Библиотека / История / Соловьев Всеволод : " Наваждение " - читать онлайн

Сохранить .
Наваждение Всеволод Сергеевич Соловьев
        Всеволод Соловьев так и остался в тени своих более знаменитых отца (историка С. М. Соловьева) и младшего брата (философа и поэта Владимира Соловьева). Но скромное место исторического беллетриста в истории русской литературы за ним, безусловно, сохранится.
        Помимо исторических романов представляют интерес воспоминания
        Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ
        НАВОЖДЕНІЕ
        I
        И вотъ я опять здсь, въ Лозанн, въ томъ-же самомъ домик… Все на своемъ мст, какъ было тогда, — каждый стулъ, каждая вещица… И если-бы кто зналъ только какъ это мучительно, что все неизмнно и на своемъ мст!..
        Я пріхалъ сюда прямо изъ Парижа — зачмъ? Самъ не знаю, только мн показалось и продолжаетъ казаться, что нужно было хать именно сюда и здсь дожидаться… пока все не кончится… И въ первую-же минуту, какъ я вчера вошелъ въ эти комнаты, я понялъ, что скоро конецъ… Да, скоро — я чувствую, я знаю наврное, что скоро!
        Но, прежде чмъ кончится, я еще разъ долженъ все вспомнить, все повторить — весь этотъ ужасъ, эти сны на яву… все, что было… Вдь, пройдутъ еще дни, недли, а время стало такъ отвратительно тянуться!.. Мн лишь-бы только забыться. Стану писать, можетъ быть уйду назадъ; мн непремнно нужно отойти отъ себя, отъ этого ожиданія, чтобы та минута подкралась незамтно и сразу овладла мною.
        Вотъ проснулось опять все, живое, въ мельчайшихъ подробностяхъ…

* * *
        Этому около десяти лтъ. Мы тогда жили еще въ Москв, вс вмст, въ моемъ дом близъ Каретнаго Ряда. Домъ нашъ былъ старый, большой, одноэтажный, съ мезониномъ. Дворъ на которомъ лтомъ выростала густая трава. Изъ столовой дверь на балконъ, а тамъ садъ съ цвтникомъ, тепличками, бесдками. Комнатъ въ дом Богъ знаетъ сколько, и у каждой свое, иногда совсмъ неизвстно почему данное ей, названіе — «угольная», «диванная», «средняя», «вторая»… Была и «бабушкина» комната, и «тети Сашина», хотя и бабушка и тетя Саша прожили въ нихъ недли съ дв какъ-то проздомъ, лтъ двадцать тому назадъ.
        Домъ нашъ далеко не отличался чистотою. Закоптлые потолки, потрескавшійся паркетъ, тусклыя и мстами облупившіяся рамы темныхъ картинъ, полинялыя портьеры. Мебель была старинная, тяжелая, обитая совсмъ даже и неизвстною теперь матеріей. Ничего не прикупалось, не передлывалось, не обновлялось, и все стояло такъ, какъ было устроено къ бабушкиной свадьб. Да что я — къ бабушкиной! Было много и прабабушкиной мебели, напримръ, цлая большая комната изъ желтой карельской березы. Удивительная комната, моя любимая! Кресла съ мста не сдвинуть, а про столы ужъ и говорить нечего. Подзеркальный столъ представлялъ собою цлый замокъ, только съ плоскою крышей. Тутъ были и башенки, и ворота, и лстницы, и даже часовни. Въ маленькихъ нишахъ стояли бронзовыя статуэтки, а у главнаго входа, то-есть по средин стола, лежали два бронзовыхъ сфинкса, въ полъ-аршина величиною. Такими-же сфинксами оканчивались ручки креселъ и дивановъ, а ножки были сдланы въ вид косматыхъ звриныхъ лапъ съ когтями. По всмъ комнатамъ была наставлена бронза стиля Louis XVI и Empire, вазы, фигурки, старинный фарфоръ. Но, Боже, въ какомъ все это
было вид! Пыль сметалась, собственно говоря, только два раза въ годъ, къ Рождеству и къ Пасх, а прислуга и мы, дти, испортили и перебили все, что только можно было перебить и испортить. Къ тому-же и до насъ уже многое было перебито…
        Прислуги въ послдніе годы, конечно, значительно убавилось, но все-же въ передней безсмнно торчало два несовсмъ опрятныхъ лакея и совсмъ уже грязный мальчишка; въ буфет вчно возился старый и пьяный Семенъ и колотилъ посуду, а по безчисленнымъ корридорамъ съ утра до вечера сновали горничныя и няньки.
        Дтей и подростковъ жило въ дом никогда не меньше дюжины, а взрослыхъ, не считая отца и матери, набиралось человкъ до пятнадцати. Только въ послднее время, когда ужъ наши переселились въ деревню, все старое сбрелось въ разныя стороны, да и самый домъ нашъ проданъ — я сообразилъ и понялъ, какое это было безобразіе, но тогда мн казалось, что вс такъ живутъ и что иначе и жить невозможно. У отца всегда было пропасть длъ и хлопотъ, онъ узжалъ иной разъ изъ Москвы на нсколько мсяцевъ и, вообще, считался у насъ гостемъ. Мама всю жизнь свою была и есть воплощеніе доброты, безпорядочности и широкаго неизмннаго радушія. И чего-чего не вынесла она изъ-за этого радушія. Дяденьки, тетеньки и кузины; да, вдь, какіе еще! — пятиюродные, шестиюродные, откуда-то прізжали прямо къ намъ, выбирали себ комнату, поселялись и спокойно жили у насъ цлые годы. Другіе привозили въ Москву своихъ дтей, помщали въ учебныя заведенія и поручали мам заботиться объ нихъ и брать къ себ на праздникъ. По воскресеньямъ, на Рождество и на Святую у насъ всегда набиралось столько разныхъ кузеновъ и кузинъ, что, несмотря на безчисленность
нашихъ комнатъ, приходилось стлать постели даже въ гостиныхъ. Можно себ представить, какая поднималась возня и какія иной разъ выходили исторіи! Между нами разыгрывались водевили, комедіи и драмы; мы дружились, ссорились, враждовали, а по мр того, какъ нкоторые изъ насъ выростали, являлась и нжность, и поцлуи въ уголкахъ, и планы будущихъ супружествъ. Конечно, все выходило на свжую воду, раздувалось, дополнялось всевозможными сплетнями нянекъ и тетенекъ. Начинались слдствія и сообразные съ обстоятельствами дла приговоры. Бдная мама иной разъ доходила до полнаго изнеможенія, надсаживала себ грудь въ роли верховнаго судьи и съ отчаянными фразами запиралась въ свою комнату.

* * *
        Въ такой-то Ноевъ ковчегъ суждено было попасть и Зин. Ея мать была большимъ другомъ мамы и передъ смертью написала ей письмо, въ которомъ поручала «ея золотому сердцу» свою бдную двочку. Отца Зина и не помнила — онъ умеръ чуть-ли не въ самый день ея рожденія, а опекуны были очень рады пристроить ее въ нашемъ семейств.
        Это было раннею осенью, мы только что вернулись съ дачи. Я, помню, сидлъ въ своей комнат весь запачканный красками передъ начатымъ мною пейзажемъ, когда ко мн влетла сестра Катя.
        - Пойдемъ, пойдемъ скоре! — едва выговорила она, переводя духъ. — Знаешь, Зину привезли, она тамъ съ мамой въ гостиной…
        - Ты ее видла?
        - Да, видла, она хорошенькая… вся въ черномъ… только не плачетъ… Пойдемъ-же скоре.
        - Я-то зачмъ пойду? Слава Богу, еще успю разглядть… Видишь — рисую… и пожалуйста не мшай мн до обда…
        - Что это ты? Кажется, интересничать вздумалъ… ну, такъ сиди… Ты думаешь, ты такой важный баринъ, что къ теб въ комнату ее приведутъ представляться… какъ-же! Жди!
        И Катя убжала.
        Я нисколько не «интересничалъ», по крайней мр, вовсе не думалъ интересничать. Я зналъ, что этой Зин всего лтъ тринадцать, самое большее четырнадцать, и ея появленіе у насъ въ дом нисколько меня не занимало. Я тогда только что начиналъ считать себя взрослымъ молодымъ человкомъ, я уже зазжалъ къ Огюсту брить воображаемые усы и заказалъ себ новый фракъ у Циммермана. Я былъ влюбленъ въ молоденькую танцовщицу, съ которой меня даже общали познакомить — и какое-же мн дло было до какой-нибудь маленькой двочки!..
        Я преспокойно остался предъ мольбертомъ и продолжалъ работать. Но чрезъ нсколько минутъ, недалеко въ корридор, послышались голоса, двери распахнулись, и ко мн вошла Катя, ведя подъ руку нашу новую гостью, а за ними вся ватага дтей.
        - Вотъ это нашъ старшій братъ, Andr, который теперь что-то очень заважничалъ и считаетъ себя большимъ человкомъ… Только мы не очень-то его боимся! — объявила Катя, смясь и длая мн гримасы.
        За нею и дти разразились хохотомъ и принялись прыгать кругомъ меня и бить въ ладоши.
        Въ первую секунду я хотлъ было раскричаться и пугнуть ихъ хорошенько; но сразу при этой Зин все-же было неловко, да и сама она меня неожиданно поразила. Я почему-то ожидалъ увидть какую-нибудь маленькую дикарку, а между тмъ предо мной стояла и глядла на меня большими темными глазами изящная высокая двочка, съ удивительно нжнымъ и блднымъ лицомъ, еще боле нжнымъ и блднымъ отъ чернаго траурнаго платья.
        Я даже сконфузился и смущенно поднялся со стула. Она мн присла, внимательно меня разглядывая.
        - Pardon, ne vous salissez pas? — чувствуя, что красню, сказалъ я и протянулъ ей руку.
        - Ну вотъ, ну вотъ! Ну какъ-же не важничаетъ!.. Даже извиняется… Сейчасъ онъ тебя назоветъ «Mademoissele» и начнетъ говорить комплименты… а ты, знаешь что?..
        Катя нагнулась къ Зин и прошептала ей на ухо, но такъ, что я все разслышалъ.
        - Ты прямо возьми его за вихоръ, да и поцлуй!..
        Зина покраснла и улыбнулась, но совту Кати не послдовала.
        Я ршительно не зналъ, какъ мн держать себя, не зналъ о чемъ говорить, и вдругъ бросился вынимать и показывать Зин мои зскизы и рисунки. Она внимательно ихъ разсматривала и все повторяла:
        - Ахъ, какъ вы хорошо рисуете!.. Какъ это мило!..
        Показалъ я ей и сдланный мною портрет Кати.
        - Очень, очень похоже!.. А вотъ у меня совсмъ нтъ моего портрета, мама никогда не хотла снять, какъ я ни просила… Правда, у нея былъ одинъ, когда я была совсмъ маленькой двочкой, тоже красками, съ какою-то собачкой, которой на самомъ дл никогда и не было… только такой противный портретъ, совсмъ не похожъ… Я его терпть не могла и сейчасъ посл маминой смерти разрзала на кусочки… Вы снимете съ меня портретъ? Да? Скажите!..
        - Хорошо, сниму, — отвтилъ я, всматриваясь въ ея нжное, красивое лицо. Теперь оно оживилось, хоть на щекахъ все-же не было никакого признака румянца. Только глаза свтились и съ умильною, ласковой улыбкой она твердила:
        - Пожалуйста-же снимите!.. Непремнно… Я сколько хотите буду сидть и не шевелиться… только чтобы было похоже…

* * *
        Посл обда мама обняла Зину и увела ее въ свою спальню. Я тоже пошелъ за ними. Спальня мамы была небольшая комната съ такою-же старою мебелью, какъ и во всемъ дом. Въ углу стоялъ высокій кіотъ, гд неугасимая лампадка освщала массивныя ризы старинныхъ иконъ, переходившихъ отъ поколнія къ поколнію. По стнамъ были развшаны семейные портреты.
        Мама усадила Зину на свой маленькій диванчикъ, когда-то прежде стоявшій въ гостиной и замчательный тмъ, что на немъ папа сдлалъ предложеніе. Объ этомъ я узналъ еще въ дтств и съ тхъ поръ меня очень часто преслдовалъ вопросъ: какъ это папа длалъ предложеніе и отчего именно на этомъ диванчик? Мн почему-то тогда казалось, что онъ непремнно встртилъ маму посредин залы, взялъ ее за руку, провелъ ее во вторую гостиную, посадилъ на этотъ диванчикъ и сдлалъ ей предложеніе. Но какимъ образомъ, въ какихъ выраженіяхъ онъ его длалъ — этого я никогда не могъ себ представить.
        Ну, такъ вотъ на этотъ-то самый, изученный мною до мельчайшихъ подробностей диванчикъ мама и усадила Зину рядомъ съ собою, обняла ее и стала разспрашивать объ ея покойной матери. Я слъ въ углу на большое кресло и закурилъ папиросу (тогда мн только что было оффиціально разршено куренье посл долгихъ упрековъ и колебаній).
        Зина разсказывала очень охотно. Она подробно говорила о послднихъ дняхъ своей матери, о томъ, какъ она ужасно страдала, о томъ, какъ бредила, чего желала и о чемъ просила предъ смертью.
        Мама едва успвала вытирать слезы и, наконецъ, не выдержавъ, закрыла лицо платкомъ и тихо, горько зарыдала. Зина опустила глаза, но ея лицо оставалось совершенно спокойнымъ. Вообще, во все продолженіе ея разсказа, я съ удивленіемъ замтилъ, что она передавала самыя тяжелыя подробности, какъ будто простыя и нисколько не касавшіяся до нея вещи.
        - Я любила твою мать какъ сестру родную и тебя буду любить какъ дочь, — проговорила мама прерывающимся голосомъ. — А ты, Зина, скажи… ты молишься объ ней?..
        Зина молчала.
        - Ты никогда не должна забывать ее… Вдь, ты любила ее? Да? Любила?
        - Нтъ, я ее никогда особенно не любила, — тихо и спокойно отвтила Зина.
        Мама была поражена. Она изумленно и испуганно взглянула на нее своими прекрасными, глубокими и теперь покраснвшими отъ слезъ глазами.
        - Боже мой! Да что-же?.. Она была такая добрая… ты была единственное дитя ея…
        - Не знаю… Просто не любила.
        Бдная мама не нашлась что и возразить на это. Она только опять заплакала и сквозь слезы прошептала:
        - Не думала я, Зина, что ты такъ огорчишь меня…
        - Я совсмъ не хотла огорчать васъ… мн показалось что хуже будетъ, если, я солгу и скажу не то, что въ самомъ дл было…
        И тутъ она сама зарыдала.
        Мама привлекла ее къ себ, а я вышелъ изъ комнаты.
        II
        Мсяца черезъ два Зина уже окончательно освоилась у насъ въ дом. Она вошла въ нашу жизнь и наши интересы, узнала вс наши воспоминанія, исторіи, отношенія къ старшимъ и другъ къ другу. Она раздляла съ нами нашу ненависть и вражду къ старой дв — шестиюродной тетушк Софь Ивановн и старшей няньк, прозванной нами «Бобелиной»…
        Ршено было, что Зину въ институтъ не отдадутъ, какъ это сначала предполагалось, а будетъ она жить у насъ и учиться съ сестрами и двумя кузинами. Вс наши, разумется, кром Софьи Ивановны и Бобелины, ее сразу полюбили. Она оказалась далеко не шалуньей, не затвала крику и визгу, ни съ кмъ не ссорилась и была довольно послушна. Сдружилась съ Катей, очень мило пла всевозможные романсы и малороссійскія псни. Одно, что ей окончательно не удавалось — это ученье. Бывало битыхъ два часа ходитъ по зал и учитъ географію… только и слышно: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»… и все-таки никогда не знала урока. Никакой памяти и удивительная разсянность. Она ни за что не могла углубиться въ книгу и понять смыслъ того, что учила. Вотъ раздался звонокъ въ передней — она заглядываетъ кто позвонилъ, вотъ подошла къ окошку и смотритъ на улицу, вотъ идетъ изъ угла въ уголъ и глядитъ себ подъ ноги — считаетъ квадратики паркета, прислушивается къ бою часовъ, къ жужжанію мухи за стекломъ, дуетъ передъ собою пушинку… а губы совсмъ безсознательно шепчутъ: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»…
        Ко мн она привязалась съ первыхъ-же дней и кажется черезъ недлю по ея прізд мы были уже на «ты» и искали глазами другъ друга. Я вдругъ разлюбилъ мою танцовщицу, отказался даже отъ знакомства съ нею и все больше сидлъ дома. Тогда я готовился къ университетскому экзамену, бралъ уроки у приходящихъ учителей, а въ свободное время занимался живописью. Окончивъ свой пейзажъ, я принялся за Зининъ портретъ. Мама противъ этого ничего не имла и Зина каждый день, въ назначенный мною часъ, являлась ко мн въ комнату. Она садилась передо мною въ кресло, принимала граціозную позу и начинала, не отрываясь, глядть на меня своими черными, не мигавшими глазами.
        Мн иногда даже какъ-то жутко становилось отъ этого взгляда. У нея были странные глаза — они всегда молчали. Ея ротъ говорилъ, улыбался, выражалъ ласку, боль, нетерпніе, радость и страхъ, а глаза оставались неподвижными, безучастными. Они умли только пристально, загадочно смотрть съ какимъ-то смущающимъ вопросомъ. Если изрдка и вспыхивало въ нихъ какое-нибудь чувство, то всегда только мгновенно; едва успешь уловить его, какъ глаза уже молчатъ попрежнему.
        Зина произвела на меня сразу, съ первой-же минуты неотразимое впечатлніе. Я началъ смотрть на нее не какъ на четырнадцатилтнюю двочку, а какъ на существо совсмъ особенное. И странное дло, я наблюдалъ за нею и подмчалъ въ ней многое дурное, чего никто не видлъ, и въ томъ числ какую-то непонятную, отвратительную жестокость. Ея любимымъ занятіемъ было всячески мучить жившихъ у насъ собакъ и кошекъ, и я никакъ не могъ ее отучить отъ этого. Конечно, я возмущался всмъ этимъ, но не надолго. Стоило ей ласково взглянуть на меня, и все забывалось. Гд-бы я ни былъ и чтобы ни длалъ, меня тянуло къ ней неудержимо.
        Я старался скрывать это это всхъ, и отъ нея самой, и своимъ отношеніямъ съ нею придавалъ оттнокъ покровительственнаго вниманія и шаловливой снисходительности. «Андрюшинъ капризъ», вотъ какое названіе для Зины придумала Катя и оно, какъ и вс наши прозвища, принялось очень скоро.
        А между тмъ, этотъ «капризъ» не проходилъ, а съ каждымъ днемъ забиралъ надо мною все больше и больше власти. Я самъ замтилъ, какъ совершилась полная перемна въ моей жизни. Знакомые, товарищи, танцы, театръ для меня ужъ больше не существовали. Мои учителя удивлялись отчего я такъ разсянъ; еслибъ они знали, что я едва заглядываю въ книги предъ ихъ приходомъ, то стали бы удивляться только моей, дйствительно, въ то время огромной памяти.
        Одно, чмъ я занимался съ наслажденіемъ, былъ Зининъ портретъ. Я проводилъ надъ нимъ цлые часы, и вс увряли, что онъ становится очень похожимъ. Но самому мн онъ казался ужаснымъ; я хотлъ, чтобъ это вышло живое лицо и долженъ былъ справляться съ такими трудностями, какія мн тогда были не подъ силу. Наконецъ, я какъ-то вдругъ отыскалъ настоящее сочетаніе красокъ — нсколько штриховъ, тней, и вдругъ лицо оживилось, съ полотна глянула на меня Зина съ ея странной близной, съ молчащими неподвижными глазами.
        Я весь дрожалъ, я задыхался отъ восторга, я чувствовалъ въ себ наитіе новой силы и боялся, что вотъ-вотъ она сейчасъ исчезнетъ, а я не успю ничего сдлать. Но мн нуженъ былъ оригиналъ для продолженія работы. Я выбжалъ изъ комнаты и сталъ звать Зину.
        Ея нигд не было и никто даже не могъ сказать мн куда это она пропала. Я подумалъ, что она нарочно отъ меня прячется, поручилъ дтямъ искать ее, и самъ обгалъ вс углы и закоулки.
        - Зина! Зина! — раздалось по всему дому.
        - Ну, чего кричите, не услышитъ, въ кухню она пробжала… Видно чистыхъ комнатъ мало показалось…
        Это говорила, высунувшись изъ двичьей, наша грубая Бобелина.
        Я бросился чрезъ длинный темный корридоръ въ кухню.

* * *
        Кухня у насъ была величины необъятной и перегородками раздлялась на нсколько комнатъ. Тутъ жилъ поваръ съ поваренкомъ, кухарка и прачки, кром того, вчно проживалъ какой-то пришлый людъ, какіе-то кумовья и сваты нашей прислуги, находящіеся безъ мста и пристанища. Я убжденъ, что между ними не разъ попадались и безпаспортные. Никто изъ господъ никогда въ кухню не заглядывалъ, и тамъ могло происходить всякое безобразіе, особенно при систем взаимнаго укрывательства. Я не мню, что одинъ разъ въ теченіе полугода нашъ поваръ непробудно съ утра пьянствовалъ, а за него готовилъ какой-то его братъ, получавшій за это даровое помщеніе, харчи, по вечерамъ и водку.
        Обо всемъ этомъ мам донесли только тогда, когда ужъ оба брата впали въ запой, было перепорчено нсколько обдовъ и мама ршилась взять новаго повара.
        Въ кухн носился чадъ и невыносимый запахъ махорки. Сквозь этотъ чадъ я едва разглядлъ Зину. Она стояла у окошка и что-то внимательно разсматривала. Поваръ, возившійся у плиты, замтилъ меня и снялъ свой колпакъ, вроятно, въ знакъ особенной почтительности.
        - Ну, полноте, барышня, что вы тутъ… оставьте… — забасилъ онъ, обращаясь къ Зин: — только ручки запачкаете… вотъ и Андрей Николаевичъ идутъ за вами!..
        - Зина, что ты тутъ длаешь? — удивленно спросилъ я, подходя къ ней.
        - Погоди, я сейчасъ, сейчасъ… Я только хочу посмотрть, что съ нимъ теперь будетъ!..
        Она на мгновеніе обернула въ мою сторону оживленное лицо, блеснула глазами, а затмъ опять нагнулась къ окошку.
        На окн лежалъ черный, живой ракъ и медленно поводилъ клещами. Я не зналъ, что и подумать, не понималъ, что она особеннаго видитъ въ этомъ рак. Поваръ поспшилъ объяснить мн.
        - Да вотъ-съ играютъ… танцовать его заставляютъ, а не слушается, такъ он у него лапку-съ за это выдернули… Право-съ… вотъ и лапка.
        - Зина! Au nom du Ciel!.. Comment n'as tu pas honte… et quelle cruaut! — смущенно проговорилъ я, стараясь за руку отвести ее отъ окошка.
        Но она упиралась, она не могла оторваться отъ рака.
        - Нтъ, каково, каково! Онъ хотлъ ущипнуть меня за палецъ!.. Ну, такъ постой, постой, будешь-же ты у меня танцовать… тра-та-та, тра-та-та!..
        Она схватила рака за клещи, подняла, стала вертть его во вс стороны и шлепать имъ по окну. Ракъ судорожно поджималъ хвостъ и вздрагивалъ лапами.
        - Ай! Онъ опять ущипнулъ меня!.. Вотъ-же теб, вотъ!..
        Что-то хрустнуло и оторванный клещъ упалъ на полъ.
        - Ну, вотъ видишь, вотъ и наказанье!.. Ахъ, какой онъ смшной теперь!.. Бдненькій инвалидъ… Ну, ничего, ничего, дай я тебя поглажу… или нтъ… такъ право некрасиво…
        Я не усплъ оттащить ее отъ окошка, какъ ужъ въ ея рук оказался и другой клещъ. Она смялась, она глубоко дышала въ какомъ-то лихорадочномъ возбужденіи…
        Я почти силой увелъ ее изъ кухни. Я сжималъ ея руку еще сильне и сильне. Она ничего не говорила и послушно шла въ мою комнату, наконецъ, у самой двери шепнула:
        - Ты совсмъ раздавишь мн пальцы!
        - Слдовало-бы! — задыхаясь отвтилъ я, почти бросая ее въ кресло предъ мольбертомъ.
        Я чувствовалъ, что уже не могу рисовать, что мое настроеніе, моя сила исчезли. Я со злобой смотрлъ на блдную Зину. Вдругъ она прыгнула съ кресла, кинулась ко мн и обвила меня своими тонкими руками.
        - Ну, не сердись, Андрюшечка, душечка… ну, не сердись на меня, пожалуйста.
        Она стала меня цловать, а глаза ея все также молчаливо и жутко блестли.

* * *
        Я не оттолкнулъ Зину и ничмъ больше не выразилъ ей негодованія, возбужденнаго во мн ея отвратительною жестокостью. Я даже совсмъ позабылъ и объ ея поступк, и о своемъ негодованіи.
        - Да ну, поцлуй-же меня… не дуйся… Я такъ люблю тебя, Андрюша…
        Она откинула назадъ свои черные волосы, взяла обими руками мою голову и тихонько прижала ко мн губы.
        Я хотлъ подняться, хотлъ убжать, но обнялъ ее и отвтилъ крпкимъ поцлуемъ.
        Что-то мгновенное, что-то злое и въ то-же время торжествующее блеснуло въ глазахъ ея и вдругъ она осторожно встала съ колнъ моихъ и спокойно, оправляя платье, сла предо мною въ свое кресло. Лицо ея было блдно и глаза ничего не выражали.
        - Что-же, ты сегодня будешь рисовать или мн уйти можно? — проговорила она скучающимъ голосомъ.
        Я глядлъ на нее изумленный, растерянный.
        - Зина, что съ тобою! Отчего ты вдругъ такая?.. Разв я тебя чмъ-нибудь обидлъ?
        - Что такое? Ничего со мною… только скучно — позвалъ меня, а самъ не рисуетъ!.. И вотъ рука болитъ, вы мн чуть пальцы не сломали… Оставьте меня въ поко.
        Она зло и презрительно сжала губы и отвернулась.
        Нежданная, никогда еще неиспытанная мною тоска схватила меня за сердце и самъ не знаю какъ я бросился предъ нею на колни, поймалъ ея руку, ту самую руку, за которую велъ ее по корридору, и покрылъ ее поцлуями.
        - Пожалуйста… пожалуйста!.. Вотъ еще какія нжности, цловать руку у такой двчонки, какъ я!.. Оставь меня, оставь!..
        Она вырвалась и убжала, хлопнувъ дверью.
        Я остался одинъ на полу предъ кресломъ. Я вскочилъ и не знаю для чего, хотлъ кинуться за нею; но вдругъ остановился и долго стоялъ неподвижно, безо всякой мысли, только сердце громко стучало.
        Я помню, мн сдлалось тяжело, неловко, стыдно. Я смутно сознавалъ, что унизилъ себя, опозорилъ. Она злая, капризная, жестокая двчонка и ничего больше, а я вмсто того, чтобы строго отнестись къ ея поступку, я цловалъ ея руку, я сталъ предъ нею на колни, и она-же еще, доведя меня до этого, разыграла обиженную и разсерженную… «Она двчонка, двчонка, двчонка!» — бшено повторялъ я себ и въ то-же время безумно хотлось, чтобъ она снова вошла ко мн, чтобъ опять сказала: «да ну, поцлуй-же меня… не дуйся… Я такъ люблю тебя, Андрюша…»
        А еслибъ она вошла опять съ презрительною и злою миною, я снова-бы, пожалуй, сталъ на колни и умолялъ-бы ее не сердиться… Но, вдь, это невозможно, невозможно! Я не хочу, я не долженъ допускать себя до этого… да и что скажетъ мама, если узнаетъ про все, что сейчасъ было!
        Однако я ршилъ внутренно и почти безсознательно, что мама ничего не узнаетъ… только этого ужъ никогда больше не будетъ, я стану держать себя совсмъ иначе…
        Мною овладла неизмнная ршимость и я скоро успокоился.

* * *
        - Обдать, обдать! — кричали дти, пробгая мимо моей комнаты.
        Когда я вошелъ въ столовую, вс уже были въ сбор. Отца второй мсяцъ не было въ Москв, а потому нашъ Ноевъ ковчегъ чувствовалъ себя очень свободно. Мама, съ разливательною ложкой въ рук, сидла предъ огромною миской супу и безуспшно призывала всхъ занять мста и успокоиться. Наконецъ, кое-какъ размстились. Няньки подвязали дтямъ салфетки и остались за ихъ стульями. Мн ужасно не хотлось садиться на свое мсто, рядомъ съ Зиной, но я боялся обратить на себя вниманіе, а потому слъ какъ ни въ чемъ не бывало. Я только старался не замчать ея присутствія.
        Между тмъ все шло своимъ порядкомъ. Дти шалили и капризничали. Катя опрокинула на скатерть цлый стаканъ съ квасомъ и стала по обыкновенію размазывать пальцемъ лужу. Никто не обращалъ на это вниманія, и обдъ мирно продолжался.
        Мн было неловко. Я старался не смотрть на Зину, но все-же чувствовалъ ее возл себя, слышалъ ея дыханіе и замчалъ, что она время отъ времени на меня посматриваетъ. Мн казалось, что Катя тоже замтила что-то происшедшее между нами, да и тетушки какъ будто косились.
        Однако, я ршилъ, во что-бы то ни стало, не заговаривать съ Зиной, я нарочно началъ болтать всякій вздоръ, обращался ко всмъ, только не къ ней.
        Обдъ уже подходилъ къ концу, когда Зина меня толкнула ногой; я смолчалъ. Но вотъ она еще разъ и еще разъ толкнула. Я отодвинулъ ногу. Прошло минуты дв и опять толчокъ. Это меня раздражило. Вдругъ Зина обернулась въ мою сторону и громко на весь столъ сказала:
        - Andr, зачмъ ты толкаешься?
        Вс взглянули на насъ. Мама изумленно пожала плечами. Я вспыхнулъ. Я никакъ не ожидалъ ничего подобнаго.
        - Какъ! Ты меня сама все толкаешь, а говоришь, что это я тебя, — прошепталъ я наконецъ, опять-таки несмотря на нее.
        - Что-же это вы, точно маленькія дти! — замтила мама:- что за глупости такія, Andr… Право, васъ скоро разсадить придется!
        Конецъ обда прошелъ для меня въ большомъ волненіи. Мн очевидно было, что Зина не намрена оставить меня въ поко, и съ другой стороны я чувствовалъ, что самъ не буду въ силахъ забыть про нее и заняться своимъ дломъ.
        Сейчасъ-же посл обда я ушелъ къ себ и заперся. Я обдумывалъ свое положеніе: мн хотлось идти къ мам, разсказать всю утреннюю сцену, разсказать все, что со мной происходитъ, просить ея совта, хотлось просто поплакать предъ нею, потому что, не знаю съ чего, меня душили слезы.
        Но я тотчасъ-же и оставилъ это намреніе и опять, какъ и предъ обдомъ, ршилъ, что ничего не скажу мам, что она ничего не узнаетъ.
        Я боялся, что она не пойметъ меня, что она обратитъ въ глупость и вздоръ такое дло, которое для меня было черезчуръ важнымъ. Но что-же мн длать? Какъ обращаться теперь съ Зиной? Какъ уничтожить все, что уже сдлано?
        Я думалъ, думалъ и не находилъ отвта, а между тмъ я слышалъ, какъ ручка моей двери нсколько разъ повернулась. Я не сомнвался, что это была Зина, но она не сказала ни слова и отошла отъ двери.
        Я пробовалъ заняться, сталъ читать, но ничего не выходило. Незамтно подошло время и вечерняго чая. Мн хотлось сказаться больнымъ и не выходить къ чаю, но я подумалъ, что это будетъ малодушіе, что мн нужно не избгать Зины, не бояться ея, а, напротивъ того, заставить ее уважать себя, смотрть на меня, какъ на старшаго.
        Я пошелъ въ столовую, но самоваръ еще не подали. Дти бгали по комнатамъ, какъ всегда это бываетъ у насъ передъ чаемъ. Катя что-то бренчала на рояли, Зины не было видно. Я прошелъ въ залу и остановился возл Кати. Она обернулась ко мн и сказала:
        - Что это у васъ произошло съ Зиной?
        - Ничего, — отвтилъ я.
        - Какъ ничего? Посмотри, она сидитъ въ классной и плачетъ; молчитъ, ни слова отъ нея невозможно добиться и ни за что идти сюда не хочетъ. Если ты обидлъ ее чмъ-нибудь, такъ поди, успокой… нехорошо.
        Я ужасно изумился: Зина плачетъ… Мн вдругъ стало ее жалко и я пошелъ въ классную, гд дйствительно, въ уголк, на старомъ кресл, сидла Зина и, дйствительно, плакала.
        При моемъ вход она закрыла лицо платкомъ, и плечи ея поднимались отъ сдавливаемыхъ рыданій. Была секунда, когда я подумалъ, что она притворяется, но, подойдя къ ней ближе, убдился, что ошибаюсь: платокъ, который она держала у лица, былъ совсмъ мокрый.
        - Зина, что съ тобой, — спросилъ я:- о чемъ ты плачешь?
        Она ничего не отвтила, наклонила голову почти къ колнямъ и громко уже зарыдала.
        Я остановился предъ нею, не зная что длать, и стоялъ молча, прислушиваясь къ ея рыданіямъ!
        Вотъ она наконецъ подняла голову, опустила руки съ платкомъ и, при свт лампы, горвшей на рабочемъ дтскомъ стол, я увидлъ совершенно раскраснвшееся лицо ея, съ опухшими отъ слезъ глазами.
        Она глядла на меня такимъ жалкимъ, несчастнымъ и обиженнымъ ребенкомъ, такъ горько и совсмъ по-дтски двигались кончики ея губъ, что мн стало еніе больне. Я наклонился къ ней, взялъ ее за руку и поцловалъ.
        - Зина, скажи мн, отчего ты плачешь? Прошу тебя, скажи…
        Она обвила одною рукой мою шею, прижала ко мн свое мокрое лицо и прерывающимся отъ рыданій голосомъ прошептала:
        - Я гадкая, я виновата… Я тебя обидла, Andr…
        Боже мой! Какъ вдругъ мн стало хорошо и даже весело. Такъ она сама все понимаетъ! Она сознается, она не то, чмъ была весь этотъ день… Что-же это такое, что все это значитъ?
        А Зина плакала, и ея крупныя, неудержимыя слезы мочили мою щеку.
        - Прости меня! — сквозь рыданія снова шептала она надъ самымъ моимъ ухомъ.
        Я могъ отвтить ей опять-таки одними поцлуями.
        - Ну, а теперь пойдемъ пить чай, — сказалъ я:- вытри глаза, умойся; успокойся, пожалуйста, а то мама замтитъ.
        - Хорошо, — покорно отвтила она, и я вышелъ изъ классной.
        III
        Когда она появилась въ столовой и сла за столъ уже спокойная и блдная по обыкновенію, я смотрлъ на нее съ восторгомъ. Она снова казалась мн тою Зиной, какою была въ первыя минуты своего прізда, такою-же загадочною и волшебною, какъ я самъ себ тогда ее назвалъ, и я зналъ, наконецъ, что у нея есть сердце. Одно только испортило за чаемъ мое настроеніе — косые взгляды и перешептыванья шестиюродной тетушки Софьи Ивановны съ Катиной гувернанткой. Я чувствовалъ и понималъ, что он шепчутся про Зину и про меня, конечно, и зналъ, что ничего путнаго изъ этого шептанья не можетъ выйти.
        Я весь вечеръ не подходилъ къ Зин, не говорилъ съ нею и только смотрлъ на нее, и съ меня этого было совершенно довольно. Но, вернувшись къ себ, я опять остался съ моимъ нершеннымъ вопросомъ: чего я такъ обрадовался? Разв и прежде не бывало подобнаго, разв я не видалъ, какъ Зина плачетъ, проситъ прощенья и сейчасъ-же принимается за старое? Можно-ли ей врить? И какъ быть съ нею?…
        Такъ я и заснулъ, ничего не ршивъ и въ сильномъ раздраженіи. Я хорошо помню эту ночь, потому что тогда мн приснился одинъ изъ тхъ странныхъ сновъ, которые потомъ не разъ повторялись.
        Сонъ… но мн странно назвать сномъ то, что было со мною, такъ оно было ярко, такъ походило на дйствительность… Я спалъ и вдругъ проснулся и увидлъ всю свою комнату и различалъ каждый предметъ. Я слъ на кровати, и почему-то вдругъ явилось у меня сознаніе, что мн нужно куда-то идти, но куда — я еще не зналъ. И я всталъ и пошелъ, и вдругъ очутился въ такомъ мст, которое хорошо мн было знакомо. Недалеко отъ Москвы, въ двухъ, трехъ верстахъ отъ нашего Петровскаго есть прекрасное, забытое и запущенное имніе, принадлежавшее одной старинной русской фамиліи и, кажется, по какому-то чуду до сихъ поръ не перешедшее въ купеческія руки. Въ этомъ имніи густой, запущенный садъ, полуразрушенныя оранжереи, большой домъ старинной постройки и съ безчисленнымъ количествомъ комнатъ. Мы часто здили туда всмъ семействомъ гулять и завтракать. Намъ отпирали домъ, и я любилъ бродить по лабиринту пустыхъ его комнатъ. Очевидно, владльцы покинули его давно уже, и все мало-по-малу приходило въ ветхость. Но обстановка дома была прекрасна: дорогая старинная мебель, вс стны увшаны фамильными портретами, прекрасными картинами, а
главное — комнатъ такъ много, такъ много, что заблудиться въ нихъ можно…
        Этотъ домъ съ дтства производилъ на меня впечатлніе сказочнаго замка, и я ужасно всегда фантазировалъ въ его пустыхъ комнатахъ. Здсь разыгрывались въ моемъ воображеніи самыя удивительныя исторіи изъ прошедшаго времени и изъ будущаго. Я ршилъ однажды и твердо врилъ, что такъ оно и будетъ, что этотъ домъ когда-нибудь станетъ моимъ домомъ, что я буду жить здсь въ волшебномъ счастьи…
        Ну, такъ вотъ и теперь, въ моемъ сн, я вдругъ очутился среди этой знакомой обстановки. Все было такъ ясно, такъ поразительно живо, и я до сихъ поръ помню всякую мельчайшую подробность… Мн грезилось какъ будто славное лтнее утро, раннее утро, такъ что въ открытыя окна вливалась душистая свжесть. Я шелъ черезъ длинную залу кому-то на встрчу, и этотъ кто-то уже былъ близко, это была Зина. Вотъ я уже ее вижу, она спшитъ ко мн вся въ блой, почти воздушной одежд, сіяющая и свжая, она протягиваетъ мн руки, я ее обнимаю, и мы выходимъ изъ залы. Вотъ балконъ. Мы спускаемся въ садъ, идемъ по старой липовой алле къ пруду.
        Я еще полонъ впечатлніями вчерашняго дня, знаю, что нсколько минутъ тому назадъ былъ въ своей комнат на кровати; но въ то-же время чувствую, что не сплю, что все это творится наяву со мною, и это нисколько меня не удивляетъ. Необычайное, никогда еще неизвданное мною счастье охватываетъ меня; я скорй лечу чмъ иду, и Зина летитъ со мною, и мы ясно слышимъ и видимъ все, что кругомъ насъ творится. Вотъ запли птицы; вотъ пчелы жужжатъ гд-то вдалек въ синев небесной, а солнце поднимается выше и выше, и мало-по-малу сохнутъ росинки на листьяхъ. Я гляжу на Зину и вижу, что это какая-то новая Зина. Это Зина, которой я врю, которая ничмъ меня не смущаетъ, не задаетъ душ моей никакихъ вопросовъ: въ ней все чисто и ясно, она вся открыта предо мною. И вдругъ я вспоминаю вчерашнюю Зину, вдругъ вспоминаю ея жестокость — и изумляюсь. Я спрашиваю ее, что это значитъ, какъ могла она съ наслажденіемъ мучить несчастное животное, а потомъ и меня? Она качаетъ головой и, глядя мн въ глаза уже не загадочными, не молчащими своими глазами, а добрыми и свтлыми, говоритъ мн:
        - Разв ты не понялъ? Какой ты смшной, право!
        Но я все-же ничего не понимаю.
        - Это такъ нужно было, — шепчетъ она: — для тебя нужно, и не я въ этомъ виновата… Вдь, я заколдована… Уничтожь это колдовство, если можешь, тогда я всегда буду такая какъ теперь…
        И я проснулся.

* * *
        Съ этого дня и съ этой ночи жизнь моя совсмъ стала запутываться. Сонъ произвелъ на меня необыкновенное впечатлніе, и я долго находился подъ его обаяніемъ.
        Предо мною очутились дв Зины, и въ Зин настоящей я искалъ жадно и постоянно Зину моего сна, которую я такъ хорошо помнилъ, которая давала мн такое счастье. Но поиски мои были тщетны. Зинины слезы и ея разскаяніе не оставили въ ней и слда на другое утро. Она какъ будто совсмъ забыла о вчерашнемъ, встртила меня смхомъ и сейчасъ-же спросила:
        - Что-же, будешь ты рисовать сегодня?
        - Да, приходи, — сказалъ я.
        Она пришла. Я жадно принялся за работу. Я не потерялъ своего открытія и портретъ начиналъ удаваться. Зашедшая ко мн мама долго стояла передъ нимъ, смотрла, и вдругъ крпко обняла меня, а на глазахъ ея показались слезы. Она такъ радовалась всегда моимъ успхамъ, и, наврно, выйдя отъ меня, уже представляла себ своего сына великимъ художникомъ. Я самъ былъ радъ, рисовалъ съ восторгомъ и трепетомъ, даже совсмъ забылъ о живомъ моемъ оригинал. Но Зина скоро о себ напомнила.
        - Ты знаешь, я сегодня не спала почти всю ночь, — сказала она мн:- все о теб думала. Какой ты странный, изъ-за чего ты такъ на меня вчера разсердился?
        - Оставь, не говори пожалуйста! — почти закричалъ я.
        Она засмялась.
        - А я спалъ и тебя во сн видлъ, — продолжалъ я: — но совсмъ не такою, какая ты есть на самомъ дл.
        - Какою-же ты меня видлъ:- хуже, лучше?
        - Гораздо лучше…
        - Я думала, что я для тебя и такая хороша, что ты меня такою любишь, какъ я есть.
        - Нтъ, я не люблю тебя такою, да и къ тому-же я тебя совсмъ не знаю.
        - Ты меня не знаешь? Вотъ пустяки! Я самая простая… я даже глупая… Вдь, я ужъ слышала, что говорятъ это…
        Мн сдлалось тяжело, опять тоска захватила меня, хотя я и самъ не зналъ ея настоящей причины. Я грустно смотрлъ на Зину. Она встала, подошла ко мн и, глядя мн прямо въ глаза, сказала:
        - Какой ты странный! Ты иногда такъ на меня смотришь, что мн становится страшно… мн кажется, что или ты когда-нибудь убьешь меня, или я убью тебя.
        На лиц ея дйствительно скользнуло выраженіе испуга. Она слабо вскрикнула и выбжала изъ комнаты.
        «Сумасшедшая!» — подумалъ я. И вдругъ весь вздрогнулъ и похолодлъ; ея безумный страхъ сообщился и мн на мгновеніе, я хорошо это помню.
        Время шло, я совсмъ позабылъ о своихъ занятіяхъ, забывалъ о томъ, что скоро должны начаться мои университетскіе экзамены. Я весь уходилъ въ свою фантастическую жизнь и строилъ самые нелпые планы и работалъ надъ портретомъ. Пришелъ май, начались экзамены. Я понялъ, наконецъ, что ршается для меня серьезный вопросъ, и сдлалъ надъ собою послднее усиліе: не спалъ ночей, сидлъ за книгами, и первые экзамены прошли удачно. Я только усталъ ужасно.
        Какъ-то поздно вечеромъ, часу уже въ первомъ, работалъ я въ своей комнат. Вс наши спали. Кругомъ было совершенно тихо. На завтра предстоялъ трудный экзаменъ, я погрузился въ работу и ничего не слышалъ. Вдругъ кто-то дотронулся до моего плеча. Я обернулся — Зина. Она была полураздта, съ распущенными волосами.
        - Что теб нужно? Зачмъ ты пришла? — спросилъ я.
        - Я хотла посмотрть, что ты длаешь; все учишься, какъ теб не надоло?
        - Такъ зачмъ-же ты приходишь мшать мн? И потомъ разв это возможно. Ты почемъ знала, что я еще не раздтъ? Теб только непріятности будутъ, да и мн тоже.
        - Никто не видлъ, какъ я пришла: вс спятъ, — отвтила Зина.
        - Тмъ хуже, — сказалъ я:- ради Бога, уходи скорй!
        Но она не уходила.
        Я пришелъ въ ужасъ, я совершенно понималъ всю невозможность и неприличность ея появленія и, главное, не видлъ никакой ему причины. Да и сама она не могла сказать, зачмъ пришла ко мн. Я почти насильно вывелъ ее изъ комнаты. Она упиралась, подвигалась къ двери шагъ за шагомъ и все время смотрла на меня, но такъ смотрла, что мн становилось жутко.
        - Я не понимаю, зачмъ ты меня гонишь, — сказала она уже у самой двери: — если вс заснули такъ рано, то разв я виновата, что мн спать не хочется, и неужели я не могу на пять минутъ зайти къ теб?
        Но я ужъ заперъ за нею дверь и вернулся къ своей работ.
        Минуты шли за минутами, а я никакъ не могъ сообразить того, что читаю. Наконецъ, я увидлъ, что и продолжать безполезно: все равно ничего не буду помнить.
        Проспавъ всего часа три-четыре, я проснулся съ тяжелою головой и во время экзамена мн чуть не сдлалось дурно. Однако, все сошло благополучно, и я возвращался домой въ хорошемъ настроеніи духа. По обыкновенію, сейчасъ-же я кинулся къ мам, которая каждый разъ со страхомъ и трепетомъ дожидалась моего возвращенія.
        Объявивъ ей о «пятерк» и обнявъ ее, я вдругъ замтилъ, что она какъ-то странно на меня смотритъ. Она какъ-будто даже совсмъ не обрадовалась и тотчасъ-же вышла изъ комнаты, сказавъ, что ей некогда. Встртившаяся мн въ корридор Софья Ивановна тоже весьма странно на меня взглянула. Мн стало вдругъ неловко, какъ провинившемуся, хотя я не зналъ вины за собою. Я начиналъ смутно догадываться въ чемъ дло. Вывести какую-нибудь сплетню и поднять исторію было величайшимъ наслажденіемъ для большей части нашихъ домочадцевъ. Вроятно, кто-нибудь видлъ Зину возл моей комнаты, да я даже почти и зналъ кто ее видлъ — конечно, Бобелина — и вотъ теперь началось у насъ Богъ знаетъ что.
        Разъясненіе дла явилось очень скоро. Предъ обдомъ мама вошла ко мн, заперла за собою дверь и сла на диванъ съ грустнымъ и озабоченнымъ лицомъ, со знакомою мн миной, которая обыкновенно являлась у нея во время различныхъ домашнихъ непріятностей.
        - Скажи мн, пожалуйста, Andr,- не глядя на меня, спросила она:- вчера, поздно вечеромъ, не приходила къ теб Зина?
        - Да, приходила, — отвтилъ я, и съ ужасомъ почувствовалъ, что красню.
        «Мама сейчасъ замтитъ эту краску и что она обо мн подумаетъ!» пришло мн въ голову, и я покраснлъ еще сильне.
        - Зачмъ-же она къ теб приходила?
        - А спроси ее! Я самъ удивился и сейчасъ-же ее вывелъ и заперъ двери.
        Мама недоврчиво на меня взглянула.
        Да, я не вообразилъ себ, а дйствительно замтилъ недоврчивость въ ея взгляд. Мн стало обидно и больно.
        - Мама! Отчего ты такъ странно глядишь на меня? Я говорю теб, что сразу счелъ совершенно неприличною эту Зинину выходку и строго ей выговорилъ. Неужели ты въ самомъ дл думаешь, что это я позвалъ ее, когда вс спали, да и она сама была почти раздта? Неужели ты считаешь меня или такимъ еще ребенкомъ, что я не понимаю, что прилично и что неприлично, или ужъ я и не знаю, кмъ ты меня считаешь!..
        Мама глядла на меня не отрываясь, очевидно желая увидть изъ лица моего, правду-ли я говорю ей, или что-нибудь скрываю.
        - Ну, если это такъ, — наконецъ проговорила она: — то я теб, конечно, врю; но меня не могло не поразить, когда Софья Ивановна разсказала мн…
        - А, такъ это Софья Ивановна! И, конечно, съ прикрасами и съ прибавленіями!.. Рады опять были сдлать исторію, а ты и разстроилась. Что-жъ, спрашивала ты Зину?
        - Нтъ, я ей ничего не сказала, я хотла прежде поговорить съ тобою… Не обижайся, Andr, я теб врю, я знаю, мой милый, что ты не ребенокъ и все понимаешь, но давно я ужъ хотла сказать теб, чтобы ты былъ осторожне съ Зиной.
        - Разв ты находишь что-нибудь неприличное въ моемъ поведеніи? — спросилъ я, опять красня.
        - Нтъ, ничего, я уврена, что ты смотришь на Зину какъ на сестру; но, вдь, ты знаешь, какъ подозрительны люди. Я ужасно боюсь, чтобы чего-нибудь не выдумали. Вспомни, голубчикъ, что Зину беречь надо; она бдная сиротка, безъ отца и матери, поручена мн, и я должна отвчать за нее предъ Богомъ…
        На глазахъ мамы навернулись слезы.
        - Зачмъ-же ты говоришь мн все это? — въ волненіи и смущеніи прошепталъ я: — разв я самъ не знаю. И въ твоихъ словахъ я вижу опять ко мн недовріе, такъ говори лучше прямо!
        - Нтъ, я теб врю, врю, — поспшно отвтила мама и, наконецъ, я узналъ отъ нея въ чемъ все дло.
        Оказалось, что утромъ Софья Ивановна, со словъ Бобелины, разсказала ей цлую длинную исторію. Бобелина увряла, что я и Зина ведемъ себя совсмъ неприлично, что она давно уже замчаетъ за нами и даже подсмотрла одинъ разъ въ щелку, какъ я во время сеанса за портретомъ стоялъ передъ Зиной на колняхъ и цловалъ ея руки; что Зина уже не въ первый разъ вечеромъ бродитъ по корридору и приходитъ въ мою комнату.
        При этомъ разсказ мн сдлалось душно и скверно. Бобелина лгала, но далеко не все… Я терялся и запутывался больше и больше. Моя совсть была совершенно чиста, а между тмъ отвергать многія подробности этого разсказа я не былъ въ состояніи. Дйствительно, я слишкомъ часто встрчался съ Зиной и всюду искалъ ее; дйствительно, вдь, одинъ разъ, въ тотъ памятный день, я стоялъ предъ ней на колняхъ и цловалъ ея руки. Я былъ увренъ, что Бобелина не видала этого, что она выдумала, но въ то-же, время она сказала правду, она угадала.
        Теперь, именно теперь мн нужно все разсказать мам, открыть ей всю душу! Но опять-таки меня что-то останавливало. Къ тому-же изъ нкоторыхъ ея словъ я ясно видлъ, что она не пойметъ меня; то, что было моимъ мученіемъ и моимъ несчастіемъ, то, въ чемъ я не былъ виноватъ, она поставитъ мн въ вину. Невыносимое, измучившее меня чувство сейчасъ-же явится въ невозможной уродливой оболочк, и я зналъ, что не вынесу этого и что выйдетъ еще хуже.
        Я такъ-таки ничего и не сказалъ мама и она ушла отъ меня. И я понялъ, несмотря на вс ея увренія въ томъ, что она мн вритъ, я понималъ, что она подозрваетъ меня въ чемъ-то дурномъ и мучается этими подозрніями.
        IV
        Наконецъ мои экзамены благополучно окончились. Еще недавно я съ замираніемъ сердца думалъ о томъ времени, когда сдлаюсь студентомъ. Теперь наступило это время, а я не чувствовалъ никакой радости, — не тмъ совсмъ былъ занятъ. Наши перехали, по обыкновенію, на дачу, а меня отецъ отпустилъ немного попутешествовать. Я былъ этимъ очень доволенъ, съ жадностью ухватился за поздку и возлагалъ на нее большія надежды. Наедин съ самимъ собою, далеко отъ Зины, отъ всей этой измучившей меня жизни я, можетъ быть, сумю отрезвиться, лучше понять себя, и вернусь другимъ человкомъ; а это мн такъ было нужно.
        Я ухалъ, какъ-то необыкновенно торопясь, стараясь думать о предстоящей дорог. Сначала располагалъ я хать за границу, но потомъ передумалъ и отправился по Волг. Нашлись и попутчики, два молодыхъ человка, наши старые знакомые.
        Путешествіе началось очень весело, но уже перебравшись на пароходъ въ Нижнемъ-Новгород я чувствовалъ припадокъ тоски: мн хотлось вернуться назадъ, и предстоявшая поздка потеряла для меня въ единъ мигъ всю прежнюю прелесть.
        Однако, я старался преодолть себя, старался развлекаться окружающимъ. Иногда мн это удавалось, но не надолго. Мы хали медленно, останавливаясь гд только возможно, осматривая все хоть чмъ-нибудь достойное примчанія. Подъзжая къ Самар я ужъ совсмъ не зналъ, что длать отъ тоски и, сойдя на берегъ, какъ сумасшедшій кинулся на почту, надясь, что тамъ дожидается меня письмо изъ дома.
        Письмо дйствительно дожидалось и даже не одно, а два. Писала мн и Зина. Она писала, по своему обыкновенію, очень безграмотно, жаловалась на скуку, говорила, что тоскуетъ обо мн и просила вернуться какъ можно скоре.
        Если я до сихъ поръ еще кое-какъ крпился, то теперь, по прочтеніи этого письма, меня охватило полное безсиліе: я чувствовалъ, что дальше хать не могу и ршился, пробывъ два дня въ Самар, вернуться обратно. Никакихъ вопросовъ я не ршилъ, ни отъ чего не избавился и возвращался домой такимъ-же, какимъ и ухалъ.
        Съ замирающимъ сердцемъ подъзжалъ я къ Петровскому. Меня не ожидали такъ скоро. Былъ вечеръ, и вс наши гуляли въ это время. Я утомился съ дороги и слъ на балконъ, поджидая ихъ; мн сказали, что должны вс сейчасъ вернуться. Прошло нсколько минутъ. Я уже хотлъ идти разыскивать Зину; но въ это время скрипнула калитка сада, и я увидлъ ее, бгущую къ балкону. Мн показалось, что она еще выросла и похорошла въ этотъ мсяцъ; она уже носила почти длинныя платья и казалась совсмъ взрослою.
        Зина очень изумилась, увидя меня на балкон. Она крикнула и радостно бросилась ко мн на шею. Ея глаза блестли, она смялась, цловала меня, кричала, звала всхъ скоре, и я видлъ только одно, что никто мн такъ не обрадовался, и что эта радость была искренняя. Я сдлался глупо счастливъ и забылъ все, что меня мучило. Посл чаю мы пошли гулять, и я шелъ подъ руку съ Зиной.
        - Ну, что вы тутъ безъ меня подлывали? — спросилъ я ее.
        - Да ничего, все шло своимъ порядкомъ, какъ одинъ день, такъ и другой. Противная Софья Ивановна все косится на меня и дуется, все на меня наговариваетъ. Ахъ, да! — вдругъ оживленно вскрикнула она:- мы познакомились съ сосдями и иногда очень веселимся. Ты знаешь, къ нимъ пріхалъ сынъ изъ Петербурга, лицеистъ, очень хорошенькій, очень хорошенькій, monsieur Jean, и такой славный, я съ нимъ уже подружилась.
        Я почувствовалъ, что блдню. Я сознавалъ, какъ это глупо, сердился на себя, но ничего не могъ съ собою подлать. Я никогда не слыхалъ объ этомъ monsieur Jean, но теперь, съ первой-же минуты, его возненавидлъ.
        Зина пристально на меня смотрла, и это смущало меня еще больше. Я не хотлъ подать ей, конечно, вида, что обратилъ особенное вниманіе на слова ея, а между тмъ для меня очевидно было, что она меня понимаетъ.
        - И часто видаетесь вы съ сосдями? — спросилъ я, стараясь сдлать этотъ вопросъ какъ можно спокойне.
        - Да, часто, особенно я. Катя, ты знаешь, ужасная домосдка: ее никакъ не вытащишь; такъ я одна къ нимъ бгаю; иногда гуляю съ monsieur Jean. Онъ такой добрый и всячески меня забавляетъ…
        Она, конечно, говорила все это нарочно, чтобы дразнить меня и достигала своей цли. Я понималъ, что ничего не сдлаю съ отвратительнымъ родившимся во мн чувствомъ.
        А она продолжала пристально глядть на меня и, крпко опираясь мн на руку, болтала:
        - Да, и представь, третьяго дня я гуляла съ нимъ въ парк, и вдругъ, какая глупость! Вдругъ онъ мн признался въ любви?
        - Какой вздоръ ты говоришь, — прошепталъ я.
        - Разумется вздоръ, только это правда.
        - Ну, и что-же ты отвтила ему?
        - А можетъ быть я теб вовсе не хочу сказать, что я ему отвчала…
        - Сдлай одолженіе, не говори, да и совсмъ мн не говори этихъ глупостей.
        - Ай, ай, ай! — засмялась она:- вотъ ты ужъ и старымъ ддушкой становишься; для тебя ужъ это глупости… Ну, а я теб все-таки-же скажу, какъ было дло. Видишь вонъ ту скамейку, вонъ тамъ все и случилось, — только нтъ, нтъ, я ни за что теб не разскажу, ни за что въ мір!.. А теперь можешь пойти къ мам и пожаловаться ей на меня, что я занимаюсь такими глупостями!
        Она выдернула свою руку и убжала.

* * *
        Я слъ на скамейку, и мн показалось, что со мной случилось громадное несчастье. Я не зналъ: врить мн Зин или нтъ. Можетъ быть, она и солгала все, а, можетъ, быть сказала и правду; но если даже и солгала, такъ, вдь, уже и ложь эта мучительна и ужасна! Значитъ, если и не было, такъ могло быть, можетъ быть, пожалуй, будетъ! Мн опять вдругъ стыдно стало за себя. Я ненавидлъ Зину; а еслибъ этотъ Jean попался мн теперь, то я, кажется, уложилъ-бы его на мст!
        И вотъ мн припомнилась Зина моего сна. То свтлое, отрадное чувство, которое она во мн возбудила, и я готовъ былъ бжать за этимъ чувствомъ на край свта, а тутъ на яву былъ такой мракъ, такое мученье.
        Я началъ бродить въ парк, не замчая дороги, и скоро встртился съ нашими. Тутъ были и сосди.
        Я еще издали увидлъ длинную, тонкую фигуру лицеиста. Рядомъ съ нимъ шла Зина. Мн хотлось убжать, я Богъ знаетъ, что далъ-бы, чтобы не встртиться теперь съ этимъ monsieur Jean, а между тмъ бгство было невозможно: меня уже замтили. Черезъ минуту я долженъ былъ протягивать руку лицеисту, съ нимъ знакомиться. Я собралъ вс силы, чтобы сдлать это по возможности любезно, и въ то-же время сознавалъ, что веду себя глупо. Мн казалось, что вс видятъ и понимаютъ отлично мое душевное состояніе и смются надо мной.
        Monsieur Jean былъ вовсе не такъ красивъ, какъ описывала его Зина, но мн онъ тогда показался удивительнымъ красавцемъ. Онъ велъ себя непринужденно, съ апломбомъ маленькаго фата, и я сразу замтилъ, что онъ ухаживаетъ за Зиной. Мы шли съ нимъ рядомъ, и онъ что-то говорилъ мн, чего я почти не слышалъ. Вдругъ къ нему подошла Зина и взяла его подъ руку. Она улыбалась ему, а онъ таялъ отъ этой улыбки.
        Еще минута, и я наврно сдлалъ-бы какую-нибудь глупость. Впрочемъ, я ужъ и теперь сдлалъ глупость! Я вдругъ, не говоря ни слова, свернулъ въ сторону, на первую попавшуюся дорожку и ушелъ отъ нихъ, почти убжалъ, и въ безсильной злоб на нсколько кусковъ сломалъ свою трость и готовъ былъ рыдать на весь паркъ и кусать деревья. Никогда еще не испытывалъ я такого бшенства и такой внутренней боли.
        Вернулся я домой раньше нашихъ и забрался наверхъ, къ себ.
        Вотъ въ открытыя окна слышны голоса: наши возвращаются… Вотъ дти съ шумомъ и гамомъ бгутъ по лстниц. Моя дверь скрипнула и тихонько, на цыпочкахъ, вошла Зина. Она осторожно заперла за собою дверь, подошла ко мн и сла на диванъ, рядомъ со мною.
        - Andr, зачмъ ты ушелъ? Я потомъ побжала за тобою, но не могла догнать тебя: и мн тебя очень нужно было… Andr, послушай, я должна сказать теб одну вещь, только поклянись мн, что ты никогда и никому объ этомъ не скажешь, поклянись!..
        Я не отвтилъ ей ни слова и сидлъ неподвижно.
        - Такъ ты не хочешь? Ради Бога, умоляю тебя, поклянись мн, милый, голубчикъ!
        - Ну, клянусь. Что теб?
        - Такъ слушай, — тихо шепнула Зина;- слушай! Скажи мн, отчего ты такъ скоро вернулся? Ты получилъ мое письмо?
        - Да, получилъ.
        - Ты оттого вернулся, что я звала тебя? Вдь, да; вдь, правда; вдь, я угадала?
        Я молчалъ, но ей врно и не нужно было моего отвта; ея лицо вдругъ измнилось: съ него ушло все, что было въ немъ дтскаго; я въ первый разъ увидлъ передъ собою въ ней взрослую двушку. Она взяла мои руки и крпко ихъ сжала. Она спрятала свое лицо на плеч моемъ и, задыхаясь и волнуясь, быстро шепнула:
        - Andr, если-бы ты зналъ какъ я ждала тебя; я думала о теб каждую минуту. Andr, я люблю тебя, понимаешь… я влюблена въ тебя… Я безъ тебя не могу жить, я на всю жизнь люблю тебя!..
        Мн казалось, что я сошелъ съ ума, что все это сонъ, и вотъ я сейчасъ проснусь, и все будетъ совсмъ другое.
        Но Зина продолжала шептать и повторяла:
        - Я люблю тебя, Andr, не смйся надо мною; вдь, я ужъ не маленькая, я не виновата, что люблю тебя… Что-же ты мн ничего не отвчаешь? Разв ты самъ меня не любишь?.. Зачмъ ты молчишь? Чего ты боишься? Говори, говори, ради Бога!..
        Она повернула къ себ мое лицо, ея руки дрожали на плечахъ моихъ; на глазахъ блистали слезы. Лицо было какое-то вдохновенное, какое-то до того странное, что она сама на себя не была похожа.
        Я хотлъ говорить и не могъ. Моя голова кружилась, въ виски стучало, и вдругъ я зарыдалъ…

* * *
        Всю эту ночь я не сомкнулъ глазъ и пролежалъ въ лихорадк, ловя обрывки мыслей, приходившихъ мн въ голову, разбираясь въ нахлынувшихъ на меня ощущеніяхъ.
        Никогда не могъ я ожидать ничего подобнаго. Конечно, ужъ давно я понялъ, что люблю Зину особенно, но все-же не опредлялъ этой любви, не придавалъ ей извстную форму. Мн кажется, что я скажу совершенно искренно, что самъ никогда не допустилъ-бы этого признанія: до самой послдней секунды я не зналъ, что такое скажетъ мн Зина, и то, что она мн сказала, поразило меня необычайно. «Разв это можетъ быть? Разв это есть?» — повторялъ я себ и ужасался, и радовался. Но что-же будетъ дальше — страшно подумать! Я только что поступилъ въ университетъ, мн восемнадцатый годъ, а ей нтъ еще и пятнадцати.
        Я понималъ, что если до сихъ поръ еще могъ скрывать свое чувство отъ постороннихъ, то теперь, посл Зининаго признанія, мы не сумемъ скрыться. И къ тому-же, несмотря на все счастье, охватившее меня, я не могъ отвязаться отъ сознанія, что есть во всемъ этомъ что-то темное, что-то смущающее совсть. Вдь, еслибъ этого не было, я-бы давно признался во всемъ мам, а теперь не могу и ни за что не признаюсь. Мое чувство, какъ мн казалось, было высоко, было свято само по себ, но что-то дурное заключалось именно въ томъ, что предметомъ этого чувства была Зина; однимъ словомъ, тутъ являлось какое-то неразршимое противорчіе. Была минута, когда я подумалъ, что узналъ, какъ мн надо поступить, и что именно такъ и поступлю непремнно. Я ршилъ, что завтра-же переговорю съ Зиной, скажу ей, что мы можемъ продолжать любить другъ друга, но не должны никогда говорить объ этомъ, должны теперь какъ можно дальше держаться другъ отъ друга, какъ будто мы въ разлук. А потомъ, чрезъ нсколько лтъ, когда будетъ можно, все начнется снова, и что только такъ намъ и возможно быть теперь.
        Я ршилъ это, но чрезъ минуту самъ хорошо понялъ, что ничего этого не будетъ и быть не можетъ. Я понялъ, что самъ первый нарушу свое общаніе.
        - Ты совсмъ боленъ, на теб лица нтъ; ты врно простудился дорогой! — замтила мн утромъ мама.
        - Нтъ, ничего, я здоровъ, — отвтилъ я, не смотря на нее и прошелъ въ садъ: я зналъ, что тамъ Зина.
        Какъ встрчусь я съ нею?
        Зина тихо ходила по садовой дорожк съ книгой въ рукахъ; она учила какой-то урокъ. Я пошелъ рядомъ съ нею. Сначала она длала видъ, что продолжаетъ учиться, но скоро положила книгу свою на попавшуюся скамейку и взяла меня за руку.
        Я взглянулъ на нее и изумился: опять это была не прежняя Зина. Ея молчащіе глаза, ея блдное лицо и странная улыбка говорили, что это совсмъ не ребенокъ, и мн почему-то становилось страшно. Мн хотлось-бы, чтобъ у нея было другое лицо, мн хотлось-бы, чтобъ она была настоящимъ ребенкомъ, какъ были т хорошенькія двочки въ блыхъ и розовыхъ платьяхъ, съ которыми я танцовалъ на нашихъ маленькихъ вечерахъ и которымъ признавался въ любви, нося еще курточку, и которыя сами отвчали мн, что очень меня любятъ. Мн хотлось-бы, чтобы вся наша исторія была только дтской исторіей, — милою, смшною и мимолетною, оставляющею на всю жизнь смшное и милое воспоминаніе. Но я хорошо зналъ, что наша исторія не дтская, не смшная и не мимолетная. Я предчувствовалъ, что это что-то совсмъ новое и опять-таки страшное.
        - Зина, зачмъ это было все, что вчера случилось. Зачмъ ты мн сказала! — невольно выговорилъ я, грустно смотря на нее,
        Она изумилась.
        - Разв-бы лучше было, если-бъ я молчала? Если хочешь, я буду молчать; я скажу теб, что солгала, да, вдь, ты мн самъ теперь не повришь.
        - А monsieur Jean? — спросилъ я.
        Она засмялась на весь садъ, стала кругомъ меня прыгать и бить въ ладоши.
        - Ахъ, Андрюшечка-душечка, какой ты вчера былъ забавный! какой глупенькій! Разв можно было такъ смотрть на monsieur Jean? Вдь, онъ наврно тебя теперь дурачкомъ считаетъ!
        - Зачмъ-же ты меня дразнила?
        - Потому что это было очень весело.
        - Такъ ты все сочинила, ничего не было?
        - Нтъ, было, но, вдь, это безъ тебя, такъ какое теб дло? Теперь ты со мною! А я со вчерашняго вечера и забыла совсмъ, что есть на свт monsieur Jean, ты мн только теперь напомнилъ. Ахъ, какая досада, что этотъ урокъ у меня противный, ну, да ничего, чрезъ часъ я буду свободна и пойдемъ, пожалуйста, гулять вмст.
        Она опять взяла свою книгу и стала учиться.
        Я слъ на скамейку, смотрлъ, какъ она ходитъ, какъ она закрываетъ глаза и что-то шепчетъ, очевидно, учитъ наизусть, какъ будто можно было что-нибудь теперь выучить.
        Черезъ часъ Зина подбжала ко мн въ шляпк и немного принаряженная, взяла меня подъ руку, и мы вышли изъ нашего сада.

* * *
        Я хотлъ идти въ паркъ ближнею дорогою черезъ огороды, но она повела меня улицей, мимо дачи, гд жилъ лицеистъ. Я сообразилъ это тогда только, когда увидлъ его длинную фигуру у калитки.
        Зина нжно оперлась на мою руку и начала болтать мн всякій вздоръ, кокетливо ко мн наклонялась и не обращала никакого вниманія на лицеиста. Онъ поклонился; она едва кивнула ему головой и сейчасъ-же опять мн заговорила.
        Въ другое время, можетъ быть, мн и пріятно было-бы все это, особенно посл глупой роли, которую я сыгралъ наканун, но теперь мн вовсе было не до самолюбія. Напротивъ, я смутился, мн стало тяжело.
        - Зачмъ ты меня повела мимо этой дачи? — сказалъ я Зин.
        - Ахъ, я право не обратила вниманія, какъ мы идемъ, — отвтила она.
        - Нтъ, ты лжешь, ты повела нарочно, ты хотла, чтобы насъ съ тобой увидалъ этотъ твой лицеистъ. Какъ вчера меня имъ дразнила, такъ теперь его мною дразнишь: я это наврное знаю и вижу.
        - Совсмъ нтъ; и это глупости, — проговорила она, пожавъ плечами.
        Но я зналъ, что правъ, и меня это раздражало.
        Наканун вечеромъ, во время этого неожиданнаго и волшебнаго объясненія, потомъ, въ долгіе часы моей безсонной ночи, Зина для меня опять была свтлою Зиной моего сна, а вотъ теперь этотъ сонъ снова разлетлся. Опять та-же вчная, мучительная, невозможная Зина: вотъ она идетъ и лжетъ. Теперь лицеистъ насъ не видитъ, она говоритъ иначе, совершенно иначе себя держитъ, не кокетничаетъ. А если-бъ онъ показался гд-нибудь, если-бъ онъ могъ насъ видть, она опять начала-бы гримасничать.
        Это было для меня такъ ужасно, что я готовъ былъ ее ненавидть. На минуту она стала мн противна. Я шелъ понуря голову, и хотлось мн, чтобы какая-нибудь невдомая сила навсегда раздлила насъ, чтобы никогда не видать мн ея, чтобы не знать о ней и не думать.
        Мы вошли въ паркъ, забрались въ самую глубь его, свернули съ дорожки. Зина стала искать землянику, а я безцльно бродилъ между деревьями. Она принесла мн сплыя большія ягоды на вточкахъ, она наколола на мою шляпу какіе-то цвты и наконецъ объявила, что ей хочется отдохнуть, что мы можемъ отлично посидть подъ этими деревьями. Было жарко, я снялъ шляпу и прилегъ на мягкой трав подъ огромной сосной, надъ которою медленно плыли легкія облака. Со всхъ сторонъ дышала лтняя жизнь, раздавались тысячи тихихъ лсныхъ звуковъ. Зина тоже сняла свою шляпку и положила голову ко мн на колни. Я забылъ свою ненависть, свое негодованіе; я опять любилъ ее безумно и мучительно, и не могъ на нее наглядться…
        Потомъ, много разъ сидли мы съ нею подъ деревьями этого парка, много разъ ея голова лежала на моихъ колнахъ; ея тонкія руки обнимали меня, а я разбиралъ и гладилъ ея волосы, и каждый разъ то-же мучительное, невыносимое чувство овладвало мною. Это были минуты величайшей силы моей любви, но самая-то любовь заключала въ себ столько тоски и мученья! Несмотря на нжность Зины и ея признаніе, я съ перваго дня любилъ ее безнадежно, безо всякой вры въ настоящее и будущее.
        Если вспомнить день за день все, что было со мною въ это лто, то вышелъ-бы однообразный разсказъ о постоянно возраставшемъ моемъ мученьи, да и разв можно разсказать все это? Рдкій день проходилъ безъ того, чтобы Зина не довела меня до отчаянія. Она играла и забавлялась мною, я сознавалъ это и проклиналъ ее, ненавидлъ, а при первой ея ласк снова къ ней возвращался, снова какъ-то ладилъ съ собою. Если мн прежде казалось, что та жизнь, какую я велъ до моей поздки по Волг, не могла продолжаться, то теперешняя уже дйствительно становилась невозможною, и я предчувствовалъ, что скоро настанетъ всему конецъ, что все это порвется, такъ или иначе.
        И конецъ пришелъ скоро, даже скорй чмъ я думалъ.
        Наши прогулки, наши волненія замчались всми. Мама была очень занята это лто своими длами по имнію, постоянно вела серьезную и непріятную переписку, часто узжала въ городъ и долго ни о чемъ не догадывалась. Что-же касается до разныхъ тетушекъ и Бобелинъ, он слдили за нами по пятамъ, очевидно, желая собрать побольше матеріала и доложить мам длинную и по возможности грязную исторію. Конечно, всего проще-бы было запретить наши уединенныя прогулки, строго внушить Зин, чтобъ она держала себя иначе и отъ меня отдалялась; но никто этого не ршился сдлать. Мое положеніе было совсмъ особенное въ дом. Я считался любимцемъ родителей и пользовался всеобщею если не ненавистью, то по крайней мр нелюбовью домочадцевъ. Тетушки хорошо знали, что если я захочу чего-нибудь, такъ поставлю на своемъ, могу надлать имъ много непріятностей, могу въ крайнемъ случа вредно для нихъ повліять на маму, а потому вс он боялись мн перечить и только меня ловили.

* * *
        Уже прошелъ августъ; недли черезъ дв мы должны были перебраться въ Москву. Я былъ почти какъ помшанный. Зина меня совершенно замучила своими выходками. Въ теченіе перваго мсяца она какъ будто забыла думать о лицеист, но вотъ онъ опять ей понадобился какъ врное средство дразнить меня. Она стала съ нимъ кокетничать, и когда я пенялъ ей, самымъ безсовстнымъ образомъ клялась, что все это мн только кажется, что все я выдумываю. Между нами часто происходили бурныя объясненія. Зина способна была довести меня до страшной злобы, до изступленія. Мысли мои подъ конецъ совсмъ спутались, я уже не боролся съ собою и жилъ только настоящею минутой. Наконецъ, я даже пересталъ сдерживаться предъ домашними.
        Не объясняя никому причины моего гнва на Зину, я сердился на нее при всхъ открыто. Зажмуривъ глаза, заткнувъ уши, я какъ будто летлъ въ какую-то пропасть и находилъ мучительное наслажденіе въ этомъ отчаянномъ полет.
        Вдругъ Зина выдумала новость: она стала отъ меня отдаляться, она отказывалась гулять со мною, и когда я съ ней заговаривалъ, иногда просто мн ничего не отвчала. Я раздражался этимъ, требовалъ у нея отвта, что все это значитъ, и, не получая его, окончательно выходилъ изъ себя, бсновался, рвалъ на себ волосы. Мои невозможныя отношенія къ Зин превратились просто въ какіе-то болзненные припадки.
        Какъ-то разъ, въ первыхъ числахъ августа, она промучила меня все утро. Я убжалъ въ садъ, въ бесдку, и лежалъ тамъ съ горящею головой, ни о чемъ не думая и ничего не понимая. Потомъ вдругъ мои мысли какъ будто просвтлли; я нсколько очнулся, я понялъ, наконецъ, все свое безуміе. Зина была безнадежна! Мой сонъ оставался сномъ и ушелъ далеко, и никогда ему на яву не повториться. Тотъ свтлый и чистый образъ снова сталъ предо мной. Я зналъ, что мн нужно, наконецъ, бжать отъ живой Зины, я не могъ любить ее, потому что такая любовь была только позоромъ, а между тмъ я все-же любилъ ее до сумасшествія…
        Вотъ вошла она въ бесдку и обняла меня. Я поднялся въ негодованіи и оттолкнулъ ее.
        - Уйди отъ меня и не прикасайся ко мн! — закричалъ я. — Я ненавижу тебя; ты дьяволъ, ты только хочешь меня измучить и уморить! Ты только умешь лгать, притворяться!.. Уйди отъ меня и не смй мн говорить ни слова, я не хочу тебя знать, не хочу тебя видть…
        Она потянулась было опять ко мн, и я опять оттолкнулъ ее такъ, что она зашаталась. Она прислонилась къ стнк бесдки и громко зарыдала. Я никогда не могъ выносить ея слезъ и рыданій. Я кинулся къ ней, но въ эту самую минуту въ бесдку вошла мама. Она остановилась предъ нами съ поблднвшимъ лицомъ; ея добрые глаза взглянули на меня съ невыносимымъ упрекомъ, даже какъ будто съ презрніемъ.
        - Зина, — тихо проговорила она:- уйди отсюда; успокойся, пожалуйста, и иди въ свою комнату.
        Зина вышла. Мама стояла предо мной все такая-же блдная и также невыносимо на меня глядла.
        - Я никакого объясненія не прошу у тебя, — сказала она мн. — Я не знаю и знать не хочу, что тутъ у васъ, но все это такъ дико, такъ невозможно, что я должна положить этому предлъ. Стыдно теб, Andr, я считала тебя за порядочнаго юношу!
        Слезы брызнули изъ ея глазъ и она, удерживая рыданія, быстро вышла изъ бесдки…
        Я не знаю, какъ это устроили, но только въ тотъ день я не видлъ Зины, да и никого не видлъ.
        На слдующее утро, когда я сошелъ внизъ, не было ни мамы, ни Зины. Катя мн сказала, что Зину увезли въ Москву, что ее отдаютъ въ институтъ. Я убжалъ къ себ, я рыдалъ, хохоталъ, бился головой объ стну, ломалъ все, что попадалось подъ руку и, наконецъ, упалъ на кровать въ полномъ изнеможеніи.
        V
        Я написалъ все это не вставая съ мста, писалъ весь вчерашній день, всю ночь. Madame Brochet принесла мн обдъ въ комнату; но я до него и не дотронулся, вотъ онъ такъ и стоитъ въ углу на стол. Я не замтилъ, какъ прошли сутки — я жилъ опять прежнею жизнью, и какое это было счастье чувствовать себя такъ далеко отъ того ужаса, который теперь меня окружаетъ.
        Я очнулся, когда солнце было уже высоко и заглянуло въ мои открытыя окна, ударило мн прямо въ глаза, разогнало вс яркіе, будто снова только сейчасъ пережитые годы.
        Я подошелъ къ окошку: на меня пахнуло свжестью и ароматомъ ясное весеннее утро. Кругомъ знакомыя горы, а впереди синева озера. И вотъ явственно и звонко прошепталъ надо мной Зининъ голосъ. Я закрылъ глаза и увидлъ ее, но уже не двочкой, а такою, какой она была нсколько мсяцевъ тому назадъ здсь, въ этой-же комнат, у этого открытаго окошка.
        Тоска давить стала; но утомленіе взяло верхъ и надъ тоской, я упалъ въ кресло и заснулъ, не раздваясь.
        Только сейчасъ стукъ въ дверь разбудилъ меня. Это madame Brochet спрашиваетъ, что со мной, и предлагаетъ завтракъ. Нужно поскоре куда-нибудь спрятать вчерашній обдъ: madame Brochet такъ подозрительно на меня смотритъ съ тхъ поръ, какъ я къ ней вернулся, боюсь — а вдругъ какъ она возьметъ да и попроситъ меня подъ какимъ-нибудь предлогомъ выхать изъ ея домика.
        Нтъ, во что-бы то ни стало нужно разогнать ея подозрнія. Спрячу обдъ, выйду къ ней и буду веселъ…
        Все сошло благополучно, я опять могу приняться за работу.

* * *
        Зина изчезла изъ нашего дома: она была въ институт. Я далъ слово не стараться видть ее и сдержалъ свое общаніе. Мало-по-малу я пришелъ въ себя: и Зина, и вся эта безумная исторія стали мн казаться далекимъ бредомъ. Я ни разу не былъ въ институт, а Зину къ намъ не привозили; къ тому-же чрезъ годъ въ ея жизни произошла перемна: изъ-за границы пріхала ея тетка, и мама ей передала вс права надъ нею. Она взяла Зину изъ института, такъ какъ та ничему тамъ не училась, и увезла ее съ собою. Зина прізжала къ намъ прощаться; но меня не было дома, да я и не грустилъ объ этомъ…
        Прошло шесть лтъ, и прошли эти года невроятно скоро. А теперь такъ я совсмъ даже не могу ихъ вспомнить; мн кажется, что совсмъ ихъ и не было. Наши продали московскій домъ и переселились въ деревню; я окончилъ курсъ, жилъ въ Петербург одинъ, писалъ свою магистерскую диссертацію и собирался жениться.
        Да, жениться. У меня была невста, Лиза Горицкая, наша сосдка по имнію. Мама давно уже грезила объ этой свадьб, и въ послднюю поздку въ деревню я сдлалъ Лиз предложеніе. Мн помнится, что я тогда былъ счастливъ, мн казалось, что я любилъ Лизу. Она была славная и хорошенькая двушка, вчно розовая и счастливая, заражавшая всякаго своимъ смхомъ и весельемъ. Она была единственная дочь у матери-вдовы, которая ее боготворила. По прізд въ деревню я сталъ къ нимъ забираться, благо близко это было, чуть не каждый день, и, наконецъ, замтилъ, что мн безъ Лизы просто скучно. Между тмъ недли черезъ дв мн предстояло возвратиться въ Петербургъ. Сначала это меня очень мало тревожило; но вотъ, какъ-то вернувшись домой отъ Горицкихъ, я вдругъ чрезвычайно смутился при мысли о томъ, что какъ-же, это я останусь одинъ, что какъ-же это все опять кончился — не будетъ предо мною ни свтлаго лица Лизы, ни смшной, добродушной фигуры ея матери, Софьи Николаевны, ни всхъ этихъ прошивочекъ, скляночекъ, шкатулочекъ, которыми такъ любила заниматься Лиза. Понялъ я, что какъ хорошо было-бы, если-бы все это со мной осталось.
        На слдующій день мы гуляли съ Лизой въ лсу. Вечеръ былъ удивительный, да и мстность прелестная. Мы шли и долго молчали, и я съ каждою минутой убждался, что все это такъ хорошо, такъ мило для меня только потому, что идетъ со мной Лиза и что непремнно нужно, чтобы Лиза всегда шла со мною.
        - О чемъ вы думаете? — спросила она меня.
        Я такъ прямо и сказалъ ей о чемъ думаю. Если бы зналъ только кто, какъ растерялась бдная Лиза. Она остановилась, раскрыла на меня свои срые глаза, но не отняла у меня руку.
        - Андрей Николаевичъ, что-же это вы такое сказали? — растерянно прошептали она:- разв можно говорить такія вещи!?.
        - Конечно, нельзя, если ихъ не думаешь. Но, вдь, вы спросили меня что я думаю, и я откровенно сказалъ вамъ, и теперь опять это повторяю и хочу чтобъ и вы такъ-же откровенно сказали мн то, что вы думаете.
        Быстро, быстро разгораясь, залилъ румянецъ все лицо Лизы Я смотрлъ, не отрываясь, на это лицо; я видлъ эти быстрыя измненія въ его выраженіи; я замчалъ какъ безконечно хорошетъ Лиза съ каждою новою секундой.
        - Ахъ, — невольно сорвалось у нея:- что-же это такое?! Ну, да что-жъ, я не стану лгать, Андрей Николаевичъ: эти два мсяца мн показались не то минутой, не то двумя годами… Мн кажется, что я всегда васъ знала и никогда я не была такъ счастлива, какъ въ это время. Еще сейчасъ я не знала что такъ счастлива, и теперь, только сію минуту поняла это, — вотъ что я могу вамъ сказать…
        На ея глазахъ блестли слезы.
        Я крпко сжалъ ей руки, молча смотрлъ на нее. Невольное движеніе влекло меня обнять и прижать къ своей груди эту милую, раскраснвшуюся, такъ дтски и въ то-же время серьезно смотрящую на меня двушку; но я удержался.
        Мы пошли дальше и во все время молчали. Мы не знали, какъ вышли изъ лсу, не помнили, какъ вернулись домой, къ Софь Николаевн.
        Она сидла на обросшемъ плюшемъ балкон и хотла что-то сказать намъ, но вдругъ взглянула на Лизу и остановилась.
        - Матушка, что съ тобой, что это у тебя за лицо? — проговорила она наконецъ.
        Лиза бросилась къ ней на шею и заплакала.
        - Да что такое, что? — повторяла Софья Николаевна, тоже вся вспыхивая и нсколько лукаво смотря на меня.
        - Нтъ, я не могу, не могу. Его спроси, пусть онъ скажетъ, — захлебываясь слезами, шептала Лиза.
        Я хотлъ говорить, но у меня пересохло въ горл, и слова не давались.
        - Да не нужно, не нужно, поняла я васъ! — тихо сказала Софья Николаевна, протягивая мн руку…
        Вотъ этотъ вечеръ я вижу ясно предъ собою, а потомъ все опять въ туман. Скоро я ухалъ въ Петербургъ работать надъ диссертаціей. Свадьбу, по настоянію Софьи Николаевны, отложили до весны. Къ Рождеству ждали меня въ деревню…

* * *
        По утрамъ я часто ходилъ въ Эрмитажъ и проводитъ тамъ нсколько часовъ предъ своими любимыми картинами. Какъ-то, въ середин декабря, стоялъ я у тиціановской Магдалины и вдругъ замтилъ въ ней одно поразившее меня сходство, не въ чертахъ лица, нтъ, но что-то въ выраженіи напомнило мн Зину въ иныя ея минуты.
        Измученная, вдохновенная, раскаивающаяся, облитая слезами женщина, созданная Тиціаномъ, и Зина! Кажется, что могло быть общаго?.. А между тмъ сходство дйствительно поражало. Точно съ такимъ-же выраженіемъ я помню Зину въ дв-три минуты, когда она блдная, вся въ слезахъ, являлась предо мною и оплакивала свои проступки и раскаивалась, и просила у меня прощенья.
        Въ подобныя минуты она была всегда искренна и совсмъ не походила на ребенка. Теперь я очень рдко думалъ о Зин, но это внезапно найденное мною сходство вернуло къ ней мои мысли, и я сталъ о ней думать. Мн хотлось увидть ее, такъ, мелькомъ, чтобы только посмотрть, что съ ней теперь сталось…
        И вдругъ я ее увидлъ.
        Высокая, стройная женщина подошла ко мн и положила мн на плечо свою руку. Я съ изумленіемъ обернулся, растерянно взглянулъ на нее и сразу узналъ въ ней Зину.
        Она очень мало измнилась; пятнадцатилтняя двочка была не похожа на ребенка; а теперь, въ двадцать одинъ, она осталась такою-же. Еще за минуту передъ тмъ, когда я уже о ней думалъ и во всхъ подробностяхъ вспоминалъ лицо ея, мн не было ни страшно, ни больно отъ этихъ воспоминаній: я оставался спокойнымъ; все это такъ давно прошло и ничего общаго не могло быть между тмъ временемъ и моею теперешнею жизнью. А тутъ, только что живая Зина подошла ко мн, только что взглянула она на меня и я взялъ ее за руку, какъ разомъ уничтожилось все пространство времени въ шесть лтъ, прошедшее съ послдняго нашего свиданія. Прежде еще, чмъ я сознавалъ это, я уже былъ тмъ-же самымъ несчастнымъ человкомъ, какимъ бывалъ всегда въ ея присутствіи. Она опять владла мною; прежній воздухъ дохнулъ на меня и я опять мучился.
        - Ты знаешь, Andr,- заговорила Зина, прежде чмъ я могъ произнести слово: — я здсь не случайно, я была у тебя. Мн сказали, что ты въ Эрмитаж и я отправилась искать тебя. Ты мало измнился; ну, а я какъ.
        - Да и ты мало измнилась. Скажи, какъ ты здсь, на долго-ли? Что ты длаешь, что съ тобою? Все скоре разскажи мн.
        И она стала мн разсказывать. Ея тетка умерла, она опять одна съ очень маленькими средствами. Она еще не знаетъ что будетъ длать, гд будетъ жить. А теперь остановилась въ дом своего бывшаго опекуна, одного стараго генерала.
        - Можно къ теб? — спросилъ я.
        - Конечно, разумется, пойдемъ сейчасъ! Ты увидишь моего генерала, отличный старикашка, страшно богатъ и влюбленъ въ меня.
        Мы похали.
        Генералъ былъ дома. Зина меня сейчасъ представила какъ родственника и стараго друга дтства. Впрочемъ, онъ зналъ мою мать и встртилъ меня необыкновенно любезно.
        Зина пріхала въ Петербургъ два дня тому назадъ, прямо къ генералу, съ которымъ заране списалась.
        Кажется, тутъ не было ничего страннаго и непонятнаго: пожилой человкъ, товарищъ и даже родственникъ ея отца, ея бывшій опекунъ, конечно, она имла полное основаніе у него остановиться; но мн сразу показалось въ дом этомъ что-то странное. Самъ генералъ не представлялъ ничего интереснаго: ему на видъ казалось лтъ за пятьдесятъ пять, когда-то, врно, онъ былъ очень красивъ, и теперь еще на его старомъ лиц оставались слды этой красоты. Къ тому-же онъ тщательно собою занимался. Его сдые пордвшіе волосы были необыкновенно аккуратно расчесаны, усы надушены, одежда изысканна.
        Онъ называлъ Зину своей дорогой двочкой и обращался съ нею какъ нжный отецъ; она-же относилась къ нему довольно презрительно и почти въ глаза надъ нимъ смялась.
        Я узналъ, что генералъ еще прежде, раза два, проводилъ лто у Зининой тетки. Зина сказала мн, что онъ влюбленъ въ нее, и черезъ четверть часа я уже отлично понялъ, что она сказала правду: подъ отеческой нжностью старика видно было другое чувство.
        Мн все это показалось очень безобразно, мн захотлось, чтобы Зина поскорй куда-нибудь ухала — все равно куда, только подальше-бы отъ этого генерала.
        Наконецъ, мы остались съ ней вдвоемъ.
        - Ну, какъ теб понравился старикашка? — спросила она меня.
        - Что-же въ немъ особеннаго? Ничего… только это, кажется, правду ты сказала, что онъ влюбленъ въ тебя, и это мн очень не нравится.
        Она засмялась.
        - Что-же тутъ такого? Совершенно въ порядк вещей! Ещебы онъ въ меня не влюбился!.. Давно ужъ вздыхаетъ! Еще третьяго года, лтомъ, въ деревн… И если-бы ты зналъ какъ все это смшно!.. У меня, вдь, тамъ, что ни день, то новый женихъ являлся, и старикъ ко всякому ревновалъ меня. Если-бы не онъ, такъ я, кажется, умерла-бы отъ скуки!
        - Такъ у тебя много было жениховъ, — сказалъ я:- отчего-же ты до сихъ поръ не вышла замужъ?
        Она взглянула на меня и лицо ея вдругъ стало серьезно.
        - Да сама не знаю, — проговорила она.
        - Неужели теб никто не нравился?
        - Какъ не нравился, многіе нравились, даже влюблялась. Одинъ разъ совсмъ была готова выйти замужъ, но только что этотъ господинъ сдлалъ мн предложеніе, какъ вдругъ, въ одну минуту, онъ мн опротивлъ. Просто тошно было мн смотрть на него! Да если-бы тогда и вышла замужъ, такъ, можетъ быть, единственно только для того, чтобы подразнить генерала.
        Это была прежняя, не измнившаяся Зина.
        Намъ было о чемъ поговорить съ ней, и мы говорили много, но оба тщательно избгали возвращаться къ нашимъ собственнымъ воспоминаніямъ. Кром Зининаго признанія объ ея отношеніяхъ къ женихамъ, между нами не было сказано ни одного настоящаго, искренняго слова. Говорили обо всемъ, но не говорили о самомъ важномъ.
        - А знаешь, вдь, мн сказали, что ты собираешься жениться, правда-ли это? — спросила Зина.
        - Кто-же теб могъ сказать?
        - Это все равно, только сказали. Правда-ли это?
        - Нтъ, не правда, — отвтилъ я и отвтилъ искренно: я теперь зналъ что не женюсь, я зналъ, что моя жизнь опять разрушена и опять началось новое.
        - А я такъ, можетъ быть, очень скоро выйду замужъ, — шепнула Зина, прощаясь со мною.
        - За кого? — спросилъ я.
        - За генерала.
        Она смялась, но какимъ-то неестественнымъ смхомъ, отъ котораго у меня прошелъ морозъ по кож.
        Я вышелъ отъ нея опять въ туман, опять измученный и недоумвающій.
        VI
        Прошло два дня и эти два дня я не выходилъ изъ дома. Я бродилъ по цлымъ часамъ изъ угла въ уголъ въ совершенномъ оцпненіи, не зная даже, думалъ-ли я что-нибудь. Я только понималъ, что снова началась старая болзнь и все, чмъ жилъ я до сихъ поръ, чмъ жилъ еще нсколько часовъ тому назадъ, ушло отъ меня, потеряло для меня всякій смыслъ.
        Я не могъ дотронуться до моей диссертаціи, не могъ никого видть: предо мной была только Зина.
        Но я не шелъ къ ней, я чувствовалъ что мн до новаго свиданія съ нею предстоитъ еще одно тяжелое дло. Мн страшно было приступить къ этому длу, и не зналъ я, какъ приступлю къ нему, и тянулъ часъ за часомъ.
        Но на второй день вечеромъ я вдругъ и неожиданно для самого себя написалъ письмо моей невст. Не помню, что именно писалъ я ей, только она, конечно, не могла обмануться въ значеніи письма этого: я навсегда прощался съ нею.
        Какъ въ туман вышелъ я изъ дома, самъ опустилъ письмо въ ящикъ и потомъ долго бродилъ по улицамъ, не зная куда дваться отъ тоски, которая меня душила…
        Что такое я сдлалъ? Разв возможенъ подобный поступокъ и разв нуженъ онъ? Можетъ быть, все это и ни что иное, какъ безуміе минуты, и вотъ минута пройдетъ, я очнусь, вернусь къ дйствительной жизни, а между тмъ все ужъ будетъ кончено.
        Было даже мгновеніе, когда я хотлъ писать Лиз другое письмо, умолять ее простить бредъ мой, но сейчасъ-же, и уже сознательно, понялъ я, что все между нами кончено. Предо мной выросли и освтились дв фигуры: какъ живыя стояли он — и Лиза и Зина, и ясно и отчетливо я видлъ всю разницу между ними; я понималъ до какой степени чище и прекрасне Лиза. Я увидлъ все то зло, весь тотъ мракъ и ужасъ, которые дышали отъ другого образа, стоявшаго предо мною. И между тмъ этотъ образъ, едва появившись, ужъ увлекалъ меня, отрывалъ отъ того, въ чемъ я могъ-бы найти свое счастье.
        Лиза и Зина! Боже мой!.. Но дло въ томъ, что я бжалъ не къ Зин, а къ призраку моего воображенія, почему-то связанному съ Зиной.
        И снова безумно любилъ я этотъ призракъ, сила любви моей была такова, что скоро заставила меня замолчать совсть и выгнала изъ меня тихое, счастливое чувство, которымъ жилъ я въ послдніе мсяцы…
        Все больше и больше запутывающійся въ своихъ мысляхъ и чувствахъ, незамтно заснулъ я, но и во сн со мной была опять Зина, только ужъ не двоилась: она была одна — та самая, какою я видлъ ее въ давно прошедшіе годы. Опять мы были съ нею въ старомъ волшебномъ дом, опять выходили въ садъ, залитый солнечнымъ свтомъ и опять радость разливалась въ душ моей, и опять понималъ я это прекрасное созданіе, которое было рядомъ со мною. Мы снова неслись впередъ, среди ликующей природы. Подъятые одной мыслью, однимъ чувствомъ. Мы не задавали другъ другу никакихъ вопросовъ, и всякій вопросъ, становившійся предъ нами, разршали на мст: и какое наслажденіе было въ этой общей работ!
        Я помню, что снова явилось въ мельчайшихъ подробностяхъ все, что когда-либо волновало меня въ жизни, что неясно жило во мн: и все это было понятно сразу моей спутниц. На все она откликнулась, и въ ней самой, въ ея недоговоренныхъ мысляхъ, невыраженныхъ чувствахъ я тоже все понялъ и разъяснилъ ей…
        Проснулся я безъ тоски и страха. Меня уже не страшили трудности: я долженъ найти все; я долженъ сорвать съ души ея эту уродливую оболочку, въ которую она прячется; я долженъ разбить колдовство и чары, долженъ освободить изъ неволи, вырвать изъ грязи эту прекрасную душу. Тяжелая, трудная задача! Но награда, которую получу я, награда, показанная мн въ чудныхъ пророческихъ снахъ, такъ высока, что было-бы безумствомъ отказаться отъ этой задачи; да и разв это возможно?..

* * *
        Итакъ, я былъ снова свободенъ; мн казалось, что новая жизнь началась. Я отправился къ Зин. «А вдругъ даже и борьбы никакой не надо, — безумно думалось мн:- вдругъ это волшебное счастье уже готово и ждетъ меня? И я не разглядлъ его при встрч съ нею только потому, что помнилъ страшное, больное время моей юности».
        Зина была одна въ квартир генерала. Она встртила меня какъ любимаго брата, сказала мн, что давно ждетъ меня и что еслибъ я не пришелъ, она сама ко мн отправилась-бы. Я смотрлъ на нее и съ каждою минутой росла во мн увренность, что сонъ мой начинаетъ сбываться. Я забылъ о генерал, о дикой ея фраз, да и какъ было не забыть мн. Зина не напоминала.
        Я разглядлъ ее теперь хорошенько. Я увидлъ ее скромною, ласковою двушкой. Во мн осталось отъ нея впечатлніе чего-то ужаснаго, мучительнаго, а вотъ она предо мною, и столько въ ней простоты и искренности! На этотъ разъ она много говорила: разсказывала мн всю свою жизнь за эти шесть лтъ, вспомнила свою тетку. На глазахъ ея показались слезы, когда она говорила объ ея смерти. Она тоже разспрашивала меня про нашихъ, съ такою любовью припоминала маму, Катю, вс свтлые дни въ нашемъ дом.
        Еслибъ я могъ забыть прошлое, еслибы могъ забыть весь тотъ мракъ и ужасъ, я былъ-бы вполн счастливъ. Но, вдь, я не могъ забыть этого. Это воспоминаніе отравляло всю прелесть нашего свиданія; съ нимъ нужно было покончить. Мн быдо тяжело начать, но я ршился…
        - Зина, — сказалъ я:- мы вспоминаемъ все хорошее; но, вдь, столько было дурного. Забыть его невозможно. Я не забылъ, и ты, вдь, не забыла?
        Зина подняла на меня свои молчащіе и теперь совсмъ тихіе глаза и протянула мн руки.
        - Его можно забыть, Andr, и должно. Это была дтская и глупая исторія.
        И мн показалось, что дйствительно, это была дтская и глупая исторія, что такъ на нее и смотрть нужно и что только я, одинъ я, виноватъ въ ней. Должно быть, я тогда просто выдумалъ эту страшную Зину, напрасно измучилъ себя и ее, омрачилъ ея дтскіе дни и безобразно былъ виноватъ предъ нею.
        Я искренно и горячо сталъ просить у ней прощенья.
        - Если ты виноватъ предо мною, то я давно, давно ужъ тебя простила, — сказала мн Зина. — Еслибъ я не простила тебя, разв-бы такъ встртилась я съ тобою? Я помню только одно хорошее, я помню моего милаго Андрюшу. Поди ко мн, поцлуй меня, будь моимъ другомъ; мн очень нужно друзей, у меня ихъ нтъ…
        Она наклонилась ко мн, она обняла меня и спрятала свою голову на груди моей. Отъ нея вяло грустью и тихою лаской.
        «Вотъ какъ все это разршилось, — радостно думалъ я:- какимъ-же былъ я всегда безумцемъ и какое безконечное счастье, что она теперь пріхала».
        Но, странное дло, мысль о томъ, что можетъ быть, эта настоящая, новая Зина, Зина души моей, меня не любитъ и не полюбитъ такъ, какъ я ее, не приходила мн въ голову.
        Мы говорили съ нею какъ братъ съ сестрой, мы признавали ту старую, страшную исторію прошедшею и оконченною. Все придетъ, все теперь сбудется, все ужъ близко, чувствовалъ я, и все уходило въ настоящую минуту.
        - Такъ ты не женишься? — вдругъ спросила Зина.
        - Нтъ, — спокойно отвчалъ я.
        - Однако это странно! Я все знаю изъ врнаго источника, изъ писемъ твоей сестры Кати къ одной моей пріятельниц. Разскажи-же мн все.
        Я сказалъ ей, что точно былъ женихомъ, но что дло разстроилось.
        - Давно?
        - Недавно.
        - Можетъ быть, вчера?
        - Можетъ быть, и вчера, — опять спокойно повторилъ я.
        Въ это время я сидлъ, въ кресл, а Зина ходила по комнат.
        Она сзади подошла ко мн, старымъ, памятнымъ мн движеніемъ спутала мои волосы и, наклонившись, прижалась къ моему лбу влажными, горячими губами.
        Я быстро поднялъ голову. Надо мной мелькнула знакомая, злая, мучительная улыбка, но я подумалъ, что мн она почудилась только, тмъ боле, что въ лиц Зины чрезъ секунду ужъ ничего не оставалось отъ этой улыбки.
        - Обдай сегодня со мною, — сказала мн Зина: — я одна весь день, генералъ въ своемъ клуб. Отъ многаго я его ужъ отучила, но отъ клуба отучить никакъ не могу, даже меня одну сегодня ршился оставить, а это для него много.
        - Что-жъ, когда-же твоя свадьба съ генераломъ? — смясь спросилъ я (я искренно смялся).
        - Когда теб угодно, — тоже засмялась Зина.
        - Такъ это вздоръ!
        - Господи, конечно, вздоръ, и не будемъ пожалуйста говорить объ этихъ глупостяхъ!
        - Зачмъ-же ты тогда мн сказала? Знаешь, вдь, ты меня испугала…
        - Вольно-же теб пугаться. Мали-ли что я болтаю. Если будешь врить всякому моему слову, такъ я, пожалуй, запугаю тебя до смерти…

* * *
        Весь день мн пришлось знакомиться съ Зиной; все въ ней было ново, поражало меня и радовало.
        Когда мы ршили, что я остаюсь обдать, она повела меня въ свои комнаты, которыя были почти ужъ устроены. Она показала мн вс свои работы и, наконецъ, развернула предо мною большой альбомъ съ рисунками.
        - Кто это рисовалъ? — спросилъ я.
        - Я, — улыбаясь отвтила она. — Видишь, кое-что хорошее осталось отъ того времени. Это ты заставилъ меня полюбить живопись. Таланта Богъ мн не далъ особеннаго, но посмотри, увидишь, что все, что могла я сдлать — сдлала.
        Я жадно принялся разсматривать рисунки. Если-бы я могъ быть тогда хладнокровнымъ, то замтилъ-бы, что она далеко не сдлала всего, что могла сдлать, потому что рдкій рисунокъ былъ оконченъ. Иной разъ отдльныя части были не только что не дорисованы, но даже перерисованы, а остальное совсмъ брошено. Вообще, это была коллекція самыхъ безалаберныхъ рисунковъ; но тогда я не могъ этого замтить. Я разсматривалъ ихъ съ большимъ удовольствіемъ. Вотъ бросился мн въ глаза между ними набросокъ мужской головы, въ которой я нашелъ сходство съ собою.
        - Это ты меня? — спросилъ я.
        - А ты узналъ? Вотъ лучшая похвала мн!.. Только нтъ, не смотри, ужасно плохо… Знаешь, я часто вспоминала, но рдко могла хорошенько вспомнить лицо твое. Одинъ только разъ оно представилось мн во всхъ подробностяхъ, и вотъ тогда принялась я за этотъ рисунокъ…
        Посл альбома я подошелъ къ этажерк съ книгами. Бывшая лнивая, никогда не учившаяся и ничмъ не интересовавшаяся, Зина привезла съ собою лучшія произведенія художественной литературы, серьезныя историческія сочиненія, нсколько книгъ по естественнымъ наукамъ.
        - И ты прочла все это? — спросилъ я.
        - Даже не разъ, — отвтила она совершенно просто:- это все мои любимыя книги.
        - Такъ ты любишь ученіе?
        - Ужасно. Только училась я мало, такъ какъ-то вся жизнь до сихъ поръ безалаберно вышла. Ну, да теперь, если останусь здсь, ты мн во многомъ поможешь. Ахъ, какъ много мн еще нужно! Но что-же говорить обо мн, еще наговоримся; ты про себя мало говоришь, а мн такъ интересно знать твои планы.
        Я сталъ ей разсказывать; она жадно меня слушала, она интересовалась всмъ, каждою моею мыслью. Заговорила она и о своей живописи: оказалось, что она провела нсколько мсяцевъ въ Италіи, осмотрла тамъ все достойное вниманія. Съ жаромъ говорила она о многихъ виднныхъ ею картинахъ. Потомъ разсказала, какъ тайкомъ ухала отъ тетки изъ Мюнхена въ Дрезденъ, чтобы только взглянуть на Сикстинскую Мадонну.
        - И знаешь, я три дня прожила предъ этою картиной. Приходила рано утромъ и уходила когда запирали галлерею. И сначала она мн не понравилась, ничего я не нашла въ ней, но зато лотомъ ужъ не могла оторваться. Это были чудные дни какой-то новой жизни, я неслась куда-то… Вдь, помнишь… знаешь, она на воздух вверхъ несется и поднимаетъ съ собою всякаго, кто уметъ смотрть на нее и понимать ее. Но, чтобы донять, нужно превратиться въ ребенка; я такъ и сдлала, и можетъ быть никогда я не была такимъ ребенкомъ, какъ тогда, когда смотрла на эту картину!
        Она стала подробно передавать мн свои ощущенія, и я жадно ловилъ ихъ и наслаждался тмъ, что она повторяла мои собственныя мысли.
        И это говорила она, та самая Зина, которую когда-то называли глупенькою. Она поняла тайну прекраснаго и высокаго, доняла, что для того, чтобы восхититься Мадонной и постичь ее, нужно превратиться въ ребенка, то-есть, очиститься сердцемъ.
        Я не замчалъ, какъ шло время. Я пробылъ у нея до поздняго вечера.
        Генералъ вернулся, звалъ насъ въ театръ съ собою, но мы отказались, и онъ отправился одинъ. Я сталъ было искать въ мемъ, въ выраженіи лица его неудовольствія, ревности, но ничего не замтилъ. На этотъ разъ это былъ только добродушный старикъ. Значитъ, все мн пригрезилось, и только сегодня я проснулся. Зина ни однимъ словомъ, ни одною миной не нарушала моего впечатлнія, и я наконецъ ушелъ отъ нея совсмъ успокоенный, ни въ чемъ не сомнвающійся. На душ у меня было свтло и весело; мн казалось, что все кругомъ меня прекрасно, даже срый петербургскій вечеръ съ грязью и оттепелью.
        VII
        Madame Brochet ршительно меня преслдуетъ.
        Я не могъ спокойно прожить нсколько часовъ за моею работой.
        Едва, забудусь, едва уйду въ свои воспоминанія, едва замолчитъ эта невыносимая тоска, тоска ожиданія, какъ уже раздается стукъ въ двери и вкрадчивый голосъ шепчетъ:
        - Monsieur, que faites vous toujours dans votre chambre? L'air est si doux ce soir… allez donc, faites une promenade dans les montagnes…
        И я чувствую въ то-же время, что зоркій глазъ наблюдаетъ за мною въ замочную скважину.
        Я залпилъ скважину воскомъ, и это не помогаетъ. Madame Brochet стала подсматривать за мною чрезъ окна. Теперь цлый день у меня спущены занавски, такъ она пустилась на новую хитрость, — подослала ко мн свою Алису. Вотъ она только что ушла отъ меня.
        Она явилась такая свженькая, хорошенькая, въ только что выглаженномъ платьиц, съ вчною черною бархаткой на ше.
        Она принесла мн букетъ первыхъ цвтовъ, и я не въ силахъ былъ отъ нея отдлаться…
        Мн еще невыносиме стало при взгляд на Алису: эта свжесть, здоровый румянецъ, эта жизнь, полудтскія улыбки… здсь, рядомъ со мною, въ этой комнат, гд все… смерть!.. Я совсмъ растерялся.
        Алиса сейчасъ-же стала допытываться: чмъ я такимъ занятъ, что такое пишу…
        Я отвтилъ ей, что пишу романъ и тороплюсь ужасно. Она посмотрла мою рукопись, выразила сожалніе, что не понимаетъ по-русски и кажется удовлетворилась моимъ объясненіемъ. Я уже думалъ, что все сошло благополучно, но мн предстояло большое испытаніе: Алиса вдругъ пристально посмотрла на меня, вся вспыхнула и залпомъ проговорила:
        - Et que fait madame? O est elle maintenant?.. Est ce que nous ne reverrons pas madame?..
        Вотъ къ чему клонился букетъ первыхъ цвтовъ! При слов «madame» я невольно вздрогнулъ и не могъ справиться съ собою. А хитрая двочка такъ и впилась въ меня глазами.
        - Madame est Paris… je viens de la quitter, — прошепталъ я, едва ворочая сухимъ языкомъ.
        Врно Алиса поняла, что больше отъ меня ничего не добьется, или испугалась что-ли моего лица, только не стала меня мучить и удалилась… Боже мой, что-жъ тутъ такого, что меня про нее спросили?! А вотъ будто новый страшный ударъ разразился надо мною… Скоре, скоре опять за работу!..

* * *
        Счастливый и безумный, не имвшій даже времени думать и мечтать о будущемъ въ этомъ нахлынувшемъ на меня счастьи, я бросилъ мои работы и проводилъ почти вс дни съ Зиной и у Зины. Ея генералъ пересталъ смущать меня; я теперь началъ находить его очень милымъ старикомъ и необыкновенно радушнымъ хозяиномъ.
        Но мое счастіе было непродолжительно. Какъ-то на святкахъ, придя къ Зин, я засталъ у нея нсколько новыхъ лицъ, присутствіе которыхъ сразу отравило мою радость.
        Это были именно такіе люди, которыхъ мн невыносимо было видть рядомъ съ Зиной. Во-первыхъ, бывшая Сашенька, теперь Александра Александровна, одна изъ воспитанницъ мамы, существо пустоты необыкновенной, пріобртшее себ въ Петербург самую плохую репутацію и самаго непристойнаго мужа. Потомъ, эти такъ-называемые Коко и Мими, два моихъ университетскихъ товарища, не кончившіе курса студенты, износившіеся и истрепавшіеся шалопаи. Они оба были въ какомъ-то дальнемъ родств съ генераломъ.
        Но хуже и отвратительне всего было то, что за ними, изъ полутемнаго угла Зининаго будуара, на меня глянуло слишкомъ знакомое лицо съ гладко причесанными черными волосами, вылзшими бакенбардами и зеленоватыми кошачьими глазами, прячущимися подъ блестящими стеклами pince-nez.
        Это былъ Рамзаевъ.
        Рамзаевъ!.. Нтъ, я во что-бы то ни стало долженъ успокоиться, долженъ хладнокровно припомнить этого человка съ самаго начала. Вдь, онъ прошелъ чрезъ всю жизнь мою…

* * *
        Появленіе Вани Рамзаева въ нашемъ дом — одно изъ самыхъ первыхъ воспоминаній моего дтства.
        Я помню, его привезли въ Москву изъ какой-то деревенской глуши, привезла мать, заплывшая жиромъ женщина, въ чепц съ удивительными лентами. Она приходилась мам какою-то кумой, была мелкопомстная дворянка, получала посл смерти мужа маленькую пенсію и имла нсколько человкъ дтей. Старшихъ дочерей пристроила по сосдству, а вотъ Ваню, своего единственнаго сына, намревалась отдать въ столичное учебное заведеніе. Явилась она тогда къ намъ, по давнему обычаю всхъ нашихъ отдаленныхъ родственниковъ и деревенскихъ сосдей, совершенно неожиданно, не освдомившись, согласна-ли будетъ мама принять подъ свое покровительство ея сына. Впрочемъ, къ чему ей было освдомляться объ этомъ: вс знали маму, знали, что еще никогда, никому въ жизни она ни въ чемъ не отказывала. Помню, этой неожиданной гость немедленно-же отвели комнату въ нашемъ дом, приставили къ ней горничную; помню, какъ въ тотъ-же день мама куда-то ухала и вернулась со всевозможными покупками для прізжихъ. Въ двичьей стали шить и кроить всякое блье и костюмчики для Вани.
        Ему тогда было лтъ ужъ двнадцать, а мн лтъ пять. Я его очень не взлюбилъ въ первое время: онъ ужасно соплъ, и это почему-то особенно мн въ немъ не нравилось. Отлично я помню это сопнье, но затмъ на нсколько лтъ воспоминанія мои какъ-то прекращаются. Я помню его опять ужъ гимназистомъ старшихъ классовъ. Онъ былъ пансіонеромъ, являлся къ намъ по праздникамъ и часто все лто проживалъ у насъ въ Петровскомъ: не здилъ въ далекую деревню къ матери.
        Онъ ужъ больше не соплъ, и мой взглядъ на него совершенно измнился. Теперь онъ мн казался самымъ лучшимъ, самымъ привлекательнымъ существомъ во всемъ мір. Я считалъ его своимъ закадычнымъ другомъ, и эта дружба мн необыкновенно льстила, такъ какъ я все-же былъ еще маленькимъ мальчишкой, носилъ еще широкіе панталончики, обшитые кружевами, а онъ былъ длинненькимъ, тоненькимъ юношей въ гимназическомъ мундир съ краснымъ воротникомъ.
        Его появленіе каждую субботу производило восторгъ не въ одномъ мн; и все остальное дтское населеніе нашего дома встрчало его съ распростертыми объятіями. Съ субботы и до понедльника, благодаря ему, у насъ обыкновенно начиналось самое волшебное времяпровожденіе. Онъ каждый разъ приносилъ съ собою какія-нибудь вещицы необыкновенной важности, какъ мн тогда казалось: то хитро сдланную коробочку, то чудесно разрисованную картинку, то резинку, доведенную до такого состоянія, что она, будучи какъ-то особенно сложена и затмъ надавлена, очень громко щелкала. Вс эти удивительныя вещи приносились имъ мн въ даръ и въ конц концовъ составляли въ моемъ шкапу огромный складъ.
        Бывало, насладившись новою принесенною имъ вещью, мы ожидали отъ него какой-нибудь игры или забавы, и онъ всегда удовлетворялъ нашимъ требованіямъ: то длалъ намъ изъ фольги ордена и звзды, мастерилъ изъ чего попало военные костюмы, ставилъ насъ въ шеренги, начиналъ нами командовать, и мы бгали по зал, хоромъ распвая.
        Какъ-то разъ передъ толпою
        Соплеменныхъ горъ…
        Особенный азартъ и восторгъ начинался со словъ:
        Вютъ блые султаны
        Какъ степной ковыль;
        Мчатся пестрые уланы,
        Поднимая пыль.
        И мы мчались и мчались изъ комнаты въ комнату, поднимая такой гвалтъ и пыль, что подъ конецъ даже долготерпливая мама заставляла насъ перемнить игру.
        Я начиналъ, конечно, возражать, а двочки начинали плакать, но Ваня всегда умлъ подслужиться и намъ, и мам. Онъ объявилъ, что дйствительно нужно кончить и что онъ придумаетъ что-нибудь новое и еще боле интересное. Мы ему врили, снимали съ себя бранные доспхи и ждали, что такое будетъ.
        - Хотите я вамъ разскажу сказку? — спрашивалъ онъ.
        - Хорошо, хорошо!
        Мы усаживались вокругъ него въ диванной на широкихъ подушкахъ, облпляли его со всхъ сторонъ и жадно принимались слушать.
        Зимніе сумерки незамтно надвигались; по большимъ нашимъ комнатамъ стояла тишина; только издали, въ столовой, слышались приготовленія къ обду: тамъ стучали ножами и вилками, тамъ непремнно летла на полъ и разбивалась тарелка. Но мы не обращали ни на что вниманія и только слушали нашего друга.
        Ваня разсказывалъ намъ удивительныя сказки; онъ въ то время прочелъ всю Шехеразаду и бралъ свои сюжеты обыкновенно изъ Тысячи и одной ночи. Подъ конецъ онъ всегда начиналъ черезчуръ увлекаться, вдавался въ подробности имъ самимъ выдуманныя и иногда до того ни съ чмъ несообразныя, что я долженъ былъ его останавливать и требовать всякихъ объясненій. Эти остановки нарушали гармонію въ нашемъ кружк: двочки на меня накидывались и обвиняли въ томъ, что я только мшаю.
        Он больше любили самый процессъ разсказа, страшныя сцены, и имъ не было равно никакого дла до послдовательности; он умли слушать, особенно Катя, съ разинутымъ ртомъ, съ остановившимися и впившимися въ разсказчика глазами; он никогда не прерывали и только по временамъ вздыхали и даже вздрагивали отъ полноты чувства.
        Я тоже слушалъ очень внимательно и, можетъ быть, тоже съ разинутымъ ртомъ, я всецло уходилъ въ фантастическій міръ, изображаемый краснорчивымъ Ваней, но могъ оставаться въ этомъ мір и находиться подъ его обаяніемъ только тогда, когда въ разсказ не было никакихъ несообразностей. Малйшая фальшивая нота меня выводила изъ очарованія, я возмущался и, конечно, молчать не могъ.
        Какъ-бы то ни было, съ перерывами или безъ перерывовъ, но сказка продолжалась. Вотъ сумерки совсмъ уже сгустились, вотъ въ гостиной и зал раздаются шаги скрипящихъ сапогъ; лакеи зажигаютъ лампы. Вотъ буфетчикъ входитъ, наконецъ, въ нашу диванную и охрипшимъ отъ вчнаго пьянства голосомъ объявляетъ:
        - Пожалуйте въ столовую, кушать подано!
        - Сейчасъ, сейчасъ! — отвчаемъ мы въ одинъ голосъ и начинаемъ упрашивать Ваню докончить поскорй. Мы знаемъ, что минутъ пять, а, можетъ быть, даже и десять въ нашемъ распоряженіи, что можно дожидаться вторичнаго зова. Мы въ такомъ возбужденіи, мы такъ хотимъ узнать скорй конецъ! Но Ваня вамъ не внемлетъ: онъ пуще всего боится получить выговоръ.
        - Посл обда доскажу, а теперь ни за что! — твердо отвчаетъ онъ намъ на вс наши умаливанія и направляется въ столовую.
        Мы поневол слдуемъ за нимъ, и долго, сидя ужъ за тарелками супа, не можемъ еще придти въ себя, и даже тетушка Софья Ивановна представляется намъ, нсколько похожею на какого-нибудь Синдбада-морехода.

* * *
        Вотъ этими-то сказками, играми, всевозможнйшими забавами Ваня и заполонилъ наши сердца. Мы вс, какъ одинъ человкъ, были за него горой, были, окончательно уврены, въ его необыкновенной любви къ намъ и дружб, въ его баснословныхъ достоинствахъ.
        И долго находились мы подъ этимъ обаяніемъ, и никогда-бы изъ него, можетъ быть, не вышли, еслибы, наконецъ, я не сталъ замчать, что онъ вовсе не такой ужъ намъ другъ, какимъ мы его считали. Ростя и начиная наблюдать окружающее, я замчалъ, что каждый разъ, посл удаленія Вани въ гимназію, у насъ непремнно выходили какія-нибудь исторіи, открывались какія-нибудь шалости, кого-нибудь наказывали и наказывали обыкновенно, за то, что было совершенно шито и крыто и чего, нельзя было и узнать никакимъ способомъ, — это знали только мы и одинъ Ваня. Но долго я еще не могъ подозрвать его, пока наконецъ одинъ разъ, совершенно невольно, я подслушалъ, какъ онъ тихонько и съ таинственнымъ видомъ передавалъ, да еще со всевозможными прибавленіями, одну нашу исторію тетушк Софь Ивановн.
        Какъ теперь помню я эту минуту. Это была чуть-ли не первая минута разочарованія въ моей жизни, и она поразила меня необычайно. Я до такой степени растерялся, что машинально пошелъ на верхъ, забился за сундукъ, въ углу верхней двичьей, и принялся плакать. А тогда мн было уже двнадцать лтъ, и я вообще былъ не изъ плаксивыхъ. И долго я сидлъ за сундукомъ и плакалъ. Я слышалъ какъ внизу кричали мое имя, очевидно меня искали, но я не могъ выйти изъ своей засады.
        Я вовсе не боялся того, что наша исторія открыта, да и исторія-то была самая пустая. Эта исторія заключалась въ томъ, что я написалъ маленькій разсказъ по поводу гувернантки, которую мы вс ненавидли и которая была ужаснымъ уродомъ. Разсказъ этотъ назывался: «Происхожденіе Авдотьи Петровны» и весь состоялъ изъ нсколькихъ строчекъ, которыя я и теперь наизусть даже помню:
        «Маленькій чортъ провинился предъ большимъ чортомъ, да такъ провинился, что его ршено было повсить. Черти уже приготовили вислицу и подвели къ ней осужденнаго. Тогда бдный чертенокъ началъ громко кричать и плакать, и такъ кричалъ и плакалъ, что разжалобилъ большого чорта. — „Хорошо, сказалъ ему, большой чортъ: — я тебя прощу, но только съ однимъ уговоромъ: ступай ты теперь на землю, или куда хочешь, и не показывайся мн на глаза до тхъ поръ, пока не придумаешь такой радости, которой еще никогда не бывало на всемъ свт“. Маленькій чертенокъ отправился на землю, слъ въ помойную яму и сталъ думать. Три года думалъ онъ и, наконецъ, придумалъ Авдотью Петровну. Придумавъ ее, онъ самъ догадался, что за такую выдумку непремнно получитъ прощенье, помчался къ большому чорту, показалъ ему Авдотью Петровну. Весь адъ сталъ хлопать въ ладоши, а маленькій чертенокъ не только что получилъ прощенье, но даже былъ повышенъ въ чин».
        Вотъ этотъ-то разсказъ я написалъ и передалъ Кат. Онъ немедленно обошелъ всю нашу компанію, былъ переписанъ въ нсколькихъ экземплярахъ и произвелъ фуроръ необычайный. Конечно, въ первую-же субботу мы его прочли Ван. Ваня смялся вмст съ нами, а черезъ два часа обо всемъ этомъ донесъ Софь Ивановн и представилъ ей экземпляръ моего разсказа.
        Ну, такъ вотъ я очень хорошо зналъ, что ничего особенно дурнаго выйти не можетъ; конечно, меня станутъ сильно бранить, можетъ быть накажутъ, но я никогда не боялся наказаній. Мн было тяжело и страшно совсмъ отъ другого: я не зналъ какъ теперь встрчусь съ Ваней и какъ взгляну на него. Мысль о томъ, что я непремнно долженъ его встртить и взглянуть на него — была мн невыносима. Я и сидлъ за сундукомъ. Наконецъ, меня отыскали! И кто-же отыскалъ? Самъ Ваня.
        - А, такъ вотъ ты гд! А тебя по всему дому ищутъ, мама тебя спрашиваетъ, — сказалъ онъ мн спокойнымъ голосомъ, наклоняясь въ полутьм надо мною.
        Я вышелъ изъ-за сундука и остановился предъ Ваней. Въ это время въ верхней двичьей никого не было. Въ углу на швейномъ стол горла заплывшая сальная свчка и неясно освщала фигуру Вани. Я стоялъ не шевелясь и не говоря ни слова. Наконецъ, я поднялъ глаза и взглянулъ на него; право мн показалось, что я его не узнаю, что это не онъ. Еще такъ недавно онъ представлялся мн такимъ прекраснымъ, я такъ любилъ его голосъ, его лицо и то ощущеніе, которое находило на меня въ его присутствіи. Теперь нтъ, это былъ не онъ: и лицо у него совсмъ было другое, и онъ казался такимъ страннымъ, маленькимъ, жалкимъ.
        - Что съ тобой? Отчего ты такъ молчишь и такъ дико смотришь? — спросилъ онъ.
        Но я опять-таки не отвтилъ ему ни слова и пошелъ внизъ къ мам.
        Тамъ ужъ исторія была въ полномъ разгар. Катя сидла въ спальн у мамы и плакала. Оказалось, что она начала было съ того, что приняла на себя авторство знаменитаго разсказа, но, конечно, ей никто не поврилъ. Никто ни на минуту не могъ усомниться, что все это выдумалъ и написалъ я. Тутъ я узналъ, что Ваня не ограничился одною Софьей Ивановной, что онъ поднесъ экземпляръ и Авдоть Петровн. Предо мною выстроился цлый полкъ обвинителей.
        Авдотья Петровна, свирпо выкатывая безцвтные свои глаза и такъ противно дрожа дряблымъ лицомъ, покрытымъ угрями, объявила мама, что ни минуты не можетъ больше оставаться въ нашемъ дом, что она нигд не видала такихъ оскорбленій, какія испытала здсь отъ меня, двнадцатилтняго мальчишки, что я самое испорченное и развращенное существо во всей Москв и т.д. Тетушка Софья Ивановна съ наслажденіемъ подтверждала каждый пунктъ этихъ обвиненій.
        - Такъ вы отъ насъ уходите, Авдотья Петровна, — обратился я къ гувернантк.
        - Я съ вами вовсе не говорю, у меня съ вами ничего не можетъ быть общаго, — отвтила «чортова выдумка».
        - Такъ вы уходите? Желаю вамъ всякаго счастья, — ужъ прокричалъ я:- только знайте, знайте, Авдотья Петровна, что дйствительно васъ чортъ выдумалъ, а не ваши родители!
        Я съ нервнымъ хохотомъ выбжалъ изъ спальни, прибжалъ къ себ, зарылся въ постель и весь вечеръ рыдалъ и метался. И опять-таки рыдалъ я вовсе не изъ-за этой исторіи: я забылъ и свой разсказъ, и Авдотью Петровну, и гнвъ мамы, забылъ все, я помнилъ только новое лицо Вани, его новую, жалкую, ничтожную фигурку.
        Меня не позвали къ чаю; мн не принесли чаю въ мою комнату. На другой день мама отдернула свою руку, когда я хотлъ поцловать ее, но я оставался ко всему безучастнымъ; теперь вся моя цль заключалась единственно въ томъ, чтобъ избгать встрчъ съ Ваней.
        Я такъ-таки и не объяснился съ нимъ, ни въ чемъ не упрекнулъ его, только весь волшебный міръ, который до сихъ поръ приносилъ онъ съ собою въ мою дтскую жизнь, исчезъ навсегда.
        Долго потомъ, цлый годъ, меня преслдовала его жалкая фигура, и я все грустилъ о прежнемъ Ван, о своемъ дорогомъ друг. Но черезъ годъ я съ нимъ помирился, то-есть я забылъ прошлое. Онъ сумлъ какъ-то изгладить во всхъ насъ это воспоминаніе. Конечно, теперь онъ не былъ больше волшебнымъ Ваней, но все-же былъ нашимъ забавникомъ, нашимъ желаннымъ гостемъ. Онъ ужъ поступилъ въ университетъ и совсмъ у насъ поселился, въ комнат наверху.

* * *
        Поселясь съ поступленіемъ въ университетъ у насъ, Ваня Рамзаевъ оказался большимъ мастеромъ достигать своихъ цлей: мама видла въ немъ превосходнаго юношу, вдобавокъ еще очень ей полезнаго въ исполненіи разныхъ мелочныхъ порученій. Вс наши домочадцы были отъ него безъ ума, даже Софья Ивановна и Бобелина не распространяли на него своей ненависти. Онъ давалъ уроки дтямъ, и мама ему хорошо платила. Онъ былъ вчно завитымъ, раздушеннымъ франтомъ. Я не разъ встрчалъ его разъзжающимъ на лихачахъ; къ нему являлись франты-товарищи; онъ часто вызжалъ куда-то вечеромъ и возвращался очень поздно.
        Потомъ оказалось, что онъ кутитъ и играетъ въ карты, и одинъ разъ мам пришлось заплатить за него довольно крупную сумму его проигрыша.
        Наконецъ, случилась одна очень странная исторія: у мамы изъ ея спальни пропалъ брилліантовый фермуаръ и портфель съ деньгами. Сначала было поднялся изъ-за этого большой шумъ, но на слдующій день мама вдругъ всмъ объявила, что ни на кого не иметъ подозрнія и чтобъ объ этомъ дл больше никто не говорилъ у насъ въ дом.
        - Да что-жъ, разв брилліанты нашлись? — спрашивали ее.
        - Нтъ, не нашлись, но я прошу васъ всхъ оставить это: я никого не подозрваю.
        Это было сказано при мн, и я видлъ изъ лица мама, что она совсмъ растеряна и чмъ-то мучится.
        Ваня все это время былъ какъ ни въ чемъ ни бывало, больше остальныхъ волновался и стремился разыскивать вещи: предлагалъ даже създить къ оберъ-полиціймейстеру. Но посл словъ мамы вдругъ притихъ и никогда потомъ не заговаривалъ объ этой исторіи.
        Меня все это поразило, и главнымъ образомъ поразило то, что мама какъ-то особенно глядла на Ваню и весь этотъ день вздрагивала каждый разъ, когда онъ подходилъ къ ней.
        Наконецъ, я не утерплъ и, улучивъ удобную минуту, прибжалъ къ ней, заперъ за собою дверь и сказалъ:
        - Мамочка, ради Бога, признайся мн, отчего ты не велишь говорить о пропавшихъ вещахъ и деньгахъ? Послушай, я все понимаю, скажи мн… Если ты хочешь, я никому ни словомъ однимъ не заикнусь, скажи мн: ты думаешь, что укралъ ихъ Ваня?
        Мама вздрогнула и поспшно закрыла мн ротъ рукою.
        - Молчи, молчи, какъ теб не стыдно выдумывать такіе вздоры! На какомъ основаніи? Разв ты самъ что-нибудь видлъ, знаешь?..
        - Я ничего не видлъ и ничего не знаю, я только догадываюсь.
        - Такъ, вдь, можно догадываться и ужасно ошибаться. Если ты любишь меня, то прошу тебя выбросить все это изъ головы… Понимаешь-ли ты, что такое значитъ обвинить человка въ такой вещи? Можно обвинять только тогда, когда видлъ своими глазами. А ты вдругъ обвинишь, вдругъ теб покажется, и потомъ выйдетъ, что ты обманулся; что-жъ тогда будетъ? Какой ты страшный грхъ возьмешь себ на душу; Боже мой! Да если такое подозрніе приходитъ въ голову, такъ это наказаніе; отъ этого подозрнія нужно отдаляться. Ахъ, Andr, ради Бога не думай, что я подозрваю Ваню. Если-бы даже я подозрвала, то мн было-бы стыдно за свое подозрніе…
        - Мама, но что-жъ длать, если есть подозрніе? Что-жъ длать, если вотъ явилось такое убжденіе? Послушай, я наблюдалъ за нимъ, знаешь, можетъ быть, ты не замтила, вдь, онъ какъ-то теперь не глядитъ теб въ глаза, какъ будто не сметъ взглянуть, — замтила-ли ты это?
        Мама вздохнула и поспшно прошептала:
        - А ты разв замтилъ?
        - Да, я замтилъ, я теперь невольно за нимъ наблюдаю.
        - Ахъ, оставь это, оставь это, мой милый! Если-бы даже… если-бы даже это было… такъ я не хочу ничего знать, мн не нужно доказательствъ, это было-бы такъ ужасно!..
        Она отвернулась отъ меня, быстро прошлась по комнат и затмъ опять, подойдя ко мн, прижала къ себ и проговорила:
        - Умоляю тебя, ради меня, молчи обо всемъ этомъ и никогда никому не говори ни слова.
        - Если ты хочешь, хорошо, — отвтилъ я и вышелъ отъ нея.
        Но все-же я не могъ выпустить Ваню изъ вида и все наблюдалъ за нимъ. И я видлъ потомъ, въ теченіе нсколькихъ недль, какъ онъ избгалъ взглядовъ мамы, какъ онъ жался все въ ея присутствіи, хоть и глядлъ на всхъ самымъ веселымъ, даже черезчуръ веселымъ взглядомъ.

* * *
        Дло было къ лту. Чрезъ мсяцъ по окончаніи экзаменовъ онъ ухалъ въ деревню къ своей матери, а затмъ перебрался почему-то въ петербургскій университетъ и ужъ къ намъ не показывался.
        Я снова съ нимъ встртился въ Петербург по окончаніи курса.
        Конечно, я самъ его не разыскивалъ и не желалъ возобновленія нашихъ сношеній; но онъ ко мн явился какъ къ старому другу, съ пламенными объятіями, съ восторженными фразами о томъ, какъ онъ радъ, что у него теперь будетъ близкій человкъ въ Петербург. Онъ сразу заговорилъ меня, не умолкая, разсказывалъ мн о своей жизни, о томъ, какъ онъ служитъ, какія у него благородныя побужденія, какъ онъ борется со зломъ, какъ его ненавидятъ дрянные людишки и всюду стараются подставить ему ногу, но какъ онъ не унываетъ и идетъ впередъ, къ достиженію высокой цли: занять видное положеніе въ служебномъ мір и пользоваться этимъ положеніемъ для блага отечества.
        Я совершенно одурлъ отъ этой трескотни и былъ очень радъ, когда онъ, наконецъ, выложилъ все предо мною и удалился. Я думалъ теперь о томъ, что поставленъ въ затруднительное положеніе. Что мн длать? Продолжать съ нимъ сношенія мн не хотлось, а съ другой стороны я отлично понималъ, что отдлаться отъ него мн будетъ весьма трудно. Къ тому-же я связанъ былъ даннымъ мною мам общаніемъ никогда и никому не разсказывать прошлаго и остерегаться вредить ему.
        «Я вовсе не требую, — говорила мн мама предъ моимъ отъздомъ въ Петербургъ. — чтобы ты былъ его другомъ, чтобы ты искалъ съ нимъ сближенія; не если ты съ нимъ встртишься, если онъ начнетъ бывать у тебя, то не отвертывался отъ него, не оскорбляй его. Во всякомъ случа, если то и было (а она отлично знала, что „то“ дйствительно было — потомъ явились этому сильныя доказательства), если даже то и было, то, вдь, онъ могъ съ тхъ поръ совершенно измниться, могъ раскаяться и загладить свою вину. А не согршишь — не спасешься!»
        И вотъ я постарался побдить въ себ отвращеніе, которое къ нему невольно чувствовалъ, постарался проникнуться взглядомъ мамы и смотрть на него какъ на человка, спасшагося раскаяніемъ.
        Я возвратилъ ему визитъ и засталъ его въ очень комфортабельной обстановк. Онъ дйствительно прекрасно устроился въ служб, искусно обдлывалъ свои длишки и жилъ припваючи. Онъ, повидимому, обрадовался моему посщенію и затмъ сталъ ко мн весьма часто являться; постоянно старался о томъ, чтобы веселить меня, расширять кругъ моихъ знакомствъ; чуть не насильно возилъ меня къ своимъ знакомымъ и каждый разъ обстоятельно разсказывалъ мн какимъ образомъ и чмъ эти люди могутъ мн пригодиться въ жизни.
        Теперь я понимаю, зачмъ я ему былъ нуженъ. Во-первыхъ, ему хотлось предо мною и предъ мамой показать, что у него чиста совсть, что онъ меня не избгаетъ и ничего не боится, а потомъ ему еще и другое нужно было. Онъ въ душ меня ненавидлъ, ненавидлъ съ того самаго времени, съ той самой минуты, какъ онъ превратился для меня изъ прекраснаго, волшебнаго Вани въ маленькое, жалкое существо. Этой минуты никогда онъ не проститъ мн, но еще больше, конечно, не могъ простить того, что я зналъ исторію пропавшихъ брилліантовъ и портфеля, а что я зналъ все это, онъ не могъ не догадываться. И вотъ ему нужно было такъ или иначе отмстить мн, а средства мести у подобнаго человка какія-же могли быть, какъ не самыя мелкія и грязныя. Да, потомъ я все понялъ и узналъ!.. Онъ вводилъ меня въ какой-нибудь домъ только затмъ, чтобы при удобномъ случа очернить въ этомъ дом, чтобы разстроить каждое мое отношеніе къ людямъ.
        О, я долго не зналъ, какого врага въ немъ имю, но все-же кое о чемъ уже могъ догадываться. Къ тому-же сразу увидлъ, какой это дятель на пользу ближняго: я узналъ изъ самыхъ врныхъ источниковъ о его служб — конечно, это былъ мелкій интриганъ и ничего больше.
        Его частыя посщенія и вчное спутничество мн изрядно надодали. Я началъ всячески избгать его. Думалъ, что у Зины не стану съ нимъ встрчаться, а между тмъ какъ онъ ужъ и здсь, и чувствуетъ себя какъ дома…
        VIII
        Зачмъ они вс здсь? Что за друзья такіе, откуда эта дружба?!.. Рамзаева Зина ужъ у насъ не застала и познакомилась съ нимъ потомъ, случайно, гд-то на юг Россіи. Александра Александровна, которая въ Зинино время оканчивала курсъ въ пансіон, являлась къ намъ только по праздникамъ и на Зину не обращала никакого вниманія, какъ на двочку, а теперь вдругъ оказалась большимъ ея другомъ…
        Зачмъ эти люди нужны были Зин, я понять не могъ, но мн сразу показалось, что именно они ей нужны и что ихъ постоянное присутствіе не простая случайность. Конечно, если-бы Зина захотла, она-бы могла удалить ихъ всхъ, могла-бы настроить генерала; но она не хотла этого, и сама была съ ними чрезвычайно любезна, и генералъ встрчалъ ихъ самымъ радушнымъ образомъ.
        Когда-бы я ни пришелъ, я всегда могъ быть увренъ, что найду компанію въ полномъ сбор. День за днемъ могъ я наблюдать ихъ времяпровожденіе, и мн становилось невыносимо отъ этихъ наблюденій.
        Александра Александровна, когда была пансіонеркой, всмъ намъ казалось добренькою и хорошенькою барышней; теперь-же она превратилась Богъ знаетъ во что. Она, несмотря на то, что ей еще не было и тридцати лтъ, ужъ начала блиться и румяниться, необыкновенно себ взбивала волосы, носила самые кричащіе туалеты, казалось, вся цль ея жизни состояла только въ томъ, чтобы лежать на диван или кушетк, болтать ножкой и обмахиваться веромъ. Изъ этого положенія она выходила только для ды и карточнаго стола; въ карты могла играть по двнадцати часовъ сряду.
        Мужъ ея представлялъ собою нчто совсмъ отвратительное. Во-первыхъ, никто иначе и не могъ его себ представить, какъ «мужемъ Александры Александровны». Право, откровенно говоря, я и теперь не знаю наврное, какъ его звали: Николай Филипповичъ или Филиппъ Николаевичъ. Хотя у него на перстняхъ и брелокахъ и были вырзаны фамильные гербы, но я сильно подозрваю его происхожденіе; по крайней мр, лицо у него было совершенно жидовское: толстое, обрюзглое, съ черными, масляными и заспанными глазами. Вчно примазанный, онъ умлъ только улыбаться и какъ-то мычать, тряся головой. Какую печальную роль онъ игралъ относительно жены, это сразу бросалось въ глаза каждому: онъ былъ у нея на посылкахъ и жилъ на ея счетъ.
        Какъ-то мн пришлось, по порученію Зины, захать къ нимъ; я увидлъ обстановку очень безвкусную, но съ большими претензіями на роскошь. Откуда-же взялось все это? Я зналъ, что у Александры Александровны очень маленькія средства и что мужъ ея не служитъ и ровно ничего не длаетъ. Но тутъ былъ «Мими», которому родители оставили тысячъ около двадцати годоваго дохода, и этотъ Мими всюду и неотступно слдовалъ за Александрой Александровной. На его-то деньги и была создана и поддерживалась вся эта обстановка.
        Потомъ я даже подмчалъ, какъ мужъ Александры Александровны иногда что-то шепталъ ему. Тогда Мими длалъ кислую гримасу, но тмъ не мене отходилъ въ уголъ, вынималъ что-то изъ кармана и передавалъ «мужу». Тотъ самодовольно мычалъ и затмъ возвращался къ обществу съ полнымъ сознаніемъ своего достоинства.
        Обо всемъ этомъ безобразіи я какъ-то говорилъ съ Зиной. Я замтилъ, что ей вовсе не слдовало-бы принимать подобныхъ людей, но она только засмялась.
        - Мн-то какое дло! Разв это ко мн относится? Напротивъ, все это только смшно, и смшне всего то, что наврно они воображаютъ, будто никто ничего не замчаетъ. Ахъ, это ужасно смшно! Помнишь, когда я пріхала, Мими явился ко мн, былъ у меня два раза одинъ, а затмъ вдругъ послдовало появленіе Александры Александровны съ супругомъ. И теперь, какъ только Мими здсь, такъ и они непремнно! Понимаешь, что это значитъ? Она ужасно боится, что я отниму у нея Мими, — ну и, конечно, должна быть тутъ и слдить за нимъ по пятамъ. И какъ она меня ненавидитъ, какъ ненавидитъ — это прелесть! Право, я иногда развлекаюсь не мало!..
        - Ну, а Коко, а Рамзаевъ зачмъ теб нужны?
        - Коко мн нуженъ за его глупость. Знаешь-ли, что я люблю такихъ глупыхъ людей: это не простая глупость, простой глупости много на свт, она ходитъ себ тихонько, и самая она скучная вещь, какая только можетъ существовать. Но это глупость другого рода, эта глупость съ трескомъ, съ апломбомъ, глупость самонадянная, думающая, что все ей по плечу и по карману… Коко за мной ухаживаетъ, — я не знаю, чего онъ хочетъ: жениться на мн что-ли, или такъ просто, это уже его дло, только онъ ухаживаетъ отчаянно…
        - Зачмъ-же ты его не прогонишь?
        - Вотъ вздоръ какой — прогонять! Я бы его прогнала, конечно, еслибъ онъ на меня не обратилъ никакого вниманія, потому что тогда-бы онъ былъ скученъ, но теперь онъ забавенъ. Я могу длать изъ него, что хочу, я могу подвигнуть его на всевозможнйшія нелпости! Знаешь-ли, вчера мы съ Александрой Александровной и съ генераломъ сдлали ему визитъ — посмотрть какъ онъ живетъ, а главное — посмотрть его собакъ, у него три бульдога, необычайной свирпости; такъ вотъ пріхала я къ нему. Все у него очень мило! Прелестная холостая квартирка. И начинаю я на все длать гримасы. Чтобы онъ ни показалъ мн,- онъ все показываетъ и всмъ восхищается и обозначаетъ всему цну, — я гримасничаю, все мн не нравится. Я ему и говорю: «Никогда въ жизни не видала я такой противной обстановки; у васъ нтъ никакого вкуса, все это никуда не годится». «Господи, говоритъ, да что-же нужно? Какую-же нужно обстановку? Что-же нужно перемнить по вашему мннію?» Я ему и начала объяснять, что нужно перемнить, то-есть все. «Давайте бумаги, я вамъ запишу» и записала. «Да, но если мн теперь все это сдлать, такъ, вдь, для такой обстановки моихъ
средствъ не хватитъ», печально замтилъ Коко (знаешь-ли, онъ, вдь, ужасно скупъ, хоть и скрываетъ это)! «Конечно, говорю, каждый долженъ жить по средствамъ, только я вамъ скажу одно: никогда больше вы меня не увидите ни подъ какимъ предлогомъ въ этой вашей скверной квартир. Хоть-бы весь Петербургъ собрался у васъ, а меня не будетъ. А вотъ, если-бы вы сдлали все такъ, какъ я вамъ говорю, то я-бы у васъ была на новосельи и обдала-бы даже у васъ…» Что-жъ-бы ты думалъ: сегодня прізжаетъ и объявляетъ, что на-дняхъ продаетъ вс свои вещи и все длаетъ по моему! Сколько онъ долженъ былъ выстрадать до тхъ поръ, пока ршился, и сколько ему предстоитъ страданій! Ну, разв это не весело?
        Отъ этого разговора мн сдлалось грустно. Въ это послднее время хотя у Зины и прорывались иногда смущающія меня фразы, но все-же я еще полонъ былъ обаянія нашей встрчи, а теперь, что-жъ, разв это не прежняя Зина?
        - Чего ты нахмурился, Andr? — вдругъ спросила она, подходя ко мн.
        - Есть чего хмуриться; тутъ, я замчаю, на тебя повяло какимъ-то старымъ, сквернымъ воздухомъ. Ты измнилась, ты не та была когда пріхала.
        - А, ты хочешь сказать, что опять во мн обманулся; ты хочешь сказать, что я опять прежняя Зина, — та, ваша, московская?! Да, пожалуй, что такъ, я не скрываюсь, такая какъ есть, вся тутъ, предъ тобою. Нравится теб — очень рада, не нравится — что-жъ мн длать, не могу я измниться! Прошу тебя объ одномъ только: пожалуйста не фантазируй, не придавай каждому моему слову важнаго значенія. Право, это гораздо проще, чмъ ты думаешь: не всегда-же жить только внутри себя, не всегда-же искать одного только хорошаго и свтлаго; нужно и къ жизни возвратиться!
        - Къ жизни; да, да, непремнно, — перебилъ я:- но разв это жизнь?
        - А то что-жъ? Это-то, голубчикъ, и есть настоящая жизнь; вся наша теперешняя жизнь такая: везд тутъ, а можетъ быть и на всемъ свт, только и есть что Мими да Коко, да Александры Александровны, только подъ разными именами, да съ различнымъ вншнимъ видомъ, а въ сущности… ахъ, въ сущности — одно и то-же!.. Постой, погоди, не перебивай меня, я хочу досказать. Вдь, ты меня спрашивалъ еще, зачмъ мн Рамзаевъ?.. Но разв ты не видишь, что Рамзаевъ-то ужъ непремнно интересне прочихъ. Въ немъ есть что-то недосказанное, и мн иногда кажется, что отъ него можно ожидать чего-нибудь очень большого, только, конечно, не въ хорошую сторону, а вдь такіе люди интересны!
        - Отъ такихъ людей нужно подальше, во всякомъ случа,- замтилъ я.
        Зина встала съ своего мста и, покачиваясь, и посмиваясь, остановилась предо мною.
        - Подальше!.. Теб-бы, конечно, хотлось, чтобъ я была подальше отъ всхъ, чтобъ я удовольствовалась только однимъ твоимъ обществомъ, и знаешь отчего это? Потому что ты ужасный эгоистъ и деспотъ; ты хочешь всю власть сосредоточить въ рукахъ своихъ… И тебя проучить нужно, проучить нужно для твоего же блага. Да и потомъ, подумай хорошенько, было-ли-бы теб лучше, еслибъ я окружила себя людьми серьезными, достойными и т.д. Ну, да, да, ты скажешь, что лучше было-бы, только я теб не поврю. И ты самъ ошибаешься: теб было-бы тогда гораздо хуже, я наврное это знаю, гораздо хуже-бы теб было! Слдовательно, успокойся и не волнуйся, только радоваться можешь, видя кто и что меня окружаетъ!
        Она быстро вышла изъ комнаты и присоединилась къ компаніи…

* * *
        Нтъ, она ошибалась: я искренно могу сказать теперь, что мн было-бы несравненно лучше видть ее окруженную другимъ обществомъ. Не знаю, впрочемъ, можетъ быть мн и тяжело-бы было уступить ее другимъ людямъ, какъ-бы высоки мн не казались эти люди; но уступить ее этимъ, длиться ею съ этими было невыносимо и обидно и за себя и за нее. Къ тому-же я не могъ не видть, какое неотвратимое и ужасное вліяніе производитъ на нее каждый новый день, проведенный такимъ образомъ.
        Въ первое время я заставалъ ее обыкновенно то за чтеніемъ, то за игрой на рояли, то за какимъ-нибудь рисункомъ; въ нашихъ разговорахъ съ ея стороны постоянно былъ замшанъ какой-нибудь серьезный интересъ; я подмчалъ въ ней нкоторые боле или мене глубокіе вопросы, приходившіе ей въ голову безъ меня и которые она каждый разъ старалась ршать съ моею помощью. Теперь-же не было уже никакихъ вопросовъ, не удавался ни одинъ интересный разговоръ: она, очевидно, совсмъ бросила свои книги, свою рояль; на ея этажерк было всегда много пыли; она весь день слонялась изъ угла въ уголъ, какъ и вс слонялись…
        А что за жизнь была у генерала въ дом! Вотъ я помню особенно одно воскресенье, проведенное мною у нихъ съ утра да вечера.
        Генералъ утромъ былъ у обдни, вернулся и принесъ ей просвирку. Къ завтраку собралась вся компанія. Коко описывалъ прелести новой купленной имъ собаки. Его братецъ Мими и Александра Александровна перебранивались изъ-за какой-то глупости. Рамзаевъ длинно-предлинно разсказывалъ генералу о засданіи какого-то общества и, конечно, все вралъ, потому-что не былъ на этомъ засданіи. Мужъ Александры Александровны только мычалъ и лъ съ необыкновеннымъ аппетитомъ. Сама Зина вставляла то туда, то сюда незначащія слова и перемигивалась со мной на счетъ компаніи.
        Посл завтрака ушли въ гостиную. Александра Александровна съ мужемъ и генералъ сли за карты; Мими тоже къ нимъ присоединился. Рамзаевъ сталъ перелистывать альбомъ. Зина бродила или, врне, металась изъ комнаты въ комнату, не зная за что приняться. Коко слдовалъ по пятамъ за нею, перебгалъ то на одну ея сторону, то на другую, нсколько разъ наступая на шлейфъ ея платья. И все это продолжалось вплоть до самаго обда. Подъ конецъ уже, предъ обдомъ, вс звали, но снова оживились, войдя въ столовую и приступивъ къ закуск.
        За обдомъ была опять собака, засданіе и т.д., а вечеромъ снова карты, метанье по комнат… Вотъ Зина открываетъ рояль, беретъ нсколько аккордовъ и отходитъ. Рамзаевъ подсаживается къ рояли, затягиваетъ фальшивымъ голосомъ шансонетку, но не кончаетъ ея, подходитъ къ Зин и начинаетъ разсказывать ей какую-то исторію, въ которой вретъ все отъ перваго до послдняго слова и которая ни ее, ни его самого никакимъ образомъ интересовать не можетъ… И вс курятъ папиросу за папиросой, сигару за сигарой, такъ что наконецъ дымъ начинаетъ ходить по большимъ комнатамъ и вс ждутъ ужина.
        Но ужина я ужъ не дождался. Я простился часовъ въ одиннадцать и вернулся къ себ съ такою головою, какъ будто весь день только и длалъ, что качался на качеляхъ.
        Такъ проходилъ день за днемъ, недля за недлей; прошелъ мсяцъ, другой, третій — и сами собою рушились вс наши планы съ Зиной. Мы должны были подробно осматривать Эрмитажъ, Публичную Библіотеку, музей — и ровно ничего не осмотрли. Каждый разъ, когда я заговаривалъ объ этомъ, оказывалось все неудобно. Иногда я думалъ даже хоть бы въ театръ ее вытащить, все же лучше, но и въ театръ она рдко ршалась выхать, да и опять-таки если и хала, то въ ложу, съ компаніей. И во время представленія продолжалась та же жизнь: никто ничего не слышалъ и не видлъ, — передавались только скандалезныя сплетни о томъ или другомъ изъ бывшихъ въ театр знакомыхъ и полузнакомыхъ… Но, что всего ужасне и отвратительне — это то, что я самъ начиналъ незамтно для себя все больше и больше погружаться въ эту тину. Меня тянуло чуть не каждый день къ Зин, а попадалъ туда — мысли останавливались, что-то давило, что-то вертлось предо мною и въ конецъ затуманивало мн голову.
        Возвращаясь домой, я хотлъ было уйти въ свою собственную жизнь и не могъ: все валилось изъ рукъ, все переставало интересовать, — думалось только о той безобразной жизни. Но изъ этой мучительной мысли не выходило никакого результата. Тутъ нечего было думать, тутъ нужно было дйствовать или ждать, когда все это кончится само собою. И вотъ я начиналъ задавать себ вопросы: когда оно кончится? и какимъ образомъ кончится? Повидимому, ничто не предвщало близкой и благополучной развязки; повидимому, вся компанія вполн наслаждалась, всмъ легко дышалось, вс благодушествовали, и особенно благодушествовалъ генералъ.
        Онъ самъ не разъ говорилъ мн, что съ пріздомъ Зины освтилась его одинокая жизнь, что онъ никогда себя такъ хорошо не чувствовалъ, какъ все это время. Не будь Зины, можетъ быть, онъ говорилъ бы иначе, но все, что творилось въ ея присутствіи, должно было ему казаться превосходнымъ; я знаю, что для нея онъ жилъ даже нсколько иначе чмъ прежде, и отказался отъ многихъ своихъ привычекъ.
        Генералъ былъ человкъ совершенно одинокій: у него не было близкихъ родственниковъ, не было ни одного дорогого человка. Почти съ дтства онъ выброшенъ былъ судьбою изъ семейства: родные его рано умерли, оставивъ ему значительное состояніе. Онъ былъ тогда въ корпус, потомъ вышелъ въ офицеры. Способностями и быстрымъ соображеніемъ природа его не надлила, но за то взамнъ всего этого дала ему очень красивую, симпатичную наружность и пріятныя манеры. Онъ всегда былъ, что называется, добрымъ малымъ, способнымъ на всякія мелкія услуги ближнему, лишь бы только эти услуги не очень его тревожили. Еще въ корпус товарищи любили его и исполняли за него вс работы; они знали, что ихъ трудъ не останется безъ награды: богатый товарищъ всегда радъ былъ угостить ихъ на славу, сдлать имъ кое-какіе подарочки.
        То-же самое продолжалось и по выход изъ корпуса: явились новые товарищи, новые пріятели; явилось знакомство со всевозможными милыми, но легкомысленными дамами. Для того, чтобы получить благосклонность этихъ дамъ и всхъ этихъ новыхъ пріятелей, опять-таки требовалось только добродушіе и деньги, а того и другого у Алекся Петровича, какъ тогда еще звали генерала, было достаточно.
        И такимъ образомъ вся жизнь проходила какъ праздникъ. Всюду, гд-бы ни появлялся Алексй Петровичъ, его встрчали съ распростертыми, объятіями. Онъ былъ удобенъ во всхъ отношеніяхъ: онъ не превозносился, не хвастался, держалъ себя скромно, ничмъ не мучилъ ни себя, ни другихъ. Онъ любилъ подчасъ и кутнуть, и поиграть въ карты, но часто мн съ гордостью признавался, что ни разу въ жизни не проигралъ большого куша и не увлекся никакой женщиной до глупости.
        «Все должно быть въ мру, все понемножку, голубчикъ, говорилъ онъ мн: только такъ и прожить можно хорошо на свт».
        И всего у него было въ мру и понемножку. Главный его принципъ былъ: не тревожить себя и не задавать себ трудно ршаемыхъ вопросовъ.
        Поразмысливъ о томъ, сколько всякихъ несчастій бываетъ въ семействахъ, онъ ршилъ, что женитьба создана не для него, потому-что грозитъ вывести его изъ праздничной жизни, которую онъ такъ любилъ, и поэтому онъ никогда не женился. Ему гораздо пріятне было входить въ чужое семейство и самымъ приличнымъ, скромнымъ и незамтнымъ образомъ занимать въ немъ, на время, чужое мсто. Но я думаю, что онъ длалъ это только въ томъ случа, если видлъ, что онъ не особенно разстраиваетъ чужое счастье, что изъ его вмшательства не выйдетъ никакой семейной драмы. Онъ ставилъ рога мужьямъ только положительно убдившись, что они ничуть не прочь отъ этого украшенія и что онъ, во всякомъ случа, можетъ за него вознаградить ихъ тмъ или другимъ способомъ.
        Затмъ у него было весьма практичное правило: никогда не вести интригу слишкомъ долго, иначе опять-таки все это грозило спокойствію. Онъ обыкновенно уходилъ во время и тутъ оказывалъ даже нкоторыя особенныя способности: онъ постоянно все умлъ устроить такъ, что оставался въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ и со своею прежнею возлюбленной, съ ея мужемъ.
        Что же касается до его службы, то и она шла необыкновенно удачно: за скромность и добродушіе начальники его любили; товарищи видли въ немъ добраго и щедраго человка, къ которому, въ случа нужды, всегда можно было обратиться, не ожидая отказа; подчиненнымъ нравилось его неизмнно ласковое обращеніе. И ровно ничего не понимая въ своемъ дл, ни разу не принявъ участія ни въ какой кампаніи, можетъ быть, дйствительно не зная какъ пахнетъ порохъ, онъ дослужился до генерала лтъ въ сорокъ пять, имлъ многочисленные знаки отличія и со спокойнымъ сердцемъ вышелъ въ отставку для того чтобъ отдохнуть, какъ онъ выражался.
        Со времени отставки еще тише, еще безмятежне потекла жизнь его. Если еще прежде, на служб, кто-нибудь и могъ ему завидовать, если въ обществ кто-нибудь и могъ ревновать къ нему, теперь для этого совсмъ не представлялось возможности: онъ былъ въ отставк, онъ былъ пожилымъ человкомъ. Онъ не заглядывался больше на чужихъ женъ, довольствовался какою-то таинственною особой, которой нанялъ квартиру на Пескахъ, и къ которой, втихомолку, здилъ въ карет съ опущенными шторами.
        Но видно не суждено было генералу безмятежно докончить свою жизнь; видно за все то безоблачное счастье и спокойствіе, которымъ онъ постоянно пользовался, нужно было заплатить дорогою цной. Онъ, вчно благоразумный и спокойный, умвшій во время удаляться отъ непріятностей, умвшій сдерживать біеніе своего сердца одною мыслью о томъ, что біеніе можетъ повредить его здоровью, онъ вдругъ попалъ въ страшную драму, которая сначала показалась ему счастіемъ и свтомъ.
        IX
        Я не моту понять какимъ образомъ Зина такъ сдлала, что несмотря на частыя и продолжительныя наши свиданія, на нашу близость, я все еще никакъ не ршался прямо говорить съ ней. Но, конечно, она ужъ отлично все понимала и знала наврное теперь, что я въ ея рукахъ, что она можетъ длать со мной все что угодно.
        И вотъ, мало-по-малу, начала она прежнюю игру. Она начала ее съ прежними уловками: она продолжала выражать мн необыкновенную нжность, умла каждый разъ довести меня почти до признанія, и тутъ непремнно являлось какъ будто само собою такое обстоятельство, которое длало это признаніе невозможнымъ. Я съ каждымъ днемъ все больше погружался въ этотъ старый мракъ и терялъ власть надъ собою…
        Бывали минуты, когда я хотлъ остановиться: тогда я запирался у себя, жадно принимался за работу, не выходилъ дня два изъ комнаты. Но къ вечеру второго дня всегда являлась или записка отъ Зины, или ока сама. Она приходила какъ нжный другъ, какъ любящая сестра, съ участіемъ освдомлялась что со мною и увлекала меня. Я шелъ за ней безъ силы и безъ воли. Она заставляла меня появляться въ своемъ обществ, зная до чего мн не по душ это общество. И тутъ каждый день было новое. Иной разъ ей почему-то нужно было показывать мн предпочтеніе предъ всми, она нисколько не стсняясь тмъ, что вс это замчаютъ, оставляла всхъ, занималась исключительно мною. Другой разъ я какъ будто не существовалъ для нея.
        Наконецъ я ршился было выдержать, не показывался ей два дня и оставилъ безъ отвта даже ея записку. Я ршилъ, что если она сама прідетъ за мною, то все-таки-же я отговорюсь занятіями и не пойду къ ней.
        Она, конечно, явилась, явилась такая взволнованная, обиженная, съ упреками.
        - Если ты хочешь совсмъ разойтись со мною, — сказала она:- такъ объяви мн это прямо, а такъ невозможно! Понимаешь-ли, что ты здсь одинъ у меня другъ, и что я не могу безъ тебя быть! Неужели ты не видишь, что ничего общаго нтъ у меня съ этими людьми? Я выношу ихъ присутствіе потому, что такъ нужно, потому, что этого не избгнешь; но, вдь, должна-же я отдыхать, а отдыхаю я только съ тобою…
        - Я не знаю, зачмъ ты мн говоришь это, — отвтилъ я:- въ послдній разъ я очень хорошо замтилъ, что теб вовсе не нужно моего присутствія, ты даже забыла обо мн.
        - Ахъ, Боже мой, прежній мнительный характеръ!.. Да перестань-же, Andr, что за вздоръ такой выдумывать разныя несообразности! Послушай, если завтра такая-же будетъ хорошая погода, мы намрены устроить поздку въ Петергофъ, провести тамъ цлый день. Теперь ужъ начали ходить пароходы, подемъ на пароход, подышемъ весеннимъ воздухомъ, а то, вдь, здсь задохнуться можно, пообдаемъ тамъ гд-нибудь, можетъ быть хорошо проведемъ день. Но, вдь, я могу хорошо провести день только, если ты будешь съ нами…
        Снова обезсиленный, я забылъ свое ршеніе и далъ ей слово пріхать на слдующее утро къ пароходной пристани. День удался; было тепло и ясно. Все Зинино общество собралось уже на палуб парохода, когда я пріхалъ. Тутъ былъ, конечно, и генералъ, и Рамзаевъ, и Александра Александровна съ мужемъ, и оба братца.
        Только что вошелъ я на палубу, какъ Зина встала со своего мста и подошла ко мн съ протянутыми руками.
        - Ну, вотъ, спасибо, спасибо, а я ужъ думала, что ты обманешь. Какъ хорошо сегодня! Я такъ рада вырваться изъ города: мы отлично проведемъ день!
        Со всхъ сторонъ ко мн протянулись руки, вс мн улыбались, выражали неестественную радость по поводу того, что въ такую погоду я ршился оторваться отъ занятій и подышать воздухомъ. И тутъ-же я замтилъ, какъ вс они переглянулись между собою и подмигнули другъ другу. Я по обыкновенію не сталъ съ ними распространяться и сейчасъ-же забылъ про нихъ; я замтилъ только, что на генерал новое съ иголочки платье и удивительно расчесанныя бакенбарды; а на Александр Александровн какая-то яркая шляпка, чуть-ли не съ цлой птицей на макушк. Черезъ минуту мы вс услись. Рамзаевъ передавалъ сплетни изъ министерства генералу и Александр Александровн. Коко подслъ было къ Зин, но та ловко сумла сейчасъ-же отогнать его, и онъ присоединился къ своему брату и мужу Александры Александровны.
        Пароходъ тронулся; поднялся втерокъ.
        - Пойдемъ въ каюту, — шепнула мн Зина.
        Мы сошли внизъ.
        Въ дамской кают никого не было. Зина прошла туда, пропустила меня и задвинула за собою дверцу.
        Пароходъ покачивало; въ открытое круглое окошечко по временамъ плескала вода. Зина встала на колни на диванъ и заперла окошко.
        - Поди сюда, — сказала она мн: — посмотри, сколько на стекл надписей.
        Я подошелъ. Она обняла меня одной рукой за шею и стала читать надписи.
        Это были разныя имена и числа, вырзанныя на стекл.
        - Давай придумывать, когда и при какихъ обстоятельствахъ все это было написано, — сказала Зина:- разсказывай мн!
        Я сталъ разсказывать. Тутъ были разныя исторіи и, конечно, все любовныя. Тутъ были только что выпущенныя на свтъ Божій институтки и пансіонерки, пажики, правовдики, лицеисты, обманутые мужья и жены, старые опытные ловеласы, наивная невинность, робко входящая въ дверь познанія добра и зла, расчетливый цинизмъ, скрывающійся подъ маской невинности. Я фантазировалъ на разныя темы. Зина слушала внимательно, все сильне прижимая плечо мое своею рукою и не спуская съ меня глазъ. Потомъ все также внимательно слушая, она сняла свое брилліантовое кольцо и начертила: «А» и «З» и «29 апрля».
        - Ну, а тутъ какая исторія? — сказала она мн, снова надвая кольцо на палецъ:- что значитъ это: 29 апрля и А и З?
        - На это я не могу отвчать, тутъ моя фантазія мн совсмъ измняетъ. Я знаю только, что это какая-то особенная исторія…
        - И непремнно опять страшная, — перебила меня Зина съ громкимъ смхомъ:- ахъ Andr, Andr… А я именно хочу, чтобы ты разсказалъ мн эту исторію. Ну, разсказывай, разсказывай!..
        Она порывисто приблизила ко мн свое лицо и крпко меня поцловала.
        Я хотлъ уже начать говорить, хотлъ наконецъ сказать все, чтобы покончить такъ или иначе, но еще не усплъ произнести ни одного слова, какъ ручка дверцы зашевелилась и въ каюту просунулась голова Рамзаева.
        Зина быстро отъ меня отшатнулась, и, конечно, онъ замтилъ это, но на лиц его ничего не выразилось. Онъ взглянулъ, на насъ самымъ серьезнымъ образомъ и только немного закрылъ какъ-то свои зеленоватые глаза.
        - Благую часть избрали вы, дти мои, — сказалъ онъ:- наверху ужасно втрено стало. Его превосходительство ужъ пледомъ закутался, а все сидитъ. Подите, приведите его сюда, — обратился онъ къ Зин:- вдь, простудится, такъ мы вс будемъ виноваты.
        Зина вышла, а, онъ стоялъ предо мною, молча смотрлъ на меня и чуть-чуть улыбался.
        Но вдругъ онъ подошелъ ко мн ближе, вызвалъ на своемъ лиц выраженіе необыкновеннаго достоинства и грустнымъ голосомъ произнесъ:
        - Я право не знаю, Andr, зачмъ теб нужно ее компрометировать! Неужели ты думаешь, что никто ничего не замчаетъ и что все это въ порядк вещей и очень прилично? Я право не знаю, что съ тобой? Подумай, мой милый, что все-таки она молодая и неопытная двушка, и одинокая двушка, главное; ее поберечь нужно!..
        Онъ говорилъ эти слова, когда-то произнесенныя моею матерью, говорилъ ихъ такимъ грустно-благороднымъ тономъ! И эти слова, въ его устахъ, были до такой степени отвратительны, что я почувствовалъ тоску и злобу. Я хотлъ было отвчать ему, но сейчасъ-же раздумалъ, и только съ изумленіемъ взглянулъ на него.
        Онъ пожалъ плечами.

* * *
        Скоро вся компанія была въ кают, за исключеніемъ Зины и Коко. Прошло еще нсколько минутъ, и вотъ явился Коко и объявилъ, что Зина меня требуетъ къ себ.
        Вс опять таинственно переглянулись. Я хотлъ было остаться, но сейчасъ-же отправился на палубу.
        Зина встртила меня нжною улыбкой, ласкающими глазами, но до самаго Петергофа болтала всякій вздоръ, не давала мн сказать ни слова, и при каждой моей попытк заговорить, только еще усиленне, еще нжне мн улыбалась.
        Все это утро Зина вела себя совершенно неприлично. Она не обращала ни малйшаго вниманія на компанію; на вопросы отвчала только «да» или «нтъ»; обдавала всхъ холодными и презрительными взглядами; не отпускала моей руки и на прогулк увлекала меня подальше это всхъ. И вмст съ этимъ все-таки настойчиво противилась всякому объясненію съ моей стороны.
        Подъ конецъ я и самъ пересталъ думать о необходимости объясненія; оно показалось мн даже и ненужнымъ теперь: я видлъ, что Зина все понимаетъ и своимъ сегодняшнимъ отношеніемъ ко мн она молча отвчала мн на вс мои вопросы.
        Но съ той минуты, какъ мы вернулись въ петергофскій ресторанъ и расположились въ парусинной бесдк, у самаго берега моря, обдать, все это измнилось: вдругъ, въ одно мгновеніе, я исчезъ въ глазахъ Зины.
        Она подсла къ генералу, по другую сторону помстила Рамзаева, улыбалась имъ и кончила тмъ, что стала накладывать кушанье на тарелку Коко.
        Теперь мн, въ свою очередь, пришлось получать на мои вопросы отвты «да» и «нтъ» и презрительную усмшку.
        Къ концу обда я ужъ не былъ въ состояніи владть собою, а Зина съ каждою минутой разыгрывалась больше и больше. Теперь она сдлалась центромъ нашего маленькаго общества: она оживилась, болтала, смялась, разсказывала, обращалась ко всмъ, за исключеніемъ только меня… Конечно, въ ея разсчет было довести эту игру до конца. Я долженъ былъ испить всю чашу. Но я не могъ выносить больше. Я воспользовался первою удобною минутой и исчезъ, — въ это время мы были въ Англійскомъ парк, недалеко отъ станціи желзной дороги. Я посплъ какъ разъ къ позду и чрезъ полтора часа былъ ужъ у себя.
        Я чувствовалъ себя возмущеннымъ до послдней степени. Зина съ презрніемъ глядитъ на меня! Но разв я не заслуживаю этого презрнія, если способенъ играть такую роль? Если нельзя ничего измнить, если все такъ опять безобразно и безнадежно, то всегда остается по крайней мр одинъ способъ: ухать.
        И, конечно, я уду на этихъ-же дняхъ въ деревню.
        Къ концу вечера мн удалось себя достаточно успокоить: ршеніе ухать было принято неизмнно.
        Но, какъ всегда это бывало, едва я успокоился, раздался звонокъ, и вошла Зина. Былъ ужъ часъ двнадцатый вечера; очевидно, они только что вернулись изъ Петергофа.
        - Я тебя убдительно прошу сейчасъ-же ухать! — сказалъ я ей. — Пожалуйста и не снимай пальто, узжай поскоре, потому что это совершенно неприлично.
        Она не сняла пальто, но вошла въ кабинетъ, тихо и робко приблизилась ко мн, обняла меня и вдругъ заплакала.
        - Andr, я тебя ужасно измучила сегодня, — сказала она сквозь слезы. — Когда ты убжалъ отъ насъ, мн стало такъ больно, что я едва дохала. Я-бы не могла ни на одну минуту заснуть этою ночью, не повидавшись съ тобою. Прости меня, и я сейчасъ-же уйду, будь спокоенъ.
        Что было мн отвчать на это?
        - Господи, да кончимъ-же, наконецъ, эту комедію! — проговорилъ я:- вдь, ты знаешь какого слова я жду отъ тебя; рши-же…
        Она порывисто меня поцловала и, ничего не отвтивъ, почти выбжала въ переднюю, гд былъ, мой Иванъ и гд мн, конечно, невозможно было требовать отъ нея отвта.
        - Завтра увидимся, — уже выходя изъ двери, проговорила она.

* * *
        А завтра было вотъ что.
        Вечеромъ, почти въ сумерки, она захала за мною и объявила мн, что генерала нтъ дома, что она одна весь вечеръ и что мы можемъ свободно говорить.
        Я отправился съ нею. Ее дожидалась наемная карета. Вотъ мы выхали на Морскую.
        - Отчего ты мн вчера ничего не отвтила? — конечно, спросилъ я ее.
        - Не будемъ говорить объ этомъ, — тихо произнесла она.
        - Какъ не будемъ говорить, да разв это возможно? Только объ этомъ мы и можемъ теперь говорить, въ этомъ заключается все, и ты сама отлично это знаешь!
        - Но я не могу… не могу!
        - Такъ зачмъ-же ты зовешь меня къ себ? О чемъ намъ говорить о другомъ? Теперь ничто другое не иметъ смысла!
        - Ахъ, Боже мой, но если я повторяю, что невозможно мн отвчать теб.
        - Какъ невозможно? Отчего невозможно?
        - Невозможно, — упрямо твердила она:- такъ-же невозможно, какъ и для тебя невозможно теперь выпрыгнуть изъ этой кареты…
        Очевидно это сравненіе, совершенно нелпое, пришло ей въ голову неожиданно, но въ сумеркахъ наступающаго вечера я вдругъ замтилъ, какъ она вся вздрогнула.
        - Вдь, ты теперь ни за что не выпрыгнешь изъ кареты, — медленно прошептала она.
        Я молчалъ. На меня нашло просто безуміе, я сразу какъ будто потерялъ голову, я почему-то вообразилъ, что весь вопросъ, дйствительно, заключается въ томъ: выпрыгну я изъ кареты или нтъ.
        Я сказалъ ей, что если она хочетъ, то я непремнно выпрыгну.
        - Какой вздоръ, конечно, не выпрыгнешь! — продолжала она дразнить меня.
        - А вотъ увидишь.
        Я отворилъ дверцу. Она быстро обернулась въ мою сторону, затмъ еще быстре спустила переднее окно и крикнула кучеру: «пошелъ скоре!» Кучеръ хлестнулъ лошадей; т пустились почти вскачь.
        Я распахнулъ дверцу и выпрыгнулъ.
        Мы были на Морской, у реформатской церкви. зда была незначительная, но все-же, еслибъ я могъ соображать, то, конечно, понялъ-бы, что рискую прежде всего попасть подъ какую-нибудь лошадь. Кром того, я нисколько не разсчиталъ своего прыжка и не принялъ никакихъ предосторожностей. Я просто выбросился изъ кареты и какъ-то слъ на торцы. Никто на меня не нахалъ. Черезъ дв-три секунды я всталъ на ноги, убдился, что совсмъ не расшибся, взялъ перваго встрчнаго извозчика и похалъ въ квартиру генерала. Издали мелькала карета Зины.
        Я пріхалъ, можетъ быть, минутами тремя-четырьмя поздне Зины. Я засталъ ее въ пустой гостиной. Она сидла неподвижно, въ пальто и шляпк; лицо ея показалось мн страшно блднымъ. Она взглянула на меня и слабо вскрикнула:
        - Ты, это ты, тебя не раздавили? Ты не расшибся?
        И вдругъ она захохотала, потомъ заплакала, словомъ съ ней сдлался истерическій припадокъ.
        Я поспшилъ достать ей воды и кое-какъ привелъ въ себя.
        Она стала жадно слдить за моими движеніями, убдилась, что я совсмъ не хромаю, совсмъ цлъ, и вотъ, при свт лампы, я ясно различилъ на ея лиц выраженіе досады. Да, это была досада.
        - Такъ ты въ самомъ дл даже нигд не ушибся, а я-то… Я боялась выглянуть въ окошко, думая, что тебя тутъ-же на мст раздавили… Право, я не знала, что ты такой ловкій гимнастъ, и не замтила, какъ ты выбираешь удобную минуту, чтобы выпрыгнуть тогда, когда никто не халъ…
        Я молча взялъ шляпу и пошелъ въ переднюю. Но она кинулась за мною и удержала меня.
        - Куда-жъ ты уходишь? Или ты, можетъ быть, въ самомъ дл думаешь, что мн было-бы пріятне, если-бы тебя раздавили? Нтъ, Андрюша, я только удивляюсь и, разумется, радуюсь, что ты невредимъ остался… Не уходи пожалуйста, вдь, я сказала теб, что мн нужно переговорить, и, знаешь, теперь я отвчу теб на все… Ну, слушай, садись сюда, положи шляпу… сюда, на этотъ диванъ, погоди… вотъ такъ! Дай только я немного убавлю огня въ ламп, а то глазамъ больно…

* * *
        Она почти совсмъ затушила лампу, усадила меня, а сама придвинула низкую табуретку, сла отъ меня близко, близко, взяла меня за руки и заговорила:
        - Чего теб отъ меня нужно? На что мн теб отвтить? На то, что ты меня любишь? Я давно это знаю, и мн кажется, что ты самъ себ долженъ прежде всего отвтить: люблю-ли я тебя или нтъ?
        - Да, я могъ-бы себ на это отвтить, — проговорилъ я:- я ужъ и отвтилъ. Только есть какая-то сила, которая владетъ мною и съ которою я не могу справиться. И вотъ эта-то сила, несмотря на все, что для меня ясно и что я отлично понимаю, заставляетъ меня еще спрашивать, любишь-ли ты меня, хоть я знаю, что ты меня не любишь.
        - Такъ ты ничего не знаешь, — быстро перебила она:- конечно я тебя люблю, конечно, но только ничего изъ этого быть не можетъ!
        - Ты любишь меня? Ты?!
        - Господи, да неужели ты никогда этого не видлъ?
        - Такъ зачмъ-же ты меня такъ мучаешь? Зачмъ теб это?
        - Зачмъ? Для того, чтобы ты не любилъ меня; для того, чтобы ты ушелъ отъ меня. Разв ты можешь меня любить, меня, такую, какъ я есть?
        - Значитъ, могу, — тихо и съ болью прошепталъ я.
        - Но ты меня еще не знаешь, на что я способна: я не всегда теб разсказывала о себ искренно. Да и, наконецъ, я часто сама себя не понимаю. Знаешь-ли ты мое прошлое въ эти шесть лтъ, что мы не видались съ тобою? Знаешь-ли ты, что тамъ, во всемъ нашемъ узд, во всей губерніи, я оставила по себ самую дурную память?
        - Зачмъ ты мн говоришь это? Какъ будто мн не все равно, какую память ты о себ оставила! Неужели ты меня такъ мало знаешь и можещь вообразить, что чье-либо мнніе о теб меня касается…
        - Нтъ, я не то, не то хочу сказать. Я хочу сказать, что много было клеветъ, много лжи на меня, но много и правды разсказывали. Я безумствовала часто. Ахъ, есть вещи, которыхъ я даже не могу разсказать теб.
        - Говори, говори все, — прошепталъ я съ невольнымъ страхомъ, схватывая ее за руки.
        - А, такъ ты хочешь все знать!.. Хорошо!.. Значитъ, такъ нужно… Слушай-же, я все скажу теб!..
        Ея холодныя какъ ледъ руки вздрагивали въ рукахъ моихъ, она тяжело дышала, страшно неподвижные глаза, не мигая, смотрли въ одну точку и жутко блестли на мертвенно блдномъ лиц, едва освщенномъ потухающею лампой.
        - Ахъ, какія бывали мучительныя ночи! — говорила она, прижимаясь ко мн и обдавая меня своимъ горячимъ дыханіемъ. — Посл тихаго спокойнаго дня, довольная жизнью, я крпко засыпала; но вдругъ просыпалась будто отъ какого-то удара… Отчаянная тоска начинала сосать меня. Чего я хочу — я и сама не знала; я понимала только, что мн недостаточно обыкновенной жизни, обыкновеннаго счастья… Любовь, замужество, все это представлялось мн такимъ ничтожнымъ, даже противнымъ. Жить, какъ живутъ вс, я не могла!.. Мн нужно было что-то новое, выходящее изъ всякой мры, никому неизвстное… И я металась на постели до утра, а когда приходилъ день, непремнно придумывалось что-нибудь ужасное… Послушай, вдь, меня называютъ чуть-что не убійцей… и это правда! Да, да, на моихъ глазахъ стрлялъ въ себя Глымовъ, молодой офицеръ, совсмъ еще почти мальчикъ, красавецъ… Я довела его до того, что онъ совсмъ съ ума сходилъ… Я его ни на минуту не любила, не жалла… я увлекла его, дразнила, мучила, ласкала, издвалась надъ нимъ… Я видла какъ съ каждымъ днемъ онъ гибнетъ, и дрожала отъ восторга… Наконецъ, онъ пришелъ ко мн съ пистолетомъ, и я
знала, что это не фразы, что онъ непремнно застрлится. Знала тоже, что могу его успокоить, отвести отъ него эту минуту… а потомъ мн стоило только перемнить съ нимъ обращеніе, оставить его въ поко, и онъ скоро-бы излчился отъ. своего безумія… Но я ужъ не могла его оставить, меня тянуло довести до конца, тянуло посмотрть какъ при мн, изъ-за меня, человкъ умирать будетъ… И я это увидла, и я испытывала страшное наслажденіе!.. Онъ лежалъ въ крови предо мною, съ искаженнымъ лицомъ. Лихорадка била меня; но я, не отрываясь, на него глядла… Онъ не умеръ… его вылчили…
        Голосъ ея оборвался, и она схватилась за грудь, какъ будто ей дышать было нечмъ.
        Мн казалось, что я слышу безумный горячечный бредъ и самъ теряю разсудокъ. Большая, едва освщенная комната измнялась въ глазахъ моихъ, стны уходили, открывалось безконечное темное пространство, которое надвигалось на меня и дышало то огнемъ, то мракомъ…
        - Потомъ былъ другой, — вдругъ снова заговорила она страшнымъ шепотомъ:- ужъ не мальчикъ… самая первая наша губернская красавица его любила… Эта исторія продолжалась нсколько лтъ, и ее вс знали. Я должна была его отбить у красавицы, и сдлала это: онъ скоро ходилъ за мной какъ собачка. Но мн этого было мало, мн хотлось его одурачить… Я согласилась на свиданіе… Зимою, съ бала я ухала, какъ будто домой, къ тетк… онъ ждалъ меня за угломъ, мы сли въ карету, онъ привезъ меня за городъ, въ маленькій домикъ… Это было опасно: я чувствовала восторгъ и злобу. Подо мной была пропасть, я держалась на тонкой жердочк, у меня духъ захватывало… И долго, долго я тянула эту отчаянную игру… я ужъ и себя испытывала!.. Онъ былъ счастливъ, онъ врилъ любви моей: да и какъ ему было не врить!.. Я… И вотъ въ ту минуту, когда онъ ужъ думалъ, что владетъ мною, я вырвалась отъ него, захохотала, и, прежде чмъ онъ опомнился, мчалась въ его карет обратно въ городъ… Потомъ еще… слушай… Я отняла мужа у жены… Она его обожала, она была почти ребенокъ… она черезъ четыре мсяца умерла въ скоротечной чахотк… Но мн надоли вс эти люди: все
это было одно и то же… На бульвар я подошла къ погибшей женщин и подружилась съ нею… я бывала у нея… я все видла…
        Холодный потъ выступилъ на лбу моемъ, тоска невыносимая давила меня, и я жадно слушалъ.
        Я говорилъ себ: «все это вздоръ, ничего этого не могло быть, ничего этого не было. Она нарочно мучаетъ меня, все это нарочно. Но, Боже мой, если ничего этого не было, такъ какъ-же могло ей все это пригрезиться, какъ могла она додуматься до всего этого, найти все это для того, чтобы меня мучить?»
        Наконецъ, она замолчала.
        - Ну вотъ, ну вотъ я все теб и сказала. Что-жъ ты мн отвтишь на это? Противна я теперь теб, или все еще повторишь, что меня любишь?
        - Я не врю теб,- прошепталъ я:- все что ты говорила невозможно! Ничего этого не было.
        - Мн самой иногда кажется, — совершенно тихо, спокойно и серьезно сказала она:- мн самой кажется, что этого не было, что это мн только снилось, но, вдь, нтъ, все это дйствительно было… Скажи мн теперь, разв возможна любовь наша, разв можешь, разв смешь ты любить меня? Такую!.. Когда я тебя увидла снова, когда я увидла, что ты опять меня любишь, что ты, можетъ быть, даже и не переставалъ любить меня, на меня пахнуло счастьемъ, и были минуты, даже дни въ эти послдніе мсяцы, когда я врила въ возможность любви нашей. Но теперь я этому не врю. О, Andr, милый мой! Чтобъ я дала, чтобъ я сдлала, на чтобъ я ршилась, лишь-бы можно было уничтожить все то, что я теб разсказала, забыть все это прошлое! Если-бы кто-нибудь могъ взять надо мною такую силу, чтобы вырвать изъ меня навсегда возможность этого безумства, этихъ мученій, которыя меня преслдуютъ!.. Я люблю тебя, но въ теб нтъ такой силы, ты ничего со мной не сдлаешь. Вспомни каждый день съ этой нашей послдней встрчи, вотъ теперь, все это время: мы почти ежедневно видались, ты могъ меня понять, ты знаешь меня. Ты видлъ: пройдетъ день, другой, третій; я
твердо ршилась быть тебя достойною, я довольна, счастлива… и вдругъ, въ одну минуту, неожиданно для меня самой, все перевернется, тоска меня начинаетъ душить, сама не знаю чего хочу, сама не знаю что длаю. Вотъ моя жизнь! Никто мн не повритъ, но ты мн долженъ поврить!.. Иной разъ цлыя ночи напролетъ я заснуть не могу и плачу, плачу… Мн кажется, что кто-то стоитъ надо мной и давитъ меня и терзаетъ, и мн хочется избавиться отъ этой пытки, хочется дохнуть чистымъ воздухомъ, вырваться на волю!.. О, какъ иногда я люблю тебя! Вотъ теперь, сейчасъ: мн ничего не нужно, я понимаю все, я люблю все и всхъ, я могу наслаждаться всмъ, что только есть пре. краснаго на свт. Вотъ теперь, если ты уйдешь отъ меня, я запрусь дома, я стану читать, и каждое слово во мн будетъ оставаться и приносить мн наслажденье. Теперь я могу ссть за рояль и найти цлую жизнь въ звукахъ, — а завтра, можетъ быть мн тошно станетъ, темною покажется и музыка, и поэзія, и все, чмъ живешь и можешь жить ты. И меня опять потянетъ къ чему-нибудь дикому, безобразному. Ахъ, это ужасно!.. Что-жъ ты молчишь, скажи мн, скажи что-нибудь, а я теб все ужъ
сказала!
        Я молчалъ, потому что жадно слушалъ, я молчалъ, потому что теперь изъ этого ея послдняго признанія мн стало многое выясняться. Да, я не обманывался: вотъ она, вотъ этотъ живой, этотъ свтлый образъ, который является мн временами. Да, я правъ былъ, всю жизнь былъ правъ, зная, что она неповинна, что надъ нею совершается какая-го кара за какое-то чужое преступленіе. Въ ней два существа: поэтому-то я и люблю ее, и, конечно, теперь, какихъ-бы ужасовъ она мн ни сказала, какихъ-бы ужасовъ ни было въ ея прошломъ, я ее не оставлю. Она говоритъ, что нтъ во мн надъ нею силы. Но, можетъ быть, есть эта сила, можетъ быть, въ конц концовъ и спадетъ эта ужасная оболочка и вырву я Зину на свтъ Божій!
        - Что-жъ ты молчишь, Andr? Говори, скажи что-нибудь! — повторяла она.
        - Я люблю тебя, — отвтилъ я ей, — и теперь люблю больше, чмъ когда-либо, и теперь знаю, что нельзя мн уйти отъ тебя.
        - Ахъ, уйдешь, откажешься… я чувствую, что мы никогда ничего не ршимъ и никогда не будемъ счастливы!
        Въ передней раздался звонокъ: это генералъ возвращался.
        Зина прибавила огня въ ламп и блдная, съ горящими глазами, но, повидимому, совершенно спокойная, вышла на встрчу генералу.
        X
        Это объясненіе, котораго я такъ долго ждалъ и такъ страшился, пришло неожиданно и неожиданно хорошо для меня кончилось. Одинъ, у себя, я долго разбирался во всемъ, что случилось, вникалъ въ каждое слово Зины, и все лучше и лучше становилось на душ у меня. Зачмъ я такъ отчаявался? Какъ-бы безумно поступилъ я, если-бы, не дождавшись, не понявъ наконецъ всего, ухалъ въ деревню; и какое счастье, что не ухалъ!
        Наконецъ-то теперь я ясно ее вижу и понимаю! Да, многое побороть нужно, но все-же вотъ сегодня разв не вся душа ея была предо мною? И разв теперь я имю право сомнваться въ душ этой! Нтъ! возможно счастье, и чмъ трудне достигнуть его, тмъ прочне оно будетъ. Что будетъ завтра, посл завтра — я не могъ ршить этого, но зналъ, что ничего дурного теперь быть не можетъ. Я врилъ въ свои силы, надо мной звучали слова ея, я зналъ, что она меня любитъ и что нужно только уничтожить, обезсилить т мучительныя чары, которыя издавна нависли надъ нею, и давятъ ее, и закутываютъ мракомъ ея свтлую душу. Одно только есть заклинаніе, способное уничтожить эти чары, и я владю этимъ заклинаніемъ; оно — великая любовь моя къ ней. Эта любовь должна побдить все и побдитъ конечно…
        На другой день я только-что собрался было къ Зин, какъ услышалъ въ передней звонокъ.
        «Никого не принимать, я узжаю», — крикнулъ я Ивану. — «Слушаю-съ!» — отвтилъ онъ, а между тмъ вотъ онъ кого-то впускаетъ, кто-то вошелъ въ переднюю, кто-то ужъ въ моей пріемной… Шевелится портьера въ кабинет, и чрезъ мгновеніе кто-то крпко, горячо меня обнимаетъ…
        Я едва пришелъ въ себя отъ изумленія — мама! Я никакъ не ожидалъ ея: ей незачмъ было теперь прізжать въ Петербургъ, и тмъ боле, что самъ я долженъ былъ скоро хать въ деревню, по крайней мр они меня ожидали. Въ первую минуту я даже испугался: «не случилось-ли у насъ чего-нибудь?» Но мама меня успокоила. Она объявила, что вс здоровы и что все благополучно.
        - Такъ какъ-же это ты… и даже ничего не написала! — изумленно спрашивалъ я, цлуя ея руки и чувствуя, что къ бшенству, охватившему меня со вчерашняго вечера, присоединяется еще новое блаженство, которое я всегда испытывалъ въ первыя минуты свиданія съ матерью.
        - Да вотъ, на старости лтъ какія штуки устраиваю, сюрпризы полюбила! — отвчала мама, охватывая мою голову руками и крпко меня къ себ прижимая.
        Но, вдь, я зналъ, что никакихъ штукъ она не могла полюбить на старости лтъ, и все это меня изумляло и пугало.
        Я взглянулъ въ ея глаза; она какъ угодно могла хитрить, но лицо ея не могло обмануть меня, и на этомъ лиц я увидлъ столько тоски, тревоги, столько мучительнаго, жаднаго въ меня всматриванья, что я сразу догадался, зачмъ она пріхала. Она почуяла, какъ часто это съ нею бывало, что мн плохо, что для меня нужно ея присутствіе, и вотъ она явилась.
        Только теперь она ошиблась, мн не плохо, напротивъ, теперь я, наконецъ, у самаго счастія!
        А между тмъ я зналъ, что она не можетъ ошибаться, потому что никогда еще не ошибалась, и мн становилось страшно.
        - Знаю я теперь, зачмъ ты пріхала, и вижу, какъ хорошо, что ты пріхала; да, именно тебя мн очень нужно.
        - Я знала, что нужно, — прошептала мама съ легкимъ вздохомъ, и опустилась въ кресло, какъ будто у нея подкосились ноги.
        Я сталъ снимать съ нея шляпку, кинулся велть подавать чай и завтракъ, вернулся опять въ кабинетъ, а она все сидла неподвижно на томъ-же мст.
        Я слъ возл нея и взялъ ея маленькія, уже начинавшія сморщиваться руки, и жадно, жадно цловалъ ихъ, и смотрлъ на нее и не могъ оторваться отъ лица ея. Долго мы такъ сидли, почти ничего не говоря; такъ всегда это бывало мркду нами въ первыя минуты свиданія.
        Она очевидно читала въ лиц моемъ все, что ей нужно было знать, а я, что-же я-то могъ прочитать въ ней, кром этой безконечной любви ея, которая всегда, въ минуты сильнйшаго своего проявленія, поднимала сладкую боль и слезы въ моемъ сердц.
        Я не видалъ мамы съ прошлаго лта, съ того самаго времени, когда узжалъ изъ деревни счастливымъ и довольнымъ женихомъ Лизы. Я, должно признаться, такъ мало думалъ о ней всю эту зиму; я почти равнодушно извстилъ ее о томъ, что моя свадьба разстроилась, и потомъ, въ другомъ письм, мелькомъ упомянулъ о прізд Зины въ Петербургъ…
        Если-бъ я не былъ поглощенъ тою новою жизнью, которая нахлынула на меня въ послднее время, я былъ-бы давно уже подготовленъ къ посщенію мама, я долженъ былъ знать, какія минуты пережила она, получивъ эти два письма мои. Но разв тогда, когда это было нужно, думалъ я о томъ, чего стоятъ ей нкоторыя мои письма и нкоторыя слова мои? Потомъ, поздно ужъ, вспоминалъ я все и каждый разъ мучился и каждый разъ обвинялъ себя искренно, считая себя дурнымъ сыномъ, недостойнымъ такой матери. Но къ чему было все это? Что во всю жизнь, кром мученій, принесъ я ей? Да и давно ужъ, во вс эти спокойные годы моего внутренняго существованія, не пошатнулась, нтъ, но какъ будто нсколько забылась, какъ будто отошла моя прежняя связь съ нею. До сихъ поръ она мн была не нужна — скверное слово, но я ставлю его потому, что такъ кажется оно было, — она мн была не нужна и я часто забывалъ о ней. То-есть нтъ, не забывалъ, забыть я не могъ, конечно, но, думая о ней, я не возвращался къ ней всмъ существомъ моимъ какъ прежде, потому-что зналъ, что она все равно составляетъ мое владніе, которое только лежитъ теперь подъ спудомъ до
тхъ поръ, пока мн его не нужно. Но вотъ теперь она нужна мн, хоть я еще нсколько минутъ предъ ея пріздомъ не сознавалъ этого; нтъ, видно нужна, потому что я такъ и прильнулъ къ ней, и такъ мн горько и отрадно отъ ея присутствія…
        Я опять вглядываюсь въ лицо ея. Я давно его не разглядывалъ, давно не замчалъ тхъ перемнъ, которыя произвело на немъ время. И, смотря на нее, я вспоминаю далекіе прежніе годы, вспоминаю вс т минуты, когда она была нужна мн и меня спасала. Мн снова вспоминается тотъ больной ребенокъ, который съ горячею, безумною головой, съ бредомъ и лихорадочною дрожью во всемъ тл прижимался къ ней и наконецъ подъ тихій ея голосъ, подъ ея ласки засыпалъ укрпляющимъ сномъ и просыпался бодрымъ и здоровымъ. Тмъ-же роднымъ сладкимъ воздухомъ дышетъ на меня отъ нея; та-же нжная мягкая рука прикасается къ голов моей и также благотворно дйствуетъ на меня это прикосновеніе…
        Неизмнна она, но сколько пережито ею въ это время! Душа ея неизмнна, но вншность ея измнилась. Я только теперь замтилъ, какъ она постарла, сколько мелкихъ морщинокъ легло кругомъ прекрасныхъ глубокихъ глазъ ея; сколько серебряныхъ нитей показалось въ блестящихъ черныхъ волосахъ; какъ глубокія дв тни вокругъ рта придали всему лицу выраженіе давнишняго привычнаго страданія.
        Не радостна была жизнь ея въ эти послдніе годы: все какъ-то стало расшатываться, разстраиваться. Огромная домашняя машина, которая всегда цликомъ лежала на плечахъ ея, давила ее своею тяжестью. Обстоятельства заставили ее разлучиться со многими дтьми: Катя была ужъ замужемъ и жила въ Одесс; дв сестры въ Москв, въ институт; младшій братъ вышелъ такимъ больнымъ, что не могъ совсмъ учиться и ежедневно можно было ожидать его смерти. Со всмъ этимъ сколько злобы, сколько клеветы обрушилось на нее, и этою злобой, этою клеветой пускали въ нее именно т люди, которыхъ она не разъ поднимала на ноги и спасала въ тяжелыя минуты. Теперь отъ нея нечего было больше ждать, теперь она ужъ раздала почти все, что имла, и вотъ отъ нея отвернулись и провозглашали ее безалаберною, нелпою женщиной, разстроившею свое состояніе, не позаботившеюся о будущности своихъ дтей. Конечно, были люди, которые знали ее и не могли къ ней измниться и должны были теперь-то именно и цнить ее больше; но даже и въ этихъ людей она какъ-то перестала врить…
        А всего больше все-таки я-же самъ ее состарилъ; я, который зналъ и цнилъ ее врне и лучше всхъ остальныхъ; я, который могъ только гордиться тмъ, что она «не позаботилась о будущности своихъ дтей». Я зналъ, что вся ея жизнь была этою заботой, и все-же я ее состарилъ. Я чувствовалъ и понималъ теперь, какъ состарилась она даже въ эти послдніе четыре мсяца, съ тхъ поръ, какъ получила письма мои о разрыв съ Лизой и о пребываніи Зины въ Петербург. Я понималъ, что должна была пережить она до той минуты, какъ выхала изъ деревни и пріхала сюда безо всякой видимой побудительной причины.
        Наконецъ, мы заговорили, и, конечно, обоимъ намъ не нужно было подходить къ этому разговору: мы его начали съ конца, съ настоящей минуты. Разсказывать мн было нечего, такъ какъ она сразу объявила, что все знаетъ: знаетъ, что я разошелся съ Лизой ради Зины, и что я теперь измученъ, и что мн нужно спасаться.
        - Нтъ, въ этомъ ты, кажется, ошибаешься, мама!
        Я передалъ ей весь вчерашній разговоръ.
        Она грустно покачала головой.
        - Что-жъ ты можешь видть въ этомъ разговор и откуда вдругъ изъ него выводишь свое счастье? Почему надешься ты, что можешь ее передлать! Эхъ, Andr, бываютъ такія натуры, которыхъ никакая сила любви не можетъ передлать, и это одна изъ такихъ натуръ. Я давно ее поняла и давно знала, что ничего кром горя не принесетъ она намъ. Вотъ я было успокоилась, думала, что чаша эта тебя миновала. Но и знаешь, тогда даже, когда я была совсмъ уврена въ твоемъ семейномъ счастьи, уврена въ твоемъ чувств къ невст, и тогда мн порою становилось страшно, и представлялось мн: а вдругъ — вотъ ты счастливъ, у тебя любящая, любимая тобою жена, тихая, спокойная жизнь, можетъ быть, дти, которыхъ непремнно ты и любилъ-бы, и вдругъ является она!.. Вотъ что меня мучило, преслдовало, какъ кошмаръ какой-нибудь… Я представляла себ, какъ она явится, и всегда, всегда суметъ разрушить твое счастье и разбить твою жизнь…
        Голосъ мамы дрогнулъ, и она поднялась въ волненіи.
        - Знаешь, — продолжала она;- знаешь, это даже хорошо, что она явилась слишкомъ рано; если суждено теб погибнуть, то по крайней мр ты одинъ погибнешь, а тогда-бы съ тобою погибло много невинныхъ. Но, Боже, какъ все это страшно! Ты мн ничего не писалъ и хотя я все предчувствовала, все понимала, но все-же мн казалось иногда, все-же я надялась, что, можетъ быть, и не такъ оно… хала я сюда и думала: «можетъ быть, она только посмется надъ нимъ и оттолкнетъ его», а вотъ ты теперь хвалишься, что счастливъ!.. Да я-то вижу, что во вчерашнемъ разговор и заключается все твое несчастье. Она сказала, что любитъ тебя, она хорошо знала, что въ этой фраз твоя погибель, — оттого, можетъ быть, и сказала ее.
        - Но неужели ты совсмъ не можешь поврить ей, мама? Неужели ты не предполагаешь въ ней дйствительно ничего ужъ свтлаго? Ты заблуждаешься, ты ея не знаешь… Да, конечно… я понимаю, что ты иначе и не можешь смотрть на нее. Но, увряю тебя, я знаю, всею душой моею знаю, что можно теперь успокоиться и что все хорошо будетъ…
        - Ничего не будетъ. Она родилась такою, такою и умретъ. Помнишь, помнишь ты мн разсказывалъ, не тогда, когда это было, тогда ты все скрывалъ отъ меня, а потомъ разсказывалъ про ея жестокость съ животными, про сцену въ кухн съ несчастнымъ ракомъ: она вся тутъ, такою и осталась. И теперь ты этотъ ракъ, которымъ она играетъ, котораго танцовать заставляетъ, котораго рветъ на части: это дьяволъ; я ее знаю.

* * *
        Мы были такъ взволнованы, что ничего не слышали; но вдругъ спущенная портьера зашевелилась, и мы увидли Зину.
        Въ первое мгновенье, взглянувъ на нее и узнавъ ее, мама вся вздрогнула, хотла уйти куда-нибудь, искала глазами выхода изъ комнаты.
        Зина посмотрла на меня, потомъ на маму и съ невольнымъ крикомъ, съ быстро набжавшими слезами бросилась предъ мамой на колни, схватила ея руки, стала цловать ихъ и все плакала, и все цловала, и глядла съ такою нжностью, такимъ дтскимъ, жалкимъ и милымъ взглядомъ.
        Я оставался неподвижнымъ предъ этою сценой, я жадно всматривался въ нихъ обихъ. И вотъ я сталъ замчать, какъ мама, сначала испуганная, изумленная и негодующая, понемногу стала свтлть и измняться.
        Да, я не ошибался; она ужъ не хочетъ уйти, не хочетъ освободиться отъ этихъ нежданныхъ, ненавистныхъ поцлуевъ. Она смотритъ, смотритъ на Зину, и вдругъ… вдругъ обнимаетъ ее одною рукой… Вотъ и на ея глазахъ слезы, вотъ она совсмъ ужъ обняла ее и цлуетъ. Я не могъ оставаться безучастнымъ свидтелемъ этого, я кинулся къ нимъ, я усадилъ ихъ рядомъ.
        - Ахъ, Боже мой, — заговорила Зина, нжно и радостно глядя на маму:- какое это было сумасшествіе! Я, я думала, что забыла васъ, что не люблю васъ; иногда мн казалось даже, что во мн есть къ вамъ какое-то враждебное чувство и что я даже имю почему-то на него право… Какое безуміе! Знаете, мама, знаете, что еслибъ я узнала, что вы здсь и что я должна васъ встртить у Andr, я-бы ни за что не пріхала. Я въ первую минуту даже не узнала васъ; но когда узнала, то увидла, какъ васъ люблю… И, Боже мой, какъ я счастлива, что вы здсь и именно теперь!.. Andr,- сказала она, взглянувъ на меня и протягивая мн руку:- знаешь-ли ты, что это огромное для насъ счастье, что мама пріхала.
        - Конечно, я это знаю, — отвтилъ я.
        - И какъ хорошо, что сейчасъ-же, теперь-же мы вс встртились! — продолжала Зина. — Мама, вотъ вы-то, вы-то должны меня ненавидть! Взгляните на меня, посмотрите, скажите мн хоть что-нибудь, вдь, вы мн еще ничего не сказали!..
        - Что-жъ мн сказать теб? — прошептала мама, поднимая на нее свои глаза съ тихимъ и нжнымъ выраженіемъ. — Я тоже никакъ не воображала, что встрчусь такъ съ тобою… Ты-то смотри на меня, смотри… вотъ такъ!
        Она взяла обими руками и наклонила къ себ лицо Зины, и Зина прямо на нее глядла. Ея странные, молчащіе глаза не молчали теперь, а изливали потоки яснаго свта. Мама видла этотъ свтъ: ея лицо говорило мн это, и я не могъ сомнваться.
        Зина вдругъ отстранилась отъ нея, будто для того, чтобы лучше разглядть и прочесть ея мысли.
        - Врите-ли вы мн? — проговорила она. — О, чтобъ я теперь сдлала, чтобы заставить васъ врить! Да, вы мн должны врить!.. Andr, я шла къ теб сегодня затмъ, чтобы докончить вчерашній разговоръ. Мама, вдь, вы все знаете; я понимаю, что онъ не могъ утаить отъ васъ что-нибудь, и что это не нужно. Я шла къ нему, чтобы досказать… Еще вчера, говоря съ нимъ, я въ себ сомнвалась, но потомъ всю эту ночь я не заснула нм на минуту, я все думала, думала, я много пережила въ эту ночь, и вотъ для того здсь, чтобы сказать ему: не уходи, ты можешь спасти меня…
        Она крпко схватила мою руку, а другою рукой привлекла къ себ маму.
        - О, какъ вы должны были ненавидть меня, дорогая мама, и какъ я этого стоила! Сколько мукъ, сколько несчастья я вамъ причинила, и тогда, давно, а главное теперь, въ это послднее время!.. Да, но, вдь, и сама я очень несчастна, и меня тоже пожалть можно… Вотъ я теперь каюсь передъ вами…
        И точно, она каялась. Все лицо ея преобразилось; изъ глазъ ея, поднятыхъ куда-то надъ нами, по временамъ капали крупныя слезы; она вся была воплощеніе искренности.
        - Да, — говорила она:- пріхавъ сюда и увидя Andr, я ужъ знала, что длаю: я видла, что мн стоитъ сказать ему одно слово, что мн стоитъ такъ, а не иначе взглянуть на него, и онъ не уйдетъ отъ меня, и онъ порветъ все, что было до меня. Я знала что онъ женится, наврно слышала объ этомъ, и я въ одинъ часъ разстроила все это… О, какъ вы должны меня ненавидть!
        Мама ничего не отвчала, она только слушала.
        - Я разстроила только для того, чтобы разстроить, но когда онъ пришелъ ко мн, когда увидла, что все кончено; что онъ ужъ не вернется туда, къ той двушк, должно быть, прекрасной двушк, я вдругъ поняла, что можетъ быть разстроила не даромъ, а для того, чтобы быть счастливою. Я поняла, что люблю его; впрочемъ, я и всегда его любила. Больше я ничего не могу говорить, про все это время онъ самъ можетъ разсказать вамъ; онъ самъ все видлъ, и вчера я ему все доказала. Пусть онъ скажетъ вамъ, какъ я отдаляла минуту нашего окончательнаго разговора; пусть онъ скажетъ вамъ, какъ я, чувствуя, что не въ силахъ совладать съ собою, все длала для того, чтобъ отдалить его отъ себя, чтобъ онъ меня возненавидлъ, чтобъ убжалъ отъ меня… Да, я ужасно виновата… Я знаю то зло, которое во мн есть, но все-же, отдаляя его отъ себя, я много мучилась, потому что люблю его. А вотъ вчера онъ совсмъ побдилъ меня… теперь мн не страшно ни за себя, ни за него, и я рада, охъ, какъ я рада, что могу это сказать ему при васъ, что вы свидтельница этому!
        - Зина, я врю твоей искренности, — тихо проговорила мама:- но умоляю тебя, подумай хорошенько; ты знаешь, что теперь слишкомъ многое ршается, уврена-ли ты въ себ?
        - Нтъ, видно вы мн не врите! — отчаяннымъ голосомъ почти крикнула Зина, хватаясь за голову. — Да вы и имете право не врить.
        Она замолчала. Лицо ея оставалось неподвижно, глаза закрыты, она какъ будто вся уходила въ свой внутренній міръ. Но вотъ она открыла глаза, прямо взглянула на меня и на маму и какимъ-то торжественнымъ, страннымъ голосомъ сказала:
        - Врьте мн, я не обманываю ни себя, ни васъ; теперь я въ себ уврена.
        Страшная тяжесть спала съ насъ.

* * *
        Какое это было утро! Какъ вдругъ просвтлла моя маленькая квартирка, какъ он об, и мама и Зина у меня хозяйничали и все осматривали, пересчитывали вс принадлежности моего хозяйства и длали свои милыя замчанія, и об громко смялись. Зина превратилась въ шаловливаго, милаго ребенка, а мама вдругъ помолодла лтъ на десять, даже какъ-то разгладились и совсмъ исчезли эти мучительныя тни вокругъ ея рта, которыя придавали ея лицу такое невыносимое для меня выраженіе.
        Зина объявила, что она весь день останется у насъ; что она не можетъ теперь отъ насъ оторваться, и мы весь день провели втроемъ. Это были самыя праздничныя минуты во всей моей жизни.
        Прошло три дня. Зина являлась къ намъ съ утра, и мы не разставались до ночи… Погода все стояла прекрасная. По вечерамъ мы здили за городъ. Ни одною миной, ни однимъ знакомъ Зина не нарушала очарованія, въ которомъ мы находились. Я видлъ и чувствовалъ, что мама совершенно успокоилась.
        Но вотъ посл трехъ безмятежныхъ дней Зина исчезла: два дня о ней не было ни слуху, ни духу. Наконецъ, даже мама сказала мн:
        - Позжай, узнай, что съ ней такое? Можетъ быть, заболла…
        Я похалъ.
        Это было вечеромъ. Еще съ улицы я замтилъ, что у генерала гости, потому что вс окна были ярко освщены. Я не ошибся: въ гостиной я засталъ всю компанію, только Рамзаева не было. Вообще вс эти дни онъ куда-то исчезъ, иначе непремнно-бы явился ко мн, узнавъ что мама пріхала.
        Генералъ съ Александрой Александровной и ея мужемъ играли въ карты. Онъ пожаловался мн на нездоровье и я пошелъ дальше, искать Зину.
        Я засталъ ее въ будуар. Она лежала на chaise longue; Коко сидлъ, согнувшись въ три погибели, на низенькой скамеечк у ногъ ея, а толстый Мими стоялъ у ея изголовья и махалъ ей въ лицо веромъ.
        - А! Andr, это ты! — лнивымъ голосомъ проговорила Зина и даже не поднялась съ мста. — Видишь, я больна и мои придворные меня забавляютъ… Мими, дайте Andr стулъ.
        Мими вмсто стула подалъ мн руку, но Зина настойчиво повторила:
        - Слушайте, дайте сейчасъ Andr стулъ, поставьте его сюда!
        Мими что-то промычалъ, но поспшно исполнилъ ея приказаніе.
        - Садись, Andr.
        Я слъ, потому что у меня все равно подкашивались ноги.
        Зина обернула ко мн свое лицо съ полузакрытыми глазами. Какое это было лицо! Въ немъ не было ровно ничего общаго съ тмъ, которое я и мама видли въ эти послдніе дни.
        - Если ты больна, отчего-же ты не написала? Мама такъ о теб безпокоится! — проговорилъ я.
        Тутъ вмсто отвта Зина сдлала какую-то странную гримасу.
        - Я сама сегодня собиралась къ вамъ, только не удалось; къ тому-же, конечно, я надялась, что ты постишь меня сегодня… Ахъ, какая скука! — медленно продолжала она, потягиваясь и звая. — Коко, отчего вы умете говорить только одн глупости? Я желала-бы знать, неужели никогда въ жизни вамъ не пришлось сказать ни одной умной вещи, хоть нечаянно?
        - Я увренъ, что всегда говорю самыя умныя вещи, — очень серьезно отвчалъ Коко. — Вы знаете, что самыя умныя вещи всегда кажутся глупостями людямъ…
        - Ого! — вдругъ засмялась Зина. — Такъ вы въ самомъ дл иной разъ умете умно говорить! Или, можетъ быть, это сейчасъ была самая умная вещь, которую вы сказали… Во всякомъ случа поздравляю васъ и позволяю за это поцловать мою руку…
        Она протянула ему руку, и онъ впился въ нее губами.
        - Да отпустите-же, отстаньте! — какъ-то ужасно хохоча, повторяла Зина и вдругъ, повернувшись, оттолкнула отъ себя Коко ногою.
        Я чувствовалъ какъ у меня пересохло въ горл и закружилась голова.
        «Что это такое было? Гд я? Что это — будуаръ кокотки?..»
        Я совсмъ задыхался въ этой атмосфер и приподнялся съ кресла, порываясь уйти.
        Зина быстрымъ движеніемъ меня остановила.
        - Ты ужъ исчезаешь, Andr? Теперь, такъ какъ мама здсь, ия не смю тебя удерживать, но постой минутку, я напишу ей маленькую записочку.
        Я машинально снова опустился въ кресло. Она подошла къ письменному столику, что-то быстро написала, запечатала въ конвертъ и подала мн.
        - Пожалуйста, передай мам.
        Я взялъ записку, положилъ ее въ карманъ; кажется, пожалъ руки Коко и Мими… Вотъ и Зина протянула мн свою руку. Я ужъ уходилъ, но она пошла за мною. Я не смотрлъ на нее и ничего не сказалъ ей.
        Мы проходили черезъ столовую, блдно освщенную висящею лампой. Никого не было. Коко и Мими не вышли за нами.
        - Andr, остановись! — вдругъ сказала Зина.
        Я обернулся къ ней и схватилъ ее за руки.
        - Зина, — задыхаясь прошепталъ я:- подемъ со мною, можетъ быть, еще возможно… Скорй, сейчасъ, ршайся… иначе будетъ поздно!
        - Поздно, Andr,- тихо отвтила она: — поздно, прощай, мой милый!..
        Я замтилъ какъ она хотла обнять меня, какъ ужъ поднялись было ея руки, но тотчасъ-же и опустились и вмст съ ними низко опустились ея рсницы. Страшно блдною показалась она мн въ полусвт комнаты.
        - Прощай, — едва шевеля губами повторила она и тихо повернулась, и тихо пошла отъ меня.
        Я хотлъ броситься за нею, хотлъ силой увлечь ее съ собою, но остановился. Ужасъ охватилъ меня, и я бросился скорй домой, къ мам.
        Мама испуганно взглянула на лицо мое и дрожащими руками распечатала записку Зины. Она медленно прочла ее, уронила на полъ и нсколько мгновеній сидла неподвижно, блдная, съ такимъ страдающимъ лицомъ, что за одно это лицо я долженъ былъ навсегда возненавидть ту, которая написала эту упавшую на полъ записку.
        Мама все сидла неподвижно, а я нашелъ, наконецъ, въ себ силу поднять и прочесть записку.
        И я прочелъ:
        «Вы напрасно мн поврили, я опять обманула и себя и васъ: я ничего не могу сдлать съ собою. Сегодня все ршилось: я выхожу замужъ за этого старика, онъ меня покупаетъ. Я не въ силахъ была сказать это Andr, вы скажете лучше и спасете его, вдь, затмъ вы и пріхали».
        Записка мн не сказала ничего новаго. Уже простившись съ Зиной, я все зналъ наврное.
        Во весь конецъ этого вечера мы почти не сказали другъ другу ни одного слова.
        Я напрягалъ вс усилія, чтобы казаться твердымъ. Мама тоже не выражала ни горя своего, ни негодованія. Потомъ я понялъ, что ея присутствіе тогда спасло меня.
        На другой день мы вмст ухали въ деревню.
        XI
        Какіе чудные дни наступили теперь здсь, на берегахъ Женевскаго озера!.. Какъ все блещетъ теплыми, ласкающими взглядъ красками, какъ все дышетъ молодою весеннею жизнью!.. И эта жизнь съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ требуетъ себ больше и больше простора поднимается выше и выше на блыя горы…
        И горы темнютъ; таютъ и разливаются сотнями ручьевъ ихъ снга и льдины… И бгутъ ручьи, перегоняя другъ друга со звономъ и плескомъ, бгутъ въ кипучія воды Роны и Арвы… Только вчно мертвы и угрюмы далекіе великаны, предводимые Монбланомъ, до нихъ не добраться весн и жизни, и холодно обливаетъ солнце ихъ блдныя вершины…
        Я послушался madame Brochet и пошелъ подышать воздухомъ. Долго бродилъ я по знакомымъ мстамъ, гд такъ часто бывалъ вмст съ Зиной. Но странное дло, теперь она мн не вспоминалась, даже какъ-то призатихла тоска моя. Весенній запахъ, весеннія краски стали наввать на меня другія воспоминанія.
        Какимъ далекимъ мн кажется то лто, когда я пріхалъ съ мамой въ деревню! Намъ пришлось тогда больше двухъ дней хать по желзнымъ дорогамъ. Ахъ, какая это была каторга! Но я ршился, во что-бы то ни стало, не поддаваться своимъ мученіямъ и выдержать! у меня хватило силы подумать и о мам.
        Мы хали и бодрились другъ предъ другомъ; то сознавали этотъ обманъ, то, минутами, надялись, что онъ удастся. Мама только объ одномъ заботилась, какъ-бы настолько сильно выразить мн свою любовь, чтобъ я почувствовалъ, что эта любовь чего-нибудь стоитъ, и нашелъ въ ней утшеніе и поддержку. Ея присутствіе, необходимость всячески сдерживать себя, отгонять свои мысли отъ ужаснаго предмета, заботиться о томъ, какъ-бы обмануть ее, подъ конецъ оказались благотворными: я пріхалъ въ деревню несравненно боле бодрымъ, чмъ можно было ожидать. Прошли первые страшные дни. Мама неустанно слдила за мною, она ршилась во что-бы то ни стало залчить тоску мою. Она употребляла вс т средства, которыми обладала и которыхъ у нея всегда было много…
        Я думаю, мало кто изъ нашихъ знакомыхъ считалъ ее умною женщиной; она никогда не играла ровно никакой роли въ обществ, напротивъ, общество всегда тяготило ее, и она его избгала. Она до старости не умла отдлаться отъ какой-то дтской конфузливости, при чужихъ терялась, часто не находила словъ, часто даже говорила невпопадъ и отъ этого конфузилась еще больше, и, можетъ быть, въ иныхъ глазахъ казалась даже смшною. Тотъ, кто видлъ ее и зналъ только мелькомъ, въ гостиной, конечно, никогда и вообразить себ не могъ, какой необыкновенный умъ сердца у этой женщины. Ее нужно было видть дома, въ ея постоянной обстановк, въ ея отношеніяхъ къ самымъ близкимъ, дорогимъ ей людямъ. Вотъ тутъ она являлась въ совершенно новомъ свт. Тамъ, гд близкій ей человкъ страдалъ, гд надъ нимъ собиралась или ужъ разразилась гроза, тамъ появлялась она во всеоружіи, и тогда для нея все ужъ было ясно, она ни надъ чмъ не задумывалась, ничмъ не смущалась, у нея вдругъ находились и слова и поступки…
        Ей удалось и меня скоро успокоить. Я началъ кое-какъ справляться съ собою. Конечно, все-же бывали дни, когда я не зналъ куда дваться отъ тоски, и въ такія минуты обыкновенно приходилъ къ мам и бесдовалъ съ нею.
        Въ этихъ разговорахъ мы никогда не касались Зины. Мы говорили объ общихъ длахъ, о планахъ на будущее. Наконецъ, какъ-то посл долгихъ подготовленій, мама ршилась упомянуть имя Лизы. Я видлъ, я понималъ, какъ-бы она была счастлива, еслибъ я снова сошелся съ Лизой, я понималъ даже, что она мечтаетъ объ этомъ, и если никогда мн этого не высказала, такъ потому только, что ее смущалъ вчный призракъ. Еслибъ она была уврена, что я никогда больше въ жизни не встрчусь съ Зиной, что Зина или умерла или ухала куда-нибудь, откуда никакимъ образомъ не можетъ вернуться, о, тогда-бы она, конечно, заговорила иначе. Но теперь не говорила и только старалась узнать отъ меня все мое прошлое съ Лизой, чтобы сообразить что-то: ей врно хотлось знать возможна-ли наша встрча. И вотъ изъ моихъ разсказовъ она, должно быть, поняла, что эта встрча возможна, что Лиза, пожалуй, опять ко мн вернется, стоитъ мн захотть только.
        - Какое-бы это было счастье! — проговорила мама. — Только нтъ, лучше и не думать, лучше не мечтать объ этомъ, — продолжала она, тяжело вздыхая. — Знаешь, Andr, я часто по цлымъ ночамъ о теб думаю… я иногда надюсь… но потомъ какой-то голосъ будто говоритъ мн, что ты никогда не будешь счастливъ… Господи, бдный мой мальчикъ, зачмъ ты такимъ несчастнымъ родился! Все я передумываю, себя виню; можетъ быть, въ самомъ дл это вина моя… я, глупая, не умла тебя воспитать какъ слдуетъ… у другой матери ты вышелъ бы счастливе…
        Я могъ только грустно улыбнуться, цлуя ея руки. А она ужъ плакала.
        - Да, право такъ, — говорила она: — и не возражай мн… Я умла и умю только любить тебя и мучиться вмст съ тобою. Но вдь, этого мало! Лучше пусть-бы я тебя меньше любила, да сумла съ дтства указать теб истинную дорогу… Андрюша, милый мой, какъ ты живешь, что у тебя въ душ… вдь, это ужасъ… вдь, я понимаю! Теб даны и способности, и талантъ, и что ты съ этимъ сдлалъ?! Ты только мечешься, ты ищешь чего-то и ничего не находишь… Такъ жить нельзя — безъ дла, безъ цли, безъ радости, безъ вры, Andr, пуще всего безъ вры!.. Ну и тутъ я ужъ дйствительно не виновата… я только и живу, только и спасаю себя врою, а ты знаешь это… я всегда теб говорила съ дтства… Андрюша…
        Я слушалъ ее съ невольнымъ трепетомъ, но при послднихъ словахъ ея мн сдлалось ужасно неловко, какъ и всегда, когда она говорила со мной о религіи. Въ эти минуты она почему-то длалась вдругъ для меня чужою и непонятною.
        - Что-же мн длать, — сказалъ я: — если я не могу врить… Не мало было тяжелыхъ минутъ, и если даже въ эти минуты я не поврилъ, такъ, значитъ, это невозможно…
        Слезы катились по щекамъ ея, она опустила голову, и на ея лиц выражалось такое страданіе, что я сталъ проклинать себя за эти вырвавшіяся слова, вдь, я тысячу разъ ршался молчать предъ нею объ этомъ!
        - Ну, такъ ты погибъ! — глухимъ голосомъ прошептала она. — Если ни на земл, ни на неб теб нтъ помощи, такъ чмъ-же ты отгонишь отъ себя навожденіе, когда оно снова найдетъ на тебя?.. и чмъ-же ты думалъ спасти Зину?!
        Она силилась подавить слезы, но не могла, и громко безнадежно зарыдала.
        Меня самого душили слезы. Я кинулся къ ней, я обнималъ ее, цловалъ ея руки, но долго не могъ ее успокоить.
        Весь этотъ разговоръ, каждое слово такъ и звучитъ теперь предо мною.
        Я долго пробылъ въ деревн и ухалъ ужъ зимою, посл новаго года.
        До сихъ поръ я не имлъ никакихъ извстій о Зин, тутъ-же я зналъ, что сразу получу ихъ, что сразу придется столкнуться съ кмъ-нибудь изъ компаніи.
        Такъ и случилось. Рамзаевъ немедленно-же провдалъ о моемъ прізд и явился ко мн со своими новостями.
        Зина съ генераломъ въ Париж. Александра Александровна прогнала мужа, то-есть сдлала его управляющимъ имніемъ Мими, и онъ живетъ теперь въ деревн, его же мсто ужъ совершенно открыто и безо всякаго стсненія занялъ Мими. Коко еще недавно былъ здсь, а теперь отправился въ Парижъ, конечно, ради Зины.
        - Только, конечно, онъ тамъ ничего не добьется, — замтилъ Рамзаевъ, пристально смотря на меня своими зеленоватыми глазами: — наша барышня оказалась вовсе не такою, какъ нкоторые люди о ней думали. Она искренно привязана къ мужу, несмотря на то, что онъ старъ, да и вообще, какъ оказывается, о ней составилось легкомысленное и неврное мнніе…
        Онъ все пристальне и пристальне глядлъ на меня. Онъ очевидно вызывалъ меня, онъ ждалъ, что я не выдержу и выскажусь. Но онъ ошибся: я слушалъ его совершенно спокойно, я былъ подготовленъ къ этимъ словамъ и ко всмъ этимъ свдніямъ.
        День за днемъ началась моя вторая петербургская жизнь, я снова принялся за мою неоконченную диссертацію, ежедневно цлое утро проводилъ въ Публичной Библіотек. Работа быстро подвигалась и наконецъ къ весн была окончена; я выдержалъ экзаменъ, защищалъ диссертацію. Все это прошло тихо: и время было не такое (уже совсмъ къ лту), и названіе книги моей не подзадоривающее любопытство, да и самъ я, наконецъ, не искалъ никакой извстности. Прежде когда-то, еще въ Лизино время, я мечталъ объ этомъ диспут, но теперь мн было ршительно все равно, будутъ-ли говорить обо мн и что обо мн скажутъ.
        Иногда мн бывало невыносимо скучно; я работалъ и спалъ только для того, чтобы не видть времени, чтобъ оно шло какъ можно скоре. Что-жъ это такое было? Не безсознательное-ли ожиданіе чего-то въ будущемъ? Можетъ быть: но во всякомъ случа совершенно безсознательно, потому что я никогда въ то время о будущемъ не думалъ.
        Посл диспута я вернулся опять въ деревню, но прожилъ не долго и похалъ за границу, а потомъ на Кавказъ; мн пришло тогда на мысль найти тамъ себ какое-нибудь постоянное занятіе, службу, словомъ, ухать какъ можно подальше отъ Петербурга, чтобы совсмъ забыть о немъ. Къ тому-же, какъ мн казалось, прекрасная, новая и неизвстная мн природа должна была возбудить во мн послднее, что еще могло скрасить мою жизнь, а именно — страсть къ живописи.
        Эта страсть въ послдніе годы совсмъ ушла отъ меня, и я тщетно звалъ ее. Сколько разъ принимался за кисти, начиналъ то то, то другое и бросалъ черезъ день: ничего не удавалось.
        Я объхалъ почти весь Кавказъ, но мста себ не нашелъ и даже не набросалъ ни одного эскиза.
        Кончилось тмъ, что, право, самъ не знаю какимъ образомъ, вернулся-таки опять въ Петербургъ и снова сталъ жить день за днемъ. Здсь я ничего не искалъ; но мн предложили мсто, и я взялъ его. Это измнило мое времяпровожденіе, но ничуть не измнило моей внутренней жизни.
        Во все это время не было ни одной интересной встрчи, этого мало, даже т люди, къ которымъ боле всего привыкъ я, которыхъ считалъ своими добрыми знакомыми, гд встрчалъ до сихъ поръ всегда самый радушный пріемъ, даже и эти люди стали какъ-то странно ко мн относиться. И я не обманывался въ этомъ: это было дйствительно такъ. Я спрашивалъ себя, что-жъ все это значить? Не виноватъ-ли я дйствительно въ чемъ-нибудь относительно этихъ людей? Вспоминалъ все, каждый свой поступокъ, каждое слово; но моя память ничего мн не предсказывала. Совсть моя была совершенно чиста, я никому не длалъ зла, не выводилъ никакихъ сплетенъ, ужъ даже потому, что съ дтства не мало ихъ наслушался и чувствовалъ инстинктивное къ нимъ отвращеніе. Что-же все это значило? А то, что мой другъ Рамзаевъ наконецъ достигъ своей цли: очернилъ меня, гд только могъ и какъ только могъ, выдумалъ про меня всевозможныя небылицы и, конечно, все это ему отлично удавалось. Calomniez, il en restera toujours quelque chose.
        По правд сказать, я даже не особенно изумился и вознегодовалъ, узнавъ, что многіе люди, которые имли полную возможность хоть немного узнать меня, такъ скоро измнили обо мн свое мнніе. Я, конечно, не сталъ оправдываться и просто ушелъ отъ нихъ и не страдалъ отъ этого, такъ какъ они ничего свжаго не вносили въ мою жизнь.
        Опять я продолжалъ служить, работать, заботиться, о сегодняшнемъ дн и не думать о завтрашнемъ.
        Но, вдь, не могло-же такъ продолжаться до безконечности. Тоска начинала меня одолвать; я чувствовалъ все ясне, все мучительне и мучительне, что долженъ выйти изъ этой невозможной апатичной жизни. Однако, что-же было съ собой длать? Что было придумывать? Въ такихъ обстоятельствахъ, вдь, ничего нельзя придумать, и все придуманное не поведетъ ни къ чему.
        Ждать — но чего-же? Только дв встрчи могли меня встряхнуть, и об эти встрчи были для меня невозможны. Лизы не было въ Петербург, она жила съ матерью въ деревн. А Зина… я, конечно, желалъ только одного: съ ней никогда не встрчаться. И, конечно, я былъ увренъ, что не допущу этой встрчи.
        Иногда мн начинало безумно хотться, чтобы Лиза пріхала въ Петербургъ, чтобъ я когда-нибудь снова ее увидть. Я говорилъ себ, что если она отъ меня не отвернется, если еще въ ней не умерло прежнее чувство, то она спасетъ меня, поставитъ на ноги, съ ея помощью я найду интересъ въ жизни и начну все снова. Но какъ-же я съ ней встрчусь? Разв я имю какое-нибудь право надяться на то, что она забудетъ старое? О, конечно, забудетъ; конечно, проститъ и опять вернется!..
        И вотъ я съ ней встртился. Это было почти ровно черезъ три года посл моей послдней разлуки съ Зиной. Это было весною, въ Петербург, на улиц. Я возвращался домой со службы и замтилъ ее только тогда, когда она уже совсмъ была предо мною. Она очень мало измнилась, только прежній яркій румянецъ ея сдлался нсколько блдне, да глаза глубже и серьезне смотрли. Она была еще лучше чмъ прежде. Этотъ серьезный взглядъ такъ шелъ къ ней.
        Я вздрогнулъ, и не зналъ, что мн длать, имю-ли я право остановится или долженъ пройти. Она не дала мн времени ршить этотъ вопросъ, она протянула мн руку, и даже въ лиц ея я не замтилъ особеннаго смущенія; я видлъ только, что она откровенно и радостно смотрла на меня. Я жалъ ея руку, стараясь выразить въ этомъ пожатіи всю благодарность, которая наполняла меня.
        - О, какъ я радъ, что вы не прошли мимо, — невольно прошепталъ я.
        Она только качнула слегка головою.
        «Пойдемте!» разслышалъ я и пошелъ рядомъ съ нею.
        Я не зналъ про нее ничего въ послднее время. Можетъ быть, она замужемъ? Только нтъ, конечно, нтъ, потому что тогда-бы она не смотрла на меня такъ свтло и радостно, тогда-бы, можетъ быть, она не протянула мн руку. И, дйствительно, оказалось, что она не замужемъ. Она сейчасъ-же сказала мн, что недавно пріхала съ матерью изъ деревни, пробудетъ здсь недли три, посовтуются съ докторами, а затмъ, вроятно, отправятся куда-нибудь за границу, такъ какъ Софья Николаевна очень дурно себя чувствуетъ. Лиза говорила и разсказывала, и разспрашивала меня своимъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, только я замтилъ, какъ румянецъ все ярче и ярче вспыхивалъ на щекахъ ея и какъ грудь ея высоко поднималась.
        Я поспшилъ разсказать ей, что я одинъ въ Петербург, далъ ей понять, что встрча съ нею для меня величайшее счастье. Она еще разъ быстро и глубоко взглянула на меня и кончила наконецъ тмъ, что просила сегодня-же вечеромъ придти къ нимъ.
        Я съ ней простился и возвращался домой съ легкимъ сердцемъ, со счастливымъ сознаніемъ, что теперь мн есть куда идти и что я знаю, зачмъ я пойду. Снова мн вспомнились т милые, беззаботные дни, то свтлое наше время въ деревн. Я радостно отдавался этимъ воспоминаніямъ и радостно чувствовалъ, какъ съ каждою новою минутой вмст съ ними возвращаются и мои прежнія чувства къ Лиз, какъ все миле и миле она мн кажется. Я ужъ сгоралъ нетерпніемъ и, вынувъ часы, по-дтски разсчитывалъ сколько еще времени оставалось мн до возможности къ нимъ отправиться.
        XII
        Въ такомъ настроеніи я вернулся въ свою квартиру и, отворивъ дверь кабинета, остановился съ невыразимымъ ужасомъ. Передъ моимъ письменнымъ столомъ сидла Зина.
        Конечно, ничего безобразне, ничего страшне этого не могло со мной случиться. Ея посщеніе ужъ само по себ было невозможно и невыносимо, но то, что оно случилось именно въ этотъ день, въ эту самую минуту — могло довести до сумасшествія. Какая страшная судьба меня преслдуетъ! И разв не судьба это, разв это не демонъ, которому суждено разбивать мою жизнь всякій разъ, какъ она начинаетъ казаться мн свтлою…
        Какъ смла она придти ко мн! Какъ сметъ она чего-нибудь ждать отъ меня!..
        Я взглянулъ на нее съ ненавистью и негодованіемъ.
        Она тоже, какъ и Лиза, мало измнилась, только, кажется, пополнла немного. Она обернулась ко мн, поднялась съ кресла и глядла на меня въ смущеніи.
        Да, вотъ оно, это вчное фатальное лицо! Вотъ она смотритъ на меня своими молчащими глазами. Это т самые глаза, изъ-за которыхъ я вынесъ столько муки, которые столько разъ меня обманывали.
        Мое негодованіе и ненависть росли съ каждою секундой. Я, наконецъ, подошелъ къ ней.
        - Зачмъ вы здсь? Неужели вы думали, что имете право придти ко мн? Только нтъ, конечно, какое вамъ дло до этого!.. Нтъ, не то… неужели вы думаете, что я могу допустить эту встрчу? Что я могу и хочу васъ видть?
        Она не шевельнулась. Она глядла на меня, глаза ея и все лицо были неподвижны, совсмъ какъ будто мертвые.
        Я вышелъ изъ комнаты, прошелъ въ спальню, заперъ дверь и ждалъ. Я прислушивался, когда она уйдетъ, и ничего не слышалъ. Проходили минуты, — я не знаю сколько прошло времени, только все это тянулось безконечно долго. Наконецъ, я опять вошелъ въ кабинетъ; можетъ быть, я не разслышалъ; можетъ быть, она давно ужъ ушла…
        Но нтъ, она здсь. Она стоитъ все также неподвижно, на томъ-же самомъ мст, гд я ее оставилъ! Я готовъ былъ кинуться къ ней и насильно вывести ее изъ комнаты. Я имлъ на это право, и это было-бы самое лучшее, что я могъ сдлать. Но я опять взглянулъ на нее. Она мн показалась такою странною, такою испуганною и въ то-же время жалкою, что у меня опустились руки.
        - Прошу васъ, уйдите, оставьте меня въ поко,- едва слышно прошепталъ я. — Оставьте меня, между нами нтъ ничего общаго, намъ незачмъ встрчаться, уйдите, уйдите!..
        Она сдлала нсколько шаговъ; мн показалось, что она шатается. Она ужъ не глядла на меня; ея глаза были опущены.
        - Хорошо, я уйду, если ты меня гонишь, — услышалъ я ея голосъ:- я уйду!..
        И она опять сдлала нсколько шаговъ, схватила свою голову и громко зарыдала.
        Слезы отчаянья! Но разв я не слыхалъ ужъ ихъ, разв я могу имъ придавать какое-нибудь значеніе?
        А между тмъ безумная, отвратительная жалость ужъ закралась въ меня, и я погубилъ себя этою жалостью.
        - Я не гоню васъ, я прошу васъ уйти, потому что между нами нтъ ничего общаго и потому, что я никакъ не могу понять, зачмъ я вамъ нуженъ? Если я вамъ нуженъ зачмъ-нибудь, говорите — я васъ слушаю.
        - Нтъ, я уйду, уйду! — проговорила она и вдругъ обернулась ко мн, и вдругъ опять взглянула на меня и продолжала:
        - Боже мой, какъ будто я сама не понимаю, что не имла никакого права приходить къ теб, что ты можешь, что ты долженъ гнать меня. Я четыре раза подходила къ этому дому и все не ршалась войти. Гони-же меня, гони, я уйду, я знаю, что мн нечего ждать твоего состраданія, что я его не стою!
        Но могъ-ли я посл этого прогнать ее?
        - Что съ тобой, говори, — спросилъ я у нея, не будучи въ силахъ уничтожить въ себ жалости, которая ужъ охватила меня. — Говори, чмъ я могу помочь теб? Несчастье съ тобой случилось, что-ли какое?
        - Несчастье, конечно, несчастье, иначе не хватило-бы у меня силы придти къ теб… Только это не то несчастье, которое можно назвать однимъ словомъ; какъ видишь я здорова, никто у меня не умеръ, никто меня не обокралъ.
        - Такъ, что-же съ тобою? Чего теб нужно?
        - Ахъ, мн нужно только, чтобы ты не гналъ меня, чтобы ты не отвертывался отъ меня, чтобы ты протянулъ руку, простилъ-бы меня. Вотъ въ чемъ мое несчастье!
        Она глядла на меня своимъ умоляющимъ, знакомымъ мн взглядомъ, которымъ три года тому назадъ обманула маму и заставила себ врить. Я зналъ этотъ взглядъ, я зналъ настоящую ему цну. Теперь я могъ, я долженъ былъ снова вознегодовать и возмутиться, теперь я долженъ былъ встать и указать ей двери. Но я не всталъ; на меня ужъ дохнуло старымъ ядомъ, меня ужъ заколдовало ея прикосновеніе, я опять былъ въ рукахъ ея.
        Она пришла, потому что ее пригнало ко мн несчастье, и это несчастье заключается въ томъ, что я далекъ отъ нея, что я не простилъ еще ея… Вотъ она станетъ теперь мн разсказывать, какъ она мучилась изъ-за меня вс эти три года, и я ей поврю, и я буду прощать ей, и въ конц-концовъ я снова упаду къ ногамъ ея, и все это будетъ такая глупая ложь, все это будетъ моя окончательная погибель. Ну, что-жъ, такъ видно нужно: не она пришла ко мн, пришла моя судьба, пришла въ ту самую минуту, когда я думалъ наконецъ уйти отъ судьбы этой, когда мн снова блеснула другая жизнь и другая участь. Судьба зоветъ! и я опять безсиленъ, опять мучаюсь, опять брежу, опять безумно люблю ее.
        Я протянулъ ей руку. Она вдругъ вся преобразилась, дтская, блаженная улыбка мелькнула на лиц ея, она жадно схватила мою руку.
        - Скажи мн, скажи одно слово ты меня прощаешь, Andr? О, какъ ты добръ, какъ ты безконечно добръ!..
        Я угадалъ: она сла рядомъ со мною и стала разсказывать, и я заране зналъ все, что она мн разскажетъ. И между тмъ жадно ловилъ каждое ея слово и врилъ каждому этому слову. Она разсказывала о томъ, какъ терзалась своимъ поступкомъ со мною и какое тяжкое несетъ за это наказаніе.
        - Знаешь-ли ты, что все можно было вернуть, что это, можетъ быть, была-бы моя послдняя, безумная вспышка. Но тогда, въ своемъ проклятомъ припадк, въ тотъ послдній день я приняла это отвратительное предложеніе. Я могла съ тобой проститься, могла написать записку твоей матери, но потомъ, на слдующій день, я одумалась, я пришла въ себя, припадокъ прошелъ, и я побжала къ теб: тебя ужъ не было. Если-бы зналъ ты, какое отчаяніе охватило меня! О, какъ я была наказана! Какую жизнь взяла на себя!.. Я обвнчалась… Мы ухали тогда за границу, но я ничего не видла, ничего не слышала, это была не жизнь, мн все стало тошно, противно. Иногда являлись капризы, я удовлетворяла имъ, но это не принесло мн радости. Потомъ мы перехали въ деревню, и вотъ два года безвыздно прожили тамъ, и въ эти два года я ждала только одного, только объ одномъ думала, чтобы снова тебя увидать, чтобы вымолить себ прощенье, чтобы ты, вотъ такъ, какъ теперь, протянулъ мн руку. Но я не смла надяться, что ты простишь меня, и я гнала отъ себя мысль о возможности такого счастья… Андрюша, пойми… все-же, вдь, ты одинъ у меня, къ кому-же было мн
идти… Вдь, только ты одинъ у меня на всемъ свт и можешь быть моимъ другомъ, только ты одинъ можешь прощать меня, одинъ меня понимаешь! Andr, если три года человкъ задыхается, вдь, простительно-же ему, наконецъ, желать вздохнуть свободне, выйти на чистый воздухъ… И вотъ въ эти три года я дышу въ первый разъ, дышу потому, что ты со мною! Andr, голубчикъ, не оставляй меня, не оставляй, а то я совсмъ задохнусь!..
        Каждое ея новое слово все больше и больше наполняло меня ядомъ; я жадно впивалъ этотъ ядъ и, конечно, снова безумный, снова безсильный, общалъ ей не оставлять ея. Я готовъ былъ опять идти за нею въ самую глубину того мрака, изъ котораго она мн явилась и который вчно окружалъ ее.
        Когда она ушла отъ меня, я машинально взглянулъ на часы и увидлъ, что пришло именно то время, которое назначила мн Лиза. Но, конечно, къ Горицкимъ я не отправился. Теперь я опять считалъ часы и едва дождался возможности снова увидться съ Зиной.
        XIII
        Покуда она съ мужемъ остановилась въ гостиниц, гд они заняли нсколько комнатъ.
        Уже подходя къ ихъ дверямъ, я понялъ, что мн предстоитъ снова встрча со всею компаніей. Я не ошибся. Первое лицо, которое я увидлъ, былъ Рамзаевъ, а за нимъ стоялъ Коко и во весь ротъ мн улыбался; въ эти три года мы почти не видались съ нимъ. Только Александры Александровны съ Мими еще не было, но наврное и они скоро явятся.
        Генералъ встртилъ меня очень радушно, но я невольно отъ него отшатнулся, такъ меня поразила перемна, происшедшая съ нимъ.
        Я оставилъ его постоянно удачно молодящимся человкомъ, а теперь предо мной былъ дряхлый старикъ, совсмъ больной, съ трудомъ передвигавшій ноги. Изъ-за его нездоровья они и пріхали въ Петербургъ.
        «Онъ очень боленъ, онъ врно скоро умретъ», — подумалъ я, но изъ этой мысли не сдлалъ тогда никакого вывода, да и не сообразилъ, какой тутъ можетъ быть для меня выводъ. Вообще, я долженъ замтить, что ни тогда, ни долго потомъ этотъ старикъ не представлялся мн препятствіемъ, я о немъ какъ-то совсмъ не думалъ.
        Я весь вечеръ провелъ у нихъ. Генералъ скоро ушелъ къ себ въ спальню. Ужасная скука была въ этотъ вечеръ. Мы вс перекидывались рдкими фразами, больше молчали и посматривали другъ на друга. Меньше всхъ говорила Зина.
        По нкоторымъ ея минамъ и движеніямъ я замтилъ, какъ ей хочется, чтобы поскорй вс ушли, чтобы намъ можно было поговорить на свобод. Я понималъ, что и Рамзаевъ съ Коко отлично это замтили, и ни за что теперь не уйдутъ. Мы стали пересиживать другъ друга, но мн не удалось ихъ пересидть. Было ужъ два часа ночи, когда мы, наконецъ, встали и вышли вмст.
        - Да, вотъ какія дла, — сказалъ Рамзаевъ, когда мы спускались съ лстницы:- старикъ-то плохъ, того и жди помретъ, а барыня наша вдовушкой останется.
        - Предъ испанкой благородной трое рыцарей стоятъ! — въ отвтъ на это замчаніе проплъ Коко.
        - Pariez pour vous! — къ чему-то произнесъ Рамзаевъ, протягивая на прощанье руку Коко.
        Я, конечно, не сказалъ ничего, я только тутъ понялъ, что Коко, несмотря на всю свою глупость, врно выразилъ положеніе дла. «Предъ испанкой благородной» дйствительно теперь стоятъ три рыцаря, и я одинъ изъ этихъ трехъ рыцарей. Какая мучительная, какая жалкая роль выпадаетъ на мою долю! Но я ужъ не думалъ объ этой роли, я думалъ только о Зин и съ истерическимъ внутреннимъ хохотомъ называлъ ее въ своихъ мысляхъ «благородной испанкой».

* * *
        Опять для меня потянулись лихорадочные дни. Начиналось лто. Я давно долженъ былъ хать въ деревню, но не халъ. Проводилъ почти все время у Зины, а когда показывался на улиц, то меня охватывалъ страхъ, какъ-бы не встртились гд-нибудь Горицкія.
        Не знаю, что-бы случилось со мною, еслибъ я ихъ увидлъ. Я старался забыть мою встрчу съ Лизой. Мн и некогда было обо всемъ этомъ думать теперь, но все-же, когда вспоминалось, мн становилось ужасно неловко; я сознавалъ себя такимъ приниженнымъ, я готовъ былъ самъ презирать себя.
        Теперь боле чмъ когда-либо въ жизни чувствовалъ я, что ничего съ собою не подлаю и махнулъ на себя рукою. Будь что будетъ, судьба стоитъ надо мною, судьба меня захватила, и я не самъ дйствую. Ахъ, только-бы все это кончилось такъ или иначе, кончилось-бы скоре!
        И что-же давали мн эти дни, къ чему они приводили? Ровно ни къ чему! Я почти не имлъ возможности говорить наедин съ Зиной, а когда являлась эта возможность, мн становилось страшно, и я избгалъ всякаго разговора.
        Зина затормошила всю компанію и меня въ томъ числ: нужно было найти удобную квартиру, такъ какъ генералъ, несмотря на совты докторовъ и даже ихъ настоятельныя требованія, вдругъ заупрямился, ни за что не хотлъ хать за границу, а положилъ остаться въ Петербург. Это былъ какой-то капризъ больного дряхлаго старика: «Не хочу за границу, не хочу на дачу, хочу здсь!».
        Ему говорили, что нельзя лтомъ жить въ Петербург, особенно въ его положеніи, что здсь и здоровый заболваетъ; но онъ ничего не хотлъ и слышать.
        Наконецъ квартира была найдена, совсмъ готовая, прекрасно меблированная. Генералъ отправился, осмотрлъ, остался очень доволенъ, и на слдующій день они перехали. Снова все пошло по старому, какъ было три года назадъ, передъ свадьбой Зины. Разница была только въ генерал: тогда онъ былъ раздушеннымъ любезнымъ хозяиномъ, теперь — капризнымъ старикомъ, котораго компанія должна была развлекать.
        Первыя дв-три недли посл перезда на квартиру онъ чувствовалъ себя бодре, онъ даже снялъ мховой халатъ. Опять его пордвшіе сдые волосы были хитро зачесаны, и отъ усовъ пахло англійскими духами. Опять Александра Александровна и Мими чуть-ли не каждый день прізжали изъ Петергофа съ дачи, чтобъ играть съ нимъ въ карты. Рамзаевъ, Коко и я состояли при Зин.
        И вотъ тутъ-то шла потайная жизнь, велась интрига. Теперь мн все представляется яснымъ, какъ оно тогда было. Въ первое время Коко и Рамзаевъ оказались въ ссор, но затмъ, и внезапно, между ними произошло полное примиреніе. Вроятно было какое-нибудь таинственное совщаніе, на которомъ они ршили дйствовать заодно противъ меня.
        Рамзаевъ растолковалъ Коко, что относительно Зины я одинъ только опасенъ, а затмъ, если они успютъ меня уничтожить, то вдвоемъ будетъ уже свободне: предъ испанкой благородной будутъ стоять только два рыцаря. Можетъ быть, Рамзаевъ дошелъ и до того, что предложилъ Коко даже подлить благородную испанку, и, конечно, Коко ничего не имлъ противъ этого раздла. Его чувства къ Зин и притязанія были такого сорта, что допускали возможность всякаго соглашенія съ человкомъ, подобнымъ Рамзаеву. Про меня-же онъ зналъ, что со мной невозможны ужъ никакія соглашенія, и что это дло совсмъ другое.
        Но уничтожить меня имъ, однако, не удалось, и весь этотъ союзъ на первое время кончился погибелью Коко. Ему очевидно было поручено всячески чернить меня въ глазахъ Зины. Онъ это и началъ исполнять съ необыкновенною добросовстностью. Въ теченіе одной недли Зина пять разъ передавала мн самыя невроятныя и грязныя исторіи на мой счетъ, разсказанныя ей балбесомъ Коко. Наконецъ это вывело меня изъ терпнія.
        - Если хочешь и можешь его слушать, — сказалъ, я ей:- такъ слушай, даже врь пожалуй; но мн, сдлай милость, не передавай ничего.
        - Конечно, я ему не врю и дйствительно пора прекратить это, — отвтила Зина. — Я скажу ему, чтобъ онъ не смлъ больше о теб заикаться.
        Она врно такъ и сдлала, потому что Коко съ этого дня сталъ какъ-то особенно коситься, встрчаясь со мною. Тогда Рамзаевъ придумалъ новую мру. Видя что со стороны Зины ничего не подлаешь, онъ задумалъ попробовать генерала. Онъ расчитывалъ на мое самолюбіе, онъ разсчитывалъ, что если генералъ сдлаетъ мн сцену, то я, пожалуй, несмотря даже на Зину уду въ деревню, а Зину въ это время онъ успетъ забрать въ руки. Но все-же и тутъ ему нужно было дйствовать такъ, чтобы самому остаться въ сторон,- нужно было опять выставить на первый планъ Коко. На это онъ и ршился; только обстоятельства нсколько замедлили исполненіе его плана.
        XIV
        Генералу вдругъ стало хуже, и такъ стало ему худо, что былъ созванъ консиліумъ чуть-ли не изо всхъ бывшихъ тогда на лицо въ Петербург боле или мене извстныхъ докторовъ. Доктора ршили, что дло весьма плохо, что непремнно нужно узжать изъ Петербурга, но во всякомъ случа не теперь, такъ какъ въ такомъ состояніи больного перевозить невозможно. «Если поправится — сейчасъ узжайте, но врядъ-ли поправится». Таково было послднее ршеніе консиліума.
        И вся компанія на время оставила свои планы и съ лихорадочнымъ нетерпніемъ ждала что будетъ. Это ожиданіе длилось почти три недли. Жара стояла страшная, а генералъ лежалъ въ мховомъ халат, сверхъ него еще покрытый толстымъ стеганымъ одяломъ, и стоналъ.
        Надъ домомъ ужъ носилась та атмосфера, которая обыкновенно является въ квартир умирающаго: по всмъ комнатамъ царствовалъ безпорядокъ; прислуг было приказано снять сапоги и ходить въ туфляхъ. Звонки постителей раздавались едва слышно. Никто не говорилъ громко, вс таинственно шептались.
        Уже появились нкоторыя фигуры, присутствіе которыхъ почему-то неизбжно въ такихъ обстоятельствахъ: явилась сидлка, съ совершенно идіотскимъ и въ то-же время какимъ-то таинственнымъ лицомъ, которая, очевидно захлебываясь отъ блаженства, священнодйствовала. Явился фельдшеръ, тоже придавшій себ необыкновенное значеніе, громко кашлявшій и мычавшій, тогда какъ вс остальные шептались. И каждый разъ, кашляя и мыча, онъ обводилъ присутствующихъ такимъ взглядомъ, въ которомъ ясно читалось: «вотъ вы вс шепчетесь, а я кашляю и мычу. А почему я кашляю и мычу? Потому что я знаю, когда можно кашлять и мычать, а вы не знаете. И попробуйте вы замычать, такъ я сейчасъ вамъ запрещу это, потому что имю на то право».
        Явился, наконецъ, и мужъ Александры Александровны, пріхавшій изъ деревни. Онъ почему-то оказался необходимымъ въ дом и даже совсмъ сюда переселился. Этотъ господинъ ужъ положительно блаженствовалъ, даже больше сидлки и фельдшера. Онъ направилъ свою дятельность на кухню и столовую. Подъ предлогомъ, что Зин теперь вмшиваться въ хозяйство невозможно, онъ заказывалъ обды и ежедневно объдался. Если кому-нибудь нужда была до него, нельзя было его искать ни въ комнат больнаго, ни въ гостинной. Нужно было идти прямо въ буфетную, тамъ онъ пребывалъ неизмнно. Глядя на него, я только удивляйся, какимъ это образомъ человкъ можетъ постоянно сть или пить безо всякаго перерыва и оставаться такимъ здоровымъ и глядть на всхъ такъ лучезарно.
        Александра Александровна съ Мими исчезли на это время. Они показывались только изрдка и то все на минуту. Они врно нашли себ лучшее времяпровожденіе и къ тому-же вовсе не желали встрчаться съ «мужемъ», къ которому оба чувствовали отвращеніе.
        Рамзаевъ искусно разыгралъ роль преданнаго друга и необходимаго человка. Отъ него теперь такъ и дышало «теплымъ участіемъ». Онъ прізжалъ прямо со службы, таинственно и тихо освдомлялся о здоровь больного, и если ему говорили, что немного полегче, онъ на цыпочкахъ входилъ въ спальню, подходилъ къ постели генерала, неслышно присаживался возл него и не успокоивался до тхъ поръ, пока тотъ не обратитъ на него вниманія и не протянетъ ему руку. Тогда онъ вставалъ и объявлялъ генералу, что радъ-бы посидть съ нимъ, но нужно спшить исполнить кой-какія порученія Зины. И дйствительно спшилъ исполнять ихъ. Каждымъ своимъ движеніемъ, каждымъ взглядомъ онъ говорилъ Зин: «ну вотъ и судите между нами, кто изъ насъ полезне, и кто больше вамъ преданъ! Посмотрите кругомъ, что длаютъ вс эти ваши друзья? Ничего, только торчатъ. А я себя забываю, забываю удовольствіе быть съ вами, забочусь только о томъ какъ-бы услужить вамъ, какъ бы принести вамъ ощутительную и осязательную пользу».
        Зина благосклонно пользовалась его «теплымъ участіемъ» и ежедневно давала ему столько порученій, что воображаю, какъ онъ бсился, исполняя ихъ.
        Коко тоже былъ на своемъ посту. Онъ неотлучно, шагъ за шагомъ, шпіонилъ за мною.
        А Зина? Я всми силами наблюдалъ за нею и не могъ не замтить въ ней большую перемну. Она видимо оживилась и очень волновалась. Она почти цлый день нигд не находила себ мста: то зачмъ-то запрется у себя въ комнат, просидитъ запершись съ часъ, выйдетъ растерянная, съ горящими глазами, спшитъ въ комнату мужа, подойдетъ къ его постели, что-то говоритъ ему, спрашиваетъ, очевидно, не даетъ себ отчета что говоритъ и что спрашиваетъ, слушаетъ его разсянно, глядитъ на него какъ-то пытливо, странно, соображаетъ что-то.
        Иногда-же цлый день не заглянетъ въ комнату больного, уходитъ подальше, чтобы не слышать его стоновъ. То вдругъ засядетъ у постели и сидитъ по цлымъ часамъ, отстраняетъ сидлку, сама подаетъ лкарство, поправляетъ подушки, одяло, всячески ухаживаетъ, и въ то-же время глаза ея такъ безжизненно, такъ страшно на него смотрятъ.
        Со мной она почти не говорила, а, между тмъ, настоятельно требовала моего присутствія. Я присутствовалъ, я машинально каждый день отправлялся къ нимъ, машинально ходилъ на цыпочкахъ, шептался.
        Такъ проходили дни; генералу не было не лучше, не хуже.
        - Господи! Когда-же все это кончится! — нсколько разъ шепнула мн Зина.

* * *
        Наконецъ, это кончилось. Еще наканун я оставилъ генерала въ очень плохомъ состояніи: онъ стоналъ и метался на постели. Возвратился я къ нимъ на другой день и сразу, въ самой передней, меня поразила перемна. Трудно даже сказать, въ чемъ она заключалась. Все, казалось, совершается точно такъ-же какъ прежде: лакеи точно такъ-же ходятъ на цыпочкахъ. Мужъ Александры Александровны такъ-же торчитъ въ буфетной, хлопаетъ рюмку за рюмкой и задаетъ икрой и сардинками. Сидлка такъ-же вылетаетъ, какъ помшанная, изъ комнаты больного и что-то хлопочетъ, что-то приказываетъ горничной, растолковываетъ ей… А между тмъ во всемъ этомъ уже что-то совсмъ другое.
        - Ну, что, какъ? — спросилъ я сидлку.
        - Лучше, гораздо лучше, — отвтила она. — И ужъ такъ это неожиданно, что и сказать нельзя. Еще вчера, сами изволили видть, совсмъ плохо было, и докторъ вотъ тоже качалъ головою — не надялся, значитъ. А сегодня заснула я часамъ къ пяти утра, такъ только, вздремнула немножко… Очнулась и слышу, говоритъ это онъ мн: «Дайте, пожалуйста, стаканъ съ лимонадомъ». Такъ меня всю и передернуло, слышу, ушамъ своимъ не врю: ну совсмъ какъ есть не тотъ голосъ, здоровый человкъ это сказалъ мн, да и баста!.. Смотрю — сидитъ это онъ на постели бодро такъ, и лицо у него другое. У меня и руки опустились… Вотъ, батюшка, чмъ кончилось!
        - А что-жъ, вамъ-бы хотлось, чтобъ онъ умеръ сегодня? — невольно улыбаясь на ея отчаянную безнадежную мину, замтилъ я.
        - Ахъ, что вы, батюшка, Господь съ вами, какъ вамъ не грхъ! Слава Богу, говорю, слава Богу, только неожиданно-то больно…
        И она откатилась отъ меня въ другую комнату.
        Я невольно посмотрлъ ей вслдъ и даже на минуту заинтересовался ею. Она не на шутку была въ отчаяніи, что больной ея поправился и что все это кончилось совсмъ не такъ, какъ она ожидала.
        Я очнулся только услышавъ голосъ Зины. Она стояла передо мною блдная и растерянная.
        - Слышалъ, — шептала она, поднимая на меня свои безжизненные глаза:- ему лучше! Онъ видимо поправляется… Доктора объявили что совершился неожиданный кризисъ, рдкій примръ, и что теперь онъ можетъ очень быстро поправиться и жить еще долго.
        - Ну, такъ что-жъ? Это очень хорошо! — проговорилъ я совершенно искренно.
        Зина вздрогнула и какъ-то отшатнулась отъ меня.
        - Andr, что-жъ это? Притворяешься ты что-ли? Неужели ты не понимаешь, что это невозможно? Неужели ты не понимаешь, что онъ не долженъ жить?.. Тутъ кто-нибудь: или онъ, или я! Я ужъ изъ силъ выбилась и не могу больше!..
        Она проговорила все это задыхаясь. Въ лиц ея выражалось и отчаяніе, и ненависть.
        Мн стало вдругъ невыносимо душно. Я взглянулъ на нее еще разъ и не нашелъ въ ней ровно ничего, что всегда такъ влекло меня къ ней и что отдавало меня въ ея руки.
        Я увидлъ въ ней существо холодное, загрязненное, отъ меня далекое, не имющее ничего общаго съ тмъ, что въ ней должно было быть и чего такъ безумно, такъ отчаянно искалъ я.
        Вся мучительная любовь моя мгновенно исчезла. Я смотрлъ на нее какъ на чужую, незнакомую мн женщину и, не сказавъ ей ни слова, ушелъ отъ нея. Долго, весь этотъ день и весь этотъ вечеръ, я не хотлъ къ ней возвращаться.
        XV
        О, еслибъ я воспользовался этими минутами и ухалъ въ деревню! Только нтъ, зачмъ? Все равно не привело-бы ни къ чему. Все равно вернулся-бы я съ дороги… Еслибъ даже и совсмъ ухалъ, не спасъ-бы ни ее, ни себя.
        На другой день я опять былъ у нихъ и опять ничто меня въ ней не возмущало.
        Генералъ сталъ замтно поправляться. Чрезъ три дня онъ уже вышелъ изъ спальни, опять снялъ свой мховой халатъ и надушилъ усы.
        Онъ не только не стоналъ, но съ радостною улыбкой объявлялъ чуть не каждую минуту, что ему несравненно лучше, что невыносимыхъ прежнихъ болей и въ помин нтъ, какъ будто никогда ихъ и не бывало. Онъ, заране облизываясь, толковалъ о томъ, что вотъ сегодня докторъ разршилъ ему състь кусокъ кроваваго бифштекса и пару яицъ въ смятку.
        Рамзаевъ, и въ особенности Коко, вертлись вокругъ него и, очевидно, что-то замышляли.
        Скоро случай помогъ мн узнать, что именно они замышляли. Какъ-то я довольно рано вышелъ отъ Зины. У меня сильно разболлась голова, я сдлалъ большую прогулку, проголодался и зашелъ поужинать къ Палкину.
        Народу было мало. Я прошелъ въ дальнюю, совсмъ пустую комнату; спросилъ ужинъ и услся въ уголк на диван. Я ужъ кончилъ мою котлету, когда замтилъ, что въ комнату кто-то входитъ, оглянулся — вижу Рамзаевъ и Коко.
        Они мн до такой степени надоли, мн такъ было тошно снова толковать съ ними. Къ тому-же пришла внезапная мысль послушать, о чемъ они говорить будутъ, если меня не замтятъ.
        Я не шевельнусь, а когда услышу, что они про меня говорятъ, а они непремнно будутъ говорить, я встану и хоть немного сконфужу ихъ: все-же какое-нибудь развлеченіе.
        Я такъ и сдлалъ.
        Я сидлъ къ нимъ спиной въ углу, а тутъ еще и нарочно скрылся за высокою спинкою дивана.
        Они услись въ двухъ шагахъ отъ меня и не замтили моего присутствія.
        Разговоръ обо мн начался слишкомъ скоро, то-есть съ первыхъ-же словъ.
        - Ты не знаешь, — спросилъ Рамзаевъ:- куда это сегодня нашъ гусь скрылся?
        - Чортъ его знаетъ, не знаю! — пробурчалъ Коко, наливая себ рюмку водки и принимаясь за закуску. — Я объ немъ и думать-то теперь не хочу, такъ онъ мн опротивлъ. Ужъ я не знаю, что онъ такое говоритъ Зинаид, только чуть не отворачиваться отъ меня стала послднее время.
        - Да, этому надо положить предлъ! — замтилъ Рамзаевъ. — Жаля ее, нужно положить предлъ, потому что такъ добромъ не кончится. Теперь старикъ пришелъ въ себя, умирать еще не хочетъ, теперь можно его настроить и нужно не терять времени. Вдь, Богъ ихъ тамъ знаетъ, можетъ у нихъ и ршено все… Ты замтилъ, какъ она странно возбуждена все это время? Вотъ того и жду, что исчезнетъ съ нимъ куда-нибудь. Ну, не надолго! Перегрызутся чрезъ недлю, другую. Да дло-то ужъ будетъ испорчено! Непремнно старика нужно предупредить, ее спасти надо. Она фантазерка, безумная, она вотъ убжитъ, а старикъ возьметъ да и измнитъ свою духовную! Вотъ тогда не причемъ она и останется! Нтъ, этого допустить невозможно! Нужно ему открыть глаза… но только понимаешь какъ? Ее не замшивать, она пусть въ сторон. Это онъ все ее смущаетъ и развращаетъ.
        - А вотъ я возьму да завтра и переговорю съ генераломъ! — ршительно крикнулъ Коко, стукнувъ ножомъ объ тарелку.
        - Что-жъ ты ему скажешь?
        - Ну, ужъ это мое дло, знаю, что скажу.
        - Да нтъ, не «знаю что скажу», а ты говори обстоятельно. Ты разскажи, какой человкъ этотъ идеальный Andr! Разскажи, что это самый что ни на есть отптый развратникъ, какіе только у насъ въ Петербург бываютъ. Разскажи, понимаешь, будто онъ ждетъ не дождется, какъ-бы забрать Зинаиду въ руки, и ее, и состоянье все! Скажи, что она смотритъ на него какъ на друга, родственника, что она вотъ по неопытности только къ нему на квартиру здитъ, а онъ и радъ… Что онъ хвастается этимъ, портитъ ея репутацію, надъ старикомъ издвается. Понимаешь — говори: ужъ по городу сплетни скандальныя холитъ… вотъ въ какомъ тон ты все разскажи!
        Я всталъ съ дивана и тихо подошелъ къ этимъ двумъ друзьямъ моимъ.
        Они взглянули на меня, вздрогнули и какъ-то съежились.
        - Ну что-жъ, продолжайте, — сказалъ я:- только нтъ, покончите! Еслибъ этотъ вашъ разговоръ былъ для меня неожиданность, я, можетъ быть, вышелъ-бы изъ себя, но вы видите — я спокоенъ, и спокоенъ именно потому, что заране зналъ все, что вы можете говорить и что скажете…
        Коко все сидлъ смущенный, но Рамзаевъ ужъ оправился и нахальнйшимъ образомъ взглянулъ на меня.
        - А! подслушивать! Это тоже къ твоему идеальному благородству относится! — прошиплъ онъ.
        Я едва удержался, чтобы не плюнуть ему въ лицо.
        - Да ужъ одно то, что я услышалъ, доказываетъ, что я имлъ право васъ подслушивать. Васъ, господинъ Коко, я буду просить не приводить въ исполненіе вашего плана ради васъ-же самихъ, потому что все это можетъ очень плохо для васъ кончиться. А что касается тебя, другъ моего дтства, то теб и совта никакого подать не могу…
        Я взглянулъ на него, я увидлъ этотъ его бравирующій, вызывающій взглядъ, я мгновенно вспомнилъ все, вс наши отношенія, все наше дтство. Кровь ударила мн въ голову. Я вспомнилъ мою мать, все, чмъ онъ былъ ей обязанъ, но въ то-же время я не могъ вспомнить того, о чемъ она меня просила. Мн безумно захотлось смять эту нахальную физіономію.
        Я задыхался.
        - Теб я скажу только одно: не смй нигд подходить ко мн, не смй сталкиваться со мною, потому что иначе при всхъ я назову тебя подлецомъ и воромъі И докажу неопровержимо, что ты подлецъ и воръ!
        Онъ задрожалъ, и вдругъ глаза его опустились.
        Но я ужъ былъ вн себя, я ужъ не помнилъ что длаю.
        - Воръ! Воръ! — повторялъ я подъ натискомъ старыхъ воспоминаній. — Ну, отвчай-же мн какъ подобаетъ отвчать, если въ глаза тебя называютъ воромъ, а ты не укралъ ничего! Отвчай!..
        Онъ ничего не отвтилъ. Онъ опустился на стулъ, онъ ждалъ, что я ударю его. Я, наконецъ, пришелъ въ себя и быстро вышелъ изъ комнаты.

* * *
        Эта безобразная сцена меня сильно разстроила, и я долго находился подъ ея впечатлніемъ.
        Я давно уже зналъ и понималъ съ какими людьми приходится мн постоянно сталкиваться, какъ только въ жизнь мою начинаетъ входить Зина, какіе люди ее окружаютъ. Но есть-же всему предлъ!..
        Я сознавалъ, что нужно, наконецъ, порвать это, что я не имю никакого права до такой степени унижаться. Да и сама она, разслышалъ я внутри себя разсуждающій голосъ, что она такое? Что вышло изъ того, что я согласился простить ее? Отъ чего я ее спасаю? Зачмъ я ей? Во все это время, какъ и прежде, вдь, ничего не выяснилось. Какъ и прежде, я увидлъ въ ней просвтъ только въ минуту свиданія, а затмъ она была все тою-же, неизмнною!
        И вотъ теперь, теперь въ ней видно одно только отчаяніе и негодованіе, оттого что мужъ ея выздоровлъ. И она даже ничмъ не объясняетъ мн этого отчаянія и негодованія. Изъ-за меня что-ли она отчаявается? Она ни разу не поговорила по душ со мною. Она снова что-то тянетъ. Нужно покончить, нужно непремнно! Но въ то-же время я отлично зналъ, что ничего не покончу.
        Мн только невыносимы были эти минуты отрезвленія. Я съ мученіемъ вслушивался въ разсуждающій голосъ, потому что въ эти минуты сознавалъ все свое позорное безсиліе.
        Во всякомъ случа, по крайней мр этихъ отвратительныхъ людишекъ нужно удалить оттуда… или пусть они сдлаютъ тамъ свое дло!
        Я даже сталъ чувствовать, что буду радъ, если они успютъ оклеветать меня, если генералъ прямо объявитъ мн, что не желаетъ моего присутствія. Вдь, только этими вншними препятствіями и можно меня заставить не ходить къ нимъ. О, какая слабость!
        Во весь слдующій день я, однако, туда не пошелъ. Я именно ждалъ, я давалъ возможность Рамзаеву и Коко исполнить ихъ замыселъ.
        И еще день прошелъ, а я все не трогался. Вечеромъ я получилъ записку отъ Зины. Она зоветъ, пишетъ, что ей необходимо меня видть. Я пошелъ.
        Она встртила меня одна, и первыя ея слова были:
        - Что такое случилось между тобою и Коко?
        - Ты не такъ спросила, — отвтилъ я. — Ты должна была спросить, что случилось между мною и Рамзаевымъ.
        Я подробно разсказалъ ей всю безобразную сцену у Палкина.
        - Ну да, я такъ все это и знала! Зачмъ-же ты сейчасъ не пріхалъ, я-бы предупредила…
        - А, такъ значитъ было что предупреждать. Оттого-то я и не пріхалъ. Я далъ имъ полную волю. Ну, что-же вышло? Говори. Мужъ твой намренъ отказать мн отъ дома?
        - Да! — Она улыбнулась. — Я желала-бы посмотрть, какъ это онъ будетъ отказывать моимъ друзьямъ! Нтъ, совсмъ не то! Коко дйствительно явился, говорилъ съ мужемъ и на тебя наговаривалъ. Но мужъ поступилъ весьма благоразумно и даже такъ, что я отъ него этого и не ожидала. Онъ призвалъ меня и заставилъ Коко при мн повторить все. Тотъ смутился, сталъ краснть, заикаться, но все-же повторилъ. Ну, а когда онъ повторилъ, я, конечно, попросила его избавить меня навсегда отъ своего присутствія. Слдовательно, ты можешь быть покоенъ: его никогда ужъ у насъ не увидишь.
        - Да, это хорошо, — сказалъ я. — Но дло не въ немъ, онъ просто дуракъ и безсмысленное орудіе въ рукахъ другаго. А о другомъ ты пока еще не сказала ничего.
        Она не сразу мн отвтила. Она какъ-то странно опустила глаза.
        - Съ Рамзаевымъ, — наконецъ, проговорила она:- мы еще не видлись, и тутъ, я думаю, будетъ очень трудно поладить съ мужемъ: онъ слишкомъ высокаго о немъ мннія.
        Въ это время въ комнату вошелъ генералъ.
        Онъ прямо подошелъ ко мн съ протянутыми руками, обнялъ меня и приложилъ къ моей щек свои колючіе, надушеннные усы.
        - Очень радъ васъ видть, голубчикъ, — заговорилъ онъ медленно, все еще слабымъ голосомъ. — Я нарочно просилъ Зиночку послать за вами. Она наврно ужъ вамъ все разсказала. Да, не думалъ я, что у васъ есть враги такіе! Но только они безсильны, успокойтесь. Мы васъ знаемъ и, поврьте, я очень цню вашу дружбу къ моей жен. Это старая дружба, съ дтства, этакая дружба не измняетъ! Да и характеръ вашъ я хорошо понялъ, такъ ужъ такой скверный мальчишка не можетъ измнить моего мннія о васъ. Будьте покойны: во мн вы имете друга. Я вамъ врю.
        Онъ крпко сжалъ мою руку. Мн вдругъ сдлалось тяжело и неловко.
        Еще такъ не давно, еще сейчасъ, да и всегда этотъ старикъ представлялся мн какъ-бы не существующимъ, я никогда не обращалъ на него никакого вниманія. Но тутъ я понялъ, что онъ существуетъ, этого мало, что онъ очень много значитъ. Мн захотлось, чтобъ онъ говорилъ мн теперь совсмъ другое. Мн захотлось, чтобъ онъ врилъ всему, чтобы врилъ всмъ росказнямъ Коко и компаніи, считалъ-бы меня своимъ врагомъ, человкомъ, жаждущимъ похитить его семейное счастіе.
        Мн захотлось даже, чтобъ онъ сейчасъ указалъ мн на двери! Тогда-бы я могъ прямо взглянуть ему въ глаза, тогда-бы свалилась съ плечъ моихъ та тяжесть, которая, очевидно, давно ужъ лежитъ на нихъ, но которую я только что сейчасъ замтилъ. Но онъ все повторялъ: «Будьте спокойны, я вамъ врю!»
        - Да, — продолжалъ онъ, усаживаясь въ кресло:- право, въ деревн жилось лучше. Я ужъ не говорю о своей болзни, а о томъ, что тамъ, гд нтъ людей, всегда лучше, право такъ! Тутъ-же… вотъ, думаешь, окруженъ друзьями преданными, со всми ласковъ, ко всмъ расположеніе показываешь, а вонъ и найдется такой вертопрахъ, придетъ, — и такъ ужъ теб плохо, чуть не умираешь, — а онъ придетъ да и старается всячески разбередить тебя. Хорошо, что другаго болвана не видно, Мими. Это, право, кончится тмъ, что не велю никого пускать. И безъ нихъ проживемъ en petit comit съ вами, да вотъ съ Рамзаевымъ…
        - Такъ вы Рамзаева считаете своимъ другомъ, Алексй Петровичъ? — проговорилъ я.
        - Да, хорошій онъ человкъ, хорошій! — не замтивъ тона моего вопроса, отвтилъ генералъ. — Въ его расположеніе я врю, да и вамъ онъ другъ старый.
        - Я не стану разубждать васъ, хоть, можетъ быть, и слдовало-бы, — только объ одномъ прошу: не считайте его моимъ старымъ другомъ: это самый старый врагъ мой!
        Генералъ изумленно поднялъ на меня глаза и покачалъ головой.
        - Нтъ, нтъ, Андрей Николаевичъ, я не знаю, что такое произошло между вами; можетъ быть, тотъ-же скверный мальчишка и васъ хотлъ поссорить; видно у него нтъ другого занятія въ жизни, какъ строить каверзы; только, вдь, и вамъ тоже не слдъ всему врить и поддаваться такимъ глупымъ людямъ… Нтъ! Рамзаева не обижайте. Я за него въ такомъ случа заступникъ. Нтъ, это хорошій человкъ, дай Богъ побольше такихъ! Я ужъ его знаю. Отъ него никогда дурного слова не слышалъ, а ужъ въ это-то все время, въ болзнь мою, какой намъ былъ всмъ помощникъ! Нтъ, это золотой человкъ!
        Конечно, я могъ кое-что сдлать, я могъ разсказать все серьезно, съ самаго начала и, можетъ быть, моимъ разсказомъ заставилъ-бы генерала измнить мнніе о его друг. Но мн вдругъ стало все это необыкновенно противно. «Да Богъ съ ними, пускай длаютъ что хотятъ!» А тутъ еще и Зина заговорила, и я съ изумленіемъ слушалъ ее. Она нашла нужнымъ стать на сторону мужа и заступаться за Рамзаева.
        - Да, это правда, онъ одинъ изъ самыхъ любезныхъ людей, какихъ только я знаю, и, дйствительно, онъ оказалъ намъ большія услуги во все время болзни Алекся Петровича. Еслибы не было его, я просто не знала-бы, что мн и длать. Не будь къ нему строгъ, Andr, даже если и есть какія-нибудь недоразумнія между вами, все можно покончить мирно. Къ тому-же я, вдь, тебя знаю, ты все черезчуръ принимаешь къ сердцу. Нужно быть хладнокровне.
        - Да, да, нужно быть хладнокровне! — совсмъ какъ будто машинально повторялъ генералъ и, медленно поднявшись съ кресла, вышелъ изъ комнаты.
        XVI
        Я взглянулъ на Зину, но ровно ничего не прочелъ въ лиц ея.
        - Скажи мн, зачмъ теб нуженъ Рамзаевъ? — началъ я. — Какъ сумла ты уничтожить Коко, такъ, конечно, сумла-бы уничтожить и этого, если-бы захотла. Но ты не хочешь! Зачмъ онъ теб?
        Она слегка пожала плечами и едва замтно улыбнулась.
        - Да я, право, ничего противъ него не имю! До сихъ поръ я не видла отъ него ничего дурного.
        - Ну, такъ въ такомъ случа выбирай между имъ и мною, — сказалъ я.
        - Что? Что? — перебила она. — Выбирать между имъ и тобой? Оставь эти фразы; между тобою и имъ нтъ ничего общаго, слдовательно, и выбирать нечего. Теб его нечего бояться; онъ мн не близкій человкъ, не другъ; онъ мн просто нуженъ, потому что ты знаешь какъ я лнива, какъ я непрактична, какъ я ничего не умю устраивать. Если онъ когда-нибудь осмлится мн говорить про тебя дурное, тогда другое дло, сумю ему отвтить какъ слдуетъ, сумю ему показать настоящее его мсто. Но пока этого ничего нтъ, я его терплю по его удобности. Я на него смотрю, какъ на моего управляющаго! Все ему поручаю. Онъ теперь ведетъ вс мои дла. Гд я найду такого человка?
        - Онъ ведетъ твои дла изъ безкорыстной дружбы, ты думаешь?
        - Нтъ, я этого не думаю. Очень можетъ быть, что онъ разсчитывалъ превратиться въ оффиціальнаго нашего управителя.
        - Да, для того, чтобы васъ обманывать и въ конц-концовъ обобрать!
        - Я не думала, Andr, что ты сталъ такъ рзокъ. Ну, хорошо, ну, положимъ, хотя-бы даже и это; такъ, вдь, еще вопросъ: удастся ли ему? А пока, пока я поручаю ему только такія дла, гд онъ не можетъ ни обманывать меня, ни обирать. Успокойся-же пожалуйста! Не повторяй мн эту смшную фразу о выбор между вами.
        - Но я серьезно теб повторяю, — сказалъ я:- что вовсе не желаю встрчаться съ нимъ.
        - Вотъ это дло другое! Да, вдь, день великъ, онъ можетъ здсь бывать и не встрчаться съ тобою. Я ужъ буду такъ устраивать, чтобы не было вашихъ встрчъ. Только одно: ты долженъ мн дать честное слово не оскорблять его предъ моимъ мужемъ. Нужно, чтобы все это было подальше отъ Алекся Петровича теперь всякая малость его раздражаетъ и чрезвычайно вредно на него дйствуетъ…
        - Давно-ли ты стала такъ заботиться о его здоровь! — невольно сказалъ я, взглянувъ ей въ глаза.
        Но она нисколько не смутилась.
        - Ты меня въ самомъ дл, кажется, начинаешь за убійцу принимать? — проговорила она, какъ-то странно усмхнувшись. — Но, во всякомъ случа, ты долженъ мн дать честное слово не длать ему сценъ. Даешь? Ну, пожалуйста, прошу тебя!
        Она подошла ко мн еще ближе, съ нжной улыбкой взглянула мн въ глаза, и я далъ ей это слово.
        Впрочемъ, на весь разговоръ съ нею и съ генераломъ я обратилъ мало вниманія: мн нужно было совсмъ не то. Мн нужно было, наконецъ, объясниться съ нею, выяснить мое положеніе относительно ея, и я ршился вызвать ее на откровенность.
        Я начавъ прямо.
        - Зина, — сказалъ я:- ты называешь неумстною фразой мои слова о томъ, что должна выбрать между мною и Рамзаевымъ. Пожалуй, я отказываюсь отъ этой фразы, но дло въ томъ, что мн кажется и безъ всякаго выбора слдуетъ мн уйти отъ тебя.
        - Это еще что! — изумленно шепнула она.
        - А то, что я теб вовсе не нуженъ. Ты пришла за мною, ты звала меня, ты меня уговаривала, ты повторяла о своемъ несчасть, о томъ, что я такъ необходимъ для тебя… Ну вотъ я здсь, я вмст съ тобою, и неужели ты думаешь, что у меня совсмъ ужъ глазъ нтъ. Да, я точно слпъ, и ты лучше чмъ кто-либо знаешь до какой степени слпъ, но все-же я вижу, что теб я вовсе не нуженъ и что самое лучше уйти мн отъ тебя. И я прошу тебя, отпусти меня, отпусти!
        Я замтилъ, какъ она слабо улыбнулась на это слово.
        Но къ чему мн было скрываться? Разв она не знала своей власти надо мною?
        - Уйди, — тихо сказала она:- насильно я не стану тебя удерживать, если ты меня не жалешь.
        - Господи! Да этою-то жалостью ты и притянула меня сюда. А между тмъ, наблюдая за тобою, я вовсе не нахожу тебя жалкою! Ты очевидно спокойна. Если что тебя тревожило до сихъ поръ, то одна только страшная, скверная вещь: выздоровленіе твоего мужа. А въ этомъ тебя успокоить и помочь теб, конечно, ужъ я не могу.
        Она внимательно слушала и смотрла на меня своими молчащими глазами, но при послднемъ моемъ слов встрепенулась.
        - Ты называешь это ужасною и скверною вещью, но есть вещи еще ужасне, еще скверне, съ которыми, однако, мы должны мириться: жизнь заставляетъ насъ брать ихъ. Я не виновата въ этомъ желаніи.
        - Да, ты могла быть не виновата, но я не знаю, такъ-ли это? Ты могла-бы быть не виновата, если-бы было все ясно предъ тобою, еслибъ у тебя были опредленныя цли, если-бы ты жила сознательно. А ты живешь безсознательно, Зина! Ты сама не знаешь, чего теб нужно!
        - Въ этомъ-то мое и мученье! Въ этомъ-то мое и несчастье! — горячо возразила она. — Отъ этого-то мн такъ и холодно на свт! Отъ этого-то мн и нуженъ такой человкъ какъ ты.
        - Зачмъ-же я теб нуженъ? Во все это время ты ни разу не обратилась ко мн. Ты ни разу не нашла чего-либо, чтобы нужно теб было передать мн. Ты ни разу по-душ не поговорила со мною. Зачмъ-же я теб нуженъ?
        - Ахъ, ты опять ничего не понимаешь, Andr. Что-жъ такое, что я не говорю съ тобой? Иной разъ и много на душ, а словами всего не выговоришь, да и не нужно… Знаешь-ли ты, что много вопросовъ тяжелыхъ, мучительныхъ, могутъ разршиться безъ всякихъ словъ, однимъ только присутствіемъ человка? Ты говоришь, зачмъ ты мн нуженъ! Вотъ я ни въ чемъ не совщалась съ тобою, ты ничего мн ни совтовалъ, а между тмъ не разъ, конечно, ты многое ршалъ для меня. Нтъ тебя — и я тревожна, и я мучаюсь. Пришелъ — и я знаю что ты тутъ, рядомъ со мною, и мн тепле становится, и я спокойне. Вотъ зачмъ ты мн нуженъ!
        - Хотлъ-бы я врить, что все это такъ, да не врится. Вообще, я думаю, ты сама отлично понимаешь и видишь, что много чего-то невысказаннаго въ нашихъ отношеніяхъ. Дикія какія-то это отношенія. Скажи, что не такъ, возрази, если умешь!..
        - Да, конечно, оно можетъ казаться теб неестественнымъ и дикимъ, если ты постоянно будешь обращаться назадъ и вспоминать старое.
        - Да разв можно его забыть? — изумленно спросилъ я.
        - Можно! — отвтила Зина. — Я, по крайней мр, о прошломъ не думаю, не позволяю себ думать. Я гляжу на тебя какъ на единственнаго своего друга, какъ на любимаго брата. Гляди и ты на меня такъ-же, гляди на меня какъ на несчастную сестру, которая исковеркала, испортила себ жизнь, какъ только можетъ испортить свою жизнь женщина. И если ты будешь такъ смотрть на меня, тогда ничего неестественнаго и дикаго не покажется теб въ нашихъ отношеніяхъ.
        Я не могъ не задуматься надъ этими ея словами. Конечно, она была права; конечно, иначе теперь я и не долженъ смотрть на нее, ничего другого я и не имлъ права ждать. Если я согласился вернуться къ ней, то именно только затмъ, чтобъ быть ей братомъ. Да къ тому-же, разв, наконецъ, сегодня я не разглядлъ этого старика? Разв мн неловко отъ его доврчивымъ словъ, отъ его пожатія? Чего-же въ самомъ дл я хочу? Отнять жену у мужа?.. Я ничего не хочу, но, вдь, я люблю ее, люблю всю жизнь, безумно люблю! Съ нею соединено все мое будущее! Въ ней вся судьба моя! Такъ какъ-же я могу не думать о прошломъ! Какъ-же я могу успокоиться на этихъ отношеніяхъ и не считать ихъ неестественными! Да и, наконецъ, вотъ она все ршила и высказала такъ прямо, такъ умно и справедливо, а между тмъ, разв не ложь эти умныя и справедливыя слова ея и разв она сама не сознаетъ что он ложь?!
        - Зина, — проговорилъ я:- ты сама отлично понимаешь, что я не могу не думать о прошломъ. И я знаю, что ты сама о немъ думаешь: такое прошлое не забывается!..
        - Зина! Зиночка! Поди сюда на минуточку! — раздался изъ дальней комнаты голосъ генерала.
        Она встала, хотла выйти, но остановилась предо мною и обдавъ меня однимъ изъ своихъ невыносимыхъ, быстрыхъ и горячихъ взглядовъ, шепнула:
        - Зачмъ-же считаешь ты ужаснымъ и безобразнымъ мое желаніе никогда больше не слыхать этого голоса?!
        Долго я сидлъ одинъ и много всякихъ тяжелыхъ мыслей обрывалось и путалось въ голов моей.
        XVII
        Съ этого вечера и съ этого разговора все-же ледъ былъ разбитъ между нами.
        Я продолжалъ ежедневно бывать у Зины.
        У нихъ ршено было, что они останутся въ Петербург. Съ генераломъ длалось что-то странное… Вс доктора твердили ему о необходимости поздки за границу, но онъ ничего и слушать не хотлъ.
        - Мн лучше! Мн гораздо лучше, — повторялъ онъ. — Я останусь здсь! Мн здсь хорошо! Никакой медицин не врю. Суждено умереть — умру и за границей, и здсь, все равно. Но я еще не умру, мн гораздо лучше!
        Они остались.
        Съ Рамзаевымъ я не встрчался. Зина исполнила свое общаніе и всегда умла такъ устраивать, что онъ являлся когда меня не было. Одинъ разъ только встртился я съ нимъ на крыльц у нихъ. Мы сдлали видъ, что не замчаемъ другъ друга.
        Съ Зиной я теперь оставался вдвоемъ иногда по цлымъ часамъ. Генералъ любилъ лежать въ маленькой комнат, возл Зининой гостиной, и оттуда слушать игру ея. Собственно для этого рояль былъ перенесенъ изъ залы въ гостиную и Зина подолгу играла, особенно вечеромъ въ сумерки.
        Старикъ часто засыпалъ подъ музыку. Тогда она отходила отъ рояля, подсаживаясь ко мн на маленькій диванчикъ и у насъ начинались безконечные разговоры. И я самъ не замтилъ какъ эти разговоры мало-по-малу приняли самое невроятное направленіе. Въ теченіе нсколькихъ дней я уже ощущалъ безконечную тоску, но даже не понималъ откуда она, чувствовалъ только, что мысли мои начинаютъ путаться.
        Я, наконецъ, сообразилъ все только тогда, когда какъ-то вернувшись домой, припомнилъ послдній разговоръ съ ней. Чтожъ это такое было? Къ чему все это свелось? Чмь все это кончилось? Теперь я ужъ не братъ, было не забвеніе прошлаго, была, наконецъ, не законность ожиданія смерти. Было опять что-то окончательно безобразное, опять разговоры о дикихъ желаніяхъ и капризахъ, о дикихъ сценахъ въ невдомомъ для меня ея прошломъ. Упоминалось тутъ и о таинственномъ человк, который что-то для нея значитъ и имя котораго она никогда не назоветъ мн.
        Прошло еще нсколько дней, и я чувствовалъ, что положительно съ ума схожу.
        Я не находилъ себ нигд мста. Я опять собирался бжать въ деревню, куда мама отчаянно звала меня своими частыми письмами, и не трогался съ мста, уходилъ къ Зин и слушалъ ее. И то, что я слышалъ отъ нея съ каждымъ вечеромъ все боле принимало видъ невыносимаго бреда.
        Очевидно, въ первый разъ, когда она сказала свою первую дикую фразу я черезчуръ поразился ею. Очевидно, она замтила впечатлніе, произведенное на меня, и это ей понравилось, и тутъ ей пришла фантазія, одна изъ ея больныхъ, ужасныхъ фантазій, меня мучить. Она стала практиковаться въ этомъ ежедневно, окончательно вошла въ новую роль свою.
        Ей было пріятно видть какъ я задыхался отъ словъ ея, какъ на ея глазахъ я сходилъ съ ума. Ей пріятно было сознаніе ея безконечной власти надо мною. Она торжествовала, когда я окончательно измученный и выведенный изъ всякаго терпнія, объявилъ ей и генералу, что завтра ду за границу.
        Она въ тотъ-же вечеръ пріхала ко мн, увидла уложенныя мои вещи, сама все выложила опять изъ чемодановъ въ комоды, заперла, ключи взяла съ собою, цловала меня, бсилась, хохотала — и я не ухалъ.
        Я на другой день опять былъ у нея и при ней сплеталъ генералу глупую исторію о томъ, какъ на служб мн дали важное спшное дло, которое помшало моей поздк.
        Чего она отъ меня хотла? Я ей говорилъ, что не вынесу, что убью или ее или себя. И она смялась, и представляла мн. какъ это будетъ. Какъ вотъ меня нтъ; цлый день проходитъ — меня нтъ! Она детъ ко мн и застаетъ меня застрлившимся. Она описывала какъ будетъ мучиться, рыдать, рвать волосы и — хохотала!
        Иногда я замчалъ, что она, наконецъ, хочетъ оставить эту отчаянную, безобразную игру. Вотъ она встрчаетъ меня серьезно и спокойно, вотъ она, наконецъ, проситъ у меня прощенія, говоритъ что понимаетъ какъ безумно, какъ подло (это ея выраженіе) ведетъ себя, плачетъ. Вотъ почти весь вечеръ прошелъ, и я едва узнаю ее. Снова я вижу въ ней другой образъ и снова въ своемъ безумномъ, несчастномъ ослпленіи, готовъ ей врить, готовъ ждать чего-то, на что-то надяться.
        Но она не можетъ долго выдержать и конецъ вечера завершается новымъ бредомъ.

* * *
        Зачмъ я тогда ухалъ изъ Петербурга? Но, Боже мой, какъ-же мн было не хать?! Да и помогъ-ли бы я чему-нибудь, отвратилъ-ли бы что-нибудь? Такъ или иначе, а вышло-бы то-же самое, такъ должно было… Какой это ужасный день и какъ ясно я его вижу предъ собой… Я по обыкновенію посл обда получилъ отъ нея записку. Она звала меня и сердилась что я два дня не показывался, писала, что въ девять часовъ будетъ непремнно дома. Я вышелъ въ половин десятаго и пошелъ пшкомъ, хотя съ утра не переставая лилъ дождь, и на улицахъ было грязно и скверно. Но я всегда любилъ такую погоду и именно осенью, вечеромъ, въ Петербург. Я любилъ эту мглу, этотъ паръ въ сыромъ, безвтренномъ воздух, блестящія мокрыя плиты тротуаровъ, осторожно ступающія черезъ лужи фигуры прохожихъ. Мн длалось тогда какъ-то тихо, будто внутри останавливается что-то и замираетъ…
        Я шелъ медленно знакомою дорогой и по временамъ совсмъ забывался, такъ что не помнилъ пройденнаго пространства; еслибы въ такую минуту подошли ко мн и закричали у самаго уха, я-бы и этого не замтилъ. Потомъ вдругъ, очнувшись, я начиналъ усиленно интересоваться всмъ, что было кругомъ меня. Я заглядывалъ въ окна магазиновъ, разсматривалъ каждую встрчную фигуру. Я и теперь помню все, всякую мелочь, бывшую тогда предъ моими глазами, какъ будто все это нужно помнить, какъ будто оно иметъ какую-нибудь связь съ тмъ, что потомъ случилось… Наконецъ, я остановился у знакомаго подъзда.
        Входя въ ея гостиную, я чуть не наткнулся на Рамзаева. Онъ стоялъ со шляпой въ рук и застегивалъ перчатку. Зина была рядомъ съ нимъ и очевидно что-то ему сейчасъ говорила. Она, по обыкновенію, чуть замтно покачиваясь, подошла ко мн и крпко сжала мн руку. Съ Рамзаевымъ мы не поклонились. При вид его мое раздраженіе усилилось еще больше. Мн захотлось еще разъ назвать его подлецомъ и посмотрть, какъ онъ опять промолчитъ на это названіе. Но я далъ Зин честное слово его не трогать, къ тому-же въ сосдней комнат я слышалъ шаги ея мужа и, конечно, жаля старика, долженъ былъ молчать.
        Рамзаевъ отлично понималъ мое положеніе. Поэтому онъ нисколько не спшилъ уходить, нахальнйшемъ образомъ длалъ видъ, что меня не замчаетъ, и даже два раза посмотрлъ на меня, какъ будто въ пустое пространство.
        - Такъ я завтра-же съзжу на почту, все устрою и дамъ вамъ знать, а засимъ до свиданія, — спокойно сказалъ онъ Зин.
        Она вышла его проводить.
        Я едва владлъ собою. Я хорошо понималъ, что Рамзаевъ нарочно хвастается предо мной, что вотъ она поручаетъ ему свои дла, что онъ близкій ей человкъ, другъ дома и что моя исторія съ нимъ нисколько не испортила ихъ отношеній. Но, вдь, я и такъ, безъ этихъ вншнихъ доказательствъ, все равно давно ужъ понималъ, что тутъ есть какая-то близость и даже, можетъ быть, гораздо боле серьезная, чмъ дружеское исполненіе порученій и веденіе длъ. И эта близость, это что-то таинственное, что было между ними и что я и сейчасъ замтилъ, по тому какъ они глядли другъ на друга, возмущало мою душу…
        Шевельнулась портьера, выглянула голова старика.
        - Здравствуйте, голубчикъ, — сказалъ онъ мн, своимъ тихимъ, кроткимъ голосомъ. — Только не подходите, не подходите: вы съ холоду! Обогрйтесь…
        Онъ спрятался за портьеру.
        Вошла Зина. Я хотлъ было выразить ей все, что мучило меня и возмущало по поводу Рамзаева; но взглянулъ на нее и не сказалъ ни слова. Она тоже ничего не говорила. Она подошла ко мн, спутала мн рукою волосы, а потомъ сла къ роялю и заиграла что-то очень странное, длинное, безконечное, гд по временамъ мн слышались какіе-то колокольчики, каждый разъ больно ударявшіе мн въ сердце и голову.
        Я придвинулъ кресло къ самой ея табуретк. Мы почти касались другъ друга. Мы могли говорить тихо, тихо, и старикъ не могъ насъ слышать изъ сосдней комнаты, гд онъ, кажется, уже дремалъ за своею газетой. На далекомъ угловомъ столик слабо свтилась лампа, прикрытая темнымъ абажуромъ. Я чувствовалъ, какъ необычайный мракъ начиналъ окутывать все предо мною…
        - Что длать, Зина? — почти безсознательно прошепталъ я.
        - Что, что длать? — повторила она.
        - Что длать человку, который идетъ во мракъ и наврное знаетъ, что нужно идти впередъ… его мозгъ работаетъ, его чувства напрягаются невыносимо, но онъ ничего не видитъ, не слышитъ, не понимаетъ. Предъ нимъ мелькаютъ только туманные призраки, и онъ сейчасъ-же сознаетъ, что это призраки его воображенія, а не живые, настоящіе предметы…
        - Коли человкъ силенъ, такъ онъ долженъ знать, что ему длать, — шепнула Зина, и новый колокольчикъ, сорвавшись съ клавишей, злобно ударилъ меня.
        - Ахъ, Зина? — вскрикнулъ я, даже невольно схватившись за грудь. — Да, вдь, всякая сила только тогда можетъ выказаться, когда есть съ чмъ бороться, когда то, что побороть нужно, видно! А, вдь, въ этой темнот ничего не видно и не слышно, силу-то и обратить не на что! Она можетъ только нестись куда-то впередъ, въ пропасть…
        - Нестись!.. То-есть сложить руки и отдаться теченію, какая-же это сила? Это слабость?.. — усмхнулась Зина, искоса и лукаво взглянувъ на меня.
        - Нтъ… это не «по теченію», это бездна… это несчастіе и безуміе…
        - Можетъ быть, ты и правъ, только я не понимаю, зачмъ все это; ничего этого нтъ и быть не можетъ…
        И она оборвала свою музыку цлымъ дождемъ невыносимыхъ колокольчиковъ.
        Я поднялся съ кресла и взглянулъ за портьеру, старикъ лежалъ въ своемъ мховомъ халат на кушетк; газета свалилась на коверъ, очки спустились къ самому кончику носа. Глаза были закрыты и старое, красивое лицо его показалось мн до такой степени безжизненнымъ и страшнымъ, что я наврное-бы подумалъ, что онъ уже умеръ, если-бы тоненькій свистъ не выходилъ изъ-подъ сдыхъ, вчно надушенныхъ усовъ его.
        - Спитъ? — спросила Зина.
        - Да, — отвтилъ я, возвращаясь въ гостиную.
        Зина сла на маленькомъ диван. Я попросилъ ее подвинуться.
        - Ну, вотъ теб мстечко, — сказала она, поправляя платье.
        Я слъ рядомъ съ нею и взялъ ея руки; он были какъ ледяныя.
        - Холодно, холодно! — говорила она, сжимая мои пальцы:- отъ меня дышетъ холодомъ, да и отъ тебя тоже; мы не согремъ другъ друга, уйди лучше.
        Она отшатнулась, освобождая мои руки. Но только что я хотлъ подняться съ мста, какъ ся голова очутилась на груди моей, и она прижалась ко мн, а я крпко ее обнялъ и началъ цловать ея холодный лобъ, глаза и щеки.
        Ея губы потянулись впередъ и встртились съ моими. Такъ мы сидли долго и слышали какъ тихо, тихо постукивали часы на камин. Потомъ она подняла голову, открыла на мгновеніе глаза, снова закрыла ихъ и прижалась ко мн еще крпче.
        Она заговорила тми прозрачными намеками, къ которымъ стала прибгать въ послднее ьремя, заговорила о томъ, какъ она любитъ его, того таинственнаго человка, о томъ, какъ она ненавидитъ весь міръ, о томъ, сколько въ ней злобы и жестокости, какъ легко ей безъ всякихъ угрызеній совсти быть причиною гибели человка…
        Это былъ безумно раздражающій, горячечный бредъ, въ которомъ слышались то наивность безсмысленнаго ребенка, то дикая, циничная злоба безнравственной женщины. Это былъ тотъ бредъ, который въ послдніе вечера все чаще и чаще приходилось выслушивать, который сопровождался поцлуями и заканчивался угрозой убить меня какимъ-бы то ни было способомъ.
        Она и теперь повторяла свою угрозу и въ то-же время разбирала и гладила мои волосы, и цловала меня горячими, влажными губами.
        Я съ безконечнымъ отвращеніемъ вслушивался въ слова ея, я безсмысленно отдавался мученью ея поцлуевъ… Наконецъ, я почувствовалъ совершенно опредленно и ясно, что еще дв такія минуты, и я задушу ее.
        Я сдлалъ надъ собою послднее усиліе и, оторвавшись отъ нея, всталъ съ дивана.
        - Куда-же ты? Посиди еще! — сказала Зина.
        - Нтъ, пора, прощай, уже первый часъ; мы не замтили, какъ пробило двнадцать.
        Она подошла къ часамъ, сняла абажуръ съ лампы, а потомъ тихонько заперла дверь, за которою послышался старческій кашель.
        - Подожди еще!
        Она положила мн на плечи свои руки.
        - Довольно, Зина, — сказалъ я:- ты сегодня сдлала все, что только могла сдлать…
        - Ну, уходи, — заговорила она, обнимая меня:- только знай, что ты не заснешь сегодня ночью, ты будешь умирать, умирать по настоящему, умирать мучительною смертью… и ты увидишь дв тни… двухъ людей… прощай!..
        - Прощай, Зина.
        Нжно и кокетливо склонилась она снова на плечо мое и глядла на меня своими странными глазами, глядла, какъ тихій, доврчивый ребенокъ, какъ любящая и невинная женщина…
        Я смотрлъ на это лицо и мучительная жалость поднялась во мн. Кого жаллъ я — себя или ее — не знаю…
        Я, почти шатаясь, вышелъ въ переднюю, гд сонные люди уже давно дожидались, чтобы запереть за мною двери.
        XVIII
        Темная, дождливая ночь охватила меня сыростью и порывами втра. Я помню, что низко висли густыя тучи; но не помню, какъ шелъ я, что думалъ и что чувствовалъ. Придя домой, я слъ за письменный столъ, началъ было писать, потомъ читать, но ничего не могъ… Не помню, сколько прошло времени, — можетъ быть, часъ, а можетъ быть, нсколько минутъ, — не помню. Я сидлъ неподвижно, и вотъ тутъ-то меня охватило то ужасное ощущеніе, вспоминая о которомъ, я и теперь холодю.
        Оно подкралось ко мн какъ-то незамтно, завладло мною сразу, сейчасъ-же вслдъ за полнйшимъ бездумьемъ и легкою дрожью, пробгавшею по всему тлу. Когда я созналъ его — было уже поздно. Я почувствовалъ, что уже никакой силой воли не разгоню его, что борьба напрасна.
        Предсказаніе Зины исполнилось: я начинаю умирать, «умирать по настоящему, мучительною смертью», какъ она предрекла мн.
        Напрасно пытаюсь я передать въ словахъ это ощущеніе медленной агоніи. Она началась безконечно холоднымъ сознаніемъ моей полной одинокости, одинокости не въ безпредльномъ пустомъ пространств, а напротивъ, въ громадномъ мір, кишащемъ разнообразнйшею жизнью. Этотъ живой, цльный міръ окружалъ меня, но не имлъ со мною ровно ничего общаго. Я видлъ и понималъ, какъ блестящія нити матеріи, по которымъ струилась эта міровая жизнь, распредлялись причудливыми, но математически правильными формами, обусловливавшими ихъ взаимное равновсіе и соотношеніе. Только одно мстечко громаднаго міра, то мстечко, въ которомъ трепетало мое существованіе, было прорваннымъ, или, врне, еще недодланнымъ. И мн уже видлись со всхъ сторонъ концы блестящихъ нитей, стремившихся также правильно размститься и закончиться на мст, занимаемомъ мною. И, разумется, я долженъ былъ уничтожиться, чтобы не мшать общей гармоніи. Вдь, не могъ-же я, одинъ я, удерживать за собою это недодланное мсто всемірной паутины!..
        Вотъ какое невозможное, но тмъ не мене совершенно яркое, опредленное представленіе сложилось въ моемъ мозгу и въ моемъ чувств. Мн казалось, что уже раскаленные, острые концы этихъ нитей вонзаются въ меня по всмъ направленіямъ. Я вскочилъ и остановился посреди комнаты. Свчи, зажженныя въ канделябр на стол, почему-то потухли; можетъ быть, я самъ безсознательно затушилъ ихъ. Я остался въ темнот и сейчасъ-же замтилъ, что я не одинъ, что въ двухъ шагахъ отъ меня, на моемъ турецкомъ диван, кто-то есть; мн слышался чей-то тихій, неопредленный шепотъ.
        Мои ноги подкашивались, въ груди давило. Я медленно подошелъ къ дивану и протянулъ руки. Я почувствовалъ чьи-то мягкіе волосы, нжное, гладкое женское лицо. Я понялъ, что это была Зина. Но она была не одна, — она кому-то тихо шептала на ухо, и этотъ кто-то былъ отъ нея такъ близко, какъ былъ и я на маленькомъ диван въ ея гостиной. Мн не нужно было допытываться кто онъ, я узналъ его сразу, по одному ужасу, охватившему меня. Это былъ онъ, тотъ таинственный человкъ, которымъ она меня мучила — это былъ Рамзаевъ.
        Я крикнулъ безумнымъ голосомъ, кинулся впередъ и потерялъ сознаніе.

* * *
        Не знаю, сколько времени продолжался мой обморокъ. Я очнулся на ковр предъ диваномъ и долго еще не могъ пошевельнуться и лежалъ въ темнот и тишин. Наконецъ, совсмъ машинально приподнялся, зажегъ свчу, прошелъ въ спальню и, странное дло, заснулъ, какъ убитый.
        Проснулся я поздно. Вчерашняго ощущенія слабости, разбитости, какъ не бывало. Я даже удивлялся своей бодрости, своей сил. Только внутри меня оставалась все та-же тоска, тотъ-же отвратительный туманъ носился предо мною. Я хорошо помнилъ весь этотъ страшный вечеръ, эту невыносимую галлюцинацію. Какъ все въ ней было живо, ясно, отвратительно… «Нтъ, такъ не можетъ продолжаться! — думалъ я: — такъ съ ума сойти можно?.. Нужно бжать, бжать и покончить разомъ…»
        Что-жъ такое, что все перепуталось, что я потерялъ счетъ днямъ и позабылъ прежніе интересы моей жизни? Что-жъ такое, что вс близкіе мн люди куда-то провалились, а въ ихъ платье облеклись какіе-то отвратительныя чудовища, которыя меня дразнятъ и сживаютъ со свта? Что-жъ такое, что вмсто скучнаго, но все-же яснаго теченія жизни, съ крошечными обязанностями, съ крошечными развлеченіями и заботами о длахъ житейскихъ, для чего-то, для какого-то будущаго устраиваемыхъ, — что-жъ такое, что вмсто всего этого явилось сплошное мученіе и не останавливаетъ меня, не покидаетъ ни на минуту вотъ ужъ больше двухъ мсяцевъ… Такъ неужели мн такъ и согнуться, такъ и замереть и только смотрть, что изъ этого выйдетъ, скоро-ли я какимъ образомъ, я окончательно погибну? Зина права, когда говоритъ, что это значитъ сложить руки, что это «по теченію»… Нтъ, я еще постою за себя, я еще выплыву! Я покажу ей, что меня не такъ ужъ легко «убить тмъ иди другимъ способомъ». И покажу сегодня-же, сейчасъ, сію минуту.
        Я досталъ свой заграничный паспортъ, взятый уже больше мсяца тому назадъ, веллъ Ивану уложить мои вещи. Я сказалъ ему, что чрезъ два часа буду дома, а вечеромъ узжаю за границу. Но я не хотлъ ухать такъ, не повидавшись съ Зиной. Это было-бы бгствомъ. Я ршился отправиться къ ней и побороться съ нею. Я зналъ, что она не захочетъ меня теперь выпустить.
        Я засталъ ее въ гостиной вмст съ мужемъ. Онъ былъ веселъ, бодръ, разодтъ и раздушенъ; отъ вчерашняго страшнаго, почти умирающаго старика, ничего не осталось. Онъ ужъ не боялся того, что я съ холоду и простужу его. Напротивъ, онъ объявилъ, что отлично себя чувствуетъ, и, благо солнце выглянуло, и на улицахъ пообсохло, собирался сдлать небольшую прогулку.
        - Въ такомъ случа я долженъ проститься съ вами, — сказалъ я:- я къ вамъ на минуту и сегодня ду за границу…
        - Ты сегодня дешь за границу? — спросила Зина съ насмшливой улыбкой.
        - Да, ду, ужъ и вещи мои укладываютъ.
        - И надолго?
        - Вроятно… вдь, я давно собираюсь… Нужно-же когда-нибудь выбраться… вотъ ршилъ, наконецъ, и ду.
        - Съ Богомъ, съ Богомъ, голубчикъ, — ласково беря меня за руку, говорилъ старикъ. — Вдь, вы въ Швейцарію… теперь тамъ самое лучшее время, скоро начнется уборка винограда. Подышите воздухомъ, освжитесь… съ Богомъ… а я ужъ пойду; посидлъ-бы съ вами, да боюсь, пожалуй, дождь опять, такъ я безъ прогулки останусь… ну, прощайте, пишите почаще…
        Онъ подставилъ мн свои надушенные усы и трижды поцловался со мною.
        - А, можетъ, еще и застану… вдь, я не долго, только въ сквер пройдусь и домой… а ты, Зиночка, вели мн кофе сварить, да яичекъ… въ смятку… только чтобы не переварились…

* * *
        Наконецъ, мы остались одни. Зина остановилась предо мной и захохотала.
        - Такъ ты сегодня за границу дешь? Хоть-бы при немъ-то постыдился говорить, вдь, опять какую-нибудь невроятную исторію придумывать придется… вдь, не удешь…
        Я молча улыбнулся и спокойно взглянулъ на нее. Она говорила съ такою непоколебимою врой въ свою власть надо мною, она считала меня ужъ окончательно и невозвратно прикованнымъ къ ней, обезсиленнымъ, ничтожнымъ… И вдругъ она сама показалась мн какою-то далекою, чужою, совсмъ другою. Все, что влекло меня къ ней, изъ-за чего она владла мною, куда-то исчезло. Я все глядлъ на нее и улыбался. Ея блестящіе, неподвижные глаза уже не обдавали меня страстью и мученіемъ. Она была теперь просто красивая, стройная женщина, съ блднымъ, нсколько болзненнымъ лицомъ, съ несовсмъ естественною злою усмшкой. Ея волосы были плохо причесаны и закрученная коса кое-какъ придерживалась на затылк, утренній пеньюаръ, по обыкновенію, смятъ и даже довольно заношенъ… я невольно припомнилъ, какъ еще двочкой ее всегда бранили за неряшество…
        Но я не смлъ радоваться, что она такая, что я такъ гляжу на нее и спокойно улыбаюсь. Вдь, я зналъ, что и прежде бывали не разъ подобныя минуты: иногда она представлялась мн просто грубою, глупою и даже противною… Ни проходила минута, и все забывалось, и снова она могла длать со мною все, что хотла…
        Но теперь врно она прочла въ глазахъ моихъ что-нибудь для себя опасное. Она вдругъ оставила свою злую усмшку и съ видимымъ удовольствіемъ подошла ко мн еще ближе.
        - Чего-же ты смешься, чего ты молчишь?.. Да говори-же?.. Что это такое?!.. Серьезно ты дешь?..
        - Я уже сказалъ теб, что ду… Не врь, если хочешь, я клясться не стану… сама увидишь.
        Она глядла на меня не отрываясь, какъ-будто хотла высмотрть всю мою душу, потомъ сла на ручку моего кресла и обняла меня за шею. Широкій рукавъ пеньюара откинулся, я видлъ почти у самыхъ глазъ своихъ ея розовый локоть, я чувствовалъ у щеки своей ея гладкую теплую руку. Я хотлъ приподняться, но она удержала меня.
        - Послушай, Зина: я думаю, что говорить намъ не о чемъ и нечего поврять другъ другу предъ разлукой… Простимся теперь-же, и я уду… Право, такъ будетъ гораздо лучше…
        - Нтъ, постой, что ты! — быстро заговорила она, наклоняясь ко мн. — Я не могу тебя отпустить… я должна поговорить съ тобою… какъ-же это? Вдь, я совсмъ не ожидала, что ты въ самомъ дл вздумаешь хать… Что-жъ, ты сердитъ на меня?
        Она совсмъ прижалась ко мн, и говорила ужъ надъ самымъ моимъ ухомъ.
        Я не могъ выносить этого. Я чувствовалъ, что еще мигъ, и она опять станетъ для меня прежнею, вчною, мучительною Зиной. Я отстранилъ ея руку и поднялся съ кресла.
        - Мн на тебя сердиться?.. Странные ты выдумываешь вопросы! — проговорилъ я. — Ну, да о чемъ ужъ тутъ!.. Я думаю, что и теб самой будетъ гораздо лучше, когда я уду… вдь, ты сама мн недавно сказала, что я за тобой наблюдаю и что ты этого не любишь.
        - Послушай! Ты меня ревнуешь къ Рамзаеву! Какъ это глупо! — вдругъ перебила меня Зина и засмялась.
        Я взглянулъ на нее и понялъ, что все пропало.
        Меня снова охватило мученье, страсть, жалость.
        - Нтъ, не ревную, — отвтилъ я: — но мн очень тяжело видть, что между вами есть что-то общее, какая-то проклятая близость, которую я не могу постигнуть.
        - А! ты видишь между нами близость!..
        - Да, вижу и чувствую, и ты ничмъ меня не разувришь… и это ужасно! Вдь, Рамзаевъ, это ужъ совсмъ послднее дло, Зина… Прикоснуться къ этому человку, завести съ нимъ что-нибудь общее, кром грязи, кром позора тутъ ничего, ничего быть не можетъ… и, вдь, ты сама знаешь…
        - Ничего я не знаю. Но если ты такъ ужъ видишь и чувствуешь и скорбишь обо мн, зачмъ-же ты узжаешь? Ты долженъ оставаться, ты долженъ оберегать меня отъ вліянія этого ужаснаго, по твоему, человка…
        - Я-бы и не смутился твоими насмшками… и остался-бы, и оберегалъ-бы даже хоть насильно… но я понялъ и ршилъ, что ровно ничего не въ состояніи сдлать… Вдь, только ради того, чтобы помучить меня, ты окунешься во что угодно… на смхъ мн станешь кликать этого Рамзаева… Разв я тебя не знаю?..
        У меня, дйствительно, еще утромъ мелькнула мысль, что, можетъ быть посл моего отъзда она его прогонитъ. Думая и передумывая, даже несмотря на свои предчувствія и наблюденія, я иногда начиналъ сомнваться въ возможности между ними общихъ интересовъ. Мало-ли что еще вчера могло мн казаться въ бреду и сумасшествіи, мало-ли какъ она меня дурачила и дурачитъ. Можетъ быть, и весь-то этотъ таинственный, любимый человкъ, весь этотъ Рамзаевъ, существуетъ только для того, чтобы меня попытать и помучить. Но, вдь, и въ такой даже роли онъ вреденъ: онъ и этою ролью съуметъ воспользоваться для какой-нибудь своей гадости…
        - Ты думаешь, что я теперь насмхаюсь надъ тобою? — сказала Зина. — Ты ошибаешься…
        Она взяла мою руку; на ея лиц вдругъ мелькнула та рдкая, серьезная и въ то-же время, дтски-жалкая мина, которую такъ любилъ я.
        - Я говорю правду, Andr,- продолжала она. — Ты мн теперь очень нуженъ и ты, можетъ быть, раскаешься, что ухалъ…
        Она совсмъ превращалась въ несчастнаго, замученнаго ребенка. Она глядла такъ, какъ бывало тогда, давно, когда приходила жаловаться мн на какую-нибудь обиду. Я не могъ выносить этого. Я опять слъ въ кресло и старался не смотрть на нее.
        Она почти упала на коверъ, предо мной, спрятала лицо въ мои колни и зарыдала.
        - Зина, Зина, что съ тобою? — съ мученіемъ повторялъ я, стараясь ее поднять.
        Наконецъ, вся въ слезахъ, она откинула голову и схватила мои руки. Въ ея лиц выражался дйствительный ужасъ и отчаянье.
        - Разв я сама не знаю, что гибну, — шептала она прерывающимся голосомъ. — Я гибну и знаю, что совсмъ погибну безвозвратно. И ты не спасешь меня. Когда ты пришелъ сегодня, я думала, что у тебя въ карман или пистолетъ или ножъ… или что-нибудь… я думала, что ты убьешь меня… и я даже рада была этому…
        Она опять зарыдала. Она дрожала всмъ тломъ. Я слушалъ ее какъ помшанный, и чувствовалъ опять весь мракъ, весь бредъ, вс муки вчерашняго вечера.
        - Убей меня; ради Бога, убей меня! — заговорила она снова, останавливая свой рыданія и продолжая глядть на меня страшными, широко раскрытыми глазами. — Убей меня сейчасъ, теперь… теперь лучше, посл будетъ слишкомъ поздно…
        У меня голова кружилась. Я отстранилъ ея руки, я отбжалъ отъ нея, взялъ шляпу и поспшилъ къ двери. Прочь отъ этой безумной… не то — еще нсколько минутъ, и она навсегда сдлаетъ меня сумасшедшимъ, и я ужъ никогда и никуда не убгу отъ нея.
        Но она кинулась за мною, она заслонила дверь, она хватала меня за платье. Ея коса распустилась, въ лиц не было ни кровинки, а поблднвшія губы судорожно вздрагивали. На нее страшно было глядть въ эту минуту.
        - Ты думаешь, что я съ ума сошла? — задыхаясь шептала она. — Нтъ, я не безумная, именно теперь не безумная, можетъ быть только теперь я и въ своемъ разсудк… Andr! Я умоляю тебя, убей меня, убей, не то будетъ хуже… Или спаси меня… Только нтъ! Ты не можешь спасти меня… убей-же меня, убей… Andr, милый мой, умоляю тебя!..
        Она опять опустилась предо мной на колни и, крпко держа мои руки, стала вдругъ цловать ихъ.
        Но эта сцена была черезчуръ ужъ дика и невыносима, и я какъ-то съумлъ очнуться.
        - Зина, я въ послдній разъ прошу тебя успокоиться и не безумствовать… ты меня не пускаешь, но все равно уйду сейчасъ, хоть еслибъ ты повисла на мн и волочилась за мною.
        Она вдругъ встала и выпустила мои руки.
        - Такъ ты уходишь, ты дешь… ты оставляешь меня, — проговорила она уже новымъ и боле спокойнымъ голосомъ. — Значитъ, такъ надо, такъ суждено… ты не знаешь зачмъ дешь… Ну, хорошо, прощай… только я не надолго прощаюсь съ тобою… я, можетъ быть, скоро къ теб пріду… прощай…
        Она сдлала нсколько шаговъ отъ меня, какъ будто намреваясь выйти изъ комнаты. Вдругъ она обернулась, порывисто обняла и прежде чмъ я усплъ сказать ей слово, скрылась за портьерой.
        Выйдя на воздухъ, я вздохнулъ полною грудью, будто вырвавшись изъ душнаго подземелья.
        «Она скоро ко мн прідетъ, — думалъ я:- ну, это-то фраза; старикъ ни за что не выдетъ изъ Петербурга и еще не скоро умретъ: ему въ послднее время видимо лучше. Что-жъ, убжитъ она отъ него что-ли? Но ей черезчуръ невыгодно теперь бжать отъ него… не ршится она…»
        Если-бы только хоть на мгновеніе могла у меня мелькнуть мысль о томъ что должно было случиться, конечно, я остался-бы. Но я ничего не подозрвалъ и не предвидлъ, я все еще недостаточно зналъ Зину. Вечеромъ я уже былъ въ вагон и халъ въ Швейцарію.
        XIX
        Я поселился тогда здсь, въ Лозанн, у madame Brochet. Поздка освжила меня, тишина моей новой жизни, чудный воздухъ успокаивали мои больные нервы. Я ршилъ, что мн еще рано отчаяваться въ своей жизни, что нужно-же, наконецъ, отвязаться отъ болзненныхъ сновъ и поставить цль свою на боле здоровомъ и твердомъ основаніи. Здсь, въ полномъ уединеніи, я отдохну скоро и сами собою придутъ благодатныя мысли…
        А пока буду работать, буду рисовать и читать, приготовлять матеріалы для своей второй диссертаціи: со мною вс нужныя книги, со мною полотно и краски, а кругомъ прекрасная, могучая природа.
        Время шло, прошелъ мсяцъ. Я чувствовалъ себя иногда легче, спокойне.
        Но все это было днемъ, на яву, а приходила ночь, я засыпалъ, и тутъ ужъ не могъ владть собою, тутъ ужъ не могъ отгонять Зину: она приходила какъ и въ далекое время моей первой юности, приходила свтлая и чистая, и вся душа моя рвалась къ ней навстрчу. Она говорила мн что свободна, что послднее испытаніе окончилось, что тотъ человкъ, которому она продала себя и который стоялъ между нами, умеръ и что она теперь моя, на всю жизнь, безраздльно. «Въ теб одномъ все мое спасеніе, — говорила она:- разбей мои цпи, прогони злыя чары, и мы будемъ счастливы!»
        Я просыпался, еще весь полный блаженства, и невольно мечталось мн: «да, вдь, можетъ-же это быть! Больной старикъ не вченъ… и, если она тогда придетъ ко мн, я спасу ее; о, тогда я спасу ее!»
        Этотъ старикъ долгое время не имлъ для меня никакого значенія: я только недавно разглядлъ его; но теперь, почему-то онъ начиналъ представляться мн единственною преградой, мн казалось, что только его присутствіе и длало меня слабымъ, а не будетъ его, и я вырву ее изъ мрака.
        Но я не смлъ этого ждать… Да и придетъ-ли она тогда ко мн?!.
        Бывали у меня и другіе сны, другія грезы. Иногда цлую ночь страшный кошмаръ душилъ меня; Зина являлась мрачная и ужасная, съ окровавленными руками, и говорила мн: «я его убила!» Она простирала ко мн свои руки, съ которыхъ струилась кровь, обнимала меня, и я захлебывался кровью, задыхался, рвался изъ ея объятій. Тогда, она брала ножъ и погружала его по рукоятку въ грудь мою. И я чувствовалъ что умираю, а она стояла надо мной и злобно смялась…
        Я просыпался, я какъ безумный выбгалъ на воздухъ и бродилъ по горамъ, во мгл и сырости уже поздняго осеннняго разсвта.
        Какъ-то возвращался я домой. Тишина природы въ этотъ день на меня особенно успокоительно дйствовала.
        Моя дверь, по обыкновенію, была не на запор; сумерки уже совсмъ сгустились. Я вошелъ въ темную комнату, подошелъ къ столу, вынулъ спичку и зажегъ свчу. И вдругъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ себя я увидлъ черную фигуру. Невольнымъ движеніемъ я отшатнулся, закрылъ глаза, открылъ ихъ снова… фигура не пропадала.
        Свча, медленно разгораясь, освщала ее больше и больше: на меня глядло блдное лицо Зины.
        Я опять закрылъ глаза и схватился за голову: «призракъ!» подумалъ я… я ни на минуту не усомнился, что нахожусь снова предъ галлюцинаціей. Мысль о возможности появленія живой Зины не приходила мн въ голову, и тмъ боле, что ничто не нарушало тишины комнаты. Призракъ съ ужасающею ясностью, молча и неподвижно, стоялъ предо мной. Я нсколько разъ закрывалъ глаза и открывалъ ихъ, пока наконецъ совсмъ не разгорлась свча, и я не понялъ, что это живая Зина.
        Вотъ она покачнулась и протянула мн руку. Я едва не вскрикнулъ. Она прикоснулась ко мн такою холодною рукой, была до такой степени страшно блдна, а глаза ея такъ неестественно холодно блестли, что въ ней ничего не было живого. Страхъ, паническій страхъ охватилъ меня, я выдернулъ отъ нея свою руку и бросился вонъ изъ комнаты. Но она успла удержать меня и наконецъ заговорила:
        - Да ты, кажется, въ самомъ дл принялъ меня за привидніе? Это я, живая, не бойся… Видишь, я исполнила свое общаніе: я къ теб пріхала…
        Она сказала все это какимъ-то не своимъ голосомъ и продолжала дико и мертво глядть на меня. Отъ нея вяло такою смертью, и во всемъ этомъ появленіи ея было столько страшнаго, столько поднято было имъ во мн невыносимыхъ предчувствій, что я почелъ-бы себя счастливымъ, еслибъ это былъ призракъ только, привидніе, а доживая женщина.
        - Зачмъ-же ты пріхала? Какъ ты пріхала? Гд мужъ твой?
        - Я теб говорила, что пріду — и пріхала; я предчувствовала, что пріду. Мой мужъ умеръ, я одна.
        - Умеръ! — закричалъ я, вздрогнувъ всмъ тломъ. — Умеръ?
        - Да, умеръ, — прошептала она, медленно опускаясь въ кресло и продолжая смотрть на меня неподвижными глазами.
        «Господи, что-же тутъ такого необыкновеннаго, что онъ умеръ, больной давно, старикъ? Не самъ-ли я по временамъ ожидалъ его скорой смерти? Отчего-же мн такъ страшно смотрть на нее? Неужели я врю своимъ снамъ, своему бреду?»
        Дрожь пробгала по мн все сильне и сильне, я не отрываясь глядлъ на Зину. Я чувствовалъ, какъ весь холодю, какъ стучатъ мои зубы, и начиналъ все ясне и ясне понимать, отчего я холодю, отчего мн такъ страшно.
        - Это ты его убила! — неожиданно для самаго себя произнесъ я и, шатаясь, схватился за стулъ, чтобы не упасть, но всетаки ни на секунду не оторвался отъ лица ея.
        Она молчала, она оставалась такою-же блдною, каменною, спокойною.
        - Отвчай мн, отвчай мн! — задыхаясь повторялъ я. Отвчай!..
        Я подошелъ къ ней въ упоръ и положилъ ей на плечи свои руки.
        «Сейчасъ, сейчасъ все ршится, — мелькнуло во мн:- она скажетъ, но, что она скажетъ?»
        Прошло нсколько страшно долгихъ мгновеній. Она все стояла передо мной, неподвижная, съ опущенными глазами. Но вдругъ ея щеки вспыхнули яркимъ румянцемъ.
        - Такъ вотъ ты какимъ вопросомъ встрчаешь меня! — съ негодованіемъ произнесла она, высоко поднимая голову и блестя глазами. — Я спшила, спшила, нигд не останавливаясь, чтобы сказать теб: «бери меня — я твоя теперь», а у тебя нтъ для меня другого слова, кром этого ужаснаго подозрнія?..
        Глаза ея опять опустились, а изъ-подъ рсницъ блеснули слезы. Я отошелъ отъ нея, взялъ стулъ и слъ рядомъ съ нею.
        «Она сказала, она отвтила, я могу быть спокойнымъ. Я долженъ ей врить, да и, наконецъ, я все-же не имю права подозрвать ее!
        Я не сталъ отъ нея требовать повторенія, не сталъ ни о чемъ ее разспрашивать, не оправдывался въ словахъ своихъ; я только ждалъ, что она дальше говорить будетъ.
        И она заговорила.
        - Онъ три дня былъ боленъ, очень мучился… Черезъ нсколько дней посл похоронъ я выхала…
        „Что-жъ это? — думалъ я. — Что-жъ это все значитъ? Она свободна, она пріхала ко мн, она ждетъ отъ меня спасенія, и теперь я могу, я дочженъ спасти ее… мои лучшія мечтанія осуществляются… Теперь мы можемъ быть счастливы. Отчего-же я такъ несчастливъ?“
        - Зина, зачмъ ты ко мн пріхала? — спросилъ я.
        Она взяла мою руку своими холодными дрожащими руками, она слабо, какъ-то жалко мн улыбнулась.
        - Куда-же мн было хать? Я здсь, потому что люблю тебя, потому что не уйду теперь отъ тебя никуда. Теперь я имю право на тебя, теперь я не стану тебя мучить; ты увидишь — я совсмъ другая. О, я знаю, знаю, какъ я страшно предъ тобой виновата! Да, вдь, все можно забыть, все забывается. Скажи мн: вдь, правда, вдь, все забывается? — усиленно переспросила она. — Вдь, ты забудешь самъ и поможешь мн забыть? Я искуплю вс вины мои. Я говорю теб, ты меня не узнаешь. Я ужъ слишкомъ много пережила и измучилась… такъ нельзя больше!.. Какое хочешь назначь мн испытаніе… ты увидишь… Я не для твоего мученья пріхала, а для твоего счастья.
        Она робко, боязливо, какимъ-то страннымъ стыдливымъ движеніе поднесла мою руку къ своимъ губамъ и стала цловать ее.
        Но я не былъ счастливъ, у меня сдавливало грудь, мн дышать было нечмъ.
        Мы замолчали. Я отвелъ отъ нея глаза и увидлъ тутъ-же, въ моей первой комнат, большой сундукъ, сакъ-вояжъ, пледъ, картонку. Она пріхала, очевидно, прямо сюда ко мн, значитъ надо было подумать о томъ, какъ ей устроиться.

* * *
        Уныло вышелъ я изъ комнаты и крикнулъ madame Brochet. Та немедленно явилась.
        - Вотъ моя родственница пріхала, — сказалъ я:- ее какъ-нибудь устроить здсь нужно.
        Madame Brochet привтливо улыбнулась Зин. Она ужъ видлась съ нею до моего прихода.
        - Eh, monsieur, mais j'ai dj pens tout. Я сейчасъ сообразила; и, по счастью, мы можемъ хорошо устроить madame, конечно, если только она удовольствуется одною комнатой. Пойдемте, я покажу вамъ.
        Зина поднялась, и мы пошли за madame Brochet.
        Она дйствительно ужъ обо всемъ подумала, потому что комната была прибрана, и даже на окнахъ появились блоснжныя занавски.
        - Ну вотъ, какъ теб нравится? — все также уныло спросилъ я Зину. — Если теб неудобно здсь, возьми мои дв комнаты, а я перейду въ эту.
        - Съ какой стати, — тоже уныло отвчала Зина:- здсь отлично.
        Черезъ полчаса ея вещи были перенесены, и она разбиралась. Я присутствовалъ при этой разборк и помогалъ ей.
        Вотъ она потребовала кипятку, вынула привезенный ею чай, налила себ и мн и даже снесла чашку madame Brochet, приглашая ее попробовать du th russe.
        Комнатка была такая чистенькая, свтлая, съ блдно-зелеными обоями и изобиліемъ кисеи. Вечеръ чудесный, лунный; изъ окна видлось озеро и далекіе, неясные силуэты горъ. Не разъ уже грезилось мн все это; такая-же свтлая комнатка, такой-же лунный вечеръ, такое-же озеро и горы; и Зина разбирающаяся посл дороги, и чашка душистаго чая; свиданье посл долгой разлуки; любовь, и свобода, и счастье. Вотъ эти грезы превратились въ дйствительность, вотъ все это предо мной. И разлука окончена, и Зина свободна, и пріхала ко мн для того, чтобы, никогда отъ меня не ухать, — любовь и счастье! Но мн страшно, уныло теперь все это, и я избгаю смотрть на Зину. И она смотритъ такъ странно.
        Вотъ она подсла ко мн, обняла меня одною рукой, а другою машинально мшаетъ ложкой въ чашк чая. Вотъ она говоритъ много, говоритъ все такія хорошія вещи. Она вспоминаетъ самыя лучшія, самыя свтлыя минуты нашей общей жизни, — ихъ было мало, но все-же он были и она ихъ вспоминаетъ. Она общаетъ мн, что такихъ минутъ теперь будетъ много, и при этомъ страстно, горячо цлуетъ меня. Мн душно, я задыхаюсь. Я говорю ей, что ужъ поздно, что она устала съ дороги, прощаюсь съ нею, и спшу отъ нея, весь въ лихорадк, съ горящею головой, съ останавливающимися мыслями.
        XX
        Я проснулся довольно поздно и въ первую минуту не могъ сообразить, что такое случилось со мною, — зналъ только, что что-то очень страшное.
        «Она его убила», наконецъ, мелькнуло въ голов моей. Или все это во сн?… Какой вздоръ, какіе пустяки… онъ умеръ… Нужно удивляться какъ еще до сихъ поръ прожилъ съ такою болзнью.
        Я поспшно одлся и постучался въ дверь Зины. Она тоже была ужъ совсмъ готова; мы вышли съ ней на воздухъ. Утро было свжее, — осеннее утро. Мы пошли въ bois de Sauvabelin. Деревья ужъ пожелтли, покраснли и медленно осыпались; иныя были совсмъ красныя съ темнымъ отливомъ. Ночью шелъ дождь и теперь еще по небу неслись тучи, но вдали разъяснивало. Насъ охватывалъ осенній запахъ; подъ ногами нашими шелестли завядшіе листья. Мы пошли по дорог къ озеру.
        Я не разъ разсказывалъ Зин объ этомъ моемъ любимомъ мст. Я помню, какъ она клялась мн, тогда, до своей ужасной свадьбы, въ присутствіи мама, что рано или поздно будетъ здсь идти со мною: и вотъ она идетъ, а мы молчимъ, но молчимъ не отъ полноты чувства, а потому, что странно и не о чемъ говорить намъ. Если-бы Зина не заговорила, я-бы кажется такъ и вернулся домой, не проронивъ ни слова. Но она внезапно оживилась, даже легкій румянецъ показался на щекахъ ея. Она начала усиленно восхищаться окружающимъ, вдыхать въ себя свжій, чистый воздухъ. Наконецъ, она остановилась и пристально стала глядть на дальнія горы.
        - Гд-же Монбланъ? Покажи мн! — сказала она.
        - Вонъ, смотри, тамъ лвй! Кстати теперь кругомъ ясно. Онъ хорошо виденъ.
        Она повернула голову по направленію руки моей.
        - Гд? Гд? Вотъ это?
        И вдругъ она задрожала, судорожно оперлась о плечо мое, и вся блдная взглянула на меня испуганными, страшно раскрытыми глазами.
        - Это? — задыхаясь спросила она. — Смотри, ты ничего не видишь? Смотри, ты ничего не замчаешь? На что похожа эта гора, эта блая вершина? Вдь, это лицо, лицо… вдь это мертвецъ! Онъ лежитъ блый, страшный…
        - А ты разв никогда не слыхала, — отвтилъ я:- что вершина Монблана дйствительно похожа на лицо лежащаго человка.
        Я сказалъ это спокойнымъ голосомъ, но въ то-же время у меня холодла кровь въ жилахъ: «какъ она испугалась!» Но она уже справилась съ собою. Мы пошли дальше.
        Она довольно обстоятельно начала мн разсказывать вс подробности происшествій этого послдняго времени. Наконецъ, она произнесла имя Рамзаева, и снова мн показалось, что дрогнула рука ея у моего локтя.
        - Что-жъ, ршилась ты навсегда развязаться съ этимъ человкомъ?.. Или, можетъ быть, у васъ продолжаются общія дла? Будешь получать отъ него письма?
        - Ахъ, не говори мн о немъ, не говори, ради Бога! — быстро перебила она. — Ради Бога, не говори о немъ, я не хочу и думать, и, конечно, ничего общаго нтъ между нами!
        Въ эту прогулку мы все окончательно ршили: мы проживемъ здсь мсяцъ, потомъ вернемся въ Россію. Зина окончитъ вс дла по наслдству отъ мужа, потомъ подемъ опять путешествовать; гд-нибудь въ Германіи или здсь, въ Женев, обвнчаемся. Послдніе зимніе мсяцы и весну проведемъ въ Париж, а лтомъ подемъ въ деревню.
        И опять такъ, какъ и вчера, хотя мы все ршили, но я ничему не врилъ.

* * *
        Прошло нсколько дней. Съ утра и до поздняго вечера мы не разлучались ни на минуту. Мы предпринимали большія прогулки въ коляск и верхомъ на осликахъ, въ горы. Зина не только не капризничала, не мучила меня, но казалась совсмъ новымъ существомъ. Она была теперь какая-то тихая, робкая, никакого блеска не могъ замтить я въ глазахъ ея, на губахъ не появлялась прежняя страшная для меня усмшка.
        Часто глядла она съ грустною нжностью. Она обращалась со мной такъ бережно, она вслушивалась въ каждое мое слово. Даже самыя ласки ея были не прежнія: она больше не жгла меня ими, она тихо брала меня за руку, тихо наклонялась ко мн, какъ будто не смя поцловать меня, какъ будто спрашивая меня, позволю-ли я ей это. Въ ней было теперь что-то дтское, робкое.
        Иногда, мгновеніями, я забывался; иногда мн удавалось поймать это счастье, котораго такъ долго и такъ жадно искалъ я: но эти мгновенія быстро проходили и опять та-же тоска давила меня, и опять стояла предо мной неразршимая вчная загадка.
        И Зина видла и понимала мое состояніе. Я часто подмчалъ, что она пристально въ меня всматривается и потомъ задумывается, соображаетъ что-то. Она употребляла вс усилія прогнать тоску мою, заставить меня забыть все смущающее и тревожное.
        Вдругъ ея обращеніе со мной измнилось, ея робость и тихая нжность исчезли…
        Посл долгой и тоскливой прогулки мы вернулись домой. Въ домик madame Brochet все затихло. Было ужъ поздно, но мы не зажигали свчи и сидли облитые голубою мглой, теплымъ луннымъ свтомъ, врывавшимся въ окна.
        - Ты меня не любишь, Andr, ты меня не любишь! — вдругъ отчаяннымъ глухимъ голосомъ прошептала Зина, прижимаясь ко мн и схватывая меня горячими, дрожащими руками. — Ты меня не любишь! — повторяла она: — а я, Боже мой, какъ люблю тебя!.. Что-же это такое, Андрюша? Неужели теперь я обманулась… неужели ты измнился, и я уже не нужна теб?.. Такъ скажи, говори… Я не вынесу этого сомннія.
        Она все крпче и крпче жалась ко мн, меня жгло ея дыханіе. Все забывалось… Я видлъ только въ голубомъ туман милое лицо ея, и оно казалось мн не такимъ, какимъ было въ эти послдніе годы, а прежнимъ, почти дтскимъ.
        Мн чудились длинныя, черныя косы, какъ она носила тогда, въ Москв и въ Петровскомъ. Слышались сладкія слова ея перваго признанія, десять лтъ тому назадъ, въ такой-же лунный вечеръ…
        Я задыхался.
        - Андрюша, если любишь меня, такъ, вдь, я твоя… возьми меня! — едва слышно прошептала Зина.
        XXI
        Мы оставили проводника и нашихъ осликовъ въ таверн и пошли бродить по извилистой горной тропинк. Надъ нами поднимались скалы, а дальше, внизу, громадная панорама — съ одной стороны Женевское озеро, съ другой — селенія долины Арвы и Роны. Свжій втеръ поднялся и гналъ облака, которыя клубились внизу у ногъ нашихъ.
        Зина крпко опиралась на мою руку. Она была очень блдна, ея глаза совсмъ потухли. Мы все это утро обмнивались только незначительными фразами. Наконецъ я почувствовалъ, что больше никакъ не можетъ это продолжаться, что нужно наконецъ все кончить, но какъ кончить, что кончить, что нужно — я ничего не зналъ и мы долго шли молча, скоро, какъ будто спшили куда-нибудь къ опредленной цли. Вотъ опять поворотъ дорожки, вотъ огромный камень, наклонившійся надъ пропастью, вотъ еще нсколько разбросанныхъ камней, на которыхъ кое-гд вырзаны имена путешественниковъ, отдыхавшихъ здсь.
        - Что это какъ я устала сегодня! — проговорила Зина, оставляя мою руку и садясь на одинъ изъ камней.
        Я остановился предъ нею. Она подняла на меня усталые, унылые, безжизненные глаза. Я зналъ, что сейчасъ случится наконецъ то, что порветъ эту невыносимую жизнь послднихъ дней, которую даже страсть не могла скрасить.
        - Зина, понимаешь ты, что, вдь, нельзя жить такъ? — наконецъ, сказалъ я, опускаясь возл нея на камень.
        - Понимаю, — робко и не глядя на меня, шепнула она.
        - Что-жъ это значить? Отчего это, отчего такая тоска, отчего, несмотря на все, мы такъ несчастливы?
        - Я не знаю, — еще боле робкимъ голосомъ и еще ниже опуская голову, проговорила она.
        - Нтъ, ты знаешь, Зина, ты знаешь!
        Я схватилъ ее за руки.
        - Смотри на меня, смотри мн въ глаза!
        Она съ усиліемъ подняла глаза и все-таки не могла взгля нуть на меня.
        - Смотри на меня, — отчаянно говорилъ я, сжимая ея руки:- отвчай мн, ты его убила?
        Она задрожала всмъ тломъ, она вырвала у меня свои руки и схватилась ими за голову. Мн показалось, что скалы, висящія надъ нами, обрываются, мн показалось, что земля уходитъ изъ-подъ ногъ нашихъ и что мы летимъ въ пропасть. Стонъ вырвался изъ груди моей, но я оставался неподвижнымъ.
        Зина бросилась на мокрую траву къ ногамъ моимъ.

* * *
        - Andr, выслушай меня — все-же не я его убила! О, выслушай меня; да, нужно чтобы ты все зналъ. Я думала, что можно скрыть это, я думала нужно скрыть это, я думала, что возможно счастье. Я не могла и не смла, мн казалось, что я не имла права, не должна была говорить теб, но теперь вижу, что ошиблась. О, какое безуміе! Какъ будто я не знала давно, всю жизнь, что скажу теб все. Теперь, значитъ, пришелъ этотъ день, этотъ часъ; слушай-же меня, слушай.
        И я слушалъ, и я все не могъ пошевельнуться, и все мн казалось, что со всхъ сторонъ скалы летятъ на насъ и что мы ужъ задыхаемся подъ ними. И я слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ и не проронилъ ни одного звука, и каждый звукъ ударялъ на меня какъ громадный камень.
        - Не я его убила, — слышалъ я страшный голосъ:- только нтъ, все равно я… Я, конечно! Зачмъ ты тогда ухалъ? Вдь, я говорила теб, что ты не знаешь, для чего дешь! Ты могъ еще спасти меня; да, ты могъ… Вдь, ужъ все тогда было почти ршено, а ты ничего не понялъ, хоть и предчувствовалъ что-то страшное… Помнишь, какъ я тебя мучила Рамзаевымъ, помнишь, какъ ты боялся за меня; ахъ, ты, кажется, ревновалъ его, ты не зналъ, что онъ мн для другого нуженъ. Онъ, этотъ дьяволъ, онъ все сдлалъ. Ты, вдь, не знаешь, какъ часто я съ нимъ видлась. О, онъ меня понялъ, онъ зналъ какъ говорить со мною, онъ зналъ чего мн было нужно… Вдь, т два года, что я прожила съ мужемъ въ деревн, я совсмъ задыхалась, я сдлалась какъ помшанная. Ты и представить себ не можешь, что такое была за жизнь! Не разъ я порывалась убжать, но убжать было не легко. Ты не зналъ его, онъ былъ вовсе не такъ ужъ мягокъ, какъ это казалось, онъ отлично забралъ меня въ руки. Знаешь-ли ты, что незамтно для меня самой вс даже мои крошечныя средства оказались у него, и я сама ровно ничего не имла: мн не съ чмъ было бжать. Какъ-же бы я убжала, куда? Къ
теб, но я помыслить не могла объ этомъ, ты былъ для меня ужъ не живымъ человкомъ, я мечтала иной разъ о теб и только… Не понимаю до сихъ поръ, какъ потомъ, по прізд въ Петербургъ, ршилась я придти къ теб… Тогда, выйдя за него, я думала, что буду совершенно свободна; его громадное состояніе мн представлялось ужъ моимъ состояніемъ. А вдругъ онъ запуталъ меня, обернулъ меня такъ скоро, такъ неожиданно, что я и очнуться не могла и не сумла вырваться. Онъ только общалъ мн скоро умереть… сулилъ тогда полную свободу!.. Но онъ не умиралъ, а пойми-же ты, что мн нужна была воля… Я, вдь, тысячу разъ теб это повторяла…
        «Теперь у нея есть воля, что-жъ она пришла ко мн?» — мелькнула у меня и сейчасъ-же прошла эта мысль. Я опять слушалъ и опять скалы давили меня.
        - Что-жъ мн оставалось, еслибъ я ршилась убжать отъ него? — продолжала она. — Вдь, мн оставалось только явиться въ Петербургъ, показаться въ лож и на другой день продать себя какому-нибудь другому старику и еще на худшихъ условіяхъ — мн не того было нужно!.. Вотъ онъ, наконецъ, заболлъ. Я видла, что его болзнь серьезна. Ты знаешь все, что тогда было. Я ждала день за днемъ, недля за недлей, ты видлъ… ты видлъ, что онъ все поправлялся. Если-бы только зналъ ты какъ иногда я его ненавидла!.. А тутъ пришелъ тотъ дьяволъ и разсказалъ мн все, что я думаю и чего я желаю… Конечно, онъ притворился въ меня влюбленнымъ. Онъ началъ уврять меня, что мн стоитъ сказать ему одно только слово и онъ для меня на все готовъ: онъ сдлаетъ все, онъ пойдетъ на всякое преступленіе. Я сначала посмотрла на все это какъ на вздоръ, я забавлялась его словами, его глупой ролью…
        - И ты мн ничего не сказала! И ты могла слушать и его и меня? — не знаю выговорилъ-ли я это вслухъ или только подумалъ, но все равно она отвтила:
        - Я не прогнала его, я его слушала! И онъ добился того, что я стала слушать его все внимательне. Онъ умлъ именно тогда являться, когда я была въ раздраженномъ состояніи, когда я особенно не могла равнодушно глядть на мужа. Онъ являлся и плъ все ту-же псню на разные лады, онъ видлъ и понималъ, какъ я начинаю его слушать. Одного только онъ боялся — тебя… но ты самъ ухалъ! Ты убжалъ и оставилъ меня ужъ совсмъ въ рукахъ его… О, какъ все это невыносимо, какъ страшна вспоминать объ этомъ! Онъ какъ будто околдовалъ меня. Посл, тебя онъ являлся все чаще и чаще: цлые дни проводилъ у насъ и все твердилъ, твердилъ одно и то-же. И я сходила съ ума все больше и больше. Зачмъ, для чего я сказала ему, что между мной и тобой все кончено — не знаю; только я сказала… Вотъ, наконецъ, онъ уврился въ томъ, что если я соглашусь только, гакъ буду совсмъ ужъ въ рукахъ у него, и согласилась… и мн казалось, что я согласилась…
        Ея голосъ оборвался, и она замолчала. Не знаю откуда взялъ я силы, но только я взглянулъ на нее. Я никогда не могъ себ представить ничего боле страшнаго, какъ лицо ея въ эти минуты. И между тмъ, на этомъ ужасномъ, преступномъ лиц въ то же самое время мелькала знакомая, жалкая дтская мина; и между тмъ, несмотря на весь мой ужасъ, на отвращеніе и ненависть, я чувствовалъ… съ невыносимымъ отчаяніемъ и позоромъ… я чувствовалъ, что мн ее жалко.
        - Я согласилась… — начался опять ея невыносимый шепотъ:- Я видла, что онъ поправляется, что онъ не умретъ этою зимой и ни за что меня отъ себя не отпуститъ. А я не могла больше выносить его, я не могла безъ отвращенія, безъ отчаянной и дикой злобы войти въ его комнату. Дьяволъ былъ тутъ-же, онъ все зналъ; я при немъ громко думала. Сначала онъ все продолжалъ уврять меня въ любви своей, объяснять все любовью. Онъ все говорилъ: «скажите одно слово — и черезъ нсколько дней вы свободны, и я пойду за вами куда хотите, я удовлетворю всмъ вашимъ желаніямъ, ваша воля будетъ закономъ!..» Но я могла только хохотать на эти безумныя слова: онъ хотлъ освободить меня для того, чтобы закабалить снова!.. Наконецъ онъ увидлъ, что этимъ ничего не возьметъ и вотъ тогда-то онъ высказался. Онъ снова повторилъ, «шепните только — и я возьму все на себя». Но для того, чтобы все взять на себя, ему ужъ теперь не нужно было моей любви, ему не нужно было идти за мной, чтобъ исполнять вс мои капризы; ему нужно было только половину состоянія мужа, и не знаю, онъ, можетъ быть, думалъ, что потомъ все равно заберетъ меня въ руки,
запугаетъ, что я изъ страха буду связана съ нимъ на вки… И я опять его слушала… опять слушала еще внимательне и наконецъ сказала это слово!.. то-есть нтъ, я не сказала его, но онъ понялъ — это было все равно, что я и сказала, и онъ сдлалъ… Я все видла, все знала и молчала. Я знаю когда, въ какую минуту все это было; я ужаснулась, я хотла было все уничтожить, но взглянула на него — на старика… Если-бы ты видлъ, какое у него было тогда лицо, если-бы ты видлъ, какъ онъ тогда смотрлъ на меня… ничего не осталось кром отвращенія, и я не шевельнулась. И вотъ потомъ, потомъ, цлыхъ два дня я была возл него, я смотрла, я слышала какъ онъ стонетъ; я знала, почему онъ стонетъ, я знала, чмъ это кончится, и я все молчала. И дьяволъ былъ тутъ-же, и дьяволъ все видлъ и все слышалъ… Ахъ, какіе были эти два дня!
        - И никто ничего не узналъ, никто не догадался? — вырвалось у меня, хоть я, конечно, не могъ объ этомъ думать теперь и не могъ этимъ интересоваться.
        - Никто ничего не узналъ. Какъ было догадаться? Ты помнишь мнніе доктора, вдь, онъ говорилъ, что это можетъ случиться вдругъ, очень быстро. Тотъ все отлично устроилъ, такъ что меня ничмъ не тревожили — хлопоталъ, вертлся, все такъ быстро обдлалъ. Когда все кончилось, онъ ужъ совсмъ не отходилъ отъ меня, не отпускалъ меня, слдовалъ за мной по пятамъ, говорилъ… о, что онъ такое говорилъ!.. И знаешь-ли, что была минута, когда я подумала, что такъ оно и будетъ, что я теперь съ нимъ связана, что мы теперь одно и пойдемъ вмст. Но это была только минута Я поняла наконецъ все, я поняла весь этотъ ужасъ, я поняла, что такое сдлала, и вотъ тогда-то я тебя увидала. Ты явился мн снова; я ршилась бжать къ теб за смертью… И вотъ, когда я сюда хала, я все думала, думала, и мн снова стало казаться, что можетъ-быть и не смерть, что можетъ все забыться, что, можетъ быть возможно и наше счастье, что легко мн будетъ обмануть тебя, что я всею жизнью, каждымъ мгновеніемъ выкуплю все это. Я пріхала и стала тебя обманывать, но, ты знаешь, не обманула. Кончай-же скоре! Вотъ я… тутъ… я не шевельнусь! Что-жъ мн длать! Я въ
твоей вол…
        Она замолчала, она наклонилась ко мн, подняла на меня глаза, полные слезъ, скрестила на груди руки. Я смотрлъ, смотрлъ на нее — это была воплощенная Магдалина. Но, Боже мой, вдь, это она призналась, вдь, это она говорила, это ужъ не сонъ! Разв это можетъ быть смыто и уничтожено? И я все глядлъ на нее, и вдругъ мн начало казаться что-то новое… мой ужасъ, мое отвращеніе проходили… Куда-же она пойдетъ теперь? Если я ее оставлю, ей идти некуда… Я глядлъ на нее и теперь-то я ужъ не могъ обмануться, теперь-то я читалъ въ душ ея: вся душа выражалась у нея на лиц. Это лицо не могло лгать, эти глаза не могли лгать, и я видлъ, какъ съ каждою секундой спадаетъ и исчезаетъ весь мракъ, весь ужасъ, остается только одна тоска, одно страданье, одно раскаяніе. Она пришла ко мн за смертью! Но разв возможна теперь смерть? Теперь нужна жизнь больше чмъ когда-либо, и теперь придетъ истинное возрожденіе.
        - О, какое страшное нужно было испытаніе для того, чтобы вырвать тебя изъ мрака! — вдругъ зарыдалъ я, простирая къ ней руки. — Но все-же ты вырвана! Не за смертью пришла ты ко мн… живи. Будемъ жить для того, чтобы жизнью своею искупить все это прошлое… Все пройдетъ, все очистится, все простится, — живи!
        Какъ будто лучъ яркаго свта зажегся мгновенно въ лиц ея, какъ будто чистая душа засвтилась въ немъ и она, живое воплощеніе сновъ моихъ, съ громкимъ благодатнымъ рыданіемъ кинулась къ ногамъ моимъ. Я самъ склонился надъ нею, и мы оба рыдали; но скалы ужъ не давили насъ, а разступались предъ нами. Туманъ расходился, облака таяли, надъ снгами горныхъ вершинъ проглянуло солнце.
        XXII
        Я общалъ ей искупленіе и новую жизнь, я страстно поврилъ въ возможность этого. Нсколько часовъ продолжался мой порывъ, мое лихорадочное возбужденіе; но уже въ тотъ-же вечеръ я почувствовалъ, что тяжесть послдняго времени вовсе не спала съ меня, что мучительное признаніе Зины не спасло ни ее, ни меня…
        О, какіе страшные дни потянулись! Никогда еще во всю жизнь мою, въ самыя невыносимыя минуты, не бывало на душ у меня такого ужаса! Сначала мною овладло безпокойство. Мн вдругъ начало казаться, что я не одинъ съ Зиной, что между нами постоянно есть кто-то, или врне что-то чужое, лишнее и отвратительное. И это что-то постепенно стало окружать меня со всхъ сторонъ, давить. Мое безпокойство возрастало съ каждымъ часомъ. Ночью иногда мн удавалось заснуть; но и во сн мелькалъ отвратительный призракъ. Наконецъ паническій страхъ охватилъ меня, я не смлъ оставаться одинъ, не смлъ оглянуться. Я жался къ Зин, не покидалъ ее ни на минуту.
        Но я не хотлъ и не могъ говорить ей о своемъ состояніи, я не долженъ былъ пугать ее, — вдь, я общалъ ей возрожденіе, она ждетъ его отъ меня!..
        Она мн шепчетъ:
        - Веди меня, теперь я всюду пойду за тобой… спаси меня! Я не могу такъ жить… я задыхаюсь… я знаю, что всею жизнью нужно смыть этотъ ужасъ… такъ скоре-же, скоре говори мн, что нужно длать!? Чмъ трудне, чмъ невозможне, тмъ лучше, тмъ я буду спокойне…
        Я не зналъ, куда вести ее и что указать ей. Я говорилъ ей о честной жизни, о добр и польз, и самъ понималъ, что говорю совсмъ не то, и самъ не врилъ въ слова свои. Я разсказывалъ ей о грезахъ, о волшебныхъ снахъ моей юности, о томъ, какою являлась она мн тогда, о счастьи, которое она съ собою приносила. Но я видлъ, что ничего не умю передать ей, что она меня не понимаетъ. Да и для меня самого эти старые сны теперь вдругъ потеряли свое прежнее значеніе, поблднли, расплылись. Я не могъ ужъ поймать ихъ главнаго смысла — онъ ускользалъ отъ меня.
        Бывали минуты, когда я, безсильный и совсмъ измученный, хотлъ бжать куда-то дальше, какъ можно дальше, на край свта; но сейчасъ-же и соображалъ, что тоска и страхъ, и отвратительный призракъ будутъ всегда и везд стоять между мною и Зиной. А бжать безъ нея, бжать отъ нея я не могъ; я, попрежнему, даже еще больше, еще безумне любилъ ее. Только тогда, въ начал ея признанія, она представилась мн страшною и преступною. Потомъ-же я ни на минуту не винилъ ея, не связывалъ съ нею ничего ужаснаго. Она была мн жалка: и чмъ больше я чувствовалъ свое безсиліе помочь ей, тмъ дороже и дороже она мн становилась.
        Мы доживали послдніе дни въ Лозанн. По настоянію Зины, я началъ ея портретъ, и въ этой работ кое-какъ убивалъ время.
        Пришло письмо отъ мама. Я всегда такъ радовался этимъ письмамъ; но теперь прочелъ машинально и сейчасъ-же забылъ, что такое она мн пишетъ.
        Зина почти каждый день получала дловыя письма, и мы всегда вмст ихъ читали. Почтальонъ обыкновенно приносилъ ихъ утромъ и отдавалъ ей прямо въ руки. За нсколько дней до нашего отъзда я самъ видлъ какъ онъ принесъ и передалъ ей три письма… и вдругъ у нея ихъ оказалось только два.
        - Право, у тебя въ рукахъ три письма было, — сказалъ я:- ужъ не получила-ли ты письмо отъ Рамзаева… такъ покажи мн!
        - Вотъ все, что я получила, — спокойно отвтила мн Зина, протягивая два письма.
        Этотъ разговоръ такъ и кончился между нами. Не могъ-же я въ самомъ дл заподозрить, что она что-нибудь отъ меня скрываетъ. Значитъ, мн просто показалось.

* * *
        Прошло еще три дня. Зина объявила мн, что създитъ въ Женеву купить передъ дорогой необходимыя вещи. Я, конечно, предложилъ проводить ее, но она отказалась, очень спокойно доказавъ, что мн не мшаетъ остаться дома и поработать надъ портретомъ, иначе онъ не будетъ готовъ къ нашему отъзду. Я остался. Она ухала рано утромъ. Проводивъ ее до парохода, я принялся за работу.
        Прошелъ часъ; я усиленно работалъ, и вдругъ мн стало какъ-то тяжело и неловко. Я старался успокоиться и уйти въ свою работу, но это мн не удалось. Напротивъ, тоска давила меня больше и больше. Я не зналъ, что длать съ собой. Я ни въ чемъ не могъ подозрвать Зину, а между тмъ мн казалось, что у меня безсознательно явились какія-то подозрнія; словомъ, я просто не зналъ что со мною, только видлъ что долженъ что-то сдлать.
        Я одлся и отправился въ Женеву. Она мн сказала что, можетъ быть, запоздаетъ въ город, что вернется посл обда, и уго въ такомъ случа будетъ обдать въ Htel Mtropole. Прямо туда я и похалъ, но ея не засталъ. Впрочемъ, времени еще достаточно, обдаютъ черезъ часъ. Искать ее по магазинамъ невозможно, я вернусь сюда черезъ часъ: она наврное здсь будетъ.
        Я пошелъ по набережной, вошелъ въ садъ и сталъ бродить тамъ по прежнему смущенный и волнующійся. Погода въ этотъ день стояла прекрасная, но все-же въ саду было очень пусто. Я повернулъ за уголъ одной дорожки и остановился: въ нсколькихъ шагахъ отъ меня, на скамейк, сидла Зина съ какимъ-то человкомъ. Съ какимъ-то!.. Нтъ, я сразу его узналъ: это былъ Рамзаевъ.
        Сначала я не поврилъ глазамъ своимъ, я не пошевельнулся, чувствовалъ только, какъ внутри у меня все холодетъ. Ни отчаянія, ни злобы, ничего не было: мн, кажется, я тогда ничего не чувствовалъ, ни о чемъ не думалъ. Я только машинально повернулъ назадъ и тихо-тихо сталъ огибать дорожку.
        Какъ-то безсознательно соображалъ я, что можно такъ обойти и такъ къ нимъ приблизиться, что они не будутъ меня видть, а я буду ихъ слышать: за скамейкой гд они сидли, были густые кусты, еще не совсмъ осыпавшіеся, а за этими кустами что-то въ род бесдки. Тамъ есть тоже скамейка, и оттуда будетъ слышно все… Тихо, едва переводя дыханіе, забрался я въ бесдку, слъ на скамью и сталъ слушать.
        Я не обманулся. Вотъ… вотъ слышу я голосъ Зины, не могу только разслышать что говоритъ она. Но сейчасъ все буду слышать… вотъ теперь говоритъ онъ. И даже при звук этого отвратительнаго голоса я не вздрогнулъ, я остался такимъ-же спокойнымъ, я только внимательно, всмъ существомъ своимъ слушалъ.
        - Да, вдь, вы себя обманываете, — говорилъ онъ: — и я, право, удивляюсь вамъ: это какой-то новый капризъ, но онъ пройдетъ такъ-же скоро, какъ и все, и тогда увидите, что будетъ еще хуже. Вдь, я хорошо его знаю: ну, разв онъ — этотъ фантазеръ, мечтатель, — разв можетъ онъ наполнить жизнь вашу? Разв то вамъ было нужно и для того вы освободились?
        - Прошу васъ, — тихо перебила его Зина:- не говорить объ Andr; я сама знаю, что длаю, и не вамъ вмшиваться въ мою жизнь. Если я согласилась встртиться съ вами и если я васъ слушаю, то это только по необходимости.
        - Я ни во что не вмшиваюсь и кажется ничего дурного не говорю про него, — опять раздался отвратительный, вкрадчивый голосъ:- но согласитесь, что я имю право высказать вамъ свои мысли, тмъ боле, что вы меня до такой степени удивили, что я едва могу придти въ себя. Вамъ вольно сейчасъ-же перестать слушать, встать и уйти отсюда, но я все таки-же вамъ повторяю, что эта новая ваша жизнь, какъ вы говорите, не будетъ продолжительна. Господи Боже мой, вы и Andr! Вы не могли вынести неволи, деспотизма старика, ну а деспотизмъ Andr посильне! Черезъ мсяцъ какой-нибудь вы не будете знать сами куда дваться: онъ станетъ вамъ навязывать свои мысли, будетъ заставлять васъ восхищаться всмъ тмъ, чмъ онъ самъ можетъ восхищаться; преклоняясь передъ вами и называя васъ богиней, сдлаетъ васъ рабой своею… Помню, вы говорили когда-то о какой-то необычайной, неземной любви къ вамъ! Знаете-ли, подъ отличными словами все скрыть можно… Какая такая неземная любовь — просто высшая степень эгоизма! Не для васъ, а для себя онъ васъ любитъ, и попробуйте, докажите мн, что я не правъ въ этомъ!.. Это очень легко сдлать: вамъ стоитъ
только заявить ему о какомъ-нибудь своемъ собственномъ желаніи, о чемъ-нибудь такомъ, что будетъ не по немъ, вамъ стоитъ погладить его противъ шерсти, ну, тогда и увидите, какъ онъ васъ любитъ! Тогда и конецъ всей этой неземной вашей жизни!
        Рамзаевъ засмялся… а она молчала и слушала.
        Тихо поднялся я со скамейки, вышелъ изъ сада и, не заходя въ Mtropole, похалъ домой.
        XXIII
        Соображать и думать я долго не могъ, но наконецъ вышелъ изъ своего страннаго состоянія. Madame Brochet спросила меня, гд я былъ; я сказалъ, что я ходилъ въ горы.
        Оставшись одинъ у себя, я все началъ приводить въ ясность. Тогда она получила письмо, это письмо было отъ него, она спокойно притворилась, солгала, все отъ меня скрыла. Въ этомъ письм, конечно, онъ извщалъ ее о своемъ прізд: не случайно-же они встртились въ Женев! Она, уговоривъ меня остаться дома, отправилась на свиданіе съ нимъ. Изъ того, что я слышалъ, было ясно, какова была цль этого свиданія съ его стороны. Но съ ея стороны что-же? Она его боится. Да, это возможно. Она сказала, что слушаетъ его только по необходимости, но она его слушала и зачмъ это она все отъ меня скрыла? Что въ этомъ заключается? Ужасное что-нибудь, смерть наша, или нтъ еще? Можетъ быть, что нтъ и это нужно ршить непремнно! Она могла все скрыть отъ меня, изъ простого, понятнаго чувства любви ко мн, она имла право не хотть впутывать меня въ это дло. Можетъ быть, она боялась за нашу встрчу; да, конечно, она должна была бояться этой встрчи. Можетъ быть, она хорошо даже сдлала, что все отъ меня скрыла. Я ничего не слышалъ дурного отъ нея сегодня въ саду, въ Женев…
        Все-таки-же ничего не ршается. Нужно выждать, вотъ она прідетъ… Она пріхала часа черезъ три посл меня. Она сейчасъ-же вошла ко мн, спросила что я длалъ.
        - Madame Brochet сказала мн, что ты гулялъ долго очень; гд ты былъ?
        - Я былъ въ горахъ. Вышелъ пройтись, да напалъ на прелестный пейзажъ и не могъ удержаться…
        Я показалъ ей одинъ изъ моихъ эскизовъ, который она не видла еще и который теперь я нарочно выложилъ.
        Изъ ея словъ, изъ ея тона, изо всего, наконецъ, я хорошо понялъ, что она не подозрваетъ о моей поздк въ Женеву. Значитъ, она не была въ Mtropol, иначе тамъ-бы ей сказали, что я ее спрашивалъ. Теперь посмотримъ что она будетъ говорить?
        - А ты что такъ долго длала въ Женев? — спросилъ я.
        - А вотъ пойдемъ ко мн, я покажу теб вс мои покупки. Все кончила довольно рано, хотла было вернуться, но опоздала къ пароходу…
        - Гд-же ты обдала?
        - Не въ Mtropole, а въ Htel de la Balance. Это было мн по дорог и тамъ очень недурно готовятъ.
        - Никого ты не видала въ Женев?
        - Кого-же мн видть? Никого не видала.
        Она увела меня въ свою комнату и стала показывать покупки, потомъ сла на диванъ рядомъ со мною, положила мн на плечо руку, какъ обыкновенно это длала, и задумалась о чемъ-то.
        - А знаешь-ли, Зина, что я очень безъ тебя тревожился, — сказалъ я. — Мн вдругъ приснился на яву страшный сонъ: мн вдругъ приснилось, что ты отъ кого-то получила письмо, помнишь тогда, когда я у тебя спрашивалъ, и скрыла отъ меня это письмо, что ты, можетъ быть, съ кмъ-нибудь видлась и скрываешь отъ меня это.
        Это было уже такъ ясно и такъ грубо. Что она отвтитъ?
        Она засмялась, засмялась откровеннымъ, громкимъ смхомъ.
        - Какіе ты вздоры болтаешь! — сквозь смхъ проговорила она:- вдь, не хочешь-же ты, чтобъ я тебя заподозрила въ ревности?
        - Но ты знаешь, что одна мысль о томъ, что можетъ быть когда-нибудь ты въ состояніи что-либо скрыть отъ меня, можетъ меня измучить. Скажи мн, можешь-ли ты что-нибудь скрыть отъ меня?
        Она тихо покачала головой.
        - Теперь отъ тебя скрывать, съ какой-же стати?
        Больше говорить спокойно я ужъ не могъ и поэтому долженъ былъ остановиться. Она давно-бы должна была мн все разсказать посл моихъ словъ; если-же не разсказала, если продолжаетъ такъ упорно и хладнокровно скрывать, значитъ ршилась скрыть во что-бы то ни стало. Теперь весь вопросъ въ томъ, зачмъ ей такъ необходимо скрывать отъ меня: ради-ли меня или тутъ что-нибудь ужасное?
        Я пристально, внимательно смотрлъ на нее и мало-по-малу начиналъ приходить къ убжденію, что все это длаетъ она для меня, что только поэтому она можетъ такъ спокойно притворяться. Теперь было-бы слишкомъ безумно заподозривать ее и не врить ей. Теперь не врить ей, что-жъ-бы тогда было? Подожду еще, можетъ быть, въ конц концовъ она мн все сама разскажетъ, и я самъ какъ-нибудь окончательно ршу все это.
        На другое утро я и ршилъ окончательно: я успокоился на той мысли, что Зина имла право скрывать отъ меня свою встрчу съ Рамзаевымъ. Теперь я буду знать, увидится-ли она еще разъ съ нимъ; конечно, не увидится, конечно, отдлавшись отъ него, то-есть заплативъ ему, она никогда его больше не увидитъ. А что на его дьявольскія слова она не можетъ поддаться, объ этомъ теперь мн было-бы смшно заботиться. Разв я недостаточно зналъ ее — новую, разв я могъ не врить любви ея?

* * *
        Черезъ два дня мы должны были хать и ршили, что предъ отъздомъ непремнно отправимся въ горы… Этотъ день весь въ мельчайшихъ подробностяхъ сохранился у меня въ памяти. Можетъ быть, это былъ послдній ясный и теплый осенній день. Я, какъ сейчасъ помню, сидлъ предъ своимъ столомъ и дописывалъ письмо къ мама. Я сидлъ здсь, на этомъ самомъ мст, гд пишу теперь, и Зина вошла тихонько, и я замтилъ, что она вошла только тогда, когда она ужъ положила мн на плечо свою руку. Я обернулся; она совсмъ была готова: вотъ предо мною ея фигура въ черномъ плать, я вижу склоненное надо мною лицо ея, упавшій и касающійся моей щеки локонъ. Она пришла за мною, и мы отправились. По обыкновенію, оставили мы у знакомой таверны нашихъ осликовъ и пошли по извилистой, знакомой намъ тропинк.
        Мы остановились и долго молча смотрли вокругъ, въ послдній разъ любовались огромною панорамой, бывшею предъ нами.
        - Вдь, мы вернемся сюда, не правда-ли, — сказала мн Зина. — Знаешь, все это мсто, вс эти горы, все это мн теперь родное, какъ будто я родилась здсь и выросла; пусть-же это будетъ нашимъ мстомъ.
        - Да, конечно, мы должны сюда возвращаться, — отвтилъ я, и вдругъ мн ужасно захотлось опять, чтобъ она мн все разсказала про встрчу съ Рамзаевымъ, хоть я ужъ ршилъ, что она имла право умалчивать и что она для меня это длала. Наконецъ, мн самому захотлось сказать ей, что я все знаю, но что-то меня удерживало. Къ тому-же и нельзя теперь было: она говорила о томъ, какъ мы подемъ въ деревню къ нашимъ и спрашивала меня, хорошо-ли отнесется къ ней мама, сказала, что этотъ вопросъ ее очень сталъ тревожить въ послднее время.
        - Напрасно, — отвтилъ я:- разв ты не знаешь мамы; вотъ ужъ объ этомъ-то нечего безпокоиться! Она сразу, взглянувъ на насъ, увидитъ, что ты меня любишь… А, вдь, она увидитъ это? Да, Зина?..
        - Зачмъ ты говоришь такъ? Зачмъ ты какъ будто спросилъ меня? — перебила Зина. — Разв ты теперь еще можешь во мн сомнваться?
        - Нтъ, я не сомнваюсь, но скажи мн правду, думаешь-ли ты, что теб всегда будетъ достаточно меня одного, что вс твои старые капризы никогда больше не вернутся?
        Она съ изумленіемъ на меня взглянула.
        - Я не понимаю, — сказала она:- о чемъ ты меня спрашиваешь, не понимаю, какъ могутъ придти теб въ голову такіе вопросы!.. И это очень нехорошо, что они теб приходятъ. Или мы не оставили здсь всего стараго?.. Я думала, что оставили.
        - Да, это глупо, конечно, прости меня, я не знаю, зачмъ сказалъ это!..
        Я самъ ужаснулся своему вопросу.
        - Конечно, мн всегда будетъ довольно жизни съ тобою, — вдругъ сказала Зина: — но ужъ если мы говоримъ объ этомъ, скажи мн: что-бы ты сдлалъ, если-бы вдругъ мн пришла какая-нибудь фантазія, неужели ты возмутился-бы этимъ?
        - Какая фантазія? — растерянно спросилъ я.
        - Такъ какой-нибудь вздоръ, то, что прежде тебя такъ возмущало…
        - Такъ ты думаешь, что фантазія можетъ придти?
        - Почемъ знать! Фантазія можетъ придти, но она не можетъ помшать мн любить тебя.
        «Фантазія можетъ придти!» Я съ ужасомъ взглянулъ на нее: она смотрла на меня и улыбалась, не такъ, какъ все это время, улыбалась какъ-то странно.
        - Зина, послушай, ты получила письмо отъ Рамзаева, ты отправилась въ Женеву для того, чтобы съ нимъ видться. Ты съ нимъ видлась: отвчай мн, правда-ли это?
        - Какой вздоръ, какой вздоръ! — захохотала она.
        - Зина, я самъ былъ въ Женев, я самъ былъ въ саду, я слышалъ вашъ разговоръ.
        Она вздрогнула, поблднла, что-то злое блеснуло въ глазахъ ея, ея губы сжались въ знакомую мн усмшку.
        - А, такъ ты подсматриваешь за мной! — шепнула она: — ну, такъ и подсматривай!
        - Зина, сейчасъ-же разскажи мн все; зачмъ ты отъ меня скрывала, зачмъ все это было нужно! Сейчасъ-же скажи! Ты теперь видишь, что это необходимо, что безъ этого всему конецъ!..
        Она сдлала нсколько шаговъ отъ меня къ самому краю обрыва и смясь, и все зле и зле смотря на меня, проговорила:
        - Ты слишкомъ многаго хочешь, Andr; ты меня хочешь сдлать своею рабою, а я на это не способна!
        «Вдь, это его слова, его слова!» съ отвращеніемъ мелькнуло въ голов моей.
        - Хорошо! Теперь я теб скажу все, — продолжала она. — Конечно, я могла-бы избгнуть свиданія съ Рамзаевымъ, я могла-бы ограничиться простою запиской; но меня что-то тянуло увидаться съ нимъ… Для меня было что-то завлекательное и интересное въ этомъ свиданіи… именно теперь… теперь! понимаешь?.. И это свиданіе доставило мн удовольствіе, и я рада была скрывать все отъ тебя… Да, мн было пріятно все скрывать отъ тебя… Вотъ, я теб всю правду сказала!..
        Она улыбалась, глаза ея дико блестли, видимая дрожь пробжала по ней. Я съ ужасомъ глядлъ на нее, я видлъ, что предо мной опять прежнее страшное существо. Я понялъ и ужъ теперь въ послдній разъ и окончательно, что она неизмнна. Отчаяніе, злоба, безуміе охватили меня, я кинулся къ ней, крпко схватилъ ее за плечи… Она стояла у самаго обрыва. Она слабо вскрикнула, но не шевельнулась. Вдругъ я увидлъ въ лиц ея совсмъ испуганное и покорное выраженіе.
        Я очнулся, я оттолкнулъ ее отъ обрыва, оставилъ и бросился бжать, спотыкаясь на каждомъ шагу, дрожа всмъ тломъ, будто цлый адъ гнался за мной.
        XXIV
        Я бродилъ по горамъ въ полномъ почти забытьи, весь день и всю ночь. Вернулся домой только утромъ, не чувствуя ни усталости, ни голоду.
        Старуха Brochet, попавшаяся мн у крыльца, какъ-то боязливо взглянула на меня и тихо сказала: «madame est dj partie».
        - Je le sais, — спокойно отвтилъ я и прошелъ въ свои комнаты.
        Да, я не смутился этимъ извстіемъ, я уже зналъ, что ея не увижу, что она теперь въ Женев съ Рамзаевымъ, если онъ еще не ухалъ. На стол меня дожидалось письмо.
        Вотъ что она мн писала: «Прощай, Andr, и теперь ужъ навсегда. Вдь, такъ должно было кончиться… Я всю жизнь была виновата предъ тобою; да! Но и теперь, совсмъ уходя отъ тебя, хочу сказать теб, что если-бы ты былъ другимъ человкомъ, то могло быть иначе. Послушай, я пришла къ теб за ршеніемъ своей участи. Ты самъ уврялъ меня, что возможна жизнь, ты общалъ возродить меня. Я теб поврила, — но что-же ты со мной сдлалъ? Что далъ мн взамнъ того мрака, который въ душ моей? Я готова была на все, — на великіе труды и подвиги: можетъ быть, у меня и хватило-бы на нихъ силы, еслибъ я чувствовала крпкую, поддерживающую меня руку. Но ты даже не могъ указать мн этихъ трудовъ и подвиговъ. Ты только мучился и дрожалъ отъ страху; разв я этого не видла! Да, ты всегда хотлъ спасать меня, а тебя самого спасать было нужно! Ну, вотъ мы и не спасли другъ друга. Я сегодня надялась на послднее, я думала, что ты хоть убьешь меня; столкнешь съ обрыва въ пропасть. Я говорю серьезно, я не стала-бы бороться съ тобою, я ждала смерти… Но даже и это было теб не по силамъ; ты оставилъ меня жить. И я буду жить, но ты ужъ не приходи
возмущаться моею жизнью и спасать меня! Не приходи, потому что теперь мн еще тебя жалко, а тогда я буду только смяться надъ тобою…»

* * *
        Это было полгода тому назадъ. Шесть мсяцевъ я прожилъ, скитаясь по Европ, перезжая изъ города въ городъ. Я не въ силахъ выразить словами всю пытку этой жизни. Я уже ничего не ждалъ и ни на что не надялся. Я зналъ, что мн ужъ не подняться. Я не въ силахъ былъ даже вернуться въ Россію, къ матери. А она такъ звала меня, такъ умоляла. Я читалъ ея письма, залитыя слезами, отъ которыхъ такъ и дышало любовью и мученіемъ, читалъ и оставался равнодушнымъ. Наконецъ, она должно быть поняла, что я совсмъ гибну, она рвалась ко мн: но до весны ей невозможно было выхать изъ деревни. Я общалъ вернуться и пересталъ даже о ней думать; я ни о чемъ не думалъ…
        Между тмъ я былъ въ постоянномъ движеніи, къ концу зимы перехалъ въ Парижъ и всюду бродилъ съ утра до поздней ночи. Ежедневно посщалъ театры, вс публичныя мста, толкался въ толп по разнымъ caf и другимъ парижскимъ притонамъ.
        Три недли тому назадъ я забрелъ на одинъ изъ тхъ баловъ, гд собираются кокотки высшаго полета, прожигающая свою жизнь молодежь и праздные путешественники.
        Балъ былъ въ полномъ разгар, газъ слпилъ глаза, просторныя залы сверкали своею мишурною роскошью. Подъ разнузданные звуки шансонетной музыки гудла пестрая толпа, мелькали безстыдно обнаженныя женщины. Къ раздражающему, приторному запаху крпкихъ духовъ, то тамъ, то здсь уже примшивался винный запахъ. Всякія приличія забывались, никто не стснялся, цинизмъ и развратъ снимали маску…
        - Tiens! elle n'est pas mal!..
        - Elle а du chien, cette princesse russe!.. — вдругъ раздалось возл меня нсколько голосовъ.
        Я оглянулся и увидлъ высокою, стройную женщину. Она шла подъ руку съ какимъ-то красивымъ юношей. Предо мною мелькнули круглыя, блыя плечи, высокая грудь, едва скрываемая короткимъ корсажемъ, голыя руки въ сверкающихъ брилліантами браслетахъ. Она громко смялась и почти лежала на плеч у своего кавалера. Едва сдавливая отчаянный крикъ, готовый вырваться изъ груди моей, я отшатнулся, я хотлъ скрыться въ толп. Но она шла прямо на меня, и вотъ ея черные, неподвижные глаза встртились съ моими. Она перестала смяться.
        - Здравствуй, Андрюша! — громко сказала она и, обезумвшій, прикованный къ мсту, я почувствовалъ прикосновеніе руки ея.
        - Вотъ гд встртились! Ну, я рада тебя видть!.. C'est mon cousin, un brave garon! — обратилась она къ окружавшимъ ее мужчинамъ.
        Я молча глядлъ на нее, не могъ оторвать отъ нея взгляда, не могъ пошевельнуться. Я видлъ неестественный блескъ ея глазъ, я слышалъ ея слишкомъ громкій, какъ-то обрывающійся голосъ…
        - Что ты такъ дико на меня смотришь?.. Эти господа сегодня меня совсмъ напоили, такъ что даже все ужъ двоится предо мною… Я кучу, Андрюша!.. Приходи завтра ко мн въ Grand Htel, сегодня не могу… сегодня я съ нимъ…
        Она совсмъ положила голову на плечо красиваго юноши и, страшно улыбнувшись мн, прошла мимо. Я все стоялъ неподвижно. Изъ толпы на меня спокойно глядли зеленые глаза Рамзаева.
        На другое утро я ухалъ сюда, въ Лозанну.

* * *
        Я вспомнилъ и будто пережилъ снова всю мою жизнь. Я зналъ, что это необходимо для того, чтобы понять все, что до сихъ поръ было для меня непонятными, чтобъ избавиться отъ всякихъ колебаній въ послднюю минуту.
        И я все понялъ. Он об были правые и мама, и Зина. Нельзя жить человку, когда у него нтъ никакой помощи и поддержки ни на земл, ни на неб. Нельзя спасать другихъ, когда самъ нуждаешься въ спасеніи. Еще недавно я считалъ себя мученикомъ, я упрекалъ судьбу въ несправедливости; теперь я самъ себ гадокъ… Скорй-же!.. Минута пришла… все готово…
        Мама!.. Она ждетъ меня… но что-же мн длать? Вдь, не могу я къ ней вернуться! Можетъ быть, прежде, когда я ничего не понималъ, она-бы меня еще удержала; но теперь не удержитъ, такъ зачмъ-же я къ ней вернусь? Чтобы на ея глазахъ покончить съ собою? Нтъ, объ этомъ нечего и думать… такъ легче…
        О, какъ холодно, какъ отвратительно внутри меня! Ничего нтъ, никакого свта! Да, вдь, и вся жизнь была такою:- одно безцльное метаніе. Неужели эта холодная пустота — дйствительность, а остальное, чмъ живутъ другіе люди, — только самообольщеніе, только грёзы?… Но какія, должно быть, могучія, живыя грёзы! Хоть-бы теперь, предъ концомъ, на мигъ одинъ, пришла такая грёза!.. Но она не приходитъ…
        Мама, прости меня! Ты должна понять, должна видть, что я не могу иначе… Молись своему Богу, Онъ и теперь спасетъ тебя…
        Дверь на запор, занавски на окнахъ опущены… Вотъ… мн не страшенъ этотъ ледяной холодъ стали на виск моемъ… рука не дрогнетъ…
        Конецъ.
        1879г.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к