Царские врата Александр Трапезников
        Александр Трапезников
        Царские врата
        (роман)
        Глава первая
        Сестра и другие
        С сестрой своей я очень сильно разругался в тот день, накануне приезда Павла. И ведь не вспомню сейчас из-за чего, из-за пустяка какого-то. Может быть, по телевизору что-то показывали. Нет, телевизор мы редко смотрим, почти и не включаем вовсе. Значат, была другая причина. Чашка там какая-нибудь дрянная разбилась… не важно! Я заметил, что ссориться особенно приятно с людьми близкими, родными. А с другом — первое дело. Это не предательство, нет. Здесь другое. Какое-то скотское желание оскорбить, унизить, выплеснуть из себя все, что в душе накопилось, мелкие затаившиеся обиды, всю черноту, плесень, — и именно в лицо другу — и ждать результата: каково? Потом ходить, маяться, искать прощения.
        Так уж человек устроен, его кто-нибудь толкнет на улице, а он еще и извинится перед «толкачом», потом придет домой да на жене все и выместит. Потому что больше не на ком. «Толкач» исчез, испарился, и след его давно пропал, и лица его не вспомнишь, а обида осталась. Обидами человек и жив, так я думаю. Впрочем, мои суждения я вывожу не из личного опыта, а из… флюидов, которые витают в современном обществе, из атмосферы. Кажется, заговорился. Вернусь к тому сентябрьскому дню.
        Что ж, поссорившись, мы разошлись каждый в свою комнату. А вечером встретились на кухне. Мы живем в обычной маленькой двухкомнатной квартирке. Я и сестра, ее зовут Евгенией. А родители… но об этом после. Что бы не говорилось, но у меня сестра замечательный человек, умнее ее женщин я не встречал. Может быть, это не ум даже, а особое понимание мира, свой взгляд на все вещи, которые тебя окружают. Ну и на людей, разумеется. Она каждому знает цену и себе тоже. Иной раз я даже пугаюсь ее взгляда рассеянно-пристального, словно она и не смотрит на тебя, а все равно просвечивает насквозь. Еще бы, ведь Женя — портретистка, закончила там какое-то Суриковское училище.
        У нее особенные глаза, серовато-зеленые, часто бывают презрительные и насмешливые, но и гордости в них хоть отбавляй. Говорят, что она очень талантливая художница. Не знаю, я в этом не разбираюсь. Я еще вообще мало в чем разбираюсь, потому что слишком молод. Например, женская красота для меня загадка. Мне кажется, что Женя очень красивая: у нее русые волосы (как у меня), высокий лоб, строго очерченные губы, прямой нос, две полоски румянца на щеках, гордый наклон головы, рост чуть выше среднего, стройная фигура; а некоторым она видится обычной девушкой. У каждого свой вкус. Но поклонников у неё хватает, включая бывшего мужа. Тот ей до сих пор прохода не дает: и названивает, и цветы присылает. Женя, правда, эти «веники» в мусорное ведро выбрасывает.
        Она старше меня на восемь лет, мне сейчас двадцать один, ей — двадцать девять. Собственно, воспитанием своим я только ей и обязан. И знаниями, и духовным просвещением, и прочим. Но слепить из меня свое подобие она все равно не смогла, хотя материал был благодатный. Я очень податливый. Не только податливый, но еще и восторженно-глупый, как она сама часто говорит. Я не обижаюсь, наверное, так оно и есть. Пусть! Лучше быть восторженным и глупым, но иметь надежду и веру, чем не иметь их вовсе, при всем твоем уме и равнодушии к жизни. Впрочем, я же так уж и глуп, как кажется.
        Я еще просто не определился в своих целях — ведь для чего-то я все же живу? Хотя живу я даже сейчас за счет Евгении. Я имею в виду в материальном смысле. Я нигде не работаю, в институт не поступил, в армии не служил /порок сердца/. Бегаю у Евгении на посылках: в мастерской, которая у нее в соседнем доме, в подвале, помогаю; веду домашнее хозяйство, как ключица. Конечно, порою мне от всего этого бывает страшно муторно, но я терплю и жду. Чего жду? Знака. И мне кажется, что этот знак принес в мой мир Павел.
        - Ну и когда же приезжает твой гуру? — насмешливо спросила у меня Женя, когда мы с ней встретились вечером на кухне. Ссора ужа была забыта.
        - Завтра, я же тебе говорил, — ответил я. — И он не гуру, он глубоко православный человек.
        - Знаю, знаю! — усмехнулась она. — Монах.
        - И не монах. Он только готовится получить сан иподиакона.
        - Ишь ты! Это что же — первая ступенька в церковной иерархии? А рясу-то, небось, себе уже сшил. И, поди, не одну, а две, вторую — бархатную. Да перед зеркалам присматривался.
        - Язва ты, Женя, — сказал я, начиная злиться. Не пойму, за что она так ненавидит Павла? Тут, может быть, не ненависть, а что-то другое — неприятие его мира, противодействие. Или непонимание? А все что непонятно — злит, страшит, отталкивает. Да, она считает, что Павел мой учитель, он повлиял на меня, развернул в другую сторону, и от нее, и от ее образа мыслей. Но неужели она думает, что я до сих пор маленький ребенок, который все время будет выполнять ее указания? В конце концов, я не ее собственность. А Павел привел меня в Церковь. Не за ручку, конечно. Через беседы, через общение заронил зерно. Еще полтора года назад, когда мы с ним и познакомились. У меня глаза открылись, я хоть соображать стал, задумываться о вопросах не сиюминутных, а вечных, о христианской религии вообще. Богопознание — вот как это называется. Что ж в том плохого? Я еще неофит, только начинаю постигать основы Православия, но пришел ли я действительно к вepe — ответить честно не могу. Каша еще в голове, а в душе много мусора. Сознание не утряслось, молюсь восторженно, а искренне ли? Всем сердцем или частью его? Эти вопросы
меня постоянно мучают. Где гарантия, что я так же восторженно и не отвернусь от Церкви, если вдруг придет другой Павел, Савл, например? Я очень боюсь сам себя.
        - Где он остановится? — спросила сестра.
        - Не знаю, — пожал я плечами. Обычно, когда Павел приезжал в Москву, он останавливался у нас дня на три-четыре. Тогда у них с сестрой начинались постоянные пикировки (они одного возраста). Но бывало, что Павел жил и у других людей, здесь у него знакомых много. Мог и на вокзале заночевать. В этих делах он неприхотлив. Ни в еде, ни в одежде. Он настоящий аскет, если на то пошло. После первой Чеченской войны, когда демобилизовался из армии, исходил по многим землям, по древним городам Руси. В Оптиной был, в Псково-Печереком монастыре, в Пафнутьев-Боровском, много где. Мне об этом доподлинно известно, хотя сам Павел на эту тему, да и вообще о своей жизни мало рассказывал. Но был с ним в этих странствиях спутник — Миша Заболотный, который тоже в Чечне воевал, тоже готовился к священническому сану и который меня-то с Павлом и познакомил, предварительно расписав мне его жизнь. Сам же Заболотный приходился нам с сестрой дальним родственником, что-то вроде троюродного братца.
        - И вообще, хватит о нем! — сказала вдруг сестра. — Тоже мне, фигура нашлась. Таких прежде на Руси называли юродивыми.
        - И вовсе нет, — заспорил с ней я. Меня даже оскорбило ее замечание. — Юродивый бродит и говорит бессознательно, но его уста — глас божий. А Павлу до юродивого еще расти и расти. Потому что у него есть сознание, есть идея, есть цель в жизни.
        - Вот даже как? — усмехнулась Женя. — Выходит, по-твоему, сознание, разум — это недостаток, преграда в духовном просветлении?
        - Большой ум — дорога к дьяволу, — нашелся в ответ я. — Вспомни Фауста. Разум порождает чудовищ.
        - Сон разума порождает чудовищ, — поправила меня сестра. — Я же тебе показывала картину Гойи.
        - Все равно, — не сдавался я. — Почти все гении отвергали бога. Потому что в гордыне своей шли брать штурмом небо. Ставили себя выше божьего промысла. И низвергались ниц.
        - Ишь ты как заговорил! Слова не мальчика, но… Павла.
        Сестра усмехнулась, посмотрела на меня своим рассеянно-пристальным взглядом. Я смутился, стал разливать чай по чашкам. Сегодня я не успел ничего приготовить на ужин, поэтому мы просто угощались печеньем. Я почему-то чувствовал, что Павел незримо присутствует здесь, с нами, прислушивается к разговору, молчит, сидя в углу. Наверное, то же самое ощущала и Женя, потому и злилась.
        - Ты бы написала его портрет, — подзадорил ее я. — По-моему, очень колоритное лицо. Иноческое.
        - Мне оно не интересно, — ответила она. — И все, хватит! Я же сказала.
        Некоторое время мы молчали, даже не смотрели друг на друга. За окном продребезжал трамвай. Мы живем в Сокольниках, рядом лес, район тихий.
        - Ну а моя физиономия? — сказал, наконец, я. — Почему меня ты не увековечишь в своем творчестве? Брат все же.
        - У тебя стандартное лицо глупого мальчишки, — язвительно ответила Женя. — Без особых признаков внутреннего страдания или сжигающих душу страстей. Зацепиться не за что. Ты, Николаша, сперва пострадай, как следует, а там поглядим.
        - Понимаю, — сказал я. — Влюбиться, что ли?
        - Хотя бы.
        Она не знала, я не говорил ей о том, что есть существо, которое… словом, о котором я много думал последнее время и… Но я еще сам не разобрался в своих ощущениях. Когда пойму, тогда, конечно, сестре-то и исповедуюсь в первую очередь. Хотя боюсь, что существо это моей строгой Жене не понравилось бы. Сестра вообще принадлежит к другому поколению, а если говорить более жестче — то и к другой эпохе. Все-таки, сознание ее сформировалось еще при том, прежнем режиме. Она успела увидеть другую жизнь, всякую там пионерско-комсомольскую. И при всей своей внутренней независимости все равно почерпала ложкой из общего котла. Хороший там был суп или плохой — не важно. Точно так же, как и Павел, Я же почти сразу очутился там, где мы все сейчас и находимся. Мне не пришлось перешагивать рубеж, как Жене и Павлу. А всего-то восемь лет разницы. Целее море. Ладно, сестра молодая женщина, она не забивает свою голову политикой, она делает свое дело — и хорошо. Она востребована. У Павла тоже путь, который лежит вне времени и вне эпох. А каково старикам, каково было моему отцу? При мысли о нем у меня у меня всегда щемит
сердце. И дрожат руки. Я даже расплескал чай, когда ставил на стол чашку.
        - Ты что? — спросила сестра. Она очень чутко улавливает мое настроение. Будто читает мысли. — Когда был у отца?
        - На прошлой неделе.
        - Узнал?
        Я молча кивнул головой. Да, узнал. Пока он еще меня узнает. Женю уже нет. Вновь продребезжал трамвай. В этих звуках было столько горького и сладостного, они как бы возвращали меня в мое детство, где все мы в семье были счастливы. И я подумал о том, что, наверное, хотел бы остаться там, в детстве, ребенком, чтобы время остановилось.
        - Ну-ну! — сказала Евгения. — Что-то ты совсем загрустил. Ничего, завтра приедет твой Павел…
        В это время раздался звонок в дверь.
        - Кого еще черти носят? — проворчала сестра.
        Я пошел открывать. На пороге стоял Миша Заболотный. Признаться, меня в его поведении и внешности многое раздражало. Я не мог понять, как это человек, готовящийся к церковному поприщу, проучившийся пару лет в семинарии, бывший послушником в одном из монастырей, может себя так вести, так одеваться. Вот уж полное отличие от аскетического Павла. Заболотный носил изящные дорогие вещи, кожаный пиджак, лакирование туфли — все темного, монашеского цвета, к поясу был приторочен сотовый телефон, на пальцах — колечки, а парфюмерией от него разило так, что хоть отворачивайся. У него были круглые кошачьи глаза, желтоватого цвета, полноватое лицо, крепкие белые зубы, узкие плечики. Не скажешь, что воевал в Чечне вместе с Павлом. Может быть, писарем, в штабе? Он был постоянно в курсе всех церковных новостей: куда кого в какую епархию назначили, кого сняли, кто в чем-то оплошал и вообще — какие ветры дуют в Патриархии. Язык у него был бойкий, слух отменный. Я его знал с детства, поэтому не слишком-то церемонился.
        - Павел завтра приезжает, телеграмма пришла, — сказал я, пропуская братца в квартиру.
        - Отлично! — потер он руки. — Заварим кашу.
        - Какую кашу? — чуть не рассердился я. — Повар, что ли, к нам едет? Чего ты мелешь?
        - Ну, я так, вообще. Каждый приезд Павла для меня праздник. Как глоток чистой воды. Как свежий ветер.
        - Опять врешь. Ты всегда какую-нибудь выгоду ищешь. Не зря про «кашу» упомянул. Тебе она всюду мерещится.
        - А вот и нет.
        Мы уже прошли на кухню, к Жене. Гость потянулся к печенью. Он любил сладкое. Сестра положила ему в чашку сразу несколько ложек сахара. Посмотрела на него своим «фирменным» взглядом.
        - Ну, рассказывай… — насмешливо произнесла она.
        - Позавчера обокрали настоятеля одной церкви. Имя называть не буду, — охотно начал Миша. — Скажу только, что это тот, который по литру в день выпивает. Так вот, вытащили у него из подушки двадцать тысяч долларов. Каково? И ведь кто-то из своих, из братии. Я так думаю, что дело это получит широкую огласку. У них вообще в приходе не чисто. Мне одна прихожанка рассказывала…
        - Слушать тебя противно, — перебил его я. — Все-то ты врешь. А если и правда, то что сор из избы нести?
        - Ты только с этим пожаловал? — спросила Евгения.
        Братец откинулся на спинку стула, потрогал свои кошачьи усики. Ему, кажется, даже было приятно, что я злюсь. А для сестры у него был приготовлен «сюрприз». Это было видно по тому, как он довольно щурился.
        - Я, собственно, не один, — сказал он небрежно. — Я тут человека захватил. Там он, внизу, в машине.
        - Какого человека? — насторожилась сестра. Миша лукаво подмигнул и тихо засмеялся. Я, кажется, начал догадываться — что это за «человек» в машине.
        - Я тут вроде посла, — продолжил Миша. — Миссия, на меня возложенная, имеет к вам, Евгения Федоровна, самое прямое отношение. А равно и к Николаю Федоровичу. Имею цель сделать вам предложение… впрочем, я всего лишь посредник. Мост, так сказать, туннель.
        - Да говори ты толком! — возмутилась сестра.
        Я вышел на балкон и посмотрел вниз, на улицу. Там стоял белый «мерседес» Бориса Львовича, бывшего мужа Жени. Да и сам он прохаживался возле машины, поглядывая на наши окна. Завидев меня, он помахал рукой. Я ответил тем же… Вот, значит, кто тут послов рассылает. Я лично к Борису Львовичу, в отличие от сестры, никаких неприятных чувств не испытывал. И почему они разошлись — не могу понять до сих пор. Нормальный мужчина, с благообразной внешностью, борода с проседью, черные, как смоль волосы. Ну, старше Евгении на десяток лет, так разве это проблема? Он занимался каким-то там торговым бизнесом, преуспевал, имел совместные предприятия. Но ведь не уехал же из России в свою землю обетованную, напротив, всегда подчеркивал, что его родина — здесь. Принял Православие и стал до того фанатичным верующим, что не пропускал ни одного церковного праздника, всегда постился, ездил в Лавру, имел там духовника. А главное, продолжал до сих пор любить Женю. Она вышла за него замуж рано, лет в девятнадцать, я в то время был еще ребенком, а по прошествии трех лет развелась. Без видимых причин. Мы все считали это просто
женской блажью. Поскольку внешне отношения у них были самые превосходные. Борис Львович вначале куда-то исчез с нашего горизонта, вроде бы, опять женился да неудачно, а года два назад снова проявился. Наверное, Евгения для него значила слишком много, не вытравишь из сердца. И чем она его околдовала?
        Я вернулся на кухню, где застал их обоих, чуть ли не орущих друг на друга. Глаза у Жени пылали, румянец разошелся по щекам еще больше. Миша ходил из угла в угол.
        - Ты можешь его хотя бы выслушать? — прокричал он.
        - Не хочу! — отвечала она. — Не буду!
        - Нет, правда, — вмешался я. — Почему бы вам не поговорить по-человечески? Что от этого изменится?
        - И ты туда же? — Женя окинула меня таким взглядом, словно кольнула булавкой. — Спелись?
        - Он ждет, — напомнил Миша. — Ты поступаешь не по-христиански. К тому же, он действительно предлагает реальные вещи.
        - А ты, Мишутка, за комиссионные стараешься или как? — спросила сестра.
        - Эх, Женя, Женя!.. — Заболотный сделал вид, что обиделся.
        - Я сбегаю, позову его? — предложил я. Сестра вновь посмотрела на меня долгим взглядом и вдруг усмехнулась.
        - Ладно, зови, — спокойным голосом сказала она.
        Но мне не пришлось бежать. Миша поспешно вытащил свой сотовый телефон и набрал номер.
        - Боря, заходи! — произнес он всего два слова. И мы стали ждать. Через несколько минут бывший муж уже стучался в дверь нашей квартиры.
        Борис Львович явился с букетом роз и коробкой торта. Если он и нервничал, то искусно скрывал это, стараясь выглядеть непринужденно. Улыбаясь, заглянул Жене в глаза, крепко пожал мою руку.
        Сказал что-то насчет погоды. И затих, промокнув белоснежным платком лоб. Сестра молчала, я тоже. Инициативу взял в свои руки Михаил.
        - Куда цветы-то поставить? — спросил он.
        - Куда хочешь, — ответила Жена.
        Заболотный сунул розы в пустой кофейник, наполнил его водой. Затем стал резать торт.
        - Чай, чай давай, — обратился он ко мне. — Заваривай по-новому. А ты, Боря, не стой, как чучело, садись куда-нибудь. Да поближе к Жене, не чужие все ж.
        - Ты чего тут раскомандовался? — сказала сестра. — Впрочем, присаживайтесь, Борис Львович. Вам угодно было меня видеть? Зачем? Я была уверена, что мы уже давно все решили. И ваша странная настойчивость вызывает у меня неподдельное удивление. Извольте объяснить цель вашего визита.
        - Объяснит он, объяснит, — ответил за Бориса Львовича Михаил. — Дай ты человеку отдышаться. Немного прийти в себя. На нем лица нет.
        - Есть на нем лицо. И даже не одно, а несколько, — заметила сестра.
        - Ну, зачем ты так, Женя? — негромко произнес Борис Львович. Он почему-то как-то оробел — так мне показалось. Я ему искренно посочувствовал, зная умение сестры подавлять и додавливать. А тут был какой-то особый случай. Сестра выглядела, как амазонка перед боем, того и гляди начнет пускать стрелы. Мало не покажется.
        - А папа в больнице, — зачем-то сказал я. Борис Львович встрепенулся, торопливо заговорил:
        - Да, да, я вот хотел узнать о нем, собственно, и пришел… Как он, что? Неужели все так плохо, как мне говорили? Может быть, врачей новых… лекарств?
        - Ничего не надо, — отрезала Женя. — Болезнь Альцгеймера.
        - У президента США Рейгана было то же самое, — вставил Миша. — Ты что-нибудь об этом слышал, Борис Львович? Скверная штука. Лучше ешь торт. Коля, где чай?
        - Заваривается, — ответил я. — Рейгана бог наказал, а отца за что?
        - Да, да, как все это неприятно, — пробормотал Борис Львович, комкая в руке салфетку. Искоса он все время поглядывал на Женю, а та смотрела прямо, открыто, гордо. И я подумал: неужели в ней нет ни капельки снисхождения, жалости? В чем бы ни была причина их размолвки, но Борис Львович уже с лихвой заплатил. Он прошел испытание временем, он до сих пор тянется к ней, ищет в ней какую то опору. И если это не любовь, то что же? Или я ничего не понимаю, или у сестры есть веские основания вести себя именно так, как она себя и ведет.
        - Так, так, так, — продолжал бормотать Борис Львович. — Выходит, вот как? Да. Досадно, досадно.
        К кому относилось это его «досадно»? Скорее всего, к себе. Наверное, он уже сожалел о том, что пришел сюда. А чего он ждал? Что Женя встретит его с распростертыми объятиями? Но всех козырей Борис Львович еще не выложил, это я чувствовал очень хорошо.
        - Ты ведь знаком с Павлом Слепцовым? — спросил вдруг Михаил. — Завтра приезжает. Коля вон ждет не дождется.
        - Да, кажется, мы виделись, — рассеяно отозвался Борис Львович. — Достойный, вполне достойный человек. И… ведь он, вроде бы, постриг принял?
        - Нет, — отрезал я. — Но не сомневаюсь, что рано или поздно это произойдет. Все пути у него ведут именно к монашеству. У него, если хотите, это на лбу написано, аршинными буквами.
        - Николай считает, что Павел — это со временем будущий Патриарх России, — фыркнул Заболотный.
        - Да! И считаю, — воскликнул я. — Я с первой нашей встречи это понял. А потом у меня сон был, видение. Будто это Никон был в патриарших ризах, но лицо — Павла. Ведь Никон тоже был из простых, из деревенских? И Павел. И сила веры у них одна, и жажда к истине.
        - Ну-у… — протянул Миша. — Будет Павел Патриархом, так начудит, как твой Никон. Век в себя приходить будем.
        - Ничего, полезно, — сказал я. — А то слишком много ереси в наших церквях завелось. Хорошая метла требуется.
        - А ты к нему в келейники метишь? — ехидно спросил Миша.
        - Я за ним куда угодно пойду, — ответил я. — Ты, я вижу, все улыбаешься, а нам таких людей, как Павел, отчаянно не хватает. Россия без них тонет. Пузыри пускает, потому что они — соль земли. Нестяжатели. Камни, которые во главу угла ставят.
        - Ой-ой-ой! — нарочито простонал Миша. — А мы-то кто? Я, например?
        И Женя, и Борис Львович во время нашего разговора молчали.
        - Ты — попутчик, — ответил я. — Идешь, идешь по дороге, а потом свернешь в сторону.
        - Так если поводыри слепые, что ж не свернуть? Или за всеми — в пропасть? За Павлом твоим? А ну как он сам в ереси? Вот еще поглядим, с чем он к нам завтра заявится. С какой своей спасительной идеей.
        - Поглядим, поглядим. Только тебе нечего смеяться. Не помнишь разве: спасайся сам и вокруг тебя спасутся тысячи. Может быть, этим-то Павел и силен?
        - Ну-у, куда хватил! — Миша даже развел руками. — Праведника из него сделал. Так я тебе докажу…
        - Хватит! — вмешалась вдруг Женя. — Устроили тут диспут. Может быть, мы все-таки выслушаем Бориса Львовича? Ему, думаю, есть что сказать.
        - Да-да! — поспешно отозвался тот. — Сейчас скажу.
        Я начал разливать чай по чашкам. Миша вновь принялся за торт.
        - А нельзя ли нам остаться наедине? — робко спросил Борис Львович.
        - Нет уж, говори при своем после, — усмехнулась Евгения. — Да и Коля не помеха. Он еще маленький.
        Меня несколько покоробили ее слова, но я пропустил их мимо ушей. Борис Львович махнул рукой и словно бросился головой в воду:
        - Ладно! Секрета большого нет. Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне. Я многое за это время пересмотрел, передумал. Переоценил. Скажу, что мне было тяжко — все равно не поверишь. Но это правда, я действительно очень сильно переживал нашу… размолвку. Не надо было разводиться, теперь я это понимаю. Потому что ты все время, все эти годы была вот здесь, — он приложил ладонь к груди, и в этом театральном жесте было что-то фальшивое. Я заметил, что даже Миша ухмыльнулся. Но Борис Львович продолжал:
        - Ты ведь знаешь, что я потом пытался как-то забыть тебя, даже снова женился, но тот брак оказался скоротечным. Еще бы! Никакого сравнения с тобой. Я все время о тебе помнил, Женя. Я бросался в разные крайности, сейчас об этом говорить не хочется. Ушел с головой в бизнес, и это меня держало на плаву. Дела мои идут блестяще, скрывать не стану. Но что такое деньги? Лишь средство к осуществлению иных, главных целей. Важнее власть, слава. Но и это не главное. Еще важнее любовь, любимая женщина. Это ты. Мы должны, мы обязаны быть вместе. Пойми это.
        - Обязаны? — переспросила сестра.
        - Если я виноват, прости по-христиански, — отозвался Борис Львович. — Господь прощал и нам велел. Разбойника первым ввел в Царствие Божие. У него нет ни эллина, ни иудея, все любимые дети. Если есть покаяние и вера… и любовь…
        - Отлично сказано, — пришел к нему на помощь Михаил. — Канонически.
        - Трогательно, — согласилась Евгения. — И что же?
        - Как? Разве я не ясно выражаюсь? — вскинул брови Борис Львович. — Выходи за меня замуж. Делаю вам, Евгения Федоровна, официальное предложение. Не сочти меня идиотом, но я люблю тебя.
        - Браво! — сказал Миша. — Между прочим, Ричард Бартон и Элизабет Тейлор женились и разводились раз пять. Если не ошибаюсь.
        Борис Львович разгладил свою серебристую бороду. Не знаю, как сестра, но я был несколько ошарашен его предложением. А Женя молчала. Смотрела куда-то поверх головы Бориса Львовича. Словно видела другого, за его спиной.
        - Все будет иначе, поверь! — поспешно произнес Борис Львович. — У тебя — полная свобода действий. Мы заключим брачный контракт, теперь это принято. По-европейски. При регистрации ты сразу получишь… я положу на твое имя восемьдесят… нет, сто тысяч долларов. А ежели мы снова решим разойтись, то в качестве откупного эта сумма удвоится. Нет, утроится, как скажешь. Словом, обсудим это своим чередом. Не проблема.
        Я следил за выражением глаз Жени, они все больше сужались. Зря он повел речь о деньгах. Но такая уж у Бориса Львовича натура, природу не скроешь. Он, тем временем, продолжал:
        - Жить переедем в мой дом, я недавно купил, ты еще не видела — прелесть. Тебе понравится. Разумеется, венчание и все такое. Но это еще не все. Федора Александровича отправим в хорошую клинику, за ним будет полный уход. А Николаша… — он поглядел на меня. — Николаша у нас пойдет учиться, продолжать образование. Поедет в Париж, в Сорбонну. Я имею на него определенные виды. Хочу, чтобы со временем он стал моим первым помощником.
        - Ты и меня не забудь, — проворчал Михаил. — Я ведь им тоже родственник.
        - Все сказал? — произнесла Женя. Голос мне ее не понравился.
        - В общих чертах, — попытался улыбнуться Борис Львович.
        - Значит, и венчание, и контракт, и Сорбонна, и клиника. Всех купил? Смешал и Бога и Мамону. А выставку мою в Манеже устроишь?
        - Обязательно! Как же я об этом забыл! Выставку непременно, в лучшей галерее. Мне твои работы всегда нравились. Я и клиентов найду. И картины зарубеж повезем. Не сомневайся.
        - Не сомневаюсь. Денег тебе и ума не занимать, Боря. И оборотистости. Ты своего добиваешься всегда. Надо будет — влезешь куда угодно, в игольное ушко. Что там дом, церковь купишь! Контракт с Богом составишь. С откупными, когда надо будет обратный ход дать. Но ведь я тебя очень хорошо знаю, Боренька. Знаю, что ты за человек.
        - Погоди! — остановил ее Борис Львович. — Не торопись. Ты не права. Подумай. Я с тобой честен.
        - Не торопись, — повторил вслед за Борисом Львовичем Миша. Евгения взяла в свою руку тарелку с тортом. Подержала ее, покачивая.
        - Ты знаешь, что мне сейчас больше всего хочется? — с улыбкой спросила она. — Вот этим тортом тебе в рожу вмазать. Как в фильмах у Чарли Чаплина. Смешно будет, правда? Разрядиться? Сделать?
        Борис Львович сидел, выпрямившись, как кочерга. Он стал очень бледен, а Михаил, наоборот, покраснел, как рак. Я же со своим стулом отодвинулся в сторонку, чтобы и меня не задело тортом. Евгения продолжала покачивать тарелку в руке. Некоторое время длилась напряженная пауза.
        - Может, тортами-то будем после свадьбы бросаться? — проговорил, наконец, Миша. — Оно как-то по-семейному и не плохо.
        - Но почему? — произнес Борис Львович и встал. — Какая же ты, все-таки, Женька, дура.
        Сестра опустила тарелку на стол и захлопала в ладоши.
        - Очень славно! — сказала она. — Начал с роз, а кончил «дурой». Ты неисправим. Уходи, пока я по-настоящему не рассердилась.
        Михаил пододвинул к себе злополучную тарелку и налег на торт.
        - Евгения Федоровна, Евгения Федоровна! — пережевывая, сказал он: — Вы совершаете большую ошибку!
        - И ты убирайся! — прикрикнула на него сестра, — Тут тебе не кондитерская.
        - Послушай, — сказал я. — Может быть, я и не вправе тебе что-то советовать, но на что ты злишься? В тебе сейчас старые обиды говорят, а не…
        - Еще один прорезался! — перебила меня сестра. — Что, мальчику в Сорбонну захотелось? Быстро же тебя Борис Львович обработал. Одним взмахом руки. Павел, значит, по боку? Эх ты, иждивенец, приживал несчастный!
        Я вскочил так резко, что стул опрокинулся. Потом выбежал в коридор.
        - Да, да! Приживал! — крикнула мне вслед Евгения.
        Пока я натягивал куртку, в коридор вышли и Борис Львович с Мишей. И мы все слышали, как из кухни доносится смех Жени. Такой дикий смех, что мурашки по коже бегали. Словно там сидела не женщина, а салемская ведьма.
        - Пошли! — сказал Миша, отпирая дверь. — Хорошо хоть без крови обошлось.
        Пока мы спускались по лестнице, Борис Львович беспрестанно повторял:
        - Я хотел как лучше, хотел как лучше…
        - Брось! — сказал ему Заболотный. — Женщины капризны и переменчивы. Подождем. Зайдем с другого хода. А Николашу-то как она! А с тортом-то, а?
        Мы вышли из подъезда. В «мерседесе» сидел шофер Бориса Львовича и ждал. Он распахнул дверцу. Честно говоря, я не знал, куда мне сейчас отправиться? Было все равно.
        - Хочешь, переночуешь у меня? — предложил Миша. — Утром вместе поедем встречать Павла.
        Я молча кивнул. Борис Львович выглядел очень расстроенным.
        Но не меньшую обиду ощущал и я. Даже не хотелось думать о том, что произошло там, в квартире. Один Миша вел себя по-прежнему, ковыряя зубочисткой во рту. Его, похоже, ничем не прошибешь.
        - Подбросишь нас до Преображенской? — спросил он у Бориса Львовича. Тот махнул рукой.
        - А долларов двести — триста не одолжишь?
        - Нету, — коротко ответил Борис Львович.
        Машина тронулась. Всю дорогу мы ехали молча, а когда выходили на Преображенской площади, сухо попрощались. «Мерседес» укатил дальше, и мы отправились к девятиэтажке. Времени было половина двенадцатого.
        - Вот жмот! — проворчал Миша. — Из него копейку не вытянешь. Правильно твоя сестра его выперла. Блефовать он мастак. Нет, с ним надо только так: деньги вперед и желательно в крупных купюрах. Еще фальшивые сунет, сволочь.
        Пока мы шли к дому, Заболотный продолжал на все рады ругать Бориса Львовича. Видимо, он рассчитывал получить от него какую-то сумму денег, да не вышло. Но меня его бормотание мало трогало. На душе было скверно, а тут еще у подъезда нас встретила княгиня и завела длинный разговор.
        Княгиня — это хозяйка Миши Заболотного, у нее в квартире он снимает комнату. Ей лет семьдесят, но выглядит она еще крепко. Величавая осанка, седые букли, густые брови, из-под которых на тебя полупрезрительно смотрят выцветшие глазки, увесистая палка в руке и полный рот золотых зубов. Вот уж с кого портреты писать. Она — сумасшедшая. По крайней мере, производит такое впечатление. Может быть, никакая она и не княгиня, но уверяет всех, что является прямой наследницей цесаревича Алексея. Спрашивается: каким образом, ведь всю царскую семью расстреляли в 1918 году? Княгиня Марья Гавриловна уверяет, что Алексея спасли, вывезли в Финляндию, там он жил под чужим именем, женился — и вот родилась она.
        У нее даже какие-то документы есть. В заветной шкатулочке. Так что она — первый кандидат на царский престол в России. Причем все это на полном серьезе. 0 ней было даже несколько публикаций в газетах, разумеется, отдающих желтизной. Сколько сейчас этих претендентов? Не счесть. Но Миша поддерживает ее всеми силами, хотя в душе-то, наверное, смеется. Этим он старуху и покорил. Много ли ей надо? Лишь бы нашелся человек, который тебе верит, слушает да головой кивает. А еще в магазин бегает за продуктами. Мне кажется, что Михаил ей ничего за комнату не платит. Просто втерся в доверие и живет. Кормит ее кошек, а их у нее в квартире штук двадцать, если не больше. Марья Гавриловна подбирает их на улице и несет домой, а Заболотный иногда, когда «коробочка» слишком уж переполняется, выбрасывает часть обратно, на помойку. Так и живут, среди разговоров о престолонаследии и кошачьих испарений. К слову, у Михаила есть своя трехкомнатная квартира на Разгуляе, но он ее сдает горцам и по первым числам каждого месяца собирает жатву.
        - Мишель, как же вы припозднились, я совсем обеспокоилась, — проговорила княгиня Марья Гавриловна, опираясь на палку из красного дерева. На мою персону она никогда почти не обращала внимания. — У меня было нехорошее предчувствие. После обеда я немного соснула, и что-то кольнуло в сердце: представьте, Мишель, увидела вас с каким-то темным человеком, весь в черном, в капюшоне, а глаза серые, почти прозрачные, он вас куда-то тянул за руку и говорил, заикаясь, а о чем — я не поняла…
        - Это Павел, — шепнул я, толкнув Мишу в бок. Портрет соответствовал его наружности.
        - И куда же он меня утянул? — спросил Заболотный, широко улыбаясь старухе. — В пекло?
        - Я проснулась, потому что кошка прыгнула мне на грудь. Это какая-то рысь, а не кошка. Вы их кормили сегодня, Мишель? Потом я долго молилась, чтобы этот черный человек миновал вас. Но вас все не было и не было, и я решила подождать у подъезда. А вечера-то уже холодные. И ходят тут разные…
        Марья Гавриловна наконец-то окинула меня подозрительным взглядом, но ее внимание тотчас же снова привлек Миша. Очевидно, к жильцу своему она очень сильно привязалась за последнее время. Он как-то неотразимо действовал на пожилых женщин.
        - Это Коля Нефедов, помните? — сказал Заболотный, подтолкнув меня вперед. — Он у нас переночует, если не возражаете?
        - В коридоре, на сундуке, — не сразу ответила старуха.
        - Да и у меня в комнате места хватит, есть же раскладушка, — заметил Миша.
        - Ну-у… пожалуй, — кивнула княгиня. — Тихий, смирный? Не из заключения?
        - Что вы, что вы! — замахал руками Миша. — Почти студент. Почти Сорбонна. Просто семейные обстоятельства.
        Мы вошли в подъезд, поднялись по лестнице на второй этаж. Уже на площадке ощущались специфические кошачьи запахи, а когда Марья Гавриловна открыла дверь в квартиру, то они многократно усилились. Я не представляю, как можно жить в таких миазмах? Но Миша терпел. Наверное, он преследовал какие-то свои цели, ради которых можно было вынести не только кошек, но и ядовитых кобр с крокодилами.
        У Марьи Гавриловны была трехкомнатная квартира со старой антикварной мебелью, но давно не ремонтированная. Прежде она занимала какой-то приличный поет в министерстве образования. Муж умер, а детей не было. Вообще никого. Только кошки, которые посыпались нам навстречу со всех сторон.
        Я поспешил скрыться в комнате у Михаила, а тот еще долго о чем-то толковал с Марьей Гавриловной. Чтобы чем-то занять себя, я стал просматривать книги, которые лежали у Заболотного на столе. Смесь самых разных жанров. Тут были детективы в ярких обложках, модные Акунин с Марининой, исторические повести, стихи иеромонаха Романа, душеполезные поучения Аввы Дорофея, справочник по современному оружию, Сергей Нилус, патриотическая литература, буклеты. Миша проглатывал все подряд, без разбора. Полная эклектика. Не знаю, какой из него вышел бы священник, но в мирской жизни он, несомненно, добился бы определенных успехов. Шел бы в бизнес, стал бы как Борис Львович.
        И, тем не менее, Заболотный по-прежнему упорно крутился возле Церкви. Правда или нет, но до меня доходили слухи, что, еще будучи послушником в одном из монастырей, Михаил был уличен в каких-то неблаговидных поступках. Пришлось ему уйти, не получив сан иподиакона, пробавляться некоторое время в общинах и братствах, которые порой к православной вере имеют касательное отношение. Но это Михаила не смущало, он всюду сходил «за своего». Да и история его жизни была такой, что располагала к сочувствию. Он рано осиротел, лет в шестнадцать. Отец, в пьяном состоянии, убил мать, затем сам повесился. Психологическая травма, конечно, для Михаила была сильная. Может, поэтому он и не мог долго жить в своей квартире. Признавался мне, что родители мерещатся. Кто выдержит? А был ли у него страх Божий? Не знаю.
        Но мысли мои постепенно перекинулись от Михаила — к Павлу. У того тоже в семье было не сладко. Он жил в деревне под Тамбовом, а пьют в России, как известно, везде и всюду. Самый страшный бич, проклятие русского народа. В деревнях-то, может быть, еще и горше, еще безысходнее. Вот и его отец по зиме замерз как-то в сугробе, не дойдя до дома каких-нибудь десятка метров. Теперь мать пьет уже с новым мужем, с отчимом Павла. Я-то для себя решил, что никогда не прикоснусь к этой отраве. Даже под страхом смертной казни.
        И тут я стал думать о своих родителях, о сестре. Мама ушла из жизни тогда, когда мне было пять лет. Я почти и не помнил ее. С сестрой мы на эту тему не разговариваем. Женя, по-моему, вычеркнула ее из своей жизни. Она не прощает обид, взять хотя бы Бориса Львовича. Что же между ними произошло, откуда такая ненависть? Я другой. Вот ушел из дома, а уже чувствую, что Жене сейчас очень плохо, что нельзя нам с ней быть врознь. Одни мы остались, она и я, надо держаться вместе. И такая меня вдруг охватила тоска в этой «кошачьей квартире», что я чуть не заплакал. Я вообще очень чувствительная натура, глаза на мокром месте часто бывают, хотя и держусь. Мне всех жалко, особенно то «существо», о котором уже упоминал.
        Это девушка, семнадцати лет от роду. Вспомнив о ней, я совсем расстроился. Надо поговорить о ней с Павлом, может быть, что-то присоветует, подскажет, как вырвать ее из того адского круга?
        Тут в комнату явился ухмыляющийся Михаил, словно только что проглотил миску сметаны, а я уже принял решение: не буду здесь ночевать, вернусь домой. Трамваи еще ходят.
        - Ну, как знаешь, — согласился Заболотный. — Встретимся завтра, на вокзале.
        Я спустился вниз, вышел из подъезда. Ночная прохлада как-то взбодрила меня, а тишина в дворике оказалась обманчивой. Где-то неподалеку загорланили песню. Я быстро пошел к трамвайной остановке, подняв воротник куртки. Но двое пьяных оказались и там. Они держались друг за друга, чтобы не упасть. Трамвая все не было, я плюнул и пошел пешком. Здесь не далеко, всего несколько остановок. Что-то тревожно было у меня на сердце, словно впереди, в ближайшее время меня ждали главные события в жизни, а я не хотел их приближения. Может быть, с приездом Павла все-то и разрешится?
        Уже подходя к своему дому, я увидел у подъезда, на скамейке, сестру. Наверное, она сидела так долго, потому что как-то вся сжалась, обхватив руками плечи. Заметив меня, Женя встала и пошла навстречу. Наше окно было освещено.
        - Дурачок ты мой, — сказала сестра ласково. — Ну и куда же ты убежал? Ты ведь знаешь, что я не со зла, а в горячке. Это все Борис Львович, он меня вывел из равновесия. Ты с ним никогда не связывайся, ладно?
        - Хорошо, — кивнул я.
        Потом она вдруг обняла меня и заплакала.
        - Ты не знаешь… не знаешь… — повторяла Женя.
        Я никогда не видел сестру в таком состоянии. Впервые она показала передо мной свою слабость. И эти слезы… Я гладил ее по голове и шептал:
        - Ничего, успокойся, все пройдет. Мы ведь с тобой вместе, нам никто не нужен.
        - Если бы так! — выдохнула сестра и, отстранившись, быстро пошла к дому.
        Глава вторая
        Павел и другие
        Поезд прибыл по расписанию, на что Миша несказанно удивился, обронив фразу:
        - Я-то думал, нам еще ждать полчаса нашего пустынника, а то и вовсе не приедет.
        - Почему же? — спросил я, ища в толпе высыпавших на перрон пассажиров Павла.
        - Потому что напрасно всё это, — загадочно ответил он.
        Мы стояли около светящегося табло, мимо нас плотным потоком шли люди с сумками и чемоданами. За киосками вертелись беспризорники, вырывали что-то друг у друга из рук. Щекастый милиционер не обращал на них никакого внимания. Его даже не интересовал лежащий навзничь возле урны с мусором бомж.
        - Эх, Россия! — с усмешкой сказал Заболотный, пригладив напомаженные волосы. — Грязь, нищета, разлад совести. Куда катимся?
        - Смотри, он! — воскликнул я.
        Павел шел нам навстречу, издали помахав рукой. Он был не один, рядом шагал невысокий рябой паренек лет двадцати. У обоих за плечами были рюкзачки, почти одинаковые черные куртки, простые потертые джинсы, поношенные башмаки. Павел был коротко пострижен, с красноватыми воспаленными глазами, лицо худое, с запавшими щеками. Еще я заметил, что волосы его слегка поседели. Мне хотелось по-дружески обнять его, но Павел лишь холодновато пожал руку. Телячьих нежностей он не любил.
        - Это Сеня, — представил Павел своего спутника. Прозвучало: «С-с-сеня». Тот глядел на нас как-то настороженно, даже чуть враждебно, словно заранее выставив нам неудовлетворительную оценку. Так ведет себя в Москве большинство провинциалов. Форма самозащиты. Лицо его было угреватое, в прыщах.
        - Земляк мой, — пояснил Павел. Больше ничего не добавил, будто этого было достаточно. Я всё порывался что-то сказать, но не находил нужных слов. Так бывает, когда хочется о многом поведать, а мысли путаются. Потом я подумал, что они, верно, очень устали с дороги.
        - Позавтракаем? — предложил Миша Заболотный. — Тут есть одна кафешка…
        - Чай уже попили, — покачал головой Павел. — Мы всего на несколько дней. Надо сразу к делу.
        Тут он вдруг увидел ссорившихся беспризорников и пошел к ним, за киоски. Стал что-то говорить им, потом достал из рюкзака яблоки, начал угощать. Беспризорники утихли.
        - Всех не накормишь, — произнес Миша. — За этим он, что ли, в Москву приехал?
        Сеня не ответил. Он вообще за все время не произнес ни одного слова. Вскоре Павел вернулся к нам. Глаза его, я заметил, как-то подобрели.
        - А вон бомж лежит, — сказал Миша. — Его-то поднять не хочешь да отвести куда-нибудь в баньку? Вшей попарить.
        Я от слов Заболотного покраснел, но Павел пропустил их мимо ушей. Электронные часы на вокзале показывали половину восьмого. Я надеялся, что сейчас мы все поедем ко мне домой, и уже открыл рот, но у Павла был иной план.
        - Пошли к отцу Кассиану, — сказал он решительно. — Надо кое-что обсудить.
        И мы всем гуртом двинулись от площади трех вокзалов к Каланчевской улице. По дороге я все пытался разговорить Павла, но никак не получалось. Отвечал он односложно, неохотно, а про Сеню и вовсе можно было подумать, что он немой. Так и не ясно было — зачем они появились в Москве? Я приуныл, пыл мой несколько поостыл, а Миша Заболотный оставался по-прежнему весел и насмешлив. Он много болтал, отпускал шуточки и успел даже пару раз позвонить куда-то по сотовому телефону.
        Вскоре мы подошли к восьмиэтажному дому. Отец Кассиан был удивительной, примечательной личностью. Натура яростная, динамичная, он обладал даром проповедника и недюжинной силой. Гнул в руках гвозди, кулаком мог прошибить деревянную стенку, а лошадь под ним, когда он ездил верхом, приседала от тяжести. Еще бы! Килограмм за сто весом и росту под два метра. Длинные до плеч волосы, борода до груди, орлиный профиль и неукротимый огонь в глазах. Когда-то он работал в милиции, в угрозыске, потом — неожиданно для всех — с головой бросился в Православие. Почему-то многие милиционеры идут служить в церковь. Впрочем, оно и понятно: привычка ловить человеков. Став священником, своего прихода отец Кассиан не получил, да ему это было и не нужно, так я разумею. Он носился по всей стране, побывал во многих «горячих точках». Где какое-то бедствие, землетрясение, он тут, рядом с МЧС, с красными куртками. Окормлял страждущих, поднимал дух на развалинах и пожарищах. Во время войны в Чечне его часто можно было встретить в окопах, в боевых подразделениях. От пуль он был словно заговоренный. Там отец; Кассиан и
познакомился с Мишей Заболотным и Павлом Слепцовым. Он крестил солдат, исповедовал, кропил святой водой танки и БТРы. В войсках его любовно называли «наш батюшка».
        Надо было обладать отчаянным мужеством и смелостью, чтобы так себя вести. Даже боевики его уважали. По его собственным уверениям, на тех участках фронта, где он находился, потерь в живой силе не было. Правда это или нет, не знаю, но говорили, что он даже в плену побывал и его отпустили с миром. По крайней мере, слухами и легендами эта исключительная личность стала обрастать очень быстро. Может быть, свалившаяся на него слава, всероссийская известность, фанатическая приверженность сторонников и сыграли дурную роль в его жизни. Ведь его чуть ли не святым называли, приводили случаи исцеления им больных и раненых, ходили за ним толпами и ловили каждое его слово. Чувствуя такую силу и власть над людьми, уверовав в свое предназначение, отец Кассиан рассорился с Патриархией, перешел под юрисдикцию катакомбной церкви, так называемую ИПЦ, а вскорости готов был основать и свое собственное учение. Свою церковь, кассианскую.
        В этом деле он уже значительно преуспел. Кто-то очень искусно поддерживал его финансами, направлял. Организовывались его выступления во дворцах культуры, на стадионах, выпускались видеокассеты с проповедями, куда вмонтировались кадры чеченской войны, где отец Кассиан то управлял боевой машиной, то гарцевал на лошади. Он и сам создавал себе образ человека необычайного. Ходил с громадным посохом и тяжеленным крестом на груди, дома спал в огромном нетесаном гробу, был скор на кулачную расправу с «неслухами», вместо «благословляю» говорил «богославляю», подчеркивая тем свою особую близость к небесному Владыке, а в кармане носил коробочку с печатью, на которой было оттиснуто его имя и которое должно было защищать от всяческих бед, болезней и нечистой силы. Эту печать он ставил всем своим поклонникам и поклонницам куда придется — в паспорт, на клочок бумаги, в псалтирь, хоть на лоб. Ревнители отца Кассиана не мыли потом лбов неделями.
        Миша позвонил в дверь, нам открыла безликого вида старушка. Молча выслушала Заболотного, поглядела на оттиск кассиановской печати в его паспорте /пригодилось!/ и пропустила нас всех в квартиру.
        - Еще почивают, — с благоговением шепнула она. — Обождите.
        Другая старуха мыла в коридоре пол. Третья что-то стряпала на кухне, высунув свою рожицу, перепачканную мукой. Мы прошли в гостиную. Возле стен стояли ящики с гуманитарной помощью, на кресле висел генеральский мундир, из-под которого торчали брюки с лампасами, на столе мерцал компьютер, тут же приютились две пустые бутылки и тарелка с недоеденной пищей. В красном углу висело много икон и теплилась лампадка. Мне еще не приходилось бывать в квартире отца Кассиана, поэтому я с любопытством оглядывался. Дверь в соседнюю комнату была открыта, там, на полу, стоял огромный гроб, откуда доносился мощный храп.
        - Умаялся в трудах-то! — негромко произнес Миша. — Вишь, старух-то сколько нагнал? Пойти, что ли, к нему в секретари работать? Он звал.
        - Изменился отец Кассиан, — сказал Павел. — Не таким в Чечне был. Не было этого, — он развел руками.
        - Чего ж ты хочешь? — ответил Миша. — Жизнь свое берет. А ты с какой стороны на него рассчитываешь?
        - Поддержки ищу.
        - У раскольника-то?
        Мы разместились кто где, на стульях и кожаном диванчике. Через некоторое время в соседней комнате зазвонил мобильный телефон. Я видел, как из гроба высунулась волосатая рука, нащупала на полу трубку. Отец Кассиан пробурчал несколько фраз. Затем закашлялся, тяжело вздохнул и восстал из гроба. Вид его, откровенно говоря, был страшен. Всклокоченные волосы, борода набок, разгорающиеся глаза. Оправив рясу и широко перекрестившись, он уставился на нас, встав на пороге. Миша первым подскочил к нему, целуя руку. Отец Кассиан громко зевнул.
        - Узнал, узнал! — сказал он, щелкнув Заболотного по лбу. — Чего пожаловал?
        - Вот! — Миша показал рукой в сторону Павла, тотчас же отскочив в сторону.
        - А-а, солдат! — отец Кассиан обнял шагнувшего к нему Павла. Грозное лицо его смягчилось улыбкой. Потом он скользнул взглядом по мне и Сене.
        - 3-з-здрасьте! — заикаясь, как Павел, сказал я.
        - Эти кто? ~ спросил отец Кассиан.
        - Эти так, — торопливо отрапортовал Заболотный. — С боку. Тут главный Павел. Дело у него к вам, батюшка.
        - Владыка! — поправил его отец Кассиан. — Меня намедни в епископы возвели. Да казаки генеральским чином пожаловали. Вишь, мундир-то какой? Нравится?
        - Любо! — поспешно выкрикнул Миша. — Ай, славно, поздравляю!
        - В МЧС тоже хотят дать звание генерал-лейтенанта, — благодушно усмехнулся отец Кассиан. — Свалилось всё это на голову, а мне, братцы, ничего не нужно. Мне лишь келью да гроб, больше ничего и не надо. Но! Обязанности. Кто ж за Россию бодаться будет? Молитвенников много, а воинов? Вот и дерусь, пока силы еще есть. А на исходе. Людей верных мало. Все самому приходится. Ты, Мишка, пойдешь ко мне порученцем?
        - Я всегда, как прикажете, — замаслился Заболотный. — А платить будете?
        - Ты богу служишь, а не мамоне! — рассвирепел отец Кассиан и даже потянулся к посоху, чтобы огреть супостата.
        - Сдуру ляпнул, помилосердствуйте! — выкрикнул Мишаня, почти ёрничая. — С пропитанием худо, нищенствую. Иной день корочки хлеба во рту не бывает. Мне бы ставку какую, а я всё для вас сделаю.
        - То-то! — смягчился хозяин, генерал-епископ. — Будет ужо тебе ставка. С голоду не подохнешь. Разузнай-ка ты мне, где сукно хорошее на генеральскую шинель взять? Ты проныра, всюду лазаешь.
        - А у Игнатова? У него швейный цех. Опять же, патриот, с казаками водится. Да вы же его знаете!
        - Верно. Вот и отправляйся сегодня к нему да заказ сделай.
        - А деньги?
        - Потом пришлю.
        Я с интересом следил за их разговором, а Павел стоял с непроницаемым лицом. Сеня же совсем стушевался где-то в уголку гостиной. Отец Кассиан вдруг словно опомнился, он вышел в коридор и оттуда загрохотало:
        - Матрена! Тащи блины со сметаной, завтракать пора, гостей потчевать! Солдат пришел, друг мой, так что постарайся! Да поживее, поживее у меня, совсем дохлые ходите!
        Пока шла возня на кухне, мы успели переброситься несколькими фразами.
        - Каков матерый человечище? — с восторгом сказал Мишаня, примеривая на себя генеральский мундир. Туда поместилась бы еще парочка Заболотных. — Аника-воин, одно слово. Но порученцем к нему не пойду, костей жалко. Переломает.
        - Вы про какого Игнатова говорили, у которого корабль свой? — спросил Павел.
        - Он самый. Бизнесмен, из православных. Церкви поддерживает.
        - Надо бы и к нему съездить. Мне сейчас позарез нужны люди денежные, со средствами.
        Заболотный внимательно, с интересом посмотрел на Павла.
        - Они всем нужны, — сказал он, чему-то усмехнувшись.
        - Потом к нам поедем? — спросил я Павла. — У меня остановишься? Женя будет рада… — Это я уж так добавил, от себя. Думал, ему будет приятно. Но Павел среагировал совсем не так, как я ожидал. Он нахмурился и угрюмо бросил:
        - Нет, к тебе не поеду. Поищем другое место.
        - И правильно, — сказал Миша. — Евгения Федоровна теперь в каком-то вулканическом состоянии пребывает. Вчера кондитерскими изделиями бросалась.
        И кто его за язык тянет? Тем более, неправда это. Я был несколько обескуражен, но настаивать не стал. Павла переубедить трудно. А вскоре мы уже сидели за столом, уставленном всякими яствами. Котлетки, блины, овощи, гречневая каша, У отца Кассиана был отменный аппетит, не забывал он и о стопках с водкой. И говорил при этом без умолку. Но всё больше о себе, о своих достижениях. Речистости оказался редкой, почти Цицерон в рясе. Заболотный всё подталкивал в бок Павла, чтобы и он высказался по своему делу, но тот упорно молчал. Наконец, отец Кассиан сам обратил на эти телодвижения внимание.
        - Чего ты его толкаешь? — спросил он. — Помню я, что вопрос какой-то у Павла, не забыл. Говори, пока время есть, а то мне на конференцию одну ехать.
        - Т-ттут т-такое дело, — начал Павел, заикаясь от волнения: — Я, еще когда в госпитале лежал, после ранения — обет дал. И потом к старцам в Псково-Печерский ездил — они благословили. Словом, часовенку хочу в нашей деревне построить. У нас там была церквушка, но ее еще в шестидесятые годы, при Хрущеве, на стройматериалы растащили. Теперь пусто. Молится негде, народ потому как стадо разбредается. Богомольцы за сто верст ездят, в город. А у нас ведь и источник есть, целебный, на том месте, где церковь стояла. Так что необходима часовенка. Как воздух нужна. Я уже разрешение в епископате получил. Одно-купольную церковь построить, конечно, не осилю, а вот часовенка — в самый раз будет. Помощники в этом деле у нас в деревне найдутся. Денег нет. Вот беда главная. Власти тут не помогут, спрашивал. Вся надежда на частные пожертвования.
        - Сколько нужно? — спросил отец Кассиан, нахмурившись.
        - Тысячи три долларов.
        - Лучше пять, — быстро вставил Заболотный, словно он подсчитал все заранее. Но я был уверен, что он впервые услышал обо всем этом здесь, за столом.
        - Деньги немалые, но и не великие, — в раздумье сказал отец Кассиан. Он похлопал Павла по плечу. — Дело доброе затеял, только ведь от московской Патриархии будет часовенка твоя, да? А я с ними в контре. Они на меня столько бочек грязи вылили… Расстригой прозвали. Злопыхатели. А сами табаком торгуют, антихрист у них за печкой сидит. Они уже давно в грехах и болтовне погрязли. А я дело живое делаю, и слово божье несу. Вот в Чечню скоро отправлю целый контейнер с медикаментами. Сам тоже поеду. А они?
        - Часовенка-то для людей будет, не для иерархов, — напомнил Павел. — Деревенскому мужику или бабе важно ли кто там наверху и за что борется? Какие течения в церкви. Им место нужно, где богослужение будет, где образ божий. Столица далеко, а Россия сильна провинцией. Там дух, там вера. И священники такие есть, что Москве и не снились. Истинные подвижники, последние, может быть.
        - Сам таким стать хочешь? — едко спросил отец Кассиан. Павел не ответил, смутился. Зато Миша Заболотный не утерпел:
        - А что, он сгодится. Из него деревенский батюшка выйдет претолковый. Старухи не нарадуются. Еще и прогремит по всей России.
        - Не обо мне речь, — отрезал Павел. Он выжидающе поглядел на отца Кассиана.
        - Денег у меня лишних нет, — хмуро сказал тот. — Да я ими и не распоряжаюсь. У меня финансист-бухгалтер больно хитрый, из выкрестов. Его на телеге не объедешь. Вряд ли он тебе выделит эту сумму на часовенку. Попрошу, конечно, но ты особенно не надейся. Мы тут теперь один проект разворачиваем, на счету каждая копейка.
        - Что за проект? — спросил Миша.
        - Политическое движение будем организовывать. Или партию. За Русь народную и православную, так будет звучать. Я ведь, брат, богом избранный на спасение России, такая уж на меня ноша возложена. Тяжко, ох, тяжко ее нести, но таков мой крест, и я не ропщу, знаю, господь не оставит, даст силы…. В Думу буду баллотироваться, — добавил отец Кассиан, значительно поглядев на нас. — А тебе, Паша, надо к бизнесменам обратиться, к тому же Игнатову, корабельщику нашему. Казачков потряси, верховного атамана Колдобина. Я к нему черкану записку.
        - Да мы его знаем, — вставил Миша. — Может, сейчас и отправимся.
        - А хочешь, я тебя в бригаду МЧС устрою? — предложил вдруг отец Кассиан. — Ты парень военный, тебя с ходу примут. Годика три проработаешь — на часовеньку-то и наскребешь. Или ко мне иди, в помощники. Вместе будем сорную траву выдергивать. Из Патриархии. Там мусора много, работы хватит. Ты, кстати, где останови лея-то?
        - Пока нигде, — глухо ответил Павел.
        - Дам тебе адресок одной тетки, она принимает. Сподвижница моя преданная. И денег за ночлег не возьмет. Иначе я ее — посохом, так и передай.
        Отец Кассиан черканул что-то на листке бумаги и приложил свою знаменитую печать. Заболотный подхватил бумажку и, прежде чем передать Павлу, прочитал, подмигнул мне.
        - Дашина мать, — сказал он, догадываясь о моих чувствах к этой девушке. Откуда только он все знает? Хотя, собственно, он-то меня с этой семьей и познакомил. Это и была та девушка, о которой я уже упоминал прежде. То «существо», при мысли о котором у меня начинало учащенно биться сердце. А я и сам хотел ввести Павла в их дом, чтобы он мог помочь и ей, и мне. Так что всё складывалось как нельзя лучше. Вот только с деньгами вышла промашка. По моему мнению, напрасно Павел вообще рассчитывал на отца Кассиана. Не тем у него голова занята, не тем. Понял это и Павел, потому и сидел с мрачноватым видом. Тем временем зазвонил телефон, отец Кассиан взял трубку, начал говорить, потом замахал на нас руками: идите, дескать, не до вас.
        - Исчезаем! — проговорил Миша Заболотный и уже в коридоре добавил, обращаясь к одной из старух: — Государственный человек! Вы его берегите.
        Я еще не знал, что в последнее время у Павла стали учащаться приступы головной боли, доводившие иной раз до бессознательного состояния. Случалось это от перенапряжения, от излишнего волнения или усталости. Да и питался он кое-как, чем придется. Вот и у отца Кассиана почти ни к чему не прикоснулся. Когда мы вышли на улицу, он вдруг замедлил шаг, сжал зубы, глаза стали совсем прозрачными. Потом начал тереть обеими руками виски. Миша продолжал говорить, ругая на все корки отца Кассиана, а Сеня уже подхватил Павла под локоть, потому что тот начал заваливаться на бок. Я поддержал с другой стороны, и мы довели Павла до лавочки. Там и усадили. Он тяжело дышал, на лбу выступили капли пота.
        - Чего это с ним? — спросил Миша. — Припадок, что ли?
        - Не знаете разве, что он был в голову ранен? — сердито отозвался Сеня. — Я ему говорил не ездить, обождать, а он ни в какую. Да мы еще в тамбуре всю ночь простояли, мест не было. Проводница так пустила, и то спасибо.
        - В больницу ему надо, — сказал Миша, подумав. — В госпиталь лечь, на обследование. Не о часовенке думать, а о здоровье своем. Совсем загнется, если не прекратит мучить себя.
        Я бестолково стоял рядом, не зная что делать. Мимо прошел милиционер, подозрительно покосился на нас. Наверное, подумал, что мы пьяного дружка сопровождаем. Именно такое впечатление Павел и производил: голова его свесилась на грудь, глаза закрыты.
        - Ничего, сейчас отпустит, — сказал Сеня. — Немного подождать надо, такое уже было.
        - Ну-ну, — произнес Заболотный. — Подождем-с.
        Так мы и сидели на лавочке, молчали, пока Павел приходил в себя. Я думал о том, что денег ему в Москве, скорее всего, собрать не удастся. Но сам готов был помогать всячески, чем только смогу. Вспомнил о Жене: у нее было много знакомых художников, скульпторов, некоторые очень известные, может быть, кто-то из них раскошелится? Надо переговорить. А Борис Львович, муж бывший? Тоже вариант, не из худших. Тем более, воцерковленный человек, что ему стоит пожертвовать на благое дело? Не оскудеет, а в глазах Жени даже поднимется. Но больше всего я сейчас тревожился о самом Павле. Вскоре он выпрямился, сумрачно поглядел на нас и сказал:
        - Ладно, хватит сидеть, поехали к атаману Колдобину.
        Ослушаться его никто из нас как бы и не посмел, только Миша украдкой подмигнул мне да постучал пальцем по лбу. Но я не обратил на его жест никакого внимания. В пути Павел вдруг стал чрезвычайно разговорчивым. Возможно, после перенесенного приступа наступило какое-то расторможение. Я даже с некоторым удивлением слушал его «болтовню», столь ему не свойственную и путающую меня. Он перекидывался с одной темы на другую, говорил зачем-то о дрянных продуктах с вредными добавками, о заполонивших все киоски полупорнографических журнальчиках, о телевизионных программах, о каком-то Петре Григорьевиче Иерусалимском, к которому надо тоже непременно съездить, об Америке, где и кроется-то самый настоящий сатанизм. О многом, но о своей часовенке — ни слова. Шли мы пешком, до Смоленской площади.
        - А ведь америкосам скоро действительно конец настанет, — согласился со словами Павла Мишаня. — Я нутром чую. Что-то произойдет. Может, на дно океана опустятся. Может, еще что-то.
        - Кара божья достанет, — кивнул Павел и тут же перескочил на другое: — Бандиты знакомые у тебя есть?
        - Ну-у… найдем, коли нужно, — подумав, ответил Заболотный. — А тебе на кой ляд? Али замочить кого хочешь?
        - Разбойник на Руси, особенно покаявшийся, самый праведный и человечный человек, он первый в помощь, — сказал Павел. — Ты познакомь меня, надо. Я никого не хочу пропустить в этом деле, никого, ни овцу, ни барана, ни козла. В смысле, всех обойду, и банкиров, и злоумышленников, и падших, и вставших. Все люди, вот и поглядим, в ком искра божья.
        Я понял — о чем он толкует. Ему нужно было действительно с каждым переговорить о своей часовенке: откликнется тот, кто действительно верит, кто не за страх живет, а за совесть. Вот почему он пошел к отцу Кассиану, хотя и прекрасно знал, что тот давно отпал от православной церкви; и вот почему мы теперь идем к атаману Колдобину. Но мне хотелось спросить: разве на богоугодное дело всякая жертва в прок? Даже такая, что на слезах и крови? Или на лжи выстроена? Но если она и впрямь покаянная? Однако спросил я совсем другое / Сеня как раз отстал от нас на несколько шагов/:
        - Слушай, а кто это с тобой, что он?
        - А-а!.. Киллер, — махнул рукой Павел.
        - Шта-а? — деланно испугался Мишаня. Я обернулся, поглядел на невзрачного рябого паренька, чей вид мог вызвать лишь сожаление: всё в нем было как-то угловато, неухожено и «пустынно».
        - Деревня наша называется Лысые Горы, — напомнил Павел. — Поэтому порой всякая чертовщина творится. Кто жену вилами запорет, кто сам в навозной жиже утопнет. Семь пятниц на неделе и дюжина выходных. Школа в соседнем районе, лечатся у старух. Да у целебного источника. Понимаешь, словно две силы в деревне борются. Одна съедает душу, другая ее из плесени тащит. Кто победит — неизвестно. Часовенка позарез нужна. По нашим Лысым Горам ось православия проходит, — серьезно добавил он. И продолжил: — А Сенька, щенок еще, ему и двадцати нет, задумал киллером стать. Насмотрелся всякого или надоумил кто. Пришел к одной тетке и говорит: ты ведь своего мужа не любишь, побои от него терпишь, давай я его за мешок картошки грохну. Ну, та баба хоть и битая, но сама горячая, на таких Русь держится, схватила вожжи да охаживала Сеньку до самой околицы. Потом вся деревня хохотала. Сеня! — крикнул он:- Шагай быстрее! Не отставай, тут тебе та же Лысая Гора, только малость побольше..
        За разговорами мы подошли к Трубниковскому переулку, где в одном из домов находилась ставка верховного атамана Колдобина. Надо бы сказать и о нем немного. Собственно, войско его было неизвестно какой численности, и кто его назначил верховным атаманом — никто не знал. Скорее всего, сам себя. Сейчас ему было шестьдесят семь лет, в годы советской власти промышлял в теневой экономике и имел нелады с законом, а при перестройке занялся золотыми приисками и торговлей зерном, много еще чем, вот и выдвинулся. Когда началась война в Абхазии, командовал там каким-то казачьим подразделением, чуть ли не батальоном, правда, не без выгоды для себя: несколько особняков грузинов, бежавших из Сухуми и Гагр, перешли в его владение. Колдобин просто наводил зенитную установку на понравившийся ему дом, и хозяин подписывал купчую на продажу, без шума и крови. Еще и спасибо говорил.
        В Москве атаман обосновался в этом старинном особняке, выкупив в нем несколько квартир, а со временем занялся политикой. В Думу не прошел, но зато стал членом Парламента России и Белоруссии. Язвительные журналисты шутили, что в России набралось бы десятка полтора подобных «верховных» и у каждого, якобы, свое «казачье войско», но на деле все они были лишь игрушечной забавой, фикцией. Впрочем, Колдобин пользовался своеобразным авторитетом, по крайней мере, деятельность его была бурной. Проводились какие-то смотры, парады, митинги, раздавались чины и ордена. В патриотических кругах он считался «своим в доску». У него имелись наработанные связи, а золотой песочек с приисков хранился в надежном месте. Недавно он в пятый раз женился, взяв супругу моложе себя на тридцать девять лет. Прошлые браки принесли ему восемь отпрысков. Он лихо закручивал замечательные седые усы, прекрасно смотрелся в казачьей форме, а обаяния и оптимизма было не занимать. Словом, атаман любил жизнь и себя в этой жизни. Сейчас он занимался оборудованием подвала в особняке под казачий офицерский клуб. Там мы его и застали,
расспросив какого-то казачка у порога.
        В огромном сводчатом подвале кипели строительные работы. Углубляли пол, таскали цемент, штукатурили сцены. Под потолком горело несколько ламп. Сам атаман наряду с другими рабочими, в грязной тельняшке, обсыпанный известью, орудовал лопатой. Это-то мне в нем сразу и понравилось.
        - Давай, Миша, присоединяйся! — кивнул он Заболотному. — И вы, ребятки, тоже.
        Павла и Сеню уговаривать дважды не пришлось, а Мишаня, кисло скривившись, осторожно приподнял ведро с песком. Я также переложил пару кирпичей с места на место. По ходу Заболотный стал заговаривать Колдобину зубы.
        - Потом, потом! — отмахнулся тот. — Еще полчасика поработаем, а там наверх поднимемся, в мой кабинет. И поговорим.
        - Но вы хоть Павла-то узнаете? — жалобно спросил Миша, которому страх как не хотелось таскать полные ведра.
        - Узнал, узнал! — отозвался Колдобин. Хотя по лицу было видно, что он ни Павла, ни меня не помнил. А ведь мы заходили к нему пару раз полгода назад. Он даже выписал мне удостоверение казачьего вахмистра, а Павлу — хорунжего. Заболотный тоже был каким-то не то сотником, не то подъесаулом. Что ж, делать нечего, пришлось потрудиться в подвале…
        - Ладно! — бросил, наконец, лопату Колдобин, с любовью оглядывая тяжелые своды. — Мне без физической нагрузки нельзя, я должен форму поддерживать. Но теперь пошли наверх.
        На третьем этаже размещалась одна из квартир атамана, с его личными апартаментами. Занимали они пять комнат, в которых суетились люди в мундирах и в штатском. На кухне что-то кашеварили.
        - Идите в мой кабинет, а я пока умоюсь и переоденусь, — сказал нам Колдобин. Мы двинулись вслед за Заболотным, который брезгливо отряхивал свою куртку.
        - Ч-черт, брюки испачкал, туфли!.. — сердито бормотал он.
        - Будет тебе! — утешил его Павел. — Тебе полезно жирок сотрясти, не развалишься. В Чечне не такой был, на брюхе ползал.
        - Провались она пропадом, эта Чечня! И что я с вами увязался? Знал бы — сидел дома, с княгинюшкой.
        - У него хозяйкой княгиня, — пояснил я Павлу. — И сто сорок кошек.
        Заболотный шикнул на меня, отворил дверь, и мы вошли в просторную комнату. Тут-то я и остолбенел. Мишаня, должно быть, тоже. В атаманском кресле, за большим длинным столом сидел Борис Львович, оглаживая свою серебристую бороду. Над ним висела старинная икона и казачья шашка. Рядом мерцал компьютер. Бывший муженек Евгении пришел в себя первым, впрочем, он, возможно, и мало удивился, лишь глаза слегка затуманились.
        - Проходите же, чего в дверях встали? — сказал он. — Присаживайтесь.
        - А ты как тут? — озадаченно спросил Заболотный. — Ужель вместо Колдобина за верховного атамана?
        - У меня с ним свои дела. Финансовые. Как Евгения Федоровна себя чувствует… после вчерашнего? Отошла?
        - Ничего, нормально, — ответил я. — А это Павел.
        Борис Львович встал, пожал ему руку, потом и Сене тоже. Мы все как-то неловко помолчали. Павел с интересом всматривался в Бориса Львовича, будто хотел что-то понять в нем. Или искал какую-то зацепку, которая могла многое прояснить. Но и Борис Львович также внимательно, хотя и ненавязчиво, изучал Павла. Я почувствовал, что их обязательно должно что-то связывать. Не сейчас, так в будущем. Какая-то идея, или цепь событий, или еще что-то. Мне сейчас трудно было разобраться. Молчание прервал Заболотный.
        - Интересная штука жизнь, — философически начал он. — Куда ни приду — всюду Бориса Львовича встречу. И на бирже он, и в банке, и в церкви поклоны бьет, и вот уже у казаков почти верховодит, и в обществе «Память», должно быть, состоит, и на Всемирном еврейском конгрессе за портьерой прячется… К чему бы это, а? Верно, к ба-а-альшим р-революционным потрясениям. Нет, правда, объясните мне, почему это все «новые русские» почти сплошь евреи?
        Борис Львович лишь добродушно засмеялся, 'но ничего не ответил.
        - Вот читал я одну брошюрку, — продолжил Миша. — Там сказано, что священников становится всё больше и больше из выкрестов. С одной стороны хорошо: Христа, ими распятого, наконец-то, узрели. С другой — опять же опасение возникает. А не хитрость ли это? Не коварство ли иудейское? Чтобы изнутри взять. Банки-то уже ихние, а вот души еще нет. Как душу взять? Через веру. Вот и заполнили церкви. Особенно в Москве. В Патриархии. Не пойму. Боязно. Грустно. Ты-то, Павел, что окажешь?
        Я видел, что Заболотному хочется лишь позлить Бориса Львовича, за вчерашнее, за то, что тот не дал ему денег. Но Павел ответил вполне серьезно:
        - Россия, если хочешь знать, это новый Израиль. Здесь теперь Голгофа, здесь и борьба, и покаяние и смирение, И русские — это не только мы, русские, а все люди на земном шаре. Всечеловеки, по Достоевскому. И быть русским — значит быть христианином не по избранию, а по доброй воле. Богоносным, а не богоизбранным. Так что и еврей может быть более русским, чем русский по крови.
        - Эвона! — недовольно сморщился Заболотный. Он надеялся, что Павел его поддержит, но вышло иначе.
        - Вы правы, — сказал Борис Львович, обращаясь к Павлу. — Еврей есть в каждом человеке, и судьба евреев — это история всего человечества, его взлетов и падений. Поэтому и нельзя евреев судить, поскольку это суд над собой. Нам дано хорошее средство для излечения от взаимной ненависти — покаяние. Во мне есть родовая гордость, но я мытарь, а мытарь принял Христа. И понял, что Россия — это не государство, а другой мир. Идущий на смену старому, отжившему. С новыми идеями. А в чем на ваш взгляд русская национальная идея?
        - В двух словах не скажешь, — отозвался Павел.
        - А именно в двух?
        - Слово Божие. Потому что нести его больше некому.
        Разговор их прервал явившийся в кабинет атаман Колдобин. Сейчас на нем была белоснежная рубашка и генеральский китель. Усы все так же лихо закручены вверх.
        - Мы еще продолжим нашу беседу, ~ улыбнулся Павлу Борис Львович, уступая кресло хозяину.
        - Ну, хлопцы, давайте, рассказывайте, что там у вас? — сказал атаман. — С Борисом Львовичем мы после потолкуем. У нас там, на сколько назначено?
        - На двенадцать, — ответил Борис Львович. — Бумаги готовы. Только подписать.
        Он скромно сел где-то в уголке и стал прислушиваться к разговору. Вперед вылез как всегда Заболотный. Он изъяснил идею Павла о часовенке и его просьбу, назвав, уже не пять, а шесть тысяч долларов. И чего он цену-то так ломит? Павел лишь морщился, слушая его, но своих слов не вставлял. А Колдобин пришел буквально в восторг от услышанного.
        - Вот это здорово, это по-нашему, по-православному! — заговорил он. — Ай, да молодец, хвалю, казак! Постой, да ты казак ли?
        - Казак он, казак, — умирил Заболотный.
        - Молодец! — еще раз произнес Колдобин. — Малыми делами — большие вершить будем. Патриотизм не в том, чтобы кричать на каждом шагу, а чтоб строить что-то, возводить здание. Вот как мы давеча все вместе в подвале. Всем миром надо, сообща. В единый кулак собраться, с верой и правдой — за Отечество, за царя, за бога. Будем потихоньку восстанавливать в России монархию. На черта нам эта демократия, царь-батюшка нужен. Есть уже кандидатуры на примете, есть. У нас громадные планы, братцы. Так, что ли, Борис Львович?
        - Так, — улыбнулся тот.
        - И вот потому мы тоже не сидим без дела, — продолжил воодушевленно атаман. Он даже встал со своего кресла и заходил по комнате, где на стене висела огромная карта России. Но я заметил, что границы ее были очерчены так, что в нее входили и все бывшие республики Советского Союза, и Финляндия с Польшей, и даже почему-то Афганистан, и Аляска. Колдобина несло, он был замечательный оратор. Упомянул о паре-тройке военных заводах, которые правительство вот-вот отдаст ему в аренду и тогда он наладит торговлю оружием с Ираком, о шестисоттысячном казачьем войске, находящемся у него в подчинении, о стомиллионном кредите в банке, отпущенном ему на подъем сельского хозяйства в Сибири, об открытии казачьего кадетского корпуса в Москве, о закупленных им пятидесяти учебных самолетах, стоящих на Ходынском поле, о двух сторожевых кораблях на Балтике, о предстоящей на днях встрече с самим Президентом, который всецело на его стороне, о многом другом. Голова шла кругом. По крайней мере, у меня. Когда он устал и кончил, сев обратно в кресло, Заболотный зааплодировал, а Павел нерешительно спросил, заикаясь:
        - Эт-то…а ч-часовенка как?
        Атаман Колдобин развел руками.
        - Видишь, куда все средства уходят? Сейчас каждый рубль на счету. Всё — в деле. Всё на благо Отечества. Так, Борис Львович?
        - Так, — вновь подтвердил тот.
        - Но я тебе бумагу выпишу, с печатью, — предложил Колдобин. — Будешь моим личным представителем, чтобы другие организации оказывали тебе всяческое содействие. Ты в каком звании?
        - Сержант.
        - Станешь у меня есаулом. Сейчас секретаря кликну. Какое у нас число?
        - Одиннадцатое сентября, — напомнил Заболотный. — Только он и так в нашем казачьем войске не последний штык, хорунжий, кажется.
        - А этот? — Колдобин почему-то ткнул пальцем в сторону Сени.
        - Этот не местный.
        - Будет урядником, — решил атаман. И действительно закричал во всю комнату: — Феклистов! С печатью и бланками — ко мне!
        Я обратил внимание на лицо Бориса Львовича: оно как-то дергалось в судорогах, словно он еле сдерживался. А Павел сидел мрачный, сжав зубы. Вбежал Феклистов. С выпученными глазами, взъерошенный, и, как оказалось, было с чего. Он всех нас огорошил последней новостью:
        - Только что передали! — выкрикнул он. — Америку бомбят! Вдребезги! Самолеты падают, «Боинги»! Включите телевизор, Алексей Романович, скорее!
        Заболотный первым поспел к телевизору на тумбе и щелкнул кнопкой. Передавали то, что в тот день происходило в Америке, в Нью-Йорке. Показывались картинки, как рушились башни всемирного торгового центра, как горел Пентагон… Мы все прильнули к экрану и, затаив дыхание, смотрели и слушали. Так продолжалось несколько минут. Зрелище было невиданное.
        - Вот это да! — первым опомнился Заболотный.
        - Бог ты мой! — проговорил побледневший Борис Львович.
        Атаман Колдобин встал и торжественно перекрестился.
        - Кара божья настигла, — сказал он, обернувшись к иконе. — Это им за Югославию, за сербов, за русских, за вызов небесам, за гордыню!
        - Ур-р-р-а-а! — закричал тотчас же Феклистов и почему-то бросился обнимать Сеню, потом меня, Павла, только Борис Львович холодно отстранился. В дальнейшем происходила какая-то сумятица, я даже с трудом соображал и не мог зафиксировать внимание. Все были до предела возбуждены, говорили разом, перебивая друг друга, в кабинете у Колдобина появлялись всё новые и новые люди. Начиналось какое-то столпотворение, водоворот. На столе звонили телефоны, кто-то принес вина, водки. Одни пили, другие отказывались. Единого мнения о происшедших событиях все-таки не было. Но большинство склонялось к тому, что Америка, пусть и временно, поставлена на колени. О жертвах в этот момент не думали. Вернее, их не учитывали, о них забыли, как забывают о любой крови во время Большой Игры. Что кровь, политика главнее. В гуще народа я заметил, что Павел о чем-то переговаривает с Борисом Львовичем. Лица их были очень серьезные. А вот Сеня и Заболотный, напротив, чуть ли не скакали от радости. Я пробрался к ним.
        - А он отличный парень! — заявил мне Мишаня, хлопая Сеню по плечу. — Я сразу разглядел, свой в доску. Я его под свою опеку беру. Не дам пропасть.
        Он сунул мне стакан вина, и я машинально выпил. В голове сразу зашумело, я ведь совсем забыл, что дал себе слово никогда в жизни не пить. Правда, и тут-то я сделал всего несколько глотков, но этого оказалось достаточно. У меня поплыло перед глазами, а все вокруг стали еще милее и приятнее, как старые добрые друзья. Я чему-то глупо улыбался, глядя на всех.
        - Пойдем! — тронул меня за плечо Павел. — Нам ехать пора, теперь тут уж не до нас. Э-э!.. — добавил он, всматриваясь в мои глаза: — Да ты, голубчик, употребил?
        - Это ничего, это нужно, — пролепетал я. — А ты-то сам — что обо всем этом думаешь?
        - Пошли, пошли, — повел меня Павел. — Позже.
        Мы спустились по лестнице /причем я крепко запинался/, выбрались на улицу. Здесь я глотнул свежего воздуха и убедился, что мы все вместе: и Павел, и Заболотный, и Сеня. И даже Борис Львович. Он поддерживал меня за локоть.
        - Куда теперь? — выкрикнул я со смехом.
        - К корабельщику Игнатову, — отозвался Заболотный и подмигнул. Или мне показалось? Борис Львович не отпускал меня, что-то говорил на ухо.
        - Что? — переспросил я.
        - Отдашь это письмо Евгении Федоровне, — повторил он и сунул конверт в мою куртку. — Очень важно, не потеряй.
        - Слушай, Борис… Львович, а почему она тебя так ненавидит? — спросил я.
        - Успокойся, любит она меня, любит, — ответил он, усмехнувшись. — А сейчас никуда не езди. Мой шофер отвезет тебя домой, в Сокольники.
        - И то верно, — сказал очутившийся рядом Заболотный. — Потом созвонимся.
        Павел что-то сказал мне, но я не расслышал. Тогда он просто махнул рукой и пошел по переулку. За ним — Сеня и Заболотный.
        - Ты мне нужен, — отчетливо произнес Борис Львович, — Запомни это, и я тебя люблю.
        Я хихикнул. Потом подкатил «мерседес», меня усадили и всю дорогу до Сокольников я, кажется, проспал.
        Глава третья
        Даша и другие
        Когда я предстал пред ясные очи Евгении Федоровны, мой глупый хмель уже улетучился, но она все равно что-то учуяла, поведя носиком. Правда, ничего не сказала, лишь фыркнула.
        - Ты уже слышала про «Боинги»? — спросил я.
        - Долдонят, — ответила сестра. — Будто мир рухнул.
        - А может, и рухнул. Теперь начнется не поймешь что.
        - Оно уже давно началось. Ладно, встретил его?
        Слово «его» произнесла с нажимом, а я почему-то подумал, что она имеет в виду Бориса Львовича. Ошибся.
        - Да, он тебе письмо просил передать.
        И протянул ей конверт. Сестра схватила, вытащила листок бумаги, стало читать. Но постепенно выражение ее лица менялось, пока на нем отчетливо не проступило отвращение. Все же, она дочитала письмо до конца, потом спрятала бумагу в карман.
        - Ну и хорошо, — сказала она, улыбнувшись. — Надеюсь, теперь-то всё разрешится. Кстати, тебе тут какая-то девушка звонила, Даша. Кто такая, почему не знаю?
        Я всё еще пребывал в таком возбужденном состоянии, что решил тут же ей всё рассказать. Но, встретив её рассеянный и почти равнодушный взгляд, остановился. Сказал лишь:
        - Знакомая, с рынка, — и ушел в свою комнату. Надо было многое обдумать, наедине. Что заключалось в письме Бориса Львовича к Жене? Почему она сказала, что «теперь-то всё и разрешится»? И ведь она спрашивала меня про Павла, а не про Бориса Львовича. Выходит, думала о нем, хотя делает вид, что он ей безразличен. Эх, как бы затащить Павла в гости, но он тоже уперся, как вкопанный. И чего они так поссорились? Наверное, его Женя чем-то обидела, она всех может довести до точки кипения. Такой характер.
        Потом мысли мои перекинулись в сторону Даши. Пора теперь сказать и о ней. Я ее люблю, это ясно. Сам себе не признавался все эти три месяца, но сейчас понял окончательно, вот в эту минуту, когда начал о ней думать. А может быть там, в ставке у Колдобина, когда услышал про «Боинги» и за той трагедией различил как-то лицо Даши, будто она горела. Потому что она действительно горит и ее надо спасать. Всё это, конечно, несопоставимо, но оно вроде бы наложилось друг на друга. Не может не наложиться. Иногда далекое, происшедшее за тридевять земель землетрясение вдруг отдается в твоей квартире. Ты можешь проснуться ночью и понять, что жизнь твоя изменилась, сказать себе: я теперь совершенно другой. Отчего? От залетевшего в окно лунного света, от шепота листвы. Они несут какую-то еще непонятную тебе весть, Слово, которые ты должен разгадать. И ты в предчувствии, что уже понял его значение для себя. Иногда это слово: смерть. Иногда: любовь. Но прежним ты уже не останешься никогда.
        Я познакомился с Дашей Костерковой через все того же Заболотного. В середине июня. Он уже ходил в квартиру к ее матери по каким-то поручениям отца Кассиана, а тут захватил с собой и меня. Только предупредил по дороге:
        - Смотри, Коля, там — ад!
        Ад так ад, мне даже интересно стало. Квартира находилась на Щелковском шоссе, возле автовокзала. Дверь открыла пожилая тетка с испитым лицом, блеклыми спутанными волосами и бланшем под глазом. За ее спиной маячила старуха, еще страшнее видом. Я бы не рискнул определить их возраст. Из комнаты неслись голоса.
        - Принимай гостинцы, Татьяна Павловна — от отца Кассиана! — весело сказал Миша, протягивая полиэтиленовый пакет с продуктами.
        - Входите, соколики! — ответила та, жеманно кривляясь. От нее шел неприятный запах. Квартира вообще была пропитана какими-то испарениями, хоть нос зажимай. На полу мусор, окурки, битое стекло. Всюду пустые бутылки. На кухне горит газ, хотя за окном — жара. Из сломанного крана течет вода. Груды грязной посуды. Ну и так далее, описывать нет смысла, типичная берлога, где живут спившиеся полубомжи. Потом я узнал, что эта Татьяна Павловна чем-то очень уж угодила отцу Кассиану, вроде бы даже каким-то образом спасла ему жизнь, вот он и взял над ней опеку, помогал деньгами, продуктами. Но и она ходила на все его сборища, истово ему поклонялась.
        Миша шепнул мне, что ей всего тридцать шесть лет, а старухе, ее матери, пятьдесят пять. Но выглядели они обе, конечно, куда как старше. Здесь было три комнаты, одну сдавали жильцу, чеченцу, торговцу с рынка. И сюда вечно приходил всякий сброд с улицы, пьянствовал вместе с Татьяной Павловной и старухой. Они и сейчас сидели за столиком в средней комнате в количестве трех человек. Четвертого я потом разглядел на полу, возле кушетки.
        - Вот так! — подмигнул мне Миша. — Народ еще мычит, но уже не безмолвствует. Ну и хари, смотреть противно.
        Он бесцеремонно согнал кого-то со стула и уселся сам.
        Я продолжал стоять в некоторой нерешительности. Здесь было противно, хотелось поскорей уйти. Но у Миши шел какой-то длинный разговор с Татьяной Павловной, касавшийся отца Кассиана. «Он» и сам висел на стене в виде большой фотографии в рамочке и хозяйка, глядя на него, часто крестилась. Вдруг из соседней комнаты раздался детский плач.
        - Уйми поганца, Дашка! — прокричала Татьяна Павловна, не прекращая отвешивать поклоны фотографии. Всё это время «хари» за столом продолжали бубнить своё и пить, а старуха от них не отставала. Заболотный чему-то смеялся, глядя на всех.
        Наконец, из соседней комнаты вышла русоволосая девушка в простом ситцевом платье, у нее было слегка полное миловидное лицо и какие-то удивительные синие глаза. Она прошествовала мимо, не обращая на нас ровно никакого внимания, лишь сквозь зубы бросила:
        - Твой ребенок, ты и уйми!
        Вскоре мы покинули эту квартиру, а появились в ней вновь спустя пару недель. Я сам напросился к Заболотному в попутчики. Он меня сразу «раскусил».
        - Даша запала? — спросил он ехидно. — Красивая девушка, только судьбы нет.
        - Почему?
        - Потому что так на роду написано. Мать с бабкой пьют, квартиру у них вот-вот отберут, обманут, тот же жилец, чеченец. Да и сами продать готовы. Если бы не отец Кассиан, они бы давно на улице валялись. А дальше что? Помойка. А ей на панель идти. Она ведь из школы с последнего класса ушла. Теперь ее на рынке пристроили, с лотка торгует. Хоть какая-то работа, занятие. Но впереди — мрак, А ведь красивая. Красоты жаль.
        - Так помочь надо, — невнятно пробормотал я, заметно покраснев. Миша угадал: я все эти дни вспоминал Дашу, ее лицо, хотя видел-то ее всего несколько секунд.
        - Помоги, — усмехнулся он. — Таких семей по России знаешь сколько? И в каждой свои Даши, Маши и Саши. Рано начинают пить, рано рожают, рано и старятся.
        - Нет, эта девушка какая-то особенная, — сказал я.
        - Эге, вон оно что! — только и ответил он.
        Потом я стал бывать в этой квартире уже сам, без Заболотного. Даже как-то сдружился с Татьяной Павловной и старухой. Ее все так и называли: «старуха», без имени и отчества. Но она и не слышала, была почти совсем глухая. Я ходил им за продуктами, приносил детское питание Прохору, сыну Татьяны Павловны, которая сама не знала, кто его отец. В прошлом эта женщина была учительницей, как и ее мать, чему бы я никогда не поверил, если бы она сама не показала бы мне свою трудовую книжку. Но в начале девяностых ее просто выбросили на улицу, и женщина сломалась. Так вот это и происходит. А с Дашей мы общались редко. Она лишь насмешливо фыркала, глядя на меня, как я сижу за одним столом с «харями», слушаю их бесконечно-пустые разговоры, поддакиваю Татьяне Павловне или утираю платком нос Прохору. Раз она остановила меня в коридоре, загородив проход.
        - Ты странный какой-то! — сказала Даша. — Чего сюда ходишь? Ведь не пьешь и мамку вполуха слушаешь. Из жалости, что ли?
        Я что-то промямлил, стараясь не глядеть на нее. Разумеется, покраснел.
        - Пошли, погуляем, — предложила Даша. — У меня сегодня выходной. Погода отличная.
        И мы вышли на улицу. Там неподалеку лес с озером, мы стояли на берегу, глядели на купающихся и разговаривали. Как-то быстро нашли общий язык, все-таки почти ровесники, четыре года разницы. Через час уже как-то вполне понимали друг друга. Но мы и так с ней были как открытые книги — читай, правда, еще так мало написано. Я ее жадно слушал, а она оказалась веселой, по-своему умной девушкой. Жалела, что бросила школу, не доучившись. Рассказывала о своей работе, о рынке. Шутила. Но иногда вдруг в ее лице появлялось что-то твердое, решительное и тогда слова становились грубыми, резкими. Об отце вспоминала мало, он ушел, когда она была еще маленькой. Время пролетело незаметно.
        Потом мы часто встречались, уже не на квартире, а в разных местах, в городе, в парке, в кафе, ездили в Лавру, где она осталась равнодушной, чему я был очень огорчен, даже ходили один раз за ягодами в Софрино. Побывал я и у нее на рынке, видел того чеченца, жильца, который держал несколько палаток. К слову, чеченец этот, Рамзан, вскоре съехал с квартиры, приобрел где-то свое собственное жилье. Но Даша от него зависела по работе, я это знал. И чувствовал, что она не всё договаривает.
        Мне многое было в диковинку в ее жизни, все же, я рос иначе, за спиной у своей сестры, которая меня и оберегала. У Даши было больше свободы, соприкосновения с действительностью, у нее рано открылись глаза на мир, на его грязь. Тут не каждый способен выстоять, сохранить себя. Но она, кажется, сумела. И это меня удивляло в ней больше всего. Откуда такая степень самозащиты? Она могла грубо выругаться, когда к ней кто-то приставал на улице или даже ударить. Я знал, что она способна на это, угадывал. И мне было с ней интересно, будто я каждый раз познавал новое, учился.
        Наверно, и я был ей чем-то занимателен, иначе бы мы в эти три месяца не встречались столь часто. А может быть, она за меня цеплялась, как за спасительную соломинку, потому что, не смотря на всю силу ее характера, ей тоже требовалась опора, какая-то разумная идея, на которой можно строить жизнь? Я это понял позже. «Ад», — сказал про ее квартиру Заболотный и был прав, даже предсказывая судьбу Даши. Она уже катилась в пропасть.
        В самом конце августа я узнал, что она потихоньку принимает наркотики, какие-то таблетки. «Колеса», на их языке. Мы сидели в квартире у ее подруги, Светланы, тут тоже было много разных гостей, юнцы, все они галдели, как птицы, на всякие голоса, мололи чепуху и вздор, я и не слушал, лишь держал под столом Дашину руку в своей, а ей было весело. Там открыто курили «травку» и принимали эти самые «колеса». Даша, к моему удивлению, тоже. Мне удалось вывести ее на кухню, остаться наедине.
        - Ты что, с ума спятила? — резко спросил я.
        - Ну и что такого? — весело ответила она. — Все так делают.
        - Но ты же «не все», ты не такая.
        - Почем ты знаешь? Мы все одинаковы, только притворяемся лучше или хуже. А выхода все равно нет. Тут хоть примешь таблеток, жить хочется. Покури и ты, не будь паинькой.
        - Пошли отсюда!
        - Останусь.
        Я вывел ее из квартиры почти силой. Сначала она брыкалась, злилась на меня, но потом успокоилась, а по дороге домой настроение ее и переменилось. Она стала задумчивой, грустной. Мы сели на лавочку возле ее дома и тут она вовсе прильнула к моему плечу и расплакалась.
        - Что мне делать? — повторяла она: — Что делать? Скажи, Коля, ты умный, трезвый, не могу больше так жить, в этом чаду, всюду рожи, мерзкие противные рожи, одна Светка подруга…
        - Светка твоя дрянь, — сказал я. — У нее притон.
        - А у меня дома не притон? Ты же видел, знаешь. Хорошо Рамзан съехал, проходу не давал. Но он меня и на рынке достанет. Куда уйти, к кому? Повеситься хочется.
        - Ты же сильная, что ты несешь? Пойдем в церковь.
        - Не хочу.
        Она вытерла слезы. Выпрямилась.
        - Я тебя познакомлю с одним человеком, он, возможно, скоро приедет, подскажет, как жить в вере, в разуме, исключительный человек, подвижник, — я имел в виду Павла, говоря это, потому что сам не знал, как ей помочь и что для этого надо сделать.
        - Не хочу, — повторила она. Упертая, как моя сестра.
        - Как хочешь, а все равно познакомлю.
        - Плюну ему в рожу, подвижнику этому, — грубо сказала она. — Я им никому не верю. Мамка, вон, повесила на стену фотку какого-то образины и молится на него. Дура!
        - Тут другое. Татьяна Павловна просто сильно заблуждается, она в ересь впала, а в церкви — Бог истинный, Христос. Тебя только Павел из безверия вывести может, я не сумею. У меня сил мало. Я сам только на пороге стою. И не ругай маму свою, какая бы ни была.
        - Ты еще про «колеса» мне скажи, чтобы не принимала.
        - И скажу. Ведь втянешься — совсем пропадешь. Тут дороги нет, тут пропасть.
        - Знаю. Но на меня другая беда надвигается, — серьезно сказала она. И посмотрела так пристально, с таким отчаянием, как никогда раньше. Я ей сразу поверил, а когда стал расспрашивать, она ушла в молчание. Так я от нее в тот вечер ничего и не добился.
        Потом у меня всю ночь щемило сердце, я не спал, представлял ее в этом бардаке, в воплях, среди толкучки на рынке, на квартире у Светки, в чаду, истинно в аду, как метко выразился Заболотный. И как ее вытащить оттуда? Павел, только Павел, думал я. Но хорошо, что у нее нет ада в душе — вот что главное. Внешний ад еще не так гибелен, как внутренний, который ты взрастил сам. А ее душа чиста, я верил в это. Ведь она сама может принести в твою жизнь счастье. В жизнь любого хорошего человека. Это не мало. Не всякая женщина на то способна.
        Иная и красивая, да злая, глупая. А Даша, как цветок, ею любоваться можно, она в счастье. Смеется как, радуется, когда на какое-то время забывает о доме, о рынке этом, об «аде». А потом опять в глазах тоска и жуткая безысходность. Что за беда на нее «надвигается»? Как бы сама не совершила чего с отчаяния. Она на грани, а грань переступить легко, один шаг. Сам знаю. Не по себе, не по своему опыту, мыслей таких у меня никогда не было. Но вот в нашей семье… Это была трагедия, о который мы почти никогда не говорили ни с отцом, ни с Женей. Табу, молчание. Никто не хотел теребить рану. Моя мама покончила с собой, когда мне было всего пять лет. Я тогда еще ничего не понимал. Мне сказали: уехала. И надолго. А она шагнула с балкона. И причин-то никто толком не выяснил. Но, видно, что-то накопилось, захлестнуло мертвой петлей. Терпение кончилось. Почему? Я очень хотел бы знать. Грань, один шаг, и всё. Когда я думаю о ней, мне всегда хочется плакать.
        Так случилось и в ту ночь, бессонную и какую-то слепую от темноты. Здесь со мной была не только мама, но и отец, лежавший теперь в больнице, и всё мое короткое счастливое детство. И Даша, и Павел, и Женя. О них тоже плакал, сам не зная почему. Впрочем, знал. Все мы несчастны на этом свете, горьки и одиноки, разбредаемся, вместо того, чтобы собраться вместе, протянуть руки, сказать друг другу добрые искренние слова и поддержать оступившегося. Мы, исключая, может быть, Павла, маловеры, а это даже хуже, чем атеизм. Атеист уже верующий, он верит, что Бога нет, отрицает его, но ищет. И рано или поздно находит. Он холоден, как сказано в Евангелии. Но может стать горячим. А маловер тепл, он входит в церковь, молится, а потом идет домой и всё забывает. Огонек гаснет, пока вновь не зажжет свечку перед образом. «О, если бы ты был холоден или горяч, но ты тепл!» Неужели и я такой? Лучше тогда совсем ни во что не верить, ни в Бога, ни в человечество.
        Иногда меня и такие греховные мысли посещают, я их боюсь. Порою хочется уйти в другую жизнь, в буйную, в страшную, со всеми гибельными соблазнами, броситься в нее, как в омут и — сгореть, погибнуть. Зато три или пять лет полного безумия, вседозволенности. Кто знает, не встреться мне в свое время на пути Павел, может быть, я бы и решился на это. Безумие — оно так тянет, потому что ты уже не отвечаешь ни за что. Тут полная, абсолютная свобода. И таких сейчас на Руси снизу доверху. Горько сознавать, но это так. Народ в России до того уже отощал и отчаялся, что поневоле разум теряет, а молодежь и вовсе. Себя продать — пожалуйста, убить — нипочем, переменить веру — тем более. Даже поощряют за это, хвалу поют, лишь бы от Бога отвернулись. Здесь замысел, заговор. Не каких-нибудь конкретных людей, злоумышленников /а впрочем, и их тоже/, но вселенской антиидеи, которая отрицает Спасителя, потому что она не спасать призвана человеческую душу, но губить ее. Выкорчевывать поле для того, кто миром овладеет. Его поступь слышится. А в России-то последняя битва и состоится. Многое я передумал в ту ночь, а под
утро всё же уснул и, как ни странно, спокойно и безмятежно.
        Накануне приезда Павла /в день ссоры с сестрой/ я пришел к Даше на рынок, и там у меня произошла стычка с Рамзаном. Вышла даже не стычка, а какое-то недоразумение. Я стоял у ее лотка с фруктами и болтал о разном, она весело откликалась, но, вообще-то, я мешал работе и покупателям. Подошел Рамзан, сделал мне замечание. Это был высокий мужчина лет тридцати пяти. Кстати, довольно вежливый и обходительный. Никогда не скажешь, что он участвовал в первой чеченской войне, может быть, даже они где-то с Павлом и перестреливались. Хорошо одет, симпатичен, прекрасно говорит по-русски. Даша потом сказала мне, что у него чуть ли не два высших образования и большой опыт комсомольской работы.
        - Ты лучше иди, — сказала мне она, когда Рамзан удалился в свою палатку. — И правда, я из-за тебя тут со счета собьюсь. Приходи завтра, я выходная.
        - Завтра Павел приезжает. Помнишь, я тебе о нем говорил?
        - Нет, не помню.
        - Ну, подвижник, как ты его раз назвала. Хочу, чтобы вы познакомились.
        - Чего ради?
        - Так. Он для меня, как старший брат.
        - Ладно, посмотрим. Хотя проку в том не вижу. Мне и тебя достаточно, чтобы с тоски не сдохнуть.
        Как-то она это очень славно сказала, я даже рассмеялся. Она тоже. Мне хотелось просто стоять и смотреть на нее, как она ловко управляется с виноградом и персиками, как разговаривает с покупателями, как блестят ее глаза, как улыбается. Вновь подошел Рамзан.
        - Молодой человек, вам лучше уйти, — твердо сказал он.
        - Я товар выбираю, — ответил я. — Нельзя?
        - Ничего вы не выбираете. Я за вами давно наблюдаю. Вы мешаете. Уходите. Здесь рынок, а не телефонный пункт для переговоров.
        - Килограмм персиков, — сказал я Даше, протягивая сумку. — И выберете помягче.
        Рамзан вновь ушел, а я продолжал стоять. На этот раз нарочно, со злости. Но Даша как-то заметно струхнула. Отвечала мне теперь коротко, односложно.
        - Чего ты боишься? — спросил я. — Мы ведь в Москве, не в Грозном.
        - Если меня выгонят с работы — куда я пойду? — ответила она.
        - А мы что-нибудь придумаем.
        Я был беспечен, хотя неподалеку Рамзан уже что-то объяснял двум работникам рынка, указывая на меня. Тучи сгущались.
        - Уходи! — слезно попросила меня Даша. — Ты не понимаешь… не знаешь, с кем связываешься. Зачем лишний скандал? Ну, пожалуйста.
        - Хорошо, — сказал я, вняв ее просьбе. Мне и самому эти направлявшиеся ко мне рожи сильно не понравились. Причем, это были не чеченцы, а русские. Какие-то забулдыги, которым не важно, кому служить за бутылку водки. Я плюнул и ретировался. Не спеша, но все равно было очень противно. Я испытал в то время недолгий липкий страх между лопаток, словно шел под дулом пистолета.
        И почему-то думал: как бы поступил на моем месте Павел? Наверное, не ушел бы. Есть ситуации, когда отступать нельзя. Так всё отдашь, стоит только начать.
        … Теперь я сидел в своей комнате и жалел о том, что не отправился вместе со всеми к этому корабельщику Игнатову, который всегда производил на меня впечатление человека глубоко порядочного, искренно верующего и любящего Россию. Напрасно Заболотный как-то о нем нехорошо выражался у отца Кассиана, с ехидцей. Впрочем, что взять с Заболотного? Он ко всем так. А я тоже хорош! Павел только приехал, а я уже его бросил, не прошло и трех часов. Из-за этих дурацких «Боингов». Действительно, пусть хоть вся Америка опустится на дно морское, что мне? Волосы на себе рвать, что ли? Господь наводит на людей казни, не человеки. Тут я услышал, что меня зовет Женя, и вышел из комнаты.
        - Я иду в мастерскую, — сказала она, — а ты, коли уж сидишь дома, приготовь что-нибудь на ужин. Вот деньги, сходи в магазин.
        - Я с тобой, — ответил я, надевая куртку. — Люблю смотреть, как ты работаешь. Ты совсем другая становишься.
        - Какая?
        - Словно рыбка в аквариуме. Плаваешь в своем подводном пире между водорослями и ракушками и что-то шепчешь.
        - Неужели шепчу?
        - Да, я много раз замечал. Рот открываешь именно, как рыбка. Я даже прислушивался, но ты так тихо шепчешь, что ничего не разобрать. Может быть, молитва?
        - Не знаю, — серьезно ответила она. — Может быть, и таблица умножения. Всё это неосознанно. В творчестве вообще нет логики, это хаос, хотя и разумный.
        - Первоначально тоже был хаос и Бог сотворил мир. Ты творишь свой мир, маленький. Но разве без Бога можно писать? — спросил я. Сестра всегда ругалась, когда я говорил: «рисовать».
        «Рисуют в детском саду», — отвечала она мне.
        - Ладно, пошли! — сказала с улыбкой Женя. — Буду шептать, а ты, может быть, когда-нибудь что-нибудь и услышишь.
        До мастерской было рукой подать — она находилась в подвале соседнего дома. Просторное помещение с маленьким окошком и еще одна крохотная комнатка, где стояла газовая плитка. Имелся диван, дубовый стол, стулья. И множество всякой дребедени на стенах и полках. Художники, я заметил, поскольку бывал и в других мастерских, у сестриных друзей, любят таскать со свалок и помоек разный хлам. Но это для других хлам, а для них — какие-то символы, знаки. У кого-то череда самоваров или утюгов всех мастей и расцветок, иной сотни ключей по стенкам развесит, третий оправы от очков разложит. Женя не была исключением. Здесь у нее хранились на полках множество остановившихся, поломанных часов, будильников, секундомеров, висели всякие карнавальные маски, была целая коллекция различных зажигалок и значков, а по углам стояли четыре бесполых манекена, от которых я иногда вздрагивал, забывая, что это не люди.
        Я уселся на диване, а Женя приступила к работе. Она заканчивала портрет какого-то деятеля из мэрии. У того не было времени часто приходить на сеансы, поэтому она писала по памяти и по фотографии. Вот тут уже уместно сказать — рисовала. Правда, этот «деятель» дал хороший аванс, попросив изобразить его на фоне Кремлевской стены. Потом мне надоело сидеть без дела, и я решил прибраться в мастерской, поскольку сестра постоянно всё роняла на пол, но не поднимала. За ширмой валялись старые работы, холсты, куски ватмана, под столом — сломанные карандаши, уголь, кисточки. Всё это надо было разобрать, негодное выбросить, а часть оставить.
        Прежде всего, я набрал в туалетной комнатке воды в ведро, взял тряпку и стал мыть пол. Я этого не стесняюсь делать, подумаешь! Кому — творить, а кому и черную работу выполнять. Ни на что другое я пока все равно не способен. Вот назло всем и буду нужники чистить. Мне скажут: великовозрастный детина, а дурака валяешь. Но лучше валять дурака, чем изображать из себя умницу.
        - Женя, что тебе написал в письме Бориска Львович? — спросил я, ползая с тряпкой у ее ног. — Очередное признание в любви?
        - Прислал счет за вчерашний торт, — ответила она, не обращая на меня внимания. А тем не менее, опять что-то шептала, я глядел снизу. Разве услышишь — что? Влезть бы в ее мозг и узнать.
        - Павлу нужныI деньги, — сказал я. — Много денег, три тысячи долларов. На одно… предприятие. Ты не знаешь, кто может помочь? Кто-нибудь из твоих богатеньких буратин?
        - Пусть на паперти постоит, — отрезала сестра. — Авось и насобирает.
        - Нет, я серьезно. Ты же встречаешься с разными там… Вот скульптор у тебя есть, Меркулов, монументалист. Почти Церетели. Сведи его с Павлом. Или с этим деятелем из мэрии.
        - С какой стати? Бог подаст.
        - Злая ты, Женька!
        - Нет, просто знаю этот богемный мир. Пусть и не пробует. Там — локти.
        - Почему «локти»? — не понял я.
        - Чтобы толкаться. Отодвигать в сторону. Без локтей художник или писатель обречен лишь на посмертную славу. И на нищету.
        - А у тебя — есть «локти»?
        Она не ответила. Не захотела отвечать. Я закончил мыть пол и принялся разбирать хлам за ширмой. Выгреб его на середину комнаты и начал сортировать. Цельные работы в одну сторону, разорванные самой Женей — в другую. «Отделяю зерна от плевел, — подумал я с какой-то лукавой радостью. — Я раб на этом поле, но кто возгордился, тому приходится стократ горше. Его удел — бессмысленная борьба со всеми, но не с собой».
        - Теперь ты что-то шепчешь, — сказала Женя, поглядывая на меня. Она отложила кисть, видно, устала.
        - У тебя набрался, — ответил я, вынимая из кучи какой-то холст в рамочке, обклеенный оберточной бумагой. Словно он был запечатан в конверт.
        - Что это? — я хотел разорвать бумагу, но тут с Женей произошло что-то странное. Она налетела на меня коршуном, выхватила из рук холст и даже толкнула в плечо, отчего я потерял равновесие и очутился на полу.
        - Не смей! Не смей! — прокричала она дважды, сильно побледнев.
        - Ты что? — пораженный, спросил я. — Я просто хотел узнать, что там? Куда это — в мусор или…
        - В мусор! — тем же громким голосом проговорила она. — Но не тебе решать, я сама выброшу. А ты уходи! Не мешай мне!
        - Ну, хорошо, ладно, — сказал я, поднимаясь с пола. У нее было такое потерянное и вместе с тем почти свирепое лицо, что я, озадаченный, пошел к двери, больше ничего не добавив.
        Вернувшись домой, я не мог понять: что же с ней произошло?
        Почему она не позволила мне вскрыть «конверт»? И отчего пришла в такую ярость? День был разбит и я не знал, что теперь делать.
        Потом словно очнулся: Даша! Ведь у нее сегодня выходной. А Заболотный все равно привезет Павла на ее квартиру. Значит, надо ехать туда, там мы все и встретимся. Я не стал больше терять времени и вышел из дома, совсем позабыв, что обещал сестре приготовить ужин.
        Прилетев на Щелковскую, я застал в квартире лишь Татьяну Павловну со старухой, Они были подозрительно трезвы, а в комнатах даже прибрано и проветрено.
        - Где Даша? — спросил я с порога.
        - Час назад ушла, — ответила Татьяна Павловна. — Да ты проходи, Коля, садись. Давненько у нас не был.
        - Скоро она придет?
        - Это уж как получится. Она с утра тебя дожидалась.
        Меня охватило какое-то беспокойство, смутное, подкрадывающееся. Эти изменения в облике Татьяны Павловны неспроста. Не смотря на то, что она старше моей сестры всего лет на семь, выглядела всегда далеко за пятьдесят. Но сейчас как-то приосанилась, уложила волосы, надела новую кофточку и, разумеется, густой слой косметики на лице. Я заметил, что пьющие женщины, чтобы скрыть следы, не жалеют краски и пудры. Что касается старухи, то та меня никогда не узнавала и не разговаривала. Впрочем, она почти выжила из ума, и уже давно. В соседней комнате играл с машинками трехлетний Прохор, я заглянул к нему, некоторое время «пообщался», потом вернулся назад, в столовую. Мне налили стакан чая.
        - А сегодня утром мы заезжали к отцу Кассиану, — вспомнил я, зная, что всякое упоминание о нем для Татьяны Павловны — как бальзам на душу.
        - Я сама от него только что воротилась, — ответила она. — Миша Заболотный мне жильца везет. Я и затеяла уборку.
        - Так вы уже в курсе? Это очень хороший человек, он вам понравится, — я чему-то обрадовался. Мне подумалось, что Павел и на нее сумеет повлиять, не только на Дашу. Вообще изменит их образ жизни, капитально. Может быть, всё и наладится.
        - Отец Кассиан велел принять, я и приму, — сухо произнесла Татьяна Павловна. — Комната Рамзана пустует, там и будет жить. Что у тебя с ним произошло? — добавила она без перерыва.
        - С кем? — поначалу не понял я.
        - С Рамзаном, на рынке.
        Это она про вчерашнюю стычку говорила, тут я догадался. Но как узнала? И какое ей до этого дело?
        - Ничего не произошло, — заволновался вдруг я. — Мы с Дашей разговаривали у лотка… И вообще, что за вопрос? Он — кто? А вы откуда про всё это знаете?
        - Рамзан заходил к нам, еще утром, — сказала Татьяна Павловна. — Дело вот в чем. Не нравится ему, что ты крутишься вокруг Даши. Нехорошо это.
        - Кому нехорошо? — тут уж я стая злиться.
        - Работе мешаешь. Отвлекаешь ее от торговли. А она, как никак наша единственная кормилица. Ну, у старухи еще кое-какая пенсия. Вот возьмет ее и выгонит с рынка. Куда пойдет?
        - Тысячи мест есть! — вскричал я. — В вечернюю школу пойдет доучиваться. Вот что ей надо в первую очередь. А почему бы вам, Татьяна Павловна, не пойти работать? Вы же преподаватель. Чем водку пить, уж извините, да молиться впустую на этот образ! — и я ткнул пальцем в фотографию отца Кассиана на стенке.
        - Не смей! — почти возопила Татьяна Павловна так же, как час назад моя сестра в мастерской. Что они, с ума посходили? Фетиши себе какие-то выдумали. Одна в конверт прячет, другая на стенку вешает.
        - Не касайся святого старца! — докричала она и задохнулась. У нее с легкими было не в порядке. Я выждал некоторое время. Старуха, сидевшая все это время вместе с нами, таращила глаза, но ничего, видно, не понимала и не слышала.
        - Воля ваша, не работайте, — сказал я, хотя какое право мог так говорить: сам-то я что, трудился где-нибудь? — Только Даше не мешайте, не сталкивайте ее сами в пропасть. Вы ведь прекрасно понимаете, что причина здесь какая-то другая, не потому что я ей мешаю на рынке. Отвлекаю, видите ли! Я думал, он что-нибудь поумнее выдаст, Рамзан этот. Два высших образования как-никак. У него цель другая, явная. Только хитро стелет. Не в Чечне ведь, нельзя теперь напролом. А впрочем, и можно, и кругом так, но он именно овечкой прикидывается. Нет, ум у него есть, это стратег. Они в горах не сумели, теперь в тыл к нам зашли, а мы глазами хлопаем. Слушаем их сладкоголосые песенки. И плети ждем, когда же нас стегать начнут? Ничего, привыкнем и к этому, русский народ терпеливый, под татарским игом триста лет жил. Тогда самых красивых девушек тоже в полон брали… Эх вы!..
        Я тоже как-то задохнулся, не в силах говорить дальше.
        - Теперь меня послушай, — с нажимом произнесла Татьяна Павловна. — Я с ним ссориться не хочу. У меня свои причины. Он велел не принимать тебя у меня больше. Так что уж, Коля, прости, но ты не ходи сюда больше.
        - Как, совсем? Растерянно спросил я, не ожидая такого поворота. — Мне сейчас уйти, что ли?
        - Уходи, — твердо сказала она.
        А старуха вдруг отчего-то сильно закивала головой. Может быть, она у нее просто тряслась?
        - Вы от меня так просто не избавитесь, — отчаянно отозвался я, но все же поднялся из-за стола и пошел к двери. Я еще надеялся вернуться. С Дашей. Но где мне ее сейчас было искать?
        А потом я вдруг вспомнил о ее подружке, Свете. И отправился к ней, она жила в Гольяново. Долго трезвонил, пока мне не открыла сама Светлана. Она была старше Даши года на три и уже училась в каком-то коммерческом вузе. Вообще, штучка была еще та, родители ее мотались по америкам и европам, дочке своей ни в чем не отказывая, и жила она почти роскошно, праздно. Думаю, имела и свой гешефт, побочный заработок. Какой — понятно. Она как-то исподволь влияла на Дашу, и мне это никогда не нравилось. Я не мог понять: что их связывает? Такие разные.
        - Даша у тебя? — спросил я, но ничего не было слышно, музыка у нее в квартире просто гремела, словно ревели «Боинги». Поэтому и звонка долго не слышали. Света схватила меня за руку и закрыла за мной дверь. Я прошел в комнату. Тут было несколько человек, среди них — Даша. Она поднялась с кресла, увидев меня. На столе стояли банки из-под импортного пива, какие-то напитки. В углу кто-то с кем-то целовался. Но на меня вообще никто не обратил внимания, кроме Даши. А по ее глазам я понял, что она уже приняла «колеса». Я подошел к музыкальной установке и выключил ее. Сначала все загалдели, но я решительно сел за стол и обратился к ним с речью:
        - Тихо, господа, тихо! Ну, что вытаращились? Я такой же, как вы, только… другой. Не знаю, как объяснить, но попробую. Мы все из одного поколения, которому задурили, заморочили голову. Поколение «пепси», так это, кажется, называется? Что нам предложили на выбор? Вернее, без выбора. Только доллар. Доллар, вокруг которого всё и крутится. Карьера, любовь, дружба — всё в долларе. Есть он у тебя — ты хорош, нет — пошел вон, в сторону! Умри, но добудь этот проклятый доллар, продай мать, убей сестру. Себя растопчи. Стань рабом доллара, потому что он — истинный хозяин, он бог, В нем — главная идея. Глупо, господа, глупо, неужели вы этого не понимаете?
        Тут мне кто-то зааплодировал, потом и остальные тоже, с веселым смехом. Оки зашевелились, задвигались.
        - Он мне нравится! — выкрикнула какая-то девица.
        - Ты мне тоже! — повернулся я к ней. — У тебя милое, русское лицо, а в сердце — уже сидит заноза. Ну вот как ты проводишь свое время? Это же бессмысленно, сидеть здесь, курить всякую дрянь, слушать вой и мечтать попасть в Америку, хоть по дну Берингова пролива. Будто там — рай. А этот рай только что разбомбили четырьмя «Боингами». Влепили так, что мало не покажется.
        - И я этому тоже весьма рад, так что ты напрасно, ~ сказал какой-то парень в очках. — При чем тут вообще Америка? Чихать мне на нее. Я хакер, может быть, я им еще почище «Боингов» врежу, когда придет время. Но в России мне тоже нечего делать. Это выжженная земля, вытоптанная. Нашими родителями. Они и сейчас ее топчут.
        - Ты не прав, не прав! — прокричал я. — Россия под покровом Богородицы находится, не растопчешь, тут нужны дьявольские силы. Сколько стараются, а всё не могут. И как нечего делать? С I себя начать, прежде всего, себя очищать, не принимать тех даров, что тебе несут и насильно в руку вкладывают. Глаза шире раскрыть. Кому выгодно, чтобы у тебя такие мысли в голове крутились: что всё плохо, что у России нет будущего, что вера — мертва? Это хорошо, что ты компьютерщик. А другой по улице слоняется, к сумкам приглядывается. Третий уже в банде. Четвертый от тоски петлю мастерит. А ведь есть путь, который издавна указан — прямой, Божий. Чего смеетесь?
        - Продолжай, — серьезно ответил мне парень в очках, шикнув на остальных. — Я, например, в Бога не верю. Что же теперь, по кривой обочине хожу, по твоим словам? Меня в церковь калачом не заманишь, душно, елеем пахнет, воском, ни черта не разберешь о чем талдычат, ни слова не понятно. Да я лучше за компьютером подряд десять часов проведу, чем перед аналоем. Пользы больше будет. Или курну, чтобы развеяться.
        - Ты сказал: «ни черта», вот тебе и ответ, — отозвался я, мельком взглянув на Дашу. Она сидела, сильно покраснев, как-то отстраненно и напряженно, будто примеряясь к чему-то. — Потому что черт этот, за плечом пляшет, за левым плечом. Он всегда там, не только у тебя, у меня тоже, у всех, даже у самого святого молитвенника. В ухо шепчет, только и ждет, чтобы ухватить. Порода такая, крысиная. Он тебя в церковь и не пускает, а ведь все равно придешь, не на запах елея, а на слово, которое донесется! Не из компьютера, из глубин твоей же души.
        - Коля, выпей пивка, хлебни! — сунула мне банку Света. — Успокойся, ты мне всех гостей застращаешь.
        - Да откуда ты такой взялся, Савонарола? — усмехнулся парень в очках. — Сам-то ты чем «другой», как выразился?
        - Я? — тут я как-то невольно смутился, на мгновение сник, но тут же вновь и воспрянул, озаренный мыслью. — У меня дело есть. Я часовню строю, церковь. Буду строить. В одной деревне, где ось православия… Там надо, там борьба идет между добром и злом. За души людские. Но… мы сейчас деньги собираем… на строительство. Много нужно.
        - Так ты за деньгами и явился? — спросил кто-то.
        - За ней! — кивнул я в сторону Даши. — Деньги мне лично не нужны.
        - А я могу тебе дать пять долларов, — сказал этот же, противный, как шакал. И засмеялся.
        - Утрись ими, — посоветовал я. И снова обратился к парню в очках, он был мне чем-то симпатичен: — Ответь мне на простой вопрос: что для тебя в жизни главное, ради чего ты живешь?
        - Некорректно сформулировано, — охотно отозвался он. — Ну, конечно, не ради всего этого! — и он обвел рукой комнату. — Это всё временно, мишура, я сам знаю. Тут развлечения, они нужны, потому что я молод. Я не монах и не затворник не книжный червь, как, может быть, ты. Я люблю жизнь во всех ее проявлениях. Это тоже опыт, познание. Но — до определенной черты. Я не пойду, скажем, с фанатами на футбол, чтобы драть глотку, не стану молотить кавказцев на рынках. Не нужна мне и политика, потому что она насквозь лжива, от демократов до радикалов. Но как можно говорить: «что для тебя главное, ради чего живешь?» Это, по-моему, глупо, верх казуистики. Сегодня главное одно, завтра — другое. Есть и основное, цель. Я хочу стать Нобелевским лауреатом.
        Тут снова зааплодировали, раздалось: «Браво!».. Парень поклонился и продолжил:
        - У человека должна быть самая высокая цель в жизни. К ней и идти. Ты строй свою церковь, а я свою, и не будем мешать друг другу. Не перебегать дорогу. Ты обвинил наше поколение во всех смертных грехах, но еще сам ни в чем не разобрался. А уже учишь. Не все одинаковы, как думаешь. И кто вообще знает, ради чего мы живем? А может быть, ты всю жизнь будешь серой мышью, а в старости всего лишь один раз совершишь тот самый единственный поступок, который и станет тебе ответом: «ради чего?»
        - Да хватит вам! — сказал Света. — Уже надоело. Ну что вы всё о глупостях? Лучше включите музыку.
        - Светлана у нас умница, — похвалил парень в очках. — У нее проблем нет, всё ясно. И в этом тоже своя правда есть, не придерешься. Но ты не уходи, еще поболтаем.
        Кто-то уже включил музыкальную установку, я с досадой махнул рукой. Повернулся к Даше, но она — исчезла. Не нашел я ее и в других комнатах. На кухне ее тоже не было. Очевидно, она тихо и незаметно ушла. Я вызвал Свету в коридор.
        - Куда она могла поехать? — спросил я встревожено.
        - Вернется! — беспечно ответила она. — Ты оставайся. Ты, Коля, забавный, но глупый еще. Тебе хочется Дашу переделать на свой лад, но у тебя ничего не получится. Потому что ты еще сам слабый, а ей нужен человек сильный.
        - Как Рамзан? — вдруг спросил я.
        - Почему нет? Я была бы только рада. У них, кажется, что-то налаживается.
        Я тупо глядел на Свету и туго соображал. Она улыбнулась и погладила меня по голове, как ребенка. Того и гляди, рассмеется. Я оттолкнул ее руку и выбежал вон.
        Глава четвертая
        Заболотный и другие
        О том, что происходило в этот день с Павлом и остальными, я узнал на следующее утро от Заболотного. Он позвонил мне и просил приехать, я и отправился на княгинину квартиру со смутной досадой в душе на самого себя. Сам-то я вчера вечером еще раз побывал у Татьяны Павловны (куда меня не впустили, но Даши там и не было) и опять у Светланы (где меня приняли, но откуда я вскоре ушел). Я до поздней ночи ждал каких-то известий, потому что чувствовал: в моей жизни происходит поворот, но телефон молчал. И лишь утром прозвонился Заболотный.
        Теперь трамвайчик вез меня на Преображенскую площадь. Слишком медленно. Я чувствовал, что Мишаня может многое рассказать. Но чему я особенно удивился, так это тому, что дверь открыл Сеня. Несколько кошек сразу же выскочили на лестничную площадку, пришлось их ловить и водворять обратно.
        - А ты здесь откуда? — спросил я.
        - Я здесь и ночевал, на раскладушке, — ответил он.
        - А княгиня где?
        - Барыня еще дрыхнет.
        Мы прошли в комнату к Заболотному. Тот сидел в пестром халате на диване и чистил пилочкой ногти. Уже опрокинул на себя флакон духов, не иначе. Милостиво и небрежно кивнул мне, протянув руку. Кошачья улыбка блуждала по его лицу.
        - Ты князя-то из себя не изображай, — сердито сказал я. — Давай, рассказывай, что вчера было? Где Павел?
        - Павел Андреевич сейчас прибудут — с, — насмешливо отозвался он и оборотился к Сене: — Друг любезный, поставьте-ка нам самовар. Нет самовара, так хоть чайник. Там, на кухне. И в холодильнике пошебуршите насчет съестного.
        Сеня послушно пошел выполнять указание, не сказав ни слова.
        - Славный малый, — бросил мне Мишаня. — Недалекий, но исполнительный. Лепи из него что хочешь. Знаешь, даже княгине пришелся.
        - Ты его к себе в лакеи наметил?
        - Ну зачем же так? Он человек Павла. Тот ведь притащил его в Москву, не я. Только обронил по дороге.
        - А ты подобрал. Как он у тебя очутился?
        - Слушай. После того, как ты столь позорно бежал на «мерседесе» Бориса Львовича, мы отправились к швейному корабельщику Игнатову, пешком, заметь, не на колесах. Павлу хотелось показать Сене Москву. Хотя, что смотреть на блудницу вавилонскую? Глаз только харчить. Дошли до швейного цеха на Старомонетном, но Игнатова в конторе не оказалось. Секретарша говорит: на корабль свой отправился. Поехали на Речной вокзал. Там на пристани стоит этот однопалубный красавец. Поднялись по трапу на борт. Сене всё в диковинку, он, наверное, до сего дня и паровозов не видел. Нашли капитана, тот отвечает, что Игнатов был, скоро вернется. Решили ждать. Час проходит, второй, судовладельца нашего всё нет. Едем обратно в цех. Был, говорят, да весь вышел. Приезжайте завтра, к десяти. Словом, впустую время потратили. Тогда отправились в газету «Святая Русь», у меня там редактор знакомый, уговорили его поставить на полосе маленькое объявление, что, дескать, требуется поддержка благородному начинанию — строительству часовни в деревне Лысые Горы Псковской области. Деньги переводить на абонентный ящик княгини. Сюда, то есть.
        - Говори уж, прямо тебе, — сказал я. В это время вернулся Сеня с подносом, на котором стоял заварной чайник, чашки и тарелка с бутербродами. Сам он сел в уголку, поджав ноги.
        - Ну а куда еще-то? — озлился Заболотный. — Не на деревню же к дедушке в Лысые Горы? Там, может быть, и почтового отделения-то нет? Есть у вас почта, Сеня?
        - Есть, — кивнул рябой.
        - Тоже Павел построил? — Заболотный явил в усмешке белые зубы. — Уж не каменщик ли он вольный? Ну, ладно, объявление дали — уже хорошо. Может, что-то и накапает. Но тут нужен сразу большой взнос, основа, так сказать. Ядро. И я предложил сунуться в банки. Наугад, с зажмуренными глазами. Идея, как оказалось, была пуста. Ты ведь знаешь, кто у нас там сидит, в банках-то? Им на православные затеи чихать с большой синагоги. В трех побывали, белые воротнички выслушали и вежливо до дверей проводили. Хорошо хоть на тротуар не выкинули. Ясно, что там ничего не обломится. Злость охватила, я Павла понимаю. И вот какую он штуку выкинул. С перегрева, должно быть. У церкви Всех скорбящих радости, куда мы хотели зайти помолиться, вдруг увидели двух аккуратных юношей в очечках, те бесплатно раздавали иеговистскую литературу, книжечки всякие, журнальчик «Сторожевая башня», памятки. Вот уж у кого нет проблем с финансированием, так это у них! За ними — миллионы долларов, я тебе говорю. Всю Москву паутиной опутали. А русские дураки как мухи липнут.
        - И что же дальше? — спросил я нетерпеливо, пока Заболотный кусал бутерброд и запивал чаем.
        - Дальше? Сунули они свой журнальчик Павлу, тот вначале не разобрался, взял, поглядел, потом как взовьется соколом! Нет, коршуном, так вернее будет. Что-то в нем замкнулось, проводки какие-то перегорели. Лицо переменилось, смотреть страшно. Журнальчик разорвал на глазах у иеговистов да как пойдет их шустрить! И словом, и делом! Чемоданчики отобрал, вытряхнул всю их продукцию на землю — и ну топтать ногами. И рвать, и рвать! Пошли клочки по закоулочкам, только перья летят. И Сеня тоже не отстает, дорывает. Словом, картина Репина: православные монахи в схватке с сектой Иеговы.
        Я взглянул на Сеню, тот тихо улыбался, слушая рассказ Заболотного.
        - Те перепугались, бежать, а Павел все воюет, — продолжал Мишаня, наслаждаясь эффектом. — Аки Христос, опрокидывающий лавки менял в храме. Народ вокруг собрался, мало что понимает, а Павел им вещать начал про грядущих антихристов, руками размахивать. И что, дескать, вы все очнуться должны, одуматься, спастись в вере, иначе — всем погибель. Просто Илиодор Труфанов. Насилу увел я его за рукав в метро, а то бы нас непременно милиция слопала.
        - Мне понравилось, — сказал вдруг Сеня. — Я люблю, когда так.
        - Еще бы! — усмехнулся Заболотный, внимательно поглядев на него, словно прицениваясь. — Зрелищно. Радикально. Только опасно. Смотря на кого нарвешься. Можно и без головы остаться. Откусят. Ну-с, ладно… Потащил я их вновь к атаману Колдобину, думал, старик, после «Боингов»-то, расчувствуется, отвалит теперь хоть сколько-нибудь на православную часовенку. Да и у меня к нему одно дельце было, давнее. Я у него при казачьем войске хотел некое структурное подразделение создать, миссию. Пусть чисто номинальную, но чтоб не регистрироваться самостоятельно. За спиной атамана удобнее. Обхаживал три месяца и вчера, наконец-то, уломал.
        Заболотный взял со стола папку с застежками, вытащил оттуда какие-то гербовые бумаги с печатями, стал хвалиться.
        - Вот она — казачья православная миссия, а я теперь — ее начальник. С правом открывать отдельный финансовый счет в банке, иметь собственную печать и так далее. Это — реальность, это тебе не мифический фундамент под часовенку в Лысых Горах. Тут развернуться можно. Закрутить дело. Сеня у меня будет главным помощником, я решил. Вступай и ты в мою миссию.
        - Постой, что вы вообще собираетесь делать? — спросил я.
        - Ну… как что? — развел руками Заболотный. — Собирать гуманитарную помощь по организациям для нуждающихся. Шмотки, продукты, книги для библиотек — православную литературу. Солдатам нашим в Чечню отправлять. Сами туда ездить станем, окормлять их. Выбивать деньги под различные проекты. Чем все занимаются, тем и мы будем.
        - Вот! — не утерпев, вскричал я. — Деньги выбивать — для этого тебе нужна миссия!
        - Я намерен вести беспощадную войну с тоталитарными сектами, — важно ответил Заболотный. — Только не так, как Павел, на улице, а стану выпускать собственную газету. Ты моих планов не знаешь.
        - Знаю! — махнул я рукой, — Экий секрет нашелся. Тебе лишь бы засветиться где, хоть в цирке. Ты себя на любом поприще проявишь.
        - Ну и проявлю! — надулся Мишаня, сверкнув на меня желтым кошачьим глазом. Потом промолвил: — Насчет миссии ты, все же, подумай. Это — невспаханное поле. И Борис Львович приветствует. Может, субсидировать станет.
        - Хорошо, Бориса Львовича мы пока в сторонке оставим, — сказал я. — А что же Павел? Получилось у него что-либо с Колдобиным? Ты-то свое дельце устроил под шумок, а он?
        - Ни да, ни нет, — ответил Заболотный. — Атаман обещал решить этот вопрос до конца недели. Вроде бы, должны появиться лишние деньги. Может быть, выделит. Надо ждать. И надеяться. Так-то, брат Коля. Верь и жди. До судного дня, — добавил он со смехом.
        Меня поразило, что и Сеня тоже засмеялся, очень тихо, словно боясь, что его услышат.
        - Ну а потом? — спросил я. — Я вас ждал у дома Татьяны Павловны. Куда подевалась?
        - Мы у Колдобина засиделись допоздна, — сказал Заболотный. — То, сё, чаепитие, разговоры. Затем в ещё одно место отправились. А в квартиру Татьяны Павловны попали глубоко вечером. Она знала, что я жильца везу, записка отца Кассиана и не потребовалась. Комнату Павлу выделили, а вот Сеню я с собой увез. Тут места хватит.
        - А Даша, Даша-то как? — не сдержался я.
        - Что — Даша? — вскинул брови Заболотный. — У нее накануне с Татьяной Павловной какой-то скандал вышел, но я не вникал.
        - Сама-то она была дома?
        - Не знаю. Если и была, то сидела в своей комнатке, запершись. А ты чего так разволновался? А-а… понимаю! — он погрозил мне холеным пальчиком. — А ты женись на ней, вот что! А то уведут, девушка она редкая. На таких спрос.
        - Что ты мелешь? — смутился я.
        - Я вон тоже жениться надумал. И знаешь на ком? — Заболотный понизил голос, подмигнул: — На княгинюшке Марье Гавриловне. А что? Я старушку люблю. К тому ж, царского рода. Нас ведь распишут, нет? Пятьдесят лет разницы, а то и больше. Да обязательно распишут, куда денутся. А у нее и драгоценности имеются, приданое, так сказать. И стану я тоже князем.
        - Да ты серьезно, что ли, или шутишь? — вскричал я. Настолько диким показалось желание Заболотного. Он приблизил ко мне свое лицо, глаза прищурил.
        - Она ведь, я знаю, завещание на меня пишет, — прошептал он. — Я в комнатку-то ее заглянул раз ночью, когда она спала, на столе листок бумаги лежал, черновик завещания. Так там обо мне упомянуто. Но она еще пока сомневается, тянет чего-то. А вот женюсь, а потом утоплю ее в помойном ведре…
        - Ты псих! — оттолкнул его я. И тут Мишаня дико захохотал, не скрывая своего удовольствия.
        - Шучу, шучу! — закричал он. — А ты и поверил!
        Я подождал, пока он перестанет смеяться. Сеня лишь прислушивался к нашему разговору, но не произнес ни слова.
        - Нет, не шутишь, — сказал я. — Хоть ты и настоящий кукрыникс, но мысельки у тебя бродят поганые. Съезжай лучше с этой квартиры, от греха подальше. Не ровен час — быть беде. Я тебе как родственник советую.
        - Мал еще советы давать, — с напускной важностью отозвался Заболотный. — Ты лучше за сестрой смотри.
        - А что сестра? — я снова насторожился. Чувствовал в его словах какую-то недоговоренность.
        - А то! — сказал он и умолк. Лишь хитро улыбался. Что он имел в виду? Мне хотелось его как следует встряхнуть и вытрясти правду, но в это время раздался звонок в дверь. Сеня бросился открывать и вернулся обратно вместе с Павлом.
        - И ты здесь? — посмотрел он на меня. — Чего такой взбудораженный?
        - Они немного поцапались, — пояснил Сеня. Миша ухмылялся. Я же все никак не мог выбросить из головы его слова о сестре. Тут была какая-то загадка.
        - А ты видел Дашу? — брякнул вдруг я, потому что и это меня заботило.
        - Дашу? — переспросил Павел. — Была там какая-то девушка, промелькнула по коридору, может быть, она и есть. Но мы даже не успели поздороваться.
        - Чай будешь пить? — предложил Мишаня, начиная переодеваться.
        - У Татьяны Павловны откушал. Поехали к Игнатову, как бы нам его снова не упустить.
        Через несколько минут мы были готовы. В коридоре нас на некоторое время задержала Марья Гавриловна. Она не ожидала увидеть в своей квартире столько людей, а с особенным неудовольствием смотрела, как всегда, на меня.
        - Это всё заядлые монархисты, — успокоил ее Заболотный. — До конца преданные царской династии и новомученику Николаю Второму. Головы готовы сложить за Белое Движение.
        - Ах так!.. — поджала губы княгиня. — Тогда… а как они относятся к кошкам?
        - Превосходно! — ответил Михаил и уже за дверью добавил: — Они умеем их готовить.
        На улице, по дороге к Игнатову, Павел заметил:
        - Ты с монархией не шути, это серьезно. Россия непременно должна вернуться именно к этой форме правления. Но постепенно, через соборность. Некоторые, как атаман Колдобин, спешат, по это — промысел Божий. Всё придет в свое время. Сейчас главное — объединяться, отрезвлять народ. Беда нашего времени в расколе. Столько уже «царьков» расползлось по территории бывшего Союза, а по сути, Российской Империи! Временщики, паразиты! Из коммунистов — в демократы, из демократов — в патриоты, из патриотов — еще в кого-нибудь. Они первыми в церкви стоят со свечками, а креститься не умеют. Нужны люди духа, а не крови, вот что скажу. А дух этот — в национально-религиозном единстве.
        - Ты имеешь в виду кровь, которая нас связывает изначально или которую человек жаждет по природе своей? — спросил Заболотный.
        - Любую, на ней основы порядка нет. Связывать должна почва, земля, Традиция, история. На крови строит мироздание лишь лукавый, это все сатанизм. Еще я добавлю, что объединять сейчас нужно не праведников даже, а грешников, идущих к покаянию. Пусть звучит несколько крамольно. Праведники сами по себе, в грешниках больше жертвенности, Больше раскаяния, смирения перед Истиной, любви. Из них могут стать подлинные вожди «слепых». Вспомните события Нового Завета, этих грешников: правый кающийся разбойник на кресте; фарисей Никодим, тайный ученик Христа; Иосиф Аримафейский, богатый человек, член Синедриона, принимавший Спасителя в своем доме, а после распятия выпросивший тело Иисуса у Понтия Пилата и захоронивший его на купленной для этого земле. И сегодня нужно искать именно таких людей: от разбойников до бизнесменов, от честных профессионалов в силовых структурах, до нынешних политиков-фарисеев. Тут не примирение «волков» с «овцами», а братское единение перед лицом близкого конца Истории, когда нас специально стравливают друг с другом, брата с братом. И ведут провокаторски на убой, словно баранов.
        - Что же ты вчера на иеговистов так набросился? — насмешливо спросил Заболотный. — Они ведь тоже души заблудшие. Куда их деть?
        - Есть по неразумию враги, с которыми можно работать, а есть исчадия, на которых слово Божье не действует, — ответил Павел. — Иосиф Волоцкий сказал, что если услышишь где, как кто-то хулит имя Господа, подойди и не бойся осквернить руку пощечиной. Ударь, вырви у него жало. Если мы не станем бороться, то нас сомнут. Церковь и так шатается, может рухнуть в одночасье, об этом предупреждают мудрые провидцы-священники. Сейчас все силы по всему миру брошены на разрушение Церкви. Изнутри берут, как черви в человеческом организме. Как раковая опухоль разъедает. Но даже если хоть семь приходов в России останется — она устоит.
        - Один из них — твоя часовенка? — спросил Заболотный.
        - Как Богу будет угодно, — отозвался Павел. — Но ты меня не язви, я серьезно. И ведь не для себя же стараюсь, для людей.
        Мы уже подошли к швейному цеху Игнатова, а разговор продолжился там, в конторе, пока ждали хозяина. Павел в этот день был непривычно разговорчив, излагал свое мысли четко и ясно, а Заболотный всё пытал его по той или другой проблеме. Он действовал как искуситель или рыболов: забрасывал крючок и ждал: клюнет? Радовался, когда Павел заглатывал наживку.
        Вскоре пришел Игнатов, уселся за свой стол, а через некоторое время подключился к беседе. Это был крупный, спортивного вида мужчина, лет сорока пяти. Бывший гандболист, военный инженер, полковник в отставке, он еще в середине девяностых стал предпринимателем, а дело его шли то в гору, то висели на волоске. Но Игнатов умудрялся, уже почти падая вниз, вновь подниматься. «Стойкий оловянный солдатик», — называли его в определенных кругах. Он помогал патриотическим изданиям, жертвовал церкви деньги, но порою и на него накатывала депрессия. Тогда он передавал руль управления всеми делами супруге, прихожанке Елоховского храма, а сам уезжал на свою загородную дачу, затворялся там от всего мира и — по русской традиции — пил. Иной раз месяца три- четыре. Потом вновь возрождался к работе, как Феникс из пепла. Сейчас у него было какое-то потерянное отсутствующее лицо, но вскоре, слушая Павла, глаза Игнатова разгорелись.
        - Сколько же можно бороться? — сказал он вдруг. — Вся история России — борьба. Нет чтобы как в какой-нибудь Швейцарии.
        - А нас, русских, и обвиняют в том, что мы никак не успокоимся, — согласился Павел. — Всё время воюем, открываем всё новых и новых врагов. Нас призывают слиться с мировым сообществом, стать «общечеловеками», но с противоположной Достоевскому идеей — быть «людьми мира», а не русскими. Вернее, русскими на десятом плане, сначала, все же, «человек мира». Мы для них и схизматики, и ортодоксы, и мракобесы, и антисемиты, и красно-коричневые, и противники общемировых тенденций единой здравомыслящей власти счастливого человечества — вот что нам ставят в вину! У нас, дескать, никогда не было свободы, мы — рабы. А что есть истинная свобода? Где она? Я скажу: в прощении грехов, потому что как бы ты ни нагрешил, сколько бы ни убивал, ни распутничал, ни клеветал, они пред Богом, что капля в море. И когда ты получаешь от Него прощение, то в душе твоей и радость, и веселие, и благодать Святого Духа — и вот она, та свобода, о которой мы все время спорим. А что касается «человечества», то это оно не хочет мира, а не русские. Как будто вообще, мир со злом допустим!
        - Сейчас, после «Боингов», еще сильнее станут кричать, что миру грозит погибель, — сказал Игнатов. — Станут призывать слиться воедино.
        - В сладострастном поцелуе и смертельных объятиях, — вставил Заболотный, хихикнув. — Нет, правда, я пророчу: теперь все навалятся на террористов, которых, может быть, и нет вовсе, и будут вопить о «мире и безопасности».
        - А эти крики подготавливают приход антихриста, — добавил Павел. — Ему нужен единый мир и единая религия — два условия его воцарения. Но на пути этом — русские, не по крови, а по духу, по понимаю того, что наша задача — вести брань с сатанинскими силами всегда и всюду. А нам в открытую льют ложь на Церковь, призывают объединить всех христиан разных исповеданий, отказаться от своих корней. Или с другого бока заходят — у дьявола ведь две руки: левая и правая, одна бьет, другая ласкает, — так вот, ведут к язычеству, к дохристианскому укладу Руси, дескать, только там истоки нашей самости, даже свастику древнюю подсовывают. И вновь хотят сделать русских богоборцами. Цель опять же ясная — свести на нет Православие, Церковь, которая одна удерживает мировое зло от окончательного порабощения мировым злом. Лжепатриоты кричат о «еврейском засилье», подсовывая нам языческих «апостолов». А большая будет польза от того, что русские выгонят всех «жидов», если сами займут их место, станут предателями Христа? Лишившись веры, станут «пылью» земной, соработниками главного богоборца? А ему только этого и надо! И
какая разница, кто ему будет помогать в воплощении адских планов? И будет ли в конце всемирная монархия иудо-католиков или языческая империя кабалистов, тоже не имеет значения. Лишь бы побыстрее да побольше душ людских через это последнее, самое сильное искушение подбить. Поэтому всем — какого бы роду-племени они ни были, кто призывает нас, православных, отказаться от борьбы, якобы все равно обречены! — я отвечу: горе вам, через которых приходит в мир искушение! Глупцы, не понимаете, что от нас требуете, слепцы, не видите против кого идете!..
        Павел, взволнованный и покрасневший от напряжения, замолчал.
        - А ты ведь и сам Слепцов, по фамилии, — напомнил вдруг Заболотный.
        - Ну… это… уж из другой оперы, — глухо ответил Павел.
        Секретарша Игнатова принесла нам кофе, а Заболотный счел нужным переключиться на другую тему, ради чего и приехали.
        - Однако, к делу, — произнес он и начал рассказывать о планах Павла насчет часовни в деревне. Потом перешел на свою казачью православную миссию при ставке атамана Колдобина. Игнатов слушал рассеянно, но не перебивал.
        - Короче, и на то и на другое нужны деньги, — резюмировал Заболотный, решив больше не лить воду на эту «безмолвную мельницу». — Ты, Сергей Сергеевич, наш народный капиталист, просто обязан раскошелиться. Чего задумался?
        - Да-да, конечно, — отозвался Игнатов. — Но у меня у самого дела плохи. Опять наезд был. Приходится отстегивать. И кредит в банке надо возвращать. Словом, весь в долгах. Но… кое-какую сумму, возможно, удастся выделить. Не сейчас, не сразу. Нужно подождать. Мне своим швеям-то не удается вовремя зарплаты выплачивать, а ты…
        - Сколько ж ждать-то? — уныло вопросил Заболотный. — Миссии надо разворачиваться.
        О часовне он на сей раз вовсе не упомянул. А Павел как всегда отдал инициативу в его руки. Не было у него той хватки, что у Заболотного.
        - Корабль в закладе, — натужно произнес Игнатов. — Возможно, его купит тот человек, которого ты мне сосватал.
        - Этот? Этот всё купит, — сказал Заболотный, как-то странно на меня взглянув. — Ему многое по карману. А ты продавай, чего там?
        - Еще не решил. Через час он будет ждать на пристани. Составите мне компанию?
        - С удовольствием! — ответил за всех Заболотный.
        - Тогда — поехали, но вначале сходим-ка на склад.
        Игнатов критически оглядел Сеню и Павла, добавив:
        - Подберем что-нибудь поинтереснее.
        На складе, где хранилась готовая продукция, Игнатов сам выбрал несколько курток, брюк и свитеров. Была тут и камуфляжная форма.
        - Примеряйте, — сказал он. — И носите на здоровье. Москва по одежке встречает. Это пока всё, что я могу сделать.
        Павел от одежки отказался, а вот Сеня вырядился в камуфляж и новую поролоновую куртку с застежками. Заболотный тоже сунул себе в сумку пару свитеров, хотя и так был экипирован по последней моде.
        - А ты чего раззявился? — бросил он мне. — Бери на дармовщинку-то! А то разорится Сергей Сергеевич, поздно будет.
        Мне хоть и приглянулась одна яркая куртка, но под насмешливым взглядом Павла я удержался.
        - Спасибо, сыт! — отозвался я.
        Потом мы сели в «Тойоту» Игнатова и поехали на Речной вокзал.
        Я почему-то уже начинал догадываться — кто «этот человек», собирающийся купить корабль. И не ошибся. На пристани нас ожидал Борис Львович.
        - Ба, ба, ба! — радостно-притворно закричал Заболотный, будто и не его это была тайная закулиса, не он их «сосватал». — Куда не придем, всюду этот «вечный жид», прости, православный, ты теперь даже православнее самого Патриарха, небось, только что с молитвы, а то и из самой Лавры приехал, каялся перед покупкой, поклоны бил, у духовника совета испрашивал: не прогадать бы, не ввернет ли тебе Сергей Сергеевич корабль с дырявым днищем?
        Борис Львович спокойно поздоровался с нами, не сердясь на Заболотного и не обращая на его слова особого внимания. Интересно, сколько комиссионных он отстегнет Мишане при удачной сделке? Но было занятно, что мы его действительно всюду встречаем, он теперь, насколько я понял, активно сотрудничал и с казаками, и с патриотически настроенными бизнесменами, подгребая под себя всё, что плохо лежит.
        Игнатов повел нас по сходням на корабль. Это был небольшой теплоход, носивший название «Святитель Николай». Совершал пассажирские рейсы от Москвы до Астрахани, с остановками в приволжских городах. Игнатов задумывал из него сделать паломническое судно — не для обычных туристов, стремящихся к отдыху, а для верующих мирян, чтобы посещать по пути монастыри, святые места, справлять православные праздники, совершать в дороге молебны. На корабле была даже устроена часовня, освященная по всем правилам архиереем. Имелось два десятка кают, камбуз, несколько просторных помещений на палубе и в трюме. Всё как положено. Я уже был как-то раз на этом судне вместе с Заболотным и Павлом, и оно мне нравилось. Симпатичным был и капитан, с красным мясистым лицом, и вся его небольшая команда, состоящая из тройки матросов, стюарда и женщины-кока.
        Задумке Игнатова не удалось воплотиться до конца: «Святитель Николай» сделал всего несколько паломнических рейсов, разумеется, убыточных, хотя судовладелец и не стремился к выгоде. Но теперь настали тяжелые времена, и с кораблем приходилось расставаться. Оттого-то Игнатов и выглядел таким расстроенным. Он даже не стал сопровождать Бориса Львовича по теплоходу, перепоручив это дело Заболотному. Пускай осматривают!..
        Игнатов повел нас в кают-компанию, велев стюарду принести туда чай и закуску. Для себя заказал еще и водки, по-видимому, у него начиналась депрессивно-предзапойная полоса.
        - Сколько ни встречались, мне всегда интересно с вами беседовать, Павел Артемьевич, — сказал он. — Но в вашем деле на меня все же слабо рассчитывайте. Если только я не решусь совсем все распродать или раздать, а сам пойду по миру, с котомкой. Или — прямая дорога в монастырь. Всё надоело, сил нет. Спасаться хочу, спастись. С деньгами, как ни крути, нет выхода. Тянут они, будто гири на ногах. Хорошо быть нищим, а? — и он мастерски опрокинул в себя рюмку водки. — Или взбунтоваться, да так, чтобы всё кругом заполыхало? Сжечь разве корабль?
        - Монашество — страстный подвиг, там тоже страсть, к Богу, — ответил Павел. — До восторженной экзальтации. А всякая восторженность в религии опасна, нужно сначала остыть. У вас семья, Сергей Сергеевич, а она сейчас нужнее, чем монашество, оно может вылиться в освобождение от всяких обязанностей. Нищим пойти? Опять экзальтация, мне один мудрый священник, отец Димитрий, говорил: берегись религиозной восторженности, особенно от земного блеска. «Охи» и «Ахи» по любому поводу, умиление. Тех, кто бросается в православие с головой, как в прорубь. Из крайности — в крайность. Они внешне благочестивы, а любви мало, и по всякому поводу, а то и без, ездят за советом «к старцам». Это бродяжничество, таким вот не станьте. А бунт… Бунтовщина ведь плод разгоряченной фантазии, тайной гордыни. Не это сейчас нужно. Прежде всего, надо перестать унывать, помнить, что Богу невозможного нет. Начинать с малого, а это малое сделает большое дело. Кропотливо работать в тишине и стараться понять друг друга.
        - Слова, слова… — произнес Игнатов. — Всё верно, а сколько искушений? у меня есть возможность уехать за границу и жить там в какой-нибудь православной общине, в Австралии. Потому что меня ведь не только в тиски зажали, с долгами и наездами этими, но и вынуждают вообще отказаться от бизнеса. Угрожают. Навалились, как черти со всех сторон, от криминала до мэрии. Того и гляди, взрывчатку в автомобиль заложат. Или — пуля. Я играю на чужом поле, русский человек не может быть бизнесменом. Природа не та.
        - Может, — сказал Павел, — Не продавайте корабль.
        - Как? — чуть не вскричал Игнатов. — Дело почти решенное. Эта сделка поможет мне еще некоторое время продержаться на плаву. Да и человек этот, Борис Львович, вроде хороший. Рекомендовали, я и сам наводил справки. Верующий, обещал продолжать паломнические рейсы. И название корабля останется, часовня.
        - Не будет этого, — возразил Павел. — Вас обманут.
        - Что же делать?
        - Подождите. Положитесь на промысел Божий. В финансовых вопросах я вам ничего советовать не могу, не силен. Но знаю: пока ты богат, знатен, в благополучии, Бог не откликается. Когда всеми отверженный — он является тебе и беседует с человеком. Продажа корабля — тоже искушение, одно из многих, навалившихся на вас. Станьте отверженным, но сохраните его, во что бы то ни стало. Может быть он, корабль этот, плавучая церковь, видимая и слышимая с берегов, и есть главное дело вашей жизни. Им, «Святителем Николаем», вы возвестите голодным свет духовный, красоту. Это теперь важнее камней, которые в хлебы превращают. Народ по духовности изголодался, вот что. Не продавайте.
        Игнатов сидел задумчивый, даже позабыв о графинчике с водкой.
        - Может быть, — проговорил он тихо. — Я ведь в этот корабль всю душу вложил… Теперь — будь что будет.
        Я вслушивался в их разговор и пил свой чай, а Сеня ушел бродить по теплоходу. То, что Павел столь неожиданно «вступился» за корабль, показалось мне не столько странным, сколько провидческим, словно на него снизошло какое-то озарение. Более того, я сейчас подумал, что он имеет в виду не одно лишь судно даже, а некий христианский символ, который оно несет, частичку России, возможно, рубеж, который никак нельзя отдавать.
        И он, безусловно, угадал, что значит для Игнатова «Святитель Николай». Та же часовня, которую пытался построить сам Павел. Уже воплощенная мечта, реализованная идея. Как же ее разрушить, отдать в чужие руки? Это все равно, что свернуть шею собственному ребенку. Мало что-то воздвигнуть, надо сохранить это, оберечь. Разрушителей много, они лишь ждут срока, когда ты допустишь слабинку, растеряешься, впадешь в сомнение и неверие. И тогда разом накинутся, возликуют, нашепчут со всех сторон, заставят тебя своими же руками сжечь корабль и разбить на камни церковь.
        Потом Игнатов попросил меня поискать Бориса Львовича, и я вышел на палубу. По левому борту мимо кают с иллюминаторами перебрался на корму, где встретил лишь капитана. Тот стоял в надвинутой на лоб фуражке, покуривая цигарку. Лицо его выражало презрение.
        - Новые хозяева приехали? — спросил он меня. — То-то, гляжу, рыщут по всему судну, обнюхивают. А как же Сергей Сергеевич? Неужели отдаст корабль?
        - Не знаю, — пожал я плечами. — Вопрос еще не решенный.
        - Жаль будет! — махнул рукой капитан, бросив галдящим чайкам кусок хлеба. — Пусть тогда другую команду ищут. Я лично уйду. Хватит, на пенсию уже заработал. Думал, поплаваю еще напоследок на Божье дело, а тут! Нутром чую, придется мне новых русских с голыми девками катать. Нет, для этого я уже не гожусь. Стар, да и о душе пора думать.
        Я оставил его наедине с кричащими чайками, сам отправился по правому борту на нос судна, затем заглянул в камбуз, через него прошел в коридор, разделявший пассажирские каюты. Бориса Львовича и Заболотного нигде не было. Но вскоре я услышал разговор в одной из кают. Дверь была чуть приоткрыта. Я не утерпел, тихонько подошел и стал подслушивать. И не пожалел об этом, поскольку речь шла о моей сестре.
        - … Понимаешь, я хочу, чтобы все вернулось на круги свои, чтобы Евгения вновь была со мной, — говорил Борис Львович, — ты даже не представляешь, какая это удивительная женщина, что она для меня значит — всё равно как пропуск в другой мир. Я не боюсь тебе сказать, что до сих пор люблю ее.
        - Ну уж! — отвечал Заболотный. — Выбросил бы ты эту дурь из головы, одна блажь, только намаешься с ней, ведь совсем неуправляемая, да и не простит тебе никогда.
        - Управимся, я всегда добиваюсь своей цели, ты меня знаешь. А то, что произошло, так моей вины тут почти и нет, тут стечение роковых обстоятельств. И я давно покаялся, мой личный духовник отпустил грех.
        Он так и сказал: «личный духовник», будто речь шла о персональном шофере. Я поморщился, но продолжал слушать.
        - Э-э, не говори! Сколько ни кайся, а Евгению Федоровну не прошибешь. Это кремень, камень.
        - Вода камень точит. И вовсе она не такая, ты не прав. У нее душа нежная, ранимая. Она умная, красивая, талантливая. Иной раз просто поставлю перед собой ее фотографию — и смотрю, обо всем забываю, так час может пройти. Я ведь в мертвом мире живу, среди мертвецов, а она словно вода живая. Мне именно такая нужна, для собственного спасения, другой не надо.
        Меня вновь покоробили его слова о «собственном опасении».
        - Ты думаешь, почему я корабль хочу купить? — продолжил Борис Львович.
        - А я теперь уже догадался, — отозвался Заболотный.
        - Правильно, для нее. Ей в подарок. Не примет — выведу его на Волгу и пущу на дно. Чтобы знала — я не трясусь над каждой копейкой, мне не корабль нужен, а она. Так ей и передай. Нет, сам скажу, при встрече. Скоро мы с ней должны увидеться.
        - Вот выдумал — корабль топить, если Женя откажется! Болен ты, что ли, Борис Львович? Околдовала она тебя? Да я тебе на этом судне такой бизнес сделаю! Из Астрахани станем арбузы возить с рыбой, отсюда — оргтехнику или еще что-нибудь. А об иностранных туристах забыл? Для них это экзотика, только рекламу развернуть.
        - Мне не прибыль нужна, а Женя, — упрямо повторил Борис Львович. — Она — мой капитал.
        - Ну что с тобой поделаешь? — осердился Заболотный. — А я бы тебе мог кое-что рассказать о Евгении Федоровне, чего ты не знаешь. И у тебя бы появился в руках козырь против нее, тогда бы вы заиграли на равных. По крайней мере, дело бы твое сдвинулось с места.
        - О чем ты толкуешь?
        - Есть у меня кое-какая информация. Но она денег стоит. Тысячу долларов.
        - Да ты всё врешь, наверное? Я же тебя знаю. Тысячу долларов! Не хочу слушать.
        - А зря. Может быть, я тебе не информацию, а лекарство предлагаю. Потому что ты болен Женей. Ну что, клюнул?
        - А иди ты! — неуверенно проговорил Борис Львович. — Впрочем, сто долларов тебе, может быть, и дам. Смотря что скажешь.
        Больше мне ничего услышать не удалось, поскольку в коридоре появился Сеня, гремя башмаками. Я отскочил от двери.
        - А где они? — спросил он.
        Из каюты появились Борис Львович и Заболотный.
        - А мы вас ищем, — произнес я, уступая дорогу.
        Пока мы шли в кают-компанию, Борис Львович успел мне шепнуть:
        - Ты Жене письмецо мое передал?
        - Нет, сжевал, пока сидел в контрразведке.
        - Не валяй дурака, мне знать надо. Как она среагировала?
        - Сказала, прочитав, что «теперь-то всё и разрешится».
        - Что это означает?
        - Ну, Борис Львович, сами разгадывайте. У меня голова слабая по этой части.
        - Ладно, мы ее починим. А это тебе за труды, — и он сунул мне в ладонь бумажку.
        Я, отстав от всех, развернул пятидесятидолларовую купюру. Повертев ее и подумав, положил в карман. Если Борис Львович искренно любит сестру, то почему не взять? Что в том плохого? И я уже знал, как распоряжусь этими деньгами. Но пока меня не оставлял в покое услышанный разговор между Борисом Львовичем и Заболотным. Я не представлял себе сестру в роли судовладельцы. И вообще — как она на это отреагирует? Все же, дар необычный, почти царский.
        У меня было какое-то двойственное ощущение: с одной стороны, непонятный восторг, мечты, планы; с другой — понимание того, что это закамуфлированный подкуп и ничто иное. Но если корабль сохранится, пусть в руках Жени, то почему бы ему не остаться тем, чем был до сих пор — паломническим судном? «Плавучей церковью», — как назвал Павел.
        Но пока еще ничего не было ясно. Игнатов, возможно, и не продаст корабль, а я теперь уже думал, что лучше бы сделка состоялась. И был на стороне Бориса Львовича. Вот только не выходили из головы слова Заболотного о том, что он владеет какой-то информацией о сестре. Что он имел в виду? Почему это было бы «козырем» в руках Бориса Львовича? Всё вокруг окутано некоей тайной, которую мне страшно хотелось разгадать.
        Игнатов с Борисом Львовичем затворились в капитанской рубке, а мы остались в кают-компании. Собственно, нам здесь уже нечего было делать, но Заболотный всё тянул резину: ему больше всех хотелось узнать, чем завершится дело? Сеня листал журналы, а я отвел Павла в сторонку.
        - Вот! — протянул ему пятидесятидолларовую купюру. — Пусть будет первым взносом на часовню.
        - Откуда у тебя? — подозрительно опросил он.
        - С неба упали, — пошутил я. — Бери, чего ты?
        - Нет, пока не окажешь, не возьму.
        Он был тверд в своих словах и тут мне пришлось солгать:
        - Это, видишь ли… Женя недавно продала один портрет, мэрского деятеля, и ей хорошо заплатили. А когда я сказал, что ты собираешься часовню строить, она и просила меня передать.
        - Сама просила?
        - Сама, сама.
        Я видел, что он очень обрадовался, даже зарделся. Взял купюру и сунул ее в конверт. Потом достал записную книжку и открыл на чистой странице.
        - Пишу: от Евгении Нефедовой — пятьдесят долларов, — пояснил он мне. — Хорошо, что первый взнос от твоей сестры, знаменательно, теперь дело непременно пойдет. Она принесет удачу, я верю.
        Он так воодушевленно и искренно это сказал, что мне стало стыдно за свою ложь. Получалось, что я с первым-то взносом его и обманул. И как теперь может «пойти дело», если в нем изначально неправда скрыта? Но теперь было поздно что-то разъяснять, и я стушевался.
        - Куда после отправимся? — спросил, подходя к Павлу, Заболотный. — Ты вроде решил к Петру Григорьевичу Иерусалимскому заехать?
        - Надо. Но хотелось бы переговорить и с батюшкой, отцом Димитрием.
        Я знал, о ком идет речь, это была почти легендарная личность. Мне тоже очень не терпелось с ним повидаться. Я был у него вместе с Павлом всего раза три, но вынес в душе столько, что хватило бы на много лет вперед.
        - Оно, конечно, пользительно, — сказал Заболотный, — но ведь батюшка тебе средствами-то не поможем.
        - А мне от него лишь совет нужен, — ответил Павел. — Иные слова дороже денег.
        - Тут я с тобой, пожалуй, соглашусь. Но я и о твоей просьбе не забыл. Насчет бандитов. Звоню уже, авось встретимся. А что же наши переговорщики все не выходят?
        Заболотный поглядел на часы, стал расхаживать по кают-компании. Он мне всё больше напоминал большого кота, умеющего быть и ласковым, когда его гладит хозяйка, и хитрым, при ловле мышей, и всяким, лишь прикажите.
        - Не мельтеши, сядь, — сказал я.
        Заболотный рассеянно посмотрел на меня, но продолжал ходить.
        - А хорошо бы отправиться на этом корабле в такую землю, где нет бога, — произнес он вдруг. И тут же добавил: — Не набрасывайтесь на меня все сразу, я просто имею в виду, что есть же такие богом забытые места, где нет ничего, вот там-то и размахнуться можно, создать Нечто.
        - Это место — пустота, — ответил Павел. — И создашь ты там лишь Вавилонскую башню.
        - Ну, так, так, — кивнул Заболотный. — Я всего-то так, к примеру. Мысли вслух.
        В кают-компанию вошли Игнатов и Борис Львович. И по их лицам я понял, что они не договорились.
        Глава пятая
        Отец и другие
        Событий последующих трех дней было так много, что они как-то спутались в сознании, перемешались, наслоились друг на друга. Но, прежде всего, корабль. Игнатов отказался уступить его Борису Львовичу, хотя тот предлагал разумную и вполне приемлемую цену. Но тут нашла коса на камень. У обоих были свои цели: один упорствовал, потому что в «Святителе Николае» видел спасительную для себя идею, дело своей жизни, «плавучую церковь» — по выражению Павла, который точно угадал затаенную мысль Игнатова; а другой желал, во что бы то ни стало, преподнести этот корабль Евгении Федоровне, возлагая на свой дар определенные, а может быть, и последние надежда, и не свернул бы в сторону ни за что.
        Тут, на этом поле, между ними должна была произойти какая-то роковая схватка, я это предчувствовал. Почему Борису Львовичу запало в душу именно это судно? Не знаю, возможно, он видел в нем некий православный символ, действительно «плавучую церковь», поскольку такой корабль с такими функциями был в Москве единственным, и он в азарте ставил себе задачу обладать им. И прекрасно знал, что это преподношение явится для Евгении Федоровны тоже символом, будто у ног ее ляжет целый храм, а на всякое другое, осыпанное золотом изделие, она и не обратит внимания. Мне кажется, он не сомневался, что сможет купить всё. Или почти всё, что захочет.
        Позже я узнал, что в те дни на Сергея Сергеевича Игнатова оказывалось постоянное давление со всех сторон. Ему звонили кредиторы, навещали налоговые инспекторы, угрожали какие-то темные личности, да и сам Борис Львович продолжал вести с ним упорные переговоры, медленно поднимая цену. Искушение было велико. Другой бы уже сдался, но «стойкий оловянный солдатик» оправдывал свое прозвище. Игнатов держался за корабль из последних сил, но в него же мертвой хваткой вцепился и Борис Львович. Всё это выяснилось уже в иные дни, а пока смертельное противостояние должно было как-то разрешиться.
        Сестре я не рассказал о подслушанном мною на корабле разговоре между Борисом Львовичем и Заболотным, не упомянул и о готовящемся подарке. Не хотел опережать события. Она вела себя как-то неровно, взвинчено, ссылаясь на простуду и усталость, но продолжала все время проводить в мастерской, заканчивая портрет «мэрского деятеля». Ничто другое сейчас ее вроде бы не интересовало. Мы общались лишь по утрам и вечерам, но однажды она мимоходом бросила:
        - У скульптора Меркулова скоро состоится один маленький сабантуй, в мастерской на Полянке, будет богема.
        Я молча уставился на нее, не понимая, куда она клонит?
        - Меркулов мой приятель, — продолжила сестра. — Очень успешный скульптор. К тому же, православного вероисповедания. Да и народ-то там подберется не бедный. ну, теперь-то соображаешь?
        - Еще нет, — признался я. — Мне надо заказывать смокинг?
        - Тебе надо немного лишнего ума заказать. Я к тому веду, что можно бы пригласить Павла, ты же мне сам говорил, чтобы я свела его с нужными людьми. Ему ведь нужны пожертвования на часовню?
        - Ну, точно! — хлопнул я себя по лбу. — Молодец, здорово придумала!
        - Господи, и зачем только я всё это делаю? — искусственно проговорила сестра и ушла в мастерскую.
        Я в тот же день передал наш разговор Павлу, он заметно обрадовался. Мне кажется, он даже ждал от меня нечто подобного. Вернее, не от меня, а от Жени. Надеялся на что-то. Теперь вслух стал рассуждать:
        - Я ей очень благодарен, так и передай. Меркулов — замечательный скульптор, огромной силы. И мы ведь одной идеи, одного духа. Я читал его статьи, правильно мыслит. За православную монархию.
        - Ты когда к нам в гости-то приедешь? — перебил его я. — Или адрес забыл?
        - Потом, после, — несколько смутился он. — Сейчас дел много. Невпроворот.
        Дел было действительно достаточно. Почти всё это время я проводил вместе с Павлом. Заболотный от нас не отставал, хотя порою мелькал между Борисом Львовичем и Игнатовым. И всегда, когда Павел заводил речь о строительстве часовни, он подхватывал и умело переводил разговор на свою казачью православную миссию, которой тоже требуются пожертвования. Он будто конкурировал с Павлом, стараясь не отстать, чтобы хлебную ложку не пронесли мимо его рта. Чутье на деньги было поразительное.
        Ходил с нами, разумеется, и Сеня. Он как-то разительно переменился в новой одежке (Заболотный купил ему еще и высокие шнурованные башмаки), стал чуть смелее, развязнее, разговорчивее, жадно проглатывал увиденное и услышанное вокруг. А жил по-прежнему у Мишани. Мы ездили по разным адресам, стучались во все двери. Были в общественных и благотворительных организациях, в творческих союзах, в городской Думе, в префектурах и управах, у частных лиц. Нельзя сказать, что никто не жертвовал, но мало и неохотно, старались поскорее выпроводить. У Павла набралось за все это время едва ли триста долларов. Даже на фундамент под часовню не хватит.
        Что же касается Даши, то за эти три дня я ни разу ее не видел. Не мог связаться даже по телефону. Она словно ускользала от меня. Как фантом, призрак. Я несколько раз заскакивал на рынок, но мне говорили: только что была здесь, отошла на минутку. Я ждал — она не возвращалась. Будто издали наблюдала за мной, а может, так и было? Долго там маячить времени не было, я пару раз видел фигуру Рамзана, уходил, ехал с Павлом по его делам, а сам все время думал о Даше. Теперь единственной ниточкой, связывающей меня с нею, был он. Ведь жил-то он по-прежнему у Татьяны Павловны. И, наверное, я ему смертельно надоел своими расспросами о Даше.
        - С ней всё в порядке, — ответил он мне как-то чересчур резко. — Не понимаю, чего ты так тревожишься? Девушка она не глупая, сильная. Конечно, ей не сладко в этой среде, но она, по-моему, справится. Сидит допоздна на кухне и книжки читает.
        - А что читает-то? — спросил я. Он усмехнулся.
        - Теодора Драйзера, «Сестру Керри». Лучше, чем какую-нибудь Дашкову. Я ей кое-какую литературу подобрал, Андрея Кураева там, хотя он темная фигурка, она обещала поглядеть. Мы с ней несколько раз на кухне разговаривали, чаи гоняли, но она, вообще-то, человек скрытный. Не сразу до души достучишься.
        И тут же перевел разговор на Петра Григорьевича Иерусалимского, к которому надо в ближайшее время непременно заехать. Дался им всем этот Иерусалимский! Заболотный о нем тоже все время толкует, как о каком-то мифическом персонаже, и они всё собираются, но не едут. Что-то постоянно мешает. Будто Иерусалимский — панацея от всех бед. Ничего, когда-нибудь доедут, а я погляжу, что это за человек.
        В последний из этих дней я отстал от Павла, чтобы навестить в больнице своего отца. Это — самое тяжелое в моей жизни. Он находится в больнице полтора года, и положение всё хуже и хуже. Женя к нему сейчас уже не ездит, потому что он перестал ее узнавать, даже пугается, а я бываю каждую неделю. У нас с ним еще существует какой-то слабый контакт, почти затухающий. Он всё больше и больше теряет рассудок. Это страшно, смотреть на него и ощущать себя рядом с ним невыносимо. Особенно, если ты знал его полным сил, здоровья, энергии, улыбающимся, умным, любящим жизнь.
        Что случилось, почему его мозг поразила эта «болезнь Альцгеймера»? Не знаю, врачи сами мало что понимают. Может быть, последствия какой-то застарелой травмы, ушиб головы, ведь он служил в десантных войсках и вообще человек военный, выполнял спецзадания в некоторых «горячих точках» планеты, кажется, в Египте и Алжире. Точно не знаю, отец об этом распространяться не любил. Был в самом начале военных действий и в Афганистане, когда туда входили наши дивизии. Сейчас-то ему почти семьдесят, не молодость и зрелые годы у него были бурными. Иначе быть не могло, он воин по своей природе. Настоящий, знающий толк в этом деле. По званию отец полковник, имеет кучу орденов и медалей, и даже награждая именным оружием — пистолетом «ТТ». Этот пистолет я позже спрятал в надёжном месте, но о нем — после.
        Моя мать была моложе его на двадцать лет, когда она покончила с собой, ему было почти пятьдесят четыре. Вот тут-то, наверное, и нужно искать причину его заболевания. Но проявилось оно не сразу. Конечно, он резко сдал, вышел в отставку, долго не мог или не хотел никуда устраиваться на работу. Потом все же стал преподавать на военной кафедре в каком-то институте. И жизнь стала кое-как налаживаться. Появились даже новые интересы — стал мастерить из дерева африканские маски. Очень здорово получалось, просто какой-то талант открылся, даже специалисты хвалили. Этими масками у нас и сейчас вся квартира забита. Заболотный все время предлагает продать их за очень хорошую цену, но мы с сестрой наотрез отказываемся.
        Я — поздний ребенок, и всё стремительное старение отца происходило на моих глазах. Но всё равно помню его большей частью веселым и неунывающим. А потом… Года, три назад почувствовалось неладное. Он стал рассеянным, забывал какие-то названия, факты, имена прежних друзей. Порою долго сидел перед телевизором, а спросишь его о программе — пожмет плечами и не сразу ответит, о чем собственно там идет речь? Прочтет книгу и тут же забудет — что в ней было. Почему-то стал ругать свою службу в армии и вообще всю советскую власть, видно, наслушался модных тогда демократов. Иногда становился обидчив, жаловался, что его в чем-то кто-то обделил. Очень часто повторялся, мог рассказывать одну и ту же историю по сто раз. Или задавать один и тот же вопрос с маленькими интервалами: ты сегодня уже обедал? И так раз по двадцать. В общем, уже было ясно, что в нем идет какой-то разрушительный процесс.
        Дальше — больше. Стал забывать домашний адрес. Мы боялись отпускать его одного на улицу, потому что он мог уйти и не вернуться. Несколько раз его приводили домой соседи. Изменился аппетит, постоянно не хватало пищи, а в чай клал по десять ложек сахара. Уже тогда Женю называл разными именами, она плакала, но он не обращал на это внимания. Мы, конечно, водили его к докторам, но те лишь беспомощно разводили руками: процесс необратим. Ничем тут помочь нельзя, надо класть в больницу, а то хуже будет. Но мы тянули из последних сил, думали, что дома, в семье, ему все же будет спокойнее. И питали надежду, что всё еще поправится. Вернется на круги своя. И отец опять станет прежним. Надеялись на чудо. Напрасно, чуда не произошло.
        Отец становился совершенно неуправляемым, а порою даже агрессивным. Он зачем-то перерезал все провода в квартире — у холодильника, телефона, телевизора. Изрезал ножищами фотографии. Женины картины. Выбросил в окно свои ордена и медали (мы их потом так и не нашли). Вышвырнул за дверь на лестничную клетку много чего, чуть ли не половину мебели — откуда только такая сила бралась? Вот тогда-то я и припрятал в своей комнате за дырой в плинтусе его наградной «ТТ». И тогда стало ясно, что ему требуется стационарное лечение. Врач потом сказал нам, что если бы мы еще немного промедлили, то вполне возможно, что в одно утро могли бы и не проснуться. Или сгорели бы заживо, или еще что. Вариантов много. Нет ничего хуже безумия. Отец был помещен в психоневрологическую больницу на Каширке.
        Сейчас я стоял перед железными воротами в это мрачное «учреждение» и знал, что отец отсюда, скорее всего, никогда не выйдет. И тут мне припомнилось предложение Бориса Львовича, которое он сделал сестре накануне приезда Павла, пять дней назад. Не только выйти за него замуж, но и насчет нас, меня и отца. Сорбонна — черт с ней! Но вот если бы отца поместить в хорошую клинику… Почему бы даже не в Швейцарии, денег у Бориса Львовича хватит. Ради отца Женя могла бы и согласиться. Я никак не мог понять, отчего она так упорно ненавидит своего бывшего мужа? Здесь было сокрыто нечто такое, что могла разъяснить лишь сама сестра. Но она молчала, а у Бориса Львовича я даже не пытался спрашивать.
        Он бы все равно не ответил.
        Я прошел мимо охранника и очутился за каменными стенами на территории больницы. Мне надо было идти к дальнему отделению, отец был переведен сюда полгода назад из более легкого, где хоть разрешалось выходить на прогулку под наблюдением медсестер. Теперь же он вообще сидел взаперти, как в тюрьме, В руке у меня была сумка с продуктами — яблоки, печенье, помидоры, Тут всегда хочется есть, а какое другое занятие можно придумать? В его отделении не было ни газет, ни книг, ни телевизора, только радио орало на все палаты, как сумасшедшее. Но больные, очевидно, его не воспринимали. Просто шум. Я позвонил в дверь, мне открыли.
        И через некоторое время я увидел отца. Он был не в своей палате, а в коридоре, среди других бесцельно бродящих из конца в конец людей. На всех — серые штаны и куртки, поношенные, разных размеров, тапочки, глаза — у кого пустые, у кого настороженно-пугливые, бесцветные лица. Кто шагал быстро, словно торопясь куда-то, кто медленно, еле-еле. И у каждого за спиной была своя судьба, целая жизнь; работа, должности, жены, дети, много чего, и светлого, и грустного, но это была жизнь, чувства, разум, а не хождение по коридору, не облупившаяся краска на стенах, не сваливающиеся с ног чужие тапочки, как подведенный итог. Где их любовь, куда бежало счастье? За что Бог наказывает человека, лишая его разума?
        Это не возвращение в детство, это стирание личности, твоей сути, души. Какие же у человека должны быть грехи, чтобы так страдать при жизни? Впрочем, есть ли тут страдание? Ведь ты уже никто, ты — нечто.
        Я подошел к отцу, встал перед ним, загораживая путь. Сначала он пытался обойти меня, потом остановился, Меня еще прежде предупреждал врач, чтобы я «входил в его память постепенно», он должен сам стараться узнать меня. Нельзя торопить, набрасываться с расспросами, будет только хуже. Вот и теперь он стоял передо мной и как-то тревожно смотрел, словно ощупывая мое лицо. Потом в глазах его что-то мелькнуло, какая-то искорка, он улыбнулся. Я взял его за руку.
        - Коля? — спросил он. — Ты как здесь?
        - Вот… пришел… — отозвался, я. Что было еще сказать? Отец тотчас заговорил быстро и почти бессвязно:
        - А как я тут оказался, ты не знаешь? Мы должны были с мамой поехать в дом отдыха, как она? Ты у нее был? Она здесь? Мне надо позвонить одному человеку, а тут что-то нигде телефона нет. Ты плохо выглядишь. Не болен?
        - Нет, папа, нет, — сказал я. — Со мной все в порядке, пойдем, Я повел его к столикам у окон. Там уже сидело несколько человек, к ним тоже пришли посетители. Здоровых от больных можно было отличить не только по одежде — одень всех одинаково и все равно все станет ясно. Выражение глаз другое, С одной молодой женщиной мы обменялись взглядами. Наверное, дочь того седого человека, похожего на профессора в очках. Может быть, и был когда-то профессором. Теперь он жадно ел персик и что-то взахлеб рассказывал. Я достал свои продукты, стал угощать отца. Он тоже накинулся на них, будто давно не ел.
        - Не торопись, — попросил я. — Времени у нас достаточно.
        Но разве «оно» было? Здесь его просто не существует. Это еще не вечность, но уже безвременье. Я резал своим перочинным ножиком помидоры и хлеб, давал в руки отцу, а тот быстро глотал и опять ждал, глядя на мои действия. Я кормил его так же, как, должно быть, он меня в моем детстве. Теперь мы поменялись местами. Сейчас я был большой, а он — маленький. Но я мог только кормить его, а вывести к свету, дать новую жизнь был не в силах. «Профессор» продолжал тараторить, сыпал научными терминами, а по подбородку у него тек персиковый сок. Молодая женщина вздохнула, глядя на нас. Я отвернулся.
        - Женя тебе привет передает, — сказал я отцу.
        - А? Ну да, конечно. А кто это? А где мама?
        - Папа! Я говорю о твоей дочери.
        - Она ведь умерла?
        - Нет. Она жива. Но сегодня не смогла придти.
        - А почему я здесь?
        Он никак не мог ответить на этот вопрос, не понимал. Я видел, что он плохо побрит, с порезами. Видимо, цирюльником у них тут какой-нибудь пьяный санитар. Ногти на пальцах желтые, заскорузлые. И почему-то разбита нижняя губа. Может быть, упал, ударялся обо что-то? Или его ударили? Как тут выяснишь, никто ведь не скажет. Мне говорили, что по ночам их привязывают ремнями к постелям, чтобы не бродили по палатам. Не знаю, правда это или нет, но вполне возможно. И каково тебе проснуться среди ночи и не смочь двинуться ни рукой, ни ногой? Остается лишь глядеть в темноту, пронизывая остатками мыслей мрак и пытаться понять: почему я здесь? Зачем я вообще пришел в этот мир, чтобы лежать связанным на кровати и слышать стоны с соседних коек? И это боевой офицер, полковник, отдавший своей Родине все силы, все свои умения и знания, свою кровь. Я представил отца в его кители, с орденами и медалями, подтянутого, крепкого, представил и «профессора» на кафедре, и мне захотелось плакать. Зачем тогда вообще жить, если тебя может ожидать такой конец?
        - Давай погуляем? — сказал отец, кончив, есть, — Выйдем на улицу. Здесь душно, я хочу пройтись.
        Тут и в самом деле был очень спертый воздух, но прогулки, даже в сопровождении родных, не разрешались.
        - Сейчас нельзя, — уклончиво отозвался я. — Если в другой раз.
        - Я хочу сейчас, — сказал отец. — Выведи меня отсюда.
        - Потом, я не могу.
        Кто-то из больных тем временем взобрался со скамейки на столик и стал ходить по всем столам, широко шагая. Очень долговязый и сутулый, в вязаной шапочке. Подбежавшая медсестра согнала его вниз, на пол. Пару яблок я протянул жавшемуся около окна мужчине в берете. Тот быстро схватил их, кивнул и поспешил прочь. Молодая женщина чистила «профессору» апельсин, вновь грустно взглянула на меня.
        - Спаси меня, — отчетливо произнес отец. — Коля, спаси меня, забери с собой. Я здесь больше не выдержу. Я не могу.
        - Папа… Да…Я постараюсь, — пробормотал я, не зная, что говорить. — Я все сделаю.
        - Я буду тихий, спокойный, будем гулять в Сокольниках, только забери меня, — повторил отец. — Спаси.
        Тут он вдруг схватил мою руку и стал ее целовать. С каким-то отчаянием, но и — с любовью.
        - Папа, перестань! — я стал вырываться. Он немного успокоился, глаза вновь потускнели. Он действительно теперь был очень тихий, но это потому, что здесь их пичкали нейролептиками, которые притупляют сознание.
        - Я пойду, — сказал я, более не в силах тут находиться. Еще немного — и я сам был готов на что угодно: заорать благим матом, вскочить на стол или схватить отца к вышибить запертую на свободу дверь.
        - Мы скоро увидимся, — сказал я, обнимая отца. Он ничего не отвечал, лишь молча смотрел на меня. Будто пытался сказать что-то важное, главное, но не мог выговорить. А может быть, и слов таких еще не было.
        - Ты иди в палату, — произнес я. — Отдохни. А я тебе обещаю…
        Не договорив, я повернулся и быстро пошел по коридору. У двери сидела медсестра.
        - Как он? — спросил я.
        - Да ничего, хороший старичок, — ответила она. — Только иногда находит. В столовой вчера помочился.
        Пока она открывала дверь, я смотрел на отца в конце коридора. И тут я увидел, как тот долговязый в шапочке вдруг сильно толкнул его в плечо. Первой моей мыслью было броситься туда и врезать этому драчуну в лоб, но меня удержала медсестра.
        - Сейчас я вызову санитара, его успокоят, — сказала она, — не вмешивайтесь. Это же больные.
        Да, она была права. Это больные. Мы все больные на этом свете, каждый по-своему, и не нам вмешиваться в судьбы друг друга. Я бросил на отца последний взгляд, он уже уходил в палату. Я видел только его сгорбленную спину — и вот он обернулся, словно почувствовал что-то. Застыл, как каменный, но увидел ли он меня или что другое — не знаю. Так и стоял, напряженно всматриваясь в лишь одному ему ведомую даль. А за его спиной из окна лился свет. В моем сердце было столько горечи и так душили слезы, что я почти рванул в открытую дверь.
        Возвратившись домой, я бестолково слонялся по квартире, думая все время об отце. Что предпринять? В жизни у меня было лишь два человека, которым я слепо доверяя: сестра и Павел. Но сейчас мне казалось, что я сам должен принять какое-то решение. Я уже не подросток, можно обойтись без советов. И тут меня что-то толкнуло в голову, пришла такая мысль, что я поначалу ужаснулся, а потом… Потом я вошел в свою комнату, отодвинул диван от стенки и стамеской оторвал плинтус.
        Там была дыра, я просунул пальцы и вытащил сверток. В него был завернут наградной пистолет отца — «ТТ». Я положил его на стол и стал глядеть на вороненую сталь. О его существовании знал еще один человек — Миша Заболотный, когда-то я показывал его ему. И Мишаня обучил меня, как с ним обращаться. Где предохранитель и все прочее. Потом, правда, долго уговаривал меня продать пистолет ему. Я наотрез отказался. Теперь взял тяжелую «тетешку» в руку и прицелился в фотографию отца на стенке.
        Я думал: случись подобное со мной, если я вдруг потеряю разум, то зачем жить? Буду ли я знать вообще, что живу или нет? И для чего мне такое существование? Наверное, последней моей угасающей мыслью будет та, чтобы освободиться от столь жалкого плена, выйти из этого бренного тела и обрести свободу души. И я буду молить Бога поскорее умереть. Или чтобы кто-нибудь помог мне. Это и станет спасением. Не об этом ли просил меня и кой отец? Излечение невозможно, помести его хоть в какую клинику. Те же ночные ремни к койке. Разрушение мозга необратимо, средства от болезни Альцгеймера нет. Еще немного времени, и память его будет начисто стерта. Он превратится в живой труп. Так не лучше ли… не правильнее ли будет… помочь ему?
        Я думал об этом, держа пистолет в руке. А может быть, как ни кощунственно, в этом мой сыновний долг? Смерть воина от пули, а не на койке в нечистотах. Он заслужил лучшее, быстрый уход из жизни. А заповедь: не убий? Не вмешательство ли это в промысел Божий? Но смотреть на мучения близкого, самого родного тебе человека? Пусть грех ляжет на меня, но зато будет спасен он. Мне так и слышался сейчас его голос: «Спаси меня, спаси». И то, как он целовал мне руку. Вот эту самую руку, в которой я теперь держу его наградной пистолет.
        В квартире хлопнула дверь — это вернулась из мастерской сестра. Я быстро завернул «ТТ» в тряпку, сунул в дыру под плинтусом и задвинул на место диван. Потом вышел в коридор.
        - Чего ты такой расстроенный? — спросила Женя, которая всегда очень чутко улавливала мое настроение. — Передай своему Павлу, что вечер у Меркулова состоится завтра, в семь часов. Приходите прямо в мастерскую.
        - Ладно, скажу, — отозвался я. — А я только что от отца.
        Сестра прошла на кухню, я следом.
        - Как он? — спросила она, зажигая на плите газ и ставя чайник.
        - Всё хуже, — махнул я рукой. — Слушай, ну хоть что-нибудь-то можно сделать?
        Она не ответила. Вопрос был бесполезный. Мы сели за стол напротив друг друга. Сестра выглядела усталой.
        - У тебя на щеке краска, — сказал я. Сам достал платок и хотел вытереть, но она ушла в ванную. Когда вернулась, я уже разливал чай в чашки.
        - Нужно смириться, — произнесла Женя. — Ты пойми меня правильно, у меня самой сердце кровью обливается, как и у тебя, но тут ничего не поделаешь. Мы же консультировались с врачами. Сейчас он держится только на нейролептиках, если их прекратят давать, наступит рецидив. То, что должно произойти, неизбежно.
        - Скажи: смерть медленная или быстрая, что лучше?
        - И то, и другое плохо. Смерть отвратительна в любых проявлениях.
        - Жизнь, порою, бывает отвратительнее смерти.
        - Смотря, какая жизнь. Форм жизни много.
        - Жизнь растения.
        - А так живут миллионы людей, только думают, что куда-то двигаются. На самом деле их лишь поливает дождичком. Иди чем похуже.
        - Они хоть думают.
        - Нет, им кажется. Мысли у них все равно не свои, чужие. Вложенные извне. Чтобы мыслить, надо много и сильно переживать. Страдать. А у них — покой или стремление к нему. Двадцать первый век станет веком полного человеческого безволия. Всё за тебя станет решать малая кучка избранных, владеющих суперсовременными технологиями. Век абсолютного контроля за твоими поступками, чувствами, век восхитительного рабства, к которому так стремится человечество. Хлеб и зрелища, всё остальное должно исчезнуть. Великий Художник берет резинку и стирает из твоей памяти все лишнее. Воля — лишняя. Отдельные особи еще немного побрыкаются, но их тоже сотрут. Да что там человек, сотрут целый континент, если потребуется! Нацию уж точно, особенно, русскую. Мы не укладываемся в их схему, слишком своевольные.
        Сестра впервые говорила со мной столь серьёзно, и я даже насторожился, почувствовал, что в ней что-то происходит, идет какой-то перелом. Она изменилась, а причина была мне не ясна. Но мне захотелось именно сейчас расспросить ее о многом.
        - Отец… — начал я.
        - Не надо, — остановила меня Женя… — Нужно готовиться к его смерти. Выбора нет.
        - Есть, — упрямо сказал я. — Ты помнишь, каким он был?
        - Ну еще бы! — она задумалась, и мы некоторое время молчали. Каждый из нас вспоминал отца таким, каким знал, видел. У каждого были свои любимые моменты прошлого. И говорить о них не хотелось. Лишь теребить душу. Женя вздохнула, принялась пить чай.
        - Я тут сегодня рылась в старых вещах, — произнесла она, — и вспомнила, что у отца был пистолет. Ты не знаешь, где он, не видел?
        - Нет, — наверное, слишком поспешно ответил я. Она посмотрела на меня очень внимательно и сказала:
        - Если у тебя — лучше верни. Я его сдам куда следует.
        - Да говорю же тебе! Он его, скорее всего, вместе с орденами выбросил.
        Сестра погрозила мне пальцем.
        - Коля, это не игрушка. Оружие стреляет.
        - Сам знаю, не маленький, — огрызнулся я. — Ты лучше скажи… отец из-за мамы… когда она покончила с собой? Мне ведь тогда только пять лет было. Причина — в этом?
        - Возможно, возможно, — механически ответила она. — Бесследно ничего не проходит. Хотя я сама была еще девчонкой, мало что понимала.
        - Все-таки, больше меня. В классе седьмом училась. Ты хоть помнишь маму, а я — нет.
        - Помню, — скупо сказала сестра. — А лучше забыть.
        - Почему?
        - Как тебе сказать?
        - Говори уж правду. Сегодня у нас такой вечер выдался. Откровенный. Редко бывает.
        Женя посмотрела на меня своим фирменным рассеянно-пристальным взглядом, будто просвечивала насквозь. Или оценивая: стоит ли мне говорить? Потом, видно, решила, что я уже достаточно «созрел» для этого.
        - Хорошо, — серьезно сказала она. — У мамы был другой мужчина, любовник. И не просто любовник, а любимый человек. Я сама узнала об этом только несколько лет спустя. Она предала отца.
        - Как… — растерялся я. — А он, отец? Знал?
        - По-видимому.
        - А кто он, этот?
        Женя не ответила. Или не знала, или не хотела говорить.
        - Но почему… почему она не ушла, а бросилась с балкона? Ведь если уж ты полюбила другого, то…
        У меня в голове всё спуталось, а сестра продолжала молчать. И мне пришлось так стукнуть кулаком по столу, что подлетели чашки.
        - Да говори же! — вскричал я.
        - Тот, другой, оставил ее, — ответила Женя. — Это ведь происходит в жизни на каждом шагу, не так ли? И не бей, пожалуйста, чашки, их у нас не так много. Любовь вспыхивает, потом затухает. Нечего делать из этого трагедии, как это сделала мама. Но она выбрала другой путь. И своей смертью убила не только себя, но, в принципе, и отца тоже. А он бы простил, я не сомневаюсь. Надо уметь прощать. Хотя… я вот, кажется, не умею.
        - Маме в то время было тридцать четыре года, — произнес я. — Самый расцвет, жить и жить.
        - Именно тот возраст, когда любовь видится последней, — добавила с грустной усмешкой Женя. — И на сегодня хватит. Голова разболелась.
        Она встала из-за стола, я тоже поднялся, взглянув на стенные часы. Вышел в коридор, начал натягивать куртку.
        - Куда ты? — поинтересовалась Женя.
        - К Павлу. У нас встреча, — хмуро ответил я, все еще переживая услышанное.
        Сегодня мы должны были отправиться к отцу Димитрию, мне сейчас особо необходимо было слышать его мудрое слово. Перед этим священником в Москве многие склоняли головы, он писал книги-притчи, был когда-то деревенским батюшкой, но в храме теперь не служил — из-за преклонного возраста. Однако, с разрешения Патриархии, в его обычной «хрущевской» квартире была организована домовая церковь /в одной из комнат/, с алтарем, царскими вратами, всё как полагается, где он проводил молитвенное служение, литургии и где порою помещалось до двадцати человек. Здесь отец Димитрий исповедовал, причащал, крестил и венчал своих прихожан.
        Ему уже было далеко за восемьдесят, но трезвости и живости его ума позавидовали бы и иные из молодых. Книгами его зачитывались, передавали из рук в руки, а проповеди были всегда на слуху. Еще в сталинские и хрущевские времена ему пришлось провести в лагерях чуть ли не два десятка лет, потом довелось претерпеть многого от властей, но он ничуть не озлобился, а однажды даже крестил своего бывшего следователя. Сама его биография могла бы являться примером истинного и преданного служения Христу.
        С Павлом мы встретились в Текстильщиках. На сей раз этого шута Заболотного с нами не было, он сам отказался ехать к отцу Димитрию, видимо, чувствовал, что батюшка его быстро «раскусит».
        Не было и Сени, А жаль, ему было бы полезно послушать отца Дмитрия.
        - Попал под влияние Мишани, — оказал я Павлу. — Не боишься, что тот его сгубит?
        - А вот и поглядим, — как-то странно отозвался он. — Есть ли сила духа, чтобы преодолеть соблазны? Тут сам решаешь, внутри себя.
        И мы отправились на квартиру к отцу Димитрию, Дверь нам открыла дочь батюшки, болезненного вида женщина. Она и провела в комнату, где уже сидело несколько человек. Сам батюшка полулежал на кровати, опираясь локтем на подушку, в простой домашней одежде, в душегрейке и теплых тапочках. У него были очень белые пушистые волосы и борода, кругловатое лицо и веселые, даже озорные глаза. Нам он обрадовался, хотел встать, но мы сами торопливо подошли под благословение.
        - Рядом, рядом садитесь, — сказал он, указывая место. Павел присел на краешек кровати, я устроился на низенькой скамейке.
        Комната была полна книг, икон, рукописей, в углу маленький телевизор, на столе — пишущая машинка допотопных времен. На стене висел портрет покойной жены батюшки. Поначалу могло показаться, что комната слишком завалена всякими вещами, но в этом видимом беспорядка были, очевидно, свои логика и смысл, поскольку сам отец Димитрий мог тут же найти любой нужный ему в данную минуту предмет. Или тетрадку, или присланный накануне журнал, или письмо, или авторучку. Другой бы наверняка не разобрался, долго плутал.
        Дверь в домовую церковь сейчас была закрыта, батюшка уже провел вечернюю службу, разоблачился и теперь просто беседовал со своей паствой. Здесь было четверо мужчин разного возраста и еще один священник со строгим взглядом и в круглых очках. Я узнал в нем отца Анатолия с Крутицкого Подворья, иеромонаха, доктора медицинских наук, который в организованном им душепопечительном центре все свои силы прикладывал для излечения наркоманов и впавших в зависимость от тоталитарных сект. Им тоже было написано много книг на эту тематику. Было известно, что два года назад его хотели убить, один из наркоманов поджидал его на улице с оружием в руках, но, встретив отца Анатолия, не выдержал, отвел пистолет в сторону, покаялся. Позже он стал одним из самых рьяных помощников на Крутицком Подворье.
        Мы, появившись, прервали шедший разговор, теперь он продолжился. Дочь батюшки также пришла в комнату, села у дверей. Речь, как выяснилось, велась о России.
        - … Разглядеть сейчас воскресение России — это все равно, что оживить труп, — говорил отец Димитрий. — Но в воскресение верят, а по вере: невозможное становится возможным. Не зря же сказал поэт, а поэты — пророки: «В Россию можно только верить». Отчего это? Да оттого, что Русь — богоносная страна. Кто попадает в нее, невольно захватывается религиозной стихией. И религиозный вопрос в России самый актуальный, во все времена. Может быть, вы задумывались над таким фактом, что на русской земле даже бандиты, уходя на свой промысел, осеняли себя крестным знамением? «Было двенадцать разбойников», — помните Некрасова? А другие писатели? Какой великий христианин Гоголь! Гениальный литератор и вдруг всё принес в подножие креста Христова, смирился. Такого смирения, по моему, нет ни у одного из великих людей. И какими мальчишками глядят те, кто не понимал Гоголя и смеялся над ним. Гоголь действительно для нас еще пока загадка. Когда он раскроется во всем своем величии, мы увидим, какого великана имеет русская земля.
        - А Достоевский? — спросил кто-то.
        - Вообще русская литература особая и особо христианская, — отозвался батюшка. — Достоевский — глубины ангельские и сатанинские, и в результате — осанна Богу. Некрасов — картежник и пьяница, и — такая любовь к людям. Даже если есть там рисовка, и то не ослабляет его значения. Толстой — бунт против Церкви и человечества, и всё это искренне, правдиво и даже свято. И еще многих можно отыскать, даже в современной литературе. Русь, даже барахтаясь в грехе, свята. Ибо, сознательно или бессознательно, есть покаяние благоразумного разбойника. Два разбойника и посреди них — Христос. Бог усматривает что-то особое в сердце разбойника и вводит его первым в рай. И с покаянием разбойника христианин является лучшим христианином. А если с законнической меркой, можно быть только фарисеем: благодарить Бога и делать гадости. Видимо, настоящая святость лучше понимается через преступность.
        Он замолчал, задумавшись о чем-то, потом продолжил:
        - Если ты видишь только пинки, неправду, страдания, то ты не понимаешь России, и лучше уезжай отсюда, она для тебя будет мачехой. Россия не то, Россия — то, что улучшается от пинков, неправды, страдания. Это не внешняя держава, а сокровенная страна. И русский человек — не этот хулиган, бандит, развратник, а то, что обратно этому. И может быть, даже он был какое-то время и тем, каким ты его видишь, но это все равно не он. Значит же что-то покаяние! — а русского человека можно разглядеть только через покаяние. Я за русских не потому, что сам русский, а потому, во-первых, что русские много страдают, чем уподобляются Христу, во-вторых, страдания принимают со смирением, раскаиваются во время страданий, чем просветляются, принимая Бога в свое сердце, носят Его. Богоносец русский не потому, что его внешний облик богоносный. Может быть, внешне он хуже всех! — богоносный потому, что в него вмещается Бог, в ту глубину, которая во время испытаний раскрывается. И народ этот не погибнет, хотя бы еще большая Голгофа, чем сейчас. Россия — страна, где учишься, как надо умирать… Вот давайте сравним: восстановление
Иерусалима, Израиля — это показатель того, что религиозные воззрения иудеев кончаются земным интересом. В конце же истории должно быть то, что отрывает от земли, — Иерусалим Небесный. А у евреев наоборот. И вот этот Небесный Иерусалим вдохновляет Россию. Разрушение России — показатель того, что здесь ценности не временного порядка, а вечного. А если это так, то Россию уничтожить нельзя. Россия вечна… Но русские не должны считать себя лучше других, ибо в таком случае они сбиваются на еврейский путь, когда из богоизбранности делают богоисключительность. Развивается гордыня, отсюда и неузнавание Христа. Есть такая опасность и у русских. К счастью, тут спасает русская стихия покаяния.
        - Послушание должно быть, — сказал один из мужчин.
        Отец Димитрий улыбнулся, произнес:
        - Нельзя огромное человеческое дело вмещать в рамки, допустим, только послушания. Должно быть всё, и непослушание даже. Из хаоса наших дал Дух Святой творит всё, что нужно, а мы только делаем как можем. Все наши дела несовершенны, усовершить их может лишь только Бог. Когда послушание принимают как фанатизм: что, мол, мне думать, пусть идет, как идет, — такое послушание не христианское и может быть покушением на свою личность, все равно что самоубийство. Послушание не должно быть слепым. Правда, Бог должны стоять впереди всего. А кто принуждает к послушанию, сам не любит слушаться, — добавил отец Дмитрий, озорно взглянув на того мужчину.
        Потом вдруг обратился к Павлу, сидящему у него в ногах:
        - Это я к тому, что ты пока мысли о монашестве оставь, как мы с тобой говорили. Вот потом, как-нибудь с отцом Анатолием побеседуй, съезди к нему на Крутицкое Подворье. Он тебя вразумит получше меня. Рано тебе, не готов. Не все испытания прошел. А то, что часовню задумал строить, так это ладно. Только думай: хитрость строит, и у нее успех, всё ей удается, но вдруг бывает что-то незначительное, и все построенное ею здание разлетается. Правда всегда испытывает затруднения, строить ей очень трудно, но когда окончится строительство, все вдруг увидят, как это прочно. Не обольщайся легкому строительству хитрости и не унывай от затруднений в правде. Делай правду, и всё само по себе устроится, без всякой хитрости, просто и легко. В этом мире много правд и много неправд. Но все правды и все неправды этого мира — полуправда и полуложь, и они не отражают сущности. Есть одна правда — правда Божия, и она единственная спасительная. И справедливость без доброты есть жестокость и ложь. Поэтому кто хвалится своей справедливостью и не принимает в расчет страданий человеческих, тот фарисей и не оправдывается Богом.
Доброта без справедливости более приятны Богу, отсюда и мытарь оправдываемый. Так что ты строй, строй, потом поглядим, что получится…
        Я слушая отца Димитрия, сжавшись на своей скамеечке, а сам то и дело думал о своем отце, родном, который сейчас, возможно, вновь бесцельно бродил по больничному коридору, натыкаясь на таких же, как он. Или уже лежал в палате, привязанный к койке? На душе было страшно тоскливо и горько. Ведь он почти на полтора десятка лет моложе отца Димитрия. И тоже прошел через многие испытания. Но отличие в том, что мой отец никогда не верил в Господа, был атеистом, как воспитали его с детства. Может быть, это и послужило ему в наказание? Хотелось спросить об этом батюшку, но я не смел. Говорили другие, спрашивали, потом о чем-то заспорили. Я слушал невнимательно. Так продолжалось еще около часа. Отец Анатолий уже ушел.
        - Смерть? — обратился вдруг ко мне батюшка. Очевидно, я сам задал этот вопрос вслух. — Смерть — катастрофа, случайность, и она может быть только в конечном мире. В вечности катастрофы нет, в вечности всё взаимосвязано, всё там происходящее не случайно, всё направлено к жизни. Вечность — самоопределение человека, не ему дают, а он выбирает. Смерть дают. Тот, кто спокойно принимает смерть, тот невыявленная личность, он даже не человек, он материал для человека. Вечность- это и ум человека. Для осмысления смерти не требуется ума, для осмысления вечности нужен ум, ибо это развитие, простор, а для ума нужен простор. Да, смерть — насилие, а все честные люди должны бороться с насилием. Тот человек, который принимает смерть, несчастный человек. Раздавленный существующей несправедливой действительностью. Бороться во имя того, чтобы умереть, — бессмысленно топтаться на месте, такой человек никуда не придет. Всякая борьба, которая не признает вечности — смехотворная борьба, бороться можно только во имя вечности! И смерть — это не случайное в твоей жизни, а будет особое событие, к которому всю жизнь надо
готовиться. От того, как ты приготовишься, будет зависеть и то: смерть станет праздником или печалью?
        Помолчав немного, он продолжил:
        - Смерть — вершина и завершение твоих страданий, уничтожение временного и начало вечного. В вечности жить можно только радостью. Радость расширяет сердце, окрыляет человека и несет его. Печаль подавляет, ей в вечности делать нечего, дело у нее временное, мгновенное, и смерть земная только один миг, одно мгновение. Смерть придет не случайно, хотя может показаться, что она пришла случайно. Когда будет всё готово, она придет. Холодок захватывает при слышании о ней. Значит, мало мы еще страдали, мало устали. Нужно устать, чтобы смерть была желанной. Трудись до усталости, до изнеможения, ожидание смерти будет радостным. А всё живое спасается, только мертвое погибает, жалеть о погибающем — жалеть о смерти. Что такое жизнь? Это добро, свет, любовь. Живи, как велит Бог, думай согласно этому, поступай самостоятельно во всем, — вот тут как раз и есть смирение и нет эгоизма, ибо нужно идти на жертвы и много работать над собой. Бог зовет нас к самостоятельности… И молись, молитва — единственное, на что можно рассчитывать, чтобы заполнить недостающее. Молись о ближних своих. Молись о продлении им жизни.
Равняйся на смерть, но желай не умирать, а жить. А смерть — это зеркало, отражающее нашу жизнь в верном свете.
        Отцу Димитрию было уже тяжело говорить, он устал. Мы все стали потихоньку собираться. Батюшка ласково благословил нас на дорогу, его дочь заперла за нами дверь. На улице мы с Павлом пешком пошли в сторону Текстильщиков. Молчали. На небе уже высыпали звезды, и казалось, ярче фонарей освещают путь. Что ждет впереди? Что бы ни было, хотелось думать только о лучшем.
        Глава шестая
        Иерусалимский и другие
        На следующее утро мы доехали, наконец, до Петра Григорьевича Иерусалимского. Втроем: Павел, я и Заболотный. По пути я поинтересовался:
        - А где Сеня?
        Мишаня взглянул на часы, важно ответил:
        - Готовится к одной серьезной акции. В двенадцать ноль-ноль. Ответственность за нее берет моя миссия. Да что говорить — сами увидите, я вас потом отвезу на это место.
        Больше он ничего не добавил, а Павел лишь усмехнулся. Наверное, он уже о чем-то догадывался, но в ход событий не вмешивался. А мне тем более не было никакого дела до какой-то там «акции», которую решил организовать Заболотный. Больше интересовал Петр Григорьевич Иерусалимский, слухами о котором земля московская полнилась. Заболотный, пока мы добирались до Выхино, поведал следующее.
        Этот самый Иерусалимский /фамилия или псевдоним — никто не знал/ был главой «Братства преподобного Сергия», официально зарегистрированного в Минюсте. Они даже газетку свою выпускали, но больше занимались всякими молитвенными сборищами, крестными ходами и разными жертвенными мероприятиями. То есть, насколько я понял, жертвовали больше им самим, чем они кому-то. Кажется, тоже строили где-то близ Лавры свою церковь. Может быть, поэтому Павел и стремился к встречи с Иерусалимским? Посоветоваться, что ли? Не знаю.
        - … человек он строгий, малость ушибленный, — рассказывал Мишаня, когда мы уже подходили к высотному дому. — Вы с ним поаккуратнее, впрочем, Павла-то он должен помнить. А ты, Коля, крестись почаще, он это любит. У него идея: найти в люде спасителя Отечества, вот он и тащит в дом кого ни попадя, чуть ли не на вокзалах собирает. К нему отовсюду странники стекаются. Один жил полгода, говорил, что изобрел ракетный двигатель на новом топливе, вечный; если его построить, то больше ничего России и не нужно, сразу воспарит, не хватает лишь какой-то малости — всего-то два десятка миллионов долларов. У него и чертежи были готовы. Иерусалимский с этим «изобретателем» все правительственные пороги обил. Энергетическую проблему, правда, не решили, погнали. Другой спаситель, с Курска, Ваней звали, тоже к Иерусалимскому месяца на три присосался, уверял, что на него «знак божий» лег, Богородицу по ночам видит, а та ему секрет возрождения России указала. Надо для этого лишь из Кремля нечисть выгнать. Как? А устроить тайные крестные ходы вокруг кремлевской стены: каждую ночь по десять кругов в течение месяца. Они
обмотались хоругвями, натянули поверх плащи и пошли, бубня про себя молитвы. На второй день эту живописную пару остановил строгий гражданин в штатском. Увидел, что на шеях у них вместо гранат иконы болтаются, получил требуемое разъяснение, подивился и отпустил. Что с дураков взять? Но тайные крестные ходы прекратились, поскольку этот Ваня Курский на следующий день у Петра Григорьевича какую-то редкую икону спер и убег в неизвестном направлении. Так вот.
        Заболотный позвонил в дверь, нам открыл сам хозяин. Был он лет шестидесяти, небольшого роста, сухонький, с жидкими седыми прядями и бородой клинышком, а глаза жгучие и вострые. За его спином маячил здоровенный волосатый мужик с черной повязкой на глазу. Пока мы раздевались, Иерусалимский придирчиво разглядывал нас с головы до ног. Особенно почему-то меня.
        - Ну, чего, Петр Григорьевич, уставился? — спросил его Заболотный. — Павла ты знаешь, а это Коля Нефедов, певчий из храма.
        - А почему он в джинсах американских? — ткнул в меня пальцем хозяин. — Он что — не русский?
        - Других штанов не было, — ответил за меня Мишаня. — Последние оторвали. Ему что — снять их теперь да в окно выбросить? А в чем по улице пойдет?
        - А ты! — пронзительно заговорил Иерусалимский. — Почему от тебя духами воняет? Зачем кольцо на палец напялил? Туфли лакированные одел! Идолам поклоняешься, змий?
        Мужик за его спиной залопотал что-то непонятное, быстро-быстро закивал головой. Заболотный стал истово креститься, отвешивая глубокие поклоны на все стороны.
        - Очищусь, Петр Григорьевич, очищусь! — запричитал он. — Изгоню скверну, смою срам, дай время…
        Иерусалимский несколько успокоился. Остался он доволен лишь внешним видом Павла, но на том действительно не было ничего иностранного. Нас пропустили в комнату. Квартира Петра Григорьевича, насколько я понял, была достаточно вместительная: широкий коридор, большая кухню, три или четыре комнаты. Всюду висели иконы, хоругви, рядами стояли ящики с церковной утварью, мешки с какими-то продуктами, перевязанные пачки газет. Пахло воском, поскольку теплились свечи.
        - У него еще несколько квартир есть, — шепнул мне Заболотный. — Ему члены братства отписывают, а самих он в монастыри отсылает. У него и община под Москвой есть, целое хозяйство…
        - О чем шепчетесь? — взвился вдруг Петр Григорьевич.
        - Молимся! — скорбно ответствовал Заболотный. — А что это у тебя за дяденька с повязкой? Уж больно на фельдмаршала Кутузова смахивает.
        Волосатый мужик вновь что-то залопотал. Вначале непонятно, но потом довольно отчетливо:
        - Азм есть воскресение и жизнь.
        - Это Влас, человек божий, — пояснил Петр Григорьевич. — Готовится к постригу в монастырь. Ему глаз дурные люди выбили, в милиции. А не ведали что делают, поскольку Влас — истинный поборник веры, голову за Россию положит.
        - Глаз уже положил, не мало, — кивнул Заболотный. — Он у тебя надолго прописался?
        - Как бог укажет, — ответил Иерусалимский, ласково глядя на Власа. Тот подбежал к нему, ухватился за руку и больше не отпускал. От него, я почувствовал, попахивало винцом. В углу стояло несколько коробок с кагором. Очевидно, этот одноглазый втихаря прикладывался. Потому и лопотал. Вскоре появился еще один персонаж, из соседней комнаты, обвешанный веригами. На вид лет сорок, лысый, с мутным взглядом. Он просто уселся на полу возле окна, а Петр Григорьевич не счел нужным его представить.
        - Пророчество было, — важно изрек Иерусалимский. — Мне один старец сказывал: близится нападение на нас китайцев. В следующем году, перед великим постом. Двинется на Русь рать несчетная, желтая, косматая, истребит в Сибири все живое, даже звери от них прочь кинутся. Дойдет Китай до пределов Москвы, а тут остановится. Задержит их человек по имени Алексей. Примета у него есть: шрам на щеке в виде креста. И волос белый. Вот теперь сыскать такого надо, ищу.
        - Помочь? — деловито осведомился Заболотный. — Фамилию старец не указал? Проще бы было. Ладно, и так справимся.
        - А почему Китай? — спросил вдруг Павел.
        - Там уже Антихрист родился, — ответил Иерусалимский. — Зачали в Израиле, а подбросили в Пекин. Всё по хитрому сделано, чтобы никто ни о чем не догадался. И престол подготовили, из костей христианских младенцев. Косточки растолкли и залили золотом. Покуда до времени его прячут, в каком-то бункере, но лишь Антихрист объявит о себе по всему миру, престол и вынесут. Воцарение произойдет в Америке, в штате Юта, там где мормоны скопились. У них самый большой банк данных на всё человечество. И на живых, и на мертвых. Они ведь все против нас, русских, — китайцы, американы, евреи.
        - Поляки, — добавил Заболотный. — Ух, как я поляков ненавижу! Недаром от них Папа римский пошел, матка боска!
        - Этот вообще Антихриста благословлять будет, — кивнул Петр Григорьевич.
        Влас все держался за его руку, но единственный глаз косил в сторону бутылок с кагором. Человек с веригами протяжно икнул.
        - Ты чего лыбишься?! — заорал вдруг на меня Иерусалимский. — Пошто поклоны не бьешь? Креститься не умеешь? Еврей, что ли?
        Я растерялся, но Заболотный вновь выручил:
        - У него рука усохла, как у Сталина. Он крестное знамение душой творит. Врачи разрешили. Тьфу, то есть монахи. Словом, Петр Григорьевич, кончай приставать к парню, давай о деле поговорим.
        - Ну, давай, — смилостивился хозяин.
        - Я теперь миссию возглавляю, — сказал Заболотный. — Православно-казачью. А Павел вон часовню в деревне строит. В своих Лысых Горах. Так деньги нужны, Петр Григорьевич, деньги. У тебя братство богатое, община своя под Москвой, хозяйство. Знаю, хлеб сеете, пекарня есть, коровы там всякие, козы с гусями и прочая дрянь. Поделись прибылью-то. На богоугодное дело дашь, тебе Россия спасибо скажет.
        - Леса не хватает, — ответил зачем-то Иерусалимский, словно Мишаня спрашивал его про бревна. — Губернатор, гнида, палки в колеса вставляет. Две казармы поставили, а нужны домики, а где доски взять? Лесопильня далеко и цены ломят. По крохам собираем.
        - Будет прибедняться-то, — стал напирать Заболотный. — Вы что там — царство божие на земле построить хотите? Оградиться от всего света? Спастись в отдельно взятой общине?
        - А хоть! — выдал Петр Григорьевич. — Именно спастись. Именно в кругу своего братства. Где ж еще-то? Не в мире же вашем засранном? Кругом всё скоро лопнет, а мы останемся. Потому ко мне люди и идут. Верят. Мы запремся и молиться станем, отвадим от себя Антихриста. Изыди! — скажем, — он и отступит.
        - И много вас? — спросил Павел.
        - Десятков пять будет. Истинные подвижники, всё божьи люди. Судьбы горькие, а объединились. С пяти утра на молитве, поклоны бьем. Потом работа. Тоже вот храм строим. Иди и ты к нам, примем. Только тебе бороду надо отпустить, без бороды как-то не по-русски.
        Лысый с веригами вновь громко икнул.
        - Извиняйте, — сказал он. — Душа разговаривает.
        - Храм начинается не с камня, а с духа, — произнес Павел. — А у вас крайности какие-то. Поклоны бьете без устали… А ведь знаете: заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибет. Я понимаю, община — это хорошо. Но она должна быть для людей, а не от людей. От кого прячетесь? Всё должно быть соразмерно, и молиться надо, и плакать даже от умиления перед самой простой иконкой, но важен храм в сердце твоем. Не из золота. Не для спасения избранных. Святой Лаврентий Черниговский писал, что наступят времена, когда все церкви будут в величайшем благолепии, а ходить в те храмы нельзя будет.
        - Ты-то сам чего ж на часовню собираешь? — спросил Иерусалимский, не выпуская руки одноглазого. — В гордыне маешься, а?
        - Я обет дал, — отозвался Павел. — А в общину вашу не поеду.
        - Поедешь! — возразил хозяин. — Куда денешься? Здесь тебе места не будет.
        - Ты дашь денег? — впрямую спросил Заболотный.
        - Вот поработаете у меня в общине с годик, тогда дам, — ответил Иерусалимский. — Я из вас людей сделаю. А то вас, гляжу, черти замучили. Изгоню диавола-то!
        - И-изго-ни-и! — заверещал вдруг Влас, дергаясь, как эпилептик. Лысый с веригами, будто получив команду, тотчас же стал истово креститься.
        - А тебе, малый, я ящик деревянный дам, — поглядел на меня Иерусалимский. — Станешь в него по улицам пожертвования сбирать.
        - Спасибо, — сказал я.
        Заболотный украдкой плюнул на пол.
        - Ладно, — произнес он. — Поговорили. Нам еще на прием к Президенту России успеть нужно. Готовь, Петр Григорьевич, и для него койку в своей общинке. Веселее будет.
        Павел молча поднялся, за ним и я. Иерусалимский проводил нас до самой двери.
        - Вернетесь еще! — напутственно произнес он.
        - Это непременно, — кивнул ему Заболотный. — Где ж еще спасаться, как не у тебя? Разве что в дурдоме.
        Мы вышли на улицу. Говорить не хотелось, и так всё было ясно без слов. Время приближалось к одиннадцати. Молча дошли до метро.
        - Поехали на «акцию», — произнес Заболотный. — Я вас сейчас порадую. Мы тоже зря без дела не сидим, кое-что можем.
        Через полчаса мы были на Таганской площади, затем свернули в один из переулков. Остановились неподалеку от маленького магазинчика под названием «Секс-шоп».
        - Ну, и что это будет? — насмешливо опроси Павел.
        - Борьба с плотью ради духа, — уклончиво отозвался Мишаня. — Не тебе одному лотки иеговистов опрокидывать. Словом, моя миссия приступает к активным мероприятиям. Я тут ребят из казачков подобрал, сейчас соберутся. Но нам лучше не вмешиваться. Встанем-ка за деревьями.
        Отсюда была видна витрина магазина с разными товарами, а за стеклом — молоденькая смазливая продавщица и охранник в камуфляже и с резиновой палкой. Потихоньку к арке напротив стали подтягиваться какие-то типы. Где их только Заболотный выкопал? Мне они сразу как-то не понравились: один косой, другой рыжий, третий подозрительно чернявый с бегающими глазенками, четвертый бледный и худосочный с потухшим взором, пятый толстяк с мощным задом, шестой с нечесаными космами и бородой под Маркса. Появился среди них и Сеня в подаренных ему Заболотным десантных ботинках. Все они были какие-то нервные, возбужденные, тихо переговаривались.
        - Оставил бы ты лучше это дело, — бросил Мишане Павел. — Кликни своей команде, чтобы разошлась.
        - Поздно, — усмехнулся Заболотный. — Честно говоря, мне уже проплатили за эту акцию.
        - Кто?
        - Нашлись люди. Да вы не волнуйтесь, нас-то не заденет. Мы в стороне.
        - Ты свою миссию с самого начала под удар подставляешь, — сказал Павел. — Или так и задумывал?
        - Под «дело» деньгу дали, — ответил Заболотный, взглянув на часы. — Сейчас начнется. С Богом!
        - Бога-то оставь, — произнес Павел.
        Сначала в магазин вошли двое, стали о чем-то расспрашивать продавщицу. Охранник помахивал палкой. За прилавком появился хозяин «Секс-шопа», кавказец. Показал какой-то товар. Тем временем в дверь прошли еще трое, среди них и Сеня. Затем и последняя парочка.
        Пролетела еще минута, и тут началось! Кто-то из вошедших мастерски двинул охранника так, что тот мгновенно вырубился. Продавщица, раскрыв рот от удивления и неожиданности, застыла за прилавком. Кавказца зажали в углу магазинчика. Остальные набросились на порнопродукцию. Рвали журналы, сбрасывали на пол видеокассеты и топтали их ногами, крушили все, что попадалось под руку: надувные куклы, вибромассажеры и прочее. Эротическое белье клочьями разлеталось по магазинчику. Сеня неистово бил кавказца резиновым членом невероятных размеров по голове. И всё закончилось буквально за две минуты…
        Команда Заболотного выскочила из магазинчика и разбежалась в разные стороны. А у меня в глазах остались лишь их искаженные от ярости лица. Будто я наблюдал буйство психически ненормальных.
        Мы уже шли в сторону метро, когда Павел произнес:
        - Ну, чего ты добился? Скажи спасибо, что хоть никого не поймали.
        - А что, плохо вышло? — обиделся Заболотный.
        - Да ты как Иерусалимский! На что своё гнев обращаете? Климовщина какая-то. У кого комплексы, тот на то и набрасывается. Кому это выгодно? Церкви? Верующим? Вряд ли! Ведь это сродни провокации и бесчинству. Здесь грань преступается. Дурная энергия выходит, а тщеславие тешится.
        - Ладно тебе! — сказал Мишаня. — Думал, понравится.
        - Мне? Знаешь, что скажу: мракобесие всё это. Сам же над Петром Григорьевичем похохатывал. А у тебя? Суть, плоды какие? Великое дело: «Секс-шоп» разгромили! Один священник вчера сказал мне: бойтесь не тех, кто с Христом открыто борется, а тех, кто делает дело от имени Христа, якобы он — «защитник веры».
        - Ну уж!
        - Вот тебе и «уж»! Да тебе просто действительно проплатили за эту «акцию». Конкуренты.
        - А хоть бы и так? Я же не на лавку с православной литературой набросился, а на магазин сатанинский. Разница есть? А из этой акции я и тебе на часовню денежек выделю.
        - Нет уж, оставь себе, — сказал Павел. — Сене только не мути голову. Он и так на нее слаб.
        - Слабый-то слабый, а видел, как кавказца по башке членом лупил? — Заболотный весело засмеялся. Павел с сожалением поглядел на него. Ничего не сказал, только рукой махнул.
        - Ты чего? — спросил я, видя, что Павел как-то замедлил шаг, стал тереть обеими руками виски. Зубы его сжались, глаза испугали своей прозрачностью.
        - Н-ничего, с-с-сейчас… — произнес он, сильно заикаясь.
        Я уже понял, что это приступ. Как тогда, в первый день, после посещения отца Кассиана. Мы с Заболотным поддержали его с обеих сторон, нашли какую-то лавочку в сквере. Павел сел, низко опустив голову.
        - Молодой еще, а совеем… калека, — с сожалением произнес Заболотный. — А я ведь помню, как он в рукопашную дрался. Было дело, один с двумя чеченскими отморозками справился. Надо бы его к Татьяне Павловне доставить. Пусть отлежится.
        - У нас сегодня вечером встреча, — сказал я.
        - А с кем?
        - С Меркуловым, скульптором.
        - И я с вами.
        - А ты мимо.
        - Вот, значит, как? — обиделся Заболотный.
        - Нет, правда, там по приглашениям. Тебя в список забыли включить, — мне вовсе не хотелось, чтобы Мишаня вновь тянул одеяло на себя со своей «миссией». Больно ловок. И тут я решил задать ему один вопрос:
        - Ты что-то знаешь про Женю, почему мне не скажешь?
        Круглые глаза Заболотного стали еще круглее.
        - Что я могу знать? Ничего.
        - Врешь ведь. За версту чую.
        Павел стал подниматься со скамейки, а я понял, что от Мишани мне сегодня все равно ничего не добиться. Может быть, в другой раз, без свидетелей.
        - Мы сейчас тебя домой отвезем, — сказал Заболотный. — А завтра с одним человеком познакомлю. Крутой дядя, правой рукой у одного криминального авторитета был, пока того не грохнули. Сейчас у него своя фирма. Вот вы меня к своему скульптору не берете, а я не такой. Я хоть к черту сведу, лишь бы для дела. Цените.
        Мишаня еще долго болтал, пока мы ехали к Щелковской, доказывал, какой он хороший и сколько сделал полезного аж для всего человечества. Конечно, ёрничал, но такая уж у него натура, не может обойтись без кривлянья даже в самых важных делах. Он по-своему и не плох, но в малых дозах. Отец Димитрий говорил, что нельзя осуждать человека, у каждого есть шанс исправиться. Всякий человек — образ Божий, даже самый закоренелый негодяй. Христос стоит у сердца каждого из нас и стучит — кто отзовется?
        Мне запомнились его слова, сказанные вчера, что осуждение к другому сродни зависти: суди самого себя, чтобы привести себя в порядок, а потом уж выходи на люди. Образ Божий в человеке, пусть он хоть трижды Березовский, надо любить, а дела его ненавидеть. Вот тут мне трудно понять, трудно отделить человека от дел его, наверное, я еще не совсем христианин.
        Возле дома Татьяны Павловны мы столкнулись с выпорхнувшей из подъезда Дашей. За ней шел тот длинный очкастый парень, с которым я спорил на квартире у Светы. У которого цель стать Нобелевским лауреатом. Странно, но он был мне даже симпатичен. Я задержался с ними, а Павел и Заболотный вошли в дом.
        - Еду устраиваться на компьютерные курсы, — сказала мне Даша. — Вот Слава помогает.
        - Два месяца обучения, а потом можно пойти на приличную работу, — пояснил тот. — Не вечно же бананами на рынке торговать.
        - И то верно, — согласился я. — Это вы хорошо решили. Жаль, что я сам до этого не додумался. Главное, подальше от Рамзана.
        Даша промолчала, но будто вздрогнула от его имени. А мне не хотелось их отпускать, я так давно ее не видел! И тут пришла в голову одна мысль.
        - Знаете что? — произнес я. — Приезжайте вечером на Полянку, часам к семи. Пойдем в мастерскую к одному скульптору. Будет интересно.
        - Можно, — кивнул Слава. — У меня сегодня день свободный. А ты?
        Даша вроде бы колебалась, но потом тоже согласилась.
        Они отправились на свои курсы, а я вошел в подъезд. Правда, еще не знал: пустит меня Татьяна Павловна в квартиру или нет? Пустила. Она была вновь пьяна. Старуха-мать также. Прохор ползал по полу между пустых бутылок. Мы с Павлом стали прибирать в квартире, а Заболотный вскоре ушел, сославшись на неотложные дела. Знаю, к кому он навострил лыжи — к Борису Львовичу, я слышал, как Мишаня разговаривал с ним в коридоре по сотовому. Запомни фразу: «Акция прошла успешно». Неужели, Борис Львович решил финансировать его «миссию»? Если так, то у него какие-то дальние цели. Разгромом «Секс-шопа» не ограничатся.
        Любую православную идею можно извратить так, что тошно станет. Было вы желание, а деньги найдутся. Взять хотя бы Иерусалимского. Ведь настоящие крестные ходы устраивает, до тысячи людей собирает, с церковными песнопениями. А всмотришься в него повнимательней — копыта торчат, К Церкви сейчас много примазавшихся, прислонившихся, сами опору не имеют и ее раскачивают. Снаружи и внутри. Тяжело Патриарху, его многие осуждают, а за него молиться надо. Чтобы выдержал во всей этой смуте.
        Татьяна Павловна сидела за столом и что-то бормотала. Потом вдруг подняла голову, посмотрела на меня, и сказала:
        - А если в самом деле продать, что будет? Надо с отцом Кассианом посоветоваться. Нет, не одобрит.
        - О чем вы? — спросил я. Прохора я уже покормил и уложил спать Павел мыл на кухне посуду.
        - Тяжко мне, Коля. Душа изнылась. Совсем в пучину тянет.
        Мне не понравилось ее настроение. Впрочем, с ней всегда было так: то тоска крайняя, смертельная, то веселье навзрыд, до умопомрачения. Но что она хочет продать? Квартиру, что ли? Куда тогда вообще денутся — на улицу?
        - Не продавайте, не надо, — сказал я.
        - Эх, если бы ты знал, — произнесла Татьяна Павловна с горечью. И умолкла, хотя хотела что-то еще сказать, видно было по глазам.
        Какой-то груз лежал у нее на душе. Не выговорить. Может быть, не пришло время? Почему русский человек пьет? — я давно задавался себе этим вопросом. Не как, скажем, француз или американец, а до полного самоистребления. Чтобы в канаву упасть и спать там. Чтобы последнюю вещь продать, кольцо обручальное, крестик серебряный с себя снять. Ведь знает, что пьяницы Царствие Божие не имут, а всё равно пьет. Всё продаст ради этого. Тут не только отчаяние от постылой жизни, пьют и в довольстве, в богатстве, в счастливой семье, в радости. Это как проклятие на всем русском народе — пьянство. Не даром говорится, что водка — кровь сатаны.
        Я вспомнил одну притчу: пришел искуситель к праведнику и говорит — пойди и убей того то. «Что ты!» — отказался человек. «Тогда согреши с женщиной». «И этого не будет». «Ну хоть зайди в кабак, выпей, развеселись немного.» Человек подумал и решил: от одной рюмки ничего не случится. Пришел, выпил. А потом и еще, и еще. И к блуднице потом пошел, и, человека, в конце концов, зарезал. Все трагедии на Руси от пьянства, так я понимаю. Но что мне было сказать Татьяне Павловне?
        К семи часам мы встретились на. Полянке с Дашей и Славой и двинулись в мастерскую. Сестра, конечно, была с Муркуловым в приятельских отношениях, но вряд ли бы она одобрила то, что я пригласил еще кого-то. Впрочем, я надеялся, что мы растворимся среди гостей. А их действительно оказалось столько, что хоть соли вместо огурцов в бочке. Они праздновали какой-то там День Курска, поскольку, как и сам хозяин, были осевшими в Москве курянами. Пришлось и нам на некоторое время прикинуться их земляками. Но особых расспросов не было.
        Мастерская скульптора занимала весь первый этаж одного старинного особнячка, не то что подвальное помещение моей сестры. Здесь могла бы разместиться хоккейная коробка, а сейчас стояли накрытые разной снедью столы, которые потеснили всякие гипсовые фигуры к стенам. Когда мы вошли /нас встретила у входа Женя/, торжество еще не начиналось, гости пока бродили по мастерской, шумно переговариваясь и разглядывая скульптуры. Как я и предполагал, сестра скорчила недовольную гримасу, увидев со мной еще двоих, кроме Павла. Ему она лишь как-то неопределенно кивнула головой, словно им предстояло познакомиться, и бросила едкую фразу:
        - Думала, вы, Павел Артемьевич, в рясе и клобуке явитесь, да с посохом, как странствующий монах.
        - Зачем же так, Женя? — ответил он. — Я очень рад тебя видеть.
        Наверное, с минуту они разглядывали друг друга, но молчали.
        Вольтова дуга между ними почти явственно обозначилась, по крайней мере, я подумал, что они тотчас же начнут пикироваться, как всегда на моей памяти. Нет, ничего подобного не произошло. Я представил сестре Дашу и очкарика. Но она на них едва взглянула, словно это были одни из гипсовых скульптур Меркулова. А тут к нам подошел и сам хозяин мастерской.
        Ему было около сорока, высокий, широкоплечий, с открытым симпатичным лицом. Мне его работы нравились, особенно, памятник Царю-Освободителю, хотя установили его почему-то за пределами Кольцевой дороги. Побоялись впускать в Москву. Вообще во всех его монументальных скульптурах чувствовалась сила русского духа, где есть и трагичность, и внутренняя борьба, и обязательно вера в воскресение. Тут и воин, и религиозный деятель слились в одно. Сейчас, наверное, так и должно быть. Воин без веры лишь наемник, да и монах должен иметь меч. Как Пересвет. Время такое, одними молитвами Россию не спасти.
        Перед подошедшим Меркуловым я тотчас же стушевался, хотя он был очень прост и открыт с людьми.
        - Братца моего ты уже знаешь, — произнесла Женя. — А вот это Павел, о котором я тебе говорила.
        Дашу и Славу она, разумеется, знакомить не стала. Не доросли еще. Между тем, я заметил, что сама Даша смотрит на нее с каким-то немым восхищением.
        - Какая у тебя красивая сестра, — шепнула она мне. — И ей так идет это красное платье. Мне бы такое.
        - Будет, — ответил я. — Ты на курсы устроилась?
        Она кивнула головой, а тем временем между Павлом и Меркуловым завязался разговор. Как-то сразу, словно они давно знали друг друга.
        - Вот вы, кроме всего прочего, еще и общественный деятель, слышал, что баллотировались на пост губернатора Курска, а можно ли православным людям заниматься политикой? — спросил Павел. — Я имею в виду, что политика по своей сути — это борьба за власть, за власть в итоге над миром, она не может быть не революционна, ее цель — построение на земле нового безбожного Вавилона, приближение «конца Истории».
        - Быть вне политики — это все равно, что быть вне жизни, — охотно отозвался Меркулов. — Да, в антихристовом понятии это борьба за власть, это богатство, сила, обольщение. Но есть другое словосочетание: «христианская политика». И ею со дня своего основания занимается Церковь. Каждый из нас обязан в меру своего разумения и сил стремиться к искоренению зла. Без Державности это невозможно, оно — государственное самосознание народа. А державе нужен монарх, «удерживающий». Вот выбили эту опору в семнадцатом году, и всё рухнуло. Да, не надо смешивать церковь с партиями, делать ее служительницей или даже главой их. Но она должна придать нынешней политике ту высочайшую истину, которая лежит в христианском учении. К этому и святейший Патриарх призывает. Чтобы каждый верующий принял участие в национально-освободительной борьбе против мирового зла, ополчившегося на Россию.
        - А вот отец Кассиан — вы знаете такого? /скульптор кивнул головой/ — сейчас создает партию «Православная Русь». Или что-то такое, похожее, но с обязательным упоминанием «православие» и «Русь». Зачем выпячивать? Что же получится, если эта партия проиграет на очередных выборах, да еще и с треском? Как радостно завопят, что за православную Россию никто и не проголосовал. Это будет хуже позора. Нет, партии нам не нужны, там лишь предательство и низость, это все организации не русские. Прав Сталин, который оказал, что русский мужик царист, ему нужен один монарх, Удерживающий.
        - Вы, вижу, тоже монархист, — сказал Меркулов, улыбнувшись. — И это радует, мы на одном поле. Либералы ведь те же анархисты, только мирные. А коммунисты были самыми крайними, неограниченными либералами. Одни других стоят. Это как две руки дьявола — левая и правая. И те и другие имели и имеют очень тонкую и влиятельную прослойку людей, которые совершенно точно знают, чего именно они хотят. Власти. И обещают, гарантируют массам невыразимо блаженную жизнь. Мне, а не моему правнуку. О будущем никто из них никогда не думает. Потому что понятие «вечность» для них просто не существует. А почему монархисты стоят за монархию? Потому что при ней исключается борьба за престол. Помазанник Божий стоит за весь народ и отвечает за него пред Господом. Мы ведь знаем, что любые перевороты приводят к власти людей без чести и совести. Чернь выдвигает подлецов.
        - Но христиане принимают всякую власть, — сказал Павел. — Нет власти аще не от Бога. И противящийся ей противится Божьему промыслу. Но вспомните, как в России ненавидели прошлого президента? Что же, надо было его свергать? Были такие попытки в октябре девяносто третьего, я сам был под пулями у Останкино, занесло меня. А потом понял: заменяющие его будут еще хуже. Главное, бороться с врагами не своими, не государственными, а с врагами Христа. А кто главные враги Христа? Мы сами, своей греховностью пригвождающие вновь и вновь Спасителя к кресту.
        - А ты сильно грешен? — спросила вдруг Женя.
        - Грешнее всех, — откликнулся Павел и продолжил свою мысль: — Бог — единственный источник власти во Вселенной. Разница в том, что одна власть по воле Божьей, а другая — по попущению, для наказания. Наверное, «за совесть» можно повиноваться только тому, чьи действия и поступки не противоречат этой самой совести. С христианской точки зрения — власть — дело священное, поскольку она есть религиозное служение, одно из многочисленных духовных деланий, церковных послушаний, дарованных Богом человеку для спасения души. Но, к сожалению, в действительности так бывает редко. Я еще не разобрался в нынешней власти, но думаю, к ней надо подходить не с точки зрения веры, а с позиции здравого смысла. Поглядим, что будет дальше. По крайней мере, русские старцы предсказывают, что власть у России будет крепкая и твердая. И конечно, в основе ее спасения — православие и идея монаршества.
        - Россия и Помазанник Божий, ее царь-миротворец были для мира всегда частью того целого, что святой апостол Павел именовал словом «держай» — «удерживающий», — согласился Меркулов, — тем державным началом, которое есть дар духа Святого, даруемый при помазании на царство, и которое в своей властной деснице содержало в повиновении и страхе все политические стихии мира.
        Возле нас уже давно стал скапливаться народ, слушая их разговор. Среди гостей я заметил нашего корабельщика Игнатова, а также атамана Колдобина с его замечательными усами. Был еще один известный писатель, которого я недавно видел по телевизору. Вот только фамилию запамятовал.
        - Ну, мы с вами еще продолжим нашу беседу, — произнес Меркулов, увлекаемый кем-то в сторону.
        - Что ж ты о своем деле-то не заикнулся? — насмешливо спросила Женя. — 0 высоких материях толковать мы все мастера, а ты спроси-ка денег. Ведь за ними в Москву приехал?
        - Не только. У меня и к тебе много вопросов есть. Не знаю, ответишь ли, сможешь. Все сложно, Женя. Кстати, спасибо тебе за твой взнос на часовенку.
        - Какой еще взнос? — удивилась сестра. Тут я понял, что влип с теми пятьюдесятью долларами от Бориса Львовича, и кинулся исправлять положение. Развернул Женю к гостям, указал на одного плотного человека.
        - Кто это, уж больно знакомая физиономия?
        - Где?
        - Вон, со скульптором разговаривает.
        - Ах, этот! А чей портрет я сейчас пишу? Тот самый деятель, из мэрии. Он как раз в московском правительстве культуру курирует. Да тебе-то зачем?
        - Так просто, — сказал я, стараясь увести Женю в сторону.
        - Отстань! — освободилась от меня сестра. — Ухаживай лучше за девушкой, которую привел. Или она с очкариком?
        - Со мной, со мной. Я давно хотел тебя с ней познакомить.
        Я оглянулся, но Даши и Славы уже рядом не было, они затерялись среди гостей. Павел тоже ушел, разговаривал сейчас с Игнатовым. В мастерской было шумно, да еще откуда-то из динамика звучали русские народные песни.
        - О каком взносе он толковал? — спросила меня сестра. — Говори всё, как есть. Чувствую, что у тебя рыльце в пуху.
        Пришлось сознаться. Женя выслушала меня молча, потом покачала головой.
        - Ну а наломал ты дров, — сказала она. — Никогда больше не бери денег у Бориса Львовича. Он хочет купить всё и всех. А Павлу советую открыть правду. Откуда взялись эти пятьдесят долларов. И меня не впутывай, не хочу. Вообще, ты хоть понимаешь, что натворил?
        - Ну а что такого? — спросил я. — Деньги не пахнут.
        - Еще как! Но дело даже не в них. Тебя откровенно покупает Борис Львович, а ты потом используешь мое имя, будто я мечтаю оказать услугу Павлу. Словно навязываюсь. А это не так. Ты поставил меня в глупое положение. Я бы никогда не дала ему денег. Никогда.
        - Но почему? Что в этом постыдного?
        - Запомни, деньги всегда оскорбительны. Как не крути, а они унижают и дающего и берущего. К тому же, я не Савва Морозов, чтобы жертвовать. Жертвенность вообще не терплю. Впрочем, ты еще слишком мал, чтобы разбираться в человеческих отношениях. А как мне теперь глядеть в глаза Павлу?
        - А ты не смотри. Не понимаю, отчего ты бесишься? Ты сама всё усложняешь в своей жизни. Слишком щепетильная. Бот и Бориса Львовича возненавидела непонятно за что.
        - Хочешь, расскажу? — произнесла вдруг сестра. Она даже как-то побледнела при этих словах.
        - Хочу! — сказал я.
        Женя некоторое время смотрела на меня, видно, колебалась, потом ответила:
        - Нет, не сейчас. Дома. Тебе будет полезно знать, может быть, тогда что-то поймешь и мозги вправятся. Станешь вести себя осторожнее. А Павлу расскажи правду, что деньги не от меня. Или я это сама сделаю.
        - Хорошо, — кивнул я.
        Гости начали рассаживаться за столы. Сестра несколько смягчилась, легонько толкнула меня в плечо:
        - Иди к своей девушке-то. А то очкарик отобьет.
        - Замучится отбирать, — отозвался я.
        Но все же поспешил к Даше, занял место рядышком. С другой стороны сидел Слава, он чувствовал себя раскованно, уже вступил с кем-то в беседу. Ему, на мой взгляд, было бы легко в любой среде, он представлял поколение без комплексов. Наш столик был самым крайним. За почетными местами сидели хозяин, атаман Колдобин и мэрский деятель. Павел расположился где-то посередине, вместе с Игнатовым. А Женю с двух сторон зажали писатель и кинорежиссер, тот самый, который отхватил недавно какой-то приз в Европе.
        День Курска праздновали с размахом. Столы ломились от закусок и водки, подавали даже горячее — особое мясо в горшочках. Выступавшие говорили длинные тосты, обращаясь преимущественно к скульптору. Мэрский деятель вручил ему памятную медаль и грамоту от правительства Москвы. Атаман Колдобин — шашку. Тут было много казаков, которые постоянно кричали: «Любо!» Все, разумеется, подхватывали. Перемежалось это разными песнями, была специально приглашена одна профессиональная певица, особенно мне понравилось в ее исполнении «Прощание славянки». Но пели и хором, все вместе. Всё шло славно, но я, поскольку не пил и оставался самым трезвым, подмечал некоторые нюансы.
        Например, Женя сидела какая-то слишком сосредоточенная, бледная, словно готовилась предпринять нечто неожиданное (так оно, в конце концов, и оказалось). Писатель и кинорежиссер что-то с двух сторон говорили ей, но она лишь рассеянно улыбалась. Павел с тревогой поглядывал в ее сторону, но продолжал беседовать с Игнатовым. А того уже сильно развезло, впрочем, остальных тоже. Особенно «мэрского деятеля», он что-то кричал о спасении России, но его теперь мало кто слушал. Меркулов ушел «в тень» вместе со своим стулом, оттуда посмеивался. А Даша также сидела с каким-то отрешенным видом, как и моя сестра. Общее веселье их словно бы не касалось.
        - Что ты такая? — спросил я. — Не нравится здесь?
        - Почему? Всё очень вкусно, — она ковырнула валкой в тарелке.
        - Но ты же сама на себя не похожа. Случилось что?
        Даша не ответила, только как-то странно посмотрела на меня. Теперь она вдруг стала очень похожа на свою мать, Татьяну Павловну, такая же тоска в глазах. Пропасть отчаяния. Я положил свою руку на ее, сжал. Здесь было не место объясняться, но мне хотелось именно сейчас сказать ей о том, как сильно я ее люблю. Будь что будет. Она, видно, почувствовала это, поэтому опередила меня:
        - Ничего не говори.
        - Но мне надо, чтобы ты знала.
        - И вообще, держись от меня подальше.
        Я растерялся и, наверное, целых пять минут молчал. Застольное веселье продолжалось, а у меня будто уши ватой заложило.
        - Послушай, — сказал я наконец. — Ответь честно: что происходит? Я смогу помочь, поверь мне. Я всё сделаю.
        - Ты? — как-то обидно усмехнулась ока. — Нет, не сможешь.
        У меня мелькнула догадка.
        - Это как-то связано с Рамзаном? — спросил я.
        - Это связано со всеми, — ответила Даша. — Прости, я тебе потом всё скажу.
        Они будто сговорились с Женей: всё потом, когда уже, возможно, поздно будет. Держат меня за китайского болванчика. И тут наступила относительная тишина, поскольку слово взяла сестра.
        Глава седьмая
        Евгения и другие
        Она поднялась из-за стола, по-прежнему бледная, и я поразился ее взгляду, столько в нем было какого-то пожирающего убийственного огня. Такой сестру я еще ни разу не видел. В нее словно бес вселился, так я потом понял. Возможно, почувствовали это и остальные. Они обратились в слух, отложив всякие там вилки и рюмки.
        - Попросим Евгению Федоровну Нефёдову! — запоздало выкрикнул скульптор, даже пару раз в ладони хлопнул.
        А Павел, я заметил, сделал протестующий жест рукой, словно хотел остановить ее. Он, очевидно, уже догадался, о чем она будет говорить.
        - Спасибо, — сказала сестра, обернувшись к Меркулову. Голос ее был очень спокоен, но как-то звенел от внутреннего напряжения: — Я не займу много времени. Все мы здесь собрались праздновать День Курска, а не решать какие-то проблемы. И правильно, нужно иногда отдыхать, не всё же работать? Мой дед тоже был с курской земли, и я рада, что оказалась тут вместе с вами. Среди друзей. Которые жизнь свою готовы положить за Россию, об этом мы уже много говорили. Ведь готовы? — она как-то одним взглядом окинула всех сидящих, а затем остановилась на Павле. За столиками одобрительно и утвердительно зашумели. Я же видел только ее горящие глаза. Даша шепнула мне что-то на ухо, но я не расслышал.
        - Что? — переспросил я.
        - Она ведь очень несчастна, — ответила Даша. — Я вижу.
        Может быть, ею это понималось больше других, но пока я размышлял над ее словами, сестра продолжила:
        - И все-таки одна проблема существует, уж не обессудьте. Праздник она нам не испортит, но надо ее решить. Попробовать, по крайней мере. Вдруг получится?
        - Что за сложности, Женечка? — громко спросил скульптор.
        - Пустяки, — откликнулась она. — Храм надо построить. Не храм даже, а часовню. В деревеньке одной. Они, видите ли, сами не в силах, сюда эмиссара прислали. Ты, Виктор, памятники устанавливаешь, а там часовня будет стоять, тоже как памятник. Тому, кто ее воздвиг. Это ведь творение рук человеческих, а руки наши грешные, всё норовят в чужой карман или в чужую душу влезть. Не хотят, а лезут, так уж человек устроен. Но есть же и праведники, которые за всё человечество радеют, не так ли? Они и согрешат если, но так покаются, что хоть бери и на небеса посылай. Там им место, не здесь. Тут часовня останется. Ее, правда, еще построить надо. Вот праведник к нам и приехал, праведнее прочих-то. Посетил, значит, горемычных, снизошел со своей святостью. Может, и мы чище станем? А то мы только толкуем о России, о справедливости, о любви к ближнему, а любви-то и нет. Всю любовь человеческую эти праведники себе забирают, монополия у них такая. Олигархи любви. На ней ведь тоже можно капитал сделать. И еще какой! Тут уже не часовня, тут целый патриарший собор будет.
        Женя запнулась, но ее никто не перебивал, все слушали очень внимательно. А я не понимал — что она несет? Зачем, с какой целью? Павел сидел, наклонив голову, ни на кого не глядя. Был он тоже бледен, как и сестра. А та продолжала:
        - И вот к чему я веду, граждане почтенные, штатские и военные. Душеньки-душки, старики и старушки. Это присказка такая, сейчас будет и сказка. То есть, напротив, быль, дело-то серьезное. Государственной важности, если хотите. Важности божественной канцелярии, если еще точнее. Оттуда к нам посланец прибыл, вроде как фельдъегерь, с поручением, вот он сидит, Павел Артемьевич Слепцов, человек исключительных достоинств. Почти с ключами от рая. Готов к подвигу во имя человечества… Всего себя отдал Богу, не то что мы. Нет, правда, со всеми сложными вопросами обращайтесь к нему, он душу вправит. Грехи на себя примет и замолит. Одна беда — беден, как церковная мышь. А часовенку построить хочется. Сил нет, как желание это овладело. Хоть стой, хоть падай. Но всякое падение безнравственно, Павел Артемьевич, не так ли? Так что ты уж стой, не сгибайся, твердо стой.
        А Павел и в самом деле поднялся, смотрел теперь Жене прямо в лицо. За столиками началось какое-то шевеление, стали раздаваться недоуменные возгласы. Меркулов постучал вилкой о рюмку, призывая к тишине.
        - Сейчас заканчиваю, — сказала Женя. — Вопрос прост: нужны деньги на строительство часовни. Тут люди не бедные, надеюсь, воцерковленные, скинемся по копеечке, кто сколько может. Виктор, дай какую-нибудь старую шляпу, пустим по кругу. Глядишь, наскребем на памятник Павлу Артемьевичу. То бишь на часовню. Ну, да это все едино. От меня уже якобы передали деньги через брата, но ты, Павел Артемьевич, не верь. Я тебе сейчас подброшу. Где же шляпа-то?
        Она посмотрела на Меркулова, тот сконфуженно усмехнулся. Женя достала из сумочки кошелек, бросила несколько купюр на стол, перед Павлом. «Мэрский деятель» тоже вытащил портмоне, стал что-то там пересчитывать. Потом добавил к лежащим деньгам доллары.
        - Ну же, господа, не стесняйтесь! — произнесла Женя. — Раскошеливайтесь. Виктор, ты на банкет тысячу долларов затратил, не меньше, а лучше бы их Павлу Артемьевичу отдать. Я уверяю, что он их не пропьет и на девок не спустит, не та натура. Он человек честный, в этом ручаюсь. Ну, бывает, что и оступится, но так, по мелочи. О чем и говорить не стоит. Главное, слово свое держит. Впрочем, чужая душа — потемки. А ну как там зверь сидит, а мы-то и не догадываемся? Я тут распинаюсь за Павла Артемьевича, а он возьми да поворот на сто восемьдесят градусов сделает? От святости — в самую пучину греховную? Как в омут, всякое ведь бывает. Человек слаб, даже такой, как Павел Артемьевич, уж я-то знаю. Денежки ваши тогда пропадут, но вы всё равно рискните.
        Я смотрел на лица собравшихся, они выражали самке разные чувства. Кто-то растерянно улыбался, кто-то недоумевал, но кучка денег на столе стала пополняться. Атаман Колдобин подкручивал свой роскошные усы. Игнатов потянулся к бутылке водки. Хозяин мастерской подавал Жене какие-то знаки, видно, хотел остановить ее. Но она еще не всё сказала.
        - Бери деньги-то, Павел Артемьевич, — усмехнулась сестра. — Чай, от всей души дают, видишь, какие люди щедрые. Ты тоже щедрый, умеешь одаривать. Вот и хватай, пока не поздно.
        - Женя, Женя! — произнес Меркулов. — Довольно. Мы уже всё поняли. Часовню строить надо, слов нет. Поможем.
        - Какие вы все понятливые! — откликнулась сестра. — Я вот лично не могу разобраться: Павел Артемьевич — дурак или прикидывается? Кто он, зачем пришел?
        - Ты же сама меня позвала, — тихо произнес Павел.
        Потом он вышел из-за стола и пошел к двери. Я тоже вскочил, посмотрел на Женю, покрутив пальцем у виска, и бросился за ним. Услышал только позади себя ее смех. Не знаю как, но на улице рядом со мной оказалась и Даша. Павел шагал впереди нас, мы догнали его.
        - А мне твоя сестра разонравилась, — сказала Даша. — И вообще там надоело.
        - Нет, она права, — произнес Павел. — Я сам во всем виноват.
        - Женька просто сбесилась, на нее находит, — пробормотал я, даже не пытаясь разобраться в ситуации. — Может, температурит?
        - Э-э, тут другое, она Павла ненавидит, — ответила Даша. — Вот и выставила его на посмешище. Унизила, дальше некуда.
        - Но за что? — спросил я.
        - Ладно, хватит об этом! — сердито оказал Павел. — Покончили.
        Но я для себя решил, что этого дела так не оставлю. Приеду домой и вправлю Жене мозги. Наору, в конце концов. Разобью какую-нибудь посуду. Что она себе позволяет? Сейчас я был всецело на стороне Павла. Меня даже трясло от возмущения. И я удивлялся его молчаливому спокойствию. Будто он принял удар как должное. А это был действительно удар — под ложечку. От человека, который был мне так же дорог, как мой друг. Но почему, почему? Что она там плела? И фарисей-де он, и на сто восемьдесят градусов обернется, чушь какая-то! Женщины — сумасшедшие существа, подумал я, взглянув на Дашу. И тут она выдала такое, отчего у меня в душе вообще всё вскипело.
        Мы сидели на лавочке в темном дворике, передыхали, думали каждый о своем. Даша посередине. И говорят, ни к кому, как бы, не обращаясь:
        - Меня, кажется, на днях продадут Рамзану. Если уже не продали.
        Я чуть с этой проклятой скамейки не свалился на землю после ее слов. Наверное, с минуту приходил в себя.
        - Ты-то что такое несешь? — спросил я, не веря своим ушам. — Кто хочет продать, как?!
        - А вот так, запросто, — ответила Даша, покривив губы. — Мамка со старухой, я их разговор подслушала. Рамзан им цену предложил, хорошую. Тысяч пять долларов, что ли… А они и так у него в долгу. Старуха глухая, а соображает, говорит: чего девку не продать, коли покупатель есть? А мать свой аргумент нашла: в хорошие руки. Да и пойла теперь надолго хватит. Только Рамзан их обманет, не даст денег. Может, часть только. И то вряд ли. Когда что можно даром взять — он так и делает.
        - Да разве ж такое возможно? — почти вскричал я, привлекая внимание каких-то мужиков, распивавших на соседней лавочке спиртное. — Это же уму непостижимо! Родную дочь — продать! Где это видано? В тундре? У них — что, белая горячка началась?
        Теперь мне вспомнились слова Татьяны Павловны о «продаже». А я-то думал, что она имеет в виду квартиру. Воистину, все вокруг в безумие впали. Я поглядел на Павла, но тот сидел молча, сосредоточенно слушал.
        - Ты же не рабыня Изаура, — сказал я. — Не вещь какая-то, не платяной шкаф, чтобы вот так взять и продать. И мы не на Востоке находимся, где такое возможно. Что этот Рамзан себе позволяет? Думает, управы на него нет?
        - Управы нет, — кивнула Даша. — Милиция давно под ним ходит. Что захочет — то и получит. А тут он еще по честному: матери выкуп дает. Только неужели я всего навсего пять тысяч долларов стою? Вся, целиком?
        Она как-то нервически засмеялась, а я теперь понял, что ее давило все последнее время. Значит, вот оно что: в Москве открылся рынок рабов и наложниц. Поздравьте нас, люди русские, приехали! Самое время за оружие браться.
        - Ты же можешь плюнуть им всем в рожи, — сказал я. — Пусть она твоя мать, но она хуже волчицы. Нет, волчица так не поступит со своим детенышем. Здесь клиника, дурдомом пахнет.
        - Могу и плюнуть, — согласилась Даша. — Но тогда Рамзан что-нибудь другое придумает. Возьмет и Прохора украдет. Или, чего доброго, в меня кислотой плеснут. Вариантов много. И не забывай, что мы у него в долгах. Он вещи в квартиру покупал, мебель. Мать на что пьет? Его деньги. А захочет, квартиру отнимет.
        - Но ты же не согласна? — с надеждой спросил я.
        - Не знаю еще, — устало ответила Даша. — Мне всё надоело, вся жизнь эта мерзкая. И так поверни, и этак — нет пути. Может, уж пусть продадут? Да еще я и сама поторгуюсь, — она снова очень нехорошо засмеялась.
        Я схватил ее за руку, пытаясь остановить этот смех. Слышать его сил не было.
        - Сколько Татьяна Павловна должна Рамзану? — спросил вдруг Павел. Голос его звучал глухо, словно издалека.
        - Не знаю, тысячи две долларов, — ответила Даша.
        - Надо достать деньги и отдать, — сказал он. — Это прежде всего. Потом уехать. Другого выхода не вижу.
        - Как достать, куда ехать? — откликнулась Даша. — Ты-то взрослый человек, у тебя за спиной всякое было, а я еще совсем девчонка. Даже школу не окончила. Мне ваш мир страшен, если честно.
        Не хочу его видеть, А «травки» покуришь — легче.
        - Я помогу тебе, — сказал Павел. — И с «травкой» завяжешь. Мы к отцу Анатолию на Крутицкое Подворье съездим, он лечит.
        - Правильно! — обрадовался я, словно всё уже разрешилось. Но коли Павел взялся, то мне стало даже как-то поспокойнее. — И не бойся ты этого Рамзана, мы их в Чечне кое-чему научили.
        - Не ты, а Павел, — поправила меня Даша, наконец-то улыбнувшись, открыто и искренно. У нее вроде бы тоже уверенности прибавилось. Конечно, от слов Павла, от его твердости, я в этом не сомневался.
        Тут нашему разговору помешали, подошли те самые трое мужиков с соседней скамейки. Водка у них уже закончилась, теперь хотелось приключений. Наглые такие, разномастные, с чертиками в глазах.
        - Вы чего тут торчите, не положено, — сказал один из них, заводила. — Еще и девку притащили.
        - Хорошо, уйдем, — спокойно ответил Павел.
        Может быть, всё бы и обошлось, но Даша сама вскипела, взвилась на них:
        - А валите сами, алкаши поганые!
        - Что-о? — уставился на нее заводила. — Ах ты, сучка!
        - Пусть штраф заплатят, — сказал второй. — За оскорбление.
        - А я вот щас милицию вызову, — добавил третий. — Её там отдрючат во все дыры.
        Всё дальнейшее происходило быстро. Даша, словно мячик, подпрыгнула с лавочки и вцепилась этому третьему в лицо и волосы; я тотчас же получил удар по голове и очутился на земле; что было с Павлом — не видел, слышал лишь, как свистят в воздухе кулаки. Пока я барахтался, пытаясь подняться, драка продолжалась. На Павла насели двое, а Даша лягала ногой третьего, тот оказался хиловат против нее, не ожидая столь резвой девичьей прыти. Попутно меня вновь кто-то пнул, и я опять оказался под скамейкой. Но, похоже, Павлу моя помощь и не требовалась. Те мужики что-то орали, подбадривая себя матом, а он дрался молча, лишь зубы лязгали, как у волка. Старая военная выучка не прошла даром. Одного он уже вырубил, другой отступил за штакетник. Да и Дашин противник ретировался к нему за спину.
        - Ну, погоди! — пригрозил заводила, сплевывая кровь. — Сейчас ребят позову.
        - Чего вы, мужики? — весело откликнулся Павел. — Делать вам больше нечего?
        Глаза его блестели, весь он как-то преобразился, будто в родную стихию окунулся. Не монах, а воин, смотреть приятно. А Заболотный говорил — «калека». Не хотел бы я этому калеке под кулаки попасть. И Даша глядела на него с каким-то уважением. Потом она подошла ко мне, сказала, чтобы я платок к носу приложил — кровь шла. Я и не заметил. А Павел в это время о чем-то разговаривал с мужиками. Их разделял штакетник, но теперь дело шло к миру. По крайней мере, воинственных кличей оттуда больше не доносилось. Напротив, даже смех послышался. Русский человек такой — сначала в морду, затем обнимется. Мы с Дашей подошли ближе.
        - Вообще-то, ребята, я не пью, — говорил Павел, — но пятьдесят грамм — ладно! За окончание сражения.
        - Это по-нашему, — кивнул заводила. — Скинемся.
        Кто-то из них сбегал, принес бутылку. Тут же они и выпили.
        - А правда, чего нам делить-то? — сказал один из мужиков. — Это всё дурь в голову лезет, от водки. Некачественная она, паленая. Вот раньше как было…
        И тут они все пустились в воспоминания. Я-то с Дашей те советские времена почти не помнил, а для них это был целый пласт жизни, плачем лучшей. А что впереди? Судя по их разговорам, просвета нет, не предвидится. Кровь я остановил, но голова слегка побаливала, от удара. Павел с мужиками спорил, доказывал, что с Богом в сердце во все времена жить можно, но те лишь ухмылялись.
        - Никому веры нет, — сказал, наконец, заводила. — А в церковь мы ходим, да что толку? Не больно много помощи от Господа вижу, может, и нет его вовсе? Или уснул там?
        - Нечего мне тебе возразить, — ответил Павел. — По вере и воздастся.
        - Вот-вот, — засмеялся тот. — Воздал уже, твоими кулаками.
        Мы пробыли здесь еще с полчаса, а затем отправились на Щелковскую. Зачем я за ними потащился? Сам не знаю. Не хотел, видно, расставаться. Я вообще подумал, что жить бы нам всем втроем в каком-нибудь глухом уголке, хоть в Лысых Горах, заниматься какой-нибудь простой работой и не мешать миру сходить с ума. Но я понимал, что эти мечты неосуществимы. Павел, может быть, и затворился бы, а я с Дашей — нет. Придет час, и мы на волю запросимся, к соблазнам… Я проводил их до квартиры, а потом поехал к себе, в Сокольники. Жаждал поговорить с сестрой.
        Шел уже двенадцатый час ночи. Всю дорогу я распалял и взвинчивал себя так, что когда открыл дверь, от меня можно было прикуривать сигарету. Как я и предполагал, Женя вернулась домой давно, наверное, она ушла из мастерской скульптора сразу после нас. Настроение у нее, как ни странно, было превосходное. По крайней мере, так казалось или она делала вид.
        Смотрела какую-то глупую развлекательную программу по телевизору. Даже напевала что-то в такт музыке. Поразительное бесчувствие, А главное, на столе лежала стопка купюр, в рублях и долларах. Я догадался, что это деньги из мастерской скульптора. Она не поленилась, но побрезговала принести их сюда. На лице моем, по-видимому, было всё очень хорошо расписано, потому что Женя опередила меня:
        - Здесь почти тысяча долларов, передай их своему Павлу. Что же он ушел-то?
        - А ты бы не ушла? — закричал я, не сдержавшись. — Ты ведь такого наговорила! Словно ушат холодной воды вылила. Зачем?
        - Сказала, что думала, — ответила сестра, пожав плечами. — Но деньги-то дали, а что ему еще надо? Экие мы все нежные, слабонервные. Просто на воды надо, к нарзану.
        - Вряд ли он их теперь возьмет.
        - Почему? Чем же они хуже денег Бориса Львовича, например? Там были очень достойные люди, жертвовали искренно.
        - Но дело в тебе, ты его обидела.
        - Будто? Обиды возвращаются, запомни. А как же его благородная цель? Если он каждую монетку станет через микроскоп рассматривать, то ничего никогда не соберет.
        - Ты сама говорила, что деньги всегда оскорбительны.
        - Вот и надо смиряться перед ними. Если хочешь достичь чего-то. Или ты всю жизнь будешь жертвой, а не жертвователем.
        Я с ней спорить не стал, с ней спорить всегда трудно. Но не верил, что она так думает. Просто маску нацепила какую-то. А может, она права? Без средств к существованию ты действительно жертва, а уж об осуществлении планов и вовсе не мечтай. И тут я подумал о том, что эти деньги очень бы пригодились Даше. Только надо еще набрать пару тысяч, чтобы развязаться с Рамзаном. Вот ведь проклятье, всюду деньги! И на часовню, и из рабства выкупить. Что важнее?
        - Бери, — кивнула на купюры сестра, будто угадав мои мысли. — Сам решишь, как с ними поступить. Пора тебе свой выбор сделать.
        - Какой выбор?
        - А то не знаешь? Между Павлом, мечтами, то есть воздухом, и реальной жизнью. А реальная жизнь, условно, это — Борис Львович. Оба к церкви свою дорожку торят, но по-разному. А ведь есть и схожесть, если вдуматься. К Богу поближе быть; один слепо идет, другой зряче, но так, на всякий случай, чтобы не промахнуться в итоге. Тропинки их когда-нибудь пересекутся, я знаю.
        - Так что же лучше, когда в Бога веруешь? Слепым быть или зрячим?
        - Слепому споткнуться легче, так можешь упасть, что и не поднимешься. А зрячий кроме Бога еще и сатану видит, у него и искушений больше. Но где подлинное испытание для души, для веры? Что Господу более угодно? Не мне судить.
        - Но Павла ты уже осудила, — сказал я. — Как, впрочем, и Бориса Львовича.
        Сестра на это ничего не ответила, лишь усмехнулась. Я сгреб деньги со стола и положил их в карман. Потом решу, как с ними поступить. Не хотел к ним притрагиваться, а все-таки взял. Разговор наш я считал еще не оконченным.
        - За что ты так ненавидишь Павла? — спросил я. Евгения смотрела на часы, а мой вопрос будто не слышала.
        - Сейчас приедет Борис Львович, — произнесла она медленно, как заученную фразу. — Это важная встреча, но она будет короткой. Мне надо задать всего несколько вопросов. Тебе лучше уйти.
        - Сейчас, в полночь? — удивился я.
        - Да. Другого времени не будет. Почему именно сегодня? Он просил об этом в том письме, которое ты мне передал. В этот день, ровно десять лет назад, мы с ним и познакомились. На одной вечеринке, кстати, у Меркулова. А через три месяца поженились. Ты тогда в больнице с ревматизмом лежал.
        Я помнил то время — начало девяностых. Мне было одиннадцать лет, врачи обнаружили порок сердца, я еще мало что соображал, а когда вышел после больницы из санатория — сестра уже была женой Бориса Львовича. Жила у него в роскошной квартире на Кутузовском. Потом я их часто навещал, но они к нам почти никогда не приезжали. Отец его почему-то недолюбливал. А если точнее, то просто терпеть не мог. Кажется, и на свадьбе-то не был. А развелась Женя через три года в один миг. Но почему она сейчас об этом заговорила?
        - Знаешь, чем он меня увлек? — спросила сестра. — Точными ответами на все вопросы. Когда все вокруг находились в какой-то растерянности, Союз-то рушился, новая эпоха напирала, люди в мутном потоке барахтались, а он четко просчитывал все варианты, прогнозировал ситуацию и через год, и через пять, и через десять лет. И, надо признать, в прогнозах своих не ошибся ни разу. Прекрасно разбирался во всем, особенно — как выжить. Что делать, чем заняться. С ним было спокойно, как на корабле с опытным капитаном. Ему бы флотилию водить в бурном море, не потопит.
        - Тяга к кораблям у него есть, это точно, — кивнул я.
        Мне было интересно слушать. Сестра продолжила:
        - Конечно, он был и внешне очень интересный, выделялся среди других. Какая-то благородная осанка, лицо, густые темные волосы, уже с легкой сединой… Евреи рано седеют, — добавила Женя, помолчав.
        Она словно возвращалась в те дни. Я мысленно представил себе эту пару — юную девятнадцатилетнюю сестру, студентку художественного училища, и уже опытного, в расцвете сил, тридцатилетнего Бориса Львовича, знающего ответы на все вопросы. А можно ли не сомневаться в правильности ответов? Ведь тогда ты запрограммированная машина, а не человек. Что такое совесть? Это вечная неуверенность в своих поступках. Это мучительный, часто ошибочный поиск истины. Я не сомневаюсь, что то время для Бориса Львовича было самым благодатным. Пока другие сгорали, как мотыльки за свои идеалы или тонули в том захлестнувшем страну мутном потоке, он четко шел к своей цели. И выжил, и победил.
        - Ты любила его? — спросил я.
        - Наверное, это можно назвать ослеплением, — ответила сестра, подумав. — Своеобразным гипнозом, тягой к более сильному существу. Любовь глубже, беспокойнее. Граничит со смертью. Вот мама умерла — она любила.
        - А почему ты все-таки развелась?
        - Я узнала… узнала одну вещь. Это слишком, слишком… ужасно, чтобы вот так… объяснить тебе.
        Женя порывисто поднялась со стула, отошла к окну. Ее волнение словно передалось и мне.
        - Но когда-то же ты должна сказать? — почти вскричал я. — Он что — беглый каторжник или убийца? Магистр масонского ордена? Сейчас часы пробьют двенадцать, и он явится, как тень отца Гамлета, чтобы открыть ужасную тайну.
        - Тайны никакой нет, — отозвалась сестра, повернувшись ко мне лицом, глаза ее вновь лихорадочно блестели, как тогда, в мастерской скульптора. — Скоро ты все узнаешь. А теперь действительно тебе пора уходить. Я не хочу, чтобы ты сидел в своей комнате и держал ушки на макушке. Погуляй по улице. Или нет, вот тебе ключи от мастерской, посиди там.
        Мне не понравилось, что меня выпирают из квартиры, но я взял ключи. Я почему-то стал тревожиться за сестру.
        - С тобой здесь ничего не случится? — спросил я. — Тебе не нужна помощь?
        - Думаешь, Борис Львович меня зарежет? — усмехнулась Женя. — Нет, на это русский мужик горазд. Вот Павла с ножом я себе представить могу, хоть он почти монах. Да какой монах! — тотчас же сама себе и возразила: — Не удивлюсь, если снова в Чечню воевать отправится!
        И я почему-то подумал о том же, вспомнив, как весело он орудовал кулаками пару часов назад. Не часовню ему надо строить, а порядок на Руси устанавливать. Силы и воли хватит. Тут сестра впервые обратила внимание на мой нос, который к тому времени уже довольно сильно распух. Превратился в картошку. Она даже засмеялась.
        - Где это тебя угораздило? — спросила Женя. — Боевое крещение принял? И никак из-за той девушки?
        - «Боинг» крылом задел, — отмахнулся я.
        - А она довольно симпатичная, хоть и простенькая. Как-нибудь приводи в гости, пообщаемся. Только она из другого теста, чем ты, сразу видно. Не сойдетесь.
        - Когда это ты успела разглядеть?
        - Я художник, а это, брат, почти психология.
        Тут она была права, в людях разбираться умела, но я ей все равно не поверил. Не в тесте дело, а в поваре. А им, если выражаться совсем кулинарно, может теперь стать Рамзан. Вот что меня беспокоило больше всего. Но об этом я сестре говорить не стал, у нее сейчас, судя по ее лицу, своих забот хватало.
        - Иди-иди! — поторопила она меня. — Уж полночь близится, а Львовича всё нет.
        - А ведь он действительно игрок, — вслух подумал я. — И в игре своей ни перед чем не остановится.
        Потом я ушел, оставив Женю в квартире одну. А тревожное чувство не проходило. Я постоял некоторое время на улице, подняв воротник куртки — было довольно холодно — затем направился к соседнему дому, в мастерскую. Я вдруг подумал, что именно с приездом Павла все усложнилось. Он тут, понятно, ни при чем, просто так совпало. Даша с Рамзаном, сестра с Борисом Львовичем… Еще отец. Да, отец, который глядел мне вслед из больничного коридора, и беззвучно молим спасти. Даже «Боинги» протаранили американские небоскребы в тот день, когда приехал Павел, будто он выпустил из недр дремлющие силы.
        Ну, Америка, ладно, далеко, но я лично чувствовал себя тут, в Москве, разбуженным. И даже в эпицентре каких-то пока не до конца ясных мне событий. Меня уже втянуло в воронку и с каждым днем, часом затягивало всё глубже и глубже. Не одного меня — Дашу, сестру, Рамзана, Бориса Львовича, Заболотного, Сеню, Игнатова, да и других. Я верил, что судьбы порой и незнакомых людей могут так пересекаться, сплетаться и влиять друг на друга, что познать смысл происходящего разумом невозможно. Здесь промысл Божий.
        Я открыл дверь в мастерскую, включил свет. На меня уставились безглазые маски и манекены, торчащие по углам. Довольно жутковатое зрелище, если с непривычки. Мне стало несколько не по себе, хотя я-то тут был как у себя дома. Даже показалось, что один из голых манекенов качнулся, словно собирался шагнуть мне навстречу. Нервы, решил я, всё оттого, что все последние дни на взводе. И в предощущении непоправимого. Мне вообще вредно волноваться с больным сердцем, врачи предупреждали. Но жить спокойно не могу.
        Наверное, мне не суждена долгая жизнь. Умру скоро и в одночасье. Да и забудут быстро. Такие, как я, следов после себя не оставляют, поскольку не проявляют себя ни в чем. Ни в науке, ни в творчестве. И любви ведь, пожалуй, нет, лишь самообман. Разве я смогу защитить или спасти Дашу? Если только застрелю Рамзана. Но решусь ли? Я — всего лишь песчинка среди миллиардов других, меня смоет волной и унесет в море, а мое место займет такой же безликий, как я. Веками повторяющейся процесс, имя которому — история человеческого рода.
        Но волна морская уносит и вождей, гениев, пророков, всех, кто считает себя избранными, солью земли. Следы их на песке держатся чуть дольше. И все равно исчезают. В чем же предназначение человека? В чем смысл этого краткого мига между жизнью и смертью? Может быть, в богопознании? В предуготовлении к вечности? Если так, то почему люди в массе своей к вечности этой вовсе-то и не стремятся, а цепляются изо всех сил именно за мирскую жизнь, за ее земные блага, не небесные? И по своему правы, поскольку ищут истину в себе, пытаются открыть тайну внутри собственного мироздания, а не вне его. Но что это за тайна? Или она видится лишь в конце жизни?
        Мне нравлюсь размышлять сейчас о смерти, сидя в мастерской сестры на кожаном диване. Перед манекенами, изготовившимися внимать каждому моему слову. Среди рисунков, набросков, портретов, которые поглядывали на меня и молчали. Не все вели себя одинаково: «мэрский деятель» с мольберта явно злился, кусал тонкие губы, словно возражал моим мыслям о вечности и предначертанности человека. Уж себя-то он наверняка считал фигурой высокого политического полета, без которой России ну никак не обойтись. Почему Женя изобразила его таким глупым? Потому что она к нему равнодушна и писала правду. Вряд ли портрет ему понравится. Еще и не заплатит.
        А вот другое лицо, на стене, в рамке. Это отец, лет семь назад. Почти фотографическая точность, выведена каждая морщинка на лбу, а в строгом и внимательном взгляде таится боль, какое-то осознание грядущего. Или мне кажется? Я подошел ближе, долго всматривался в лицо отца.
        А потом вдруг вспомнил о другом холсте, который был заклеен оберточной бумагой и из-за которого сестра так накричала на меня в прошлый раз. Я еще тогда разгребал в мастерской мусор. Да она и сама хотела его выбросить. Интересно бы взглянуть — что там? И я принялся искать. Обнаружил заклеенный холст в рамке среди старых, но дорогих Жене работ. Значит, она вовсе не собиралась с ним расставаться. Вывод очевиден. Потом я перочинным ножиком разрезал бумагу.
        Это был портрет Павла. Вначале я не мог прийти в себя от удивления — зачем стоило его прятать? Может быть, сестра была недовольна своей работой? Но портрет был очень хорош, тут и специалиста не требовалось, чтобы понять это. Как живой, другого слова и не подберешь. Сидит за каким-то дощатым столом, положив на него свои сжатые в кулак крестьянские руки, позади бревенчатая стена, окно в поле, стриженая голова чуть наклонена вниз, взгляд изподлобья, сверлит, проникает в душу, губы с горькой складкой сомкнуты, но кажется, он мучительно ищет ответа на заданный только что вопрос, сейчас заговорит. Или отвернется, выйдет из-за стола, уйдет. Как ушел из мастерской скульптора, молча, ничего не объясняя. Во всем его образе чувствовалась недюжинная духовная сила, крепость, борение мысли, и в то же время простота, спокойствие, уверенность.
        Женя нисколько не приукрасила его, напротив, выписала со всеми внешними недостатками. Это был простой русский человек в темной рубахе, со следами пота подмышками, после трудового дня, даже небритый, присевший за пустой стол. И никаких церковных атрибутов. Но все равно в портрете звучал православный христианский смысл, он виделся во всем облике Павла, несущем какую-то правду нестяжательства и нищеты духа, заповедальные скрытые в нем истины, а раскинувшийся в окне кусок поля лишь усиливал это ощущение, поскольку и там была бесконечность глубокой веры. Да, это был монах и воин одновременно, схваченный в переломный момент его жизни. Кому служить всецело: Богу или людям? Наверное, именно такой вопрос ему и был задан, а он искал ответа. Монастырь или поле битвы? Спасение свое или спасение ближнего?
        Я был поражен тем мастерством, с которым Евгения запечатлела Павла. Но ведь совсем недавно, всего несколько дней назад она говорила мне, что его лицо ей неинтересно, что не собирается его писать. Когда же она успела? К где? Раньше? Почему мне об этом ничего не известно? Я всё продолжал смотреть на портрет и размышлял. А потом стал понимать, догадываться. И даже поведение сестры в мастерской Меркулова вдруг нашло свое объяснение.
        По крайней мере, мне казалось, что я близок к истине. Час назад я задал Жене вопрос: «Почему ты так ненавидишь Павла?» А надо было спросить иначе. Я не стал заклеивать портрет бумагой, просто установил его на полке. А сам поспешил из мастерской домой, даже позабыв о том, что сейчас у сестры происходит важный разговор с Борисом Львовичем.
        Опомнился лишь, когда открыл дверь в квартиру, услышал крик Жени. К первым делом подумал, что Борис Львович действительно явился убивать сестру, уже убивает. Но тотчас сообразил: нет, тут совсем другое, так не кричат. Так бьют словами наотмашь, а слов-то этих было и не разобрать — сливались в одно. Я поспешил на кухню и на пороге застыл. Кажется, они меня даже и не заметили. А картина была поразительная.
        Всё наоборот: не Борис Львович, а Женя держала в руке столовый нож и размахивала им перед его лицом, как-то слишком уж импульсивно, а может и безотчетно, будто предмет сей был обычным карандашом, а она намеревалась сделать несколько штрихов на холсте. То бишь на Борисе Львовиче, который, очень бледный, но спокойный, стоял возле стены, скрестив на груди руки.
        И неслись слова.
        - Это ты, ты убил её, ты! На тебе кровь, тебе никогда не вымолить прощения, ты убийца, убийца! Боже, ну покарай же его или…
        Мне показалось, что сестра сейчас всадит нож в неподвижного и безмолвного Бориса Львовича, прямо в горло. А он будто нарочно высоко держал голову, подставляя под удар шею. А кадык подрагивал — это я тоже заметил. И что странно, он не делал ни малейшей попытки защититься. Как бы уже взойдя на эшафот, выслушав приговор. Но кто тут палач, кто жертва?
        - Я люблю тебя, Женя, — глухо сказал Борис Львович, а я, бросившись вперед, перехватил руку с ножом. Тут-то они оба узрели, наконец, такую мошку, как я.
        Сестра истерически захохотала, глядя на нас обоих, словно в безумном сне или наркотическом опьянении. Мне даже страшно сделалось. Но я все же отобрал нож и отшвырнул его в угол. Он там как-то жалобно я обиженно звякнул, а Женя, оборвав смех, резко спросила:
        - Любишь?
        - Люблю.
        Борис Львович держался с удивительным самообладанием, и слова его звучали искренно. Если уж он был готов принять смерть из ее рук, то чего лгать? Я ему верил. А вот сестра… Что за помрачение на нее нашло?
        - Ее тоже любил? — спросила она, ища кого-то взглядом, но не находя. Глаза у нее лихорадочно блестели, она выглядела совсем больной. Так в человека вселяется бес, путая его мысли. Теперь я подумал, что и сцена в мастерской Меркулова была не случайной. Женя уже тогда находилась на грани нервного срыва. А тут видимо всё вместе наслоилось. Но что?
        - Не надо об этом, — произнес Борис Львович. И добавил, посмотрев на меня: — При ребенке.
        Это меня так задело, что я взорвался:
        - Да скажет кто-нибудь толком что происходит?! Я уже давно не маленький!
        - А мы твой душевный покой оберегаем, — насмешливо отозвалась сестра. — Иначе с ума съедешь. Ты, наверное, не знаешь, что у нас это наследственное?
        - Что? — не понял я.
        - А с ума сходить. Дедушка так кончил, его в больнице держали. Теперь вот отец. Да и мама… Все самоубийцы сумасшедшие. Ты — на очереди. Готовься, дружок.
        - Женя! — выкрикнул Борис Львович, впервые потеряв свое хладнокровие.
        Сестра снова засмеялась, на этот раз тихо, словно находилась одна в комнате, а мы были вроде ее манекенов из мастерской. Человек порою смеется наедине с собой, вспомнив что-то хорошее, радостное. Но здесь было иное. Я сейчас уже не сомневался, что она больна. У творческих людей случаются срывы, а последнее время она работала слишком много, без отдыха, непрерывно изнуряя себя. Как заведенная, вот механизм и дал сбой. Понял это, очевидно, и Борис Львович.
        - Не подходи! — предупредила Женя, когда он хотел взять ее за руки. — Ты не веришь, что все Нефедовы сумасшедшие? Я не исключение. У тебя уже было время убедиться в этом. Я приведу еще одно доказательство. Я… приму тебя и пойду тем самым против Господа. Но ты… Кто ты в истинном свете, скажи? Чей слуга? Ты явился в наш мир учить или обольщать? И Павел — брат твой? Он сказал: надо пройти через Царские врата с чистой душой, встать перед престолом и жертвенником на колени. А кто способен пройти, перед кем Царские врата не сомкнутся? Я не знаю такого человека.
        - Женя! — вновь с каким-то отчаянием повторил Борис Львович.
        - Погоди! — махнула она рукой. — Я не окончила. Постарайся уловить смысл в моих словах. Мы все топчемся на пороге у Царских врат. Вся Россия, если угодно. Толкаем друг друга и никогда не протиснемся. Чем один лучше другого? Притворные праведники, кающиеся грешники, лжецы, проходимцы, юродивые, все ищут спасения и милости, но все равны, всех съедает одна болезнь — любовь.
        - Что ты говоришь? — не сдержался я. — Любовь — болезнь? Господь нам заповедовал любить, а ты…
        - Ну и что? — остановила меня она. — Чтим ли мы его заповедь? Любовь давно превращена в самое мощное оружие смерти и разрушения, почище ядерной бомбы. Именем любви к человечеству творятся самые гнусные преступления. Да и в частной жизни любовь убивает, спроси об этом у Бориса Львовича.
        - Женя! — в третий раз произнес тот, словно у него и слов-то других уже не было.
        Но все же он успел шепнуть мне на ухо:
        - Надо уложить ее в постель, у нее температура.
        - И вот что я вам скажу, — торжественно провозгласила сестра. — Пройди, Боря, через Царские врата, пройди, сделай попытку. И ты, Коля, попытайся. Хотя тебе легче будет, ты еще мало нагрешил в своей жизни, у тебя всё больше по глупости выходит. А может, они перед Павлом твоим раскроются? Нет, вряд ли. Замочек.
        - Почем ты знаешь? — выкрикнул я.
        - Да уж чего тут не знать? Видно. В нем такое море бушует, что любой корабль потонет. Кстати, о корабле. — Евгения посмотрела на Бориса Львовича очень насмешливо. — Ты что-то тут толковал об этом плавучем храме. Стрелу пустил метко, знаешь ведь, что это всегда было моей мечтой. Не раз о том говорили, еще когда жили вместе. Плыть, плыть и плыть мимо крутых берегов, как в спасительном ковчеге. И избранных взять с собой… Хорошо, подари мне его, я согласна.
        Вот уж чего я не ожидал от нее услышать, так именно этого. Меня даже как-то передернуло, а Борис Львович сказал:
        - Считай, что корабль уже твой. А сейчас тебе надо лечь. Отдохнуть, ты устала.
        - Заботливый… — усмехнулась Женя. — Ладно, иди. Все равно видеть тебя не могу. Помни о Царских вратах.
        - Женя, — начал было Борис Львович, но, встретившись с ее взглядом, осекся. Она нахмурилась и вновь готова была накричать или засмеяться. А ее смех пугал меня больше всего.
        Так ничего и не выдавив из себя напоследок, Борис Львович, потоптавшись еще немного, ушел. Я запер за ним дверь, а потом вернулся на кухню.
        Сестра сидела, прижимая к вискам ладони. Глаза были закрыты, и она что-то шептала. Мне стало столь жаль ее, что я обнял Женю за плечи и поцеловал руку. Она никак не отреагировала. Ей было очень плохо, и я даже физически почувствовал исходящий от нее жар. Не жар, а какой-то адский пламень, сжигающий ее изнутри.
        - Всё… кончено, — прошептала она.
        - Что — всё? — спросил я.
        Она меня не видела и не слышала. Я почти силой поднял ее и повел в комнату. Женя шла как пьяная, спотыкаясь, но была очень легка, невесома. Словно в ней оставался один дух, продолжающий бороться с кем-то. Я уложил ее на кровать и укрыл пледом.
        «Не вызвать ли врача?» — подумалось мне. Я всматривался в ее бледное лицо, а она вдруг тихо произнесла:
        - Посади рядом, не уходи.
        - Хорошо, — сказал я. — Конечно.
        Так прошло несколько минут. Потом я неожиданно, думая о своем, сказал:
        - А ведь корабль «Святитель Николай» не продается, я знаю.
        - Не важно, — отозвалась сестра. — Это игра, не более.
        - Игра со смертью, — сказал я.
        - Может быть.
        - Послушай, там, в мастерской, я нашел портрет, который ты тщательно прятала. Портрет Павла. Почему?
        Не надо было задавать этот вопрос.
        - Потому что я люблю его, — просто ответила сестра.
        Глава восьмая
        Брат и другие
        Эта ночь для меня оказалась тяжелой, бессонной. Но еще хуже пришлось сестре, она впала в какое-то полузабытье, бредила, голова металась по подушке, иной раз пристально смотрела на меня, но не узнавала. Температура у нее была очень высокая. Я растерялся, совершенно не знал что делать. Почему не вызвал врача? Потому что сам впал в какую-то прострацию, слушая ее бессвязный шепот. Ловил обрывки слов, пытаясь понять смысл. Я будто подслушивал ее потаенные мысли, стремясь собрать их в единое целое, постичь полностью то, что вырисовывалось за нами.
        И порою мне казалось, что я близок к этому. Но еще не мог осознать. Кого убил Борис Львович, о чем она кричала ему в лицо, когда я появился в квартире? Бред, бред… И Павел… Неужели она действительно любит его? Почему же нет? Портрет — самое лучшее тому доказательство, это ее крик души. А как же я раньше не сообразил? А знает ли о ее любви Павел? Все передо мной было еще в каком-то тумане, в предрассветных сумерках, а я сам то ли спал, то ли бодрствовал.
        И вновь мне казалось, что на нас с сестрой смотрит сквозь оконное стекло отец, смотрит и молчит, но вот подает какие-то знаки рукой, зовет, просит впустить в комнату. Я, повинуясь его зову, встал — сердце сжималось от боли — и отворил окно, а желтый осенний лист, бившийся о стекло, скользнул с холодным порывом ветра мимо моих ладоней. Он будто знал где его последнее пристанище: здесь, на кровати, возле сестры, у ее щеки. Улегся, как преданное существо, хранитель сна. А Женя и в самом деле уснула, я даже не заметил когда. Может быть, после того, как я ей дал таблетку реланиума? И я не тронул этот лист, не стал убирать с подушки. Пусть лежит там, куда его принес ветер. А в небе уже гасла последняя утренняя звезда.
        Кстати, насчет реланиума мне посоветовал Заболотный, я позвонил ему где-то в шестом часу утра и сбивчиво рассказал всё, что случилось. Хватило ума, а может, напротив, бес попутал. Впрочем, я звонил и на квартиру к Татьяне Павловне, но там никто не отозвался. Мишаню более всего заинтересовал полуночный визит Бориса Львовича. Мне казалось, он даже подскочил от радости, когда узнал о некоем подобии примирения. И о корабле. Сказал, что приедет с первым трамваем. А я подумай, что он-то мне как раз и нужен, ведь Заболотный наверняка знает о любви Жени к Павлу, вообще об их взаимоотношениях. Теперь я не сомневался, что именно эту информацию он намеревался продать Борису Львовичу там, в каюте, когда я подслушивал их разговор. Пусть мне выложит, я должен знать.
        Сколько он запросил тогда с Бориса Львовича? Тысячу долларов? Но тот и ста не дал, не захотел слушать. Молодец все-таки. И тут я вдруг вспомнил о письме, которое передал от Бориса Львовича Жене. Ведь именно оно повлияло на решение сестры встретиться с ним. Почему? Только лишь в том, что они десять лет назад в этот день впервые познакомились? Мне страшно захотелось, пока Женя спит, найти это злополучное письмо и прочитать. И я начал поиски, понимая, что поступаю глупо и бесчестно.
        Я воровато обшарил карманы ее куртки, затем стал рыться в ящиках письменного стола и наткнулся, наконец, на голубоватый листок бумаги. Это и было письмо от Бориса Львовича. Вот оно, показавшееся мне довольно сумбурным и не вполне внятным, но таившее в себе какой-то особенный смысл для сестры:
        «Женя! Хотел назвать „дорогая“, но ты проявление любых моих чувств встречаешь в штыки. И все из-за того, что ты не можешь простить, ты разорвала наши отношения восемь лет назад, даже не вникнув в суть проблемы, не выслушав меня, не поговорив. Доверилась слухам, а всё гораздо сложнее. Там, в той трагедии не было злой воли или умысла, я не виноват, но не хочу перед тобою оправдываться. Нет, хочу, поскольку не отрицаю своей вины, но так сложились наши с тобой судьбы, это рок, Шекспир, и нам надо непременно встретиться, чтобы я смог объяснить. Ты поймешь, мы сможем начать заново, потому что я люблю тебя еще больше, чем тогда, прежде. Только теперь я понимаю, сколь много ты для меня значишь. Во имя Той, выслушай! Быть может, ты спасешь существо, готовое к самому тяжкому. Поступай по-христиански, а я позвоню тебе и не бросай трубку. Скоро годовщина нашей первой встречи. Вера — в надежде. Я открою тебе всю правду.
        Борис».
        Понял я из этого письма только то, что тень какой-то трагедии висела над Борисом Львовичем, да и над Женей тоже. Но вот они встретились и объяснились, а что дальше? Интересно, знает ли что-либо о той давней истории Заболотный? Наверняка, ведь он в курсе всего, что происходит. Как бы его выпотрошить на эту тему? Но Мишаню бесплатно даже чихнуть не заставишь. Едва я подумал об этом, как раздался звонок в дверь. Лёгок на помине.
        - Как она? — с порога спросил Заболотный. Было еще раннее утро, но от него уже разило духами, как из парфюмерной лавки. И кошачьи глаза сыто жмурились.
        - Спит, — отозвался я. — Надо бы врача вызвать. Заболотный прошел в комнату к сестре, поглядел на нее, пощупал пульс. Покачал головой, даже языком прищелкнул, словно профессор медицины.
        - Врач будет, — сообщил он мне шепотом. — Я уже звонил Борису Львовичу, тот обещал прислать лучшего, из своих запасников. С местной поликлиникой не связывайся, там доктора сами на ладан дышат, уже и позабыли как клизму ставить, еще сопрут что-нибудь из квартиры, только отвернешься. Если надо, мы Евгению Федоровну в центральную клинику определим.
        - Мы? — тупо переспросил я.
        - Ну, Боренька. Он хотел сам примчаться, но я его отговорил.
        - И правильно. Еще неизвестно, как Женя на него отреагирует, когда проснется. Может, хуже станет. И вообще, напрасно ты ему звонил.
        - Так ты же меня так напугал, будто сестра при смерти, я сам растерялся. А похоже, что это всего-навсего нервное перенапряжение. Как следствие — высокая температура и упадок сил. Я знаю, у меня такое было. Когда в монастыре жил и изнурял себя с утра до вечера. Одних поклонов до тысячи раз бил. А еще работа в огороде, в коровнике. Страшно вспомнить! Нет, монашество оставь Павлу, не мне.
        Мы говорили шепотом, стоя возле окна, но при имени Павла Евгения словно очнулась, повернула голову и затуманенным взором посмотрела на нас, нисколько, впрочем, не удивившись присутствию в комнате Мишани.
        - Где отец, почему он ушел? — произнесла она очень отчетливо. — Ты говорил с ним?
        Заболотный толкнул меня в бок локтем, поскольку я молчал, не зная, что ответить. Но Женя вроде бы тотчас забыла о нас, вновь закрыв глаза. Либо уснула, либо не желала нас видеть.
        - Пошли! — шепнул мне Мишаня, и мы на цыпочках вышли из комнаты.
        Дверь я на всякий случай оставил чуть приоткрытой. В тот момент я не придал особого значения ее вопросу, думал, что это последствия ночной горянки. Не мог понять, что расстояние между близкими людьми не является неодолимой преградой, что в минуты опасности, тоски или тревоги — мысли и души находят друг друга, сближаются в пленительном полете. Возможно, так было и на сей раз. Сестра чувствовала что-то острее меня. Потом это подтвердилось.
        Мы расположились на кухне, я поставил на плиту чайник. Я уж и не помнил, когда ел в последний раз. Мне надо было задать Заболотному много вопросов, разных, но спросил я почему-то о Сене. Будто он сам выскочил между нами из щели в половицах. Встал и раскачивается с какой-то нехорошей гримасой.
        - А что Сеня? — усмехнулся Заболотный. — Парень на правильном пути, борется с диаволом не на словах, а на деле. Толк из него будет. Сейчас отсыпается после трудов праведных.
        - Готовишь его к новой «акции»? Что будет на сей раз? Поджег синагоги?
        - Там видно будет. Каждому своё. Пусть Павел часовню строит, а мы уж как-нибудь более глобальную тему раскрутим. Ему просто завидно, что Сеня за мной пошел, не за ним. А у человека есть свобода выбора, запомни.
        - Есть, — согласился я. — Только если ты разумом еще слаб, то духовный учитель нужен. А ты, что ли, себе роль учителя наметил? Ладно, нет мне дела до Сени, я как раз с тобой о Павле хотел поговорить. Вернее… о сестре. Словом…
        Тут я запнулся, а Заболотный насмешливо поглядел на меня.
        - А что у нас на сегодняшний день в холодильнике? — спросил он. — Душа душой, а желудок своё требует.
        - Пусто там. Вон, печенье бери.
        - Что ж ты за хозяйством-то не следишь? Мажордом ты или нет? А ведь Евгении Федоровне надо бы какой-нибудь куриный бульончик сварить. Значит, примирилась она с Борисом Львовичем? А как там, у скульпторов, вечер прошел? Чашек много побили?
        Он словно намеренно уводил меня куда-то в сторону. При этом лопал печенье и запивал чаем.
        - Не трещи, — сказал я. — У тебя был разговор на корабле с Борисом Львовичем. О Жене. Мне не нравится, что мою сестру делают объектом каких-то манипуляций. Я не позволю.
        - О-о-о! — протянул Заболотный. — Подслушивал, значит?
        - Хоть бы и так. Что ты знаешь? Какую информацию ты хотел запродать Борису Львовичу? Что он сам совершил такого, что Женя не может ему простить? Между ними — смерть?
        - Смерть между всеми бродит, но я тебе ничего не скажу, — заявил Мишаня. — Тебя оберегать велено, той же Евгенией Федоровной и Борисом Львовичем. Чтобы психическая конструкция не нарушилась. Нет, право, зачем тебе это нужно? Тебя и так все любят, а ты как юный следопыт. Да еще с пистолетом. Как бы не пристрелил кого ненароком. Такие неопытные возвышенно-нервические натуры чаще всего убийцами и становятся. Вам на жизнь глаза открывать нельзя — сердце слабое, живите в мире тихих грез и самообмана, а еще лучше прислонись к кому-нибудь и держись за руку. Вот к Даше, например. Она девушка славная, характера на двоих хватит. А то упустишь.
        «Неужели он уже и про Рамзана знает?» — подумал я. Наверняка ему Татьяна Павловна сказала. А может он-то, Мишаня, и убедил ее продать дочь этому чеченцу? С него станет. Ежели так, и уж мне суждено стать, по его собственным словам убийцей, то первая пуля ему в лоб и отправится. Мне даже занятно стало, представив Заболотного под дулом пистолета. Визгу бы было на всю округу.
        - Ты ведь любишь Дашу? — вкрадчиво продолжил Мишаня. Сам же и ответил, поскольку от меня ничего не дождался: — И люби дальше, только поторопись. Враг не дремлет, как говорят у нас в ЧеКа. Мой тебе совет: соверши какой-нибудь поступок, подвиг, что ли? Им это нравится. Или собери деньги, которые требуются — сам знаешь на что. А где их взять? Я тебе подскажу. У Бориса Львовича, если ты целиком и полностью встанешь на его сторону. Сестра выйдет за него замуж, а ты спасешь Дашу. И будут две счастливые пары. Нет, три, по классическим канонам оперетты: я на княгинюшке Марье Гавриловне женюсь, хозяйке своей, ежели ее, правда, какой-нибудь глухой ночью Сеня не зарежет. Что-то он на нее ножик точит. Известно: классовая ненависть, пусти крестьянина в барский дом — он тотчас же и за топор.
        - Иди ты к черту! — в сердцах сказал я, хотя понимал, что Заболотный нарочно ёрничает, чтобы позлить меня. Но в его словах была доля правда. Я мог бы попросить деньги у Бориса Львовича для Даши, необходимую сумму для выкупа, чтобы швырнуть их в лицо Рамзану, но… Павел? Ведь сестра любит его, она сама призналась. А ее любит Борис Львович, и это тоже правда. На чью сторону стать? Но решать все равно Жене, не мне. А что Павлу-то нужно, кроме его часовенки? Неужто ничего больше, ни любви, ни счастья?
        - Вижу, задумался ты об одном человеке, который тут витает, — произнес Мишаня. — А ты окошко открой да проветри. Он на пути у Бориса Львовича стоит, он, хотя тот еще не догадывается. Меня вот ты учительством коришь, а сам за ним как собачонка бегаешь. Чем же ты лучше Сени? А ну как пророк твой дутым пузырем окажется? Разочарования-то не боишься? Ведь посильнее землетрясения будет. Отстань, пока не поздно. Покажи ему кукиш в спину, коли в лицо не можешь. Сокруши кумира, как сказано.
        Теперь-то я понимал, куда он клонит. Да и смотрел Заболотный на меня, не мигая. Как удав на кролика.
        - Я в мастерской портрет обнаружил, — промолвил я. — Удивительная работа, лучшее из всего, что ею создано. Он за столом сидит, как живой. Живой и обреченный. На постоянный бой за веру.
        - Знаю я этот портрет, видел, — сказал Заболотный.
        - Как ты мог его видеть? — взорвался я. — Он запечатанный был в бумагу. Женя его уничтожить хотела.
        - Потому и хотела, чтобы никто ее чувств не выведал, — ответил Мишаня. — А видел я его еще там, когда работа над ним заканчивалась.
        - Где?
        Он не успел ответить.
        - В деревне Лысые Горы, — раздался позади нас голос сестры.
        Она стояла на пороге, на щеках рдел нездоровый румянец, и смотрела на нас с каким-то гневным вызовом. Когда она поднялась с кровати и что уже успела услышать?
        - Ну, разумеется, там, где же еще? — сказал Заболотный. — С пробуждением вас, Евгения Федоровна!
        - Ты как тут оказался? — спросила сестра.
        - Примчался по первому зову Николеньки. Мы друзей в беде не бросаем. Сейчас еще и доктор подъедет.
        - У тебя ночью жар был, — напомнил я. — Зачем ты встала? Тебе бы лежать, я в постель чай принесу.
        - Я себя хорошо чувствую, — ответила сестра. — Только голова побаливает и слабость какая-то. Руки дрожат.
        Она. присела на стул, задумалась, словно вспоминая прошедший день. Молчали и мы. Я пододвинул к Жене чашку с горячим чаем, она механически сделала несколько маленьких глотков. Заболотный невозмутимо дохрумкивал печенье.
        - Значит, вы нашли интересную тему для беседы? — произнесла, наконец, сестра. — Похвально, что не скучаете. Косточки мои моете?
        - Ну что ты, Женя! — протестующе сказал я. — Просто…
        - Просто, — кивнула она головой. — Всё очень просто. Да, я ездила в конце июня по северным деревням. Случилось побывать и в Лысых Горах. Как же мимо проехать? Заколдованное место.
        - И я там как раз погостил несколько денечков, — вставил Заболотный. — Молочка попил свежего. Очень высокий, доложу я вам, процент жирности. До сих пор облизываюсь.
        - Как же так, ты ведь говорила, что на юг отправишься? — спросил я. — И билет, вроде бы, был в Ялту…
        - А я передумала, — ответила сестра. — Вот только тебе доложить не успела, Коленька, извини. А может быть, надо было и тебя с собой захватить?
        - И Бориса Львовича, чтобы он поглядел, как простые русские люди живут, ввергнутые в карамболь демократическими реформами, — вновь вставил Мишаня. — У него бы процент жирности в мозгах поубавился.
        Дался ему этот «процент»! Но Женя на его слова не обратила внимания, хотя сказаны они были с каким-то намеком. Или вид сделала, что не слышит.
        - А портрет дрянь получился, — произнесла сестра. — Написан хальсовским мазком, но не динамичен. Сегодня же вечером я его на шнурки порежу.
        - Охолодись, Женя! — сказал Заболотный. — Лучше продать в какую-нибудь галерею. Я возьмусь устроить. За небольшой процент жирности.
        - Порежу, вот увидите, — повторила сестра. — Он мне на мозг давит. И вообще, что хочу, то и сделаю.
        Мне показалось, что у нее снова начинается жар, поскольку глаза лихорадочно блестели. И настроение становилось всё более капризным и взвинченным. Она порывисто отодвинула от себя чашку, расплескав чай. Я стал вытирать тряпкой стол. Подумал о том, что она в самом деле способна уничтожить портрет, надо бы сходить в мастерскую, когда Женя вновь уснет, и спрятать его подальше.
        - Бритвочкой оно будет сподручнее, чем ножницами, — задумчиво произнес Заболотный, — или секатором. Но ты ведь не холст станешь резать, а натурщика. Так мне видится. Вообще-то, в иных портретах, в которые художники вкладывают значительную часть своей души, заключена дьявольская сила. Это всем известно, вспомните Гоголя. Мистическая сила таких творений коварна, она бьет по самому создателю. Давай, Женечка, кромсай его в лоскут!
        - Чушь несешь! — почти выкрикнул я в лицо Мишане. — Она больна, а ты подначиваешь! И никакой там нет дьявольской силы, скорее уж божественное провидение. Вечно ты всё переворачиваешь. Этому портрету место в Русском Музее, вот что я вам скажу! В нем — тайна души русской.
        - Эка куда, хватил, — насмешливо отозвался Заболотный. — Тайны-то да секреты все уж давно на Запад распроданы, вкупе с рецептом водки.
        - А одна осталась, которая Западу без надобности, — упрямо сказал я. — Именно души тайна, ее вселенская любовь и боль, ее устремленность к Всевышнему, ее покаяние, а слово это и неведомо цивилизованному миру. Забыли уж сотни лет назад. А вот посмотрит какой-нибудь американский миллионер на этот портрет и призадумается. Может, вспомнит, что есть на земле что-то еще, кроме его окаянных долларов. И…
        - Ты когда был у отца? — остановила вдруг меня Женя.
        - Позавчера. Разве забыла? Я ведь говорил.
        - Да-да, помню.
        - А почему спрашиваешь?
        - Так… Нехорошо как-то. Давай завтра вместе съездим?
        - Смотря как ты себя будешь чувствовать, — ответил я, радуясь, что она сама решилась навестить отца — сколько времени прошло! Хотя в его состоянии он вряд ли ее узнает. Но мало ли что? Вдруг случится то, что людскому разумению неподвластно? Бывают же чудеса исцеления…
        - Вам, Евгения Федоровна, покой нужен, излишние волнения вредны, так что посещение больниц, а равно как и казнь бритвой новомученника в интерьере Лысых Гор я бы на некоторое время отменил, — произнес Заболотный, а вслед за его словами раздался звонок в дверь.
        Это пришел шофер Бориса Львовича, я узнал его. В одной руке у него была корзина с фруктами, в другой — тяжелый пакет с различными дефицитными продуктами. Он молча поставил всё это на пол и тотчас же отчалил, выполнив свой гражданский или шоферский долг.
        - Кушать подано! — оказал я, перетащив снедь на кухню.
        - Если еще раз, даже в шутку, произнесешь эту лакейскую фразу — убью, — мрачно изрекла Женя. — Откуда?
        Заболотный начал выкладывать на стол из корзины апельсины, бананы, киви, ананас.
        - Вы, Нефёдовы, какие-то прирожденные убийцы, — сказал он. — Чуть что — сразу мочить, резать. А я знаю, кто это прислал.
        Я поднял пакет с продуктами и посмотрел на Женю:
        - Выбросить?
        - Ладно, оставь, — ответила она, — Какая разница?
        - Вот это верно, — кивнул Мишаня. — Сейчас мы тебя навитаминизируем. Икорочкой с балыком попотчуем, маслинку скушаешь, крабиков, вот и слабость пройдет, поправляться станешь. Ты нам нужна здоровая, умная, красивая и беспечальная. Да и мы от этой роскоши немного полакомимся, что останется, я из твоей тарелки подберу, мне не зазорно.
        - Ну что ты за человек? — спросила Женя.
        - Брат твой троюродный. Все мы на земле братья и сестры, одна семья, а в семье, как говорится, не без уродов. Да, пусть я буду уродом, добровольно, тоже крест ведь особенный, его еще попробуй — понеси, согнешься, а балансировка между уродством и красотой также нужна, чтобы перекосов не было. И потом: что-то не больно красота мир спасает, на уродах он держится. Они — на вершине власти. Больше скажу — мутирует человек, когда ползет вверх, всё выше и выше, что в творчестве, что в науке, что в любой другой сфере, даже в церковной. Уродуется от почета и внимания. Хочешь сохранить лик свой светлый — ниже, ниже пригнись, дай себя растоптать уродам, мутантам этим, то есть нам, мне, а мы тебе за это и памятник, и осанну.
        Снова позвонили в дверь, на сей раз пришел доктор — пожилой мужчина с академической бородкой и в роговых очках. В отличие от шофера он был более разговорчивым. Представившись, оказал:
        - Вы, молодой человек, не выглядите таким уж больным, хотя некоторая одутловатость в лице и синева под глазами указывают на проблему с сердцем. Ревматик?
        - Я здоров, недужит моя сестра. Проходите в комнату.
        Мне этот доктор понравился, напоминал какого-то персонажа из чеховских пьес. Остались такие еще и в наше время, как ископаемые. Врачи да учителя, самые полезные и стойкие в стране люди. Пока Юрий Петрович занимался сестрой, я топтался в коридоре, а Заболотный названивал кому-то по телефону. Наконец доктор отпустил Женю и позвал в комнату меня. Проходя мимо, сестра коварно ущипнула меня за локоть.
        - Обложил со всех сторон, — шепнула она. — Следующим придет тюремщик.
        Юрий Петрович выписывал за столом рецепты. На шее болтался фонендоскоп, рядом лежал аппарат для измерения давления.
        - Как она? — робко спросил я, присаживаясь на краешек стула.
        - Пока ничего определенного сказать не могу, — отозвался доктор. — Нужны анализы, исследования. Я дам направление в клинику. Похоже на гемолитическую анемию. Сейчас она в порядке, но дня три лучше побыть дома, в покое. Никакой работы, никаких нервных нагрузок. Рецидив внезапного повышения температуры возможен, тогда сразу звоните мне. Вот телефон. И пусть попьет капелек, рецепты я выписал. А теперь, молодой человек, давайте послушаем вас. Мой опыт подсказывает, что в семье, где один больной — там и двое.
        Пришлось подчиниться.
        - Тэк, тэк, тэк!.. — повторял Юрий Петрович, заставляя меня то дышать, то не дышать, колдуя над моей грудкой клеткой. Потом он отложил фонендоскоп и строго произнес: — У вас, дружочек, сильная аритмия сердца. Близко к тахикардии. Когда последний раз обследовались?
        - Давно. В детстве.
        - Вам бы тоже не мешало в госпиталь недельки на три. А потом в санаторий. Мотор слаб, все-таки ревматик?
        Пришлось ему сознаться, что у меня порок сердца после ревмокардита. Юрий Петрович постучал костяшками пальцев по моему лбу.
        - Идиот, — мягко сказал он. — Загнуться хочешь?
        - Нет, не хочу.
        - А так и произойдет, если образ жизни не переменишь.
        - Как? Я не курю, не пью.
        - Этого мало. Тебе тоже волноваться не следует. Береги сердце. Лучше всего сменить обстановку, жить где-нибудь на природе, в деревне. Уезжай из Москвы, пока не поздно. Это город мертвых.
        И сестру забери. Россия велика, устроитесь.
        - Я подумаю, — сказал я, понимая, что это сейчас невозможно.
        - Ладно, решайте сами, — тяжело вздохнул доктор и встал. — Звоните, если что.
        Когда я провожал его до двери, в коридор высунулся Заболотный. Подмигнул мне.
        - Доктор, а я как же? — обидчиво спросил он. — Меня-то осматривать будете, до кучи? Чай, заплачено.
        Юрий Петрович мельком взглянул на него и ответил:
        - Вы, юноша, до ста лет проживете, ежели, правда, не споткнетесь на ровном месте. Засим — прощайте, честь имею.
        И он удалился. Мне от слов доктора стало как-то неспокойно на душе. Словно я уже предчувствовал какую-то надвигающуюся трагедию.
        - Пойду, сбегаю за лекарствами, — сказал я, поглядев на рецепты. Почерк у Юрия Петровича был такой, что ничего не разберешь.
        - Валяй, — кивнул Мишаня. — А я тут до Павла дозвонился.
        - Про Женю рассказал, что она больна?
        - Нет, зачем? У него своих забот хватает.
        «Может и правильно», — подумал я. Пусть будет что будет.
        Не стану вмешиваться ни в чьи отношения, мне вредно волноваться, как заявил доктор. Буду наблюдать за всеми издалека. Как часовой с вышки. Я усмехнулся, зная, что это все равно невыполнимо. Я создан таким, что мне суждено всегда путаться у всех под ногами, как бестолковому щенку, хочу этого или нет. И взрослой собакой не быть.
        - Он тебя часа через полтора будет на Крутицком Подворье ждать, — продолжил Заболотный. — Я-то не смогу поехать, а ты слетай. Думаю, Евгению Федоровну можно одну оставить, ничего страшного не случится. И напомни ему, что в два часа у нас важная встреча с Котюковым.
        - Кто такой Котюков? И что мне делать на Крутицком Подворье?
        Мишаня снисходительно похлопал меня по плечу.
        - Котюков Филипп Данилович — фигура исключительная во всех отношениях, ты его, разумеется, не знаешь, и знать не можешь, поскольку не сидел ни в мордовских, ни в воркутинских лагерях, а что такое «крытая» или «пересыльная» только догадываешься. Но это у него всё в прошлом, три или четыре срока за мочилово, не считая мелких отсидок, пары побегов. А сейчас у Филиппка своя фирма по недвижимости. Авторитетный дядюка, на самом верху связи. В мэрию дверь ногой открывает, но теперь с градоначальником у него вроде бы отношения разладились. Только Котюкова не съесть, пробовали уже — зубы пообломали. Человек жесткий, волевой, решительный, хватка у него дай Бог! И твердо стоит за русские интересы. Не знаю, какой уж там он православный, но поговорить есть о чем. Может быть, и столкуемся. Между прочим, он с нашим атаманом Колдобиным в дружбанах, там в ставке я с ним и познакомился. Упустить такого матерого лося грех, это шанец.
        - Ясно. А с Крутицким Подворьем что?
        - Там узнаешь, сюрпризец, — буркнул, подмигнув мне, Мишаня. Но, не выдержав, добавил: — Девице одной помощь требуется. А теперь в аптеку беги.
        Я обернулся быстро, минут за пятнадцать. Всю дорогу твердил себе, что это, конечно же, Даша, ведь и вчера мы с Павлом говорили о том, что только отец Анатолий поможет ей освободиться от наркозависимости. Тем более, что она лишь в начале этой пагубной привычки. Он и не таких больных излечивал. Как же я забыл? Наверное, ситуация с Женей на время вытеснила из головы все остальное. Теперь я рвался туда, на Крутицкое Подворье. Даже сердце билось столь неуёмно, что грозилось выскочить из груди. О советах доктора напрочь забыл.
        Вернувшись, я настоял на том, чтобы сестра приняла микстуру, затем укрыл ее пледом и сказал, что на несколько часов отъеду.
        - Иди-иди, — ответила Женя, — Я спать буду.
        - И дверь никому не отпирай, — добавил Мишаня. — А то ходють тут всякие. Вроде меня.
        Мы вышли из дома, доехали на трамвае до метро и там расстались.
        Крутицкое Подворье располагалось на берегу Москва-реки, возле Дербеневской набережной. Занимало оно довольно большую территорию, огороженную каменным забором. Ворота раскрыты настежь, внутри — старинные здания, полати, храмовая церковь. В одном из низких сводчатых домиков находился Душепопечительный Центр иеромонаха отца Анатолия. Когда-то раньше здесь были кельи монахов, теперь помещение несколько переоборудовали, но, по сути, всё осталось прежним — и арочные своды, и тяжелые плиты под ногами, и метровой толщины стены, и крошечные зарешеченные оконца. В тишине и безмолвии тут искали спасения у Бога, оставив у порога житейскую суету и прелести. Молились, побеждая страсти, соблазны, собственную греховность, искушения; боролись с собой, ведь эта борьба главная для человека, а молитвы уносились ввысь, сквозь многотонный свод, но и возвращались обратно, чтобы сохранялись в кельях на будущие времена тяжесть постничества и пострига, дух святости.
        Я всегда испытывал чувство острого, глубокого волнения, когда мне приходилось посещать древние, уже оставленные для служб монастыри, храмы, всегда казалось, что вот-вот услышу колокольный гул, сзывающий к литургии, или радостное песнопение. Виделись шествующие насельники, миряне, окормляющаяся здесь паства, различались их просветленные лица; я даже иногда ощущая запахи — кадильное окурение, тающий свечной воск, благоухающее миро, многое, многое, что уже исчезло…
        Я открыл дверь и вошел внутрь, в прихожую. Кроме секретаря Центра здесь никого не было. Он сказал мне, что отца Анатолия еще нет и приема сегодня вообще не будет. Тогда я вышел и сел на скамейку у входа. Может быть, Павел что-то перепутал? В любом случае я решил остаться и ждать.
        Мы были с ним здесь прошлой зимой. У Павла состоялся долгий разговор с отцом Анатолием; я тогда слушал их, многое не понимая, а потом, к стыду своему, даже задремал в уголке кабинета. Что взять с несмышленого неофита? Это сейчас я более-менее прозрел и, надеюсь, смогу отделить козлищ от овнов. А потом мне с Павлом довелось присутствовать при так называемой «отчитке», когда к отцу Анатолию на прием пришел молодой парень, кришнаит или буддист, поклонник восточной философии, но стремящийся сам освободиться от ее влияния и вернуться в лоно Православия. Собственными силами, насколько я понял, ему это не удавалось, слишком увяз во всяких тантрах и мантрах, а душа противилась. Он сыпал цитатками из Блаватской и Рерихов, пытался полемизировать с отцом Анатолием, утверждал, что все религии со временем вообще должны объединиться, слиться в одну.
        Иеромонах спокойно и убедительно разбивал его доводы. В конце концов, парень перестал спорить и спросил: «Как же покаяться, чтобы Бог простил мои заблуждения? Сколько должно пройти времени, лет?» «И в три дня Господь примет твое раскаяние, если оно будет от чистого сердца», — ответил отец Анатолий. Потом он покрыл его голову епитрахилью и долго творил отчитывающие молитвы над ним. А я видел, сколь много внутренних сил отдает иеромонах этому духовному пробуждению чада, как бы принимая его грехи на себя. Это была настоящая, действительно трудная работа, но она стоила того, потому что в ней была спасительная благодать. А затем я встретился взглядом с просветленными глазами юноши и уже не сомневался в том, что отец Анатолий сумеет вывести его из тьмы заблуждений. Его крепости духа, подвижничества, ясности веры хватало на многих таких, подобных, в том числе и подверженных наркотической пагубы, и я искренно торжествовал, что такие священнослужители, как он, как отец Димитрий, еще есть в России.
        И они будут, непременно будут всегда.
        Пока я сидел на скамейке и размышлял, солнце зашло за тучи, стал накрапывать дождик. Природа в этом году сильно чудила — летом стояла невыносимая жара, столбик термометра поднимался чуть ли не до сорока градусов, а теперь, в середине сентября, грозил выпасть снег. Я вспомнил, как месяц назад ездил с Дашей на пляж, к Химкинскому водохранилищу. Разомлевший, голый народ на берегу едва шевелился, но находились совсем чокнутые, которые гоняли мяч. Спасаясь от духоты, мы большую часть времени провели в воде, будто превратившись в рыб. Плавали, ныряли, плескались, а потом она шутя стала меня топить. Схватила за плечи, за шею, мы ушли под воду, и там я поцеловал ее, обнимая еще крепче, чем она меня.
        Мы почти коснулись ступнями песчаного дна, наша глаза были широко раскрыты, губы не могли оторваться от ее губ, в висках молоточками стучала кровь, и я подумал, что умереть нисколько не страшно, вот так, здесь, с ней. Я даже в тот миг хотел этого; быть может, и Даша тоже. А потом какая-то сила вытолкнула нас на поверхность. И после упоительной тишины и безмолвия, предваряющих иное постижение мира, иное самопознание, на нас обрушилась гамма солнечных звуков и красок, водопад неожиданного слепящего, брызжущего во все стороны яркого света, словно мы чудесным образом вынырнули совсем в другом удивительном радостном месте и через сто лет.
        Это было странное чувство, захватывающее, сжимающее сердце, наверное, от счастья, от ощущения жизни, молодости, надежды на грядущее, которое манило и звало. Всё ждало впереди, всё виделось радужным, я уже знал, что люблю Дашу и верил ее ответному отклику. Мы плыли к берегу, держась за руки, казалось, ничто нас не способно разлучить. Ни волны, ни люди. Что такое какой-то Рамзан? Тогда я и не думал о нем вовсе. Мне нужна была только Даша.
        Подхватив на руки, я вынес ее на берег, и, смеясь, мы повалились в песок. Мы сами были всего лишь песчинками на Земле, влекомые друг к другу. Даша положила голову на мою грудь и смотрела в ясное нежно-голубое небо, где не проплывало ни облачка, а я гладил ее золотистые волосы и искоса ловил завистливые взгляды, которые бросали на нас из ближних пляжных компаний. Привлекала их, конечно же, Даша, ее стройная фигура, красивое лицо. Назло им я вновь поцеловал ее, ощутив запах моря. У нее были сочные мягкие губы, и я сказал ей об этом.
        - «А ты не похож на других, — ответила она. — Раньше, я чувствовала, ты робеешь со мной, а теперь нет».
        - «Ты очень нравишься мне».
        - «Правда?»
        - «Истинный Бог».
        - «А он есть?»
        - «Иначе бы нас с тобой не было. И нашей встречи никогда бы не состоялось».
        - «Сейчас я даже не представляю, что такое было бы возможно. Потому что ты тоже мне очень нравишься. Странно… Прошло так мало времени, а я тебя чувствую родным мне человеком. Вроде, как брат».
        - «Не надо, как брат».
        - «Хорошо. Я подберу другое слово. Потом».
        - «Пошли купаться?»
        - «Нет, полежим еще так. Господи, как хорошо, если бы не возвращаться».
        - «Мы можем, если сильно захотеть, уплыть отсюда. Навсегда. Вон на том корабле».
        Даша приподняла голову и посмотрела на проплывающий по водохранилищу теплоход.
        - «„Святитель Николай“, — прочла она название судна».
        - «Я знаю капитана, — добавил я, — Настоящий морской волк. А корабль паломнический».
        - «Хочу — туда!», — мечтательно произнесла Даша.
        Она вдруг быстро вскочила, побежала и бросилась в воду. Я — за ней. Но до теплохода мы, конечно же, не доплыли…
        Дождь продолжал накрапывать, я поднял воротник куртки, а на дорожке, ведущей к Душепопечительному Центру, появился невысокий человек в черной рясе и посеребренной бородой. Я думал, что отец Анатолий не узнает меня /что я за птица такая?/, но, когда встал и подошел к нему под благословение, он приветливо улыбнулся и спросил:
        - Ты с Павлом приехал? Он звонил мне.
        - Да… то есть жду вот. Одна девушка… словом, она пристрастилась к легким наркотикам. И еще не понимает, что втягивается все больше и больше.
        - Я знаю.
        - А главное: вера ее пока слаба, — сказав это, я запнулся, поскольку какое право имел судить? А может, в одну эту ночь она уверовала столь сильно и искренно, что мне и не дотянуться?
        А если Павел, не я, открыл ей глаза в истинном пробуждении?
        Казалось, отец Анатолий понял мои мысли.
        - А вот поговорим и узнаем, — произнес он. И добавил: — Но что-то тебя самого, Николай, мучает, не правда ли?
        Я еще больше смутился под его пристальным и строгим взглядом, но затем, набравшись силы и будто в омут бросившись, выпалил, как на исповеди:
        - Я отца своего убить замыслил.
        Не знаю, что со мной случилось после этих слов, земля как бы покачнулась под ногами, а я и страх испытал, и облегчение. Значит, надо было мне выговорить это, высказать, не таить в душе. Да и реакция отца Анатолия была под стать: он отшатнулся. Но замешательство наше длилось недолго. Дождь усилился, но мы как бы и не замечали его.
        - Тяжкий грех, даже в помыслах, — промолвил отец Анатолий. — Говори всё.
        И я начал рассказывать, сперва путано и сбивчиво, объясняя свою мысль, а потом вроде и оправдывая себя: мол, не спасением ли это для него будет от полного и беспросветного безумия, тьмы при жизни, да и можно ли назвать жизнью то, во что он уже погрузился? Будь я на его месте, молил бы Бога остатками разума о скорой смерти. Мне и сейчас, пока я говорил, слышались под стук дождя его прощальные слова: «Спаси меня, спаси…» И виделся его облик за спиной иеромонаха.
        Когда я кончил свою исповедь, задыхаясь от волнения, отец Анатолий, тягостно помолчав немного, осуждающе-горько спросил:
        - Ты что же, ангелом себя карающим возомнил? Как же ты себя довел до такого? Ведь на грани стоишь, еще чуть-чуть и полетишь в бездну, тогда любое деяние — свое ли, чужое — примешь в тщеславной гордости, что так и должно быть. Верю, что по молодости у тебя это, не от язвы душевной. Выбрось то, что искушает, из головы, молись, больше молись, ежечасно, за то, чтобы Господь оградил от дурных помыслов, за отца своего возноси покаяние.
        - Как же без разума жить? — шепотом спросил я. — Страшно.
        - Но душа же не покинула его? Ты в душу целишь, ее убьешь. И свою тоже. Терпеть надо. И любить. А судить Бог станет, он распорядится чему быть должно.
        Я увидел, как из храмовой церкви спускаются по ступеням Павел и Даша. Выходит, они там были, а я здесь ждал. Но не напрасно: судьбе угодно было свести меня с отцом Анатолием, и он за короткий срок сумел как-то развернуть меня в нужную сторону. Удержать. Теперь мне было понятно, какой громадной духовной силой воздействия он обладал.
        - Мне духовник нужен, — торопливо произнес я, пока к нам шли Павел и Даша. — Я знаю, что вы очень заняты, но можно я к вам иногда приходить буду? Советоваться. Я бы никому и не решился рассказать это, кроме вас.
        - Конечно, приходи, — мягко улыбнулся иеромонах. — Ты мне моего сына напоминаешь. Он бы сейчас твоего возраста был.
        Я не решился спросить, что с ним случилось, да и Павел с Дашей уже стояла возле нас.
        Она была одета в скромное длинное платье, поверх простая куртка, на голове темный платок. И никакой косметики. Разительно переменилась, даже в лице какая-то возвышенная отстраненность и сосредоточенность. Мне лишь едва заметно кивнула, словно опасалась, что я сейчас брошусь к ней со своими телячьими нежностями. А я и не собирался: не то место, сам понимаю, не совсем уж дурак. Благословив их, отец Анатолий сказал:
        - Что ж, пойдемте, не будем терять времени.
        Мы вошли в прихожую Душепопечительного Центра, там я с Павлом и остался, а за иеромонахом и Дашей закрылась тяжелая дверь.
        - Не надо мешать, — тихо сказал Павел. — Это ведь как исповедь, ей сейчас все посторонние в тягость.
        - Да я вроде бы не посторонний, — зачем-то произнес я.
        Павел на мои слова ничего не ответил, может, не расслышал. Секретарь Центра сидел за неказистым столиком и что-то переписывал, сверяясь с бумагами. На нас он внимания не обращал.
        - Как ты убедил ее приехать? — полушепотом спросил я. — Мне казалось, она не согласится.
        - А вот как-то… нашлись слова, — также тихо отозвался он. — Полночи беседовали. 0 том, о сём. Главное — искренне.
        - Ну и славно, — с некоторой обидой сказал я. Это мне нужно было привести сюда Дашу. А не ему. Но я как-то по-глупому злился на него, а не на себя.
        - Да, кстати, — проговорил Павел, вынимая из кармана пятидесятидолларовую бумажку. — Верни эти деньги Евгении.
        - А сам ты не хочешь с ней встретиться?
        - Хочу. Но не знаю теперь — как?
        - Я устрою. А деньги эти не ее, а Бориса Львовича. Я тебя там, на теплоходе, обманул.
        - Напрасно. Зачем же ты так поступил?
        - Сам не пойму. Хочешь сделать лучше, а попадаю всегда впросак У тебя разве так не бывает?
        - Случается, — коротко ответил он.
        Видимо, ему было отчего-то неловко, как, впрочем, и мне.
        Разговор не получался, хотя я хотел вновь коснуться моей сестры. Объясниться с ним, что ли? Рассказать, что видел его портрет. Что Женя любит его. Но мы молчали, и так продолжалось довольно долго. Секретарь писал и подкашливал, потом куда-то ушел. Но и тогда мы не проронили ни слова.
        Прошел, наверное, час, прежде чем Даша вышла из затвора.
        Глава девятая
        Борис Львович и другие
        Не знаю почему, но в ту минуту я вдруг вспомнил вчерашние слова сестры о Царских Вратах, через которые надо пройти, чтобы очиститься. Сказанные ею в гневе, брошенные в лицо Борису Львовичу /да и мне тоже/, понимала ли она сама их истинный смысл, неопределимую сущность? Ведь образ этот, возможно, гораздо глубже церковного толкования. Он иносказателен. Царские Врата — врата тесные, трудные, данные нам во спасение, как вход к Престолу Господа, сквозь них с грузом грехов не протиснешься.
        Есть другие ворота, широко открытые, но они ведут к погибели твоей души. Не потому ли и перед всей Россией теперь настежь распахнули эти адские двери? Но ее путь, что бы ни творили, — Врата Царские. Мученические, но и возвышающие; смиренные но и покоряющие; земные, но и небесные. Евгения вчера сама обронила, что повторяет слова Павла, но кого она имела в виду? Того, кто стоял сейчас рядом со мной, или другого, апостольского? И еще она сказала в горячке, что мы лишь топчемся у Царских Врат, но никто не пройдет, снедаемые лжелюбовью. И пытаться нечего.
        А вот и неправда. Достаточно было лишь взглянуть в лицо Даши, увидеть её просветленные, исполненные чистоты душевной глаза, чтобы понять обратное, что таких людей много, а будет еще больше. Поворот к вере, всеобъемлющее чувство Бога — это и есть наши искомые Царские Врата. Они пред тобою.
        Быть может, и Павел думал о чем-то подобном, глядя на. Дашу. Ведь ее преображение было видимо, ощутимо, не подлежало сомнению, хотя она еще не произнесла ни слова, но и в молчаний порою таится удивительная ясность, кротость и простота, не требующая многоумных разъяснений. А что случилось? Сна действительно изменилась после общения с отцом Анатолием, словно врачующий душу иеромонах закрыл рану, дав испить из насыщающего сосуда Божьей любви и милости, явил ей сокровенную силу неодолимого духа, но ведь в этом были и определенные старания Павла, подготовившего ее приход сюда.
        Еще неокрепшего человека всегда кто-то должен вести за руку, направлять шаги. И вот результат — в лице Даши, вчерашней московской девчонки, каких выброшено на соблазн тысячи, без руля и ветрил, уже странным образом проглядывал иной облик — одухотворенный, сознательный, принявший живительное Слово Христово, готовый к жертве. Да, к будущей жертвенности, без которой человек всегда будет глух и слеп в этом мире. Но почему не мне, вновь укорил я себя, выпало счастье повернуть ее шаги в этом направлении? Ведь мы ездили с ней летом в Лавру, но она осталась равнодушной к моим восторженным разъяснениям. Одного восторга, выходит, мало, он и не нужен вовсе. Что же тогда? Какой чудодейственной тайной обладает отец Анатолий? Павел близок к ее пониманию, а я нет. Ничего, теперь я буду ходить к иеромонаху каждую неделю, посещать церковь на Крутицком Подворье, где он ведет службу, исповедоваться у него. Еще надоем, но зато поумнею.
        - Пойдемте, — сказала нам Даша. — Отец Анатолий сейчас занят, он не выйдет.
        Мы, переглянувшись, молча двинулась вслед за ней. Дождь уже кончился, лужи глянцево блестели под проступившем на небе солнцем. За нами увязалась ничейная рыже-ржавая собака, но мне нечем было ее угостить.
        - Увы! — развел я руками. — В следующий раз непременно принесу мясную косточку.
        Умная собака поняла меня, вильнув остатком хвоста, Мы для нее, должно быть, были высшими существами, как небожители, способные карать и миловать. Ей не повезло, больше карали, а потом вообще выбросили. Но она тоже еще чего-то ждет от жизни, не только косточки. Наверное, любви? Любовь, любовь… Везде и всюду, как испытание огнем, правый — не сгорит.
        Крутицкое Подворье осталось позади нас. Почему мы молчали? Дашина сосредоточенность останавливала меня от вопросов, а Павел о чем-то задумался, не глядя по сторонам, словно вообще шел один. Я увидел, как Даша что-то вынула из кармана и бросила в урну. Мне показалось, что это упаковка таблеток.
        - Всё, с этим покончено, — ответила она на мой немой вопрос. И добавила: — Ты не веришь, что я справлюсь?
        - Верю, — поспешно отозвался я. — Конечно же, справишься. Это другим, которые уже сильно втянулись, трудно, а тебе-то что? Плюнуть и выбросить, как ты и сделана, и правильно, и не думай больше об этом. А ты куда теперь, на рынок?
        - Нет, меня подменят. Хочу побыть одной.
        - Тоже верно. А мне где-нибудь там, рядом с твоей тенью, нельзя побыть?
        - Одной — значит одной, — твердо сказала она. — Надо многое передумать. Сяду на электричку и поеду куда-нибудь за город. Сойду на любой станции, которая понравится.
        - Ну и хорошо, — кивнул я, — Не простудись только. Вдруг снова дождь пойдет.
        Мне даже било выгодно, что Даши сегодня не будет на рынке. Потому что у меня еще ночью созрел один план. Я хотел встретиться с Рамзаном, и желательно, чтобы ее при этом не было, Я еще тоже чего-то стою. Павел вроде бы не слышал нашего разговора, погруженный в себя. Похож был на вышагивающего черного ворона, готового вновь взлететь и усесться на какой-нибудь ветке. Всего шестой день он в Москве, а разворошил многое и многих. Вот улетит опять, а что здесь останется? Какие всходы взойдут?
        - Мне налево, — сказала Даша, когда мы подошли к Павелецкому вокзалу. Видно, хотела что-то добавить, но лишь кивнула и торопливо пошла прочь, затерявшись в потоке людей.
        Павел рассеянно поглядел ей вслед, затем обратился ко мне:
        - Ну а ты куда?
        - С тобой, — отозвался я слишком поспешно. — Куда же мне деваться-то? Заболотный сказывал, вас некий Котюков ждет. Наслышан уже о нем, интересно поглядеть на живого Дона Карлеоне.
        - Тогда поехали, — чуть улыбнулся Павел. — Сегодня какой-то особенный день, — и он вдруг приложил ладонь к сердцу.
        - Почему? — удивился я.
        - Чувствую.
        Мы отправились на Серпуховскую, где возле одного из новоделовских зданий уж маялся Заболотный. Дом сдавался в аренду различным фирмам, в дверях — охрана, камеры слежения, всё как положено. Странно было после иеромонаха попасть к мафиози, от служителя церкви — к бандиту, пусть и бывшему. Мишаня весьма колоритно его обрисовал, так что сомневаться в его заслуженном криминальном прошлом не приходилось. Он при встречи и еще добавил, мол, Котюков, после неудачного на него покушения года два назад, несколько нервный стал, поэтому держать себя строго, спокойно, лишнего не говорить, резких движений не делать, а мне вообще втянуть язык как можно глубже в гортань.
        Ну, Заболотный без того, чтобы не нагнать пурги не может, в этом я позже лишний раз убедился. Расписал так, что мы чуть ли не к людоеду идем в гости, а вышло всё напротив. Но вначале мы заказали по местному телефону пропуска, прошли сквозь металлодетектор и вознеслись на бесшумном лифте на шестой этаж. Из молитвенных келий семнадцатого века — в современный офис века двадцать первого. Приветливая длинноногая секретарша провела нас в кабинет своего босса.
        - Нам чай, Машенька, — произнес хозяин, поднимаясь из-за широкого стола, и пожимая каждому из нас руку: — Или кофе желаете?
        Ничего такого особенно страшного в его облике не было, если не считать небольшого шрама над правой бровью; лицо худощавое, скуластое, на лбу несколько глубоких, прорезающих морщин; рост средний, чувствуется физическая крепость, жилистость; на вид лет пятьдесят, а глаза какие-то молодые, далеко не подозрительные или враждебные, наоборот, слегка веселые и лукавые. Словом, клеймо каторжанина на челе отсутствует, чему я был в немалой степени удивлен, настроенный Мишаней на иной образ. А больше всего меня поразили соседствующие рядом на стене, над головой хозяина, портрет президента Путина и икона Сергия Радонежского. Странное сочетание да еще в таком месте. Высший государственный деятель и свято- духовный окормилец России в кабинете криминального авторитета Филиппа Даниловича Котюкова. Но мне показалось, что они присутствуют здесь далеко не случайно. Кстати, Павла тоже заинтриговало сие обстоятельство, а Котиков, перехватив его взгляд, тотчас же пояснил, будто ему приходилось делать это не раз:
        - Ничего удивительного, в принципе, тут нет. Оба оказались в трудное для России время на нужном месте. Один подвигнул войска на святую брань, другой выводит страну из тупика, куда её загнали коммунисты и демократы. А главное у обоих — в национальном освобождении. Духом и делом. Путин — это вам не пьяный Ельцин, тот костолом, натворил дел, чертяка, хотя посыл у него был, в общем-то верным, по другому только надо было; а этот ведет корабль осторожно, медленно — кругом ведь мели, — но правильно. Ему сейчас трудно, помогать надо, а демшиза и теперь палки в колеса толкает, потоку что боится: а вдруг он начнет им шкуру подпаливать? Со временем и начнет, не сомневайтесь. Да я сам готов опять в тюрьму сесть, лишь бы порядок был. Беспредел никому не нужен, ни на воле, ни в зоне. Вы как считаете?
        - Согласен, — кивнул Павел, потому что вопрос был задан именно ему. Заболотный уже расположился за низеньким столиком в кресле, я продолжал стоять в сторонке. Котюков изучал Павла, наверное, он был неплохим психологом. Да это и естественно: с его-то жизненной школой! Многое зависит от первого впечатления, поведения человека, его жестов, взглядов. Даже то, как он держит руки, смеется или чешет нос.
        - Мне о вас Миша рассказывал, а потом и атаман Колдобин, — продолжил Котюков. — Я и сам навел кое-какие справки, признаюсь честно. Без этого нельзя. Много чужаков ходит, к церкви примазываются. Выгодно — и там тоже деньги большие крутятся. Каждый норовит и себе кусочек от того пирога отщипнуть. Некоторые иерархи такие себе хоромы выстроили — закачаешься! Под рясой, как братва базарная, золотые цепи толщиной в палец носят. Куют зелень, как могут, изо всех сил, словно спешат отчитаться. Перед кем? Папой Римским? А посмотрите, что в деревнях, в простых приходах делается? Нужда, бедность, на свечи денег не хватает, хуже только церковные мыши живут. Я ведь езжу по стране, знаю. У меня духовник под Тулой. Сельские священники последнее отдадут, чтобы поддержать жизнь в храме. Чтобы теплилась лампада. Честь им и хвала, поклон низкий. Вот кому помогать-то надо в первую очередь.
        - А куда ж Патриарх-то смотрит? — вставил Заболотный. — Чай, не глухой, не слепой, слышит стоны, видит дыры в оградах? Аль от других забот голова трещит?
        - Ну, ты особенно святителя Алексия не задевай, — хмуро отозвался Котюков. — Он тоже такое кормило в руках держит, что не позавидуешь. Раздрай и в церкви идет, всегда шел, снаружи и изнутри точат, а он управляется, подводные течения обходит. Твердо стоит за веру, отрицать нечего. Господь его на это место призвал, так тому и быть. Ему не легче, чем президенту. Путин и Алексий — нам еще благодарить Бога надо, что они есть. Но людей у них у обоих мало. Я имею в виду, из ближнего окружения. У Патриарха за спиной скрытые паписты и выкресты маячат, а президенту вся ельцинская команда досталась, семейка его за руки держит, не сразу стряхнешь. Ничего, Сталин тоже постепенно во власть входил. И при нем, между прочим, храмы стали открываться, не забывайте об этом. А то всё долдонят: тиран, тиран! — а после его смерти лишь пара сапог и шинель осталась, себе ничего не брал. А какую державу создал!.. Кстати, — вновь обратился он к Павлу. — А мы ведь с вами уже встречались, мимолетно правда, год назад, на корабле у Игнатова. Там какой-то праздник отмечали, народу много было, но я вас запомнил. У меня память на
лица хорошая. Вы молчали, молчали, а потом ввязались в спор и сказали, кажется, что величие России в том, что она никогда не полагалась на насилие, а строилась на духовных началах русского народа — и ими подчиняла себе другие территории и племена, заставляя служить не за страх, а за. совесть. Мне запали эти слова.
        - Верно, припоминаю, — подхватил Павел. — Речь тогда шла о расчленении России, Советского Союза, как угодно назовите. Разрушив Державу, был уничтожен и оплот вселенского мира и равновесия. Что мы сейчас и наблюдаем. Только это не моя мысль, а Ильина. Он еще сколько лет назад написал, что русский человек всегда удивлялся другим народам, которые добродушно с ним уживаются и ненавидел лишь вторгающихся поработителей. Потому что свободу духа ценит выше формальной правовой свободы. Есть разница? Есть. Права человека теперь поставлены во главу угла, будто это высшая истина. Но хитрецы лукаво пропускают между этими двумя словами третье, понятное, как пароль, своим: права западного человека. Из «золотого миллиарда». У других народов прав нет и не будет. И главное — не будет свободы духа. А где право государства, которое обязано себя защищать? Нет, для них право человека выше, значит, предательство им своей родины можно оправдать и даже приветствовать. Вот в результате поголовной измены и образовались на карте такие страны, как Грузия, Армения, Молдавия, которые в свое время именно Россия спасла от полного
уничтожения Османской империей. Как Эстонию и Латвию — от немцев. А государства Казахстан и вовсе никогда в природе не было. Но все эти территории долго в независимости не пробудут. Они не поняли, что истинная Россия есть страна милости, а не ненависти. И теперь к ним придет американский сержант с ракетой на плече и биотуалетом за спиной.
        - Да уж, без биотуалета их хваленые рейнджеры никуда носа не сунут, — засмеялся Котюков. — А теперь их еще долго поносить будет, прежде чем очухаются. Я имею в виду небоскребы эти, в которые «Боинги» врезались. Люди, конечно, не виноваты, но чувствую, что тут сработал какой-то хитроумнейший механизм, дьявольская игра, вроде того, чтобы подбросить себе из рукава козырного туза. Теперь можно будет насаждать «мировой порядок» самыми ускоренными темпами. Бомбить в ответ кого угодно, любую страну. Хоть Белоруссию, давно на Лукашенко зубы точат. А конечная цель- Россия. Ракетами, разумеется, побоятся, а вот выбить из под ног русского человека опору, то есть Православие — на это все силы кинут. Да об этой Бзежинский так прямо и заявил в Вашингтоне. Главный враг — Православие.
        Секретарша уже принесла нам на подносе чай с разными сладостями, мы сидели в креслах вокруг низкого столика. Меня Котюков удивлял живостью своего ума и простотой в общении. Даже не скажешь, что это бывший «сиделец». Наверное, Павел подумал о том же, поскольку хозяин кабинета усмешливо спросил:
        - Поражены, видно, что не встретили здесь этакого Кудеяра с кастетом? Но я ведь не всё время срок мотал, в молодые годы три курса в университете отучился. И потом без книг никогда не обходился, самообразование — основа всего. Сейчас у меня дома целая стопка на тумбочке: «Россия и Европа» Данилевского, Леонтьев, Ковалевский, Соловьев, Розанов, митрополит Иоанн, царствие ему небесное, Карсавин, Флоренский, Дмитрий Дудко, Воробъевского недавно проглотил с удовольствием. Кожинова люблю, есть и среди новых кое-какие открытия. Попалась тут на днях книжка «Завещание Красного Монарха», вот только имя автора забыл, написано остро, глубоко, о том, что существует в России с давних лет некий «Русский Орден», который противостоит чужебесию. Хорошо, если бы так. Я бы был только рад. Но все же, нам надо не на какие-то неведомые структуры надеяться, а на себя. Дело делать каждому на своем месте. И не всегда чистыми руками, в грязи копаемся.
        - Читал я эту книжку — мура! — вставил Заболотный. — Нет никакого «Русского Ордена», давно бы раскололи или обмасонили. Извиняйте, что неблагозвучно выразился. А вот моя казачья православная миссия есть. Существует реально. И финансовой поддержки требует.
        Намек Мишани был услышан. Котюков взглянул на часы.
        - Однако, к делу, — произнес он. И опять обратился к Павлу: — Время нас поджимает и хоть хочется еще поговорить, но… Итак, мне передали, что вы собираетесь часовню воздвигнуть в своей деревне. Сколько вам нужно денег для этого начинания?
        - Тысячи три долларов, по смете, — ответил Павел. — Предварительные расчеты сделаны, бумаги у меня с собой.
        Котюков кивнул, и мне вдруг представилось, что он сейчас встанет, полезет в сейф и вытащит названную сумму без колебания, настолько уж все хорошо складывалось. Но он ответил иначе;
        - Деньги соберут к завтрашнему дню. Вечером я отмечаю именины, на корабле у Игнатова. Зафрахтовал на пять суток для поездки по Волге. Отдыхать, знаете, иногда тоже надо. Так что приезжайте прямо туда. Вместе со своими друзьями, — он поглядел на меня и Заболотного, — Места всем хватит.
        - Спасибо, — как-то глухо произнес Павел.
        - Благодарить потом будете. Когда часовню построите. Не забудьте только на открытие пригласить.
        - А я? А моя православная миссия? — фальцетом взвился Заболотный. Даже подпрыгнул в кресле.
        - Это, Миша, обождет, еще подумать надо, — жестко ответил Котюков и поднялся, показывая, что аудиенция окончена.
        - Эх, Филипп Данилович, Филипп Данилович… — проворчал Заболотный. — Знал бы — дома сидел, не привозил никого. Морока.
        - Не шурши! — погрозил ему пальцем хозяин. — Мне твои устремления известны. Фильтруй базар-то, а то фуфель прочищю.
        С этой вырвавшейся невольно фразой он проводил нас до двери. И задержался, взяв Павла за локоть:
        - Ты, может, решил, что мне денег девать некуда или блажь какая напала? Ничего, что на «ты»? Так вот, лишнего нет и сорить «зеленью» не в моих правилах. За каждым долларом пот и кровь. Тебе лучше не знать, откуда у меня деньги берутся. Но есть у меня один небольшой Фонд, благотворительный, там всё честно. Это чтобы ты не думал, чем они пахнуть будут. Мы иногда издательскую поддержку оказываем, инвалидам с чеченской войны помогаем и всё такое прочее. Мало, но стараемся как можем, крутимся. Пришло время, что даже криминальный мир понял — никому он на Западе не нужен, там своего дерьма с избытком. В Россию надо вкладывать, только в нее. И с малого начинать, вот как ты с часовенкой. Потом — церковь об одном куполе. Дальше — храм. Отдастся не прибылью, а духом народным, самосознанием. Самодержавием духа, как писал митрополит Иоанн. Чтобы не забывали, что мы русский православный народ, народ Божий, коли Русь — подножие Престола Господа, а все наши беды — личные и мелкие — следствие одной великой всенародной беды: безудержного разгула в России безбожия и сатанизма. И нельзя сейчас быть каждому сам за
себя, всем против всех, надо соборно молить, и мыслить, и двигаться. Прав я?
        - Безусловно, — отозвался Павел. — Я лишь добавлю, что крепость Церкви и Государства — это нравственная ось всей державной структуры общества. «Симфония властей», по определению Никона. В ней и национальный подъем грянет. Я вижу так: в России и вокруг нее сейчас звучат, грохочут всякие инструменты — барабаны, волынки, бубны, сладкие флейты, даже бывший президент ложками стучал на потеху заморским дирижерам, а придет время, и они непременно смолкнут, выдохнутся, разбегутся, и русский человек услышит эту единую симфонию — светских и духовных властей.
        - Мы поняли друг друга, — улыбнулся. Котюков.
        Он уже открыл дверь, но Павел вновь остановился.
        - Еще один вопрос. Как в вас… в тебе сочетается христианская вера, заповеди и… то, чем занимаешься?
        Я поглядел на Котюкова: у него как-то напряглись желваки на скулах. Глаза слегка прищурились.
        - Дом мой не разделен сам в себе, — ровно ответил он. — А судить грехи Бог будет.
        На том мы с ним и расстались. Спустились на лифте, вышли на улицу. Действительно, сегодня какой-то особенный день, подумал я. На меня этот человек произвел сальное впечатление, но не однозначное. Он напоминал волка, который из зарослей смотрит на отбившуюся от стада овцу и решает: жить ей или нет? А Заболотный вдруг вслух грубо выругался.
        - Не даст он тебе денег, жди! — сказал Мишаня. — Тот еще праведник! С удавкой.
        - Поглядим, — спокойно отозвался Павел.
        - А на корабль все же завтра съездим, хоть поужинаем от души, — продолжил Заболотный, — Ну а теперь в банк один смотаем, там у меня тоже завязка есть. Только ты со своей часовней поперек моей миссии не лезь, богом прошу. Поимей совесть.
        - Ладно! — махнул рукой Павел. И посмотрел на меня: — Ты с нами?
        - Нет, — сказал я, колеблясь. — Мне тут… надо, словом, кое-куда.
        - Темнит Коленька, — хохотнул Мишаня, — Не иначе как — шерше ля фам. Как повзрослел-то! Я даже догадываюсь, кому он руку и сердце предложить хочет. Сказать? Али секрет полишинеля?
        Я не стал огрызаться, потому что, в общем-то, он был прав: ради Даши я решил отправиться на рынок для встречи с Рамзаном. Но вначале должен был посетить Бориса Львовича. Вот и пошел молча в другую сторону. В кармане у меня лежало около тысячи долларов, те самые деньги, которые на вечеринке у Меркулова набросали в рублях и «зеленью» сестре. Но я даже не попытался предложить их Павлу. Теперь ученый, всё равно бы не взял. А вот другой не откажется. Так я думал.
        Но нужна еще одна тысяча, именно о такой сумме упоминала Даша. Получить я их мог только у Бориса Львовича, тут Заболотный был абсолютно прав. Да он меня и навел на эту мысль. А о последствиях я тогда не задумывался, не до того было. Хотя понимал ведь, что, взяв деньги, автоматически попаду в зависимость от бывшего сестриного мужа. Впрочем, их еще надо было получить. И вот это, к удивлению для меня, оказалось не так сложно сделать.
        Борис Львович будто поджидал меня в своей многокомнатной элитной квартире на Беговой, хотя сказал, что я застал его здесь случайно, дескать, забежал он всего на часок, перекусить. Я не поверил: кругом рестораны, станет он дома щи наворачивать! Наверное, Заболотный с ним держал постоянную связь по мобильнику. Или мне уже всюду шпионы мерещатся? Так или иначе, но Борис Львович оказался почему-то в курсе моих проблем.
        В квартире кроме него находился еще знакомый мне молчаливый шофер-охранник и пожилая женщина, видимо родственница или домработница, занимавшаяся уборкой. А что тут было убирать? И так всё блестит и светится, люстры хрустальные, мебель из карельской березы, туркменские ковры, одних напольных китайских ваз штук восемь, бельгийский карабин и казачьи шашки на стенке, супеаппаратура, даже настоящий телескоп на лоджии. А вот на полу у дивана я углядел ажурные женские трусики, кто-то оставил по-рассеянности.
        Борис Львович хладнокровно задвинул их ногой и повел меня на кухню, которая по площади равнялась всей нашей с сестрой квартире. Там нас и впрямь поджидал обед. Но есть мне нисколько не хотелось. Борис Львович во время нашего разговора также почти не притронулся к пище, лишь листья салата изредка пощипывал. Я рассказал ему откровенно всё о той ситуации, в которой очутилась Даша. По его реакции я и догадался, что ему уже многое известно. То есть реакции вообще никакой не было, только вежливо-скучающее молчание и оценивающий взгляд, словно он прикидывал меня на вес, сколько потянет: взять целиком, всю тушку, или завернуть по частям? Потом он как бы очнулся и произнес:
        - Так я и знал, что нечто подобное с тобой случится.
        - Не со мной, с Дашей, — ответил я, начиная почему-то злиться. Ну, зачем я сюда приперся? Да еще разоткровенничался, как на исповеди. Не лучше ли было поговорить на эту тему с сестрой? Ведь ближе и роднее человека мне сейчас нет.
        - Именно с тобой, — повторил и подчеркнул Борис Львович. — Ты посмотри на себя в зеркало. В кого превратился. Ты хоть причесывался сегодня утром? Волосы взъерошенные, на носу ссадина — откуда, кстати? Глаза мечутся, того и гляди Кондратий хватит. Остынь, подумай трезво.
        - Причем тут волосы? — отмахнулся я. — Речь идет о судьбе девушки, о ее спасении. Ведь продадут за долги. И в Чечню отправят. Ила еще куда, к Аллаху.
        - А нужна она тебе вообще-то? Прикинь.
        - Ну что вы такое говорите?!
        - А ты рассуди. Научись искать причину всех бед и несчастий не вне, а внутри самого человека. Хотя и внешние обстоятельства тоже играют свою роль. Вот девушка эта. Из неблагополучной семья, отца нет, мать с бабкой пьют. Плохо. Но почему она, скажем, школу бросала, на рынок пошла? Сама двинулась по накатанной колее в овраг. Компании, наверное, молодежные там всякие, знаю я, чем они занимаются. Но её тянет в тяжкое, потому что иного не хочется, примеры перед глазами. Так жить легче, проще, без труда над собой.
        - Да вы ведь не знаете ее…
        - Погоди, — остановил он меня. — Я жизнь знаю. Шла бы работать санитаркой в больницу или нянечкой в детский сад, все от соблазнов подальше. Изнурять себя надо, чтобы наверх выбиться. И учиться. Дорожить своей молодостью и каждой заработанной копейкой. Уйти вообще из этого пьяного дома, коли так.
        - Говорить легко, а попробуй, когда у тебя еще братец маленький на руках? — сказал я. — И мать не бросишь, какая бы она ни была.
        . — Тогда сам погибнешь, да и прихватишь с собой кого-нибудь. Вот тебя, к примеру. Думаешь, почему она за тебя уцепилась?
        - Уцепилась! — выкрикнул я с гневом.
        - Ну, прислонилась, — насмешливо улыбнулся Борис Львович. — Слово другое, а суть все равно одна. Ты для нее как бы из другого мира явился. Умненький, чистый мальчик, юноша, восторженный, последнее ближнему отдаст, даже не курит. Где она таких видела в своих компаниях? Или на рынке? Такой реликт, как ты, еще поискать надо. Ей-богу, я серьезно, у меня у самого душа радуется, когда я тебя вижу. И ведь по возрасту ты мог бы быть моим сыном. Ну, ладно, я все равно тебя как сына люблю… Так вот, ты для нее — надежда, свет во тьме, вдруг вывезешь? А тут еще и деньги принесешь на выкуп. Чего же тебе голову не поморочить? А потом вильнуть хвостиком и за другого уцепиться. Прислониться, коли тебе так больше нравится.
        - Знаете что?! — я резко поднялся из-за стола. Не ведая, правда, что дальше делать? Уйти?
        - Сядь, — спокойно произнес Борис Львович. — Мы ведь по-дружески разговариваем. Я тебе добра хочу. И, разумеется, я дам тебе денег, выручу. Сколько они там задолжали этому Рамзану?
        - Тысячи две долларов. Но одна у меня уже есть, — хмуро ответил я. Проклятые деньги! Всё около них крутится, что у Павла, что у меня. Ну, никуда не денешься, невольно поверишь, что от них — счастье. И любовь? Ну не может такого быть, не может! Борис Львович ушел куда-то и вернулся с пачечкой банкнот. Положил ее на стол, но я пока к ним не притрагивался, даже смотрел с каким-то отвращением.
        - Бери, — сказал Борис Львович. — И послушай. Девушка эта тебе не пара. Вы на разных социальных ступенях находитесь, разное воспитание, образ жизни. Если тебе так уж невтерпёж, я тебя хоть сейчас познакомлю с одной красивой опытной женщиной. Ну… ты понимаешь для чего. Роскошная брюнетка. Вот позвоню — и приедет. Тебе наглядное пособие нужно. А коли ты всерьез жениться надумал, так мы тебе и хорошую невесту сыщем, из порядочной семьи, считай, высшего общества. Есть на примете дочка одного миллионера, моего друга. Она сейчас на берегу Красного моря загорает, как вернется — сведу. Ида зовут, в МГИМО учится.
        - Не надо, — сказал я. — Я Дашу люблю. Вы же вот любите мою сестру, почему другим в этом чувстве отказываете?
        - Верно, любовь — страшное, слепое наваждение, — кивнул Борис Львович, — Суггестия. Ну вот мы и до сестры добрались. Ты мне тоже помочь должен.
        - Как? — насторожился я. Не понравилось мне, что он уже начинает хомут примеривать. А чего я другого ждал?
        - Просто. Ты сам сказал, что я люблю Женю, это правда. И хочу жениться на ней. Так и будет. Но мне нужно, чтобы она вновь поверила мне. У нас в прошлом произошло… нет, тебе об этом знать необязательно, мне…
        - Почему же? — перебил его я. — Что за тайны Мадридского двора такие?
        - Это к делу не относится, — холодновато сказал он. — От тебя требуется только одно. Я не могу сейчас контролировать все поступки и умонастроение Евгении Федоровны, а ты рядом. И хоть не имеешь на нее особого влияния — она слишком самодостаточна, — но можешь, по крайней мере, сообщать мне о том, что происходит в вашем доме. Какая там стоит погода. Станешь вроде метеоролога.
        - Другое словцо-то надо, — возразил я. — Говорите уж сразу: шпионом.
        - И поспособствуешь ограждению ее мыслей от некоего человека, — невозмутимо продолжил он, будто я уже был полностью в его власти и получал первое задание. — Ты знаешь, кого я имею в виду. Это Павел Слепцов, твой монах черный.
        «Заболотный проинформировал», — тотчас подумал я. И спросил:
        - Как же я это сделаю, огражу то есть? Ведь она любит его. И у вас, Борис Львович, по-моему, ничего не получится.
        - Это всего лишь увлечение, самообман, — сказал он, — Я к нему не ревную. Такие люди, как он, призваны служить Богу, и пусть. Нечего им среди людей мешаться. Жизнь другим портить. Все равно она с ним будет лишь несчастна. Да и не пойдет никогда за ним. У нее гордости много. А ты постарайся выветрить его дух из ее головы. Чтобы даже тени рядом не было.
        - Да каким же образом?
        - А хоть оболги его! — усмехнулся Борис Львович. — Обмажь чем-нибудь. На войне всякие приемы хороши. Мы все в окопах. А стреляют по тебе и свои и чужие.
        - Этого я делать не стану, — сказал я, отодвигая деньги. Борис Львович несколько секунд пристально смотрел на меня, а потом вдруг быстро согласился:
        - Ну не станешь — и ладно. А о погоде все-таки сообщай. И насчет Иды подумай, девушка перспективная. Договорились?
        И он вновь передвинул банкноты ко мне.
        - Попробую, — пробормотал я, и что-то толкнуло меня под руку, заставило взять эти деньги и положить в карман. Я при этом даже, кажется, покраснел.
        - Теперь следующее, — продолжил Борис Львович, посчитав дело решенным. — Доктор звонил мне, сказал, что Евгении Федоровне нужен сейчас покой, ты тоже постарайся ее ничем не нервировать, всеми своими проблемами с Дашами и так далее. Я также не стану пока появляться. Если вновь случится какое-нибудь обострение или нервный срыв — немедленно вызывай Юрия Петровича. Он старичок грамотный, профессор, теперь на пенсии, готов и посидеть ночью у постели, если надо. Я ему всё вперед проплатил. Но, надеюсь, ничего подобного больше не произойдет. Тебя, кстати, по его словам, тоже подлечить надо. Займемся в свое время и этим. А теперь — прощай, меня в мэрии ждут.
        Я поднялся и тут Борис Львович вдруг замешкался.
        - Вот еще что, — сказал он, хлопнув себя по лбу. — Совсем забыл. Ты извини, но у меня правило. С далекой юности. Ты черкани-ка расписку на эти деньги. Нет, я с тебя не собираюсь их потом назад требовать, это вроде безвозмездной помощи, подарок. Но для проформы надо. Я от своих принципов не хочу отступать. Раз уж так у меня повелось, то пусть до конца и идет.
        - Что писать? — спросил я, уставившись на положенный передо мной лист бумаги.
        - Обычное: я, такой-то, получил от такого-то, столько-то, обязуюсь возвратить, допустим, через год. И, конечно же, без всяких процентов! — горделиво добавил Борис Львович. — Чтобы я с родного человека еще проценты брал! Число, подпись. И запомни: ничего возвращать мне не надо. Это исключено.
        «Ну его к черту!» — подумал я и написал все, что требовалось. Затем Борис Львович проводил меня до дверей, и я выскочил на улицу.
        С Беговой я поспешил к Щелковскому рынку, где надеялся застать Рамзана, Конечно же, он должен был быть там, где же еще? Начальник овощей и фруктов непременно при своем «войске». Прежде стрелял в русских солдат в Чечне, теперь преспокойненько угнездился в Москве, вместо гранатомета — спелые гранаты, и сок из них, как кровь пролитая. А сколько ее, интересно, на его совести? По какой цене пойдет? Я еще не знал четко, как буду с ним разговаривать, с чего начну, куда заведет беседа, но чувствовал, что сумею своего добиться, не струшу. И он вынужден будет отказаться от Даши. Я заставлю, я сделаю это. Не представлял, какой передо мною противник.
        Но я находился в эйфорическом состоянии, меня несло, будто я с горы кувырком летел и не видел — что впереди? И еще тешила одна мысль, может быть, подленькая по отношению к Павлу. Вот он получит завтра вечером на теплоходе деньги от Котюкова и — вдруг так случится — решит часть из них на выкуп Рамзану дать /он может, даже непременно так и поступит!/, а я-то уже и опередил, я-то уже сегодня, сейчас с чеченом встречусь и верну долг! Успею первым. Не думал почему-то тогда, что первые последними становятся.
        Примчавшись на рынок, я почти сразу разыскал Рамзана: он прохаживался между радами вместе с еще каким-то кавказцем, сильно пузатым. Обсуждали что-то на своем языке. Этот пузатый выглядел, как настоящий бандит, а Рамзан напротив — чисто выбрит, рубашка белая, галстук, Я вспомнил Дашины слова, что он бывший комсомольский работник, таким и остался, только идеологию поменял. Глаза холодные, умные, держится важно, с достоинством, чувствуется порода. Как сытый ягуар в клетке. Нет, это мы все в клетке, а он на свободе ходит. Выбирает жертву.
        Я встал у них на пути, а Рамзан еще раньше увидел меня и будто что-то предощутил, может от меня волны какие-то шли, и шаги замедлил. Конечно же, он узнал меня, поскольку не раз видел с Дашей. Более того, не сомневаюсь, что говорил с ней обо мне. И с Татьяной Павловной тоже — чтобы меня отвадить. А сейчас он шепнул что-то пузатому, тот отвалил, и мы остались с Рамзаном лицом к лицу. Рядом продавцы с покупателями шумели, о ценах спорили, а мы пока молчали. Я не знал, как начать торг.
        - Сказать что хочешь? — произнес Рамзан, мне показалось — насмешливо. И добавил: — Пошли в палатку. Здесь не будем.
        Я двинулся вслед за ним. Это был вагончик на колесах с парой оконцев, внутри кое-что из мебели, тюки у стенок. На столе в тарелках всякие фрукты.
        - Кофе-чай будешь? — спросил Рамзан. — Или сразу к делу приступим? Ты садись.
        Я сел, только сейчас сообразив, что всё это время сжимаю с кармане деньги. Аж пальцы, должно быть, побелели.
        - Что в руке держишь? — вновь спросил Рамзан. — Тебя ведь, кажется, Николаем зовут?
        - Вы это знаете, — ответил я. — И догадываетесь, наверное, зачем я пришел. Мне нужно, чтобы вы отпустили Дашу. Насовсем.
        - Вот те на! — весело улыбнулся Рамзан, блеснув белыми зубами, — А если не отпущу, то что сделаешь? Убьешь меня, что ли?
        - Нет, — подумав, отозвался я. — Зачем? Я принес деньги. Сколько вам задолжала Татьяна Павловна?
        - Много, у тебя столько нет, — произнес он на сей раз серьезно. И даже с каким-то любопытством на меня уставился. Глаза у него желтизной отдавали, действительно, как у крупной кошки. А может от наркотиков. Не он ли Дашу к втянул в эту пагубу? Я вытащил, наконец, из кармана руку и показал банкноты.
        - Я-то думал, у тебя там нож, а то и пистолет припрятан, — как-то вроде разочарованно произнес Рамзан. — А мой юный соперник «зелень» принес, травки предлагает покушать. Считаешь, что баран, да?
        - Здесь почти две тысячи долларов, — ответил я. — Если мало, принесу потом еще. Но должно хватить, по моим расчетам.
        - А ты всё рассчитал, да? Смелый. Но глупый еще.
        - Это почему же?
        - А потому что мне не нужны твои деньги. Я тебе сам дам, чтобы ты исчез.
        Я понял, что наш разговор заходит в тупик. Сквозь грязные оконца лился какой-то тусклый свет. Рамзан взял со столика апельсин, подкинул его вверх и положил обратно. Белые зубы вновь обнажились в улыбке. Почему я надеялся, что он сразу накинется на доллары?
        - У меня на родине, такие мальчики, как ты, уже давно воины, — произнес он. — А ты торговаться пришел. Стыдно. И не по-мужски. Иди прочь, пока я не отобрал деньги.
        - Что вам надо? — спросил я. — Покуражиться только над ней? Зачем вам Даша? Она православная.
        - Э-э! Делов-то, мусульманкой станет. Разве в религии их счастье, женщин? Они для другого созданы. Терпеть, покорными быть, ублажать мужчину. Особенно, ваши женщины, русские. Скоро они все научатся, что надо делать. Захотим — и веру сменят.
        - Ты, что ли, научишь? — напрягся я.
        - Заставим, — ответил он и, вновь взяв апельсин, раздавил его в кулаке. — Или вот такой сок пойдет. А сок из них сладкий. Красивые они, но подлые. Их всех купить можно, любую из них. Лишь цены разные. И вытворять с ними можно всё, что угодно. А они вас продают, мужей своих и женихов. Потому что защитников в вас не видят, вы тоже подлые. И трусливые. Все попрятались, когда Союз рушился. А был и моей родиной. Жили бы вместе, не ссорились. Мы маленький народ, но вы теперь воюете с нами десять лет и все равно никогда не победите. Корень ваш вырван. И они вам рожать перестанут. Исчезните вы все скоро.
        Слова Рамзана падали на меня, как камни. А я смотрел на сморщенный апельсин и лужицу сока на столике. Может быть, он прав?
        - Отдай мне Дашу, — произнес я глухо.
        - Э-э! — он поморщился. — Опять ты за свое. Ты что, любишь ее?
        - Какое твое дело?
        - А может, и я — тоже?
        Меня раздражала его белозубая улыбка. И насмешливый желтый взгляд. Он не то чтобы издевался надо мной, но играл, забавлялся. Я не верил в его любовь к Даше. Она для него такая же игрушка, как всё прочее. Сломается — выбросит.
        - Ты не купишь ее, — сказал я твердо.
        - Уходи, — Рамзан поднялся, взял со стола деньги и засунул мне в нагрудный карман. — А то я передумаю. Но ты мне симпатичен, поэтому отпускаю. К Даше больше не подходи — накажу больно. Её судьба определена. Будет умницей, станет жить хорошо. Дом свой будет. А нет — тогда попользуемся вволю, вместе с друзьями. Тогда получишь обратно, в другом виде.
        И еще он добавил несколько слов матом. Я замахнулся, стремясь попасть прямо в белые зубы, обнажившиеся в улыбке, но удар вышел каким-то скользящим, потому что он ловко отклонился и перехватил мою руку, сразу же заломив ее за спину. Боль была такая, что я думал у меня суставы в плече треснут. Затем Рамзан поволок меня к двери, распахнул ее ногой и я вылетел на землю. Оказался рядом с кучей капустных листьев. Поднялся и опять бросился на Рамзана, который уже повернулся, чтобы уходить. Потом я не помню, что происходило. То ли он меня ударил в голову, то ли кто-то еще. Я пытался вырваться из чьих-то рук и видел лишь его лицо, до которого никак не мог дотянуться. Желтый взгляд и белые зубы. Меня повалили, продолжая наносить удары, затем Рамзан что-то выкрикнул приказным тоном, меня куда-то потащили за пределы рынка, но уже без побоев, а дальше я очнулся на какой-то скамейке. Держал в руке платок, замазанный кровью, и тупо на него смотрел.
        - Ты голову-то вверх держи, — произнес кто-то рядом. — Из носа капает.
        Я посмотрел на сидящего вместе со мной человечка в грязном плаще. На голове была меховая рваная шапка, не по сезону. В мундштук, из которого он курил, вставлен окурок. «Бомж», — вяло подумал я. Но платок к носу приложил и голову запрокинул. Сквозь закрывшее небо тучи пробивались солнечные лучи. Из тьмы — свет.
        - И чего ты с ними связался? — продолжал человечек. — Дурак парень. Правда всегда на их стороне будет. Скажи спасибо, что легко отделался. Выпить не хочешь? А то я сбегаю.
        «Убыо его, — подумал я. — Съезжу сейчас домой, возьму пистолет, вернусь на рынок и убью. Рамзану конец». Я даже представил себе, как буду стоять над ним, держать на прицеле, а он повалится на землю в грязь, станет умолять о пощаде. Вся его спесь схлынет. А я спокойно нажму на курок. И голова разлетится вдребезги. Будет тебе «Аллах акбар!», воин хваленый. Мозги не соберешь. И Дашу больше никогда не увидишь. И других русских женщин. Защитников, говоришь, нет? Есть. Ты только с рынка никуда не уходи, дождись, я скоро. Потерпи немного. Поторгуй пока, миленький, я вернусь.
        - Так сбегать за водкой-то? — вновь спросил человечек. — Тебе сейчас надо, пользительно. Да и у меня чтой-то голова с утра трещит.
        Я сунул руку в нагрудный карман, нащупал деньги. Значит, не забрал Рамзан, в благородство играет. Отдать что ли их этому бомжу? Все равно они мне больше не пригодятся. Зачем, какой от них прок? Грязь, мерзость, жало ядовитое, отрава. Погибель души. Кровь на них проступает. И мне казалось, что они действительно жгут сейчас сквозь одежду мою грудь.
        - Червончик-то хоть дай, — попросил бомж. — Это ведь я тебя сюда до скамейки довел. Лежал бы у забора.
        Я машинально вытащил какую-то часть денег и, не глядя, сунул ему в протянутую руку. Он даже ойкнул и испуганно перекрестился.
        - Не надо столько-то, — промолвил бомж.
        - Бери, бери. На помин души раба Божьего Николая.
        Я встал и с трудом побрел в сторону метро. Человечек еще некоторое время сопровождал меня, поддерживая под руку и о чем-то радостно разглагольствуя, затем отстал.
        Пока я ехал домой, равнодушно ловил удивленные взгляды пассажиров. Наверное, вид у меня был еще тот. Наконец, я очутился в своей квартире. И подумал, что Женя, должно быть, спит: стояла какая-то действительно мертвая тишина. Но когда вошел на кухню, она подняла от лежащих на столе ладоней голову и произнесла:
        - Звонили из больницы. Отец умер.
        Глава десятая
        Нефёдовы и другие
        Это уже потом, спустя какое-то время, сестра стала повторять, как заведенная:
        - Его удавили, его непременно удавили, я знаю, я точно знаю…
        А тогда я молча опустился на стул рядом с ней, в глазах потемнело. И тишина длилась, наверное, минут десять. Слышно было лишь, как часы на стенке тикают, спешат, а куда? Для него всё уже кончилось. Остановилось. Всё безумие, теперь иная жизнь, вечная.
        Это мы здесь продолжаем биться о стекло мотыльками, а он уже вылетел. И мне все мои нынешние проблемы вдруг показались такими мелкими, ничтожными, не стоящими этого внезапно открывшегося страшного величия смерти. Только что я бился за Дашу на рынке, а теперь Рамзан выскочил у меня из головы. Словно мгновенно стерся. Да и она тоже. И Павел. И остальные. Осталась лишь сестра, и тут она начала вдруг повторять:
        - Его удавили…
        - Что ты такое говоришь? — спросил я, очнувшись. Она едва взглянула на меня и продолжила свою «песню»:
        - Удавили, я знаю.
        - Объясни толком! — мне пришлось как следует встряхнуть ее за плечи, потому что она сама выглядела невменяемой.
        - Ночью, во сне, подушкой, — пояснила Женя. — Двое, санитар и нянечка. Он держал, она душила. Никто не видел, все спали. Их накачали лекарствами. Отца тоже. Он и не почувствовал даже, что дышать нечем. Две-три минуты — и всё. Легкая смерть, если вдуматься. Они там часто так поступают, ну, раз в месяц, когда больной смертельно надоедает. Один садится на ноги и держит за руки, вторая кладет подушку. Впрочем, он был привязан к койке.
        - Да откуда тебе это известно? — закричат я. — Ты что, была там?
        - Нет, — спокойно ответила сестра. — Но видела. Мне сон был, еще под утро. А когда из больницы позвонили, я всё и поняла, догадалась. Он тоже чувствовал, что умрет, вот и приходил.
        - Фф-фу ты! — выдохнул я. — Теперь всё равно не узнаешь. Но не может такого быть, не верю.
        Сказал так, а сам подумал, что вполне возможно. Он был совершенно беззащитен и полностью в их власти. Твори с такими больными что хочешь. Можно и удушить, за то что в коридоре пописал. Чтобы в следующий раз не возиться с тряпкой. И ударить можно, и подушку наготове держать. А я не спас. Я никого не могу спасти, вот и Дашу тоже. Никого. Потому что слаб. Нет, не в слабости дело, а в силе духа. У Павла-то он есть, а я… лишь пыжусь.
        - Что у тебя с лицом? Опять подрался? — спросила сестра. — Как мальчишка, ей-Богу!
        Я махнул рукой; не до того.
        - Что же теперь делать будем? — Задал этот вопрос вслух. Сам я был в полной растерянности, надеялся только на сестру. Но она вновь стала говорить о том, что отца задушили. Видно, зациклилась на этой мысли. И вообще, судя по всему, находилась сейчас опять на грани нервного срыва. А ведь Юрий Петрович, доктор, предупреждал, что ей нужен абсолютный покой. А где его взять? Всё к одному навалилось. Так обычно и происходит: события стремительно разворачиваются, когда дело к концу идет. К какому концу? Что-то у меня в голове тоже стало всё путаться.
        Но я чувствовал, что смерть отца — предвестник еще какой-то трагедии, ждать не долго осталось. К нам, Нефёдовым, она вновь постучится.
        - Погоди, — остановил я сестру. — Сейчас нужно думать о том, как похоронить отца.
        - Давай решать, — согласилась Женя. — Место на Пятницком кладбище у нас есть, кремировать, как маму, думаю, не будем.
        - Нет, не по-христиански, — кивнул я.
        Сестра вдруг стала очень рассудительной, а только что порывалась чуть ли не прокурору звонить, чтобы рассказать про свой сон-видение. Но ее спокойствие мне не нравилось, обманчивость ощущалась.
        - Сейчас уже поздно, завтра нужно ехать в больничный морг, — продолжила сестра. — Позаботиться об обмывании. Всякие документы оформлять, договариваться с похоронным агентством. На всё это дня два-три уйдет. И об отпевании в церкви не забыть. Потом поминки. Кого пригласить — решим. Со временем, думаю, заказать памятник. Поговорю с Меркуловым, может быть, не откажется. Друг, все-таки. Единственный, на кого я рассчитываю.
        - Попрошу Заболотного, чтобы помог с хлопотами, — сказал я. — В практических делах я полный нуль.
        - Хорошо, он все же папе родственник, — согласилась сестра и о чем-то надолго задумалась, будто выключившись из нашего разговора. Даже глаза застыли.
        Я вышел в коридор и, чтобы не терять времени, стал звонить Заболотному. Трубку снял Сеня.
        - Штаб-квартира Императорского дома, княгини Марьи Гавриловны, — выспренно сказал он. — Секретарь Арсений Щеглов слушает.
        - Где Миша? — выругавшись про себя, спросил я.
        - Отсутствуют, — последовал короткий ответ, хотя он меня прекрасно узнал. Выпендривался или чудачил просто.
        - А ты что делаешь? — зачем-то поинтересовался я. В толк не мог взять: что он за паренек такой, зачем нужен Заболотному?
        - В картишки дуемся с ее Величеством, в дурачка-с! — отозвался Сеня. — Крести козыри у нас, бубни были в прошлый раз.
        Я повесил трубку, больше ни о чем не спрашивая. Москва — город сумасшедших. Лучше бы Сеня в своих Лысых Горах оставался. Хотя и там психов хватает, по словам Павла.
        - Ты кому звонил? — подозрительно спросила сестра, когда я вернулся.
        - Мишане.
        - Только Павлу и Борису не сообщай. Не хочу, чтобы они присутствовали на похоронах.
        - Заболотный все равно проболтается. А почему не хочешь?
        Вместо ответа Женя сказала:
        - Кстати, на похороны денег потребуется, а у меня сейчас нет.
        - Вот! — я выложил из кармана на стол пачку банкнот.
        Сестра пересчитала и механически положила в сумочку. Даже не поинтересовалась — откуда у меня столько? Всё сейчас делала автоматически: налила себе чай, стала помешивать ложечкой. Потом вдруг произнесла:
        - Спрашиваешь «почему»? Теперь, пожалуй, отвечу. Отца-то уже нет. Прежде не говорила, не хотела, чтобы ты знал. Помнишь, позавчера, кажется, я тебе рассказывала про маму?
        - Да, помню, — я весь напрягся, потому что почувствовал, что сейчас она скажет нечто важное.
        - Ей было тридцать четыре года, когда она покончила с собой, — продолжила сестра, всё помешивая в чашке чай, хотя сахар уже давно растворился. — Мне — тринадцать, тебе — пять, а отец на двадцать лет старше ее. И она полюбила другого человека. Он был значительно моложе ее, почти на десять лет. Может быть, и он любил ее, даже наверняка, ведь она была очень красивой. Они встречались тайком, я, разумеется, никогда не видела его. По крайней мере, до определенного возраста.
        Я слушал сестру, затаив дыхание; ложечка билась в чашке, как стремящаяся из клетки птичка; а в моей груди гулко стучало сердце. Я уже начинал кое о чем догадываться.
        - Знал ли отец? — размеренно спросила сестра. — Думаю, да. Доискался ли до любовника? И это не исключено. Но тот человек от мамы ушел. А она не пережила разлуки, открыла балконную дверь и… Что было дальше? Прошло шесть лет, Я уже была подающей надежды студенткой художественного училища и на одном из вечеров у Меркулова меня знакомят с импозантным мужчиной.
        - Это был Борис Львович! — вскричал я, подавшись вперед.
        - Да, он, — спокойно отозвалась сестра. — И поверь, он произвел на меня самое сильное и благоприятное впечатление. Но я даже не предполагала, что он — это «он», «тот», да и Борис не знал, что я — «я», «её дочь». Может быть, и не подошел бы ко мне, а бежал бы прочь, сломя голову. Потому что вину свою за смерть мамы не мог не чувствовать. Но так уж вот нас свела жизнь, судьба, рок или дьявольское сплетение, не знаю, как и назвать. И где такое может завязаться, в аду разве? Но ведь это произошло, это было? — она будто спрашивала не меня, а себя; я же, потрясенный ее словами, молчал.
        - И самое главное, что мы тогда действительно любили друг друга, — продолжала Женя. Я выхватил эту ложечку и швырнул ее в раковину; сестра никак не среагировала на мой поступок: — Я лично влюбилась по уши. Молодая была, А он?..
        - До сих пор любит, — пробормотал я.
        - Через три месяца мы поженились. Борис, конечно, еще прежде узнал — кто я такая и чья дочь, но не отступился. Молчал, думал, что всё мраком покроется. И от отца я ничего не услышала, он просто отстранился от меня. Будто вычеркнул из своей жизни. Я и уехала к мужу на Кутузовский. И понять не могла, почему отец так ненавидит Бориса, слышать его имени не может. Только потом, спустя три года мне глаза открыли.
        - Кто?
        - Заболотный. Предал-таки своего благодетеля, Бореньку. Но мне и другие люда намекали, я просто не верила, что у него была связь с мамой. И как узнала, тотчас же подала на развод. Даже не переговорив с ним, не объяснившись. Видеть его не могла. Гнала прочь, как чуму. Надеялась, что он больше никогда не появится в моей жизни. В нашей жизни, Нефёдовых, — поправилась она.
        - Почему же вчера с ним встретилась? И почти примирилась? — спросил я, а голос у меня дрожал. В голове еще больше все запуталось, окончательно.
        - Не знаю… — шепотом ответила сестра. — Может быть, потому что уже чувствовала, что отец мертв. А он как-то сдерживал. И Борис теперь всё сам честно рассказал, без утайки. Ты же присутствовал при финальной сцене. Я же ему условие поставила — очиститься, пройти через Царские Врата.
        - Никогда этого не случится, — сказал я. — То лишь священнику дозволено. Либо Помазаннику Божьему. А он кто? Банкир. Теперь вот кораблем тебя одарить хочет, «плавучим храмом». Да только не достанется он ему никогда. Если только не убьет Игнатова. Неужели замуж за него пойдешь?
        - Ты забываешь, что я уже была с ним в браке, — отозвалась сестра. — Может, и второй раз выйду.
        - А Павел?
        - Замолчи! — прикрикнула Женя. — Не смей упоминать его имени. Он для меня не существует. И чтобы никогда — слышишь? — никогда…
        - А Борис Львович? — закричал и я тоже. — Из-за него мать погибла, а отец рассудка лишился, не так разве?
        - Перестань… — как-то жалобно проговорила сестра и тут вдруг заплакала.
        Я не стал ее утешать, а просто ушел в свою комнату и там заперся.
        Думал всё время об отце, о маме, о Жене и у самого ком в горле стоял, хотелось броситься на кровать, зарыться головой в подушку, никого больше не видеть и лежать так день, два, три, неделю, сколько придется, пока сам не умру. Вспоминал прошлую жизнь и понимал, что ничего-то я сам по себе не стою. Зачем живу, существую? Отец вон воевал, боевой офицер, полк под его началом был; сестра талантливая художница; мама с иностранных языков переводила, все при деле, а я? Взять хоть Павла или того же Бориса Львовича, двух антиподов, что ли, но оба цель видят, а передо мною пелена будто.
        Никчемное существо, ничего не умею, только толкаюсь в разные двери. Птичка Божья, вот кто я такой. Но и они живут, значит, для чего-то нужны? Чтобы щебетанием своим людей утром будить? Гимны слагать Господу? Может быть. Затем я вспомнил минувшую сцену на рынке, мне стало стыдно и горько. Неужели ничего уже нельзя сделать?
        Тут я вдруг обнаружил, что и у меня на щеках слезы, текут и текут, я вытер их ладонью и почему-то почувствовал, что душу радость какая-то легкая озарила, совершенно неуместная. Словно глас ангельский услышал. Горе и печаль пройдут, Господь пребудет во веки. Я начал молиться и мне еще легче стало. И мнилось мне, что отец где-то здесь, рядом. Неразрывно вместе со мной молится. Даже дыхание его как бы ощущал.
        А на кухне в это время началось битьё посуды. Методичное и мелодичное. С Женей что-то вновь приключилось, вроде истерики. Когда я выскочил из комнаты, осколки едва не угодили мне в голову, а очередной тарелкой она уже прицеливалась в настенные ходики.
        - Славно звучат литавры, — сказала она на удивление спокойным голосом. — Присоединяйся. Вдвоем громче будет.
        Я отобрал и эту тарелку, и всю стопку, заранее приготовленную на столе.
        - Патроны кончились, — сказал я. — Иди спать.
        - Нет, мне сейчас ехать надо.
        - Куда?
        - В одно место. К Павлу. Я с ним договорилась. Нам надо объясниться. На Крымском мосту.
        Я видел, что сестра мне лжёт, а потом понял, что она вообще не в себе и, наверное, просто не отдает отчета в том, что говорит и делает. Но действительно стала собираться, надела поверх халата плащ, а сама осталась в тапочках. Так и намеревалась выйти. Придумала, что Павел ждет ее на Крымском мосту. Я еле удержал ее в дверях.
        - Погоди, — сказал я. Мне пришлось схитрить. — Тебе незачем ехать. Он сам здесь через час будет.
        - Правда? — спросила она. И сама же ответила: — Ну конечно, как я забыла. Пойду, переоденусь. Причесаться надо.
        Я тотчас же начал звонить доктору, Юрию Петровичу, пока ее не было. Он выслушал меня и сказал, что немедленно едет. И чтобы я ни в коем случае не выпускал сестру из дома. А она уже вновь вышла из комнаты, на сей раз в вечернем платье, в котором была на вечеринке у Меркулова. Надушилась, губы подкрасила, нить жемчужная на шее, в волосах изумрудная заколка.
        - Вызывай такси, поехали в ресторан, — сказала она мне. — Черт с ним, с Павлом! Гулять так гулять. Давай-ка и Бориску вызвоним, пусть обслуживает, шампанское мне в бокалы наливает.
        Глаза у нее так блестели, как бриллианты — от жара, что ли? Я понял, что её только силой можно удержать. Схватил в охапку и потащил обратно в комнату. Бросил на кровать.
        - Отец умер, ты что забыла? — прикрикнул на нее я. Она на какое-то время вроде бы очнулась, притихла. Потом промолвила:
        - Не надо так, Коленька, со мной обращаться. Мне плохо очень.
        - Ну, извини, — сказал я. — Сама виновата.
        - Ты и не знаешь, отчего мне так плохо.
        Тут она стала едва слышно, почти беззвучно смеяться, а мне совсем страшно за нее сделалось. Как бы она чего-нибудь над собой не выкинула. Молил Бога, чтобы Юрий Петрович поскорее приехал. А пока отвлекал ее всякими пустыми разговорами. Наконец, раздался звонок в дверь.
        - Кто это? — настороженно спросила Женя. — Не открывай.
        Но я выскочил в коридор и впустил в квартиру Юрия Петровича.
        Он поспешно снял плащ, задал мне несколько наводящих вопросов и в комнату к Жене мы уже вошли вместе. Сестра стояла в самом углу, прижимаясь к стенке. Увидев доктора, разочарованно вздохнула.
        - Это вы… — произнесла она с досадой.
        - Какие мы сегодня красивые, — сказал Юрий Петрович. — А почему брата не слушаемся? Все походы на сегодня отменяются, давайте-ка сюда вашу ручку, пульс пощупаем. И укольчик сделаем. А вы, молодой человек, выйдите.
        Я подчинился, ушел на кухню и стал ждать. Даже не подумал о том, что надо бы прибрать с пола осколки от тарелок. Просто сидел, безвольно сложив на коленях руки. Юрий Петрович появился минут через двадцать.
        - Что ж, сейчас она засыпает, — произнес он в ответ на мой взгляд. — Я же предупреждал, что нужен абсолютный покой. Никаких нервных потрясений. Как бы воспаления мозга не было.
        - У нас нынче отец умер, — сказал я.
        - Это худо, — отозвался доктор. — Понимаю. Примите мои соболезнования, но надо держаться. Теперь вся надежда на вас, Коля. Ей еще долго нельзя будет выходить из дома. И в больницу сейчас нельзя, сами, наверное, догадываетесь почему. Могут определить не в ту клинику, с такими-то нервами. А это нам ни к чему. Это ее работа? — он нагнулся и поднял с пола осколок.
        Я молча кивнул. Потом взял совок, веник и стал убираться.
        - Здесь лечить будем, — сказал Юрий Петрович. — Я, пожалуй, у вас сегодня и переночую. На всякий случай. Тревожно мне за Евгению Федоровну что-то. Найдется местечко?
        - Ну конечно! — радостно откликнулся я: теперь хоть спокойнее станет, с опытным-то человеком в доме. — У меня в комнате. А я тут, на раскладушке лягу.
        - Вот и отлично. А чай у нас найдется? Вы меня от ужина оторвали. От любимой котлетки с луком.
        - Всё будет, — уверил его я. — Простите, Юрий Петрович, а как ваша фамилия? Я на рецептах разобрать не мог, всё гадал.
        - Фицгерберт. — произнес он с достоинством. — Потомственный врач в пятом поколении. Ну, мы об этом еще поговорим, ночь длинная. Я ведь почти не сплю, бессонница.
        - И мне не хочется, — сказал я.
        Мы действительно долго не ложились, сидели на кухне, гоняли чаи, разговаривали, откровенничали, спорили о том — о сём и мне было с ним интересно, именно такого простого умного собеседника сейчас и не хватало. Он даже чем-то отца напомнил, не знаю почему — внешнего сходства не было, но в Юрии Петровиче таилась какая-то неподдельная доброта, присущая всем врачам и, как ни странно, настоящим военным. Те и другие в своей профессии часто сталкиваются с болью и кровью, но не должны ожесточаться и черстветь душой, они по натуре своей — спасатели.
        Дверь в комнату сестры была открыта и, если она вскрикивала во сне или начинала бредить, он вставал, давал ей лекарство или делал укол. Потом возвращался, и мы вновь продолжали беседовать. Я уже знал, что он протестантского вероисповедания, из немецких евреев, но это меня ничуть не смущало, напротив. Это националисты и фанатики придумали рознь между людьми, а все мы едины. И Юрий Петрович оказался сейчас именно тем человеком, которому я решился рассказать всё, без утайки: об отце и маме, о себе и сестре, о Павле и Борисе Львовиче, о Даше и Рамзане, о всех этих последних семи днях моей жизни, в которые уже произошло столь много разных событий. Я готовил эту исповедь для отца Анатолия, надеясь в ближайшие дни отправиться на Крутицкое Подворье, а выложил всё как на духу доктору Фицгерберту, хотя видел его всего второй раз в жизни. Мне не нужны были его советы, я просто хотел всё рассказать, не таить в себе.
        - Сложная штука жизнь, не разберешь — кто прав, кто виноват, где настоящая любовь, где подделка, — проговорил Юрий Петрович, протирая платком свои толстые роговые очки. — 0 вас, Нефедовых, можно роман писать, так всё закрутилось. Да писателей таких нет, одни Маринины да Акунины остались. Всюду шкурники. Среди врачей тоже густо их стало. Куда бедная Россия катится? Где идеалы бывшие? Не советские, так дореволюционные? Кому честь продали? Вот и мне теперь приходится на «новых русских» подрабатывать, на Бориса Львовича, хотя на пенсии уже, мог бы на огороде с тяпкой ковыряться. Но на огород за всю жизнь так и не заработал. А у них, за один год — и особняки, и состояние, которое и на внуков хватит. Разве это справедливо? Разве можно теперь своим собственным, благородным трудом жить? Нет, не проживешь, не хочешь, а заставят подлость сделать. Вот когда всех замарают в подлости, тогда Россия, как страна духа, а не плоти и кончится. А Борис Львович — страшный человек, через любого переступит, — добавил он и посмотрел в ту комнату, где спала Женя. — Бедная девочка!.. Но жить надо. Жить, а не обезьянничать,
на других глядя. Ты, Коля, паренек добрый и честный, по лицу видно, и всё ещё перемелется. Жизнь впереди будет долгая и радостная, уж ты-то с пути прямого не свернешь, верю. А значит, и Россия еще покуда не оскудеет. Унывать только сейчас не смей. Господь уныния не прощает. И помни, что вдвойне больше должен теперь о сестре заботиться. Ты все-таки мужчина.
        Мне вдруг захотелось показать Юрию Петровичу, какая Женя замечательная художница, и я даже сбегал в мастерскую, принес портрет Павла. С немалой гордостью /будто и моя тут заслуга!/ установил его на столе. Доктор, сняв очки и прищурившись, долго и внимательно смотрел. Хорошо, что она не порезала холст «на шнурки», как обещала. Теперь я его у себя в комнате спрячу, коли он ей не нужен. А доктор всё молчал, рассматривал портрет. Иногда губами шевелил, как рыба, выброшенная на берег.
        - Ну что скажете? — не выдержал я.
        - Тоже страшный человек, — ответил он неожиданно для меня, — Одержимостью своей страшен. Такой, если от веры отступит, со всей силой Богу мстить станет. Эх, Евгения Федоровна, Евгения Федоровна… Что же за напасти на вас такие? А Павел этот также не заметит, как раздавит кого-нибудь на пути своем. Под ноги-то не смотрит.
        Мне слова доктора пришлись не по душе, но я смолчал. У каждого свое мнение. Просто унес портрет в комнату и спрятал там. Время к трем часам ночи приближалось, я начал постели раскладывать. Мы еще немного поговорили, а потом я лег и уснул. И спал на удивление крепко и спокойно, почти безмятежно, словно отключился от всех дневных тревог и суеты.
        Утром начались новые заботы. Женя чувствовала себя лучше, но после лекарств и уколов была какой-то вялой и апатичной ко всему, почти не разговаривала. Ей даже с постели вставать не хотелось. Разумеется, о том, чтобы ехать с ней в больничный морг не могло быть и речи. Юрий Петрович сказал, что теперь можно отправиться домой, к внукам, а днем он снова нас навестит, благо, что тут не так уж и далеко. Сестра лениво помахала ему ручкой и пообещала вести себя полагающе. Едва он ушел, она незлобиво бросила:
        - Противный старикашка! Вообразил, будто я действительно больна. А мне просто скучно и спать хочется. И все вы до чертиков надоели.
        - Ну и спи, — сказал я и начал звонить Заболотному. Мне обязательно нужен был кто-то, кто отправится со мной к отцу — один я боялся. К Сениным выкрутасам по телефону я уже привык, но теперь он сморозил вообще какую-то чушь:
        - Приемная КаГеБе. Каждое ваше слово записывается. Говорите.
        - Позови Мишу, — ответил я, выругавшись на сей раз прямо в трубку.
        С Заболотным мы договорились о встрече быстро, возле метро Сокольники. Я тотчас же и поехал. О смерти отца он, оказывается, уже знал. Каким образом? Из больницы вчера позвонили не только сестре, но почему-то еще и Борису Львовичу, а тот сообщил Мишане. Я только в толк не мог взять, с какой стати дежурному врачу надо было уведомлять бывшего мужа Евгении? Лишь потом, не сразу догадался, что Борис Львович так прочно сплел свою сеть вокруг сестры, что всё у него находилось под контролем. И он лишь выжидал момент, чтобы приступить к решающей атаке.
        Отец, даже находясь в безумном состоянии, ему явно мешал; Женя сама мне вчера призналась, что и ее папа как-то невольно сдерживал от новой встречи с Борисом Львовичем. Но вот он мертв, путь к цитадели свободен. И у меня вдруг мысль мелькнула, страшно дикая: а если сестра права в своем сне-видении и отца действительно удавили? И не причастен ли к этому сам Борис Львович? С деньгами всё возможно, а он, по словам Фицгерберта, через любого переступит ради своей цели. Я пытался прогнать эту мысль, но она засела в голове крепко. Вот только как истину узнать?
        Заболотный при встрече со мной сочувственно повздыхал, а я спросил его, не удержавшись, про Сеню:
        - У него что, совсем крыша съехала от московского воздуха?
        - Парень раскрепостился, — охотно ответил Мишаня. — Я его в свободе мыслей не ограничиваю. В нем такие внутренние силы бродят! Всё жадно на лету проглатывает, учится. Кем бы он был в Горах своих Лысых? Скотником в лучшем случае или пастухом каким. А здесь, как Растиньяк будет, если пообтесать малость. Княгиня Марья Гавриловна ему сейчас светские манеры прививает.
        - Твоя Марья Гавриловна сама набитая дура и городская сумасшедшая, — грубо сказал я. — Карточная дама пик.
        - Это точно, в карты она играть любит. И на бриллиантах сидит. Вот Сеня у меня и выяснит — куда она их запрятала. А старуху потом топориком и тюкнет. Аккурат в седой проборчик.
        Заболотный как всегда ёрничал, но мне в его словах послышались и серьезные нотки. С него, пожалуй, станется привести шутку в исполнение. Но разговаривать на эту тему я больше не стал, мы отправились на Каширку. Хорошо, что всё дальнейшее Миша взял на себя: и с врачами общался, и с документами всякими разбирался, и с персоналом в морге переговоры вел. Я больше молчал и как бы в стороне держался. Будто чужой. Но не мог двух слов выговорить, замкнулось в голове что-то. Особенно когда перед дверями морга очутился.
        - Ты здесь стой, — сказал Заболотный, глядя на мое лицо. — Бледный какой-то, еще свалишься в обморок. Да и не надо тебе туда ходить. Вот когда его обмоют, нарядят, приготовят к захоронению — тогда и попрощаешься. А я пока служителям проплачу, чтобы всё путём сделали. Давай деньги-то.
        Спорить с ним я не стал, сунул в руку рубли и прислонился к кафельной стенке. Миша спустился вниз, а меня начал душить резкий запах формалина. Я не мог представить себе отца мертвым, лежащим рядом с другими мраморно-белыми телами, с застывшими чертами; всё казалось, что он сейчас непременно появится вместе с Заболотным и скажет:
        - Ошибочка вышла, поехали домой! Женя-то, наверное, заждалась?
        Глупо, но так мне чудилось. Хотелось, чтобы было именно так.
        А прошло какое-то время, и Миша вышел один.
        - К послезавтрашнему утру всё будет готово, — сообщил он. — В штатском будем хоронить или в военной форме? Надо бы со всеми орденами и медалями. Автобус прямо сюда подгоним. Вообще-то, военкомат должен взять часть расходов на себя. Это мы сейчас обмозгуем, прямо туда и отправимся. Потом в похоронное агентство и РЭУ. На Пятницкое кладбище и в церковь, панихиду заказывать. Если сегодня всё не успеем, завтра еще день есть… А Женя-то там как?
        - Ничего, — выдавил я из себя. Опять плохо сделалось.
        - Фельдшер-то наш не переусердствовал с лечением?
        - Как он выглядит?
        - Кто? — не понял Заболотный.
        - Отец.
        - Маленький очень стал. И спокойный, — ответил он и повел меня к выходу, на воздух.
        Всё остальное время мы ездили по разным конторам, а потом вдруг оказались на Щелковской, где также надо было с кем-то о чем-то договориться, кажется, о транспорте. И я сказал Михаилу, что хочу зайти к Даше. Может быть, и Павел сейчас там.
        - Ну, как же без этого? — усмехнулся Заболотный. — Пошли. Навестим наших сердешных. Если только не попрятались куда.
        Я тогда не придал значения его словам и тону, а зря. Мишаня всё чувствовал наперед. Так ведь, в сущности, и оказалось.
        - Ну, чего колотите? — спросила Татьяна Павловна, открыв нам после настойчивых стуков дверь. Она пребывала в своем привычном полупьяном состоянии. — И ходят, и ходят, покоя от вас нет!..
        За спиной ее маячила глухонемая старуха. Где-то в комнате заливался плачем Прохор. Как всегда в квартире скверно пахло, раздавались еще чьи-то грубые голоса и смех.
        - Народ гуляет, к Первомаю готовится, — определил Заболотный. — Лучше раньше, чем никогда. Верно, Татьяночка Павлочка? А где жилец-то наш?
        - П-проходи! — она посторонилась, посмотрела на меня: — И ты, женишок, тоже.
        Пока она еще могла изъясняться, но вскоре, не ровен час, и склеится. Мишаня, поддерживая ее под руку, повел в комнату, где сидело человек пять-шесть разнополых пьянчужек. Глаза у всех мутные, рты слюнявые, а говорили, конечно, все разом, как положено в таких компаниях. Никто никого не слушает, но обижается на недостаток внимания. Русский человек всегда хочет спьяну душу выложить, любому встречному, а она-то никому и не нужна, своей от широты девать некуда. Здесь же на полу ползал и ребенок.
        - Не сюда, поворачиваем! — скомандовал, как лоцман Мишаня и повел Татьяну Павловну на кухню. Я подхватил Прохора и пошел за ними. Нашел на плите какой-то супчик, стал кормить мальчика.
        Уже понял, что ни Павла, ни Даши в квартире нет. А Заболотному пришлось из нее ответы клещами вытягивать, поскольку она всё норовила к компании своей вернуться. Пришлось ему сходить в комнату и принести специально для нее бутылку водки.
        - Стервозная девка, шлюха! — заявила Татьяна Павловна, приняв дозу. — Как ушла вчера утром, так до сих пор и нет. Дома не ночевала. А Прохор голодный. Ты корми его, Коля, корми. Ему тут по ошибке вместо воды водки дали, вот и плачет. Не эти, а другие, те ушли уже.
        - Тебя, тетка, скоро родительских прав лишат, — сказал Заболотный. — А я бы еще и стерилизовал вдобавок. Чтобы не рожала больше. Да всё равно наплодишь!
        - Ну ты!.. полегче, — погрозила кулачком Татьяна Павловна. — Я всё же учительница бывшая. Словесность вела, не то что ты, обмылок. К интеллигенции отношусь. У меня и грамоты есть. А отец Кассиан мне все грехи отпустил.
        - Печать-то свою на лоб при этом не шлепнул? — поиздевался Мишаня.
        - Иди ты в болото! — взвилась Татьяна Павловна. — Отец Кассиан — святой. Он как скажет — так вздрогнешь, дрожь по телу идет.
        - Да, святой, — кивнул насмешник. — Только ссытся и косой.
        Хозяйка от возмущения опрокинула еще стопку, пробормотав при этом:
        - Господа, прими за лекарство…
        Меня сильно взволновало то, что Даша исчезла. Я видел ее последний раз вчера утром, на Крутицком Подворье, после «отчитки» у отца Анатолия. А потом она собиралась уехать на электричке за город. Времена сейчас лихие, вдруг что-то случилось? Или тут каким-то боком Рамзан замешан? А что если это я его спровоцировал своим визитом на рынок? Дашу могли подкараулить у дома, увезти куда-нибудь и теперь держат там взаперти. А то и вообще на Кавказ отправили, таких случаев сплошь и рядом. Наркотики вколют и везут в поезде с сопровождением. В отдельном купе. Кому надо — проплатят, да никто и не сунется с расспросами. Фантазии мои не на шутку разыгрались, даже тарелка, которую мыл в раковине, из рук выскользнула и разбилась.
        - К счастью! — сказал на это Заболотный. — А куда Павел Артемьевич-то запропастился?
        - Откуда мне знать? — ответила хозяйка. — Приходит — уходит, я не спрашиваю. Я ему запасные ключи дала. Но сдается мне, что и он дома не ночевал. Не помню.
        - Он собирался вечером к атаману Колдобину ехать, может, там и остался, — пояснил мне Мишаня. — А почему бы тебе, Татьяна Павловна, снова не пойти учителкой работать? Гоголя да Толстого сеять.
        - Ха! — со смехом отмахнулась она. — Чтобы меня опять ученики изнасиловали в классе? Было уже это, проходили. Потому и из школы ушла. Им сейчас не Толстой с Гоголем, а презервативы нужны, в неограниченных количествах. Да и много ли я там заработаю? А у меня сейчас вон сколько! — и она вытащила из кармана мятую пачку денег, рубли вперемежку с долларами. Помахала перед носом Мишани и убрала обратно. — Тебе не перепадет, не зырься! — добавила с усмешкой.
        А у Заболотного глаза действительно загорелись. В голове уже начали какие-то колесики крутиться, сочиняться планы экспроприации.
        Эти деньги она наверняка от Рамзана получила, подумал я. За Дашу. Ребенка кормить я перестал, теперь собирался с мыслями, чтобы выложить Татьяне Павловне всё, что о ней думаю. А из комнаты до нас долетел многоголосый клич:
        - Та-а-аню-у-ша-а!!
        - Иду, иду! — отозвалась она. Но с места не сдвинулась. Стала Прохора, который к ней прильнул, по головке гладить. И причитать жалостно: — Бедный ты, несчастный, один у меня остался, ты да Даша, обоих люблю, всё ради вас сделаю, жизни не пожалею, костьми лягу…
        Мне расхотелось с ней разговаривать. Из коридора появилась старуха с космами врозь и с глазами, как у затравленной собаки, и поманила Татьяну Павловну за собой.
        - Иди, иди! — прикрикнула на нее хозяйка, а Прохора оттолкнула. — Ублюдок. Знаете, ребятки, я отцу Кассиану, как богу молюсь. Мне он много добра сделал. И я его как-то спасла: судить его хотели, когда он еще в милиции работал, а я просвидетельствовала, что не он убил. Там темное дело было, от моих показаний всё зависало. А потом… потом мы тайно и обвенчались. Ребенок-то спустя много лет появился, да он его видеть не может.
        Заболотный вылупился на нее и вдруг громко захохотал.
        - Так Прошка наш от отца Кассиана? — давясь, выговорил он. И даже слезы на глазах вытер. — Ну, батюшка, ну, заступник! Отчебучил, нечего сказать. Каков змий?
        - Цыть! — гаркнула на него Татьяна Павловна. — Не тебе нас судить. Зелен еще.
        - Судить буду! Именно судить! — не выдержал я. — Вы ведь дочь родную Рамзану продали! Как могли? Да что же это творится такое?
        - Та-а-аню-у-ша-а! — вновь завопили из комнаты, а в дверях замаячила зловещая старуха. Заболотный весело поглядывал то на меня, то на Татьяну Павловну. А она после моих слов сначала как-то замерла, будто остолбенела, а затем ткнулась головой в стол и зарыдала. И не понять было, что бормочет сквозь надрывный плач. Что-то о вечном проклятии, о погибели, о любви к дочке и сыну.
        - Совсем съехала, — постучал себя по лбу Заболотный. — Нельзя ее такой оставлять. Да и эти обокрасть могут. Ты вот что, поезжай домой, все прочие дела мы завтра завершим, а я тут побуду. Проконтролирую ситуацию.
        Я подумал, что Мишаня первым-то к ней в карман и залезет. Но мне сейчас было плевать на это. Пусть, так ей и надо. Жалости у меня к Татьяне Павловне не было. Меня интересовало одно: где Даша? Всё больше и больше беспокойство охватывало, сердце ныло.
        - Ты не забыл, что нас сегодня вечером Филипп Данилович Котюков на корабль пригласил, именины его отмечать? — спросил Заболотный, проводив меня до двери. — Я понимаю, тебе сейчас не до этого, но вот именно потому-то и надо отвлечься. Не думать всё время об отце. Там, как я выяснил, интересные люди соберутся. Кое- кого ты уже знаешь. Колдобин будет, скульптор ваш Меркулов, бандюки-бизнесмены всякие. Отец Кассиан, кстати. Иерусалимский вроде бы тоже припрется. Корабль завтра утром по Волге пойдет, а мы, разумеется, останемся. Так что приезжай, цыган хоть послушаешь. В печали — самое первое дело песенки их. Еще Федя Протасов, труп живой, говорил: «ах, как хорошо, если бы не просыпаться!».
        - Не поеду я никуда, — угрюмо сказал я. — Мне самому просыпаться не хочется.
        Оставив шумную квартиру Татьяны Павловны, я в нерешительности спустился по лестнице. Где теперь искать Дашу? На всякий случай я направил свои стопы в Гольяново, к ее подружке Свете. Может быть, она у нее заночевала? Или звонила. Надежда на это какая-то была. Но она испарилась, едва меня впустили в квартиру, и я задал первый вопрос.
        - Понятия не имею, — сказала Света, вертясь перед зеркалом. В комнате кроме нее находился еще знакомый мне очкарик Слава и обкуренная, целующаяся, не обращающая на нас внимания парочка. Светлана примеряла всякие платья, не стесняясь нас, раздевалась, оставаясь в одном кружевном белье, потом снова одевалась. Готовилась куда-то.
        - Это мне идет? — спросила она меня, нацепив очередную «кожуру», состоящую из фривольной юбочки и открытой жакетки.
        - Смотря куда собралась, — ответил я. — Если на бульвар юных пионерок, то в самый раз.
        - Меня один бизнесменчик пригласил по Волге на теплоходе прокатиться, — пояснила она. — Я сама Дашу ищу, хотела и ее позвать.
        - Уж не на корабле ли Игнатова? — вырвалось у меня. — Как он называется?
        - Не помню я. «Святой Петр», что ли. Какая разница? Там у одного крутого именины будут, а мой бой-френд его приятель. Сказал, что подругу могу взять, а кто в штанах — мимо. Так что, извини, Коля, за бортом останешься. И ты, Славик, тоже.
        - Очень надо! — отозвался очкарик. — Кстати, Даша мне звонила вчера.
        - Когда, в котором часу? — поспешно спросил я.
        - Поздно, часов в одиннадцать вечера. Странный у нее какой-то был голос. Будто испуганный. Сказала, что на компьютерные курсы ходить больше не будет. И вообще, чтобы не искал — дома не появится. Потом резко трубку повесила или оборвалось что-то на линии. Я и не успел ничего спросить толком. Как-то не похоже это на нее…
        Первой моей мыслью было — слава Богу, жива. Значит, за городом с ней ничего не случилось. А потом подумал: но почему не мне позвонила, а очкарику этому? Или я ее чем-то обидел? Или боится говорить со мной? Времени не было? Рамзан ее где-то прячет? Что за чертовщина творится?
        - А вот это платье мне как? — толкнула меня в плечо Света.
        - Голой отправляйся, голой — ответил я и пошел к двери.
        Вернувшись домой, я застал сестру и Юрия. Петровича играющих в шашки. Они даже какое-то легкое красное вино вили. Доктор доказывал, что Женя украла у него «дамку», а та клялась, что ее на доске в помине не было. Просто идиллическая картина. Видимо, подружились в мое отсутствие. Но главное, что сестра вела себя сейчас спокойно, без эксцессов. Юрий Петрович, наверное, был еще и неплохим психотерапевтом. Я вкратце рассказал о своих поездках.
        - А я там курицу приготовил, — сообщил доктор. — Иди, поешь. Глоток «хванчкары» тебе тоже не повредит.
        - И еще тебе Даша звонила, — добавила сестра. — Сказала, что на корабле каком-то ждать будет. Плохо слышно было — я ничего не поняла.
        Я ушел в комнату и стал собираться.
        Глава одиннадцатая
        Игнатов и другие
        На каком корабле она меня ожидает — тут двух мнений быть не могло, разумеется, игнатовский «Святитель Николай». Я и не гадал даже. Вот как только она там окажется, с какой стати и по чьему приглашению? Да и вообще, странно всё это. Но выбора у меня теперь, чтобы ехать или не ехать на теплоход, не было. Напротив, еле ноги сдерживал. Сказав сестре и Юрию Петровичу, что вернусь часика через три, я выскочил из квартиры. А у подъезда меня уже поджидали.
        Это был Рамзан, а возле вишневой «Тойоты» дежурил еще один, пузатый с рынка. Я оглянулся по сторонам: никого больше рядом не было. Даже бабки куда-то запропастились. Как он меня вычислил? Наверное, через Татьяну Павловну, телефон мой она знала. Я нисколько не испугался, нет, лишь молнию на куртке застегнул до самого верха и руки в карманы сунул.
        - Чего надо? — спросил я шагнувшего ко мне Рамзана.
        - Привет! — ответил он вполне вежливо. — У нас с тобой на рынке недоразумение вышло, но ты сам во всем виноват. Зачем драться полез? Не умеешь воевать — не берись. Это ведь наука целая, учиться надо. Сначала разведка, затем проверка боем, артподготовка, обход с флангов, засаду тоже неплохо устроить. Словом, с голыми руками не лезь.
        - Еще что? — усмехнулся я. — Ты-то, видать, по засадам мастер. А насчет «голых рук» не волнуйся, найдется и ствол. И «труба» на твою палатку. Разлетится вдребезги.
        - Не о том говорим, — покачал головой Рамзан. — Мирно жить надо. Хватит воевать. Я от этого, честно тебе скажу, уже устал. Потому и уехал оттуда.
        - Не будем мы никогда с вами в мире жить. Вы обманете. Скажете одно, сделаете другое.
        - Зачем так думаешь? Зря. Ты ведь не знаешь, не был там.
        - Другие были. Ты что мне на рынке сказал, помнишь? Что мы, русские, исчезнем скоро, что женщин своих защитить не можем, а они нам рожать перестанут. Что подлые мы и трусливые. Ошибаешься. И защитим, и выживем, и потомки наши придут в славе победителями, с Божьим Словом. Так и будет, знай. Не все русские Россию предали. Много сейчас таких — да, которые головы в песок спрятали, а которые и растерялись, не видят впереди ничего, но и иные есть. Зрячие. Сокрушат зубы-то.
        - Ты, что ли? — спросил Рамзан, глядя на меня с немалым изумлением. Видимо, не ожидал подобных слов. Желтые глаза его сощурились.
        - Павел! — вырвалось у меня, хотя и понимал, что глупо называть имя, которое ему неизвестно. И вообще: в именах ли дело?
        - Не знаю, о ком говоришь, — покачал головой Рамзан, озадачившись на пару секунд, но тут же блеснул белыми зубами /фарфоровые они у него, что ли?/: — О пустом толкуем. Это всё Аллах рассудит. Сейчас не о том. Я к тебе по другому делу. Где Даша?
        - Ага, Даша. — Теперь мне пришла пора усмехнуться, от всей души. — Потерял, да? А ты ее вообще никогда не увидишь. Забудь. Возвращайся на свой рынок и торгуй помидорами, или чем ты там заправляешь?
        - А ты наглый парень, — насупился Рамзан. — Но у меня еще есть немного терпения. Потом оно кончится. Где она?
        С него прямо на глазах лоск стаял. Все два высших образования испарились вместе с опытом комсомольской деятельности. Вот теперь он походил на настоящего чеченского волка с подрагивающим от злобы кадыком. Наверное, таким он был в своем истинном образе, когда головы русским солдатам резал. Но мне было чихать. Я на своей земле.
        - Отвали! — произнес я и пошел прямо.
        И тут он посторонился. Видимо, опять не ожидал от меня подобного. Лишь проскрипел в спину:
        - Если завтра ее не будет на рынке — ей конец. И тебе тоже.
        Я ему ничего не ответил, так и ушел, ни разу не обернувшись.
        Меня мало волновали его угрозы. Я уже почему-то чувствовал, что Даша будет спасена. И теперь мчался на Речной вокзал, чтобы поскорее встретиться с нею. Но первым, кого я увидел на пристани — был Заболотный. Он только что подъехал на такси и сейчас расплачивался с шофером. Уж не теми ли денежками, которые стибрил у Татьяны Павловны? В этом я ничуть не сомневался, поскольку лицо у Мишани было самого настоящего наевшегося курятины котяры.
        - А-а, это ты? — ласково сказал Заболотный. — Решился-таки приехать? И правильно, развеешься. Сюрпризцы тут будут, нутром чую. А я там, в квартире, всех разогнал, Танюшку Павловну спать уложил, почивает, как дитё малое.
        - Врешь! — коротко отозвался я. — Ладно, пошли к сходням.
        Было пасмурно, но еще достаточно светло, а на красавце-теплоходе уже включили всю иллюминацию. Огни горели на верхней и нижней палубах, из кают-компании неслась музыка. По корме прогуливались нарядные люди. Слышался смех. У трапа стояли два охранника, вначале они не хотели нас пропускать, но вопрос уладился, когда появился сам Игнатов. Я сразу понял, что он на взводе, видимо, уже крепко принял. Штормило, что называется, в штиль. Он зачем-то обнял меня, Заболотного, потащил на палубу, да тут и бросил, подхватив кого-то другого под руку, продолжая говорить.
        - Сергеи Сергеевич! — крякнул ему вдогонку Мишаня. — А именинник-то тута? Али ждем-с?
        Игнатов махнул рукой и скрылся. К нам приблизился капитан теплохода. Его багрово-мясистое лицо выражало презрение ко всему происходящему. Но одет он был в новый белоснежный китель и даже источал запах одеколона.
        - Филипп Данилович скоро подъедет, — угрюмо сказал он. — Еще не все собрались. Шли бы вы пока в салон, что ли. Чайку испейте. Там самовар кипит. Или чего покрепче, коли надобность есть.
        - Надобности таком у нас нету, мы люди тверёзые, — заявил Мишаня. — А вот вы нам, Тарас Арсеньевич, лучше разъясните: будет кораблишко Борису Львовичу продан или нет? Торги состоялись?
        - Ничего я не знаю, не мое это дело, — ответил капитан, плюнув за борт. — Ваш Борис Львович также еще не приехал. У него и спрашивайте.
        Я, признаюсь, даже обрадовался. Потому что не знаю, как бы себя повел при встрече с Борисом Львовичем и чтобы ему мог сказать или наговорить. Я еще не решил, не думал об этом. Но может быть, лучше бы нам было сейчас и не видеться. Капитан дыхнул цыгаркой в лицо Заболотному.
        - Тут этот, юродивый шляется, — сказал он. — Проповедник хренов. Который честит всех налево и направо. Утопят его скоро, попомните мое слово.
        - Тарас Арсеньевич Иерусалимского имеет в виду, — подмигнул мне Заболотный. — У них вражда старая, неистребимая. Тот как-то со всем своим «братством» теплоход зафрахтовал, поплыли до Астрахани, а по дороге, естественно, чудить стали, антихриста выискивать. По каютам да в трюме шарили — не нашли, так начали в каждом приволжском городке остановки делать, крестные ходы устраивать да вещать в громкоговоритель, что погибель скоро, пусть-де жители готовятся, сухари сушат и почему-то жён своих и девок прочь гонят, а отхожие места заколачивают. Там-то антихрист и прячется… В Костроме, кажется, их крепко побили, — добавил со смехом Мишаня. — Я ведь был с ними, сам едва уцелел.
        - Сволочь, — резюмировал капитан. — Чуть корабль не спалили из-за них, — и он вновь смачно сплюнул за борт.
        Солнце уже садилось, небо было озарено каким-то ржаво-красным цветом, словно над нами висели сгустки крови, а вокруг теплохода надрывно кричали чайки. И неслась музыка из нижней кают-кампании. По палубе сновали люди, весело разговаривали, смеялись. Никого из них я не знал. Но Заболотный приветствовал многих, изображая на лице угодливую улыбку. Я всё высматривал Дашу, но ее нигде не было. А Павел? Может быть, они оба в салоне?
        Мне не терпелось уйти с кормы и отправиться на их поиски. Но какая-то странная тяжесть лежала на сердце, предчувствие чего-то. Капитан рассказывал о предстоящем рейсе по Волге, а я слушал, хотя мне было совершенно неинтересно. Заболотный похохатывал, сумерки всё сгущались, птицы продолжали жалобно кричать и никто, никто на всём теплоходе «Святитель Николай» не знал, что менее чем через два часа здесь произойдет убийство… Нет, возможно, что один человек был в этом уверен.
        - А что, не попить ли нам действительно чайку? — предложил вдруг Мишаня. Я кивнул, и мы отправились в салон, оставив капитана негодовать в одиночестве, поплевывая за борт.
        В салоне на круглом столе кипел самовар, стояли заварные чайники, подносы с чашками, тарелки со всякими булками, пряниками и кренделями, вазы с фруктами и вареньем, а на отдельном столике с колесиками разные бутылки, наливки, ликеры и, конечно же, водка. Толпился народ, человек двадцать. Среди них выделялось несколько казаков во главе с верховным атаманом Алексеем Романовичем Колдобиным в генеральском мундире, а также возвышалась колоритная фигура отца Кассиана в рясе и с огромным крестом на груди. Но внимание всех было привлечено к другой персоне — к сухонькому, тщедушному и седенькому Петру Григорьевичу Иерусалимскому: он ораторствовал. Мы с Заболотным сами обслужили себя чашками и скромно встали в сторонке.
        - …Нет, вы мне Лазаря-то не пойте, они хитры-ые! — взвизгивал Иерусалимский, напирая почему-то на Игнатова. — Ты мне говоришь, что это просто цифра, ан нет, тут число зверя — шестьсот шестьдесят шесть! Зачем этот ИНН придумали? Клеймо ставят. Метят. От Христа требует отречения.
        - Никто ведь не требует, — вяло отмахнулся Игнатов.
        - А без тебя тебя женят! — закричал на него Иерусалимский. — Ты и не заметишь, как в Иуду превратишься! Они в твое подсознание войдут, как бесы — и не выгонишь! Слопают изнутри со всеми потрохами. У них — гипноз. У них — легионы! А вы мне тут!
        - Правильно, Петр! — пробасил отец Кассиан.
        - Но ведь патриархия не против, — возразил Игнатов. — Они говорят: не надо раздувать, идолизировать обыкновенное число, цифру, которая заслонила для вас Бога.
        Его поддержал молодой русоволосый инок в потертой рясе:
        - Действительно, зачем же истерию нагнетать, митинги устраивать? Если государству удобно так налоги собирать, через ИНН, то не противьтесь. Ибо сказано ведь, что «кесарю — кесарево, а Богу — Богово». Вас же при этом не заставляют от Христа отречься, а это главное. Вот коли заставлять станут — тогда и на крест идите. А куда другие шестерки деть, в паспорте, в номере телефонном? Мне и батюшка отец Димитрий так растолковывал. Не бойтесь.
        - Ты! — прикрикнул на него Иерусалимский. — Молчи! А отец Димитрий твой уже ничего не соображает.
        - Ну, это ты зря, — громко произнес атаман Колдобин. — Старца-то святого не трожь. Ты сперва пострадай столько, сколько отец Димитрий выстрадал за свою жизнь. Учить только можешь.
        - Ну ладно, ладно, — смягчился быстро Иерусалимский. — Я к отцу Димитрию хорошо отношусь, но таких в православной церкви раз — два и обчелся. Да и у него в голове теперь путаница. А остальные? Вон что мне пишут из Дивеева: есть там игуменья Серафима, так она с паломников три шкуры за ночлег дерет, а насельниц своих чуть ли не проституцией заставляет заниматься, чтоб доход шел. У нее всё повязано, и с милицией, и с бандитами местными, и с администрацией.
        - Зря вы так, — сказал молодой инок. — Не знаете, а говорите. Слухам верите.
        - Ты! — вновь озлился Иерусалимский. — А в Лавре? Вот ты оттуда, скажи: разве не было недавно такого, что монахи старца Наума в холодильнике заперли? Всю ночь там продержали, еле выжил. А за что? Бесы в голове у них, вот что.
        - Верно, верно! — пробасил отец Кассиан. — Я потому из патриархии и ушел, нагляделся. У каждого в душе должна быть своя церковь, собственная. Своя правда, а в вере сочтемся.
        - Монахи-то разные бывают, — промолвил молодой инок. — Есть и злые, и подлые. Они для испытания других дадены. Вот был случай, давний: двое в скиту жили, старый монах и молодой. Так старый как только над молодым не издевался. И бил его каждый день, и на голову мочился, и волосы рвал. А когда бывало день проходил спокойно, то молодой так взывая к Господу: почто оставил меня? Это крест ведь, так понимать надо.
        - Видно, молодой-то, сам великим грешником был, коли терпел такое, — произнес кто-то.
        - Если ты свой грех знаешь, то уже путь к спасению видишь, — добавил Игнатов. — А терпеть… Не знаю, не каждый может. Вот сколько Россия от чужебесия терпит? Весь двадцатый век считай. И в двадцать первом продолжается. Конца нет.
        - И-и-эх! — махнул рукой Иерусалимский.
        Тут в салон вошел Борис Львович и направился сразу к Игнатову. Он отвел его в сторонку и начал что-то шептать ему. Разговор в салоне продолжался, а я наблюдал за Борисом Львовичем и испытывал странное чувство: с одной стороны это был человек, которого любила моя мать, а с другой — именно из-за него она и погибла… А теперь между ним и Игнатовым происходило что-то серьезное: тот всё больше и больше хмурился, качал головой, а потом просто оттолкнул его руку и пошел к столику, на котором стояли бутылки. Стал пить водку, не обращая внимания на увязавшегося за ним Бориса Львовича. Я поспешил выйти через другую дверь в салоне, а в коридоре меня нагнал Заболотный.
        - Мура, правда? — сказал он. — Болтают, болтают, несут всякую околесину, надоело слушать. Пошли на нижнюю палубу.
        - Где Павел? — спросил я. — И Даша должна была быть.
        - Вот и поищем.
        В нижней кают-кампании находились бар со стойкой и овальный подиум в глубине, где обычно выступали артисты. Сейчас тут готовились принять цыган, они уже настраивали гитары, мелькали цветистыми рубахами и юбками. Но пока из динамиков звучала иная музыка, современно-попсовая. Тут также собралось десятка два гостей. Одни сидели на вращающихся табуретах, другие сбились в кружки и разговаривали. Почти у всех в руках были бокалы с напитками.
        Я узнал «мэрского деятеля», над чьим портретом работала моя сестра, писателя с меркуловской вечеринки, известного кинорежиссера и еще одного журналиста, часто мелькавшего по телевизору. Остальные лица явно принадлежали к коммерческим структурам, если не сказать иначе — к криминальным. Не знаю почему, но особый отпечаток проглядывался. Что ни говори, а знак доллара на челе проступает. Была тут среди других красоток и Светка, выбравшая себе наконец какое-то прозрачное платье и ворковавшая с краснощеким стриженым крепышом. А вот Павла и Даши не было. Я хотел повернуться и уйти, но Заболотный увлек меня к этому самому крепышу. Они были знакомы. Светка вначале вытаращила на меня глаза, но затем даже заулыбалась от дури.
        - Дашу не видела? — спросил я.
        - А ее звали?
        Я и сам не мог ответить на этот вопрос: звали ее или нет, и почему вообще она мне назначила встречу на теплоходе? Возможно, тут как-то не обошлось без Павла. Но мне уже казалось, что я что-то перепутал и сам нахожусь здесь непонятно с какого боку, случайно. Я чувствовал себя лишним, заброшенным на корабль чужой злой волею, и всё вокруг — лишь фантасмагорический сон. Сидеть бы сейчас дома и слушать неторопливую речь умного доктора Юрия Петровича Фицгерберта. Больше бы было пользы. А я тут, держу в руке какой-то бокал с оранжевой жидкостью и глупо краснею. Но я понимал, что люди, собравшиеся на корабле «Святитель Николай», представляют собой частичку России, ее капельку, в которую через микроскоп можно разглядеть все, или почти все духовные устремления. Куда отправится этот корабль со своими пассажирами?
        - Видишь вон того седого таракана с усами? — спросил между тем крепыш Заболотного.
        - Ну и кто он? Посланник Папы Римского?
        - Полковник КГБ в отставке. Плакался мне тут, что работы нет. Так я его к себе сходу секретарем взял. И личным шофером. Он и рад до усрачки. Вот так, завербовал в одну минуту. Как Мюллер. Когда-то они над нами измывались, теперь наша воля.
        Крепыш засмеялся, а Заболотный задумчиво произнес:
        - А ведь гебистов в отставке не бывает. Не боишься, что что-то переменится, тогда уж он тебя за хвост ущучит?
        - Прежнее не вернется, — сказал крепыш. — Спецслужбы теперь в связке с нами работают. Им тоже кушать хочется. И нового передела не будет. Пирог на части разрезан, кому какой кусок достался, тот за него и держится. Попробуй отними? Зубы скрошатся. Нет, славное время. Всё уже устаканилось. Это прежде с разборками друг за другом бегали, а сейчас — ша! баста! Хватит, настрелялись.
        - Теперь голова ни о чем не болит? — не вытерпел я. Но крепыш не удостоил меня внимания, продолжил:
        - В Кремле ведут правильную политику — сами живут и другим дают. Только не зарывайся. Не зарься на чужой каравай. И не лезь выше, чем положено. У меня с компаньоном фирма солидная, мы со всеми ладим. Отстегиваем, конечно, кому надо, как же без этого? Я тебе, Мишаня, так скажу: мы все — семья, что левые, что правые, что бывшие, что будущие, главное дело — в капитале, и главное — из семьи этой не выпасть, из Дома.
        - Вы — семья, а остальные — дворня, что ли? — вновь не удержался я. Но и на сей раз крепыш меня не заметил. Может, у него со слухом было плохо? Да и со зрением тоже.
        - Капитал, Коля, остановки не знает, — заметил Заболотный. — Он, как сахарная вата во все щели лезет. Экспансией это называется. Хочется всё большего и большего. Так что жди, Коля, еще нового передела, жди. Будут друг друга давить до тех пор, пока не останется в России лишь две или три большие конторы. А то и одна вовсе.
        - Ничего, приспособимся как-нибудь и к этому, — отмахнулся крепыш. — Я свои основные средства уже давно в Англию перевел. И детей, кстати, тоже. Мне тут и самому делать особо нечего. Так, по-привычке живу. Из любопытства.
        - И любопытно на народ голый смотреть? — спросил я. Меня как-то трясти стало. — На Россию, из-за вас нищую? На кровь и слезы вокруг? Из лимузина да с шофером-гэбистом?
        - Слушай, что это за поганка? — спросил у Заболотного крепыш, ткнув в мою сторону пальцем.
        - Так, блаженный, — ответил Мишаня, а Света поспешно вспорхнула со стульчика, подхватила меня под руку и повела прочь.
        - Ты что, с ума сошел? — прошептала она мне в ухо. — Это же Коля-Камнерез, за ним столько мочиловок! Нашел, дурачок, с кем связываться. Иди на палубу, охладись. Или давай лучше потанцуем. Ты мне давно нравишься, — и она прижалась ко мне мягкой грудью. Заглядывала в лицо и смеялась.
        - Пусти! — сказал я, еле вырвавшись. — Идите вы все!
        Сам я, тяжело дыша от волнения, поднялся по винтовой лестнице на верхнюю палубу и встал там, облокотившись о перила. Смотрел на пристань, надеясь, что вот-вот появятся Павел и Даша. У трапа продолжали дежурить и покуривать двое охранников. На стоянке скопилось много иномарок, там также сидели телохранители и шоферы собравшейся на корабле публики. Видимо, не все отправятся по Волге, многие вернутся в свои машины и поедут в уютные гнездышки. Хозяева России. По крайней мере, так они сами себя считают. Верят в это. Всегда хочется думать, что ты в первых рядах. А первые станут последними.
        Я вспомнил отца, и мне опять почудилось, что он где-то рядом. Может быть, за кронами деревьев, в воздухе. Смотрит на меня и молчит, понимает, о чем я думаю. Стало совсем тяжко и сильно болело сердце. Красное зарево уползало, уступая место сгущающейся темноте, пытающимся пробудится звездам. Вот и край луны начал уже проясняться на небе. Бледный знак, символ невыразимой тоски и печали. Мы все уйдем, вслед за своими близкими и родными, друзьями и любимыми, и унесем с собой часть той тайны, которая принадлежит всему человеческому роду, загадке его пребывания на земле. Нет в жизни ответа на этот вопрос: зачем ты? Кто ты? Тень, скользящая вместе с другими тенями в безумном хороводе, в пляске мертвых, пытающаяся оторваться от них, обозначить свое место в жизни. А жизни нет.
        Кто-то, тяжело ступая, подошел и встал радом. С водочным запахом.
        - Что, брат, худо? — спросил Игнатов, положив на мое плечо руку. — Мне тоже. Ничего хорошего не предвидится.
        Словно в ответ на его слова, откуда-то из каюты раздался взрыв смеха. Мне нечего было ему сказать, да он от меня и не ждал слов. Может, и не признал вовсе в темноте. Просто постоял некоторое время, а потом пошел куда-то вглубь теплохода. Если бы он знал, что его корабль, которым он так дорожит, предназначен в качестве свадебного подарка моей сестре, что уже почти упакован в коробку и перевязан нарядной ленточкой с бантиком. Он бы не поверил. Мне хотелось остановить его, сказать об этом, но я передумал. Он все равно не продаст «Святителя Николая» Борису Львовичу. В этом я был уверен. Корабль для него — последний рубеж, отступать некуда. Это тоже знак, символ, как для Павла часовенка. Отбери, разрушь его и. жизнь потеряет смысл.
        И вот тут-то, наконец, на пристани появились они. Из подъехавшей черной «волги» вышли Меркулов, Павел и Даша. Я почему-то не удивился, что они вместе со скульптором, будто так и нужно. Лишь обрадовался. А через минуту уже встречал их на палубе.
        - Неужто и Евгения Федоровна здесь? — весело спросил Меркулов, пожимая мне руку.
        - Нет, она прихворнула, — ответил я.
        - Надеюсь, ничего серьезного?
        - Нервы, — при этом я поглядел на Павла.
        - А Котюков здесь? — спросил он.
        - Еще не приехал.
        - А Игнатов? — поинтересовался Меркулов.
        - Тут, — кивнул я, будто исполнял роль швейцара.
        - Вот он-то мне и нужен, — сказал скульптор и направился прямо в салон. Обернувшись, бросил мне: — Передай Женечке, что я ее непременно навещу завтра же.
        А я в это время уже глядел на Дашу, будто впервые видел ее. И не мог глаз оторвать. Она смутилась, поправила прическу. Одета была скромно, не для торжеств.
        - Я тебя потерял, — произнес я совершенно глупо.
        - Да, — рассеянно ответила она, словно утверждая это.
        - Где ты была?
        - Мы ее пока в очень надежном месте спрятали, — произнес Павел, вмешавшись в разговор. — Дома ей оставаться нельзя, сам знаешь. Туда несколько раз Рамзан наведывался, мне передали. С ним завтра разберусь, постараюсь, а Дашу у Виктора Анатольевича устроили, в мастерской. Там есть гостевая комната.
        - У Меркулова, — пояснила она.
        - Мы с ним вчера как-то крепко сошлись, когда я приехал, — добавил Павел. — Долго говорили, о многом. Мысли у нас общие. Замечательный человек, это здорово, что есть еще такие люди в России. Его с пути не собьешь. Знаешь, как о русском человеке сказано: можно убить, но повалить нельзя. Вот он такой. Когда я объяснил ситуацию с Дашей, он не раздумывал. Предлагал даже ехать немедленно к Колдобину, собрать его казаков и выкинуть этого Рамзана с рынка обратно в Чечню, а то и куда подальше. А теперь вот хочет и Игнатову помочь с его кораблем, чтобы не продавал ни в коем случае. Может быть, с долгами его как-нибудь разберется, надеюсь. Но «Святитель Николай» должен остаться плавучем храмом, а всю нечисть отсюда поганой метлой вымести. Что ты молчишь?
        А мне нечего было сказать, я как-то сразу успокоился. Павел навел ясность своими словами, он это умел делать. Я сейчас лишь подумал о том, что сестра совершенно права, полюбив этого человека. Кого еще-то любить из окружающих? Он — настоящий. Вот если бы соединить их — раз и навсегда… Я бы тогда и умереть мог спокойно. Но почему они не могут сойтись? Объясниться?
        - Как Женя? — спросил Павел, будто подслушав мои мысли.
        - У нас отец умер, — сказал я, глотая комок в горле.
        Павел молча обнял меня, и мы так стояли некоторое время. И хорошо, что он ничего не сказал, не надо. В такие минуты всё, кроме молчания — лишнее. Но вскорости позади нас прозвучал голос Заболотного:
        - Ба! Я их по всему кораблю ищу, а они тут обнимаются. С приездом, Павел Артемьевич! И вас, Дарья Дмитриевна, с прибытием на флагман русского флота! В трапезной уже столы готовят, одного Филиппа Даниловича только и ждут, а именинник-то наш куда-то запропастился. Правда, многие уже и не помнят, зачем собрались. Пьяны-с. Особливо главный корабельщик Сергей Сергеевич, всё шашку требует, рубить кого-то вознамерился. Сейчас его чаем с лимоном отпаивают.
        - Не трещи, — сказал ему Павел. — Голова болит.
        - Ладно, не буду, — согласился Заболотный. — А вот, кажется, и Котюков пожаловал.
        На пристани остановился джип-«Чероки», из него выбралось несколько человек, пошли к сходням. Среди них был и Филипп Данилович. На палубе он задержался, а его спутники проследовали в салон. Пока мы поздравляли его с именинами, он хмуровато улыбался, особенно, слушая витиеватую речь Заболотного. Так и не дослушав Мишаню до конца, махнул рукой, обратился к Павлу:
        - Я свое слово держу. Вот тут три «тонны», — он вытащил белый конверт, протянул: — На часовню. И ты свое дело делай, как положено. Тогда, общими усилиями, что-нибудь и сдвинется. А теперь пошли праздновать.
        Павел еще не успел поблагодарить, а Котюков уже зашагал дальше и скрылся за дверью в салон. Заболотный присвистнул.
        - Дай хоть посмотреть-то, — сказал он, протягиваю руку к конверту. — Пощупать хоть. Глаз похарчить.
        - Перебьешься, — ответил Павел и убрал конверт в карман. — Щупай корову, когда телиться станет.
        - Обижаешь, начальник! Тут и моя доля есть. Без меня бы у тебя ничего не сладилось.
        Заболотный отчего-то так расстроился, что даже рот у него скривился. Мне его жалко стало: совсем человек от денег голову теряет. Вот страсть-то! А нас уже звал в трапезную вышедший на палубу капитан.
        Это было просторное помещение рядом с судовой кухней. Но всё равно тесное для стольких собравшихся гостей. Поэтому тут лишь столы оставили, сдвинутые буквой «Г», а стулья все вон вынесли. Набралось человек пятьдесят, если не больше. Впрочем, многие в баре остались на нижней палубе, а кто-то по каютам теплохода разбрелся. Верховодил в трапезной отец Кассиан, приняв на себя роль первосвященника, что ли. Он отчитал басом молитву, помахал рукой, благословляя пищу и питие, сказал и первый тост за здоровье именинника. И в дальнейшем руководил винопитием, будто тамада. Голос его гремел в трапезной, подобно иерихонской трубе.
        А на столах лежало множество всяких закусок: сыры, колбасы, паштеты, соленья, салаты, копчености, семга, горы зелени, маслины, заливное и прочее, прочее. Только успевай просовывать к тарелкам руку и хватать. Если, конечно, сможешь дотянуться. Не люблю я все эти «шведские столы». Мне почти никогда ничего не достается, да я и не пытаюсь. Тут надо очень крепкие локти иметь. И глаз быстрый. Поэтому я просто стоял с каким-то бутербродом позади всех и слушал разговоры. Борис Львович махал мне с дальнего конца стола рукой, приглашая поближе, но я сделал вид, что не замечаю.
        - … Вот сейчас, после того, как «Боинги» врезались в Америку, новый отсчет времени пойдет, — говорил атаман Колдобин. — Будет летоисчисление от 11 сентября 2001-го года. Всё на этом завяжется, теперь главной датой станет. До и после. А что после? Кровавый передел мира. Сами себя разбомбили — в этом я уже не сомневаюсь — а вскорости любую страну наказывать начнут. Пойдет игра по их правилам.
        - А мы что же? — спросил Игнатов.
        - А мы под Америку ляжем, окончательно, — ответил кто-то.
        - Нет, не скажите! — возопил Иерусалимский. — Одному старцу в Сибири видение было: пронесется над Штатами смерч страшный, а в нем — Змий, многих поглотит, а Бушем и Кандализой этой отрыгнет.
        - Но вообще-то, крепкий союз с Америкой нам бы не помешал, — произнес Борис Львович. — Выгод много. В ВТО вступим, да и в НАТО тоже, не поленимся. Поправку «Джексона — Веника», наконец-то, отменят. Признают страной с рыночной экономикой. Не мало.
        - А веником по морде не хошь? — крикнул ему из-за стола Иерусалимский. — Мало не покажется!
        - Тихо, тихо! — пробасил отец Кассиан. — Черт с ней, с Америкой, давайте за Россию выпьем.
        - Да уж сколько пить за нее можно? — сказал Котюков. — Всё пьем и пьем, пьем и пьем. Пора на трезвую голову вопросы решать. Пропьем скоро Царствие-то Божье. И не заметим.
        - Нам бы, главное, Православие сохранить, а экономика приложится, — промолвил молодой инок. — Всё меньше и меньше в мире подлинно христианских стран остается. Католики изменились, они новую мировую религию приветствуют.
        - Что за религия? — спросил Игнатов.
        - Экуменистическая, — пояснил инок. — Смесь всего, где православию последнее место отводится.
        - Это не новое дело, — сказал Меркулов. — Мне тут попалась книжка одного философа девятнадцатого века, француза Балланша. Он открыл провиденциальный смысл революционных потрясений в истории человечества и пришел к выводу, что кризисы являются в одно и то же время искуплением и испытанием, что человечество таким путем идет к более совершенному состоянию. К палингенезису. То есть к сотворению нового человеческого рода. Следовательно, все потрясения — благо. И взрывы в Америке тоже. Разумеется, благо это особого рода, выгодное тем, кто устраивает эти революции и кризисы. Отсюда и экуменизм вытекает. Собственно, всё вытекает: и религия, и политика, и культура, и экономика.
        - Ничего не понял, — проворчал Иерусалимский. — Палин…генез какой-то. Майонез-полонез. Проще надо быть, к земле ближе.
        - Можно и проще, — улыбнулся Меркулов. — Есть ветхий человек, библейский, и есть новый. Вот вы себя к кому относите?
        - Ну-у, к ветхому, — ответил Иерусалимский. — Стар уже.
        - Дело не в том, библейский человек — Божий. Новый — от дьявола. Он его лепит, лепит изо всех сил, уже на протяжении многих тысячелетий, а вылепить всё не получается. Это я вам как скульптор говорю. Душу в него вложить не может. Впрочем, новому человеку душа-то и не нужна. Зачем? Лишний орган. Вот и сейчас стараются слепить как можно больше «новых». Через потрясения.
        - Это вы на «новых русских», что ли, намекаете? — спросил мой знакомец-крепыш, Коля-Камнерез.
        - Новое тогда сильно и благостно, когда оно нравственно, — ответил ему Меркулов.
        - Согласен, — поддержал скульптора Котюков. — Без нового нельзя, выбора тут нет, иначе ход истории остановится, но в сути своей оно должно работать не на время, а на вечность. Время — мишура, вечность — всё.
        Мне удалось протиснуться к Даше, которую я наконец-то обнаружил неподалеку. А вот Павел куда-то делся. Еще когда мы входили в трапезную, нас раскидало в разные стороны.
        - Ну, как ты? — шепотом спросил я. — Не скучно?
        - Тс-с! — ответила она, приложив палец к губам, будто я оторвал ее от интересной лекции. И вообще она какая-то странная была, неузнаваемая. И ничего не ела.
        - Хочешь, я украду тебе хотя бы апельсин? — предложил я. — Или пойдем по теплоходу прогуляемся? Там, внизу, есть кают-кампания, бар.
        - Нет, здесь постоим, — мотнула она головой. — Никуда не надо.
        «Хорошо, — подумал я. — Здесь, так здесь, главное — вместе».
        А за столами, там временем, продолжалась «перекличка».
        - …Не надо нам вообще ничего нового, — говорил Иерусалимский. — И реформы никакие не нужны, глупость это. Ежели на корабле, во время плавания, ремонт делать, так он потопнет. Так, что ли, Тарас Арсеньевич?
        - Дурак ты, Петр Григорьевич, — ответил ему капитан, что-то пережевывая. — А если тебя обстоятельства застали после шторма в море? Пробоина, скажем. До дока тянуть? Не дойдешь, на дно ляжешь. Латать надо дыру, пока не поздно.
        - Аллегория понятна, — сказал «мэрский деятель». — Дыр у нас на нашем государственном корабле много, это верно. Но ждать порта-приписки некогда, нужно всем вместе навалиться. Хором.
        - Хором петь полезно, — заметил Котюков. — А для каждой дырки свой специалист требуется. Вот вы кто по профессии?
        - Я-то? Инженер-гидролог, — ответил «мэрский деятель».
        - А почему же тогда в правительстве Москвы культуру курируете?
        - Его туда «посадили», — засмеялся писатель. — И поливают из леечки, чтобы не засох.
        - Вот-вот, так у нас везде, — продолжил Котюков. — Врачи на рынках петрушкой торгуют, учителя за шмотками в Турцию гоняют. Книги пишут парикмахеры и бывшие милиционеры, а в Думе артисты заседают. Оттого и бардак, нет порядка. Человек хлебное место ищет, а не работу по душе.
        - Позвольте, а зарплата «по душе» какая? — заявил кинорежиссер. — Это ведь тоже учитывать надо. Слёзы, а не заработок. Даже я не могу свой фильм три года снять. Культура гибнет. И гидрология тут не виновата, просто идей нет. Сплошные кальки с Запада.
        - Куда ж они делись, идеи-то? — спросил Меркулов. — Вот я ими не обделен. Смотреть надо шире, глубже — и увидите. В одном только прошлом России огромное богатство. На сто лет вперед хватит. Не надо идеи вымучивать, стоит лишь обратиться к одному Сергию Радонежскому.
        - А молодежь поймет ли? — усмехнулся писатель. — Им ведь чупа-чупс подавай, сладенькое. Что им Сергий? Они и не слышали про такого. Не знают даже, кто Великую Отечественную войну выиграл, говорят, вроде бы немцы. Потому что живут лучше.
        - Молодежь не виновата, системного образования нет, — сказал Игнатов. — И нет уже почти никаких духовных ценностей. Всё за копейки распродано. А идеи общей, объединительной, также не существует. Знаете, в чем она, на мой взгляд? В Царских Вратах.
        Я даже вздрогнул, услышав его слова. Инстинктивно нашел руку Даши и сжал ее ладонь. А Игнатов продолжил, будто повторяя мои недавние мысли:
        - Это вход ко Престолу Господа, вот куда нам всем нужно стремиться: и правым, и виноватым, богатым и бедным, счастливым и несчастным, идти к ним, не оглядываясь, не запинаясь, не слыша криков толпы, все другие врата ведут в ад. Пасть перед ними на колени и ползти, если идти не в силах. В кровь обдери всего себя, а ползи. Тогда победишь врага, сидящего внутри тебя. Внешние-то враги — что? Тьфу, мелочь, самообман, в принципе. Мы их сами себе выдумываем. Потому что себя-то и боимся. От себя другими заслоняемся. А внутри тебя — смерть, это и есть-то твой главный враг. Но и она перед Царскими Вратами — ничто.
        Игнатов резко замолчал, не в силах сам справиться со своими словами, налил себе рюмку водки, половину расплескав, и залпом выпил. Некоторое молчание наступило в трапезной.
        - Ты, Сергеич, не переусердствуй, — пробасил отец Кассиан. — Больно круто взял. Но за Царские Врата и я выпью.
        - И я, — добавил Борис Львович.
        Я всё еще не отпускал Дашину руку, а она вдруг тихо сказала:
        - Мне надо с тобой серьезно поговорить, Коля.
        - Конечно, когда? — поспешно ответил я.
        - Лучше всего — сейчас. Может быть, другого случая и не будет.
        Мне ее слова совсем не понравились. Чем-то холодным на меня повеяло, будто ветерок прошел. Даша выглядела очень серьезной и бледной. «Совсем переменилась», — подумал я.
        - Говори, — сказал я. — Или пойдем на палубу?
        Но нам не удалось перемолвиться. Котюков постучал рюмкой о бутылку, призывая всех к тишине.
        - А теперь, господа, прежде чем нам подадут жаркое, приглашаю всех на одно мероприятие, — сказал он. — Нас ждет сюрприз. Немного проветримся и выйдем на палубу.
        Гости начали выходить из трапезной, мы с Дашей задержались, и тут я увидел, наконец, Павла. Он вышел из-за декоративной колонны, а за ним шел Заболотный.
        - Фейерверк будет, — шепнул мне Мишаня. — Уж я-то знаю. Видел, как петарды из джипа сгружают.
        - Даша! — позвал я, но она уже скрылась за дверью.
        Все дальнейшее происходило как в каком-то голливудском боевике. Но сценарий, в котором мне довелось принять участие, написала сама жизнь. Может быть, лишь кто-то из присутствующих его слегка поправил. Так потом, анализируя события, мне казалось. Во-первых, я не отставал от Даши, всё хотел с ней переговорить, но она, на сей раз, почему-то отмалчивалась или уклонялась от темы. Впрочем, сама тема была мне вообще не ясна. Во-вторых, Павел…
        Он стоял вместе с нами на палубе /мы выбрали местечко на корме/, смотрел на пристань, где готовились подпалить петарды, а взгляд становился всё более и более бесцветным. Зубы его были крепко сжаты, на лбу выступили капли пота. Иногда он сильно тер виски пальцами. Я понимал, что у Павла начинается приступ, но всё продолжал приставать со своими расспросами к Даше. А тут еще Заболотный трещал вокруг нас без умолку. Словно заведенный. На палубе толпился народ, смеялся, балагурил, а Игнатов с Котюковым стояли на капитанском мостике. Они о чем-то мирно беседовали. Скоро к ним присоединился и Меркулов. Я видел Бориса Львовича, облокотившегося о перила, атамана Колдобина рядом с ним, прохаживающихся по палубе Иерусалимского с отцом Кассианом, Свету со своим крепышом-камнерезом, всех. Но мысли мои были заняты только Дашей.
        Тут она вдруг наконец-то посмотрела на меня и произнесла:
        - Мы с тобой, Коля, наверное, больше никогда не увидимся.
        - Что? — я действительно не расслышал, поскольку вокруг было необычайно шумно. Она повторила.
        - Почему? — спросил я, наверное, остолбенев от неожиданности.
        - Я уезжаю.
        Мне не удалось задать следующий вопрос. Павел покачнулся и стал как-то заваливаться на меня. Его подхватил Заболотный.
        - Н-ничего, — выговорил Павел. — П-пройдет.
        - Ему врача надо! — выкрикнула Даша.
        - Я провожу его, провожу в каюту! — прокричал в ответ Заболотный. — Он отлежится и всё пройдет. Это у него уже было, не раз!
        В этот момент с пристани стали взлетать в небо петарды и взрываться там, расцветая всевозможными причудливыми красками. Целый сноп огней, сразу озаривший всё вокруг: и набережную, и теплоходы, и дома напротив. На День Победы такое не увидишь.
        - Даша! — я ухватил ее за руку, поскольку она порывалась уйти.
        - Оставь меня! — услышал от нее.
        Заболотный вел Павла по палубе к каютам. С каждым взрывом петарды раздавались радостные крики пассажиров. Кричали так, что у меня в ушах шумело. А голова становилась совершенно пустой. Почему Даша сказала, что мы с ней больше никогда не увидимся? Или это опять проделки Рамзана? Я беспомощно оглянулся, будто бы в поисках ответа, увидел на капитанском мостике Игнатова. Меня поразило его лицо, мраморное, выточенное, с печатью обреченности. Каждая яркая вспышка озаряла его. И еще я заметил крошечную красную точку, которая словно блуждала по лбу, пока не остановилась там, где сходятся брови. Это уже потом я понял, что означала та точка — лазерный прицел.
        - Даша! — опять прокричал я и почти сжал ее в своих объятиях, совсем не соображая, что делаю.
        А за моей спиной Игнатов уже падал ниц.
        Глава двенадцатая
        Слепцов и другие
        Доктор Фицгерберт решил поселиться у нас навсегда. Так он мне сказал, конечно же, в шутку, когда я поздней ночью вернулся домой. Потом он стал «докладывать» о том, как вела себя Женя в эти часы.
        Я слушал его рассеянно. Юрий Петрович педантично изложил мне, что она выиграла у него подряд двенадцать партий в шашки, затем они поужинали курицей и допили бутылку «хванчкары», посмотрели телевизор. Сестра всё это время вела себя спокойно, но вдруг, словно спохватившись, решала немедленно писать портрет доктора. Они отправились в мастерскую, где Юрий Петрович занял позицию на стуле, а Женя — перед мольбертом. Минут сорок она подыскивала нужный ракурс, делала карандашом наброски, потом утомилась, стала искать в мастерской какой-то холст, чей-то портрет.
        - Как я понял, того самого человека — Павла Слепцова, — добавил доктор.
        Не найдя, она пришла в сильное возбуждение, расшвыряла по углам свои работы, проткнула портрет «мэрского деятеля» ножницами, заплакала и засмеялась одновременно.
        - Мне пришлось дать ей успокоительное и сделать укол, — сказал Юрий Петрович. — Я отвел ее обратно в квартиру и уложил спать. В ее положении нельзя так волноваться.
        Он и до этого, во время своего рассказа, часто повторял эту фразу: «в ее положении».
        - О чем вы, черт подери? — грубо спросил я.
        - Как о чем? Она ведь беременна, — ответил доктор.
        Я не поверил. Так и сказал ему.
        - Это, молодой человек, знаете ли, случается, — произнес с легкой усмешкой Фицгерберт. — Я догадывался о физиологических причинах ее невроза, а когда спросил прямо, она подтвердила. На третьем месяце. Да-с, Коля, готовьтесь стать дядюшкой. Вот почему она так себя и ведет. А тут еще всякие личные события, смерть отца, словом, наслоение. Теперь к ней нужно быть особенно внимательным. Поэтому я и остался «на дежурстве». Сдаю тебе смену и иду спать.
        - Погодите, Юрий Петрович, — сказал я. — Она не говорила — кто отец ребенка?
        - Нет, меня это нисколько не интересует, — ответил доктор. — Но ведь догадаться, наверное, не сложно?
        - Да, вы правы.
        Я задумался. Действительно, несложно. Но знает ли об этом сам Павел? Скорее всего, нет. Ведь в эти дни они виделись всего один раз — в мастерской у Меркулова. А там произошла известно какая сцена. Теперь ясно — почему.
        - Что-то на тебе лица нет, — произнес доктор. — С тобой-то все в порядке? Или что-то случилось?
        - Случилось, — кивнул я. — Человека убили. Застрелили почти на моих глазах.
        Больше я не стал ничего добавлять. А доктор не спрашивал, лишь промолвил:
        - Это теперь на каждом шагу, что ж удивительного?
        Он похлопал меня по плечу и отправился в комнату, а я начал разбирать раскладушку. Но спать не лег, продолжал думать о том, что произошло на корабле.
        В начавшейся там суматохе всё смешалось. Многие сразу уехали, не дожидаясь милиции, другие остались. Игнатов с простреленной головой лежал на капитанском мостике, особо любопытные подходили глазеть. С Дашей мне больше ни о чем не удалось переговорить, её и Павла Меркулов увез на своей черной «Волге». Куда делся Заболотный? Не знаю. Иерусалимский что-то «пророчески» вопил, пока ему не заткнули рот. «Мэрский деятель» поспешно исчез. Филипп Данилович Котюков сохранял ледяное спокойствие. Атаман Колдобин с отцом Кассианом хлестали водку. Борис Львович предложил мне ехать к нему домой, но я отказался. Капитан осиротевшего судна, Тарас Арсеньевич, вышагивал возле покойника, словно находился на посту. А больше я ничего не помню. Светка посадила меня в машину к Коле-Камнерезу, и я вышел около метро.
        Теперь вот тут проблемы. Пока я сидел на раскладушке и думал, в дверях появилась Женя. Посмотрела на меня с каким-то вызовом:
        - Не спишь? Ты куда портрет Павла дел?
        - Сжег, — сказал я. — Ты ведь сама этого хотела?
        Она села за стол, достала пачку сигарет и закурила. Никогда раньше этого не делала.
        - Тебе ведь нельзя курить, — произнес я. И «нажал»: — В твоем положении.
        - Знаешь уже? — усмехнулась сестра. — Фицгерберт проболтался?
        - А ты бы и сама могла мне сказать об этом. Не чужой, все-таки.
        - А что ты можешь решать? Ты маленький.
        - Давно вырос. Просто ты не заметила. Не хочешь этого замечать. У меня огромный мир, множественный. Как у каждого.
        - Прости, — сказала сестра, стряхнув пепел. — Возможно, ты прав. Но всё равно, это ничего не значит. Твой мир — твой, а мой — мой. А у Павла — свой. Мы иногда впускаем друг друга, а потом выгоняем и захлопываем двери. И ничего с этим не поделаешь, так устроена жизнь. Она не терпит наблюдателей. Наблюдатель может лишь попытаться разделить с тобой жизнь, но в смерти своей ты все равно будешь одинок.
        - А любовь? — спросил я. — Неужели она тоже ничего не значит?
        - Почти ничего, — ответила сестра. — Сон. Сны видеть приятно, в этом я с тобою соглашусь. Но тогда надо и умереть во сне, вместе с любовью. Потому что рано или поздно наступит пробуждение. И хорошо хоть — не похмелье.
        - Ты же любишь Павла, — сказал я. — Ты носишь от него ребенка под сердцем.
        - Да, так, — кивнула она. — Люблю. Любила. А он?
        - Ну, хочешь, я приведу его сюда? Мне кажется, ты сама его отталкиваешь изо всех сил.
        - Нет, дело не в этом. Мы никогда не сможем быть вместе. Мы оба слишком независимы. И мы — разные. Даже хорошо, если он будет держаться от меня подальше. А то мне захочется переделать его, сломать. Принять мои правила. А ему… ему все время нужно кого-то спасать. Ему нужна жертва, он и сам жертвенник. Он из поколения последних русских героев. Да-да, именно так, из героев, витязь на распутье. Таким я и изобразила его на портрете. Может, когда-нибудь еще и святым станет. Прославят. Зачем же мне ему жизнь портить? Впрочем, я попыталась это сделать, там, в деревне. Ведь это не он, а я соблазнила его. Я. Сама, нарочно. Бросить монаха в грех. Еще не знала, что уже люблю его. А вот как всё повернулось. Бумерангом. Он не знает ничего о ребенке, и знать не должен. Ты обещаешь молчать?
        - Обещаю, — сказал я.
        - Сама воспитаю. Хорошо бы был мальчик.
        - Ты только за Бориса Львовича не выходи замуж. Хотя корабль он тебе уже приготовил.
        Сказав это, меня мысль кольнула: а ведь действительно, корабль-то теперь непременно Борису Львовичу достанется — путь свободен. Кому ж другому, как не ему больше всего была выгодна смерть Игнатова? И всё из-за Жени… Нет, я не хотел в это верить.
        - Борис Львович любит меня, как собака, — произнесла сестра. — Но мне такая любовь тоже не нужна. Собаки кусаются. Кстати, ты всё приготовил к похоронам? Все документы оформил?
        - Осталось еще в пару контор заехать. Завтра с утра сделаю. Заболотный поможет. Надо решить, кого на поминки звать.
        - Давай обсудим.
        Как-то буднично мы об этом говорили, спокойно, но, видно, многое уже в груди перегорело, и у нее, и у меня. Мы сидели за столом еще с полчаса, пока на кухню не пришел Юрий Петрович.
        - Молодые люди, спать! — приказал он. — Это я вам как доктор говорю. Силы надо поддерживать, а сон — первый помощник. Иначе совсем сорветесь, оба. Что я тогда с вами буду делать? Не справлюсь. Фицгерберт старый, его тоже пожалеть надо.
        И мы подчинились доктору.
        Утром, проглотив чашку чая, я сразу же поспешил к Заболотному. Дверь мне отворил Сеня, выдал очередную чушь, что барин-де дрыхнет, а её Величество парится в ванной, с кошками.
        - Сеня, ты когда дурака валять перестанешь? — спросил я.
        - А никогда. Так жить интересней, — ответил он. — Что я у себя в Лысых Горах видел? Одни морды пьяные вокруг. Тут те же морды, но пейзаж другой, интерьер.
        - Мишаня на тебя скоро ливрею нацепит. Ты бы хоть с Павла пример брал.
        - А ты сам-то на него равняешься?
        - Допустим.
        - Ну и зря. Он проиграет.
        - В чём? В какую такую игру?
        - Которая «скачки» называется. Эта лошадка надорвется, не дотянет до финиша. Слишком многих на себе везет.
        - А ты, значит, в другую колесницу перебрался?
        - Тебе какое дело? Мне выжить надо, понял? Выжить любой ценой и самому править. А на ливрею плевать, хоть в костюм мертвеца наряди, только не закапывай. Сейчас всех закапывают, ясно?
        - Ну тебя! — вырвалось у меня со злостью.
        - И тебя туда же! — тотчас же отозвался Сеня. Потом гордо прошествовал по коридору.
        Я влетел в комнату к Заболотному, начал его будить. Он не сразу очухался, спросонья не узнал меня.
        - Ты куда вчера делся? — спросил я.
        - А-а?.. Ты. Испугался я. Когда труп Игнатова увидел, сбежал. Думал, что и меня — следующим.
        - Тебя-то с какой стати?
        - А много знаю. В курсе всех его делишек.
        - Чьих делишек, кого?
        - Бориса. Львовича, разумеется, — хладнокровно ответил Мишаня. — Это ведь он Игнатова «заказал», можешь не сомневаться.
        - Да ты в своем уме ли?
        - В своем, в своем. Полгода возле корабля вился.
        Я опустился на кровать и задумался. Уже тогда у меня начала зреть мысль о мести. Не только за смерть Игнатова, но и за моего отца, за мать, за Женю. Такие люди, как Борис Львович, не имеют права на существование. Они всё берут, а главное — к душе тянутся. Я буду ему судьей.
        Заболотный начал одеваться и всё причитал:
        - Бежать надо, бежать… Спрятаться где-то…
        - Ты серьезно его боишься? — спросил я.
        - А то! Нет, я лучше в каком-нибудь подмосковном санатории перекантуюсь. Бережного Бог бережет. Княгинюшку пока на Сеню оставлю.
        - Не забыл, что нам сегодня еще по конторам ездить?
        - Извини, брат, теперь не могу. Каждая минута дорога.
        Заболотный впопыхах надел разные ботинки, потом плюнул, переобулся, вылил себе на голову полфлакона духов. Я почему-то подозревал, что причина его поспешного бегства кроется совсем в другом. Даже если он прав в отношении Бориса Львовича.
        - Ну и черт с тобой! — сказал я, направляясь к двери.
        - Со мной, со мной! — услышал в ответ его очередное ёрничанье.
        Поездки по похоронным делам заняли у меня полдня. Домой я вернулся в шестом часу вечера. Женя была в квартире одна, доктор Фицгерберт ушел на рынок за продуктами. Делал закупки к завтрашним поминкам.
        - Тебе несколько раз Даша звонила, — сказала сестра. — Очень взволнованный голос. Что у тебя с этой девушкой?
        - Сам не пойму — что, — признался я. — Всё как-то запуталось.
        - Ты любишь её?
        - Люблю.
        Сестра лишь молча покачала головой и ушла в свою комнату. Я уселся возле телефона и стал ждать. Ничего иного мне больше не оставалось. Лишь сидеть и слушать, как колотится твое сердце. Как звенькает трамвай за окнами. Как скрипит пол в комнате, где ходит сестра. Нет ничего хуже тех томительных минут, когда ты находишься в преддверии чего-то наиболее важного, главного для тебя. Это как ожидание истины. Сродни тому, что вот-вот поднимут занавес в темном зале, и ты увидишь всю постановку своей жизни, с начала и до конца.
        Ты увидишь себя на сцене, Павла, сестру, Дашу. Там будут и другие персонажи этих сгустившихся в плотную вязкую массу восьми дней сентября: Борис Львович, Игнатов, Рамзан, Заболотный. Своей чередой пройдут другие участники трагикомедии — Татьяна Павловна, Меркулов, Котюков, Сеня, Иерусалимский, Колдобин, отец Кассиан и все прочие. Будет живой отец в сумасшедшем доме. Будут священники и бандиты, лжецы и правдолюбцы. Будет любовь и смерть, они всегда ходят рядом. Будут поиски денег и поиски ответов на вековечные вопросы, которые стоят перед человеком неизменно.
        Их всего четверо, вот они: «Что в жизни святого?», «Для чего мы живем?», «Зачем нам дан разум?» и «Почему мы должны умереть?» Счастлив тот, кто найдет для себя ответы на них. Хотя бы на один. Но это те загадки, которые каждый для себя решает по-своему, стремясь прежде всего обмануться. Поэтому он остается так же далек от истины, как в начале пути, когда и не задумывался над смыслом своего существования.
        Я сидел возле телефона и ждал. А занавес всё не поднимался.
        Сестра два раза выглядывала из комнаты, видела мое застывшее лицо и качала головой. Но ничего не говорила. Наверное, она понимала меня в эти минуты. И я знал, что сейчас как-то решается моя судьба. Почему-то я был уверен в этом. И вот наконец-то раздался телефонный звонок. Я поспешно схватил трубку, чуть не опрокинув аппарат. Это была она, Даша. Голос у нее был действительно очень взволнованный, прерывистый. И плохо слышно.
        - Ты где? — прокричал я. — Что происходит?
        - Я перезвоню, — сказала она.
        Прошло, наверное, еще минут десять, а мне казалось, что несколько часов. Я едва с ума не сошел от ожидания. Сердце совсем из груди выскакивало. Телефон вновь зазвонил.
        - Коля, слушай меня внимательно, — сказала она. — Я уезжаю.
        - Что? Куда?
        - Погоди, не перебивай. Я тебе сейчас всё расскажу. Во-первых, там, на теплоходе, у Павла украли все деньги. Ну, тот белый конверт, который ему передал Котюков.
        - Это Заболотный! — проорал я в трубку. — Его работа!
        И подумал: «Теперь-то его с собаками не сыщешь, в песок зарылся, только ноздри торчат…»
        - Может быть, не важно, — продолжила Даша. — Сейчас это уже не имеет значения. Павел хотел отдать деньги Рамзану, чтобы откупиться. А утром всё равно поехал на рынок. Я тоже там была, рядом.
        Дальше она стала рассказывать сбивчиво, часто обрывая фразы, немного путаясь, но я выяснил для себя следующую картину. Позже я восстановил и отдельные ее фрагменты.
        У Павла с Рамзаном произошел на рынке очень серьезный разговор, закончившийся таким рукопашным боем, что мне и не снилось. Лотки переворачивались, за которыми Рамзан пытался спрятаться. А с Павлом справиться не могли. Он словно одержимым стал, крушил всё и всех подряд. Самсон в гневе. Я представлял себе, что там происходило. Но вызванная милиция Павла всё же скрутила. Его отвезли в местное отделение. Поскольку там у Рамзана всё было схвачено, Павла начали бить. И, конечно же, обнаружили в кармане, пакетик с героином. Старый прием, чтобы накатить срок. Могли бы еще и патроны подбросить.
        Словом, дело совсем плохо поворачивалось. Хорошо, что сама Даша не растерялась. Не пала духом. Она помчалась к Меркулову, а тот связался с Котюковым, и оба они тотчас же с эскортом приехали в отделение. Еще и атаман Колдобин с казачками прибыл, его тоже вызвонили. Такие люди! Известный скульптор, крутой бизнесмен, верховный атаман. На милицию подействовало, связываться с ними не решились. Себе дороже станет. И Павла выпустили. Но из Москвы порекомендовали уехать. Даже не уехать, а выметаться, и как можно быстрее.
        - Где он сейчас? — спросил я Дашу.
        - Вначале мы отвезли его в травмопункт, — ответила она. — Там немножко подлатали. Теперь здесь, на вокзале. Я с вокзала звоню.
        - Ясно.
        - Ничего тебе, Коля, пока не ясно. Я вместе с ним уезжаю.
        Услышав это, я замер. Меня будто спицей кольнули в сердце. Я ведь смутно догадывался обо всём, но гнал от себя те мысли.
        - Как с ним? — спросил через силу.
        - Потому что люблю его, — отозвалась Даша — Полюбила, может быть, сразу, как увидела. И он меня тоже. Мы с ним все решили еще вчера, едем вместе. Вначале на его родину, дальше видно будет. Земля велика. Мир огромен, Коля, огромен и радостен, я только с ним это и поняла.
        - А я, я как же? — вырвалось у меня.
        - Ты прости, но у нас всё было несерьезно. Лишь предчувствие любви. Ты умный, поймешь. И не вини никого, особенно Павла. Ему и так много достается. От людей.
        Она замолчала, а я тоже не мог больше ничего выговорить. Мысли всякие крутились в голове, нехорошие. Потом я сказал каким-то чужим голосом:
        - Я убыо его.
        - Перестань, — ответила Даша. — А вот попрощаться с нами приезжай. Поезд через полтора часа отходит. С Курского вокзала. Мы будем ждать тебя на перроне. Павел очень хочет с тобой поговорить.
        Я швырнул трубку с такой силой, что она разбилась. Из комнаты выглянула сестра.
        - Ты чего аппараты ломаешь? — спросила ока. — Лучше посуду бей.
        - Можно и посуду, — пробормотал я. — Сколько у нас там еще тарелок осталось?
        Женя внимательно смотрела на меня.
        - Э-э, дружок, тебе, пожалуй, тоже успокоительное надо, — сказала она. — Вот придет доктор Фицгерберт, сделает укольчик, погоди. А что случилось?
        - Павел… — начал я, а больше ничего продолжить не смог.
        Ушел к себе в комнату и заперся. Первым делом я отодвинул диван от стенки и оторвал плинтус, где был тайник. Вытащил сверток с пистолетом отца. Снял «ТТ» с предохранителя и положил на стол.
        «Оружие должно выстрелить, — подумал я. — Вот только в кого? В себя, в Павла, в Бориса Львовича?» Мне было сейчас очень плохо, я рукой за сердце держался, пытаясь остановить боль. Сестра постучала в дверь, но я не открыл. Даже не отозвался, когда она опросила:
        - Коля, с тобой всё в порядке?
        Некоторое время она стояла за дверью, затем ушла, А я вытащил из серванта портрет Павла и прислонил его к стенке. Всё смотрел на него и прощался. С кем? С ним, с собой… С прежней жизнью. Затем подошел к зеркалу и стал вглядываться в свое лицо, не узнавая себя. Оно действительно стало каким-то чужим, может быть, из-за горечи в глазах, из-за какой-то глубокой складки на лбу, из-за обнаруженного белого волоса на виске. Губы крепко сжаты в безмолвии. В лице — ни кровинки. Таким я стал, в такого превратился. Меня эти дни вывернули наизнанку. Теперь я совсем иной, почти потусторонний. Я взял пистолет и направил его в сердце.
        И всё продолжал смотреть на себя в зеркало, ожидая, когда раздастся выстрел. Очень хотелось поскорее со всем покончить, но палец на спусковом курке медлил. Мне казалось, что Павел с портрета тоже смотрит на меня. Следит за моею рукою. И предостерегает. Я почти физически ощущал его взгляд и слышал голос: остановись! Мне было невыносимо видеть его.
        - Ну что ты глядишь? — громко произнес я и выстрелил.
        Пуля вошла в грудь. Пробила холст и застряла где-то в стенке. Я выскочил из комнаты, схватил с вешалки куртку, а пистолет сунул в карман. Женя пыталась остановить меня, что-то кричала, но я оттолкнул ее и выбежал вон. На лестнице я столкнулся с Юрием Петровичем, который тащил сумки.
        - У него пистолет! — услышал я за спиной голос сестры. — Не отпускайте его!
        Но меня теперь вряд ли что-либо могло задержать. Я кубарем скатился вниз, помчался по улице. Отдышался только около метро. И пошел спокойнее. План у меня уже был, четкий. Я знал, в кого надо выстрелить. Сделать то, что решил. Не откладывая, сейчас. Я должен доказать и себе, и другим, что в мире есть высшая справедливость. Она меня направляет, я верил в это. Почему я принял на себя роль судьи и палача? Не знаю.
        Я доехал до Беговой, подошел к подъезду многоэтажного дома. Нажал на кнопку домофона. Мне ответила родственница-прислуга Бориса Львовича.
        - Это я, Коля Нефёдов, помните? — сказал я. — Где сам-то?
        - А его еще нет, обещал через полчаса подъехать, — отозвалась она. — Ты поднимайся.
        - Нет, я тут подожду.
        Я отошел ближе к арке и занял позицию. Именно через эту арку должен въехать «мерседес» Бориса Львовича. До подъезда — несколько шагов. Шофер-охранник наверняка останется в машине, а Борис Львович выйдет. Он увидит меня, и я пойду ему навстречу. Тогда это и произойдет, главное, подойти близко.
        Во дворе играли ребятишки, гоняли мяч. Две молодые мамы с колясками о чем-то весело балабонили. Прошел старик, опираясь на палку, еле волоча ногу. В беседке сидели три мужика, видимо, распивали. Тетка что-то прокричала другой женщине, но я не понял. Мысли были совсем другим заняты. Ко мне прилетел мяч, и я пнул его обратно, детям. Всё это вокруг скоро оборвется, наполнится другим шумом, криками. Мир на секунду замрет, а потом все потечет по-прежнему. Будут иные люди, иные времена, но ничего не изменится. И опять будет Павел, и будет Борис Львович. А я? Конечно, и я буду, только в другом обличье. Лучше или хуже, не важно, но останусь. Потому что мир повторим. И в этом его самая главная тайна.
        … «Мерседес» въехал через арку и остановился около подъезда, как я и рассчитывал. Борис Львович вышел из машины, увидел меня, приветливо помахал рукой. У него было хорошее настроение.
        - Я рад, что ты приехал, — оказал он. — Нам надо о многом поговорить.
        - Конечно, — сказал я.
        Тут он увидел направленный на него пистолет.
        - Зачем? — успел сказать Борис Львович и дернулся вбок, я нажал на курок, но что-то не сработало, осечка. Он схватил меня за руку, вывернул ее и выхватил пистолет.
        Мы оба тяжело дышали, стоя друг перед другом. Из «мерседеса» выскочил шофер-охранник, но Борис Львович махнул ему, чтобы тот остановился.
        - Зачем? — повторил Борис Львович, пряча пистолет в карман. — Эх, ты! Ничего-то вы в России не можете, даже убить по-настоящему.
        Затем вдруг добавил, с каким-то значением в голосе:
        - Но ты хотя бы попытался…
        Я повернулся и пошел прочь. Сердце в груди разрывалось.
        Эпилог
        Уже полгода, как Татьяна Павловна бомжует, лишившись квартиры. Докатилась до такой степени, что ночует в подъездах, собирает объедки в мусорных баках. И ничего не помнит. Ни дочери своей, ни сына. Глухонемая старуха, мать ее, умерла вовремя, а то бы тоже скиталась. Прохора-то хоть отец Кассиан в приют устроил, но до сих пор не признает в нем своего сына. Сам он усиленно занят созданием своей партии и своей церкви. Пытался помочь Татьяне Павловне, да бесполезно. Ей дай денег — она тут же и пропьет. А то потеряет. У нее все из рук валится. Но живучесть сильная, мороз нисколечки не страшен, в одной кофте бродит.
        Как-то раз ее встретил Заболотный, подал милостыню, спросил:
        - Помнешь ли хоть Колю Нефёдова? Умер.
        Татьяна Павловна лишь засмеялась в ответ, вертя в руках денежку.
        А у Коли Нефёдова действительно был обширный инфаркт с клинической смертью. Случилось это сразу же после похорон отца, на поминках. Собралось мало людей: Евгения Федоровна, одна ее подруга, двое соседей, доктор Фицгерберт, Меркулов и сам Коля. Он все молчал, потом хотел что-то произнести и упал. Юрий Петрович первым к нему бросился и попытался сделать всё, что мог. Затем «скорая» приехала, увезла.
        Евгения Фёдоровна родила ребенка в конце февраля. Зимний получился мальчик, крепенький. Не нарадуешься. Она его одна воспитывает, назвала Фёдором, в честь отца. Крестили мальчика в церкви Ильи-пророка, что неподалеку от Преображенской площади. Крестными у Фёдора Меркулов и та подруга, с поминок. Что же еще-то случилось за это время? Уж обо всем по порядку.
        Атаман Колдобин почему-то сбрил свои роскошные казачьи усы. Говорят, потому что новая его молодая супруга, шестая по счету, так потребовала. А без усов какой ты атаман? По этой ли или по какой другой причине, но он и поста лишился, выбрали на казачьем круге верховным другого, посноровистей, с усами. Теперь Алексей Романович Колдобин какие-то новые прожекты осуществляет, с космосом связанные. Всё никак не угомонится.
        А вот Петр Григорьевич Иерусалимский обнаружил в горной цепи Алтая истинного спасителя Отечества. Всё по его приметам сошлось: и звать прощелыгу Алексеем, и волос белый, и шрам на щеке в виде креста, как в пророчестве сказывалось. Он его в Москву привез, пестует. Власа-то одноглазого прогнал, сейчас Алексеи этот дармовой кагор трескает. Нравится.
        С отцом Кассианом всё ясно, печать свою знаменитую он каждому члену новой партии и новой церкви на лоб ставит, а что же касается Заболотного, то тот очень хорошо устроился, сосет всех «маток» подряд и не бедствует. Договорился с кем надо, что даже сан скоро получит. Правда, от зарубежной церкви. Сейчас он в трехкомнатной квартире княгини Марья Гавриловны один проживает. Сеню-то в тюрьму посадили.
        А вышла дурная история. Играл Сеня с княгинюшкой в карты, на что-то озлился да и ткнул чем-то её Высочество в глаз. То ли вилкой, то ли карандашом. И рана-то пустяшная была, но Марья Гавриловна вдруг от неожиданности или от подобного гадкого вероломства в одночасье скончалась. Но завещание было уже на Мишаню Заболотного написано. Так всё и сладилось.
        Филипп Данилович Котиков будет баллотироваться в Государственную Думу. Пройдет несомненно. Евгения Федоровна, кстати, решила его портрет писать, Меркулов посоветовал, А сам скульптор делает художественную группу русских святых. Получается очень хорошо.
        Следствие но делу об убийстве Сергея Сергеевича Игнатова, конечно же, зашло в тупик. Нашли на крыше дома на набережной снайперскую винтовку с лазерным прицелом, а больше никаких улик и не обнаружили. Спустили всё на тормозах и замяли. Мало ли людей в России убивают? Корабль достался Борису Львовичу. Только теперь он называется не «Святитель Николаи», а как-то иначе, по-иностранному. И возит богатых туристов из-за рубежа по Волге. Капитан другой. Тарас Арсеньевич огурцы на грядках выращивает. Но что-то с теплоходом этим не фурычит, часто на мель садится. Да и пару раз уже пожары случались. Того и гляди, сгорит дочиста.
        Борис Львович своим обширным хозяйством руководит из-за границы. Он живет в Лондоне, не оставляет попыток сойтись с Евгенией Федоровной и периодически звонит ей, но та с неизменным постоянством бросает трубку. Он звонит, она бросает. Так и продолжается. Он упрям, а она еще более. Никак не согнуть.
        Рамзан уехал в Чечню, стал там главой администрации одного из районов. Он тоже не оставлял попыток найти Дашу, но безрезультатно. Потому что никто не знает, где она и где Павел? Ведь часовню-то все-таки Слепцов построил, а потом вместе с молодой женой куда-то исчез. Растворились они на великих просторах России. Слухи ходят, что обустраивают где-то новое поселение, а может, он и священником стал, в каком-нибудь самом отдаленном приходе.
        Коля Нефёдов часто посещает могилу отца на Пятницком кладбище. После того, как он вышел из больницы, стал каким-то тихим, задумчивым, слова лишнего из него не вытянешь. Больших сборищ избегает, любит беседовать лишь с доктором Фицгербертом, но основную часть времени проводит на Крутицком Подворье, со своим духовником отцом Анатолием. Помогает ему в работе. Ездит и к батюшке отцу Димитрию, в домовой церкви служит, алтарным. Все уверены, что он непременно будет поступать осенью в семинарию. Но Коля отмалчивается.