Библиотека / История / Фаст Ховард : " Последняя Граница " - читать онлайн

Сохранить .
ПОСЛЕДНЯЯ ГРАНИЦА ХОВАРД ФАСТ
        История о том, как племя Шайенов под предводительством Маленького Волка и Тупого Ножа сбежало из резервации в Оклахоме и проделало бесконечно-длинный путь на север, чтобы вернуться к себе на родину. Книга оформлена изумительными акварельными иллюстрациями Андрея Ветра.
        ХОВАРД ФАСТ
        ПОСЛЕДНЯЯ ГРАНИЦА
        Посвящается моему отцу, научившему меня любить не только Америку прошлого, но и Америку грядущего.
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        СЛУЧАЙ В ДАРЛИГНТОНЕ
        Июль 1878 года
        Был жаркий день. В Оклахоме стояла самая знойная пора. Казалось, что расплавленное солнце готово было низвергнуться потоками с безоблачного, словно металлического небосвода. Зноем дышало всё: небо, солнце, дувший с техасской пустыни ветер, сама почва. Земля пересохла и рассыпалась маленькими клубами мелкой красной пыли. Пыль, поднимаясь кверху и оседая, покрывала собою всё: низкорослые, чахлые сосны, жёлтую траву, некрашеные дома, и цвет их покоробленных досок напоминал цвет окружающей земли.
        Струящийся жаркий воздух делал все очертания зыбкими и неверными. Кролик, проскочивший через лужайку, скорее напоминал тёмный лоскут, подхваченный горячим вихрем.
        Агент Джон Майлс, совершавший свой обычный утренний обход принадлежавших агентству владений, остановился. Вот уже шесть лет жил он на Индейской Территории и всё ещё не мог привыкнуть к климату Оклахомы. Каждый год лето казалось ему всё более жарким, а может быть, он просто забывал, каким нестерпимым было предыдущее.
        Озабоченно потрогал он пальцем изнанку своего крахмального воротничка. Теперь только одиннадцать часов, а к полудню обычно раскисает последняя частица крахмала и воротничок превращается в мокрую тряпку. Его жена Люси не раз говорила ему, что глупо носить летом белые крахмальные воротнички. Шейный платок, который может служить и носовым, по её мнению и удобнее и практичнее и нисколько не унижает достоинства. В последнем Майлс не вполне был уверен. Достоинство и авторитет создаются целым рядом мелочей; стоит только отказаться от одной из них - и человек уже на пути к отказу от всех. И чем дальше он находится от цивилизованного мира, тем большее значение имеют все эти мелочи.
        А более удалённого от цивилизации места, чем Дарлингтон, где поселили индейцев из племен Шайенов и Арапахов, агент и представить себе не мог.
        Майлс вынул платок и вытер лицо. Бросив быстрый взгляд по сторонам, чтобы удостовериться, не наблюдал ли кто за ним, он нагнулся и смахнул красную пыль с чёрных башмаков. Затем заботливо сложил платок так, чтобы не было видно запачканной стороны, и, вздохнув, направился к зданию школы.
        После того как его назначили агентом по делам индейцев, эта школа была одним из его первых достижений. Он очень гордился ею, как гордился и другими улучшениями, введёнными им в Дарлингтоне. Однако он помнил, что в любую минуту его гордость может быть унижена сурово и безжалостно. А так как он был квакером, и квакером более или менее искренним, то и старался скрывать эту гордость, а когда она всё же бывала уязвлена, то наряду с отчаянием испытывал даже некоторое моральное удовлетворение.
        Подойдя к школе, он обнаружил, что здание вновь нуждается в окраске. В другом климате краску постепенно разрушают зимние холода, здесь же, в этой невыносимой жаре, краска с дощатых стен попросту выкипает.
        Майлс покачал головой. Он знал, что бесцельно было просить о дополнительных материалах на ремонт сейчас, когда урезывалось даже продовольственное снабжение.
        Он перешёл ложбинку, наполненную мельчайшей пылью, доходившей ему до щиколоток. Тут было бесполезно обтирать башмаки. И, покашливая, он продолжал идти в клубившемся облаке красной пыли.
        Босоногий Арапах, завёрнутый в грязное жёлтое одеяло, преградил ему путь. С его губ полился поток мягкой, певучей индейской речи. Пыль, поднятая шаркающими ногами Арапаха, встала стеной между ними.
        Майлс знал этого человека. Его звали Роберт Кричащий Ястреб. Он немного говорил по-английски. За шесть лет, проведённых в агентстве, Майлс так и не научился хоть сколько-нибудь языку Шайенов и Арапахов и нередко говорил себе, что тут не помогут и шестьдесят.
        -Говори по-английски! - сказал он торопливо.
        -Моя жена, - на ломаном английском языке произнёс индеец, - она говорит - эта курица не несёт яйца, она плохая курица.
        -Скажи об этом мистеру Сегеру.
        -Джонни нет дела до яйца, - упрямо продолжал индеец.
        -Хорошо, я сам поговорю с ним, - сказал Майлс, стараясь быть терпеливым. - Да мы съели эта плохая курица.
        -Ну, тогда вы от нас кур больше не получите, - заявил Майлс и пошёл дальше.
        Он обрадовался, когда вошёл в тень школьной веранды. Зной был здесь не так силён, а дом несколько защищал от пыли. Но Майлс чувствовал, что в одной определённой точке между бровями всё нарастала тупая, мучительная боль. Стало быть, теперь опять разболится голова. И Люси, конечно, опять будет бранить его за то, что он не остерегается солнца. Она требовала, чтобы он таскал с собой зонтик, не понимая, что тогда он станет посмешищем для всех индейцев. Пусть поворчит - у него будет хоть оправдание, чтобы принять холодную ванну перед обедом.
        Он стоял на веранде, прислушиваясь к неясному гулу, голосов, доносившемуся из школы, и с наслаждением мечтал об этой ванне. Отсюда ему были видны крутой спуск к высохшему руслу Канадской Реки, пыль, поблёкшая жёлтая трава и выросшая здесь каким-то чудом небольшая роща чахлых сосёнок. Индейское селение с его конусообразными палатками, вытянувшееся вдоль пересохшего русла, казалось, тщетно искало влаги. Кроме Арапаха Роберта, на раскалённой поверхности земли не было видно ни одного живого существа. Большинство индейцев уже отправилось на охоту за бизонами, с которой они вернутся разочарованные, с пустыми руками; остальные же не выйдут из жилищ, пока не зайдёт солнце.
        Прозвенел школьный звонок, распахнулись двери, и индейские ребята со смехом и криком, толкаясь, выбежали наружу. Они уже рассыпались было по траве, когда миссис Хьюджинс, начальница школы, вышла на веранду. Это была рослая, могучая женщина с поседевшими волосами, обвислыми щеками и крохотными голубыми глазками. Пот катился по её лицу и шее, и капли его расплывались на воротнике платья. Увидев Майлса, она захлопала в ладоши и крикнула:
        -Дети, дети, подойдите и поздоровайтесь как нужно с агентом Майлсом!
        Некоторые из ребят остановились, другие продолжали бегать.
        -Да уж ладно, ладно! - сказал Майлс.
        -Вы извините, - заявила начальница: - летом все так трудно, ни на чем нельзя сосредоточиться при таком зное.
        Майлс сочувственно кивнул.
        -Не примите это за жалобу, - продолжала миссис Хьюджинс.
        На веранду вышли ещё двое - учитель и учительница:
        Джошуа Трублад и его жена Матильда. Они также были квакерами. Последовав призыву своего братства, они отправились на Индейскую Территорию. Но условия жизни здесь сделали их совершенно безвольными и покорными. Джошуа Трублад был щупленький человечек с обвисшими усами соломенного цвета. Жизнь на Территории была для него сущим адом. Он мучительно боялся индейцев, а его жена боялась их ещё больше. Учитель он был никудышный, хотя и усердный. Матильда, походившая на мышь, всегда и во всём подражала ему. И, несмотря на это, какое-то смутное чувство долга всё-таки удерживало их в агентстве.
        -Разве можно заставлять детей учиться в летнее время! - сказал Джошуа.
        -Знаю, - кивнул головой Майлс. - Через несколько дней начнутся каникулы. Я не хотел, чтобы они отправились со старшими на охоту. Родителям и без того тяжко бродить в этой пустыне в поисках бизонов, которых здесь давно не существует, а тут ещё тащить за собой ребят…
        Матильда соболезнующе прищёлкнула языком, а миссис Хьюджинс заявила:
        -Всё так трудно в жару…
        Майлс старался подбодрить себя. Голова у него уже болела, и пришлось сделать большое усилие, чтобы покинуть затененную веранду.
        -Ну, мне пора, - сказал он. - Увидимся за завтраком.
        Он принудил себя спуститься по склону на дорогу, ведущую к индейскому селению. Он шёл полями, на которых индейцы под наблюдением фермеров из агентства посадили кукурузу, картофель, капусту.
        Пыль так густо покрывала посевы, что они походили на свалку мусора. Никакая земная сила не могла заставить индейцев покинуть свои жилища и работать под таким солнцем.
        Майлс миновал стаю кур. Поднятая ими пыль запорошила ему глаза, и он закашлялся. Боль в голове стучала молотом. Обернувшись, он поглядел, как куры роются в пыли. По пути домой он прошёл мимо ряда недавно построенных хижин. Они должны были заменить палатки, в которых сейчас жили индейцы. Хижины ещё не были окрашены, а сырые сосновые доски уже так перекосились и погнулись от жары, что вылезли почти все гвозди, которыми они были прибиты к балкам. Майлс покачал головой, лицо его выразило уныние, и он медленно побрёл домой.

***
        Обедало пятеро: агент Джон Майлс, его жена Люси, Джошуа и Матильда Трублад, и Джин Сегер, выполнявший самую разную работу в агентстве.
        Сегер, рослый, смуглолицый, темноволосый и темноглазый малый, поступил в агентство почти одновременно с Майлсом. Первое время он работал подручным, но постепенно стал браться за все, начиная с преподавания, когда Трублады выходили из строя, и кончая охотой за контрабандистами, торговавшими водкой.
        Индейцы звали его Джонни-Курильщик, позаимствовав это прозвище из песенки, которой он обучил в школе ребят.
        Из всех сидевших за столом только он любил своё дело. Он понимал индейцев, и они понимали его.
        Сегер пришёл в столовую разгоряченный, потный, сердитый и с трудом выслушал длинную предобеденную молитву, которую не спеша читал агент Майлс. Затем следом за служанкой Айдой, индеанкой из племени Арапахов, в комнату вошёл повар Бэнк. Аида несла миску с горячим гороховым супом, а Бэнк шёл за ней по пятам, опасаясь, что она уронит миску.
        -Я нахожу, что горячий суп в такую жару освежает, - заявила миссис Майлс.
        -Может быть, тётушка Люси, - поддержал её Бэнк; он отступил от стола и не спускал глаз с индеанки, пока та не водрузила миску на стол. - Может быть, так оно и есть, но Господи Боже ты мой, какая на кухне жарища! Не убеги я оттуда, я просто спятил бы. Ей-Богу, неудивительно, что повара так часто сходят с ума!
        -Мне кажется, что завтра или послезавтра пойдёт дождь, - сладко заулыбалась миссис Майлс. - А вы, Бэнк, - продолжала она, - не употребляйте имени Господа всуе.
        -Виноват, чёрт меня побери, тётушка Люси, - извинился Бэнк, вытирая руки о передник, и, подталкивая перед собой индеанку, отправился обратно в кухню.
        Миссис Майлс стала разливать суп, а Сегер, который не мог больше сдерживаться, пробурчал:
        -Я сегодня прогнал отсюда двух охотников за бизонами.
        -Охотников за бизонами? - с беспокойством перебросил Майлс. - Да ведь здесь нет никаких бизонов и в помине!
        -Я только назвал их так, - сказал Сегер, кивком указывая на миссис Майлс и Матильду Трублад. - Видит Бог, мне следовало бы назвать их совсем иначе: негодяи и лодыри, мерзавцы и бродяги! Вы знаете этих неумытых молодчиков в кожаных рубахах и штанах. Может быть, они когда-нибудь и охотились за бизонами, но теперь у них на уме совсем другое. Здесь, на Территории, больше жуликов, чем во всех других штатах, вместе взятых. Майлс покачал головой:
        -Что же, по-вашему, им здесь нужно?
        Сегер, кивнув в сторону женщин, шепнул что-то на ухо Майлсу.
        -Скво.
        -Плохо, - отозвался тот.
        -Бог мой, разве я этого не знаю! В такую жарищу! Я даже по ночам ломаю себе голову, как бы спровадить женщин отсюда. А когда вернутся с охоты индейцы, да с пустыми руками, ещё хуже будет.
        -Давайте кончим завтрак, - предложил Майлс и, несмотря на пульсирующую боль в голове, начал давать указания, тщательно взвешивая каждое слово: - Потом вы отправитесь в форт Рино и попросите полковника Мизнера прислать сюда взвод солдат. Мы почувствуем себя тогда спокойнее.
        -Надеюсь, - сказал Сегер без всякого энтузиазма.
        Они уже кончили с трапезой, когда Майлс, сидевший лицом к окну, увидел подъезжавших к дому индейцев. Сначала ему показалось, что зрение обманывает его, что это мираж, вызванный жарой. Индейцев было человек двадцать. Полуголые, с раскрашенной кожей, они сидели на тощих, как скелеты, лошадках, худоба которых могла поспорить с худобой всадников. Индейцы ехали среди клубившихся облаков красной пыли, пронизанной солнцем; лошади утопали в этих облаках по самое брюхо, отчего и казалось, что они не шагали, а плыли.
        -Господи, смилуйся! - прошептал Майлс. Тогда и остальные взглянули туда, куда был направлен взгляд Майлса.
        -Господи, спаси нас, - повторил Майлс. А Сегер пробормотал:
        -Беда не приходит одна.
        Он первым выбежал на крыльцо и с облегчением вздохнул, увидев, что индейцы, построившиеся полукругом перед домом, не имели при себе оружия. Это были Шайены, и Сегер узнал среди них двух старых вождей: одного звали Тупой Нож, другого - Маленький Волк.
        Северные Шайены под предводительством Тупого Ножа были последней группой индейцев, переселившихся в это агентство. Их родиной были Чёрные Холмы, в штате Вайоминг. Они жили там с незапамятных времен, кочуя по равнинам Монтаны и северной Дакоты, охотясь на бизонов, но неизменно возвращаясь в родные места - в горы. Среди всех других родовых групп Шайенов цивилизация коснулась этой группы в последнюю очередь. В своих горах или же в богатой и плодородной долине Пыльной Реки они находили всё, что им было нужно для жизни, и белые добрались до них не скоро.
        В 1865 году был подписан договор Харни-Сенборна, гарантировавший индейцам северных равнин - Лакотам, Шайенам и Арапахам - право на владение землями, которые они населяли, а именно - всем бассейном Пыльной Реки. Эти земли простирались на запад от реки Малая Миссури до Чёрных Холмов и подножия Скалистых гор. В те времена считалось, что ещё многие поколения индейцев смогут жить на этой обширной территории. Здесь водилось немало дичи, до железной дороги было очень далеко, а скотоводческий район находился в полутора тысячах миль южнее.
        Но вот закончилась постройка Тихоокеанской железной дороги. В долине Пыльной Реке трава доходила лошадям чуть не до холки. Нигде в мире нельзя было найти таких пастбищ. И техасские скотоводы перегнали свои стада на полторы тысячи миль к северу, положив начало Чисхольмскому тракту, а правительство, чтобы защитить их от индейцев, понастроило форты. Индейцы не хотели примириться с этим, и в конце концов конгресс послал дипломатов, чтобы расторгнуть договор Харни-Сенборна. В сущности, повторилась старая история: стада, железные дороги, земельные компании - ив результате индейцам пришлось уйти.
        Тупой Нож и его племя боролись дольше, чем другие племена. И лишь весной 1877 года они сдались генералу Мак-Кензи и его войскам. Индейцам объявили, что им придётся покинуть свой родной край и отправиться на юг, где для них отведена обширная территория. Им было также обещано, что когда они переселятся туда, правительство будет заботиться о них и они заживут в мире и довольстве. Одна ветвь их племени - южные Шайены - издавна жила в Оклахоме, и этот довод был также добавлен к ряду других; но решающую роль сыграл посланный правительством кавалерийский полк. Этот аргумент оказался самым убедительным, и в то время, которому относится наш рассказ, Шайены находились в резервации уже больше года.
        Этот год оказался для них нелёгким. Привыкнув к сухому климату северных равнин и гор, они на малярийной низменности Индейской Территории мёрли, как мухи, от лихорадки и других болезней. Народ, живший охотой и привыкший к мясной пище, был переброшен из живописной местности, богатой дичью, в страну, где не было ни дичи, ни красоты. Ещё до их прибытия у Майлса вечно не хватало продовольствия, а так как снабжение не улучшилось, то агент и не думал о том, чтобы тратить свои запасы на каких-то язычников, и уже год, как они страдали от голода и лишений. И теперь эти изможденные люди, подъехавшие к агентству на тощих лошадях, казались какими-то призраками.
        Перед фасадом агентства Шайены остановились. Они не спешились и, наклонившись вперёд, почти безучастно рассматривали людей, стоявших на веранде. А взвихрившаяся красная пыль оседала, точно пыль ядовитых грибов трутовиков.
        -Уведи Матильду в дом, - сказал Майлс жене.
        Обе женщины удалились.
        Джошуа Трублад нервно переминался с ноги на ногу. Вожди - Маленький Волк и Тупой Нож - подъехали к веранде и сошли с коней.
        Оба вождя Шайенов были уже стариками, но Тупой Нож был старше, слабее и менее уверен в себе. Он стоял, разгребая ногами пыль и поглядывая на пальцы, вылезавшие из дырявых, расшитых бусами мокасин. Маленький Воли поднялся по ступенькам веранды. В его манере держаться не было никакой приниженности. Для Шайена (а Шайены были самым рослым народом из всех живших в прериях) он был мал - одного роста с Сегером, сутулый, широкоплечий, с тёмным лицом и длинными жёсткими волосами. Его можно было назвать привлекательным: крупный подбородок, широкий даже для индейца рот, большой нос с горбинкой, маленькие, мудрые, добрые глаза, близко поставленные и терявшиеся среди множества морщин. Он имел вид свежий и бодрый, как человек, проживший всю жизнь на воздухе, закалённный ветрами, дождём и жарким солнцем. В нём было что-то такое, что успокоило страхи белых людей, - быть может, та неторопливость, с какой он, поднявшись на веранду, поочерёдно протянул руку Майлсу, Сегеру и Трубладу. Его пожатие было уверенным и крепким.
        Он заговорил на плавном, певучем языке Шайенов. Никто из присутствующих не знал его настолько хорошо, чтобы уловить смысл этих тихо журчащих слов.
        -По-английски умеешь? - спросил его Сегер.
        -Немного.
        -Джон, постарайтесь узнать, зачем они сюда приехали, - озабоченно сказал Майлс.
        Сегер, с трудом подбирая слова, проговорил что-то на шайенском языке. Склонив голову набок, вождь сосредоточенно вслушивался. Сегер продолжал говорить, запинаясь, и Маленький Волк терпеливо ждал, пока он кончит.
        -Всё та же песня, - заявил Сегер Майлсу. - Насколько я мог разобрать - мало пищи, нет бизонов, болезни, жара… Вечно та же проклятая история… Может, я не так понял его, но у старика, видно, накипело в душе. Пошлите за Герьером, пусть лучше он поговорит с ними.
        Метис Эдмонд Герьер жил при агентстве и выполнял любую работу - что придётся. Иногда он служил переводчиком и посредником между агентом и индейцами, среди которых у Герьера было немало родственников. И теперь Майлс послал за ним Трублада, а Сегер пригласил обоих вождей в контору агентства, предлагая вместе покурить. Перед тем как войти в дом, Тупой Нож также пожал руку белым. В нём не чувствовалось той уверенности, какая была в Маленьком Волке; несмотря на свой возраст и положение, он имел вид испуганного ребёнка.
        Войдя в контору, Сегер набил свою трубку и разжёг её. Но вожди не захотели ни сесть, ни курить. Несмотря на жару, они кутались в свои одеяла и продолжали стоять, прислонившись спиной к одной из стен маленькой комнаты. Минуты ожидания тянулись бесконечно. Выглянув в окно, Майлс увидел остальных Шайенов, безучастно сидевших на своих тощих лошадках. Было совершенно бесполезно затевать беседу на том ломаном шайенском языке, на котором говорил Сегер, или с помощью немногочисленных английских слов, которые были известны Маленькому Волку.
        Спустя некоторое время в контору вошла миссис Майлс с тарелкой сладкого печенья. Она тревожилась за мужа, но, увидев, что в комнате царит спокойствие, весело заулыбалась и принялась угощать обоих вождей. Когда те отказались, она удивилась и обиделась.
        -Ещё никто из них ни разу не отказывался от моих печений, - жалобно заявила она.
        -Да ведь эти северные Шайены - дикари, они совсем нецивилизованны, - пояснил Сегер.
        -А вид у них голодный, - отозвалась миссис Майлс.
        -Послушай-ка, Люси, - заявил Майлс недовольным тоном, - дело может оказаться серьёзным. Нам надо переговорить с этими людьми, и я уже послал за Герьером. Лучше уходи к себе и жди меня.
        -Раз ты этого хочешь… А печенье оставить? Майлс рассеянно кивнул, и она, поставив тарелку на конторку, ушла. Майлс вынул часы - большую серебряную луковицу - и нетерпеливо посмотрел на них.
        -Куда пропал Трублад? - спросил он Сегера. Сегер пожал плечами и продолжал курить. Воздух в комнате был душный и спёртый: от старых вождей пахло конским потом, сыромятной кожей, горелым деревом.
        Сегер встал и, подойдя к окну, распахнул его. Майлс рассеянно крошил кусочек печенья. Голова у него всё ещё болела; ему так и не удалось принять холодную ванну, о которой он мечтал.
        -Вот они, - сказал Сегер.
        Трублад, тяжело дыша, ввел Герьера в комнату.
        -Я бегал в деревню, - проговорил он, с трудом переводя дыхание. - Я думал…
        Сегер насмешливо усмехнулся, а Майлс сказал:
        -Можно вас попросить вести протокол, Джошуа?
        Трублад кивнул. Доставая блокнот и карандаш, он тщетно пытался овладеть собой.
        Герьер, сняв шляпу, отряхнул её, потом вытер лоб, кивнул обоим вождям и быстро заговорил с ними на шайенском языке. Он отбросил все церемонии и старался быть таким же деловитым, как и белые.
        -Спроси их, чего они хотят, - сказал Майлс. - Если они нуждаются в продовольствии, пусть возвращаются в свою деревню - я пришлю им дополнительные пайки.
        -Дело не в продовольствии, - заявил Герьер. - Они хотят вернуться к себе.
        -Так пусть возвращаются! Ведь я же не держу их здесь. Скажи им, пусть уезжают хоть сейчас.
        -Они говорят не о стоянке, - пояснил Герьер. - Они считают своей родиной Вайоминг.
        -Но это же невозможно! - вскричал Майлс, хлопнув ладонью по конторке. - Об этом нечего и думать! Скажи им, что это невозможно. Да они и сами знают. Скажи, что ни один из них не смеет покинуть Индейскую Территорию без разрешения из Вашингтона. И хорошенько растолкуй им, что Великий Белый Отец такого разрешения не даст. Агентство стало родиной индейцев на веки вечные, и их жизнь здесь будет такой, какой они сами сделают её. Если они будут лениться, бездельничать и целыми днями валяться у себя в палатках, то и получат по заслугам. Объясни это. Жить им придётся здесь.
        Герьер переводил, а Трублад записывал у себя в блокноте. Сегер спокойно попыхивал трубкой.
        Когда метис умолк, оба вождя переглянулись. Лицо Тупого Ножа выражало безнадежное уныние и растерянность. Он горестно покачал головой и сделал движение, чтобы уйти. Однако Маленький Волк ласково, но решительно удержал старика за руку.
        Теперь заговорил Маленький Волк, и Герьер начал переводить его речь от первого лица. Переводить с шайенского на английский ему было труднее, и он с усилий подыскивал слова, косясь на Трублада, продолжавшего записывать.
        -До каких же пор нам оставаться здесь? - сдержанно, не повышая голоса, начал Маленький Волк. - Пока мы все не перемрём? Вы смеётесь над моим народом, что он остаётся в своих палатках, но что же ему делать? Работать? Охотники мы - вот наша работа. Мы всегда жили только охотой и никогда не голодали. С незапамятных времен обитали мы в стране, которая всегда была нашей, в стране лугов и гор и высоких сосновых лесов. Мы не знали болезней, и редко кто у нас умирал. Но с тех пор как мы поселились здесь, мы все болеем, и многие, многие уже умерли. Мы голодаем, и наши дети у нас на глазах так исхудали, что остались лишь кости да кожа. Разве можно винить человека за то, что он хочет вернуться в наш родной край? Если вы не можете разрешить нам уйти, пошлите кого-нибудь из нас в Вашингтон, и он расскажет там, как мы страдаем. Или пошлите туда кого-нибудь из своих и добейтесь для нас позволения покинуть эти места прежде, чем мы все умрём!
        Бесхитростное красноречие старого вождя тронуло и Герьера. Переводя последние слова, он простёр руки, и в комнате воцарилось тревожное, напряжённое молчание. Но интерес скоро прошёл, и Герьер принялся рассматривать изнанку шляпы, медленно вертя её между пальцами. Трублад перечитывал свои записи. Агент Майлс взглянул на Сегера, продолжавшего невозмутимо дымить своей трубкой.
        И Майлс позавидовал хладнокровию Сегера, который может сидеть в стороне и только наблюдать. Но что делать ему, Майлсу? Как заставить дикарей понять национальную политику правительства? Для н11х это только вопрос о справедливости, об удовлетворении их требований. Они никак не могут понять, что на их северной родине вся дичь давным-давно перебита, что там всюду понастроили фермы и ранчо. Нечего также думать о том, чтобы поделиться с ними своей мечтой, которую он когда-то лелеял: сделать дарлингтонское агентство очагом цивилизации. Беспокоить индейское ведомство всей этой историей нельзя, это ясно. Майлс её уладит сам или с помощью полковника Мизнера и его гарнизона, расположенного в форте Рино. И Майлс попытался оттянуть решение вопроса.
        -Сейчас я не могу послать в Вашингтон, - сказал он, тщательно взвешивая свои слова. - Быть может, позднее, но не теперь. Попробуйте прожить ещё один год в агентстве. Если дело не пойдёт - обещаю вам передать этот вопрос на рассмотрение соответствующих властей в Вашингтоне.
        Маленький Волк покачал головой:
        -А если за этот год мы все умрём? Что же мы выиграем? Нет, мы должны уйти теперь же. Если мы выполним твое требование, может быть и некому уже будет идти на север.
        -Я сообщил тебе моё решение, - упрямо возразил Майлс.
        Голову нестерпимо ломило. Оба вождя представлялись ему сквозь струящийся зной какими-то уродливыми видениями. Он пытался подавить чувство ненависти к ним, говорил себе, что в их жалобах кое-что справедливо. Но всё в его сознании путалось и переплеталось: и мечты о холодной ванне, которую они помещали ему принять - она одна облегчила бы головную боль, - и жара, и пыль, и покоробившиеся некрашеные доски, и скудные пайки, и заброшенность Дарлингтона, и его собственная внутренняя борьба, и отвращение к тому делу, которому призван служить.
        -Скажи им, что больше я ничего не могу обещать! - раздраженно крикнул он Герьеру.
        Оба вождя в молчании выслушали это решение. Они кивнули головой, церемонно пожали руки всем присутствовавшим. Рукопожатие было чуждо им, но они словно старались как можно точнее и лучше проделать этот единственный ритуал белых, которому они научились. Лицо Маленького Волка походило на бесстрастную маску, но в покрасневших глазах Тупого Ножа были старческая скорбь и отчаяние.
        Когда они вышли из комнаты, Майлс облегчением вздохнул. Сегер последовал за ними и проследил, как они сели на своих тощих лошадей. Остальные всадники дожидались их, всё так же легко и непринуждённо наклонившись над костяными луками сёдел, сделанных из дублёной кожи. Потом весь отряд уехал в том же порядке, как и появился, вытянувшись в прямую линию. Копыта их лошадей почти не производили шума, утопая в глубокой красной пыли. Удушливые клубы измельчённой в порошок глины взвихрились за ними, и опять стало казаться, что их индейские кони плыли по зловещим багровым облакам.
        Сегер задумчиво попыхивал трубкой. Майлс, просунув голову в дверь, сказал:
        -Джон, я иду принимать холодную ванну. Вы тут понаблюдайте. Сегер кивнул.
        -Как по-вашему, кончилась эта история? - тревожно спросил его Майлс. Сегер покачал головой:
        -Это только начало.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        ТРИ БЕГЛЕЦА
        Август 1878 года
        О трёх бежавших Майлсу рассказал Арапах, по имени Джимми Медведь, который ездил к северу от агентства в поисках дичи.
        Прошло уже три недели, дождей всё ещё не было, и зной держался по-прежнему.
        Арапах был уроженцем Оклахомы, но и ему не приходилось наблюдать такого зноя. Никогда не видел он, чтобы земля превращалась в пыль, забивала человеку горло, нос, глаза. За два дня охоты он не встретил ни одного живого существа, только жаркое марево струилось над землёй.
        В часы нестерпимого полуденного зноя Арапах прилёг на жёлтую траву и спрятался от солнца под брюхом своей усталой лошади. Когда Джимми нечаянно коснулся лежавшего в траве высохшего белого бизоньего черепа, он обжёг палец.
        А когда он снова сел на лошадь, седло полоснуло ему ноги, точно раскалённым ножом.
        -Клянусь Богом, я скоро околею от этой проклятой жары! - громко простонал он. Он был крещён и настолько владел английским языком, что индейцы называли его Человеком-Который-Потерял-Свой-Язык.
        Вполне вероятно, что он уже был доведён жарой до невменяемого состояния, когда увидел трёх Шайенов, галопом мчавшихся на север. Первой его мыслью было, что они загонят своих коней, а второй - что у них, видимо, есть какая-то важная причина, заставляющая их мчаться на север таким аллюром, зная, что рано или поздно лошади всё равно падут. Джимми погнался за ними, но Шайены, повернув к нему своих коней, так грозно посмотрели на него, что он испугался, как бы они не застрелили его раньше, чем он успеет сказать хоть слово.
        -Это были дикари, а не христиане, - продолжал свой рассказ Джимми, - северные Шайены из селения, где вождём Тупой Нож.
        -Куда вы едете? - крикнул он на этот раз по-шайенски.
        -На север, - последовал ответ. - Туда, откуда мы пришли.
        И, повернув своих коней, они умчались как одержимые.
        Когда он на обратном пути в резервацию стал думать о прохладных ветрах и зелёных деревьях в тех местах, куда направлялись Шайены, он едва не сошёл с ума.

***
        Тщательно расспрашивая Арапаха, агент Майлс задал себе вопрос: «Зачем он мне рассказывает всё это? Какое мне дело, если трое или даже десяток индейцев убежит отсюда хоть к чёрту!» Однако он понимал, что не пройдет и часа, как об этом узнает всё население агентства. Подобные события почему-то всегда становятся известны. А в такую жару достаточно и одной искры, чтобы забушевал пожар.
        -Ты твёрдо уверен, что эти трое были из поселка Тупого Ножа? - спросил Майлс.
        Джимми Медведь кивнул головой. Он поднял руку и отсчитал по пальцам: один, два, три.
        -Итак, ты уверен, что они ехали на север? - настаивал Майлс.
        -Клянусь Богом, на север. Они мчались точно сумасшедшие.
        -Их имена?
        Арапах пожал плечами.
        -Северные Шайены, - ответил он.
        Однако Майлс не очень-то верил Джимми. Как жаль, что сейчас в конторе нет Сегера. Не потому, что Сегер помог бы ему принять то или иное решение, но, спокойно попыхивая своей трубкой, он пристально смотрел бы на этого индейца. Агент был уверен, что всякий индеец откроет скажет правду скорее Сегеру, чем ему.
        -Если не знаешь, как их зовут, то почему же ты решил, что это северные Шайены?
        Арапах сделал выразительный жест и, сощурившись, поглядел на Майлса так, что агент почувствовал себя дураком. Индейцы умели распознавать любое племя по мельчайшим деталям, которые выпадали из внимания белого человека.
        Затем в комнату вошла тётушка Люси с тарелкой сахарного печенья и кувшином холодного лимонада. Она поставила всё это на конторку. Индеец, сжав руки, просительно посмотрел на Майлса. Агент кивнул головой, и Джимми торопливо начал набивать рот печеньем.
        -Вкусно, Джимми Медведь? - улыбнулась тётушка Люси.
        Индеец закивал, не переставая жевать. Он пренебрёг лимонадом, но быстро расправлялся с печеньем, пока тарелка не опустела.
        -Не хочешь ли теперь выпить этого вкусного, холодного лимонаду? - спросила тётушка Люси.
        Покачав головой, он встал и направился к двери. Майлс сказал:
        -Всё. Можешь идти.
        И когда Арапах ушёл, он спросил:
        -Люси, почему ты каждый раз кормишь их?
        -Ну… потому, что они ждут этого.
        -Пусть не ждут, пусть не думают, что всякий раз будут наедаться здесь печеньем! Распределяя им пайки, я стараюсь быть честным и справедливым.
        -Ну прости, Джон, - извинилась тётушка Люси.
        -Ладно, ладно… - рассеянно кивнул он, играя карандашом и рисуя маленькие кружки на лежавшей перед ним бумаге. - Ты не знаешь, где Сегер?
        -Вероятно, в конюшне.
        Взяв шляпу, Майлс вышел из дому. Он медленно шагал к конюшне. Вчерашняя дурнота - неприятное предостережение. Если он свалится от приступа лихорадки, агентство поплывёт по воле волн, как корабль без руля.
        Он увидел Сегера, с удобством расположившегося в тени конюшни и чинившего порвавшуюся сбрую. И Майлс позавидовал несокрушимой силе и здоровью этого загорелого, крепко сбитого человека. Сегер взглянул на подходившего Майлса, кивнул ему, но своего дела не бросил.
        Пока Майлс рассказывал о сообщении Джимми Медведя, Сегер продолжал усердно сшивать кожаные постромки.
        Когда Майлс смолк, Сегер мягко сказал:
        -Ну, три человека - это не Бог весть что…
        -Если трое могут уехать безнаказанно, то может и всё племя.
        -Да ведь ещё не уехало, - возразил Сегер.
        -Сегодня же об этом будет знать всё агентство, - заметил Майлс.
        -Это зависит от вас. Вы можете сказать, что разрешили им уехать.
        -Тогда они все будут просить разрешения, - уныло сказал Майлс. - Каждый живущий на Территории индеец захочет вернуться к себе на родину.
        -Я бы голову оторвал этому Арапаху! Я научил бы его держать язык за зубами! - вскричал Сегер.
        -Теперь уже поздно, - сказал Майлс, - если бы я даже и одобрял такие способы. Лучше запрягите шарабан.
        -Поедете в форт?
        Майлс не ответил. Он снова позавидовал непринуждённой позе Сегера, сидевшего среди пыли. «В этой безответственности и состоит разница между подчинённым и начальником», - подумал Майлс.

***
        Правя шарабаном, катившимся по дороге к форту, Майлс, глава агентства, испытывал чувство растерянности, тревоги, усталости. Он был в чёрном сюртуке и чёрном котелке и предчувствовал, что солдаты, одетые в красивую и удобную кавалерийскую форму, будут, как обычно, насмехаться над ним. Его раздражало, что форт Рино и его гарнизон находятся в такой близости от Дарлингтона и служат ему вечным напоминанием, что ни он сам, ни остальные работники агентства совершенно не умеют держать индейцев в руках. Вместе с тем сколько раз, особенно по ночам, пробудившись от тревожного сна, он с благодарностью вспоминал о том, что вооружённые силы США находятся совсем рядом!
        Однако он не мог сочетать мир, поддерживаемый штыком, с учением о мире на земле того, кому он некогда решил посвятить свою жизнь. Ему казалось, что если подходить к людям с распростёртыми объятиями, то штыки не нужны. Давайте с любовью, служите с любовью - и вам ответит тем же даже дикарь, стоящий на самой низкой ступени развития. Но зачем всё это? У него не было истинной веры в своё дело, даже такой, какая была у Люси, в простоте души считавшей, что своим печеньем она служит той же идее.
        Майлс вспомнил, как однажды застал Сегера избивающим шайенского мальчугана. Удержав уже занесённую для нового удара руку Сегера, он воскликнул:
        -Джон, если мы идём к ним стиснув кулаки и с ненавистью в сердце, как они могут отнестись к нам с любовью! - Выражение лица Сегера не изменилось, хотя в глазах и промелькнуло что-то вроде презрения.
        -Агент Майлс, - сказал он, - этот маленький негодяй хотел пырнуть меня ножом, так что вы лучше уходите и дайте мне рассчитаться с ним. Уж он полюбит меня, когда поймёт, кто его господин.
        Это воспоминание расстроило Майлса, но вместе с тем и укрепило его решение быть на этот раз твёрдым. В такой зной трудно любить ближних. Пусть индейцы подчинятся закону, а тогда он покажет им, как умеет заботиться об их благополучии. У него опять разболелась голова, воротничок и рубашка промокли от пота. А тут ещё эта пыль, поднятая копытами лошадей и оседающая на его чёрном костюме!
        Он въехал в форт через бревенчатые ворота, мимо часового, который, вытянувшись, отдал ему честь.
        Майлс никогда не умел отвечать на приветствие, военщина всегда была ему не по душе. Он остановил лошадей и некоторое время посидел в шарабане, стараясь отдышаться и успокоить тяжело бьющееся сердце. Затем вылез и тщательно вытер лицо и шляпу носовым платком.
        Форт Рино - четырёхугольник из бревенчатых и глинобитных стен, окружающих бревенчатые и глинобитные казармы - мало чем отличался от других фортов США, разбросанных среди прерий, начиная от канадской границы на севере до Рио-Гранде на юге.
        Солдаты обучались, потели, чистили своих лошадей, а офицеры, чтобы убить невыносимую скуку, играли в вист и грошовый покер, а по временам валялись в приступе малярии. Никакого общения с людьми здесь не было, не велось даже торговли с туземными племенами. Войны с индейцами были кончены. Даже скотоводов было мало на Индейской Территории, и некому было надоедать командиру жалобами на бездельников, крадущих скот. А эти кражи могли бы внести хоть какое-нибудь разнообразие. За ворами можно было бы охотиться, забрать их в форт, где господа офицеры развлекались бы их рассказами о том, как они творили самосуд, угоняли чужие стада, клеймили чужой скот, спасались от неминуемой смерти.
        Единственным развлечением здесь были месячные отпуска да поездки в Сент-Луис. Месяцы эти были длинными и жаркими. Солдаты бранили и такую жизнь и воинские обязанности, а молодые офицеры писали письма домой и с завистью слушали рассказы ветеранов об индейском вожде Сидящем Быке, о славных старых временах, когда ещё существовали индейцы, которых надо было убивать, и храбрецы, которые охотно шли на это.
        Полковник Мизнер встретил Майлса довольно любезно. Между военными властями и чиновниками из агентства нередко происходили трения, но за последний месяц никаких недоразумений не было. Квакеры были непонятны полковнику и как секта и как люди, но он знал жизнь и гордился широтой своих взглядов. Мизнер был из тех людей, которые предпочитают, чтобы их просили, чем просить самим. Военный мундир был его кумиром, и если кто-нибудь обращался с просьбой к Мизнеру как к военному, это значило, что обращались к его мундиру. Тем более, когда таким просителем был Майлс, которого он считал недостаточно компетентным для порученной ему работы: полковник находил, что она больше по плечу военным, чем какой-то кучке квакеров.
        Поэтому он любезно и снисходительно приветствовал Майлса, спросил о его здоровье и о здоровье супруги. Он был почти рад, когда заметил явное беспокойство на лице агента.
        Мизнер был высокий узколицый человек; он гордился своей тонкой талией и энергично сжатым ртом. У него была привычка проводить рукой по туго стянутому мундиру, как бы желая удостовериться, не пополнел ли он за последние несколько часов. Он льстил себя мыслью, что его подтянутость и выправка выгодно отличают его от большинства офицеров, служивших в прериях, от их небрежности в одежде и манерах. Но они получили офицерское звание на войне и никогда не видели серых стен военной академии Вест-Пойнта. И вот он стоял перед агентом прямо и непринуждённо, как будто ртуть в термометре показывала всего шестьдесят, а не сто пять градусов в тени.
        -Вот жара! - смущённо сказал Майлс, как бы извиняясь за свой пыльный костюм и потное лицо. - Здесь, в форте, кажется прохладнее.
        -Смотря как относиться, - улыбнулся Мизнер. - Постепенно привыкаешь и к прериям: что жара, что холод - всё равно… А как ваши краснокожие? Ещё не перерезались?
        Майлс уныло покачал головой. Мизнер пригласил его на затенённую веранду офицерской столовой. Когда они уселись, Мизнер приказал подать чего-нибудь выпить.
        -Только лимонаду, - сказал Майлс, угрюмо поглядывая на двух молодых лейтенантов, шутивших с девушкой в тени чахлой сосенки.
        Казалось, девушка была совершенно равнодушна к зною, и он завидовал её звонкому смеху, так отчётливо звучавшему в сухом воздухе. Он никогда не видел её прежде и невольно подумал о том, как хорошо было бы пригласить кого-нибудь совсем незнакомого, вроде неё, в агентство пообедать с ним, Люси и Трубладами.
        Лимонад освежил его. Он медленно тянул прохладный напиток, рассказывая Мизнеру о своих тревогах.
        -Итак, по-вашему, Маленький Волк намерен взбунтоваться? - спросил Мизнер, когда агент умолк.
        -Может быть, и нет, но следует быть начеку.
        -Согласен с вами, - спокойно отозвался Мизнер. - Опасные бестии, эти Воины Собаки! Это своего рода воинский орден дикарей. Я сталкивался с ними на севере. Доказывать что-либо индейцам бесполезно, а если они заберут себе что-нибудь в голову, да ещё разозлятся, с ними ничего не поделаешь. Хороши они только мёртвые. Но, право, вам незачем так расстраиваться. Форт у вас под боком, в моём распоряжении отличные солдаты, и даже если мятеж станет всеобщем, я в случае необходимости смогу удержать форт в течение целого месяца… даже двух месяцев, - поправился он и мысленно добавил: «Клянусь Богом, я только и хочу этого!»
        -Нет-нет, это вовсе не мятеж, - поспешно сказал Майлс. - Ничего похожего. Хозяевами положения являемся мы. Дела за последние месяцы шли всё лучше и лучше. Суть в том, что северные индейцы не привыкли к дисциплине, принятой в резервации. За побег этих трёх следует наказать остальных. Они должны понять, что их поселили на Территории раз и навсегда.
        -Что ж, я пошлю к ним в деревню небольшой отряд, - улыбнулся Мизнер. - Мы покажем им, что такое закон, и отправим их вождей к вам в контору, чтобы вы задали им хорошую головомойку. А вы между тем подумайте о соответствующем наказании. И предупреждаю вас, агент Майлс: пусть оно будет пожёстче. Я-то знаю этих проклятых Воинов Собаки!
        -Я предпочёл бы осторожность, - сказал Майлс неуверенно.
        -Ну, я не страдаю излишней осторожностью. - Тон полковника стал отеческим. - Хорошенько проучите их, а мы вас поддержим. В этих краях армия - по-прежнему единственное лекарство…

***
        Отряд состоял из сержанта Джонаса Келли, рядового Роберта Фрица и Стива Джески - следопыта, который постоянно околачивался возле форта и продавал свои немногочисленные таланты за ночлег, еду и выпивку. Стив врал с такой же лёгкостью и вдохновением, как и любой из знаменитых следопытов прерий, чьи биографии десятки раз печатались в десятках восточных газет, и он часами мог рассказывать небылицы какому-нибудь приезжему за бутылку неочищенного виски.
        Одеждой ему служили грязная, старая рубаха и рваные кожаные штаны. Волос он не стриг. У пояса висел высохший скальп индейца, служивший вывеской его ремесла и удостоверением того, что он опытный профессиональный следопыт и истребитель индейцев. На носу у него торчала огромная рыхлая бородавка. Его рубаха и длинная, чуть не по пояс, борода были испачканы табачным соком.
        Но среди его немногочисленных талантов было и кое-какое знание шайенского языка.
        Знание это было весьма скудное и элементарное, но он считал его более чем достаточным и делал вид, что он многоопытный переводчик. Прекрасный, богатый и гибкий язык этих индейцев был, на его взгляд, просто тарабарщиной, и он переводил с него соответствующим образом. К тому же английский словарь Джески был настолько ограничен, что он всё равно не сумел бы правильно перевести, даже если бы понимал всё, что говорили индейцы. И мало кто мог бы уличить его: армия США знала столь же плохо язык народа, который она поработила, как и большинство оккупационных армий.
        И вот он ехал впереди двух солдат, благоразумно соблюдавших известную дистанцию, и не без основания.
        Сержант Келли и солдат Фриц, оба закалённые и жилистые, провели в прериях долгие годы. У них была загорелая, здоровая кожа, небольшие ясные глаза. За свою долгую службу в армии они научились не задавать лишних вопросов. Это были опытные и исправные солдаты; безрассудной храбрости они не проявляли, но при нужде и от дела не уклонялись. Сейчас им приказано охранять следопыта, и они только это и будут делать. А то, что они едут к индейцам, настроенным более или менее враждебно, мало их тревожило.
        Они вели разговор только между собой, не обращаясь к следопыту, точно его тут и не было, но тот давно привык к пренебрежению со стороны щеголеватых военных. Сержант Келли только что исповедался у заночевавшего в форте патера; он говорил Фрицу:
        -Заметь, я не возжелаю язычницы, ибо душа её чернее её сердца.
        -В таком случае никогда не езди к Апачам, - поддразнивал его Фриц. - Их женщины обнажают грудь, как мы снимаем перчатки.
        -Врёшь!
        -Ты так считаешь? А всё-таки, красные женщины или чёрные, это всё же лучше, чем вообще без женщины. У тебя никогда не было скво, сержант?
        -У тебя у самого не было индеанки. И предупреждаю тебя: держи руки подальше от скво.
        Я буду держать руки подальше от них, - откликнулся Фриц. - Чёрт побери, я так давно торчу в этом проклятом форте, что надо хоть моим глазам полакомиться.
        -Шайены перережут тебе глотку, если ты будешь заглядываться на их женщин.
        Фриц сплюнул: - Всё это краснокожая сволочь. Я видел недурных скво, но они очень скоро сморщиваются, как лежалое яблоко.
        -Я знавал одну, - произнёс Келли после продолжительного молчания.
        -Да? Где же?
        -И вспоминать не хочу, - ответил Келли. - Но ты напрасно думаешь, что индейцы все на один манер. Шайены преотчаянные. Это тебе не Команчи, не Поуни или Кайовы какие-нибудь. Они гордые и молчаливые, вроде ирландцев.
        -Никогда я не видел молчаливого ирландца, - заметил Фриц.
        -У них душа молчаливая. Тебе этого не понять, - возразил Келли.
        Они продолжали ехать, пока следопыт не поднял руку. Сквозь чахлые деревья виднелись высокие тонкие жерди кожаных палаток.
        -Здесь, - сказал Джески.
        -Я поеду туда один, - заявил Келли. - Они относятся к мундиру с должным уважением.
        -Видел я, как они с должным уважением продырявили пулей этот мундир, - насмешливо заметил Джески.
        Маленький отряд пробирался через сосновую рощу. Залаяла собака. Дети побежали к селению. Солдаты расстегнули кобуры своих револьверов.
        -Опусти ружьё, - приказал Келли следопыту. Селение Шайенов раскинулось полукругом по берегу пересохшей реки, образуя букву «С». Лошади находились вне этого полукруга, в загоне, окружённом плетнем. Когда солдаты и следопыт приблизились к селению, индейцы выбежали из палаток. У некоторых было в руках оружие. Их скудная одежда едва прикрывала тело: на одних были короткие штаны, на других - только набедренные повязки. Большинство - высокие, худые, широкоплечие люди с усталыми, суровыми лицами. Их было немного: в селении насчитывалось не более трёхсот человек.
        Оба солдата и следопыт въехали в деревню с поднятыми руками. Когда они очутились в центре селения, индейцы сомкнулись вокруг них кольцом. Но их изможденные лица выражали скорее горестное удивление, чем ненависть. Оправившись от первого испуга, дети вскоре начали высовывать головы из палаток и пробираться между ногами мужчин. Их быстрые чёрные глаза, спутанные волосы и медного цвета кожа невольно напоминали Келли чертенят из полузабытых детских сказок. Женщины держались поодаль. Они или стояли в задних рядах, или прятались в палатках.
        -Где вождь? - спросил Келли. - Я хочу говорить с вождём. - И, обернувшись к следопыту, он приказал: - Спроси, где вождь. Завяжи с ними знакомство, поддерживай разговор.
        Джески затараторил что-то по-шайенски. Трое или четверо пожилых индейцев проталкивались к Келли.
        -Спроси, где Маленький Волк, - сказал Келли. Широкоплечий индеец кивнул.
        -Я рад видеть тебя, - заявил Капли, слезая с лошади и протягивая руку индейцу.
        Они обменялись рукопожатием, затем оба солдата и следопыт пожали руки другим вождям.
        -Скажи им, что не всё в порядке, - продолжал Келли. - Мы не хотим неприятностей, а всё-таки неприятность вышла: несколько индейцев убежало. Передай им, что полковник приказал им всем до одного явиться к агенту Майлсу. Скажи, что Великий Белый Отец хочет говорить с ними.
        Джески передал всё это на ломаном шайенском языке. Двое из вождей нахмурились, но Маленький Волк слегка улыбнулся. Тупой Нож что-то проговорил сдержанно и неторопливо, и Джески ещё раз с трудом перевёл его слова. Наконец следопыт плюнул и обратился к Келли:
        -Эти проклятые псы издеваются надо мной. Они, видите ли, не поедут в агентство… Право же, полковнику следовало бы послать сюда солдат и хорошенько угостить этих дикарей свинцом. Вот это они поймут.
        -Повтори им ещё раз, - сказал сержант.
        -Не думаю, чтобы они понимали его, - вмешался Фриц.
        -Неправда, понимают! - рявкнул Джески. - Всё это одно притворство. Каждый индеец отлично умеет голову морочить!
        -Продолжай говорить с ними, - настаивал Келли. Вожди отвечали неторопливо, с расстановкой. Джески перевёл:
        -Они собираются сняться с места и двинуться дальше вверх по реке. Агент пусть убирается ко всем чертям. Келли кивнул головой.
        -Пресвятая дева! - тихо сказал он. - Хорошо, что я хоть успел в своих грехах исповедаться. Поехали обратно в форт!

***
        Полковник Мизнер был рад, что Майлс уже уехал в Дарлингтон. Майлс будет мямлить, брызгать слюной, а в конце концов начнет изливать свои человеколюбивые чувства к индейцам. И Мизнер сказал командиру эскадрона «Б» Чарлзу Мэррею:
        -А пока он будет канителиться, пылающие фермы и оскальпированные трупы явятся ясным доказательством мудрой политики индейского ведомства. И до тех пор, пока агентства будут оставаться в руках вот таких слюнтяев-квакеров, подобные истории неизбежны.
        -Но ведь со стороны индейцев нет ещё никаких враждебных действий, - решился возразить Мэррей.
        -Милый капитан, когда у вас будет в отношении индейцев такой же опыт, как у меня, вы поймете, что исправлять их безобразия всегда слишком поздно, но предотвращать их можно.
        -Значит, вы решили телеграфировать в Вашингтон о разрешении устроить на них облаву?
        -У меня имеется формальное разрешение на поддержание порядка в этой резервации. Это мой долг. Если же позволю безобразничать шайке головорезов, значит я пренебрёг моими обязанностями. А если посажу их всех в тюрьму, я свой долг выполню. Всё.
        Капитан Мэррей кивнул. Он недолюбливал Мизнера, но Мизнер был его начальником, поэтому он ограничился кивком, надеясь, что не его пошлют с отрядом, чтобы забрать в тюрьму целое селение.
        Вопросы справедливости не слишком интересовали Мэррея, но он был из тех офицеров, которые заботливо берегут жизнь своих солдат. Ему внушали и он сам был глубоко убежден, что долг хорошего офицера состоит не в том, чтобы губить своих солдат, а сохранять их жизнь. Ему же приходилось воевать с Шайенами, и он считал, что даже целого полка будет недостаточно, чтобы засадить в тюрьму одно шайенское селение.
        -Возьмите ваш эскадрон и арестуйте индейцев, - приказал Мизнер.
        -Сэр?…
        -Я сказал, чтобы доставили их сюда. Не прибегайте к силе без необходимости, но если придётся…
        -Мой эскадрон, сэр?
        -Думаю, что этого достаточно. Просто позор для армии, если целый кавалерийский эскадрон не сможет арестовать кучку грязных дикарей.
        -Но ведь это Шайены, сэр. Воины Собаки, - неуверенно заметил Мэррей.
        -Я знаю, капитан. Но если вы трусите…
        -Я не трушу, сэр, - холодно ответил Мэррей. - Вы хотите, чтобы я доставил всё селение или только воинов?
        -Только боеспособных мужчин. Судя по словам Майлса, их не более пятидесяти. Стариков не брать.
        -Если они не подчинятся приказу, захватывать мне селение силой? - холодно спросил Мэррей. - Там у них женщины и дети.
        Мизнер пожал плечами:
        -Возьмите с собой гаубицу и выпустите по ним несколько снарядов. Ничего, выползут.
        -Снаряд не разбирает - мужчина или женщина.
        -Словом, вы слышали приказ, капитан! - сказал Мизнер.
        Мэррей встал, отдал честь и ушёл.
        Даже имея при себе гаубицу, эскадрон «Б» двигался почти бесшумно, спускаясь к руслу реки, где лежало селение. Но, как Мэррей и ожидал, там уже никого не было. Отряд некоторое время потоптался в пыли, разглядывая оставшийся скарб, затем Мэррей отдал приказ спешиться и расположиться лагерем, так как спускалась ночь.

***
        Рано утром они поднялись и двинулись по отчётливому следу, оставленному на песке шайенскими волокушами. Это примитивное сооружение напоминает сани и состоит из сложенных накрест жердей для палаток, прикрепляемых ремнями к сёдлам лошадей. Так как Шайены могли двигаться только очень медленно, то Мэррей был уверен, что в скором времени нагонит их. И действительно, отряд проехал не более семи-восьми миль, как, поднявшись на взгорье, увидел внизу индейскую стоянку.
        Палатки были раскинуты в узкой долине, окружённой густым лесом, защищавшим её от солнца. Посередине пробегал небольшой ручей. Этот мирный, цветущий ландшафт показался вспотевшим солдатам, прискакавшим во весь опор, прохладным и восхитительным убежищем.
        Они столпились на верхушке холма и, придерживая лошадей, обменивались замечаниями о том, что Шайены выбрали себе единственное сколько-нибудь сносное местечко в этой стране, напоминающей преисподнюю.
        «И отсюда - прямо в тюрьму форта Рино!» - пожав плечами, подумал Мэррей.
        Он приказал отряду спешиться, а артиллеристам навести пушку на индейскую стоянку. Коней отвели поближе к ручью, где они были под прикрытием, солдаты же рассыпались по гребню холма. Два фургона, предназначавшиеся для отправки индейцев в форт, были поставлены поблизости. Лошадей не выпрягли. Мэррей решил не дать индейцам опомниться, а загнать воинов в фургоны и двинуться обратно в форт.
        Но когда солдаты разместились и закончили приготовления, все индейцы уже знали о прибытии отряда. Некоторые из них, вскочив на пони, разъезжали взад и вперёд, наблюдая за солдатами, остальные продолжали заниматься своими делами - чистили лошадей, переговаривались. Все индейцы - мужчины, женщины и дети,- казалось, намеренно игнорировали тот факт, что целый кавалерийский эскадрон вооружённых сил Соединённых Штатов Америки занял боевые позиции вокруг их стоянки и навел на них артиллерийское орудие.
        Лейтенант Фриленд прибыл в форт Рино всего три месяца назад прямо из Вест-Пойнта. Он там наслушался о войнах с индейцами за все минувшее столетие, извелся от скуки и теперь возбуждённо расспрашивал Мэррея:
        -Как вы думаете, сэр, будут бои?
        -Надеюсь, нет, - холодно ответил Мэррей. - Я собираюсь спуститься к ним, лейтенант, и просил бы вас спокойно оставаться на месте и ничего не предпринимать до моего возвращения.
        -Но, сэр…
        -Не беспокойтесь, я вернусь… Сержант, - позвал он Келли, - идите за мной и захватите с собой следопыта.
        Мэррей разжёг трубку и повёл за собой Келли и Джески к стоянке, точно их ждали там, как дорогих гостей.
        Нельзя сказать, что капитан боялся - для этого ещё не настало время, - хотя чувство страха было ему привычно. Мэррей знал, что он не храбрец, однако мог заставить своё тело повиноваться и выполнять то, что он ему приказывал. И этого было достаточно. Индейцы оставались для него неразрешимой загадкой, хотя он понимал их лучше, чем многие его сослуживцы-офицеры.
        Но он никак не мог понять, каким образом этот народ, несмотря на явно превосходящие силы противника, упорно продолжает бороться, хотя поражение его неминуемо и эта борьба грозит ему полным истреблением.
        Мэррей никак не мог допустить, что у индейцев есть такие же понятия о свободе и независимости, как и у белых людей; их упорство, стремление к какому-то самоуничтожению он приписывал примитивной ограниченности и вырождению этой расы.
        И вот теперь он наблюдал случай такого самоуничтожения и даже способствовал ему.
        Они продолжали идти и вскоре очутились на стоянке. Шайены с любопытством окружили их, но ничем не угрожали и не сделали никакой попытки задержать их. И когда Джески спросил о Маленьком Волке, их повели к небольшому костру, у которого сидели трое стариков:
        Маленький Волк, Тупой Нож и Спутанные Волосы - вождь Воинов Собаки. Когда-то этим именем в прериях называли особую организацию воинов, но с временем это название распространилось на всех Шайенов. Воины Собаки исполняли двойную функцию: блюстителей порядка и солдат; они руководили всеми делами как на стоянках, так и на поле битвы.

***
        Все три вождя поднялись, обменялись рукопожатием с пришедшими и жестом пригласили их присесть у огня.
        Мэррей восхищался этими тремя стариками, сохранявшими спокойствие и достоинство в то время, как делались приготовления, чтобы стереть их стоянку с лица земли, В лицах индейцев, особенно трёх стариков, морщинистых, худых, цвета земли, было что-то, говорившее о присутствии такой силы, которая даёт им возможность переносить не только все удары, подготовляемые белыми людьми, но и намного большие несчастья.
        Они покурили, потом Мэррей заговорил, а Джески начал переводить:
        -Я должен сделать это, потому что так требует закон. Вы знаете, что такое закон. Закон - это приказ властей в Вашингтоне, которые правят всей страной. Они требуют, чтобы все индейцы оставались здесь, на этой территории, в своих резервациях. А вот трое из вашего селения убежали, остальные тоже покинули агентство. Это дурно, это - нарушение закона. Потому я должен взять отсюда ваших мужчин и доставить их в форт, где они останутся до тех пор, пока трое сбежавших не вернутся и мы не будем уверены, что они опять не нарушат закон.
        Джески с трудом подыскивал слова. Он нередко сбивался и просил Мэррея повторить сказанное, для того чтобы вспомнить соответствующее слово на шайенском языке. Когда он кончил переводить, то склонил голову набок, ожидая ответа. Затем, поглаживая бороду, с глупым видом принялся жевать табак и слушать.
        -Эти воины хотят смуты, - заявил он наконец Мэррею.
        -Откуда ты это взял?
        Коверкая, как обычно, английский язык, Джески заявил:
        -Притворяются, будто не понимают. Они, мол, ничего вам не сделали такого, за что их следовало бы засадить в тюрьму. Они просто ушли от жары и расположились здесь, потому что тут прохладно и легче живётся. Они говорят, что всё равно будут жить в этом месте и что если они должны умереть, то лучше умереть здесь, где всё напоминает им о Чёрных Холмах… или дьявол его знает как называется это место, откуда они пришли сюда. Они говорят, что не убежали из резервации и что даже ребёнок может пройти те восемь миль, которые отделяют их от агентства.
        Мэррей покачал головой и долгое время яростно пыхтел трубкой.
        -Скажи им, что я обязан выполнить полученный мною приказ и что им всё-таки придётся отправиться со мной в форт, - заявил он.
        -Они говорят: если вы сажаете человека в тюрьму, чтобы он там умер, то должна быть какая-нибудь причина, а сейчас её нет. Они останутся здесь и будут жить мирно.
        -Скажи им: если они не пойдут добром, мне придётся применить силу.
        На спокойном, точно высеченном из камня лице Маленького Волка мелькнула слабая улыбка, как будто всё это было ему давно известно.
        -Они говорят: вы делайте то, что вы считаете правильным, а они будут делать то, что они считают правильным.
        Затем последовала торжественная церемония пожимания рук, и приехавшие отправились обратно.
        -Ну, теперь я доволен, что мы захватили с собой пушку, - заявил Келли.
        А Мэррей резко остановил его:
        -Оставьте при себе ваши замечания, пока вас не спросят, сержант!

***
        Когда Майлс услышал, что полковник Мизнер послал кавалерийский отряд, чтобы доставить индейцев Тупого Ножа в форт Рино, а затем в тюрьму, он испытал разноречивые чувства: во-первых, облегчение, оттого что дело передано в другие руки и им теперь займутся компетентные военные власти; во-вторых, его охватил стыд, так как он понимал, что поступок Мизнера не был справедлив и не вызывался необходимостью.
        Шайены не покинули резервацию, и нет оснований утверждать, что они готовятся её покинуть. Поэтому они всё ещё находятся в его ведении, как главы агентства. А тогда - как мог он допустить, чтобы Мизнер арестовал пятьдесят-шестьдесят человек за преступление, которого они не совершили и, насколько ему было известно, может быть вовсе и не намеревались совершить! У него не было иных доказательств, кроме заявления Джимми Медведя, будто из деревни Тупого Ножа бежали три человека. А в тот день была такая жара, что даже более здравый парень, чем Джимми Медведь, мог потерять голову и ошибиться - если он действительно видел этих трёх людей, а не выдумал всё это из мести за какие-нибудь воображаемые обиды. И потом, действительно ли они ехали на север, а не просто охотились?
        Чем больше он думал, тем мучительнее у него болела голова, тем сильнее тревожила совесть и одолевали сомнения. Он был искренним человеком; работая как агент по индейским делам, он старался следовать своим убеждениям и делать добро той небольшой частице человеческого рода, которая была ему подчинена.
        Дела не менял и тот факт, что препятствия были почти непреодолимы, а пайки скудны, что он не имел компетентной и достаточной помощи, что правительство предпочитало держать на Территории кавалерийский полк, а не отряд учителей, или плотников, или водопроводчиков, или инженеров; задачи были те же, только выполнение становилось труднее.
        Со всеми этими мыслями он пришёл к жене; голова его болела, промокшая от пота рубашка раздражала. Он выпил холодного лимонаду и попытался найти некоторое утешение в её восхитительных печеньях.
        -Но послушай, Джон, - сказала она: - разве, как только эти индейцы будут посажены в тюрьму, всё это не уладится? И тогда ты сможешь решить, кто был прав и кто виноват.
        -Ничто тут не уладится, - с горечью ответил он. - Нельзя арестовать пятьдесят-шестьдесят человек только за то, что кто-то из них, может быть, совершил проступок. В сущности, я не знаю, в чём ещё они виноваты, если не считать их перемещения поближе к Реке Коттер, где я с самого начала и должен был поселить их. Там, по крайней мере, хоть есть вода и кое-какая зелень, а не одна только ужасная красная пыль.
        -Но ведь эти трое убежали? - осторожно напомнила ему Люси.
        -К чёрту их!… Извини, пожалуйста, Люси. Пойми, я не уверен, что они действительно убежали. Я ни в чём не уверен.
        -Но ведь в агентстве решительно все знают, что они убежали. Дело пойдёт ещё хуже, если индейцы начнут убегать, когда им взбредёт в голову.
        -Так-то оно так…
        -Поэтому ты и должен сказать Маленькому Волку или Тупому Ножу, что эти трое должны вернуться, и тогда всё уладится.
        -Разве они могут вернуть этих людей! Ах, ты не понимаешь, Люси! Дело не в этом, не в трёх людях, а в том, что вся политика, которая проводится здесь, в резервациях, никуда не годится - нельзя сажать целое племя в тюрьму! - Он замолчал, затем тряхнул головой: - Нет, наказать их за этих трёх нужно, но только не так. Ведь Мизнер туда пушку отправил. Он способен выпустить по стоянке несколько снарядов. Что я тут могу поделать!
        -Пошли кого-нибудь. Ведь ты пока ещё хозяин в Дарлингтоне.
        -Верно… Сегер мог бы поехать туда и заставить их подождать, пока я не переговорю с вождями. Это лучше, чем действовать так, как Мизнер.
        Он надел шляпу и отправился на поиски Сегера.
        Майлс немного успокоился: он всё-таки что-то предпринимает; каковы бы ни были результаты, у него будет хоть это маленькое удовлетворение. Да и Сегера не запугать каким-то армейским офицерам. И, уж конечно, Майлс, как агент, имеет право приказывать и добиваться соблюдения закона у себя в агентстве.
        Пока Сегер седлал лошадь, Майлс говорил долго и убедительно не столько для Сегера, сколько для того, чтобы самому отделаться от сомнений.
        Он просил Сегера поспешить - это было самое важное. По всей вероятности, Маленький Волк не покорится. Слыханное ли дело, чтобы Шайены подчинялись! Разве только когда убеждались сами, что не правы. И он просил Сегера не задерживаться и предотвратить если не новую войну с индейцами, то хотя бы их избиение.
        Сегер невозмутимо выслушивал докучливые просьбы и инструкции Майлса и только кивал головой.
        -Сделаю всё, что смогу, - сказал он. Когда Сегер поднялся на холм, где расположился лагерем эскадрон «Б», уже наступили сумерки. Всюду было так тихо, что ему сначала почудилось, будто дело уже кончено и Майлсу придётся улаживать всё это только со своей совестью. Но вскоре он разглядел в полумраке неподвижные фигуры солдат с ружьями, молчаливо сидевших по всему гребню холма. А внизу, в лощине, точно светляки, мерцали костры индейской стоянки.
        Он вздохнул с облегчением и спросил окликнувшего его часового:
        -Кто здесь командир?
        -Капитан Мэррей!
        -Пропусти меня к нему. Я - Сегер, из агентства. Весь день вплоть до этой минуты Мэррей откладывал атаку. Сначала он был занят приготовлениями к ней, а покончив с ними, решил изучить тактические условия создавшейся обстановки. Однако он знал отлично, что никакой особой тактики не потребуется, надо будет просто выпустить несколько снарядов, а затем войти в стоянку и захватить в плен воинов. По мере того как время шло и оттягивание решения не приносило никаких результатов, настроение его всё ухудшалось. Даже сержант Келли боялся обратиться к нему, и Мэррей едва не обрушился с яростью на лениво развалившегося под деревом следопыта, заплевавшего табачным соком всё вокруг.
        Беда заключалась в том, что капитан теперь понял всю безнадежность предстоящей задачи: ему не захватить в плен даже и половины мужчин. Шайены будут сражаться, и он потеряет с десяток солдат, потом ему придётся хоронить изувеченные тела женщин и детей. В результате возникнет бесполезная, бессмысленная война с индейцами, которая может охватить пожаром чуть не половину прерий и оставит за собой мёртвых, раненых, разбитые жизни. И то обстоятельство, что Мизнер взвалил всю ответственность на него, вызывало такую ненависть к полковнику, какой он никогда ни к кому не испытывал. И сам он попал в капкан - ему нельзя ни идти вперёд, ни отступать. Он знал слишком хорошо, какой властью располагает командир полка в прериях, когда дело идёт о том, чтобы выдвинуть или испортить карьеру подчинённым ему офицерам.
        Поэтому он с часу на час откладывал неизбежное решение, и когда наконец увидел Сегера, то почувствовал, будто само небо протянуло ему руку помощи. Он радостно приветствовал его.
        -Добрый вечер, капитан, - сказал Сегер. - Я вижу, вы загнали дичь, но ещё не приступили к настоящему делу.
        -Засадить пятьдесят Воинов Собаки в тюрьму - дело нелёгкое.
        -Вы правы. И я думаю, вы понимаете, что на этот раз ваш полковник перестарался.
        -Разве?
        -Мне кажется. И агент Майлс того же мнения. Возможно, что и Управление по делам индейцев взглянет на это дело так же, и если ваша милая гаубица начнёт швырять снаряды в стоянку, поднимется просто чёрт знает что. Может быть, даже Вашингтон всполошится, и ваш всемогущий полковник Мизнер сядет в настоящую калошу. Вы не думаете, что ему может достаться на орехи?
        -Возможно, - уклончиво заметил капитан, с трудом стараясь не улыбнуться: такое он почувствовал облегчение.
        -Эти индейцы всё ещё находятся в пределах резервации, а это означает, что они пока состоят в ведении агента Майлса, а не военных властей. И Майлс серьёзно предостерегает вас: он будет считать ответственными всех офицеров вашего полка, если что-нибудь случится. Вы не имеете права арестовывать Шайенов, и полковнику это известно. Хотите, чтобы я всё это изложил письменно?
        -Нет, не нужно, - сказал Мэррей.
        -Вы намерены здесь оставаться всю ночь?
        -Придётся, если только не установлю связи с полковником Мизнером и не получу дальнейших распоряжений. Но я не буду беспокоить ваших драгоценных индейцев, а буду только держать их под наблюдением.
        -Полагаюсь на ваше слово, капитан,-кивнул головой Сегер. - Я спущусь в лагерь и попытаюсь уговорить вождей, чтобы они пришли поговорить с агентом Майлсом. Так что не открывайте стрельбу, если кто-нибудь появится из темноты.
        -Дело довольно рискованное, - заметил капитан. - Они знают, зачем мы здесь.
        -Разве? Ну, предоставляю военным всё видеть в мрачном свете, я же рискну. Не думаю, что они подстрелят меня.
        -Хотите, чтобы Джески отправился с вами в качестве переводчика?
        -Джески? Нет, я знаю немного по-шайенски: думаю, что этого хватит. Я не хочу, чтобы со мной был кто-нибудь, имеющий отношение к армии.
        -Ладно, идите. Шкура-то ваша.
        Мэррей видел, как Сегер тронул коня. Сегер не проехал и нескольких шагов, как исчез в густеющем мраке. Слышен был только топот его коня, да и тот скоро замер вдали. Долгое время Мэррей сидел неподвижно там, где Сегер покинул его, и смотрел на мерцавшие костры индейской стоянки, на слабо светившиеся палатки, похожие на фонари из тыквы. Огонь просвечивал только через верхнее отверстие или в местах, где бизоньи шкуры прохудились.
        Откуда-то из темноты донеслось бормотанье следопыта:
        -Оторвут этому бездельнику голову - и поделом! Клянусь Богом, не уважаю я человека, который не знаком с характером краснокожих, а лезет на рожон!
        Сегер вернулся почти через час. Нагнувшись с седла, он сказал встревоженному Мэррею:
        -Вожди явятся утром. Распорядитесь пропустить их.
        -Ну, конечно! Были у вас какие-нибудь неприятности?
        -Только с моим шайенским языком. И как на нём говорят их малыши - это выше моего понимания.

***
        На другой день ранним утром полковник Мизнер в сопровождении лейтенанта Стивенсона прибыл в агентство. Сначала Мизнер разозлился на Майлса, осмелившегося отменить его приказ, однако, здраво поразмыслив, понял, что затея могла обойтись ему недешево. И как бы там ни было, а Майлс всё-таки таскал для него каштаны из огня. Но раз Майлс намерен разрешить эту проблему самостоятельно, Мизнер хотел присутствовать при разборе дела, для того чтобы составить потом выгодный для себя рапорт.
        Когда приехали офицеры, маленькая контора Майлса была уже битком набита. Здесь были и Сегер, и агент, и Трублад, и переводчик Эдмонд Герьер. Войдя, Мизнер едва поздоровался. Слегка кивнув служащим агентства, он сел на стул у окна. Лейтенант стал рядом с ним. Сегер примостился на краю конторки и набивал трубку. Майлс сидел за конторкой, а Трублад, с блокнотом и карандашом, - в углу комнаты. Герьер скромно стоял, у стены и, опустив голову, непрерывно вертел свою широкополую соломенную шляпу. За те полчаса, в течение которых собравшиеся дожидались индейцев, сказано было мало, почти никто не шевельнулся, и только Сегер поднялся один раз, чтобы распахнуть окно. Обменялись несколькими замечаниями о погоде да усердно, обтирали вспотевшие лбы. Майлс, склонившись над конторкой составлял отчёт, но явно нервничал и волновался. Наконец, Сегер кивком указал на окно:
        -Ну, вот, они едут.
        Все повернулись, чтобы посмотреть. Трое индейцев верхом подъезжали к веранде: впереди - два старика, а за ними - индеец средних лет, мощного сложения, мускулистый, как гладиатор, с изрезанным глубокими шрамами лицом. Они, ехали медленно, слегка наклонившись вперёд, а за ними бежала толпа ребят из агентства.
        Подъехав к дому, они спешились, и дети обступили их, усердно разгребая босыми ногами пыль.
        -Индеец с изуродованным лицом - это Ворон, - сказал Сегер. - Опасная бестия! Может быть, они ожидают каких-нибудь недоразумений? Говорят, он когда-то голыми руками убил шестерых Поуней в битве на Притоке Двойников. А двое других - Маленький Волк и Дикий Кабан.
        Сегер закурил трубку и вышел, чтобы привести вождей. В комнате воцарилось удушливое, насыщенное грозой молчание. Майлс перестал писать.
        Войдя, Шайены обменялись рукопожатием со всеми и, прислонившись к стене, стали ждать, когда заговорит агент. Но молчание продолжалось. Тогда Маленький Волк сказал что-то, и Герьер перевёл:
        -Он хочет знать, зачем вы посылали за ними. Мизнер внезапно усмехнулся. Майлс сказал:
        -Он знает, почему я послал за ними.
        -Говорит, что не знает. Он говорит, что они жили мирно и никому не делали зла. Даже когда белые солдаты стали лагерем перед их стоянкой и. навели на них пушку, они продолжали жить мирно. Разве белые люди не этого хотят?
        Тогда агент, обернувшись к Маленькому Волку, сказал:
        -Трое из ваших людей убежали. Один Арапах видел, как они ехали на север, и он узнал этих людей. Вам известно, что закон запрещает индейцам покидать резервацию без моего разрешения. Вы должны поэтому дать мне десять ваших молодых людей, чтобы они остались здесь в качестве заложников, а тем временем солдаты отправятся на поиски этих трёх. Когда они будут Доставлены обратно, я отпущу заложников на свободу.
        Герьер перевёл сказанное агентом. Маленький Волк что-то прошептал Дикому Кабану. Тот кивнул. Маленький Волк медленно покачал головой.
        -Нехорошо это, - сказал он агенту, - я не могу исполнить того, что ты требуешь. Как найти трёх людей в стране, где может спрятаться тысяча! Если бы один из твоих помощников здесь, в агентстве, убежал, то разве я пришёл бы требовать у тебя десяток твоих? Разве, по закону белых, невинные должны страдать за виновных? Эти десять человек не совершили ничего дурного, а ты собираешься посадить их в тюрьму и держать их там, пока они не умрут. Сколько Шайенов отправили вы в тюрьму во Флориде, а разве хоть один из них вернулся? Нет, я не могу отдать вам десять человек за троих, которых вы больше никогда не увидите.
        Мизнер всё ещё продолжал усмехаться. Герьер, переводя, смущённо переступал с ноги на ногу. Майлс сердито заявил:
        -Или вы приведёте мне этих десятерых, или больше не получите от меня продовольствия! Я не дам вам никакой пищи, пока не получу их. Я требую этих людей, и требую немедленно!
        Маленький Волк покачал головой:
        -Я не могу отдать этих людей. Ты напрасно грозишь, что уморишь нас голодом. Мы и так уже умираем от голода. Но я не могу отдать этих людей. Я Друг белым людям, долгое время был им другом. Я увидел, что лучше работать с белыми, чем умирать, сражаясь с ними. Я не о себе забочусь, я старик… Но я вижу, что осталось от племени. Страшно, когда умирает целый народ, но если нам надо умереть, то лучше умереть сражаясь, чем от того, что вы называете законом белого человека. Может быть, ты думаешь, я ничего не знаю? Но я был В Вашингтоне, говорил с президентом и обменялся с ним рукопожатием. Он сказал, что между нами должен быть мир. И я старался поддерживать этот мир.
        Майлс упрямо покачал головой. Он почти не слушал запинающегося Герьера, он смотрел на Мизнера и чувствовал, что полковник презирает его за неспособность принудить индейцев подчиняться закону, представителем которого он себя мнил.
        -Вы должны привести десять человек. Я требую, чтобы их привели сюда, и привели сегодня же.
        Маленький Волк загадочно улыбнулся.
        -Мы были друзьями, агент Майлс, - сказал он, - Я не могу исполнить то, что ты требуешь. Я должен делать то, что считаю правильным. Я не хочу неприятностей и не хочу кровопролития здесь, в агентстве, но не могу выполнить твоего требования.
        -Тогда вы умрёте с голоду!
        Двое других Шайенов взглянули на Маленького Волка. Иссечённое шрамами лицо Ворона исказилось от гнева, но Маленький Волк так крепко сжал его руку, что на коже остались отпечатки пальцев. Затем Маленький Волк обошёл всех присутствующих и каждому пожал руку.
        -Я буду ждать этих десятерых сегодня же, - сказал Майлс.
        -Я возвращаюсь к себе, - ответил Маленький Волк. - И мы оба, агент Майлс и я, будем делать то, что должны. Здесь, в агентстве, ты кормил некоторых людей моего племени, и я считал бы для себя позором, если бы обагрил кровью эту землю. Но вот что я должен буду сделать и что я сделаю: я возьму мой народ и вернусь обратно на север, в наш родной край, в Чёрные Холмы. Мы хотим уйти мирно, и пока никто не попытается задержать нас, мы будем вести себя мирно. Но если ты считаешь своим долгом послать за нами солдат, подожди немного, дай нам отойти от агентства. И если ты захочешь сражаться, я буду сражаться с тобой, и мы сможем пролить там нашу кровь.
        Майлс не сводил глаз с Маленького Волка и не произносил ни слова.
        Мизнер сказал:
        -Честное слово, Майлс, вы просто дурака сваляете, если сейчас же не бросите в тюрьму эту тройку, пока она ещё здесь!
        -Пропустите их, Сегер, - угрюмо приказал Майлс.
        -Слушайте, Майлс, неужели вы дадите им уехать отсюда?
        -Они пришли по моему вызову,- возразил Майлс.- Я обещал им, что они смогут беспрепятственно прийти и уйти. Это наименьшее, что я могу сделать.
        Майлс так и остался сидеть за столом, подперев руками мучительно болевшую голову. Остальные вышли на веранду, где было не так душно, чтобы поглядеть, как уезжают три Шайена на своих тощих пони, словно плывших по облакам красной пыли.
        Уезжая, Мизнер с лёгкой улыбкой сказал Майлсу:
        -Я оставлю эскадрон «Б» там, где он находится. Он вам ещё пригодится.
        И Майлс, уничтоженный, ничего не ответил. Спустя некоторое время он послал Уильяму Николсону, уполномоченному управления по делам индейцев в Лоуренсе, в штате Канзас, телеграмму следующего содержания:
        «Маленький Волк, вождь северных Шайенов, угрожает покинуть резервацию. Уйдёт на север со всем племенем численностью в триста человек. Прошу немедленных указаний».
        В ожидании ответа он нервничал и не находил себе места. Видя его состояние, Люси пригласила к обеду пастора-квакера Элькана Бирда и его жену. Добродушный пастор прилагал все усилия, чтобы успокоить Майлса. Это был толстенький маленький человечек с водянисто-голубыми глазами. Он неизменно повторял, что путь любви - единственно правильный путь, что нужно твёрдо верить - и всё разрешится само собой.
        -Видите ли, брат Майлс, - говорил он: - человеку остается только следовать указаниям своей совести.
        -Дикарь, даже если он и крещён, не может понять христианский закон, - кротко вставила Люси. - Но у нас должны быть в сердце долготерпение и любовь, я всегда говорю это Джону, и в конце концов всё уладится.
        -Совершенно верно, - кивнул пастор Бирд.
        Была почти ночь, когда пришёл ответ Николсона:
        «Ни один индеец не должен покинуть резервацию. Для общего плана расселения индейцев безусловно необходимо, чтобы северные Шайены остались в агентстве. Информируйте полковника Мизнера».
        Майлс долго сидел у себя, читая и перечитывая эту телеграмму, прежде чем послал за Сегером. Затем упавшим голосом попросил доставить её полковнику Мизнеру в форт Рино.
        Агент Майлс почти не спал в эту ночь. Много часов провёл он у себя в конторе, глядя на жужжавших вокруг лампы мух и москитов и всё вновь и вновь задавая себе вопрос: было ли его решение самым правильным и лучшим?
        Но полковник Мизнер был человеком действия: через несколько минут после того, как он получил телеграмму, эскадрон «А» уже седлал лошадей, и спустя полчаса капитан Уинт повёл его на соединение с отрядом Мэррея.
        Мэррей философски отнесся к приказу Мизнера. Он посоветовал Уинту расставить своих людей по всей восточной части гребня.
        -Растягивать линию ещё будет нерационально.
        Я выставлю пикеты, хотя едва ли это нужно. Отсюда видны там, внизу, их палатки и костры.
        -Полковник говорил о необходимости взять деревню сегодня же ночью? - спросил Уинт.
        -Это было бы просто безумием. Там полно женщин и детей. Если полковнику хочется резни, пусть сам её и устраивает. Наши меры - это полицейские меры, а не поголовное избиение. Можем подождать и до утра.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        ОХОТА НАЧИНАЕТСЯ
        Сентябрь 1878 года
        Капитан Мэррей провёл бессонную ночь. Он уже давно убедился, что если наутро ожидаются боевые действия, то спать он не будет, как бы накануне ни устал. Самый факт, что в это утро может оборваться его жизнь, обострял его мысли и сосредоточивал их на одном. И он завидовал молодёжи - Уинту, Фриленду или Стивенсону, так поглощённым самим процессом существования, что смерть была для них непонятна. Они были храбры - не такие, как он. Одного слова «трус» было достаточно, чтобы перед ним встала вся его прошлая жизнь. Всё же он иногда задавал себе вопрос: один ли он испытывает страх? Может быть, и другие просто скрывают его, как скрывает он? Он служил в армии двенадцать лет, и его считали отважным человеком и надёжным офицером.
        Пролежав без сна первые, медленно ползущие часы ночи, Мэррей отказался от попыток уснуть. Встав, он натянул сапоги и набил табаком трубку. Затем зажёг спичку и, раскурив трубку, снова лег на свою походную кровать, согнув колени, зацепившись шпорами за одеяло. Но, как и всегда в темноте, трубка не доставила ему удовольствия, так как он не мог следить за дымом.
        Кто-то приблизился к палатке и, отогнув полу, вошёл.
        -Кто тут? - спросил Мэррей.
        Это был сержант Келли.
        -Я увидел, что вы зажгли спичку, и подумал, что, может быть…
        -Мне ничего не нужно! - резко оборвал его Мэррей.
        -Слушаю, сэр.
        -Подождите, - сказал Мэррей. - Жалею, что был резок. Когда не спится, становишься раздражительным.
        -Я и сам не могу заснуть, - невозмутимо сказал Келли. - Я делал обход.
        -Всё спокойно?
        -Как в могиле, - заявил Келли. - В палатках горят костры. Но для чего они понадобились им в такую жаркую ночь, право не знаю.
        -Для освещения, вероятно.
        -Сэр?…
        -Нет, ничего, - вздохнул Мэррей.
        -Для освещения, сказали вы? Может быть, чтобы осветить их чёрным душам дорогу в преисподнюю?
        -Сержант, - каким-то странным тоном сказал Мэррей, - завтра будет бой. Вы довольны, я думаю?
        -Сэр?
        -Я сказал: вы довольны, что завтра будете убивать, не правда ли?
        -Никогда не рассматривал бой с этой точки зрения, сэр, - сказал Келли смущённо.
        -А с какой же?
        -За это хорошо платят. А бывает работа и похуже.
        -Ступайте и поспите, сержант, - сказал Мэррей, вздохнув, и, когда солдат ушёл, встал с кровати и вышел.
        Как и говорил сержант, в неярких отблесках костров всё ещё вырисовывались силуэты конусов индейских палаток. Небо было чёрное и беззвёздное, а нестерпимая духота предвещала дождь в ночь или наутро.
        Минуя часовых, Мэррей шёл по гребню холма, пока не очутился возле пушки. Артиллеристы лежали под повозкой со снарядами и громко храпели. Мэррей приложил руку к влажному, холодному стволу пушки, а затем, не вытирая, провёл ладонью по лицу.
        Он ходил взад и вперёд, пока не выкурил двух трубок. Изредка тишина ночи нарушалась глухими раскатами грома, следовавшими за белыми вспышками молний. Первые две вспышки были для Мэррея неожиданными, но при третьей он внимательно поглядел на индейскую стоянку: ему показалось на миг, что в середине её мелькнул одинокий верховой.
        Он спросил одного из часовых, но солдат не видел ничего. Мэррей вернулся к себе в палатку. Он сел на край койки, закинув ногу за ногу и играя шпорой. Дождя всё не было. Он просидел так, пока в палатку не просочился серый, влажный рассвет.
        Тогда он пошёл к Уинту и разбудил капитана.
        -Проснитесь, уже утро, - хрипло сказал он. - Пора выходить.
        Уинт сел, протирая глаза:
        -В чём дело? Что за чёрт, Мэррей, ведь ещё темно!
        -Уже утро. Вставайте, я хочу сделать обход, и лучше, если бы вы не спали во время моего отсутствия.
        -Да ведь всё спокойно, - сонно пробормотал Уинт, ощупью отыскивая сапоги.
        -Что-то уж слишком спокойно. Я пойду вниз.
        -Это безумие! Почему вам не подождать?
        Мэррей пожал плечами. Он не собирался идти на стоянку один: страх заставил его бросить этот вызов полупроснувшемуся Уинту. А сейчас ему ужасно захотелось выпить. Он отправился к себе в палатку, отыскал в походном мешке до половины наполненную фляжку и выпил почти всё. Набив рот мятными лепешками и захватив бутылку, он вышел. Миновав часовых, он зашвырнул её в кусты. Затем пошёл дальше. Проходя через влажные заросли, он промочил себе бриджи. Маленькая лощина была полна мглы, и вскоре он мог разглядеть палатки, выступавшие из мягких, пухлых клубов тумана. Почти со всех палаток были сняты шкуры. Торчали только остовы из жердей, напоминавшие скелеты.
        Он не удивился, обнаружив пустую стоянку. Скорее он был поражён собственной глупостью. Как это он не разгадал их простой уловки: оставить огни в половине палаток, снять шкуры с остальных, обернуть копыта лошадей чем-нибудь мягким и спокойно уйти со стоянки! Когда именно это случилось?… А теперь расхлёбывай… Вдруг Уинт учует запах виски и донесёт об этом?
        Мэррей закурил трубку: табак отобьет вкус выпитого виски; он надеялся, что заглушит также и запах.
        Он прошёл через всю стоянку. Туман поредел, растянувшись волнистыми лёгкими прядями. Мэррей заглянул в дикарские жилища, где ещё тлели остатки костров, и с любопытством принялся рассматривать брошенный их обитателями скарб: есть что-то трогательной в местах, только что покинутых людьми. Никогда ещё Шайены не были для Мэррея такими реальными и живыми, как сейчас. Он поймал себя на том, что поднимает то одну, то другую вещь: расщепленный лук, которого уже не стоило брать с собой; маленькую куклу, сшитую из оленьей шкуры, искусно и изящно разукрашенную бусами; стоптанные мокасины; лучину для растопки…
        Он представил себе и другое течение событий: пушку, осыпающую снарядами стоянку; кавалеристов, несущихся через гребень; поддавшихся слепой ярости людей, в которых стреляют, - ярости, заставляющей убивать всех и всё: лошадей, ребят, женщин. А ведь в обычное время это простые и достойные люди. Ему рассказывали о жестокой расправе над Шайенами на берегу Песчаного Ручья, после чего было специальная комиссия долго расследовала действия военных, и Мэррей по-детски радовался, что ему не придётся принимать участие в такой же бойне.
        Возвращаясь в лагерь, он с удивлением заметил, что даже напевает что-то под нос.
        Вот теперь он устал; хорошо бы лечь и поспать.
        Поднимаясь на гребень, Мэррей встретил Уинта. Облака рассеялись, и солнечные лучи заливали лощину. Капитан Уинт, поглаживая маленькие чёрные усики, растерянно глядел на разорённые палатки.
        -Сбежали, - заявил Мэррей.
        -Все?
        -До одного. Как им удалось добиться, чтобы не заржала ни одна лошадь, - не постигаю! Индейцы хитры, как дьяволы, когда имеют дело с лошадьми.
        -Надо было ночью захватить их! - с досадой сказал Уинт.
        -Чтобы нам попало за убийство женщин и детей?
        -С индейцами иного выбора нет.
        -Будьте добры, составьте рапорт, а я вздремну. Я плохо спал эту ночь, - сказал Мэррей.

***
        Полковник Мизнер только что кончил завтракать и направился через плац к конюшням. Никаких сообщений от эскадронов «А» и «Б», посланных к Реке Коттер, не поступало, а они должны были уже вернуться со своими пленными. И Мизнер даже начал немного тревожиться.
        Он намеревался было съездить верхом в Дарлингтон, чтобы узнать, не получил ли агент Майлс новых распоряжений от начальника управления по делам индейцев или из Вашингтона, но затем решил подождать донесений от своих офицеров. Придя в конюшню, он осмотрел лошадей и приказал седлать через час его вороную кобылку Дженни.
        Возвращаясь к себе, он увидел солдата Энджелуса, въезжающего в ворота на загнанной лошади. Мизнер продолжал свой путь, скрывая нетерпение, хотя и знал, что если бы ночью произошёл бой, Мэррей послал бы ему рапорт.
        Он уселся у себя на веранде и, закурив сигару, спокойно смотрел на Энджелуса, спешившего через плац. Солдаты сходились на утреннее ученье, но, понимая, что случилось что-то важное, стали собираться маленькими группами, поглядывая то на полковника, то на покрытого пылью Энджелуса.
        -Донесение от капитана Уинта, сэр, - тяжело дыша, сказал Энджелус.
        Мизнер взял донесение, но прежде чем прочесть его, крикнул капитану Трибоди:
        -Пусть люди не слоняются по двору, капитан! Быстро прочитав донесение, он сказал Энджелусу:
        -Пойди поешь и вернись сюда. Расскажешь, что произошло. Подожди… Не знаешь ли ты - сделал капитан Мэррей попытку захватить прошлой ночью индейцев или нет?
        -Я не думаю, сэр.
        Мизнер пошёл в канцелярию и здесь вторично перечёл донесение. В результате всё возраставшего гнева его первым побуждением было вернуть эскадроны «А» и «Б» обратно в форт и арестовать Мэррея за преступную небрежность, допущенную перед лицом врага. Но после короткого размышления он решил, что нельзя доводить это дело до военного суда - слишком много всплывёт сомнительного. Во-первых, обязан ли он был арестовать индейцев или ему просто следовало не допустить их ухода из резервации? А во-вторых, что произошло бы, если бы Мэррей решился обстрелять из пушки индейскую стоянку?
        Сведения об избиениях индейцев каким-то путём неизменно попадали в газеты восточных штатов, и давление общественного мнения на Вашингтон не раз губило карьеру честолюбивых офицеров.
        Однако при данной ситуации задача значительно упростилась. Шайены покинули резервацию, и его долг - вернуть их. И если эту операцию проделать толково, без лишнего шума и тем предотвратить новую индейскую войну, то очень возможно, что вместо полковника Мизнера окажется генерал Мизнер. Всё же действовать осмотрительно - самое правильное. Если он посоветуется с Майлсом, а потом дело пойдёт неудачно, можно будет переложить ответственность на чиновников из управления.
        И когда Энджелус вновь появился, Мизнер уже сидел верхом на лошади. Они вместе отправились в Дарлингтон.
        Агент Майлс взволнованно выслушал сообщение полковника Мизнера о событиях прошлой ночи у реки Коттер. Когда рассказ был окончен, Майлс, покачав головой, пробормотал:
        -Но это очень плохо. Они не смели покидать резервацию.
        -Мало ли что, - заметил полковник.
        -И всё же я не понимаю, как это произошло… У вас там два эскадрона?
        -Ведь это ваша тактика - выжидать, мистер Майлс. Мои офицеры не могли взять на себя ответственность за ночной орудийный обстрел стоянки. Если бы вы дали нам возможность раньше арестовать этих воинов, там бы не случилось. А при теперешнем положении вещей нам остается одно: отправиться за ними и привести их обратно.
        -Да, их нужно привести обратно, - неуверенно сказал Майлс.
        -А вы учли, что получится, если всё это попадёт а газеты?
        -Я сделал всё, что мог, - уныло заявил Майлс. - Что ещё я мог сделать?
        -Вы подпишете приказ об их аресте?
        Майлс уставился на полковника, а затем опустил глаза на конторку и на свои руки, нервно теребившие листок бумаги.
        -Они не покорятся, - сказал он.
        -Не покорятся, согласен. Но если их не приведут обратно, как это повлияет на другие индейские племена, живущие у вас в агентстве?
        -Я подпишу, - вздохнул Майлс.
        -Вот и хорошо! - Полковник сразу оживился и деловито заговорил: - Я немедленно отправляю за ними два эскадрона, и в одну неделю всё будет сделано. Кроме того, я протелеграфирую в военное министерство в Вашингтоне, чтобы они подтвердили ваш приказ… Сколько индейцев у Тупого Ножа?
        -Около трёхсот, - уныло сказал Майлс. - Восемьдесят пять или девяносто мужчин, остальные - женщины и дети. Некоторые из них больны, я думаю - даже многие.
        -В таком случае, достаточно двух эскадронов, - решительно заявил Мизнер. - Они не могут двигаться очень быстро… Мы выиграем время, если двинем за ними моих солдат из той долины, где они стоят. Предоставляю вам снестись с ведомством. Я извещу вас, как только эти индейцы будут благополучно доставлены в тюрьму.
        Агент Майлс кивнул головой, и Мизнер, держась очень прямо, вышел из комнаты. А Майлс продолжал сидеть у конторки, тупо глядя перед собой.
        Спустя час, когда вошла Люси, чтобы напомнить ему о завтраке, он всё ещё сидел в прежней позе.
        -Что случилось? - спросила она.
        -Ничего, Люси, ничего. Я сделал всё, что мог.

***
        Приказ Мизнера Мэррею был краткий и точный. В нём говорилось, что Мэррей должен догнать Шайенов и арестовать их. За отрядом будут следовать фургоны для доставки индейцев в форт. Пушку следует отправить обратно, чтобы она не задерживала движение отряда. Ио Мизнер не предвидел особых затруднений даже при отсутствии гаубицы. Главное - выяснить, где же индейцы. Помимо Стива Джески, при отряде находился следопыт-Арапах, которого звали Призраком.
        -А если они будут сопротивляться? - спросил Мэррей.
        -Заберите всех, кто останется в живых. Я постараюсь, чтобы ваша роль в этой операции была оценена по достоинству, капитан. Возможно повышение в чине.
        Мэррей слегка поклонился, а полковник подумал:
        «Угрюмая скотина, но приказ он выполнит. Уинт не такой способный; он исполнителен, но в руководители не годится. Мэррей же будет продолжать преследование до тех пор, пока не приведёт индейцев обратно, сколько бы их ни осталось. И Мэррей не потеряет слишком много солдат. Если его и можно в чём упрекнуть, так это в излишней осторожности».
        Мизнер отправился обратно в форт Рино, очень довольный своими распоряжениями, а эскадроны «А» и «Б» выступили на север. Идти по следу трёхсот человек, едущих верхом, нетрудно. Ведь в путь двинулось всё племя - люди разных возрастов и разных надежд, старые и молодые, красивые и безобразные, люди, уносящие с собой все свои пожитки - вещи крупные и мелкие, вещи грубые и изящные, вещи личного и общественного пользования. Да и как могли они спрятаться! Они ехали быстро, и топот их лошадей должен был разбудить прерию на много миль кругом. Их услышат и увидят, их местопребывание укажут. Двери закроются перед ними, ставни захлопнутся, скот будет угнан с их пути. Ведь прерии, по которым они идут на север, уже не походили на те прерии, какими их помнили отцы и деды. Теперь прерии были взнузданы изгородями и осёдланы фермами. В прериях были дороги, дома, телеграфные провода, а три железнодорожные линии с востока на запад охватывали чрево земли, как три железных пояса.
        Отряд двигался на север. Джески и Арапах отыскивали следы Шайенов в пыли, среди затоптанных трав, по широким колеям в пересохших руслах рек.
        Земля была изрыта, и Арапах махал руками, точно крыльями, стараясь показать, с какой быстротой промчались Шайены.
        Под жестоким солнцем, поглощая милю за милей, с грохотом скакали солдаты через высохшие лощины Чатогоквы. Едкая красная пыль превращалась в грязь во рту и на теле и заволакивала весь мир. Обливаясь потом и задыхаясь, молча мчались вперёд кавалеристы. Солнце, склоняясь к закату, походило на раскалённый уголь за пеленой багрового тумана. Ночью отряд остановился лагерем на Красном Притоке.
        Мэррей был угрюм и молчалив, и солдаты боялись его. Он был весь покрыт грязью и потом; это раздражало кожу, но река высохла, и купаться было нельзя. Он срывал свою досаду на солдатах, издевался над ними, стараясь найти слабые места и уколоть побольнее. Они, по мере сил, избегали его.
        -Отчего вы так раздражены? - спросил Уинт.
        -Это моё дело, капитан.
        -Допустим. Но если вам слишком жарко, всё же старайтесь владеть собой. Всем жарко.
        -Виноват… - сказал Мэррей. Он как-то странно поглядел на Уинта.
        -Как вы думаете, завтра мы догоним их? - спросил Уинт.
        -Возможно.
        -Я знаю случаи, когда Воины Собаки проезжали по сто двадцать миль в день, - сказал Уинт. - Обычно они ведут с собой сменных лошадей и каждые десять миль пересаживаются. Нет кавалерии в мире, которая могла бы обогнать их. Нет армии, способной потягаться с Воинами Собаки.
        -У этих нет запасных лошадей. Те же, на которых они едут, так изнурены, что подохнут, идя шагом. А потом, с ними женщины и дети.
        -И всё же они не остановятся, - сказал Уинт.
        -Ну что же, пусть. Может быть, мы догоним их завтра. Может быть, через день. Сделайте раннюю побудку: в четыре тридцать.
        -Люди не успеют отдохнуть как следует.
        -Если скво выдерживают, выдержат и они, - рявкнул Мэррей.

***
        Отряд был на ногах, едва стало светать. Солдаты тихонько ругались, офицеры с любопытством поглядывали на Мэррея. При таком освещении трудно было бы идти по следу, если бы Шайены делали хоть какие-нибудь попытки скрыть его. Но они двигались на север по прямой, как летит птица, - в этом сказывалась тоска народа по родной земле, по своим горам и долинам. На север мчались они, прямо на север. И опять взмахивал руками Арапах, показывая, с какой быстротой могут мчаться индейцы, их женщины, дети и старики, когда их зовёт земля отцов. Арапах вёл белых людей, но он гордился своим - краснокожим - народом, и гордость его всё возрастала, когда они проезжали мимо трупов павших индейских лошадок, уже обглоданных койотами и чёрных от мух.
        -Загнали насмерть, - говорили друг другу солдаты. Они знали, что если индеец загнал своего коня, он и себя не пощадит.
        Они сделали привал в поздние, уже знойные, часы утра, поводили лошадей, отерли с них пот. Отряд находился теперь в местности, покрытой пучками густой пожелтевшей травы; всюду лежал сухой навоз - некогда тут паслись огромные стада бизонов.
        -И это было не так давно, - сказал Келли. - Каких-нибудь десять лет назад здесь так и кишело ими, земли не было видно.
        Но вот Мэррей подал знак трубить отбой. От долгого пребывания в седле у него ломило тело, и он видел, как солдаты приподнимались в стременах, стараясь размять ноги, сведённые судорогой.
        -Скорей бы всё это кончилось! - пробормотал он, вспоминая, что люди убивают даже собаку, когда больше не могут смотреть на её страдания.
        Отряд продолжал погоню. Индейцы ехали на север, и лучи солнца, как раскалённые ножи, вонзались в спину солдат. Однако пыль здесь была не так густа, и впереди покрытые травой просторы волновались, как жёлтое море.
        Эскадроны перешли Солёный Приток и остановились у хижины скваттера.
        -Где индейцы? - прохрипел Мэррей.
        На скваттере была поношенная одежда. Он был худ и долговяз. Лицо его напоминало лошадиную морду. Он медленно почёсывал затылок, а его жена и дети жались в дверях за его спиной. Он, видно, был не в ладах с законом. Когда схлынула волна переселенцев, он остался здесь, на Индейской Территории. Он ненавидел и боялся солдат так же, как ненавидел и боялся индейцев.
        -Проезжали, - угрюмо сказал он.
        -Когда?
        -Утром.
        -Сколько? Отвечайте! - заорал на него Мэррей. - Вы что, немой? Говорите!
        -Может быть, и немой, - пробормотал скваттер. - А вам нечего вмешиваться в мои дела.
        -Сколько их было? - опять спросил Мэррей.
        -Столько же, сколько и вас, лодырей… Чёрт бы вас взял! - проревел он им вслед, когда солдаты помчались вперёд.
        Отряд приблизился к границе Канзаса и только тогда вновь сделал привал. Солдаты с трудом слезали с сёдел, судорога сводила им ноги, многие падали и оставались лежать на траве. Поблизости было русло реки, теперь представлявшее собой только ряд грязных лужиц. Солдаты провели лошадей на водопой. Затем, разлёгшись на траве, они принялись за еду, запивая её из фляжек. Мэррей и Уинт склонились над картой.
        -Индейцам нужна вода для стоянки, - сказал Уинт. - Солёный Приток пересох. Они доедут до Реки Целительной Палатки.
        -Если там есть вода. Если нет, они отправятся дальше.
        -Они не смогут ехать дальше.
        -А вы думаете, я этого не знаю? - пробурчал Мэррей. - Ещё до отъезда из Дарлингтона их лошади были едва живы.
        Уинт пожал плечами.
        -Я отправлю вестового в Додж-Сити, - сказал Мэррей. - Там должно быть уже известно - телеграфировал полковник или нет. Было бы неплохо, если бы они послали один-два эскадрона на север. Они могут также отправить воинский поезд, из Санта-Фе и тогда индейцы попадут в ловушку.
        -Но полковник может подумать…
        -Плевал я на то, что он подумает! - сказал Мэррей. - Я хочу покончить с этим делом.
        -Ну хорошо, - ответил Уинт. - Хорошо.
        И вот один из солдат отправился в Додж-Сити, а остальные опять поехали на север, по следу Шайенов.
        В Канзасе ранчо стали попадаться чаще, но когда ферма преграждала путь, широкий след индейцев делал петлю. Затем отряд достиг пустынного района, где не было ни души. Только два ковбоя маячили вдали.
        Наконец лейтенант Фриленд подъехал к Мэррею и сказал:
        -Лошади не смогут долго выдержать, сэр.
        -Не смогут?
        Фриленд не произнес больше ни слова. Но Мэррей и сам видел, что лошади загнаны и измучены, покрыты потом, все в мыле и дрожат даже на ходу.
        Уже под вечер следопыт Джески, придержав коня, указал на струйку дыма вдали. Мэррей поднял руку, чтобы остановить отряд. Дым то разбивался на множество мелких струек, то опять сливался в одну.
        -Конец следа, - тихо сказал Уинт.
        И Мэррей заметил, что Уинт расстегнул кобуру револьвера. Солдаты сбились в кучу, хрипло дыша, наклонившись вперёд. Их синие мундиры были покрыты серой и коричневой пылью, а лица за три дня обросли щетиной. Без слов они смотрели на дым. Мэррей медленно повел их вниз к реке, но заросли кустарника покрывали её берега, и солдаты не дошли шагов сто до русла.
        Уинт указал вверх по реке: на расстоянии примерно мили почва, постепенно повышаясь, образовала нечто вроде насыпи, и Шайены, по всей вероятности, разбили лагерь именно здесь.
        -Не нравятся мне эти кусты, - сказал Мэррей. Лейтенанты Фриленд, Гатлоу и Ауслендер подъехали к капитанам. Они были в сильном возбуждении и кусали себе губы, чтобы не разразиться потоком слов. Им предстоял первый бой, и в своём воображении они уже представляли, как, вернувшись на восток, рассказывают увлекательные истории о настоящих сражениях с индейцами. Гатлоу, розовощекий рыжеватый юноша двадцати двух лет, был сыном постоянного жителя прерий, и ему не терпелось поведать обо всех этих событиях отцу как мужчина мужчине. Ауслендер старался сохранить невозмутимость и достойный вид. А Фриленд неудержимо улыбался, словно мальчишка.
        -Возвращайтесь на своё место и постройте людей, - мягко сказал Мэррей. Он казался очень утомлённым, тёр себе глаза и зевал. - Келли! - позвал он. - Эй, Келли!
        Когда явился Келли, капитан устало кивнул ему, затем указал на реку:
        -Сержант, возьмите следопыта и двух-трёх солдат и прочешите кусты!
        -Слушаю, сэр! - ответил Келли.
        Мэррей и Уинт, сидя рядом, следили, как пятеро солдат, рассыпавшись по кустам, продвигались к реке. Солнце стояло уже низко, и длинные, плоские тени верховых скользили по колеблющейся траве. С севера подул свежий ветер, и полосы дыма потянулись в разные стороны.
        Сержант Келли вышел из кустов и помахал руками.
        -Всё чисто! - крикнул он.
        Мэррей повел своих солдат к реке. Кусты были полны птиц; они взвивались и кружились над головами запыленных кавалеристов. Бурая вода почти на фут покрывала песчаное дно, и, переезжая через реку, солдатам приходилось туго натягивать поводья, чтобы не дать лошадям пить. На другом берегу отряд, распустив знамя, выстроился колонной по четыре человека в ряд. Люди и тени слились в одно, и точно длинная змея поползла среди травы и низкорослых деревьев.
        Солдаты ехали вверх по течению реки не спеша, давая отдых лошадям, и вскоре на вершине холма они увидели силуэты людей верхом на пони.
        -Они увидели нас, - сказал Уинт.
        Мэррей отдал приказ горнисту. Звуки трубы, чистые, как серебро, точно тонкие стрелы полетели в поздний розовый закатный свет. Лошади приободрились, и колонна перешла на рысь. Мэррей поднял руку и остановил отряд.
        Отделившись от группы индейцев, находившейся на вершине холма, какой-то всадник плавно понесся вниз, к тому месту, где отряд перестраивался для атаки. Он сидел выпрямившись, руки были подняты над головой, длинные пряди волос развевались по ветру. Маленький пони бежал под ним легко, с какой-то дикой грацией. Солнце опустилось ниже, и внезапно склон холма погрузился в тень, а на его гребне ещё покоился огненный шар. Индеец вынырнул из тени, и его лошадка остановилась. Всё ещё держа над головой руки, он подъехал к капитану Мэррею и остановился в двадцати шагах.
        -Маленький Волк! - воскликнул Уинт.
        Старый вождь медленно опустил руки. Улыбка на его лице, тёмном, как земля, была полна не то грусти, не то жалости. Обнажённый по пояс, безоружный, он сидел на лошади, олицетворяя собой спокойную мудрость веков.
        Точно два столетия ожесточенной, кровавой борьбы между индейскими племенами и белыми людьми нашли своё воплощение в этих двух стоящих друг против друга людях - капитане Мэррее в пропылённом синем мундире и старом полуобнажённом шайенском вожде.
        Но единственным ощущением, которое испытывал Мэррей, был гнев, угрюмый гнев на самого себя, на Маленького Волка, на солдат и на все те действующие силы, которые принудили его к двухдневному жестокому преследованию.
        -Спроси, что ему надо, - сказал Мэррей Стиву Джески.
        Маленький Волк заговорил медленно, покачивая головой в такт словам. Было трудно поверить, что это дикарь, говорящий на языке нецивилизованного народа. Речь его казалась речью умудрённого жизнью старика, говорящего с пылким юношей. Солдаты напряжённо слушали, что он говорит, хотя не понимали Ни слова.
        -Он не хочет войны, - сказал Джески.
        -Очень хорошо, - кивнул Мэррей. - Скажи ему, чтобы он привел сюда своих людей, и мы арестуем их. С ними будут хорошо обращаться. А завтра придут фургоны с продовольствием и одеждой.
        -Он этого не хочет, - сказал Джески. - Они не вернутся, они поедут на север, и если надо будет, он поведёт их через канадскую границу.
        -Это бесполезно, - утомлённо сказал Мэррей. - Скажи ему, что мы собираемся атаковать их и вернуть обратно его племя, хотя бы нам пришлось перебить всех его людей. Скажи, что завтра придут войска из Додж-Сити и ещё солдаты приедут по железной дороге аз Санта-Фе. Ни за что на свете не добраться ему до Канады или даже до Вайоминга.
        Маленький Воли опять улыбнулся и протянул руку Мэррею, но тот не взял её. Джескн пробормотал:
        -Он говорит, что будет делать то, что он должен, а вы делайте то, что вы должны. Иногда для людей лучше смерть, чем рабство.
        Тогда Мэррей крикнул:
        -Скажи ему, чтобы он убирался отсюда ко всем чертям, пока я не приказал пристрелить его!
        Теперь уже весь склон холма погрузился в глубокую тень, и на гребне не было никого. Половина солнечного диска лежала на нём, как глазированный апельсин на торте.
        Маленький Волк повернул свою лошадку и рысью поехал к погруженному в тень склону, но тут же вернулся, точно желал продолжить разговор с Мэрреем.
        Мэррей дал волю своему бешенству и досаде. Он выхватил револьвер и выстрелил в вождя Шайенов. Маленький Волк не шевельнулся. Не сводя глаз с дымящегося револьвера, Мэррей бросил Фриленду:
        -Трубить атаку!
        Маленький Волк повернул пони и ускакал. Звуки трубы резко разорвали тишину, и, гулко вторя им, застучали копыта, словно барабаны неведомого оркестра. Солдаты пустили коней во весь опор.
        Уинт поднял руку, указывая на вершину холма, где внезапно, четко вырисовываясь на фоне пылающего неба, появилась длинная цепь всадников. Их было более восьмидесяти, все мужчины племени - глубокие старики, зрелые воины и почти мальчики.
        Оба кавалерийских эскадрона рванулись вперёд, и неистовый топот почти тысячи копыт заглушил звуки трубы. Сабли сверкнули и померкли, когда эскадроны поскакали вверх по склону холма, погруженного в тень, но силуэты людей на вершине всё ещё оставались, неподвижными.
        Вдруг Шайены перемахнули через гребень холма, и их боевой клич дополнил хаос нестройных звуков. Они мчались навстречу коннице, яростно атакующей их, готовой принять их на вытянутые вперёд остроотточенные сабли. И вот, внезапно разделившись надвое и рассыпавшись, точно стёклышки калейдоскопа, воины Шайенов, как бы танцуя на своих выносливых скакунах, так что тёмные перья их головных уборов развевались, охватили отряд и понеслись мимо него и через него.
        Горнист протрубил отбой, и эскадроны «А» и «Б», придерживая измученных лошадей, повернули и перестроили свои ряды. Сделав поворот на погруженном в темноту склоне холма, они увидели внизу разрозненные группы индейцев, мчавшихся к реке, И единственным объектом для их атаки был Шайен, лежавший на спине с раскроенной головой и милосердно укрытый сумерками.
        Мэррей, дважды разрядивший свой револьвер и всё ещё державший его в судорожно сжатой влажной руке, сделал знак капитану Уинту и крикнул ему, чтобы он, взяв свой эскадрон, зажал индейцев у реки.
        Отряд разделился, и часть его помчалась вниз. Солдаты, хрипло крича, опять выхватили сабли. Рядовые Гардинг и Дефрей плелись позади. У одного было прострелено плечо, у другого ударом томагавка перебита рука.
        Когда отряд спустился к реке, Шайены уже перебрались на другой берег. Лошади эскадронов мгновенно измолотили копытами кусты, но песчаное дно замедляло продвижение отряда. Утомленные долгим дневным переходом, кони могли идти только медленной рысью, и многие из них скользили, пытаясь выкарабкаться на противоположный берег. А в это время индейцы, давшие перед атакой своим выносливым лошадкам отдохнуть, произвели несколько выстрелов по отряду и, проскакав вверх по течению, снова перешли реку, оставив покрытых грязью, павших духом и измученных кавалеристов на противоположном берегу.
        Почти совсем стемнело, но бледное небо всё ещё розовело над холмом. Солдаты спешились и, стоя около тяжело дышащих лошадей, наблюдали, как Шайены гуськом возвращаются к тому месту, где они оставили своих женщин и детей.
        Уинт растерянно улыбался. Он шепнул Мэррею:
        -Мне однажды пришлось наблюдать, как лисица отводила охотников от своей норы, в которой находились лисята…
        -Нам надо было ворваться в их лагерь. Они сейчас же вернулись бы, если бы мы захватили их женщин и детей. В другой раз я учту это.
        -Их лошади были еле живы, ещё когда они выехали из Дарлингтона, и всё-таки они перегнали нас.
        -Никакой гонки больше не будет! - сказал Мэррей.
        Напоив лошадей, отряд Мэррея вновь переправился через реку и расположился в полумиле от холма вниз по реке. Ранено было шесть человек, но не очень серьёзно, и все они могли сидеть в седле.
        Рядовой Темпор, бородатый человек средних лет, прослуживший санитаром всю войну Севера с Югом, перевязал раны как умел.
        Пока солдаты подкреплялись пищей, Мэррей с Уинтом поехали по направлению к холму. Костры Шайенов были скрыты гребнем, но розовый отблеск, поднимаясь веером вокруг вершины, придавал ей фантастический вид маленького действующего вулкана.
        -Они, кажется, не очень-то встревожены, - сказал Уинт.
        -Запасов продовольствия у них не может быть, - заметил Мэррей. - Майлс, видимо, просто морил их голодом.
        -Дело не в продовольствии, а в воде. Пищей им могут служить и лошади.
        -О нет! Индейцы ведь не едят лошадей.
        -Разве? Ну, Шайены будут. Они нарушат любое табу, только бы не сдаться.
        -Неприятное дело… - сказал Уинт. - Мы будем атаковать их сегодня ночью?
        -Хотелось бы. Не думаю, чтобы у них имелось много оружия - несколько пистолетов, может быть один-два карабина. Когда их переселили на Территорию, у них было всего несколько сот патронов. С таким запасом долго не постреляешь.
        -Может быть, они и не будут стрелять. Тот старик не дурак.
        -Мне не следовало стрелять, в него, - сказал Мэррей. - Я потерял самообладание.
        -Я имел в виду не это.
        -Можете иметь в виду всё, что вам угодно…
        -Хорошо. Но я действительно имел в виду не это. Я понимаю, что можно потерять самообладание с таким народом.
        -А вы никогда не теряете самообладания?
        -О нет, иногда теряю… Вам выспаться надо. Если бы я спал так мало, как вы…
        -Замолчите! - крикнул Мэррей. Они поехали дальше молча. Губы Уинта были поджаты. Наконец Мэррей сказал:
        -Прошу извинить меня, Уинт.
        -Всё в порядке. Забудьте об этом.
        Они поехали обратно к лагерю. Уинт спешился и пошёл прочь, ничего не сказав. Мэррей бросился наземь возле костра и принялся набивать свою трубку.
        Подошёл лейтенант Фриленд:
        -Сэр?…
        -Что такое? - спросил Мэррей.
        -Какие распоряжения будут на ночь?
        -Будем спать, - ответил Мэррей. - Это всё. Выставьте караулы возле лошадей, и пусть пикеты объезжают этот холм. Сменять каждые два часа. Если кто-нибудь попытается подойти к воде - стрелять. Всё.
        Лейтенант кивнул, но не уходил.
        -Это всё, - повторил Мэррей. - Постарайтесь поспать и вы.
        Капитан лег на спину. Он ничего не ел - у него не было аппетита. Он лежал и смотрел, как на чёрном фоне скользят отблески костров. Чего ему очень хотелось сейчас - это выпить… В конце концов Мэррей заснул. Это был первый настоящий сон за все три ночи.
        Проснулся он от холодных капель дождя на своём лице. Взглянув вверх, он увидел низкое, свинцовое небо. Ночью кто-то прикрыл его одеялом. Он скинул его и с трудом поднялся. Его ноги в сапогах распухли и затекли, поэтому первые несколько шагов были настоящим мучением. Взглянув на часы, он увидел, что до пяти остается несколько минут. Солдаты лежали вокруг потухших костров, закутавшись в одеяла. Со стороны холма, где были пикеты, слышалось лёгкое постукивание копыт.
        Мэррей, ковыляя, пошёл отыскивать Уинта. Кое-кто из солдат проснулся от дождя; они с трудом вставали и вытягивались перед ним. Мэррей нашёл Уинта и принялся трясти его, чтобы разбудить.
        -Вставайте, - сказал он. - Я хочу попасть туда до рассвета.
        Уинт поднялся на ноги и стал руками приглаживать волосы. Он оброс бородой, лицо было осунувшееся и измученное.
        -Куда? - хрипло спросил он.
        Мэррей кивком головы указал на холм. Он надеялся, что Уинт поддержит его. Ему было страшно, но он думал, что будет не так страшно, если он сможет опереться на Уинта.
        Уинт продолжал приглаживать волосы:
        -Подойдёт пехота из Додж-Сити. Мы сможем до неё задержать индейцев.
        -Мне хотелось бы покончить с этим, - ответил
        Мэррей.
        -Вы были вчера другого мнения.
        -А сегодня я смотрю на дело именно так, - заявил Мэррей.
        Дождь усиливался. Уинт надел своё мокрое кепи и сказал:
        -Ваши распоряжения? Мэррей пожал плечами:
        -Прикажите людям вставать. Пойдём в пешем строю - так будет легче.
        -Не люблю пеших кавалеристов.
        -А я не люблю убитых.
        Мэррей ушёл. Он отыскал Келли, который пытался разжечь погасший костер.
        -Ну, как обстоят дела там, наверху, сержант?- спросил он, кивая на холм.
        -Всё спокойно!
        -Мы пойдём в пешем строю. Будите людей и верните пикеты.
        -Слушаю, сэр!
        -И никаких бесполезных убийств, - добавил Мэррей. - Скажите всем. Там у них полно скво и детей.
        -Мне кажется, они вырыли траншеи, сэр.
        -О том, что вам кажется, сержант, я спрошу, когда мне это будет нужно.

***
        Два спешенных кавалерийских эскадрона, разбившись редкой стрелковой цепью, начали медленно наступать под дождём. Они построились полукругом у подножия холма, но даже когда они начали карабкаться вверх, из лагеря индейцев не донеслось ни звука, ни движения. Серый рассвет сменился пасмурным утром, и когда они были на полпути к вершине холма, у Мэррея появилась надежда, что они войдут в лагерь индейцев, не подвергаясь обстрелу.
        Затем он увидел, что Шайены действительно вырыли траншеи. Один индеец поднялся во весь рост, и капитану показалось, что это Маленький Волк.
        Вдруг залп из шайенских траншей разорвал ряды эскадронов «А» и «Б». Очевидно, у индейцев было мало патронов, так как они выстрелили только раз, но солдаты отхлынули к подножию холма, оставив за собой в траве несколько синих неподвижных бугорков. Отступая, они отстреливались, а Мэррей кричал и бранился, пытаясь навести порядок в расстроенных рядах. Но позади них, на вершине холма, не было видно индейцев, кроме одного-он сидел на краю траншеи и спокойно курил трубку.
        Солдаты лежали в мокрой траве у подножия холма, а Мэррей, пробираясь среди них, пытался определить свои потери. Уинт не был ранен. Он не сводил глаз с Мэррея и только раз взглянул на склон холма, где всё ещё лежали в траве скорченные синие фигуры.
        -Фриленд там,-сказал он Мэррею.
        Мэррей покачал головой и двинулся дальше. Не было и Келли и ещё пятерых солдат. Не менее тридцати человек было ранено. Следопыт Стив Джески получил пулю в голову. Его тело в одежде из оленьей кожи было почти незаметно в высокой траве. У Арапаха, по прозванию Призрак, зияла огромная рана на груди, но он делал попытки сползти к подножию холма. Лейтенант Гатлоу подбежал к нему и помог спуститься. И вот Арапах лежал под дождём и тянул однообразную, заунывную похоронную песнь, которой никто не понимал. Спустя некоторое время он умер.
        Мэррей стоял рядом с Уинтом и шептал:
        -Не вините меня за Фриленда!
        -Все мы виноваты, - мягко сказал Уинт.
        -Они хотели уйти к себе на родину. Чёрт побери, только этого они ведь и хотели! - отозвался Мэррей.
        -Знаю. Но что же вы теперь думаете делать?
        -Опять будем атаковать холм, - утомленно сказал Мэррей.
        Раненым помогли перебраться в лагерь, оставшиеся солдаты снова рассыпались редкой цепью. На этот раз они поползли по мокрой траве, однако им удалось добраться лишь до половины склона. Они залегли здесь, стреляя, едва из траншей поднималась голова индейца. Но Шайены не открывали огня, пока солдаты не делали попыток продвинуться дальше.
        Так тянулось это утро. К полудню моросящий дождь прекратился, и жаркое, цвета серы солнце выглянуло между туч. От травы шёл пар, а поднявшаяся почти на фут река напоминала медленно и лениво ползущую красную змею.
        Мэррей дал солдатам приказ отступить. Солдаты доели последние остатки своего неприкосновенного запаса и улеглись в траве обсыхать на солнце. Мэррей тоже растянулся, положив голову на седло и прикрыв глаза носовым платком. Так ему было удобно, и на короткое время ему удалось отогнать от себя все мысли, - он ощущал только солнечное тепло и касание прохладного ветра, веявшего над прериями. Птицы, щебеча, вылетали из прибрежных кустов, и их тени точно плясали по земле. От пробежавшего в траве койота потянулся длинный волнистый след.
        Рядом с Мэрреем опустился Уинт.
        -Опять на холм полезем, капитан? - спросил он. Мэррей долго молчал, затем сел, сложил платок и, как-то странно поглядев на Уинта, сказал:
        -Не знаю.
        -Вместе с фургонами придёт и гаубица, - заметил Уинт.
        Мэррей пожал плечами:
        -Я считал, что так будет лучше.
        -Это не важно, - сказал Уинт. - Тех, наверху, можно считать уже мёртвыми.
        -Думаю, они сами этого хотели.
        -Поэтому я и говорю: то, что произошло, не имеет значения.
        -А я всё вспоминаю Фриленда, - сказал Мэррей. - Подождём гаубицу. Подойдут войска и из Додж-Сити.
        Но ни фургоны, ни пушка не подошли. Мэррей, прождав до шести часов, послал сержанта Гити и солдата Хеннеси разузнать, не заблудился ли обоз где-нибудь между Целительной Палаткой и Дарлингтоном. Он также передал сержанту рапорт для полковника Мизнера и приказал отправить его с Хеннеси, как только они встретятся с обозом. Сам Гити должен был вернуться обратно.
        Подумав, Мэррей добавил:
        -Если нас уже не будет здесь, погрузите раненых в фургоны и отправляйтесь в Колдуотер. Там, кажется, есть врач.
        -Если вас уже не будет? - переспросил Гити.
        А теперь, сержант, отправляйтесь, - сказал Мэррей.
        Он постоял, глядя, как оба кавалериста перебирались через поднявшуюся реку, и вернулся к своим эскадронам. После отдыха солдаты и лошади были в лучшей форме; уныние солдат, вызванное утренним поражением, рассеялось. Однако уже три дня солдаты получали сокращённый паёк, а потери убитыми и ранеными ослабили отряд. Пикета стерегли холм, но Шайены пока не показывались над траншеями и не делали попыток убежать.
        Мэррей вспомнил рассказы о прошлом, об Орегонском Тракте и о первых караванах, проходивших через прерии. В те дни обстановка была совершенно иной, и всё же он сомневался, был ли хоть один караван поселенцев в столь отчаянном и безнадежном положении, в каком оказались Маленький Волк и его народ. Они были уже зажаты в тиски войсками, почти вдвое превышавшими их численностью, а отряд, посланный из Додж-Сити, полностью блокировал их путь на север; у них не оставалось ни одного шанса, что хоть кто-нибудь сможет прорваться. Если у них даже и были скудные запасы продовольствия, они наверняка уже израсходованы. Рано или поздно воины расстреляют свои последние патроны, а непрерывное бегство вконец измотает и всадников, и лошадей. Он слышал, что шайенские мальчики и девочки ездят верхом уже с четырёх лет. Накануне он был свидетелем такого наезднического искусства, какое даже трудно было себе представить, но он знал также, что ни один человек не в состоянии час за часом, день за днём скакать верхом беспрерывно. Они свалятся, даже если им и удастся убежать, хотя он не верил в это.
        -Пусть люди спокойно отдыхают, - сказал он Уинту. - Отряд из Доджа придёт сюда завтра утром, может быть и гаубица.
        -Индейцы могут ночью скрыться.
        -Да, могут, - согласился Мэррей. - Я оставлю пикеты на всю ночь.
        -Хорошо было бы доставить раненых к доктору. Им дьявольски тяжело при такой жаре.
        -Фургоны придут сюда утром, - повторил Мэррей.
        -Надеюсь. Мэррей спал и эту ночь. Странно, он успокоился с той минуты, как понял, что Шайены обречены, точно и его судьба была неразрывно и страшно сплетена с судьбой этого маленького индейского племени. Шайены являлись для него символом свободы, а он сам - символом рабства. Но он уже перестал бороться, да и не искал борьбы. Ведь он - наемник, которому дали оружие, чтобы разрушать, и вот он сам разрушит то единственное, что было олицетворением его смутных надежд и стремлений. Он не мог сказать, в чём он не прав и в чём правы они, эти полуголые индейцы, не имеющие понятия о том, что белый человек считает законом, порядком, приличием. Но Мэррей твёрдо знал, что, уничтожая их, он заглушит последние остатки своей совести и сможет тогда сказать, как говорил покойный сержант Келли: «За это хорошо платят, а человеку приходится делать вещи и похуже».
        Поэтому он спал хорошо больше половины ночи, пока треск ружейных выстрелов со стороны пикетов не разбудил его. Он проснулся в самый разгар суматохи; солдаты бросились седлать лошадей, и вот он уже слышит величественную симфонию - топот тысячи лошадиных копыт.
        -Трубач! - крикнул он. - Трубач!
        Но незачем было трубить сигнал. Солдаты уже вскакивали на коней, и молодые лейтенанты отрывисто подавали команду.
        Со всех сторон мчались с донесениями пикеты:
        -Всё время горели костры, сэр, и эти язычники распевали свои проклятые песни. Всё случилось так внезапно, как гром среди ясного неба.
        -Темпор! - крикнул Мэррей. - Возьми ещё солдата и оставайся с ранеными. Гита заберет вас завтра… Капитан Уинт, вперёд!
        Они поскакали в темноту, вслед утихавшему топоту индейских лошадей. Шайены бежали, воспользовавшись холмом как прикрытием, и когда Уинт со своими солдатами обогнул его по узкой полоске прибрежной земли, глухой и слабый шум почти замер вдалеке.
        Внезапно Уинт скомандовал отряду остановиться.
        Мэррей проехал вдоль тесных рядов ржущих и встающих на дыбы лошадей, и когда он добрался до головы колонны, то увидел, что Уинт уже спешился и нагнулся над чем-то лежащим на земле.
        -Что такое? - спросил Мэррей.
        Уинт выпрямился. Он держал на руках индейского ребёнка. Мальчику было не более пяти лет, и он был мёртв: пуля попала ему в шею. У него было круглое скуластое личико, чёрные глаза широко раскрыты.
        Гордон, один из бывших в пикете солдат, протиснулся вперёд и жалобно сказал:
        -Это, верно, моя работа, сэр: я несколько раз стрелял по ним. Но я ничего не мог разглядеть в темноте, кроме плотной массы, и несколько раз выстрелил наугад.
        -И правильно сделал, - равнодушно сказал Уинт.
        -Он мёртв, - заметил Мэррей.
        -Я думаю, нам следовало бы похоронить его.
        -Наши убитые остались позади, их не похоронили.
        -Нам следовало бы похоронить его, - повторил Уинт.
        Мэррей взглянул на него, затем медленно кивнул головой. Несколько солдат спешились и молча принялись ножами рыть могилу. Неглубоко-около двух футов. Кто-то бросил им своё одеяло. Уинт завернул в него маленького индейца и положил в неглубокую яму.
        -Всё равно зря, - сказал один из солдат: - койоты найдут.
        -Они найдут, хоть закопай на десять футов, - добавил другой.
        Могилу завалили сырой землей и утоптали ногами. Чей-то голос из темноты насмешливо протянул:
        -Может быть, и молитву прочитаете над ним, капитан?
        -Заткни глотку, или я её сам заткну! - крикнул Мэррей.
        Солдаты снова сели на лошадей. Топот копыт уже давно затих в ночи, поэтому спешить было бесполезно, и отряд медленно двинулся на север.
        ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
        ВАШИНГТОН ВМЕШИВАЕТСЯ
        Сентябрь 1878 года
        Тем временем Мизнер послал по телеграфу подробный рапорт военному министерству в Вашингтон. Агент Майлс, со своей стороны, послал доклад в индейское ведомство. Уильям Николсон, уполномоченный управления по делам индейцев в Лоуренсе, штат Канзас, отправил довольно обстоятельное донесение в министерство внутренних дел. Он предупредил также агента Майлса, чтобы тот не делал никаких заявлений репортёрам.
        Рапорт полковника Мизнера, снабженный множеством дополнений и несколькими примечаниями, достиг своего конечного назначения - подвала в доме, принадлежащем Уильяму Текумсе Шерману.
        Главнокомандующий вооружённых сил Соединённых Штатов любил свою семью. Он так сильно любил её, что по всей стране его имя стало нарицательным для обозначения снисходительного и нежного отца. Всякий раз, когда репортёру приходилось, миновав апартаменты Шермана, посещать заваленную бумагами комнату в подвальном помещении, служившую генералу канцелярией и кабинетом, он получал интереснейший материал для заметки. Не раз репортёр находил здесь одного-двух ребят, мешавших главнокомандующему работать. Репортёр говорил себе: «Боже мой, неужели это тот самый человек, который прошёл путь славы (и разрушения) через всю Джорджию!» А это было великолепно, как была великолепна простая дощечка над лестницей в подвал с лаконичной надписью: «Приёмная генерала Шермана». Всё это доказывало, что даже самая громкая слава не даёт возможности узнать истинную сущность человека до тех пор, пока не представится случай понаблюдать его дома, в кругу семьи.
        Именно здесь, в этом подвале, в бодрое тёплое утро ранней осени генерал Шерман прочёл рапорт полковника Мизнера. Рапорт был доставлен вместе с другими бумагами о передвижении войск в прериях. В них говорилось, что среди Апачей происходят волнения, Команчи на юге совершили два набега; пьяный индеец из племени Проколотых Носов убил белого человека, и на поимку убийцы послан кавалерийский эскадрон. Шерман с досадой покачал головой: целый кавалерийский эскадрон в погоне за одним пьяным индейцем! Майор Джемс Фредрикс доносил о шайке торговцев виски, контрабандой доставлявших его в Панхендл тысячами галлонов.
        Как может армия, спрашивает он, поддерживать хоть какую-нибудь законность и порядок, если эти негодяи имеют возможность продавать свой подслащенный спирт свободно и открыто!
        Всё это была какая-то сплошная путаница. К управлению прериями были причастны: армия, Индейское ведомство, министерство внутренних дел, общество квакеров, министерство юстиции в лице маршалов Соединённых Штатов, полиция штата, например - Техасская конница (Ренджеры), местная милиция и ещё, и ещё… Это ещё уходило в бесконечность.
        Шерман написал гневную резолюцию, порвал её и, составив новую, более сдержанную, направил заявление Фредрикса в индейское ведомство.
        Индейцы Лакоты перешли границу Канады. «Мы возьмёмся как-нибудь за Канаду и наведём там порядок», - сказал себе Шерман. Как и многие военные, генерал был того мнения, что всё это следовало осуществить сейчас же после войны между штатами, когда в распоряжении федерального правительства находились сотни тысяч закалённых солдат. Марш на север, два быстрых удара по Монреалю и Квебеку, и в результате - государство, простирающееся от Северного полюса до Рио-Гранде. Что ж, и теперь ещё не поздно сделать так, и это будет сделано.
        И генерал, сидя в своём подвале, где было и тепло и прохладно, погрузился в мечты о новых походах и кампаниях, не замечая мух, которые жужжали вокруг его головы и бороды и, не смущаясь, расхаживали на негнущихся ножках по его бумагам.
        «Стачка в Чикаго… отправлены два отряда для поддержания порядка…» Генерал дважды перечёл донесение. Он ненавидел забастовки; в них таилась какая-то смутная угроза, от которой закипала бессильная ярость. Невозможно бороться с ними так, как следовало бы. И даже не уловишь, какие зловещие семена для будущего они несут в себе. Ясно одно - они представляют собой угрозу, и ясно, что существуют люди, насмехающиеся над мундиром, который он носит.
        Перейдя к следующему донесению, Шерман в нерешительности взглянул на стоящую под ним подпись. Он не мог припомнить, кто такой полковник Мизнер. Какой же это полк на Территории? Может быть, четвёртый? Нет, тот дальше на север. И не одиннадцатый. А может быть, всё-таки четвёртый? Генерал гордился тем, что знал почти всех своих полковников. И наконец он вспомнил, что где-то в глуши Индейской Территории действительно есть полковник Мизнер. Пощипывая бороду, он смотрел на пылинки, плясавшие в солнечном луче, коснувшемся края его стола, и пытался воскресить в своей памяти описание Оклахомы. Что там? Влажный климат? Может быть, там и шли дожди, но сейчас, наверно, засуха. Лето там сухое, длинное и сухое. Красная пыль… Он вспомнил, как ему жаловались, что красная пыль въедается в синие мундиры и что её очень трудно отстирать. Англичане во время своих кампаний в жарких и сухих странах носят серые мундиры - может быть, это практичнее: ближе к цвету пыли и лучше стирается. Где-то он читал, что белая одежда для жарких стран - самая лучшая. Кажется, Вениамин Франклин писал об этом? Но оденьте солдата в белое,
и он только и будет возиться со своей одеждой… Вздор, конечно. Синий цвет - отличный цвет: чего только он не выдерживает!
        Шерман стал читать дальше:
        «…сообщить вам о том факте, что триста северных Шайенов недавно покинули резервацию. Этот поступок был совершен вопреки приказаниям достопочтенного Дж. Майлса, агента по делам индейцев в Дарлингтоне, который был весьма обеспокоен дерзостью этих дикарей. Поскольку мне, - говорилось далее в рапорте, - были даны инструкции поддерживать авторитет агента, я отправил два кавалерийских, эскадрона, с тем чтобы доставить этих индейцев обратно. Они идут к северу и, насколько я понимаю, намерены вернуться на свои прежние земли в районе Пыльной Реки. Человек девяносто из них вооружены и способны оказать сопротивление; если их не остановят, они, несомненно, причинят вред фермам и населению Канзаса и Небраски. Я надеюсь в ближайшие же дни донести об их задержании, а тем временем жду дальнейших распоряжений».
        Дельный рапорт, подумал генерал, один из тех, которые и ситуацию объясняют и показывают, как с ней справиться. Ему нравился тот метод, каким действовало военное министерство, - точный, аккуратный и эффективный. Он напоминал большую стенную карту с множеством разноцветных булавок, соединённых множеством нитей, которыми мог управлять один человек. Главное в том, чтобы держать в руках все нити и в каждое мгновенье дня и ночи знать, где находится каждая булавка. Но, конечно, исключения бывают - их создают великие люди. Его собственный марш от Атланты до моря тоже был таким исключением.
        Он вспомнил, что, обернувшись однажды во время работы, увидел одного из своих сыновей, уставившегося на него широко раскрытыми глазами.
        -На что это ты так смотришь? - спросил он.
        -На вас, сэр.
        -А почему?
        -Потому что вы, сэр, величайший генерал во всём мире.
        -Разве?
        -Так говорят, сэр.
        -Кто говорит?
        -Все, сэр.
        Но всё пойдёт прахом, если каждый будет совершать марши от Атланты до моря. Это можно осуществить только один раз в жизни целого поколения… даже десяти поколений…
        Он погрузился в мысли о прошлом. Он вспомнил о Линкольне и о том, что никогда, в сущности, не знал его как следует, а Линкольн не знал Шермана. Генерал, меньше чем кто-либо, понимал, как это Линкольну удавалось всегда сохранять такое невозмутимое выражение на длинном и некрасивом лице, хотя он, безусловно, знал не больше других, а иногда даже меньше. И каково было ему сознавать, что все его надежды, удачи, слезы (говорят, он плакал, как женщина) затерялись где-то во враждебной стране вместе с армией, находившейся под командованием одного человека - Шермана, который со своими шестьюдесятью тысячами солдат шёл к океану, неся на штыках судьбу целой страны и её цивилизации! Они обжирались, как свиньи, и обирали эту богатую страну. Это была прогулка, а не война, но такие дела удаются только раз в жизни одного поколения, даже десяти поколений.
        Он, Шерман, всё же предпочитал вести войны, сидя над картой, когда все нити были в его руках и он не рисковал ничем, переставляя цветные булавки. Шерман вспомнил, что Ли мог разгромить его даже тогда, когда всё было потеряно для Юга.
        И генерал нацарапал на рапорте: «Копию переслать в министерство внутренних дел». Пусть Шурц убедится, что умиротворение заканчивается. Ещё годик - и бунты индейцев отойдут в область воспоминаний.
        Затем он написал генералу Филу Шеридану: «Отправьте войска по железной дороге на восток от Додж-Сити, чтобы перехватить триста индейцев из племени Шайенов, идущих на север из…» Откуда же они идут? Он напряг память и в конце концов перечитал доклад. Да… «…из Дарлингтона. Эти индейцы незаконно покинули резервацию, их следует задержать и немедленно водворить обратно. В отношении их вождей могут быть применены военные меры. Полковник Мизнер из форта Рино в курсе всех подробностей». Он подчеркнул фразу:
        «Особенно важно, чтобы эти индейцы были окружены, прежде чем они смогут причинить дальнейший вред».
        Он подписал и снова обратился к рапортам. В одном из них сообщалось о нехватке трёх тысяч шестисот фунтов муки.
        «И почему они вечно надоедают мне с такими пустяками! - думал генерал. - Это касается только квартирмейстерского управления, и больше никого…»
        «Почему все так упорно надоедают друг другу?» - думал Карл Шурц, читая копию рапорта, посланного генералу Уильяму Текумсе Шерману каким-то неведомым полковником откуда-то с Индейской Территории относительно того, что какие-то индейцы ушли из своей резервации.
        Почему его секретарь, прочитав эту копию, положил её к нему на стол? Почему, размышлял Шурц, все члены правительства должны превратиться в бюрократов? И какой смысл стараться сделать хоть что-нибудь путное из всей этой грязи, если для этого нужно сначала преодолеть груды ничтожных и кляузных донесений? Утонуть в них с головой? Можно подумать, что все дела касаются только его министерства. Нет, стоит человеку стать министром, и он заживо хоронит себя.
        Шурц прочёл подпись. «Мизнер?… Кто такой этот Мизнер? - раздраженно спрашивал он себя. - Чего они от меня хотят? Я прикажу снять копии с рапорта и могу переслать одну в военное министерство, другую - в индейское ведомство». Эта мысль - что с рапорта можно снять множество копий - заставила его удовлетворенно улыбнуться. Всё-таки правительственное мероприятие. Это и значит-управлять.
        Принятое решение даже понравилось ему - чисто немецкая точность и аккуратность: снимать со всего бесчисленные копии и рассылать их повсюду. И получается какой-то результат: по крайней мере, каждое учреждение узнает обо всём.
        Пенсне свалилось с его длинного, острого носа и лежало на рапорте, искривив некоторые слова. Шурц вынул носовой платок и протер одним пальцем стекла, не беря их в руки. Снова оседлав нос пенсне, он пытался вспомнить ещё что-нибудь об этом племени и о той части пустыни, которая называется Индейской Территорией. Не потому, что это имело особое значение, но просто вследствие методического склада своего ума, ибо ему нравилось, когда схожие понятия укладывались, как в ящичке, одно подле другого.
        Шурц позвал своего секретаря, и когда тот вошёл, он спросил, что у них есть о Дарлингтоне.
        -От мистера Николсона, сэр?
        -Вероятно.
        Его «р» прозвучало с немецким акцентом. Произнося даже одно слово, он старался, чтобы в нём, по возможности, не было никакого акцента, но это никогда ему не удавалось.
        Секретарь принес письмо, но не то, которое Шурц требовал.
        -Что-то о Дарлингтоне, - настаивал Шурц. Теперь он вспомнил, что письмо было скреплено вместе с четырьмя другими рапортами.
        -Это агентство, где живут Арапахи и Шайены, - пояснил он, гордясь своим знанием всех этих агентств и резерваций, раскинутых в дикой, заброшенной Оклахоме.
        Он изучил пять стран; хранить в своей памяти огромные пространства земли нелегко, это большое достижение. С точностью фотоснимков отпечатались они у него в мозгу - если только мозг является хранилищем таких представлений, - словно карты, со всеми рельефами и белыми пятнами, возвышенностями и пропастями; также сохранилась у него в памяти и сцена из его отрочества, как он однажды в маленькой немецкой деревушке полз через водосточную трубу, а выбравшись из неё, увидел перед собой ноги неподвижно стоявшего прусского солдата. И если бы пруссак заметил Шурца, он убил бы его, как были убиты многие в ту революцию… И где бы тогда были все эти карты с такими замечательными изображениями Германии, Швейцарии, Франции, Испании и Соединённых Штатов?
        «Какая глупость! - вздохнул Шурц. - Некоторые забывают своё прошлое, другие живут исключительно в прошлом». Некоторым людям дано прожить лишь одну жизнь, и эта жизнь, простая и ровная, подобна безмятежно текущей реке. Именно такая жизнь, пожалуй, лучше всего, но она не похожа на его жизнь. Он прожил столько жизней, что их никак не свяжешь в одно разумное целое.
        Секретарь вернулся и на этот раз принес нужное письмо. Прочитав, Карл Шурц приложил его к рапорту из военного министерства. Теперь всё было в порядке, и дарлингтонское дело можно было положить в особую папку. И тогда оно, вместе с тысячами других папок министерства внутренних дел, будет спокойно лежать на полке и покрываться пылью.
        Может быть, только этот метод и является правильным, подумал Шурц, перечитывая инструкции генерала Шермана всевозможным генералам, полковникам, майорам. Ведь столько их было в его жизни, столько тысяч сапог чеканило шаг по грязи и пыли, по траве и пышным полям созревшей волнующейся пшеницы!
        Он опять вспомнил Мизнера, приславшего рапорт, и опять начал рыться в своей памяти. «Мизнер… Мизнер… - твердил Шурц. - Вечно они там, в прериях, меняют расположение полков!» Он не мог даже припомнить, куда поместили именно эту группу Шайенов. За последние несколько лет по крайней мере шесть групп индейцев были выведены с севера и расселены на Индейской Территории. Беспокойный народ! Шайены первобытны, жестоки, низки. Жители прерий, знающие толк в индейцах, утверждают, что Шайены живут только ради войны. Хотя Шурц сомневался в этом. Никогда не думал он этого, даже о пруссаках, которых ненавидел глубоко и затаенно.
        Но ни один народ не живёт для того, чтобы убивать, и только убивать. Такой народ не мог бы иметь ни жен, ни детей и должен был бы исчезнуть с лица земли.
        И вот теперь маленькая группа Шайенов, одно крохотное селение, всего в триста душ, ушло с того места, которое ему предназначило правительство. Шли они на родину, на север - за тысячу миль. Их ум подобен уму ребёнка, и за это им придётся поплатиться жизнью. «Они умрут, но будут бороться, - думал Шурц. - Одно, кажется, индейцы знают - как надо умирать».
        Однако его любопытство было возбуждено, и захотелось узнать об этой истории побольше. Он едва ли сознавал, насколько его раздражает суетливость, с которой Шерман так и сыплет приказами. Он и сам был когда-то солдатом и знает, что такое военная строгость, но всё-таки пуля - не лекарство от всех болезней.
        Шурц стал внимательно просматривать отчёты из Дарлингтона. В течение двух часов он тешил свою совесть рассуждениями о том, что никто, кроме Карла Шурца, не дал бы себе труда возиться с такой путаной историей. Дочитав, он понял, что ничего не сделает. «Да и что тут сделаешь!» - сказал он себе и решил повидаться завтра утром с Шерманом. «Да, тут ничего не сделаешь», - повторил Шурц. Главное то, что Шерман всё-таки прав. Если закон нарушен, виновных следует покарать.
        Его отвлекли другие дела, и на следующее утро он как-то забыл о Дарлингтоне. Донесения из Дарлингтона всё ещё лежали в папке на его письменном столе, но до одиннадцати часов он не вспомнил о них, а затем ему надо было спешить на совещание кабинета. Однако, проходя мимо стола, он увидел папку и решил всё-таки поговорить с Шерманом.
        Совещание томительно тянулось, министры поджидали президента. Хейс запаздывал. Военный министр Мак-Крери то и дело посматривал на часы и сердито объявлял время. Карл Шурц откусил кончик сигары, но почему-то не закурил. Министр почты и телеграфа дремал.
        Подали завтрак. Карл Шурц считал, что Америка наиболее отстала в вопросах гастрономии. Пища здесь безвкусная, пресная, она может лишь утолить голод, но не доставляет человеку никаких иных ощущений. Он ел рассеянно, как человек, который раздосадован бессильными попытками вспомнить какой-то пустяк. Он не притронулся к яблочному пирогу и, взяв чашку кофе, наконец закурил сигару.
        -Мы просидим здесь весь день! - проворчал Мак-Крери.
        Пепел на сигаре всё нарастал, и внезапно Шурц понял причину своего беспокойства и недовольства.
        -Вы помните договор Харни-Сенборна? - спросил он Дивенса, министра юстиции.
        Министр, отщипывая кусочки пирога, сердито взглянул на Шурца, как человек, которого внезапно спросили о том, что очень далеко от хода его мыслей. Кроме того, ему не нравился Шурц: не нравился его тон, его испытующий взгляд исподлобья.
        -Вы должны бы его помнить, - продолжал Шурц. - Это было в шестьдесят пятом году.
        -Договор с индейцами?
        -Да, он был подписан в шестьдесят пятом, - вставил государственный секретарь Эвартс.
        Шурц что-то обдумывал. Он помнил большую часть договора. Его основной пункт гарантировал индейцам прерий право жить на тех землях, которые они занимали на севере, - весь бассейн Пыльной Реки от Чёрных Холмов и Скалистых гор на западе до Жёлтого Камня на востоке. Договор имел в виду племена Шайенов и Лакотов, но главным образом Шайенов, поскольку Лакоты жили дальше к востоку.
        Шурц вкратце изложил договор; он подчёркивал основные факты, слегка помахивая сигарой и оставляя при этом на скатерти дорожку пепла.
        Во всей его манере проглядывала такая снисходительность, что министру юстиции захотелось перечить ему.
        -Желал бы знать ваше мнение, - заявил Шурц. - Конечно, без подробностей, просто как вы смотрите на это.
        Дивенс пожал плечами.
        -Весь этот договор - мёртвая буква, - сказал он.
        -Как так?
        -Я не вижу ни значения, ни смысла договора, который заключен много лет назад с кучкой каких-то дикарей.
        -Но мы же заключили договор, - пожал плечами Шурц.
        -Он не имеет законной силы.
        -Не имеет?
        -Это был просто известный жест, - заметил, улыбаясь, Эвартс. - В конце концов, любой договор с индейскими племенами только жест.
        -Я могу привести три законных основания, аннулирующих такой договор, - сказал министр юстиции. Попыхивая сигарой, Шурц кивнул головой:
        -Во-первых, если суверенное государство заключает договор с другим суверенным государством, такой договор сохраняет силу только до тех пор, пока оба государства остаются суверенными. В данном случае о суверенности говорить не приходится; если даже эти индейцы были суверенными в областях, которые они населяли, они теперь не являются таковыми. Самый факт их изгнания с территорий, на которых они проживали, исключает всякие притязания на суверенитет. Во-вторых, такой договор обусловлен дружественными отношениями. С той минуты, когда индейцы объявили нам войну, договор был аннулирован. Правда…
        В эту минуту вошёл Хейс. Все встали, но президент сказал:
        -Пожалуйста, садитесь, джентльмены, прошу вас. Большую часть совещания занял железнодорожный вопрос. Хейс, уставший, измотанный, тщетно старался распутать этот клубок нарушенных обязательств, взяточничества и обманов.
        И снова Карл Шурц забыл дарлингтонскую проблему; осталось только бесцельное желание узнать о третьем юридическом основании Дивенса, но и это желание было забыто. Он всё более горячился в связи с поднятым на совещании вопросом, всё громче выкрикивал свои возражения, причем его грубое горловое немецкое произношение становилось всё явственнее.
        Когда он возвратился в своё министерство, папка с дарлингтонским делом была убрана с его стола.

***
        Вернул его и этой теме Джексон, вашингтонский корреспондент «Нью-Йорк Геральд», но уже два дня спустя, в течение которых министр внутренних дел успел совершенно забыть инцидент в Дарлингтоне.
        Шурц сам был журналистом; он прочитывал ежедневно множество газет и имел собственное мнение насчёт того, чем должна быть пресса. Иногда ему просто жутко становилось при мысли о влиянии газет в Америке и о том, какой силой они могли бы быть. И вместе с тем он видел, что эта сила продажна, развращена, поставлена на службу тирании, обману, ненависти и предрассудкам.
        -Вы можете дать мне кое-что интересное, - сказал Джексон, входя к нему в кабинет.
        -Вы так думаете? - улыбнулся Шурц.
        -Я знаю, вы не любите разговоров об индейцах, вступивших на тропу войны, но мой редактор говорит, что в Канзасе назревает война.
        -Тогда отправляйтесь в военное министерство, - пожал плечами министр, довольный своей шуточкой.
        -Я был там, - ответил Джексон. - По их мнению, в прериях царят мир да пьяные индейцы.
        -Так и нужно отвечать.
        -Но ведь из этого заметки не состряпаешь. Я получил достоверные сведения о том, что в Канзасе идут бои между войсками и индейцами.
        -Чепуха!
        -Шайены… - сказал репортёр. И тогда Шурц вспомнил обо всей этой истории в Дарлингтоне.
        -Это пустяки, - возразил Шурц. - Просто сбежало несколько Шайенов. Они ушли из своей резервации и решили вернуться к себе на родину. Вслед за ними послана военная полиция, она должна привести их обратно. Вот и всё.
        -Сколько же их?
        -Сотни три, считая женщин и детей. Вы знаете, они кочуют, как цыгане.
        -Это уже кое-что, - сказал Джексон.
        -Но для статьи мало. Почему бы вам не писать о тех тысячах индейцев, которые преспокойно живут в своих резервациях? Пишите о том, как правительство старается создать новую жизнь для целой расы, приобщить её к цивилизации в течение жизни одного поколения… Почему не печатают никогда ни слова об индейцах, пока где-нибудь не заест маленький винтик? Ведь это огромная машина, - так неужели вы думаете, что она всегда может работать без перебоев?
        -Когда люди друг с другом сражаются, об этом нужно печатать в газетах.
        -Сражаются?… Да там и сотни взрослых воинов не наберется… Два кавалерийских эскадрона отправлены за ними, чтобы привести их обратно.
        -А когда это произошло?
        -Дня два-три назад.
        -Так теперь всё уже, должно быть, кончилось?
        -Весьма вероятно, - улыбнулся Шурц. - Вы услышали о войне в прериях, и вам кажется, что большие армии движутся по разным направлениям, маневрируют, что там происходят стычки, настоящие сражения. Слава Богу, ничего подобного нет. В Америке этого больше не бывает. И если несколько солдат едут вслед за несколькими глупыми индейцами, которые не понимают, что правительство хочет создать им хорошую жизнь, - это не война. Всё равно как если бы полиция преследовала железнодорожного вора. Их приведут обратно и превратят в мирных фермеров, и это самое правильное. Так ведь?
        -Или же отправят на Черепашьи Острова?
        -Да нет! Что за выдумки относительно Черепашьих Островов! Конечно, мы здесь, в министерстве внутренних дел, не святые, но мы не ссылаем каждого глупого индейца в тюрьму на эти острова.
        -И всё-таки индейцы там умирали, - кротко заявил Джексон.
        -Так же, как и белые. И это позор. Разве я не понимаю, что это стыд и срам - использовать такое страшное место в качестве тюрьмы! Но вы полагаете, что можно излечить нарыв, просто отмахнувшись от него? Нет, для этого нужно время. Нужен сначала законопроект, затем резолюция, затем обсуждение в комиссиях, голосование. Это и есть демократия.
        Джексон посмеивался, глядя на грузного, брызжущего слюной, раздраженного министра. Шурц сказал:
        -Закуривайте вашу трубку, я налью вам шнапсу. Я понимаю, что обидно прийти сюда за сенсационными новостями, а уйти без них…
        -Я был там, - пробормотал Джексон и выпил виски.
        -Где?
        -На Индейской Территории.
        Шурц уставился на Джексона, широко раскрыв глаза, и репортёр ответил ему спокойным и пристальным взглядом.
        -Этим летом, - пояснил Джексон.
        -Вот как!…
        Наступило длительное молчание. Наконец репортёр поднялся, собираясь уходить. Шурц снял пенсне и начал тщательно протирать его.
        -Это долгий путь - до родных мест, - заметил репортёр. - Откуда они?
        -Кажется, из Чёрных Холмов, - сказал Шурц, не поднимая глаз.
        -Я там был.
        -Вы, кажется, везде побывали…
        -Кое-где побывал. Мне понравились Чёрные Холмы. Может быть, потому понравились, что я никогда не жил в горах. Хороший уголок для Америки!
        -Конечно, - сказал Шурц таким тоном, что было ясно: интервью окончено.
        -Да, они безумцы. Ведь это тысяча миль от Индейской Территории.
        -Может быть, они и безумцы, - равнодушно отозвался Шурц. - Когда слушаешь, как индеец рассуждает, то иногда действительно кажется, что они сумасшедшие. Но разве можно допустить, чтобы триста бродяг шли, куда им вздумается!
        Репортёр повернулся, чтобы уйти, но голос министра следовал за ним до дверей:
        -Я очень сожалею, что оставил вас без сенсации, но никакой войны нет. И с вашей стороны нехорошо будет, если вы напишете о войне. Мы стараемся делать что можно для индейцев, и страна должна знать об этом.
        «Полагаю, что страна мало этим интересуется», - подумал Джексон.
        Когда репортёр ушёл, Шурц остался сидеть за столом. Глядя на закрывшуюся дверь, он злился на Джексона, злился на самого себя за то, что вспылил. В сущности, ничего не случилось, и репортёр, стараясь выведать что-нибудь, действовал просто наугад. Таковы уж эти репортёры, и если человек разоткровенничается с ними, так и жди неприятностей. Но в данном случае писать будет не о чем. Ещё день-другой - и всему этому конец.
        Когда спустя несколько часов в кабинет вошёл секретарь, Шурц всё ещё сидел, уставившись в пространство.
        -Есть какие-нибудь приказания, сэр? - спросил секретарь.
        -Никаких.
        -Мистер Фрилинг из Сент-Луиса ждёт в приёмной, сэр.
        -Да?
        -Вы вчера назначили ему…
        -Ах, да… Проводите его сюда. И договоритесь с генералом Шерманом, когда нам с ним встретиться.
        Но в течение всего разговора с Фрилингом из Сент-Луиса Шурц убеждал себя, что единственной причиной, побуждавшей его увидеться с генералом Шерманом, было желание не допустить, чтобы в печать проникли, сведения об этой неприятной истории, и добиться, чтобы с ней было покончено быстро и без шума.
        Когда Карл Шурц спустился по лестнице в подвал, Шерман пошёл ему навстречу. Старые друзья обменялись тёплым рукопожатием. Они закурили сигары и уселись по обе стороны заваленного бумагами письменного стола. Солнечные зайчики играли на документах, на старом дереве, и прохладный, спокойный воздух точно становился теплее от этого. Они беседовали о давних временах и обо всём понемногу и стряхивали сигарный пепел прямо на пол.
        Наконец Шурц заговорил о причине своего посещения. Он вынул из кармана копию рапорта Мизнера и положил на стол перед Шерманом.
        -А… это… - сказал последний, слегка улыбаясь и кивнув головой.
        -Ко мне приходил один репортёр, неглупый малый. Он хотел узнать, действительно ли в Канзасе идёт война с индейцами.
        Шерман беззвучно рассмеялся.
        -Надеюсь, всё уже кончено, - с расстановкой сказал Шурц.
        -Да, всё равно, что кончено, - кивнул Шерман.
        -Значит, их поймали?
        -Думаю, что так. Как вам известно, в прериях нет телеграфа через каждые десять миль… Вот что я получил сегодня от Шеридана.
        И он протянул Шурцу телеграмму такого содержания:
        «От генерала Поупа - генералу Филипу Шеридану, 12 сентября 1878 года.
        Приняты следующие меры для поимки северных Шайенов. Рота пехотинцев и приданные им лошади отправляются специальным поездом завтра из форта Уоллес, чтобы преградить путь индейцам, в случае если они перейдут железнодорожную линию на восток или запад от вышеупомянутого форта. Две пехотные роты выступают сегодня вечером из форта Хейс и расположатся в двух пунктах, где индейцы обычно переходят Тихоокеанскую железную дорогу в Канзасе, - между фортами Хейс и Уоллес. Одна рота пехотинцев из Доджа размещена вдоль железной дороги к западу от этого пункта. Два кавалерийских эскадрона из форта Рино идут следом за индейцами, и к ним присоединится кавалерийский эскадрон из Кэмп-Сэпплай. Из форта Лайон высланы войска для наблюдения за местностью на восток и запад от поста и отдан приказ немедленно атаковать индейцев, в случае если они будут обнаружены и не захотят сдаться…»
        Шурц отложил телеграмму и пробормотал:
        -Мышеловка.
        -Поуп - человек дельный.
        -Да, я теперь понимаю, почему репортёры решили, что в Канзасе идёт война. Шерман пожал плечами:
        -Если солдатам нечего делать, то дисциплина падает. Это встряхнёт их немножко. Сегодня или завтра мы услышим, что индейцев захватили.
        -Вероятно… если только кто-нибудь из них уцелеет, - добавил Шурц.
        -Они получат по заслугам. Если они убьют хоть десять наших солдат, то, сколько бы мы их ни уничтожали, они ещё останутся у нас в долгу. Я не чувствую симпатии к индейцам. Следовало их уничтожить ещё пятьдесят лет назад, и наша страна только выиграла бы от этого.
        -Возможно…
        -Я распорядился, чтобы вожди и уцелевшие мужчины были отправлены на Черепашьи Острова.
        -На Черепашьи Острова?
        -Мятежи следует вырывать с корнем. Это жестокий способ, но только тогда с ними будет по-настоящему покончено.
        -Разве?
        -Иначе искра будет тлеть.
        -Вы, вероятно, правы, - мягко сказал Шурц; откинувшись на спинку стула, он насмешливо смотрел на кончик своей сигары. - Нехорошо, если вся эта история попадёт в газеты, хотя особого значения это не имеет. Переселение индейцев - правительственное мероприятие, и нельзя разрешить трём сотням каких-то дурацких дикарей бродить с места на место, точно цыганам. Одно только…- Он тряхнул сигарой, рассыпая пепел по полу. - А ведь хорошо работать в подвале, - продолжал он. - Гораздо лучше, чем сидеть на высокой башне, надо всем и всеми.
        -Здесь прохладно, - согласился Шерман.
        -Очень прохладно… Так о чём мы говорили? - спросил Шурц; он затянулся сигарой. - Вы знаете, я люблю эту страну. Иногда меня спрашивают, не хочу ли я вернуться в Германию. Ах, я отбросил эту мысль уже двадцать лет назад! Мне говорят-это же моё отечество, а я отвечаю, что отечество там, где человек может быть свободным. Я обманываю самого себя, но всё же продолжаю в это верить. Когда человек стареет и обрастает бородой, он откидывает одно честное убеждение за другим. Жажда свободы и добра как бы загнивает в нём.
        -Можно сказать также, что с возрастом приходят осторожность и мудрость.
        -Говорят. Нет, теперь я, конечно, не буду сражаться на баррикадах, а вы не пройдёте маршем через Джорджию. Я надеялся, - продолжал Шурц свои рассуждения, - что нам удастся уладить это дело с Шайенами и не будет нужды отправлять их вождей на острова.
        -Образумить индейцев невозможно.
        -Разве? Нам кажется, что у них нет разума и что они делают безумства, вроде, например, попытки пройти тысячу миль, хотя повсюду их стерегут войска, чтобы задержать. Но, может быть, они не умеют рассуждать и взвешивать. Они хотят попасть к себе на родину и идут туда. Надо пройти долгий путь на север, но это не кажется им невозможным, - что же невозможного в такой простой вещи, как возвращение на родину!
        -В данном случае дело обстоит именно так, - сказал Шерман.
        Они опять пожали друг другу руку, и Карл Шурц стал медленно подниматься по лестнице.
        Провожая его до дверей, Шерман удивлялся, как медленно идёт министр внутренних дел.
        -Когда их доставят в тюрьму, я сообщу вам немедленно, - сказал Шерман.
        Но Карл Шурц едва ли слышал его.
        Погрузившись в свои мысли, он старался понять, каким образом ложное в теории может быть правильным на практике.
        ЧАСТЬ ПЯТАЯ
        КОВБОИ И ИНДЕЙЦЫ
        Сентябрь 1878 года
        Солдат, посланный капитаном Мэрреем в Додж-Сити, высокий, жилистый девятнадцатилетний парень с фермы в Нью-Джерси, носил прозвище Рыжий. Длинное, лошадиное лицо его было почти сплошь усеяно веснушками, на голове торчали вихры морковного цвета. Его звали Ишабод Вэнест. Если бы Вэнесты не поселились в своё время на маленькой ферме за Патерсоном, Ишабод мог бы стать Вандербилтом или Астором, то есть войти в одно из самых богатых семейств Америки - кто знает…
        Вэнесты были выходцами из Голландии, из той её части, которая расположена далеко от мора. Это были медлительные, спокойные люди, в течение ряда поколений занимавшиеся фермерством. Они никогда не ездили дальше Патерсона, любили деньги и всегда имели их достаточно, чтобы чувствовать себя обеспеченными. Ишабод был первым в их семье путешественником, первым искателем приключений; но даже и он растерялся, когда ему пришлось вступить в армию и вместе с ней очутиться в глубине диких прерий. Он всегда тосковал по дому, по мирной, устоявшейся жизни, по сытной голландской пище. Он тосковал по запаху зрелого зерна в амбаре, по жирному чернозёму, по деревенской жизни, тосковал по толстенькой голубоглазой кузине, хорошевшей с каждым месяцем, с каждым годом. Чувство одиночества искало себе выхода в мрачной драчливости, а длинные мускулистые руки Вэнеста действовали, точно крылья ветряной мельницы. Он был рыжий, и ему полагалось быть драчуном.
        Охота за Шайенами была первым предвестником настоящих боевых действий, в которых ему предстояло участвовать, и с каждым часом этой яростной погони страх в его душе всё нарастал. Ему вовсе не хотелось ни убивать, ни быть убитым, не хотелось мучиться и истекать кровью. Он слепо верил всем басням о жестокости индейцев, которыми его накачивали старые солдаты. Когда Мэррей велел ему отправиться в Додж-Сити, этот приказ показался ему избавлением, ниспосланным с небес, так как он был уверен, что к его возвращению преследование индейцев будет закончено.
        Поездка в Ридер была первым проблеском свободы за целый год. Точно началась новая жизнь, точно его вырвали из когтей смерти, и вот он ехал через прерии один, на свободе. Он соврал, сказав, что знает дорогу в Ридер, но это не беспокоило его. Он нимало не удивился, что так легко нашёл скотопрогонный тракт на Ридер. Быстрая езда доставляла ему удовольствие, а ко времени приезда в Колдуотер окончательно исчез и его страх. Сознание того, что на нём военная форма, делало его высокомерным. Он осушил кружку пива у стойки в Королевском Салуне и горделиво принялся рассказывать во всех подробностях о самой последней индейской войне.
        -Но армия идёт за ними по пятам, - уверял он кучку праздношатающихся. - Они имеют дело с армией…
        Колдуотер оказался сонным и скучным городком. Вэнеста удивляло, как это его жители могут без конца сидеть на ступеньках салуна, строгать прутики и, глазом не моргнув, слушать рассказы о появлении индейцев в прериях. Когда же он на усталой лошади наконец дотащился до Ридера, в его воображении война была в полном разгаре. Уже стемнело, и несколько фермеров на своих повозках выезжали из Ридера. Они приостановились, послушали его россказни и, стегнув лошадей, продолжали свой путь. В гостинице «Свободный штат» ему отвели лучшую из четырёх имевшихся комнат.
        -А всё-таки армия - штука весьма успокоительная, - заметил один из присутствующих.
        Заговорили было даже о созыве ополчения, но тем дело и ограничилось. Вэнест сидел среди местных жителей и разглагольствовал до тех пор, пока у него глаза не начали слипаться.
        Однако утром, когда он уезжал из Ридера, к нему присоединились едва протрезвившиеся бродячие ковбои, заявившие, что они охотно отправились бы вместе с ним в Додж - посмотреть, как там обстоят дела. Им всё равно нужно в Додж: армия ничего не будет иметь против?
        -Чёрт побери, нет! - ухмыльнулся Вэнест.
        -Тогда всё в порядке, Рыжий, - обрадовались они. - Трое лучше, чем один, если нападут краснокожие дьяволы.
        Их обоих не то уволили с фермы под Колдуотером, не то попросту выгнали. И они единодушно называли Блэка - владельца фермы - негодяем.
        Фамилия бродяги пониже ростом была Макгрет, другого - Сеттон. Они были вооружены тяжёлыми кольтами, заткнутыми за пояс. Одежда их была грязна, щёки уже несколько дней не знали бритвы. Вэнест слегка побаивался их, но не имел ничего против совместного путешествия. Ведь даже бродяги с уважением относятся к военной форме.
        -Додж-Сити - дьявольски большой город, - сказал Макгрет. Он повторил это три-четыре раза.
        Другой не произнёс ни слова. Ехали они быстро. Когда в полдень сделали привал, Вэнест предложил им разделить его паёк.
        -К чертям, я не хочу! Вот выпить я бы выпил,- сказал Макгрет.
        -А этого-то у меня и нет, - усмехнулся Вэнест. - Но, по-моему, вы достаточно заложили вчера?
        -А по-моему, ты суёшь твой нос куда не следует.
        Вэнест продолжал ухмыляться. Ему не хотелось вступать в драку с ковбоями. Не нравились ему ни выражение их глаз, ни их кольты. И он поспешно начал рассказывать о Шайенах.
        -Я знаю таких ловкачей, которые сумели бы поймать их, - сказал Макгрет. - Только, конечно, не армия. Я гроша ломаного не дал бы за армию.
        Вэнест пожал плечами. Скоро они уже доберутся до Додж-Сити.
        -Ну, пора, солдат, - напомнил Сеттон.
        Через час они были у линии железной дороги и, придерживаясь её, поехали на запад, по направлению и Додж-Сити.
        Был жаркий, душный день, низкие тучи громоздились на юге.
        Перевалив через пригорок, они увидели город. Он возник перед ними из покрытой низкой травой прерии, подобный странному миражу. Длинный ряд некрашеных покосившихся сараев из теса тянулся вдоль линии железной дороги, образуя Главную Улицу. Этот город был совершенно не похож на другие города прерий, виденные Вэнестом; казалось, он и не претендует на то, чтобы служить местом жительства для людей. Здесь не было ни обычных жилых домов, ни подгородных ферм, для которых Додж явился бы деловым и торговым центром. Городишко казался наростом, гнойной опухолью, болячкой на чреве Канзаса. Он не рос постепенно, он развивался с головокружительной быстротой пограничных городов.
        Долгое время здесь была только пустыня, потом появилась железная дорога, а вместе с нею и Додж-Сити, кое-как сляпанный и кишащий людьми.
        Так же внезапно появилось и население, как будто ветер разнес повсюду весть о новом городе. Место оказалось красивое, холмистое, просторное. И хотя жилых домов не было, но зато длинным рядом вдоль Главной Улицей лепились друг к другу салуны, игорные дома, разного рода притоны, и всего этого было больше, чем в каком-либо другом городе прерий.
        Жизнь шла тут и днём и ночью, круглые сутки. Додж был узловым пунктом. Из Техаса сюда пригоняли тысячи голов скота, следовавшего с юга по Чисхольмскому тракту, затем его переправляли на восток по железной дороге, идущей в Санта-Фе.
        Сюда же приезжали охотники за бизонами и притаскивали с собой зловонные шкуры убитых животных. А контрабандисты устроили себе в Додже штаб-квартиру и отсюда доставляли индейцам оружие и подслащенный спирт.
        Туристы считали, что Додж-Сити - это уже Запад. А английские лорды и русские великие князья непременно желали повидать Додж-Сити, чтобы осталась память об Америке. И если здесь не было мужчин и женщин, которые работали бы, строили, воспитывали детей, пытаясь создать будущее там, где не существовало прошлого, то туристы всё же видели здесь достаточно, чтобы потом вспоминать Америку. Во всяком случае, они слышали трескотню ружейных выстрелов и могли наблюдать, как похоронные процессии тянутся к Подошвенной Горе.

***
        За милю от города Рыжий уже почувствовал его запах. Густое и резкое зловоние стлалось по земле, заглушая аромат прерий. Зловоние было такое жирное и плотное, что, казалось, его можно было резать ножом. Это была смешанная вонь прокисшего пива, скверного виски и гниющего мяса на тысячах бизоньих шкур, лежавших кучами в двадцать-тридцать футов высотой вдоль железнодорожной линии. От этой вони Вэнест закашлялся, а Сеттона стошнило.
        -Чёрт! - сказал Сеттон. - Мне необходимо выпить.
        Невзирая на то, что был только полдень, Главная Улица кишела народом и салуны были переполнены. Всадники, поднимая пыль, въезжали в город и выезжали из него, пробираясь между фургонами вдоль железнодорожного полотна с непрерывно идущими друг за другом поезда страхом перед индейцами, но так как это были всё-таки только пехотинцы, то он горделиво выставлял напоказ свои сапоги со шпорами и саблю. Во время обеда он даже снизошёл до расспросов о городе и о развлечениях, которые в нём можно найти.
        Не успел он кончить обед, как пришёл сержант с приказом всё бросить и немедленно явиться к полковнику Личу. Быстро проглотив остатки кушанья, лежавшего у него на тарелке, Вэнест уныло отправился вслед за сержантом в офицерскую столовую. Как раз в эту минуту подавали суп, и, только покончив с ним, полковник Лич снизошёл до Вэнеста:
        -Это ты привёз донесение от капитана Мэррея?
        -Да, сэр.
        -Фамилия?
        -Вэнест, сэр.
        -Тебе даны какие-нибудь устные инструкции?
        -Нет, сэр, только приказ явиться в форт Додж.
        -Когда ты уехал от капитана Мэррея?
        -Вчера утром, сэр.
        -Где он находился в это время?
        -Вероятно, недалеко от канзасской границы, сэр.
        -Всё, - сказал полковник.
        Он продолжал свой обед, а Вэнест стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Сержант ушёл; полковник, видимо, забыл о нём. Никто не сказал ему, что он свободен. Он стоял и смотрел на длинный офицерский стол, глубоко обиженный тем, что никто не обращает на него внимания. Внезапно всё его существо охватило неодолимое желание очутиться дома, проскакать полторы тысячи миль, отделяющих его от, далекого родного Джерси. Он забыл обо всех развлечениях Додж-Сити, о его угарной, шумной жизни. Он думал только о своём намерении дезертировать. Он говорил себе: «Если мне дадут сегодня увольнительную, я сбегу и отправлюсь обратно на восток, может быть даже в поезде, перевозящем скот».
        Какой-то капитан, сидевший на дальнем конце стола, внезапно повысил голос, чтобы привлечь внимание полковника.
        -Я вот всё думаю, сэр… не нравится мне оборот, который принимают дела в Додже.
        -А что?
        -Это может плохо кончиться, сэр, - заметил ещё кто-то из офицеров.
        -Мэррей, вероятно, уже нашёл их, - пожал плечами полковник, - иначе от него было бы новое донесение. Индейцы шли к Доджу.
        -Это так. Но представьте, что индейцы обошли его?
        Полковник опять пожал плечами. Это был плотный, медлительный человек, который иногда прислушивался к мнению своих подчинённых.
        -Мне самому не хотелось бы, чтобы в это дело вмешались гражданские власти, - заявил он. - Однако потребуется два дня, чтобы переправить роту к Реке Целительной Палатки. Так или иначе, всё уж будет кончено к тому времени. Кроме того, на запад отсюда вдоль железной дороги также находятся войска.
        -А что, если индейцам удалось перехитрить кавалерию и увернуться от неё? - возбуждённо сказал толстый, круглолицый капитан. - Разрешите мне посадить свою роту на мулов и направиться к югу. Мы хоть преградим там индейцам путь, если уж не сможем окружить их. Всё-таки наш полк хоть чем-нибудь покажет себя.
        Другие офицеры поддержали его.
        -Не люблю, когда пехота едет верхом, - сказал полковник.
        -Но мы уже это делали, сэр. И мы не допустим их до Додж-Сити. Вы знаете, что тут поднимется, если выступит ополчение!
        -Быть может, стоит всё-таки послать роту, на риск, - задумчиво проговорил полковник. - Во всяком случае, вы сможете соединиться с Мэрреем. Он хочет этого, одному богу известно почему. Сейчас у него и так два эскадрона. В случае если вы присоединитесь к нему, вам придётся действовать под его командованием, если только он не пройдет севернее…
        Вэнест слушал, но не слышал. Мысль о побеге полностью завладела им, и сердце его колотилось от страха, что дезертировать придётся этой же ночью.
        Он опомнился, услышав слова полковника:
        -Ты отправишься сегодня же с капитаном Седбергом. Он препроводит тебя в твой отряд.

***
        Макгрет и Сеттон расположились в баре «Аламо» и потребовали виски. Они сразу же выпили по три стакана, почувствовали себя лучше и с жадностью набросились на красный сыр и бисквиты.
        -Проголодались? - добродушно спросил бармен. Это был пузатый, сутулый человек с лысой головой, белой и гладкой, как яйцо. - Могу предложить вам ветчины и яиц. А то, может быть, хотите холодной курятины? - добавил он. Мясо было не в почете в Додж-Сити. - Приехали сегодня?
        Они кивнули. Затем выпили ещё и опять налегли на сыр и крекеры.
        -Закуска за счёт бара, - пояснил бармен.
        -Я видел бесплатные завтраки и получше.
        -Возможно, но только не в Додже, - сказал бармен. - Вы приехали из Колдуотера?
        -Да вам-то какое дело! - крикнул Сеттон.
        -Ну, не сердитесь.
        -Ладно, ладно, всё в порядке, - ухмыльнулся Макгрет. Он решительно чувствовал себя лучше.
        Они допили бутылку и продолжали поедать сыр и крекеры, пока тарелка не опустела.
        Чтобы наложить ещё, бармен нагнулся под стойку.
        -Я слышал, Шайены идут сюда, - сказал он.
        -Может быть, и идут. Выпрямившись, бармен продолжал:
        -Я добавил тут кусок курицы. Разделайтесь с ним, пока не пришёл хозяин. Сеттон хрипло пробурчал:
        -Ох, и саданул бы я разок из ружья в этих краснокожих чертей!
        Бармен поставил на стойку вторую бутылку. Макгрет взял её и, расплатившись за выпитое, направился к одному из столиков.
        -Я принесу ещё сыру и крекеров, - сказал бармен. Сеттон тяжело опустился на стул, и Макгрет опять налил себе и приятелю. Сеттон пил с медлительным упорством человека, которому хочется напиться, но это ему никак не удаётся.
        Макгрет пил вдвое меньше и насвистывал под звуки рояля. Он не спускал глаз с двери, наблюдая за каждым, кто входил в бар.
        Стойка тянулась через всё помещение - в ней было футов сорок, и она упиралась в разбитое, дребезжащее пианино. Маленький лысый человечек, раскачиваясь на табуретке, наигрывал всё один и тот же плясовой мотив. Ряды грязных стаканов на стойке отзывались звоном на его игру; возле него стоял липкий кувшин, до половины наполненный скверным пивом. Столики стояли в густом слое грязных опилок, образуя как бы барьер вокруг площадки для танцев, также посыпанной опилками. Человек пять-шесть толпилось у стойки и с десяток расположилось за двумя карточными столами.
        В противоположном углу помещались рулетка и стол для игры в кости. Пахло чем-то кислым, спёртым, отвратительным.
        Сеттон понемногу пьянел.
        -Эта страна должна быть для белых людей, а выходит, что нет, - заявил он.
        -Правильно, - поддакнул Макгрет. Он всегда соглашался с этим здоровенным малым, когда тот был пьян.
        -Да… - глупо улыбаясь, проговорил Сеттон. - А знаешь, что я сделаю со скальпом?
        -Что?
        -Пришью его прямо к локтю. Чёрт возьми, прямо сюда, к локтю! - Он схватил бутылку и, шатаясь, направился к стойке.
        Макгрет последовал за ним.
        -Да ты сядь, - сказал он.
        -Всю страну опоганили…
        -Пойди сядь, - повторил Макгрет. Высокий белобрысый парень украдкой взглянул на бармена и затем тронул Сеттона за локоть.
        -Сэр? - сказал он.
        Сеттон с воинственным видом медленно обернулся. Макгрет предусмотрительно отступил назад, всё ещё ухмыляясь. Красное лицо высокого человека было покрыто пятнами.
        -Где вы их видели?-тревожно пролепетал он.
        -Кого?
        -Шайенов.
        -Отстань! - прорычал Сеттон. - Я не видел их. Они едут сюда, к Доджу.
        -Откуда же вы знаете?
        -Откуда я знаю? Вот чудно!
        Остальные посетители столпились вокруг них.
        Человек за стойкой вытирал стакан, с тревогой наблюдая за Сеттоном.
        Пианино, задребезжав, умолкло. Маленький лысый человечек повернулся на табурете и налил себе стакан выдохшегося пива.
        Плотный, хорошо сложенный, нарядно одетый человек с поседевшими головой и усами - вероятно, фермер или шулер, а может быть, инженер - сказал свысока и слегка презрительно:
        -Если вы, мистер, видели индейцев, так расскажите нам.
        Пианист, потягивая пиво, пробирался к группе, окружавшей бродяг.
        -Мы приехали сюда с одним солдатом, - поспешно вмешался Макгрет. - Он и сказал нам.
        -Шайены? А сколько их?
        -Целое племя, верхами, будь они прокляты! - сказал Сеттон и, повысив голос, хрипло повторил: - Целое племя!
        -А вы откуда приехали сюда?
        -Из Ридера, если это вас касается, чёрт бы вас взял!
        -Может быть, и так, - кивнул хорошо одетый человек, неторопливо оглядывая своими голубыми глазами Сеттона, его рваные штаны, синюю рваную, грязную блузу, лицо в шрамах, заросшее, небритое, и всю его крупную, коренастую фигуру.
        Сеттон пытался уничтожить незнакомца вызывающим, дерзким взглядом, и Макгрет схватил своего партнера за рукав. Незнакомец спокойно встретил взгляд Сеттона, а худой краснолицый малый в коричневых штанах и расстегнутой рубашке - вероятно, железнодорожный служащий, а может быть, телеграфист - набрался решимости и сказал:
        -И чего ради волновать людей этими разговорами об индейцах?
        Он сказал это мягко и вполголоса, но упрек привел Сеттона в ярость. Бродяга с размаху ударил краснолицего, и тот растянулся на полу. Незнакомец не двинулся, но не сводил глаз с Сеттона. Человек в коричневых штанах всё ещё лежал на полу: у него не было оружия; на четвереньках отполз он в сторону и выбрался из круга.
        Незнакомец повернулся к Сеттону спиной, тем самым выражая ему своё пренебрежение, подошёл к лежащему на земле, помог ему подняться на ноги и вместе с ним ушёл из салуна.
        -Нашёлся умник! - сказал Сеттон. - Откуда я знаю про Шайенов… - Он потёр суставы пальцев.
        -Я сам бы охотно излупил их! - возбуждённо крикнул бармен.
        Пианист хихикнул и хлопнул себя по ляжке. На улице краснолицый человек, потирая слегка дрожащей рукой челюсть, сказал:
        -Спасибо вам, мистер Блэк.
        -Додж кишит подобными лодырями, - сказал тот. - Но лучше с ними не связываться, они подолгу не живут здесь.
        -А он правду сказал относительно индейцев. Об этом было получено сообщение сегодня утром.
        -Военный набег?
        -Видимо. Это Шайены, которые ушли из своей резервации. Предполагают, что они направляются на север, но, кажется, никто ничего достоверно не знает. Я пока помалкивал об этом сообщении. Люди просто с ума сходят, когда слышат разговоры об индейцах.
        -Эти разговоры пробуждают охотничьи инстинкты, - задумчиво заметил Блэк, - как крупный зверь, а в этой стране всегда сезон для охоты за краснокожими… Ну, мне надо обратно на ферму.
        -Они говорили о трёхстах. Это много для индейцев.
        -Было бы неплохо отправить против них отряд ополченцев, - заметил Блэк, думая при этом о своём ранчо, о лошадях, скоте, о доме, постройка которого обошлась ему в шесть тысяч долларов. - В какую сторону они движутся? - спросил он.
        -Вот этого-то я и не знаю. Да и не моё это дело. Здесь находится полк солдат, пусть и занимается ими.
        -Много сделали эти солдаты для Доджа!
        -И всё же они являются представителями закона, мистер Блэк. А вы должны согласиться, что закона-то у нас и не хватает. - Краснолицый человек криво усмехнулся, потирая себе скулу. - Хорошо, если человек умеет сражаться, а если нет, то любой закон лучше, чем никакой. Представьте себе, что ополченцы отправятся убивать индейцев. Ведь это всё-таки только слепая толпа! В чём же тогда различие - идёт ли толпа линчевать одного человека, или сотню, или три сотни!
        -Они защищают свои домашние очаги, - рассеянно сказал Блэк.
        -Домашние очаги в Додже? Где же они, эти очаги? Блэк пожал плечами. Они зашагали по улице, и когда поравнялись с редакцией газеты, телеграфист, пробормотав что-то, отошёл от Блэка. Тот даже не заметил его ухода.
        День клонился к вечеру, и Додж гостеприимно встречал всех прибывающих. Они въезжали поодиночке, парами, группами.
        Кучка железнодорожных рабочих прикатила на дрезине, сняла её с путей и поставила перед салуном Келли.
        Многочисленная семья шведов в маленьком громыхающем фургоне медленно тащилась по Главной Улице, рассматривая всё вокруг широко раскрытыми глазами. Во многих домах слышались дребезжащие звуки фортепиано, сулившие веселье.
        Фермер направился в контору шерифа - тесный дощатый ящик с треснувшим зеркальным стеклом в окне. Шериф находился здесь; он дремал, развалившись в кресле. Тут же присутствовал судебный исполнитель Эрп; он вырывал листы из старых записных книжек и делал остроносые стрелки. Блэк извлек пригоршню сигар из кармана.
        В то время шерифом Доджа был Бэт Мастерсон, коренастый решительный человек, скорый на расправу и твёрдо помнивший о том, что большинство его предшественников умерло в сапогах и с пистолетом в руке. Должность шерифа в Додже не была ни выгодной, ни почётной, она была связана с постоянным риском, с почти верным проигрышем в игре, которую нечестно вели другие. Каждый шериф Доджа обещал очистить город от преступных элементов, сделать его местом, где порядочные люди могли бы чувствовать себя в безопасности. Но Бэт Мастерсон был первым, как будто имевшим какие-то шансы прожить достаточно долго, чтобы довести своё намерение до конца.
        Теперь же, прислушиваясь к болтовне Эрпа с владельцем ранчо, Мастерсон осторожно опустил своё кресло на все четыре ножки, кивнул головой, взял сигару, понюхал её и откусил кончик. Каждое его движение было обдуманно, рассчитанно, медлительно. Это были движения человека, который жив только благодаря своей осмотрительности и чья жизнь так хрупка, что её нужно охранять днём и ночью.
        Он наклонился над спичкой, зажженной Блэком. Но Эрп отрицательно покачал головой и начал сосать сигару, не закуривая. Эрп, жилистый, весь подобранный, напоминал своей настороженностью боевого петуха; его пальцы непрерывно играли пистолетом, он постукивал ногтями о металл.
        -Ну, как дела? - спросил Блэк.
        -Всё спокойно.
        -Спокойствие - вещь хорошая.
        -Неплохая, - сказал Эрп.
        -А что слышно о рыночных ценах? - спросил Мастерсон.
        -Поднялись на доллар двадцать центов.
        -Это хорошо.
        -Могло быть и лучше, - сказал Блэк. - Теперь на скоте не наживёшь состояния.
        -Всё-таки дело… - протянул Эрп, покусывая стрелу. - Мне так надоело блюсти мир и тишину, что я, кажется, готов наняться в ковбои за двадцать долларов в месяц.
        -Имей я жену и детей, - задумчиво проговорил Блэк, - я бы удрал отсюда. А теперь я никак не могу решить, сидеть ли мне у себя на ферме, ожидая, когда она загорится, или перебраться в Додж.
        -До вас дошли эти истории об индейцах? - вздохнул шериф.
        -Я как раз хотел узнать, а вы слышали их?
        -Чёрт возьми, конечно!-с кислой улыбкой отозвался Эрп. - Трудно не слышать. Каждый лохматый бродяга, которому не удалось убить бизона, или поторговать виски, или стянуть деньги, жаждет поиграть со скальпом.
        -Тоже вояки! - пробормотал Мастерсон.
        -Это один способ смотреть на дело, - согласился фермер. - Ас другой стороны, вы можете приехать к себе домой и увидеть, что дом сожжен, скот угнан… и вам ещё повезло, что вас самих тут не оказалось.
        -Но ведь они ещё ничего не сожгли.
        -Глупая манера рассуждать, - сказал Блэк.
        -Ну ладно, ладно!… Чего же вам хочется? Ополчения? Армии волонтеров? И где они, эти Шайены? Вы их видели? А я даже не знаю, сколько их ушло и куда они идут. Конечно, и я мог бы бегать вместе со всеми по городу, размахивать ружьем и вопить: «Бей проклятых краснокожих!» Но для чего? Это никогда не приводило ни к чему хорошему. Я стараюсь поддерживать спокойствие.
        -Может быть, вы перестараетесь.
        -Возможно. Но я и впредь буду его здесь поддерживать. В прериях и так хватит солдат.
        -А здесь, в Додже, хватит трусов! Мастерсон пристально взглянул на Блэка. Эрп свистнул, и Мастерсон сказал вполголоса:
        -Мы ведь давно знаем друг друга, Блэк! Несколько минут прошло в молчании. Они не двинулись и тогда, когда у дверей замер четкий топот копыт. Мастерсон лишь слегка повернулся, когда приехавший ворвался в комнату. Эрп сказал:
        -Хелло, Джимми!
        Лицо парня показалось Блэку знакомым.
        -Они напали на Фуллеров! - задыхаясь, крикнул парень.
        -Кто напал?
        -Спокойно, Джимми, - сказал Эрп.
        -Проклятые индейцы!
        Блэк улыбнулся, а Мастерсон резко сказал:
        -Садись, Джимми! Что за чертовщину ты городишь!
        -Я же сказал вам! Они напали на Фуллеров, стреляли целый день и сожгли дом и всех, кто в нём был.
        -Когда это случилось?
        -Сегодня ночью! - Ты сам видел?
        -Чёрт возьми! Я не видел, но Ленни Рэнд видел. Он загнал свою лошадь, и разрази меня гром, я загнал мою! Ленни ехал к Фуллерам и вдруг услышал такую пальбу, точно там шло настоящее сражение. Он уже не поехал туда, но, по его словам, стреляла по крайней мере тысяча ружей, никак не меньше того. Он видел зарево на небе, точно от пожара в прерии.
        -Где это было? - спросил Блэк.
        -На Реке Целительной Палатки.
        -Да, это могло быть у Фуллеров, - согласился Эрп. - Но отчего, чёрт бы его взял, этот болван Ленни не поехал поглядеть поближе? Чтобы захватить папашу Фуллера, индейцам незачем было начинать сражение… Ты уверен, что Ленни слышал стрельбу?
        -Истинный Бог, уверен!
        -Эти негодяи могут начать стрельбу и без всякого повода, - заметил Блэк.
        Мастерсон поднялся с утомлённым видом, подошёл к конторке и пристегнул к поясу два револьвера.
        -Я пойду посмотрю, что там делается,-сказал он Эрпу. - Вы же поезжайте в форт и переговорите там. В Додже всегда найдутся головорезы, готовые отправиться в погоню за индейцами, и уж лучше, если с ними будет одна или две роты.

***
        Телеграфист, всё ещё потирая зашибленную скулу, сидел в редакции газеты и слушал, как редактор диктует передовую статью прямо наборщику. Помимо своей работы в телеграфной компании Уэстерн Юньон, Стенли Гарбург был канзасским корреспондентом «Нью-Йорк тайме». Он не числился штатным сотрудником, но когда ему попадался какой-нибудь интересный материал, он посылал его в газету в надежде, что там его используют. Если события того стоили, обработку поручали опытному журналисту. Стенли берег, как сокровище, те номера, в которых печатались его краткие заметки.
        Разглядывая теперь похожие на две платяные щётки бакенбарды редактора Аткинса, он раздумывал о назревающих событиях, о сенсационной истории, о которой он напишет, об этом великом шансе на успех и вместе с тем надеялся, что его предположения не осуществятся. Он вспоминал точки и тире, принесшие ему извещение о побеге индейцев, об атаках и контратаках, о постепенной концентрации войск со всех концов штата, о сети, которая плелась и в которой, видимо, не окажется уже ни одной спущенной петли. Он мало знал об индейцах, так как каждый живущий в прериях утверждал, что его рассказы о краснокожих самые достоверные; однако он знал, что индейские войны-дело прошлое, что индейская проблема разрешена раз и навсегда. Но теперь было что-то иное…
        Он услышал, как Аткинс продиктовал:
        -До каких же пор свободные американцы будут жить под тенью этого смертельного страха? До каких же пор эта индейская угроза будет держать их дома, их очаги, их близких в долине мрака? Мы заявляем: хватит! Мы заявляем, что не будут больше наши близкие гибнуть в жадно разверстой пасти варварства! Мы обращаемся к свободным людям: подымайтесь и уничтожьте краснокожих! Мы говорим: граждане Додж-Сити, защищайте ваши очаги, подымайте оружие за дело мира и свободы! Ударьте по ним с такой силой, чтобы они поняли: это гнев Господень обрушился на них! Дайте им такой урок, который на веки вечные отучит их переступать границы своих резерваций…
        Гарбург слушал, усмехаясь. Он слышал, как те же призывы, заклинания и проклятия произносились по поводу охотников за бизонами, бандитов, скотокрадов, торговцев виски, техасцев.
        Аткинс никогда не менял текста своих передовиц, а если бы менял, то порядочные люди в Додже, может быть, всё-таки читали бы их. Но при данном положении дела никто их не читал, за исключением тех случаев, когда эти статьи перепечатывались газетами восточных штатов, стремившимися показать воинственный пыл пограничной прессы.
        Кончив диктовать, Аткинс подошёл к телеграфисту, ухмыляясь и посасывая свою старую трубку.
        -Задал я им перцу, а? - сказал он.
        -Разве вы так ненавидите индейцев?
        -Ненавижу? Да я никогда не знал ни одного, никогда не говорил ни с кем из них, кроме метиса Микки. Но они, как и бандиты, мешают прогрессу, а прогресс не может останавливаться.
        -Всё же я не печатал бы этого, - сказал Гарбург.
        -Почему?
        -И так достаточно шума. Зачем же ещё добавлять? Индейцы не подошли к Доджу, и нет никаких доказательств, что они грабили или творили безобразия. У них, вероятно, одно-единственное желание - уйти к себе на родину, на север.
        -А нам надо убираться с земли, за которую мы сражались? Сказать им: идите сюда, идите с миром?
        -А почему бы и нет!
        -Эх!… - Редактор сплюнул. - Уходите! Дыхание трусости жжёт нестерпимо. Убирайтесь отсюда!

***
        Отряд из форта Додж выехал с наступлением темноты и, следуя точно на юг, направился в сторону Уитмена, вместо того чтобы двигаться на юго-восток, к Ридеру и Реке Целительной Палатки. Седберг решил, что отряд из форта Рино или уже перехватил Шайенов, или совершенно утерял их.
        Тот факт, что индейцы могли уйти от кавалерии, уже настигшей их, ему и в голову не пришёл. А если бы Мэррей вступил с ними в соприкосновение, то сведения об этом уже были бы получены в Додже. Таким образом, вероятнее -всего, что отряд из Рино окончательно потерял след индейцев. Если отряд продолжит свой марш на север от Сан-Сити, он будет прикрывать восточный фланг, так же как и воинские части, патрулирующие железную дорогу на открытых платформах. Тем не менее инстинкт мог заставить Шайенов уклониться к западу, подсказать им, что в наименее населенной части штата скрыться легче всего. Больше никаких данных у Седберга не было. И он ночью повел наугад в южном направлении свою посаженную на мулов пехоту.
        Множество слухов о нападениях индейцев просочилось за этот день в Додж-Сити из всех частей Канзаса, но Седберг не мог опираться на них, так как они были слишком недостоверны и противоречивы. Имело смысл идти только на юг, и он пошёл на юг, намереваясь описать широкую дугу к востоку и на следующий день найти след Мэррея.
        В качестве следопыта он захватил с собой старика Пита Джемисона, метиса из племени Воронов, знавшего юго-западный Канзас как свои пять пальцев. Существенную помощь оказывали также яркий свет луны и белое сияние звезд, которое наблюдается только над высокими горными кряжами, пустыней и беспредельными прериями.
        Солдаты ехали тесными рядами, почти безмолвно. С непривычки им было не очень удобно верхом на мулах, но всё же они двигались быстро. Они не чувствовали усталости, так как им был дан двухчасовой отдых после ужина; всё же перспектива трястись всю ночь рысью была не из приятных.
        Рядовой Вэнест ехал почти в голове колонны, в двух шагах позади капитана Седберга. Он уже чувствовал себя раскисшим и измотанным. Даже теперь ему было трудно примириться с мыслью, что удовольствия, которые он получил в Додж-Сити, были так мгновенны, что они остались позади,а он возвращается или к индейцам, или к ненавистному сушёно-красному однообразию и скуке форта Рино.
        Он слышал, как Седберг о чём-то говорит со следопытом, и ему были ненавистны они оба, ненавистно всё, что было связано с этой бесконечной, плоской, унылой равниной. Он мечтал о том, чтобы, если они действительно найдут индейцев, Седберг погиб, умер в таких же страданиях, какие испытывает сейчас он, Вэнест. Его раздражал глухой голос следопыта и певучий индейский акцент, с каким он говорил Седбергу:
        -Эти Шайены, клянусь Богом, все до одного скверные люди. Они дерутся, как черти, как дикие кошки. Я думаю, если мы найдем их, надо идти осторожно-осторожно, как мышь в темноте, когда она чует кошку.
        -Твоё дело найти их. Только и всего. Найди их и предоставь уж мне самому решать, что делать с ними дальше, - сказал Седберг.
        -Верно, верно. Только я думаю, господин капитан, надо очень осторожно…
        Они ехали, ехали бесконечно долго. Трава вокруг них была высокая, тёмная, мокрая. Лаяли койоты, заслышав топот мулов. Один раз солдаты наткнулись на стадо перепуганных бизонов. Кавалеристы проезжали мимо проволочных изгородей, уже разделивших прерии на участки, и временами перед ними вставали чёрные пятна амбаров и домов с закрытыми ставнями. Иногда во мраке слышались ржанье лошадей, топот испуганного скота, поднявшись на холм, они видели внизу печальный отблеск потухающего костра и неподвижные фигуры уснувших ковбоев, лежавших вокруг него, точно спицы колеса. Но ни отряд, ни патрули, растянувшиеся на пятьсот ярдов по обеим сторонам отряда, нигде не обнаружили каких бы то ни было следов индейцев; не было ни пылающих ферм, ни зарева в небе от их костров.
        Ночь проходила, а полусонные солдаты всё ехали, свесив головы, изредка только открывая рот, чтобы выругаться, и снова погружаясь в мрачное, как ночь, молчание, которое нарушалось только непрерывным топотом копыт. И это продолжалось, пока небо из тёмно-синего не превратилось в чернильно-чёрное, а затем не начался угрюмый и мглистый рассвет.
        -Зря маемся, - сказал Пит Джемисон. Спустя минуту он повернул мула и, стоя на стременах, поднеся к ушам ладони, принялся слушать. Седберг подал солдатам знак остановиться, а оба патруля нерешительно подъехали в полумраке.
        -Кажется, я слышу очень странный шум, - глупо ухмыляясь, заявил следопыт, вертя головой из стороны в сторону. - Кажется, я что-то слышу.
        -Что же?
        -Не знаю. Может, ничего, а может быть, много людей верхами скачет.
        -Где?
        Следопыт указал вперёд, и Седберг напряг слух. Лошади офицеров тревожно заржали, а солдаты, стряхнув с себя сон, судорожно сжимали холодный металл своих ружей и вздрагивали от утреннего сырого холода. Снова в прериях стало тихо. И вдруг через мгновение они услышали звук, похожий на приглушённую, далёкую дробь многих барабанов.
        -Они где-то близко, - заявил Джемисон.
        -Сколько же их, по-твоему? Следопыт пожал плечами:
        -Может, две сотни. Может, и больше.
        «Это или индейцы, или Мэррей со своим отрядом», - подумал Седберг. Он нерешительно обернулся и взглянул на солдат; они стояли тесными рядами, измученные ночной ездой, возились со своими ружьями, силясь вместе с тем удержать на месте мулов, которые сбивались в кучу, как домашний скот.
        Теперь, когда Седберг был близок к цели, он не знал, что ему делать.
        Как офицеру пехоты, ему хотелось приказать солдатам спешиться и рассыпаться цепью. Но тогда индейцам - если это они - будет очень легко избежать стычки с его солдатами. И он стал ждать.
        Вэнест, скорчившись на своём рослом сером коне, потирал онемевшие икры.
        Вдруг он увидел индейцев, появившихся из тумана. Они неслись, вскачь с невысокого холма и остановились, выжидая, в сотне ярдов от отряда.
        В эту минуту Вэнест понял, что Мэррей потерпел неудачу и сам он тоже. Где-то там все его товарищи находились в полной безопасности, а он здесь один, лицом к лицу с индейцами. Точно жестокий и мстительный рок вступил с ним в единоборство и победил.
        -Ей-ей, - шепнул следопыт, - кажется, мы поймали их или они нас!
        Седберг взмахнул рукой, и мулы пошли вперёд. Индейцы казались неподвижными, смутными силуэтами. И вдруг легко, как текущая вода, больше половины их устремилось прочь.
        -За ними! - воскликнул Седберг. - Горнист, чёрт тебя побери, давай сигнал!
        Звуки трубы, казалось, пробудили и в людях и в животных одно и то же желание. Мулы пустились рысью, но следопыт, поднявшись на стременах, схватил Седберга за руку и крикнул:
        -Господин капитан, там женщины, вы с ума сошли! Вы будете гнаться за женщинами, а воины наступят вам на хвост!
        И тут Седберг понял, в чём дело: женщины и дети устремились на юго-восток, туда, откуда они пришли; мужчины же, ловкие, как цирковые наездники, мчались на, своих маленьких лошадках и окружали роту, чтобы ударить по ней с фланга. Он безуспешно пытался повернуть своих солдат, но мулы сбились в беспорядочную кучу, и он приказал колонне остановиться. Розовый отблеск восходящего солнца уже появился впереди дымки. Женщины и дети скрылись в ней, как бы провалились в сумрак и туман, а мужчины, убедившись в том, что их семьи в безопасности, вызывающе разъезжали взад и вперёд перед конной пехотой. До сих пор ещё не раздалось ни одного выстрела.
        Седберг, убедившись, что ему не удастся хоть как-нибудь построить мулов для атаки, приказал солдатам спешиться и открыть огонь. Индейцы отъехали прочь. Солдаты с трудом слезали с седел, висли на уздечках и, осыпая бранью измученных, упрямых мулов, растаскивали животных в стороны, чтобы иметь свободное пространство для стрельбы. Вэнест остался в седле; он достаточно разбирался в кавалерийском деле, чтобы понять всю бессмысленность и гибельность подобного маневра. Он один предвидел массовую атаку Шайенов, пока пехотинцы ещё возились с мулами.
        Он видел, как Шайены, развернувшись подобно вееру, налетели на отряд: так несется гонимое бурей перекати-поле. Пронзительно крича и воя, они смяли мулов, промчались сквозь их ряды, оставив роту в полнейшем смятении. Солдаты открыли огонь, но без результата. Попасть в этих вертящихся, мечущихся всадников было так же трудно, как подстрелить летящего дикого голубя. Индейцы стреляли немного, их редкие, разрозненные выстрелы скорее имели целью вызвать панику среди животных, чем убить солдат. Они уже умчались в предутреннюю мглу, а солдаты всё ещё возились с мулами, поднимались с земли и бесцельно выпускали пулю за пулей вслед исчезнувшим индейцам, ругались и ощупью отыскивали в высокой траве своё оружие.
        Но Вэнест исчез. Его большой серый конь заартачился, и Вэнест, увидев приближавшихся индейцев, дал ему шпоры и помчался прочь. Голова его кружилась, спину, как ножом, колола боль от пули, засевшей под лопаткой. Это была случайная пуля, выпущенная наугад кем-то из солдат. Но Вэнест сознавал только одно: теперь всё кончено, он дезертирует, он вернётся домой, он будет скакать, не оглядываясь, не отдыхая, пока не доедет до дому.
        Сначала он бешено мчался навстречу индейцам, а потом, когда они повернули на восток, к своим женам и детям, - в сторону от них. Теперь Вэнест был один. Его рослый серый конь перешёл на рысь, затем на шаг и наконец совсем остановился. Вэнест висел в седле. Его воспоминания о зелёной тёплой родине в Джерси были очень неясными; такими они оставались до тех пор, пока его пальцы под тяжестью тела не разжались и не соскользнули с луки. И тогда для него наступила ночь, хотя солнце, как лучезарный ангел, поднималось над прериями. Рослый серый конь пошёл дальше и начал щипать траву, таща за собой тело Вэнеста, одной ногой застрявшего в стремени.

***
        В Додж-Сити, в театре «Леди Веселье», прошла уже половина представления, когда конферансье Франк Хеник вышел на авансцену и поклонился зрителям.
        Приняв робкий и смиренный вид, стоял он против рампы с шестьюдесятью свечами в жестяных подсвечниках и, сжав руки, наконец заговорил:
        -Сограждане Додж-Сити, соотечественники, я обращаюсь к вам сейчас не для того, чтобы развеселить вас. Есть время и для веселья, и вы не ошибаетесь, когда, уплатив за вход в наш театр, ожидаете услышать здесь шутки наивысшего качества, так же как танцы и пение. Но сегодня не до шуток. Об этом я и буду говорить. Я имею в виду грозную опасность, которая охватывает Канзас, подобно безудержному пожару в прериях. Я хочу сказать о краснокожих дикарях, которые жгут, грабят, убивают. Я хочу сказать о мужественных людях, притаившихся в своих забаррикадированных домах, о женщинах и детях, стоящих рядом с ними на коленях и возносящих к небу свои молитвы, в то время как их мужья, братья, отцы посылают в окно пулю за пулей, чтобы отогнать свирепого врага, стремящегося уничтожить всё, что им дорого. Можете ли вы, граждане Додж-Сити, сидеть здесь, оставаясь равнодушными к их страданиям? Или, быть может, гнев и ужас уже закипают в ваших верных сердцах? Можете ли вы сидеть здесь и не испытывать желания взять в руки ружьё, пойти уничтожать это бессердечное первобытное чудовище варварства, не знающее, что такое
любовь и христианская кротость, но умеющее только скальпировать и терзать людей до смерти? Можете ли вы позабыть не только храбрецов, служивших под командованием генерала Кастера и отдавших свои жизни всего только несколько лет назад, но и таких честных и отважных мужчин и женщин, которые, подобно Фуллерам, Логанам и им подобным, лежат теперь оскальпированные и окровавленные? Я только платный конферансье и, может быть, мои слова ничего не значат для таких закалённых бойцов, как вы, но я знаю, что если вы дадите мне ружьё и коня, я первый отправлюсь с вами… Крайне признателен вам за любезное внимание, леди и джентльмены!
        Оркестр попытался исполнить военный гимн республики, но шумные овации заглушили звуки музыки. Франк Хеник всё отвешивал и отвешивал поклоны, но бесполезно было пытаться успокоить зрителей или же продолжать представление. Люди, стоявшие ближе к сцене, выхватили из подсвечников горящие свечи, и Франк Хеник, которого вознесла волна энтузиазма, так умело им пробужденного, двинулся из театра во главе факельного шествия, направившегося по Главной Улице в салун «Длинный сук». К этому времени волнение перекинулось во все уголки Додж-Сити. Мужчины и женщины толпами спешили в «Длинный сук», который был скоро битком набит людьми, и они кричали, ревели и вызывали Бэта Мастерсона.
        Мастерсон взобрался на стойку и заорал:
        -Погодите! Погодите минутку! Дайте мне разобраться!
        -Слушай, Бэт, мы за тебя, Бэт! - вопила толпа.
        -Ладно. Вы теперь рветесь в бой с индейцами. Я понимаю вас. Вы наслышались о том, что индейцы громят Канзас, и, естественно, на стену полезли. Но это не шестьдесят шестой и не шестьдесят восьмой год. С индейскими войнами покончено, и если есть ещё какая-нибудь бродячая и бесчинствующая шайка, то войска справятся с ней.
        Свист, крики: «Долой этих маскарадных солдат!»
        -Ладно, - продолжал Мастерсон, - может, вы и не любите солдат, но они - закон!
        -Закон - это ты, Бэт! Объявляй набор!
        -Подождите минутку. Мне не нужна беспорядочная толпа граждан, которая стреляет во что попало. Уж если вы решились взяться за дело, его следует делать как полагается и по-моему. Иначе я вас к чертям пошлю!
        -К чертям! Ладно! Объявляй набор!
        -Хорошо! Вы отправитесь за индейцами. Но вы не можете выступить сегодня ночью. Во-первых, если вы начнёте стрельбу в темноте, то убьёте больше горожан, чем индейцев. Во-вторых, вы же не знаете, где эти индейцы. Судя по донесениям, они чуть не в двадцати разных местах штата. Надо подождать, пока мы не узнаем точно. Сегодня ночью выступила рота пехотинцев верхом на мулах, чтобы сцапать их. Надо подождать сведений из форта. А покамест комитет граждан займется набором ополчения. Завтра же утром, если вы не передумаете, я приведу вас к присяге.
        Мастерсон слез со стойки среди одобрительного воя, в котором потонули отдельные выкрики недовольных, желавших отправиться немедленно. Большая часть присутствующих почувствовала облегчение, узнав, что до утра ничего решительного предпринято не будет.
        Толпа в «Длинном суку» растаяла, многие перешли в другие салуны. Техасский скотовод, ненавидевший индейцев так, как только могут их ненавидеть техасцы, трижды бесплатно угощал виски всех присутствующих, шулер Роудей Кейз - дважды. Начались танцы, игра в карты. Уполномоченные отправились в заднюю комнату, и запись желающих вступить в ополчение началась.

***
        Участники ополчения нервничали, суетились, возмущались. Накануне их было почти триста, а сегодня утром не насчитывалось и сотни. Состав также изменился. Исчезли мелкие фермеры и мелкие владельцы ранчо, а также семейные. И произошло это всего лишь за какие-нибудь десять часов. Одно дело - выступить против индейцев после нескольких стаканов виски, нескольких речей, в общем порыве очистить страну от заразы, и совсем другое - отправиться в поход и быть убитым при Ярком и трезвом свете утра. Не лучше ли было бы разойтись по домам, не покидать насиженного местечка, а запереть скот в хлев и закрыть ставни? В случае же появление индейцев - сражаться с ними на своём собственном клочке земли.
        Другой причиной, охладившей всеобщий пыл, было появление старика Фуллера. Он не только не был убит, согласно слухам, но, наоборот, полон жизни и энергии. Вооружившись старинным ружьём системы «Шарп», он горел желанием уничтожить хоть нескольких Шайенов на свой страх и риск. Когда его спросили о битве, в которой он якобы пал, то он признался, что бой действительно был, но не у него на ферме, а между войсками и Шайенами где-то на Реке Целительной Палатки. Об этом ему мало известно, но он слышал, что индейцы направляются к Доджу. Поэтому-то он и явился сюда.
        Это ещё больше охладило граждан. Если Фуллер не убит, то возможно, что слухи о десятке других смертей также вымысел. В результате дезертирство среди ополченцев увеличилось. А затем кучка техасских ковбоев отыскала метиса Микки, слабоумного, безобидного индейца, под прилавком в универсальном магазине Бриггса. Он был совершенно безвреден, кроток, как кролик, боялся собак и готов был выполнять самую грязную работу. Он не только не общался с Шайенами, но смертельно боялся индейцев и всегда избегал их.
        И вот техасцы выволокли его, облили креозотом, который украли на товарной станции, и, желая выразить своё презрение к нему, повесили за одну ногу на телеграфном столбе, вместо того чтобы линчевать, как они линчевали бы белого. Затем они поскакали по Главной Улице и, дав несколько залпов, удалились, раньше чем несколько более разумных граждан раздобыли лестницу и, перерезав веревку, сняли Микки. Тот был едва жив, а прилив крови к его уродливой голове вызвал шок. И вот он лежал, силясь улыбнуться Бэту Мастерсону, который явился слишком поздно. Бэт знал Микки уже много лет. И теперь он ругал техасцев и клялся, что убьет их при первой же встрече. Невзирая на свою хвастливую храбрость, техасцы, зная Мастерсона, вовремя убрались из города, а шерифа понемногу удалось утихомирить.
        Это событие также увеличило дезертирство из ополчения.
        Уайт Эрп плюнул на всё это дело и отправился в контору Мастерсона делать свои бумажные стрелки. Шериф объявил, что если ополченцы всё ещё намерены выступить и быть убитыми, он пойдёт с ними хотя бы для того, чтобы они не перестреляли друг друга.
        Так проходило утро. Число ополченцев сократилось ещё вдвое; осталась лишь кучка бродячих ковбоев, жаждавших похвастаться своим участием в битве с индейцами или же скальпом, пришитым к отвороту куртки, да несколько воинственных техасцев - шулеров и барменов, которым надоело увертываться от пуль во время драк в салунах и захотелось пострелять и самим. Было тут также несколько приказчиков из бакалейных лавочек, видевших во всём этом весёлое, занимательное приключение; два глуповатых англичанина, младшие сынки знатной фамилии, также считавшие всё это безделицей, чем-то вроде пикника; шериф и четверо его помощников; телеграфист, мечтавший писать статьи для газет, и, наконец, пять-шесть скотоводов, готовых на всё, только бы выгнать индейцев из прерий.
        Остальные - мелкие фермеры, железнодорожники, рабочие скотопригонных дворов, адвокаты, доктора, портные и торговцы - все сбежали. А оставшиеся горели нетерпением выступить, стремясь оправдать своё поведение. Они толпились перед «Аламо» и то вскакивали в сёдла, то спешивались, открывали и закрывали затворы ружей, пересчитывали патроны и требовали от Мастерсона, чтобы он повел их наконец на поиски индейцев.
        Мастерсон сообщил об этом в форт Додж, считая, что если ополченцы всё-таки выполнят своё решение, то лучше, если при них будет войсковая часть. Полученный им ответ был, в сущности, отказом: полковник извещал, что у него больше нет солдат, которыми он мог бы располагать для этой цели, что рота пехотинцев на мулах выступила накануне, что две другие роты патрулируют железную дорогу, а четвертая рота несет охрану в окрестностях самого Додж-Сити; гарнизон же форта Додж не может покинуть Додж.
        Если гражданское население настаивает на том, чтобы отправиться на поиски индейцев, им придётся сделать это самостоятельно.
        «Чёрт бы взял всех этих военных!» - подумал Мастерсон без ненависти, но в гневе, что ему одному придётся нести ответственность за этот сброд, за ополчение и его бессмысленную, упорную жажду убивать индейцев. Под тем или иным предлогом он откладывал выступление отряда с девяти часов до десяти, а затем и до одиннадцати. Насмешки и издевательства окружающих удерживали ополченцев, и они не расходились.
        -Или вы дадите приказ о выступлении, Бэт, или мы - клянусь дьяволом! - отправимся без вас, - заявил шерифу один из скотоводов.
        Минут десять спустя после этого требования ковбой Калли Риджвуд промчался на взмыленной лошади по Главной Улице. Он остановил лошадь и, размахивая руками, заорал во всё горло:
        -Они стояли лагерем у реки к западу от Форда! Через час они будут здесь!
        Теперь уже ничем нельзя было удержать ополченцев, и Мастерсон понял это. С гиком, с криком разряжая в воздух ружья, пронеслись они по Главной Улице, пересекли железную дорогу и поскакали на юго-восток.

***
        Они мчались во весь опор в течение часа, не теряя из виду реки. Мастерсон уговорил их сделать остановку. Он знал, что если не дать отдыха лошадям, то ополченцы не смогут не только атаковать и сражаться, но даже преследовать и отступать. Больших трудов стоило ему держать их в узде. Спешившись на крутом берегу, они смеялись, орали. Один из приказчиков был бледен, точно его одолевала тошнота, кое-кто из техасских ковбоев поджал губы, на их лицах проскальзывало сомнение, но остальные хохотали и хвастались, слушая россказни плечистого бродячего ковбоя с шрамами на лице, по имени Сеттон, о том, как он убивал индейцев - несметные тысячи индейцев - и какие у них жалкие, трусливые душонки. А его низкорослый сотоварищ неизменно поддакивал: «Да-да, истинная правда, провались я на этом месте!»
        Ополченцы пробыли здесь около десяти минут, а когда стали садиться на лошадей, то внезапно увидели индейцев.
        Невозможное обратилось в действительность. Никто из них в глубине души не верил в этот поход. Просто пикник, развлечение. Как могли они отыскать какую-то кучку Шайенов среди прерий, расстилающихся на тысячи миль!
        Даже Мастерсон был уверен, что им ни за что не найти индейцев.
        Индейцы двигались с юга, вверх по реке, а ополченцы шли по берегу с севера. Поднявшись на взгорье, Шайены появились внезапно - в прериях это бывает. Они скакали очень быстро, растянувшись длинной вереницей. Впереди ехали воины, за ними женщины и дети, вцепившись, точно обезьянки, в гривы своих пони; далее следовали лошади, навьюченные домашним скарбом, собаки, бежавшие рядом, и, наконец, опять воины, составлявшие арьергард; мужчины и подростки несли охрану, растянувшись вдоль всей колонны. Они увидели ополченцев в ту же минуту, как ополченцы увидели их. Однако индейцы не изменили ни направления, ни аллюра своих лошадей. Только почти незаметно женщины и дети оказались окружёнными мужчинами, точно лентой.
        -Господи боже мой!… - орал Сеттон.
        Техасцы закричали - это был какой-то нечленораздельный вой.
        Они вскочили на коней. Всё пришло в движение, словно взбаламученный пруд. Оба англичанина, глупо улыбаясь, уставились друг на друга и взялись за руки. Телеграфиста затошнило, во рту стало сухо и горько. Одного из приказчиков, который пытался успокоить артачившуюся лошадь, вырвало.
        Толстый фермер, глядя с презрением на эту орущую толпу, спросил Мастерсона:
        -Ну как же, Бэт?
        Шериф, пожав плечами, стегнул своего коня по крупу.
        Но уже ополченцы устремились вниз с холма и рассыпались, стреляя на ходу из качающихся, подпрыгивающих ружей и не попадая даже в такую крупную мишень, какую представляли собой индейцы.
        Телеграфисту хотелось видеть всё. Он повторял себе:
        -Я должен всё видеть, запомнить и когда-нибудь написать.
        Но ему удалось разглядеть лишь огневые вспышки, похожие на точки и тире, бегущие по телеграфной ленте. Они были отчётливыми, но когда индейцы перевели своих пони на шаг, - потускнели.
        Впоследствии он так и не смог вспомнить, как индейцы, образовав цепь, чтобы прикрыть свои семьи, поджидали ополченцев; это были воины с угрюмыми, утомленными лицами; они держали наготове карабины, старинные кольты с длинными стволами, туго натянутые плоские луки со слегка дрожавшими стрелами, примитивные копья и украшенные перьями щиты.
        Индейцы дали только один-единственный залп, но и его оказалось достаточно: лошади ополченцев взвились на дыбы, ряды смешались. Ополченцы врассыпную отступили, кони уносили всадников, не спешивших повернуть их обратно; иные лошади пятились, в то время как седоки пытались перезарядить ружья, или, обезумев от ужаса, неслись прямо на индейцев. И вот Сеттон уже лежит в траве. Из его груди торчит обломок копья. А юноша-англичанин, ни к кому не питавший ненависти и выехавший в эту экспедицию, как на пикник, промчался через весь отряд Шайенов с зубчатой стрелой в груди; она прорвала его одежду и вонзилась в лёгкое. Он до тех пор мчался вперёд, вцепившись в седло и призывая своего брата, пока не свалился мёртвый. И ещё многие свалились на землю; упал и фермер Блэк: пуля пробила ему голову, и он тут же умер.
        Телеграфист опять начал запоминать, разглядывать, связывать один факт с другим, для того чтобы можно было обо всём написать.
        Он сидел, прикрывая одной рукой другую: у него был оторван палец. Он следил за удаляющимися индейцами и, слушая проклятия, которыми сыпал Бэт Мастерсон, спрашивал себя: «Чего же я ожидал?… Как я буду обходиться без пальца?! Как останавливают кровь?…»
        Мастерсон осадил лошадь и уныло разглядывал своих потрепанных, потерпевших поражение ополченцев.
        А в направлении реки Арканзас тёмная масса странного, непобедимого племени Шайенов уже исчезала среди жёлтой травы канзасской прерии.
        ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
        КАПКАН ЗАХЛОПЫВАЕТСЯ
        Сентябрь 1878 года
        Мэррей всё ещё искал след индейцев. Его люди были намучены и покрыты грязью. И было в них что-то новое, чего им раньше не хватало.
        Ранним знойным утром Уинт, осадив лошадь, спросил капитана:
        -Вы когда-нибудь охотились?
        -Охотился?…
        -С собакой. Ну, например, с пойнтером, например, за перепелами? Вы видели, как он во всех направлениях?
        -Я ненавижу охоту, - ответил Мэррей. - Мне всегда казалось, что в человеке, одержимом страстью к охоте, есть что-то скверное.
        Уинт пожал плечами:
        -А я люблю охоту. Но вопрос не в этом: я думал о людях. Посмотрите на них.
        -Они устали.
        -Теперь они хотят драться, а прежде у них этого желания не было.
        -Они хотят найти то, что ищут, - сказал Мэррей.
        -Так всегда бывает. Вот и я думаю… думаю об этих проклятых индейцах, даже во сне вижу. И уж кажется, что на свете нет ничего другого.
        Отряд долго блуждал, пытаясь определить путь индейцев, расспрашивая встречных: «Индейцев не видели?»
        Ночью они добрались до какого-то ранчо. Ставни дома были закрыты, собаки заливались лаем, перепуганный скот сбился в кучу. Мэррей принялся кричать и звать хозяина:
        -Эй, кто там есть!
        После долгого ожидания фермер наконец вышел, держа в руках ружьё, полусонный и злой, в нелепой длинной ночной рубахе. Он, вероятно, думал: «Ну какого чёрта они ездят не днём, а ночью, когда спать надо! Чего пристают!»
        -Где индейцы?
        -Нет здесь никаких индейцев!… Вот дурачье! Да я уже лет пять не видел здесь ни одного индейца.
        Рослые серые лошади топтали копытами двор перед домом и выгон, а кавалеристы отпускали саркастические замечания, заверяя фермера, что прочесывать всю страну, защищая людей такого сорта, как он, не слишком большое удовольствие.
        -А я повторяю, что уже целых пять лет здесь нет никаких индейцев, - упорствовал фермер.
        -Я бы хотел, чтобы с нами был следопыт, - сказал Уинту Мэррей. - Возможно, все они ничего не знают, по крайней мере добрая половина. Но куда идут индейцы - они, кажется, знают. Хотелось бы мне знать, куда идем мы.
        -На север.
        -А что, если Шайены также направляются на север?
        Уинт пожал плечами.
        Они прибыли в Гринсбург ещё до рассвета, точно ночные бродяги или ночные призраки. Весь город проснулся, началась паника. Сотни перепуганных, изумленных людей показались в окнах. И вот на Центральной Улице перед канцелярией шерифа выстроилась длинная вереница чёрно-синих мундиров. После команды Мэррея «вольно» они спешились и стали приседать, разминая затекшие ноги.
        -Эй, шериф! - заорал Уинт, осыпая его бранью и уже не заботясь о том, проснется ли весь город или весь мир. - Шериф!
        Шериф жил в том же помещении, где находилась и его канцелярия. Натянув штаны поверх ночной рубашки, он вышел с ружьём в руках. Это был низенький человек; волосы дыбом стояли вокруг лысины на его яйцевидном черепе.
        -Опустите ружьё, шериф, - сказал Уинт.
        -Кто дал вам право беспокоить почтенных людей, которые уже легли спать? - проворчал шериф.
        -А если бы вас разбудили индейцы, шериф, вы были бы довольны?
        -Индейцы?!
        -Пусть идёт спать! - раздраженно сказал Мэррей. - Пусть даст нам проводника и отправляется спать.
        Солдаты уже успели заснуть. Они устроились прямо на улице, примостившись возле своих лошадей. Их головы свесились на грудь, руки опустились.
        -Нам нужен следопыт, - сказал Уинт. Весь город проснулся и был на ногах, словно жители почуяли индейцев; теперь они уже не злились, что их разбудили. Точно вернулись былые времена. И кое-кто Предлагал построить баррикады с обоих концов улицы.
        -Смелей, задайте им жару! - слышались голоса. Офицеры продолжали требовать у шерифа следопыта.
        -Есть у нас такой, - сказал шериф. - Старик Филуэй. Уж он знает страну вдоль и поперёк.
        -А где он?
        -Это старый истребитель индейцев, - добавил шериф. - Знаешь, сынок, он снимал с них скальпы, когда у вас ещё молоко на губах не обсохло.
        -Ну хорошо, а где же он?
        Со всех сторон раздались крики: «Папаша! Папаша!»
        Толпа расступилась и вытолкнула древнего, костлявого, заспанного старика.
        -Да это прямо мой дедушка! - засмеялся Гатлоу.
        -Местность знаешь? Был когда-нибудь следопытом? - нетерпеливо расспрашивал Мэррей.
        -Был ли я следопытом? Господи, да чего ты, молодой человек, так на людей кидаешься?
        -Нам нужен разведчик. Нашего убили Шайены.
        -А вы гоняетесь за Шайенами?
        Мэррей вздохнул. Гатлоу захихикал. А Уинт сказал:
        -Слушай, папаша, хочешь быть нашим следопытом? Нам нужно найти след Шайенов; их около трёхсот, они направляются на север. Мы шли за ними по пятам от самой Территории, а вчера потеряли их. Они должны быть где-то здесь поблизости, может быть всего в каких-нибудь двадцати милях. Будем платить тебе три доллара в день, и я попрошу, чтобы полковник выдал тебе премию. Ну как, идёт?
        Кто-то сунул старику плитку табаку. Он откусил и задумчиво стал жевать.
        -Идёт-то оно идёт, - сказал он наконец, - только, сынок, не вздумай ты командовать мной. Одного я не выношу: чтобы какой-нибудь недоносок в мундире помыкал мною.
        -Ну, понятно, - кивнул головой Уинт.
        -Так я пойду раздобуду себе ружьё и коня.
        -Вот непроизводительная трата казенных денег! - заметил Уинт, когда старик ушёл.
        Сержант Кембрен заорал на своих солдат, поднял их на ноги и заставил вновь сесть на коней. Мэррей отправился на поиски телеграфиста, а Гатлоу посмеивался, дремал, декламировал какие-то стихи и опять дремал.
        Спустя четверть часа они выехали из города. Филуэй, посмеиваясь, плел обоим капитанам небылицы из тех времен, когда страна была ещё молода.
        Мэррей повернул свой отряд сначала на запад, потом на север и опять на запад. Старик был, видно, не дурак: он ехал, свесившись с седла, и то ли случайно, то ли благодаря своей опытности при свете утренней зари всё-таки отыскал след индейцев.
        -Шайены? - спросил Мэррей.
        -Ну, сынок, посуди сам: других-то индейцев в этой местности нет!
        -А давно они здесь прошли?
        -Я же не гончая, сынок.
        -А ты определи, отец.
        Старик осторожно слез и принялся рассматривать в примятой траве широкий след. Солдаты грузно сидели в сёдлах и следили за ним остекленевшим взором. Следопыт ощупывал землю, поднимая травинки, скреб следы лошадиных копыт.
        -Может быть, с час назад, - наконец заявил он.
        -С час?
        -А может быть, и два часа, - пожал старик плечами. - Не могу сказать точнее, но проехали они недавно.
        -Сделаем здесь привал, - сказал Мэррей, - а затем поедем за ними.
        Его первым побуждением было броситься в погоню немедленно. Отыскать индейцев, опять и опять атаковать их, наносить им всё более сильные удары - таково было овладевшее им мучительное желание, и оно жгло, как свежая рана.

***
        После того как кавалеристы поспали часа два, настроение у них улучшилось. Мэррей понял, почему Уинт говорил об охотничьих собаках. Теперь солдаты шли по следу и подгоняли своих лошадей. Первое время эти Шайены были для них обыкновенными индейцами, из-за которых войска остаются в прериях; с индейцами воевали и, может быть, опять придётся воевать. Солдаты и индейцы являлись как бы двумя чашами весов: нужны были одни, чтобы были нужны другие. Но особой ненависти к индейцам солдаты не испытывали. В начале похода армейцы даже невольно восхищались Шайенами; называйте Воинов Собаки как угодно - краснокожими дикарями или ещё как-нибудь, а всё-таки факт оставался фактом: целый народ готов был пройти тысячу миль по стране, полной войск, чтобы добраться до своего родного края и свободным. Это было солдатам понятно. Может безумие, но безумие, заслуживающее восхищения.
        Однако это невольное восхищение сопровождалось уверенностью, что индейцев в скором времени поймают и возвратят на место. Индейцы могут затеять такое путешествие, но белые люди не дадут им довести его до конца. А этим Шайенам что-то слишком уж везёт.
        Они были увёртливы, как смазанный жиром горностай. Они не имели права делать посмешищем два кавалерийских эскадрона вооружённых сил Соединённых Штатов Америки. Гнев солдат всё возрастал, и они решили, что пора с этим покончить.
        Старик Филуэй вёл их по следу. Он ехал между Мэрреем и Уинтом. За ними, растянувшись длинной цепью, ехали по двое на серых конях одетые в синие мундиры кавалеристы. Они ехали всё это тёплое утро, оставляя за собой милю за милей, и в конце концов из покрытых травой просторов вступили в холмистую местность.
        -Мы скоро доберёмся до Арканзаса, - заметил Уинт.
        -Миль десять осталось, - согласился старик. Голова его клонилась на грудь, он дремал.
        -Старик, не спи! - сказал Уинт.
        -Что, сынок?
        Мэррей указал на след.
        -Бог мой, сынок, - удивился старик, - неужели ты. сам не видишь дороги? Она широкая да ясная. Я и закрывши глаза проехал бы по ней до Канады.
        -Ты-то сумел бы…
        -Да ты, сынок, не беспокойся. Ведь индейцы тоже люди: им надо и поесть, и поспать, и отдохнуть. Сами же вы говорили, что они уже загнали своих лошадей до полусмерти. Идите-ка не спеша следом за ними, и, может, в полдень, а может, к вечеру мы их догоним.
        Его догадку подтвердил и одинокий пастух, который на некоторое время оставил своё стадо, чтобы проводить солдат. Это был мексиканец, работавший у мистера Кента, словоохотливый парень, изъяснявшийся на смешанном испанско-английском языке. Он перекрестился несколько раз в подтверждение своих слов: он сам видел такое множество диких краснокожих, что они, точно туча, затмили горизонт.
        -Когда это было?
        -Час назад, я думаю… Вы хорошенько их проучите, верно?
        Мэррей пришпорил коня, и длинная синяя колонна помчалась вперёд, оставляя за собой клубы пыли, как поезд оставляет за собой клубы пара. Мексиканец помахал рукой и отстал.
        Спустя короткое время они услыхали стрельбу.
        Далёкие выстрелы похожи на треск сучьев, а если воздух очень чист - то на шаги человека, идущего по взрывающимся пистонам. Иногда этот звук напоминает чириканье каких-то необычных птиц.
        Мэррей остановил колонну, и Филуэй закудахтал, словно курица:
        -Вот они, твои Шайены, сынок. - Он ухмыльнулся, гордясь своей удачей, и, прищурив глаз, смотрел на след с видом художника, любующегося своей работой.
        -Здорово стреляют, - сказал Уинт.
        Но теперь ничего не было слышно, и молчание нарушила лишь поднявшаяся воронья стая. Она пролетела сначала над самой травой, а затем рассыпалась в небе, точно картечь.
        -Вот и привёл, - прокудахтал старик.
        Мэррей позвал:
        -Гатлоу! Гатлоу! Возьмите патруль и скачите скорее туда, откуда была слышна стрельба. Если же что-нибудь начнется, не ввязывайтесь и немедленно вернитесь обратно… Возьмите с собой трёх-четырёх солдат и узнайте, что там происходит, - закончил он.
        Гатлоу, жаждавший отомстить за Фриленда, вспыхнул, отдал честь и, забрав людей, ускакал.
        Колонна продолжала свой марш, но медленнее. Маррей, заслонив глаза рукой, следил за удалявшимся патрулем, который нёсся через овраги и высокую траву. И вот он скрылся из глаз; казалось, все солдаты вздохнули, как один человек, подтянулись и замерли в ожидании. Отпустив перевязи своих сабель, они сняли перчатки и вытерли вспотевшие ладони о штаны. Они ехали, наклонившись немного вперёд, прикрывая глаза ладонями от водица, облизывая пересохшие губы.
        Их напряжение ослабело только тогда, когда они встретились с остатками разбитого ополчения из Доджа.

***
        Мастерсон говорил Мэррею:
        -Послушайте, капитан, вы как будто человек разумный…
        -Чепуха! Вы несёте непосредственную ответственность за эту бессмысленную атаку и за всю вашу дурацкую затею. Чего же вы ожидали? Разбить Шайенов с таким ополчением?
        -Не было никакой возможности остановить их. Если бы командование дало нам воинскую часть, этого бы не случилось.
        Один фермер, у которого всё ещё шла кровь из раненой щеки, сказал:
        -Полегче, военный. Как мы воюем - это наше дело.
        -Моё дело поддержать порядок там, где находится мой отряд! - гневно крикнул Мэррей.
        -Так почему же, чёрт вас возьми, не могли вы удержать краснокожих дьяволов на юге, где им и следует быть?
        -Мистер, ещё два слова - и я вас арестую! - резко сказал Мэррей.
        Большая часть ополченцев окружила Мастерсона и офицеров. Теперь, когда прошла растерянность, вызванная внезапностью поражения, они кипели от ярости и теряли всякое самообладание. Злоба на солдат, ненависть к индейцам переполняли их. Они проклинали Мэррея и изливали на него всю свою злобу. Солдаты, спешившись, отошли в сторону. Бросившись на траву, они старались дать отдых натруженным мускулам и, подложив руки под голову, лежали, не обращая внимания на ссору.
        -Подождите минуту, - сказал Мастерсон. - Мы зря болтаем и ведем себя, как дети. В Канзасе нет военного положения, и вы никого не можете арестовать. Горячиться бесполезно. Ваша обязанность - захватить этих Шайенов. Мы поедем вместе с вами.
        -А мне вы не нужны, - заявил Мэррей. - Мне штатские не нужны. Я уже заявлял вам.
        -Но ведь мы тоже дрались с ними, - настаивал Мастерсон.
        -Вижу, с каким успехом.
        -И всё-таки мы пойдём с вами.
        -Нет, не пойдёте!
        Мастерсон холодно оглядел капитана.
        Ополчение разделилось на две почти равные части. Одна из них поддерживала Мастерсона. Остальные потихоньку отходили, несколько сконфуженные, притихшие. Они с любопытством разглядывали отдыхавших солдат, маленькими группами собирались вокруг раненых и убитых. Телеграфист сидел на траве, зажав раненую руку. Молодой англичанин бесцельно бродил вокруг. Его брат лежал тут же; на лицо ему кто-то набросил рубашку, сломанная стрела всё ещё торчала в его груди.
        -Пусть они едут с нами, - сказал, пожав плечами, Уинт.
        Мэррей всё ещё глядел на Мастерсона. Резко кивнув головой, он направился к своей лошади и вскочил в седло.
        Кавалеристы поднялись на ноги. Старый следопыт, не давший себе даже труда слезть с лошади, продолжал жевать табак, поплевывая по сторонам.
        Мастерсон подошёл к своему коню, и вслед за ним двинулась почти половина его людей. Мэррей, не оборачиваясь, повел свой отряд по следу. Другая часть ополчения, оставшаяся на месте стычки, наблюдала за уходом солдат и ополченцев, а затем уныло стала готовиться к возвращению в Додж-Сити со своими ранеными и убитыми. Телеграфист, постояв ещё с минуту, смотрел вслед солдатам и, морщась от боли, побежал к своей лошади, вскочил на неё и поехал за ними. Услышав оклик, он обернулся и увидел, что англичанин догонял его. Телеграфист подождал, и когда англичанин поравнялся с ним, они молча двинулись дальше.

***
        Мэррею считал, что уже незачем спешить. То, что предстояло, было неизбежно. Шайены выиграли час, самое больше два, пусть даже три часа; это не имело значения. Когда-нибудь им придётся остановиться для сна, для отдыха. На расстоянии мили от поля битвы лежал мёртвый конь, кишевший мухами. Лишних пони у индейцев нет, и, значит, им придётся садится по-двое. Одному Богу известно, где они доставали себе пропитание; вероятно, резали где-нибудь скот. Но чтобы накормить три сотни душ, нужно очень много мяса. И ни одна женщина не сможет оставаться в седле по восемь-десять часов в день; не смогут и дети.
        Нет, он, Мэррей, и думать не хотел об их страданиях; это не его дело. Его дело догнать их.
        -Сегодня? - спросил Уинт.
        -Это не имеет значения… сегодня или завтра, - ответил Мэррей.
        Отряд переправился через мелкую, загрязнённую реку Арканзас и устремился на северо-запад, в направлении железной дороги. Старый следопыт, радостно кудахтая, обнаружил след индейцев как в самой реке, так и на другом берегу. Здесь опять лежал труп пони; два койота с остервенением пожирали его. Они упорно не хотели уходить, лаяли и рычали, пока отряд чуть не наехал на них. Тогда они отошли в сторону. Голод сделал их смелыми.
        Около двух часов дня отряд увидел четыре крытых брезентом фургона и группу верховых, ехавших с запада. Уинт отправился им навстречу и обнаружил, что в фургонах солдаты. Их командир представился Уинту. Это был капитан Траск из форта Додж.
        -Рад познакомиться! Моя фамилия Уинт. Командир нашего отряда - Мэррей. Здесь два эскадрона четвёртого полка из форта Рино.
        Траск кивнул головой:
        -Я так и думал. Вы, наверно, разминулись с Седбергом.
        -Мы с ним не встретились.
        В это время подъехал отряд, а затем и Мастерсон со своим ополчением. Мэррей отдал приказ спешиться и сделать привал.
        Фургоны тоже остановились, и сидевшие в них пехотинцы вылезли. Ноги у них совсем затекли. Ополченцы держались в стороне. Они видели, с какой медлительностью действуют отряды, и к ним вернулось былое презрение к людям в военной форме; они видели, как кавалеристы перемешались с пехотинцами, как они ссорились из-за папиросной бумаги, табака, конфет.
        Солдаты из форта Рино приободрились при виде прибывшего к ним подкрепления. Они гордились своими подвигами и рассказывали всякие небылицы о своей охоте за Шайенами, значительно приукрашивая события.
        Мастерсон присоединился к офицерам. Он взял сигару, предложенную ему Траском, и спокойно курил её, а Мэррей вкратце рассказывал о том, что произошло с минуты их отъезда из резервации.
        -Седберг был послан на юг, чтобы там встретиться с вами, - сообщил ему Траск. - В его распоряжении находится рота пехотинцев на мулах. Вероятно, они двинулись прямо на юг. С ним находился и рыжий солдат, посланный вами.
        -Мы не встретили Седберга.
        -А он упустил Шайенов. Я выехал из форта сегодня утром. Мне было приказано перерезать индейцам путь где-нибудь между этим пунктом и железной дорогой… Я не ожидал встретить вас.
        -Ну, сынок, ты получишь своих индейцев, - прокудахтал Филуэй. - Они совсем недалеко отсюда. Пусть твои ребята опять садятся в повозки.
        -Да, они действительно впереди нас, - подтвердил Мэррей. - Мастерсон со своими ополченцами из Додж-Сити имел с ними стычку на том берегу. Половина его ополчения осталась там.
        -Убиты? - недоверчиво спросил Траск.
        -Трое убиты, остальные отправились по домам.
        -Ну, теперь-то индейцы от нас не уйдут! - заявил Траск. - Две роты патрулируют железную дорогу, а третий по счёту кавалерийский эскадрон отправлен из Ларнеда. У нас здесь три сотни солдат - больше чем достаточно. Это ваша игра, капитан, и я подчиняюсь вам.
        -Благодарю, - сказал Мэррей.
        Они обменялись рукопожатием, и спустя несколько Кинут объединённый отряд двинулся дальше по следу.
        В те времена западный Канзас всё ещё оставался краем беспредельных пустынных просторов - можно было проскакать весь день, не встретив ни фермы, ни ранчо. Это был край широких волнистых прерий, местами покрытых такой высокой травой, что всадник, слегка пригнувшись, скрывался в ней целиком; край многочисленных неглубоких рек, пересыхающих на многие месяцы, иногда бурных, но обычно спокойных и мутных.
        Такой безлюдной пустыней была та часть Канзаса, к которой принадлежала обширная площадь земли в излучине реки Арканзас. Поунийский Приток вместе с Арканзасом, сворачивающим на юг, образовывал северную сторону треугольника. От Додж-Сити на юго-запад и до форта Ларнед на северо-восток находилось столь необозримое пространство, что там мог затеряться не только человек, но и тысячи голов скота. Правда, скоро всё это изменилось. У же стальная нить железной дороги на Санта-Фе соединила восточную и западную излучины Арканзаса, и фермеры тут же вторглись в безграничные владения скотоводов. Но в 1878 году здесь лежали ещё почти девственные прерии.
        Сделав это место центром своего наблюдения, высоко парящий орел мог бы разглядеть бег сбившегося в тесную кучу индейского племени. Всё на север стремилось оно, на север, перерезав самую крайнюю излучину реки, потом на северо-запад, туда, где заходит солнце, и далее всё на север, на север. Орел своими зоркими глазами мог бы различить, как из форта Ларнед выступил на юго-запад кавалерийский эскадрон. Он увидел бы ещё два кавалерийских эскадрона и роту пехотинцев, устремившихся по следу индейцев на север. Если бы он опустился ниже и полетел на юго-запад, то увидел бы роту пехотинцев на мулах, переходящую реку Арканзас на Переправе Мустангов и идущую на северо-восток. Он заметил бы движение на восток вышедшего из форта Додж поезда, состоявшего из вагонов-платформ, на которых также находились солдаты и две гаубицы, поднявшие в небо свои уродливые дула. Поверни он в своём быстром полете к северу, он приблизился бы к кавалерийскому эскадрону, скакавшему на юго-восток от форта Уоллес вверх по течению Дымной Горы. Вот что предстало бы взору орла.
        Но и люди чувствовали тревогу и какое-то передвижение в прериях.
        Жители уединенных ферм, услышав слово «индейцы», закрывали ставни на засовы и принимались чистить свои ружья. Ковбои видели двигавшуюся вдали тёмную массу и догадывались, что это.
        Телеграфисты следили за тем, как капкан захлопывался, и на их лицах под зелёными надглазными козырьками отражалось волнение. Люди, никогда не игравшие на скачках, начали ставить на индейцев. Провода на много миль в окружности гудели от бежавших по ним донесений, и телеграфные ключи отстукивали их, находясь иногда на тысячи миль один от другого. Кондукторы поездов, пересекавших широкие пространства прерий, сообщали новости своим пассажирам, и побледневшие лица боязливо прижимались к окнам. Ночи в сотнях городов, разбросанных среди прерий, были полны страхов, к тысячи раз задавался тот же вопрос: «Где же Шайены?»
        Мэррею хотелось бы идти впереди пехоты, сразиться с Шайенами и со всем этим покончить. Мучивший его страх не исчез бы, если бы он и уклонился от исполнения своего долга. Теперь он горел желанием атаковать Шайенов, и атаковать быстро, решительно. Растянувшийся отряд его солдат казался ему чем-то вроде синего бича со стальными шипами.
        Мэррей медленно ехал впереди, напряжённый, весь подобранный, точно тугая стальная пружина.
        «Это произойдёт сегодня или завтра», - твердил он себе.
        -Я буду рад, когда всё это кончится, - сказал Уинт.
        «Сегодня или завтра», - думал Мэррей.
        -Теперь у нас будут фургоны, - рассуждал Уинт. - Солдаты пойдут в Додж пешком, а в фургоны мы погрузим индейцев. Это лучше всего. Я переговорю с Траском, чтобы он передал фургоны нам.
        Отряд двигался хорошим аллюром, не слишком быстрым, но ровным, делая по пять-шесть миль в час. Это была наибольшая скорость, с которой могли ехать в прериях запряженные шестеркой мулов неуклюжие фургоны. Впереди шли два эскадрона кавалерии, за ними следовали фургоны. В арьергарде ехали молча мрачные, Как ночь, ополченцы. Этим гражданам Доджа пришлось со вчерашнего дня пережить слишком много. Теперь наступила реакция: они были угрюмы и обижены. Ненависть переполняла их сердце.
        «Они или разбегутся, или разъярятся и примутся убивать без разбору. Надо держать их подальше от женщин и детей», - думал Мэррей.
        Он высказал свои мысли Уинту, и тот согласился с ним.
        -Вот это, - сказал Уинт, - кажется мне чем-то нереальным, точно сон. Ужасно хочется, чтобы поскорее кончилось.
        Папаша Филуэй ехал впереди отряда. Он был бодр, доволен собой и не отрывал глаз от следа. Его выносливость была поистине изумительна. С раннего утра, с той минуты, когда его разбудили, он находился в седле. За это время он лишь иногда клевал носом, не слезая и коня, и всё ещё не выказывал никаких признаков утомления, Лейтенант Гатлоу, подъехав к нему, спросил:
        -Ну что, старик, приближаемся к ним?
        -Я их носом чую, сынок.
        -Ты давно живёшь в прериях?
        -Давно ли? - Старик плюнул. - Ты знаешь старика Джима Бриджера, сынок? Ему семьдесят два, а я старше его на четыре года. Девятого октября мне исполнится семьдесят шесть, и сорок из них я провёл в прериях. Я видел много сражений, но ни разу не убивал индейцев, сынок. Ни разу не запятнал своих рук. Когда Бог призовёт меня, я предстану с чистыми руками.
        -Ты не будешь участвовать в сражении? - спросил Гатлоу.
        -Нет, сынок, нет. В библии сказано: «Не введи нас во искушение». А о себе позаботиться я могу.
        -Не сомневаюсь, старина!
        Позднее, когда солдаты отдыхали и насыщалась» обильной пищей, которую привез Траск из форта Додж, Мэррей послал следопыта вперёд. Отряд уже двинулся, когда Филуэй возвратился; он вздрагивал от возбуждения, посмеивался.
        -Здесь они, - кивнул он.
        -Где?
        -Недалеко - у ручья. Они там остановились на ночлег.
        -Далеко отсюда?
        -Да мили три, - засмеялся старик. - Женщины, дети… Заберёшь, сынок, всё племя целиком. Ведь это Шайены! Битва будет жаркая!
        -Он сошёл с ума! - возмутился Гатлоу. - У него старческое слабоумие. Он говорит, что ему семьдесят шесть лет.
        -Клянусь Богом, это правда, - сказал Филуэй.
        -Ладно, папаша. А ты уверен, что они там? - спросил Мэррей.
        -У меня глаза-то есть.
        Маленькая армия остановилась. Кавалеристы отпустили подпруги, лошади шли по две в ряд. За растянувшейся колонной двигались косые, ломаные тени. Солнце стояло совсем низко, точно обессилев, и люди могли не мигая глядеть на его оранжевый диск.
        Прерии, переходившие впереди в ряды низких холмов, были полны той угрюмой печали, какая чувствуется в сумерки среди пустынных, незаселённых пространств.
        Траск подъехал к Мэррею и Уинту. Младшие офицеры обступили их, а за ними приблизилась и большая часть ополченцев. Уинт поглядывал на часы. Мастерсон тихонько напевал что-то.
        -Не думаю, чтобы они там укладывались спать. Они, вероятно, знают о нашем приближении, - сказал Мэррей.
        -Вы чересчур высокого мнения о них, - почти вызывающе заявил Траск.
        Он считал, что часть успеха придётся и на его долю, хотя он проехал всего несколько миль, а не долгий, утомительный путь из форта Рино. Ему казалось, Мэррей нарочно медлит.
        Он был старше Мэррея и теперь жалел, что слишком поторопился, уступив ему командование. Наблюдая за капитаном, он видел, что этот долговязый, неловкий, небритый и пропыленный человек с озабоченным лицом действует ощупью, словно в потемках, и не понимает -сложившейся обстановки.
        Уинт был моложе, более изнежен - тип человека, к которому Траск всегда относился свысока. Прерии не для неженок. Уинт же был почти женственным.
        -Высокого мнения? - Мэррей, казалось, был удивлен.
        -Ведь это индейцы. Этим сказано всё.
        -Знаю.
        -Я бы разделался с ними сегодня же.
        -Сегодня или завтра. - Мэррей пожал плечами. Уинт внимательно наблюдал за ним; его удивляло, как это Мэррей так быстро остыл.
        -Скоро станет темно, - заявил Филуэй. - Битва жаркая будет. Начинайте, пока светло.
        -Можно и сегодня, всё равно, - сказал Мастерсон. Мэррей погрузился в размышления. Вести бой в темноте будет или слишком легко, или слишком трудно. И отчего это Мастерсон не возьмёт свой сброд и не отправится с ним обратно в Додж! Мэррей испытывал недоверие военного к боеспособности штатских. Ополченцы Мастерсона что-то уж слишком притихли. И он удивленно спрашивал себя: почему у него не хватает мужества отправить их обратно, пригрозив в случае необходимости даже открыть по ним огонь?
        -Становится поздно. - Уинт опять поглядел на часы.
        -Мы идем вперёд, - сказал Мэррей Траску, - а вы ведите пехоту для подкрепления. Если только станет ясно, что они уходят, мы атакуем их.
        Траск усмехнулся.
        -Вы имеете что-нибудь против нашего участия? - спросил Мастерсон.
        -Оставайтесь с пехотой! - оборвал его Мэррей. - Успеете, шериф. Здесь приказы отдаю я.
        -Не больно-то их много, - отозвался Мастерсон.
        -И всё-таки отдаю их я. Оставайтесь с пехотой.
        Они смерили друг друга взглядом. Мастерсон медленно кивнул и слегка улыбнулся. Мэррей подумал, что вряд ли он улыбается от удовольствия.
        Мэррей резко выкрикнул слова команды, и кавалерия тронулась. Впереди ехал старый следопыт. Он то и дело оборачивался, поглядывая на офицеров своими крошечными голубыми глазками. Уинт молчал. Один раз он коснулся локтем Мэррея и кивнул.
        Спустилась ночь. Синяя колонна, извиваясь, пробиралась через высокую траву, опускалась в неглубокие овраги. Мэррей выслал вперёд небольшой отряд разведчиков - с десяток кавалеристов, которые развернулись веером.
        -Это не потому, что индейцы намерены атаковать нас, - пояснил он Уинту.
        Уинт кивнул, пристально вглядываясь в ещё неполную тьму. Сумерки в прерии были как песня. И в хоре, певшем её, участвовало всё: ветер, высокая, гнувшаяся трава, наклонённые деревья, далёкая мглистая линия горизонта, бесконечное бледное небо, утратившее солнечный блеск, опечалившееся.
        -Мне кажется, я знаю их давно, - сказал Уинт, - знаю каждое движение.
        -И у меня такое же чувство, - согласился Мэррей.
        -Обычно мы индейцами не интересуемся, - заметил Уинт: - мы же их за людей не считаем. А вот когда такой случай…
        -Но ведь они сами виноваты.
        -Несомненно… Странно, как это им всегда удаётся отыскать ручей или реку!
        -Они знают страну.
        -Удивляюсь! У них же нет карт и ничего в этом роде. Помню, я однажды показал карту вождю Лакотов. Он не понял, что это, и не знал, что делать с ней.
        -У них осталась память о прежнем, - сказал Мэррей.
        Возвратились патрули и сообщили, что индейцы действительно находятся поблизости - они на возвышенности, за ручьём, укрылись в вырытых ими траншеях.
        Старый следопыт горделиво рассмеялся:
        -Ну, что я говорил вам?
        Стало совершенно темно, и Мэррей сам увидел летящие искры и отблеск многих костров. Индейцы не делали попыток скрываться: каждую ночь они зажигали сигнальные огни - пусть видит весь мир, где они.
        -И у кого только они научились рыть траншеи! - удивился Уинт.
        -Теперь им уйти не удастся, - откликнулся Мэррей. - Утром мы атакуем их.
        -Кто? А Траск?
        -К чёрту его! Прикажите людям разбить лагерь.

***
        Мэррей не счёл нужным сказать Траску всё, что следовало бы сообщить ему: солдаты четвёртого кавалерийского полка совсем выбились из сил - они пробыли в седле почти двадцать часов, только с небольшими перерывами на отдых; ночная атака - всегда дело рискованное. Он не доверял людям Мастерсона и не желал подпускать их к индейским женщинам.
        Он предоставил Траску излить своё бешенство, сохраняя при этом каменное молчание, и, когда Траск выдохся, заявил:
        -Если вы хотите послать обо всём этом донесение, капитан, вы можете это сделать.
        -И сделаю!
        -А всё-таки атаковать будем утром.
        Таким образом, Траск был вынужден или согласиться с этим, или атаковать индейцев ночью только одной ротой, находящейся под его командованием. Он предпочёл ждать.
        Солдаты Мэррея тем временем крепко спали. Даже шумное прибытие ещё двенадцати фургонов не прервало их сна. Восемь из этих фургонов доставили провиант из форта Додж, а остальные четыре были отправлены Мизнером и прошли долгий путь от Индейской Территории. Прибытие фургонов разбудило Мэррея. В фургоне с медикаментами нашлось виски, и Мэррей сделал несколько глотков. Но когда он попытался снова заснуть, то не смог и лишь беспокойно ворочался на своей походной койке. Наконец он встал, сам оседлал своего коня и, миновав часовых, поехал по направлению к индейскому лагерю. Индейцы не спали, и их смутные силуэты двигались взад и вперёд при слабом свете догоравших костров. Мэррей остановил лошадь на этом берегу ручья, недалеко от индейцев, и они заметили его. У него было странное чувство: если он проедет в их лагерь, никто не станет стрелять в него, они вежливо встретят и будут приветствовать его на своём певучем, журчащем языке.
        Он простоял на берегу с четверть часа, затем поехал обратно.
        Едва в небе забрезжил рассвет, он разбудил Траска.
        -Я прошу извинить меня, капитан, за вчерашнее, - смиренно сказал Мэррей. - Я ездил к лагерю индейцев. Они не убегут. Вероятно, они очень устали.
        Траск, невыспавшийся, смущённый, только кивнул головой. Он никак не мог понять Мэррея.
        -Мы атакуем в пешем строю, - быстро проговорил Мэррей, стремясь предупредить возражения Траска. - У большинства индейцев имеются ружья, патронов маловато, но все они прекрасные стрелки. Их вождь - Маленький Волк… Я ещё такого индейца не встречал. Он хладнокровен…
        -Кавалерийская атака… - начал было Траск.
        -Нет, нет! - прервал его Мэррей. - Мы уже раз пытались атаковать в конном строю. Я потерял нескольких солдат, сержанта и лейтенанта. Единственно правильное - это идти в пешем строю. Если бы даже лошадям и удалось прорваться сквозь их ряды, в их лагере полно женщин и детей. Я хочу быть хозяином положения.
        -Это не первые индейцы, которых мне приходится видеть! - нетерпеливо заявил Траск.
        -Знаю, но это Шайены, они дёшево не отдадут свою жизнь. Поймите. И это не побег. Они просто хотят вернуться в свой родной край - на север, на берега Пыльной Реки. Они понимают, что это почти невыполнимо, и именно потому утратили чувство страха. Они считают себя уже мёртвыми, и надо знать Шайенов, чтобы понять смысл этого. Раз они уже мертвы, то ничего худшего с ними случиться не может.
        -Всё это неубедительно, капитан, - пожал плечами Траск.
        -Весьма сожалею.
        -Хотите, чтобы мои люди шли впереди или прикрывали вас?
        -Прикрывали? - медленно спросил Мэррей. - Я хотел, чтобы и Мастерсон со своими ополченцами оставался с вами.
        Траск кивнул.
        Мэррей тяжёлым шагом вернулся к своим солдатам. Он поднял Уинта и трубача, встал в холодной, мокрой траве и выжидал неизбежного повторения слишком знакомых событий.

***
        Они двинулись к ручью, выставив вперёд фургоны. У Мэррея был план подойти как можно ближе, используя шестнадцать громоздких фургонов в качестве заслона. Достигнув ручья, он приказал разместить фургоны в его русле полукругом, упряжками внутрь.
        Индейцы выжидали, скрывшись в выкопанных ими траншеях. Женщины, дети и пони находились в тылу, защищённые небольшим холмом. Временами показывалась голова воина да луч утреннего солнца вспыхивал на стволе ружья. Из траншей не доносилось ни звука. Их вождь, Маленький Волк, на виду у всех спокойно сидел на краю траншеи и курил трубку. Мэррею казалось, что он улыбается. Но расстояние было слишком велико, и Мэррей не был уверен в этом.
        «Всё равно, - подумал он. - Долго улыбаться ему не придётся».
        Индейский вождь походил на ком земли, на сжатый кулак: иссохший, древний-древний, как пожелтевший холм, видневшийся за ним. И он улыбался…
        Мэррей расположил своих людей позади фургонов длинной цепью. Солдаты теснились к упряжкам. В каждой из них было шесть мулов. Близость людей беспокоила животных. Они встряхивали своих погонщиков, которые висли на уздечках, чтобы удержать животных на месте. Погонщики бранились, заявляя, что как только начнется стрельба, мулы понесут. Кавалеристы, закинув сабли за спину, сжимали обеими руками карабины. В двадцати-тридцати ярдах от них Траск рассыпал своих солдат цепью, а за ними расположились оставшиеся ополченцы; угрюмые, раздраженные, они испытывали к солдатам такое же чувство ненависти, как.и к Шайенам. Они едва сдерживались и были готовы и к паническому бегству и к бешеной атаке.
        А сбоку, над извилистым ручьём, низко стояло утреннее солнце, особенно ярко сверкавшее на бледно-голубом небе.
        Уинт был очень бледен. Мэррей улыбнулся и кивнул, испытывая странное, внезапно возникшее чувство жалости к младшему товарищу. Уинт коснулся плеча горниста, раздался звук трубы - и, как по волшебству, из высокой травы вылетела стая птиц. Кавалеристы продвинулись между фургонами и образовали редкую стрелковую цепь. Мэррей был впереди, Уинт - ближе к краю. Мэррей, то и дело оборачиваясь к своим солдатам, сигнализировав саблей - сжимать ли цепь или растягивать её. Некоторые усмехались, другие взволнованно кусали губы; у иных лица были смертельно бледные, иные крались, точно звери. Позади солдат Мэррей увидел старого следопыта, взгромоздившегося на один из фургонов. Возбуждённый, с раскрытым ртом, он наблюдал за происходящим, как будто это был необычный спектакль, устроенный только для него.
        Люди шли, соблюдая полный порядок, пригибая стебли высокой травы, доходившей им до пояса.
        Мэррей говорил себе: «Не надо больше оборачиваться. Это произойдёт скоро, очень скоро».
        Его сердце бурно колотилось и, казалось, разбухало. Рот у него пересох, глаза были влажны. При каждом шаге он боролся с желанием убежать, вскрикнуть, сделать всё что угодно, только бы не идти вот так - неуклонно и спокойно к индейскому лагерю. Уинт был теперь несколько впереди. Обернувшись, он улыбнулся. Он казался весёлым и небрежно подсекал саблей траву. Отряд настолько продвинулся вперёд, что Мэррей мог различить, как вздувались и опадали щеки Маленького Волка, когда старый вождь затягивался трубкой.
        -Огонь! - хрипло крикнул Мэррей.
        Вероятно, Уинт отдал горнисту команду, но тонкие звуки сигнала затерялись среди треска выстрелов. Солдаты низко пригибались и бежали вперёд; и тогда Шайены дали залп - всего один. Старый вождь не шевельнулся.
        Мэррей остался один на ногах. Уинт что-то громко кричал ему, но он не понимал слов, если вообще это были слова.
        Теперь Мэррей находился всего в двадцати ярдах от траншей Шайенов; его солдаты залегли в траве. Вождь вынул трубку изо рта. Мэррей, точно на прогулке, медленно пошёл обратно, удивляясь, что всё ещё жив.
        -Сумасшедший! - крикнул ему Уинт. - Ложитесь! Мэррей, внезапно придя в себя, как человек, очнувшийся от наркотического сна, бросился в траву и, перевернувшись несколько раз, докатился до солдата, который лежал, изогнувшись, точно лук. Лицо солдата было обращено к небу; на нём так и застыла напряженная улыбка. Мэррей коснулся лежащего и убедился, что тот мёртв; затем пополз в траве мимо стрелявших солдат и дополз до Уинта. Уинт, согнувшись, неуклюже пытался забинтовать носовым платком свою раненую руку.
        -Давайте-ка я, - сказал Мэррей.
        Уинт насвистывал какой-то мотив, пока Мэррей закручивал платок.
        Где-то неподалёку скрывавшийся в траве Кембрен крикнул, покрывая треск выстрелов:
        -Капитан! Капитан!
        -Да?
        -Не атаковать ли их?
        -Вести огонь.
        -Идем в атаку?
        -Нет!
        Мэррей осторожно приподнялся. Над траншеей плыл пороховой дым. Старый вождь исчез.
        -Капитан Мэррей! - крикнул Гатлоу.
        -Ну?
        -Капитан Траск прислал связного. Он говорит, что ополченцы уехали.
        -Ну и ладно. Уинт встал:
        -Вот дураки!
        Мэррей приподнялся на колени, его голова едва возвышалась над травой. Он увидел, как конные ополченцы переправляются через ручей в полумиле к востоку. Их силуэты резко вырисовывались на сияющем небе. Он видел, как они вскарабкались на высокий берег, столпились, а затем рассыпались и поскакали в обход индейского лагеря. Очевидно, индейцы также заметили их маневр. Из-за выступа отвесного берега, на котором они разместились, появилась группа всадников; Шайены двигались широкой дугой. Ополченцы помчались на них во весь опор.
        Всё смешалось, как в разбитом калейдоскопе. Закипела яростная схватка. Только индейцы в конном строю способны придать кавалерийской атаке такой всесокрушающий напор. Ополченцы отступили. Устремившись за ними, Шайены врезались в их ряды, точно острые вертящиеся ножи.
        -Прикажите людям отступать к лошадям! - закричал Мэррей.-Я иду на поддержку ополчения! Чем больше Шайенов вам удастся выманить, тем скорее всё кончится!
        Они встретили пехоту Траска внизу, в русле ручья.
        -Не давайте индейцам передышки, - сказал Траску капитан.
        Когда Мэррей со своими солдатами очутился под защитой фургонов, Траск бегом повёл своих людей в атаку на траншею индейцев. При виде того, как залп из траншеи подкосил пехотинцев, Мэрреем овладело чувство горечи и беспомощности.
        Его люди садились на коней, когда мулы, запряженные в фургоны, понесли. Остатки роты Траска бросились ловить мулов.
        Ополченцы также были разбиты. Они отступали, оставляя убитых и раненых, и память об их поражении осталась на долгие годы в Додж-Сити.
        Мэррей повел свою кавалерию прямо на траншею Шайенов, но на этот раз индейцы оказались уже верхом;
        они с невероятной быстротой вскочили на своих пони. Они кружились перед отрядом, то приближаясь, то удаляясь, испускали воинственные крики, насмехались над солдатами.
        Поднявшись на вершину холма, Мэррей увидел, что индейский лагерь уже снялся с места, оставив заслон от преследования - редкую цепь всадников.
        Один из фургонов, в котором находились боеприпасы, опрокинулся в полумиле от ручья. Небольшая группа индейцев, рассеявшая ополченцев, - бросилась к нему, захватила патроны и умчалась прочь.
        Траск пытался перестроить своих солдат. Мастерсон с небольшой группой уцелевших ополченцев приплелся обратно и теперь выслушивал горькие упреки Траска.
        Упряжки мулов переловили одну за другой и привели обратно.
        Траск подъехал к траншее и угрюмо созерцал двух мёртвых индейцев, лежавших в ней.
        Кавалеристы преследовали индейцев до полудня. На коне индейцы превращались в сущих дьяволов. Они кружили вокруг солдат и ускользали; дрались, как волки, когда враг угрожал их племени, и легко уходили от тяжёлых серых кавалерийских лошадей, когда племя было в безопасности. Убить их было так же трудно, как птицу на лету.
        В полдень Мэррей остановил своих лошадей. Шайены расположились на холме, усеянном валунами. Солдаты спешились, потные, усталые. Повязка слетела с раненой руки Уинта, и он был весь в крови. Гатлоу потерял кепи, а копье распороло ему бриджи от бедра до колена. У солдата Бейли, парня из Охайо, стрела застряла в лёгком; каким-то образом удерживаясь в седле и не отставая от своих, он медленно умирал. Его положили на траву и затем похоронили здесь, в безыменной могиле.
        Солдаты атаковали индейский лагерь, но опять были отброшены. Они преследовали индейцев, растянувшихся широкой дугой, и двигались на запад. Серые кони измотались, им не хватало выносливости жилистых, крепких пони. Иногда между отрядом и Шайенами оставалась миля, иногда немного больше или меньше. Но догнать индейцев отряд не мог.
        Погоня продолжалась до вечера. Угрюмые, ожесточившиеся солдаты всё ещё держались следа, как старая гончая, которую перехитрил зверь. По временам они останавливались и в бессильной ярости разряжали свои карабины. Пришпоривая взмыленных коней, они ругали их и умоляли идти быстрее.
        Солнце закатилось, и Шайены опять остановились.
        Кавалеристы, спешившись, бросились на землю, растирая онемевшие ноги. Запаленные лошади дышали тяжело и хрипло.
        -Это не люди, в них нет ничего человеческого, - сказал Мэррей Уинту.
        -Мы ещё раз атакуем их?
        -Да, завтра утром.
        -Их не будет здесь завтра утром, - со странной уверенностью заявил Уинт.
        И Мэррей молча кивнул.
        Уже прошла половина ночи, когда Шайены снялись. Сигнал поднял отряд. Полусонные солдаты, спотыкаясь в темноте, оседлали коней и тронулись в путь. Однако ехали медленно, без прежней уверенности. Когда Мэррей снова дал приказ остановиться, они ничего не услышали, кроме хриплого дыхания лошадей и лая одинокого койота.
        ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
        О СПРАВЕДЛИВОСТИ
        Сентябрь - октябрь 1878 года
        Шестеро мужчин пришли пешком в форт Додж. Это были охотники за бизонами, вернее - за шкурами бизонов, а не за их мясом.
        Следует разобраться в этом различии. Охотники за мясом убивали бизонов для того, чтобы доставить пищу людям. Об огромном числе животных, убитых некоторыми охотниками, ходили целые легенды. Одним из таких охотников был Баффало Билл Коди, снабжавший мясом железнодорожников. Его работа, если не принимать во внимание орудий, которые он употреблял, не отличалась от работы любого мясника на любой скотобойне. Она не была ни более похвальной или героической, ни более достойной порицания. Коди отличался от других мясников-профессионалов тем, что бродил по свету, изображая в лицах сцены из жизни на «диком Западе», заряжал свои пистолеты крупной картечью и заслужил себе славу великого рубаки, великого стрелка и великого вруна.
        Однако ни он, ни другие охотники за мясом не были повинны в истреблении слишком большого числа бизонов, когда-то громадными стадами бродивших по прериям. Бизоны были уничтожены в невероятно короткий срок охотниками за бизоньими шкурами, ставившими себе целью добывать только шкуры - и ничего больше. Мясо и кости убитых животных не представляли для них интереса. В своём стремлении разбогатеть они оставляли за собой страшные следы уничтожения. Они следовали за стадами в огромных, зелёных фургонах и из своих крупнокалиберных ружей убивали, убивали и убивали. Обычно они работали, объединившись в группы по шесть человек: двое убивали, четверо снимали шкуры. Это требовало мастерства. Надо было знать, как распороть кожу на брюхе животного, как на ногах, и снять не повредив. Искусники могли освежевать самку в семь минут. Снятые с бизонов шкуры кучами складывались в огромные фургоны.
        В шестидесятые годы, в годы процветания страны, охота за шкурами приносила богатство. Составлялись целые компании из крепких, выносливых людей, занимавшихся убийством животных, и из ещё более выносливых - сдиравших шкуры. За стадами следовало сорок, шестьдесят, а то и сто фургонов. Ружья охотников гремели днём и ночью. На сотни миль разносилось в прериях зловоние от гниющего мяса, и сытые по горло койоты отворачивались от него. Такого избиения Америка ещё не видывала, и сомнительно, чтобы когда-нибудь в истории человечества миллионы фунтов съедобного мяса бесполезно гнили и разлагались под знойным солнцем. Даже неисчислимые стада бизонов не могли устоять перед таким массовым уничтожением.
        Когда железные дороги впервые пересекли континент, поездам, иногда приходилось простаивать: целый день, ожидая, чтобы бизонье стадо перешло через рельсы. Спустя пять дет бизоны стали редкостью, а через десять. Они фактически уже не существовали, и только как памяти они лежали повсюду груды скелетов, выбеленных солнцем.
        В глазах индейцев это было одним из многочисленных преступлений, которым они не находили оправданий. Оно имело самые тяжёлые для них, самые трагические последствия. С незапамятных времен бизоны давали им всё необходимое для жизни; мясо было пищей индейцев; из шкур они шили одежду, меховые полости, доспехи, палатки; из костей делали оружие и иглы; из зубов - украшения; сухожилия использовались как нитки; внутренности шли на мешки и утварь, копыта - на клей; даже навоз - он, служил превосходным топливом и давал ровное жаркое пламя. Отходов не было - всё до последней капли крови бизона, шло на службу кочующим племенам.
        Поэтому индейцы рассматривали стада бизонов как вечный источник своего существования. Но они убивали только такое количество животных, какое им было нужно. Когда индейцы увидели, что стада исчезают и прерии завалены гниющим мясом, они почувствовали жгучую ненависть к охотникам. По непонятным для индейцев причинам эти люди обрекали их на гибель, уничтожая то, что: питало их. Они смогли бы понять охоту за мясом, даже в крупном масштабе, но полное, бессмысленное истребление бизонов было в их глазах величайшим преступлением. С бизонами из прерий уходило всё, что давало средства к жизни индейским племенам.
        Вот как обстояло дело с бизонами, когда шестеро охотников явились в форт Додж. Эти шестеро заросших бородами людей, грязных, зловонных - в силу своей профессии и по неопрятности, - представляли собой малоприятное зрелище. Выпросив табаку, жуя его и сплёвывая, они рассказали следующую историю.
        Рассказывали её охотники медленно, с перерывами, взвешивая слова» точно всё ещё сомневались, что остались живыми.
        Они охотились на север от реки Арканзас, имея с собой всего два фургона. Дело обстоит ведь теперь не так, как в добрые старые времена: животные почти истреблены. Чтобы найти стадо, приходится тщательно прочесывать прерии; даже в случае удачи в стаде всего каких-нибудь сорок-пятьдесят голов. Теперь не разбогатеешь от этого дела. Заработка хватает только на порох, пули да, может быть, на ночёвку в Додже.
        Но на этот раз им посчастливилось. Они нагнали стадо к югу от Поунийского Притока. Двое из них, сделав круг в поисках животных, наконец обнаружили стадо и погнали его к стоянке, стреляя и крича изо всех сил. Остальные четверо тут же запрягли фургоны, вскочили в них и перехватили стадо. Ни один бизон не ускользнул; в стаде оказалось семнадцать коров и один бык, и охотники всех убили. По теперешним временам это была крупная добыча. Да и стрелки действовали здорово. Им повезло: все животные лежали по кругу, диаметр которого не превышал и полумили. Распив поэтому случаю кварту виски, они принялись сдирать шкуры, даже не перезарядив ружей. У них был с собой значительный запас муки и бекона. Подобно большинству охотников за шкурами, они испытывали отвращение к бизоньему мясу и потому решили использовать только два бизоньих языка. Они не дали себе даже труда закопать туши.
        Об индейцах они не думали: им было известно, что их здесь нет и на сто миль в окружности. Они развели костры из бизоньего помёта, поставили тушить языки и, замесив тесто, предоставили ему закисать на солнце. Было около трёх часов дня, и они, лежа у костра, курили, допивая вторую бутылку виски. Разговор шёл о разном, главным образом о недавней удаче. Об индейцах они даже не упоминали. Не думали они об индейцах и тогда, когда послышался конский топот. Они решили, что это какой-нибудь фермер возвращается домой.
        Вдруг на гребне холма, покрытого сушёной травой, появились индейцы. Они возникли, как пена. Здесь было целое племя - около трёхсот мужчин, женщин и детей. Опомнившись, охотники схватились за ружья, чтобы зарядить их и действовать. Но человеческий поток захлестнул их, окружил со всех сторон. Ружья были выхвачены у них из рук, и они беспомощно стояли среди этого водоворота. Воины соскакивали со своих пони, дети скатывались с них, пробирались между ног мужчин; женщины теснились вокруг, стараясь разглядеть, что происходит. Быстрые лошадки возбуждённо рыли копытами землю, собаки заливались лаем. А шестеро охотников стояли в центре шумевшей, взволнованной толпы. Андерсон, крупный, медлительный и глуповатый человек, немного понимал по-шайенски; понимал и Мак-Кейб, который когда-то имел склад товаров и вел торговлю с Арапахами. Оба уверяли, что никогда ещё они не были так близки к смерти, как в эти несколько жутких минут. Восемнадцать туш убитых животных лежали у всех на виду, служа немым свидетельством, так же как и их набитый шкурами фургон. Индейцы изголодались, они были страшно худы и изнурены. Их
ярость рвалась наружу, как вода через разрушенную плотину. С Андерсона сорвали рубаху, женщины царапали его; так же поступили и с остальными. Дети проклинали их и кусали за ноги. А когда наконец мужчины стали вокруг них плотным кольцом, оттеснив женщин и детей, то охотники решили, что это только передышка, только подготовка к каким-нибудь ужасным пыткам.
        Уорд немного захмелел, и его нервы сразу же сдали. Он расплакался, как ребёнок. Андерсон крикнул ему:
        -Чёрт тебя побери, Уорд, заткнись!
        Позднее Мак-Кейб уверял, что Уорд только ухудшил этим положение. Индейцы начали громко смеяться - кто презрительно, кто забавляясь его страхом. Они, видимо, совсем не понимали английского языка. Уорд начал было умолять их, но они, наверно, ничего не поняли из того, что он говорил, а может быть, не желали понимать. - Воины слегка отступили, оставив свободное пространство, в центре которого находились шестеро охотников. Как только женщины увидели, что мужчины собираются действовать, они направились к тушам, чтобы разделать их.
        -Они, вероятно, были очень голодны, просто умирали с голоду, - заметил Мак-Кейб. - Доказательством этому служила жадность, с какой они набросились на мясо. Разломав фургон на топливо, женщины принялись печь мясо тонкими ломтями, чтобы оно скорее было готово. Первыми получили пищу дети. Когда они жевали мясо, то стонали и плакали. Сколько же надо голодать, чтобы пища могла причинять страдания!
        Между тем вожди Шайенов решили взять дело в свои руки.
        Рассказывая в форте Додж о происшедшем, Мак-Кейб так описал Маленького Волка.
        -Невысокий человек, - говорил он, мысленно сравнивая его с рослыми Шайенами. - Нет, невысокий, но какой-то особенный… Да, особенный, - подчеркнул он. - Я уже не боялся, что нас будут пытать. Убьют - да, но пытать не будут.
        Маленький Волк выступил вперёд, и индейцы глядели на него так, как глядят на отца.
        Но, кроме него, там был человек ещё старше Маленького Волка, сморщенный, как сушёное яблоко. Маленький Волк стоял рядом с ним, и старик выглядел его отцом.
        -Может быть, это был Тупой Нож, - продолжал Мак-Кейб. - Он, вероятно, у них главный вождь, потому что они ни разу не назвали его по имени, тогда как Маленького Волка называли. Я думаю, что это и был Тупой Нож.
        Мак-Кейб понимал кое-что по-шайенски, когда говорили медленно и не горячась.
        В словах индейцев чувствовались накопившаяся горечь и ненависть. Андерсон подтвердил, что остальные охотники, совсем не знавшие по-шайенски, просто ждали смерти.
        Мак-Кейб и Андерсон догадывались, какая судьба их ожидала.
        Молодые индейцы выказывали беспощадную ненависть к ним. Они не горячились, не теряли самообладания, как этого можно было ожидать от индейцев. Их ненависть была сдержанной, глубоко сознательной.
        Шестеро охотников за шкурами знали об этих индейцах только то, что они появились из-за холма и что это было какое-то племя, перекочевывавшее со всем своим скарбом на новое место. Но откуда они и почему очутились здесь, никто из охотников не представлял себе.
        И вожди удержали молодёжь. Ни Андерсон, ни Мак-Кейб не знали, как и почему их оставили в живых. Старый вождь, по имени Маленький Волк, вынул свою трубку и, набив её до отказа крепким табаком, подошёл к костру взять уголёк, прикурил и, попыхивая ею, вернулся. И тогда охотники, даже Уорд, поняли, что пока старик прохаживается по кругу, попыхивая трубкой, они будут жить. Он одним своим присутствием воздвигал как бы преграду между Шайенами и их добычей.
        -И трубка у него была смешная - не какая-нибудь проклятая языческая штучка, а обыкновенная десятицентовая трубочка, - сказал Мак-Кейб.
        Маленький Волк курил и напряжённо думал; его широкое, худое, всё в морщинах лицо было глубоко озабоченно. Закутавшись в старое, изношенное одеяло, он продолжал ходить покуривая - в его руках была жизнь шестерых людей - и не отзывался на гневные крики своего ожесточившегося племени. Они требовали смерти охотников. Стоя кольцом вокруг пленников, воины жадно жевали полусырое мясо и требовали их смерти. Они твердили о том, что свыше миллиона бизонов было перебито в прериях вот такими людьми, как эти охотники за шкурами.
        Мак-Кейбу было непонятно, какую власть имел над ними старый вождь.
        -Да, особенный человек, - повторял он. Но преграда, которую Маленький Волк воздвиг между смертью и шестерыми охотниками, не рухнула. Его сила была пассивной, но это была железная воля человека, которому нельзя перечить. Все охотники согласились с мнением Мак-Кейба: воины боялись идти против старого вождя, но это не был обычный страх, а нечто совсем иное.
        -Особенный человек, - упорно повторял Мак-Кейб, как будто в одном этом слове и заключалось объяснение.
        А офицеры форта Додж, слушавшие этот рассказ, заявили, что Маленький Волк - вредная бестия, весьма вредная.
        Буря требований, брани, ярости, гнева и угроз разразилась над Маленьким Волком, но он не обращал на неё внимания до тех пор, пока не обдумал происходившее и не докурил трубку. Затем он выбил её и, указав почерневшим черенком на охотников, заговорил. Воцарилась тишина, даже женщины и дети подошли поближе и почтительно слушали слова шайенского вождя. Белые люди не могли уследить за потоком его речи. В шайенском языке слово является словом, но предложение - тоже слово, и десяток предложений, льющихся, как вода, тоже может означать лишь одно понятие. Язык этот странный, журчащий и певучий, как музыка. В нём есть все оттенки, всё многообразие и выразительность первобытных языков. Поэтому Мак-Кейб не многое понял из того, что было сказано, а Андерсон и того меньше. Остальные лишь ожидали смерти.
        -Я слушал, и у меня горло пересохло, как будто я целый год не пил, - рассказывал в форте Мак-Кейб. - Кто даст мне выпить?
        Ему поднесли стакан. Он проглотил виски, вытер губы и продолжал:
        -Я понял, что дело шло о правосудии.
        -Как же ты понял это, - спросили его, - раз ты не знаешь их языка?
        -Я не знаю, - согласился Мак-Кейб. - Надо быть по крайней мере проклятым метисом, чтобы понимать Шайенов, но я всё-таки догадался, в чём дело.
        Но ни Мак-Кейб, ни другие охотники, стоявшие в этом кольце смерти, не знали, откуда пришли Шайены, почему они пришли и куда направляются, и лишь смутно представляли себе, что дело, видимо, идёт о справедливости и несправедливости, о том, что какие-то мощные силы гонят, окружают и преследуют, как диких зверей, целый народ, нацию, часть человечества - народ, основные права которого служат причиной его гибели, и только гибели.
        И вот в кругу разгневанных, жаждущих отмщения людей стоят шестеро грязных, жалких охотников за бизонами.
        Но понемногу Шайены стали отворачиваться один за другим, на их лицах отразилось раздумье о своей собственной неизбежной судьбе. Маленький Волк замолчал; он стоял, опустив глаза и словно растратив свою неодолимую силу. И он медленно сказал охотникам по-шайенски:
        -Уходите отсюда.
        Воины расступились, и шестеро охотников бросились бежать, думая, что это только начало пыток. Они мчались, точно безумные. Сердца их бурно колотились, дыхание прерывалось. Когда силы оставили их, они пошли шагом, а затем побежали опять. И вот они были одни и на свободе.
        Обо всём этом они рассказали в форте Додж.

***
        Была и другая версия, которую генерал Шерман сообщил репортёрам, собравшимся в подвальном помещении его дома в Вашингтоне. Генералу было пятьдесят восемь лет. Это был человек воинственный, решительный, прямо какая-то ходячая легенда. Когда на пресс-конференциях он начинал волноваться, то вскакивал и, тяжело ступая, бегал по комнате, точно лохматый лев. Репортёры, посмеиваясь, но не без некоторого почтения, называли это «маршем через Джорджию».
        И вот, когда репортёры окружили его, засыпая вопросами о войне в Канзасе, он сказал:
        -Джентльмены, такого рода разговорами вы приносите больше вреда, чем пользы.
        -Но ведь в Канзасе война, генерал?
        -Война? Нет!
        -Однако индейцы всё же совершают набеги, генерал. Сообщения поступают ежечасно из Доджа, из Колдуотера, Гринсбурга, Целительной Палатки, Пратта. У нас есть сведения, что убито восемьдесят гражданских лиц, разрушено двенадцать ранчо, что войска ведут бои по всему штату и что индейцы «вступили на тропу войны». И тогда генерал встал, сердито забегал по комнате и заявил:
        -Вы понимаете, джентльмены, это всё-таки не война! Слишком много чести, если мы назовём то, что делается, даже мятежом. И не говорите о войне! Дикари совершают убийства, но будьте уверены, джентльмены, каждое убийство будет отомщено. Это последний набег индейцев, которому подвергается наша страна.
        Когда репортёры ушли, Шерман составил приказ о назначении генерала Джорджа Крука главнокомандующим всех военных операций в прериях и предписал ему поступить с Шайенами, как поступают с волком, укравшим ягнёнка.

***
        Крук заменил генерала Поупа. Это был опытный истребитель индейцев, и он не строил иллюзий насчёт того, как ему следует действовать. Он уже воевал с Шайенами в их родном Вайоминге, и на Пыльной Реке, и в Чёрных Холмах, и в прериях. Он знал индейцев равнин и не считал, что послать против сотни Шайенов сотню пехотинцев или два, даже три кавалерийских эскадрона - это правильный стратегический приём. В деле, которое не могло дать ему особой славы, он искал не славы, а результатов: добычи, трофеев, возможности написать своему главнокомандующему деловито и кратко:
        «Я захватил, согласно приказу, Шайенов Маленького Волка и отсылаю их в кандалах и под стражей на юг».
        Генерал начертил на карте круг. Этот круг охватил Канзас, Небраску и часть Колорадо. В этом круге, где-то на обширном пространстве среди прерий, холмов, рек, оврагов, песков и трав, находились Шайены, вероятно где-то вблизи центра… да, недалеко от центра. Быть может, пройдут дни и недели, прежде чем им удастся вырваться из этого круга. Поспешность была бы здесь неуместной, операцию следовало основательно продумать и подготовить.
        Он начал с учета сил, находившихся в его распоряжении. По имевшимся данным, теперь под его командованием было около двенадцати тысяч солдат, часть которых находилась или внутри этого большого круга, или на его границе. Генерал Крук тщательно провёл стрелки, идущие к центру круга. Исписав своим аккуратным почерком несколько листов бумаги, он перевёл язык стрелок на язык слов, и слова превратились в электрические разряды, застучавшие под пальцами людей с зелёными козырьками, превратились в движение.
        Движение началось в северных районах: пять эскадронов третьего кавалерийского полка, стоявшего в форте Робинсон, оседлали лошадей и выехали из деревянных ворот.
        Движение перекинулось в дальние посты, расположенные на территории Дакоты, - в форт Мид, где стоял седьмой кавалерийский полк. Этот полк, которым прежде командовал Кастер, более двух лет назад потерпел жестокое поражение под Малым Большим Рогом. Эти два года не могли изгладить воспоминаний о гибели двухсот шестидесяти пяти солдат и о пятидесяти двух раненых; эти два года не могли положить конец ходившим повсюду слухам о том, что резня Кастера явилась местью за жестокое обращение с индейцами самого Кастера и что Кастер, которого Лакоты и Шайены якобы оставили в живых, чтобы свести с ним старые счёты, в результате покончил жизнь самоубийством. Память об этой резне умело использовали, чтобы разжечь в кавалеристах седьмого полка жажду мести. И теперь, когда десять его эскадронов выехали на юг из форта Мид, все они нетерпеливо всматривались в даль, ожидая появления трёхсот Шайенов. Теперь-то Седьмая Кавалерия посчитается с ними! Пленных брать не будут.
        В Сиднее, штат Небраска, майор Торнбург погрузил своих солдат на открытые платформы. На одной из них находилась гаубица. Артиллеристы внесли по сорок центов в общий заклад, готовясь ставить на результат первого выстрела из пушки.
        Девятнадцатый пехотный полк под командованием полковника Льюиса выступил из форта Уоллес.
        Полковник Льюис вел своих людей на юго-восток по прямой линии между фортом Уоллес и Додж-Сити. Согласно плану Крука, следовало ставить себе задачей не непосредственный удар, а постепенное сужение концентрических кругов. Девятнадцатый пехотный полк должен был образовать западный изгиб целой серии петель и служить скорее заслоном, чем непроходимым барьером. Льюис и даже Крук предполагали, что Шайены находятся примерно в пятидесяти милях к востоку и, несомненно, много южнее. Тем не менее, Льюис захватил с собой шестерых следопытов из племени Поуни и послал их вперёд в качестве патруля.
        Следопыты были верхами, так же как и офицеры и небольшой кавалерийский отряд, приданный пехоте. Люда шли по прерии по четыре человека в ряд, колонной, извивавшейся подобно змее; восемь фургонов с провиантом и боеприпасами несколько ускоряли её движение, так как солдаты несли только свои винтовки и при благоприятных условиях могли делать за день по тридцати миль.
        В общем, целая солидная и надежная маленькая армия; и полковник Льюис не беспокоился о результатах возможного сражения с индейцами. Но его тревожили другие мысли. Он думал о своей сестре, о денежных затруднениях, о мучившей его резкой боли в спине. И он почти злобно посмотрел на мчавшихся к нему во весь опор разведчиков-Поуней. Полковник не любил индейцев. Он был весьма утончён и морщился, даже если ему приходилось пожимать руку индейцу-следопыту.
        И когда они поехали рядом, широко и по-детски улыбаясь, он резко спросил:
        -Ну, что ещё?
        -Вот чёрт, там индейцы!
        «Отчего, - подумал он, - они прежде всего запоминают ругательства?» В брани, прозвучавшей из уст дикаря, ему чудилось что-то особенно недопустимое.
        Он спросил небрежно:
        -А вы уверены? Вы сами видели?
        Они заулыбались, закивали головой и на ломаном английском языке принялись рассказывать об укрепленном лагере, находящемся в нескольких милях впереди, на берегу потока Голодающей Женщины - маленького ручья, о котором ему не приходилось ранее слышать. Несколько ротных командиров и капитан Фитцжеральд подъехали к полковнику. Все они выражали своё удивление и недоверие. Следопыты описали траншеи, и Фитцжеральд заметил, что ему никогда не приходилось слышать об окопах, вырытых индейцами. Остальные были того же мнения.
        -Что-то сомнительно, - заявил Льюис. - Возьмите-ка своих людей и посмотрите сами, капитан.
        Он не верил ни в индейцев, ни, тем более, в траншеи. Он не доверял следопытам-Поуням, считая, что по своему умственному развитию они дети и способны выдумывать всякие небылицы.
        После отъезда Фитцжеральда и его кавалеристов он вновь погрузился в мысли, исполненные жалости к собственной судьбе.
        Полковник был изумлен и растерян, когда, вернувшись, Фитцжеральд сообщил, что впереди действительно обнаружил индейцев. Они находятся в траншее, как об этом и сообщали Поуни, отдыхают, готовят пищу; некоторые сидят на краю окопа, и не более одного-двух всадников несут дозорную службу.
        -Они как будто совершенно не тревожатся, - продолжал Фитцжеральд: - не обратили на нас никакого внимания и торчат на своих местах, точно тетерева на току.
        -Шайены? - недоверчиво переспросил Льюис. У него было такое ощущение, будто он суеверный игрок, который стал обладателем выигравшего лотерейного билета.
        -Поуни уверяют, что да, - сказал Фитцжеральд.
        -Непонятно. Или у этих индейцев крылья? Они же недавно были на востоке от Доджа. И зачем им рыть траншеи? - устало продолжал он. - Мы окружим их, а затем отвезём в Додж в фургонах.
        Ротные отдали команду, и голова колонны повернула к потоку Голодающей Женщины. Кавалерия рассыпалась, точно пчелы по вымазанной мёдом морде косолапого медведя. Полковник Льюис попытался отвлечь свои мысли от дальних восточных штатов, казавшихся ему такими прекрасными, чистыми и цивилизованными, и направить их на эту докучную шайку кровожадных индейцев. Единственное чувство, которое он испытывал к индейцам, был гнев за то, что они там, где им быть не полагается, за то, что они вырыли траншеи, что они дерзко продолжают свои беззакония, мешают его мыслям.
        Льюис злился на них, как злится полисмен в конце беспокойного дня на грязного, шумливого пьянчужку. Он дал приказ пехоте ускорить шаг. Когда колонна приблизилась к ручью, Льюис увидел растянувшуюся цепь Шайенов - человек двадцать, не больше. Они неподвижно сидели верхом на своих пони. Лица их, освещённые заходящим солнцем, напоминали маски актеров, застывших у рампы в заключительной сцене пьесы.
        Поуни подняли крик, размахивали ружьями, но Шайены не шевельнулись.
        -Скажите им - пусть подойдут, подняв руки вверх, - приказал Льюис Фитцжеральду, напрягая зрение, чтобы рассмотреть траншеи.
        Он слышал голос Фитцжеральда, старательно повторявшего одни и те же слова в тщетной надежде преодолеть разделявшую их стену, созданную незнанием языка.
        Поуни кружили перед Шайенами, выкрикивали брань и оскорбления на своём уж совсем непонятном языке.
        Пехота построилась двойной цепью для наступления. Шайены всё ещё сидели неподвижно - рослые люди с тёмными бесстрастными лицами, - а позади над лагерем вздымался дым, чудесно окрашенный в мирные цвета заката.
        Фитцжеральд вернулся, и Льюис увидел всю нелепость создавшегося положения.
        -Они не понимают по-английски, - пояснил Фитцжеральд.
        -А Поуни?
        -А эти не знают шайенского языка. Кроме того, они слишком возбуждены, и если я прикажу им отправиться туда и объясняться знаками, сам чёрт не разберется во всей этой истории.
        -Ну так возьмите вашу кавалерию и окружите их, - хладнокровно распорядился Льюис, точно полицейский офицер, приказывающий своему подчинённому забрать шайку хулиганов.
        Кивнув, Фитцжеральд со своим отрядом в восемнадцать человек двинулся вперёд. Поуни, поняв его манёвр, повернули коней и с криками понеслись на Шайенов. Фитцжеральд пришпорил лошадь, чтобы оказаться впереди следопытов, и выхватил саблю. Его примеру последовали и солдаты.
        Шайены наклонились вперёд и как будто лениво, но тщательно прицелились и выстрелили. Трое из Поуней осели и свалились с сёдел, точно узлы тёмного тряпья. Кавалерия отступила к пехоте. Один из Поуней продолжал скакать вперёд, пока не наткнулся на копьё Шайена; другие умчались в сторону.
        Шайены вернулись в свой лагерь. Они спешились на глазах у солдат. Женщины вели лошадей, а мужчины присоединились к тем, кто находился в длинной траншее. Они были всё такие же бесстрастные, такие же настороженные.
        Люди Фитцжеральда, теперь уже спешившиеся, присоединились к пехоте. Лицо капитана было угрюмо и всё ещё бледно от изумления. Лицо Льюиса подергивалось от гнева, но гнева сдержанного, вызванного скорее возмущением, чем ненавистью. Он слез с коня и шёл теперь впереди пехоты. Каждый шаг стоил ему усилий и вызывал судорожную боль в спине. Солдаты зорко наблюдали за индейцами и, низко пригибаясь, осторожно продвигались вперёд.
        Полковник Льюис с саблей в руке имел вид карателя, твёрдо решившего выполнить свою задачу. А задача у него была одна: проучить и наказать виновных. Он не испытывал никакого восхищения перед старым вождём, сидевшим на земляной насыпи траншеи и покуривавшим почерневшую, старую трубку. Маленький Волк был без оружия, и в его лёгкой улыбке проглядывала скорее жалость, чем насмешка. Полковник Льюис командовал атакой опытных, старых солдат, он не боялся индейцев и не питал к ним уважения. Он упорно вел своих людей прямо под выстрелы.
        Старый вождь сделал рукой движение. Шайены дали залп. Солдаты пытались устоять, пройти через огонь, но он, точно железный бич, отбросил их назад. Они хотели застрелить старого вождя, но тот сидел и курил, и, казалось, ничто не тревожит его.
        Тогда они отступили, расстроенные, окровавленные, оставив позади своих убитых и своего полковника. Льюис стоял на коленях и упирался ладонями в землю, пытаясь подняться. Он был ранен в живот. В его гаснущем сознании мелькнули мечты о востоке. Затем он упал лицом в траву, только негодуя на это и удивляясь, что боль вдруг оставила его.
        Фитцжеральд сам пошёл за телом Льюиса. Для этого требовалась храбрость - надо было оторваться от залёгших солдат и идти смело, выпрямившись и не укрываясь. Он настолько приблизился к индейцам, что мог рассмотреть морщины на старом лице вождя. Шайены не спускали с него глаз, но не стреляли. Старый вождь уже не улыбался. Когда Фитцжеральд выпрямился, держа на руках тело полковника, ему показалось, что он видит жалость и глубокую скорбь на широком коричневом лице индейца. Повернувшись спиной к Шайенам, он пошёл обратно к своим солдатам.
        Когда наступил вечер, девятнадцатый пехотный полк поставил фургоны в виде заслона. Младшие офицеры, подавленные и приунывшие, то и дело поглядывали на фургон, в котором находилось тело Льюиса. Были выставлены часовые на случай атаки, но атаки не последовало.
        А поздней ночью стук копыт дал им знать, что Воины Собаки ушли на север, во мрак.
        Двигаясь на север, индейцы так кружили и петляли, что предугадать их путь было невозможно. Двенадцать тысяч солдат, почти дивизия вооружённых сил Соединённых Штатов, закалённных ветеранов, которые не раз вели войны с индейцами, тщетно пытались захватить три сотни Шайенов. И из этих трёхсот не больше восьмидесяти было мужчин, и только половина из них - воины в расцвете своих сил.
        Солдаты в синих мундирах наводнили Канзас. Длинные синие колонны кавалерии и пехоты, вагоны с артиллеристами и тупорылыми гаубицами двигались по всем направлениям. Иногда происходили стычки, и тогда в сушёной траве прерий оставались лежать раненые и убитые.
        Иногда загнанные в тупик индейцы разбивались на группы по двое, по трое и всё же ускользали. Они увели табун в двести двенадцать лошадей, бросив своих собственных маленьких пони, которые были изнурены и загнаны насмерть. Они резали скот, кормились и скакали дальше.
        Двенадцать ковбоев, возвращаясь с пастбищ в сопровождении фургона с продовольствием, поднялись на холм и увидели двух индейцев, свежевавших бизона. Ковбои ринулись вперёд, а оба индейца, подняв головы, увидели их и бегом бросились к своим пони. Один из них с разбегу вскочил в седло; другой, получив пулю в ногу, упал. Ковбои столпились вокруг раненого индейца, делавшего отчаянные усилия, чтобы дотянуться до своего ружья. Мак Реди, старшина, отшвырнул ружьё подальше, а Аксель Грин пнул сапогом упавшего индейца и разорвал ему шпорой щёку.
        Первый индеец, отъехав ярдов на триста, повернул пони и стал следить за происходящим. Расстояние было слишком велико, чтобы можно было достать до него из пистолета, а у ковбоев было с собой всего два ружья.
        Клинг и Сандерсон, оба отличные стрелки, сделали несколько попыток попасть в индейца, но безрезультатно.
        Грин хотел было погнаться за ним, но Реди удержал его, сказав:
        -Брось! Одного мы заполучили, а тот пусть убирается к чертям!
        Сандерсои согласился с ним.
        -Это Шайен, - заявил он, кивая на лежавшего в траве индейца со сломанной ногой и окровавленным лицом. - Возможно, вся их банда где-нибудь поблизости.
        Второй индеец медленно поехал прочь. Первый лежал, опершись на локоть, неподвижный, даже не глядя на ковбоев, и тянул странную печальную мелодию.
        -Что это такое?
        -Похоронная песнь, - сказал Сандерсон. Марси осклабился. Его дед был убит в бою с индейцами, и он считал, что ему полагается ненавидеть индейцев более, чем другим.
        -Что мы сделаем с ним? - спросил Грин.
        -Грязный краснокожий ублюдок… - злорадно процедил сквозь зубы Марси.
        -Не трогайте его, - сказал повар Фергюсон. - Это не наше дело.
        Индеец всё так же не отрывал глаз от земли, лёжа на боку, опираясь на локоть. Это был молодой человек, не достигший ещё и тридцати лет, с правильным лицом, длинным мощным телом, выпуклой грудью и широкими плечами. Разорванная шпорой щека и сломанная нога причиняли ему боль, но он не показывал этого. Он лежал совершенно неподвижно в старых грязных штанах из оленьей кожи.
        -Найдем дерево и вздёрнем его, - решил Реди.
        -Брось, не надо!
        -Послушай, Реди, - сказал повар: - не наше дело линчевать его. Может, он Шайен, а может, и нет. Здесь никто ничего не знает об индейцах. Но линчевать его - не наше дело.
        -Не Шайен? Да ты посмотри на его мокасины! Мокасины с совершенно изношенной подошвой, потертые и лопнувшие по швам, всё ещё хранили следы былой красоты. Когда-то их с бесконечной заботой и терпением расшили бусами.
        -Да, это мокасины Шайена, - признал и Сандерсон.
        Фергюсон переводил взгляд с одного лица на другое. Половина ковбоев были молодые ребята, не старше двадцати лет, загорелые, крепкие. Фергюсон хорошо изучил их за те долгие ночи, когда они слегка поколачивали его. Уж так принято, чтобы каждая партия ковбоев пересчитывала ребра своему повару. И он в каждом видел лучшие качества, присущие людям, живущим простой жизнью.
        -Не линчуйте его, - сказал он. - Бросьте его здесь одного, если вам хочется его смерти.
        -Заткнись, поварёнок! - сказал Марси. Больше никто не произнёс ни слова. Они стояли вокруг лежащего индейца и смотрели на него, а не на повара. Фергюсон подошёл к фургону с провиантом, взял там кружку с водой и протянул индейцу:
        -Выпей.
        Индеец поднял глаза, поглядел на Фергюсона и выпил воду, сказав что-то на своём языке.
        -Свяжите его и посадите на лошадь! - вдруг заорал Реди: он уже принял решение; а приняв его, всегда проводил в жизнь, о чём было известно всем его ковбоям.
        Фергюсон беспомощно покачал головой, отвернулся и полез в фургон.
        Привязав индейца к его лошади, они упрямо ехали около двух миль, пока не нашли достаточно высокое дерево, чтобы повесить на нём человека. Это был старый пятнистый виргинский тополь, наклонившийся над ручьём. Перекинув лассо через ветку тополя, они посадили индейца на его лошадь, накинули ему петлю на шею и прикрепили другой конец к костяной луке седла.
        Каким-то образом индеец ухитрился стоять, выпрямившись в стременах, несмотря на сломанную ногу. Сохранить своё достоинство было его единственным желанием. Лицо его было бесстрастно, глаза закрыты.
        -Мне до чёрта хочется, чтобы он хоть что-нибудь сказал, - пробормотал Сандерсон. - Противно, когда человек умирает, не сказав ни слова.
        Но тут Реди стегнул пони, тот рванулся, и индеец повис в воздухе.
        Фергюсон высунулся из фургона и погнал лошадей, заявив:
        -Надо найти место для стоянки. Пора обед готовить.
        В форте Уоллес оба эскадрона обросших бородами и пропыленных солдат сменили лошадей. Двигаясь по следу индейцев, они проехали половину штата Канзас с востока на запад и почти весь с севера на юг, сделав более пятисот миль. Они довели своих лошадей до полного изнурения и сами были не в лучшем состоянии.
        В Уоллесе Мэррей и Уинт приняли ванну и побрились, а их люди легли, чтобы отоспаться. Мэррей изучил карту, написал донесения полковнику Мизнеру и генералу Круку, а затем напился до бесчувствия в офицерской столовой.
        Так как полковник Льюис отправился со своими пехотинцами в поход против индейцев, командование принял капитан Гудолл. Он наблюдал за Мэрреем с плохо скрытым презрением, и когда Мэррей заявил, что Льюис сделал глупость, выступив так торопливо, только взгляд Уинта удержал Гудолла от ещё более оскорбительного ответа на дерзкое замечание Мэррея. Уинт сам уложил Мэррея в постель, но спустя два часа Мэррей уже разбудил его.
        -Прикажите людям седлать, - сказал он. Уинт не возражал и не спорил - он понимал, что в душе Мэррея мучительная боль, которую невозможно успокоить, пока жертва не будет повержена. Мэррей, который был ещё под хмельком, пробормотал:
        -Если человек продался, он продался целиком.
        Солдаты оседлали запасных лошадей, и Мэррей, небрежно сидя на белой кобыле - теперь вместо рослых серых коней у них были и белые, и чалые, и гнедые, и вороные, - повел отряд из форта.
        Он вел всю ночь своих людей, полусонных, злых. Утром они поспали и снова двинулись дальше.
        Эскадроны искали во всех направлениях. Однажды они повстречали фермера, сообщившего им, что у него пропало двенадцать быков, и, делая круг за кругом по его земле, они обнаружили след индейцев и место, где те свежевали украденный скот. Они дошли и до ручья, где с ветки тополя свисало лассо. Рядом находилась свежезасыпанная могила.
        -Раскопать! - угрюмо приказал Мэррей. Он не ожидал, что солдаты вытащат из неё тело линчеванного индейца.
        -Интересно, кто это сделал? - спросил Уинт. Они опять закопали тело, и Мэррей подумал: «Ещё одним меньше! Сколько же ещё они в состоянии продержаться?»
        -Мы, вероятно, уже близко от них, - сказал Уинг. Мэррей двинулся дальше, проклиная разномастных лошадей, не обладавших и наполовину выносливостью полковых серых. Их гнали без пощады и жалости. На следующий день, ещё до полудня, отряд обнаружил место, где совсем недавно находился индейский лагерь.
        -Они долго отдыхали здесь, - сказал сержант Кембрен.- Костры горели несколько часов.
        Уинт поднял брошенный щит из бизоньей кожи, пробитый у края пулей.
        -Простреленному щиту они уже не доверяют, - пояснил он Мэррею.
        В сумерки они увидели индейцев, и Мэррей бесновался и проклинал всех и всё, потому что усталые лошади не могли следовать за ускользавшими от них индейцами.
        -Нам необходим отдых. Люди ещё выдержат, но вы погубите лошадей, - сказал Уинт.
        И, вопреки своему желанию, Мэррей дал солдатам часовую передышку, во время которой он не переставая ходил взад и вперёд среди наступившего мрака. Уинт подошёл к нему и нерешительно положил ему руку на плечо:
        -Послушайте, Мэррей… Мы немало пережили за эти недели…
        -Ну и что же?-подозрительно и враждебно спросил Мэррей.
        -Могу я сказать, что думаю?
        -Можете, - ответил Мэррей.
        -Всё это дело обычное, ведь вы служите в армии. Не важно, как это началось, почему вы поступили в академию, почему стали офицером. Главное то, что вы здесь и что это ваш служебный долг. Когда всё кончится, то мы об этом забудем и на очереди будут другие обязанности.
        -Так ли?
        -Но это мучает вас. Эти проклятые Шайены чем-то задевают вас за живое.
        -Они на всех нас действуют, - ответил Мэррей. Он не мог бы рассказать Уинту, каково это - почувствовать себя опустошенным, утратить веру в то, чему служишь, в мундир, который носишь, и разочароваться во всём, что было дорого.
        Через час он поднял людей, и они двинулись опять в ночь и мрак. Этой ночью они настигли убегающее племя и, обнажив сабли, дрались с арьергардом Шайенов.
        Странная стычка в темноте кончилась ничем. Индейцы опять скрылись, а кавалеристы, соскользнув с седел, бросились на землю и, даже не разведя костров, уснули рядом с лошадьми.
        Джексон, репортёр «Геральда», проехал долгий путь. Он устал, чувствовал себя одиноко, неуютно и вполне соглашался с каждым, кто выражал своё презрение или ненависть к Оклахоме. Его угнетало сознание, что он так далеко от всего, что любил: от мягкой постели, хорошего пива, интересных бесед, не похожих на те, которые ему приходилось теперь вести с миссионером-квакером и его женой, с учительницей или рабочими агентства. Правда, он забрался не так далеко, как Стенли, другой репортёр из «Геральда», который отправился в Африку на поиски доктора Ливингстона, но всё же заехал достаточно далеко. Однажды ему пришлось уже побывать на Индейской Территории, и теперь он удивлялся, как это он мог забыть о моральных и физических муках, причиненных ему шестидесятимильным переездом в дилижансе. Он сидел, откинувшись на спинку плетеного^«^ стула, в гостиной агента Майлса в Дарлингтоне и слушал, что говорила тётушка Люси:
        -Но право же, мистер Джексон, сейчас не так жарко. Это ведь уже бабье лето, середина настоящего лета гораздо жарче.
        -Неужели ещё жарче? - переспросил Джексон.
        -Тогда стоит сухая жара, - поспешно разъяснил Майлс. - Но она всё-таки легче, чем ваша восточная, приморская жара.
        Джексон кивнул и вытер лоб. Это были такие ограниченные люди, такие жалкие в своём страхе перед нью-йоркской газетой, протянувшей к ним свои цепкие когти через пространство в две тысячи миль, что у него не хватило духу выложить им всю правду. Он уже давно пришёл к заключению, что отъявленных злодеев не существует. Глупость, эгоизм, мелочность, трусость - это он находил в избытке как под сводами конгресса США, так и повсюду. Но отъявленных злодеев? И он спросил себя: «А кого я ожидал встретить? Саймона Легри? Вот тут передо мной уже пожилая и недалёкая пара, получающая средства к жизни от агентства. Если они лишатся работы здесь, то погибнут так же, как погиб бы я сам, если бы меня навсегда лишили возможности написать хотя бы строчку».
        -Жара летом очень тяжела, - заявила тётушка Люси в приливе откровенности, - вот почему у нас и бывает летом много неприятностей.
        -Вероятно.
        -Люди на востоке всегда готовы находить ошибки у других, - сказала она.
        -Конечно, ведь они не представляют, как здесь живётся, - примирительно ответил он.
        -Это нехорошо с их стороны. Мы не жалуемся, хотя могли бы на многое пожаловаться.
        Он кивнул: конечно, у них есть оправдание…
        -Но ведь не только жара вынудила индейцев бежать отсюда?
        -Трудно понять причины, какими руководствуются в своих поступках дикари, - сказал агент Майлс. - Иногда они ведут себя совсем как дети.
        -Вы действительно в этом уверены? - с любопытством спросил Джексон.
        -Разумеется, - ответила тётушка Люси. - Я только вчера говорила Джону относительно окон. Видите ли, они не могут понять, что окна существуют для того, чтобы смотреть из них наружу, а не снаружи в комнату. Проходя мимо дома, они останавливаются и прижимают лица к стеклу. И никак не втолкуешь им, что это дурно.
        -Они во многих отношениях просто дети, - повторил агент Майлс.
        -Но всё-таки тут не одна жара, - мягко настаивал Джексон. - Ведь, в конце концов, они знают, что лето не продолжается вечно.
        -Они упрямы. Некоторым индейцам ещё можно что-то доказать, но Шайены - народ упорный, высокомерный. Прикажите им сделать так-то, и они сделают наоборот. Прикажите им жить на юге, где правительство заботится о них, и они ответят: нет, мы хотим жить на севере.
        -Но ведь они всегда жили на севере, верно?
        -Да, но на севере жили и другие племена, а теперь они же переселились на Территорию.
        -Послушайте, мистер Майлс, - сказал Джексон. - Я пытаюсь разобраться до конца в этом деле не для того, чтобы несправедливо обвинить вас, а чтобы разъяснить читателям моей газеты, почему одно из национальных меньшинств нашей республики не имеет права жить на земле, на которой оно прожило сотни лет. Разве вы не видите, что эта проблема глубже, нежели вопрос вашей или моей ответственности или ответственности этого агентства? Мы - нация, состоящая из сотен меньшинств. А все люди созданы политически равными, так что не будем обходить самую суть вопроса. В данный момент все вооружённые силы США, находящиеся в прериях, заняты одним делом - уничтожением индейского племени, единственное преступление которого заключается в том, что оно желает мирно жить в своей собственной стране.
        -Не лучше ли, если вы поговорите об этом с индейским ведомством? - с тревогой сказал Майлс. - Я ведь только агент, и не моё дело решать, правильно или нет было переселять индейские племена на Территорию.
        -Но я хочу знать, почему они ушли отсюда, почему они рискнули на этот безумный, невозможный побег в Вайоминг. Если всё, что вы говорите, правда, если вы кормили их и руководили ими…
        -Они дикари, - тупо повторил агент Майлс.
        -Тогда я должен попросить вас показать мне ваши бухгалтерские книги, - холодно произнёс Джексон, решив, что если нужно будет припугнуть Майлса, он это сделает. - Раз вы не желаете отвечать на самые простые вопросы…
        Старик и старуха испуганно уставились на репортёра. Майлс устало покачал головой. Тётушка Люси, нервно стискивая руки, сказала:
        -Но ведь вы же не допускаете, что…
        -Я допускаю всё, что вынужден допустить. Я сказал вам: моя газета будет к вам справедлива, а мы располагаем влиянием, о чём хорошо известно и конгрессменам, и сенаторам, и даже президентам.
        Наступило долгое молчание, нарушаемое только тиканьем стенных часов и коротким, отрывистым поскрипываньем качалки, в которой сидела тётушка Люси. Затем она пробормотала:
        -Расскажи ему, Джон.
        -Да, всё равно это выплывет наружу.
        Тётушка Люси расплакалась:
        -Я чувствовала, что это дурно. Но кто знает, что хорошо и что дурно! И я говорила Джону, но ведь так трудно разобраться…
        -Простите, - сказал репортёр, - очень сожалею…
        -Отсюда бежало трое индейцев, - сказал агент Майлс.
        -Шайены?
        -Да, из того же селения. Это против правил агентства, и я решил, что если их не наказать, тут никто не останется. Поэтому я послал за вождём и велел ему выдать мне десять человек, чтобы отправить их в тюрьму в качестве заложников.
        -Но разве тех трёх нельзя было поймать и вернуть?
        -Едва ли, - сказал Майлс.
        -А тех десятерых в конечном счёте предполагалось отправить на Черепашьи Острова в тюрьму?
        Майлс кивнул.
        -Именно тогда они и ушли? - спросил репортёр.
        -За теми десятью в их селение был послан отряд с гаубицей.
        -И это всё?
        -Почти всё, - вздохнул Майлс. - Остальное вам должно быть известно - недостаток питания, малярия, отсутствие хины, лекарств. Я должен был кормить только некоторых из них, выбирать. А разве хорошо заставлять человека делать отбор и решать, кого кормить, а кого обречь на голодную смерть?
        Репортёр не отвечал. Он сидел сгорбившись, разглядывая полосы красной пыли, уже въевшейся в кожу его башмаков.
        Майлс встал, подошёл к столу и взял одну из бухгалтерских книг.
        -Здесь указано, чего мы недополучили, - сказал он: - мяса - семьсот тысяч фунтов, кофе - тридцать пять тысяч фунтов, сахару - семьдесят тысяч фунтов, бекона - тридцать тысяч фунтов, муки - триста сорок тысяч фунтов…
        -Недополучили?
        -Именно недополучили, - беспомощно подтвердил Майлс. - Если вы напечатаете всё это в вашей газете, меня уволят, а продовольственное положение лучше не станет.
        -И всё-таки люди-то ведь умирали от голода, - холодно сказал репортёр.
        -Некоторые умирали от голода, другие - от малярии, третьи отправились на охоту за бизонами туда, где бизонов давно нет. Но что я могу поделать? Мне приходится решать, кому есть, кому не есть. Я делал всё, что мог. Я должен был оказывать предпочтение крещёным индейцам, хотя и они полудикари, перед язычниками, которые причиняли только неприятности и беспокойство.
        -Вероятно, вы были вынуждены это делать?
        -Не судите нас слишком жестоко, - сказал Майлс, когда репортёр поднялся.
        Тот кивнул и вышел, не оглянувшись на стариков.
        ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
        ПОБЕДИТЕЛИ И ПОБЕЖДЁННЫЕ
        Октябрь - ноябрь 1878 года
        Генерал Крук ни на минуту не терял след индейцев, как его потеряли Мэррей, Фитцжеральд, Траск, Мастерсон. Ведь Крук сидел над картой, а на карте сотня миль равняется одному дюйму, и даже десять дюймов могли быть охвачены всё сближающимися кольцами, по которым двигалось его двенадцатитысячное войско. Крук напоминал человека, который сидит у себя во дворе и наблюдает за муравьём, делающим отчаянные усилия, чтобы спастись. Но муравей не может спастись, хотя он и живёт в своём собственном мире, ничего не ведая о человеке.
        Войска из Сидни, Северного Платта и Кирни шли на сближение, выполняя операцию, известную под названием «клещей». Три длинные руки, протянувшиеся к югу, медленно, но крепко охватывали Шайенов. А навстречу, с юга на север, со своими двумя кавалерийскими эскадронами нажимал Мэррей.
        Единственный выход был на север, и генерал Крук приступил к его замыканию. Ширина этого выхода - от Северного Платта до Сидни, вдоль реки Платт - равнялась ста пятидесяти милям, и Крук решил закрыть его так плотно, чтобы даже мышь не могла проскользнуть через него.
        Тихоокеанская железнодорожная линия между этими двумя городами шла параллельно течению реки, и Крук направил туда два воинских поезда: один из Сидни на восток, другой из Северного Платта на запад. В обоих поездах были гаубицы. Выпуская клубы дыма, точно разъярённые драконы, поезда день и ночь курсировали взад и вперёд.
        В добавление к поездам Крук поставил два кавалерийских эскадрона в Огаллале - географическом центре выхода. Эти эскадроны поддерживали непрерывную связь по телеграфу с Сидни и Северным Платтом и по меньшей мере с десятком железнодорожных станций, расположенных на линии. Эскадроны могли быть немедленно переброшены в любой пункт, в котором появились бы Шайены.
        На северной стороне железнодорожной линии, где полоса земли, охваченная рукавами реки Платт, образует восточный выступ, пехотные части были расположены цепью, находившейся в полной боевой готовности. Днём пешие патрули просматривали во все стороны пространство почти в сто миль. Ночами их костры горели на горах и в долинах, в прериях и на песчаных холмах, точно древние сигнальные огни, предупреждавшие о появлении врага. Жители Огаллалы и Сидни присоединились к войскам, чтобы увеличить число патрулей и поддерживать костры, и намеревались участвовать в решающей битве.
        С юга вести о приближении Шайенов бежали по сверкающей паутине телеграфных проводов. Люди с зелёными козырьками для защиты глаз получали сообщения и от странствующего в поисках работы батрака, и от мексиканского пастуха, и от ковбоя, и от фермера, выглядывавшего из окна, защищённого ставнями. И при сушёном свете керосиновых ламп пальцы людей с зелёными козырьками нервно выстукивали новости о битве на Дымной Горе; об индейском лагере на южном рукаве Республиканской Реки; о требухе, оставшейся на месте, где Шайены свежевали угнанный скот; о двенадцати лошадях, уведенных из ранчо; о широком следе, оставленном на мягком грунте речного русла; о столбах дыма, высоко поднявшихся в небо; о топоте копыт звездной ночью в прериях.
        За этим мчавшимся куда-то индейским племенем, которое затерялось на просторах северо-западного Канзаса и юго-западной Небраски, следила вся нация: люди в Вашингтоне торопились покончить с этим неприятным делом; журналисты - встать на ту или другую сторону; путешественники - поглядеть на Шайенов, скакавших вдоль пути, по которому следовали трансконтинентальные поезда; читатели газет - узнать о самой захватывающей сенсации: об отмщении за разгром Кастера и о том, что нация наконец освобождена от воспоминаний о краснокожих, некогда называвших эту землю своей.
        Мир узнал, что они перешли северную границу Канзаса и переправились через Республиканскую Реку в южной Небраске, хотя два кавалерийских эскадрона висели на их фланге. А когда Мэррей и его солдаты оторвались от них, они всё же не затерялись для других людей, одетых в синие мундиры.
        Майор Торнбург телеграфировал Круку из Сидни:
        «Возможна попытка Шайенов переправиться завтра через реку Платт вблизи города».
        Шайены переправились в ту же ночь, но не у Сидни или у Северного Платта, где их скорее всего ожидали и где непрерывно курсировали воинские поезда. Они переправились в центре капкана, менее чем в двух милях от Огаллалы, где сторожевые костры горели на песчаных холмах подобно нити блестящих бус.
        Позднее, когда Шайены проскользнули через сеть и вырвались из мышеловки Крука, историю этой переправы удалось восстановить по частям. Ночью, ведя своих пони на поводу, они подошли к реке Платт почти напротив Огаллалы. Шайены, должно быть, так близко были от города, что видели его огни, сторожевые костры и неясные очертания людей, проходящих перед ними. Они растянулись длинной узкой колонной, разбившись на группы по два-три человека; шли рядом со своими лошадьми, шёпотом успокаивая их, уговаривая и лаская.
        Белый человек может понимать своего коня, но Шайен настолько сроднился с ним, что умеет передавать ему свои желания простым прикосновением руки, лаской, словом, сказанным вполголоса.
        Так, маленькими группами, ведя своих лошадей по рыхлому песку, они добрались до железнодорожного полотна. Молодой солдат в воинском поезде, наслаждавшийся непрерывной, хотя и бесцельной ездой туда и сюда и мурлыкавший какой-то мотив, вдруг умолк и заявил, что ему почудилось конское ржанье. Позднее об этом вспомнили, но в ту минуту, как ни напрягали слух другие солдаты, они ничего не услышали. У одного из сторожевых костров тревожно залаял пес, но пес лает и на койота. Позднее припомнили и этот лай. Кроме того, остались отпечатки ног, также свидетельствовавшие о чём-то.
        Должно быть, индейцы провели своих лошадей через железнодорожное полотно с таким же мастерством, с каким цирковой эквилибрист идёт по туго натянутой проволоке. Оставленный ими глубокий след свидетельствовал о медленности их продвижения между сторожевыми огнями. Солдаты слышали лай койота, но, вероятно, это индейцы перекликались между собой. Кое-где в песке остались углубления, указывавшие на то, что Шайены лежали здесь, с бесконечным терпением выжидая удобной минуты. Собака, видимо почуявшая их, отошла не больше чем на двадцать ярдов от костра и на следующий день была найдена задушенной. Воин-индеец, должно быть, лежал здесь рядом с ещё тёплым телом собаки и слушал, как люди у костра кричали: «Билли, Билли! Куда ты запропастился! - И добавляли сердито: - Вот глупая собака! Теперь до утра не найдет дороги обратно!» А утром труп удушенной собаки также прибавил кое-что к рассказу.
        Шайены должны были пройти так больше мили, медленно, терпеливо, сохраняя полное молчание. А на следующий день фермеры, лавочники из Огаллалы и солдаты покачивали головой, дивясь хитрости индейцев.
        Но, пройдя эту милю, они снова вскочили на пони и помчались опять на север…
        Крук, рассвирепев, выложил майору Торнбургу своё мнение о его проницательности, и Торнбург, горя ненавистью и злобой, пустился вслед за Шайенами.
        Мэррей, точно прикованный к следу, пересек северный рукав реки Платт и вступил в пустынную область песчаных холмов, где исчезли Шайены. Милях в двенадцати от реки он встретил весьма мрачно настроенных кавалеристов Торнбурга. С этого пункта маленькая армия, состоявшая почти из семисот человек, пошла по следу совместно.
        Кавалеристы Торнбурга выглядели свежими, аккуратными, подтянутыми. Они с удивлением разглядывали измученных, исхудалых людей, оставшихся от отряда Мэррея. Этими обросшими, измотанными солдатами командовал тощий хмурый человек, похожий на призрак.
        Но когда Торнбург заявил: «Не находите ли вы, капитан, что с этого пункта преследование индейцев можем вести мы? Вашим людям необходим отдых, вы так далеко ушли от своего форта», Мэррей бросил на него такой взгляд, что Торнбург больше не промолвил ни слова.
        К вечеру они добрались до места, где след разделялся надвое: один шёл на север, другой - на запад, в обширную пустынную область песчаных холмов. Как раз там, где след разделялся, они увидели признаки недавней стоянки.
        Торнбург посмотрел на Мэррея; тот решительно заявил:
        -Я пойду на север, майор, если вы ничего не имеете против.
        Торнбург пожал плечами и, хотя он был старше Мэррея по чину, всё же не пожелал вступать в пререкания с этим сумасшедшим. Уинт вздохнул, но ничего не сказал. Ночью два эскадрона из форта Рино разбили лагерь отдельно от остальных, и утром Торнбург с удовольствием увидел, что они двинулись в путь.
        Сам он направился по следу, идущему в песчаные холмы.
        Марш был трудным, продвижение медленным. Лошадиные копыта глубоко уходили в мелкий, сыпучий песок.
        Когда же поднимался ветер, облака мелких, острых песчинок набивались людям в лёгкие. Солдаты ехали в угрюмом молчании, тщетно пытаясь защитить лицо и рот. Когда под вечер отряд наконец остановился на отдых, то оказалось, что он сделал не более двадцати миль. Кавалеристы разбили лагерь в неглубокой лощине. Пухлые валы низких холмов кое-как укрывали их от всё усиливавшегося ветра.
        Глядя в молчании, как кроваво-красное солнце опускается за покрытые скудной травой холмы, люди испытывали странную тревогу. Местность была безлюдная, угрюмая - не пустыня и не прерия, - без всяких признаков жизни, даже птицы не летали, даже не трещали кузнечики. Более всего она походила на дикий, заброшенный морской берег с бесконечными песчаными дюнами.
        Ночью ветер вздымал пески, и они текли, точно воды, и даже утром всё ещё продолжали крутиться небольшими водоворотами. Люди кашляли, отплёвывались и пытались вытряхнуть песок из сапог и одежды, но он был повсюду - в пище, в каждой маленькой трещинке, в складках кожи. Лошади тоже беспокоились; их то и дело пришпоривали, заставляя силой идти по почти засыпанному следу.
        -Не считаете ли вы, сэр, что надо бы позаботиться о воде? - обратился к майору лейтенант Брейди. - У нас её осталось очень мало.
        -Так же как и у них, - коротко ответил майор, кивком указывая на след.
        К полудню след исчез, занесённый песками.
        До конца дня они шли в направлении, взятом индейцами. Когда они молча разбили лагерь, офицеры обошли всех и отобрали фляги. Драгоценной воды оставалось совсем мало. Каждому было выдано по одной кружке. Остальные фляги были сложены в кучу; охрана их была поручена сержантам Реину и Морисею.
        Когда утром заиграл горн, солдаты увидели, что солнце встает в какой-то тусклой дымке. Песок и туман смешались, образовав низко нависшую над землей пелену. Люди угрюмо получали свою порцию воды, поглядывая, как их пустые фляги гремящими связками нагружают на вьючных лошадей. Майор Торнбург подошёл к капитану Алекстону; остальные офицеры, собравшись небольшими группами, следили за своими начальниками, склонившимися над картой. Алекстон немного знал эту песчаную область. Всего месяц назад он находился на севере, в форте Робинсон. Торнбург спросил его:
        -Вы знаете, капитан, где мы находимся?
        -Двигаясь в этом направлении, мы должны были бы добраться до Северного Притока, - ответил Алекстон.
        -По карте выходит, что так. Это к западу от нас?
        -Кажется, да. Затем путь отклоняется к северу. Если мы пойдём на ют, то должны выйти к реке.
        -Шайены не пойдут на юг.
        -Вы правы.
        Майор Торнбург думал о том, что его отделяют от форта Робинсон сто пятьдесят миль. В пустыне люди гибнут и при более коротких переходах.
        -Если поблизости находится какой-нибудь водоём, то индейцы направятся к нему, - сказал он.
        -Тут есть один такой водоём, так называемый Ключ Безумного Всадника, но не знаю, смогу ли я найти его.
        -А вы всё-таки попытайтесь, - сказал майор Торнбург.
        Они повернули на северо-запад. Майор ехал, сгорбившись, сжав губы, и с горечью вспоминал о полученном от Крука выговоре. Солдаты продолжали пришпоривать лошадей, чтобы заставить их идти не шагом, а рысью. Они продолжали свой путь в песках, а поднявшаяся мгла постепенно закрывала солнце. Мелкие песчинки лежали корой на их губах и ресницах. Лошади шли скользящим шагом, и всадникам казалось, что всё покачивалось у них перед глазами, а зыбкие дюны принимали фантастические очертания.
        В полдень роздали всем по полкружки воды; этого не хватило даже на то, чтобы смочить пересохшие глотки. Солдаты хрипло ворчали, а сержанты шёпотом бранились.
        Наступила ночь, а водоёма всё не было, быть может его и вовсе не существовало. Песок сёк лицо, точно ледяная крупа. Нечем было разжечь костры, не было даже бизоньего помёта, обычно лежащего в прериях повсюду. Они поели всё холодным - сушёную солонину, морские сухари, которые застревали в горле и вызывали мучительную жажду.
        На следующее утро лошади, тяжело страдавшие от голода и жажды, главным образом от жажды, настолько ослабели, что даже не делали попыток пощипать высохшую траву, росшую на дюнах. В полдень Торнбург почти в отчаянии отдал приказ спешиться и вести лошадей на поводу.
        Спотыкаясь, брели покрытые корой грязи кавалеристы, и им казалось, что они видят какой-то страшный сон. Их поиски не приводили ни к чему: за каждой дюной вставали новые дюны, за каждым холмом - пески и пески. Когда они нашли наконец водоём - просто лужу с горькой белесой жидкостью, то они пили, пили и не могли оторваться. Ночью пало восемь лошадей. А индейцев всё не было.
        На следующий день Торнбург отказался от дальнейших поисков в этом направлении и повернул на юг. Теперь песок бил им в спину, а не в лицо, но ветер стал ледяным. Ночью, без огня, люди мучительно страдали, и многие из них заболели. Пало ещё несколько лошадей, а оставшиеся едва шли, волоча израненные ноги.
        Все мысли людей можно было выразить несколькими словами, которые Алекстон хриплым голосом бросил майору Торнбургу:
        -Если только мы наткнемся на этих индейцев - ну, уж тогда побереги их Бог!…
        Они делали привал и брели дальше, отдыхали и опять брели, руководствуясь компасом, таща живых лошадей и оставляя за собой трупы павших. Они съели все продовольствие, и некоторые солдаты что-то лепетали, как бы впав в детство. Трое солдат умерло, прежде чем они добрались до Северного Притока; там были вода, трава, и на горизонте даже виднелся дом, из трубы которого поднималась струйка дыма.
        Мэррей двигался вперёд по следу и всё глубже и глубже проникал в великие, выметенные ветрами, бесплодные равнины Дакоты, неизменно получая сообщения о том, что индейцы впереди.
        Но после того как след раздвоился, половина индейского племени, свернувшая в песчаную холмистую область, исчезла бесследно, точно её никогда и не существовало. Доказательств, что Шайены разделились на две группы, было немало. Канадский француз, охотник за пушниной, направлявшийся в Чёрные Холмы для установки капканов, сообщил, что он видел Шайенов - мужчин, женщин и детей, - изнурённых долгим путешествием, но их было не триста, а не более ста пятидесяти человек.
        Два следопыта-Лакота, прикреплённых к форту Мид, также сообщили о том, что видели Шайенов, и указывали это же число.
        Но о тех, кто ушёл за песчаные холмы, не было никаких слухов, не осталось ни знака, ни следа. Дюны приняли их в свои просторы, скрыли в своих суровых недрах, поглотили без остатка.
        Даже Крук, истребитель индейцев, жестоко и неумолимо вытравлявший их из прерий, не мог обнаружить исчезнувших Шайенов. Пять эскадронов третьего кавалерийского полка, направившись к югу от форта Робинсон на поиски индейцев, вдоль и поперек обследовали прилегающую к форту местность. Они гнали своих лошадей, покрытых пылью, то по дюнам, то в тени высоких, иссеченных солнцем холмов, они кружили по стране, возвращались в форт Робинсон и опять прочесывали песчаные холмы.
        Из Сидни колонна за колонной уходили на север от реки Платт и испытывали всю тяжесть похода по солончаковой пустыне.
        «Никаких следов Шайенов», - вновь и вновь сообщали точки и тире, проносясь по телеграфным проводам. «Никаких следов Шайенов» - это однообразное повторение не могло не охладить в населении кровожадный пыл, и страна понемногу стала забывать о Шайенах. Индейцы сами по себе не представляли особого интереса - конечно, если за ними не гнались или они сами никого не преследовали. Самый же факт их существования не имел никакого значения. И то, что они находились среди песчаных холмов Небраски, значило не больше, чем сами эти песчаные холмы. Пусть там и остаются.
        В конце концов все эти слухи были проверены, и тут обнаружилось, что не было ни одного случая убийства, совершенного Шайенами, или нанесения ущерба кому-либо из граждан. Ни один дом не был сожжен; было лишь, угнано несколько лошадей да несколько голов скота прирезано для пищи - только и всего.
        Но на дальних военных постах Шайены не были забыты. Под настойчивым давлением Крука поиски продолжались, и из форта Робинсон выходил отряд за отрядом, тщетно прочесывая дюны и высохшие прерии.
        Один из таких отрядов, а именно эскадрон третьего кавалерийского полка под командой капитана Джонсона, выехал из форта в последних числах октября и медленно двигался на юг. В течение двух дней отряд вел свои поиски, тщательно прочесывая местность вдоль и поперек. Он обследовал каждую долину, каждую расселину скалы, каждый уголок чахлых зарослей, в которых могли бы укрыться несколько человек. Ранним утром второго дня холодный ветер налетел с севера, неся с собой зловещую гряду облаков - грозных вестников первого зимнего снега.
        Капитан Джонсон придержал коня и, подставив щеку ветру, пожал плечами.
        -Повернём обратно, сэр? - спросил его лейтенант Аллен.
        -Видимо, придётся, - решил капитан.
        -Мне кажется, что мы гоняемся за призраком, - сказал лейтенант.- Точно этих Шайенов никогда и не было.
        Сержант Лэнси, краснолицый и бородатый, подъехал к ним; он держал ладонь против ветра. Дыхание облачком пара вырывалось у него изо рта, и он кивал лохматой головой.
        -Пойдёт снег, - подтвердил он.
        -Гоняемся за призраком, - повторил лейтенант Аллен, поражённый этой мыслью.
        -А я покончил с купаньем, - заявил сержант, похвалявшийся тем, что с первым же снегом прекращает мыться водой.
        Джонсон вглядывался во что-то находившееся впереди.
        Лэнси, лошадь которого плясала, не желая стоять на месте, окинул взглядом колонну кавалеристов, и при виде сгорбившихся людей, прятавших лица от ветра в поднятые воротники, на лице его не отразилось ничего, кроме презрения.
        -Эх! - рявкнул он. - Это разве холод? Зима вам ещё себя покажет!
        Вид мёрзнущих солдат вызывал в нём только насмешку.
        -Отошлите их по домам, сэр, к огоньку, - посмеиваясь, обратился он к капитану.
        Но Джонсон что-то увидел. Он двинул своего коня вперёд, сделав колонне знак следовать за ним. Он пристально всматривался в даль, заслонив глаза рукой от низко стоявшего солнца.
        -Что такое, сэр?
        Джонсон не ответил, и колонна продолжала медленно двигаться к залитому солнцем западу. На юге и западе небо оставалось голубым, на севере же и на востоке оно потемнело, и там, где оно сливалось с землей, серый цвет переходил в чёрный. Холодная печаль, казалось, разливалась вокруг.
        Теперь и солдаты разглядели то, что приближалось, но они не проронили ни слова, точно не верили своим глазам и ожидали подтверждения своей догадки.
        Смутное видение приняло определенный облик и форму, колонна замедлила шаг и наконец совсем остановилась.
        -Что там такое? - спросил кто-то.
        Эти слова выразили мысль всех. Но то был даже не вопрос, а скорее отзвук какой-то мысли, восклицание ужаса,- он появился раньше всяких подтверждений. Они знали, что их поиски кончились.
        Видение, возникнув на западе, направилось к ним, но с такой медлительностью, с какой умирающее животное тащится в своё логово.
        Там были мужчины, женщины, и дети, до ста пятидесяти человек, но казалось, что это не люди, а какие-то странные существа. Их уже нельзя, было назвать мужчинами, женщинами и детьми.
        При них было около пятидесяти лошадей. Впрочем, это были не лошади. Правда, у них было по четыре ноги, но для кавалеристов, ежедневно чистивших скребницей своих коней, это были не лошади. Это было жуткое подобие прежних крепких пони - кости да кожа; и на них сидели какие-то странные создания, которые когда-то были детьми, а теперь стали кучей тряпья и лохмотьев, которые трепетали на остром, как лезвие ножа, северном ветре.
        Остальные участники колонны шли пешком, и развевавшиеся на них тряпки придавали им что-то зловеще весёлое. Женщины и мужчины, с ввалившимися глазами, осунувшиеся и костлявые, походили на огородные пугала. На них были отдельные предметы индейской одежды, и кавалеристы догадывались, что вот это было некогда платьем из оленьей шкуры, вот это - охотничьей кожаной рубахой, а это - мокасинами, пестрыми, разукрашенными бусами мокасинами Шайенов, равных которым не было обуви в прериях. А вон та рваная тряпка была некогда фабричным одеялом с ярко-красными, сушёными и зелёными полосами. Чем были прежде запыленные лохмотья, хоть с трудом, но всё же можно было угадать. Но невозможно было себе представить, какими были раньше люди. Мёртвые глаза хранят свою тайну, - глаза этих людей были мертвы, хотя люди и шли. Чёрные волосы бились по ветру - клочья чёрных волос. И одежда их была в клочьях. Многие из них были босы, другие в мокасинах, превратившихся в отрепья. Они шли медленно, потому что это был единственный способ передвижения, возможный для них, а шли они потому, что места для отдыха в песчаной ледяной
пустыне не было и бегство отсюда являлось невозможным. Всё в них говорило о голоде, лишениях, жажде, страданиях, но говорило не громко, не навязчиво, и солдаты почувствовали всё благородство и гордость этих отчаявшихся, истерзанных людей.
        Когда индейцы подошли ближе, по рядам их прошло какое-то движение, говорившее об их недоверии. Они готовились к обороне. Женщины отступили и сгруппировались вокруг детей, сидевших на пони, а мужчины выдвинулись вперёд, выстроившись полукольцом. В руках их было оружие - револьверы и винтовки, и они стояли против кавалерии с непоколебимым и трагическим мужеством. Они сделали ещё несколько шагов и остановились.
        -Так вот за кем мы охотились! - сказал лейтенант Аллен.
        Лэнси, здоровый, рослый мужчина, не мог спокойно смотреть на то, что предстало его взору. Капитан Джонсон, словно вынуждая себя установить факт, в котором уже не могло быть сомнения, спросил:
        -Это Шайены?
        Никто не ответил. Слышался только унылый шум ветра. Даже кони, стоявшие по двое в ряд, были неподвижны. У индейцев даже дети не издавали ни звука.
        Трубач, находившийся в голове колонны, непосредственно за сержантом Лэнси, вертел свою обмотанную, круто изогнутую трубу, натирая рукавом её медную поверхность. Солдаты сидели в сёдлах выпрямившись, не чувствуя ни холода, ни ветра, казавшегося им только что таким студёным.
        Джонсону надо было что-то предпринять - он ведь был командиром, и его обязанностью было решать и действовать. Он выполнил то, чего не удалось целой армии в двенадцать тысяч человек. Он нашёл Шайенов, они его пленники, неспособные ни бежать, ни сопротивляться. Джонсон пытался вызвать в себе радость по поводу достигнутого успеха и пришпорил коня, но не чувствовал себя вознагражденным за этот успех, и когда он остановился на полпути между своим отрядом и группой индейцев, то показался себе таким одиноким, точно никого, кроме него, не было в этой песчаной пустыне. Ветер дул в сторону индейцев, но его солдаты всё равно расслышат его слова: расстояние между двумя отрядами не превышает и двадцати ярдов.
        -Эй, вы там, эй! - запинаясь, сказал он. - Кто вождь? Кто у вас главный?
        Он глядел на лица индейцев, худые, покрытые корой песка, на их чёрные глаза, глубоко запавшие между складками пергаментной кожи. Шайены не двигались. Была ли то апатия, недоверие, усталость? Они стояли, наклонившись вперёд, готовые к бою, и в этой храбрости обреченных было что-то жуткое.
        -Эй! - кричал Джонсон. - Вы понимаете, по-английски? Понимаете язык белых? Язык белых? - повторил он. - Отвечайте!
        Он сделал полуоборот. Сержант Лэнси наблюдал за ним. Трубач всё ещё начищал свою трубу. Лейтенант Аллен покачал головой.
        -Будьте осторожны, капитан, - сказал сержант Лэнси.
        Лошадь отступила на несколько шагов к рядам солдат.
        -Осторожнее! - крикнул Лэнси.
        Аллен также спешился. У него была инстинктивная потребность поддержать Джонсона, разделить с ним бремя этих бесполезных действий, этого ужаса. Он подошёл к капитану, и они, стоя рядом, принялись наблюдать за индейцами. Солнце быстро опускалось, маленькое, холодное, как бы закутанное в ледяной покров гонимых северным ветром снежных туч, которые стремились затянуть собой всё небо.
        -Не понимают они по-английски, - уныло сказал Джонсон.
        -Не понимают…
        -Быть может, они притворяются немыми, но никаких сведений о том, что они знают английский, нет. Это кочующее племя.
        -А что, если мы захватим их? - предложил Аллен.
        -Чтобы спустить курок, не надо быть сильным. Я не хочу терять людей в таком деле.
        -Вы думаете, они поймут, что дальнейшая борьба бессмысленна?
        -Я думаю, они способны теперь на любое, - сказал Джонсон. - Ведь люди уже дошли до такого предела!
        Он пожал плечами и направился обратно к отряду. Он пошёл по рядам, спрашивая, не знает ли кто-нибудь шайенский язык. Некоторые солдаты знали два-три слова на языке Лакотов, и только один, уроженец Омахи, заявил, что немножко говорит по-шайенски, правда очень немного, всего несколько слов. В Омахе был один метис, считавший себя знатоком пяти индейских языков, и он готов был обучать любого за стакан виски, но особого толку от этих уроков не было. Однако, заявил солдат Джонсону, он попытается. И они вместе отправились к индейцам.
        -Сдавайтесь! - потребовал Джонсон.
        Но солдат не был уверен, сможет ли он правильно перевести это слово. Он сумел бы, пожалуй, сказать «станьте рабами» или «пленными», но перевести точно слово «сдавайтесь» он не может. Ему помнится, что по-шайенски это слово имеет один смысл, когда дело идёт о сдаче белого человека, и другой - когда говорится о сдаче индейцев. И вообще для одного предмета слов очень много, в зависимости от оттенка.
        -Чудной язык, - заявил солдат. Он знавал одного работавшего у ковбоев повара-китайца, утверждавшего, будто он говорит на языке Лакотов. Но Джонсон нетерпеливо пожал плечами.
        -Иди попытайся, - сказал он.
        Солдат неохотно вышел вперёд и крикнул что-то индейцам. Он повторил слово топотом, затем выкрикнул его опять. Ветер унёс слово, архаическое, нелепое и бессмысленное в устах белого. Солдат старался держаться подальше от индейцев.
        -Попробуй другое слово, - приказал Джонсон. Он испытывал какую-то мучительную потребность разрушить преграду, воздвигнутую различием языков, и сделать это немедленно, точно обнажённая, покрытая грязью кожа индейцев имела способность нагонять на него самого и его солдат леденящую дрожь. Снежная буря быстро надвигалась.
        Солдат произнёс ещё несколько слов, и на этот раз среди индейцев началось движение. Они заговорили между собой. Но слышался только смутный гул, так как ветер относил их слова в сторону. Затем гул прекратился, ряды раздвинулись, и вперёд выступил старик, глубокий-глубокий старик, едва стоявший на ногах, такой древний и высохший, что самое его существование среди этого страдающего племени казалось чем-то невероятным. Подойдя к солдату вплотную, настолько близко, что тот попятился, старик заговорил тихо, медленно, с трудом. Усилия, которые он делал, видимо требовали от него крайнего напряжения.
        -Что он говорит? - спросил Джонсон.
        -Не знаю, - смущённо ответил солдат. - Мне кажется, он говорит, чтобы мы ушли, но я не уверен.
        -Пусть сдаются. Добейся, чтобы он понял.
        -Я думаю, это он понял, - кивнул головой парень. - Мне кажется, он хочет, чтобы мы ушли и оставили их в покое.
        Старик продолжал говорить. Он то указывал на стоявших за ним людей, то, через головы солдат, на небо, туда, откуда надвигалась буря, то скорбно покачивал головой.
        -Он хочет, чтобы мы оставили их в покое, - решил солдат, и робкая улыбка, оттого что он наконец понял, появилась на его веснушчатом лице. - Он говорит, что они возвращаются к себе на родину, просто на родину, и больше ничего; мы же должны уйти отсюда.
        -Скажи ему…
        Но Джонсон тут же почувствовал, насколько тщетны будут попытки солдата что-нибудь объяснить им. Между ними стояла преграда. Но не только преграда языка: их разделяла целая эра, глубокая пропасть между прошлым и настоящим. Пожав плечами, Джонсон приказал солдату возвратиться в строй. И на месте переговоров остался один старик, удивительный, древний, окоченевший от холода, изможденный, со всеми горестями старости, слишком много видевший, слишком много перестрадавший.
        -Что же вы намерены делать? - неуверенно спросил лейтенант. Он не столько обращался к капитану, сколько к самому себе, он стремился найти ответ, глядя на солдат, сержанта, на меркнущее солнце и приближавшуюся тучу.
        -Делать?
        -Трубач! - рявкнул Лэнси не выдержав. - Да брось ты наконец эту проклятую трубу! А Джонсон тихо сказал:
        -Сержант Лэнси, возвращайтесь в форт и расскажите обстановку полковнику Карлтону. Объясните ему истинное положение вещей. Доложите, что я предлагаю выслать сюда два эскадрона и фургоны для перевозки этих несчастных. А мы останемся здесь. Может быть, нам удастся уговорить их добровольно отправиться в форт.
        -А гаубицу, сэр?
        -Что?
        -Я спрашиваю: а гаубицу, сэр?
        -Передайте ему то, что я сказал.
        -Он захочет послать гаубицу, сэр, - извините за смелость, но вы знаете, что он скор на решения, когда дело касается индейцев. Не сказать ли мне, что пушка не нужна?
        -Скажите ему то, что я велел вам передать, - пробормотал Джонсон. - Если полковник захочет послать сюда пушку, это его дело, сержант, а не ваше.
        -Слушаю, сэр.
        -Отправляйтесь сейчас же, - сказал Джонсон. Сержант уехал. Аллен снял свои рукавицы и отогревал руки дыханием.
        -Холодно, - заметил он.
        -Что?
        -Становится всё холоднее. Думаю, что пойдёт снег. Джонсон сказал рассеянно:
        -На востоке перед снегопадом теплеет.
        Индейцы пришли в движение. Они не делали попыток уйти прочь от солдат, а наоборот, прошли мимо них совсем близко. Мужчины, всё ещё держа своё оружие наготове, образовали цепь вокруг женщин и детей, а когда они миновали кавалеристов, то пошли позади колонны в качестве арьергарда. Джонсон следил за их прохождением. Они ровняли шаг по ведшему их старому вождю. Джонсон кивнул лейтенанту Аллену, тот повернул кавалерию и повел её вслед Шайенам.
        Отряд не отставал от них - достаточно было ехать шагом, - да и то Джонсону приходилось не раз останавливать его. Чтобы бороться с режущим северным ветром, индейцам понадобился весь небольшой остаток их сил. Его ледяные порывы то и дело задерживали их, и они едва подвигались вперёд. Горизонт перед ними стал чёрным, зелёные тучи, всё сильнее захватывавшие голубое небо, походили на дым, поднимающийся над фабричным городом. А позади, на закатном небе, выступали контуры людей в синих мундирах, в подбитых овчиной шинелях, на сильных, упитанных лошадях.
        Джонсон только раз прервал молчание. Он сказал:
        -Вот глупцы несчастные, обреченные глупцы!… Спустя некоторое время индейцы сделали привал. Около половины мужчин, взяв ружья наизготовку, повернулись лицом к солдатам, остальные помогали разбить лагерь. Бережно сняли с изнурённых пони детей, ласкали их, обращались с ними, как нищий обращается с единственной драгоценностью, уцелевшей у него от лучших дней. Всё это солдаты могли легко наблюдать, так как индейцы подпускали их на расстояние двенадцати ярдов от лагеря и только тогда угрожали им ружьями. Солдатам были также видны дети - тощие уродцы с вздувшимися животами, дети, которые не смеялись, не улыбались, даже не капризничали: жалкие гномы, закутанные в ворох всевозможного тряпья, которое только смогли уделить им полуголые родители.
        Воины и женщины ковыляли вокруг, ища сучья, сухую траву, всё, что могло бы служить топливом. Они набрали наконец какого-то мелкого мусора, который при упорных поисках найдется даже в самой бесплодной пустыне. Они снесли его в кучи и разожгли маленькие костры, сверкавшие в сумерках. Видимо, у них не было пищи, так как они не делали попыток что-нибудь приготовить на этих кострах; они даже не грелись, они только уложили детей как можно ближе к огню, а своими телами старались, как стеной, защитить их от северного ветра.
        Джонсон долго смотрел на всё это, затем не вытерпел, подошёл к одной из вьючных лошадей и снял с неё два мешка с морскими сухарями. Взяв их, он так близко подошёл к индейскому лагерю, что почти касался ружей охранявших его воинов. Он не боялся, что они могут застрелить его или броситься на него, причинить ему какой-нибудь вред. Страх его был иного рода - этот страх был вызван их близостью, самым фактом их существования. Он положил мешки, не спуская глаз с индейцев, не в состоянии оторваться от страшного зрелища их нищеты. Развязав мешки, он достал несколько галет и, подержав их в поднятых руках, бросил обратно. Сумерки быстро сгущались, и во мраке изнурённые фигуры индейцев казались олицетворением скорбного достоинства. Тьма преобразила их, и теперь чудилось, что одежда их - не лохмотья, и покрытые корой песка пергаментные лица смягчились.
        Джонсон пошёл обратно и, наткнувшись на что-то, невольно отскочил. Это был Аллен.
        -Виноват, сэр, - извинился тот.
        -Ладно, лейтенант…
        Они постояли вместе, немного впереди своих солдат, лицом к ветру, и попытались сквозь сумрак разглядеть индейцев.
        -Как вы думаете, возьмут они сухари? - спросил Аллен.
        -Думаю, что возьмут.
        -Хотите, сэр, я отнесу им воды? - горячо предложил Аллен.
        -Если вам хочется…
        Аллен ушёл и вернулся через несколько минут с двумя зелёными флягами через плечо.
        -Просто пойти и поставить?
        -Это вполне безопасно,-ответил капитан. Наступила полная тьма. Чёрные тучи клубились в небе, и только на горизонте оставалась бледная полоска померкшего света.
        Лейтенант отошёл всего на несколько шагов и тотчас исчез из глаз, слившись с темнотой, а воющий ветер заглушил звук его шагов. Джонсон вздрогнул, когда Аллен внезапно появился из темноты.
        -Аллен? - спросил он, понимая, что боялся за него. Он положил руку на плечо лейтенанта: - Всё в порядке?
        -Они взяли сухари, - улыбаясь, сказал Аллен; он был возбуждён и дрожал от холода и волнения. - Было очень темно, и они заметили меня, только когда я подошёл к ним совсем близко. Щелкнул курок. - Он вздохнул. - Но они, слава Богу, не выстрелили. Я поставил воду и пошёл обратно… Что мы будем делать ночью? - спросил он спустя некоторое время.
        -Будем спать, расположившись вокруг них, - решил Джонсон. - Не думаю, чтобы они сделали попытку уйти, но для верности поставьте каждого третьего на двухчасовое дежурство.
        Аллен кивнул.
        -Сегодня может пойти снег, - сказал он.
        Проснувшись, лейтенант Аллен полежал в темноте, прислушиваясь, потом поднялся на ноги, плотно закутав плечи в одеяло. Было очень темно, настолько темно, что он не мог рассмотреть циферблат своих часов. Он попытался зажечь спичку, но ветер задувал пламя; наконец одна загорелась, и ему удалось осветить стрелки. Было начало третьего.
        Он стал пробираться мимо спящих солдат и, заметив какую-то фигуру, крикнул:
        -Эй, кто там?
        Это был сержант Гогарти, один из часовых; он что-то промямлил насчёт холода и выругал индейцев.
        -А где капитан?
        Гогарти не знал. Аллен, спотыкаясь, двинулся дальше, руководствуясь бормотаньем и храпом спящих, и вдруг чуть не упал, наткнувшись на кого-то. Лежавший проснулся и заворчал.
        -Капитан?
        -Ну что? - устало спросил Джонсон.
        -Там что-то происходит.
        -И чего вы не ляжете, Аллен?
        -Там как будто роют землю.
        -Ах, вздор! Зачем бы им копать?
        -Не знаю.
        -А тогда идите спать.
        -Но зачем же они копают? - повторил Аллен.
        Он лег и, засыпая, продолжал спрашивать себя: «Зачем они копают?»
        Рассвет занялся. Снег ещё не шёл, но весь небесный свод был окутан снеговыми тучами, и казалось, что весь мир закупорен ими.
        Джонсон проснулся от беспокойного сна. Он весь закоченел от холода и с удовольствием услышал запах кипящего кофе. На ещё горячих углях костров приготовили завтрак, состоявший из толстых ломтей бекона, пропитанных салом сухарей и крепкого кофе.
        Идя к походной кухне, Джонсон взглянул на лагерь Шайенов. Он протер глаза, опять посмотрел: да, Аллен был прав, ночью действительно копали землю. Невозможное всё же стало фактом: эти полуживые, истощенные люди всю ночь возводили кольцо бруствера и рыли укрытие от ружейного огня для женщин и детей. Факт был неоспорим. Всюду лежала грудами свежевыкопанная земля. Но всё это казалось каким-то кошмаром.
        Завтракая, солдаты смотрели на индейцев и их лагерь, как смотрят на сцену. Джонсон обошёл его кругом, силясь понять, почему полтораста умирающих от голода дикарей провели ночь, роя траншеи и готовясь к бою, хотя их положение было явно безнадежным. Он вернулся к Аллену.
        -Я никогда не видел ничего подобного, сэр, - сказал тот.
        -Я тоже не видел.
        -Вы опять попытаетесь уговорить их сдаться?
        -Думаю, что да. Надо же что-то делать до прибытия отряда из форта…
        Затем он отправился на поиски солдата из Омахи. Найдя его, капитан стал его убеждать, чтобы он подошёл к траншеям индейцев и поговорил с ними, используя те немногие шайенские слова, которые знал. Парень не соглашался; он стоял вблизи костра, грел руки и подозрительно поглядывал на индейский лагерь.
        -Мне не хотелось бы идти туда безоружным, сэр, - жалобно сказал он. - Это же сумасшедшие. Только сумасшедшие будут так окапываться.
        -Это совершенно безопасно.
        -И потом, сэр, я не думаю, чтобы они понимали, что я говорю им.
        Всё же он поплёлся, волоча ноги, за Джонсоном, когда тот назвал его трусом и обещал сопровождать в шайенский лагерь. Он подходил всё ближе и ближе к индейцам, крича им на том гортанном языке, который он считал языком Шайенов, чтобы они сдавались.
        Раздался выстрел, и пуля взрыла землю у его ног. Солдат побежал обратно. Но Джонсону приходилось сохранять достоинство командира, на котором лежит обязанность принимать решения и знать обо всём. Он не мог убежать и, повернувшись к индейцам спиной, спокойно пошёл прочь. Это потребовало огромного напряжения его истрёпанных нервов. Он с трепетом ожидал, что вот-вот получит пулю в спину и будет убит. Однако смерть не пришла. Лейтенант Аллен и несколько солдат бросились, чтобы прикрыть его собой, и когда он подошёл к ним, его лицо и руки были влажны от пота, несмотря на холод.
        Не говоря ни слова, капитан приблизился к костру и налил себе чашку кофе. Он выпил её несколькими торопливыми глотками и вздохнул с облегчением, когда горячая жидкость обожгла ему горло.
        Оставалось только ждать прибытия подкрепления. Угли давали мало тепла, и Джонсон послал двоих солдат за хворостом. Они вскоре вернулись, набрав достаточно топлива, чтобы развести жаркий костер; когда огненные языки стали лизать сухие ветки, пошёл снег. Он падал, тихо шелестя, и этот звук напоминал шорох песка, а хлопья были маленькие и сухие. Ветер продолжал завывать, и, казалось, где-то точат ножи. Он крутил снежинки и смешивал их с песком. В общем, всё это было сплошным мучением даже для тепло одетых солдат, старавшихся подобраться как можно ближе к огню.
        Для индейцев холод был больше чем мучением, но белые не знали об этом и даже не пытались узнать; иногда они молча поглядывали на лагерь и видели, как люди, похожие на кучки тряпья, старались укрыться с головой от ледяной пытки.
        Под вечер прибыл первый отряд из форта Робинсон. Это был эскадрон третьего кавалерийского полка под командой капитана Уэсселса. С ним был сержант Лэнси и трое следопытов из племени Лакотов, немного говоривших по-шайенски. Уэсселс сообщил Джонсону, что две гаубицы и три фургона с провиантом и боеприпасами прибудут ещё до наступления утра.
        Уэсселс не был человеком с большим воображением. Когда шёл снег, он укрывался под крышей или одевался потеплее; когда был голоден - ел. Он не был способен представить себе холод и голод, когда их испытывал не он, а другие. Всего, что не имело отношения лично к нему, для него точно не существовало. Капитан был инстинктивным эгоистом, примитивным и непосредственным, и когда дело шло об исполнении приказов, он был на своём месте. Но когда приходилось считаться с желаниями и намерениями других людей, он терялся. Уэсселс считал, что все люди сделаны на один шаблон, и его никогда не тревожила даже случайная мысль о том, что каждый человек чем-то не похож на другого. Он обладал одним очень важным для военного качеством: он никогда в себе не сомневался. Пожалуй, он слишком всё упрощал, когда заявил Джонсону:
        -Мы отправимся туда, захватим их и подготовим к отправке, а фургоны их увезут.
        Он стоял перед Джонсоном, слизывая с усов снежинки и выдыхая облака пара.
        -Это будет трудновато, - задумчиво сказал Джонсон.
        -Ведь вы сами сказали, что они совершенно обессилели…
        -У них есть ружья. А чтобы спустить курок, особой силы не нужно. Я думаю продержать их подольше в окружении, тогда они сами выйдут из траншей. Если же мы предпримем наступление, то потеряем людей.
        -Нельзя сражаться, не теряя людей, - заявил Уэсселс сухим, деловитым тоном. - Если снегопад продолжится, нам чертовски трудно будет добраться до форта.
        Джонсон пожал плечами:
        -Я думаю, что когда они увидят гаубицы, то выйдут из траншей.
        -Может быть…
        -Я возьму одного из ваших Лакотов и попытаюсь переговорить с ними, - сказал Джонсон.
        -Говорить с Шайенами бесполезно.
        -А всё же я попытаюсь, - сказал Джонсон. Он отправился туда со следопытом-Лакотом, по прозванию Нерешительный, который и не скрывал своего страха. На ломаном английском языке он сообщил Джонсону, что некогда между Шайенами и Лакотами существовала тесная дружба. И так как он был когда-то их другом, то именно поэтому они могут убить его. Джонсон - только враг и находится в большей безопасности: быть врагом-дело простое.
        -Нет, ты поговоришь с ними, - сказал Джонсон: - ведь и ты индеец! Ты поговоришь с ними.
        Нерешительный шёл, пряча лицо от ветра, и жался к капитану. Когда они были, в десятке шагов от бруствера траншеи, поднялось несколько Шайенов, и среди них древний-древний старик. За густой пеленой снега индейцы покачивались, точно засохшая трава.
        -Скажи им, что сражаться с нами бесполезно, - заявил Джонсон. - Они полностью окружены солдатами, и им ни за что не прорваться. Если же они сдадутся, мы накормим их и отвезем в форт, где они обогреются и получат дома для жилья. Но если они будут сражаться, многие из воинов будут убиты.
        Лакот заговорил, волнуясь, скрестив на груди руки. И его певучая речь сливалась со стенанием ветра и шорохом снежных хлопьев.
        Старик ответил мягко, вежливо, и даже этот голос, исходивший из такого ссохшегося, умирающего тела, казался вызовом здравому смыслу и разуму.
        -Он говорит, что они уже мертвы, - переводил Лакот. - Они идут к себе на родину… на родину… они идут…
        За его словами чувствовались скрытая поэзия и ритм, сложная красота первобытной певучей речи.
        -Они мертвы… Они идут…
        -Чёрт тебя побери, да заставь ты их понять, что сюда идут большие пушки, такие пушки, что они разнесут их в куски!
        -Они мёртвые, они идут! - повторил Лакот, пожав плечами.
        Уэсселс подготовил атаку. Половина кавалеристов должна была наступать в пешем строю, но только на один фланг, чтобы избежать опасности перекрестного огня. Люди стояли в снегу, но для стрельбы из карабинов им пришлось снять рукавицы; скоро их руки посинели от холода. Уэсселс свистнул в свисток, и они, пригибаясь, ринулись вперёд, скользя по снегу и пытаясь разглядеть индейцев сквозь слепящую пелену снежных хлопьев. Но так и не разглядели траншей Шайенов - настолько густ был снег. Шайены, должно быть, заметили синие фигуры на фоне белой завесы. Индейцы дали залп и отбросили их, окровавленных, выкрикивающих проклятия, назад к Уэсселсу.
        Солдаты отступили потому, что невозможно лежать в снегу и вести прицельный огонь по врагу, которого не видно.
        -Это никуда не годится. Подождём пушек, - сказал Джонсону капитан Уэсселс.
        Он пытался что-то сделать. И хотя потерпел неудачу, всё же Джонсон теперь не может упрекать его. Для Уэсселса раненые были такой же естественной принадлежностью армии, как и мундиры. Он хладнокровно уложил поудобнее солдата, раненного в бедро, и помог наложить повязку другому, у которого была сломана рука.
        Когда вернувшиеся солдаты принесли с собой молоденького парнишку, Джеда Харли-ему прострелили голову, - Уэсселс ограничился тем, что молча сделал пометку в своей записной книжке.
        -Эти краснокожие мерзавцы продержат нас здесь до утра, - спокойно заявил он и, подумав, добавил: - Но они замёрзнут.
        К полуночи снег перестал, однако ветер дул с прежней силой и наносил огромные сугробы. В скором времени прибыли две пушки и фургоны. Уэсселс дождался их и, прежде чем лечь спать, приказал, чтобы для гаубиц были подготовлены площадки и чтобы их установили и зарядили.
        Проснувшись утром, капитан Джонсон увидел, что Уэсселс уже встал и отдаёт распоряжения артиллеристам. Он изложил свой план атаки: солдаты должны охватить кольцом индейский лагерь и медленно продвигаться к нему, а в это время гаубицы будут его обстреливать. Солдаты не пойдут в атаку, но будут готовы встретить Шайенов, когда снаряды окажут своё действие.
        -Лагерь полон женщин и детей, там всего сорок-пятьдесят мужчин, - заметил Джонсон.
        -Что ж, они сами пошли на это, - пожал плечами Уэсселс.
        -У них нет продовольствия. День, два - и они сами выйдут оттуда.
        -Приказ полковника - доставить их в форт немедленно.
        -Он же не знает…
        -О женщинах и детях? Знает. Он приказал взять их. Это самый верный и безопасный способ. Зачем нам губить ещё больше солдат, если мы можем обойтись без этого! Снаряды принудят индейцев сдаться.
        Джонсон против воли согласился.
        Солдаты заняли свои места и широким кольцом охватили лагерь. В самом лагере царила тишина; среди огромных снежных сугробов он казался просто небольшим холмом. Ветер утих, он дул теперь только редкими порывами, и они несли перед собой точно плясавшие маленькие вихри снега.
        Движение, происходившее теперь в индейском лагере, было почти неприметно. Время от времени занесённая снегом фигура поднималась и ковыляла с одного места на другое или кто-нибудь выходил из траншеи, делал несколько шагов и возвращался обратно.
        Уэсселс занял своё место среди артиллеристов и наблюдал в бинокль за передвижением войск. Джонсон оставался с кавалерией. Подождав, пока все солдаты займут свои позиции, Уэсселс взмахнул рукой. Одна из гаубиц извергла огонь и дым и откатилась по снегу. Снаряд с визгом разорвался за лагерем, взметнув землю, смешанную со снегом.
        Лейтенант, командовавший батареей, выкрикнул поправку. Прорычала вторая гаубица, пославшая на этот раз свой снаряд прямо в центр лагеря. Наконец лагерь пришёл в движение. Люди растерянно перебегали с места на место, и даже на расстоянии чувствовались их обида, боль, изумление.
        -Огонь! - скомандовал Уэсселс.
        Гаубица рявкнула опять. Теперь взметнулись не только земля и снег, но человеческие плоть и кровь, страстные человеческие надежды, ставшие ничем.
        -Полагаю, что этого хватит, - сказал Уэсселс. Старый-старый вождь, подняв руки, вышел первым. Взорвавшиеся снаряды заставили его смириться. Кольцо солдат сомкнулось, но не слишком плотно. Джонсон и следопыт-Лакот вышли навстречу старому вождю.
        Затем появились ещё два индейца - высокие, иссохшие, полумёртвые от холода и голода. Трудно было сказать, какими они были когда-то. Они помогли старику пробраться через снежные сугробы и стали рядом с ним, когда он встретился с Джонсоном. И, несмотря на понесённое ими полное поражение, Джонсон так остро ощутил их стойкость, что мягко, почти смиренно сказал:
        -Даже храбрые должны сдаваться, если ничего другого не остается.
        Лакот перевёл, и старый вождь кивнул головой. Слёзы струились по его обожженным морозом худым щекам.
        -Он говорит - от снарядов погибли женщины и дети.
        Капитан Джонсон не знал, что ответить.
        -Мне очень жаль, - пробормотал он.
        -Они теперь пойдут с вами. Не пойдут на родину.
        -Спроси, как его зовут, - шепнул Джонсон.
        -Тупой Нож. Другой - Старый Ворон, третий - Дикий Кабан. Это великие вожди.
        -Да, великие вожди, - кивнул Джонсон. - Спроси у него, где Маленький Волк и остальная часть племени.
        -Они ушли на родину. Племя разделилось на две части. Они думали, что кому-нибудь удастся уйти от солдат. Одна часть пошла по этой дороге, другая по той. Тупой Нож пошёл в пески, Маленький Волк взял молодых воинов, пошёл на север, на север. - И Лакот указал на снежный север. - Быть может, он перейдёт границу.
        -Канады?
        -Может быть, Канады… Может быть, Пыльной Реки…
        -Скажи ему, пусть принесут все свои ружья, все до одного, и тогда мы накормим его людей. Уэсселс, сосчитав ружья, сказал:
        -Здесь их всего тридцать, и нет револьверов.
        -Может быть, это всё, что у них есть? - отозвался Джонсон.
        -Мне это не нравится. У них должны быть револьверы.
        -Индейцы револьверов не любят.
        -И всё-таки они должны быть, хотя бы несколько штук. Нам придётся обыскать женщин.
        -Женщин? - сдерживаясь, переспросил Джонсон.
        -Так ведь это индеанки.
        Джонсон повернулся к нему спиной и ушёл. Пожав плечами, Уэсселс стал разглядывать ружья. Будь он здесь один, командиром отряда, он обыскал бы женщин, но поскольку есть Джонсон…
        Отказавшись от этой мысли, он отдал приказ перенумеровать ружья и упаковать их. Затем он отправился туда, где Шайенов кормили под строгим надзором вооружённых часовых. Его мало трогала эта толпа несчастных, полумёртвых от голода, полузамёрзших темнокожих людей. Даже их страдания не действовали на него. Они были совершенно чужды ему. Если он и обратил внимание на измождённые лица детей с огромными глазами, то лишь для того, чтобы констатировать: индейские дети таковы, и только. Он видел лишь самый факт - и ничего больше.
        Когда они кончили есть, он отдал приказ погрузить их в фургоны, и весь караван по снегам двинулся к форту Робинсон.
        ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
        СВОБОДА
        Ноябрь 1878-январь 1879 года
        Для Карла Шурца это значило просто росчерк пера и вывод: Шайены победили или Шайены побеждены. А затем - его подпись от имени правительства. Приказ, предписание, закон - к этому и сводилась деятельность правительства. И сейчас же некие силы начинали передвигать маленьких людей по огромной шахматной доске, точно это были пешки. Правительство считалось конституционным и демократическим, ибо его избирал народ, и ни один митинг, ни одно заседание, сессия или съезд не могли обойтись без того, чтобы на них слово «народ» не склонялось на все лады.
        Народ выбирал президента и конгресс, президент назначал министров; но никто даже не подозревал о том, какая продажность и какие закулисные махинации сопровождают выборы. Никто ничего не знал о народе, где-то, очевидно, существовавшем: ведь время от времени в Белом доме пожимали руку кому-нибудь из его представителей. Но олицетворять собой правительство - было и искусством, и наукой, и профессией, а этого-то народ и не понимал.
        И министр внутренних дел Шурц олицетворял собой правительство; он был и учёным и профессионалом, человеком, некогда сражавшимся на баррикадах. Не так давно он сказал одному из своих друзей:
        «Баррикады - это юношеское сумасбродство. Меня раздражает, что каждый помнит то, о чём я хочу забыть». Он ещё не дошёл до того, чтобы громогласно заявить:
        парламентское меньшинство - просто обуза, и поскольку каждое большинство допускает существование меньшинства, демократия - дело обременительное и лишенное смысла.
        Может быть, подписывая приказ о возвращении Шайенов на юг, на далёкую Индейскую Территорию в Оклахоме, за тысячу миль, по следу, отмеченному их кровью, он сказал себе: ведь их только сто сорок девять человек в стране, где живут миллионы, теперь с ними покончено и это не должно повторяться. Но он предчувствовал, что в будущем не раз произойдут такого же рода события. Только это уже не будет следом трёхсот всадников-дикарей, тянущимся на тысячу миль по зелёным прериям, а следом миллионов, и он пройдет по всему орошенному слезами и оскверненному лицу земли.
        В конце декабря капитан Уэсселс, как командир форта Робинсон, получил приказ из Вашингтона. Главный штаб западной армии производил постоянные перетасовки. Третий кавалерийский полк был разделен. Полковник Карлтон с большей частью полка был переведен, и в форте осталось только два эскадрона полного состава и один эскадрон неполного. Джонсон уехал с Карлтоном, передав командование Уэсселсу. Его помощником был капитан Врум. Неполным эскадроном командовал Джордж Бекстер. Лейтенант Артур Аллен также остался в форте и принял командование эскадроном Уэсселса.
        Первым чувством, которое испытал Уэсселс, получив повышение, было чувство глубокой удовлетворенности. Ведь исполняющий обязанности командира поста мог рассчитывать со временем получить полк, а честолюбие было врожденной и основной чертой Уэсселса. Хотя он и без того редко сомневался в себе, он надеялся, что наступит время, когда удастся покончить со всяческими сомнениями. Уэсселс считал, что живёт в упорядоченном мире, и он любил армию именно за то, что, служа в ней, можно было навести в мире ещё больший порядок. Уэсселс редко выходил из себя, но его раздражали мелочи: оторванная пуговица на мундире, или следы ржавчины на сабле, или пятнышко на парадном мундире солдата. Отсутствие воображения заставляло его принимать установленный порядок вещей как нечто должное. Но он желал, чтобы этот порядок был безупречным.
        По его предложению, полковник Карлтон запер сто сорок девять Шайенов в старую нежилую казарму, просто бревенчатый барак, где гуляли сквозняки и кишели мыши. При длине в шестьдесят футов она обогревалась одной-единственной полуразрушенной печью. Он сделал это не со зла, а потому, что старое бревенчатое строение казалось ему наиболее подходящим и его легче всего было охранять. Форт Робинсон не был огорожен частоколом. Он представлял собой просто скопление казарм и складов, раскинувшихся по склону холма, над лесистым берегом речушки.
        Его укрепления состояли из ряда укрытий для стрелков, площадок для пушек и одного прочного казарменного здания, которое можно было использовать в качестве блокгауза. Предоставить индейцам какую бы то ни было свободу в этом форте - значило бы держать целую цепь часовых. Заперев же Шайенов в казармы, можно было бы обойтись одним часовым у входа.
        Полковника Карлтона, уехавшего из форта с большей частью полка, заменил капитан Уэсселс. Его тактика по отношению к пленникам осталась неизменной. Обдуманная жестокость была настолько же чужда его характеру, как и сознательное сострадание. Индейцы оставались индейцами, и он держал их под арестом, потому что в данный момент с ними ничего другого нельзя было сделать. В бараке было мучительно холодно. Старая печь почти не давала тепла и не могла обогреть всё это тёмное длинное строение. С наступлением зимы температура снизилась до нуля, лишь изредка поднимаясь выше, но чаще опускаясь гораздо ниже. Однако лишних печей в форте не было, а Уэсселсу и в голову не приходило затребовать дополнительные печи, чтобы предоставить большие удобства какой-то банде мятежных дикарей.
        Различие языков являлось неодолимой преградой. Индейцы страдали молча, упорно борясь за свою жизнь. Они были одеты всё в те же лохмотья. Но если бы они даже и попросили Уэсселса об одежде, её всё равно не оказалось бы; не мог же он раздать им запасы военного обмундирования, а покупать и тратить казенные деньги на одежду для каких-то индейцев он не считал себя вправе. Продовольствия, которое надо было доставлять фургонами или на вьючных лошадях из далёкой Огаллалы, едва хватало для гарнизона, и когда солдатские рационы сокращались, индейцы не получали ничего.
        Мертвенное однообразие жизни в форте зимой не располагало ни к доброте, ни к чуткости. Вероятно, Уэсселс переносил эту жизнь лучше, чем другие офицеры. Она давала ему возможность оставаться самим собой. Его внимание поглощали сотни мелких обязанностей: инспектирование, вопросы снабжения, доставка дров, надзор за ремонтом строений, за уборкой снега, обучение солдат и тренировка лошадей, - всё это составляло для него смысл жизни, той жизни, которую он избрал для себя, деловитой, аккуратной, упорядоченной. Его тесный мирок отлично укладывался в рамки армейской рутины, эта рутина давала его жизни содержание и форму, соответствовала его вкусам, складу характера.
        Но для других офицеров короткие дни и длинные ночи тянулись с мучительным однообразием. В форте Робинсон не было женского общества, ни музыки, ни книг, никаких развлечений, кроме бесконечного покера, по пенни за партию, да вечного виста. Среди солдат угрюмое озлобление росло с каждым днём. Среди офицеров то и дело вспыхивали ссоры; ими овладевали приступы тоски и уныния, которые продолжались целыми днями, а то и неделями; нередко бывали драки, хотя у Уэсселса хватало соображения не обращать на них внимания. Ему приходилось видеть, как в уединенных армейских фортах злоба и раздражение доводили людей до убийства, а такого нарушения порядка он боялся больше всего на свете.
        Он старался развлекать офицеров, посылая их на рубку дров, но придумать ещё что-нибудь у него не хватало воображения. За обедом и ужином в офицерской столовой он сам говорил так мало, что едва ли замечал разговоры окружающих.
        А индейцы по-прежнему сидели в тюрьме - жуткие, умирающие остатки некогда наиболее гордого из племен, кочевавших по зелёным просторам Америки.
        Приказ из Вашингтона нарушил это однообразие: он обещал что-то новое, какого-то рода деятельность, давал возможность что-то планировать, предпринимать. Уэсселс сообщил о нём в офицерской столовой.
        -Их отправят обратно, - сказал он.
        -Обратно?
        Все замолчали и посмотрели на капитана, сообщившего эту новость.
        -Шайенов? - высказал кто-то догадку.
        -Я так и думал, что их отправят обратно, - заметил Аллен. - Хотя, по-моему, это просто позор!
        -Да, не близкий путь! - отозвался кто-то и свистнул.
        Всем им до смерти надоели зима, форт, однообразное течение дней, и каждый надеялся, что именно его назначат сопровождать Шайенов обратно на Территорию, в солнечную страну.
        -Кто же отправится с ними и когда?
        Уэсселс пожал плечами. Его это не интересовало. Ведь езду лично, как командиру, предстояло высидеть всю зиму в форте Робинсон. Врум или даже Бекстер со своим неполным эскадроном смогли бы сопровождать индейцев до границы Территории. Когда индейцы уйдут, жизнь в форте станет проще.
        -Я намерен отправить их на этой неделе, - ответил Уэсселс.
        -Едва ли им это понравится.
        -Конечно.
        -А вы не думаете, что они взбунтуются?
        -Поедут, - сказал Уэсселс. - Им же ничего другого не остаётся.
        Метис Джемс Роуленд, сын индеанки и белого человека, узнав об аресте Шайенов, явился в форт, надеясь получить здесь работу в качестве переводчика. Карлтон нанял его за половину обычного вознаграждения и за полпайка. И вот Уэсселс приказал ему отправиться в барак и сказать Тупому Ножу и другим вождям, чтобы они пришли в канцелярию на сонет. Уэсселс просил Врума Бекстера также присутствовать. Теперь все трое уселись в его канцелярии и, ожидая появления индейских вождей, закурили сигары.
        Окно выходило на покрытый снегом учебный плац, за которым отчётливо был виден длинный барак. А позади заснеженная пелена уходила в лесистые холмы, где тёмно-зелёными волнами колыхались низкорослые сосны. Небо было серое, покрытое тучами, солнце за ними как будто не двигалось. В бесконечных просторах Дакоты начиналась метель, и Врум уныло сказал:
        -Опять будет снег.
        -Похоже на то, - согласился Уэсселс, разглядывая кончик своей сигары.
        -А предположите, что он не выпустит нас отсюда?
        Уэсселс пожал плечами.
        -Мне больше нравится настоящая «гавана», - произнёс он, всё ещё разглядывая сигару.
        -Если я буду сопровождать индейцев, то пришлю сюда хороших сигар, - сказал Врум.
        -А я намерен послать Бекстера, - сказал Уэсселс, трогая наросший на кончике сигары пепел.
        Врум встал и подошёл к окну. Это был рослый краснолицый блондин. Он начал протирать окно; рука у него была розовая, заросшая жёсткими рыжими волосами. Протерев стекло, он сказал Уэсселу:
        -Вот они идут.
        -Да, не близкий путь, - заметил Бекстер. Он был молод, худощав, апатичен. Из-за плеча Врума он глядел вдаль, как бы пытаясь представить себе тысячу миль покрытого снегом пространства. - Их трое, - сказал он. - Не понимаю, как этот старик ещё жив,
        -Индейцы не умирают, пока не захотят. Уэсселса это не очень интересовало. Он взглянул всего раз на трёх одетых в лохмотья вождей, идущих по снегу за Роулендом, под конвоем двух вооружённых солдат, и опять погрузился в созерцание своей сигары.
        -Во всяком случае, они не так чувствительны к холоду, как мы, - решил Бекстер.
        На старом вожде были мокасины, но один из индейцев шёл босиком.
        -Грубые животные, - закончил Бекстер.
        -Вам надо отправиться поскорее, - сказал Уэсселс. - Если снег нас здесь занесёт, будет очень трудно.
        Врум отвернулся от окна, потирая озябшие мясистые руки, и подошёл поближе к печке. Бекстер ногой отворил дверцу и подбросил полено. Уэсселс спокойно курил, наслаждаясь запахом сигары.
        Когда Роуленд постучал в дверь, капитан сказал:
        -Входите, входите, не задерживайтесь.
        Бекстер отворил дверь, и Роуленд вошёл в канцелярию, смущённо теребя свою меховую шапку. Трое вождей, шаркая ногами, следовали за ним; они вздрагивали от жара печки, их глаза слезились, головы были слегка опущены. Старый вождь шёл немного впереди двух других. Руками он придерживал лохмотья одеяла, накинутого на плечи. Двое других, высокие, тощие, измождённые, не сводили глаз со старика.
        Оба конвойных остались снаружи.
        Уэсселс сидел в старой качалке, положив ногу на ногу; его сигара наполняла комнату клубами голубого дыма. Когда вожди вошли, он, кивнув, указал на печь:
        -Подойдите и обогрейтесь. - И, обратясь к Роуленду, повторил: - скажи им, чтобы они погрелись.
        Индейцы были покрыты грязью, и, сознавая это, они смущались, испытывая отвращение, свойственное чистоплотному народу. Но и в лохмотьях они пытались сохранить гордость, и эта гордость не позволяла им обогревать окоченевшее тело у печки. Они продолжали стоять посреди комнаты, переминаясь с ноги на ногу. Уэсселс встал и предложил им сигары, но они отказались. Тогда он сказал:
        -Это совет, пожмём друг другу руку. Всем пожмём руку. Верно?
        Роуленд перевёл, и старик - его глаза всё ещё слезились, - спотыкаясь, обошёл трёх офицеров. Остальные индейцы не двинулись с места и не спускали глаз со старика, поглядывая на него с сочувствием и печалью. На них не было одеял, и их измождённые тела были едва прикрыты лохмотьями кожаных рубах и штанов.
        Уэсселс снова уселся в качалку и глубокомысленно принялся за свою сигару. Вожди ждали. Уэсселс откинулся назад и уставился в потолок. Он не знал, как начать. И хотя он отнюдь не был чувствительным, эти индейцы произвели на него впечатление. Уэсселс вспомнил о днях, проведённых в прериях, когда он видел Шайенов во всём их блеске, в головных уборах из перьев, с копьями и щитами, верхом на конях, также украшенных перьями. Вспомнил их жизнь, с её яркими красками, и их первобытную, неукротимую гордость. Он, конечно, не жалел о том, что ушло навсегда, но ему надо было как-то примирить то, что он видел сейчас, с тем, что сохранилось у него в памяти. И, продолжая глядеть в потолок, он сказал:
        -Мы будем теперь друзьями. Мы все будем друзьями. (Но даже в его собственных ушах это прозвучало глупо, бессмысленно.) Мы будем друзьями, - повторил он и подождал, чтобы Роуленд перевёл.
        Старый вождь что-то скорбно ответил, и Роуленд сказал:
        -Он этого и хочет-быть друзьями. Он ведь так стар. Поглядите на него, и вы увидите, почему он желает этого. Он стар и хочет жить в мире. Вот и всё. Он говорит, что повел свой народ не на войну с белыми, а только для того, чтобы добраться до своей родины и зажить в мире.
        -Да… - пробормотал Уэсселс и взглянул на курившего Бекстера, высокомерного, кичившегося своей молодостью, здоровьем, цветом своей кожи, и на Врума, упорно рассматривавшего свои розовые ладони. - Да. Мы пожали друг другу руку, мы устроили совет: мы - друзья.
        Даже через переводчика он говорил так, как считал нужным говорить с дикарями.
        -Объясни им, что мы сейчас будем держать совет…
        Потолок был почерневший, сосновые непросушенные доски давно покоробились. Уэсселс думал о том, что на деревянных шипах сырой тёс хорошо держится, но стоит только прибить их гвоздями, как он коробится.
        -Скажи им… - начал он, повернувшись и непосредственно обращаясь к вождям. - Всё, что случилось, очень плохо и для вас и для ваших женщин и детей. Теперь вы видите, к чему приводят такие побеги. Существует закон, и вы обязаны подчиняться ему. Закон приходит из Вашингтона, где живёт Великий Белый Отец. Он наш президент, и его слово - закон. Вы же должны подчиняться закону. Теперь он говорит, что вы должны вернуться обратно туда, откуда убежали. Вы должны вернуться на Индейскую Территорию и жить мирно в своей резервации. Мы отвезем вас туда в фургонах, и солдаты будут охранять вас, и мы будем кормить вас во время пути. Мы не арестуем вас, но когда вы вернетесь к себе в резервацию, агент арестует тех, кто совершил преступление, и будет по справедливости судить их.
        Вруму не понравились последние слова Уэсселса, и он предостерегающе взглянул на него. Но Уэсселс не отличался чуткостью. Он рассказал о положении вещей так, как сам понимал их, и притом людям, у которых не было никакого выбора. Покуривая, он прислушивался к певучей речи Роуленда. Ему никогда не приходило в голову, какой бывает человеческая речь, да он никогда и не интересовался языком индейцев. Для него он был всё равно что собачий лай. Он не отдавал себе отчёта, почему терпеть не мог чужие языки, а тем более язык Шайенов, один из основных языков его родины; в глубине души он считал, что индейцы - чуждый элемент, пришельцы, захватчики. Они явились неведомо откуда и были в Америке чужими.
        -Они опечалены, - просто сказал Роуленд.
        -Это меня не интересует. Скажи, что они говорят.
        -Если б дело было только в том, чтоб вернуться обратно, - продолжал Роуленд, нервно теребя свою меховую шапку, - то и это было бы трудно. Ведь у них нет другой одежды, кроме лохмотьев. Старик говорит: как же они могут отправиться в такой дальний путь, когда на них только лохмотья. Старик говорит, что дети замёрзнут.
        Уэсселс пожал плечами.
        -И что найдут они на юге? - продолжал Роуленд. От усилий подобрать английские слова его лицо морщилось. Ему хотелось угодить офицерам с белой кожей, но ум его был полон воспоминаний о том языке, на котором говорили его мать и её родные, приезжавшие навещать её на своих крепких пони. Это были рослые воины. Посмеиваясь, они дарили ему сласти, которые покупали в лавке. И сейчас в нём проснулось ощущение смутного родства с тем, с чем он желал навсегда покончить. Ведь он белый, его зовут Роуленд, а не Большой Медведь, или Восходящая Луна, или ещё как-нибудь в том же роде.
        -На юге, - продолжал он, - голод и лихорадка уничтожат их. А они этого боятся. Ведь их осталось так немного, и им хотелось бы, чтобы племя продолжало жить.
        -Они должны отправиться обратно, - заявил Уэсселс.
        Старик беспомощно поглядел на Уэсселса. От переводчика было мало толку. При его переводе между белыми и индейцами по-прежнему оставалась глубокая, непроходимая пропасть, через которую невозможно было перекинуть мост. Старый вождь ощупью сделал попытку перейти её, но почувствовал своё бессилие и обратился к своим двум товарищам. Они вполголоса поговорили между собой, а затем более рослый мягко погладил старика по плечу. Глаза старого вождя опять наполнились слезами. В его словах, обращенных к Роуленду, звучало глубокое и горестное недоумение.
        -Мы должны умереть? Президент желает этого? - спрашивал он.
        Патетический тон старика, драматизм всего происходящего раздражали Уэсселса, казались театральными. Он резко поднялся и прошёлся по комнате. Потом заявил, решительно стряхивая сигару:
        -Они должны вернуться, только и всего. Заставь их наконец понять это.
        И Роуленд пытался заставить индейцев понять. Он говорил, а три офицера слушали его; затем он подошёл к ним и покачал головой:
        -Они не вернутся.
        -Чёрта с два не вернутся! Скажи им.
        -Это бесполезно, - настойчиво твердил Роуленд. - Их родная земля находится в двух-трёх сотнях миль отсюда. И если им нельзя добраться до неё, они умрут здесь. Они говорят, что они уже давно мертвы. Они говорят, что человек мёртв, когда у него отнимают его очаг, а сам он становится рабом в тюрьме. Они говорят - это хорошо с вашей стороны держать совет с ними, но если президент желает их смерти, они могут умереть и здесь.
        -Они поедут обратно, - твердил Уэсселс. - Через несколько дней всё будет готово, и они поедут обратно.
        Снова начался обмен словами, и Роуленд, точно ребёнок, решающий трудную задачу, переводил их. Разговор вращался всё вокруг того же и не достигал цели. Этих людей разделяли столетия. Трое вождей казались какими-то далёкими, смутными тенями прошлого.
        Уэсселс опять опустился в качалку. Он сказал Роуленду, стряхивая при каждом слове пепел с сигары:
        -Объясни им, что приказ есть приказ и что закон есть закон. Ни того, ни другого ослушаться нельзя. Если они решат мирно вернуться на юг, всё будет хорошо, и мы опять будем друзьями. А до тех пор они не будут получать ни воды, ни продовольствия.
        Роуленд передал эти слова. Трое вождей выслушали приговор с бесстрастными и серьёзными лицами.
        -Отведите их обратно в барак, - распорядился Уэсселс.
        Когда они ушли, Бекстер сказал:
        -Я постарался бы всё-таки уговорить их. Капитан Уэсселс покачал головой:
        -Надо внушить им страх. Тысяча миль - это большое расстояние.
        -Я согласен, - сказал Врум. - Но уморить их голодом - это скандал!
        -Долго они не будут голодать. Они образумятся.
        -Если дело выйдет наружу, может подняться шум.
        -Почему?
        -Уморить голодом - это… не знаю… Словом, может подняться шум.
        -Я получил совершенно ясный приказ, - сказал Уэсселс.
        -Да и как это может выйти наружу? - удивился Бекстер. - Из этой чёртовой дыры даже кролик не выскочит.
        Когда медленно прошёл один день, затем другой, эта осада, которой подвергались Шайены, нависла над фортом Робинсон, точно чёрная туча. Первый день прошёл в молчании. Весть о решении Уэсселса тут же распространилась среди солдат, и они то и дело посматривали на старый барак. Охрана у дверей была усилена, и часовые были расставлены непрерывной цепью вокруг здания. Это означало, что каждый часовой ходил не только по небольшому участку, вверенному ему, но частично и по соприкасающемуся с ним участку соседнего часового. Такая мера вряд ли когда-нибудь применялась в фортах.
        В гарнизоне солдаты по-разному относились к происходящему. Большая часть из них оставались совершенно равнодушными. Не входя в рассмотрение сложных причин и следствий человеческих поступков, они придерживались того простого положения, что хорош только мёртвый индеец; и они больше возмущались самими Шайенами, чем мерами, принятыми для того, чтобы сломить их упорство. Но другие считали, что морить голодом кого бы то ни было, даже индейцев, низко и подло. Все эти настроения усугублялись тоскливым однообразием жизни, которую они вели. И постепенно длинный барак стал для всех как бельмо на глазу. Они проклинали его, глядели на него с ненавистью, пытались не обращать внимания. Они стали раздражительными, нелюдимыми, грубыми, то и дело ссорились и дрались по малейшему поводу.
        Двое солдат - Джеймс Лисби и Фред Грин - взялись за ножи, в результате чего Грин, плюя кровью, остался лежать на снегу. Энгус Мак-Келл ударил сержанта, и его посадили на гауптвахту, надев на него кандалы. Это были открытые проявления ярости. А наряду с ними наблюдалось и тайное недовольство, упорное и мрачное. Но Уэсселс, желая поддержать дисциплину, отвечал на это только всё более и более жестокими мерами. Старшие сержанты в военных фортах прерий и без того крутой народ, но теперь они просто озверели. Обычно довольно добродушный, сержант Лэнси то и дело пускал в ход свои огромные кулаки, а сержант Отул ежеминутно хватался за револьвер. Уэсселс запретил продавать солдатам спиртные напитки в гарнизонной лавке, и это только ухудшило положение вещей.
        На второй день у находившихся в заточении индейцев стали замечаться явные признаки жажды. Они соскребли все крупинки снега с подоконников и, открыв двери, собрали даже истоптанный снег, до которого могли дотянуться. Штыки часовых не давали ни одному из них шагнуть за порог. Из барака потянуло зловонием, как из могилы.
        Уэсселс был непреклонен, считая свой метод вполне разумным. Но хотя индейцы стали постоянным источником неурядиц в форте, он не испытывал к ним ненависти. Трижды в день посылал он в барак Роуленда для переговоров, чтобы заставить их понять незаконность их поведения. В первый день у индейцев ещё был хворост для печи, но на второй он запретил выдавать им топливо. Он не признавал полумер.
        На второй день Роуленд попросил не посылать его в барак.
        -Плохо там, прямо ад, - сказал он.
        -Трусишь? - спросил Уэсселс.
        -Нет… только они дошли до отчаяния, господин капитан. Они сумасшедшие, и, по-моему, у них есть ружья.
        -Ты сам сошёл с ума! - крикнул Уэсселс. - Откуда они возьмут ружья?
        -Не знаю. Может быть, они разобрали на части несколько карабинов, когда сдавались в плен, и женщины спрятали их. Может быть, они спрятали и несколько револьверов. У них имеется, по крайней мере, пять ружей - вот что я думаю.
        -Ты сошёл с ума! - настойчиво повторял Уэсселс.- Сумасшедший и трус!
        -Ладно, я пойду туда, - неохотно сказал Роу-ленд. - Я пойду туда, но там ад. Они ни за что не выйдут оттуда и ни за что не вернутся. Они умрут здесь.
        Лейтенант Аллен просил Уэсселса сделать что-нибудь для детей.
        -Дети уже умирали от голода, когда мы доставили их сюда, - сказал он. - Я не спорю относительно ваших методов, капитан. Командуете здесь вы, и ваше дело - выносить решения.
        -Я готов накормить их всех, - сказал Уэсселс. - Это зависит только от них.
        -Что может зависеть от детей?
        -Индейцы… - начал Уэсселс.
        -Боже мой, сэр, но индейцы ведь тоже люди! Вы не можете уморить голодом малышей и оправдываться тем, что это всего-навсего индейцы!
        -Я прошу вас, лейтенант, не соваться в чужие дела! - оборвал его Уэсселс.
        Но мысль, уже зародившись, не переставала тревожить Уэсселса, и он сказал Роуленду, что дети могут беспрепятственно покинуть барак.
        -Скажи им, чтобы они прислали детей. Мы будем кормить и заботиться о них.
        Но Роуленд выскочил из барака бледный и, качая головой, заявил, что там настоящий ад.
        -Они не позволяют детям выйти?
        -Они говорят, что умрут все вместе. Они сидят кружком и только смотрят на меня. А там так холодно. Чертовски холодно! Они сидят кучкой, жмутся друг к другу, чтобы согреться, и смотрят на меня, - повторял Роуленд.
        Термометр показывал шесть градусов ниже нуля.
        -Завтра они выйдут, - сказал Уэсселс. Но на следующий день индейцы запели свои похоронные песни.
        И тогда было худо, когда мрачный, полуразвалившийся барак был тих, как могила, как зловещий склеп, в котором похоронены тела и души людей; теперь же оттуда слышалось стенанье, и холодный ветер разносил его по всем уголкам форта. У индейцев была флейта, и иногда её заунывные звуки вторили скорбным песням.
        Всё это действовало на гарнизон. Солдаты далеко обходили барак и старались даже не смотреть на него. Каждая улыбка походила теперь на мучительную гримасу. Люди больше не смеялись. И ещё более тревожным признаком было то, что они почти совсем перестали драться. Они были мрачны, злы, молчаливы, что-то странное вошло в их жизнь. Они нервничали, были настороже и чего-то ждали.
        Даже Уэсселс начал понимать, что достаточно одной искры, и в этом заброшенном, уединенном гарнизоне вспыхнет анархия.
        В столовой офицеры уже не вели прежних разговоров. Кто-нибудь произносил одно-два слова, иногда ему отвечали, иногда нет, и опять воцарялась тишина. Все молчаливо прислушивались.
        Потом опять принимались за еду, и наконец кто-нибудь спрашивал:
        -И когда они прекратят этот вой? Когда? И другой отвечал:
        -Они ведь поют похоронные песни, только когда уверены, что умрут.
        -Чёрт возьми, да замолчите же! Но всё же они продолжали прислушиваться, и разговоры звучали искусственно.
        -Будет снег…
        -Да, кажется, будет…
        -Северный ветер…
        -Кажется, для снега слишком холодно.
        -Неизвестно. Я видел, как снег шёл и при более сильном морозе.
        -Холоднее, чем сейчас, здесь редко бывает.
        -Вы говорите глупости.
        Даже темы их разговоров показывали, что они изолированы, обособлены. Они не говорили больше о восточных штатах, о своих семьях, о вкусных блюдах, о хороших пьесах, об интересных книгах, о культурном общении в цивилизованных местностях.
        Даже нечувствительные нервы Уэсселса стали сдавать. Если до сих пор он являлся центральной фигурой гарнизона, надежным, хотя и бездарным начальником, то теперь у него появились признаки неуверенности и растерянности.
        Два дня печальных, похоронных песен довели его до того, что он решил с этим делом покончить. Позвав Роуленда, он сказал:
        -Ты опять пойдёшь туда, понимаешь? Метис покачал головой.
        -Ты пойдёшь, даже если мне придётся всю дорогу подгонять тебя пинками.
        -Я не выйду от них живым, - пробормотал Роуленд.
        -Выйдешь, чёрт бы тебя взял! Ничего они с тобой не сделают! Ты получаешь от армии жалованье и солдатский паёк, а целыми неделями ничего не делаешь. Ты пойдёшь туда теперь же и добьёшься, чтобы вожди пришли на совет.
        -У них есть ружья, - запротестовал Роуленд.
        -Да хотя бы целая артиллерийская батарея! Ты туда пойдёшь и вернёшься вместе с вождями.
        В конце концов Роуленд пошёл в барак. Позднее Уэсселс узнал, что Роуленд увидел там умиравших индейцев, сбившихся в кучу на ледяном полу, - не люди, а маски смерти; исхудалых детей с раздутыми животами; женщин, чьи некогда красивые, округлые тела превратились в скелеты, прикрытые обвисшей кожей; стариков и молодых, матерей и отцов, братьев и сестёр, терпевших невыразимые муки холода. Поруганное, угасающее племя, жалкие остатки некогда счастливого, гордого народа.
        Роуленд вернулся с тремя вождями. На этот раз старого вождя не было, но двое, ранее сопровождавшие его, были здесь, а также ещё один, новый. Роуленд, самодовольно усмехаясь даже после виденного в бараке ужаса, назвал их по именам: Дикий Кабан, Старый Ворон и Сильная Левая Рука - великие вожди с нелепыми именами. Надо признать, что нет в мире более нелепых имен, чем у индейцев. Но это действительно были великие вожди.
        -Они не позволили старому Тупому Ножу выйти, - сказал Роуленд капитану Уэсселсу. - Он глава племени, он для них всё равно что отец. Они не пустили его, потому что, умирая, хотят смотреть на него.
        -Разве ты не сказал, что это для совета? Роуленд пожал плечами:
        -Они уверены, что эти вожди уже не вернутся. Они со всеми перецеловались и простились. Вот какие у них теперь мысли.
        Уэсселс принял вождей у себя в конторе, сидя в старой качалке, покуривая сигару и стараясь придать своему лицу выражение полного беспристрастия. Стоя перед ним, эти три жутких и дрожащих от стужи скелета всё же пытались и в лохмотьях сохранить прежнюю гордость. Но для трезвого человека это были только тени. Здесь же находились Врум и два солдата. Врум нюхал носовой платок, смоченный анисом. Роуленд старался держаться возможно дальше от вождей.
        Уэсселс прямо перешёл к делу.
        -Видите, - сказал он, - до чего вас довело упрямство. Вы теперь убедились, что подчинение закону - дело очень хорошее. В моём сердце нет ненависти к вам. Возвращайтесь к своему народу и скажите, чтобы все вышли и готовились ехать на юг. Тогда я дам им поесть.
        Ужас и удивление прозвучали в голосе Роуленда, когда он перевёл ответ вождей.
        -Они никогда не пойдут на юг. Вы можете убить их - это всё! - заявил он, пытаясь проникнуть в душу своих сородичей и понять, откуда у Шайенов эта неистовая верность тому, что белые люди называют свободой.
        Ровным голосом, стиснув в зубах сигару, Уэсселс приказал солдатам:
        -Заковать этих краснокожих негодяев в кандалы! Индейцы не поняли его слов. Они глядели на него без надежды, без любопытства, без всяких иных чувств, кроме мрачной, свойственной им гордости. Они не двинулись с места.
        Солдаты отступили и, подняв ружья, навели стволы на вождей. Роуленд отскочил в сторону. Врум расстегнул кобуру револьвера.
        -Скажи им, что они арестованы, - хрипло произнёс Уэсселе.
        Роуленд заговорил, но вожди уже поняли, что происходит.
        Один из них - гигант с длинным шрамом, пересекавшим его исхудалое лицо - выхватил из-под лохмотьев нож. Второй бросился на одного из кавалеристов, но тот нанёс ему оглушающий удар по голове прикладом своего карабина. Тогда высокий индеец с ножом, издав боевой клич, прыгнул на другого солдата. Солдат отступил, боясь стрелять в этот клубок борющихся, переплетённых тел. Он отбивал удары ножа рукой, получив при этом несколько зелёных ран. Но, очутившись за спиной индейца, Врум принялся колотить его по голове длинным стволом своего кольта. Уэсселс, вытащив револьвер, навел его на третьего вождя, однако между ним и индейцем находились Врум и солдаты. Тот индеец, которого колотил Врум, упал с разбитой, окровавленной головой, а Уэсселсу удалось выстрелить в другого вождя.
        Выстрел, должно быть, не попал в цель; он наполнил контору грохотом и разбудил весь форт. Врум обернулся было к вождю, но тот, оттолкнув его, с удивительной ловкостью выскочил в окно, увлекая за собой стекла и раму. Он перевернулся несколько раз в снегу и, вскочив на ноги, зигзагами побежал к бараку. Уэсселс, кинувшись к выбитому окну, разрядил весь барабан револьвера в бегущего индейца, но расстояние было уже слишком велико, и индеец, пригибаясь, увернулся от выстрелов.
        Когда солдаты с карабинами в руках добежали до окна, индеец находился уже возле барака. Он проскочил мимо часового, пытавшегося преградить ему дорогу, и вбежал в открытую дверь.
        Весь гарнизон проснулся, солдаты сбежались отовсюду. Врум вышел, чтобы успокоить их, а Уэсселс отдал приказ надеть наручники на оглушенного вождя. Индеец со шрамом на лице только что пришёл в себя. Он ощупью старался отыскать нож, но Уэсселс отбросил нож ногой, навёл на индейца револьвер и держал его под прицелом, пока на другого надевали наручники. Солдат, зажав рану на руке, спотыкаясь, побрел в лазарет.
        Уэсселсу казалось, что он стоит перед стеной неизмеримой высоты, не имеющей конца, неприступной, гнетущей, закрывшей все выходы. Он чувствовал её и вечером, за обедом. Он видел её и в глазах офицеров, хотя они избегали смотреть на него; в той манере, с какой они ели - медленно, глядя в тарелку, в том, как пили воду и кофе - с затаённым изумлением и ужасом, точно впервые поняли, что это значит - чувствовать во рту мягкую, вкусную пищу, увлажнять напитками пересохшее горло, иметь в своём распоряжении всё, что тебе хочется: кофе, так щедро сдобренный сгущённым молоком, что он становится сушёным и сладким, мясо, картофель, хлеб, варенье, стоявшее в четырёх вазах на столе, крекер, сигары.
        Но у них не было аппетита. Пища оставалась на тарелках, её уносили на кухню и выбрасывали вон. Во всю длину большого стола сидели капитаны, старшие лейтенанты и просто лейтенанты, и полковые знамена свисали над их головами. Большинство из них были молоды, некоторые приближались к среднему возрасту. Но никто из них не отдавал себе отчёта в том, что это значит - убить сто пятьдесят человек, уморив их голодом. Большинство старалось просто не думать об этом.
        -Кажется, они прекратили вой, - сказал один из них.
        И тогда все стали прислушиваться. Врум закурил сигару. Кто-то попытался рассказать анекдот, с трудом до вел его до конца, но никого не развеселил, и в комнате по-прежнему воцарилось гнетущее молчание.
        И всё-таки никто не встал из-за стола.
        Бекстер сказал:
        -Они забаррикадировались там. Дженкинс пытался отворить дверь.
        Уэсселс кивнул.
        Никто из присутствующих не смел предложить, чтобы индейцев накормили. Для Уэсселса же отменить собственный приказ означало бы полное крушение каких-то основ, того, что давало смысл его жизни. А остальным мерещилась за Уэсселсом бездушная громада «приказов из Вашингтона».
        Затерянные в огромной пустыне льда и снега, они всё езде чувствовали себя покорными слугами тех иллюзий, которыми оправдывали свою жизнь.
        -Кажется, у них есть ружья, - угрюмо заметил Аллен. - Роуленд уверен в этом.
        «Если бы Джонсон позволил мне тогда обыскать женщин…» - подумал Уэсселс.
        -У них не может быть много ружей, - сказал он. И каждый подумал: через день-другой они начнут умирать. Не всё ли равно, есть у них ружья или нет!
        -Этот метис наврал, - сказал один из них. Он был слишком испуган, чтобы врать. Предложили сыграть в покер. Врум без особого энтузиазма стал собирать партнеров для виста. Кто-то подошёл к двери и, открыв её, взглянул на термометр. Он показывал четыре градуса ниже нуля.
        -Холодно…
        Врум всё ещё искал партнёров для виста.
        -Завтра мы войдём туда, - неуверенно сказал Уэсселс.
        -…четыре градуса ниже нуля.
        -Как обстоит дело с Лестером? - спросил Аллен о солдате, который был ранен в руку.
        -Всё в порядке, хотя порезы глубокие. Если раны не загноятся, он скоро поправится.
        Офицеры снова сели за стол. Врум уже не искал партнеров. Все молча смотрели, как вестовой сметает крошки со скатерти.
        Полная луна поднялась во всём своём блеске. Внезапное похолодание разогнало тучи, и небо напоминало чёрную чашу, осыпанную тысячами звёзд. В девять часов вечера на учебном плацу можно было читать газету, не напрягая зрения, - таким ярким был лунный свет, отраженный снегом. Кольцо холмов и тёмные, покрытые снегом сосны только усиливали контрасты, а постройки форта казались глыбами, наваленными в беспорядке на залитой светом площадке.
        Койот, запутавшись среди всевозможных запахов пиши, лошадей и очень знакомого запаха индейцев, сохранившегося где-то в укромной извилине его маленького мозга, выл на блестящую луну. Он выл до тех пор, пока повар не спустил с цепи двух собак-волкодавов и те не отогнали койота обратно в тёмный сосновый лес.
        Лошади, окутанные облаками своего дыхания, беспокойно ржали в длинных холодных конюшнях.
        Часовые - а их было много: цепь часовых вокруг барака, часовые у ворот, у конюшен - и те, кто по обязанности вынужден был находиться под открытым небом, двигались быстро и возбуждённо, и их дыхание тянулось за ними белыми полосами.
        Маркитант, рано закрывший свой склад, пытался отвлечься чтением омахской газеты.
        Солдаты в казармах играли в карты, в кости, читали десятицентовые романы, чистили снаряжение, а некоторые от безделья улеглись спать, несмотря на ранний час.
        У сержанта Лэнси болели зубы, сильно распухла щека, покраснели глаза. Он не спал уже две ночи.
        Капитан Уэсселс, куря сигару, наблюдал, как группа офицеров без всякого оживления играет в покер по маленькой. Так как в форте была нехватка рейсовых монет, то вместо них использовались маленькие голубые жетоны, служившие личными знаками. Перед Врумом, которому сильно везло, лежала целая куча этих знаков. Лейтенант Аллеи писал письмо матери - подробный отчёт о каждом часе суток: он привык это делать с тех пор, как поступил в военную академию. Письмо изобиловало мельчайшими подробностями: пусть мать не беспокоится, он носит теперь тёплое белье, а койот - совсем не волк и нисколько для человека не опасен, это маленькое животное, с лисицу, ни на что не годное, только ворует и лазает в помойные ведра. Насчёт индейцев тоже пусть не тревожится - теперь, наверно, уже никаких сражений в прериях не будет.
        Повар кончил месить тесто для хлеба на следующий день и поставил его в деревянных кадках у печки, прикрыв мокрыми полотенцами. Он и вестовой капитана Уэсселса рассуждали насчёт французов. Ни одному из них французы не нравились, хотя ни тот, ни другой их никогда не видел. Затем разговор перешёл на китайцев-поваров, относительно которых их мнения совпали.
        Часовые, стоявшие вокруг барака, проклинали холод и строили догадки, поднимется или опустится термометр в ближайшие дни. Один из них уверял, что сейчас не меньше десяти градусов мороза. Другой заметил, что когда температура ниже пяти градусов, человек уже теряет способность чувствовать, какой стоит мороз - в пять, десять или тридцать градусов. Все с этим согласились. Так обстояло дело в форте Робинсон в девять часов вечера,
        В десять часов часовой, обходивший барак, в котором были заперты индейцы, услышал что-то странное. Потом он говорил, что это походило на щелканье взводимого курка. Ночь была очень тихая, и малейший звук далеко разносился в чистом, холодном воздухе. Часовой,. имя которого было Питер Джефисон, остановился, ожидая, чтобы подошёл ближайший часовой. Они с минуту постояли вместе, как раз против одного из окон барака. Эти окна были защищены ставнями, которые можно было открывать и закрывать изнутри: устройство, обычное не только в прериях, но и повсюду на американской границе, где дома служили не только жильем, но и крепостью. Когда вождь. Сильная Левая Рука убежал из конторы Уэсселса обратно в барак, индейцы заперли дверь на засов, закрыли все ставни и уже не открывали их.
        Наконец Джефисон вместе с другим часовым подошёл, прислушиваясь, поближе к бараку. Видя это, остальные часовые тоже остановились. Джефисону показалось, будто он опять услышал щелканье курка; ему показалось также, что из барака доносится хриплое дыхание сбившихся в кучу людей. Второй часовой просунул приклад карабина в разбитое окно и нажал на ставень. Ставень слегка подался, точно был не на засове, а его придерживали изнутри.
        Это не понравилось Джефисону; он так и заявил товарищу:
        -Там творится какая-то чертовщина. Второй часовой продолжал надавливать прикладом карабина на закрытый ставень. Третий часовой, находившийся у конца строения, прекратил обход и направился к ним. Двое часовых, стоявших у двери, повернулись к ней спиной и следили за Джефйсоном и вторым часовым.
        То, что произошло затем, было так внезапно, что потом никто не мог вспомнить последовательность событий. Как выяснилось позднее, Шайены под каждым окном построили что-то вроде ступенек, нагромоздив друг на друга сёдла, старые сыромятные бизоньи шкуры и узлы. И вот вдруг все ставни и дверь одновременно распахнулись, окна стекол и рамы вылетели, и из каждого окна на снег высыпали индейцы - впереди мужчины, которые выпрыгивали с почти неправдоподобной ловкостью и быстротой, за ними женщины и дети, карабкаясь с помощью мужчин и скатываясь вниз. По меньшей мере десяток индейцев, находившихся впереди, имели револьверы и ружья. Другие были вооружены всем, что могло играть роль оружия и что удалось смастерить в бараке: здесь были и ножки от железной печки, и доски, вырванные из пола, и палки, и камни, выкопанные из замерзшей земли под полом. У многих оказались ножи, которые женщинам удалось припрятать, когда их брали в плен.
        Второй часовой был убит наповал. Он попытался выстрелить из карабина, но получил в упор выстрел из пистолета и остался лежать на снегу под окном. Джефисон первым же выстрелом убил индейца, затем был отброшен в сторону. Прислонившись к стене барака, он продолжал вести стрельбу. Никто из остальных часовых не был убит. Некоторые успели отскочить, другие упали на землю, ошеломленные ринувшейся на них волной индейцев.
        Шайены, выскочив наружу из барака, бросились бежать через залитый лунным светом учебный плац со всей быстротой, на какую ещё были способны. Мужчины и женщины несли на руках самых маленьких детей и стариков, слишком слабых, чтобы бежать. Инстинктивно они устремились к поросшему лесом руслу речки, ища там убежища и воды.
        Первые ружейные залпы разбудили весь гарнизон. Уэсселс как раз расстегивал мундир, чтобы лечь в постель. Схватив револьвер, он поспешил на учебный плац. Игравшие в покер офицеры ещё не разошлись. Они вскочили и бросились вон, рассыпав на полу голубые фишки. В казармах половина солдат уже спала. Они выбегали наружу в одном белье, хватая на ходу карабины и патроны. Те, кто к моменту тревоги был кое-как одет, уже были на плацу.
        Перед ними в лунном свете, точно декорация, простиралось сверкающее белое пространство учебного плаца, усеянное убегавшими Шайенами. Для солдат, для офицеров это была минута освобождения от присутствия этого странного народа, который так нелепо и безрассудно отстаивал то, что он называл своей свободой.
        Солдаты начали стрелять, и возможность наконец дать выход чувству избавления и какому-то нечеловеческому бешенству сделала их бесчувственными, холодными, точно ледяной белый свет луны. И вот они стояли на плацу и стреляли, точно в тире по глиняным голубям. Стреляли до: тех пор, пока их закоченевшие руки не покрылись пузырями от раскалившихся ружейных стволов. А индейцы, казавшиеся такими чёрными на белом снегу, падали, сраженные огнем, оседали, словно мешки, катились по земле, и на снегу выступал тёмный узор из мёртвых тел.
        Солдаты убивали без разбора, без жалости, без смысла; они посылали свои пули в сердца пятилетних и десятилетних детей и в стариков, проживших долгие восемьдесят лет. Они стреляли в бегущих женщин и в раненых женщин, со стонами ползавших по снегу. Забыв про мороз и снег, они, босые, бежали за индейцами, останавливаясь только для того, чтобы разрядить карабин в уже упавших, но ещё выказывавших какие-нибудь признаки жизни.
        Тем временем Шайенам, вооружённым ружьями и револьверами и бежавшим впереди, удалось достичь речки. Они плашмя падали на лёд и, разбивая кулаками и ружьями тонкую ледяную корку, пили и пили, несмотря на раздававшиеся позади них выстрелы. Затем они поползли к берегу, делая попытки задержать солдат, пока другие индейцы скатывались с откоса и, обезумев, бросались к воде. Лишь около пятидесяти добралось до русла реки.
        Уэсселс и Врум вели за собой орду полуодетых солдат. Уэсселс, размахивая пустым револьвером и саблей и неистово вопя, бежал к реке. Его воспалённый мозг сверлила смутная мысль о том, что он, получив наконец командование фортом, потерпел позорное поражение, что, отвечая за группу пленных, не только не выполнил приказа, но дал им возможность бежать. Это сознание сразу разрушило в нём то немногое, что было заложено воспитанием, дисциплиной, привычкой. Он потерял всякую выдержку, и теперь это было только ничтожное, обезумевшее от ярости существо.
        Возле самой реки они догнали старика, державшего ребёнка. Одним ударом сабли Уэсселс убил старика, а солдат, бежавший за ним по пятам, застрелил и ребёнка. Они побежали по берегу и увидели в лунном свете двух Шайенов, вооружённых только ножами; индейцы пытались хоть немного задержать погоню, чтобы дать возможность спастись тем, кто был впереди. Солдаты пронеслись мимо Уэсселса. Один из индейцев упал; другой, весь в крови, каким-то чудом ещё держась на ногах, размахивал ножом. Врум зарубил его.
        Они увидели раненого Шайена. Лежа на льду, подломившемся под тяжестью его тела, он тихо пел похоронную песнь. Уэсселс щёлкнул курком своего пустого револьвера. Солдаты, бежавшие за ним, выпустили десяток пуль в умирающего индейца.
        Солдаты нагнали маленькую группу из шести женщин и двух мальчиков: прижимаясь друг к другу, они лежали в снегу, так как были слишком слабы, чтобы бежать дальше. Одна из женщин держала на руках мёртвого ребёнка. Солдаты открыли огонь и продолжали стрелять до тех пор, пока все шесть женщин и один из мальчиков не остались лежать на месте, в замерзающей луже крови. Другому мальчику удалось уползти в кусты. Уэсселс с солдатами нашли его шагах в десяти от убитых: он забился в расселину. Один из солдат вскинул карабин, чтобы выстрелить, но Уэсселс вышиб у него из рук ружьё.
        Уэсселс забрался в расселину и вытащил из неё ребёнка. Это был перепуганный мальчуган одиннадцати-двенадцати лет, похожий на гнома, худой, изнурённый, окровавленный. Он судорожно рыдал.
        Припадок бешенства, охвативший гарнизон форта, кончился, иссяк. Солдаты почувствовали усталость, стужу, отвращение. Они стояли вокруг ребёнка, стараясь успокоить его. Затем, подняв, понесли обратно в форт.
        Уэсселс, испытывая тошноту, промерзший и дрожащий, шёл через учебный плац. Звуки стрельбы, давно уже затихшей, всё ещё отдавались у него в ушах. Теперь слышались только стоны раненых.
        Вокруг него солдаты молча подбирали убитых индейцев и относили их к старому бараку, где и складывали у стены, как дрова, один подле другого. Иные уносили раненых детей, помогали раненым женщинам. Но раненых было меньше, чем мёртвых. Десятками складывали их у стены барака; казалось, им не будет конца. С берега реки приносили всё больше и больше трупов.
        Уэсселс пошёл в лазарет, где гарнизонный врач Кленси пытался залатать растерзанную плоть и раздробленные кости. Низенький лысый доктор натянул штаны, но остался в ночных туфлях. Его руки и одежда были измазаны кровью. Тут же стояла бутылка виски.
        Лазарет был полон индейцев. Они лежали с неподвижными перекошенными лицами; мужчины - большей частью молча, дети - плача от боли и от воспоминаний о пережитом ужасе; женщины всхлипывали и тихонько стонали.
        -Водкой делу не поможешь, - сказал Уэсселс.
        -Водкой? ~ Доктор взглянул на него и презрительно отвернулся.
        -Я говорю, что водкой тут не поможешь.
        -Подите вы к чёрту, Уэсселс! - сказал доктор.
        -Молчать!
        Поток грубой и насмешливой брани полился из уст доктора. Уэсселс постоял немного, слушая её, затем вышел.
        Во дворе он увидел фургон, возвращавшийся в форт. Его отправили к реке по следу индейцев, чтобы подобрать мёртвых. Подойдя, Уэсселс принялся наблюдать, как из него вытаскивают обледеневшие трупы.
        В офицерской столовой Уэсселс увидел сидящего у стола лейтенанта Аллена: он плакал, закрыв лицо руками.
        -Нашли занятие… - сказал Уэсселс. Аллен не двигался.
        -Да будьте вы мужчиной, чтоб вас! - крикнул Уэсселс. - Какого чёрта! Вы же офицер, а не школьник. Встать!
        Аллен медленно поднялся.
        -Слушаю, сэр, - сказал он.
        -Идите к себе, - вполголоса проговорил Уэсселс. - Ложитесь спать, хорошенько отдохните.
        -Слушаю, сэр, - прошептал Аллен.
        -До утра всё как рукой снимет.
        -Да, сэр.
        Уэсселс сел за стол и, куря сигару, угрюмо уставился в пространство. С мороза вошёл Врум. Постучал ногами, стянул перчатки. Он старался держаться прямо и молодцевато. Но Уэсселсу казалось, что он видит перед собой пузырь, из которого выпущен воздух.
        -Я встретил Аллена, - вскользь заметил Врум, выжидательно поглядывая на Уэсселса.
        Он взял предложенную капитаном сигару и тоже сел у стола.
        -Ну и чертовщина! - сказал он.
        -Сколько же? - спросил его Уэсселс, не поясняя своего вопроса, но зная, что будет понят.
        -Пока шестьдесят один, - ровным голосом ответил Врум. - Ещё продолжают подвозить трупы с реки. И я думаю, кое-кто из раненых тоже умрет.
        -Шестьдесят один… - повторил Уэсселс. Врум флегматично дымил сигарой.
        -Почему они не могли вернуться обратно? - пробормотал Уэсселс.
        Врум продолжал курить.
        -Шестьдесят один… - повторил Уэсселс, как бы пытаясь закрепить этот факт в своей памяти.
        -Главным образом женщины, - добавил Врум. Спустя некоторое время Уэсселс сказал:
        -У тех, кому удалось бежать, есть ружья. Завтра утром придётся отправиться за ними и привести их обратно.
        -И я так думаю, если только они не перемрут и не замерзнут, пока мы найдем их.
        -Как бы то ни было, а утром мы должны отправиться.
        -Видимо, да.
        -Вам лучше остаться с гарнизоном, я возьму с собой Бекстера.
        -Как хотите, - пожал плечами Врум. Они ещё посидели некоторое время в молчании, покурили, наконец Врум спросил:
        -Пошли?
        -Нет, я ещё хочу написать рапорт.
        Закончив рапорт, Уэсселс отправился к себе, выпил виски и попытался заснуть. Но безуспешно. Он лежал на постели одетый, а мрак пред его глазами был полон картин - слишком много картин, слишком реальных. Сон не приходил.
        Капитан надел тёплый плащ и, спотыкаясь, выбрался наружу, но те же картины стояли у него перед глазами. Он вышел на холод, он был весь в испарине. Фургон как раз возвратился в форт с новым грузом убитых. Капитан остановился и глядел, как солдаты сбрасывают трупы, держа их за голову и за ноги. И вдруг он услышал собственный голос:
        -Сколько?
        Уэсселс прошёл мимо освещённых окон лазарета, и они напомнили ему тоскливые, похоронные песни. Его охватила мучительная потребность деятельности - всё равно, какой деятельности.
        Встреченный им лейтенант Бекстер сказал:
        -Я не могу спать, сэр, хотя и пытался.
        -Да…
        -Из штаба ничего не получено?
        -Пока ещё нет, я только что отправил рапорт.
        -Газеты разузнают об этом?
        -Думаю, что да. Они узнают обо всём.
        -Вероятно, вам пришлось упомянуть и моё имя, сэр?
        Уэсселс кивнул.
        Первый раз в своей жизни он, против воли, подумал о том, сколько же наслоений и закоулков в душе у человека! Но он не хотел останавливаться на этой мысли. Ему и подумать было страшно, какая цепь событий может развернуться, если имя Бекстера будет связано с происшедшей резнёй.
        -Я должен был это сделать, - сказал он.
        Бекстер закивал головой; он походил на перепуганного ребёнка и старался не смотреть в сторону барака и трупов.
        -А сколько раненых и убитых у нас? - спросил Уэсселс. Он втайне надеялся, что их потери хоть как-нибудь уравновесят число убитых Шайенов.
        -Один, - ответил Бекстер.
        -Один?
        -Да, один часовой. Он был убит возле барака выстрелом прямо в сердце.
        -Неужели один? - недоверчиво переспросил Уэсселс.
        -Никак не могу заснуть, - жалобно ответил Бекстер. - Ужасно устал, а спать не могу.
        -Но у нас, должны же быть хоть раненые, - настаивал Уэсселс.
        Солдаты выгружали из фургона последние трупы Шайенов.
        -Должны быть раненые. Они же набросились на нас, у них были ружья…
        -Пять человек, сэр. Смит и Эверст чувствуют себя плохо. Они не захотели сразу отправиться в лазарет и, истекая кровью, побежали к реке.
        Бекстер, захлёбываясь, принялся описывать подробности.
        -Ах, да замолчите вы! - вздохнув, сказал Уэсселс.
        -Прошу прощенья, сэр.
        -Да-да, я сам прошу прощенья.
        -Я думал…
        -Ничего, оставьте.
        Бекстер не мог стоять спокойно. Он был возбуждён, расстроен. Уэсселс чувствовал, как холод начинает пробирать его, и сказал Бекстеру:
        -Мы с успехом можем отправиться за ними сейчас же.
        -Я думал, завтра утром.
        -Подготовиться можно и сейчас.
        На рассвете эскадрон Уэсселса и неполный эскадрон Бекстера двинулись по следу вдоль речки. Уэсселс ехал впереди, рядом с ним - Роуленд и следопыт-Лакот. Бекстер находился позади колонны. Солдаты устали, им было холодно. Они ехали, часами не произнося ни слова.
        В нескольких милях от форта они обнаружили в протоке Шайена, до половины вмерзшего в лед. У него было три раны, одна пуля попала в голову. Казалось невероятным, что он мог уйти так далеко. Здесь солдаты сделали привал, зарыли его, поели и двинулись дальше.
        Они обнаружили место, где кровавые отпечатки трёх пар ног вели в сторону от главного следа. Они проехали мили три сосновым лесом по этому боковому следу, когда неожиданный выстрел заставил их остановиться. У одного из солдат оказалась простреленной рука. Тогда они спешились и поползли вперёд, ведя непрерывный огонь. Ружьё стреляло в ответ упорно и равномерно, и солдаты в течение двух часов засыпали свинцом сосновую чащу.
        Наконец, ружьё смолкло. Тогда солдаты поползли вперёд, приостановились, затем опять продвинулись ещё немного дальше.
        -Я думаю, что у них больше нет патронов, - сказал, вставая, Уэсселс.
        Солдаты шли за ним. Индеец был мёртв, его тело прострелено по крайней мере в десяти местах. Он лежал на своём ружьё, а позади находились две женщины; их трупы уже покрылись снегом. Очевидно, понимая, что они умирают, индеец свернул с главного следа и решил остаться с ними до конца.
        Один из сержантов, указав на раны Шайена, прошептал:
        -Да, они живучие…
        В этот вечер, когда солдаты разбили лагерь, пошёл снег, лёгкий, пушистый, не очень густой, но всё же след Шайенов замело. Утром отряд разделился и двинулся по обоим берегам реки. Так они проехали не одну милю, стараясь снова найти след.
        Поиски оказались напрасными и в этот день и на следующий. Затем наступила оттепель, одна из тех внезапных оттепелей, какие бывают в середине зимы на северо-западе Америки. Снег осел, сделался ноздреватым, стал таять, земля до того размякла, что лошадиные копыта увязали в ней, а солнце светило и грело, точно в начале лета. Солдаты спустились с холмов в широкие прерии. Уэсселс направился теперь к границе штата Вайоминг.
        Из уединённой хижины фермера, окружённой загоном для скота, столбом поднимался в небо голубой дымок. Уэсселс подъехал к домику и вызвал фермера. Тот вышел, вытирая руки о грязное полотенце и улыбаясь. Двое светлоголовых ребятишек уцепились за его штаны.
        -Здравствуйте, военный! - сказал он и кивнул. Его жена, голубоглазая рослая женщина, вышла с ведрами из хижины и принялась таскать воду из колодца.
        -Какая погода… - улыбаясь, заметил фермер.
        -Точно летом, - согласился Уэсселс; говорить ему было мучительно.
        -Я и не помню такой оттепели посреди зимы… Из форта Робинсон, военный? Уэсселс кивнул.
        -А как там, в горах?
        -Холодно, - ответил Уэсселс.
        -Да и здесь ещё вчера был холод.
        -Вы не видели индейцев где-нибудь поблизости? - прямо спросил Уэсселс.
        -Мой ковбой видел кое-кого к югу отсюда. Только, по его словам, очень уж они были страшны.
        -Индейцы?
        -Может быть… И так тяжко, говорит парень, было смотреть на них, что просто сил нет. А он, мистер, не был пьян. Он сказал…
        -Не важно, что он сказал! - резко прервал его Уэсселс. - Сколько же их было?
        -Полегче, полегче, мистер… - протянул фермер. - Не горячитесь, ведь не я видел, а парень…
        -Сколько? - рявкнул Уэсселс.
        -Да уж ладно, военный, пусть будет по-вашему. Он сказал - около двадцати… Может быть, больше, а может быть, меньше.
        -Пешие?
        -Конечно, мистер, пешие…
        Отряд поскакал на юг, подгоняя лошадей по мягкой почве прерий. Они мчались, охваченные упорным желанием уничтожать. Они пересекли границу Вайоминга и двинулись по старому индейскому тракту, идущему к Чёрным Холмам. Под вечер показалась бревенчатая почтовая станция. Здесь они получили более точную информацию.
        Два фермера, выезжавшие в тот день в прерии, видели небольшую группу едва тащившихся оборванцев: это напоминало шествие призраков из преисподней.
        Уэсселс молча кивал головой. Солдаты хотели сделать привал. Но, выслушав рассказ до конца, Уэсселс вскочил на коня. Было что-то зловещее в том, как солдаты молча подтянули подпруги и сели в сёдла.
        Они увидели свет индейского костра, едва отъехали несколько миль от станции. Ничто не заставляло их теперь торопиться. Уэсселс чувствовал, что это конец охоты, а также конец многому другому. Отряд подвигался медленно, и копыта лошадей, ступая по размякшей почве, почти не производили шума.
        И всё же Шайены, видимо, услышали их. Когда солдаты подъехали к костру из бизоньего помёта, возле него уже никого не было. Следопыт-Лакот, склонившись над следом, пошёл вперёд, а Уэсселс и кавалеристы остались ждать его. Он скоро вернулся.
        -Где они? - спросил Уэсселс.
        -Там, где водопой, в Бизоньем Овраге. Уэсселс был ко всему равнодушен. Он чувствовал себя старым, утомленным, и ему отчаянно хотелось спать. Он позвал Бекстера и неторопливо сказал:
        -Мы окружим их и замкнем в плотное кольцо, понятно? Расставьте людей по местам, они там же и спать будут… Грязь? Чёрт с ней, с грязью! Разведите людей по местам, и пусть там же спят. Поставьте цепь патрульных, человек двадцать, но в тылу солдат, иначе они могут подстрелить друг друга. И пусть отведут лошадей подальше. Можете оставить свою лошадь при себе, я тоже оставлю свою, но остальных пусть расседлают и отведут подальше от пуль. Поняли?
        Бекстер кивнул.
        Уэсселс валился с ног от усталости. Когда окружение было завершено, он расстелил одеяло и, подложив под голову седло, почти мгновенно заснул.
        Он проснулся на рассвете и лежа наблюдал за восходом солнца. По мере того как поднималась утренняя дымка, отлогий край Бизоньего оврага становился всё виднее. Где-то там в грязи скрывалось около двадцати Шайенов, но таким тихим, таким обманчиво мирным выглядел весь ландшафт, что Уэсселс уже сомневался, не пуст ли овраг.
        Вдали на крутом изгибе почвы он смутно мог разглядеть противоположный край оцепления, маленькие чёрные фигурки часовых, расхаживавших на своих участках, и погруженных в сон солдат. Трудно допустить, чтобы кому-нибудь удалось пробраться через эту цепь.
        Он встал, разминая онемевшие мышцы. Было тихо, тепло и скорее походило на раннюю осень, чем на зиму. Он медленно прошёл вдоль цепи солдат, нашёл трубача, и мгновение спустя отчётливо раздался сигнал к побудке.
        И всё ещё никаких признаков жизни в Бизоньем Овраге. Пока солдаты ели холодный завтрак, Уэсселс отыскал следопыта-Лакота и спросил его:
        -А ты уверен, чёрт тебя побери, что они там?
        Следопыт пожал плечами:
        -След идёт туда, а оттуда нет.
        -Мы поведём наступление со всех сторон, - сказал Уэсселс Бекстеру.
        -А это не опасно?
        -Скажите людям, чтобы они целились ниже. Земля здесь очень мягкая, она не задержит пулю.
        -А вы не находите, что следовало бы сначала поговорить с ними, сэр?
        -Поговорить с ними?
        -Ведь метис здесь.
        -Но они же не сдадутся! - воскликнул Уэсселс. - Они хотят смерти, эти краснокожие ублюдки, и ничего другого.
        -Ну, а для рапорта, сэр?
        Уэсселс задумчиво скреб землю носком сапога, затем кивнул:
        -Я поговорю с ними.
        Он направился к краю оврага вместе с Роулендо\1, который был охвачен страхом и не скрывал этого. Он повторял:
        -Вы делаете глупость… Говорю вам, вы делаете глупость…
        -Окликни их! - приказал Уэсселс.
        Покачав головой, Роуленд пополз вперёд и прокричал что-то на скорбно-певучем и странном языке. Он прислушался и опять крикнул. Уэсселс был изумлен, когда на краю оврага встал во весь рост индеец. Это было точно явление мертвеца - высокий, костлявый, почти обнажённый призрак. Пошатываясь, он смотрел на Уэсселса, и в его глазах не было ненависти, не было даже горечи, а только угрюмое удивление.
        Уэсселс не говорил Роуленду, что надо переводить, и не требовал от него перевода певучих слов Шайена. Когда Роуленд вернулся, капитан стоял в нерешительности, и на этот раз пуля, посланная из оврага, взрыла землю у его ног.
        Уэсселс сделал движение, намереваясь бежать обратно, но отряд принял этот выстрел за сигнал к атаке, и он остался стоять, поджидая солдат и точно не слыша трескотни ружейных выстрелов из оврага. Но когда он повернулся, чтобы занять своё место впереди отряда, он почувствовал обжигающий удар в голову. И вот он очутился на земле, лицом в грязи, тщетно пытаясь приподняться. Два солдата отнесли его к месту, где находилось его седло. Пока Уэсселсу перевязывали рану, он лежал, раскинув ноги, закрыв глаза. Атака была отбита, и Бекстер уже стоял около него. Лейтенант то и дело спрашивал, зелёное ли у него ранение.
        -Нет, нет, лейтенант! Отправляйтесь, пожалуйста, обратно к своим людям.
        -Будем ещё раз атаковать?
        -А какие у нас потери?
        -Двое убитых, семь раненых.
        -Продолжайте стрелять, и пусть они целятся пониже - земля мягкая…
        Весь день продолжалась непрерывная стрельба, пули взрывали грязь, и вокруг оврага нарос целый вал; время шло к вечеру, и солдаты, не прекращая стрельбы, подползали всё ближе и ближе. Понемногу ответный огонь из оврага всё ослабевал и наконец совсем прекратился.
        Солнце спустилось к горизонту, а солдаты всё ещё вели огонь.
        Наконец горнист протрубил, и стрельба прекратилась.
        И тогда в прериях внезапно наступила тишина, какая-то небывалая, жуткая тишина. Ястреб спустился с высоты, низко пролетел над оврагом и вдруг опять взмыл в небо.
        Время шло, солнце почти касалось земли, одно-единственное пушистое облачко пересекало его диск.
        И тогда поднялся Бекстер, а за ним, не дожидаясь сигнала, стали по одному подниматься солдаты, и вот все полтораста человек осторожно и неторопливо двинулись к Бизоньему оврагу, крепко сжимая в руках карабины.
        Но и теперь ничего не произошло.
        Тесным кольцом обступили они овраг, постояли так некоторое время в молчании, а затем кольцо распалось, солдаты повернули обратно.
        Подошёл Уэсселс, поддерживаемый с двух сторон рядовыми. Солдаты дали ему дорогу, и он остановился на краю оврага, глядя на трупы двадцати двух мужчин и женщин.
        Он стоял и смотрел. Но вот зашло солнце, поднялся прохладный ветерок, в прериях наступила безмолвная, тихая ночь.
        ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
        КОНЕЦ СЛЕДА
        Январь 1878 - апрель 1879 года
        В газете «Нью-Йорк Геральд» от 18 января 1879 года отношение министерства внутренних дел к происшедшим событиям было изложено четко и ясно. О них сообщалось стране одной-единственной фразой: «Министр Шурц отказался говорить по этому делу».
        Так просто, так прозаически инцидент был сдан в пыльные архивы истории. Министр внутренних дел Карл Шурц отказался говорить по этому делу - Карл Шурц, который родился в Германии, сражался во время революции 1848 года, бежал из своей страны, как бежали из неё тысячи немцев и до Шурца и после него, и который не раз видел слово «свобода», горевшее яркими, сияющими буквами на утреннем небе; Карл Шурц, который прибыл в Америку, когда Америка была полна обещаний и надежд, который отстаивал Линкольна, когда тот сделался президентом, и считал его своим другом;
        Карл Шурц, который отказался от министерского поста в Испании, для того чтобы вернуться и бороться за сохранение федерации, и который видел, как текла кровь в Геттисбурге. И это был тот самый Карл Шурц, который, узнав, что приемная его канцелярии переполнена репортёрами, сказал:
        -Гоните их в шею!
        А когда его попросили высказать своё мнение, он заявил:
        -Мне нечего сказать.
        -Но сообщение из форта Робинсон…
        -Мне нечего сказать.
        -Но каково отношение правительства к событиям?
        -Гоните их в шею! Мне нечего сказать. Министр читал и перечитывал полученное им донесение от капитана Уэсселса. Он читал его до тех пор, пока слова не потеряли всякий смысл и не заплясали перед его глазами. Он читал до тех пор, пока не перестал понимать значение таких слов, как «непокорность», «восстание», «мятеж».
        Он сидел и сидел за письменным столом, а день уже кончился и наступил вечер. Через высокие окна своего кабинета он видел, как голые ветви деревьев постепенно исчезают во мраке. Его секретарь опять вошёл в комнату и сказал:
        -Ещё один репортёр, сэр.
        -Я сказал вам, чтобы вы гнали их всех!
        -А мистера Джексона?
        -Я не могу принять его.
        -Он говорит, что не уйдёт и будет ждать. Он просил меня передать вам, что это запись интервью, полученного им у генерала Шермана.
        Шурц кивнул:
        -Скажите репортёру, что, ждать бесполезно: мне нечего сказать.
        -Я передам.
        Интервью лежало перед министром, и некоторое время он невидящим взглядом смотрел на него. Затем, протерев стёкла пенсне и надев его, принялся читать:
        «Вашингтон, 16 января.
        Генерал Шерман сказал сегодня, что военное министерство не располагает другой информацией о недавнем мятеже Шайенов, кроме уже опубликованной в «Геральде». Генерал только что отобедал и собирался на конгресс.
        -Значит, вы читали сообщение о резне, учинённой над Шайенами, генерал? - спросил ваш корреспондент.
        -«Резня, резня»! - повторил генерал Шерман. - Почему непременно называть это резнёй? Кучка непокорных, хитрых, вероломных индейцев, не щадивших жизни наших офицеров и солдат, точно это собаки, предприняла попытку убежать из-под охраны наших войск и, проводя в жизнь свой мятежный план, применила насилие. С ними поступили так, как они заслуживали этого, и стараться затушевать их преступление сладкими словами бессмысленно.
        -Но, генерал, разве не могло быть особо зелёных обстоятельств, побудивших Шайенов к попытке освободиться?
        -На этот вопрос легко ответить. Был дан приказ вернуть Шайенов из форта Робинсон на Индейскую Территорию. Они оказали сопротивление, подняли мятеж и бежали. На генерала Крука была возложена обязанность проследить за выполнением приказа. Отсутствие субординации в армии всегда влечет за собой расшатывание дисциплины. Можно ли разрешить индейцам делать то, чего мы никогда не допустим среди людей нашей расы? Нет, нет! Негодяи решили сопротивляться, чего бы это им ни стоило, и поскольку правительство вовсе не намерено подчиняться индейцам, сколько бы их ни было, то меры, которые мы вынуждены были принять, вполне соответствовали особым обстоятельствам этого дела.
        -А вы не думаете, что какие-нибудь злоупотребления индейского агента могли вызвать индейцев на подобные поступки?
        -Отнюдь нет. Шайенам было приказано отправиться из форта Робинсон на Индейскую Территорию. Их доставка туда находилась в ведении военных властей. Индейцы ехать не пожелали, и были приняты обычные в таких случаях меры, чтобы обезвредить их. Но это было сделано, видимо, недостаточно тщательно, в результате произошло столкновение между индейцами и нашими солдатами, выполнявшими приказ…»
        Запись резко обрывалась, и Шурц ясно представил себе, как Шерман надевает пальто и готовится покинуть министерство, выбросив из головы все неясности и сомнения. Зависть, проснувшаяся в его душе, понемногу сменялась изумлением и даже страхом; он сидел и глядел, глядел на запись интервью.
        Он позвонил секретарю:
        -Этот репортёр, мистер Джексон, ушёл?
        -Он заявил, что не уйдёт.
        -Тогда проводите его сюда.
        Джексон вошёл медленно, пытливо поглядывая на Шурца. Его длинное, некрасивое лицо было бесстрастно, широкая одежда измята. Он подождал, пока министр пригласит его сесть.
        -Курите, - предложил Шурц, вынимая коробку сигар.
        Джексон взял одну, откусил кончик и наклонился к спичке, которую ему поднёс Шурц. Глубоко затянувшись, он сказал:
        - Хороши… Казенные?
        -Свои, - улыбнулся Шурц.
        -Благодарю.-Джексон всё ещё выжидал.
        -Вы куда-то уезжали? Вы любите путешествовать?
        -Терпеть не могу.
        -Разве? Ну что ж, кому дома сидеть, кому путешествовать… Хорошая сигара стоит поездки за тысячу миль, верно?
        -Полагаю, - согласился Джексон.
        -Вы были на Территории? - спросил Шурц.
        -Да…
        Шурц вздохнул:
        -Какой смысл поднимать шум из-за пустяков? Что кончено, то кончено, и надо забыть об этом, не правда ли?
        -Может быть… - согласился Джексон.
        -А интервью?
        -Мне передали, что министру внутренних дел сказать нечего.
        -Но печатать об этом в газетах не следует.
        -Я думаю, мы всё-таки напечатаем, господин министр.
        -Но этого делать не следует, - настойчиво повторил Шурц.
        -Как бы я ни относился к Уильяму Шерману, - медленно произнёс Джексон, - я знаю, что этот человек честен. Прав ли он или ошибается, но он честен.
        Шурц пристально глядел на него. Его маленькие глазки сузились, густые усы скрывали выражение, рта.
        -То, что случилось в форте Робинсон, будет забыто, - продолжал Джексон, - может быть, через шесть месяцев, а может быть, и через шесть недель, но забудут ли люди слова, сказанные Карлом Шурцем: ложное в теории не может стать правильным на практике?
        -Чего же вы хотите? - шёпотом спросил Шурц.
        -За такие намеки вы должны были бы выгнать меня из вашего кабинета, господин министр, - небрежным, почти оскорбительным тоном сказал Джексон.
        -Чего вы хотите?
        -Я хотел бы получить официальное заявление от министра внутренних дел. Это может меня выдвинуть.
        -Мне сказать нечего, - упрямо ответил Шурц.
        Джексон встал, чтобы уйти. У дверей он задержался и насмешливо взглянул на министра.
        -Мистер Шурц, - спокойно сказал он. с расстановкой, - дело не в убитых индейцах; это бывало у нас и раньше. Но ружья в форте Робинсон были направлены не только против индейцев, но и против вас и меня.
        И он ушёл.
        Может быть, прошёл час, прежде чем Шурц взял бумагу и перо и начал писать. Ведь половина племени - сто пятьдесят Шайенов - ещё жива и не поймана, они находятся где-то на севере. То, о чём он писал генералу Круку, было всё же признанием своего поражения. И когда он кончил, то почувствовал, что он стар и утомлен и это унижает его.
        Он отдал письмо секретарю:
        -Отошлите сегодня же. А теперь я поеду домой. И он медленно вышел. Он знал, что сенсационным газетным заголовкам конец, что через шесть недель или месяцев никто и не вспомнит о резне, происшедшей в форте Робинсон, штат Небраска. Не такое уж значение будет иметь и то обстоятельство, что полтораста первобытных дикарей, называющихся Шайенами, могут чувствовать себя в безопасности на той земле, которая долгое время была их собственной.

***
        Для Мэррея след не исчез даже в январе, когда он получил из форта Робинсон сообщение о происшедших событиях. Не исчез он и в феврале, когда лейтенант, переведенный из третьего кавалерийского полка в форт Кио, штат Монтана, дал яркое описание последней битвы у Бизоньего оврага, очевидцем которой ему пришлось быть. Дело происходило в офицерской столовой за обедом, и все внимательно слушали, восхищаясь уменьем Уэсселса использовать преимущества мягкой почвы.
        Кончив рассказ, лейтенант повернулся к Мэррею к сказал:
        -У вас было несколько стычек с ними, капитан. Упрямый народ, должно быть?
        -Да…
        Бесстрастное лицо Мэррея выражало только полнейшее отсутствие интереса. Он вышел из-за стола, а лейтенант, пожав плечами, продолжал свой рассказ.
        Мэррей жил в форте Кио уже больше двух месяцев. Долгие и безуспешные поиски Шайенов Маленького Волка завели его в Чёрные Холмы, и здесь след Шайенов исчез окончательно. Индейцы укрылись где-то среди зелёных гор, бесчисленных долин, дремучих лесов. Отыскать их за короткое время, остававшееся до зимы, было почти невозможно. Тогда от полковника Мизнера, находившегося на Индейской Территории, последовал приказ о возвращении обоих эскадронов четвертого кавалерийского полка на юг. Из Дэдвуда Мэррей запросил по телеграфу о переводе его под командование генерала Майлса, и когда был получен ответ, он оставил своих солдат и один отправился в форт Кио в Монтане.
        Его прощание с Уинтом носило странный характер. Мэррей был молчалив и, казалось, страстно желал поскорее уехать. Уинт, смущённый, сказал несколько неловких слов, какие говорятся в таких случаях.
        -Ладно, - улыбнулся Мэррей, - может быть, я там найду то, что ищу.
        Он провёл больше двух долгих, скучных месяцев в отрезанном снегами от всего мира форте Кио. У него было мало общего с офицерами гарнизона, и он ясно выказывал желание, чтобы его оставили в покое. Единственное, к чему он проявлял интерес, - это были изредка просачивавшиеся в форт слухи о Шайенах.
        Только в апреле были получены первые достоверные сведения о Шайенах. Лейтенант Кларк, посланный с отрядом на разведку в район Пыльной Реки, вошёл с ними в контакт. В донесении, пересланном им в форт, сообщалось, что два лакотских следопыта из его отряда повстречали Шайенов на Пыльной Реке, что они говорили с ними и Маленький Волк выразил согласие встретиться с Кларком.
        Генерал Майлс, вспомнив о погоне Мэррея, сказал ему:
        -Это забавно, капитан, что они ведут себя теперь так миролюбиво. Не то, что в те времена, когда вы гнались за ними.
        -Право, не знаю, - сказал Мэррей. - Они хотели возвратиться на свою родину, и, мне кажется, это было их единственным желанием.
        -Конечно, - добавил генерал, - понятие о свободе и независимости у них иное, чем у нас.
        -Возможно, - согласился Мэррей.
        -Есть у вас планы на будущее, капитан?
        -Нет. Впрочем, это не совсем так. Я подумываю о том, чтобы выйти в отставку.
        -Вы старый кадровик. И разрешите заметить, капитан, вы будете чувствовать себя тогда, как рыба без воды.
        -Возможно, - заметил Мэррей.
        -Не могу ли я что-нибудь сделать для вас, капитан, оказать содействие, продвинуть?
        -Не надо, сэр. Благодарю вас, я, в общем, уже решил.
        В октябре Шайены - сто пятьдесят мужчин, женщин и детей, - возглавляемые Маленьким Волком, исчезли для капитана Мэррея, для генерала Крука, для всего мира и для Карла Шурца, который вынужден был написать слова, дающие им право вернуться на родину. Они стремились всё дальше на север. Мелководные реки помогали им, смывая их след, снег своим белым покровом заметал его. И вот перед ними, подобно стене, возникли зелёные крутые склоны гор.
        Шайены исчезли в Чёрных Холмах, как лисица в своей норе. Всё глубже и глубже забирались они, отыскивая место, которое было бы им по душе, и обрели его. Это была длинная поляна, окаймленная лесом, окружённая высокими горами, замыкавшими её с обоих концов, отрезанная от остального мира. Здесь были приют и защита, здесь было пастбище для их изнурённых пони, здесь водились и жирные медведи и олени, здесь были дикие утки, прилетавшие с ледяных пустошей Канады, кролики и белки-весь тот богатый, щедрый край, к которому они так страстно стремились.
        И они зажили, как им хотелось. По мере того как дни превращались в недели, а недели в месяцы, по мере того как росли снежные сугробы вокруг их палаток, воспоминания о долгой борьбе и о побеге всё более тускнели. Снежные сугробы и покрытые снегом горы служили им надежной защитой. Родились дети, и матери кормили их грудью, а дети постарше, играя на снегу, забывали о красной пыли, как забывали о голоде, о лихорадке и о зловещих, одетых в жёсткие рубахи представителях «цивилизации».
        Однако забыть об оставшихся было невозможно, потому что в старом селении все его триста обитателей составляли благодаря бракам и родству единую семью, и теперь в группе Маленького Волка братья тосковали о сестрах, родители - о детях, дети - об отцах и матерях.
        Они ждали их, а старый вождь Маленький Волк заботливо хранил свои запасы табака и, посасывая трубку, с тревогой глядел на защищавшие их сугробы снега. Весна откроет горы для всех, и гигантская сеть вновь начнет стягиваться вокруг них.
        С первым дыханием весны он отдал племени приказ свёртывать палатки готовиться к дальнейшему путешествию. Он сам не знал точно - куда, но чувствовал, что где-то на севере они найдут и убежище и безопасность, может быть в этой полумифической стране, называвшейся Канадой, куда бежали Сидячий Бык и его Лакоты.
        Шайены покинули горы и двинулись на северо-запад, к Пыльной Реке. И здесь, вблизи Пыльной Реки, они и встретили следопыта-Лакота из отряда лейтенанта Кларка. И здесь же, через этого Лакота, с трудом говорившего на шайенском языке, до Маленького Волка дошло решение Карла Шурца.
        ПОСЛЕСЛОВИЕ
        Рассказанные здесь события, поскольку я мог их проверить, происходили в действительности, хотя этому и трудно поверить. Все главные действующие лица этой истории, за исключением капитана Мэррея, - люди, которые жили и действовали примерно так, как я изобразил.
        Впервые я нашёл сведения об этих событиях, когда прочёл «Пыльная Река» Стрезерса Барта. Там я отыскал указания на то, что могло бы быть примером великой борьбы против неравенства и эпической поэмой о стремлении к свободе. Решив, что эта история должна быть рассказана во всех подробностях, я начал собирать факты.
        Я натолкнулся на обычную неразбериху, фальсификацию и несообразности, с которыми приходится иметь дело, когда пытаешься откопать события больше чем шестидесятилетней давности. То обстоятельство, что драматизм дал богатый материал для газет того времени, только увеличивало путаницу. Вот, например, заметка, помещённая в «Нью-Йорк Геральд» 20 сентября 1878 года:
        «Топека, Канзас, 18 сентября.
        Ходят слухи, что индейцы, причиняют населению ущерб близ форта Додж, у западных границ Канзаса… было несколько случаев поджога. Два или три дома в трёх милях западнее Додж-Сити сегодня сгорели; весьма вероятно, что Шайены, бежавшие из своей резервации несколько дней тому назад и, как известно, вынужденные повернуть обратно, разбились на группы и подожгли прерию или дома».
        И в той же газете спустя несколько дней было напечатано:
        «Топека, Канзас, 20 сентября.
        Паника в Канзасе, вызванная индейцами, идёт на убыль. В штате не замечено ни одного мятежного индейца. Сообщения об убитых опровергаются самими же «убитыми». Великая паника утихает. Помимо кражи нескольких голов скота вблизи границы Индейской Территории или к югу от неё, ни одного случая грабежи, произведенного индейцами, не установлено».
        Начав обследование в шайенской резервации штата Оклахома, я встретился с теми же трудностями, с которыми столкнулись многие из действующих лиц этой истории, причем одной из главных явилось незнание языка. Старые-старые индейцы, ещё помнившие о побеге на север, не могли выражать свои мысли по-английски. Они всё ещё говорили на своём удивительном, музыкальном и сложном языке, но никто из тех, с кем я беседовал, не мог помочь мне хорошим, понятным переводом. Например, когда я говорил им о Тупом Ноже - старом вожде, который вёл своё племя во время побега, я называл его по-английски тем именем, которым его звали Лакоты. Оказывается, что по-шайенски у него были другие имена. Я начинал думать, что дословный перевод с шайенского языка на английский невозможен. Этот язык настолько сложен, что молодые Шайены, обучавшиеся в английских школах, не в состоянии говорить со своими отцами на родном языке.
        Тем не менее, старики-Шайены действительно желали оказать мне содействие, и из огромной сокровищницы их воспоминаний я извлек много полезного.
        Я также глубоко обязан сотрудникам Оклахомского Университета в Нормане, не щадившим сил, чтобы помочь мне, и молодым Шайенам, которые старались воссоздать передо мной жизнь своих предков.
        Я позаимствовал немало и из антропологических исследований о шайенском племени Дж. Б. Гриннелла.
        Мало-помалу рассказ стал принимать связную форму.
        Тот факт, что сражения, которые велись на расстоянии сотен миль одно от другого, обычно рассматривались как изолированные инциденты, делает только честь маленькому индейскому племени. Мало кто понимал тогда, что племя, найденное генералом Майлсом на реке Жёлтый Камень, то же самое, что и покинувшее Оклахому за много месяцев назад. Ни военное министерство, ни управление по делам индейцев не стремились сделать действительные факты достоянием гласности.
        Особенно интересным является следующее: среди немногих людей, защищавших Шайенов, находилось и несколько бесстрашных, смелых журналистов пограничных газет. Передовая газеты «Дейли Геральд», выходившей в Омахе, штат Небраска, является очень хорошим примером этого. Она была напечатана как опровержение статьи, появившейся в «Нью-Йорк Геральд». В этой корреспонденции утверждалось, что Шайены имели достаточно одежды и потому могли предпринять путешествие с Индейской Территории на север, и нелепо заявлять, будто они в форте Робинсон оказались полуголыми, что их мятежная вспышка была вызвана опасениями перед судебным преследованием за их преступления и что, наконец, преследование это было возбуждено по предложению генерала Шеридана, согласованному с генералом Шерманом, а также с начальником управления по делам индейцев.
        В передовой омахской газеты от 17 января 1879 года было напечатано следующее:
        «Вышеупомянутая корреспонденция, помещённая в «Нью-Йорк Геральд», является сплошной ложью. Так как нам неизвестно, подтверждена ли какими-нибудь фактами ссылка на предложения, будто бы сделанные Шериданом или Шерманом, но, зная наверняка, что всё остальное - вымысел, мы готовы считать, что и это является ложью. Вышеупомянутый отчёт был, видимо, написан в управлении по делам индейцев. Возможно, что сам мистер Хейт является его творцом. Мы были бы очень признательны, если бы мистер Хейт или ещё кто-нибудь в Вашингтоне опроверг следующие утверждения, которые мы позволяем себе сделать.
        Шайены были окружены в песчаных холмах северо-западной Небраски во время жестокого снежного урагана, 20 октября прошлого года, тремя эскадронами третьего кавалерийского полка под командованием капитана Джонсона. По официальным данным, Шайенов было сто сорок девять человек. Сдавшись в плен, они заявили, что готовы мирно жить в форте Робинсон или с индейцами Красного Облака (в резервации, предназначенной для Лакотов на севере), но скорее умрут, чем вернутся в свою резервацию на Индейской Территории, где их морили голодом. Уполномоченный управления мистер Хейт не принял никаких мер вплоть до 19 декабря, когда он отдал приказ об их отправке в Канзас. В тот день температура в форте Робинсон показывала тридцать Градусов ниже нуля, и мистер Хейт должен был знать об этом. Сообщение о холодах появилось во всех газетах страны. У женщин и детей не было ни одного одеяла, только лохмотья. Они ушли из своей резерваций в той же одежде, какая была на них теперь, но ушли они в августе, а теперь январь. Но одежда изнашивается в Небраске так же, как и в Вашингтоне. Человек, вскрывший телеграмму, был или дурак, или
бездушный негодяй. 20 декабря 1878 года мистер Хейт получил по телеграфу сообщение, что прежде чем приступить к отправке индейцев, их необходимо одеть. Он не ответил на эту телеграмму до 11 января, то есть до того самого дня, когда вспыхнул мятеж.
        Дело Шайенов находится в полном соответствии с обычной практикой управления. То, что случилось, является позором для Соединённых Штатов Америки.
        От мистера Хейта можно ждать чего угодно. Он так ясно показал себя никуда не годным «дипломатом» и обращении с Лакотами, что мы берём на себя смелость порекомендовать ему: пусть он использует свои таланты в качестве частного лица, а не официального главы учреждения.
        Дело Шайенов должно быть расследовано. Мы считаем, что генерала Крука следует вызвать в Вашингтон для дачи объяснений. Мы считаем, что чем тщательнее будет расследована роль, которую играл генерал Крук в этом деле, тем больше он заслужит уважения американского народа. Кто-то должен понести ответственность за столь позорное и неумелое руководство. Если начать с Крука, то самое существенное вскроется быстрее, чем при ином способе расследования. Мы хотим знать всю правду об этом деле, а также о том, почему с Красным Облаком и Крапчатым Хвостом - вождями Лакотов - начались разногласия, хотя, как нам стало известно, прошлой осенью они были дружески настроены к нам, а теперь угрожают нашему народу. Мы даём своё честное слово журналистов, что все утверждения в последнем разделе вышеупомянутой корреспонденции, помещённой в «Нью-Йорк Геральд», являются ложью. Вызовите генерала Крука в Вашингтон, заставьте его предъявить все документы, все телеграммы и распоряжения, касающиеся этого дела: если он виновен, покарайте его, если же нет - а мы почти уверены, что он невиновен, - так пусть будет наказан тот, кто
совершил это преступление».
        Интересно сопоставить эту передовую статью с интервью, данным генералом Шерманом представителям «Нью-Йорк Геральд». И любопытно также, что Хейт обвиняется в том, в чём в значительной мере повинен Карл Шурц. Но, несмотря на всё своё возмущение, автору статьи не удалось надолго привлечь внимание к этому скандальному делу. Спустя несколько месяцев оно было забыто, и только теперь можно увидеть в нём некое сходство с событиями наших дней, когда во всём мире народы начинают свой трудный и долгий путь к свободе.
        КОНЕЦ
        ВОИНЫ СОБАКИ
        приложение
        Племя североамериканских индейцев, ставшее известное как Шайены, называет себя словом Тсистсистас, что означает «люди». Шайенами они стали именоваться с лёгкой руки Дакотов, которые были самым многочисленным народом в прериях; в переводе с их языка «ша-йена» значит «говорить на непонятном языке».
        При первых контактах с белыми пришельцами Шайены вели себя очень осторожно; шаманы рекомендовали соплеменникам избегать встреч, ссылаясь на древнее пророчество, которое утверждало, что знакомство с обычаями Бледнолицых приведёт к гибели Шайенов.
        Первые европейские путешественники и купцы, делясь своими впечатлениями о Шайенах, единодушно отмечали храбрость мужчин и целомудрие женщин этого народа. Даже когда нравы на равнинах заметно изменились, Шайены оставались наиболее консервативным из кочевых племён в отношении нравственности и твёрдо стояли на том, что понятия добродетели, честности и мужества являются основополагающими в становлении личности.
        Мальчиков с раннего детства приучали к мысли, что самое главное в жизни - личная отвага. «Не следует бояться смерти и избегать её. Только горы и земля живут вечно. Человеку не уйти от смерти, поэтому лучше умереть храбро в расцвете сил. - В старости трудно передвигаться, в старости болят кости, в старости выпадают зубы. Лучше умереть молодым. Лучше умереть красиво.» Под красивой смертью подразумевалась гибель на поле боя, когда воин успевал совершить ряд подвигов.
        Шайены считали, что единственная возможность заработать хорошую репутацию - проявление храбрости и твёрдости духа. Воспитанию и развитию этих качеств в мужчинах способствовало существование так называемых воинских обществ, которые иногда называют братствами и клубами. Каждое общество имело свои строгие правила, регалии, песни и танцы. Основными воинскими обществами Шайенов были Лисицы, Лоси, Щит, Собаки, Тетива (или Перевёртыши). Наибольшую известность приобрели общества Собак и Перевёртыши. Жители пограничья и солдаты американской армии единодушно называли Воинов Собаки самыми опасными противниками. «Воины Собаки дёшево жизнь не отдадут», - одна из самых расхожих фраз того времени. Что же касается Перевёртышей, то они снискали известность своим непонятным поведением: они сидели на лошади задом-наперёд, говорили «да» вместо «нет», умывались песком, а не водой и совершали многое другое, что вызывало недоумение и даже ужас у белых людей.
        Воинские общества знакомы большинству племён Америки, Африки, Малайзии, и у большинства народов эти общества разделяются между собой по возрасту: мальчик переходит из одного общества в другое, как наши дети переходят из одного класса в другой. Воинские организации Шайенов не имели возрастной градации. Едва мальчик достигал возраста, когда он мог отправиться на войну, он выбирал воинское общество, которое нравилось ему больше всего и вступал в него. Нередко это было общество, к которому принадлежали его братья или отец, однако принудить подростка в его решении не мог никто. Шайены не признавали давления и во всём предоставляли свободу личности, подразумевая под свободой, конечно, не анархию, а существование в определённых границах установленных племенных правил.
        Каждый воинский клуб возглавлялся четырьмя вождями. Эти вожди являлись военными вождями племени. Впрочем, возглавить военный отряд мог любой воин, если за ним готовы были ехать в рейд другие люди. Каждая воинская организация имела свою палатку, где хранились священные регалии и барабаны и где члены воинского общества проводили свои советы и церемонии. Все места в такой палатке были распределены в соответствии с иерархией данного клуба. Некоторые организации имели в качестве членов воинского братства места для четырёх девушек - дочерей родовых вождей (непременно девственниц). Таких девушек называли сёстрами братства, разрешали им сидеть на почётных местах среди вождей и участвовать в проведении церемоний. О том, насколько высока предоставленная этим девушкам честь, можно судить по тому, что большинство церемоний воинских обществ были закрытыми и присутствие посторонних лиц на их собраниях не позволялось. Воины Собаки и Перевёртыши были единственными, никогда не допускавшими женщин в свой круг.
        Шайены, как и другие индейские племена, вели постоянную войну за охотничьи угодья и за их расширение, то есть бились за обеспечение себе жизненного пространства. Во время столкновений часто гибли люди. Чтобы отомстить за их смерть, Шайены регулярно отправлялись в походы «за вражеской кровью», и это вызывало ответные рейды неприятеля. Такая война не знала конца и была похожа на тлеющие угли, то вспыхивающие огнём, то слегка угасающие. Помимо этого, Шайены постоянно уходили в походы, чтобы угнать лошадей у врага, ибо величина табуна была единственным показателем богатства кочевых индейцев. Но что бы ни являлось причиной очередного столкновения, воины Шайенов непременно стремились проявить свою ловкость и храбрость. Жажда выделиться в бою привела к тому, что война превратилась для степных индейцев в своего рода игру. Желание воина доказать своё превосходство над противником и тем самым посмеяться над ним отодвигало убийство врага на второй план (над мертвецом не особенно-то посмеёшься).
        Высочайшим подвигом стало прикосновение к врагу - рукой, оружием или специальным жезлом. Вооружённый враг легко мог убить, и воину требовалось огромное мужество, чтобы приблизиться к нему и затем и дотронуться до него. Ради новых подвигов юноши рвались в бой.
        Это вовсе не означает, что молодые индейцы были лишены страха и отправлялись драться, не испытывая душевных сомнений. Многие старики, вспоминая о днях молодости, признавались, что им постоянно приходилось переступать через свой страх, встречаясь с врагом. «Мой первый бой был самым трудным, - вспоминал Чёрный Бык, - и было мгновение, когда я чуть было не поворотил коня. Враг, мчавшийся прямо на меня, был очень крепок и высок, в руке у него лежала палица. У меня же был только лук со стрелой на тетиве и вторая стрела, которую я зажал зубами. Дело в том, что у моего колчана порвалась лямка, и он упал на землю. Первая стрела не попала в того воина, и я почувствовал себя практически безоружным. Но когда враг подскакал совсем близко, я выстрелил ещё раз и пронзил его грудь. Если бы я промахнулся, я бы обязательно пустился наутёк.»
        Для поддержания боевого духа Шайены часто исполняли песни. У них, как и у большинства индейцев прерий, песни были в большом почёте; многие песни фактически являлись молитвами. Мотив у них не отличался причудливостью, да и текст зачастую сводился к двум-трём фразам, а нередко слова и вовсе заменялись обыкновенным мычанием. И всё же эти гимны были важны. Одни песни возносили хвалу наступившему утру, другие пелись для умерших, третьи выражали веселье, четвёртые были колыбельными. Были у Шайенов и так называемые волчьи песни, которые исполнялись обычно разведчиками или юношами, отправившимися на поиски неприятеля. Название этих песен связано с тем, что разведчиков и лазутчиков обычно называли волками; эти воины непременно носили на себе волчью шкуру и, прячась в траве, ловко подражали поведению этих хищников. Волчьи песни исполнялись только в прерии, но никогда не пелись в деревне. Иногда эти песни исполнялись и мужчинами, которые испытывали душевную подавленность или жаловались на отсутствие воинской доблести, а при помощи песен воины надеялись вымолить у Творца утерянную твёрдость духа.
        Белые люди, видя неуёмную жажду дикарей к междоусобицам и осознавая, сколь великой помехой для продвижения белой цивилизации на запад являлись такие войны, прилагали огромные усилия на то, чтобы примирить враждовавшие племена друг с другом, Одновременно с этим европейцы старались приучить степных индейцев к мысли о постоянном соседстве с белыми людьми, хотя ещё и не решались открыто отбирать их земли. В 1851 году правительство США заключило с равнинными племенами договор, согласно которому степные индейцы не отказывались от притязаний на свои земли и никому «не передавали привилегий на охоту, или отлов рыбы, или прохождение через какие-либо участки земли, означенные в договоре». Однако в 1858 году началась золотая лихорадка в штате Колорадо, и тысячи золотоискателей хлынули туда отовсюду, строя повсеместно деревянные посёлки, и в 1859 году возник город Денвер. Белых людей становилось всё больше и больше на земле Шайенов.
        К 1864 году, после целого ряда военных столкновений с солдатами, Шайены подписали новые соглашения, но давление белых людей не только не смягчалось, но становилось всё откровеннее. В ноябре 1864 года Одиннадцатый полк колорадских волонтёров под командованием Чивингтона напал на селение близ Песчаного Ручья. Шайенов возглавляли вожди Белая Антилопа и Чёрный Котёл. В руках Чёрного Котла был американский флаг, выданный ему при заключении очередного договора в форте Лайон, но солдаты проигнорировали поднятый индейцами флаг. Джордж Бент, сын белого торговца и индеанки, находился в том стойбище, когда атака началась. «Со стороны ручья кавалеристы мчались рысью на лагерь. Их было много. Можно было разглядеть и других солдат, скакавших в направлении загона с табуном индейских лошадей. В самом лагере царило смятение и шум: мужчины, женщины и дети пронзительно кричали при виде солдат. Я посмотрел на палатку и увидел, что Чёрный Котёл прикрепил большой американский флаг к концу высокого шеста и стоял перед своим жилищем, держа над собой флаг. Я слышал, как он кричал людям, чтобы они не боялись, что солдаты
не причинят им вреда. Потом солдаты с двух сторон открыли огонь по лагерю.»
        Во время нападения на Шайенов на Песчаном Ручье уничтожались все индейцы без разбора. Солдаты без стеснения вспоминали позже, как вспарывали животы беременным женщинам, отрезали половые органы убитым, насаживали детей на сабли. И всё же многим Шайенам удалось скрыться, так как нападавшие были сильно пьяны и вели себя неорганизованно. В официальном докладе Чивингтон сообщил, что было убито от четырёхсот до пятисот индейских воинов. В пивных барах и театрах Денвера солдаты демонстрировали за деньги скальпы Шайенов и сделанные из половых органов индейцев кисеты для табака, а для услады обывателей в городе были выставлены железной клетке на обозрение несколько пленных женщин и детей.
        После резни на Песчаном Ручье все Воины Собаки вышло на военную тропу. Уже в январе 1865 года Шайены и их союзники Лакоты и Арапахи предприняли ряд набегов в долине реки Южный Платт, атаковали несколько обозов, сожгли городок Джулсбург и оборвали телеграфные провода на протяжении многих миль.
        Воины Собаки настолько громко заявили о себе в ту войну, что белое население с тех пор, упоминая Воинов Собаки, подразумевало Шайенов вообще, и вскоре между этими двумя понятиями установился знак равенства.
        Одним из лидеров Шайенов в той войне был Кривой Нос (Вокуини), больше известный в исторических материалах как Римский Нос. Джордж Бент вспоминал, что Кривой Нос был «сильный, как бык, очень высокий даже для Шайена, широкоплечий воин с мощной грудной клеткой». Кривой Нос принадлежал к воинскому обществу Кривые Копья, но настолько любил Воинов Собаки, что почти всё время проводил с ними и нередко называется их вожаком.
        Отправляясь в бой, он всегда надевал знаменитый и единственный в своём роде головной убор с торчащим на лбу бычьим рогом. Будучи мальчиком, Кривой Нос постился в течение четырёх дней и получил видение змеи с рогом на голове. Именно поэтому вместо обычных для военного головного убора двух рогов бизона, прикреплённых с двух сторон, шаман сделал Кривому Носу только один рог, поднимавшийся от середины лба, а позади убора висел длинный шлейф. Этот шлейф был сделан из кожи молодого бизона и украшен по всей длине орлиными перьями - четыре красных, четыре чёрных, четыре красных, четыре чёрных (всего сорок перьев). При изготовлении этого убора шаман по имени Белый Бык не использовал ничего, что имело отношение к миру белых людей: ни тканей, ни стальных, иголок, ни ниток. Этот головной убор считался священным.
        Шайены утверждали, что Кривой Нос обладал сильной магией, которая позволяла ему уходить невредимым из-под вражеских пуль. Существует несколько свидетельств (как индейских, так и американских офицеров) о том, как Кривой Нос, украшенный своим причудливым головным убором, проезжал в каких-нибудь десяти метрах от шеренги солдат и не получал ни единого ранения, несмотря на несколько ружейных залпов.
        Чёрный Бык рассказывал: «Я слышал от Белого Быка и других людей множество историй об удивительных качествах Кривого Носа. Он получил свою магическую силу, когда мы стояли на Гусиной Реке. Недалеко лежало озеро, воды которого мы считали священными. На заре Кривой Нос разделся, сделал из брёвен плот и выехал на середину озера. С собой он прихватил священную трубку, одну большую накидку для постели и другую накидку вместо подушки. Ни еды, ни воды он не взял. В ту ночь началась буря. Друзья Кривого Носа боялись, что он утонет, и рано утром отправились проведать его. Он лежал на плоту, который мирно покачивался на воде. Так прошёл второй день его поста. На третью ночь буря пришла страшнее прежней, но Кривой Нос опять остался невредим. На четвёртый день посыпал град, очень крупный град, а ночью снова началась буря. Никто не верил, что на воде можно пережить такую бурю. Но когда земля озарилась утренним солнцем, плот, на котором лежал Кривой Нос по-прежнему мирно покачивался на поверхности озера.»
        Поздней осенью 1866 года Кривой Нос посетил форт Уоллес и предупредил агента трансконтинентальной почтовой компании, что Шайены начнут нападать на дилижансы, если их движение не прекратится через пятнадцать дней. Генерал Роденбуж оставил такое описание: «Кривой Нос представлял собой прекрасный образец неукротимого дикаря. Величественная голова. резко обозначенные черты, пара сверкающих неистовых чёрных глаз, большой рот с узкими губами, за которыми виднелись ряды белых зубов и его римский нос с изящными ноздрями, словно у породистого коня, - всё это сразу привлекало внимание.»
        Но зима пришла рано, и снегопад остановил работу почтовиков по естественным причинам, а не из-за угроз знаменитого индейца. Воины Собаки совершили несколько набегов на скотоводов и зазимовали на Республиканской Реке.
        Находившийся в стойбище Чёрного Котла Джордж Бент, упомянутый выше, привёз индейцам сведения о том, что Синие Мундиры намеревались отправиться на запад через Канзас и собрали для похода огромные силы. Эта новость сильно обеспокоила Шайенов. Чёрный Котёл созвал совет и заявил, что появление солдат не может сулить ничего хорошего.
        Экспедицию возглавлял генерал Хэнкок, прозванный индейцами Громовым Старцем. Цель. Кампании было срочное заключение мирных соглашений с равнинными племенами. Хэнкок несколько раз призывал к себе вождей Шайенов, но всякий раз приходил в немалое раздражение, не увидев среди приехавших Кривого Носа. «Почему Кривой Нос не приехал?» - не уставал спрашивать Хэнкок злым голосом. Вожди пытались объяснить генералу, что Кривой Нос не был вождём, он был уважаемым воином, очень храбрым, но всё-таки не вождём. «Если Кривой Нос не приедет ко мне, я сам поеду к нему в становище!» - заявил Хэнкок. Его слова прозвучали, как угроза.
        Индейцы не хотели, чтобы солдаты появлялись в их селениях, и быстро отступили. Они отходили каждый день ровно на такое расстояние, на какое приближалась армия. В конце концов Хэнкок выслал вперёд подполковника Кастера, который сумел отыскать несколько поспешно оставленных индейских лагерей, где находилось много провизии и боеприпасов, и сжёг стойбища. Воины Собаки пришли в ярость, узнав о сожжённых селениях. Повсюду начались набеги на почтовые станции и на строительные бригады железнодорожников. В результате начавшихся беспорядков трансконтинентальная транспортная компания распространила среди своих служащих приказ: «Если индейцы приближаются к вам на расстояние выстрела, открывайте огнь, не щадя никого. Генерал Хэнкок защитит вас и вашу собственность.» В результате всего разгорелся огонь новой войны. Результат деятельности генерала Хэнкока был абсолютно противоположен той задаче, которая была поставлена перед ним.
        В октябре 1867 года Команчи, Кайовы, Арапахи и Шайены собрались на берегу Ручья Магической Палатки для заключения нового мирного договора с правительством США. В результате изнурительных переговоров Шайены согласились оставить в покое железную дорогу, но потребовали, чтобы белые люди не вторгались на охотничьи угодья возле Дымной Горы, то есть севернее реки Арканзас. Был подписан договор, но среди автографов индейцев не значилось имя Кривого Носа - он оставлял за собой право воевать вопреки достигнутому с таким трудом соглашению между индейцами и белыми американцами.
        Летом 1868 года Шайены понемногу отступили на север, к верховьям Республиканской Реки. Майор Форсайт получил приказ генерала Шеридана собрать отряд пограничников для разведки и борьбы против враждебных дикарей. Форсайт опрометчиво последовал с отрядом в 53 человека за индейцами и, несмотря на предупреждения своего заместителя лейтенанта Бичера и скаута Шарпа, подступил к самому лагерю Воинов Собак. В полдень 16 сентября дозорные Кривого Носа заметили разведчиков Форсайта. Глашатаи немедленно объехали весь лагерь, призывая мужчин к сражению. Утром 17 сентября индейцы стремительно атаковали Форсайта, но атака сразу захлебнулась. Все последующие нападения были также успешно отбиты людьми Форсайта, хотя он потерял четырёх человек.
        Кривой Нос не принимал участия в том бою; у него на то были серьёзные причины. За несколько дней до этого он нарушил табу на употребление пищи, приготовленной с помощью металлических предметов. Кривой Нос узнал о том, что поданное блюдо было нарезано стальным ножом, уже после трапезы. Это табу было связано с его священным головным убором, обеспечивавшим ему безопасность в бою, и Кривой Нос не мог пренебречь столь серьёзным нарушением. Поэтому он сразу отправился поститься и не намеревался принимать участие в сражении, так как его пост должен был продолжаться не менее четырёх дней. Однако соплеменники жаждали видеть его на поле боя, ибо его присутствие всегда вселяло в них дополнительную силу, а в этот раз, несмотря на явное превосходство сил, удача не сопутствовала индейцам. Кривой Нос отказывался несколько раз, предупреждая друзей, что участие в той битве будет стоить ему жизни. Но на второй день сражения он согласиться после долгих уговоров вступить в битву (несмотря на то, что начатый пост ещё не завершился). В первой же атаке он был смертельно ранен.
        Чёрный Бык вспоминал, что Кривой Нос отступил вместе с другими участниками боя и, находясь уже на далёком от солдат расстоянии, поднял обе руки вверх. «Он сидел ровно, будто ничто не беспокоило его, но вдруг воскликнул: “Пуля попала в меня. Я умираю!” После этого он упал с коня. Никто не заметил во время боя, как его ранило. Потом мы увидели на его спине несколько пулевых отверстий. Очевидно, это случилось, когда мы уже повернулись, чтобы ехать обратно, но были ещё близко к неприятелю. Кривой Нос скончался на следующий день. Мы отвезли его подальше от того места, так как не хотели, чтобы враги прознали, где будет покоиться тело Кривого Носа.»
        Шайены запомнили этот день как Бой-Когда-Погиб-Кривой-Нос. В историю белых американцев это битва записана как Сражение Бичера (в память о погибшем там лейтенанте Бичере).
        Когда индейцы отступили, к осаждённому отряду пограничников подошла помощь. Авангард армейской колонны обнаружил нескольких индейцев, погребённых на помостах. Один из покойников был одет в «головной убор из оленьей кожи, чудесно расшитый бисером и украшенный отполированным бизоньим рогом в налобной части, длинный шлейф, увешанный орлиными перьями, тянулся вдоль спины». Исходя из того, что Шайены традиционно хоронили своих людей в пещерах, а не на помостах, можно сделать предположение, что этот убитый воин не был Кривым Носом. Кроме того, многие индейцы утверждали, что тело Кривого Носа было оставлено в укромном месте; солдаты же обнаружили сразу несколько захоронений на открытом пространстве, что не согласуется со словами Шайенов. Однако головной убор с бизоньим рогом на лбу и длинным шлейфом был слишком редким явлением. Если бы какой-то другой обладатель столь удивительного убора погиб в битве Бичера, то ни Лакоты, ни Шайены не умолчали бы об этом.
        Поздней осенью 1868 Шайены под предводительством Чёрного Котла собрались на реке Уашита в сорока милях от Антилоповых Гор.
        На рассвете 27 ноября около этого стойбища зазвучал полковой оркестр, и лавина кавалеристов хлынула на деревню Шайенов. Это была Седьмая Кавалерия подполковника Кастера. Приказ, полученный Кастером от генерала Шеридана, был точен: «Продвинуться на юг в направлении Антилоповых Гор, оттуда к реке Уашита - предполагаемому зимнему местопребыванию враждебных племён; уничтожить их селения и лошадей, расстрелять или повесить всех воинов и привести с собой всех женщин и детей». Дабы поднять боевой дух полка, Кастер велел своему оркестру играть бодрую мелодийку под названием «Гарри Оуэн». По звуки лёгкой музыки солдаты, следуя приказу, разгромили становище Шайенов. Несмотря на внезапность атаки, индейцы оказали солдатам отчаянное сопротивление. Рассказывая о сражении на Уашите, Кастер вспоминал некоторые детали: «Ведя свой эскадрон через рощу на нижней оконечности деревни, майор Бентин увидел индейского мальчика лет четырнадцати; он мчался верхом на лошади к нашим солдатам, намереваясь прорваться сквозь их ряды. Этот мальчик скакал прямо на майора, вызывая его на бой… Майор делал ему мирные знаки, но
мальчуган не принял дружеское предложение сдаться. Он считал себя воином, сыном воина, а потому выбрал военную тропу. Держа перед собой револьвер, мальчик направил его на майора, который всё ещё продолжал считать его просто мальчишкой, а не опасным противником. К счастью, первые выпущенные пули не коснулись майора, но по мере приближения маленького дикаря к майору вероятность промаха становилась всё меньше и меньше. Третья пуля пробила шею коня, на котором ехал майор Бентин, и едва не угодила майору в плечо. Теперь офицер просто вынужден был выстрелить в ответ, дабы защититься. И всё же он был восхищён отвагой юного воина.» Вполне понятно, что Кастер указывал не на жестокость своих людей, а на благородное поведение своих офицеров, которые, напав на спящую деревню, убивали индейцев исключительно «в целях самообороны». Хотя крайне трудно поверить в то, что у кавалериста было время на то, чтобы проявлять лучшие стороны своей натуры при стремительном приближении воинственно настроенного дикаря. И всё-таки, несмотря на это «благородство», тот же самый Бентин подал на Кастера рапорт, обвиняя его в
чрезмерном жестокосердии на поле боя не только по отношении индейцев, но и собственных солдат. Так, например, Кастер послал отряд майора Эллиота в погоню за отступавшими Шайенами и не удосужился направить подмогу, когда этот отряд попал в засаду совсем рядом с разгромленной деревней. Оказалось, что в нескольких милях от лагеря Шайенов стояли большие деревни Кайовов и Арапахов, о которых Кастер ничего не знал. Как только до них долетела весть об атаке кавалеристов, индейцы стали готовиться к бою, полагая, что солдаты двинутся дальше к ним. Однако Кастер удовлетворился малой победой и поспешил покинуть поле боя, перестреляв несколько сот лошадей, чтобы лишить дикарей возможности нанести ответный удар.
        Через несколько дней Кастер возвратился к месту сражения в поисках останков погибшего майора Эллиота. «Проехав около двух миль в том направлении, куда уехал Эллиот с его крохотным отрядом, мы обнаружили, наконец, тела наших товарищей - голые, заледеневшие, обезображенные. Нет слов, способных передать отчаянье, с которым они дрались с неприятелем, превосходившем в сотни раз. Эллиот, очевидно поняв безнадёжность своего положения, велел людям спешиться и связать лошадей вместе… тела погибших солдат лежали по кругу диаметром не более двадцати ярдов. Мы нашли их так, как они упали, разве что дикари немного сдвинули их, раздевая и терзая убитых на свой варварский манер.»
        Во время нападения на лагерь Шайенов на реке Уашита солдаты убили 103 индейца (из них только 11 мужчин, среди них Чёрный Котёл), захватили в плен 53 женщины, уничтожили всё имущество огромного стойбища и перестреляли весь табун. И всё-таки, несмотря на беспощадность Седьмой Кавалерии, на Уашите не было кровавого безумия, которым сопровождалась резня на Песчаном Ручье; женщин не насиловали, животы не вспарывали, скальпы не снимали - индейцев просто отстреливали. Чёрный Бык вспоминал, что солдаты «ворвались в стойбище, как ураган, однако вели себя не слишком уверенно, несмотря на всю молниеносность атаки. Мы не были готовы к бою, но смогли дать Синим Мундирам хороший отпор. Наши мужчины залегли в двух-трёх местах и стреляли до тех пор, пока не кончились патроны. Солдаты не могли одолеть нас, но мы отступили. В лагере остались женщины, и солдаты принялись убивать их. Они стреляли в них так, будто бились с вооружёнными воинами. Мы думали, что успеем вернуться с подкреплением из соседних становищ и сможем отбить наших жён. Но мы опоздали. Перед нами стояли обгорелые остовы палаток, лежали сотни убитых
лошадей.»
        Кастер утверждал, что нанесённый Шайенам удар был окончательным и что Шайены (как боеспособное племя) перестали существовать после событий на Уашите. В определённом смысле он был прав, ибо после этого девятнадцать вождей привели своих последователей в форт Кобб и сложили оружие. Но это было далеко не всё племя. Воины Собаки категорически отказывались капитулировать. Они перекочевали на север Канзаса и присоединились к Лакотам. Воины Собаки (их называли племенем, общая численность которого достигала пятисот человек) выбрали дорогу борьбы, хотя надеждами на победу никто из индейцев в то время себя уже не лелеял. Развёрнутая ими партизанская война была направлена больше на устрашение мирного население, они нападали на отдельные ранчо, угоняли скот, убивали одиноких путников, грабили почтовые дилижансы.
        Очередным крупным столкновением с американской армией было сражение на реке Маленький Большой Рог, в котором Лакоты и Шайены разгромили отряд Кастера. Это произошло 25 июня 1876 года. Кастер, следуя зову ненависти, стремительно двигался к огромной деревне. Разведчики предупреждали его, что собравшихся на Маленьком Большом Роге индейцев было слишком много, чтобы Седьмая Кавалерия одолела их собственными силами. «Надо дождаться колонны генерала Терри,» - настаивал майор Рино, но Кастер не желал слушать о подмоге. Он хотел, чтобы вся слава за разгром воинственных дикарей досталась ему одному.
        Деревянная Нога вспоминал о той битве: «Короткохвостый Конь, Чалый Медведь и Телёнок первыми пересекли реку и встретили кавалеристов. Вскоре к ним присоединились другие индейцы. Множество воинов кружило вокруг занятой солдатами гряды. Мы лежали в ущельях и на холмиках, поросших полынью. Сперва стрельба шла с дальнего расстояния, затем мы подкрались ближе. Луками мы пользовались чаще, чем ружьями. Из наших укрытий можно было посылать стрелы по высокой дуге, и они падали сверху на солдат и их лошадей. Индеец же с ружьём должен был встать, чтобы выстрелить, и поэтому становился открытым… После долгого периода вялых действий около сорока кавалеристов внезапно ринулись вниз, и наши воины отступили. Солдаты остановились у нижней гряды. Тогда вождь южных Шайенов, которого звали Хромой Белый Человек, закричал: “Вперёд! Мы должны перебить их всех!” Повсюду начали выскакивать индейцы, бежать вперёд, падать, снова вставать и снова бежать на солдат. И белые люди сразу лишились рассудка. Вместо того, чтобы стрелять в нас, они стали направлять оружие на себя и ещё до того, как мы добрались до них, они были
мертвы, перестреляв друг друга. Мы подобрали их ружья и стали стрелять в солдат, засевших на верхней гряде. Я сел на коня и переехал в другое место. Когда я прискакал к восточному краю гряды, там солдаты уже погибли. Наши рассказали мне, что индейцам удалось убить немногих солдат, потому как основная часть их застрелила самих себя… Я помчался к северному склону, где индейцы взяли в круг отряд кавалеристов. Спешившись, я сделал два выстрела из ружья с дальнего расстояния. Больше я не стрелял, ибо в кустах полыни находилось слишком много индейцев, которые наступали на солдат и то вскакивали во весь рост, то прижимались к земле и двигались ползком. Я боялся попасть в кого-нибудь из своих. Примерно в это же время весь отряд солдат лишился рассудка и принялся стрелять сами в себя…»
        Вскоре после сражения произошёл неприятный для Шайенов инцидент. К Маленькому Большому Рогу подъехала община Маленького Волка. Никто из его людей не принимал участия в сражении, теперь же, приблизившись к стойбищу, они столкнулись с взбудораженной массой индейцев в боевой раскраске. Им навстречу выехали Лакоты и едва не убили Маленького Волка, решив, что его община выступала на стороне белых людей. Деревянная Нога вспоминает: «Индейцы окружили группу только что приехавших в лагерь людей. “Убейте их!” - кричали некоторые Лакоты. “Подождите, давайте сперва разберёмся!” - отзывались другие. Среди потока угроз я услышал гневный крик: “Нет, я не имею никакого отношения к солдатам! Я настоящий Шайен!” Это был голос самого уважаемого из четырёх наших вождей-стариков Маленького Волка. Он говорил на нашем языке, так как не знал языка Лакотов. Он никогда тесно не общался с ними, поэтому мало кто из них знал его. Со мной был Жёлтая Лошадь, он сказал мне: “Пойдём к Маленькому Волку. Ты его родственник, кроме того, ты знаешь язык Лакотов.” Мы стали проталкиваться к старому вождю и, приблизившись, обменялись
рукопожатиями. Лакоты начали рассказывать нам о происшедшем. Некоторые Шайены тоже были настроены против Маленького Волка. Так, Белый Бык, хорошо знавший вождя, говорил, что Маленькому Волку давно следовало присоединиться к нам, а не ждать окончания битвы. Многие ругали вождя за то, что он слишком долго оставался в резервации. “Ты был с солдатами?” - спросил я вождя. “Нет же, глупец! - набросился на меня Маленький Волк. - Неужели эти люди думают, что я сошёл с ума? Со мной семь палаток моих людей. Есть семьи с женщинами. У них свои палатки, свои волокуши, своё имущество. Кто считает, что со всем этим скарбом можно присоединиться к солдатам, тот просто дурак! Я никогда не отдавался белым. Я индеец до мозга костей! Я готов драться с каждым, кто усомнится в этом!” Далее он поведал, что его группа заметила солдат у водораздела и постоянно держала их в поле зрения. Рано утром кто-то из разведчиков Маленького волка нашёл коробку, потерянную кавалеристами. В следующую минуту появились солдаты и обстреляли юношей. Маленький Волк стал следовать за кавалеристами осторожнее и держался в укрытии. С холмов его
люди слышали ружейные выстрелы и даже видели конец боя.»
        После Маленького Большого Рога последовали мелкие, но частые столкновения индейцев с армейскими частями. Солдаты упорно следовали за Лакотами и Шайенами, куда бы дикари ни шли.
        14 ноября 1876 года в район Большого Рога выступила колонна генерала Мак-Кензи. Солдатам предстояло двигаться на север, тщательно высматривая следы индейцев и в случае обнаружения крупного скопления дикарей, двигаться по их следу, покуда не будет найдена их деревня. 20 ноября скауты наткнулись на молодого Шайена по имени Бобровая Плотина и взяли его в плен. Он сообщил, что принадлежал к отряду, стоявшему на берегу Пыльной Реки. 22 ноября кавалеристы вышли к притоку Пыльной Реки, который называется Безумная Женщина. 24 ноября скауты-Арапахи обнаружили деревню Шайенов, которую возглавляли Тупой Нож, Маленький Волк, Дикий Боров, Две Луны.
        Приближаясь к стойбищу, индейцы-скауты, обладая более тонким чутьём и слухом, чем белые, различали звуки барабанного боя и песен. Вскоре звуки деревни стали слышны отчётливо всей колонне. Лагерь Шайенов был близко. Пение индейцев слышалось даже яснее, чем хруст мёрзлой земли под ногами солдатских лошадей. Скауты внимательно выискивали признаки того, что Шайены могли быть обеспокоены, но тщетно. Таких признаков не было. Шайены не подозревали о приближении армейской колонны, они что-то праздновали. Молодые кавалеристы проявляли нетерпение и рвались в бой. Давние служаки, как обычно, самоуверенные, спокойно ожидали приказа. И вот час атаки наступил.
        Слева по долине ехали Шошоны и Банноки под предводительством Тома Косгрова и лейтенанта Шулера. Справа двигался майор Норт с братом Лютером Нортом и отрядом Поуней. В центре скакали Шайены, Арапахи и Лакоты, возглавляемые Вильямом Роулэндом и лейтенантом Кларком. Поддержка, которую оказали в том бою наёмные индейцы, оказалась существенной.
        Серый рассвет 26 ноября едва занимался, когда прозвучала команда наступать. Вся колонна хлынула в открывшуюся перед ней долину, где виднелись белые палатки Шайенов. Вскоре оглушительный топот конских ног и громкие военные песни, которые затянули индейцы-скауты, всполошили Шайенов в деревне, лишь недавно отошедшей ко сну. Отовсюду понеслись предупредительные выкрики, началась пальба, женщины, мужчины, дети - все высыпали из жилищ. Ближайшие палатки стояли возле устья высохшего ручья, дно которого заросло мелким кустарником и деревцами. За несколько секунд до того, как Поуни ворвались в деревню, закутанная в одеяло фигура выпрыгнула из зарослей прямо перед капитаном Лютером Нортом, сразу вскинула ружьё к плечу и выстрелила. Капитан Норт успел свеситься с седла и тоже нажал на спусковой крючок. Человеком в одеяле оказался мальчик, сын Тупого Ножа. Он упал, и проезжавшие мимо Поуни торжествующе дотрагивались до его мёртвого тела.
        Группа Шайенов заняла позицию в небольшой расщелине, их почти не было видно, и они надеялись сдержать натиск солдат. Лейтенант Мак-Кини с ротой Четвёртой Кавалерии отправился «выкурить» их из засады, но не успел подойти близко к их позиции, как получил несколько пулевых ранений, четыре из которых были смертельными. Один из офицеров написал в своих воспоминаниях следующее: «Лейтенанту Мак-Кини было велено прикрывать нас, но он пошёл в бой и погиб. Шесть пуль пробили его грудь. Его сержант был сражён пулей в голову. Ещё шесть солдат были ранены. Эскадрон Мак-Кини немедленно отступил, разорвав при этом построение эскадрона капитана Гамильтона. Я видел, как была застрелена лошадь под горнистом лейтенанта Мак-Кини и придавила всадника. Солдат никак не мог высвободить ногу из-под лошадиной туши, но всё же сумел принять такое положение, чтобы стрелять в индейцев. Несколько дикарей выбежали из ущелья, чтобы обокрасть убитых и раненых солдат, но капитан Гамильтон доблестно отогнал их, зарубив саблей одного или двух. Об этом его отважном поступке никто не сообщил, составляя рапорт о сражении… Да, тут было
самое пекло битвы.»
        Оборонявшиеся ранили ещё нескольких кавалеристов и подкосили десяток лошадей. Тогда солдаты спешились и применили иную тактику. Постепенно им удалось определить места, где скрывались индейцы, и методичным отстрелом уничтожить их всех. Среди погибших были Высокий Бык, Ходящий Ветер, Горит-Красным-На-Солнце, Ходящий Телёнок, Четыре Духа и Ястреб. Белый Щит, Жёлтый Орёл, Бычий Горб, Жёлтый Нос и Чёрный Бык тоже были в засаде, но вовремя отступили. Чёрный Бык так рассказывал об этой части боя. «Мы засели в скалах. К нам приближался эскадрон серых лошадей, с ними вместе скакали Поуни. Мы дали залп, и один солдат упал. Двое наших быстро подбежали к нему и забрали его винтовку и пояс с патронами. Кавалеристы отступили и спешились. Кто-то сказал: “Мы спрятались в плохом месте, нас тут перебьют.” Мы не знали в тот момент, что эскадрон чёрных лошадей обходил наше ущелье сверху. Поуни снова попытались атаковать нас, но их кони увязли в ручье, и это дало нам передышку. Из всех нас только у Жёлтого Носа была лошадь. Он первым выехал из ущелья с дальнего края и взобрался на гору, чуть позже ещё несколько
человек последовали за ним. Я тоже ушёл из ущелья.»
        Маленький Волк, прославленный вождь Шайенов, про которого говорили, что в его груди билось отважное медвежье сердце, решил отвлечь огонь солдат от засевших в ущелье соплеменников и поднялся во весь рост. Он стоял открыто, но ни одна пуля не задела его.
        Тем временем отряды капитана Дэвиса (Четвёртая Кавалерия) и капитана Гамильтона (Пятая Кавалерия) крепко сцепились с дикарями и могли понести большие потери, если бы лейтенант Шулер со своими Шошонами не обошёл Шайенов по скалам и не отогнал бы их мощным огнём прочь. К этому моменту почти все Шайены отступили к гористой местности в верхней части лагеря, и сражение превратилось в перестрелку с далёкого расстояния. Никто - ни кавалеристы, ни скауты-индейцы - не решился последовать за Шайенами в горы; все ждали пехотинцев.
        Вильям Роулэнд, женатый на Шайенке, взял с собой несколько скаутов-Шайенов и подобрался к тому месту, откуда мог докричаться до дикарей. Ему ответил Тупой Нож. Так они переговаривались громким криком долгое время. Тупой Нож сказал, что уже потерял трёх сыновей и готов сложить оружие. Но Маленький Волк, Две Луны, Нога Стервятника и другие непримиримые вожди не желали сдаваться. «Уходите прочь! - кричали они, обращаясь к наёмным индейцам-скаутам. - Вам тут нечего делать! Мы сможем справиться с солдатами, если они будут одни. Но мы не можем драться одновременно и с вами!»
        Примерно в два часа дня майор Норт получил приказ сжечь стойбище дикарей. Шесты были разобраны, шкуры свалены в кучу. В лагере оказалось множество вещей, принадлежавших солдатам Седьмой Кавалерии Кастера. Поуни разместились посреди разгромленного лагеря, чтобы пообедать, и развели костры, но Шайены тут же принялись обстреливать их со скал. У одного Шайена имелось тяжёлое дальнобойное ружьё, и он методично, с интервалом в десять минут, бил в обеденный костёр Поуней. Братья Норты сидели возле огня на бревне, когда в нескольких шагах от них рухнул убитый мул. Другая пуля пробила жестяную кружку по другую сторону костра. В конце концов майор и его скауты соорудили некое подобие укрытия из груды сушёного мяса и спокойно завершили обед. Поуни и Шошоны успели собрать шестнадцать скальпов, но за весь бой не тронули ни одной женщины и ни одного ребёнка, помня строгое предупреждение генерала Крука, что он сурово накажет каждого скаута, если кто-то из них убьёт беззащитную женщину. Скауты помнили об этом.
        Той ночью деревню сожгли, всего исчезло в огне 175 палаток. С соседних гор Шайены видели, как горело их имущество. Лишённые какого-либо крова и пищи, они стояли под леденящим ветром и смотрели, как исчезали их дома. Никогда прежде приказы об уничтожении индейского стойбища не исполнялись с такой тщательностью. Горький опыт предыдущих военных операций научил белых людей не оставлять индейцам ни одного клочка брезента или шкуры. Дикарей следовало лишить абсолютно всего. Они должны были почувствовать себя в безвыходном положении. Те палаточные шесты, которые не сгорели, были изрублены саблями. Котелки, чайники, консервные банки - всё, в чём можно было переносить воду, дырявилось. Тонны бизоньего мяса, кожаные ремни и сёдла были отправлены в огонь.
        Этот бой вошёл в историю как сражение Тупого Ножа, хотя он был далеко не единственным вождём Шайенов. Со стороны генерала Мак-Кензи погибли шесть рядовых солдат и один офицер, двадцать шесть человек были ранены; что касается потерь индейцев, то об этом точных сведений нет, ибо Шайены всегда старались унести своих убитых с поля брани. В 1868 году Кастер, разгромив деревню Чёрного Котла на Уашите, заявил, что с Шайенами покончено навсегда, но он ошибся. Окончательное поражение Воины Собаки потерпели 26 ноября 1876 года, когда было уничтожение стойбища Тупого Ножа. После столь сокрушительного удара им не удалось оправиться. Весной 1877 года последние отряды непримиримых сложили оружие. Впереди их ждала ссылка в засушливые земли Оклахомы.
        Нато Кина

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к