Андрей Рублев Павел Северный
        П. А. Северный (1900 -1981) - писатель-эмигрант, автор более двадцати книг художественной прозы. «Андрей Рублев» - один из лучших его романов. Главная тема книги - жизнь и судьба величайшего художника-иконописца Древней Руси, работы которого положили начало отечественой живописи.
        Павел Северный
        Андрей Рублев
        Часть первая
        Глава первая
        1
        Минула майская полуночь.
        На голубой шелковистости небес, среди табунов белых облаков, шар луны, налитый расплавленным серебром, светит ярко, пригасив мерцающий блеск звезд.
        На несчитаные версты, во все стороны, растянулся лес. Лес глухой, нехоженый, дикий, окрашенный в густую синьку, исчерченный волшебными причудами света и тени. Плотными зазубристыми заплотами, изгибаясь по сугорьям и холмам, стоит лес, по своей бескрайности, по буреломности возможный только на земле Руси.
        Река в нем промыла себе дорогу по глухомани и в том месте, где лесные дебри наособицу непроходны, на ее береговом крутолобом обрыве дыбится бревнами стена монастыря-крепости. Второй век живет обитель, начав жизнь по слову Александра Невского, в память победы, одержанной князем над шведами.
        Ныне, по строгому наказу митрополита всея Руси Алексия,[1 - Алексий (ок. 1293 -1378) - с 1355 г. митрополит Киевский и всея Руси, старший сын Федора Бяконта, в миру Алферей (или Елевферий).] монахи острым глазом берегут на реке мирную ладность, оттого что по ней не один раз струги литовцев и удельных татей уже пробовали с недобрыми умыслами пробраться в угодья Московской земли, но с Божьей помощью монастырского заслона на реке осилить на смогли.
        Лес-молчальник. Под стать ему молчальница и река.
        Монастырь и лесная река живут вместе с Русью в незнаемых лесах, мокрых, как шерсть на бобрах. Костоломны в них пути-дороги, и уж совсем едва знатки тайные тропы, на которых под шагами путников в лаптях говорливо похрустывают валежины и шишки на рыжей мертвой хвое.
        Окрест монастыря - лешачий лес по обличию, со всякими закутками нечистой силы. Чураясь его, монашеская братия за прошедшие годы так и не удосужилась из-за страха распознать его таинственную заповедность, но все же, осеняя себя крестным знамением, наведывается в него за грибами, ягодами, за горьким диким медом, не углубляясь, однако, в нежить его колдовства.
        Спит монастырское гнездо в лунном очаровании майской ночи. Покоят его сон дозоры сторожей на башнях, на настенных гульбищах, они всегда готовы узреть любую неполадность на реке, поднять обитель на ноги голосом сполошного колокола.
        Светло, будто не ночь, а только зачин пепельно-голубых сумерек.
        От весеннего дыхания природы бревенчатые стены в живом разноцветии мхов и лишайников кажутся пушистыми. Чешуя лемехов на шатрах и куполах церквей, тесовые кровли палат и келий на лунном свету выплескивают серебристые отсветы старого дерева, лесная земля дышит, как от жаркой ласки зачавшая молодица. Могучее дыхание весны дурманит воздух и все живое.
        Над воротами, увенчанными башней в три яруса, под козырьком киота - образ Одигитрии Путешественницы, и перед святыней в слюдяном фонаре шевелится огненный лепесток в лампадке.
        Возле надвратной башни на монастырском дворе - роща белостволых берез-вековух, а гирлянды их плакучих ветвей нависают над башней и настенными гульбищами, устилая плахи их настила плотными лоскутами сине-черных теней.
        На гульбище рядом со своей тенью, прислонившись к срубу башни, замер в раздумье молодой парень в подряснике из грубого холста, окрашенного в настое из осиновой коры.
        Он не монах, даже не послушник, он просто двадцатичетырехлетний белокурый, сухопарый, сероглазый раб Божий Андрей Рублев, окрещенный в память мученика за веру Христову Андрея Стратилата.
        По слову игумена обрядили его в подрясник, чтобы мирской лопотиной не напоминал монахам обо всем, от чего они во имя служения Богу отгородились монастырскими стенами.
        Уже давно кончилось время Андреевой сторожи на гульбище, а он все еще не может оторвать глаз от лесных далей в красочных переливах синевы. Смотрит он, с какой живописностью, недоступной для человечьего разумения, ночное светило с неуловимой нежностью постепенности размывает светом густоту синевы на лесных просторах и как на них, удаленных от власти людского глаза, переливы синевы становятся все бледней и бледней, наконец сливаются с небесной голубизной.
        Вот почему Андрей замер на гульбище, стараясь жадно сохранить в памяти увиденные чудеса лунного света, сотворенные на его глазах.
        В лесном монастыре Андрей очутился нежданно-негаданно. Не посмел ослушаться воли отца Сергия Радонежского. И случилось все прошлой осенью. До этого парень возле Мурома трудился по найму у торгового человека. Писал образа святых, разукрашивал броскими красками дуги, сани, седла и иную домашнюю утварь.
        Хозяин, собравшись в Москву с товаром, захватил себе в помощь и Андрея. Прибыльно продав весь товар, перед возвращением домой заехал в Троицкий монастырь - престарелая матушка хозяина наказала именно у Троицы освятить написанную Андреем икону Благовещения.
        В монастыре икона, отличавшаяся от написанных по древним канонам, свежестью красок привлекла внимание тамошних изографов. Была ими показана игумену отцу Сергию.
        Убедившись в одаренности юноши, Сергий по своей воле, не спросив согласия Андрея, отправил его на обучение к старцу, иноку лесного монастыря, отцу Паисию, зная, что тому ведомы секреты левкаса,[2 - Левкас - название грунта в иконописи, представляющего собой меловой или гипсовый (алебастровый) порошок, замешанный на животном или рыбьем клею. Чем тоньше и равномернее нанесены слои, тем лучше его сохранность. На Руси левкас шлифовали стеблями хвоща.] на котором краски обретают вечность, не утрачивая от времени первородной свежести.
        Паисий отроком был угнан в татарский полон, затем продан в Константинополь, где за долгие горестные годы разлуки с родиной постиг премудрость византийской иконной живописи. На родную землю Паисий воротился старцем - был выкуплен из неволи митрополитом Алексием во время его первого посещения патриарха.
        Выполняя наказ игумена Сергия, Паисий посвящал понятливого усердного ученика во все изначальные каноны живописания святых икон и скоро с удивлением удостоверился, что Андрей хотя и вникал во все указания старца, но, выполняя их, вносил свое разумение в тонкость штрихов, особенно налагаемых вприплеск.
        Вздрогнул Андрей, когда над ним прошелестели птичьи крылья, спугнув его мысли. Взглянув на реку, увидел, как в ней полоскались серебринки лунного отражения, как в глубокой воде тонули отражения берегов, и от них она казалась бездонной.
        Беспокойно Андрею от обилия лунных красок, все даже и не углядишь, не запомнишь, а ему надо запомнить, чтобы воскрешать их в живописи. Беспокойство Андрея началось, как поднялся на гульбище сторожить покой монастыря. Беспокойство от того, что одолевали мысли о своем недавнем мирском житье, не забытом в монастыре, где возле него живет человечье, безропотное смирение и отрешение от всего житейского ради данного сурового монашеского обета.
        На среднем ярусе надвратной башни зашелся в кашле дозорный монах, а углядев на гульбище Андрея, заговорил с ним хриплым голосом:
        - Пошто не спишь, человече? Какая докука донимает разум?
        - Гляжу на лунные чудеса, в кои леса окрест окрашены.
        - Зря глядишь. Верить в них, человече, опасайся. В дневные чудеса верь, станешь меньше о память спотыкаться. Обманный лунный свет, да и не долог. Житьем нашим правит свет и тьма. - Монах закашлял, а потом спросил: - Молви, как отче Паисий житье носит?
        - С Божьей помощью на житье не в обиде.
        - Слыхал намедни от братии, что старец с бессонницей дружит. А это, человече, в его годы вовсе ни к чему. Ужо повидаю его. А ты ступай сосни до заутрени. Сон и в монастыре надобен. Ступай сосни. Луна скоро гаснуть зачнет.
        Дозорный замолчал, вновь надсадно закашлял.
        Андрей, совсем не зная, по какой причине, трижды перекрестившись, спустился по скрипучей лестнице с гульбища в монастырский двор, но не пошел в келью, которую делил со старцем Паисием.
        Темно в тени древних берез, только кое-где видны пятна лунного света. Не спеша Андрей пошел к лужайке с пасекой, но, выйдя из березовой рощи, оцепенев, остановился, услышав соловьиную трель.
        - Чок-чок!
        Андрей прислушался. Эта пробная трель посулила радость соловьиной песни, и она, не замедлив, полилась над монастырскими угодьями. Скоро на нее откликнулись соловьи из зарослей по берегам реки. Над лесами звучала птичья симфония. Андрей стоял, приоткрыв рот от удивления, но тут на башне вновь надрывно закашлял дозорный. Андрей, очнувшись, зашагал к пасеке, откуда началась соловьиная песня. Шел к полюбившимся молодым березкам. Их много. Все похожи друг на друга, тоненькие, кудрявые и такие белые-белые, что Андрей даже застыдился на них смотреть, оттого что вдруг показались они ему девушками в светлых сарафанах.
        Память мгновенно заставила его вспомнить пригожесть лица боярыни Ирины Хмельной, у которой прошлой весной для киота писал иконы. Сердце Андрея учащенно забилось, кровь прилила в голову, окатив ее жаром, слюна во рту стала горькой.
        Слушая соловьев, Андрей дошел до березок, сел под одной и, задумавшись, набрал на лбу морщины. Его тонкие, беспокойные пальцы расстегнули ворот подрясника, и тотчас теплую грудь застудил медный нательный крест на скрученной суровой нитке. Прожитая в монастыре зима убедила Андрея, что напрасно серчал он на монахов Троицкого монастыря, показавших его Благовещение игумену Сергию.
        В долгие зимние вечера при зрачке огонька на восковой свече Андрей слушал бывальщины Паисия про былую Русь, про татарский полон, про Константинополь. Уверовав в житейскую мудрость и обширные знания Паисия, искусного живописца, Андрей самозабвенно выполнял любые наказы старца, вдумчиво укладывая в памяти секреты растирания глины при изготовлении краски на яичном белке, на маслах, сваренных с кореньями трав и цветов.
        Смешивая краски при написании икон, Андрей прозрачностью и певучестью тонов умилял и удивлял Паисия, не скупившегося на похвалу. Однако Андрей догадывался, что своей сноровкой в живописи он пугал старца. Больше всего Паисия страшило его вольное стремление на иконных ликах писать глаза, переполненные умиротворением. Паисий считал это тяжким грехом и своего неудовольствия не скрывал. Андрей молчаливо выслушивал долгие нравоучения Паисия, но продолжал верить, что в его написании глаз на иконах нет греховности, полагая, что святость христианских мучеников не могла не очищать их взгляды от сурового исступления, порожденного пережитыми мучениями.
        Паисий выслушивал доводы упрямого ученика нахмуренно и давал одни и те же советы: молитвами сдерживать стремления, посягающие на незыблемые каноны иконописания по заветным лицевым спискам. Соловьиное пение постепенно увело мысли Андрея от наставлений Паисия к воспоминаниям о боярыне Ирине. Чем больше думает он о ней, тем сильней становится печаль о недавней жизни за пределами монастыря.
        Молодость Андреевой души тревожит голос плоти, недаром с весенней поры все неотвязней думы о боярыне. С ледохода стала она оживать перед его очами, вспоминались и ее походка, и певучесть голоса, и улыбчивость лучистых глаз. Андрей спрашивал себя, почему именно боярыня так запомнилась, ведь и до нее видел он немало женских глаз. Спрашивал и всегда отвечал одно и то же: боярыня запуталась в памяти оттого, что, похвалив за написанные иконы, ласково погладила по голове, и эту нежданную женскую ласку не может Андрей забыть.
        Боярыня Ирина - молодая вдовица, она всего на несколько лет старше Андрея, а все же осмелилась на эту ласку. А что, если сделала она это с намерением, чтобы запомнил ее тепло ладони на всю жизнь? Андрей слышал о сладости женских ласк, но людская греховность еще не стреножила его разум, не опаивала его зельем вожделения, однако в эту лесную весну завладела его помыслами с настойчивостью.
        Даже старец Паисий, замечая опечаленность ученика от весеннего томления, иной раз повторял слова мудрого человека прошлого: «Как моль вредит одежде и червь - дереву, так печаль - сердцу мужа».
        Андрей, слушая поучения старца, думал, что тому теперь легко жить, позабыв про житейские радости. От соловьиного весеннего колдовства учащенно бьется сердце Андрея, податлива его память, не скупится на мысли обо всем, чем жил до монастыря, а все оттого, что он еще не монах, даже не послушник, а просто раб Божий на земле многострадальной Великой Руси. Поют соловьи, помогая Андрею думать о боярыне Ирине, живущей на острове среди озера, именуемого в народе Тайным…
        2
        Весна оживила людские души. Тревоги сменили надежды.
        Великая Русь волей и силой простого народа продолжала протаптывать лапотной поступью новые большаки. В житейском обиходе людское мужество становилось великим, закаляясь в страданиях, ибо через неисчислимые несчастья народ берег бытье государства.
        И в XIV веке годы проходили тревожно, окровавленно, в дыму пожаров, в гневных сполохах людского героизма. Все еще прочно гнездилось суровое по смутам время, и никакие молитвы не могли извести, изжить, утихомирить его злобность, избавить государство от моров и нашествий.
        Рукотворное государство, обуздывая удельную склочность, привыкало к главенству в нем голоса московского великого князя Дмитрия Ивановича. Народ терпеливо одолевал ухабистые дороги века, привыкший ко всяким напастям, не робел и рук не опускал. Он по заветам предков, сотворителей Руси, поплевывая на ладони, вминал годы в прошлое, вминал немертво, не жалея мужества, пота и крови. Но свои следы об изжитии лихих лет подвигами и поражениями оставлял в свитках летописей и в людской памяти, как зарубины топором на лесинах.
        Заслоняясь от врагов доблестью, с помощью могутной власти лесного величия, народ упорно ожесточал свою гневность, накапливая силу для свершения заветного стремления - сорвать с себя путы монголо-татарского ига, освободив гордость Великой Руси от принижения кочевниками. Лес помогал народу беречь отчую землю. Ибо об его сучкастую заколдованность обдирали себе бока проходящие годы, в кои холщовая и парчовая Великая Русь утверждала неодолимую стойкость государства…
        3
        Над Москвой истемна темна ночь. Темнота такая плотная, что кажется бархатистой от блесток отраженного в ней сияния звезд, а небеса их мерцающими лампадами просто засыпаны…
        Майская ночь над Москвой духовита. Цветет черемуха, насыщая воздух ароматом, от которого разум обносит дурманом.
        Власть черемушного духа наособицу сильна в ночную пору. А все оттого, что затихают порывы весеннего ветра, в темноте явь становится небылью, разум покоряется сердцу, старость и молодость опутывает одинаковая тревожность от бредовых снов о давно изжитом у стариков, об еще не изведанном - у молодых.
        Стольный город с полукаменным Кремлем, с распростертыми возле его стен крыльями посадов и слобод спит. По его кривым улицам, переулкам и тупикам бродят ночные шорохи, и никто не сомневается, что это просто домовые почесывают волосатые спины о срубы всяких хоромин и изб.
        Сон в весеннюю пору у москвичей чуток. Знают они, что весна волшебница на красоту и на нежданность. В эту пору в степях татары откармливают коней для набегов. Топот конских копыт кочевников Москва не раз слышала, испепеляясь от очередного нашествия.
        Весенние ночи по всей Великой Руси таят в тишине неведомость - ее внезапно может нарушить топоток татарских коней. И не напрасно хозяин Москвы князь Дмитрий Иванович, помня о дурмане весеннего цветения, повелел дозорным на кремлевской стене чаще подавать голоса перекличками. Потому и звучат с полуночи над спящим городом слова выкликов, а смысл их в том, что Москва чтит милость Божью.
        Спит Москва в духовитую майскую ночь. Спит, но сквозь сон слышит вкрадчивые шаги грядущего бытия, привыкнув к суровости своей судьбы, помня имена татарских ханов, приводивших для разорения безжалостные орды кочевников под стены ее Кремля, оставляя о своем приходе на годы черные следы пожарищ. Дымное пламя пожирало красоту города, но она снова воскресала после каждого нашествия, еще более радостная от вдохновенного труда плотников, топорами вырубавших из дерева новое великолепие Москвы.
        У митрополита дозорные, после полуночи обходя угодье, отбивают звоны в медные била.
        В опочивальне митрополита Алексия киот с образом Нерукотворного Спаса. Икону древнего византийского письма скупо желтит огонек в лампаде. Огонек, поминутно вздрагивая, начинает клевать воздух, а от этого по окладу иконы - волнистые блики, как будто по ней струится вода.
        Перед киотом аналой под ризой из серебристой парчи. Раскрыто на нем Евангелие в переплете из кипарисовых досок, окованных червленым серебром. Возле аналоя на полу на коврике с вытершимся ворсом лежит митрополит, упал на бок при очередном земном поклоне. Старец, по обыкновению, сомлел от усталости на полуночной молитве. Нередко по утрам отрокислужки поднимают владыку с пола и отваром из трав приводят в сознание.
        Настежь растворено окно в опочивальне, потому в покое крепок черемушный аромат. Зазвенело било под окнами опочивальни, а владыка, очнувшись, вскрикнул. Опираясь руками в пол, поднялся, встав, размашисто перекрестившись, оглядел опочивальню. Остановил взгляд на лике Христа, заметил, что щека Спасителя под левым глазом стала еще темней, не то прикопченная от лампадного огонька, не то от вспузырившейся краски.
        Сокрушенно вздохнув, митрополит посетовал на свою нерешительность в житейском обиходе. Давно собирался отдать икону на поновление, но все откладывал исполнение желания - не мог обходиться без любимого образа. Привез его из Константинополя. Кроме того, была и другая причина откладывать. Сомневался, смогут ли живописцы Руси, обновляя, не порушить прелесть горения ее красок, наложенных по канонам иноземного письма.
        Потирая озябшие руки, владыка подошел к окну. Высокий ростом, как все сыновья в боярском роду Федора Бяконта. Был он среди них старшим. Боярин Бяконт переселился в Москву из разоренного Черниговского княжества при князе Данииле Александровиче, младшем сыне Александра Невского. Владыка обликом в отца. Седой как лунь. Только в бороде, скудеющей волосом, под нижней губой сохранилось на седине темное пятно, подтверждая, что в молодости волос был цветом в вороново перо. Стар владыка. Втаптывает в землю семьдесят седьмой год, но спину коромыслом не горбит и сгибает ее, лишь проходя в низкие двери всяких московских палат.
        Став после смерти великого князя Ивана Второго опекуном малолетнего великого князя Дмитрия Ивановича, митрополит Алексий властно воспитал в князе уверенность в несокрушимости Великой Руси. Внимая его строгим поучениям, Дмитрий из отрока-увальня, любившего сладко поесть, поспать, вырос в мужа богатырского сложения, под которым ломались хребты лошадей.
        А к Алексию тем временем подошла неумолимая старость, при все еще светлом его уме тело владыки надламывали недуги. Но для всея Руси оставался главой государства с благословения Церкви, главенствующей над мирской властью всех удельных князей. Силу главы Православной церкви знала вся Русь боярская и сермяжная, безропотно чтила, покорялась ей, не решаясь поднять супротивный голос. Даже татарские ханы, хмурясь, прислушивались к его умудренности. К власти он шел смело, не вздрагивая перед недругами, но от прищура его властных глаз они цепенели.
        Недруги Руси злобны. Зарятся на ее богатства. Нашествия, воровские набеги поганили людскую жизнь, а тайные сговоры с врагами удельных князей лишали народ надежды на трудовые подвиги мирной жизни на земле, обученной пахарем рожать великую радость урожаями льна, ржи, усатого ячменя и овса. Сермяжная Русь жила истово широким плечом труда. Жила, как росами, умываясь обидами на всякие княжеские, боярские, поповские и монашеские выплясы. Народный разум зудился глухой ненавистью к обидчикам. Порой вскипая, она выплескивалась в рукопашные схватки, в которых лилась кровь, но не могла эта ненависть осилить обидчиков.
        Простонародная Русь от всякого родного и вражеского поношения кнутом и мечом, ощериваясь, отбивалась, теряясь в догадках, какие же недруги для нее страшнее: свои - с нательными крестами, но со знатными званиями или же всякая иноземщина с Запада и с просторов степей в халатах, задубелых от пота и пыли. Народ берег государство под зловещее каркание всегда голодного воронья. Порой враги одолевали, конскими копытами вытаптывали любовно взрщенные нивы.
        Но в XIV веке Русь уже начинала верить в свою вечность, укрепляемую руками и разумением народа, сотворившего ее рождение под песенный шелест листвы на дубах и березах, под бормотание хвойных лесов, под истому соловьиного пения, ибо вечность Руси всяким летом подтверждалась ворожбой кукушек.
        Все это видел, обо всем знал старец митрополит, а потому совесть заставляла его передумывать наново прожитое, проверяя правдивость всего содеянного им властью Церкви над жизнью государства.
        Родившись в последний год XIII века, нареченный Елеферием, он был обтерт от мокрети купели крестным отцом, князем Иваном, сыном московского князя Даниила.
        Крестный отец Алексия, став московским великим князем Иваном Первым, которого прозвали за его алчность и хитрость Калитой, с удивительной ловкостью водил за нос татарских ханов. Клеветами на неугодных ему удельных князей перед татарами он с их помощью опустошил Тверское княжество.
        Это Иван Калита, укрепляя мирскую власть властью Церкви, в 1326 году перенес из Владимира митрополию в Москву, после чего она стала церковным центром Великой Руси.
        Инок Алексий, сохраняя в памяти деяния мертвых и живых князей, будучи при митрополите, старательно изучал греческий язык. После двенадцати лет управления судебными делами Церкви Алексий был в 1352 году рукоположен во владимирские епископы, а через год по завещанию митрополита Феогноста и князя Симеона Гордеца, наследовал митрополичью кафедру. Алексий круто натянул вожжи власти князя Церкви, приводя в порядок упадочность церковных дел.
        Новый великий князь Москвы Иван Второй, кроткий, нерешительный по характеру, фактически отдал свою власть в руки митрополита. Наводя в государстве нужный ему порядок, Алексий не останавливался перед самыми крутыми мерами - вплоть до низложения неугодных служителей.
        После смерти в 1359 году послушного князя Ивана Второго по воле покойного стал опекуном малолетнего Дмитрия, которому и помог встать на московское великое княжение вместо суздальского князя Дмитрия Константиновича.
        Юный Дмитрий, сознавая, что его власть крепка советами и трудами митрополита, исподволь усмирял удельных князей. Когда ему это не удавалось, он просил помощи у Алексия, и тогда тот своей властью утихомиривал неслухов, закрывая в их уделах церкви.
        Помогая Дмитрию властью Церкви накапливать решимость для единоборства с Золотой Ордой, митрополит, не жалея церковной казны, возводил монастыри-крепости, которые, по замыслу Алексия, должны быть несокрушимыми оплотами на пути любых врагов и стать на Руси единственными очагами просвещения, книгописания и школами иконописи. В монастырях должны покоиться летописи, писанные по совести, замысловатым слогом повествующие об истинных пережитых народом событиях. Именно в монастырских кельях, в коих не живет белый свет, но ютится не пуганная голосом тишина, схожая с могильной, должны писаться столбцы летописей. Именно в монастырях перед ликами святителей на темных иконах с пожухлыми красками от копоти лампад и свечей должна рождаться история Великой Руси. Вязью буквиц следы минувшего в летописях должны очерчиваться яркими нимбами трезвых и честных суждений с торжественной заботливостью, дабы потомки не смели забывать в капищах житейских неурядиц ни о героическом прошлом, ни о том темном, что когда-то пережила Великая Русь.
        Начинало светать.
        Оживали на воле дуновения ветра, занося в открытое окно запахи свежеиспеченного хлеба.
        Старец снова и снова вспоминал прожитую жизнь. Все сильней пугала Алексия мысль, что князь Дмитрий, оставшись без него, не осуществит задуманного, послушавшись неверного совета. Старец гнал от себя эти сомнения, надеясь, что возле Дмитрия останется сильный духом игумен Троицкого монастыря Сергий из Радонежа. Почитаем он в народе и в людских молитвах поминаем уже как святитель. Вот кому бы надо быть митрополитом Великой Руси. Алексий уже говорил с ним об этом, но игумен отверг эту мысль, смиренно сославшись на свои малые познания людской жизни в миру. Алексий даже решил призвать себе в помощь Дмитрия, хотя и был осведомлен, что у князя есть на примете свой человек.
        Думал Алексий о Сергии, а память нежданно выкатила горошину мысли, напомнила, как Сергий зимой говорил ему, что в одной обители постигает тайны живописи молодой годами изограф, награжденный Божьей искрой власти над красками при иконописании. Алексий даже имя его вспомнил. Андреем назвал его Сергий. Имя память не поскупилась отдать, а вот в каком монастыре сей живописец постигает премудрость рукотворения святых икон, он запамятовал.
        С особым вниманием вновь осмотрев икону Спаса в киоте, митрополит решил разузнать о молодом живописце. Поутру же пошлет в Троицу к Сергию чернеца, а узнав, призовет Андрея в Москву. Доверит ему убрать изъян на образе. Сергий - провидец. Если он увидел искру Божью у того Андрея, то негоже сомневаться в его правдивости.
        Решив призвать Андрея, Алексий тотчас подумал о том, хватит ли у живописца смелости коснуться древнего образа. По словам Сергия, он совсем молод. И опять стало митрополиту боязно доверять любимую икону для поновления. Да и как ему не бояться? Не грешно ли рушить на иконе древность красок?
        Походив по покою, митрополит сказал вслух:
        - Отдам! У молодого смелость без страха.
        «И у молодого бывает достаток в разуме. Сам в молодости был смелее. Но ошибался редко. Тот Андрей и решит, сможет ли прикоснуться кистью к краскам давнего сотворения», - подумал он.
        В Москве подали голоса колокола.
        Москва, просыпаясь, начинала обживать делами и помыслами новый майский день, хотя утро наступило хмурое и накрапывал дождь.
        Митрополит думал, что не позволит старости лишить его смелости до последнего живого вздоха…
        Глава вторая
        1
        Хмурое летнее утро. Да и время раннее. В церквах Москвы допевают заутреню. Ветерок с прохладой шевелит листву на деревьях, шершавит гладь реки Москвы, сгруживая к берегам куделю тумана.
        По берегу едет великий князь Дмитрий в сопровождении конников. Из Кремля выехал Боровицкими воротами, направившись в сторону кузнечной стороны. Под Дмитрием угорьский[3 - Угорьский (угорский) - происходящий из Венгрии, венгерский.] конь гнедой масти. Следом за князем кметы в полной воинской справе. Их шестеро. Кони под ними одной масти, вороные. Они дробно колотят копытами мокрую землю, злятся на седоков, не дающих им воли для бега.
        Дмитрий задумчив, оттого и кметы молчат, только покашливают. Одет князь в кафтан и порты, скроенные дельным мастером из синего фряжского сукна, на плечах алое корзно княжеского достоинства. На голове Дмитрия шапка с мехом голубой лисицы. Подарок Мамая. Сшита княжеская шапка татарками, в знак того, что Мамай князя Дмитрия выделяет из всех подвластных Орде удельных князей. На прогулки по Москве Дмитрий чаще всего надевает эту шапку, чтобы соглядатаи Мамаевы да удельных недругов меньше брякали языками о Дмитриевой строптивости, не судачили о его неуважении к ханской власти. Хотя хан и понимает, что московский князь не очень услужлив, но сам Дмитрий все же соблюдает видимость своей покорности перед Золотой Ордой.
        Умыл дождь Москву.
        Дмитрий слышал, как он начался на рассвете. Окна в опочивальне были распахнуты настежь. Дождь в Кремле поднял на крыло голубей и галок, а от их галдежа Дмитрий проснулся. Встав с постели, он прикрыл створы окон, чтобы раньше времени не проснулась княгиня Евдокия Дмитриевна, хотя знал, что у нее под утро на удивление крепкий сон. Дмитрий всякий день вставал рано, но всегда ему не хотелось покидать постель с живым теплом жениного тела. И сейчас, прежде чем покинуть опочивальню, он, улыбаясь, оглядел спящую жену. Лежит она, вольготно раскинув руки, будто начинает лихой бабий пляс.
        Миновав сени, князь вошел в покой, где уже ждали заспанные отроки. Наказал одному сбегать на конюшню, чтобы оседлали коня. Отроки знали, что для князя нет большей охоты, как быть на воле в дождливую погоду. Но утро по-прежнему хмурится, а лицо Дмитрия оживляет улыбка. Радует его умытая дождем Москва, радует князя, что жизнь стольного города с каждым годом набирает буйство. Москва умеет все подчинять своим обычаям и своим порядкам. Оттого к ней и протоптаны тропы, наезжены дороги со всех уделов, со всех других городов, которые в государстве нужны людям не меньше, чем Москва. В каждом из них ритм народного сердца и разума Великой Руси. Богатеет Москва, расползаясь слободами и посадами, как перекисшее тесто из квашни. Улицы становятся шире, но все-таки в иных в зимнюю пору из-за узости обстукаешь отводами саней избы и полисадники, а пожарам в них просто раздолье: запаливай все подряд.
        Дмитрий любит Москву с той поры, как стал понимать, что на солнышке так же тепло, как на по-доброму истопленной печи. У родителя мальцом был любимцем. Слышал, как мать ревниво выговаривала отцу, что лишает ее сыновьей ласки. В Москве при родителе все шесть лет было тихо. В княжеских хоромах люди не толпились. Отец любил во всем покой, потому с татарами не задирался, вовремя откупаясь положенной данью. В часы досуга слушал пение желтых пташек, привозимых из теплых стран. Дмитрий благодарен отцу, что, несмотря на слезы матери, на седьмом году посадил его в стремя. С девяти лет княжит. Мальчиком, согнав с лица румянец, взял повод власти над Москвой, после робкого родителя унаследовав ее стол со всей суматошностью, с боярской, купеческой и поповской спесивостью.
        Но в тот же час, выполняя завет усопшего отца, рядом с великим князем-мальчиком встал суровый его пестун и охранитель митрополит Алексий. Он растил в князе характер не по книжной мудрости, а настойчиво твердил, что Дмитрию надо готовиться к тому, что смирять уделы ему придется чаще всего не словами, а мечом, обучал крепче держать булатный меч в споре за Русь с татарами и со всякими удельными князьями. Любой из них Дмитрию - недруг. Всякому удельному правителю лестно вместо Дмитрия возле себя собирать единство Руси и богатеть уделом, возвеличиваясь над Москвой.
        Несмотря на юность, Дмитрий наставления запоминал, и все на Руси выходило по пророчеству митрополита. Сколько походов и битв минуло, и большая их часть - с удельными склочниками. Почитай, за четырнадцать лет владения Москвой всю Русь в седле обскакал. Побывал, усмиряя мечом, в Переяславле, Владимире, Галиче, Новгороде, Рязани, в Нижнем Новгороде, в Твери. Их князья стали сговорчивыми и покорными только после пролитой крови. Одни начинали слушаться Дмитриева слова, а иные, присмирев, все же держали камень за пазухой, скашивая взгляды то в сторону Литвы, то на татар, надеясь с их помощью скинуть Дмитрия с московского стола.
        Дольше всех и злее ерепенился обильно обрызганный кровью князь Дмитрий Суздальский. Преклонил колена перед Москвой, когда выторговал себе за послушность княжение в Нижнем Новгороде. Совсем присмирел, когда отдал московскому князю в жены дочь Евдокию в знак полной покорности, но Дмитрию мнилось, что сделал это из-за старости, ссадившей тестя с коня. Знал Дмитрий, что и в суздальском споре приложил руку митрополит Алексий. Он высватал Дмитрию жену. Князю было семнадцать, когда повенчался с Евдокией в Коломне. Счастлив Дмитрий, что досталась ему завидная жена не только по прелести женского облика, а по характеру под стать ему, стойкая в мыслях, справедливая и ласковая. Трех сыновей родила, и только бы хватило ума у отца с матерью их вырастить, посеяв в разумах стремление к главенству Москвы во всей Руси.
        Покой у Дмитрия в семье, но нет покоя во всем государстве. Да и как быть покою, когда татары в страхе держат: чуть замучается дурью хан - начинают творить набеги. А от набегов - кровь, слезы, пепелища. Литва к добру Руси руки тянет. Новгород задирает нос, хотя и из него кровь текла. Кроме того, моровые язвы про Русь не забывают. Заносят их ветры, а может быть, и люди с черными, гнилыми душами. При княжении Дмитрия больше четырех лет моровая язва калечила смертью. Хворость нападала разом, как ястреб на голубя, била ножом в сердце - но долго не мучила, смерть наступала скоро.
        Но даже и та моровая беда не останавливала удельных князей и бояр от вражды между собой. Чаще всего из-за земельных угодий, то из-за сословных обид, а главное, из-за злобной зависти. Иной раз молотились из-за сущих пустяков: из-за голосистых диаконов, изза бабьих сплетен.
        Десять лет ушло у Дмитрия на уговоры и на драки с князьями, чтобы поверили ему, что сила Руси в единстве всех уделов с Москвой. Все же теперь будто стали понимать. Искренне понявшие пользу Дмитриева слова сами супротивники приходили мириться из-за старых споров, по-доброму сговаривались о дружбе без всяких для себя выгод. Это понемногу освобождало Дмитрия от оглядов по сторонам, позволяло пристальней смотреть на восток, на запад, на Литву, где после смерти старого Ольгерда его сыновья дерутся из-за власти.
        В Золотой Орде неспокойно. Дмитрию от этого радостно. Пока враги теребят друг друга, он крепит спаянность и единодушие среди князей. От этого уже есть прибыток. Князья поняли, что стоять им за спиной Москвы сподручнее и безопаснее, чем с глазу на глаз с Половецким полем. Теперь Дмитрий почти уверился, что нагрянь какое нашествие по прихоти хана, у него под рукой будет не малое войско удельных князей.
        Один Рязанский удел не смиряется. Князь Олег,[4 - Князь Олег, одержимый завистью… - Олег Иванович (? -1402) - с 1350 г. великий князь рязанский. Успешно противостоял не только Литве и вторгавшимся в рязанские земли татарам, но и политике подчинения русских земель Москве. В Куликовской битве Олег не участвовал, хотя имел с Мамаем и великим литовским князем Ягайлой договор о совместных действиях против Москвы. К концу своей жизни Олег стал своего рода символом, объединявшим русских князей и бояр, недовольных московским князем. Незадолго до смерти он принял иночество и, находясь в Солотчинском монастыре, до своих последних дней носил под власяницей кольчугу, что может свидетельствовать о том, что князь опасался за свою жизнь.] одержимый завистью, скалит зубы на Москву, надеется дружбой и угождением хану получить ярлык на княжение в Москве. Но волчья злоба рязанца Дмитрия не страшит, потому если даже и укусит, то не больней крысы.
        Страшны Дмитрию татары. Дмитрий дважды любовался ханом в Сарае, когда возил подарки, договариваясь о дани. Это дало возможность покорить болгар, а в прошлом году Казань привести к покорности. Ныне еще не отослал обговоренной дани, и Орда, конечно, ее ждет. Дмитрий верит словам игумена Сергия Радонежского, что Господь благословил для Великой Руси светлое время для вызволения от порабощения кочевниками.
        Потому Москва при Дмитрии опоясала Кремль поясом каменной стены, а ее огнем не спалишь.
        Строится Москва после пожара по-новому. Не старается ставить новые срубы по старому, сгоревшему обличию. Дмитрий задумал и в Кремле обновлять строительство. Будет еще размашистей украшаться Москва всякими хоромами, теремами и избами. Дмитрий без устали любуется Москвой из Кремля. А сейчас то и дело переводит взгляд на Заречье. Не может оторвать глаз от пестроты и всякой росписи на причудливых строениях.
        Смотрит Дмитрий на деревянные чудеса Заречья, и обручем сжимает его разум мысль, что весь город, как Кремль, надо строить из камня. Одиннадцать лет ставили каменную стену Кремля, но на ней по сей день все еще не все дубовые стрельницы заменены каменными. И не напрасно, глядя на них, ворчит воевода князь Боброк, не отставая от митрополита Алексия. Дмитрий уже задумал, что Москва обязательно станет строиться в камне, но сейчас пока до этого недосуг. Сейчас главная забота об опояске всей Руси поясом с булатным мечом да на всю ее грудь отковать кольчугу.
        2
        В Кремле в думном покое владычных палат лучи зарева прожгли чешую слюды в стрельчатых окнах, вонзившись в столешницу длинного дубового стола, укрытого багряным аксамитом. Там, где на материю упали солнечные пятна, ее пушистый ворс стал похож на каленые угли.
        Покой узкий. Бревенчатые стены расписаны изречениями из Евангелия, и путаются золотые буквы в листве и цветах, коих на Божьем свете нигде нельзя увидеть - они плод фантазии вдохновенного изографа.
        По обеим сторонам стола - широкие лавки. Придвинуто к столу кресло с высокой спинкой, увенчанной крестом.
        В покое сумрачно. Пахнет ладаном и нагаром масла из лампад перед образами в переднем углу. Выделяется среди них большая икона Ильи-пророка, громовержца, подателя земле дождя, заступника и избавителя от пожара.
        Икона писана новгородским живописцем. Лик и тулово пророка по пояс на пламенно красном фоне. Писано красками на яичном белке без золота. Волевое лицо пророка решительно и холодно. Но, по слову Церкви, он милостив к тем, кто истово молит его о помощи от всего сердца. Живописец придал лицу и глазам резкое, пронзительное выражение.
        На столе оловянные свечники с толстыми восковыми свечами. В трех углах покоя дубовые кади с водой на случай пожара. Возле стен окованные медью сундуки с тяжелыми навесными замками, в которых хранятся «проклятые грамоты», написанные знатными боярами, призывающими на себя Божье проклятие, если не сдержат они того или иного обещания, данного князю, Церкви и друг другу.
        В кресле у стола сидит митрополит Алексий. В покое душно, а на плечах старца накидка из меха зимней белки, подбитая черным аксамитом. Перед сидящим раскрытое Евангелие в серебряном под позолотой окладе со вставками из драгоценных каменьев. Придвинут к нему свечник с горящей, сильно оплывшей свечой. Склонившись над книгой, митрополит, прищурившись, осторожно перелистывает страницы, пробегая по строчкам со стройными буквицами. Поля у страниц широкие и украшены узорами, будто кружевами. Переплетаются в узорах две краски: голубая и бледно-алая. Евангелие - вклад в Чудов монастырь богатого московского купца, отдавшего в монастырь одного из сыновей.
        Митрополит доволен книгой. Знает, что для написания ее чернецу-грамотею понадобилось девять месяцев усидчивого труда.
        Открылась в покое створа низкой, узкой двери. Вошел, пригнувшись, дородный монах, а митрополит, услышав его сопение, спросил, подняв голову:
        - Кого прислал Господь? Кажись, ты, Иосаф?
        - Гонец со свитком от тарусского епископа, - сообщил монах.
        - Подай.
        Митрополит протянул руку, в которую монах, поцеловав ее, вложил свиток с восковой печатью на шнурке. Старец, не взглянув на свиток, положил его на стол.
        - Еще что скажешь?
        - Скажу, что того молодца привезли, за коим, по твоей воле, конскую справу посылали.
        - Какого молодца?
        - Монастырского служку, людям ведомого Андрея из родительского рода Рублевых.
        - Где же привезенный? - спросил митрополит, откинувшись к спинке кресла.
        - В ожидальне.
        - Веди сюда.
        Выполняя приказание, монах с непривычной проворностью для своего дородного тела проскользнул в дверь, а через минуту вошел вновь. Следом за ним появился Андрей Рублев.
        Войдя в покой, Андрей тотчас опустился на колени и земно поклонился сидящему митрополиту. Старец оглядел склоненного в поклоне. На Андрее черный подрясник, широкий и не по росту длинный.
        - Встань!
        Митрополит остановил взгляд на Андрее, заметил, что в глазах юноши нет привычной робости, которая всегда появляется у людей любых званий при встрече с главой Православной церкви. Старец видел перед собой скромного молодца, серые глаза которого переполнены удивлением и любопытством. Прочертив в воздухе крест, митрополит благословил Андрея, но для поцелуя к руке не допустил, спокойно сказал:
        - Вели, отче Иосаф, принести образ Спаса.
        Монах, получив приказание, исчез из покоя и через миг уже протиснулся в дверь, держа в руках большой образ, завернутый в парчу. Положив его на стол, Иосаф удалился, кланяясь.
        Митрополит не торопясь развернул парчу, сказал Андрею:
        - Погляди.
        Андрей, перекрестившись, наклонился над иконой и, рассматривая ее, сокрушенно качал головой.
        - Чему дивишься? - спросил митрополит.
        - Дивлюсь, что опалилась краска на образе. Видать, близехонько к иконе лампаду приладили.
        - Опалилась, говоришь?
        - Истинно так.
        - Может, только прикоптилась?
        - Обожглась, да в таком месте, под самым оком.
        - Разумеешь, кем писана?
        - Из Царьграда образ. Не наше рукотворение.
        Андрей снова наклонился над иконой, а митрополит перенес к ней свечник с горящей свечой.
        - Снять бы надобно оклад.
        - Стало быть, коснешься хворого места на лике Спаса?
        Андрей от вопроса вздрогнул, смотря на старца, ответил:
        - От скорого слова уволь, святитель. Погляда мало, надобно время, чтобы распознать творение.
        - Вижу, боязно тебе?
        - Робость моя в эдаком деле не помеха, а польза. Чай, не ноне писана.
        - Византийская древность.
        - Чую.
        Андрей, низко склонившись над иконой, дотронулся рукой до пятна на лике.
        - Темно тута. Поутру дозволь вынести на волю, чтобы при солнышке поглядеть.
        Митрополит в знак согласия кивнул. Андрей завернул икону в парчу.
        - Решишь исправить мою докуку, краски любые дам, - сказал митрополит.
        - Со мной краски-то. Наставник в обители, отец Паисий, будто в воду глядел, когда приказал всю живописную справу с собой прихватить.
        - Ну так что, осмелишься?
        - Дозволь подумать. Скорое слово даже в песне не к месту, а тут - святой образ Спасителя!
        - Может, послать тебе в помощь моих изографов?
        - Обойдусь.
        - Иной раз и в чужом совете зерно пользы.
        - Обойдусь.
        - Что ж, ступай!
        Андрей вышел из покоя.
        Митрополит, смотря на мерцающие перед образами лампады, размашисто перекрестился, спросил себя вслух:
        - Неужли не убоится? Иосаф, слыхал, как речь ведет?
        - Зело молод.
        - Разумей, что разум и у младенцев водится. Господню искру в нем узрел игумен Сергий.
        - Оно так. Только зело молод.
        - Затвердил. Поутру обрядите его в мирское. Не инок. Оболоките во все новое. А то глядеть чудно.
        - Как велишь, так и будет.
        Гневный огненный закат уже давно погас, а в сумраке покоя от огоньков лампад бликовали краски на иконах…
        3
        По слову митрополита Андрея Рублева определили на постой в Симонов монастырь, в келью книгописца отца Елисея, монаха, не старого годами, пришедшего в обитель из мира и по рождению бывшего боярским сыном.
        По утрам, отстояв в монастыре раннюю обедню, Андрей приходил на владычный двор и, потрапезничав, шел в свечной покой и принимался за работу над поновлением иконы.
        После снятия с иконы откованного из серебра оклада Андрей, оглядев ее, убедился в ветхости доски, на которой был написан лик Христа. После этого осмотра Андрея охватило волнение, напрягая память, он старался вспомнить все, что знал о законах древнего иконописания. Не в силах перебороть страх и сомнения Андрей после тревожных, бессонных ночей только на третье утро велел сказать митрополиту о своем согласии прикоснуться к древнему образу.
        Получив благословение митрополита, Андрей два дня с трепетом стирал опаленную краску песком, прокипяченным в молоке. Очистив поврежденную краску до левкаса, Андрей похолодел: от старости, а может быть, от ожога на левкасе во все стороны расползались паутинистые нити трещинок, из-за которых краска, того и гляди, могла начать крошиться.
        Растерявшись от неожиданного открытия, Андрей искренне пожалел, что отказался от предложения митрополита воспользоваться советами изографов. Исправить дело и отказаться от необдуманного решения теперь было невозможно, не заставив митрополита усомниться в умении Андрея выполнить поновление образа.
        Раздумывая над тем, как поступить, Андрей только на шестое утро, стоя на ранней обедне, наконец-таки принял смелое и, по его мнению, необходимое решение - очистить на иконе всю левую часть лика Христа.
        Придя на владычный двор, Андрей уединился в свечном покое и заперся на засов.
        Византийская икона лежала на широком дубовом столе. Сняв оксамитовое покрывало, юноша склонился над ней. Решение было принято, но Андрей все еще никак не мог приступить к его осуществлению.
        Неожиданно в запертую дверь кто-то настойчиво постучал. Андрей вздрогнул, подойдя к двери, отдернул засов и, оторопев, увидел перед собой митрополита. Старец, заметив испуг Андрея, положил руку на его плечо:
        - Пришел взглянуть на содеянное.
        Они вместе подошли к столу. Митрополит, оглядев икону, спросил:
        - Изъял пятно?
        - Надобно всю ошую[5 - Ошую - левая сторона (одесную - правая).] сторону лика удалить. В левкасе изъян. Мыслю, от долгого перегрева.
        Говоря это, Андрей не отводил взгляда от лица митрополита, на лбу которого после сказанного прочертились резкие морщины, а брови над сощуренными до щелок глазами изогнулись. Андрея била дрожь. Он, кажется, больше всего боялся того, что владыка не дозволит выполнить задуманное.
        Митрополит спокойно спросил:
        - Может быть, изъян в левкасе от ветхости?
        - От нагрева трещинки на нем заводятся.
        - А ежели они подо всем ликом?
        Андрей на вопрос не ответил, так как не мог пошевелить пересохшим языком. Митрополит смотрел на икону, пытаясь не выдать волнения. Сокрушенно вздохнув, он, выпрямившись, благословил Андрея и пошел к двери, но, открыв ее, остановился и тихо, но твердо сказал:
        - Блюди веру в себе. Господь поможет.
        Митрополит вышел, но дверь за собой не закрыл.
        Лицо Андрея покрылось крупными бусинами пота, он не мог отвести глаз от дверного проема, все еще ожидая услышать голос митрополита…
        4
        Жизнь кое-что уже не скрывала от Андрея. Он знал про тоску, про одиночество. Знал, что люди живут больше кривдой, чем правдой, и чаще всего по разным причинам затаивают друг против друга злобность и ненависть. Знал Андрей и про то, что при встречах его с бессонницей ночные минуты текут так же медленно, как из сот капли густого меда.
        В эту ночь темноту в келье отца Елисея спугивают две горящие восковые свечи на столе и огонек в лампадке перед иконой.
        За столом, склонившись над листом пергамента, Елисей уже которую ночь старательно исписывает страницы деяний апостолов. Пишет без устали по наказу игумена Симонова монастыря. Андрею с лежанки хорошо виден очерченный светом силуэт монаха. В тишине кельи порой слышит его хриплое дыхание! У монаха хворь в груди.
        Андрей повстречал бессонницу. Она перед ним всегда, как видение. Облик ее он запомнил в то утро, когда его с матерью угоняли в полон и злая половчанка больно хлестала его плетью за то, что он не переставая голосил. Половчанка в шелковом зеленом халате, как змея, извивалась перед ним. Запомнилась эта половчанка, стала для него обликом бессонницы, вся зеленая, а на загорелом лице синие глаза, лучистость которых и отгоняет от Андрея сон.
        Не может Андрей в эту ночь прогнать бессонницу. Лег рано, но не заснул от тревожной радости, что окончил поновление иконы.
        Древняя византийская краска, стертая с левой половины лика Христа, вновь ожила под его кистью и срослась с нетронутой правой половиной, как будто никогда и не была стерта. Однако после окончания этой работы у Андрея родилась первая тайна его. Она и не давала заснуть, заставляла мучительно искать решение, как ему поступить: оставить ли тайну только в своей памяти или, расставшись с ней, сказать о ней митрополиту. Но как поведать о ней князю Церкви, о суровости коего он успел наслышаться?
        Перед владыкой сам великий князь Дмитрий дышит вполгруди, и вдруг он, Андрей, скажет о таком, о чем даже грешно думать. Что сотворит с ним митрополит, узнав его тайну, и в порубе какого глухого монастыря заставит до седых волос отмаливать греховность?
        Тайна у Андрея завелась оттого, что по-новому написал глаза Христа. Не захотел верить византийскому изографу, что у Спасителя во взгляде только холодная исступленность. У Андрея иное разумение о Христе - вот он и осмелился осветить его взгляд лучистостью душевного тепла, схожего с теплом людских взглядов. Теперь на поновленной иконе глаза Нерукотворного Спаса под прозрачностью лака излучают византийскую строгость, но согретую живым теплом, и влилось оно в них с кисти, которую держала рука Андрея. Это тепло, это одухотворение все больше внедрялось в живописание икон на Великой Руси.
        Андрей показал поновленную икону отцу Елисею. Монах смотрел на нее долго, а Андрей встревоженно наблюдал за лицом Елисея, за тем, как нависшие над его глазами кустистые брови стали вздрагивать от волнения. Елисей шепотом высказал самую великую похвалу Андреевой смелости. Сказал он шепотом, а Андрей услышал, будто говорил монах полным голосом, и запомнил каждое слово:
        - Чую, Господь допустил тебя к правде глаз Спасителя. Очи Сына Человеческого будто вопрошают о совести у всякого, кто зрит икону.
        Обрадованный Андрей низко поклонился Елисею, уже хотел сказать ему о своей тайне, но, укротив пылкую искренность, смолчал. Переполненный радостью Андрей дотемна бродил по Москве. Ночью не мог спать. Слушал стукоток сердца, напоминавшего о медленном ходе ночного времени, уверявшего, что у него в жизни будет много разных тайн, о которых он научится молчать.
        Елисей, закашлявшись, оторвался от письма. Пересилив удушие, сощурив глаза, обернулся, смотря в темноту, в которой на лавке лежал Андрей, и спросил:
        - Чую, не спишь?
        - Разум не стынет покоем.
        - Не разум тому виной. Душевная боль в тебе гнездо вьет. Видать, занозил память поглядом.
        - Каким поглядом?
        - На цветок цветом в бирюзу, его в миру зовут незабудным.
        - Да когда я его повидал?
        - Память о том поспрошай. Ей ведомо, когда увидал бирюзовый цвет в глазах молодицы. Стерегись памяти, потому велика ее сила над разумом. А главное - помни, что душевная боль - самый хмельной мед в мирской жизни.
        Елисей вздохнул:
        - Меня душевная боль на колени поставила. Она же меня и в монашество привела.
        - С чего завелась твоя душевная боль? Прости Христа ради за мое любопытство.
        - Бог простит! Молодость любопытна. Но ежели спросил, то слушай. Услыхав, позабудь.
        Монах, обернувшись к иконе, освещенной лампадой, долго молчал и, не оборачиваясь, громко сказал:
        - Очи Христа, тобой написанные на древнем образе, спросили в сей день мою совесть, отрешился ли памятью от всего, покинутого в мирском бытие. Совесть моя созналась, что водятся еще в памяти и в душе следы о земной любви к той, кою татары сгубили.
        - Убили?
        Монах, помолчав немного, ответил:
        - Сама сотворила Анюта себе кончину, не дозволив насильникам опоганить свою непорочность. Клятву дал я не дружить памятью со всем тем, что оставил перед порогом кельи. Ты былое привел ко мне в келью. Напомнил о пережитом в миру счастье, отнятом страшной бедой.
        При зрачках свечей Андрей приметил на глазах монаха блеск слез и, не говоря ни слова, повинуясь его безмолвной просьбе, ушел из кельи.
        Андрей, осиливая волнение, смотрел на небо с притухающими звездами. Занималась заря. Приближалось утро. Митрополит увидит поновленную икону. Каково бы ни было его решение, тайну о написанных глазах Андрей сохранит.
        5
        Андрей возвращался в монастырь к отцу Паисию, на шестые сутки он вышел на берег знакомой лесной реки.
        Из Москвы он выехал в возке митрополичьего посланца иеромонаха Феофила, которому было сказано везти Андрея до той поры, пока у него будет в том надобность. Но вышло все по-иному. Отъехав от Москвы верст двадцать, Феофил, затосковав по пище, приказал завернуть в боярское угодье. В нем у знакомого ему тиуна за трапезой так зело напробовался пива с медом, что нежданно для Андрея не пожелал, чтобы тот находился с ним в возке.
        Андрей не понравился Феофилу тем, что был любознателен, ко всему проявлял интерес, обладая зорким глазом, а видимое непременно запоминал. Феофил приобвык жить без чужого пригляда. В дальних странствиях по Руси, совершаемых по наказу митрополита, с ним случались всякие оказии, на которые чужим людям лучше не глядеть. Зная о своих слабостях, Феофил вины греховной для себя в том не находил, утешая себя тем, что лихая мирская жизнь так обильна соблазнами, мимо которых не всегда пройдешь, даже осеняя себя крестом.
        Расставшись с мягким возком, Андрей не горевал, продолжая пеший путь без торопливости, выспрашивая дорогу к монастырю, отдыхая среди приволья лесной Руси. Дни стояли погожие, с легкими дуновениями ветерка, шагалось легко.
        Ночевал Андрей в селениях, платя хозяевам за ласковый приют помощью в житейских делах. В пути жил воспоминаниями о Москве. Перебирая в памяти, что повидал в Кремле и на крикливом торге, думал о том, что услышал на владычном дворе и в Симоновом монастыре. Но больше всего думал он о митрополите Алексии, а вспоминая то утро, когда показал ему поновленный образ, всякий раз холодел. Ясно помнил, как митрополит, низко наклонясь к иконе, впился взглядом в глаза Христа, а обернувшись, вопросительно прошептал:
        - Неужли осмелился коснуться очей?
        От вопроса Андрей, одеревенев от страха, виновато склонил голову, слышал шепот старца.
        - Да помилует тебя Господь за сию дерзновенность! По грешному своему разумению в содеянном тобой греха не зрю, но зрю в очах Спасителя свет небес, под коими Святая Русь. Поновление инаким быть не должно.
        Перекрестив Андрея, митрополит сказал полным голосом:
        - Из Москвы уходи! Житье, данное тебе Всевышним, правь в мирском быту до той поры, когда разум заставит мыслить о службе Господу. Даром своим украшай православную Русь ликами святых мучеников за веру Христову, в коих люди видят для себя заступу от всех ниспосылаемых за грехи испытаний. Помни о сем. Молодость страхом перед Господом не замай! Благословляю тебя на путь прямой и честный со стойкостью души. Помолюсь о тебе. Помолюсь! Но из Москвы уходи, дабы в странствиях познать святость Руси…
        Андрей слушал митрополита, а самого бил озноб, от испуга он даже не понимал смысла сказанного. Но память сохранила каждое слово митрополита, и теперь Андрею было радостно, ведь мудрый старик утвердил в нем уверенность, что поновление иконы сделано правильно, хотя и выполнено оно против всех незыблемых канонов иконописания.
        После освящения поновленного образа митрополит наградил Андрея серебряным нательным крестом. Теперь на суровой нитке позвякивали на его груди два креста: медный и серебряный. Кроме того, Андрею были выданы холщовая рубаха и порты с опояской, сплетенной из голубых и белых шелковых ниток, меж которых поблескивала нитка серебряная…
        В саже ночной темени мигает огнем костер.
        Дымный костер.
        Горит он на песчаной береговой кромке лесной реки. Причалена к берегу ладья, на ней приплыли княжеские воины речного дозора. Их пятеро. Все спят, заснул и Андрей возле них, пристроившись у костра под холстиной его едкого дыма, отгоняющего комара и мошку.
        Андрей вышел к берегу и увидел воинов, когда те трапезничали. Они расспросили юношу, куда и по какой надобности он держит путь, а когда Андрей рассказал им обо всем без утайки и показал митрополичью грамоту к игумену монастыря, воины разом стали ласковей в обращении, предложили плыть с ними в ладье. Места, мол, тут глухие, до нужного монастыря верст не мало, и нечего понапрасну бить ноги на пешем ходу.
        В пути Андрей разговорился с воинами, узнал, что примечены на речных берегах конные лазутчики, но чьи они, пока неизвестно, поэтому и был отдан наказ воеводы - плавать дозорам по реке, чтобы не было на ней следов от вражеских любопытных глаз. Лесная и тихая река - это гладкая дорога к Москве.
        Глухой лес возле реки. За каждой лесиной лесная тайна может в любой миг заявить о себе огоньками звериных глаз, а то и заливчатым смехом, и не понять сразу, чей он - то ли сова похохатывает спросонья, то ли пугает леший, чтобы люди не позабывали, что здесь его царство со всякой нечистой силой, с которой у людей всегда какие-нибудь нелады. Но страшен глухой лес и другим - человеческой ненавистью, худым людским помыслом. Пустит тетива певучую стрелу и погасит жизнь в добром человеке. В глухом лесу лесины дружно переплетаются цепкими ветвями, не давая друг другу падать. Птичьи голоса в таком лесу радостные для тех, кто их понимает, но тайные и колдовские - кто их слышит впервые. Андрею голоса птиц понятны, он вырос в лесу возле деда-бортника. В эту ночь, как причалила ладья к берегу, Андрей у костра засыпал под монотонный, подзывавший настойчиво к себе тоненький посвист птички, которую в народе чаще всего зовут крапивницей.
        На Руси лес своей неведанностью властно правит людским сознанием, пугая порой, но помогая людям беречь достоинство и сохранность родной им земли, унаследованной от праотцев…
        Совсем безгласная после полуночи тишина над рекой нежданно прорвалась от волчьего воя. Зверь выл протяжно. Его вой, похожий на стон от нестерпимой боли, разбудил Андрея. Он открыл глаза, в просветах между ветвями увидел одинокую яркую звезду, горевшую зеленым светом. Глядя на ее мигание, Андрей лежал неподвижно, прислушиваясь к вою.
        Волк выл где-то на другом берегу, но по воде звук доносился так ясно, что начинало казаться, что зверь воет среди лесин совсем неподалеку от костра.
        Бормоча со сна и чихая, проснулся воин, спавший укрыв лицо щитом, и удивленно спросил:
        - Кто стонет-то?
        - Волк жалобится! - ответил Андрей.
        - Верно баешь. Волчицын вой.
        - Может, и волчица.
        - Ты мне верь. У волка визгливости в вое больше. А это будто стонет. Ишь, как тоскливо выводит, окаянная. Порвала сон, теперь заснешь ли сызнова.
        Чихнув, воин взглянул на костер и сокрушенно произнес:
        - Дымок-то вовсе чахлый, комарье без дыма - ужасть зудливо.
        - Не тревожься. Я огонь живо развеселю.
        Андрей встал, подбросил ветки в костер. Пламя в нем ожило, вспыхивая, с хрустом перекусывало сушняк, освещая спящих воинов. Сетовавший на порванный сон воин, прикрыв лицо щитком, уже похрапывал.
        Андрей лег на пружинистый настил опавшей хвои, прикрыв лицо тряпицей от комаров, и дал волю мыслям. Они копошились в голове, как муравьи в разоренной куче. Среди первых обязательно всплывала мысль о сиротстве, а от нее - зачин его безрадостных воспоминаний. Про то, что народился в Суздальской земле, он прознал от деда с материнской стороны, однако места, где стояла изба, в которой раздался его первый жизненный крик, не видел. От татарского набега сгорела изба со всеми выселками.
        Андрей сущей правдой жизни считал то, что повидал своими глазами. Об отце только слышал, тот, по словам матери, сгинул на поле брани княжеской рати с татарами, когда Андрею шел второй год от роду. Андрей помнил мать, особенно тепло ее ласковых рук и певучесть говора. Мать всегда оживала перед его глазами, лишь стоило подумать о ней. Она вставала перед ним такой, какой он видел ее последний раз в тот самый огненно-дымный вечер, когда их обоих половцы взяли в полон. Андрей, от страха теряя разум, голосил, цепляясь за босые ноги матери. Косоглазый враг отпихивал его, но, несмотря на то что его хлестала плетью половчанка в зеленом халате, ребенок держался за мать крепко. Защищая сына, мать при этом отбивалась от насильника, а он, разозленный ее непокорностью, зарубил женщину кривой саблей.
        Все это видел и пережил Андрей в тот огненно-дымный вечер и все запомнил, хотя ему шел только седьмой год.
        Сирота стал жить с дедом, помогая старику бортничать в лесах боярского займища, обучаясь азам житейской правды при лампаде дедовой мудрости. Так Андрей дожил до девяти лет. Дед был стар, многое знал и помнил про канувшие в Лету годы Великой Руси. Смерть его пришла нежданно. Схоронив деда, Андрей по решению боярского тиуна был отдан в монастырь и стал служкой у иконописца Захария.
        Молчаливый монах вначале редко удосуживался одаривать Андрея живым словом, но был доволен, что тот понятлив и расторопен при выполнении отданных ему наказов.
        Андрей с первых дней пытливо присматривался к работе Захария и незаметно для себя запутался разумом во власти зачаровавших его красок, коими монах писал образа. Цепко приглядываясь ко всему, что творил кистью монах, Андрей усердно помогал ему в изначальной работе над досками для икон. Каким радостным был для Андрея тот зимний день, когда Захарий неожиданно дозволил ему нанести на доску контур будущей иконы. Выполненной работой Захарий остался доволен, и вскоре он допустил к написанию фона вокруг лика Николая-угодника.
        Настырная прилежность Андрея пришлась Захарию по душе. Он все ближе и ближе подводил отрока к канонам иконописания, раскрывая ученику все ведомые ему самому секреты и навыки замысловатого ремесла древнего иконописания, занесенного на Русь из Византии и руками русских мастеров обретающего новые каноны сотворенного иконного письма на Руси.
        Возле Захария, возле его молчаливости прошли для Андрея десять лет. И вот снова нежданно накатила страшная беда со степных ковыльных просторов. Стояла осенняя пора. Природа поражала красками увядания, пиршеством осеннего великолепия. Гуляли по Руси метели золотого листопада.
        Страшная беда страданием заслонила от людей осеннее чудо красок. Татары опустошали Суздальскую землю. Осажденный ими монастырь сгорел. Захарий был убит стрелой. Андрей, избежавший смерти и полона, скрылся в лесных чащобах. Вышед из них, когда враг убрался восвояси, Андрей снова увидел золу, угли и опаленную пожарами землю. Но надо было жить. Зачарованный красками, обладая навыками, перенятыми у Захария, Андрей стал бродить по местам, где стучали топоры, возрождая порушенную людскую жизнь. Андрей расписывал наличники, украшал цветастыми узорами домашнюю утварь, а однажды согласился по просьбе одной престарелой женщины написать икону, на которую неожиданно обратил внимание ее гость - торговый человек.
        Годы шли, Андрей давно вымерял версты удельного княжества, работал на многих хозяев, пока не очутился с последним из них в Москве, откуда пришел в монастырь, где игуменом был Сергий Радонежский.
        По числу лет не длинна была прожитая Андреем жизнь, но ему хватило этих лет, чтобы повидать Русь, лицезреть ее во всяком огне, во всяком горе, услышать набаты звонкоголосых колоколов. Андрей видел людскую жизнь, которую кроме татар поганили княжеские распри, злобность бояр, алчность монастырей, отнимавших у пахарей выхоленную их руками землю. Церковь творила беззакония именем Христа и всех святых, коим сермяжная, черная Русь ставила восковые свечи, вымаливая теплом их огненных зрачков божескую милость к своему горемычному житью.
        Вместе со всеми русскими людьми отливало горе Андрея с головы до пят, вместе со всеми он скрывался в лесах от набегов, голодал из-за недородов. Насмотрелся он и на то, как мор опустошал селения, и как лилась людская кровь от татарской и боярской злобы, и как лились слезы матерей.
        Многое повидал Андрей, и только молодость не дозволяла твердеть на его душе коросте обиды, однако в разуме нет-нет да и заводилась эдакая осторожная неприязнь ко всем тем сытым, кто хлестал, понукал, приминал обидами всех обутых в лапти, чьими руками Русь из века в век вызволялась из всех уготованных для нее напастей.
        Не спалось Андрею, бессонница сматывала в клубок нитку памяти, и юноше казалось, что в эту ночь вспоминает обо всем как-то иначе, понимая, что после пережитого в Москве шагать по жизни надо смелее, посматривая под ноги, чтобы не спотыкаться.
        Начинало светать. Пробуждались воины.
        Наступало новое утро…
        Глава третья
        1
        Река Клязьма подле Москвы прорыла себе путь по вотчине боярина Демьяна Кромкина. По Московскому княжеству Клязьма по-всякому изворачивает тулово русла, но по боярскому угодью течет на редкость прямехонько и только после мельничной запруды все же вгрызается в берега заводями с гривами резун-осоки.
        Демьян Кромкин на Москве - в перворядном боярстве с завидным достатком. Хоромы в его вотчине - в два яруса с узорными крыльцами и гульбищами. Род Кромкиных в славу вошел еще при Иване Калите. При нем стал богатеть на утаенных от властей прибытках. Калита приучил бояр к жадности и стяжательству, научились они на его примере обелять свою совесть перед Богом и князем, мол, отколупывая приварок от дани, кою Русь порабощенная выплачивает, крадут не у Руси, а у Орды.
        При нынешнем московском великом князе боярин Кромкин вовсе в чести. Митрополит Алексий и тот о нем помнит, потому, по наказу владыки, боярин раз побывал в Византии, поднаторев в греческом языке.
        Но Демьян жаден на богатство, посему и грешит перед московским князем двурушием, - одинаково льстиво служит своему князю и князю рязанскому Олегу Ивановичу, успокаивая себя тем, что оба князя по отчеству Ивановичи - вот он и роднит их с пользой для себя. Живя подле Москвы, доносит князю Олегу все московские новости, что приходят из-за стен Кремля. Сообщает и то, как живет князь Дмитрий с боярством, но главным образом о том, что мыслит князь о татарах, как обзаводится для обережения Москвы воинской силой. А рязанский князь Демьяновы новости нашептывает в уши Мамая. Выгодно боярину двум князьям служить, осеняя себя крестами перед ликами святых, смотрящих с икон.
        В эту ночь у боярина Кромкина в хоромах негаданный гость. В дождливой мути сумерек гнедые кони приволокли в вотчину по раскисшей дороге тяжелый возок, привезли гостя из Рязани - Селиверста Нюхтина - знатного боярина, служащего князя Олега.
        Хозяин привечает гостя в просторной трапезной с расписным потолком. В углу трапезной расселась печь, также расписанная узорами, а возле нее - кади с водой на случай пожара. Воду в кадях челядь менять ленится, потому от воды идет болотный дух, но он не так стоек, ибо все запахи перебивает ядреный дух деревянного масла, чадящего в лампадах перед темными образами, коими густо завешан красный угол.
        Селиверст Нюхтин у рязанского боярства ходит в коренниках. У князя Олега он в полном доверии. Про него идет молва, что мрачные деяния, кои князь задумывает, он с усердием выполняет. Для кой-кого в Рязани не тайна и то, что боярин держит в своих руках связь князя с Мамаем, гнет спину в поклонах перед ханами.
        На столе под коломитной скатертью в свечнике толстая свеча. Света у нее и у лампад не хватает, чтобы прогнать ночной мрак в трапезной. Темнота только порыжела, а в ее мглистости к стенам жмутся горбунами окованные медными полосами скрыни-сундуки с навесными тяжелыми замками. Свет свечи позолотил все расставленное на столе и двух бояр, уместившихся за ним.
        На серебряных блюдах - всякая снедь. На одном из них - остаток студня из свиных голов с чесноком и стружками хрена, на другом - копченый сиг с пареной репой в меду, в глиняной мисе - осетровая икра. Главенствует на столе жбан со стоялым душистым медом, а рядом - татарский кувшин с квасом, настоянным на мяте.
        Бояре за беседой потрапезничали. Хозяин на тело грузен, но на лицо костист. Кажется, что голова приставлена не к тому туловищу, но эту несуразность скрадывает окладистая борода с густой проседью, хотя вороненый волос на голове сединой только чуть тронут. Глаза смотрят из-под кустистых бровей. Взгляд у них неласковый, подозрительный. Высокий ростом гость худощав. Лицо его одутловато, отчего глаза кажутся щелками под опухшими веками, а правый глаз от хмеля сильно слезится. Мясистый нос у Нюхтина чуть свернут в сторону, сломан у переносицы: в молодости боярина били в Орде татары. Рыжие волосы прикрыты бархатной малиновой тафьей с нашитыми на ней горошинами северного жемчуга. В бороде волос светлее, да и борода прямая, мягкая, как недолежалый до срока лен.
        Перед боярами достаканы из серебра с чернью.
        Медом за едой бояре не гнушались, но пьяной одури от питья в глазах не было.
        Хозяина приезд гостя озадачил. В Московском княжестве он не больно желанный гость. У него здесь недруги водятся, коим подставлял ногу в их делах в Рязанском княжестве. Бояре на Руси обидчивы, как малые дети, малейшую обиду не забывают до гробовой доски. Озадачило Кромкина прежде всего то, что Нюхтин приехал без гридей, сделал это не без умысла, чтобы его приезд не бросался в глаза всяким ротозеям с легким на доносы языком. Кромкин не сомневался, что гость явился с тайным умыслом, но с каким именно, догадаться не мог.
        Откашлявшись в кулак, Нюхтин, понизив голос, сказал:
        - Должен тебе поведать, что благодетель мой, князь Ольг Иванович, тобой, боярин, не шибко доволен. Мзду от него берешь, а вести шлешь скупые. Слово тобой моему князю како дадено?
        - Помню о своем слове.
        - Иной раз не больно крепко.
        Нюхтин взял достакан с медом, не сводя взгляда с хозяина, отпил глоток. На пальцах блеснули кровью красные яхонты в золотых перстнях.
        - Медок у тебя отменный.
        Нюхтин, не торопясь, обтер усы и бороду расшитым холщовым убрусом, прикрыв сощуренные глаза, продолжил:
        - Никак, глуховат стал ко всему, что на Москве деется. Не слышишь дыхания свово князя с его присными дружками. Не верится моему князю, что Дмитрий Иванович не спешит справлять оборону княжества. Все дивятся, какой каменный Кремль отгрохал. Поглядишь на него - вспотеешь от оторопи.
        - Рязанский кремль тоже крепок.
        - Дуб камню все одно не ровня. Аль редко в Москве гостишь, потому и вести скупы?
        - Зряшные слова сказываешь. Слышу хорошо. Но ведь ты знаешь, что мой князь дружбой ко мне охладел, может статься, от поклепа Боброка, а может, по какой неведомой для меня причине. Да и князь Дмитрий, крепя стойкость Москвы, тайком ничего не ладит. Москва строится и торгует у всех на виду.
        - Об этом слов нет. На виду. Только всякая воинская справа в нее тайком ввозится. Аль зряшное сказываю? Не след тебе, Демьян, от данного слова пустяками отговариваться. Не забывай, что мой князь не в долгу перед тобой, - ты ему всем обязан.
        Громче донесся собачий лай. Нюхтин настороженно прислушался. Встревожившись, оглядел трапезную, а заметив, что дверь не прикрыта, встал из-за стола и плотно ее затворил. Уловив озабоченность гостя, Кромкин спокойно сказал:
        - Псы от ненастья лают.
        - Осторожность - у меня верная подруга. Аль не знаешь, что ноне в наших хоромах челядь по-заячьи уши вострит? Нашей беседе видоков не надобно. Гостюю у тебя неспроста, да и навестил тебя не от скуки.
        - Про то чую.
        Нюхтин, сдвинув на затылок тафью, зажав конец бороды в кулаке, спросил приглушенным голосом:
        - Поди, слыхал, как Господь велит архангелам стеречь житье святителя нашего, митрополита Алексия?
        - Как не слыхать. Притомился святитель пасти христианское стадо Руси. Старец с виду бодр телом и духом, только ходит молва, что иной раз на молитве за нас грешных разум теряет. Падает замертво, но от жизни не уходит. Никак, побывать у него сбираешься?
        - Нет. Рязанцы у него на худом счету. Не мне судить деяния князя Церкви христовой, только невмоготу молчать от горькой обиды, что он мово князя недругом Москвы почитает.
        - Так и впрямь твой князь к Москве спиной стоит.
        - А твой Дмитрий моему Ольгу, что кажет? Не лик улыбчатый - тоже спину.
        - Что нам спорить? Сказывай лучше, зачем о владыке заговорил.
        - Говорят, он по осени сызнова сбирается водным путем в Нижний Новгород податься? Неужели правда?
        - Только сейчас я сказывал о немощи святителя. На Волгу путь долог, и не по силам владыке. Слушок, может, и водится, да только сполз с пустого языка. Тебе-то какая надобность знать про это?
        - Князю Ольгу надобно про то достоверно знать. Ведь святитель всякую осень низовой Новгород навещает.
        - Разуметь велишь, что твой князь норовит добром к Москве обозначиться?
        - Про такое сам у него поспрошай.
        Нюхтин остановился у стола, выпустив из кулака бороду, уперся руками в столешницу, наклонившись над ней.
        - Ты, боярин, разведать обязан доподлинно, в какую пору, в какой день святитель намерен отплыть из Москвы. Слышишь мой сказ?
        - Только уж скажи и про то, по какой причине надобно знать о сем твому князю. Аль не понял, что даже от молитвы без чувствия Алексий падает, остывая телом до окаменелости.
        - Но ведь живет? Силой власти над Русью живет, властью над нами, грешными, живет. Дрожит Русь перед ним, как осиновый лист. Одряхлел, а все правит Русью силой христовой Церкви.
        - Да кого хочешь спроси, ежели мне не веришь!
        - Верю, но все одно князю надобно знать, когда митрополит по Оке мимо Рязани поплывет. Все в Господа верим, и власти его божественной боимся. А Мамаю не по сердцу, что зажился на Руси митрополит Алексий.
        Кромкин, услышав сказанное, отшатнувшись от стола, перекрестился, уставившись на гостя выпученными глазами:
        - Пресвятая Владычица, чем же святитель не угодил Мамаю?
        - Не разумеешь?
        - Ума не приложу.
        - Тем и не угодил, что умом владыки князь Дмитрий правит Москвой. По воле Алексия подминает силой под себя всю Великую Русь, замышляя возвыситься над всеми уделами, покорив их, занестись вожделением даже супротив самой Орды.
        Демьян, перекрестившись, выпрямился:
        - Помыслом об избавлении от татарского ярма вся Русь, Селиверст, живет.
        - Русь о сем пока только сны видит. Надеется журавля изловить. А князь Дмитрий по научению святителя уже верит, что синица у него почти в руках. Думай. Считал, сколь уделов Дмитрий подмял под свою руку?
        - Считал!
        - То-то и оно. Вот Мамаю и надобно, чтобы митрополит не дышал в Москве, не холил спесивость князя Дмитрия дерзким возомнением.
        - Да как ты, Селиверст, осмелился мне сие вымолвить перед святыми образами?
        - И не такое вымолвишь, ежели прикажут. Мне, Демьян, ведомо, как татарская петля душит непокорных. Хлестан погаными за молодую честность да верность Руси.
        - Ужели в Рязани эдакое злодейство задумали?
        - Татары в Орде сие задумали: Мамаев замысел, высказанный князю ордынским посланцем.
        - Да будь проклят твой князь, ежели выслушал от татарина эдакое злодейство!
        Кромкин изо всех сил ударил кулаками по столешнице, пламя дрогнуло, свеча стала гореть, потрескивая, обильно обливая бока восковыми слезами.
        - Чур меня! Чур! Не слыхал твоих крамольных слов.
        - Нишкни! - повелительным шепотом произнес Нюхтин. - Самого дрожь трясла, когда князь к тебе посылал. Да и сам Олег Иванович сна лишился, когда гонец из Орды повеление Мамаево привез. Мамай - он Мамай. Все под ним ходим и дышим, пока не удушит. Рязань лучше всей Руси знает гневность Орды.
        - Потому сама на Руси ненависть разводит, вот Господь и карает ее рукой поганых.
        - Молчи, боярин! Не вольны мы с тобой волю Орды не выполнять! Сказал тебе, что князю Ольгу от тебя надобно. Прознать сие тебе нетрудно. В Чудовом монастыре женин сродственник в монашестве.
        - Упаси меня господь от такого злодеяния. Да какая христианская рука подымется на такое?
        - Татарская рука подымется. Мы только весть подадим, а стрелы татарские свершат желание Мамая.
        - Не жди от меня никаких вестей. Не пойду на злодейство!
        - Не пойдешь? Ой ли! Аль позабыл, что давно супротив князя Дмитрия злодействуешь? Аль не так? Заупрямишься - узнает твой князь, как ты ему за доверие подлостью платишь.
        Кромкин ладонью вытер с лица крупные капли пота.
        - Гляжу, никак, вспотел?
        - Лучше руки на себя наложу.
        - Врешь! Ой врешь, Демьян! Сам себя со свету белого не сживешь. Любишь себя. Жизнь свою сытую да богатую любишь. Из-за жадности двум князьям служишь, а может, и еще кому-нибудь. Страх в себе лучше обуздай. Понимай: Мамай - погань, но нынче он над нами хозяин…
        2
        После ночной беседы бояр прошло двое суток. Поручение, полученное от рязанского гостя, начисто нарушило мирное течение бытия, с Демьяном произошло небывалое - от сковавшего его страха, от тревожных раздумий, не дававших даже мимолетной передышки, он разом утерял привычную поступь жизни.
        После отъезда Нюхтина боярин, сказавшись больным, упревая в перине, отказался от пищи, криками приказывая ежечасно окраплять себя святой водой и обкуривать едким дымом сушеной полыни, сжигаемой на углях.
        Однако это не помогло ему избавиться от страха за свою судьбу. Даже хмельное питье не помогло затуманить ясность мышления и забыться.
        Он стал придумывать всякие хитрости, которые помогли бы обмануть рязанского князя ложными вестями о путешествии митрополита. Додумался до того, что решил сообщить князю самим придуманную дату, но вовремя спохватился, сообразив, что у Рязани в Москве кроме него имеются и другие слухачи, которые наверняка по приказу Нюхтина тоже будут вызнавать намерения митрополита.
        Измучившись от разброда всяких мыслей, Демьян после полудня на третий день внял наконец совету супруги сходить в баню попариться до седьмого пота, похлестав себя заговоренным веником. Вернувшись из бани в полном изнеможении, отпиваясь квасом, боярин неожиданно ухватился за блеснувшую светлую мысль - сообщить об узнанном от Нюхтина родственнику жены, монаху Чудова монастыря, тот обязательно даст дельный совет.
        Повеселев от принятого решения, верному человеку отдав приказ - гнать в Москву и передать иноку, чтобы объявился на Клязьме без промедления, так как боярин нежданно занедужил.
        3
        Филарет, монах Чудова монастыря, узнав о хворости боярина, беспокоясь о судьбе сестры, спешно прибыл на Клязьму и, застав родственника в полном здравии, догадался, что позван совсем по иному делу, и, конечно, по важному.
        Скорое появление Филарета застало боярина врасплох. Он не успел придумать, как объяснить то, каким образом до него дошли вести о задуманном злодеянии, и сделать так, чтобы у Филарета не появились от недоверия свои домыслы на этот счет.
        Зная характер Филарета, Демьян, предваряя важный разговор, старался гостя улестить словами об его уме и сметливой прозорливости. Этот разговор состоялся после обеденной трапезы, за которой хозяин и гость, вкушая с удовольствием обильную снедь, мало уделяли внимания хмельному питью.
        Откушав, Филарет высказал благодарность сестре за угощение и предложил боярину отправиться после чревоугодия на прогулку.
        Дородный и даже грузный Филарет на облик был благообразен. Его взгляд карих с лукавинкой глаз был пытлив, в нем угадывалось умение этого человека владеть собой.
        Боярин и монах вначале шли тропинкой молча, лишь оказавшись на берегу Клязьмы, Филарет, оглядев боярина, спросил:
        - Подошла пора, Демьян, поведать, по какой надобности затребовал меня.
        Кромкин стер рукой со лба выступивший пот и, смотря себе под ноги, сообщил, что недавно от прохожего странника, Божьего человека из Рязани, прослышал о том, что в Орде замыслили злодеяние против житья митрополита Алексия. Окончив рассказ, Демьян, довольный, что говорил гладко и убедительно, взглянул на собеседника и смутился, увидев на его лице усмешку, явно свидетельствующую о том, что монах сомневается в правдивости рассказанного.
        - По правде поведай, от кого узнал лихую весть? - спросил Филарет. - Сказывай, кто из Рязани посетил тебя, ибо оттуда крамольные вести у нас заводятся.
        - Про что спрашиваешь, непонятно?
        - Про то самое, кое нюхом чую. Конечно, мое дело сторона, потому на твоей совести от кривды затвердеет короста.
        - Пошто же эдакое недоверие?
        - Поведанное тобой понять заставило, что надобно тебе от меня совет заполучить, что надобно изладить для извещения владыки о задуманном. Совет ждешь не какой-нибудь, впопыхах с языка скинутый, а чтоб был со смыслом мудрости.
        - Сделай милость, Филаретушко. Ведь какая страсть замыслена. Сделай милость, просьбу мою не оставь без внимания.
        - Про какую милость лопочешь? Тебе, чать,[6 - Чать - по-видимому, возможно, чай.] понятно, что даром о таком думать не стану. Тебе ведомо, что по воле Всевышнего задаром только птахи наш слух услаждают. Но аз многогрешный разумею, что даровой совет завсегда безо всякой пользы оборачивается.
        - Так разве даром прошу? Не малолеток, понимаю.
        - Тогда другой сказ. Уважу твое пожелание за угодья возле деревеньки Костылихи. Лес там больно духовитый. Тебе он вроде лишний, а мне - с руки. Как решишь?
        Боярин, не ожидавший такой спрос за совет, даже остановился, хотел было начать торг, но сплюнул и, кивнув, ответил:
        - Согласен. Сказывай, чего ладить. Не томи!
        - Больно скорый. Просишь не блоху на ногте раздавить.
        - Дак!
        - Помолчи малость.
        Филарет, шевеля губами, долго шагал молча, временами приподнимая голову и глядя на небо, потом, остановившись, твердо сказал:
        - Подкидную грамотку владыке сотворим…
        4
        Пятый день после полудня над Окой начинал дуть одичалый ветер. Такому ветру время по осени лист обрывать, а он буянит в летнюю пору. Его шквалы налетали с северной стороны, распарывая в небесах паруса облаков.
        Временами меркло солнце, а река разом темнела, отливая стальным холодным блеском.
        Богатырским шлемом высится над Окой кремль Рязани. За его стенами шумно шелестит листва молодых деревьев. Посажены всего шесть лет после последнего нашествия на княжество. Огонь, запаленный врагами, погулял по Рязани и по всему княжеству вольготно.
        Разорили княжество татары, а князь Олег упрямо приказывал рубить новый кремль, собор и всякие жилища из дубовых бревен. В венцы его терема положены бревна в один обхват. Дубы рушили в зимнюю стужу спящими, чтобы, расставаясь с жизнью, не плакали, а их соки, утихомиренные, оставались в бревнах, помогая им каменеть в срубах. Кремль ставили под зорким приглядом князя. Хоромы князю поставили просторные. Семья у Олега большая.
        Кремль Рязани с виду суров. Суров и князь Олег Иванович - недаром в народе кличут его неулыбчатым. На Руси знают, что именно Рязань заслоняет Москву с юга, а с востока за нее принимают на себя вражескую злобу княжества Владимирское и Нижегородское.
        С гульбищ княжеских хором Ока как на ладони. Глаз не оторвешь от ее вольготных просторов, богатых водой. Она - спасительница людей при любом вражьем лихе. За нее уходит народ вместе с князем. За Окой отсиживаются до той поры, пока враги, досыта не наглотавшись дыма пожарищ, уволакивая добро и пленных, убираются откуда пришли.
        Одичалый ветер мечется, взбугривая реку волнами с пенистыми гребнями. Ветер, о том вся Рязань знает, нагоняет на князя мрачность, его взгляд в такую пору холодит всех, на кого он смотрит.
        Ветер начал мутить разум князя с того года, когда Боброк, по слову Москвы, наказывая Рязань за упорство неподчинения воле князя Дмитрия, разбив рязанские рати, заставил в страхе бежать за Оку и княжеством временно правил Пронский. Спасибо зятю, мурзе Салахмиру, уговорил Дмитрия простить Олега и дать ему возможность вернуться в удел. Татарский родственник удел вернул, но Орда не помиловала и княжество следом разорила.
        Олег Иванович живет с худой славой на Руси. Слывет горделивым, заносчивым и мастаком распускать про неугодных ему князей обидную молву, из-за которой порой льется кровь. Он сел на княжество, когда Дмитрий еще разводил мокреть в пеленках, и Олега злило, что судьба милостиво обошлась с Дмитрием, возвысив его над всеми уделами. А все только потому, что для Москвы от любой беды Рязань - заступница. Олег считает, что его Рязань древнее Москвы, больше выстрадала, обливаясь кровью и слезами за Великую Русь…
        Сегодня с утра, запершись в думной палате, Олег писал заметы о последнем нашествии. Сам писал, не доверяя летописцу, хотя в мудрости его не сомневался, но свой разум ставил выше. Деяние свое возвеличивал, сознавая, что своей гордыней навлекал на себя неприязнь всех, кому становился в жизни поперек дороги иной раз только ловкими лживыми наветами.
        Ветер холодил князя ознобом непонятного страха. Олег знал, что из Орды горя ждать нет основания. Совсем недавно был в Рязани посланец Мамая, но тревожные мысли копошились и мешали писать заметы.
        Облик князя видный - рослый, но сухопарый, - и хотя носил Олег одежды из темных материй, ткани были дорогими. К народу Олег никогда не выходил с непокрытой головой - всегда помнил, что он князь, и считал, что малейшее опрощение в одежде, которое допускал ненавистный ему Дмитрий, только принижает княжескую власть.
        Ненависть была силой жизни рязанского князя. Ненавидел он Москву с той поры, как на ней начал княжить несмышленый парнишка, теперь дородный князь Дмитрий. Мальчик сразу начал на него скалить зубы, и Олег понимал, что делает он это не от своего ума, а по наущению наставника митрополита Алексия. Будь Алексий возле него, давным-давно правил бы Русью и был бы единственным великим князем, а то теперь их три: московский, рязанский и тверской. И Олега волнует вопрос: долго ли Дмитрий по воле Алексия и Сергия Радонежского будет терпеть эту великокняжескую троицу?
        Когда-то митрополит помешал его дружбе с Дмитрием, не дозволил подопечному князю привыкать к рязанской лести. Теперь же Олег и сам не знал, кого он больше ненавидит: князя или митрополита. Но ведал твердо, что митрополита боится, ибо тот властью, данной ему Церковью, может сжить его со свету.
        В своем княжестве Олег хозяин всей мирской жизни, но в церквях, что стоят в уделе, его власти нет. Тут власть Москвы. Епископ в Рязани - ставленник митрополита. А епископ своим словом смущает боярство. Хорошо, что у Олега есть верный боярин Селиверст, он знает, кто из бояр чем дышит. Иной раз кто-то из бояр после хмельного застолья отдает Богу душу, а все оттого, что Нюхтин решит, что он живой неугоден ни князю, ни ему, верному княжескому слуге. Зазвонят тогда в Рязани уныло колокола в церквах, запоют вечную память о том или ином усопшем боярине, который еще недавно был знатен, но решил, по мнению Селиверста, косить глаз на Москву.
        Когда недавний посланец Мамая, отрыгивая после трапезы, сообщил о причине своего приезда в Рязань, дерзкие слова татарина заставили Олега затаить дыхание: замышлялось злодеяние не против московского князя, а против князя Церкви Великой Руси. Олег покрылся испариной, он не мог знать, как сотворят татары свое злодейство против митрополита, но понял, что свершится оно из-за ненавистного ему Дмитрия, послушного исполнителя воли Алексия, ненавидящего власть Орды над Русью. Мамай, желая расправиться с Алексием, надеялся, что смерть монаха лишит Дмитрия силы, питавшей московского князя.
        Олег не посмел не пообещать посланцу Мамая выполнить желание хана и узнать дату поездки митрополита в Нижний Новгород, но сам не был уверен, что сможет оказать помощь Орде, хотя все же надеялся, что Нюхтин не подведет и окажет-таки Мамаю услугу.
        Проводив боярина, Олег уже трижды посещал собор, где епископ служит молебны о ниспослании здравия митрополиту Алексию. Князь не сомневался, что рязанский епископ обязательно сообщит об этом в Москву, а когда свершится злодеяние, Олег перед Москвой и всей Русью будет чист совестью - кто ему осмелится не поверить, ведь, моля о здравии митрополиту, он и не мыслил о грядущей беде.
        Олег, как и Мамай, надеялся, что московский князь, оставшись без Алексия, растеряется, тогда Орда не упустит удобного момента, изгонит Дмитрия и, помня об услуге рязанского князя, возведет его на московское княжение.
        Это была заветная мечта Олега. Вот и сейчас, вышагивая по гульбищу, представил, как под звон колоколов въедет на белом коне в Московский Кремль, а потом по примеру приснопамятного Ивана Калиты с помощью Орды сомнет удельных князей.
        5
        Не затих ветер и ночью. Темнота пала сажистая. Потерялся в ней кремль Рязани.
        Небо в звездной россыпи. Над Окой - Млечный Путь, как сияющий алмазами покров. На стенах кремля подают голоса дозорные. Ветром разносит их выклики: «Сподоби, Господи, своей милостью рабов грешных».
        Княгиня Ефросиния лежала в постели, но заснуть не могла, а все оттого, что в хоромы затемно пришел боярин Селиверст и князь после трапезы заперся с ним в думной палате. Теряла покой княгиня, когда муж оставался с глазу на глаз с боярином. Она догадывалась, что и сегодня Нюхтин объявился неспроста, и не сомневалась, что они опять затевают сговор. Супруг не может спокойно жить, с виду будто дружит со всеми другими уделами, а на самом деле разводит смуту.
        Княгиня обходила вниманием боярина, считая его оборотнем в людском облике и зная, что его руки в крови, которую тот не успевает смывать, благочестиво уверяя, что творит суд над крамольниками ради мирного житья князя с княгиней.
        У окна ветер сорвал с привязи тяжелый ставень, и он со стуком ударялся о раму. Стук поднял княгиню на ноги.
        Скинув парчовое покрывало, отороченное собольим мехом, княгиня встала с постели, прислушалась к высвистам ветра, собачьему лаю и выкликам дозорных. Голубая шелковая рубаха до пят скрывала статный стан Ефросиньи. Лицо княгини на красоту не броское, но горделивое, с горбинкой на носу, горделивость и от карих глаз в глубоких подглазицах. Волосы золотятся, заплетенные в косу, будто ржаная солома.
        Полумрак в опочивальне, заставленной сундуками, лампады перед иконами.
        Княгиня прошла по покою, утопая босыми ногами в ворсе ковра, и встала на колени, остановив взгляд на большом образе мученицы Параскевы Пятницы. Перекрестившись, положила первый земной поклон, начав шепотом читать молитвы, отвешивая поклоны после всякой прочитанной…
        Отворилась тяжелая дверь опочивальни и, нагнувшись, вошел князь Олег Иванович. Увидев жену на молитве, улыбаясь, спросил:
        - Пошто не заснула? А Господа о чем молишь?
        Не услышав от жены ответа, спросил озабоченно:
        - Никак, встревожена чем?
        Выпрямившись, княгиня поднялась с колен, поглядев на мужа, ответила:
        - Молилась, чтобы Господь отвел от тебя недобрую волю оборотня.
        - Кого ты так называешь?
        - Нюхтина.
        - Досадил он чем?
        - Делами многогрешными.
        - Творит он их ради нашего покоя.
        - Кровью творит. На руках она у него. Ведомо ли это тебе?
        - Ведомо. Потому и нет крови на моих руках. Аль запамятовала, сколь всяких крамольников в княжестве? Селиверст стережет нас от их злых умыслов. Кроме татар есть и у нас свои супротивники. Москва под боком, смущает моих бояр. Дмитрий кого угодно с ясного толку собьет. Славой своей перед всей Русью кобенится.
        Княгиня, сев на лавку, обитую парчой, неожиданно спросила:
        - Кого Селиверст сбивал с толку на Клязьме?
        - Не пойму, о чем спрашиваешь.
        - Аль я не жена твоя? Аль не должна знать обо всем, что деется в княжестве, чтобы вовремя оборонить тебя и себя от любой напасти, - продолжила княгиня, порывисто встав со скамьи. - Есть в Рязани верные мне боярские жены, они вызнают от мужей все новости ночной порой. От них о многом тайном я узнаю. Вот и нынче узнала, но от тебя самого услышать хочу, что сотворил боярин по твоему наказу на Клязьме.
        Князь недовольно пожал плечами и сухо сказал, будто приказал:
        - Ложись спать, лапушка!
        - Ужо лягу, как ответишь. Правду скажи.
        - Нет тебе дела до нее!
        - Чую, что опять Москва тебе не по сердцу легла.
        - А ты что ж, опять дружбой с Москвой бредишь, лапушка?
        - С ней нам надо шагать. Неужли не пристал еще от гордыни? Неужли впрямь думаешь осилить Дмитрия?
        - Аль я глупее его?
        - Умом Господь тебя не обидел. Только душа в тебе холодная. А все оттого, что нет возле тебя людей, кои в избытке возле Дмитрия. Только на свой ум надеешься, а ведь у других он тоже водится.
        Скрестив руки на груди, княгиня, стоя перед мужем, спросила:
        - Зачем Нюхтин на Клязьме был?
        - Я посылал. Надобно было мне узнать, у кого Дмитрий мечи закупает.
        - Будто сам не знаешь, у кого мечи покупает? - засмеявшись, спросила княгиня.
        - Чего привязалась? - Князь хотел обнять жену, но та сказала шепотом:
        - Не тронь меня! - Помолчав, строго спросила: - Что обещал, когда под венец вел?
        - Помню! Обещал ничего не утаивать от тебя!
        Недовольный князь, решив прервать неприятный разговор, направился к двери, но княгиня остановила его вопросом, от которого он вздрогнул:
        - Какой интерес возымел Мамай к житью митрополита?
        - Кто сказал?
        - Сам Мамаев гонец. В мед ему репейный сок подмешала, вот он и разболтался. Только вот не поняла я, зачем Мамаю владыка понадобился.
        - Истинно, лапушка, мне татарин об этом слова не сказал.
        - Лжешь! Все равно скажешь всю правду.
        Князь в смятении вышел из опочивальни.
        Глава четвертая
        1
        Всесословная Русь, истово молясь, теплила лампады и восковые свечи перед иконами. Молясь, она верила, что теплом их огоньков согреет сердца святых, задобрит, обратит на себя внимание и с их помощью вымолит себе заступничество от всех напастей. Заступничество той неведомой силы, которую Церковь славит звоном колоколов, величая ее пугающими словами - Господь Всемогущий.
        Что порождало на Руси неудержимое стремление к отшельничеству? Конечно, только отчаяние от неизживного людского страдания. Утеряв последнюю надежду на житейский покой и желая хотя бы сохранить мечту о нем, люди уходили в лесную глухомань и в скитах обретали наконец мнимый покой, желанный покой одинокой беседой с Богом.
        Жизнь монастыря началась с кельи, срубленной для душевного покоя боярским сыном Варфоломеем, ставшим в монашестве Сергием, а в людском сознании всея Руси с величанием Радонежский…
        Монастыри правили Русью властью Церкви. В XIV веке по Великой Руси прошла народная молва про монастырь Святой Троицы. Он стоял деревянной крепостью всего в пятидесяти четырех верстах от Москвы, во власти заповедных радонежских лесов, на холме по прозванию Маковец, обжатом с трех сторон речкой Кончурой с притоками.
        2
        Августовская ночь.
        Небо в густых облаках. Обломок луны, похожий на полуприкрытый глаз филина, то утонет в них, а то, появившись вновь, засветится серебром, щедро раскидывая по угодьям монастыря тени с расплывчатыми диковинными очертаниями.
        Ночной покой в монастыре. На стенах его покой стерегут дозорные.
        Августовская ночь, льется с небес свет, напоминающий по цвету пепел…
        Вскоре после полуночи монастырский вратарь, ветхий годами, разморенный дремотой, приняв благословение от игумена Сергия, выпустил его из монастырской ограды на волю в лесную пучину в сопровождении медведя, на этот раз не ударил в колокол, не подал весть дозорным, поняв, что он ушел на привычную беседу с лесной мудростью, а не в Москву, так как не было с ним неизменного спутника инока Пересвета.
        Отец Сергий прозван народом при жизни Радонежским святителем. Живая легенда Руси о человеческой мудрости. Скупой на слова монах поднят народной молвой превыше митрополита.
        За что ему оказана такая честь? За что исстрадавшийся народ, запуганный гневом Божьим, оплетенный паутиной суеверий, отдал Сергию свои светлые помыслы и надежды на спасение себя от всех извечных бед? Почему именно в нем узрели люди того, кому под силу сказать им заветное слово? Только за то ему такая слава, что именно отец Сергий первым подал голос, прозвучавший как набат, и сказал то заветное слово, поведал, как простому люду обрести силу, чтобы Русь смогла жить без ярма.
        Слова отца Сергия прозвучали с амвона основанного им монастыря и стоустой молвой разнесены по Руси, услышаны митрополитом Алексием, узаконены им истиной и внушены князю Дмитрию.
        Нет доступа свету ущербной луны в лесные дебри. Отец Сергий идет во мгле следом за зверем, не видя медведя, но слыша его дыхание и отфыркивание. Медвежонка шесть лет назад принес игумену бортник, а Сергий выпестовал в звере собачью преданность. Под лапами медведя похрустывают валежины. Босые ноги Сергия ступают бесшумно по хвойному пружинистому настилу.
        Лесная мгла Сергию не помеха. Путь знаком и ведет к месту на берегу заводы речки Кончуры, где сорок два года назад он со старшим братом Стефаном, иноком Хотьково-Покровского монастыря, запалили первый костер, выбирая место для кельи.
        На этот раз пришел в лес, чтобы осмыслить в который уж раз увиденный сон. В памяти он ясен. Чистое поле с редкими ракитами. Ковыльная трава по пояс человеку. Река с пологими берегами. Татарские полчища на ее берегу, и наносит ветер от них дух конского пота. Возле лесной стены - ратные силы Руси, впереди которых на коне возвышается князь Москвы Дмитрий, а возле него с одной стороны - Сергий, с крестом в руке, а с другой - митрополит Алексий. Вдруг слышится свист певучей стрелы, вонзается она в грудь митрополита, и старец замертво падает на землю. Сергий с князем склоняются над ним, тут сну конец.
        Пробудившись, Сергий вышел из кельи и лунной ночью направился в лес, к его покою, чтобы самому обрести покой и понять смысл сна, который настойчиво снился ему то в темную, то в дождливую, то в ветреную ночь.
        Сергий не любил сны, ибо редкие из них не сбывались, а этот сон начинал пугать его своей настойчивостью.
        Мысли Сергия о митрополите. Кто мыслит о его насильственной смерти? Кому Алексий ненавистен? Сергий знал, что у митрополита есть немало недругов среди монашества, среди удельных князей и бояр, знал он и то, что Алексий из-за князя Дмитрия не в чести у Мамая. Однако не верил в то, что у кого-то из татар поднимется рука на мудрого старца. Алексий бесстрашен, и хотя уже дважды в его тело вонзались ножи лиходеев, митрополит продолжает жить и своим бесстрашием помогает жить тем, кто видит в нем оплот мудрости, необходимой Руси.
        Быстро светало. В небе творилось волшебное смешение красок раннего утра. На лысом небе без единого облачка полосы розового и зеленого цвета, чередуясь, становились все ярче и ярче. Восточный горизонт уже полыхал солнечной позолотой. Все лесное, что было скрыто ночной темнотой в сизом сумраке утра, становилось зримой явью, готовой даже днем стать небылью, сказочным видением с помощью людского сознания…
        Колокол-большак в монастыре подал голос. Благовестили к заутрене. Эхо заботливо разносило звоны, и они плыли в утренней тишине густыми голосами над просыпавшимися лесами.
        Сергий в сопровождении медведя шел утренним лесом на зов колокола, шел к своим тревогам и заботам нового августовского дня. День обещал быть погожим…
        3
        Воскресный день.
        Решив повидать митрополита, чтобы унять тревогу, рожденную раздумьями о вещем сне, отец Сергий выехал с иноком Пересветом из монастыря еще до первых петухов.
        Брезжил рассвет.
        За селом Озерецким лесная дорога петляла чащобами среди болот и мочажин с частыми настилами гатей. Над ней курился бородатый дымок ночного тумана.
        Ехали молча.
        Пересвет - человек богатырского сложения - сидел на коне с молодцеватой осанкой воина, уперев в бок левую руку с луком. Дорога в Москву в летнюю пору опасна из-за встреч с ватагами худых людей, у них свое обхождение с путниками. Правда, встречи с лихими людьми для Сергия не опасны, и они чтут игумена. Пересвет уже не первый год сопровождает Сергия в поездках и хорошо знает его характер, а потому безропотно ждет, что молчание игумена кончится и он, может быть, услышит его словесное откровение, которое наверняка запомнится ему, станет важным для жизни назиданием.
        Но на этот раз игумен ехал молча, лишь временами глубоко вздыхал.
        Возле Лебяжьего озера взревел медведь. Кони спружинили мышцы, похрапывая, навострили уши, боязливо озираясь. Сергий успокоил своего коня, похлопал его рукой по шее, натянул повод, и конь с места взял полный бег.
        Под птичье щебетание доехали до гатей возле села Непрудского. Для сокращения пути Сергий свернул на старую гать. Вскоре его конь угодил ногой между гнилых жердей и, повредив ее, начал сильно хромать. Оставив коня на заезжем дворе в Непрудском, Сергий пересел на другого и с Пересветом они доехали до часовни Cвятого Фоки на Яузе. Оставив коней во дворе часовни, пешими прошли в ворота Москвы. Сергий почти всегда ходил по Москве в Кремль пешком, исключение делал только тогда, когда лошадей за ним присылал сам князь или митрополит.
        На улицах люди, узнававшие Сергия, торопливо обнажали головы, смиренно ожидая его благословения, старики и женщины становились на колени, шустрые ребятишки бежали к родителям, предупреждая их о приближении игумена, и тотчас возле калиток появлялись матери с младенцами на руках.
        В узком переулке Сергий и Пересвет увидели впереди толпу нищих, ведомых юродивым во власянице и веригах из цепей. Юродивый опирался на деревянный посох, украшенный медным голубем. Нищие пели псалом. Навстречу нищим выехали конные воины, закричали на бедолаг, преградивших им путь, но лишь только увидели Сергия, смолкли, спешились и, склонившись, ждали с непокрытыми головами, когда он прошествует мимо них.
        Пересвет шагал размашисто, расчищая Сергию путь, для острастки покашливая. Сергий же, не переставая, чертил рукой в воздухе крест.
        В Кремль путники вошли через Боровицкие ворота и направились к Успенскому собору. Народ, что толпился и в Кремле, был другой - сытый, самодовольный. По большей части встречались здесь бояре с домочадцами, иноземные торговые гости, воеводы и вездесущие монахи. Все беседовали чинно, без крика, некоторые прикрывали рот руками, а те, кто не желал, чтобы посторонние услышали их разговор, перешептывались, говорили друг другу в уши.
        Толпа в Кремле была нарядной. От парчовых боярских одежд, от красочных аксамитов и шелков, украшавших женщин, от непривычных для Руси иноземных одежд толпа казалась торжественной.
        Завидев Сергия, нищие и юродивые на паперти собора подняли гвалт, кидались перед ним на землю, хватая его за полы рясы, просили благословить. Сергий с трудом пробрался сквозь толпу и вошел в душный полумрак собора. Свечи и лампады чадили. Запах горячего воска смешивался с ароматом ладана, дымок рваными волокнами нависал над молящимися.
        Посреди собора, на кафедре, возвышаясь над сонмом духовенства, стоял митрополит Алексий.
        Появление Сергия не прошло незамеченным. Дойдя до амвона, он в распахнутые царские врата вошел в алтарь, приложился к престолу. Выйдя обратно, он спустился с амвона, встал на колени перед стоящим на кафедре митрополитом и, приняв благословение, отошел в сторону правого клироса.
        Дородный рыжебородый кудлатый протодиакон, откашлявшись, начал выговаривать ектению, а после каждого его возгласа стройный хор громогласно выпевал «Господи, помилуй».
        Дождь пошел только вечером и разом образумил людскую суматоху на улицах. Ветер стих, и стало душно.
        В трапезной митрополита низко нависал потолок из дубовых плах, расписанных узорами из райских цветов, созданных вдохновенной фантазией живописцев.
        После всенощной за столом для вечерней трапезы разместились четверо: митрополит Алексий, тверской епископ Евфилий, игумен Спасова монастыря на Яузе Андроник и отец Сергий.
        Заставлен стол мисами со снедью и деревянными тарелками. Митрополит - ярый противник застольного убранства.
        Сергий доволен, что митрополит нежданно приготовил ему встречу с любимым учеником Андроником.
        Андроник, низкорослый сбитый крепыш, подражавший простотой монашеского облачения учителю, увлекательно рассказывал, как он укреплял монастырь, так как был уверен, что его стены не раз послужат заслоном Москве от врагов.
        Митрополит слушал нахмуренно и неожиданно перебил Андроника:
        - Любые замыслы о сем держи в уме и словами не выпускай на волю.
        - В твоем-то покое греха в том сказе нет, владыка.
        - Разумом пойми - любой дельный замысел хорони в памяти.
        За столом наступило молчание. Все занялись едой. Ели не торопясь - жареных карасей надо есть без торопливости. Рыба на вкус приятная, но костлявая. Запивали еду квасом, настоянном на листе смородины.
        Сергий, внимательно наблюдая за митрополитом, нашел в его облике заметные перемены: он чаще обычного прикрывал глаза, как бы отгораживая себя от всего, что творилось вокруг, усилилась дрожь в руках, седина стала белее снега. Только глаза были прежними, в них знакомая цепкость и ясность взгляда.
        Почти не расставаясь с митрополитом весь день, Сергий постепенно успокоился, не заметив в нем какой-либо тревожности, однако сейчас, за трапезой, обратил внимание на то, что Алексий, хотя и принимал участие в застольной беседе, порой погружался в какие-то свои сокровенные раздумья. Сергий не сомневался, что рассказ Андроника мешал ему думать, потому он и прервал слова игумена. Для Сергия не было секретом, что Алексий благоволил к игумену, именно по его настоянию Андроник и стал настоятелем основанного митрополитом монастыря на Яузе. Сергий, глядя на Алексия, мысленно посетовал, что из-за своего сна донимал себя домыслами о недуге митрополита. Правда, для этого у него были веские причины - навещавшие Троицкий монастырь бояре и смерды в один голос твердили о недужности старца.
        Епископ тверской дороден в меру. Суровое лицо заросло смоленым волосом. Во взгляде холод. Смотрит он вокруг безразлично и даже сонливо, но это обман. А на Сергия он смотрел пристально, стараясь запомнить все мелочи, и предвкушая, как станет дома рассказывать о встрече с радонежским игуменом, которого видел впервые, но о ком слышал немало всяких былей и небылей.
        В трапезной сгустился сумрак. Вошел монах, поставил на стол два свешника с зажженными свечами и покинул трапезную, плотно затворив дверь, зная, что митрополит не терпит приоткрытых дверей. Все за столом молчали. С улицы через открытое окно слышался плеск дождя в лужах. Митрополит тихо сказал:
        - Поди, на всю ночь зарядил.
        Митрополит, встав из-за стола, подошел к окну и, не оборачиваясь, заговорил:
        - Вчерась приснилась мне татарская царица Тайдула, кою мне с Божьей помощью удалось вылечить от слепоты. Была она простоволоса и звала к себе. Мертвая звала. Все чаще и чаще вижу сны, в коих покойники меня к себе зовут. Срок, выходит, мой приближается.
        За столом никто не проронил ни слова. Митрополит, отойдя от окна, прошелся по трапезной, остановившись у стола, поглядел на своих гостей и заговорил не торопясь, как бы желая слушателей вести от только что сказанного:
        - Плохо Тверское княжество людскую жизнь правит! А ты, Евфилий, будто ослеп и сего не видишь. Князь твой злобой грешит. Боярам над смердами великую волю дал. Печалятся мне люди. Печалятся, унывая от всяких горестей, обращаются люди к Господу с надеждой.
        Замолчав, митрополит допил из чарки квас и наставительно добавил:
        - Поведай князю об услышанном от меня. Прямо скажи, что митрополиту, князю святой Церкви Великой Руси, докуки смердов не по душе. Слышишь?
        - Слышу! Только дозволь слово молвить, святитель.
        - Молви.
        - Каков нрав у тверского князя, тебе ведомо. Может, лучше повелишь ему грамотку написать. Грамота твоя сильнее моего слова.
        - Ишь, каким зайчишкой прикинулся! Во всем, чую, потакаешь князю. Неужто боишься?
        - Боюсь, святитель.
        - Дозволил запугать себя!
        - Злобив больно князь.
        - Ты - слуга церкви Господней. Понимай, за кем сила. За тобой, Назарий. Ты о моем нраве не забывай, а то пользуетесь моей старостью, а я гляжу, гляжу да и ногой топну на Тверь. Князь гневит меня через меру. Дождется - повелю церкви в уделе затворить.
        Евфимий, перекрестившись, поднялся с места.
        - Уразумел? - строго спросил митрополит. - Спроси отца Сергия, как он по моей воле затворял церкви в Нижнем Новгороде да князя с боярами вразумлял. Запоминай, Евфимий, сказанное. Поостережешься поведать князю мою волю, так велю самого за ослушность в затвор послать. Сыто и праздно в Твери жизнь правите, не ведая, чем нонешняя Русь живет. А Русь наша хранит в помыслах светлых надежду на милость Божью. - Алексий оттянул пальцами ворот, вздохнул: - Душно мне от мокрети.
        Игумен и епископ, получив благословение владыки, вышли из покоев.
        После их ухода старец обратился к Сергию:
        - Видел хитреца? Тверскому князю он во всем потакатель и помощник. Ужо навещу Тверь и отучу князя за спиной Руси с литовцами перемигиваться. На колени его перед церковью поставлю.
        Митрополит и Сергий вышли в узкий коридор, пахнущий теплой смолой, и направились к опочивальне, дверь в покои перед ними растворил белокурый послушник. Темень здесь разгоняли три горящие лампады.
        - Взгляни на лик Спасителя, отче.
        Сергий подошел к киоту, и тут же его взгляд был прикован выражением глаз Христа. Заметив удивление Сергия, митрополит, улыбнувшись довольно, произнес:
        - Вижу, приметил, что очи у Спасителя наши, такими же Русь глядит на свет Божий.
        - Кто поновил образ?
        - Да тот юноша, коего ты направил ума-разума набираться у Паисия. Твое благословение его рукой водило, когда возымел он желание по-нашему очи Христа написать.
        - Радуюсь, что узрел в нем искру Божью. Как же он решился на такое деяние? Не сробел?
        - Он, как я приметил, не робкий, только душой больно мирской.
        - Сейчас-то где обретается?
        - Повелел я ему опять в монастырь податься. Волю твою на то не порушил.
        - Зимой возьму его к себе в Троицу.
        - Не спеши. Пусть сам обретет путь к Господу.
        - Смотрю и поверить боюсь: такими очи Христа Русь еще не видала.
        - Увидит. Русь все по-иному видит. Не только страхом перед Господом живет, а заветной надеждой на его милость. Русь мнит Господа милостивым. И милость эта нужна ноне Руси. Родится от нее в наших людях сила богатырская, что поможет встретить грудью дьявольскую татарскую ярость.
        Митрополит, взглянув на Сергия, предложил ему сесть, пояснив смущенно:
        - У меня и самого в ногах силы в обрез. Моя старость настырная. Не поверишь. Всяко норовит меня на вечный покой отправить.
        Спросил после паузы:
        - Какая нужда привела тебя ко мне?
        - Сны вещие - тому причина.
        - Сны? - удивленно спросил старец. - Уж не подметная ли грамота приснилась?
        - Про что грамота?
        - Сейчас прочтешь.
        Алексий подошел к аналою, из-под раскрытого Евангелия достал листок пергамента. Передав его Сергию, повелительно произнес:
        - Прочти и позабудь!
        Сергий, прочитав неразборчиво писанные строки, побледнел. Вернул грамоту старцу, а тот вновь положил ее под Евангелие.
        - Да как же замыслилось такое?
        - Замыслилось. Мамаю со мной тесно на Божьем свете. Тут важнее другое: по какой причине такое замыслилось именно в нынешний год?
        - Неужли Мамай на разорение Руси замахнулся?
        - Истину молвил! В этом причина его ненависти ко мне. Он ведает, что князь верит мне, и надеется, что без меня Дмитрию станет худо. Но невдомек татарину, что беда для Орды не во мне, а в слитности Руси удельной. Тебя спрашиваю, отче, веришь ли в вызволение Руси от ига?
        - Верю!
        - Оттого-то Мамаю и надо нас убить, надо Русь лишить молитвенников за ее покой.
        - Поплывешь?
        - Нет! Беречь себя стану, чтобы дольше молиться о силе Руси до того дня, когда, встав с глазу на глаз с врагом, отобьет у татар охоту на ее разорение. К чему мне перед Мамаем своим бесстрашием хвастаться? Живой я нужнее Руси. Уверовал, грешный, что Русь Великая обретет силу богатырскую, и крепка в этом наша вера с тобой, отче.
        Замолчав, митрополит, стоя у раскрытого окна, долго слушал плеск дождя и заметил сокрушенно:
        - На всю ночь разошелся…
        4
        После возвращения в монастырь Андрею сразу пришлось заняться работой, он помогал Паисию в написании иконы Спаса Нерукотворного, предназначенной для нового храма в монастыре на Белом озере. Икону заказали для храма в честь святого, имя которого носил именитый боярин Питиримов. Сам боярин и игумен монастыря привезли заказ, и прихватив с собой образец, по коему должна быть написана икона. Образец был списан с хранящейся в Новгороде иконы, почитаемой новгородцами как святыня.
        В монастыре на Белом озере были иконы, написанные Паисием, поэтому игумен, которому нравилась его работа, убедил боярина-жертвователя передать заказ на икону именно в руки старого мастера. Однако тот упорно отказывался от заказа, ссылаясь на свою старость, правда, наиболее важной и даже, пожалуй, главной причиной отказа послужило то обстоятельство, что Паисий не любил писать копии.
        Заказчики долго уговаривали Паисия, даже призвали на помощь игумена. Тот на разные лады увещевал Паисия, доказывал ему, что выполнение заказа наверняка принесет для обители пользу, так как боярин обещал в благодарность сделать богатый вклад. В конце концов Паисий согласился, но выговорил условие, что будет писать икону, не придерживаясь в точности цветов привезенного образца. Заказчики неохотно, но согласились с его условием, зная, что упрямого Паисия им все равно не переубедить.
        Обрадованный возвращением Андрея, Паисий, дав юноше отдохнуть с дороги, отправил его на поиски в округе нужной для иконы доски. Андрей возвратился через восемь дней и привезенные им доски живописец признал годными.
        Паисий лично наблюдал, как монастырский плотник готовил доску для иконы. Когда она была готова, старик с помощью Андрея по своему рецепту приготовил для нее левкас. Наконец старик показал Андрею образец, с которого им предстояло писать икону, при этом увеличив изображение. Паисий, однако, скрыл от Андрея, что добился согласия заказчиков на то, чтобы брать для иконы краски по своему усмотрению…
        Шли дни. Паисий наносил на доску очертания лика Христа. Работа не ладилась. Старик стирал неудачные штрихи и линии. Андрей неотлучно находился около него, вдумчиво рассматривая привезенный новгородский образец. Андрею казалось, что Спас Нерукотворный, писанный изографом в Новгороде, был слишком скуп по краскам. Изограф при работе будто сдерживал красочную гамму, использовал сочетание двух цветов - оливкового и желтого. Андрей внимательно вглядывался в лицо Христа. Оно было написано в мягкой «сплавной» манере при помощи едва уловимых переходов от теней к свету.
        Особую выразительность изограф придал большим глазам Христа, в которых Андрею виделась суровая отрешенность. Андрея поразило мастерство живописца, для большего впечатления допустившего при написании лица Спасителя небольшую асимметричность - по-разному изогнув на лике брови. Разглядывая образец, Андрей все время возвращался памятью к поновленной им самим иконе и думал о том, что новгородский изограф, сотворитель Спаса Нерукотворного, тоже наверняка видел перед собой какой-то византийский образец. Вечерами Паисий увлеченно рассказывал ученику о канонах новгородского иконописания и, говоря об образце заказчиков, утверждал, что он писан изографом, которому посчастливилось быть сотворителем росписи самой новгородской Нередицы. Старец, поучая Андрея, говорил, что тому обязательно надлежит самому повидать роспись Нередицы и запомнить увиденное навечно, так как эта роспись - великое чудо для очей всякого живописца.
        Наставления Паисия о новгородском иконописании не проходили мимо сознания внимательного слушателя. Андрей и сам уже подмечал его особенности, видел, что каждый цвет у новгородцев играет сам по себе, но в то же время каждый усиливает другой во взаимном противостоянии. У московских мастеров цвета дополняют друг друга, и в их мерном согласовании таится их красота.
        Дни шли. У Паисия все еще не ладилось с контуром иконы. Это доводило его до припадков удушья. Старец то увеличивал, то уменьшал на доске лик Христа, выискивая необходимую пропорцию. Волнения Паисия передавались Андрею, но он не решался предложить свою помощь, - престарелый мастер все принимал слишком близко к сердцу, и ученик не мог знать, как он воспримет его слова.
        Андрей уже говорил Паисию, что ему не по душе скупая гамма красок на привезенном образце. Он обдумывал свое сочетание красок, ему казалось, что на иконе должен быть убран желтый цвет и заменен нежно-голубым, на фоне которого с иной силой выявится лик Христа.
        На маленькой доске он написал икону такой, какой ее задумал, и, превозмогая трепет, наконец решился показать свою работу Паисию.
        Зная осторожное, а вернее, отрицательное отношение старика к вольностям, которые он допускал в иконописании, Андрей не сомневался, что мастер отвергнет и эту его работу, но решил, что все же попросит Паисия объяснить, в чем причина неприятия.
        Паисий, увидев Андреев образец, от удивления встал с лежанки и растерянно начал гладить лоб ладонью. Держа маленькую икону, он то удалял, то приближал ее к глазам, потом, переведя восхищенный взгляд на Андрея, тихо молвил:
        - Стало быть, об едином с тобой думали?
        - Неужли?
        - Помолчи, слушая. Русь - студеная земля, и ей возле лика Христа голубец понятней, нежели пламень желтого цвета. Так и зачнем писать. Поутру завтра поможешь утвердить линии на доске. Понимай: ушла из моих глаз зоркость ясности. Состарился вовсе. - Старик вздохнул, а потом продолжил: - Эй, Андреюшко, ведь как ты опять все дельно удумал! Только так разумею, что голубец надобно еще прозрачней взять. Совсем в твой приплеск. Все тебе дозволю писать, но до очей Христовых не допущу. Потому понимаю, что ты пребываешь в великом заблуждении относительно написания очей на иконах. Понял? И за сказанное мною в сердце обиды не носи. Признаю твои краски, Андреюшко.
        - А заказчик что скажет? Ежели откажется признать наши краски?
        - Не опасайся. Игумен с понятием.
        - А боярин? Ведь это его воля была написать образ.
        - А он не в счет. У меня к боярам невелико уважение. Разумение у них в жиру утопло. Толк понимают только в хмельном меду, а на наши сотворения глядят как бараны на новые ворота. Страхом перед ним себя не замай. Памятуй: я во всем перед боярином в ответе.
        5
        Написание иконы заканчивалось. В волосах Христа сияли золотые нити. Не написаны были только глаза. Паисий имел обыкновение писать их всегда в последнюю очередь, но из-за частого недомогания эту работу откладывал со дня на день. Оставались считаные дни до прибытия заказчиков. Андрей напомнил об этом мастеру, но Паисий заверил, что успеет к сроку, и велел ему не волновать себя чужими заботами.
        Ветреной августовской ночью Андрея разбудили стоны Паисия. Подойдя к его лежанке, Андрей догадался по одному виду старика, что тот горит в жару.
        Всю ночь, то теряя сознание, то вновь обретая его, Паисий просил пить. Андрей не отходил от него ни на шаг.
        Утром весть о болезни иконописца всполошила игумена. Посетив болящего, он вместо доброго слова утешения стал упрекать Паисия в том, что тот совсем не ко времени занедужил, мол, из-за его болезни монастырь лишится благодарности заказчиков. Уходя, игумен настрого приказал старику закончить икону к сроку и предупредил, что, если Паисий не сможет это сделать, он поручит ее дописание любому живописцу по своему усмотрению.
        Угроза игумена так подействовала на старца, что он, собрав силы, поднялся на ноги, решив немедленно дописать икону, но упал в изнеможении на пол.
        Вечером, успокоившись и стараясь забыть о стариковских обидах, Паисий, жестом подозвав к себе Андрея, взял горячими руками его руку и, припав к ней влажной щекой, с трудом прошептал:
        - Андреюшко, благословляю тебя написать очи Спасителя!
        - Какими же они быть должны? - спросил, похолодев, Андрей. - Кои на новгородском образце?
        - Такими, кои подскажет твое разумение…
        6
        Андрей глаза Христа написал. Они были такими, как и на иконе митрополита, поновленной Андреем.
        Паисию полегчало, он знал, что Андрей справился к сроку, и захотел взглянуть на его работу утром, в день сдачи иконы заказчикам. Подойдя к образу, старик сразу остановил свой взгляд на глазах Христа и уже не мог отвести взора от излучаемого ими ласкового тепла. Глаза были прозрачными, как родниковая вода. Они успокаивали. Вселяли надежду и веру в исполнение желаний всех тех, кто будет молиться. Глаза были словно живые, их выражение можно увидеть вокруг в ласковых людских глазах. Паисий стоял перед образом в оцепенении, ощущая, как эти глаза согревали его старческую душу, уставшую за долгую жизнь от тревог и забот. Морщинистое лицо старика ожило от улыбки.
        Андрей стоял поодаль, готовый выслушать любой приговор учителя. Но Паисий молчал и, не взглянув на Андрея, медленно вышел из кельи, оставив его в полном недоумении…
        По наказу игумена икону перенесли в его покои.
        Андрей поставил икону напротив окна, возле стены, и укрыл ее холстиной.
        Заказчики пожелали глядеть икону после обедни.
        Паисий и Андрей, готовясь к показу, переоделись. Андрей надел рубаху и порты, подаренные ему в Москве, подпоясавшись гашником из голубого шелка с серебряной ниткой.
        Колокола вызвонами известили об окончании обедни. Паисий пришел в игуменские покои с Андреем, когда в них стало тесно от собравшейся монастырской братии.
        Заказчики появились позже всех с игуменом и духовенством. Боярин Питиримов, низкорослый и чрезмерно тучный, шел, твердо ставя ноги в красных сафьяновых сапогах, опираясь на посох, втыкая его острие в пол. Он шел ни на кого не глядя, выявляя этим свою спесивость. За ним следовал тщедушный игумен с Белого озера, а завершал шествие игумен монастыря. Боярин на поясные поклоны Паисия и Андрея даже не пошевелил головой, а белоозерский игумен их благословил, не отводя глаз от боярина.
        - Кажите! - резко сказал боярин и, сев на лавку возле стола, вновь повысил голос: - Кажите, говорю!
        Паисий снял с иконы холстину, и по покою прокатился возглас удивления. Белоозерский игумен подошел к иконе, остановился и вымолвил шепотом:
        - Чудо зрим, сотворенное рукой человека.
        Но боярин, встав, подойдя к иконе и отодвинув рукой игумена, присмотревшись, закричал:
        - В чем чудо узрел, отче? Очи на иконе не Христовы. Человечьи глаза у Сына Человеческого. Аль ослепли?
        - А какими им надлежит быть у Спасителя? - спросил Паисий.
        - Божественными!
        - Да Христос-то смотрит на многострадальную Русь! С состраданием смотрит!
        - Не должно быть в его глазах сострадания. На наших смердов надобно Христу зрить устрашающе. Кто писал неправедные глаза? Ты, старик, видать, утерял веру во власть Господню?
        - Я написал очи Спасителя! - сказал Андрей, покрываясь крупными каплями холодного пота.
        - Да кто тебе, смерду неразумному, дозволил свершить святотатство?
        - Я дозволил боярин, - сказал Паисий. - Благословлен Андрей мной на живописное сотворение сего образа.
        - А я не признаю его написания. Икону приму, когда на ней будут написаны Божественные очи, вселяющие Господне всемогущество.
        - О сем не тревожьтесь. Он глаза перепишет, - успокаивающе ответил игумен монастыря. - Паисий, накажи очи заново написать!
        - Я не стану написанное рушить! - выкрикнул Андрей и, рывком кинувшись к иконе, заслонил ее собой.
        - Как это не станешь? Ежели я повелю!
        - Не стану!
        - Ах ты, оборотень! Как смеешь перечить мне?
        Боярин, покраснев от злости, ткнул Андрея посохом в плечо. Юноша от боли вскрикнул. На его правом плече, на рубахе, появилось кровяное пятно.
        - Да я тебя в яме сгною!
        Крича, боярин снова замахнулся посохом, но Андрей шагнул к боярину и вырвал посох.
        - За что обидел?
        Боярин, пятясь, запнулся ногой за половик и упал бы, если бы его не подхватили монахи. Паисий, встав между Андреем и боярином, тихо произнес:
        - Опомнись, Андреюшко!
        Андрей, бросив на пол боярский посох, выбежал из покоя и направился к любимым березкам, добежав до них, задохнувшись, плашмя упал на землю, содрогаясь в рыданиях…
        Вечером, когда благовестили ко всенощной и лесная река слушала голоса певучей меди, когда на небе вызолотился серп молодого месяца, Андрей Рублев, не перенеся обиды, трогательно простился с Паисием, не вняв его уговорам, нарушив завет Сергия Радонежского, ушел из монастыря.
        Андрей понимал, что уходил в мирскую жизнь, переполненную всякими обидами из-за людской несправедливости и зависти. Он был уверен, что глаза Христа написаны им правильно и придет время, и ему поверят, что именно такими глазами Сын Человеческий может смотреть на многострадальную Великую Русь…
        Глава пятая
        1
        Проклятие Руси висело над татарами с года сокрушительного нашествия кочевых полчищ хана Батыя.
        После Батыева опустошения истерзанная, выжженная, залитая кровью Русь, выпив чашу страдания, старательно выискивала закутки для житейского покоя в необъятности дремучих лесов отчей земли. Заповедная нежить лесных чащоб помогала Руси рубить в них новые города в местах, недоступных для ханских набегов.
        Проходили десятилетия.
        Русь под вызвоны колоколов молилась, надеясь, что обещанные попами трубящие архангелы возвестят о Божьей милости. Русь жила надеждами на грядущий покой, не расставаясь с постоянным страхом. Безрадостные для народа десятилетия проходили, сменяемые распутицами весны, летним ароматом трав, мокретью осени и долгими зимними стужами. Под их поступь умирали свидетели шествия жуткой Батыевой смерти. Их места заступали потомки, становясь свидетелями новых вражьих нашествий и козней поработителей. Но с каждым десятилетием в сознании истинных оберегателей Руси, именуемых за трудовое подвижничество смердами и черными людьми, укреплялась к врагам стойкая ненависть, заставлявшая их по зову родной земли бросать сохи, остужать горна кузниц и браться за топоры и вилы. Ветры весны подавали со степных просторов вести о шевелении кочевников, замышлявших опустошение ради ханского желания карать непокорную и гордую Русь.
        Но вдохновенную ненависть черных людей слишком старательно отщепенцы утихомиривали лживыми посулами ханского миролюбия. Удельные князья в сговоре с боярами теряя честь и совесть, угодничали перед владыками Золотой Орды, предавали достоинство Руси ради личного благополучия, не останавливаясь даже перед породнением с татарами, помогали удельной междоусобице вносить в жизнь государства сумятицу вражды, всегда обильно обмываемую кровью.
        Сермяжная Русь, теряя веру в правдивость, устремлялась на зовы монастырских колоколов, умывая руки от мирского житья в лесных родниках. Верящим в существование где-то житейской правды монастыри казались теми прибежищами, где можно обрести спасение от всех пережитых бед и прикоснуться наконец к вожделенному покою. Однако и за стенами обителей они находили лживость монашества. Лживость, необходимую для обогащения монастырей и их главенства над темным людским сознанием.
        Всесословная Русь фанатично стремилась к Божьей милости, сознавая, что в мирской стезе ей уготован извечный труд, слезы матерей, рожающих богатырей для обережения Руси от врагов, обережения Руси от князей и бояр, преющих в парче.
        Но, несмотря на все невзгоды, Русь хранила в памяти слова Сергия из Радонежа о том, что ей уготована радость освобождения от ига кочевников слитным людским мужеством, что Русь будет свободной…
        2
        Ночь мерцанием звездных глаз любовалась лесной Русью, отыскав в глухомани озеро, званное в удельном княжестве Тайным.
        Его лохань, обжатая живописными берегами, покоилась в хвойной духовитости, и, как изумруд в оправе из северного жемчуга, в озере выступал остров, с давних пор слывший родовой вотчиной боярского рода Хмельных. Владела им вдовая боярыня Ирина Лукияновна. Укромное место выглядел себе боярский род - путь к острову зачурован для вражьих сил во все времена года.
        Бояре Хмельные выращивали на луговых пастбищах острова коней для войска московского князя Дмитрия, отчего эхо разносило по лесам тревожное в ночную пору конское ржание.
        Бояре занимались пестованием коней с XII века. Тогда на Руси из-за великокняжеского престола вели, недоброй памяти, спор братья Александра Невского, князья Василий и Ярослав, и только окрик татарского хана решил братскую тяжбу в пользу Ярослава.
        Слава о боярских конюшнях утянулась за грани Руси, и даже хан, восхищенный дарственными табунами, дал боярскому роду охранный ярлык, оберегавший от жадности охочих на грабежи баскаков.
        Последний хозяин вотчины, боярин Кукша Хмельной, хмурый по взгляду, но с доброй душой, памятен больше по прозвищу Хромец, оттого что в битве с татарами сабля пересекла на ноге сухожилия. Дородный и приятный ликом боярин Кукша обзавелся семьей на пятом десятке, да и то совсем нежданно. Великим постом оказался в Угличе, где высмотрел себе невесту. Разузнав все надобное о красавице, которой шел семнадцатый год, заслал сватов, но желанного не добился. Знатные родители по боярской спесивости посчитали его недостойным женихом для дочери. Но Кукша от мечты не отказался и, недолго думая, выкрал из родительского дома девушку, покорившую его сердце.
        Строптивая, властная мать девушки, навестив боярина, требовала освободить пленницу, но, не добившись желанного, обратилась за защитой родительской чести к великому князю Ивану Второму. Князь беседовал с боярином и, убедившись в чувствах, встал на его сторону, дал дозволение идти под венец с краденой невестой.
        Боярыня Ирина не сразу подчинилась мужниной воле. Кукша только через месяц был допущен юной женой в опочивальню, но, выйдя из нее по утру босым, всю жизнь старался с супругой не спорить и ее не ослушиваться. Тринадцать лет текла семейная жизнь в боярских хоромах, подчиняясь уже одному лишь шевелению бровей боярыни. Она родила трех сыновей, но судьба супругов лишила родительского счастья. Дети на втором году от роду умирали от удушия всегда в весеннюю пору.
        Мать боярыни, ненавидя Кукшу, злословила про его семейные несчастья, а оттого и бродила молва, что Бог отнимает от боярина сыновей в наказание за кражу у матери дочери, не благословленной на супружество.
        Шесть лет назад московский князь Дмитрий возымел желание, чтобы боярин Кукша в подарок хану лично доставил трех скакунов. Выполняя приказание князя, Кукша отбыл в Орду, но по пути два скакуна пали. Прибыв в Орду только с одним конем, боярин впал в немилость и на обратном пути домой был удушен.
        На исходе тринадцатого года семейной жизни боярыня Ирина Лукияновна, опалив душу горем, овдовев, не опустила бессильно рук. Унаследовав вотчину, продолжила родовое дело бояр Хмельных…
        В боярской вотчине чистили голоса ранние петухи. Пошел ленивый, беззвучный дождь. Сыпал водяной бисер недолго, не налив луж. Умытый рассвет порозовел, освобождаясь от туч, принимал позолоту восходящего солнца.
        Озеро, прикрытое рваными холстинами тумана, окрашивалось отражением переливов небесных красок…
        В опочивальне боярыни Ирины густой полумрак, только в красном углу - бурая бархатистость бревен в отсветах лампадных огоньков.
        На узорной кровати, резанной из дуба, под пуховым одеялом с синей парчовой каймой, подсунув ладонь под щеку, спала Ирина Лукияновна.
        Всхлипнув, отворилась окованная медными узорами дубовая дверь. В нее протиснулась жирным телом постельная мамка Вивея, сощурившись, оглядела горницу.
        Вчера Вивея поздно уложила боярыню в постель. Старухе все ведомо в хозяйкином характере: не жди от нее хорошего обхождения, ежели переспит, а хуже того - недоспит. Проснувшись, в перинах боярыня нежиться не любит, говоря, что сколько в них ни парься, вдовье звание не отпаришь. У Ирины Лукияновны всякий миг на счету, при таком бойком хозяйстве для всего нужен зоркий глаз.
        В вотчине всем известно, что у хозяйки при ее вальяжном обличии характер совсем не женский. Челядь знает про ее строгость и ласковость, а потому ходит с оглядкой. Вспыхнув гневом, боярыня скрещивала руки на груди, чтобы сгоряча не дать им волю и, выявляя боярские повадки, бить по затылкам провинившихся холопов.
        Вивея еще раз придирчиво оглядела горницу. Ей не приглянулись горящие с чадом огоньки в лампадках перед киотом с иконами. Послюнявив пальцы, сняла с фитильков масляный нагар, а потом, приметив высунувшуюся из-под одеяла голую ногу хозяйки, подойдя к постели, натянула на нее одеяло. Но Ирина сквозь сон недовольно крикнула:
        - Кыш, Огненная! - А приподняв голову, увидев перед собой старуху, потягиваясь, с зевотой спросила: - Так это ты?
        - А кому же быть, матушка.
        - А мне померещилось, что кошка собиралась пятку лизать.
        Боярыня села на кровати. Наклонив голову, укрыла лицо богатством волос цветом золотистой ржаной соломы.
        Откинув волосы за спину, Ирина Лукияновна огладила ладонями холеные покатые плечи, а глядя на черный сарафан Вивеи, удивленно спросила:
        - С чего монашкой вырядилась?
        - Покойного Дорофея во сне повидала. Велел мне в черном жить.
        - Я своего покойного Кукшу тоже во сне вижу, одначе в черное не выряжаюсь. Злишь с утра меня причудами.
        Не отводя глаз от растерянной Вивеи, боярыня мягко спросила:
        - На воле что деется?
        - Дождичек малость попрыскал.
        - Отвори ставни.
        - Все распахнуть?
        - Все. Пусть лампадный чад выдует.
        Боярыня, заметив солнечные блики на половиках, обрадованно воскликнула:
        - Да на воле-то ведро! А я заспалась.
        - Что ты! рань несусветная. Петухи вовсе недавно охрипли. Может, еще вздремнешь?
        - Хватит! Выспалась!
        Вивея, поджав губы, решила, что у хозяйки настрой характера на весь день будет со всякими выкрутасами, вкрадчиво спросила:
        - Ясти чего станешь?
        - Щучьим заливным полакомлюсь с медовым брусничным взваром.
        - Да ты, матушка, вовсе невесть чего надумала. Щучье заливное в утреннюю пору - снедь голодная. Тебе голод не на пользу при эдаком житейском беспокойстве. Вон как на тело спала.
        - Разговорилась! - охолодив голос, сказала боярыня. - Все лучше меня знаешь. Неужли худоба мне не к лицу?
        - Тебе все к лицу, матушка. От погляда на твой стан в очах мужиков греховное желание заводится.
        - О ком говоришь?
        - Да взять хотя бы, к примеру, сынка нашего князя.
        - Чего в его взгляде приметила?
        Вивея торопливо отмахнулась.
        - Спрашиваю!
        - Не гневайся, матушка. Глядел на тебя, как кот на сало.
        - А ты, никак, все видишь, что в мужичьих глазах заводится?
        - Так ведь народилась-то бабой, и чутье бабье во мне до могилы с разумом не расстанется.
        - Ступай, готовь снедь.
        Вивея, отвесив поклон, направилась к двери, но остановилась от вопроса:
        - Гонец из монастыря не воротился?
        - Не слыхала.
        - Немедля дознайся.
        - Как велишь! Только по своей воле изжарю тебе глазунью в три ока, а под взвар жареным карасем побалую.
        - Ступай! Ужо покажу тебе свою волю.
        - Слова ладом молвить не дашь.
        Обиженная Вивея ушла из опочивальни. Ирина Лукияновна засмеялась, но не над старухой, а от мыслей, что от погляда на нее у мужиков глаза от разных помыслов маслятся…
        В торжественном сиянии полуденного солнца Ирина Лукияновна, навестив загоны стригунков, шла к холму, на темени которого в память покойного мужа по ее желанию с весны был сложен белокаменный храм. Одноглавая церковь высилась среди древних елей и берез. Род бояр Хмельных от новгородского корня, потому храм воздвигли каменных дел мастера из Великого Новгорода.
        Боярыня шла по извилистой тропе, напевая любимую песню про лебедь-птицу, памятную ей с детских лет, когда безмятежно, не зная тревог, засыпала она под напев няньки.
        Беседа с гонцом, возвратившимся из монастыря с лесной реки, опутала боярыню огорчением и грустью. Совсем нежданный ответ получила от игумена, узнав, что живописца Андрея нет в монастыре, а главное - в обители не знают, на каких тропах-дорогах он правит жизнь.
        Андрей Рублев надобен был Ирине Лукияновне. Она показала написанные им иконы резчику по дереву, мастеру Нафанаилу из Владимира, а тот, признав даровитость живописца по увиденным краскам, возьми да и подай совет, чтобы именно Андрею боярыня доверила украшение иконостаса в новом храме. Совет Нафанаил подал твердый. Вняв совету, боярыня и послала гонца за Андреем. Память сохранила облик юноши, которого боярыня при прощании, в благодарном порыве за написанные иконы, ласково погладила по голове. Ей стало грустно, что она не увидится с ним сызнова.
        Храм, ждавший мастера, способного украсить его иконами, боярыня навещала всякий день, любуясь резьбой иконостаса, сотворенного руками Нафанаила и его помощников.
        Буйность красок погожего августовского полдня, блеск под солнцем воды в Тайном озере, лебединые стаи облаков, узорочье теней и тоскливый мотив лебединой песни - все это исподволь увело помыслы Ирины Лукияновны к давнишнему, под кровлю родительского дома, из окошек которого она любовалась Волгой. Ожила перед ней как будто бы позабытая пора юности, в которой ее радость, строптивость и живость пресекала вспышками гнева суровая мать. Она больно хлестала по щекам за улыбки, за нахмуренные недовольные брови, за слова, лишние, по ее разумению, для девичьей скромности. Ожил облик молчаливого, безвольного отца, боящегося гнева жены. Отца боярышня любила и была счастлива, когда его теплая большая рука гладила ее голову. В затворе душного терема под присмотром угодливых нянек Ирина в юности коротала дни, запоминая от скуки все трещины на бревенчатых стенах, пропахших запахами ладана и лампадного масла, слежавшегося пуха в перинах и подушках.
        Шли годы.
        Уворованная Кукшей, освободившись от материнского деспотизма и став женой, заводила в семье надобные ей порядки. Холодок начальной неласковости к мужу исподволь согревала то улыбкой, то случайно оброненным ласковым словом, приучила его к послушности и исполнению ее желаний. Все подчинялось ее воле, все, кроме материнства.
        Вдовство своей внезапностью заставило ее оцепенеть от страха перед одиночеством. С досужих советов ринулась она за утешением к Богу. Посещая монастыри, делала вклады за помин души мужа, прислушиваясь к пересудам о своей дальнейшей вдовьей судьбе. Молясь, каялась в вольных и невольных прегрешениях, сознавая, что даже помыслами не нарушала супружескую верность. Молитвы, посты и покаяния не успокаивали мятежного сознания, а уставая от тягостных раздумий, она постепенно перестала верить, что Господь даст ей душевный покой.
        На второй год вдовства на остров зачастили разговорчивые свахи, засылаемые знатными боярскими семьями. Молодая вдова привлекала мужское внимание. Кроме того, она была знатна, а главное - богата. Однако, испытав вольность супружеской жизни с Кукшей, боярыня с лживой скромностью и смирением отказывалась от чести снова стать чьей-то женой.
        За годы замужества она многое узнала о судьбах боярских жен, мужья которых заводили зазноб и предавались любовным утехам на стороне. Когда жены смели напомнить таким мужьям о соблюдении верности, обещанной ими при венчании, то оказывались насильно постриженными в монахини, чтобы в затворах монастырских келий могли послушанием укротить свое недовольство неоспоримым правом мужей распоряжаться их судьбой…
        На холме ветер с озера раскачивал старые ели. Новый храм побелен, и на фоне окружающей зелени он кажется парусом. Храм не велик, но крепок толщиной стен. Двери его, выкованные из железа, растворены, чтобы просыхал внутри. Проникавший сквозь солнечный свет полосами с блестками пылинок разгонял сизую сумрачность, упираясь в шершавость неоштукатуренных стен, ожидавших украшения росписью. Оживут от красок стены под кистью живописца, а высохшая штукатурка сохранит их певучесть на долгожитие.
        На ступеньках амвона, перед раскрытыми в алтарь створами царских врат, сидел паренек в скуфейке на русой голове в сером подряснике с заплатами на локтях. Водя пальцем по строкам на странице толстой книги, он монотонно, нараспев, читал послание апостола Павла. Вслушиваясь в слова апостольского послания, произносимые звонким голосом, на лесах перед алтарной преградой высокий седобородый монах Нафанаил с двумя послушниками украшали золотом свое вдохновенное творение из дерева. Резная преграда - кружево из диковинной листвы, цветов, гроздьев ягод, здесь и витые колонки, и разные по величине рамы для будущих икон.
        Занятые работой мастера не заметили, что в храм вошла боярыня, она вошла и остановилась, залюбовавшись блеском преграды, верхняя часть которой горела позолотой.
        Юноша, увидев хозяйку, перестал читать, и тогда Нафанаил, обернувшись, также увидел ее. Оставив работу, он поспешно по шаткой лесенке спустился с лесов и с поклонами подошел к боярыне.
        - Будь здрава, Ирина Лукияновна!
        - Очей не могу отвести от лепости твоего труда. Земно кланяюсь и благотворю за сотворенное из дерева чудо.
        - Прими и ты в ответ поклон за ласковую похвалу деяниям рук моих.
        - Никак, подводишь работу к концу?
        - Считаные дни остались. Норовлю озолотить, покеда вёдро стоит. С чего сумрачна, матушка?
        - Гонец воротился из монастыря с худой вестью.
        - Неужли игумен, заупрямившись, не отпустил Андрея?
        - Нету Андрея в монастыре.
        - Куда ушел?
        - В мирскую быль. Где на сей день обретается, в обители знаемости нет.
        - Вот ведь как обернулось. Все оттого, что Андрей не успел отдать помысел Господу. Мирское житье липуче, а молодость на помыслы и на ноги шатучая.
        - Подай совет, кому храм росписью украшать.
        - Живописцами Русь оскудела. Дельно мыслишь - с росписью годить нельзя. Для росписи самая пора. До холодов надо сие творить. Замес под роспись жары и холода боится. А вот осенняя пора для нее самая подходящая по той причине, что замес краски в себя не торопливо берет.
        - Может, знаешь, кого звать?
        - В суздальском монастыре водится такой мастер. Только стар годами, посему со всякой хворостью дружит. Родом новгородец.
        - Зови! Заботой его не оставлю. На любую хворость управа есть.
        - Как велишь.
        - А иконы кому доверить?
        Монах, подумав, комкая в руке бороду, ответил не сразу:
        - С ними можно погодить. Ведь эдакая незадача с Андреем. Я уж возмечтал, что повидаю его. Так тебе скажу. Слыхал, будто у нашего князя во Владимире в часовне, над прахом его матери, какой-то живописец по-справному Христа с Богоматерью написал. Может, пошлешь кого во Владимир для распознания о сем живописце.
        - Пошлю.
        Боярыня пошла к двери, но, обернувшись, вновь постояла, любуясь алтарной преградой.
        - По вечеру, отче Нафанаил, наведайся ко мне. Бог тебе помощь!
        - И тебе, боярыня, его благословение во всем.
        После ухода хозяйки Нафанаил вновь поднялся на леса, а паренек принялся за прерванное чтение…
        3
        В погожий день густая облачность при ветре по временам убирала с земли солнечный свет.
        На остров на пароме переправились пятеро конных татар, но, не навестив, как обычно, боярский двор, сразу подались к загонам, где паслись кобылицы с жеребятами.
        С весны в удельное княжество из Орды прислан новый баскак - мирза Алиман, а оттого кочевники - частые гости в вотчине. Ведут строгий счет приросту поголовья, чтобы не прозевать взять мыто со всякой новой лошадиной головы.
        После отслуженного молебна с дозволения боярыни на Тайном озере ловили рыбу. Подошла пора солить ее, делать запасы к зиме.
        На песчаной косе острова, клином вползшей в озеро, против изб слободки табунщиков крикливое многолюдство: стариков, старух, ребятишек и баб. Шестеро мужиков под выпев «потянем» под присмотром старосты выводят из воды невод второго замета. Первый улов расторопные хозяйки уже уволокли на свои дворы, а те, кто остался без рыбы, с нетерпением ожидали второго улова.
        На пяте невода окаменел диакон Миней. Непомерно тучный телом, не обиженный ростом, увязая босыми ногами в мокром песке, он стоял намертво, несмотря на то что невод все же сволакивал его к воде, а в песке оставалась взрыхленная ногами канавка.
        Миней заткнул за ременный пояс полы старого, закапанного воском подрясника, чтобы тот не путал ног, отчего у всех на виду оказались его пестрядинные исподние. Волосы и борода у диакона огненно-рыжие, раскосмаченные ветром на солнечном свету, они мотались вокруг головы будто языки жаркого пламени.
        Зычно покрикивая на горластых молодок, а также на ребятишек, сновавших возле него, Миней не дозволял себе соленых словечек и не убирал с лица добродушной улыбки по той причине, что поодаль от него маячила сама Ирина Лукияновна с тиуном и Вивеей.
        На боярыне синий летник с золотым шитьем. Шею ее обвила нитка низаного жемчуга, отливающего розовыми огоньками. Хозяйка пришла взглянуть на лов, услышав от дворни, что невода выводят с богатой рыбой.
        Мимо косы с господского двора, щелкая кнутами, конюхи под уздцы провели племенных жеребцов на водопой. Он возле кузниц. Там речка Слезница по мочажинному руслу, заросшему осокой, пушистым вейником и конским щавелем, сливала в озеро ледяную даже в самую жарынь лета родниковую водицу.
        На косе раздался возглас диакона в полную силу его баса:
        - Благослови, Господи, зрить рабам Божьим твое милостивое подаяние!
        Возглас возвестил выход невода. Толпа истово закрестилась, когда мужики выволокли на песок кошель невода, туго набитый живым рыбьим серебром. Бабы с радостными криками кинулись к нему и, переругиваясь, сгрудились возле добычи.
        В этот момент на косе появились конные татары. На сером в яблоках коне ехал молодой татарин в белой войлочной шапке с лисьим хвостом. На всаднике красный парчовый кафтан. На поясе с серебряными украшениями шариками - кривая сабля и кончар[7 - Кончр - древнее русское и восточное колющее холодное оружие, меч с прямым длинным (до 1,5 м) узким трехили четырехгранным клинком, был эффективен для пробития кольчуг, бехтерцев, шерстяных бурок.] в золоченых ножнах. Следом за молодым татарином - четверо ехавших попарно, старых годами конников в одинаковых грязных и засаленных кафтанах зеленого цвета с желтыми полосами.
        Шумная толпа привлекла внимание молодого татарина. Свернув к ней, он оставил спутников. Проезжая мимо Ирины Лукиановны, всадник, отпихнув ногой стоявшего на пути тиуна, сплевывая хмуро, оглядел боярыню, облизав языком бурые губы. Наезжая конем на людей, похлестывая нагайкой чаще всего по женским спинам, татарин доехал до кошеля с рыбой. Осмотрев улов, недовольно заплевавшись, повернул обратно и отдал спутникам приказание ехать к водопою.
        После появления татар народ на косе притих. Люди, забыв о рыбе, провожали всадников тревожными взглядами. Все знали, что и от мирных степняков можно ожидать негаданной беды. Дух от них был тягостный, помесь людского пота с конским, но людям пуще этого духа пришлись не по душе бритые злые лица конников.
        Появление татар боярыня восприняла как недоброе знамение, молча переглянулась с тиуном и в его сопровождении направилась следом за всадниками. Молодого татарина она уже видела в городе в свите баскака Алимана. У нее родилось подозрение, что поехал он на водопой неспроста, а выполняя какое-то приказание своего господина. Боярыня слышала, что новый баскак был жаден и отнимал понравившихся лошадей, какому бы знатному хозяину они ни принадлежали.
        Всадники у водопоя остановились. Молодой татарин внимательно осматривал жеребцов. Увидев подошедшую с тиуном боярыню, зная, что она хозяйка вотчины, подъехал к ней с улыбкой, оскалив желтые зубы.
        Боярыня обратила внимание на его рассеченную верхнюю губу и, глядя в глаза татарину, сказала приветливо:
        - Ассалям галяйкюм!
        Татарин, не ответив на приветствие, неласково улыбнулся, смежив веки до щелок, смачно сплюнул. Плевок попал боярыне на подол. Довольный своим поступком, он, выругавшись по-татарски, ткнул боярыню черенком нагайки в грудь, крикнул по-русски:
        - Смотри, баба!
        Развернув коня, подъехал к конюху, поившему гнедого жеребца, и, огрев мужика нагайкой, попытался вырвать из его руки повод. Но конюх повод намотал на руку, а татарин, рассвирепев, ожег мужика нагайкой по лицу. Конюх вскрикнул и, смятый конем татарина, упал, отпуская повод. Вздыбившийся жеребец с ржанием помчался мимо кузниц к табунам.
        Озверевший от неудачи татарин, свесившись, ожесточенно хлестал нагайкой лежавшего на земле окровавленного конюха. В момент, когда кочевник был готов затоптать мужика конем, боярыня, подбежав к одному из конюхов, вырвала у него плеть. Она щелкнула ею, и ременная змея обвила шею татарина. Боярыня рывком вырвала всадника из седла. Он упал на землю, но четверо кочевников, обнажив сабли, не двинулись с места, ожидая приказа.
        Поверженный, с трудом освободив шею от плети, ругаясь, вскочил на ноги, выхватив из ножен кончар, ринулся к боярыне, но плеть в ее руке теперь обвила его ноги, и татарин плашмя шлепнулся на землю, выронив кончар. Один из кочевников поймал лошадь начальника, но остальные все еще ждали его приказа.
        Боярыня, вне себя, крикнула лежащему по-татарски:
        - Вставай, а то подниму, добавив еще разок! Повидала я, как от бабьей руки по земле ползаешь.
        Поднявшись, татарин, отплевываясь, стер ладонью с лица налипший песок и мусор, отплевываясь и зло озираясь по сторонам, погрозил боярыне кулаком, закричал от обиды:
        - Кучук ита!
        Продолжая ругаться, он подбежал к своим спутникам, начал хлестать их нагайкой и затем, вскочив на своего коня, понесся прочь. Четверо татар ехали следом за ним шагом.
        Ирина Лукияновна поняла, что татарин, обругав ее, сравнил с собачьим мясом. Обернувшись, она увидела, что к ней подбежали люди, а ближе всех к ней стоит диакон Миней со слегой, у мужиков и баб в руках были жерди, топоры и вилы.
        Бросив на землю плеть, боярыня, пнув ногой кончар, сказала диакону:
        - Подбери, отче, пригодится лучину щепать.
        Оглядев с улыбкой народ, она, как будто ничего не случилось, громко спросила:
        - Чего время понапрасну изводите? Аль не пора невод сызнова заводить? Зимушка у нас долгая - без рыбки пузам будет тоскливо…
        В слободах вотчины до ночного часа люди судили и рядили, какой бедой обернется для всех лихое обхождение хозяйки с татарским начальником. Не сомневались, что татарин позора не простит.
        Боярыня хотя и была довольна, что измарала о песок из персидской парчи кафтан татарина, но думала о том же. Не понравилось ей, что он, глядя на нее, облизал губы. Вымеряя шагами длину трапезной, отпивая по временам из стоявшего на столе ковша стоялый мед, она была уверена, что беды можно ждать и от баскака, и от удельного князя, татарского угодника. Допив ковш меда, отуманив себя его крепостью, она отдала тиуну приказание при первых петухах переправить с острова в леса лучших племенных жеребцов, укрыть их временно в потайном месте у бортника Досифея…
        У удельного князя Александра в думной палате стены в коврах. Иконы от лампад сияют золочеными окладами, в прорезях которых едва видны лики угодников. С дальнего погляда на них не сразу распознаешь, какому святому молишься. Думный стол и ставцы возле него - под парчой. Богато в палате. Потолок в росписи. Печи в изразцах. Окна затворены. Духота горницы пахнет масляным нагаром. О слюду окон колотятся жужжащие мухи.
        Князь Александр недовольный ходит по палате. Он высок ростом, но худощав, хотя в плечах не узок. Одет в кафтан из бордового сукна, расшитый золотой и серебряной ниткой. Овчинный рукав укрывает левую руку, она рублена саблей, а потому сохнет, любит тепло, а без него донимает ломотой.
        В палате четверо бояр. Все в богатой одежде, с бородами, разными по холености да и по цвету. Князь позвал бояр, выбрав самых родовитых в уделе, чтобы помогли ему по-доброму остепенить норов боярыни Ирины Лукияновны. Боярству известно, какую волю взяла она в житейском обиходе, чувствуя заступничество московского князя Дмитрия. Князю и боярам нет охоты словесными наставлениями сердить боярыню, но надо. А вот как ее урезонить, чтобы поняла? Учиненное ею чревато бедой. Баскак мурза Алиман немыслимым деянием боярыни разгневан, так как обижен его родственник и храбрый воин. Баскак, выкрикивая ругательства, требовал от князя, чтобы тот наказал боярыню такой же плетью, какой она нанесла оскорбление. Князь отказался выполнить приказание, сославшись на то, что на Руси плетью боярынь не хлещут, а посему просил татарина придумать новое наказание. Баскак согласился с доводами князя, приказав за неслыханную дерзость взять у боярыни для него трех скакунов по выбору избитого ею татарина.
        Князю и боярам известно, что позванная из вотчины боярыня объявилась в городе еще утром, но у когото загостилась, заставляя ожидать себя, позабыв об учтивости.
        Седой боярин Лавр, насупленно сидевший у стола, стукая пальцами с золотыми кольцами по столешнице, нетерпеливо молвил:
        - До чего же вредная баба. Доколе же, княже, станешь милостиво прощать ей ее дерзновенность?
        Князь Лавру не ответил, хотя, взглянув на него, пожал плечами.
        - Прямо до окаянности спесивая баба, а ведь годами мне в дочери годится, - не унимался раздосадованный Лавр.
        В духоте палаты боярам жарко в одежде, но попросить князя растворить окошки не смеют - на воле после грозы ветреная сырость. Неожиданно для всех князь, подойдя к окну, распахнул створки, пожелав взглянуть на улицу - не видать ли знакомых вороных коней с возком боярыни. Но там - пустота, ни у кого нет охоты месить грязь, топя ноги в глубоких лужах.
        - Худая вдовица по характеру, - произнес, зевая, боярин Стратон. Борода его густа черным волосом без седины.
        - Истину молвишь, Стратон, - вступил в разговор лысый, с хилой бородой боярин Мертий, дремавший, облокотившись на стол. Ожидание боярыни ему было особенно тягостно, его одолевала сонливость. Зов князя застал его за застольем. Принимал гостя, брата жены, любителя баловаться крепким медом. Пришлось, потчуя гостя, и самому осушить чару. А тут такая оказия, понадобился князю горячую по норову бабу обучать уму-разуму. А она не из тех, кого словом наставишь на путь истины. Мертий не забыл, как она его на соборной паперти после обедни учила учтивости, а ведь невзначай спихнул ее с лестницы, заставив замочить ноги в луже. Такими словами его обнесла, что нищие со смеху покатывались, а он, растерявшись от ее поучений, в ответ слова не мог вымолвить. С такой бабой лучше не связываться, потому, узнав, зачем позван князем, боярин решил всю беседу молчать и разве только иной раз слегка кивать головой и то, чтобы боярыня не приметила его кивки. Но пока ее нет, решил высказать о ней свое мнение.
        - Из-за вдовства в Лукияновне завелось такое лихое бабье упрямство. Бабе в молодые годы вдоветь опасно. Мужа ей пора сызнова завести, чтобы мял ее крепче. Бабы без мужа от застоя в них шалой крови достойное разумение теряют.
        - Пустое мелешь, Мертий! Кукша какой мужик был по крутости характера. Сам своровал Арину, однако и над ним она свою волю учинила. Видать, не всякую бабу подомнешь под свой резон, - заговорил толстый боярин Турвон.
        - Кукша, царство ему небесное, надобного бабам обхождения чурался. Бил мало. У меня бы она по одной половице ходила и на цыпочках.
        - Ух ты! Ведь как храбро мыслицу кинул, - захохотав, сказал Турвон. - Любишь, Мертий, на людях хвастать мужниной храбростью. Но мы-то ведь ведаем, как по домашности мимо своей боярыни крестясь ходишь. Крута она у тебя по обхождению.
        - Хворая она. Из уважения к ней во всем смиряю себя, - смутившись, ответил Мертий.
        Князь прервал бояр, готовых затеять ссору:
        - Будет! Пустяками занялись из-за тягостного ожидания. Но должны понять, что Арина баба, хотя и боярского звания, а что с бабы взять.
        - Проучить надо! - выкрикнул в сердцах Мертий.
        - Да ты чего молвил, боярин? По чему кулаком? - спросил, удивившись, князь и засмеялся. - Уж не по спинке ли боярыни?
        - По столу, конешно, княже.
        - Слава богу, что уточнил.
        - А ежели боярыня вовсе не явится на твой зов, княже? - подал голос Турвон.
        Князь опешил от такого вопроса, но, подумав, ответил без уверенности:
        - Сотворить такое не посмеет!
        - Но посмела же повелеть паромщику не перевозить татар на остров!
        - Да она на сие не осмелится!
        - Верь на слово. Ты знаешь меня, я за любое слово всегда в ответе. Сделай милость, княже, остепени бабу.
        - Для того и позвал вас, чтобы сообща.
        - Подтверди, что княжье слово для всех нерушимый закон. Возвысь голос. Отведи беду от удела. Не дай господь, ежели баскак подаст весть в Орду. Не должна она забывать твоей воли. Татары не смерды. Уж ежели тебе не охота на нее голос подымать, дай дозволение мне с ней сей же день побеседовать. Аль не знаешь, что она на твое боярство косо глядит? Гнушается с нами хлеб соль водить. Дозволь про сие ей помянуть.
        - Говори, ежели есть охота, - согласился с просьбой князь.
        С улицы донесся громкий женский голос:
        - Экая леность у княжей челяди. Грязища перед красным крыльцом. Ногой негде по суху ступить. Чистый срам.
        Князь довольно молвил:
        - Приехала ненаглядная!
        Бояре приободрились. Отрок, растворив дверь в палату, с поясным поклоном пропустил в нее боярыню. Опираясь на посох, украшенный резьбой, она размашисто перекрестилась, поклонилась, касаясь рукой пола, встретившись взглядом с князем, с подчеркнутой учтивостью поклонилась ему в пояс.
        - Мир дому твоему, княже. Глянь, как возле твоего крыльца обутки замарала. - Приподняв подол, показала ногу и засмеялась: - Уж не обессудь, ежели наслежу малость!
        - Садись! Заждались тебя, - сухо сказал князь.
        - Чую, серчаешь? - сокрушенно спросила она и виновато оправдалась: - Припоздала-то из-за грозы. С малолетства опасаюсь небесного огня. Няньки меня им застращали.
        Осмотрев бояр, из которых признала только двух: Мертия и Стратона, Ирина Лукияновна, подойдя к Лавру, улыбаясь, попросила:
        - Сделай милость, досточтимый боярин, пересядь вон на тот столец.
        От нежданной просьбы Лавр, растерявшись, спросил шепотом:
        - Пошто?
        - Аль не понятно? Пересядь! Мне тута сидеть охота.
        Стерев со лба испарину, Лавр вопросительно оглядел князя и бояр. Не увидев в их глазах сочувствия, нехотя приподнявшись, пересел на столец возле окна, а боярыня села на его место. Снова улыбаясь, спросила:
        - Здоров ли, княже?
        - Господь милует.
        - В эдакой духотище дышишь, а на воле благодать.
        - Руке немощной теплынь надобна.
        - Госпожа твоя как здравствует?
        - Ждет тебя, чтобы свидеться.
        - И я по ней стосковалась.
        Не отводя глаз от насупленных бояр, попросила, а вернее, приказала:
        - Досточтимые, кому не лень на ноги встать, растворите окошки. Не чуете, что в покое как в мыльне?
        Никто из бояр не пошевелился, но, когда князь кивнул, Мертий выполнил пожелание боярыни.
        По пути к князю Ирина Лукияновна не сомневалась, что он на встречу с ней позовет бояр, чтобы их голосами высказать ей порицание за расправу с татарином. Была уверена, что сам на ссору с ней не решится, помня, что в загонах стригунков на острове растет подаренный ему конь. Приехав в город, она поинтересовалась, что судачат бояре о происшествии. Из расспросов убедилась, что битый ею татарин держит язык за зубами. Но баскак на нее обозлен сверх меры.
        Войдя в думную палату, она по лицам бояр поняла, что услышит от них мало лестного, сознавая, что у них на то есть основания. Злобила их тем, что в дружбу с ними не вошла и не всем отвешивала желанные им поклоны, порешив и после смерти мужа вести с ними линию новгородского обхождения. Потому и задумала разом сбить их с панталыку, огорошив самого спесивого обидной просьбой. Задуманное удалось - Лавр выполнил ее просьбу, растерялись и остальные бояре, да и сам князь. Недаром в палате затянулось молчание. Нарушив его, боярыня спросила князя:
        - Дозволь молвить, княже?
        - Ожидаю того, - ответил князь, улыбнувшись, будучи уверен, что услышит от нее раскаяние и извинение.
        - Уповаю на твое милосердие. Прости ради Христа за припоздание.
        Не услышав ожидаемого, князь убрал с лица улыбку.
        - Бог простит. Страх перед Божьим огнем не у тебя одной. Княгиня со страху перед ним голову под подушку прячет.
        Разговаривая, князь посматривал на бояр, примечая, что они не отводят глаз от боярыни, любуясь ее красотой. Князю и самому нравилось ее лицо, вернее, голубые глаза. Князь чувствовал, что запас боевитости у бояр почти исчез и нужного ему крутого разговора с гостьей ждать не приходится. Даже Лавр, грозившийся распечь по-доброму охальницу, притих. Остановившись возле гостьи, князь громко сказал, неласково глядя на нее:
        - Звана мною…
        - Знаю, знаю, что из-за битого татарина, - безразлично произнесла боярыня, не дав князю закончить начатую фразу. Вздохнув, удивленно спросила: - Неужли, княже, осуждаешь гневность мою на поганого ворюгу?
        - Все осуждаем тебя! - выкрикнул Мертий. - Перед татарами гневность свою за пазуху прячем. От твоей бабьей гневности не ко времени на всю Русь беда может наведаться, нашествием кочевников обернуться.
        - Помолчи, Мертий! С князем, а не с тобой беседую, - строго оборвала Ирина Лукияновна боярина. - Стало быть, кочевниками величаешь? По-правильному - татарами - звать опасаешься? Заяц ты! Все, кого зрю сейчас, боярскую спесь только перед черными людьми кажете, а перед степняками в любом их обличии порты на коленях до дыр протираете. В своем же уделе будто служки угодничаете перед баскаком. Дочерей под татар кладете. Князя своего обхождениями с погаными с толку сбиваете. Пошто же, спрошу, не подумаете ладом, что не больно гоже удельному князю перед насильниками Руси вместе с вами угодничать.
        - Поучать вздумала? - крикнул Стратон.
        - Тебя сколько ни учи - добру не научишь. Горб нажил от поклонов татарам. На свою хозяйку покрикивай, а со мной шепотом разговаривай, прикрывая рот ладонью.
        - Боярыня!
        - Помилуй, княже, что молвлю, не угождая тебе и боярам. Ведаешь ведь, что по характеру я поперешная. Не серчай. Молчать не стану. Князь ты для меня, а все одно спрошу: пошто до сей поры не в шаг с Москвой шагаешь, внимая советам боярским?
        - Своим умом обхожусь!
        - Почитаешь свой удел выше всея Руси?
        - Думай о спрошенном! С князем беседуешь!
        Князь шагнул к боярыне, готовый закричать, но смолчал, встретившись с взглядом собеседницы, увидев холод в ее голубых глазах.
        - Бояре твои меня ослушницей их боярской воли почитают. Молву недобрую перед татарами про меня распускают. Надеются, что татары меня подомнут, тогда и шептунам кое-что на зубок достанется. Только зря у них слюнки текут от зависти. Пока жива, ни один волос из конского хвоста никому не отдам. Твои бояре обиду на меня таят за то, что не чту ихнюю удельную родовитость.
        - Во всем заносишься перед нами! - подал голос Лавр.
        - Не заношусь, а в сторону сворачиваю, всеми помыслами от вас в стороне. Понятней скажу. Не с вами, веру в вас утеряв, глядя, как перед татарами с ноги на ногу по-сиротски переступаете.
        - С кем же твои помыслы? - спросил князь.
        - С Москвой, княже. Московскому князю верю на слово.
        - Вона как! С Москвой потаенность водишь? Своему князю не веришь? Аль не хозяин он тебе? Да тебя за молвленное надо…
        Но Лавр замолчал, не досказав задуманного. Слова застряли в горле, как приметил, что у боярыни пальцы сжались в кулак, а голубые глаза остекленели. Но спросила она Лавра тихим голосом, от которого у всех по спинам пробежали мурашки.
        - Пошто замолчал? - проговорила она, не отводя глаз от Лавра и прижав к груди посох. - Зачав, договаривай, не то сама такое скажу, что слово к тебе прозвищем пристанет.
        Потеряв самообладание, Лавр вскочил с места и опершись на посох, закричал не своим голосом:
        - Молода учить меня, как на Божьем свете жить!
        - Сядь, - спокойно, но повелительно произнесла боярыня.
        - Да, видать, ты ополоумела? Княже! - обратился Лавр к князю. - Подай голос!
        - Сядь, говорю.
        Лавр, стукнув посохом в пол, сел, со стоном опустив голову.
        - Вот так сиди и слушай.
        Осмотрев бояр, Ирина Лукияновна заговорила:
        - Надумали меня проучить в угоду баскаку? Татарскую угодницу вздумали из меня сотворить? Благо не трудно. Вдовица. Молчите? Сказывайте, чего ордынскому нюхачу от меня надобно? Вам от меня чего надобно?
        - Слово мое к тебе, Арина, такое. Уразуметь должна накрепко, что никто в уделе не волен хлестать татар плетью. От содеянного тобой в моем уделе может кровь пролиться. Орда мстительна.
        - От тебя ли слышу такую речь, княже? Припомни, помог ли княжей волей, когда татары табун с острова угнали? Помнишь? Молила тебя о помощи. Но ты не смог. Вот я и решила на свою силу надеяться.
        - Помолчи! Велю быть послушной моему слову.
        - Нет во мне овечьей послушности.
        - Помолчи.
        - Голос на меня, княже, не подымай!
        Ирина Лукияновна встала. Встали и все бояре. Опершись рукой о стол, она твердо произнесла:
        - Сказывай, княже, повеление свое в наказание за поношение татарину, учиненное мною.
        Князь молча шагал, заложив руки за спину.
        - Сказывай, не то уйду, не узнав твоей воли, учинив тебе обиду.
        - Отдари мурзу Алимана тремя конями.
        - Твое решение, княже, али баскаково приказание?
        - Мурзы Алимана пожелание.
        - Коней захотел баскак? Пошто же не сказал ему, что коням моим хозяин московский князь? Тебе-то ведь о сем ведомо.
        - Добром не исполнишь, он силой больше возьмет. Спиной князя Дмитрия не заслоняйся. Орда сильнее его.
        - А твоя спина разве слаба? Алиману у меня коней не взять. В вотчине для него управа найдется. Видать, баскак не знает, что у меня ханский ярлык водится?
        Со двора донеслись татарские голоса.
        - Кажись, мурза Алиман, княже, пожаловал, - прошептал боярин Турвон.
        Князь поспешил к двери, но она распахнулась, и вошел мурза Алиман, зло оглядев бывших в палате. Бояре отвесили поясные поклоны, а боярыня села.
        Баскак был средних лет, но жирен. На лбу красовался синий шрам. Одет был мурза в халат из турецкого золотистого атласа с переливами синего и зеленого цветов в рисунках диковинных растений. Тулово баскака с пухлым животом на кривых ногах. Сафьяновые сапоги с серебряными подковками. Ножны кривой сабли - в цветной эмали с бирюзой и рубинами.
        Не ответив на поклоны, баскак удивленно уставился на боярыню, раздувая дыханием ноздри. Буркнул приветствие:
        - Ассалям галяйкюм.
        Боярыня с князем в один голос ответили:
        - Вагаляйкюм ассалям.
        Устав от огляда баскака, Ирина Лукияновна спросила:
        - Кажись, поглянулась тебе?
        - Ты баской баба! Ах, какой баской. Приеду к тебе.
        - Приезжай, ежели охота на ярлык хана поглядеть.
        Удивленный татарин переспросил:
        - У тебя ханская милость?
        Но боярыня на вопрос не ответила, встав, перекрестилась на иконы и, поклонившись только князю, сказала:
        - Будь здрав, княже, на многие лета!
        Проходя мимо баскака, задела его локтем и вышла из палаты. Мурза Алиман, задумавшись, сел к столу. Подняв глаза, смотря на бояр, все еще не веря услышанному от боярыни, спросил раздраженно:
        - Почему молчали про ханскую милость злой бабе? Ты, князь, тоже молчал.
        - Разумел, премудрый мурза, что тебе о сем ведомо.
        Баскак встал, походил по горнице, что-то крикнул татарам в открытое окно и почти выбежал из палаты. Опешившие бояре с князем смотрели ему вслед.
        - Осерчал! Не приведи господь тепереча ему на пути попасться. Окровянит! Да и на нас не ласково глядел. Из-за Арины и на нас Алиманова немилость. Боязно вспоминать, как подмяла мурзу помином о ханской милости. Тепереча к ней за конями не сунется, - сокрушался Мертий. - А нам как носы утерла? Срам! Вот ведь, выходит, на Руси и такие бабы родятся, что самому черту хвост узлом завяжут, - сказал Мартий, закрестившись на иконы. - Прости, Пресвятая Владычица, за худое слово о вдовице Арине…
        Глава шестая
        1
        На березах и липах желтилась листва. Природа украшалась оттенками осенних красок увядания, и была в них та особенная прелесть, от погляда на которую у людей от умиления замирало сердце.
        Осень заставила людей задуматься обо всем, что было пережито в летнюю пору цветения, чтобы из него сохранить в памяти все радостное, дабы в долгие дни и ночи зимнего избяного сидения не одолевала глухая скука…
        2
        Ночь.
        В удельное княжество она подкралась кошачьей поступью. Кошки частенько так подкрадываются к пташкам, не всегда уверенные, что, поймав их, полакомятся теплым мясом…
        Остров с вотчиной Ирины Лукияновны укрыла темнота. Еще совсем недавно вечер густил темноту мглистостью сумерек, они ползли по водной глади сиреневым туманом. У берегов туман запутывался в осоке, камышах, прибрежных кустарниках, продираясь сквозь них, дымом стелился по острову, становясь ночной темнотой. Предчувствуя ненастье, встревоженно лаяли собаки и визгливо ржали кобылицы. Пошаливал ветер, и именно в его порывах собаки вынюхивали сырость грядущего ненастья…
        В хоромах боярыни, в трапезной, на дубовом столе, заставленном посудой, блюдами со снедью, горели в свечнике четыре свечи. От их огоньков на серебряных ендовах с медами, на золоченых с чернью сулеях с водками, на чарах ползали жучки бликов, они то вспыхивали, то потухали, будто светлячки.
        В сулеях - водки по крепости на любой вкус, начиная от боярской двойной, убойной для рассудка, до сладкой - на патоке.
        На одном окне приоткрыта створа. Она, поскрипывая, шевелится от ветра, когда его дуновения залетают в покой, огни на свечах начинают метаться и чадить черными прядями копоти.
        Во главе стола в кресле, укрытом волчьей шкурой, - Ирина Лукияновна с накинутой на плечи парчовой душегреей, опушенной собольим мехом. Чуть поодаль, по правую руку от хозяйки, - нежданный, но желанный гость. Повстречала его боярыня в хоромах, вернувшись со встречи с удельным князем.
        Гость широкоплеч, одет по-простецки, но все на нем из иноземной материи. Приехал на Вычегды, а родом из богатой семьи купцов Строгановых и крещен именем Хрисанф. Темен волосом, в бороде волос курчавится, а на свету заметен блеск россыпи седины.
        Лицо исчерчено морщинами. На лбу - два шрама, над правым глазом только половина брови. Левое ухо пробито стрелой, но не татарской, а вогульской, спущенной с тетивы на берегу реки Вишеры. На левой руке нет большого пальца - отрублен, когда Хрисанф сидел в плену у пермяков.
        Застольная беседа хозяйки и гостя была настолько интересна, что оба позабыли и про снедь, и про чары.
        Для Ирины Лукияновны Хрисанф дорогой гость. С ним дружна ее память с девичьей юности. Однако прошедшие годы Строганова не пощадили, нет в его глазах памятной ей застенчивой удивленности, лишь настороженное холодное созерцание. Такой взгляд бывает у людей от свидания с постоянной опасностью.
        Приезд Строганова на остров и для него самого был внезапным - не смог совладать с желанием повидать Аринушку во вдовьем обличии. Из Москвы появился после очередного торгового странствия по землям Перми Великой.
        Хрисанф без ума любил ее, надеялся увести женой в родительские хоромы, что стоят на берегу суровой северной реки, да между ним и боярышней встала родительская воля. А боярин Кукша и вовсе лишил Хрисанфа надежды на счастье, своровав любимую. Помогли избавиться от любовной беды странствия по неведомым краям язычников с дотошными новгородскими торговыми землепроходцами.
        Не отводит глаз от хозяйки Хрисанф Строганов. Говорит о странствиях, а думает о сокровенном, все мысли об Ирине, ради чувства к которой живет бобылем, не останавливая взгляда на встречаемых красавицах, коими так богата Великая Русь. Мешает память говорить Строганову о настоящем, поэтому и говорит не торопясь.
        - Великая во мне неуемность повидать чужие земли уводила меня и в Сибирское царство. Татары там крепко сидят задами на земных богатствах, при мысли о которых ум за разум заходит. Соболями и бобрами, коими тебя одарил, там разжился, выменяв на бусы да на шелка. Велико Сибирское царство. Ох, велико! Но все же оно мои возмечтания о камской соли не смогло заставить позабыть.
        Несметно соляное богатство Камы, но взять его нет силы. Хозяева Пермской земли, всякие инородцы, глаз не спускают с пришельцев с Руси. Скорбел я о своем купеческом бессилии. Всякие думы передумал, как овладеть сим богатством, и все же надумал, Аринушка. Порешил подать Руси свое разумение, что пора ей прибрать земли Перми Великой к своим рукам и начать в них по-справному хозяйничать. Навестил Москву, разумея, что в ней тепереча главная сила во всей удельной Руси. Повидал великого князя. Слушал он мой сказ про Каму, но мыслит князь Дмитрий, что нельзя Руси воевать в сию пору Великую Пермь. Нужна Руси воинская сила, чтобы вызволить себя от ордынских пут. И все ж, прощаясь, наказал помнить о всем, что повидал я на Каме, до поры до времени. Слова его успокоили меня, выходит, не зря я к сим краям приглядывался.
        Строганов замолчал, залюбовавшись боярыней, а потом, заметив, что от порыва ветра, залетевшего в покой, в свечнике погасла одна свеча, привстал и притушил пальцами чадящий фитиль. Сев, гость продолжил:
        - Навестил я и Троицкий монастырь. Святитель Сергий из Радонежа тоже внимал моим речам, дал обещание послать в земли пермяков и чуди проповедника веры христовой, инока Стефана. Надеется святитель, что христианство проложит Руси торный путь в Великую, но языческую Пермь.
        - Понимаю, жизнью рискуешь в чужом краю. Соли на Руси и без камской хватает.
        - Что ты, Аринушка. Не забывай, что Русь наша растет. Всякий рот без соли не живет. Скотина и та без нее не обходится. Нужна Руси камская соль, да к тому ж в ней соленость, с нашей солью не схожая. Кинь камскую соль в любое хлебово - так разом язык проглотишь.
        - По моему разумению, московский князь правильно рассудил.
        - Князь Дмитрий верно судит, только я опасаюсь, что сибирские татары намерены завладеть камскими землями, а потом и на нас позарятся. Тогда татары чуть ли не со всех сторон Русь обложат. Но воевать Пермь без обидной для нас причины негоже, да и осторожно надо к сему делу приступать, потому на любой тропе придется стукаться лбами с новгородцами. Новгород шибко охоч до любого богатства, будь оно в лесах, в водах и в земле. Нельзя Руси моргать глазами и дозволить Новгороду стать полным хозяином на Каме.
        - Уразумела из твоих слов, что за камскую соль надо людской кровью расплату вести, потому хозяева от нашего сурового погляда на них землю свою не отдадут. Московский князь ведает, что от любого взмаха меча, от любой стрелы в человеке жизнь кончается, потому и велел тебе поостыть от назойливого возмечтания. Мне ль не ведома горячность твоего сердца, кою поняли князь и святитель Сергий, потому и велели повременить с возмечтаниями, за кои можно проститься с жизнью. Аль мало у тебя прибытка и богатства?
        - Не про то речь ведешь, Аринушка. Не нищий. На паперти с протянутой рукой не стою. Пошто норовишь позабыть, что не дал Господь счастья быть нам с тобой в супружестве. Судьба меня обворовала. Как несжатый колос живу в одиночестве. А ты, видать, позабыла, что оба молились об общем счастье?
        Встала из-за стола боярыня и, скрестив руки на груди, прошлась по горнице и, остановившись у окна, открыла вторую створу:
        - Темень на воле кромешная!
        - Осень на пороге.
        Боярыня, обернувшись, тихо сказала:
        - Не пугай меня, Хрисанф, минувшим. Хотела быть с тобой. Тому твои домашние воспротивились, а ты не пошел против родительской воли. Кукша супротив всех пошел, возложив на меня супружеский венец. А ведь и ты мог такое же сотворить, зная, как мечтала о счастье с тобой.
        - Теперь ты свободна.
        - Не терзай себя и меня несбыточным. Аль не знаешь, что и меня судьба счастьем не одарила. Всякая накипь жизни многое выжгла в душе да и сердце остудила. Всего того, чем жили с тобой в минувшие годы, не воскресишь. Иными помыслами живем. Ты во власти возмечтаний о соляных богатствах Камы. А я…
        Боярыня замолчала, подошла к столу и, пристально глядя на Строганова, села на прежнее место.
        - Чем живешь ноне, Аринушка?
        - Путаюсь во вдовьем подоле, без тепла сердечного к людям. Вот гляжу на тебя и горестно мне, и на тебе озимый сев седины знаток. Водится седина и в моих косах.
        - Ты вовсе прежняя, Аринушка. Может быть, у тебя кто другой есть?
        - Ох и прыткий на спрос! - Боярыня откинулась к спинке кресла и, глядя на Строганова, допила большими глотками из чарки мед. - Вспомяни, сколь годков минуло.
        - Стало быть, начисто позабыла?
        Боярыня, сурово глядя на Строганова, ответила:
        - Нет, Хрисанф, не позабыла тебя. Помнила про тебя. Помнила и растила для тебя коней в подарок. Собиралась по осенней лиственной метели к тебе отправить, да, слава богу, ты сам объявился.
        - Аринушка!
        - Замолчи, а то задохнусь от сердечной встревоженности. Уразумей, - я не та тепереча, какой знал меня ране. Пошто не напоминал мне о любви? Ведь знай я о ней, может статься, убежала бы к тебе из Кукшиного полона. В родительском доме душно было мне от материнского дыхания. Обрадовалась, когда Кукша от него освободил. Злая я теперь и бесстрашная. Даже татар не боюсь. Любого ихого лишнего шага возле меня не прощаю. Зубы стискиваю по-мужицки, до скрежета, когда гляжу на людскую жизнь. Народ наш с виду будто не боязливый, а голову из татарского хомута вытянуть не может.
        - Народ, Аринушка, тут не повинен. Слепоты в его очах много. Разум у людей пока без светлины, а у бояр с монахами язык на масле во рту шевелится. А под их дудку твой удельный князь выплясывает?
        - Все так, Хрисанф! У торгового человека глаза зорче. Купцы трут бока возле черных людей, но ради своего прибытка их не больно-то жалеют. Вот и тебе охота людишек на Каму утянуть за солью.
        - Плесни-ка. - Боярыня подвинула Строганову пустую чару, пояснила: - А то я больно разохотилась на злые слова. - Отпив хмельного напитка, спросила с вызовом: - Хочешь, Хрисанф, услыхать от меня бабью правду?
        - Говори, Аринушка.
        - Скажу! Умнее мы вас, мужиков! Вечность Руси нами держится! С материнским молоком сыновья напиваются бесстрашной смелости. Вот те крест! Попомни! бабы заставят Русь от ига Орды освободиться. - Улыбаясь, боярыня спросила: - Молчишь? Не поглянулся, кажись, мой сказ про бабий ум? - Она смотрела на Строганова пристально, не убирая с лица улыбки, но улыбка эта не была ласковой. Опустив чару, сказала сокрушенно: - Напугал ты меня негаданным наездом, заставил отомкнуть ларец памяти да отыскать в нем то, что давно кануло в Лету. - Не сводя с гостя настойчивого взгляда, боярыня встала. - Поздно. Спать надо! Да только разве заснем?
        Порывисто встав, Строганов шагнул к боярыне, легко поднял ее на руки, прижал к груди. Боярыня, обвив его шею рукой, замерла в ожидании поцелуя, но Строганов не поцеловал, и она прошептала:
        - Поставь меня. Холодная я!
        Когда Строганов выполнил ее просьбу, она, засмеявшись, уткнулась головой в его плечо:
        - Пойдем на волю. Пускай ветерок пообдует нас. Память, того и гляди, к греху подведет, а от него нам легче не станет.
        3
        Ненастье затянулось. Который день без устали поили землю дожди, мелкие и частые. Все промокало до основания…
        Мокрый лес. Людям мало ведомый, но готовый всякому при надобности дать сохранность от любых худых людей. Лес непроходный для коня, а в иных местах - и для человека.
        Молчаливый лес обступал Андрея Рублева, которому буквально приходилось протискиваться между лесин и рвать о рогатины сучьев намокший пестрядинный кафтан. Шел Андрей к Тайному озеру с надеждой оказаться в вотчине боярыни Ирины Хмельной.
        После ночлега в укрывшейся в лесу деревушке Андрей подался в путь ранним утром. Не зная дороги, он плутал по лесу, частенько возвращаясь к недавно пройденным местам. Изрядно устав, до нитки промочив одежду, Андрей в лесной глухомани натолкнулся на скит с пасекой. Монах-бортник, участливо оглядев путника, угостил его медом и малиновым настоем с ржаными сухарями. Андрей с удовольствием, согреваясь, пил пахучий настой, а монах старательно растолковывал, как быстрей дойти до надобного ему озера. Напрягая память, старик перечислял Андрею лесные речки, овраги, завалы буреполома, давние и недавние гари, которые ему придется миновать по пути. Бортник ласково называл речки говоруньями. Андрей не успевал, а вернее, не старался запоминать их звания, понимая, что все лесные речки чем-то похожи, пусть и зовутся людьми, как кому на душу ляжет - то Чистой, то Сухой, то Голубицей, а то и Сердитой. Некоторые из названий Андрей невольно запомнил. Бортник особенно подробно описал приметы речки Сердитой. По его словам, на ее берегах означится лесная нахоженная тропа и выведет на торный тележник, к озеру.
        Потеряв из-за блужданий надежду засветло добраться до озера, Андрей тревожно всматривался в лесную сумрачность, понимая, что темнота может застать его в лесу, и тогда ему придется, опасаясь зверья, коротать ночь на лесине. Парнишкой он не раз сиживал ночью на лесине с колотушкой, отпугивая медведей, приходивших лакомиться медом на дедушкину пасеку.
        Тишина в лесу, будто от ненастья в нем все вымерло, а от пугающей тишины Андрею не по себе.
        Хвоя на земле мокрая и скользкая, а потому шаги Андрея неверные. Ветви обвисли от дождевых бусин, заденет он какую невзначай - обдаст водой, и вздрогнет юноша от осеннего холода. Андрей любил лес, но, будучи в одиночестве, его побаивался. Он вспоминал все слышанные сказы про лесную нечистую силу, от которой не всегда спасает и крестное знамение.
        Густится лесная сумрачность. Андреем уже пройдены все речки, овраги и просеки, упомянутые бортником, а Сердитой речки все нет и нет. На гари с высокой травой Андрей вконец намочил полы разом отяжелевшего кафтана, в лаптях чавкала вода, от ее холода из ног исчезла усталость.
        Беспокойно оглядываясь по сторонам, Андрей то замедлял, то ускорял шаги. Иногда пугался, принимая омшелый пень за медведя. Плеск воды заставил Андрея, остановившись, прислушаться. Да, он не ошибся: где-то плескалась вода. Андрей продирался к плеску воды и очутился на берегу пенистой речки. Перейдя ее вброд, скоро отыскал извилистую тропу. Бортник был прав: тропа вывела его на тележник со свежими конскими следами. Лес возле тележника был менее завальным. Лесины не жались к тропе, спутываясь ветвями. Чаще стали попадаться поляны с березами и осинами в осенней окраске. На полянах, завидев Андрея, начинали деловито верещать сороки.
        Успокаиваясь, Андрей шагал насвистывая.
        Уйдя из монастыря, Андрей, затаив обиду на боярина, бродяжничал, побывав в удельных городах и селениях, не гнушаясь никакой работы. Чаще всего расписывал узорами деревянные изделия. Жил не голодно, но его заботило приближение зимы. Беспокоило то обстоятельство, что он не мог найти пристанища, чтобы скоротать зимнюю лютость. Но счастье ему улыбнулось. На заезжем дворе услышал он рассказ монаха о боярыне Арине, которая, якобы увековечивая память покойного мужа, поставила в вотчине каменный храм. Известие всполошило память Андрея, и он, не раздумывая, решил направиться в боярскую вотчину, надеясь там скоротать зиму. За долгий путь к озеру он не раз успел хорошенько подумать о том, как примет его боярыня. Ведь, может быть, она обзавелась новым мужем, и уж, конечно, из боярского сословия, а бояре, все без исключения, с той или иной придурью. А главное, у Андрея было сомнение, вспомнит ли о нем боярыня, когда появится перед ней.
        Мысли Андрея прервались внезапно, когда из густых зарослей ивняка вышел на берег озера.
        Андрей от удивления даже зажмурился, увидев причаленный к берегу паром. Вбежав на него, Андрей не сразу разглядел в соломенном шалаше дремавшего знакомого старика паромщика.
        - Как здравствуешь, дедушка Зот?
        - Не замай. Жди время!
        - Не признаешь меня?
        - А ты кто?
        - Андрейко.
        - Какой Андрейко?
        - Иконник.
        - Врешь?
        Высунувшись из шалаша, старик оглядел стоявшего перед ним Андрея и воскликнул, удостоверившись, что это действительно он:
        - Господи! Да и впрямь ты!
        Старик поспешно вылез из шалаша и, похлопывая парня то по одному, то по другому плечу, радостно говорил:
        - Ворон тебя заклюй. Очам боюсь поверить. Объявился? А как отощал-то, но обликом будто раздался. Мужиком стал. Боярыня наша за тобой в монастырь гонца гоняла, да только от тебя и след простыл. Видать, монашеское житье не поглянулось? Да и как поглянуться в твои года. По себе знаю, чать, тоже молодым был. Вот радость нашей хозяйке.
        - Пошто здеся с паромом?
        - Тиуна жду. В город подался.
        - Правда, что ль, здеся новый храм воздвигли.
        - От кого дознался?
        - Услыхал.
        - Храм у нас каменный. Обрадуешь боярыню своим находом. Давай поплывем.
        - А ежели тиун на тебя осерчает?
        - Эка важность. Тепереча ты для меня главнее. В тебе для хозяйки приятность…
        В вечернем сумраке трапезной на столе горела восковая свеча, золотя огоньком нахмуренное лицо Ирины Лукияновны. Она в одиночестве ела из серебряной мисы горячую уху. Хлебнет варева и, постукивая ложкой о край звенящей посуды, задумается.
        Мысли боярыни о прошлой ночи. В осенней темноте в загоне прирезаны пять стригунков редких конских кровей. Боярыня холодела до озноба от злости и горя, но не могла понять, кто же на самом деле пошел на такое худое дело. Недругов и завистников у нее вдоволь. Не всем по душе ее независимость. При встрече все улыбаются, а разойдясь, скрежещут зубами. Весь день она лютовала. По ее наказу тиун с конюхами с пристрастием перепороли всех ночных сторожей, но нужной боярыне правды от них так и не дознались. Боярыня не лишала себя подозрения относительно мстительных татар, но опять не могла понять, как лиходеев допустили в загон сторожевые собаки. Боярыню страшила мысль, что с татарами был кто-то из вотчинной челяди, хорошо знакомый собакам. Но кто? Кто позарился на подкуп? Знала, что не ко всем она ласкова и добра. Вот и мстят хозяйке, выплескивая жеребячью кровь.
        Старуха Вивея, вбежав в трапезную, запнулась о порог и, вскрикнув, растянулась на полу.
        Быстро встав и потирая ушибленные колени, запыхавшись, Вивея выговаривала:
        - Радость, матушка! Андрейко объявился!
        Боярыня выронила из руки ложку:
        - Какой Андрейко? Ладом сказывай.
        - Да тот самый, кой тебе в киот образа мастерил.
        - Чего лопочешь?
        - Здеся он.
        - Где?
        - Звать, стало быть?
        - Немедля!
        Вивея, прихрамывая, выбежала из трапезной. Встала из-за стола и боярыня, все еще не веря сказанному. Разволновавшись, она ладонью погладила вспотевший лоб. Спросила себя, удивленная, вслух:
        - Пошто взмокла-то?
        Пройдясь по трапезной, вернулась к столу. Села, отодвинув на середину стола мису с ухой. Вновь встала, когда вошел Андрей Рублев. Перекрестившись на образа, он отвесил боярыне поясной поклон:
        - Милость Божья дому твоему.
        - Рада с тобой свидеться. Только услыхав твой голос, поверила, что ты в горнице. В самую пору объявился! Искала тебя. Не нашла, а ты, накось, своей волей объявился.
        Оглядев Андрея, боярыня спросила:
        - Кажись, до костей промок?
        - Ненастье на воле.
        - К столу садить!
        - Уволь. Весь в мокрети.
        - Садись. Гость нежданный, но желанный.
        Андрей сел поодаль от стола, не отводя глаз от боярыни. Смотрел на нее с восхищением. Пристальность его взгляда заставила боярыню вновь разволноваться и стереть со лба шелковым платком крупные бусины пота.
        - Духота в горнице.
        Боярыня растворила окно.
        - Храм соорудила в память покойного хозяина. Велю тебе изукрасить его иконами.
        - Твоя воля.
        - Только тебе надумала доверить иконы.
        Боярыня шагнула к Андрею, а он встал.
        - Да ты сиди, сделай милость. Хочу дознаться, пошто из монастыря сошел в мирское житье?
        - От обиды.
        - На игумена?
        - На боярина.
        - Ладно, погодя обо всем дознаюсь. Вивея!
        Старуха на зов хозяйки обозначилась в дверном проеме:
        - Наказывай, матушка!
        - Сведи гостя к Трифону. Накажи оболочь его в сухую справу. Переоболочешься, Андрей, воротись. Станем уху хлебать. Чать, голоден? Вивея!
        - Наказывай, матушка.
        - Не вздумайте гостя сызнова в лапти обуть. Сапоги из синего сафьяна ему подойдут. Ступайте. Вивея!
        - Наказывай, матушка.
        - Расспросами не докучай гостю.
        - Да разве осмелюсь, матушка.
        Оставшись в одиночестве, боярыня, скрестив руки на груди, шагала по горнице, вытирая со лба платком бусины пота, говоря вслух:
        - Вовсе иным стал. Поди ж ты, как мужик меня обшарил. Дурею иной раз от таких оглядов. Спаси и сохрани от бабьего соблазна. Пришел! Будто учуял, что надобен. Осень на дворе, а в горнице духотища!
        Боярыня подошла к открытому окну, продолжая сама с собой разговаривать:
        - Видать, только с виду иным стал, взгляд все тот же. Только ране с робостью на меня глядел, а ноне… Господи, вовсе одурела от радости, что объявился наконец иконописец…
        Глава седьмая
        1
        Ветер дует со стороны Студеного моря. Гуляет над Тайным озером, шершавя водную гладь густой рябью.
        Догорает закат. Отсветы небесного пламени озеро будто облили кровью.
        С берез опадает желтый лист. Лежит шелестящими коврами на жухлой, рыжей траве. Зыбкими лоскутами парчи плавает возле берега на воде.
        У подошвы холма, где к озеру по склону спустились ели, перемешавшись с березами, берег лежал в омшелых валунах. Лежат они в шерсти ковыля, будто утерянные в битве богатырские шлемы. Под порывами ветра ковыль волнуется, и, разбуравливая его, среди валунов ходит Андрей Рублев в накинутом на плечи овчинном полушубке. Сошел юноша к озеру из студеного храма, оторвав себя от работы желанными, но тревожными мыслями об очередной иконе. Прошел месяц, как появился он в вотчине ненастным вечером, как начал писать иконы.
        С раннего утра до сумерек в храме Андрей не выпускает кисть из руки, но осенние дни все короче и короче. Андрей не один трудится в храме. Роспись на стены кладет умелой рукой престарелый изограф Зосима из суздальского монастыря, присоветованный боярыне отцом Нафанаилом. Зосима за работой выпевает молитвы, а Андрей под его напевы, похожие на бормотание, наносит на левкашенные доски надобные ему по замыслу краски будущих икон.
        Каждый вечер навещает их боярыня, внимательно осматривает все сотворенное ими за день. Скрестив руки на груди, смотрит молча, то прищуриваясь, то во все глаза, но ни одним словом не спугивая тишину вокруг занятых работой мастеров. Андрей и Зосима чувствуют ее огляд, но из-за молчаливости хозяйки не могут уразуметь, по душе ли ей их творческое, живописное, трудовое горение. Тревожно Андрею от приходов хозяйки, особенно когда стоит она за его спиной и, конечно, видит, как начинает от волнения дрожать кисть в его руке, нанося неверные мазки образа. Тревожно ему, но сказать о своей тревожности боярыне не может - смелости не хватает, да и боится, зная крутой характер хозяйки, вдруг сгонит со двора. Началась тревожность Андрея с того позднего вечера, когда хозяйка нежданно пришла в его горницу и одарила его суконной рубахой. Пришла в голубом сарафане, пахло от нее чем-то душистым, и запах этот Андрей раньше никогда не чувствовал. Вошла, не стирая с лица лукавой улыбки, оглядела его ласково и ушла, не сказав ни единого слова.
        Именно с того вечера все беспокойней становилось Андрею после каждой новой встречи с хозяйкой. Терялся он, когда его взгляд встречался с ее пристальным взглядом, когда в ее сощуренных глазах оживали искорки радости, будто ей в самом деле приятно на него глядеть.
        Запомнил Андрей радость в глазах боярыни, когда смотрела она на написанную икону Богоматери, - вздрогнув, даже прикрыла глаза, узнав на иконе свой взгляд. Андрей не сомневался, что она узнала свои глаза, но вида не подала, только покачала головой, а он не смог понять, довольна она или осудила его греховную смелость.
        После той встречи Андрей стал избегать встреч с хозяйкой, ложась спать, запирал дверь горницы на щеколду, но они встречались в храме. Боярыня все пристальней присматривалась к нему, а у него от этого пересыхало во рту. Одного взгляда было достаточно боярыне, чтобы выявить свое отношение к тому, на кого глядела. Андрей уже ощущал ожоги от ее взгляда на своей руке, чувствуя, как выпадала кисть, а сердце начинало метаться в груди, будто ему в ней тесно. Вот и сегодня раньше времени ушел из храма, зная, что она придет и будет молча смотреть на его творение, а он, холодея, будет спиной чувствовать ее взгляд.
        Желанны Андрею теперь его помыслы о боярыне. А все оттого, что живет Андрей в горнице под ее опочивальней. Слышит ее голос, топоток ее ног в обутках и босых, а от этого мучают его мысли о ее пригожести, манят его разум мечтами несбыточными. Гонит Андрей от себя мысли о хозяйке, а они от этого становятся все более неотвязными, еще сильней овладевают им, мешают работать и уже не раз, спасаясь от них, уходил из горницы на волю, бродил по острову, но не терял из памяти облик своей чаровницы.
        Уйдя сегодня на берег, все же дал волю воображению, вспоминал, как еще весной в лесном монастыре облик боярыни чудился ему в тенях лунной ночи под соловьиное пение, он помнил, как в Москве в неведомой молодице видел ее черты. И чем больше он сторонился хозяйки, тем власть ее облика становилась сильней.
        Андрей не сомневался, что боярыня знает о своей власти над ним. Недаром она иной раз будто невзначай касалась его плеча и улыбалась, видя, как он вздрагивает от ее прикосновения.
        Суздальский изограф Зосима, наблюдая за беспокойством парня, видя неполадки в работе, отвлекая его от раздумий, начинал рассказывать о тяжком житье Руси под порабощением, о том, как черный люд копит ненависть к кочевникам да и к тем, перед кем надобно спину сгибать дугой. Слушая Зосиму, Андрей сопоставлял его рассказы со всем, что сам перевидал и пережил. Он ощущал единение со всеми людьми, единение с их ненавистью, но даже эти рассказы лишь на время отвлекали его от мыслей о хозяйке.
        Андрею было особенно тяжко от осознания, что все его мечты, все желанные помыслы о боярыне - просто пустое навождение, ибо он был уверен, что никогда не посмеет прикоснуться к ней. Но, несмотря на это, мысли о боярыне жили, и у него не хватало сил оборонить себя от их власти. Даже ветер со стороны Студеного моря, как и осенняя охладность, не освобождал Андрея от мыслей о той, которую любит, хотя и страшится себе в этом признаться.
        Андрей остановился, не увидев, а только почувствовав за спиной присутствие боярыни. Она не спеша спускалась по тропинке, приближаясь с каждым шагом. Он шагнул ей навстречу, но сделал только один шаг и растерялся от своей смелости. Она подошла к нему вплотную, смотря на него с суровым прищуром. Заговорила, не оживив на лице улыбки:
        - А мне по первости и в голову не пришло, что сюда убрался. Аль не студено от воды? Гляди, какая она не ласковая. Пошто не дождался меня?
        - Голову усталость обнесла. Да и продрог.
        - Врешь!
        - Господь свидетель.
        - Говорю, врешь! От меня ушел. А я вот опять возле тебя. Вижу, не чуешь, что нужен мне для душевной радости. Может, еще понятней сказать? Нужен, чтобы смогла спасти себя от безладицы души и разума. А ты ушел, не сказав Зосиме куда. Но сам видишь, - я учуяла. Неужли прошла охота на меня глядеть? Поначалу ты вроде бы глаз от меня не отводил?
        - Боязно глядеть на тебя.
        - Чем пугаю?
        - Молчанием.
        - Так это от того, что не знаю, как радость свою высказать. Скажи лучше, что смелости нет правду мне высказать, что глаз бы с меня не сводил. Аль не то говорю? Молчишь? А я скажу, что мне на тебя глядеть радостно. Глянь на меня. Да не бойся! Погляди, сделай милость. Увидишь, сколько радости в моих очах для тебя припасено. А ты боишься ее.
        Андрей, склонив голову, слушал боярыню растерянно. Пошевелил плечами от озноба, а с них сполз полушубок, но боярыня успела его подхватить, не дав упасть на землю.
        - Студено от воды, оболокись.
        Андрей, взяв полушубок из рук хозяйки, надевать его не спешил.
        - Оболокись, неслух!
        - Не неволь, боярыня.
        - Спросить тебя пришла.
        - Про что?
        - Сейчас спрошу. Любишь, что ль?
        От вопроса Андрей, отшатнувшись, прошептал:
        - Не замай!
        Радость горела в глазах боярыни, омытая набежавшими слезами.
        - Не замай!
        Была мольба в его просьбе, заставившая и боярыню шепотом повторить напугавший Андрея вопрос:
        - Любишь, что ль?
        - Боярыня!
        - Молчи! Ариша я для тебя. Молчи, а то скажешь вовсе не надобное.
        Обняв Андрея, боярыня, прижавшись к нему, крепко его поцеловала, а разжав объятия, пошла прочь, шурша опавшей листвой. Обернувшись, она перекрестилась и, ускорив шаги, побежала, потерявшись среди белостволых берез.
        Андрей стоял неподвижно, пока боярыня не скрылась из виду, а потом громко сказал:
        - Господи, пошто допустил ее одарить меня чудом ласки? Ариша! - позвал он боярыню и шагнул за ней, но ноги вдруг подломились, и Андрей упал на землю, ухватившись руками за густые патлы ковыля, и, держась за них, шептал:
        - Господи, вразуми на житейское счастье!
        Земля была холодной, она охлаждала жар в крови Андрея.
        Полымя заката погасло. Вода в Тайном озере отливала сизостью…
        2
        По Великой Руси осенняя студеность изо дня в день набирала силу, оттого и богатой стала утренняя седина росы, на которой уже заметен даже след от поскока воробья.
        В Московском княжестве с утра стоял солнечный день, но с полудня небо стало хмуриться, полил дождь, разводя зеркала луж и утихомиривая шуршание опавшей листвы. Одичалые порывы ветра тормошили низко нависавшие тучи, вырывая из них вихрастые клочья, похожие на дым, и тогда тотчас усиливался дождь, сшибая с деревьев желтую листву, мокретью приминая траву. Серым пологом стелились тучи над радонежскими чащобами, пеленая в туман Троицкий монастырь.
        Клюет по-птичьи землю косой дождь, но от его поклевов в радонежских лесах хвоя не осыпалась, капли нанизывались на зеленые иглы, ветви тяжелели, обвисали будто от усталости…
        Поздним вечером в новой, только минувшим летом срубленной просторной трапезной монастыря устойчивая смолистая духовитость смешивается с запахами постной пищи. Заставлена палата лавками, тяжелыми столами со столешницами, с лепешками стылого воска. С потолка свисают самодельные, кованные из железа паникадила, только в среднем из них горят четыре свечи, да перед образами перемигиваются огненные зрачки в глиняных лампадах.
        Полумрак в трапезной. Лампады на бревнах все же высветляют потеки янтарной смолы.
        У игумена Сергия высокий гость.
        В сумерки с охоты заехал московский князь Дмитрий Иванович. О приезде гостя монастырская братья рассудила: мол, ненастье понудило князя не ночевать дома. И только сам князь знал, что давно собирался повстречаться с отцом Сергием, но, чтоб избежать лишних толков в среде бояр и духовенства, все откладывал, а тут ловко приурочил исполнение желания к охоте в радонежских лесных угодьях.
        День был постный, потому князя угостили пшенной кашей с луком, зажарили для гостя карасей с подливом, сдобренным мятным и смородиновым листом.
        Беседа князя с игуменом началась после трапезы. Разговаривая, князь ходил, а игумен слушал его, сидя на лавке. На стене - неподвижная и ползающая тени. Ползает тень от князя, то опережая, то отставая от него. Князь ходит босой, решив дать ногам отдых. С отроческих лет любит босоножье. Приятно ему, когда под усталыми ступнями холодок половиц. Рукав синего княжеского кафтана порван на охоте. Под кафтаном рубаха сурового холста, обшитая по вороту и подолу тесьмой серебристой парчи. Игумен в домашнем подряснике. Сергий недужил, лежал, когда приехал гость, и, поспешив ему навстречу, не переоделся. Осенней порой донимала его ломота в костях. Сергий настороженно и внимательно наблюдал за князем, шагавшим по трапезной с наклоненной головой. Сегодня он редко взглядывал на монаха, будто опасался, чтобы тот не увидел в его глазах то, что князю хочется утаить. Сергий уже привык к скрытности князя. Ему известно, что Дмитрию не по душе народная знаемость игумена. Князь ревнив к чужой славе. Кроме того, ему немало нашептывают об игумене небылиц о его горделивости. Главные шептуны - бояре-богомольцы, недовольные
тем, что Сергий относится к ним без привычного для них подобострастного уважения. Обижаются, что он не стелет перед ними в монастыре половики лести, но больше всего их выводит из себя то, что игумен ласковей и душевней в обращении с черными людьми.
        Сергий терпеливо ждет начала разговора, из-за которого навестил его князь, но тот медлит, не начинает. Привык князь не договаривать. Не по сердцу игумену княжеская хитринка, потайность в разговоре. Любит к ядру разговора подходить не сразу. Не по нраву Сергию, когда хитрят перед ним, сразу распознает неискренность в человеке. Вот и сейчас, глядя на собеседника, монах чувствует волнение князя, рожденное тем, что не знает он, как начать важный для него разговор. Сергию ведомо, что Дмитрий недоверчив к людям, ибо нелегко ему править Москвой. Боярские, купеческие, поповские сплетки паучьими тенетами опутывают его разум всякими подозрениями. Князю ли не знать, что не всем на Руси нравится его крутость. В глаза князь слышит медовые покорные речи, а за спиной - шепотки со злобливостью. Вот и не любит князь показывать выражение своих глаз, не всегда отличая правду от лживости, а все оттого, что митрополит Алексий тяжко недужит и все реже стоит возле князя, который привык к его мудрости.
        Для Сергия не тайна, что князь его издавна сторонится. А причина в том, что не может, а вернее, не хочет сам распознать Сергия, не слушая о нем правдивые и выдуманные наговоры. Вначале такое отношение князя обижало Сергия. Ему хотелось чувствовать искренность доверия, ведь о Руси их мысли одинаковы. Сергий успокоился, когда уверился, что князю мешала его надменность, не позволявшая быть на равных с монахом, хотя и почитаемым всей Русью за ее молитвенника. Сергию нужна была искренность князя, потому что замыслил свой монастырь Святой Троицы укоренить крепостью на пути к Москве от любых вражеских нашествий. Однако Сергий знает и про то, что князь боится монастырей, потому что и от них хлебнул всякого лиха - не все они преданные ему помощники в деле правления Московским княжеством.
        Разговор с игуменом Дмитрий начал со слов об удаче на охоте. После обменялись догадками о лютости будущей зимы. Зашел разговор о дровах. Игумен поведал довольно, что монастырь заготовил их с большим излишком, а князь тотчас посетовал, что прошедшей зимой Москва зябла из-за нехватки дров. Сергий заверил его, что весь излишек запасенных дров доставит в Кремль для утепления княжеских и митрополичьих покоев. Беседовали о делах житейских, а Дмитрий все время думал, как приступить к тому, о чем по настойчивому наказу митрополита Алексия должен он говорить с Сергием. Медлил князь, хотя чувствовал, что монах догадывается, что гость заехал не из-за непогоды.
        - Намедни, отче, рядил я суд над шестью боярами.
        - За какую неполадность, сотворенную ими?
        - Два табуна коней схитили.
        - Чьими кони оказались?
        - Моими. Запасался ими для новых дружин.
        - Неужли осмелились на такое злодейство?
        - Самого озноб прошиб от лихого вероломства. Голова воровству - тверской князь. Он подбил на крамольность супротив меня.
        - С конями чего сотворили?
        - В Литву угнали.
        - Наказал виновников?
        - По-крепкому.
        - Нельзя таким татям жить на Руси.
        - Жизни их не лишил. Больно родовитыми оказались.
        Услышанное взволновало Сергия, он стал покашливать, а отпив из сулеи кваса, сухо спросил:
        - Велишь понять, что родовитость конокрадов до того тебя перепугала, что ты эдак неразумно проявил милосердие, столь пагубное в сем деле?
        - Пришлось, отче! Заступники татей несусветный галдеж на Москве подняли. Нельзя, чтобы боярские вопли татарских ушей достигли. Не время, отче, мне с родовитым боярством распри зачинать.
        - Тебе виднее, как, правя Москвой, с боярскими татями обходиться. Только памятуй и о том, что иной раз пугаешь Русь своим непонятным милосердием. Нельзя боярам, пусть и родовитым, прощать самую малую худость для Руси. Зело ты доверчив к боярам. Плохо хоронишь от их ушей свою сокровенную потайность. А ведь ведаешь, что от них татары узнают о всех твоих замыслах для блага Руси.
        - Сурово судишь. Нельзя всех бояр одним гребнем чесать. Среди московских бояр много истовой верности мне и всея Руси.
        - Только больно легко свою верность на конокрадство выменивают.
        Последние слова остановили князя. Он сурово посмотрел на Сергия, но, встретившись с такой же суровостью в глазах монаха, заговорил примирительно:
        - Коней сворованных жалко. Арина Хмельная растила табуны. Добрые кони.
        - Чую, по-прежнему мыслишь, княже, о том, что надобно копить конскую ратную силу. Помню, сказывал тебе свое грешное разумение, что сила Руси в пешей ратности. Конская сила в набегах хороша, но для обороны не сноровиста, да и не стойкая. Наскочит, сокрушит, помнет, а пыл ее сгорит, как солома. Так мыслю, что на Руси в пешем строю всякий человек - несокрушимый воин. Русь должна только на свою пешую силу надеяться. Потому всякого из нас земля крепко на себе держит. На земле наша стойкость боевой силы. Помнишь, поди, как и сей монастырь татары пробовали зубами куснуть, да, обломав их, ушли от него несолоно хлебавши. А ведь мы только монахи, но и в нас имеется для бережения Руси сила. Помни, княже, Русь в лесной чащобности, а здесь пешему воину сподручнее врага бить, пусть даже кулаком наотмашь.
        Князь задумался. В трапезной ожило молчание. Отец Сергий на миг пожалел, что решил поучать князя в воинском деле.
        Слышно в трапезной подвывание ветра. На улице чей-то конь тревожно заржал.
        - Никак, мой конь подал голос? - проговорил князь.
        Тягостно князю молчание, и наконец, осмелев, он начал нужный разговор:
        - Догадываешься, пошто навестил тебя?
        - Словом своим укрепи мою догадливость.
        - По заказу митрополита с тобой свиделся. Сызнова благословил меня на просьбу к тебе, отче.
        - Позабыли, что неизменно мое несогласие?
        - Уразумей, отче! Свечой догорает житье святителя Алексия. Того и гляди, может Русь осиротеть без него. А тогда что?
        Князь надеялся на ответ, но Сергий молчал, гладя ладонью столешницу.
        - Осиротеет Церковь Руси без Алексия. Обуяет черных людей страх. Боярство спесивостью нальется. Князья в уделах зашевелятся с тайными замыслами. У каждого из них водится монах, достойный стать митрополитом. А мне нужен митрополитом только ты, отче. Сам знаешь, как начнет дышать монашество и духовенство без твердой длани Алексия. Вот чего страшусь. Крестом осеняя себя, заверяю тебя, что сего не случится, ежели, пересилив несогласие свое, пообещаешь быть митрополитом. Ждет Русь твоего согласия. А ты упрямишься.
        Сергий нетерпеливо выкрикнул:
        - Да не упрямлюсь! Не упрямлюсь!
        Выкрикнул и задохнулся от кашля, а оправившись от волнения, заговорил, четко выговаривая слова:
        - Не упрямлюсь. Не достоин стать князем Церкви, ибо не смогу сызнова воскресить жесткость разума, кою сумел усмирить молитвами и смирением. Дабы править Церковью на Руси, надобна жесткость разума. Нет сего у меня, не могу божеское венчать с мирским.
        - Но не может Русь пребывать без митрополита, замыслив вызволить себя из порабощения.
        - Будет митрополит!
        - Дашь согласие?
        - Нет!
        Сергий, встав и ожесточив холодом голос, спросил:
        - Княже, пошто просишь моего согласия, когда у тебя есть достойный быть митрополитом?
        Вопрос Сергия испугал князя своей категоричностью. Он понял, что не сможет опровергнуть спрошенного. Князь, вздохнув, сел на скамью и, опершись локтями в столешницу, зажал голову в ладонях. Сергий говорил почти шепотом:
        - Ведаю о твоем, о рабе Божьем Митяе. Господь простит меня грешного - не верю я, что сможет Митяй быть князем Церкви на Руси. Есть ли у него надобная жесткость? Удержит ли он в покорности спесивость духовенства и монашества? Не падет ли смиренно на колени не перед Господом, а перед князьями и боярами? Не принудят ли они его быть покорным, одобряющим пагубные для Руси помыслы о дружбе с ворогами?
        - Опять бояр винишь? Про черных людей пошто напоминаешь? Аль не знаешь, что из-за них на Руси немало тревог?
        - Сужу, как сподобил Господь. Как сам уразумел, перешагивая канавы прожитых лет. Неужли, княже, инако судишь о черных людях, кои во всех твоих замыслах даруют тебе помощь трудом и кровью ратных подвигов?
        Ответа от Дмитрия Сергий не услышал. Князь, встав, зашагал по трапезной, заложив руки за спину, заговорил недовольно:
        - И у бояр на тебя обида водится. Не дозволяешь им радеть вкладами, укрепляя богатство обители. Аль не нужна тебе их тороватость? Разумею, нужна. Обитель должна быть крепостью.
        - Несокрушимость обители нашей сильна крепостью стен, в том нам помощь и от лесов Радонежа. От сытости бояре докучают тебе всяким нытьем, да норовят выставить меня перед тобой как их недруга, позабывая ради склочности, что и я из боярства ушел служить Богу. Злобятся они, что не дозволяю им братию приучать к стяжательству. Не бери, княже, на веру боярскую слезливость. Прими верность моей клятвы, чту себя верным твоим помощником до последнего вздоха. Обещаю тебе доглядывать, чтобы никто не мешал народу копить силу для изгнания поработителей, а взамен от тебя прошу и ожидаю чистого взгляда и душевную искренность.
        3
        Над Тайным озером шатром раскинулась серая ночь. Над черными стенами заозерных лесов светится потускневшим золотом обломок ущербной луны, а отражение от нее парчовой рогожкой выстелилось по воде к берегу острова. Колышется рогожка, оттого что напористый ветерок шершавит водную гладь легким волнением.
        Время к полуночи.
        Небо в мерцающих блестках ярких осенних звезд.
        На гульбище, запахнувшись в телогрейку на лисьем меху, бродит Ирина Лукияновна. Вышла из духоты опочивальни, окунулась в ночную прохладу. Уже мяла перину постели, ворочаясь с боку на бок, приминая сон, но он упрямо не шел. Не могла заснуть. Сон гнали прочь мысли, да и сверчки докучали скрипом в печурках. Мысли назойливые изо дня в день об одном. Об Андрее-иконописце. Неделя прошла, как по своей воле поцеловала его на ковыльном берегу. После случившегося перепугалась, ночь не сомкнула глаз и чуть свет подалась в удельный город, надеясь среди всякой шелухи пустяковых бесед с боярскими женами-подружками забыть этот свой озорной поцелуй. Днем среди суеты чужих домов будто и впрямь забывала про Андрея, но приходила ночь, и боярыня, гостившая в чужом доме, вновь в полусонном забытьи запутывалась в тенетах мыслей.
        Три дня гостила в городе, но так и не смогла ничего забыть. С Андреем не встречалась, но из окна видела, как уходил он утром в храм и возвращался домой в сумерки. Седмица прошла после поцелуйного вечера. Весь день боярыня пробыла в выпасах, осматривая конские табуны, а вернувшись усталая в хоромы, нехотя утолила голод и, уходя из трапезной в опочивальню, прихватила ендову с крепким медом. Обрядить себя на ночь Вивее не дозволила.
        Оставшись в одиночестве, боярыня долго расчесывала волосы, но в косу их не заплела. Потом вышагивала по горнице, то улыбаясь, то нахмуриваясь. Раздевалась не торопясь. Чувствовала, как грудь то и дело обжигает жар, как будто брызгами кипятка. Открыла сундук, долго рылась в тонких ночных рубахах, ибо не могла решить, какую из них по цвету надеть. Выбрала ту, что когда-то покойный муж привез в подарок из Новгорода, а она ее так ни разу и не надевала. Рубаха обтянула упругое тело, и боярыня поняла, что раздобрела.
        Подошла к киоту, снова ее разум обожгла мысль об Андрее. Встав на колени, всматриваясь в лики святых, она крестилась, но молитв не шептала, лишь однажды со вздохом произнесла: «Прости, Господи, твою грешную рабу». Поднимая голову после земных поклонов, заметила, что одна лампада чадит. Встала с колен, погасила ее и вздрогнула, услышав под полом кашель Андрея. Прислушалась, подумала, не простыл ли он; про погашенную лампаду разом позабыла.
        Подойдя к постели, снова услышала кашель под полом, быстро легла, натянув под самый подбородок беличье одеяло. Лежала, глядя на лампадные огоньки. Весело скрипели сверчки. Все мысли боярыни были о нем, об Андрее.
        Она снова винила себя в греховности, в том, что не смогла осилить влечение к юноше и что первая, позабыв о бабьей гордости, поцеловала Андрея. При мысли об этом ее тотчас окатила испарина, и стало трудно дышать. Скинула с себя одеяло, торопливо встала с постели, прикрыв руками лицо, постояла в раздумии, чувствуя, как бьется сердце. Накинула на плечи душегрею и, растворив дверь, вышла на гульбище.
        Порыв ветра охолодил ее. Упершись руками в резные перила, она смотрела на обломок ущербной луны, на ее трепетное отражение в озере, на безлистые ветви берез. На острове лаяли собаки.
        Все мысли боярыни были об Андрее. Она вспомнила и о том, какими горячими были его сухие губы, и об испуге в его глазах. Боярыня винила себя за то, что, поцеловав Андрея, отняла у себя душевный покой, но находила своему поступку оправдание - ведь она любила Андрея и была уверена в его любви. Правда, не услышала она ответа на свой вопрос «любишь, что ль», и все потому, что не позволила ему ответить, боясь, что скажет не то, что ей хотелось бы услышать.
        Ирина Лукияновна созналась себе, что у нее уже нет больше воли хранить телесный покой вдовства, и уверяла себя, что должна дать волю чувству, волю порыву тела к ласке, которой лишала себя долгие годы. Сильная разумом, она не позволяла сознанию потакать телу греховностью. От всего этого еще недавно боярыня заслонялась хозяйскими заботами и верой в то, что должна жить без мужской ласки, не утешая тело теплом чужой плоти.
        Ирина Лукияновна чувствовала, как после прихода Андрея в ней постепенно, но настойчиво оживает чувство любви, похожее на жившее некогда в ее девичьем сердце чувство к Хрисанфу Строганову. В чувстве Андрея она не сомневалась и не могла себе объяснить, почему сдерживается и не отдается во власть Андрея. Весь его облик уверял ее, что он любит ее, но не смеет себе в этом сознаться. Сомнения боярыни в его ответном чувстве разом исчезли в тот момент, когда она увидела написанную Андреем икону Богоматери и поняла, что юноша, полюбив ее, не побоялся Божьего гнева, изобразив на иконе глаза грешной рабы Божьей. Так почему же она должна бояться Божьей кары, спрашивала себя боярыня, замыслив утвердить свое счастье возле Андрея.
        Ветер донес волчий вой. Вторя ему, на острове завыла собака. Тоскливый собачий вой заставил Ирину Лукияновну ощутить ночной холод, и она, зябко передернув плечами, вернулась в опочивальню, плотно притворив дверь на гульбище. Оглядев горницу, увидела потухшую лампаду и торопливо оживила в лампаде огонек, остановив взгляд на глазах Христа, смотревших на нее с иконы, написанной кистью Андрея. Подойдя к постели, боярыня услышала кашель и не легла, а прошлась по горнице, кутаясь в телогрейку, и остановилась у стола. Взяв в руку ендову, она сделала несколько жадных глотков. Выпив крепкого медового питья, облизала губы и, поставив ендову, походила по горнице и резко свернула к двери. Подойдя к ней, остановилась, постояв миг-другой, задумчиво наклонив голову и упершись руками в косяки, она, решительно пнув ногой дверь, вышла в темноту сеней. Сердце боярыни стучало, а в голове была лишь одна мысль, решительная и неоспоримая, - идти к Андрею.
        К лестнице она шла медленно, отяжелевшие ноги с трудом отрывала от пола. Еще медленнее спустилась по ступеням, одна из которых скрипнула. Сойдя с лестницы, остановилась, успокаивая волнение и глотая горькую слюну. Рукой шаря по стене, нащупала дверь в горницу Андрея. Открыла ее.
        В горнице на столе две горящие восковые свечи вырывают из мутной темноты Андрея, сидящего спиной к двери. Склонившись над залевкашенной доской, он старательно наносит контуры будущей иконы. Затаив дыхание, боярыня вошла в горницу. Встала за спиной Андрея, а когда он закашлялся, положила руки на его плечи. Тотчас доска выпала из его рук. Обернувшись, он вскочил на ноги, растерянно глядя на пришедшую, шевелил губами, но сказать ничего не смог.
        Шагнув к Андрею, боярыня встревоженно спросила:
        - Никак, застудился?
        Боясь услышать ответ, прикрыла его рот ладонью.
        - Застудился, а молчал. Разве можно так?
        Андрей нежно взял в ладони ее руку и, прикрыв глаза, стал целовать ее. Он видел, как с плеч боярыни сползла душегрея, но не помешал ей упасть на пол. Следом заскользила тонкая рубаха, боярыня застыла перед ним с обнаженной грудью, и Андрей припал к ней губами. От поцелуя женщина вздрогнула и разом обмякла, почувствовав крепкие мужские объятия.
        На столе горели две восковые свечи. В темноте горницы жила тишина…
        Глава восьмая
        1
        На Великую Русь зима 1378 года пришла с трескучими морозами.
        Седая мудрость старцев еще в пору безлистой осени, по хрусту льдинок на лужах, предрекала зиме безрадостность для житейского уклада. Народ дивился их суждениям, но старики стояли на своем и не ошиблись.
        С первых январских дней свет Божий стали застилать буранные снегопады. Бесноватость снежной стихии взяла силу после крещенского водосвятия. На этот раз воду в реке Москве не святил крест митрополита Алексия. Отсутствие главы Церкви на водосвятии незамедлило лечь в людской разум самым худым знамением. И это знамение лишь подтвердила явившаяся на небе Синяя звезда, которая ярко горела после полуночи. Весть об окровавленной звезде молвой разнеслась по уделам и переполошила все людские сословия. Народ со страхом ждал новой, еще неведомой напасти с обильной кровью. Татар зимой не опасались, но не позабывали, что есть кроме зимы и весна и лето. Думали-гадали по избытку света в разуме. Но никто не додумался до негаданного несчастья, а оно нежданно обернулось нашествием волков.
        Сугробные, окаменелые от стужи снега выгнали голодное зверье на проезжие санные пути и к теплу людского жилья. Волки, осмелев, резали насмерть клыками людей и скотину. Звериное нашествие становилось бедствием - и для одоления его, по наказу князей и воевод, выходили воинские дружины. Но волчья напасть была стойкой. Ошеломленный страхом народ, ища спасения от волков, ставил перед ликами святых восковые свечи, вымаливая заступничество от лихой напасти. В церквах попы правили молебны, заслоняясь иконами и хоругвями от ненасытного зверья, выводили крестные ходы на перекрестки, где люди уже столкнулись с лихим волчьим разбоем. Дороги на уделы стали непроезжими. Волчьи стаи нападали даже на обозы. На папертях юродивые под вызвоны вериг вещали о скором конце света. Грозились огненной геенной Страшного суда, и под их истошные, мрачные пророчества для молившейся Руси в храмах не хватало места. Очередная напасть терзала Русь страхом.
        На все голоса гнусаво выли буранные метели. Но народ, приученный ко всяким напастям, продолжал нести тяжесть жизни ради будущего вечного существования Великой Руси с непоколебимой уверенностью в то, что сможет осилить, изжить и пережить все уготованные судьбой испытания.
        А в Московском Кремле в лампаде жизни митрополита Алексия все слабее и слабее судорожно помигивал лепесток огонька, терявший золотистость света…
        2
        Заметает вытливая метель вотчину боярыни Ирины Хмельной. Зги не видать в снежном тумане. Ветер слепит снегом глаза. Как песок скребется метельный снег в слюду оконниц, будто шерсткой горностая опушенных иглистым инеем.
        В горнице Андрея Рублева от печки с голубыми византийскими изразцами струится жаркое тепло. Душно от его сухости в горнице.
        На постели под медвежьим тулупом бьется в потливом жару жилец горницы. Голова и руки его в холщовых повязках. Пятые сутки раны от волчьих зубов и остудная хворость туманят разум иконописца. Временами сознание его проясняется, а потом вновь впадает он в глухую пустоту беспамятства.
        В горнице силен запах мяты. Мятой пахнет и грушевый квас, и всякие варева для примочек. Кажется, что в горнице мятой и ароматами лечебных трав пропахли даже бревенчатые стены. Темно в горнице. Только в переднем углу перед иконой Премудрой Матери Божьей горит лампадка, огоньку которой трудно гореть в духоте.
        Натуго завернув плечи в пуховую шаль, Ирина Лукияновна неторопливо ходит от постели больного к переднему углу и обратно, внимательно прислушиваясь к прерывистому дыханию Андрея, к его бредовым выкрикам, к стонам, к частым и настойчивым просьбам о питье.
        От бессонных ночей, проведенных возле больного, боярыня осунулась, возле глаз штрихи новых морщинок. Они от страха за жизнь Андрея - у нее все еще нет уверенности, что молодое тело любимого осилит простуду и в его глазах вновь оживут искорки прежней житейской пытливости ко всему окружающему. Напугана боярыня несчастьем, случившимся с Андреем, до того перепугана, что за прошедшие дни в волосах запутались новые сединки.
        Она винит в несчастье себя - сама послала Андрея с конским табуном в соседнее удельное княжество. Изза волчьей напасти беспокоилась за табун, засомневалась в том, что тиун с конюхами в исправности доставят коней в назначенное место. Беспокоилась о конях, позабыв об опасности для людей. На острове страх перед волками всех поставил на ноги, как только лед сковал просторы озера, и Андрей принимал самое деятельное участие в охране хозяйства от нападения лютых зверей.
        Ходит боярыня по горнице, и встают перед ее глазами месяцы, прожитые с Андреем в любовном чаду. С каждым днем все неизживней становилось ее влечение к ласковой душе Андрея. Всякий миг был для нее счастьем, если рядом дышал любимый. А какая радость окатывала ее тогда, когда смотрела на иконы, написанные им в алтарной преграде. Любила его беззаветно, чувствуя и его ответную любовь, которая так и не лишила его скромности, хотя теперь он мог сознавать себя хозяином ее сердца, души и разума, хозяином всего, что принадлежало ей самой.
        Андрей трогательно оберегал тайну их чувства и не покидал свою горницу - это она приходила к нему коротать ночи с любимым, до удивления скупым на ласковые слова.
        Ирина Лукияновна приняла твердое решение - соединить свою жизнь с Андреем, встав с ним под венец. Намеревалась сказать ему об этом решении, когда он возвратится, сдав коней удельному князю.
        Невзирая на волков, лютовавших на дорогах, Андрей возвратился, сохранив коней. Она помнила, как вошел он в изодранной одежде, залитой кровью в схватке со стаей.
        Со слов тиуна боярыня знала все подробности происшествия на лесной дороге. Благодарный за доставку коней удельный князь в обратный путь отпустил Андрея, тиуна и пятерых конюхов, дав им в охрану своих конников, приказав проводить гостей до границы своего удела. Обратный путь поначалу выдался на редкость спокойным. Ратники простились с гостями на последнем постое на границе удела, проводили бы и дальше, но помнили, что их князь не в ладах с князем, в уделе которого была вотчина боярыни.
        Прокинув тепло последнего постоя, Андрей со спутниками по совету тиуна выехали ранним рассветом, тревожа утренний сон сторожевых псов. Андрей любовался тем, как в студеной мглистости желтились светом оконца, затянутые бычьими пузырями. Путь держали ходко, торопились - боярыня наказала не прохлаждаться в дороге.
        Снега под солнцем искрились красновато-золотистыми блестками на гребнях сугробов и синими блестками - в теневых полосках. Зверья не было, но лошади под ступниками прядали ушами. На закате тиун для сокращения дороги уговорил Андрея ехать глухой дорогой. Андрей согласился, так как всеми мыслями уже был возле любимой.
        Дорога изворачивалась в лесной глухомани. Малоезженая, она была в сугробных буграх. Кони скоро начали увязать в них по колено. С пригорка дорога скатилась на простор реки, впадавшей в Тайное озеро. На льду дорога также была переметена.
        Андрей первым увидел стаю волков. Крикнув спутникам, предупредив их об опасности, погнал лошадь. Путники мчались, гнали коней к высокому противоположному берегу и, едва въехав на косогор, были настигнуты огромной стаей, которая с воем мчалась за всадниками. Андрей в окружении конюхов гнал своего коня за тиуном и видел, как четыре матерых волка, перерезав ему дорогу, повисли на его коне. Лошадь тиуна грохнулась на сугроб, подмяв под себя седока. Андрей с конюхами ринулся на выручку, но его лошадь, зарывшись в сугробе, также упала с визгливым ржанием, а на Андрее повисли два хищника. Конюхи, давя зверей конями, отбили товарищей от волков, искусанных, и, усадив тиуна и Андрея на своих коней, пустились прочь, воспользовавшись тем, что голодные хищники занялись конскими тушами двух погибших коней.
        Особенно тяжелыми оказались раны от волчьих зубов на ногах Андрея. Когда он упал с лошади в сугроб, его валенки увязли в глубоком снегу и соскочили с ног. Он сильно застудился.
        Растерявшись от неожиданного несчастья, боярыня приказала привести в вотчину из соседнего боярского займища престарелого знахаря и была довольна, что его примочки помогали заживлению ран Андрея. Но волновалась, так как ни наговоры знахаря, ни отвары из трав не уменьшили жар в теле простуженного. Хворость, как временами казалось боярыне, берет власть над жизнью Андрея, и тогда Ирина опускалась на колени и молилась. Бывало, что внезапно больной начинал метаться в бреду, выкрикивая ее имя, и тогда она не отходила от постели, покрывая поцелуями его влажное лицо, произнося без устали самые ласковые слова.
        Скрипнув, отворилась дверь в горницу, и вошел седой сгорбленный старик. Знахарь семенящими шажками подошел к больному и уставился на задремавшего Андрея.
        В руке знахаря плошка с зерном ржи, замоченным в квасу. Переступая с ноги на ногу, будто пританцовывая, старик, обмакивая пальцы в квасе, брызгал его каплями лежащего Андрея, причмокивая и нашептывая едва слышимые слова.
        - Уберись, хворость, за мшистую лесину, схоронись в рыжей хвое. Отойди, хворость, из груди, в коей водится житье сердца. Уберись как приблудная кошка, кыш, кыш, кыш!
        Покропив квасом больного, знахарь с выкриком упал на колени, вынув из-за пазухи хомяка, и, подержав его в ладони, посадил зверька на грудь больного. Хомяк сразу деловито забегал по больному, обнюхивая его рот и прикрытые глаза. Когда хомяк улегся возле шеи Андрея, свернувшись в комочек, старик, истово крестясь, заговорил радостным шепотом:
        - Радуйся, матушка боярыня. Не покинет землю болящий. Подаю тебе сию добрую весть. Потечет жизнь его говорливым ручейком тебе на радость. Сердцем чую, что надобна тебе теплота его жизни на земле.
        Слушала боярыня шепот старика, не отводя глаз со спящего Андрея. Старик осторожно взял хомяка и положил себе за пазуху. Засеменив, знахарь направился к двери, но, задержавшись на пороге, сказал внятно:
        - До самого утречка, матушка, не тревожь болезного. Верь моей старости: ежели он выжил в звериных зубах, то не помрет от застуды.
        Воет метель, всхлипывая возле боярских хором. Скребутся сухие зернышки метельного снега в слюду оконниц. Топчет ногами половицы боярыня Ирина, улыбается от радостных мыслей, поверив знахарю, что Андрей будет жив и она обретет с ним семейное счастье.
        Услышав тяжелый вздох больного, похолодела боярыня до озноба. Метнулась к постели. Наклонившись, слушала дыхание Андрея - дышит он ровно, а лицо его мокро от пота, будто облито водой.
        Прикрыв лицо руками, боярыня опустилась возле постели на пол.
        - Благодарю тебя, Матерь Божья, за спасение моего грешного счастья, - обливаясь слезами, выговаривала она. Но разом поднялась, услышав шепот Андрея:
        - Испить воды хочу.
        Боярыня поднесла серебряный ковшичек с грушевым квасом, пахнущим мятой, к сухим губам Андрея. Капли падали на его грудь, он пил жадными глотками. Напившись, широко открыл глаза, разглядев перед собой боярыню, тихо, но ясно сказал:
        - Благодарствую за заботу о моем житье, Аринушка…
        3
        Москву студит февраль. И хорошо, что только студит, а не переметает сугробами да поземками, как забавлялся буранными метелями напролет весь январь.
        Висит над Москвой позолоченным серпом молодой месяц. Света от него нет, но людям от погляда на этот серп радостно - знают, что скоро темнота отступит и не страшно будет ходить по кривушам-улицам, натыкаясь в темени на заборы да углы изб, вылезших из положенного порядка на середину и без того узеньких переулков и тупиков.
        В тревоге людская Москва. Который день бродят по ней безрадостные вести, и, услышав их, собираются монахи и духовенство из окрестных монастырей.
        Худые вести про то, что недужный митрополит Алексий может в любой миг проститься с жизнью.
        Сходятся в Москву чернецы, но не все они в глубокой печали оттого, что осиротеет Церковь без святителя. Некоторые как воронье - поспешили монахи из соседних уделов с наказами от местных епископов вовремя показать свои постные лики в Кремле.
        Однако московский князь Дмитрий путает замыслы удельных чернецов и попов. Только со своими монахами приказывает обходиться милостиво. Из-за милостей к ним в народе ропот, мол, по княжескому желанию наложен запрет на доступ народа в Кремль. У кремлевских ворот, а особливо у Боровицких, расставлены кметы в воинской справе и кольчугах. Они пропускают только монахов из московских монастырей, а те стекаются густо. Ропщет народ оттого, что монахам и попам от князя такая поблажка. Будто митрополит Алексий не за весь народ Руси молитвенник.
        Который день в церквах правят молебны о ниспослании здравия недужному святителю. С полудня сегодня поднялась баламуть от слуха о неизбежной кончине митрополита, а потому к закату у кремлевских стен - огромные толпы, и над ними дымкой клубится на морозе людское дыхание. Мерзнут люди и озлобленно галдят. Перекидываются с монахами, попами и кметами обидными вопросами со всякими подковырами. Но кметам приказано молчать и от обиды не вступать в пререкания. Слушать и молчать, будто не к ним людские вопросы. Монахам и попам в Кремль вступать можно, а людям путь заказан. А почему так князь решил, кметам думать не хочется, им на морозе тоже холодно…
        Все ниже нависает над Москвой молодой месяц, скоро зароется в шерсти ближних лесов.
        В Чудовом монастыре во владычных покоях преют в шубах бояре, епископы и игумены. На просторах Кремля чернота от монашества, ибо не вхожи во владычный двор…
        По пустому коридору, ведущему в опочивальню митрополита, размашистой походкой ходит князь Дмитрий. Дойдя до двери в опочивальню, он иной раз задерживается у нее, прислушивается, но ничего, кроме монотонного чтения монахом Деяний апостолов, не слышит.
        Дмитрий Иванович ходит, нахмурившись и наклонив голову. Одолевают князя воспоминания о митрополите-наставнике. Почитает его, ибо от него услышал слово житейской мудрости, а не от отца с матерью. С малолетства митрополит возле его жизни. Суровый, скупой на слова наставник, не терпевший любого несогласия. Нередко хозяину Москвы, юному княжичу, перепадали щелчки наставника за упрямство и своевольничанье. Это Алексий учил бояться бояр, особливо тех, что в заморской цветастой парче, а когда князь обзавелся своей бородой, наказ митрополита помог научиться по глазам бояр угадывать их тайные замыслы.
        С утра князь сегодня шагает по коридору. Знает, что в любой миг может не стать живого наставника. Князь сознает, что смерть митрополита всколыхнет Церковь. Найдутся такие ее ревнители, что мечтают прибрать ее к своим рукам. Начнут именем Бога смущать людям разум, чтобы поколебать власть Дмитрия не только в Московском княжестве, а и во всей Руси. Зная об этом, Дмитрий по совету наставника предпринял свои меры. Митяй по его слову принял монашество, князь намерен его объявить митрополитом и получить на то благословение византийского вселенского патриарха Нила.
        Меры приняты, но Дмитрия тревожит, что последние два дня Алексий допускает к себе только игумена, отца Сергия Радонежского. Москва судачит о том, как ночью Сергий явился в Кремль с горящим смоляным факелом, и дивится, что волчьи стаи на дорогах не посягнули на жизнь игумена и его спутников. Слышал об этом князь от воевод и бояр и догадывался, что эта молва идет оттого, что люди ищут чуда, преклоняясь перед праведностью игумена.
        Князя заботила не молва, а реальность бесед с глазу на глаз митрополита и игумена. Князя беспокоило, что Сергий мог согласиться-таки заступить место митрополита. Это для Руси было бы чудом, но князь был почти уверен, что Сергий даже теперь не сделает уступку воле умирающего. Московскому князю нужна покорная его воле Церковь, а будет ли она покорна княжеской воле при митрополите Сергии? Князю необходим во главе Церкви свой послушный митрополит, без прозорливости и мудрости, коими награжден игумен Сергий.
        Отворилась дверь опочивальни, приковав к себе внимание князя, вышел из нее монах, а следом за ним появился Сергий и поманил князя рукой. Дмитрий Иванович поспешно подошел к нему, а Сергий сказал:
        - Живет волей Всевышнего! Кличет тебя, княже!
        В опочивальне полумрак. Пахнет уксусом и теплым воском. Посередине горницы лежанка с больным. Перед иконой Нерукотворного Спаса горят две лампады, а свет от них желтится на бледном лице митрополита, похожем на сухую бересту, исцарапанном морщинами. Дмитрий подошел к лежанке. Глаза митрополита прикрыты, и на лице шевелятся только губы, и кажется, что они не могут выпустить слова, хотя те упорно просятся.
        Больной дернулся, будто испугался чего-то, открыв глаза, увидел Дмитрия. Скользнула по его лицу слабая улыбка, из шевелящихся губ наконец вырвались слова:
        - Княже! Митенька, родимый!
        Дмитрий рухнул на колени, схватив протянутую руку больного, несколько раз прижался к ней губами. Старец шептал, голос его прерывал свист в горле:
        - Смилостивился Господь. Дозволяет мне, грешному рабу, покинуть житье на земле.
        Помолчав, тяжело дыша, митрополит выкрикнул:
        - Сергий, брате!
        - Возле тебя я, - ответил игумен.
        - Встань под мой взгляд. Оба в ряд встаньте. Береги князя, Сергий. Пособляй ему накапливать силу для одоления степного супостата. Вместях единым помыслом бороните Русь. Не позабывайте мое внушение. Завет мой помните. Уготована Руси житейская мудрость для всех иных народов. Русь вечна! Верьте, что вороги во веки веков не погубят ее грядущую неодолимость!
        Губы митрополита продолжали шевелиться, но князь и Сергий слов не слышали. Митрополит опять вскрикнул и попытался приподнять голову:
        - Слушайте меня! Княже! Митенька, живи своим умом, а при любом сомнении решай житейскую потребность сообща с Сергием. Поклянись, Митенька, волей Троицы!
        - Клянусь не отступать от твоего завета. Во имя Отца, Сына и Святого Духа!
        - Аминь! - шепотом, но твердо сказал больной.
        Рука Алексия гладила склоненную голову князя и неожиданно соскользнула по его плечу и беспомощно повисла. Дмитрий зарыдал. Сергий перекрестился. Не торопясь сложил на груди умершего руки. Взяв с аналоя лежавшую на раскрытом Евангелии восковую свечу, оживил ее фитиль огнем от лампады. Вложил свечу в еще теплые руки митрополита.
        Князь сквозь слезы видел лицо Алексия. Веки почившего сомкнуты, но из правого глаза по щеке быстро, капля за каплей, скатываются слезинки. Вот веко стало приоткрываться, как будто глаз еще раз хотел взглянуть на Дмитрия и Сергия, но игумен тотчас положил на глаз монетку, повелительно сказал князю:
        - Княже, возвести всея Руси, что душа святителя покинула нас, представ на суд Божий.
        Дмитрий, не сводя глаз с лица Алексия, не поняв сказанного, с испугом посмотрел на Сергия.
        - Господь вразумит тебя, княже, изжить разлуку со святителем! Тебе же велю.
        Услышав слово «велю», князь поспешно встал с колен и слушал Сергия, глядя на его суровое лицо.
        - Велю тебе, княже, сказать Москве о вечном покое святителя, и только в памяти, только в ней сохрани его последние слова. Да поможет тебе во всем Божья премудрость. Ступай!
        Сергий, размашисто начертив в воздухе крест, благословил Дмитрия, а он, содрогаясь от рыданий, медленно пошел к двери. Сергий вслед уходящему вновь настоятельно произнес:
        - Только мы с тобой сохраним в памяти последние живые слова покойного…
        Когда над Москвой исчез позолоченный серп молодого месяца, колокол Чудова монастыря подал голос. Вскоре над Москвой начал оживать траурный перезвон колоколов всех церквей. Люди, слыша эти стоны, падали на колени, шепча молитвы.
        У Руси не стало митрополита Алексия…
        Глава девятая
        1
        Окрест Золотой Орды дикие степи, травяные моря, изгорбаченные волнами холмов и курганов. Во втором столетии своего существования Орда на крови, слезах и поте Великой Руси продолжала возводить свои города порабощения, украшая их роскошью и зеленым великолепием садов. Сарай среди них самый обширный, ибо в нем логово ханов…
        Начинался дождливый рассвет.
        В своем пригородном доме в тенистом саду Мамай, всесильный хозяин всех полчищ Орды, просыпался рано под тоскливые крики павлинов, а все оттого, что степи заливало половодье весны.
        Многоголоса весна в Сарае.
        Весенние ветры певучи шелестом молодой листвы. Тишину утренних зорь буйно нарушают любовные визги верблюдов, икание ослов, блеяние овечьих отар и басистое мычание быков.
        Весной все живое в Сарае захлестывает плотское вожделение. Для Мамая весенние ветры и зори тоже беспокойны. Стареющий татарин все еще хранит в своем облике мальчишество, от которого его не могут оторвать прожитые годы. Мамай любит холить себя. Бережет свое тщедушие. Никак не может налюбоваться прищуром глаз, похожим на сонливость сытой крысы. Свои собственные глаза кажутся Мамаю особенными: когда он во власти благодушия, они заливаются обильными слезами и всем, кто видит их в эти моменты, кажутся добрыми. Мамай недоволен своим ростом и сгорбленной спиной, однако тело хана до сих пор упруго и гибко, а хромота его совсем не смущает - она как знак воина. Левое колено ему, еще мальчишке, зашиб подаренный отцом капризный конь из табуна, пригнанного из-под Нижнего Новгорода. Мамай знает, что в прищуре глаз скрыта сила подчинения, необходимая ему для бесед с ханами, завистливыми военачальниками и подневольными князьями и боярами. Глазами Мамай доволен еще и потому, что они помогают ему укрощать гордых женщин и девушек, пленниц, которые от одного его взгляда превращаются в покорных наложниц.
        Весной Мамая порабощают дерзкие замыслы, он мечтает о новых походах на Русь. Под зимние перепевы ветров он замыслил поход на Москву и не устает обдумывать, как его осуществить. Он уже решил, что войско поведет не сам - ему нужно остаться в Сарае и не спускать глаз с хана, - орду на Москву поведет верный Мамаю мурза. Кто это будет, он пока не знает, но чаще всего думает об одноглазом Бегиче. В нем злость на Русь так же велика, как у самого Мамая. Бегич хитер, осторожен и беспощаден с побежденными. Эти качества и нужны, чтобы покорить московского князя Дмитрия и наконец-таки поставить Русь на колени перед властью Золотой Орды. Мамай уверен в успехе похода на Москву, последние сомнения пропали после того, как февральские ветры донесли до его слуха вести о смерти митрополита Алексия, который осмелился взрастить в московском князе Дмитрии гордость и самоуправство, забыв о том, что князь не кто иной, как данник, подвластный Орде, благодаря милости хана сидящий в Московском улусе.
        Весной из-за мечты о походах Мамай забывал о женских ласках. Всякую ночь возле него оказывалась молодая женщина, готовая выполнить любые его любовные помыслы, но если в иное время он наслаждался женскими ласками, то весной они просто мешали Мамаю мечтать о покорении Москвы и всей Руси.
        Этой весной он возненавидел женщин, так как две его жены родили девчонок, а не сыновей, о которых он мечтал. Постепенно он успокоился, вспомнив, что ордынские женщины во время походов при надобности садились на коней, создавая видимость неисчислимости татарских полчищ.
        В это утро Мамай, проснувшись, долго не открывал глаз, прислушивался к голосам и звукам начавшегося утра. Наконец Мамай скинул с себя покрывало из тигровой шкуры на зеленом шелке, раскидал подушки и, почесывая ладони, натертые алой хной, оглядел полумрак покоя. Он не увидел, а только почувствовал дыхание спавшей на ложе невольницы персианки и пнул ее ногой в бок. Девушка испуганно вскрикнула и села на ложе, не спуская глаз с повелителя.
        Мамай протянул руку к низенькому столику, взял с блюда ломоть туранской дыни, источавшей аромат распускающейся розы. Обливаясь соком дыни, Мамай откусил несколько кусков от ломтя, кинул объедок рабыне и, вскочив, сбежал с ложа. Пройдя по ковру, цветом похожему на кровь, он вышел на террасу с мраморными плитами пола, укрытыми влажной от прошедшего дождя голубой кошмой.
        Мамай огляделся по сторонам. Любимый им сад еще в мареве утреннего тумана. Легкий ветерок шевелит молодую и еще клейкую листву и доносит со всех сторон запахи дыма и пищи. В Сарае и в юртах, и в домах жарили в казанах баранину с разными восточными пряностями.
        Утренняя свежесть заставила Мамая зябко поежиться и запахнуть полы халата из самаркандского шелка.
        В Сарае Мамай уже давно не обитал в юрте. Он соорудил в живописном пригороде каменный дом, такой же, как у самого здравствующего хана. Пусть Мамай пока только темник, но он способен своей властью над полчищами Орды сажать на золотой трон только ему угодных ханов из числа тех, кто по закону Чингисхана имеет на это наследственное право. В руках Мамая сосредоточена воинская сила Золотой Орды, безропотно покорная его приказам, а это дает ему право дарить Орде очередных ханов, которых по слову Мамая, при их первом неповиновении, лишают жизни. Уже два десятилетия Мамай меняет ханов. Сейчас на троне хан, из-за интриг которого Орда ненавидит Мамая. Эта ненависть вызвана тем, что, задумывая походы, темник умирать в них посылает других, прекрасно зная, что даже порабощенная Русь жестоко защищается. В походах гибнут тысячи степняков, но Мамая это не огорчает. Орда ненавидит Мамая, но не смеет не покоряться его приказам. Мамай знает о ненависти к себе, но не отказывается от мыслей о новых походах против неугодных ему русских удельных князей, продолжает менять ханов и заставляет всех в Орде помнить о причинах
их внезапной смерти. Мамай болезненно тщеславен, и ему бывает нестерпимо тоскливо от сознания, что вряд ли удастся до конца жизни избавиться от всех тех, кому он по наследственным канонам вынужден уступать путь к золотому трону. Мамаю нужна слава, слава победителя, именно она даст ему возможность стать ханом. Он уверен, что эту славу принесет ему задуманный поход на Москву. Только слава завоевателя Руси и приведение ее к полной покорности - вот что ему нужно. По замыслу Мамая Русь должна стать безропотной и молчаливой, не должно быть удельных князей. На Руси должна перестать звучать русская речь, жители должны носить татарскую одежду, голубоглазые, белотелые, светловолосые женщины должны рожать только от татар, ведь ему нужны воины-богатыри. Все эти замыслы Мамай осуществит, вот только ордынская конница отъестся на свежей траве, идя через степи на Русь, и потом все сокрушающей силой двинется на Москву, чтобы конскими копытами затаптывать всех, кто смеет ей оказывать сопротивление. Мамай знает, что Руси нельзя позволять жить спокойно. Русь надо жечь, резать ее людей, отбирать непокорную силу. Даже
истощенная многими и частыми ордынскими набегами, даже несмотря на внутренние распри удельных князей, Русь продолжает жить и верить в жизнеспособность своего народа.
        Мамай должен увидеть Русь на коленях и уверен, что увидит ее покорность. Сейчас Орда торгует с Русью, нещадно обворовывая ее. Едва ли не даром покупает у Руси драгоценные меха, а шелковые ткани, парчу, сафьян продает за золото. Орда со всего получает барыши, ибо стоит на путях торговли Руси с Китаем, Туркестаном, Ираном, Крымом и Византией. Мамай мечтает, чтобы покоренная Русь все свои драгоценности и товары отдавала бы Орде даром, а Орда от этого богатела и богатела.
        Совсем недавно с Руси к хану прибыл удельный князь со свитой бояр и с доносом на московского князя Дмитрия. Хан хотел скрыть от Мамая приезд доносчика. Но разве мог хан осуществить свое намерение, когда у Мамая по всей Золотой Орде есть верные слуги, которых он лично душит за малейшие оплошности.
        Плаксивые крики павлинов в саду надоели Мамаю, и он вернулся в свои покои. Не увидев на ложе персианки, похлопал в ладоши, и тотчас в узкую дверь вошел молодой слуга с весенним кумысом в серебряной пиале. Взяв от слуги пиалу, Мамай понюхал кумыс и от удовольствия плотно прикрыл веки, а в мыслях опять представил, как непобедимая ордынская конница растопчет непокорную Русь, уже именующую себя Великой. Мамай пил кумыс большими жадными глотками, плотно сомкнув веки.
        2
        На Руси животворное дыхание весны.
        Как всегда в весеннюю пору, Русь опутана слухами о зашевелившихся на далеких степных просторах кочевниках. Люди слушают вести о татарах и прикидывают в умах, к чему бы это весеннее шевеление Орды. Может, удумал хан новый поход на Русь, а может, татарская конница кочует, выискивая сочнотравые пастбища. Кто на Руси не знает, что вражья сила Орды в конской сытости. Любые вести о татарах тревожат. Устала Русь искоренять пепелища после нашествий. Устали русичи от ожиданий любых напастей, готовых обрушиться на их мирный, трудовой покой.
        Зимняя стужа успокоила людскую тревожность, но весенние ветры вновь заставили людей вспоминать, что не должна Русь забывать о кочевниках. У Руси без них голова пухнет от споров бояр о родовитости, от грызни удельных князей из-за зависти к возвеличению московского князя Дмитрия. Не изживна удельная распря, а ее осиное гнездо - в уделе князя рязанского.
        Весна на Руси.
        3
        В вотчине Ирины Хмельной березы в переливах молодой зелени. Дуновения ветров из-за озера наносят с лесных мочажин сладкий дурман цветущих ландышей.
        В это утро под шепоток дождика появились в вотчине нежданные гости. Осчастливили хозяйку наездом родители. Сама Ирина Лукияновна редко навещает их, вот они и объявились без предупреждения. При встрече родители показались боярыне озабоченными и неласковыми. От дальней дороги старая боярыня Руфина сразу легла в постель, повелев мужу не отходить от нее. Усталость матери не удивила, знала Ирина, что от нырков на дорогах и молодые тела ноют, а дороги нынче еще не везде просохли от весенней распутицы.
        Только за полдень гости, приодевшись, появились в трапезной. Боярыня Руфина оглядела ее убранство, истово крестилась на иконы. Молча сели за стол перекусить с дороги. Мать придирчиво оглядела стол, заставленный блюдами и мисами со всякой снедью, по выражению ее лица дочь поняла, что старуха столом осталась довольна.
        Ирина Лукияновна с интересом посматривала на родителей. Мать не горбилась, а ее былая статность все еще не скатилась с покатости плеч. От одного взгляда на старую боярыню становилось ясно, в кого уродилась дочь. Суровость в пригожести лица Руфины. Его полнота не позволяла морщинам четко обозначать на нем свои царапины. На подбородке старухи краснела бородавка, совсем как ягодка клюквы, только с седыми волосками.
        Облик матери отодвинул на второй план облик отца, дородного боярина Лукияна. Глядя на него, дочь убедилась, что он по-прежнему остался все таким же бессловесным, подчиняющимся жесткой воле жены.
        Руфина ела молча, не торопясь, отведывая всю выставленную на столе снедь, не забывая съедаемое запивать то квасом, то медом. С особым удовольствием ела рассольного поросенка с рассыпчатой гречневой кашей, и даже, удивив мужа, сама положила ему на тарелку гусиные потроха с вязигой в уксусе.
        Когда дочь второй раз пододвинула отцу блюдо с отварным сигом в пареном луке, Руфина недовольно произнесла:
        - Не заботься. Ежели захочет, сам возьмет. Жиреет от рыбного, а у него одышка с удушием. Неужли помнишь, что рыбное отцу по душе?
        - Помню.
        Ирина Лукияновна, налив в чару мед, остановила взгляд на матери, а та, почувствовав в нем холодок, все же не отвела своего взгляда. Обе подумали, что радости в их взглядах нет оттого, что дочь никогда не видела ласки в глазах матери, и теперь не удивлялась их студености.
        - Навестили тебя, Арина, чтобы вовсе ты не позабыла о нашем житье.
        - Радость от встречи у меня превеликая.
        - Так пошто сама столь годков к нам не наведывалась? Когда при муже была, тогда понятно. Не жаловала я его. Но после того как овдовела, только разок была, да и то мимоходом.
        - Хозяйство у меня, матушка, с великим беспокойством. За конями, знаешь ведь, нужен неусыпный пригляд.
        - Тиуна надо дельного завести. А ты молодцу вотчину доверила. Откуда эдакий объявился?
        - Андрей, матушка, не тиун. Он иконописец. Новый храм иконами украсил.
        - Сомневаюсь! Всю жизнь иконописцев только стариками видала. Пошто держишь его возле себя?
        - Нужный он для меня человек.
        Заметив на лице матери недовольство, Ирина, прервав разговор об Андрее, спросила:
        - Куда путь держите?
        - Неужли не поняла, что навестили тебя не по пути? Пусть ты и своевольна, но не забываем мы о тебе.
        Руфина, сурово посмотрев на мужа, выкрикнула:
        - Молви непонятливой дочери, зачем приехали!
        Лукиян, помрачнев от слов жены, поднял на дочь глаза, заговорил сдавленным шепотом:
        - Горе у нас, Аринушка, великое горе, доченька.
        Настороженно глядя на отца и видя его волнение, Ирина тоже спросила шепотом:
        - Что случилось, батюшка?
        Боярин, растерянно заморгав, отпил меда и виновато сказал жене:
        - Сделай милость, Руфинушка, сама лучше скажи. А то меня удушие разом одолеет.
        Руфина, поморщившись, не глядя на дочь, сказала с сухостью в голосе:
        - Гришу, брата твоего, в Сарае татары в полоне держат!
        От слов матери в глазах Ирины мелькнула тень испуга. Спросила, но в вопросе скорее было любопытство, а не тревога:
        - Как его угораздило в Орде очутиться?
        - По воле хана.
        - Зачем Григорий понадобился ему?
        - Хан призвал к себе нашего князя, а тот взял Гришу с собой.
        - Чего неладное Григорий в Орде сотворил? Правду сказывайте, за что его в полоне держат?
        Не ожидавшая подобного вопроса Руфина медлила с ответом.
        - Слышали, матушка, про что спросила? О брате правды допытываюсь. Видать, по вашему желанию Григорий возле удельного князя трется? - догадалась дочь.
        - А ему по родовитости - возле князя первое место. Парень видный. Позабыла, что у князя дочь на выданье?
        - Не держу мысль про вашего князя. Он от Москвы в сторону глядит.
        - Князю лучше знать, куда глядеть.
        - У меня свой князь водится не лучше вашего. Какой выкуп татары за Григория выманивают?
        На лице Руфины от вопроса растерянность. Шевелит губами бессловно. Ирина вышла из-за стола, прошлась по трапезной.
        - Не невольте, матушка, молчаливым неведением. Дочь я вам, а беседуете со мной без откровенности. Велик ли выкуп?
        - Да не в выкупе дело!
        - Так сказывайте обо всем.
        - Неужли думаешь, что из-за выкупа к тебе пожаловали. Не обеднели, и в твоей помощи нужды нет.
        - Успокойся, Аринушка, - попросил боярин, комкая в руке хлебную корку.
        - Успокоюсь, батюшка, когда узнаю про брата!
        - Слушай, Арина! - Руфина, остановив взгляд на дочери и переведя дыхание, сказала: - Полонили Григория по слову хана. И до той поры татарин его не отпустит домой, покедова ты самолично не объявишься в Сарае.
        - Зачем же я-то татарину понадобилась?
        Руфина, крестясь, прикрыла глаза:
        - Хан решил, что ты должна стать женой его старшего сына.
        Ирина вздрогнула. Она вернулась к столу, смотря на родителей, допила из чары мед.
        - Во мне, стало быть, выкуп?
        - Князь заверил отца, что ежели осмелишься не выполнить пожелание хана, Гришу живым мы больше не увидим. Такова воля хана, Арина, а ее, сама знаешь, как переломленную палку о колено, в сторону не откинешь. Хан хочет твою жизнь за Гришину получить.
        - Все уразумела, матушка!
        - Ответ какой дашь?
        - Услышите, ежели от злобы не задохнусь. А теперь не обессудьте, душно мне в трапезной.
        Взглянув на образа, озаренные светом лампад, Ирина подняла руку для креста, но, так и не перекрестившись, ушла из трапезной…
        4
        Весенняя ночь душиста и безветренна.
        Светит полная луна, ее отражением озеро расколото серебристой трещиной.
        Третью ночь, одолеваемая раздумиями, не спит Ирина, измеряет горницу шагами до усталости, молится, путая слова молитв. Встав с колен, вновь начинает ходить, но не может даже в усталости найти покой для разума, утеряв его после услышанного от матери. Ирина знает, хан упрям и жесток - от задуманного не откажется, но знает и про то, что сама тоже не отступится от женской гордости, не поедет в Орду и не станет женой татарина. Мысли о том, как вызволить себя и брата из беды, не дают опомниться, но среди них нет ни единой, подающей надежду на избавление от татарского замысла.
        Скованная негаданной бедой, боярыня все дни после приезда родителей не виделась с Андреем. Она боялась встретиться с ним и напугать своей встревоженностью. Видела любимого издали и никак не могла решиться сказать отцу с матерью, что любит его, что задумала стать ему женой. Она ненавидела себя за нерешительность. Никогда ни перед чем не терялась, а теперь, когда должна собой заплатить за спасение брата, растерялась. Понимала, что не откажется от любви к Андрею, даже если из-за этого кончится жизнь брата. Понимала, как сильна ее любовь к Андрею, что приросла к нему мыслями, душой и сердцем.
        Она никак не могла решить, как сказать Андрею о повелении хана, как заставить его понять глубину ее горя. Думала, может, надо сказать ему обо всем и услышать голос его чистого светлого разума, еще не задымленного копотью сожженных жизненных костров. Сознавала, что заставляет Андрея теряться в догадках из-за изменившегося обхождения с ним. Была боярыня уверена, что Андрей догадывается, что она вынуждена поступать так при родителях, но все равно у него от этого неспокойно на душе.
        Душным кажется боярыне тепло опочивальни. Решила выйти на холодок майской ночи. Открыла дверь, вышла на гульбище, вслушивалась в голоса ночи. Привычно для нее весеннее конское ржание, но непривычно громким кажется пение соловьев. Мелькнула мысль, что у всего живого весенняя радость, а она путается в тенетах горя.
        Увидела Андрея, идущего в хоромы, от радости чуть не окликнула его, но тотчас вернулась в опочивальню, а из нее подалась в сени, прислушиваясь к шагам Андрея. Слышала, как певуче скрипнула дверь его горницы. Задохнувшись от сердцебиения, боярыня сбежала по лестнице и рывком отворила дверь к Андрею.
        В горнице от лунного света мглистость. Андрей, увидев боярыню, сказал тихо и ласково:
        - Аринушка! Глазам поверить боюсь. Уж ты ли это?
        - Родимый мой!
        Боярыня обняла Андрея, прижалась к нему, уткнувшись лицом в грудь.
        - Истомилась без тебя.
        - Аринушка, что с тобой?
        Андрей целовал глаза боярыни, влажные от слез. Встревоженный ее состоянием, спрашивал:
        - Не скрытничай, Аринушка, Богом прошу, не скрытничай. Я в роще бродил. Тревожно мне от твоей тревожности. Чую, что неладность у тебя завелась.
        - А я от нее твоими словами заслонюсь. Ты не молчи. Нужен мне твой голос, от него мне тепло. Студено у меня душе после наезда матушки с батюшкой.
        - Поди, из-за меня студеность?
        - Что ты родимый! Ты - моя радость! Аль не слышишь, как соловьи заливаются. Может, для нас. Говори, не скупясь на ласковые слова для Аринушки…
        Боярыня ушла из горницы Андрея, когда на небе смешивались нежные краски раннего утра.
        Все еще пели соловьи, но их пение приглушали горланящие петухи, пробуждая людскую жизнь.
        Войдя в рощу, боярыня ощутила буйное дыхание весенней природы, вслушиваясь в похрустывание молодой травы под ногами. Шла с гордо запрокинутой головой, обретя покой, как будто тепло Андреевых рук растопило все, что тревогой мешало жить. Шла, вспоминая ласковые слова любимого, которые Андрей говорил, поверив ей, что они нужны ей в эту майскую ночь. Дошла до храма, увидев на его кресте позолоту взошедшего солнца. Остановилась и вспомнила, что ночь, принесшая покой, минула и она вновь осталась со всем, что опалило горем ее душевную радость.
        Вернувшись из рощи, боярыня, переступив порог опочивальни, остановилась, увидев сидящую на лавке мать.
        - Дожидалась тебя, доченька. Кажись, в ином месте ночь скоротала? - спросила старуха, оглядев дочь.
        - Аль не вольна?
        - Тебе и горе не помеха!
        - Утеряла покой, ищу его по всей вотчине.
        - Не найдешь, покедова Гришу из татарского полона не вызволим.
        - Об этом, матушка, первая забота вашего князя.
        - Понимай, что князь в сем деле начисто руки умыл. Не ослушник он перед татарами, по воле хана правит уделом.
        - По его вине брат в беде.
        - Окромя тебя Гришу никто из беды не вызволит. Любишь брата. Судьба его тебе тягостна. Вот и вызволишь.
        - У самой судьба не больно радостной выдалась.
        - Пустое молвишь!
        Старая боярыня встала и, пройдясь по горнице, сурово смотря на дочь, спросила:
        - Доколе будешь упрямиться? Кровянишь материнскую душу, обрекая сына моего на погибель. Неужли за дни ничего дельного не надумала? Неужли вдоветь не наскучило? Ханский сын тоже мужик. Брат в беде, а ты молодца возле себя пригреваешь, позабывая про вдовью честь.
        - Подглядели? Я люблю Андрея. С благословения Церкви с ним обвенчаюсь.
        - Не бывать этому!
        - Кто запрет наложит?
        - Татарский хан. Нет тебе от него спасения. Сам московский князь Дмитрий не поможет. Помни, своей волей в Орду не явишься - так силой возьмут. Хан найдет на тебя управу. Он князей ставит на колени. Наш князь в уделе сокол, а в Орде - мокрая курица из-за страха за жизнь. Решай, Арина! Спасешь Григория - стану за тебя молиться.
        - Не видать хану меня на коленях. Не для этого народилась!
        - Не заносись! Супротивница! Прокляну тебя, ежели брата погубишь!
        - Проклятие твое, матушка, от меня Богородица отведет! Решать просите? Так решение я приняла!
        - Явишься в Орду?
        - Как управлюсь с делами. Всему свое время.
        - Спасибо, доченька! Дай расцелую тебя, разумница.
        - Уволь, матушка, от непривычной ласки. Решение мое слыхала. Провожу вас и займусь делами.
        - Никак, гонишь со двора?
        - Не гоню, но правды скрывать не стану - отвыкла от вас.
        - Неужли вовсе стала тебе чужой.
        - А когда были родной матерью?
        - Видать, позабыла, с кем речь ведешь?
        - Уйдите, матушка, а то вовсе неладное от меня услышите!
        Старуха растерянно пошла к двери, но у порога выпрямилась и, вскинув голову, резко сказала:
        - Смотри, Арина! Обманешь - прокляну!
        После ухода матери Ирина подошла к постели, упала на нее плашмя и, колотя кулаком по подушке, заговорила:
        - Не струсила разом принять решение! Не боюсь ханской злобы, потому своей обзавелась. Помоги, Господи, осилить напасть замысла татарина! Помоги рабе твоей, грешной Арине…
        5
        Закатные лучи стайками золотых рыбок плескались в ряби воды. Тень от заозерных лесов шалью укрывала часть озера, и плыла по нему лодка с боярыней Ириной и Андреем.
        Андрей греб, бесшумно погружая весла в воду. По просьбе боярыни вполголоса пел песню, сохранившуюся в памяти с ребяческих лет.
        После отъезда родителей боярыня старалась не расставаться с Андреем. Перед закатом они уплывали от вотчинной суеты в заозерные леса. Но прогулки были молчаливы. От молчания Ирины Андрею становилось не по себе. Он неустанно думал о том, что могло так сильно озаботить любимую, с лица которой исчезла улыбка. Он терпеливо ждал, когда она, как и обещала, расскажет, что ее беспокоит.
        Однако боярыня всякий раз собиралась начать разговор, но все откладывала, холодея от сознания, что причинит Андрею душевную боль.
        Ирина надеялась вызволить брата, но при этом уберечь себя от супружества с татарином.
        Она нашла для себя единственный выход, и хотя он был равносилен смерти, но мог сохранить ее женскую гордость и честь.
        Поднимая временами взгляд на любимого, она старалась скрыть мучительную тревогу, боялась говорить, не сомневаясь, что любое слово может вызвать вопрос Андрея, и она тогда вынуждена будет, успокаивая его озабоченность, говорить неправду, потому что сама еще не могла знать, какой окажется ее жизнь после того, как она осуществит задуманное.
        Лодка из тени выплыла в полымя закатных лучей, и Андрей сказал:
        - Аринушка!
        Услышав собственное имя, она похолодела, испугавшись, что Андрей начнет расспросы. Но ошиблась, Андрей ни о чем ее не спрашивал.
        - Погляди, родимая, на воду. Вся она в золоте блеска, а прозрачна, как слеза. Вот ведь сколь раз углядывал купание солнца в воде, а запомнить сие чудо так и не могу. Пробовал сие чудо красками изладить на левкасе, но мертвы краски. Видно, не отыскана еще та живая краска, коей можно написать солнце, отраженное в воде.
        Ирина молча смотрела на Андрея, а он, согретый ее взглядом, замолчал. Где-то летал над озером, печально курлыкая, лебедь.
        Лодка подплывала к острову, на берегу боярыня увидела тиуна и ратника.
        - За тобой прискакал, боярыня, - отвесив поклон, сказал он, когда Ирина ступила на берег. - Господин наш, князь, пожелал, чтобы навестила его.
        - Поутру поедем. Ночь в угодье моем скоротай без докуки.
        - Благодарствую за приветливую милость!
        - Здравы ли княгиня с князем?
        - Господь милостив.
        - Утро вечера мудренее. Глядишь, и завтра дорогу нам солнышко высветлит…
        6
        День выдался пасмурным с самого рассвета.
        Когда возок боярыни Хмельной кони вкатили в растворенные ворота княжеской усадьбы, во дворе залились злобным лаем цепные собаки.
        Княгиня встретила гостью на крыльце. Женщины обнялись и расцеловались.
        - Ажно обмерла, как из окошка твоих вороных узнала. Рада, что негаданно меня навестила. Дай поглядеть на тебя. Слава богу, все такая же по пригожести.
        - Да и ты, княгинюшка, не больно переменчива.
        - Дак зато старее тебя. Аль не видишь на лике тенета морщинок.
        - Зато душой молодица.
        - Скажешь тоже. Умеешь, Аринушка, добрые слова к месту кидать. От того и люба мне. Чего это тараторим на крыльце, милости прошу в горницы.
        - Лесной дорогой версты скащивала, а она не пыльная.
        Женщины, войдя в хоромы, по лестнице поднялись в светлицу княгини. Пахнет в ней ладаном и горечью лампадного масла. Боярыня Ирина перекрестилась на иконы.
        - Надолго ли в город пожаловала? Соскучилась, видать, по подруженькам? - спросила княгиня.
        - Да меня твой муженек гонцом затребовал. Аль не знала?
        Удивленная княгиня покачала головой:
        - Князь мне ничего не молвил. Видать, понадобилась.
        - Князь-то где сейчас? - поинтересовалась боярыня.
        - В думной, с боярами. Наползают к нему, как тараканы, со всякими безделицами. Опять, поди, мир чинит промеж склочниками. Из-за всего между собой свару затевают.
        - Сказать бы ему, что явилась я.
        - Знает. Послала сказать, как твой возок во двор вкатил. Да ты погодь. Отойди от трясучих ухабов, наши лесные дороги чистое наказание. Чем потчевать велишь?
        - Попила бы твоего медового кваса.
        Княгиня похлопала в ладоши. В горницу вбежала сенная чернявая девушка.
        - Кваса медового принеси.
        - До чего шустрая чернявка, - заметила боярыня.
        - Да-к в ней татарская кровь. Чать, немало таких на Руси.
        Слова княгини заставили Ирину нахмуриться. Заметив перемену в настроении гостьи, княгиня спросила озабоченно:
        - Аль неладно что у тебя?
        - По правде сказать, во всем у меня безладица.
        - Может, скажешь?
        - Погоди! Скажу, как подойдет время.
        Только во второй половине дня Ирина, позванная князем, вошла в знакомую думную палату. Сумрачно в ней. Передний угол золотится от мерцания лампад.
        Отвесив поясной поклон князю, Ирина увидела на его лице привычную суровость.
        - Легко ли доехала Арина Лукияновна? Садись, где поглянется.
        - Здоров ли, княже?
        - Господь хранит.
        Князь, подойдя к столу, взял свиток, развернув его, пробежал по написанному быстрым взглядом, кинул свиток на стол и зашагал по палате.
        - Беседа у нас, Арина Лукияновна, будет не радостная, - сообщил он, остановившись напротив.
        - Чем на сей раз провинилась перед тобой?
        - Передо мной у тебя нет вины.
        Князь оглядел гостью, не заметив на ее лице беспокойства и даже удивления, продолжал:
        - Тредневось гонец из Сарая привез повеление от хана. Велит хан тебе перед его очами объявиться.
        - Зачем же я хану понадобилась?
        - Сдается мне, что баскак, обозленный тобой, руку приложил. Окромя того, брат твой у татар в полоне. Может, хан порешил с тебя выкуп за него взять.
        - Не утаивай, княже, правды. Скажи, зачем хану понадобилась?
        - Истинный господь - не ведаю! Но могу сказать, что баскак упредил, что, ежели добром не подашься к хану, он тебя силой к нему доставит. По-злому татарин упредил.
        Ирина встала:
        - Велишь понять, что за меня не заступишься?
        Взгляды гостьи и князя скрестились.
        - А ты пораскинь умом, дельно ли мне, не зная причин зова, из-за тебя с ханом в спор вступать? Чать, под его волей дышу.
        - Поняла! Заступа за меня тебе не с руки.
        - Да ты не пужайся. Большой вины у тебя перед ханом нет. Съездишь в Орду по-доброму - так и откупишься по-легкому. Живешь не в бедности. Коней добрых с собой прихвати. Не пужайся и сказывай свой ответ.
        - Ежели в самом деле не заступишься, то придется повидать хана. Глядишь, сумею смирить ханский гнев на милость. За свидание, княже, благодарствую.
        - Зла на меня не утаивай. Сама знаешь, коли татары надумают на Москву податься, - удел мой у них на пути.
        - Стало быть, слух такой идет?
        - Неужли не слыхала, что кочевье шевелится?
        - Слыхала.
        - Не хотел говорить, но скажу - слух ходит, что князь Юрий брата твоего в Орду намеренно свез. Выслужиться захотел.
        - Вон как! Уволь, княже, от твоего наговора на князя Юрия. Слыхивала, что не в дружбе с ним.
        - Да он из всех удельных - самый первый потатчик татарам. Снится ему, что с их помощью заберет власть над Русью.
        - И тебе самому, княже, всякие сны снятся. Только локоть близок, а куснуть нельзя. Чую, все сказал, княже?
        Боярыня, поклонившись, направилась к двери, но от вопроса князя остановилась.
        - Мурзе Алиману сама скажешь о согласии?
        - Пошто же. Сам скажи татарину.
        - Не можешь свою гордыню пересилить?
        - Вот из-за нее хану и захотелось на меня поглядеть.
        - Долго ли погостишь в городе?
        - Поутру в Москву подамся.
        - Сего не дозволяю.
        - Надобность у меня великого князя Дмитрия повидать. Чать, мое хозяйство и его руки держат.
        - На сей раз без него обойдемся. Во время твоей отлучки я с твоей вотчины глаз не отведу. Под моей волей живешь в уделе, Арина Лукияновна. Не даю позволения Москву навестить!
        - Дозволь княгиню навестить. Расскажу ей о нашей безрадостной беседе.
        - Не надобно ей про твое горе знать!
        - А почем знаешь, что горе ждет меня у хана?
        - Так ведь к татарам едешь, а с ними надо ухо востро держать.
        - Поживу - увижу. А на твой запрет так скажу: волков бояться - в лес не ходить…
        Князь Александр после ухода гостьи, заложив руки за спину, шагал по палате, озабоченный концом беседы. Он догадывался, что Хмельная напугана приказанием хана, но умеет скрывать свой испуг. Боярыня наверняка будет искать защиты Москвы, надеясь на помощь князя Дмитрия.
        Александр понимал, что своеволие боярыни при поддержке Москвы обернется для него бедой - татары могут лишить его княжения. Заботило князя и то, что будет с богатейшей вотчиной, если боярыня не вернется из Сарая. Чтобы овладеть вотчиной, пока к ней не протянется рука Москвы, надо было принять спорые меры. Он не сомневался, что боярыня попытается поехать в Москву, а потому следовало послать на все дорожные заставы конную стражу с приказанием задержать ослушницу. Задумал князь заехать к баскаку и сообщить ему о данном боярыней обещании, не скрыв от татарина кое-какие подозрения о ее тайных замыслах.
        Рассерженная запретом князя на поездку в Москву, Ирина, покинув думную палату, пошла к княгине, пожаловалась ей на суровость князя, рассказала о предстоящей поездке в Орду. Напугав княгиню своим рассказом, боярыня, несмотря на уговоры, отказалась ночевать в княжеских хоромах и, простившись с княгиней, уехала.
        Миновав сосновую рощу, отделявшую усадьбу князя от города, боярыня приказала кучеру ехать к дому соборного благочинного отца Питирима, с попадьей которого дружила, заведя с ней знакомство еще в девичьи годы в Угличе. Она знала, что в доме попа будет приветливо встречена, и была уверена, что ей не откажут в помощи.
        Накрапывал дождь.
        Неожиданное появление боярыни вызвало в доме благочинного переполох. Сердобольная хозяйка после всегдашних охов и ахов с объятиями и поцелуями осыпала боярыню вопросами о причине ее появления в городе. За чарой душистого медового питья боярыня не со всей откровенностью поделилась с хозяйкой о беседе с удельным князем. Ошеломив попадью сообщением о требовании хана, она сообщила, что князь воспротивился против ее поездки в Москву, и легко убедила подругу, что эта поездка ей крайне необходима, поскольку не сомневается, что князь Дмитрий без помощи ее не оставит.
        Встретив полное сочувствие матушки Степаниды, боярыня высказала ей свои предположения относительно того, что удельный князь обязательно прикажет задержать ее и ей на своих лошадях никаким образом из удела не выбраться, поэтому она покорнейше просит верную подругу оказать ей помощь - на день одолжить свой возок с лошадьми. Боярыня, обманув бдительность княжеской стражи, смогла бы тогда добраться до женского монастыря на лесных болотах, а уж оттуда она обязательно сама выберется за пределы удела. Попадья, не раздумывая, согласилась выполнить просьбу гостьи, так как не испытывала расположения к князю Александру. Она даже лично решила сопровождать гостью в монастырь, чтобы скрыть обман.
        Темнело. Дождь разошелся по-доброму.
        Босоногая девушка поставила на стол горящую восковую свечу - на стенах нарисовались расплывчатые, подвижные тени.
        Подруги обсуждали, в какую пору лучше выехать в монастырь, - решили отправиться в путь до восхода, когда даже сторожевые псы ленивы на лай.
        Матушка Степанида собралась распорядиться о трапезе, но тут послышались голоса - татары с руганью требовали пустить их во двор.
        - Пошто, нехристи, пожаловали-то? - воскликнула Степанида.
        - Из-за меня. Аль невдомек тебе, что княжьи нюхачи углядели, что к твоим воротам свернула.
        Крики у ворот стихли. Попадья, пометавшись в испуге по горнице, крестясь, села на лавку возле стола, шепча:
        - Пронеси, Господи, лихую беду!
        Вошел татарин в синем парчовом халате, промокшем от дождя.
        Ирина сразу узнала того, кого свалила на землю ударом плети. Недружелюбно осмотрев женщин, татарин заговорил, обращаясь к боярыне:
        - Мурза Алиман подает тебе совет, чтобы ты, когда солнце расстелит по городу утренние тени, выехала домой. Мои люди позаботятся о твоем покое в дороге.
        - За совет мурзе скажи спасибо. Только разъясни, как мне быть, ежели солнышко не осветит город? На воле льет дождь, ишь, как намочил твою парчу.
        Улыбка и лукавинка в глазах боярыни разозлили татарина, он сплюнул на пол и, ничего не сказав, вышел. В горнице ожила тишина. Было слышно, как потрескивал фитилек свечи.
        Боярыня, склонив голову, бродила по горнице.
        - Как по-лихому все обернулось, Аринушка.
        - При уме, Степанидушка, и от лиха можно к счастью тропку найти. Есть захотелось! Может, покормишь. Сердитая, я всегда есть хочу.
        - Сейчас, родимая. Сбиралась уж, да татары гомоном с толку сбили.
        Попадья, припадая на левую ногу, вышла, а боярыня, встав, подошла к открытому окну, прислушиваясь к шуму дождя, спросила себя вслух:
        - Что это со мной? Ведь вот только сейчас об Андрее вспомнила. Как спасти себя и его от беды? Как сказать ему о ней? Боязно мне потерять счастье! Как же поступить, Аринушка? Думай! Аль не веришь больше, что от любой беды можно в сторону свернуть? Андрей, Андрей, как примешь душой мою горестную правду?
        7
        Ирина Хмельная, вернувшись из города под охраной конных татар, нарушила покойную жизнь обитателей вотчины. Люди судачили о том, почему хозяйка вернулась домой под приглядом нехристей. Чтобы успокоить людскую баламуть, боярыня наказала тиуну известить их, что татары охраняли ее по приказу баскака, поскольку на дорогах объявились разбойные ватаги.
        Тиуна люди слушали будто бы со вниманием, хотя мужики, прищуриваясь, все же недоверчиво почесывали затылки.
        Боярыня никому не сказала правды, но от Андрея на этот раз не скрыла, что хан требует, чтобы она приехала в Орду. Признание боярыни ошеломило Андрея. Скрыв испуг, он внимательно выслушал Ирину, запомнил каждое слово и совсем растерянным, не проронив ни единого слова, ушел из хором в березовую рощу.
        День простоял хмурым и душным.
        Под вечер над озером и островом нависла иссинячерная туча. Грозой не окатила, хотя громыхал гром, небо чертили сверкающие зигзаги молнии. Попугав, туча лениво утянулась в западную сторону, но духоту с собой не увела.
        Поздно из-за частокола заозерных лесов поднялся лунный шар, расстелив на воде свое огненное отражение. Луна всходила окровавленная. Сидя на валуне, Андрей смотрел на ее восход, и казалось ему, что такую огненность лунного шара он видел впервые. После того что он узнал от Ирины, Андрею эта огненность невольно представлялась знамением, предупреждавшим о нежданной беде с Аринушкой.
        Знал Андрей, что вызов боярыни в Орду грозит неотвратимой бедой, думал, как спасти любимую, в каких заповедных лесных урочищах укрыть ее от татарской неволи. Однако в мыслях этих не было смелости, которая дала бы надежду на то, что сможет спасти от беды Аринушку.
        Едва услышав шаги, Андрей уже знал, что идет боярыня. За кустарником ее не было видно, но он не сомневался, что она уже близко, и, обернувшись, увидел любимую, освещенную оранжевым светом луны. Андрей торопливо шагнул навстречу и замер, когда она плотно прижалась головой к его груди.
        - Насилу сыскала тебя! Пошто от меня хоронишься?
        - С испугу, Аринушка! Молвленное тобой насмерть перепугало. Да неужли правда?
        - Не до конца сказала про свою беду. Потому как сама разум от злой вести потеряла.
        - Молю тебя, не утаивай ничего. Все скажи, Аринушка. Не молчи сейчас христа ради.
        - Скажу. Ничего не утаю. Радость ты в моей жизни. Скажу. Только вот сяду, а то нет силы в ногах.
        Боярыня опустилась на омшелый валун. Андрей встал возле нее на колени, не выпуская из рук ее горячую руку. Ирина долго молчала, а он нетерпеливо ждал. Наконец она заговорила:
        - Зовет меня хан. Буду как выкуп за брата из полона. Надумал отдать меня в жены сыну.
        Андрей рывком встал.
        - А теперь послушай, что надумала для своего спасения. В монастыре укроюсь, а как сгину в татарской памяти, сызнова объявлюсь, чтобы жить с тобой.
        - В каком монастыре?
        - Сейчас не ведаю. Совета спрошу у великой княгини Евдокии Дмитриевны. Может, где в Новгородской земле: туда руки поганых не дотянутся и меня там не знают. И к тебе есть просьба. Нужна мне твоя помощь.
        - Готов сослужить, Аринушка!
        - В Москву пошлю тебя с грамотой к великому князю Дмитрию. Под его руку отдам вотчину. Подашься в Москву?
        - Да хоть на край света!
        - Значит, как начнет светать, переплывешь в лодке озеро и поспешишь в Москву. А сейчас пойдем в хоромы. Зачту тебе грамоту и про дорогу к князю Дмитрию ладом поговорим. Идти тебе глухими дорогами, чтобы никто тебя не видел, и я в монастырь должна уйти тайно. Как воротишься из Москвы, так и проводишь меня в ту обитель, на кою укажет великая княгиня…
        8
        Шел пятый день после раннего рассвета, когда боярыня в тайном месте острова усадила Андрея в лодку и, оттолкнув ее от берега, отправила любимого в Москву, потом долго слушала всплески воды под веслами. Все эти дни она думала об уехавшем Андрее, мечтала, как покинет вотчину вместе с ним, укроется в монастыре и оба они будут ждать, когда татары забудут о ней, и надеяться на то, что и нынешнего хана задушат соперники, освобождая для себя трон.
        Настороженно жила боярыня после отъезда Андрея. На всех путях и дорогах к озеру расставила дозорных с наказом глядеть за татарами. Вести о татарах настораживали все больше и больше. Боярыня уже не сомневалась, что баскак отправит ее в Орду под охраной кочевников, а может быть, даже осмелится и увезет ее насильно. Ожидая любой беды от удельного князя и баскака, она в тайном месте схоронила вторую лодку, чтобы иметь возможность в любой момент покинуть остров. Опасаясь любой напасти, отдала приказ во всех слободках спускать на ночь собак с цепей…
        В опочивальне распахнуты все окна. В горнице сумрак, а на воле светит ущербная луна с обломленной кромкой. Ночь тихая и душная. Лист не шелохнется. Над озером куделя тумана. Туман не сплошной, с просветами, но у берегов его молочность непроглядна.
        Боярыня, отпустив Вивею, легла на постель не раздевшись. Лежала, перебирая в памяти все услышанное за день о татарах. Сон не шел. Донимали опасения. Вслушивалась в собачий лай, но не угадывала в нем беспокойства. Однако через некоторое время собаки залаяли беспокойно, сгрудились на берегу. Ирина покрылась холодной испариной, разглядев в озерном тумане огни. Распахнулась дверь. На пороге - перепуганный тиун. Старик, пересиливая одышку, выкрикнул:
        - Татары на лодках.
        - Видела, - спокойно сказала боярыня.
        - Куда схоронишься?
        - Встречай гостей. Обо мне не тревожься. С татарами не задирайся.
        - Твоя воля, матушка! Только как же тебя кинуть?
        - Себя береги.
        - Господь будет тебе помощью!
        Тиун, крестясь, выбежал из опочивальни. Боярыня выхватила из-под подушек узелок и также покинула опочивальню. Легко сбежав по лестнице, оказалась на улице и побежала к тому месту, где спрятала лодку.
        Густой лунный туман. Отражение луны в воде не ярко. Боярыня радовалась, что с острова лодка с ней не видна…
        9
        Андрей Рублев с московской дружиной появился в вотчине на шестые сутки после набега татар. Привез весть от великой княгини. Но было поздно.
        Татары приплыли на остров с приказом увезти боярыню в Орду и, не найдя ее в хоромах, искали ее на острове весь день. Обозленные, они жестоко избили тиуна, увели нескольких лошадей и, разграбив хоромы, покинули вотчину.
        Прибывшие с Андреем княжеские дружинники, расспросив тиуна, поняли, что боярыне удалось вовремя скрыться…
        Часть вторая
        Глава первая
        1
        Минуло семь лет.
        На Великой Руси знойный июль 1375 года…
        На берегу омута, в лесной глуши, устроившись под ветлами омшелой ели, Андрей Рублев писал лик Богородицы. Душно ему от смолистого аромата хвои. Бусинки пота на лбу - тряхнет головой, а бусинка покатится со лба по щеке, по бородке и упадет на икону, обозначив себя на краске водяным кружочком.
        Над лесами пламенеют пурпурные шелка заката. Вода омута, отражая переливы солнечного пожара, как сковорода, раскаленная докрасна на углях кузнечного горна.
        Омут лежит на дне оврага. Его склоны в завалах мертвых лесин. Болотная гниль осилила живучую древесину, свалила великанов в овраг, будто заслонила омут от людского глаза. Берега омута в болотных кочках, опушенных мхами и гривой осоки. Кудесница-природа украсила их россыпями бирюзовых незабудок. Но обманчива их красота - ступит человечья или звериная нога на это недоброе место, и скрытая под цветами трясина тотчас начнет жадно засасывать жертву, обманутую прелестью незабудок…
        Этим летом Великая Русь жила в дымном смолистом тумане. Горели леса и торфяные болота. Все губила засуха. С весны дожди не кропили землю. Травы на лунах выгорали на корню. Хлеба и овсы стояли с пустыми колосьями. Деревья раньше осенней поры желтели и роняли листву. Высыхали реки, озера и болота, но этот омут не знал напасти засухи оттого, что в него сливали холодную воду бесчисленные роднички и ключи.
        Русь истово молила Господа об избавлении от засухи. В церквах от дурмана ладана люди чувства теряли, а Бог был глух к мольбам и молитвам. А ведь Русь верит в его милосердие, о нем лопочут и попы с амвонов, и монахи. Молится народ и, не получая помощи, сетует только на себя, на свою греховность, из-за которой не может отыскать молитвами тропу к Божьему милосердию.
        Мало кому известен омут в лесной глухомани. К нему нет даже тропинок на хвойных настилах. Во все стороны нет ни людского жилья, ни тележных дорог. Заслонили его от людей болота, да и сами люди не хотят в лесной глуши встретиться с нечистой силой. И все же завелась возле омута людская жизнь. И тот, кто ненароком отразится в его черном водяном зеркале, тот разглядит возле него потайную жизнь лесных людей, обосновавшихся среди бортей, шалашей, землянок и часовни, увенчанной крестом.
        Прожиты Русью семь лет. Плечом к плечу с ней шла жизнь Андрея Рублева. Был он со всем народом. Делил его беды, горести, радости и ненависть. Только была у Андрея и своя цель. Он ходил по тропам и бездорожью, упорно искал по городам, сельбищам тот тайный монастырь, где укрылась от ханского вожделения боярыня Ирина Хмельная. Странствуя, Андрей находил разные следы горестных судеб, но не было среди них следа той, в ком для него так недолго жила радость жизненного счастья. Многое пережил и перечувствовал, многое повидал Андрей за эти семь страшных лет, за которые Русь обильно была полита кровью, когда негаданно воскресла в народе великая мощь, блеснули зарницы первого народного единства.
        Андрей оказался не только сторонним свидетелем, но и участником всех событий.
        Нынешней весной, продолжая свои странствия, Андрей заблудился в лесу. Он не сомневался, что сбила его с правильного пути нечистая сила. Вступив в лес, он наколол на сучок лакомство лешему - кусочек соленого сала, - но, видимо, этот выкуп показался ему малым, и леший заставил Андрея плутать.
        Шесть дней и ночей Андрей кружил по лесу, натерпевшись всякого страха. Изголодался и, когда вконец выбился из сил, неожиданно набрел на омут и людское жилье.
        Не по-хорошему приняли гостя лесные люди. С явным недоверием осматривали незваного пришельца, шагнувшего в тайну их жилья. Настойчиво выспрашивали о причинах прихода, неласково вызнавали, кто указал дорогу. Даже надавали добрых тумаков, оберегая свою лесную укромность. Андрея выручила из беды котомка, в которой нашли доску с зачином иконы, кисти и краски. Только тогда (да и то не все сразу) поверили гостю, что не со злом явился в их лесную жизнь.
        Поверить Андрею поверили, что заблудился, но покинуть место их житья не дозволили. И, несмотря на его настойчивую просьбу, отказались вывести из глухой чащобы. До поры до времени Андрей вынужден был жить с ними, исподволь узнавая о причинах, по которым эти люди оказались в лесной нежити. Из доверительных разговоров Андрей узнал, что его новых знакомцев опасались бояре, купцы и в народе звали шатыгами, лихими людьми. На самом же деле это были черные люди, на плечах которых держится благополучие Руси. Все они - пахари, плотники, кузнецы, гончары, кожевники - расстались с ремеслами не по своей воле, ушли в лесную жизнь по горьким для них причинам, бежали чаще всего от боярского жестокосердия и властолюбия, от обид, причиненных купцами, от жадности попов и монахов, неволивших работников непосильным трудом на монастырских землях. Все они насытили разум гневом и ненавистью изза унижения, причиненного им спесивостью князей, воевод, тиунов и татарских баскаков. Всем им стало тесно среди народа. Гнала их злоба с родных мест в леса, где перед ними не было ненавистной боярской парчи и холеных бород всяких
иных притеснителей.
        Но были среди лесных жителей и те, кого по праву называли «лихими людьми». В лесах были они смиренными и добрыми, но, выходя из чащобы, чинили разбой, оправдывая свои дела мщением за былые обиды.
        Жили люди под охраной леса. Кормились его богатствами великими: зверем, птицей, ягодами, грибами, диким горьковатым медом и орехами. К черным людям леса милостивы, если обучаться жить по суровым бескомпромиссным законам природы.
        Пишет икону Андрей, погрузившись в размышления, с вдумчивой осторожностью рука кладет на белизну залевкашенной доски краски, оживает под кистью взгляд на лице женщины, почитаемой за Мать Христа. Умиротворение и скорбь в глазах женщин, среди которых живет сейчас. Пишет он икону для лесной часовни. Верит, что лик Богородицы поможет людям молиться и вымолить надобный им для житья душевный покой. Пишет Андрей при свете солнечного заката, под говорливый шепоток родников, а в мыслях его творится чудо памяти, помогающей жить душе, опаленной горем.
        Прошли семь мучительных лет разлуки с Аринушкой. Андрей всякий прожитый день начинает и заканчивает памятью о ней. И нет в его жизни дней, чтобы он забыл об утерянном счастье.
        Хранится в Андреевой памяти все, что пережито им за эти годы, и живет он тем, что высвечивает смысл его настоящей жизни, помогает не терять надежды на то, что отыщет он монастырь-убежище Аринушки.
        В тот приснопамятный для Андрея тяжкий год, покинув вотчину, он начал розыск боярыни и очутился в Коломне, подрядившись к купцу расписывать деревянную утварь.
        Стоял август и застилал по утрам Оку белеными холстинами туманов. С утра до вечера, не расставаясь с суматошной шумихой городского торга, Андрей среди житейских сплетней узнавал правдивые слухи про жизнь Великой Руси. Торг не умолкал, люди на торге без устали рядили и гадали, будет ли новое нашествие на Русь или убережется она от новой напасти.
        Нежданно разнеслась по Коломне страшная весть, что Мамай задумал сделать Русь покорной, возмечтав уподобиться беспощадному хану Батыю.
        Слушала Коломна московских кметов, вещавших о войне. Попы в церквах поминали приказ московского князя о грядущем нашествии степняков. Шли татары на Русь, а навстречу им через Коломну рекой текло русское воинство, и по пути вливались в эту реку новые ратники из сословия черных людей, коим дорога любая пядь земли. Шло Коломной воинство под водительством князя Дмитрия и его верных воевод, чтобы преградой встать перед полчищами Орды на ее пути к Москве. Дивилась Коломна, что московское воинство сильно волей людей, готовых по примеру предков биться за отчизну. Гадала Коломна, в каком месте и как встретятся на этот раз сила Руси с силой ордынской конницы, ведомой Бегичем. Гадал древний город, холодея от мыслей, чем обернется для Руси новая встреча. Все знали, что еще никогда Русь не осиливала мужеством и бесстрашием татар, но, защищая себя, кровь лила без всякой жалости. Все знали, как страдала Русь от нашествий, сгорала в пожарах, словно свеча, теряла мужиков и женщин, которых уводили в свои земли победители.
        Страшило Коломну, что Мамай доверил конницу Бегичу, испытанному в жестокости поработителю, ненавидящему Русь. Но ни Мамай, ни Бегич не знали, что у Москвы есть большая и разумная в стойкости ратная сила. Шла эти сила по Коломне и грудилась у переправ через Оку. Шло воинство молчаливо, с суровостью на лицах, спаянное единым помыслом - не дозволить врагам разорить городков и селений, что лежали на пути к Москве.
        Всякий в воинстве, начиная с великого князя, понимал, что биться придется не с литовцами, не с дружинами рязанского князя Олега, а с доселе непобедимой татарской конницей, вытаптывающей копытами траву до корней, и что битва эта будет насмерть.
        Верит воинство, что князь Дмитрий знает хитрое коварство Бегича. Князь беседовал с ним в Орде, углядев ненависть во взгляде его единственного глаза с желтым белком. Знает князь, что у Бегича много храбрых соратников, но на поле битвы он за всех думает один и приказы гонцам отдает нахлестами нагайки.
        Удостоился увидеть проход воинства и Андрей Рублев. Взволновал его до озноба вид ратной силы. Охваченный всеобщим могучим людским порывом, Андрей, разжившись острым топором, влился в воинство, поверив, что способен биться с врагами за спокойную жизнь Руси.
        Миновав Коломну, сила Руси туманным рассветом 11 августа 1378 года остановилась на холмах по берегу реки Вожи, слыша ржание татарских коней на противоположном берегу. Туман застелил берега и реку. Только к полудню высох он под солнечными лучами, и татары увидели за рекой воинство князя Дмитрия.
        Смелостью московского князя, рискнувшего поставить на виду свою силу, Бегич удивлен, по его приказу ее сейчас сомнет, раздавит, втопчет в землю копытами татарская сытая конница. Татары нашли броды. Бегич приказал начать переправу. Кони со всадниками в кованых панцирях, осиливая течение, переплыли реку. С дикими победными воплями мчатся татары к холмам, засыпая их стрелами. Подобно шквалу Бегичева конница несется по полю к холмам, но на подступах к ним нежданно снижает стремительность натиска. Неподвижность московского воинства ошеломляет татар, привыкших побеждать одним устрашением. Происходит для татар непостижимое - русичи на этот раз не бегут в страхе от степных полчищ.
        Битва началась, когда кочевники достигли склонов, в тот же момент навстречу им с холмов ринулась княжеская конница. Закипела сеча. Следом за конными дружинами с холмов потекла пешая ратная сила. Она шла на врага с криками, сметая его с пути. Шел в этом бурном потоке и Андрей Рублев, позабыв об опасности, крича во весь голос, взмахами топора крушил он спешенных врагов.
        Воинство Дмитрия, осиливая, прижимало татар к реке, поверив в свою несокрушимость. Татар уничтожали мечами, вилами, топорами, секирами, рогатинами, с которыми привыкли ходить на любого зверя. Татары бросались в реку и тонули, запруживая телами быстрину ее течения. Тяжелые панцири тянули всадников ко дну. Дико ржали израненные кони, на все голоса вопили татары и русичи.
        Только под вечер, когда враги бежали, впервые снемев от ужаса, побежденные воинством князя Дмитрия, стих накал битвы. Пали сумерки, ратное поле наполнилось стонами раненых. Обрызганный кровью, с кривой татарской саблей в руке, Андрей медленно отходил от пережитого ужаса. Словно во сне увидел он, как к шатру князя Дмитрия принесли тело мертвого Бегича, еще утром мечтавшего поставить перед собой на колени покорившуюся ему Русь. Запомнилось Андрею лицо князя Дмитрия - суровое, без кровинки, с плотно сжатыми губами. Это было лицо человека, пережившего на берегу Вожи первую победу воинства Руси над непобедимой Ордой…
        На шелке неба блекнут краски заката, и сковорода омута остывает от раскаленности. Песня спугнула воспоминания. Была эта песня о лебединой верности, о которой так любят складывать песни. Все ближе и ближе песня. Вскоре, раздвинув еловые ветви, из леса вышли две молодицы и направились к омуту. Под их ногами чавкает болотная мокреть. Вдруг певунья обернулась и, увидев Андрея, перестала петь. Чтото сказала подружке, обе засмеялись и пошли в сторону Андрея. Не дойдя нескольких шагов, остановились, поклонившись в пояс, и певунья с улыбкой спросила:
        - Не прогонишь? Может, и поглядеть дозволишь?
        - Ежели охота, гляди.
        - Соломонией крестили. А это Мелитина, сестрой мне доводится. Ты нашим людям Андреем обозначился? Мелитина, подойди. Видишь, дозволяет человек.
        С удивлением Соломония рассматривала икону в руке Андрея.
        - Очи у Матери Божьей по-живому глядят. Прохор, старец, не зря утрось сказывал нам про тебя, будто ты отмечен на сотворение икон. Прости Христа ради, что свиделись с тобой без твоего на то согласия. Прости, что не осилили бабьего любопытства. Пойдем, Мелитина!
        Вновь обе в пояс поклонились Андрею и потерялись за еловыми ветвями, и только их покачивание напоминало о приходе молодиц…
        2
        Поздним вечером в лесной чащобности оживали шорохи, звериные и птичьи голоса, непохожие на дневные.
        Темень непроглядная. Только во многих местах огни в кострах напоминают о людской жизни. Огни выхватывают из мглы то очертания лесин, то шалашей и землянок, но чаще всего причуды муравьиных куч.
        Возле часовни тоже вспыхивало и притухало пламя в костре, высветляя в темноте очертания крыльца, украшенного кружевной резьбой. На свету сидят старец Прохор и Андрей Рублев. Лицо Прохора иссечено глубокими морщинами и похоже на кору сосны. Густо, как паутиной, оно оплетено седым волосом. Прохор донельзя худой, хотя в молодые годы был в хорошей силе, а теперь с первого раза и понять нельзя, как человек в таком теле жизнь носит. Прохор стар, но не одряхлел, хотя счет годам не ведет. Разум его светел и память крепка. Старость не торопится уложить Прохора на вечный покой, и живет старец с постным мясом на неломких костях. Прохор у лесных людей поводырь. Мудрость его, скупая на слова, неоспорима. Иной раз только взглянет на виновного, а у того язык во рту сухой. Андрей пришелся по душе Прохору. По его наказу Андрей украшает иконами бревенчатую убогость лесной часовни. Старец и молодой мужчина редкий день не палят костер и не ведут беседы. Говорит больше Прохор, а Андрей сохраняет в памяти все, что слышит про мудрость жизни. Старец любит вспоминать прожитое, вот и сегодня начал беседу с былого:
        - Сам понимаешь, человече, бытье-то мое давненько мозолистыми пятками дорожную пыль приминает. Помню, как отроком слыхал про то, что князь Михайло Святой,[8 - Михайло Святой - Михаил Ярославич (1271 -1318) - великий князь тверской (с 1285 г.), великий князь владимирский (1305 -1317). Казнен в Орде. Канонизирован Православной церковью.] дав с Руси хану Узбеку добрый выход, получил из татарских рук ярлык на великокняжение в Тверском уделе. Многонько всякого содеялось при моей жизни. Всякие в уделах князья властвовали, и терпела Русь их скоморошьи погудки и выплясы. И с каждым новым князем, верь на слово, черным людям жить становилось все худее и худее. Будто и вовсе недавно сидел в Москве Калита Иван, сквалыга и склочник. А уж нынче его внук правит. Нонешний московский князь Митрий был бы всем хорош для Руси, ежели бы боярские загривки не жалел кулаком стукать да по наговорам бояр да монахов на черных людей не косился. Позабывал, что дважды черные люди, ратной силой одолев татар, его славой увенчали, особливо на Куликовом поле. Я то ведаю, какой кровью они ту победу добыли. Великой кровью! А бояре
с монахами живо за это одоление супостата князя величать «Донским» стали. А князю надобно было сие одарение из уст черных людей принять. Заслугу его в том вижу, что в разброд людского разумения вселил сознание о слитности. Признаю, что многих князей уму разуму обучил для благости Руси.
        - Ты, старче, и на Воже за Русь супротив татар стоял? - спросил Андрей.
        - Нету! В ту осень зверем пораненный в лесу отлеживался. А на Куликовом помыл стариковские руки во вражьей крови. На Куликовом нельзя было не быть. За осиление над Мамаем Господь всем православным скостил самые тяжкие житейские грехи. Куликово поле! - Прохор, задумавшись, замолчал, а Андрей понял, что старик утонул в памяти.
        Молчал Прохор долго, отмахиваясь рукой от комаров, и, не выдержав атаки насекомых, попросил:
        - Подкинь, человече, на огонь лапника. Гнус жечь по-сильному зачинает.
        Андрей выполнил просьбу старика. Огонь в костре, прикрытый свеженаломанными еловыми ветками, попритух, и поползли из него пряди седого дыма, пахнущие горячей смолой. В наступившей временной темноте старик и Андрей не видели друг друга. Прохор закашлялся.
        - Давно ли, старче, лесом, как кольчугой, оборонился?
        - То, человече, сбылось, когда седина зачала бороду белить. С меня подле омута людское житье началось. Я его изначалье. Из-за боярина я в лесу схоронился. Не загони меня сюда жгучая обида, я бы дельным человеком в народе был - до лесу-то кольчуги ковал. Большой грех у боярина передо мной. От его злой воли жизнь моя сгинула. Годами мне душу обида каленым железом жгла, обучая не прощать обидчика. Обучила. Не ходит больше боярин по Руси. Во весь рост лег в землю. Помог я кончить ему житье. Только не ведаю вот, простил ли меня Господь за содеянное. Но ведаю, что сам себя я простил, замолив грех волчьей жизнью. Утихомирил горестную совесть, и не напоминает она мне, что я душегуб. Мыслю, что бояре во всех бедах Руси повинны, - помолчав, сказал он. - По их разумению, по их лживой изворотливости татары нас оседлали. Не водится в боярстве единства для благости Руси, но у всякого из них водится только гольная забота о своем сытом житье да благе князей, коих из своей родовитости над народом в уделах сажают. Я, человече, от долгой житухи пристал малость. Всяких по благодетели князей перевидал и вдосталь
нагляделся, как они с боярами, перед татарами изогнувшись в три погибели в поясном поклоне, живут. На карачках бы ползали, ежели бы черные люди их своей грудью, смелостью и кровью от татарских хваток не вызволяли. Я на монахов за одно с боярами в сердитости пребываю. Бог он Бог и не знаток для нас на небесах, а монахи на земле знатки, шибко знатки, ежели за веру Господню с нас мзду изымают.
        Помолчав, Прохор продолжал:
        - Ты, человече, слова мои слушай, а запоминай только дельное. Потому сердитость не всегда верностью оборачивается. О боярах с монахами сам не торопясь разберешься и сам, может быть, в лес схоронишься. На слово верь, что в лесу со зверьем легче тропинку житья затаптывать. Ты о Воже меня вопросил. Неужли был в той сече?
        - Сподобился за Русь постоять.
        - На Воже, человече, Русь первое чудо осиления над врагами явила, а на Куликовом поле его утвердила. Придет время, еще в каком месте вовсе врагов пришибет и скинет с шеи ненавистное ярмо. Вспомнишь меня. Поди, и ты немало слыхивал от людей про Куликово чудо?
        - Я, старче, его с зачина до конца повидал. Был на поле. После в Андрониевом монастыре павших богатырей погребал. На том поле я со всей Русью Страшный суд видел наяву. Но вспоминать про него - господи упаси. Святой крови напилось Куликово поле при одолении супостата.
        - Стало быть, оба на Куликовом поле выжили!
        - Кровью судьба окрестила нас на дожитие.
        - А все оттого, человече, что душу Руси не погубишь, потому она во всяком из нас.
        Пламя в костре сожгло накиданный лапник и вновь высветлило ступени крыльца часовни. Прохор увидел за спиной Андрея подошедшую Соломонию.
        - Ох и тихо ходишь, молодица. Понадобился тебе?
        - Рябка принесла, испеченного в золе. Отведайте.
        Соломония положила на пенек рябчика.
        - Заботишься обо мне, ласковая.
        - Дозволь Андрея спросить!
        - Спрашивай.
        Соломония, выйдя под огонь, прищурившись, спросила:
        - Ты вепрей видал, Андрей?
        - Доводилось.
        - Тут недалече я доброго зверя выглядела. Может, пособишь осилить его?
        - Пособник я в таком деле не бывалый.
        - Обучу тебя. Пригодится. Дело нехитрое, ежели смекалка водится. Может, пойдешь?
        - Пойду.
        - Так я разбужу. Доброго тебе сна, дедушка.
        Поклонившись, Соломония потерялась в темноте.
        - Смелая молодица, - проговорил старик. - Слыхал, поди, пошто с сестрой осередь нас очутилась?
        - Не слыхал.
        - Тоже боярская воля зло содеяла. Татары у боярина дочь выглядели да и забрали, а он ее выменял на пригожесть девственных Соломонию и Мелитину.
        - А кто ж их из неволи выкупил?
        - Бежали из Орды да осередь нас схоронились.
        - А зачем в мир из лесу ходят?
        - Обида тоже обучает их не прощать обидчика. А на вепря сходи. Только сторожись. Зверь он, зверь…
        Глава вторая
        1
        Нарождалось новое утро.
        Шустрая белка прыгнула на ветку ели, под которой спал Андрей, метелкой пушистого хвоста сшибла с нее шишку, а та, упав, стукнула по груди спящего и оборвала сон. Открыв глаза, Андрей прежде всего увидел зеленый лоскуток неба, отразившего в себе цвет земли лесной Руси. Расставаясь с истомой сна, Андрей долго смотрел на зелень утреннего неба, на которую уже начинала наплывать позолота восходившего солнца.
        Тянулись к небу высокие, мохнато-лапчатые ели, и казались Андрею их вершины в мути лесной сумрачности выкованными из железа, до того цвет их хвои отливал блеском холодного металла. В тишине утра Андрей уловил плеск воды, вспомнив, что совсем под боком текла речка. Андрей перевел взгляд в сторону и увидел на берегу Соломонию.
        Дружба Соломонии с Андреем началась после охоты на вепря. Молодица стала навещать Андрея, когда он в часовне писал образа. Вечерами они ходили на прогулки возле омута, и их беседы замутили разум Соломонии мечтой стать женой Андрея. В одну из встреч Соломония сказала Андрею о своей мечте, но в ответ он поведал о боярыне Ирине. Растроганная искренностью Андрея, Соломония предложила проводить его в женский монастырь, скрывшийся в дальних, глухих лесах, где могла найти приют его зазноба.
        Предложение Соломонии обрадовало Андрея. Они ушли из селения тайно, на рассвете, когда людской сон особенно крепок. На второй вечер Соломония снова завела речь о замужестве, говорила, что, если в монастыре не окажется боярыни, она сможет дать Андрею семейное тепло, которое так необходимо их озябшим душам. Соломония говорила уверенно. От ее ласковых слов перед взором Андрея оживала картина счастливой семейной жизни, но память тут же возвращала его к мыслям об Ирине.
        Так они шли, одолевая версты лесного беспутья, занятый каждый своими мыслями. Пятое утро застало их на берегу речки. Утро, согретое взошедшим солнцем, настойчиво высветляло лесную сумрачность. Соломония, почувствовав взгляд Андрея, обернувшись, спросила:
        - Пробудился?
        Андрей вместо ответа также спросил:
        - А ты, кажись, давно не спишь?
        - Зябкость пробудила, как начало светать. Вода холодом дышит. Оно и лучше, что пробудилась. Греховный сон видела, заснув с помыслом о тебе.
        - Зябкость всегда будит, - согласился Андрей. Он встал, потянулся и подошел к речке.
        Шага четыре надо сделать, чтобы одолеть ее в брод. Оглянувшись, спросил Соломонию:
        - Чего хмуришься?
        - Возле воды меня завсегда жалость одолевает. Судобушка-то моя больно горемычная, а я ведь молодая. В родительской избе был помысел о светлой житейской радости, да все сгинуло, ничегошеньки не осталось, окромя опаленной злобой души на боярина Никодима, по проклятой воле коего досыта напилась всякой горести в полоне.
        Слушая Соломонию, Андрей сел рядом с ней. Она вздрогнула, когда задел ее плечом, вытянула ноги, окунув правую в воду, вскрикнула. Андрей рассмеялся:
        - Никак, обожглась водицей?
        - Да-к она студенее льда.
        Они сидели, встретившись взглядами. Соломония заговорила:
        - Утрось я накрепко поняла, что не согрела разум твой жалостливостью ко мне. А ведь я надеялась, что благословишь меня душевным теплом. Надеялась, неразумная, позабывая, что радость не для меня водится.
        - Да ты сделай милость, пойми, Соломония!
        - Думаешь, не поняла? Вот тебе крест, что поняла, но молчать про то, что тянулась к тебе, не могу. Горестно, что не заслонить мне собой в твоей памяти потерянную радость.
        - Не могу забыть Аринушки. Да и тебя не волен обидеть неправдой. Ведь велик грех коснуться лаской тебя, не для меня Господом сотворенна.
        - Что сказал? Будто задушить хотел своим сказом? Только помни, рада, что довелось повстречаться с тобой на одной тропе, да вот только, видно, не придется вместе нам по ней шагать.
        Неподалеку захрустел валежник под тяжелыми звериными лапами - к речке шел медведь. Андрей и Соломония слышали, как, налакавшись воды, зверь, урча, перешел речку вброд.
        - Ты пойми, Соломония, ежели бы не мое горе разлуки с Аринушкой, я бы сам за тобой шел, зажмурившись от счастья. Разумей: семь годков мыкаюсь неприкаянным, отыскивая сворованное у меня счастье.
        - Понятно мне твое горе, но и ты не осуждай меня, что тянусь к тебе с добром да с радостью. Я тоже собиралась вприпрыжку жить, дак меня судьба разом полоном нужному шагу научила.
        - Слыхал о твоей беде, из-за которой вы с сестрой скрылись от мира, но не пойму, зачем выходите в мирскую жизнь?
        - Откроюсь тебе. Сбежав из Сарая, мы четыре разочка жгли боярина-лиходея. Злобу свою огнем на его жилье вымещали. Перед встречей с тобой начисто спаливали его усадьбу. Вот только покоя от этого не обрели. Нет нам от тех пожаров успокоения. Жгем лиходея, а он сызнова жильем обзаводится. Творим ему огненное зло, а отмщение не успокаивает. Устали от злобы, когда поняли, что за свое поругание в татарском полоне покоя душе и разуму в отмщении не найдем.
        Андрей не отводил глаз с лица Соломонии.
        - Почему и подумала свить свое гнездо, сына от тебя хотела зачать, но оказалось желание мое не к месту. - Сказав это, Соломония плотно прикрыла глаза. - В полоне по принуждению от татарина двух сыновей родила. А их возле меня тепереча нетути. Слышишь! Нету у меня сыновей! Отняли их у меня. Вырастят в них татары ненависть к Руси.
        По щекам Соломонии покатились слезы.
        - Нынче порешила для себя иное житье! Останусь в монастыре. В молитвах стану покой искать.
        Андрей быстро встал, воскликнул в смятении:
        - Погоди такое решать! Может, найдешь житейское счастье.
        - Раз в тебе не нашла, стало быть, нет его для меня. Полюбился ты мне с того мига, как твое сотворение иконы узрела. Да, видно, мне для счастья нет Божьего благословения, а без него не обрести радость жития.
        Холстина поредевшего тумана, налипая на воду, утягивалась течением туда, где речка зарывалась в кучах валежника.
        Соломония поднялась и подошла к потухшему костру. Встав перед ним на колени, она потрогала рукой золу и, ощутив в ней слабое тепло, нагнулась и начала дуть, поднимая в воздух дымок золы. Неожиданно Соломония заметила искорку и обрадованно крикнула:
        - Оживет огонь-то!
        Крикнула, а эхо утреннего леса несколько раз повторило ее крик. Соломония засмеялась.
        2
        Женский монастырь, куда Соломония вела Андрея, покоился в глуши муромских лесов. Лампаду людской жизни затеплили в нем женские руки в те страшные два года, когда при князе Юрии Даниловиче великая напасть сокрушила Русь, залитую кровью ордами хана Батыя. Кочевники опустошили Русь. После нашествия удельные княжества понуждены были покорно признать над собой постыдную беспощадность татарского ига.
        Столетие назад ужас и страх после чудесного спасения от смерти заставил обезумевших женщин искать убежище в лесной заповедности, куда заказан путь конникам Батыя. Страх загнал женщин в лесную нежить. Тогда их было немного, и пережитое страдание помогло им укрепить в себе надежду купно осилить свою беззащитность. На темени холма срубив первые лесины, основали они никому не ведомую женскую обитель, заставив лесную первобытность услышать звонкий говорок топоров. Беглянки, решив посвятить свою горемычность молитвам, старались укреплять защиту своего убежища. С разумением они рубили для себя кельи, возвели храм в честь Успения Богородицы, обнося обитель надежным тыном из врытых в землю бревен. Леса у них под рукой было непочатый край, и любая лесина крепостью древесины была под стать железу…
        Четырнадцать десятилетий стоял Успенский монастырь в муромских лесах, вырос на месте вырубленных дебрей на холме среди березовых рощ, и теперь тишину окрестных дремучих угодий будят вызвоны колоколов.
        Живописен монастырь за высокими стенами. Слава о нем идет по Руси, не из последних он. Хоронятся в нем от всяких бабьих невзгод женская молодость и старость. Тесно стало в его кельях после прихода под его защиту женщин, осиротевших после побоища на Куликовом поле, когда великое множество лапотных богатырей отдали жизни за Русь, оставив на ее попечении своих жен, невест, матерей и дочерей…
        Вынырнув из лесной чащобы в заболоченную долину между шестью холмами, тихая, степенная по течению река охватила серпом монастырский холм, защитив его с двух сторон. Защитила и круто отвернула от него русло, извиваясь изворотами между холмами, а через версты снова нырнула в лесную, только зверям подвластную укромность.
        За монастырскими стенами березовые рощи. Вздымаются над березами луковицы церквей, шатровые крыши строений, украшенные мшистой бархатистостью, и больше всего мшистости с серебристым отливом…
        3
        Ранним утром монастырский холм освещало взошедшее солнце. На монастырском холме людно, и творится голосистое чудо трудовой жизни. Во всю ширь распахнуты ворота обители. На болотистом берегу монахини баграми выводят из воды приплавленный лес. Тяжелые, мокрые бревна на лямках выволакивают по кочкам медведи. Их восьмеро. Сквозь молитвы, напеваемые монахинями и богомолками, слышны крик, фыркание и рычание зверей. Под окрики монахинь медведи, вытащив из воды плети лесин, волокут их по жердям на подол холма. Прирученные могучие звери покорно выполняют нелегкую работу, зная, что их ожидает лакомство - мед, которым их потчует монашка, она деревянной лопаточкой мажет звериные языки этим лакомством, и медведи, урча от удовольствия, направляются за очередным бревном.
        По канонам монашества живет Успенский монастырь. Берегут его покой женские руки. В них на Руси одинаковая с мужским сила, способная вызволять государство от всяких бед. От того и водятся на Руси женские обители, в которых женские житейские горести остаются неизживными, хотя их жилицы молятся, не теряя надежды на Божье милосердие к себе.
        Ждет это милосердие и вся Великая Русь.
        Ждет Русь свершения чуда, способного освободить ее от татарского ига. Ждет Русь, но чуда не происходит даже после ратного поражения кочевников на Куликовом поле…
        4
        За два дня до прихода Андрея и Соломонии в монастырь уклад его жизни был взбаламучен и нарушен приездом великой княгини Евдокии Дмитриевны, жены московского князя Дмитрия Донского. Пожаловала она с подобающей торжественностью - под охраной княжеской дружины, в сопровождении старшего сына Василия и пышной свиты, состоящей из знатных боярынь.
        Прошедшей зимой Дмитрий Донской в крещенские морозы остудился и занемог, с тех пор маялся болью в груди. Перепугавшись, Евдокия Дмитриевна по совету духовника дала обет. Обещала одарить Успенскую обитель иконой Успения, заказав написать ее живописцу из Новгорода. К счастью, князь выздоровел. Икона была написана, и княгиня, выполняя обет, привезла ее в монастырь. Князь Дмитрий, отпуская жену на богомолье, наказал пятнадцатилетнему сыну Василию ехать с матерью и оберегать ее дорожный покой.
        Отец, прикипев к сыну любовью, души в нем не чаял. Готовя его в свои преемники на московском столе, невзирая на молодость отрока, дозволял ему вникать в премудрости правления княжеством, постепенно допускал на беседы с воеводами, митрополитом и боярами.
        Но у княжича кроме родителя был еще и другой поводырь, одаривший его вниманием на жизненной стезе, - игумен монастыря Святой Троицы Сергий Радонежский.
        5
        Появившись в монастыре, Андрей обрадовался, узнав, что в нем пребывает московская княгиня, с которой ему когда-то посчастливилось повидаться по наказу Ирины. Помня, с какой сердечностью обошлась с ним княгиня, Андрей окрылился надеждой, думал, что узнает от нее о судьбе боярыни, наверняка та, сбежав из вотчины, повидалась с княгиней.
        Однако повидать княгиню Андрею не удалось - его к ней просто не пустили. Спесивая боярыня, неохотно выслушав просьбу Андрея, отказалась сказать о ней княгине, не посчитав возможным мирским делом омрачить ее богомолье.
        И все же Андрей увидел княгиню - ему удалось в толпе богомольцев встать неподалеку от места ее молитвы.
        Евдокия Дмитриевна в одеянии из голубой парчи стояла в окружении разодетых боярынь, положив левую руку на плечо сына. Княгиня показалась Андрею постаревшей, но выражение ее лица все так же, как и семь лет назад, было овеяно гордостью.
        Княжич Василий жмурился от мигания множества свечей, горящих перед иконами древнего письма, мерцающих в руках монахинь и богомольцев, одежда многих из них была хоть и добротной, но убогой. Ростом княжич невысок, но, как отец, широкогруд и плечист. Голова в пышных кудрях цвета старой меди.
        Длинна монастырская всенощная служба. Слаженный хор монахинь старинными напевами выпевает молитвы. Густым басом диакон произносит ектении, и слышатся возгласы священника тихим уставшим голосом. Склоняются головы молящихся, будто ветви кустарника под напористым ветром, и проносится по храму настойчивый шепот, в котором ясно различимы слова: «Помоги, Господи».
        Бьется сердце Андрея учащенно. Оживают в голове светлые мысли, надеется, что узнает о тропе, на которой прошедшие годы еще не успели стереть следы любимой Аринушки. Окатывая себя радостным волнением, Андрей не спускает глаз с княгини. Верится ему, что и ее мысли сейчас радостны, потому порой она ласково проводит рукой по голове сына, а тот, продолжая жмуриться, смотрит на огонек свечи в руках. Видит Андрей, что Василию занятно наблюдать, как капельки жидкого воска, обжигая ему пальцы, застывают на них бугорками бородавок…
        Вызвоны колокола подали весть об окончании всенощной. Стаи голубей и галок, спугнутые со звонниц, закружились над монастырем, звонко хлопая крыльями.
        Княгиня с боярынями и княжичем, одаривая на паперти крикливую нищую братию, собирались сойти по ступеням, укрытым ковром, когда Андрей упал перед княгиней на колени, выкрикнув:
        - Дозволь слово сказать! Боярыни Хмельной человек тебя о сем молит!
        Две боярыни, вскрикнув в испуге, попятились. Княжич встал перед матерью. Княгиня, оторопевшая от выкрика, прижала к себе сына, но, услышав имя боярыни Хмельной, осилив испуг, всмотрелась в лицо Андрея и, вздохнув спокойно, сказала:
        - Допустите его ко мне после трапезы.
        Перекрестившись, спустилась с паперти, дозволяя богомольцам целовать руки…
        Когда боярыня, выполняя повеление княгини, допустила Андрея в палату игуменьи, монастырь мок под шустрым дождем.
        Пол покоев устилали темные ковры. Лавки вдоль стен покрыты вишневым аксамитом. Потолок - в расписном орнаменте, сплетенном из цветов и листвы. Передний угол - в иконах византийского письма, перед ними лампады. Аналой с раскрытой книгой в кожаном переплете. Узкие окна растворены, а потому слышен шум дождя.
        Андрей увидел в сумраке сидевшую в кресле княгиню Евдокию, встал перед ней на колени, а княгиня сказала:
        - Подымись! По какой надобности в обители?
        - Благословит тебя Господь за память обо мне, грешном.
        - Вспомнила тебя, иконописец. По какой надобности в обители обретаешься?
        - Боярыню Арину отыскиваю!
        - Как отыскиваешь? - переспросила удивленно княгиня и встала: - Не пойму тебя. Пошто отыскиваешь? Аль она не в той обители, кою я ей указала? Неужли не передал мой наказ?
        - Не довелось мне его передать. Запоздал. Не дождавшись меня, боярыня покинула вотчину. Боялась, что татары силком ее увезут в Орду.
        - Господи, - прошептала со вздохом княгиня, выслушав Андрея, а потом, пристально глядя на него, княгиня сурово спросила: - Пошто замешкался в дороге? Как осмелился не выполнить моего наказа? Пошто не явился вдругорядь ко мне с вестью, что Аринушка в неведомость канула?
        - Не посмел.
        - А жить, сотворив такое, смеешь?
        После вопроса Андрей как подшибленный упал на колени.
        Княгиня тотчас крикнула:
        - Господи! Какое лихо сотворилось!
        Наконец княгиня замедлила шаги, а увидев Андрея, все еще стоящего на коленях, спокойно сказала:
        - Встань! Сознанием вины беды не искупишь.
        Андрей поднялся с колен, стоял, склонив голову. Княгиня, продолжая ходить, сказала сокрушенно:
        - Понять не могу, пошто ко мне не явилась?
        От сказанного Андрей заледенел с головы до пят, спросил срывающимся голосом:
        - Неужли не повидала тебя, матушка?
        - Не была у меня. Не была! Где она теперь, только Господь ведает. Надо ее отыскать.
        - Ищу, матушка! Обхожу женские обители, но нету в них следа боярыни.
        - Надо искать. Водятся на Руси обители, в кои не всем пути ведомы. Может, захоронилась в какой и наказала не открывать тайну ее убежища. Немедля игуменью спрошу. Велика твоя вина из-за опоздания, - посмотрела княгиня на Андрея строго. - Согрешил по своему неразумению.
        - Замолю грех.
        - Да поможет тебе Бог отыскать след Аринушки. Дорога она мне. Сама стану искать. Митрополита попрошу в том помочь. Дай мне слово, что неустанно станешь искать ее.
        - Не сомневайся, матушка.
        - А теперь ступай!
        Андрей, отвесив поясной поклон, направился к двери, но княгиня спросила:
        - Сам как житье правишь?
        - По-всякому.
        - Всегда ли сыт?
        - Господь голодом не карает.
        - Пошто в рваном одеянии ходишь?
        - В сию обитель лесом шел, вот и порушил одежонку.
        - В обителях Новгородской земли побывай.
        - Отселя туда пойду.
        - Звать-то тебя как? Лик в памяти твой сохранился, а имя из нее выронила.
        - Андреем крестили в роду Рублевых.
        - Ступай с Богом.
        Выйдя из покоев игуменьи, Андрей, от пережитого волнения с трудом переставлявший отяжелевшие ноги, пошел в березовую рощу. Подняв голову, подставив лицо под капли дождя, он шептал истово:
        - Помоги, Господи, отыскать Аринушку! Помоги, Христос, Сын Человеческий!
        Сильное волнение вдруг охватило его, и он, шагнув, упал, уткнувшись лицом в намокшую траву, и уже не чувствовал колючих капель…
        6
        Закат при сильном ветре полыхал устрашающим пламенем пожара. От взгляда на шар затухающего солнца начинало мерещиться, что муромские леса окрест монастыря горели бездымным пламенем. Вода в реке, отражая краски заката, переливалась отсветами свежей крови.
        В молельне игуменьи тишина. В каморке с низко нависающим потолком темнота, только перед образом Владычицы в серебряном окладе мерцает огонек лампады.
        В кресле под чехлом синего аксамита сидела престарелая игуменья, матушка Аскитрия. Снятая с головы камилавка покоится на левом плече. Седые волосы белее снега. Пальцы правой руки перебирают горошины четок. Шевелит старуха губами, но слов выговариваемых молитв не слышно. На коленях раскрытый требник. Не пошла ко всенощной. Не смогла пойти, обезножев от волнений, пережитых из-за пребывания в монастыре великой княгини. Тяготило игуменью то, что не знала она, какова по душевности княжеская жена, а расспросить об этом некого, потому как свитские боярыни все ходят с поджатыми губами.
        Все время в тревоге жила игуменья, опасалась, чтобы гостья, приметив неладное в монастырском обиходе, не сообщила об этом митрополиту. Владыка на Руси нынче норовистый,[9 - Владыка на Руси нынче норовистый… - Киприн (? -1406) - митрополит Киевский и всея Руси. Серб, а по другим сведениям - болгарин. В 1375 г. (еще до смерти святителя Алексия) константинопольским патриархом Филофеем был посвящен с первоначальным титулом митрополита Киевского, Русского и Литовского. Киприан пытался занять кафедру, но недалеко от Москвы был встречен людьми Дмитрия Донского, ограблен и вынужден был отступить, предав в ответ князя анафеме. В 1381 г. Киприан ненадолго занимал митрополичью кафедру в Москву, но смог добиться всероссийской митрополии только в 1390 г. (после смерти князя Дмитрия).] крутой на злобливость. Не понравятся ему донесения княгини об обхождении с ней, и начнут донимать допросами, а игуменье придется откупаться от всяких дознатчиков бочонками с медом и всякими солениями.
        Прибыла княгиня с дарственной иконой под позолоченным окладом, осыпанным бирюзой и жемчугом. Вот и кланялась игуменья гостье в пояс. Велика слава Дмитрия Донского, того и гляди, все уделы Руси к рукам приберет.
        Сорок пятый год игуменья в монастыре, поднялась по ступенькам крутой монашеской лестницы до звания полновластной его хозяйки. Она сурово и порой бездушно правит монастырем, оберегая суровостью его жилиц от всяких мирских соблазнов. Знает, что не любима монахинями, но знает и то, что страх монахинь перед ее суровостью помогает ей сохранять заведенный на Руси уклад женских монастырей, беспощадный по писаным и неписаным канонам.
        Наезд княгини напомнил монахиням о покинутой ими мирской жизни. Вчера княгиня покинула монастырь, а тревожность, которую привезла в его стены, с собой не забрала.
        Донесся в тишину молельни звон колоколов. Игуменья, услышав его, нахмурилась. Поняла, что попы, воспользовавшись ее немощью, самовольно сократили продолжительность всенощной. Рассердившись, старуха закрыла требник, а за дверью раздался распевный голос. Получив разрешение, в молельню вошли две монахини. Одна из них сказала шепотом:
        - Привели, святительница.
        - Кого привели? Толком молви.
        - Иконописца, коего Соломония с собой привела. Он в ожидальне, велели ждать твою милость.
        - Пособите на ноги встать.
        Монахини взяли старуху под руки. Держась за их плечи, игуменья неторопясь дошла до ожидальни и остановилась перед дверью.
        Монахини распахнули створки, и игуменья, выхватив из руки молодой монахини посох, шагнула в горницу и увидела стоявшего у окна Андрея Рублева. Старуха осталась недовольна тем, что приветил ее не коленопреклонением, а только поясным поклоном. Усевшись в кресле, сказала монахиням:
        - Ступайте.
        После ухода монахинь игуменья поманила Андрея рукой:
        - Подойди! Благословлю!
        Андрей подошел к креслу. Игуменья, благословив, протянула Андрею пухлую руку, он поцеловал ее. Оглядывая пришельца, старуха сухо спросила:
        - За каким делом в обитель пришел?
        Не дав возможности Андрею ответить, кинула слова:
        - Без тебя знаю! Знанием о тебе от великой княгини разжилась. Стало быть, иконописцем обозначил себя? Так, что ли? Молчи! - уже совсем строго сказала игуменья. - Больно шустрый! Осмелился самой княгине просьбой докучать! Смелый не по сословию. С чьей помощью утвердил в себе премудрость иконописанья? Кто помог?
        - Отец Паисий.
        - Не слыхала про такого. Признавайся, пошто ищешь ту боярыню? Какая напасть ее в монастырь загнала? Небось боярская греховность?
        - Татары! - перебил Андрей старуху.
        Услышав ответ, старуха откинулась к спинке кресла:
        - Чем прогневила неверных?
        - Не пожелала волю хана выполнить.
        - Княгиня про то же поминала. Стало быть, не врешь. Холоп, а о судьбе боярыни тревожишься. Видать, милостива была? Кем возле нее значился?
        - В ейной вотчине в храме иконы писал.
        - А может, чем другим тебя приманила?
        - Про что молвишь, матушка?
        Игуменья рассыпалась смешком, но, оборвав его, вновь начала задавать вопросы:
        - Что? Никак, угадала тайну? Вольная обо всем дознаваться. Сан мой дозволяет обо всем мирском спрашивать. Ведаю, какими помыслами мужики себя одурманивают. Ишь, как неласково глядишь на меня, распознавшую твою скрытность. Вознамерился возле боярыни ее добром разжиться? Сознавайся! Пошто боярыню ищешь? - Фыркнув, добавила: - Слушай мой сказ: не ищи ее. Пути к ней тебе заказаны!
        - Кем?
        - Самой боярыней! Порешила она скрыть от тебя свое убежище. Спасает себя от мирской греховности! Одаривала тебя заботой, а тепереча разом позабыла. Не крепка боярская забота о холопах. Не неволь себя пустой надеждой. Аминь!
        - Люба мне!
        - Ишь ты! Видать, не жива в тебе совесть, коли мыслишь о таком. Люба тебе?
        - Люба!
        - А люб ли ты ей? Подумай о сем.
        Как хлыстом ударила вопросом старуха. Андрей готов был сказать ей, что люб боярыне, но, увидя злобность во взгляде старухи, промолчал.
        - Молчишь? А посему запрет кладу.
        - Какой запрет?
        - Запрет на отыск боярыни! Не смей нарушать покой обителей, отыскивая потерянную. Богу так угодно.
        - Вольна ли, матушка, такой запрет класть?
        - Не перечь моей воле! Поутру чтобы духу твоего в монастыре не было. Усмири свое греховное вожделение и не заноси дьявольские соблазны в святость монашеских обителей!
        - Слушал до сей поры покорно тебя, матушка, а тепереча говорю: уйми нехристианскую гордыню властолюбия!
        - Уходи!
        Игуменья подняла руку, чтобы перекрестить Андрея, но он твердо сказал:
        - Не благословляй! Нет для креста в твоей руке благости.
        - Немедля отрекись от молвленного! - крикнула игуменья и встала с места.
        Андрей, поклонившись, пошел к двери.
        - Отрекись! - снова крикнула игуменья повелительно.
        Выйдя из покоев игуменьи, Андрей не испытывал страха от того, что отказался принять благословение старухи…
        Глава третья
        1
        В Новгородскую землю Андрей пришел по хрусту апрельского стеклистого льда на лужах. Продолжая поиски боярыни, он в мокрети распутицы застудил ноги, приняв хворость телесного жара с удушливым кашлем. Но людская доброта и на этот раз не покинула его в беде, нашелся и для него закуток, где он мог пересилить болезнь.
        С дозволения игумена Юрьева монастыря Андрей нашел приют в келье монаха-живописца отца Евлогия. Помогая телу настоями трав остужать жар и кашель, Андрей в дни болезни наслушался от Евлогия про неведомое ему житье Новгородской земли, а главное, узнал, что в Городище в храме Спаса Нередицы горят с XI века не увядающие краски, коими сотворена настенная роспись. Для создания рукотворного чуда новгородской живописи использованы местные глины, истолченные цветные камни, разные окиси металлов. Чудороспись сотворена красками, разведенными в воде и наложенными по наитию живописцев на сырую многослойную штукатурку.
        Поправившись, Андрей побывал в храме Спаса. Часами, завороженный росписью, дивился ее величавой красоте, впервые в жизни видя подобное живописное сотворение.
        Его волновала резкость красочных переходов, восхищали до мурашек яркость красок и точные мазки белил, раскиданные по зеленым наплывам теней. Андрей всматривался в детали, старался вжать в память эту роспись, которая заполняла всю внутренность храма, не оставив пустой ни одного уголка.
        Возвращаясь в монастырскую келью, Андрей долго не мог скинуть с себя робость, разбуженную в нем черными, пронзительными глазами святителей и пророков, смотревших на него со стен храма.
        Андрей расспрашивал Евлогия о секретах старых новгородских живописцев, но тот был всегда немногословен, ссылался на неведение и даже на неспособность разгадать из-за греховности, каким образом мастера прошлого века, имея дело с бесхитростными водяными красками, достигали их немеркнущего с годами свечения.
        Но если Евлогий был не охотник на разговоры о живописи, о всех ее ведомых ему и неведомых тайнах живописного мастерства, то он разом становился тороватым собеседником обо всем прошлом и настоящем житье-бытье Новгородской земли. С интересом слушал Андрей былинные вести о начале на Руси Новгорода. Вести, утонувшие в непроглядном тумане замысловатых легенд и сказаний, выпеваемых седовласыми баянами, под звон гуслей.
        2
        В монастыре дозорные на настенных гульбищах визгливыми звонами бил отметили грань полуночи, начав напевные переклички:
        - Новгороду жить вечно! Велено сие самим Господом!
        Лунный свет узкой полоской вонзался в окошко кельи.
        От Евлогия и Андрея раздумья отгоняли сон, не сомкнув глаз, ворочались с боку на бок на лежанках.
        - На воле, видать, светло, - вздохнув, сказал монах.
        - Пойдем поглядим! - предложил Андрей.
        Когда вышли на монастырский двор, прищурили глаза от голубизны лунного света, встретили нескольких монахов, которых по каким-то причинам не сломил сон. Миновав двор, то на свету, то в тени от берез они по крутой лестнице взошли на гульбище Поварской башни, оттуда открылся вид на Городище, на зеркальную ленту Волхова, на затянутую туманностью дальнюю даль.
        Евлогий и Андрей молча шли по стене, тянущейся вокруг угодий монастыря.
        Евлогий первым прервал молчание:
        - Не раздумал уйти?
        - Пойду с твоим благословением.
        - Может, обождешь да на Нередицы досыта налюбуешься? Бог даст, осмелев, и сам к настенной живописи прикипишь!
        - О сем даже помыслить боязно.
        - Господь не зря людей смелостью одарил, чтобы с ее помощью могли страх пересиливать. Неужли не манит тебя стенная роспись?
        - Манит! Только разум желание студит. Велит сперва постичь тайну водяных красок. Для постижения любой тайны время надобно, а будет ли его у меня вдоволь?
        - Стало быть, уйдешь? Жалостно мне сие.
        - Надобно. Загостился, одолел тебя заботами.
        - Я без них не живу. Провожу тебя, а взамен еще кто-нибудь объявится. Ступай. Реже поминай, что уродился не в здешних местах. Хотя, думаю, зря про это сказал - из-за твоего выговора тебя даже псы за новгородца не признают. На нашей земле чужаков не больно-то почитают. Вроде бы все русичи, веры мы единой, а уважения друг к другу маловато, если оно и есть, то без раствора души во всю ширь. В новгородцах зазнайское себялюбие заводится с поры, как материнскую грудь сосать начинаем. А оттого, думаю, такое деется, что из века в век вятшие твердят, что на всей Руси мы самые дотошные, вернее всех распознаем тайну людского житья, а потому подобает нам всех окрест себя уму-разуму обучать. Вечем хвалимся! А какую благодать нам вече принесло? Все ту же боярскую спесивость, при князьях досаждавшую. В Новгороде народом верховодит боярство, но житейскую бытность те сотворяют, у кого руки от работы мозолями покрыты. Но ежели начнут люди свою житейскую неприютность на вече высказывать, так бояре живо рты посулами затыкают.
        - А ты, отче, каким ремеслом до монашества кормился?
        - С молодой силой в руках с сохой да бороной по полю вышагивал. Выпеваемые баянами былины слушать любил. Они меня от сохи к рыбачеству увели. Добротой Ильменя жил. Рыбкой кормился. Но, как Садко, золотое счастье я не выловил, притомился голодное брюхо ремнем перетягивать, чтобы в ем тощие кишки не мурлыкали по-кошачьи, услыхав о сытости в монастырях, покрыл голову скуфьей.
        - А к иконописи когда пристал?
        - В монашестве. Сперва пристрастился из глин краски ладить. Поднаторев в сем, уразумел, как настоями из всяких древесных кор в них закреплять долговечность.
        Вспомнив про былое, Евлогий замолк. Андрею на лунном свету его черная борода казалась синей, кустистые брови прикрывали глаза, а от этого лицо монаха было суровым, без малейшего признака приветливости.
        Когда Евлогий и Андрей возвратились в келью, огонек в лампадке освещал темный лик Христа на иконе, не украшенной окладом.
        Евлогий, укладываясь на лежанку с хрустящей в тюфяке соломой, сказал, сокрушаясь:
        - Жалею, что не удосужился обучить тебя доски для икон крепить шпонами. Ты все же осиль сие ремесло. На самим излаженных досках и левкас лучше прирастает. Обучись! Не поленись! Дельное говорю. Горестно мне с тобой разлучаться без надежды на новую встречу.
        Андрей лег на лавку. Ждал, что Евлогий еще чтонибудь скажет, но монах молчал…
        3
        Неподалеку от храма Ивана на Опоках (то есть на белой глине) в духовитом саду цветущих черемух затерялись хоромы именитого купца Саверия Ершикова.
        В трапезной с потолком в деревянных резных кружевах окна с цветными стеклами. Большой стол под голубой скатертью, заставленный посудой. На блюдах горячие и холодные жаренья. Соления в венецианских стеклянных судках. В Новгороде они по цене вровень с золотом. В серебряной посуде золотистый и рубиновый цветом мед. Купеческий стол украшают потому, что Саверий Ершиков торговым гостем побывал в Венеции, в Генуе и даже в самом Риме.
        Ветви черемух дотягивались до окон трапезной, увеличивая сумрачность, а потому на столе в витом свечнике из вороненого железа горела восковая свеча.
        За столом хозяин потчевал чужеземного гостя. От их дыхания огонек на свече наклонялся из стороны в сторону, а на стенах метались тени.
        Саверий Ершиков по-новгородски телом могуч, но без лишнего жира. Кожа сытого лица с краснотой. Пряди рыжих волос ниспадают на выпуклый лоб. Над глазами стрельчатые брови, а взгляд торопливый, чуть удивленный. Глаза от колебаний света менялись, становились то голубыми, то темно-серыми, будто проточная речная вода. На купце ладно сшитый кафтан из заморского сукна мышиного цвета с серебряными бусинами пуговиц. Под кафтаном голубая шелковая рубаха.
        Чужеземец, римский купец Николо Путчини, для Новгорода редкий гость, а для Саверия - давний знакомец. Римлянин худощав и высок ростом. Лысая голова сидит на жилистой шее. Квадратный подбородок гостя выбрит до синевы. Лицо словно окаменело, а бесцветные глаза кажутся кружочками, вырезанными из высохшей осиновой коры.
        Саверий многое знает о Николо. Для новгородца не тайна, что италиянец - глаза и уши Ватикана, что он частый гость у Тохтамыша, что не гнушается любым прибытком от торговли, даже пленниками, которых татары при набегах угоняют с Руси. Сегодня Николо появился у Саверия совершенно внезапно. Саверий недавно слышал, будто Николо убит в Византии, поэтому приход гостя его сначала напугал, но он все же усадил его за стол. Уже из первых слов беседы Саверий почувствовал, что Николо навестил его дом по какойто важной причине.
        Николо, соблюдая вежливость, справился о здоровье семьи Саверия, обстоятельно интересовался торговыми делами, осторожно осведомился о нравах посадника и архиепископа, а потом рассказал о своем пребывании в Москве. Гость сокрушался, что его не пожелал повидать московский князь, хотя тому было известно, что Николо имел к князю устное повеление Тохтамыша.
        Саверий, отвечая на вопросы, привычно ладонью гладил бороду, примечая, что Николо вкушает пищу, но редко прикасается к чаре с медом. Это невольно настораживало Саверия.
        - Обижаться на князя Дмитрия тебе, Николо, не положено. Не захотел он повидать тебя, зная, что ты с вестью от Тохтамыша. Донской с ханами не шибко ласков, а Тохтамыша ненавидит за его набег в отместку за Куликово поле. Знал окаянный татарин, когда содеять злодеяние, ведь после Куликовой победы над вражинами Русь обезмужичела. Ты слыхал, что Тохтамыш в Кремле предал огню летописи с книгами?
        - А почему московский князь дозволил татарам сделать такое вероломство?
        Саверий, утихомирив вспышку гнева, отпив меда, спокойно сказал:
        - Донской ответит перед Господом за то, что не смог пресечь татарское злодеяние. Но была тому причина. Князь, собирая воинство, застрял в Коломне.
        - Но князь не должен забывать, что Тохтамыш могущественный хан. Его воспитал и поставил ханом в Сарае сам Тимур Самаркандский.[10 - Тимур Самаркандский - Тимур (Тамерлан) (1336 -1405) - один из величайших завоевателей, происходил из отуреченного монгольского племени Барулас, по закону Чингисхана не мог иметь ханского титула и довольствовался званием «великого эмира». Своим местопребыванием избрал Самарканд. Предание гласило: если потревожить его останки, начнется страшная война. 16 июня 1941 г. в мавзолее Тимура начались раскопки. 20 июня, после вскрытия его гроба, мавзолей наполнился удушающим запахом, из-за чего работы пришлось отложить. В ночь с 21 на 22 июня 1941 г. антрополог М. Герасимов изъял останки Тимура из гробницы, которые были привезены в Москву. 20 декабря 1942 г. (в разгар битвы под Сталинградом) они были вновь захоронены.]
        - Слыхал про такого.
        - О нем весь мир знает! На всех наводит трепет его имя. Он повелитель вселенной! Меч справедливости!
        - Но к нам в Новгородскую землю он не ходок.
        Николо перекрестился от удивления и уверенно сказал:
        - Услышите о его походе, так сами от страха встанете на колени. Воля Тимура - ураган, все уничтожает на своем пути. Его орды неисчислимы. И самая неодолимая сила в них - барласы. Подумать страшно, сколько он стран покорил и испепелил. Копыта его конницы пеленой пыли застилают дороги его походов, а после них в Самарканд годами идут караваны с завоеванными богатствами.
        - С награбленными!
        - Иезус Мария!
        Николо приложил палец к губам, продолжал шепотом:
        - Досточтимый Саверий, остерегайся так непродуманно говорить о великом Тимуре! Не забывай, что у него везде уши, а твои купеческие дороги тянутся и за грани Руси. Тимур мстителен. За неповиновение он приказал сжечь Хорезм, а Ургенч сровнять с землей.
        - Ты меня, Николо, не стращай. Тимуру не ступить ногой на Новгородскую землю. Она под охраной Божьих глаз.
        - Должен признать, что, побывав во многих иных землях, нигде не встречал более самоуверенных людей, чем новгородцы.
        Николо замолчал. А Саверий решил поинтересоваться:
        - Пошто вести о себе не подавал?
        - В иных землях свои дела вершил. Тебе ли не знать, как извилисты торговые пути. Иной раз к ним и другие дела примешиваются. Нам, купцам, все дозволено. С торговыми замыслами можем сочетать и замыслы наших владык. Укажу одного новгородского купца.
        - О ком говоришь?
        - О купце Мохоногом. Знаешь его?
        - Как не знать! Крестный моего сына! Он, как я знаю, в Византию меха повез.
        - А оказался в Самарканде! С мягкой рухлядью до самого Тимура дошел.
        - Господи! Неужли Венедим и впрямь осмелился на такое дело?
        - Осмелился.
        - Но изладил-то все втайне?
        - Ему было так приказано!
        - Кем?
        - Вот об этом мне и надо узнать. Только ты можешь мне помочь с ним свидеться и убедить его быть со мной откровенным.
        - А пошто у тебя такая надобность?
        Николо кинул взгляд на окна и двери, а убедившись, что они закрыты, ответил:
        - Имею на то повеление Тохтамыша.
        - Понял!
        - Прошу тебя, помоги мне свидеться с Мохоногим. Тебе это сделать легко.
        - Просишь о сурьезном. Со скорым ответом на просьбу не торопи. Надо мне к делу с разумением подойти, сперва надо с Венедимом свидеться и исподволь обо всем разузнать. Может, никому не положено знать о его тайном странствии.
        - В память старой дружбы, Саверий, не откажи в помощи. В долгу не останусь. Хан тоже воздаст тебе отблагодарение.
        - Плевать мне на ханскую благодарность! Только из-за старой дружбы пустил тебя за свой порог. Думаешь, не догадываюсь, пошто ты возле хана? Церковь твоя тебе сие повелела.
        - Все так, как сказал. Саверий, обнадежь, что окажешь помощь.
        - Сказал уж, для сего время надобно. Чего торопишься. Аль блохи кусают?
        - Хан ждет от меня вестей.
        - А пошто ж тогда Тохтамыш тебя самого в Самарканд не посылает?
        - Мне хочется жить! Небось и Мохоногий не поехал бы, да только ему кто-то приказал так поступить.
        - Да кто?
        - Не знаю.
        Дверь в трапезную, распахнувшись, пропустила человека богатырского облика с копной русых волос. Войдя, он трижды перекрестился и, улыбаясь, подошел к Саверию, который при его появлении проворно встал на ноги в полной растерянности.
        - Не ожидал со мной свидеться?
        Засмеявшись, пришелец обнял Саверия, и они расцеловались, отвесив друг другу поясные поклоны. Все еще не оправившись от внезапного появления Венедима Мохоногого, Саверий сказал:
        - Добро пожаловать, друже!
        - Вижу на столе хлеб с солью.
        - Гостя привечу из Рима.
        Венедим ответил на поклон Николо.
        - Садись! Медку отведай. Гость желанный.
        Саверий торопливо налил из чаши мед в свою чару.
        - А сам? - спросил Венедим.
        - Дозволь малость передохнуть, потому в охотку прошлись по питью.
        Николо, встав, поклонился Саверию и, устало прикрыв глаза, сказал:
        - Благодарю за угощение и прошу дозволения откланяться.
        - Отпускать тебя неохота, но разумею, что у тебя есть на то надобность.
        Николо и Венедим снова обменялись поклонами, и римлянин, сутулясь, в сопровождении хозяина вышел из горницы.
        Вернулся Саверий и, запыхавшись, произнес:
        - Дай поглядеть на тебя, шатыга светловолосая.
        - Угадай, откудова в родном Новгороде означился?
        - А какая мне надобность гадать, ежели знаю, где был!
        - Знаешь? - Венедим раскатисто рассмеялся.
        - Знаю! В Самарканде с самим Тимуром знакомство свел.
        Ответ Саверия усадил удивленного Венедима на лавку.
        - От кого дознался?
        - От гостя, коего сейчас проводил до порога.
        - Да кто он таков?
        - Нюхач Тохтамыша. Хан знает, что ты в Самарканд наведывался. Но не ведает, кто тебя туда посылал. Гость мой хочет с тобой знакомство завести. Тохтамыш послал его к нам.
        - Ты-то как узнал нюхача?
        - Знакомство свел, когда в Рим с мехами ездил. Тебе, видать, тоже наши соболя двери Тимурова царства открыли.
        - Бобры! Бобры любую заветную дверь отворят.
        - Да как же ты, отпетая твоя башка, решился в эдакую даль податься?
        - Аль не новгородец? Давно о Тимуре слыхал, вот и возмечтал на него своими глазами поглядеть. Перекрестился и с караваном в путь подался.
        - Перекрестись на образа, что по своей воле подался.
        - Уволь! Послан был Русью. А кем послан, не спрашивай!
        - А не думал, что мог там сгинуть, семью осиротив?
        - Крепко думал. Но не поверишь, как меня берегли, когда узнали, что к Тимуру жалую посланцем с Руси. Глянь на эту серебрушку. С ней меня сам пророк Мухаммед не обидит.
        Венедим достал из кармана кафтана пластинку с пятнами синеватой патины.
        - Пайцза[11 - Пайцза - верительная пластина или бирка, которая привешивалась к поясу и служила удостоверением ранга государственного чиновника. Изготавливалась из разных материалов, в том числе из золота и серебра, и на одной из сторон имела надпись: «Силой вечного неба имя хана да будет свято; кто не поверит - должен быть убит».] Тимурова. Видишь надпись на ней, пофарсидски писано.
        - И что написано ведаешь?
        - Вот в этом так сказано: «Воля хана священна, кто воспротивится, станет рабом». А тут иной смысл: «Кто сего путника обидит, либо задержит - преступник». Тимур самолично дал ее мне. Сам! С наказом сызнова меха привезти.
        - Поедешь?
        - Упаси бог!
        - И как же ты беседовал с Тимуром?
        - С толмачом. В Самарканде немало кузнецов с Руси. Скупает их Тимур в Сарае после нашествий.
        - А обличием-то Тимур каков?
        - Худяга и ростом невелик. Правая рука сухая. Хром - старую рану залечить не может. Понятней сказать, Тимур - кожа да кости, но злобности в нем через край. Да ему жирным не стать. Жен у него множество и рабынь всяких из покоренных земель.
        Тохтамыш не зря нюхача послал. Только мало ему будет радости, как узнает, что Тимур не шибко им доволен. Но самое страшное, что я уразумел, Саверий, так это то, что Тимур на Русь глаз скашивает. Ежели надумает поход на Русь, то уж его конницу болота к Новгороду не остановят.
        - Неужли Тимурова орда сильнее той, коя Русь неволит?
        - Спросишь тоже! Да Тимур Сарайскую орду как блоху на ногте раздавит. Тохтамыш - Тимуров выкормыш, но есть ему у Тимура замена - хан Эдигей. Он его в Карабахе держит про запас.
        - Тебе надо в Москве побывать с такими вестями.
        - А оттуда и воротился. Седмицу с князем Дмитрием да с воеводами беседовал. Все выложил без утайки.
        - И что Донской?
        - Не поглянулся ему интерес Тимура к Руси. Недобрость в сем чует. Так-то вот. Римского купца приведи. Я ему наплету турусов на колесах, чтобы Тохтамыш от них с бессонницей не расставался…
        Глава четвертая
        1
        По холмистой местности Заволочья, где леса не хвалятся чащобностью, Андрей Рублев вышагивал версты к женской обители, нашедшей приют на пустынном севере Новгородской земли. Путь Андрея лежал по берегу реки, искривлявшей русло изворотами.
        Обошел Андрей в Новгородской земле уже многие женские обители, и все чаще у него появлялась мысль, что он не найдет Аринушку, что путь к ней заказан запретом игуменьи Успенского монастыря. Все настоятельницы монастырей казались Андрею похожими на старуху, от благословения которой он отказался. Андрей винил себя за этот поступок, сокрушался, что, обидев монахиню, навлек на себя ее ненависть, и после очередной неудачи он все чаще думал, что разгневанная старуха наложила на него какое-то колдовское наказание.
        Он не мог понять, почему старая игуменья обрекла его на одиночество, своим запретом мешает обрести счастье, отнятое по воле хана. Андрей завидовал людям, обретшим семейное счастье, и часто вспоминал все, что было пережито им в вотчине боярыни. Живя воспоминаниями, он все чаще задумывался о том, чтобы уйти от суетности окружающей жизни и обрести покой в монастыре. Однако в памяти был храним наказ митрополита Алексия, и Андрей понимал, что все еще не уверен в том, что, посвятив себя служению Церкви, найдет силы побороть в сознании житейские соблазны. Правда, и продолжать настоящую жизнь у него больше не было сил. Он все чаще думал о том, что неосуществимые надежды уводят его от живописи, лишают упорства в познании иконописания. Живопись все сильней звала его. Влечение к работе еще более усилилось после того, как повидал роспись в Спасе Нередице и поверил, что сам может постичь горение живого цвета в водяных красках. Для этого, однако, нужен покой, а его у Андрея нет, как нет и уверенности, что он обретет его. Все чаще Андрей представлял, как красками, увиденными в природе, будет писать лики Христа,
отступив от канонов иконописания. Мысленно он видел лики святых, которым молится Великая Русь, совсем иными - пронизанными светом. Эти лики будут приковывать к себе внимание исходящим от них сиянием. Мысли о работе уводили сознание от воспоминаний о пережитом.
        От монотонного посвиста ветра, от шелеста листвы, от хмурой серости небес и реки Андрей, ощутив усталость, подбадривая себя, начал петь. Слова песни бесхитростны - они о верности лебединой любви.
        Услышав на реке голоса, Андрей прервал песню, обернувшись, увидел плывущую лодку. В ней гребут двое, на корме седобородый старик, у ног которого примостилась собака. Когда лодка поравнялась с Андреем, старик заботливо спросил:
        - В како место путь держишь, Божья душа?
        - В обитель Покрова Богородицы, - остановившись, ответил Андрей.
        Андрей не расслышал, как старик что-то сказал гребцам, и лодка, круто свернув к берегу, скоро уткнулась в него носом. Старик, откашлявшись, снова подал голос:
        - Шагай к нам, ежели есть охота. Плыть по воде глаже, и ногам легче.
        Андрей сел на скамейку ближе к корме. Собака, обнюхав его ноги, легла возле них, шевеля хвостом.
        Ветер на реке был студенее, чем на берегу. Старик приметил, как Андрей пошевелил зябко плечами.
        - Время к осенней поре. В монастырь, поди, по обету идешь? Сам-то, как погляжу, не нашей земли?
        - Так выходит, ежели ваша земля не Русь.
        - Русь - наша земля, да только новгородская. Сами мы рыбаки. Река вдоволь кормит, и на голодность не жалимся. А ты каким ремеслом себя кормишь?
        - Иконы пишу. Да и от прочих мирских ремесел в сторону при надобности не сворачиваю.
        - Стало быть, светом Божьей искры кормишься. А идешь откелева?
        - Из займища в Осиновом логу.
        Старик, услышав ответ, перекрестился:
        - Недобрая слава про займище. Хоронится в нем людская злобливость. Места наши глухие. Сыздавна здеся разбойные места заводились. Устают людины от боярской щекотки и на путях-дорогах кидаются с топориками на кого в обиде. Выходит, что в скрытную обитель путь держишь?
        - Знаю.
        - Игуменья в обители крута норовом. С превеликой неохотой допускает богомольцев, особливо мужиков.
        - Может, Господь поможет и минует меня сия напасть?
        - Может, и так. Милость у Господа тоже не для всех одинаковая водится. До нашего сельбища доплывешь, а от него до обители не более двадцати верст, но худым болотным лесом.
        Лодка, миновав очередной поворот русла, выплыла на простор заводи, в которой у берега, войдя в воду, пил могучий сохатый.
        Появление лодки заставило зверя прерваться и внимательно оглядеть плывших людей. Собака, увидев сохатого, залилась лаем, а тот, взревев, начал ногой мутить воду.
        - Ярится. Пора гона подходит. Упаси господь не ко времени зверю путь перейти.
        - Могуч, - сказал Андрей.
        - А у нас во всяком звере могучесть. Ты небось ранехонько шагать начал? Вижу, притомился. Плыть будем до темна, а потому надо брюхо побаловать, - говорил старик, развязывая холщовую тряпицу, и, достав ломоть хлеба и кусок красной рыбы, протянул Андрею:
        - Ешь, благословясь. Семга у нас по жирку в самый раз…
        2
        По реке плыл ушкуй, груженный мешками с ржаной мукой. На нем четверо мужиков. Трое гребут. Один из гребцов - Андрей.
        В путь тронулись под петушиную побудку, когда над рыбачьим сельбищем еще висел обломок ущербной луны.
        От речной глади холод, прикрыта она сизой пеленой тумана.
        На мешках, в овчинной безрукавке, бородатый мельник. Цветом борода под стать дегтю. Ростом мужик коротыш, но широкоплеч, на лицо хмурый, со взглядом с прищуром. Житье правит не словом, а делом. Андрей видел, как он, ускоряя погрузку, торопил мужиков пинками в зад, а они от его ласковой повадки только ухмылялись.
        Речной путь после изворота русла, неподалеку от сельбища, зарылся в сумрачность. Лес на берегах подступал к самой воде.
        На берегах вислые ветви елей то в рыжей хвое, то опутаны волосяными бородками седых и серых мхов.
        Вот все ближе и ближе лебединый курлык, как стон от боли. Над рекой подле берега летят лебеди. Летят низко, порой касаясь воды крыльями. Андрей, заглядевшись на лебединый полет, поднял из воды весла, но, услышав покашливание мельника, вновь начал грести.
        - Лебеди любы мне, - виновато сказал Андрей, приняв кашель мельника за недовольство нерадивым гребцом.
        - Лебеди - птичьи ангелы. Они и мне любы. Души в них человечьи. Лебеди на нашей земле только на тех реках и озерах селятся, возле коих те люди живут, что совесть не утеряли.
        Закашлявшись, мельник замолчал, а оправив дыханье, спросил:
        - Со старым Зуйком где спознался?
        - Вчерась на реке. По доброте довезли до сельбища да и ночь переждать дозволили возле себя.
        - Зуек правильный мужик. Хоша в молодые годы ушкуйничал, но, приняв Бога, в разум отошел от разбоя. Ты обратно пойдешь, беспременно в моей избе погости. Новая у меня изба, летось срубленная. Надобно для ее красного угла образа Христа и Матери Божьей написать. Напишешь?
        - Ладно.
        - Не позабудь!
        Просьба мельника заставила Андрея вспомнить о том, как накануне молва о чужаке назвала в избу Зуйка народ, и среди него был и любопытный мельник. Андрей показал людям написанную икону, которую носил в котомке для показа в обителях, как подтверждение, что он ее сотворитель. Андрей был доволен, что рассматривали икону с интересом. Видя радость на лицах людей, смотрящих на его икону, Андрей решил, что оставит ее в обители, в которую поплывет утром.
        - Про что память ворошишь, человече? - спросил мельник, заметив отрешенный взгляд Андрея.
        Тот поспешно убрал с лица задумчивость и вместо ответа сообщил:
        - Слыхал вчерась, что игуменья монастыря не больно ласкова к богомольцам.
        - А у тебя какая в том забота? Со мной приплывешь, а меня в обители, слава те господи, привечают. Монашек кормлю хлебушком. А тебе знать пора, что народ иной раз небыль сказывает для острастки, чтоб не терялась боязнь перед Божьим гневом. Обитель наша древняя. Усторожливость ее бабьи руки излаживали. Поглядишь, какие валуны таскали, чтобы стены сложить. В стары годы от работы рук и с устали не отдергивали. В наших краях ото всего надобно людям себя беречь.
        - Игуменья, поди, в преклонных годах?
        - Не шибко стара, но разумна. Строгость в ейном нраве водится, да и обходиться ей без нее не должно. На ней ответ за бабью обитель. Имя у нее для памяти трудное. Рипсимией ее величают. Поди, и тебе повидать ее охота?
        - Непременно должен я повидаться с ней.
        - Разом тебе этого не дозволят. Наперед-от тебя Феодотия обо всем расспросит и порешит, должна ли она тебя перед очи игуменьи допустить. Покажешь ей икону, кою вчерась я у тебя видел, и будет тебе в обители мир и покой. Для богомольцев избы добрые, да и голодом в монастыре не морят. Про обитель много сказов. Но веру класть надо не ко всему.
        Донесся голос колокола, как тяжелый удар молота. Вызвоны его повторяло лесное эхо.
        - Приплыли с Божьей помощью, - сказал довольный мельник.
        - Не угляжу обитель-то.
        - Углядишь, человече, как вот тот мыс оплывем.
        Когда ушкуй выплыл из-за каменистого мыса, Андрей увидел на берегу избяную россыпь посада.
        На холме возвышалась стена монастыря с деревянными смотровыми башнями. За стеной - шатровая крыша храма, купол-луковица увенчан серебряным крестом…
        3
        Проводив мельника, уплывшего в порожнем ушкуе, Андрей коротал в обители уже третью ночь.
        Мельник клятвенно заверил Андрея, что дважды говорил монахине Феодотии, что в обитель приплыл с ним иконник, пожелавший повидать ее. Однако время шло, а Феодотия для беседы Андрея не звала. Повидав всякое обращение к себе в женских монастырях, Андрей не огорчался. Наказывал послушницам напоминать о себе Феодотии, те согласно кивали, но про просьбу намеренно забывали, зная, что соваться к Феодотии с просьбами не стоит.
        В праздное время Андрей бродил по посаду и в лесу подле монастыря, не пропускал церковные службы, выстаивал их, наслаждаясь старинными распевами хора.
        Просторный деревянный храм стоял на высоком фундаменте, сложенном из валунов. Рублен «кораблем». От древности сруб внутри в бархатистом налете копоти, с цветом бревен как пчелиный неотбеленный воск. В храме два яруса. Внизу - молитвенное место богомольцев, а на полатях - монахини, и людей им не видно. Стены без росписи, но зато снизу доверху в мудреной по рисункам деревянной резьбе. Колонны, держащие палати, тоже в резьбе. Большие и малые иконы в серебряных и медных окладах. На серебре переливы сизой и седой патины. В алтарной преграде - образа новгородского письма с притушенными красками, позолота на преграде только на царских вратах.
        В тот вечер, после всенощной, когда Андрей в мужицкой избе с двумя богомольцами хлебал толокно со ржаным хлебом, в избу, запыхавшись, вбежала послушница и, увидев мужиков, выкрикнула:
        - Хто тута иконник?
        - Я, - ответил Андрей.
        - Шагай за мной к матушке Феодотии. Да поспешай, а то матушка гневаться станет.
        Андрей с послушницей, обойдя дворовые постройки, зашли в приземистую хлебную избу. В ней пахло свежим ржаным хлебом, и три печи источали жар.
        Послушница, распахнув перед Андреем узкую дверь, повелительно сказала:
        - Заходи.
        Андрей вошел в небольшую горенку.
        - Годи здеся, - вновь приказала послушница и вышла.
        Осматриваясь, Андрей увидел хилый огонек в лампадке, перекрестился на темные образа, за которыми виднелись высохшие цветы и колосья. Пол укрыт половиками с синими и красными полосами. Узенькие оконца прикрыты холстинами.
        Скрипнула дверь, и вошла, слегка прихрамывая, низкая, но тучная монахиня. Торопливо оглядев Андрея неласковыми глазами, произнесла нехотя:
        - Смиренно служа Господу, именуюсь матушкой Феодотией. Мельник поминал, будто ты иконник и возымел пожелание повидать меня.
        - Так, матушка.
        - Вот и позвала я тебя. Чего молчишь? Сказывай, откуда в обитель пришел? А главное, с какой для обители надобностью?
        Нехотя выговаривая слова, Феодотия, зевнув раза два, шагала по горенке, оправляя широкие рукава черной холщовой рясы и не давая Андрею рта раскрыть.
        - Сказывай только гольную праведность, как на исповеди. Лишними словами меня не утруждай.
        - Матушка.
        - Не торопись! Не все высказала. Как же возымел ты смелость сказаться иконником, ежели годами не разбогател? Хвастлив ныне стал народ, - посетовала она.
        - Дозволь, матушка.
        - Погоди. Наперед скажи, от кого дознался о пути в нашу обитель?
        - В Юрьевом монастыре от инока Евлогия.
        - А пошто понадобилась тебе наша обитель?
        - Дозволь сказать, матушка.
        - Аль запрещаю? Жду твоего сказа, а ты молчишь. Сказывай поскорей. У меня забот и без тебя хватает.
        - Обеспокоил тебя потому, что надобно мне повидать матушку игуменью.
        - Пошто у тебя эдакая надобность?
        - Дознаться, нет ли в обители надобности в работе иконника.
        - Икон в обители избыток. Поди, видал в храме, в каком они справном обиходе.
        - Спрос имею к игуменье. Хочу дознаться.
        - Обо всем у меня дознавайся. Игуменья недужит.
        - Сделай милость, уважь просьбу и допусти.
        - Сказала, недужит матушка. Разумей, упрямец. Чем докажешь, что иконником значишься? Кто тебя знает? В обитель и с недобрыми помыслами заходят.
        - Может, поглядишь?
        Андрей развернул холстину, вынул икону. Монахиня, взглянув на нее, взяла в руки.
        - Ежели почтешь образ за недоказанность, новую сотворю.
        Всмотревшись в икону, Феодотия вскинула брови, сжав пухлые губы, с удивлением смотрела на Андрея.
        - Эдакое лепое сотворение.
        - Сделай милость, отдай матушке Рипсимии, как одарение от грешного раба.
        Монахиня недовольно спросила:
        - Кажись, поучаешь? Будто сама не знаю. Как же хочешь одарить нашу святительницу образом без достойного оклада?
        - А сей образ грешно окладом прикрывать. Ему свет надобен.
        - Ишь, что высказал!
        - Жаль свет красок от людских глаз скрывать.
        - Да уж сам ли ты ее сотворил?
        - Ежели не веришь, то по твоему желанию новую сотворю. Покажи образ матушке Рипсимии. Окажи милость. Водится у меня спрос к матушке.
        - Опять про спрос помянул. Давай холстину.
        Взяв холстину, монахиня бережно завернула в нее икону.
        - Так надумала. Образ матушке покажу.
        - Благодарствую.
        - Ежели он ей придется по душе, то и про твою просьбу помяну. Гляжу на тебя и не верю, что образ твоих рук и разума сотворение. И хотя веры тебе нет, образ покажу. После обедни в субботу со двора не сходи. Может, понадобишься. Как нарекли при крещении?
        - Андреем.
        - Новгородский человек?
        - Нет.
        - Тогда шибко не надейся, но веры не теряй. На все воля Божья. Может, матушка и явит тебе свою милость, выслушает твои слова, кои ты мне доверить не хочешь.
        - Прости, не гневайся.
        - Ступай!
        Андрей отвесил поясной поклон.
        - Правду молвил, что образ твое сотворение?
        - Аль стану враньем грешить.
        - Ступай…
        4
        Сомневаясь, что своенравная Феодотия допустит его к игуменье, Андрей на следующее утро, после ранней обедни, обратился с просьбой к настоятелю храма, отцу Ираклию.
        Священник отнесся к просьбе с пониманием, дав обещание при случае ее выполнить. Видя доброжелательность священника и желая проверить искренность Феодотии, Андрей осведомился о здоровье игуменьи, но, сославшись на то, что не стоит вести разговор на паперти, на глазах послушниц, священник от ответа уклонился и предложил для беседы зайти в садик возле его избы.
        Садик священника невелик. Растут в нем черемухи, кусты малины и расставлены ульи. Сев на завалину под окном с резным наличником, Андрей повторил свой вопрос, и священник, на минуту задумавшись, сообщил, что игуменья пребывает в монашестве сорок лет, обличием она по всем статьям видная, но горбатая. Из-за этого и старается реже показываться людям на глаза. Помянув о разумности матушки Рипсимии, священник подчеркнул, что она женщина на удивление начитанная и мудрая толковательница Божественных истин Священного Писания и что благолепое украшение храма резьбой сделано по ее настоянию.
        Сплетая слово со словом, священник поведал, что хозяйка обители из простого сословия. Всегда чутка к нуждам черных людей. А Феодотия старается отгородить ее от простого народа и охотно допускает к ней богомольцев от боярства и купечества. Но монастырь на отшибе, и знатные богомольцы в нем не часты.
        5
        Феодотия обещание выполнила. В субботу после обедни Андрей был допущен к игуменье. Накрапывал дождь, когда Андрей в чистой рубахе и с волосами, намасленными из лампадки, в сопровождении послушницы вошел в монастырский сад и направился по дорожке, усыпанной речным песком, к покоям игуменьи.
        Игуменья вошла в горницу быстрым шагом. Благословила Андрея. Он хотел встать на колени, но монахиня твердо сказала:
        - Не трудись! Дай взглянуть, каков ты. А ведь и впрямь молод.
        Священник, описывая игуменью, умалил ее внешность. Перед Андреем стояла высокая, худощавая, сутулая из-за горба, красивая женщина с большими карими глазами под перышками густых ресниц.
        Суконная ряса игуменьи опоясана аксамитовым синим поясом, на голове камилавка, на груди на серебряной цепочке деревянный крест с серебряным накладным распятием. Горошины четок обвивают левую руку.
        Оглядев Андрея, игуменья села в кресло и спросила:
        - Кто благословил тебя на живописание святых икон?
        - По повелению отца Сергия из Радонежа постигал мудрость иконописания у отца Паисия.
        - Подай икону с аналоя.
        Взволнованный Андрей подал свою икону.
        - Ноне писана?
        - Ноне по весне.
        - Сколь ни гляжу на нее, а всякий раз лик Матери Божьей вижу инако. Однако должна тебе сказать, - не отводя взгляда от Андрея, начала игуменья, но, заметив его волнение, смолкла, а потом продолжала: - Не знаю, как и сказать о своем сомнении. Не хочу неверным высказом обидеть тебя. В моем грешном понимании всякое сотворение - это чудесное явление Господней милости. Милости, сотворенной разумом и руками человека для его житейской благости.
        Размотав на руке четки, игуменья, перебирая их горошины пальцами, говорила:
        - Икона, тобой написанная, с первого погляда опалила меня радостью от удивления. Взглянув на нее, трудно взор отвести. А ежели и отведешь его, то разум сохранит в памяти увиденное.
        Игуменья, задумавшись, встала и, подойдя к аналою, положила икону на раскрытую книгу, пристально глядя на Андрея, спросила:
        - Истова ли твоя вера в Господа? Не одолевают ли тебя непонимания истин Святой церкви? Спрашиваю о сем потому, что уж больно четко на твоей иконе выявлена сходность божественного лица с человечьим.
        Увидев, как склонил голову Андрей, игуменья подошла к окну и, глядя в него, тихо сказала:
        - Слушая меня, волнением себя не изводи. Беседуя с тобой, хочу дознаться, нет ли в сем сходства греховной силы, коя через очи приковывает внимание разума к горению красок, а не к божественности лика, написанного ими. В этом мое сомнение. Нарушены на твоей иконе незыблемые каноны иконописания. А смеет ли живописец рушить каноны, узаконенные Святой православной церковью?
        - В минувшие века Христова церковь на Руси, матушка, приняла иконописание из Византии. Грешен ли тем, что, уродившись на Руси, осмелев, замыслил творить иконописание, несходное с византийским. Русь верит в Господа по складу своего разума, сердца и души.
        - А примет ли Церковь твой замысел? Чать, иконы, кои везде повидал, не схожи замыслом с твоей.
        - Но ведь каноны узаконены людьми?
        - Верно. Людьми, коих Господь мудростью своей на сие вразумил. По-скорому обо всем судишь, потому молод. А всегда ли молодая смелость благостна? Погоди. Скажу тебе, что в обители согревает молитвой грешную душу инокиня Ариадна. Разумная голубица, наделенная правильным пониманием Божьих истин и не без смысла в иконной живописи. Идя на беседу с тобой, велела и ей прийти. Пусть глянет на твою икону, может, и слово какое скажет. За одарение спасибо. Принимаю икону. Верно рассудил, что не надобно на ней оклада. Что повидала тебя, тоже довольна. Суждениями смел, но не без разума. Взгляд твой без утайности, а такой взгляд - кольчуга для совести. Чуть не позабыла. Феодотия поминала, что у тебя спрос ко мне водится?
        - Дозволь дознаться, милостивая матушка.
        За дверью раздались слова молитвы:
        - Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
        - Аминь, - ответила игуменья и, улыбнувшись, сообщила: - Пришла Ариадна.
        В горницу вошла монахиня в апостольнике и, испуганно отшатнувшись, замерла у порога.
        Андрей видел перед собой боярыню Ирину.
        - Андреюшко!
        Перед глазами Андрея завертелись красные шары. Он хотел шагнуть, но, покачнувшись, рухнул на пол. Кинулась к упавшему инокиня, громко позвала:
        - Андреюшко!
        Но Андрей из-за беспамятства голоса ее не слышал…
        Глава пятая
        1
        Осень пришла в сухих лаптях. Докучливыми дождями не донимала. Похожая была по нраву на осень приснопамятного Куликова года. Но осень не без причуд: людям студеностью спины щекотала, жухлую траву, бурьян с крапивой сединой инея украшала, а он на солнышке долгонько не водянился капельками.
        Радовалась Русь, - миновало лето без татар и без удельных побоищ. Народ дивился на то, что князья устали друг на друга ощериваться, будто стали понимать, что от их смут мало утехи. Сегодня можайский князь соседу бока намнет, а завтра сосед, оклемавшись, на разорителя в отместку красных петухов пустит.
        Только у московского князя Дмитрия Ивановича да у рязанского князя Олега нет мирного согласия. Прошлогодним летом Олег Коломну обидел разорением, замирившись с Москвой, мир закрепить уклонялся. Русь знает про всякое вероломство рязанского князя. От его двурушничества Рязанское княжество много разорения перетерпело, а князю все нипочем. Теша свою гордыню, медлит по совести с Москвой замириться.
        Стоит погожая осень.
        Народ, глядя на тяжелые кумачовые кисти ягод на рябинах, утешает себя помыслами, что нет надобности Московской земле да и всей Великой Руси ждать пролития крови и слез…
        2
        Полудень Никиты-репореза[12 - Никита-репорез - 28 сентября; получил свое прозвище из-за того, что с этого дня начинали срезать репу.] был тихим и солнечным.
        Москва грелась в сентябрьской ясности, оплетенная сетями световых и теневых полос. В воздухе плавали нитки серебристой паутины. Сады в зелени, припорошенной пылью, но на березах и липах листва начинала желтеть.
        Из Кремля через Боровицкие ворота, под охраной княжей сторожи в двенадцать всадников сытые гнедые кони выкатили крытую повозку.
        Отец Сергий, игумен Троицкого монастыря, возвращался в обитель с княжичем Василием после свидания с великим князем.
        Миновав людскую шумность и суматошность городских улиц и переулков, повозка затарахтела колесами по укатанному большаку, выращивая за собой кустики густой пыли.
        После моста через Яузу ветка дороги с большака свернула к лобастому холму с березовой рощей, попетляла по его подолу среди кустарника, а затем потянулась с нырками среди жнивья к Николо-Угрешскому монастырю, князем Дмитрием Донским поставленному в память одоления татар на Куликовом поле.
        В повозке сумрачно. Световой луч проникает в круглое слюдяное оконце в дверце. При поворотах повозки он то исчезает, то начинает метаться по ковровым стенкам. Повозка наклоняется из стороны в сторону на частых ухабах.
        Путники молчаливы. Молчание живет по желанию отца Сергия. Княжич Василий, садясь в повозку, увидев бледность на лице игумена, понял, что она верная предвестница их молчаливого пути. Не понравился княжичу игумен из-за усталости во взгляде. Княжич привык по глазам старца угадывать его душевный настрой. Княжеская семья знала, что Сергий, утихомиривая тревожность разума за судьбу Руси, изнурял себя трудом и постами. Знала, что старец стал гневлив со всеми, в ком чувствует людское злотворение, а оно плодилось во всех уделах с осиными гнездами боярства.
        Молчание Сергия - княжичу тягостная докука. Ему надобно о многом порасспросить его. Самому высказать, о чем мыслит, почитав страницы летописей, уцелевших от огня после сожжения Кремля Тохтамышем. Княжич вдумчиво читал летописи. Только в них живет правдивая сила стойкого и грозного слова, предупреждающего потомков, что пережитые Русью неисчислимые беды будут продолжаться и впредь при ее стремлении к единству и упрочению мирной жизни.
        Княжич уверен, что от Сергия может услышать о том, чего не уяснил в мудростях летописей, а сейчас приходится молчать, прислушиваясь к тарахтению колес и к цокоту конских копыт.
        Княжич упросил матушку отпустить его в монастырь. Упросил с умыслом - хотел дознаться, о чем отец беседовал с игуменом. Отец не позвал сына на думу с боярами пред приездом Сергия, но княжич узнал, что речь там шла об упрямстве князя Олега Рязанского. А не позвал его отец из-за того, что совсем недавно Василий, повысив голос, оборвал речь знатного боярина, когда тот пытался обелить вероломное нападение Олега на Коломну. За дерзостный окрик на боярина княжич выслушал от отца крикливый выговор с угрозой не допускать его больше на думы с боярами и воеводами.
        Княжич помнил, как в сенях перед дверью в думную палату Сергий благословил его без улыбки. Поцеловав руку Сергия, княжич вздрогнул, ощутив ее холод, а игумен быстро вошел в палату. Василий услышал его сухой голос «беседовать, княже, дозволь с глазу на глаз», после чего, толкаясь в дверях, из палаты начали вываливаться в сени дородные боярские телеса. Лица у бояр были недовольные - игумен из Троицы не пожелал выслушать на думе боярские разумения.
        Разговор князя с игуменом был долгим. Выйдя из палаты, они прошли на половину княгини. От застолья у нее Сергий отказался, сославшись на то, что на обратном пути ему еще необходимо побывать в Николином монастыре, да и в Мытищах неотложные дела. Князь начал было его уговаривать, но Сергий был непреклонен. А когда княгиня попросила его взять Василия с собой в обитель, на просьбу охотно откликнулся.
        Приехав в Николо-Угрешский монастырь, Сергий, выйдя из повозки, в обитель не зашел, не благословя растерянного игумена, отошел с ним в сторону, после этой краткой беседы лицо у того стало мокрым.
        Мытищи проехали под звонкий собачий лай без остановки. Отец Сергий продолжал молчать. Василий знал, что у него может внезапно измениться настроение, и надеялся, что его упорное молчание все же закончится.
        Василий был уверен, что Сергий ответит на все его вопросы, ничего не скроет. Ведь убедил же он князя в том, что Василий, наследуя княжество, не будет чувствовать себя потерянным, взяв в руки власть князя. Не будет сомневаться от незнания, как подать голос своевластия. Князь, внимая слову Сергия, поверил, что любое зерно мысли, кинутое в молодой разум, в свое время даст росток мудрости.
        Повозку потряхивало и мотало. Отфыркивались кони под всадниками княжеской сторожи. Сергий упрямо молчал и даже прикрывал веки, притворяясь дремлющим. Неожиданное громкое конское ржание заставило Сергия зябко пошевелить плечами. Открыв глаза, он потер руки и, взглянув на княжича, спросил:
        - Видал ли ты, Васенька, в обители изографа Даниила Черного?
        - Сам же водил меня в его келью глядеть его живописание.
        - Молодец, что все хранишь в памяти. Завтра поутру навести его и погляди, как рукопишет образ Богородицы. Светла у Даниила искра Божьего одарения.
        Сергий собрал на лбу морщины, что-то вспоминая, потом продолжал:
        - Сие приключилось еще перед Куликовым чудом. Святитель Алексий тогда жив был. Вот в ту пору довелось мне повидать искру одарения в молодом разуме. Давно было сие, не ведаю, жив ли тот, в ком она ютилась. Не угасла ли в нем эта искра из-за ратей и смут на Руси? А ведь вся Русь, Васенька, в таких искрах одарения.
        - О ком речь ведешь?
        - Отроком он был в ту пору годами тебя постарше, а вот как звался, позабыл я, Васенька.
        Синяя жилка на виске Сергия вдруг набухла, и старец, довольно улыбнувшись, воскликнул:
        - А ведь вспомнил! Андреем он мне сказался. И еще помню, что русоволос и широколоб. Покойный митрополит тако же признал в нем искру одарения. Образ ему, в Византии писанный, поновить дозволил. Видел я тот образ, на нем Андрей написал очи Христа, коими прежде Спаситель не глядел на Святую Русь. Вот ведь как. Сотворит человек чудо озарения на иконе, а сам в тень отойдет, а то и вовсе с житьем расстанется.
        - Так ты и не видал его больше?
        - Нет. Велел я ему обучаться иконописанию в монастыре, но не прижился в нем Андрей, да и в мирской жизни след его утерялся. - Старец вздохнул и добавил: - Не позабудь навестить Даниила.
        - Не позабуду. Как приеду, так и пойду.
        - Нет. Ты сходи поутру, когда солнышко в окне у Даниила краски на иконе озаряет. Чуть не позабыл! Батюшка на тебя, Васенька, мне жалился. Будто стал ты норов с узды спускать. Сказывал, что ты на знатного боярина на думе прикрикнул.
        - Согрешил. Не стерпел слушать, как одолеваемый спесью боярин зачал неумность казать, обеляя рязанского Олега за разорение Коломны.
        - Не стерпел, говоришь? И вдругорядь не терпи боярскую неумность. Радует меня, что ты только по виду смиренным растешь, тихим на голос. Видать, понял, что смиренность не в любой час житья надобится. Только помни про боярскую злопамятность. Спиной реже к ним оборачивайся.
        - О сем памятую. Бродя среди боярства, по сторонам в оба поглядываю. Досыта налюбовался, как оне кровь батюшке портят, а он и без того недужит.
        - Не забывай, что у бояр волчья повадка. Всех грызут, только друг друга милуют. В том и сила боярская. Сие тоже помни. Пригодится, когда бремя Руси возьмешь на плечи.
        - Отче, пошто рязанский Олег живет злобливостью?
        - Злобливость, Васенька, не беда, она во всяком человеке водится. Беда в его княжеской подлости. Князь Олег в ней иной раз с головой тонет, но даст Бог, уймется.
        - Давно пора его бранно унять. Мечом навек его зазнайство пришибить.
        - Из-за Рязани и так немало крови пролито. Батюшка твой доверил мне свое желание, чтобы словом Церкви урезонил сего себялюбца неугомонного по сотворению смут.
        - Поедешь в Рязань?
        - Всенепременно, вот только с мыслями о сем соберусь. Господь и в сем меня не оставит.
        Княжич после сказанного, склонившись, крепко прижался губами к холодной руке Сергия. Лицо Сергия разгладилось, ожило. Сергий воспринял порыв княжича как свидетельство его возмужания, как признак того, что Василий, приняв на себя княжение, не станет пугаться холеных боярских бород…
        3
        Ветер дует с реки. Нагоняет на Рязань табуны туч, сулящих ненастье. Из-за шелеста листвы в них в садах возле княжеского терема шумно. Новый каменный терем поставлен по приказу Олега - Тохтамыш после сожжения Москвы на обратном пути в Орду предал огню и Рязань.
        В это утро раньше обычного князь Олег поднялся с постели. Встав, надел ноговицы, а на рубаху накинул кафтан с воротом из соболиного меха с длинным блестящим волосом. Прошедшая ночь выдалась для князя никудышная. От дум, ворошившихся в голове, он долго не мог заснуть, а когда заснул, был разбужен собачьим лаем. Побродив по опочивальне и успокоив гневность перед иконами, он снова лег, но ломота в ногах отогнала сон.
        Лежа, князь раздумался об утренней тревожной вести из Москвы. Она про то, что московский князь Дмитрий собрал Боярскую думу, но по желанию отца Сергия беседовал с ним без бояр. Верный Олегу московский боярин намекал, что беседа касалась рязанского князя.
        Любые беседы князя Дмитрия с боярами об упорном нежелании Олега подписать докончальную грамоту с Москвой рязанского властелина не беспокоили. Олег медлил по двум причинам. Во-первых, он жалел, что пошел с Москвой на замирение, когда его рати потеснили в Коломне рати Москвы, а во-вторых, помнил строгий наказ Тохтамыша, не мириться с Москвой без разрешения на то Орды. Князь понимал, что неповиновение ханскому наказу может обернуться для княжества новой бедой.
        Весть о беседе Дмитрия с отцом Сергием заставила Олега встревожиться. Олег знал власть монаха над людским бытьем Руси, ведь именно он благословил Дмитрия на победу над татарами. Черная Русь, ее лапотная защита государства, почитала одоление Мамая за чудо, сотворенное Богом по молитвам отца Сергия Радонежского. Знал Олег и о том, что Сергий властью Церкви способен своим словом поднять Русь против Рязани. Тогда в одночасье рухнет основная цель жизни Олега, возмечтавшего подмять под свою руку Московское княжество и стать великим князем.
        Олег хранил в памяти все попытки уничтожения власти Дмитрия, вступал против него в тайные сговоры с Ордой, с Литвой, с удельными князьями, с боярами в самой Москве, но удача была не на его стороне. Последний сговор с московскими боярами закончился нападением на Коломну. Олег надеялся поднять смуту в Москве против Дмитрия, но и эта попытка взять власть была неудачной. Даже старший сын Олега пошел против отцовской воли, выглядев себе суженую в семье самого князя Дмитрия. Олег в этом поступке усмотрел худое для себя знамение, резко беседовал с сыном, но натолкнулся на его непреклонное нежелание отказаться от сватовства. Княгиня Ефросиния оказалась на стороне сына.
        Князь открыл окно, кинул взгляд на простор реки, на тучи, ползшие по небу, отвернувшись, заметил на аналое из орехового дерева раскрытую книгу в красном сафьяновом переплете. Она называлась «Шестоднев» и представляла собой перевод греческого «Эскамерона», писанного в Царьграде Георгием Писидой.[13 - Писида Георгий - византийский поэт, диакон Софийского собора; жил при императоре Гераклии (610 -641). Его поэма о сотворении мира «Hexahemeron» («Шестоднев») была в 1385 г. переведена на славянский язык Дмитрием Зографом, с XVI в. включена в азбуковники и Макарьевские Четьи-Минеи.] В Москве ее переводчиком был дьяк митрополита Киприяна Дмитрий Зограф, назвавший свой перевод вторым наименованием - «Премудрого Георгия похвала к Богу о сотворении всея твари». Перевод был сделан только в прошлом, 1385 году, а список с него прислан Олегу, как одарение, все тем же дружком, московским боярином. Олег читал «Шестоднев» медленно. Замысловатость слога заставляла прерывать чтение и задумываться, а иные страницы перечитывать, чтобы запомнить написанное. Князь вновь повернулся к окну, долго смотрел, как по Оке под
парусами плыли, зарываясь в бурунах, струги. Вновь подумал об отце Сергии, утешая себя тем, что монах вряд ли согласится помочь Москве замириться с Рязанью. Сам митрополит не уважил просьбу Дмитрия и отказался быть миротворцем. Киприан правильно рассудил, зная, что Олег ему не подчинится и перед Церковью гордыню не надломит. Олег вспомнил о боярине Нюхтине, пожалев, что нет возле него верного друга и советника, которого удушили в Орде подосланные ханом злодеи. Пострадал боярин за то, что утаил малую толику золота из рязанской дани Орде. Олег, сокрушаясь, подумал, что Нюхтин обязательно бы разыскал путь к тайне беседы Дмитрия с монахом. У Нюхтина по всей Руси были уши. Без его успокоения и советов князю хлопотно, а порой даже тревожно.
        Дверь в опочивальню распахнулась - вошел княжич Родослав и поприветствовал отца, сообщил с порога:
        - Игумен Сергий из Троицы в Рязань жалует.
        - Чего кричишь? Кто весть о сем подал?
        - К нашему епископу монах верший пригнал. Соборный протопоп велел тебе о сем немедля поведать.
        Шагнув, князь натолкнулся на столец, ударил колено и отшвырнул его в сторону ногой.
        - К кому Сергий жалует, ко мне или к епископу?
        - Не знаю.
        - Так ступай, выспроси все у протопопа, а не скажет, самого епископа попытай. Дознавшись, ко мне поторопись. Ступай.
        Родослав, отвесив поясной поклон, вышел, шумно прикрыв дверь, а князь устало сел на постель и прошептал:
        - Весть-то из Москвы оправдалась. Неужли ко мне жалует монах? Отврати, Господи…
        4
        Уже три дня, как живет в Рязани, в палатах епископа, московский гость - игумен Сергий из Радонежа. Князь видит его в соборе, когда тот смиренно молится в толпе прихожан. Известно князю, что Сергий бродит по Рязани, пытливо всматриваясь в житье города. И до сей поры ничего не знает Олег о причинах приезда монаха. Олег не любит загадок. Он любит ясность во всем, даже когда она таит для него неприятность.
        Князь приказал Родославу узнать, по какой надобности Сергий в Рязани, если не в гостях у князя, но старания Родослава не увенчались успехом. Епископ сам терялся в догадках о том, каковы причины приезда нежданного гостя. Епископу известно, что Сергий из-за пустяков свой монастырь не покидает. А если он появляется в том или ином уделе, то среди духовенства и монашества начинается переполох, потому все они в потемках своего разного житья частенько запутываются в той или иной греховности.
        Сегодня утром Олег решил послать Сергию приглашение на трапезу, чтобы, свидевшись с монахом, успокоить свою тревожность. Сказал князь о намерении княгине Ефросинье, а она советовала не делать этого, опасалась, что Сергий, не приняв приглашения, нанесет князю обиду. Решили ждать, когда Сергий сам подаст о себе весть.
        5
        Осеннее вёдро внезапно сменилось ненастьем.
        После заката ветер расстелил над Рязанью плотную облачность. С ночи заморосил дождь, а на рассвете он разошелся в полную силу.
        На шестой день жизни в Рязани отец Сергий после обедни вышел из собора и смешался с толпой, обходя лужи под поклевами дождя, дошел до княжеского терема. Встреченный в сенях князем и княгиней, благословил их, не дав поцеловать руку, прошел с Олегом в думную палату.
        Перешагнув порог палаты, Сергий остановился, удивленный ее убранством. Его взгляд не смог разом воспринять ярких красок: ковры висят на стенах, увешанных щитами и мечами, ковры лежат на полу, укрывают пристенные широкие лавки, столы и стольцы - под скатертями и чехлами из аксамита вишневого цвета, печи - в поливных изразцах. Киот из орехового дерева украшен искусной резьбой. От помигивания огоньков в лампадах на золоченых и серебряных окладах икон, на самоцветных камениях и жемчугах вспыхивают блики.
        Глядя на убранство палаты, Сергий подумал, что хоть татары нещадно и пустошат Рязанское княжество, но, видимо, недаром на Руси молва идет про князя, скрывшего избыток золота в тайных местах заболоченных заокских лесов, до которых никогда не дотянутся руки Орды.
        Подойдя к киоту, Сергий трижды осенил себя крестами, трижды поклонился, повернулся и, отвесив поклон князю, произнес:
        - На земле Рязанской, обороняемой твоей десницей, Господь благословил меня свидеться с тобой, княже!
        Князь в ответном поклоне коснулся рукой пола, проговорил:
        - Да будет мне радость от встречи с тобой, отче!
        На серой рясе монаха, опоясанной широким кушаком из фиолетового оксамита, выделялась серебряная цепочка с кипарисовым наперстным крестом, подаренным патриархом Филофеем в год, когда он подал игумену совет завести в монастыре общинножитие.
        Олег, глядя на Сергия, не мог отвести глаз от его лица, будто омертвелого от спокойствия и суровости.
        Князь молча наблюдал, как Сергий вымерял шагами палату, пытливо осматривал всякую вещь, попадающую ему на глаза, с особенным вниманием всматриваясь в иконы. Неожиданно Сергий остановился у стола, открыв один из ларцов, стоящих на нем, достал из складок рясы свиток с висевшими на шнурах печатями и, положив его в ларец, закрыл крышку.
        Гость и хозяин молчали. Будто жалели нарушить тишину палаты, в которой даже тихо сказанное слово звучало как в колоколе. Оба молчали намеренно. Оба выжидали, кто же начнет беседу.
        Князь чувствовал себя растерянным и сознавал, что именно ему, как хозяину, необходимо прервать молчание, спросить Сергия о самочувствии, узнать, пришлась ли ему по душе Рязань, все ли по нему в подворье епископа, и не нужна ли какая-нибудь помощь князя, но не мог найти надобных слов.
        Сергий видел, как молчание натягивало нервы князя, как стрела тетиву тугого лука, но продолжал выжидать, понимая, что Олега словесным посулом Божьего гнева не напугаешь. Он не схож с теми князьями, которых Сергий волей Церкви приводил к подчинению воле московского князя Дмитрия. Ростовского князя, буяна и бражника, помогла сломить его собственная злобливость, сменяемая слезливостью покаяния, нижегородского князя Сергий надеялся привести к послушанию.
        Сергий и сам волновался, видя надменность Олега, но зная, что ему надлежит быть спокойным, чтобы на его лице всякий мускул был в окаменелости, подчиняясь воле, а не чувствам. В спокойствии Сергия - сила его воли, закаленной в кузницах великих бед, пережитых Русью за годы его жизни.
        Олег боялся спокойствия Сергия, его нельзя шугануть окриком спесивого боярина, не заставить, ударив кулаком по столу, сказать всю правду о цели своего прихода. Князь чувствовал, что монашеское смирение Сергия прикрыто кольчугой скрытой гневности, а ее не всяким взмахом меча можно рассечь.
        Олегова хитрость, помогавшая ему водить за нос ханов, литовских владык, могла столкнуться с такой же хитростью монаха, у которого все человечье подвластно студености трезвого разума, а в хитрости Сергия князь не сомневался. Олег понимал, что монах не без умысла положил в ларец неведомый свиток, не обмолвившись о нем ни единым словом. Это ли не хитрость, от которой у князя по спине пробежали мурашки.
        Взгляд Сергия поймал нужное мгновение - Олег, зажав в кулаке клин бороды, готов был нарушить молчание, но монах, опередив его, кинул под ноги князя слова, от которых он застыл на месте.
        - Московский великий князь дослал меня к тебе, великий князь рязанский, дабы помочь тебе осилить свое упрямство и выполнить данное тобой обещание на вечный мир с Московским княжеством.
        Услышав сказанное, князь остался доволен: он ждал от Сергия принижения, но монах был предельно почтителен, величал его великим князем, не умалив достоинства. Однако еще не прошло это чувство признательности, а Олег вдруг понял, что встреча не принесет ему радости и беседа будет тяжелой.
        - Аль только я упрямец? - спросил князь, но голос его от волнения пресекся. Откашлявшись, князь прошелся по палате и теряя самообладание, остановился перед Сергием и резко спросил:
        - Чего надобно от меня князю Митрию?
        - Чистоты твоей совести.
        - А у него самого она чиста?
        - О сем сам его спросишь, когда выкинешь из-за пазухи камень злонамерения против Дмитрия, коего Русь почитает за защитника ее единства. Того единства, от коего ты, княже, ублажая свою гордыню, до сей поры сворачивал в сторону, почитая свой удел не кровной землей Руси.
        - Верно! Деял сие, но не из-за гордыни. Отказывался признавать главенство Митрия над Русью. Сам своим разумом стремился сплотить удельную Русь воедино, но под моей рязанской десницей, под моей княжеской волей, но не под властью Москвы.
        - Ты вельми лукав, княже, ежели почитаешь себя достойным сплотить воедино Русь, кою до сей поры помогал разорять всем ворогам. Давай вспоминать, что сделал для Руси. Все, что замышлял, ради исполнения своего желания - стать московским князем.
        - Отче!
        Сергий поднял ладонь, останавливая князя, и, вздохнув, опустился на столец подле стола с ларцами, указав на свободное место, попросил:
        - Сядь, княже! Утихомирь гневность. Да простит меня Господь, что пришел сказать тебе всю правду, темную, сотворенную тобой правду, коей удручаешь Русь. Взял я на себя мирскую смелость, позабыв свое иноческое смирение, только потому, что всякое сказанное слово о тебе будет мной сказано ради Руси. Сделай милость, княже, сядь возле меня да зажми гнев в кулак и постарайся отыскать в памяти все сотворенное не на благость Руси.
        Олег не сел на столец, указанный монахом, а, прислонившись спиной к изразцам печи и сдерживая гневность, смотрел на Сергия, сощуривая веки до щелок, и, подчинившись спокойствию гостя, опустился на лавку возле печи.
        - Чую, поучать зачнешь?
        - Поучать надо поступками, а не словами. Без ошибки скажу, княже, что ты ни единого поучения отца с матерью делом не удосужился претворить в жизнь. А ведь они обучали тебя жить разумом и совестью ради Руси. Но ты пренебрег их обучением.
        - Отче Сергий, говоришь со мной не с должным почтением! Пошто забываешь, что беседуешь с князем, не звавшим тебя в гости?
        - Сие верно. Не званым я пришел в твой дом. Руси понадобилось, чтобы свиделись с тобой в первый, но не в последний раз.
        - Услужая князю Митрию, по его наущению явился ко мне.
        - Услужая Руси, коей тошно глядеть на твое лихое властолюбие.
        - Я хозяин в своем уделе, Господом благословленный.
        - Господь не видел, когда ты из татарских рук принял ярлык на княжение в Рязанском уделе.
        - Властвовал и буду властвовать в нем по своему наитию!
        - А пошто не по разуму с молитвой? Ведь и у тебя он водится?
        - Смеешь ли сие мне высказывать?
        - Смею!
        Сергий встал, князь поднялся следом за ним. Оба смотрели друг на друга, прищуривая глаза, и был во взгляде собеседников холод. Сергий сказал спокойно, но настойчиво:
        - Слушай, княже. Смею все тебе сказать за твою тугу, коей одариваешь Русь, не в силах достичь в ней для себя возвеличения. Забываешь, что меч губит многих, но еще больше губит злой язык. А ты, князь, на язык зловреден. Вспомни, как поносил московского князя перед Ордой, добиваясь княжения в Москве. Но князя Дмитрия своим поношением словесным до сей поры не сгубил, и только потому, что совесть его чиста перед Русью. Дмитрий не гонит тебя с удела. Он только хочет вразумить тебя, чтоб ты свое корыстное властолюбие употреблял не супротив Руси вкупе со всеми ворогами, коим животворность ее не надобна. Аль не ты, князь, молясь Христу, старался помогать ханам зорить Москву? Неужли позабыл, как клятвенно обещал хану свою помощь ратной силой, когда Бегич вел орду на Москву и был остановлен на Воже?
        - Не по своей воле творил сие! Хан принудил дать согласие на помощь, пригрозив за неповиновение опустошить удел. Но я все же ослушался! Не помешал Митрию осилить Бегича на Воже!
        - Но за двурушничество схлопотал от татар благодарность. Мамай, желая отомстить Москве за Вожу, не дойдя до нее, залил кровью твое княжество. А теперь вспомянем о чуде на Куликовом поле, на котором свою кровь не пролил ты со всей Русью, сызнова стал предателем.
        - Будет!
        Крикнув, князь схватил столец и, будучи вне себя от гнева, ударил его об пол. Столец с треском разлетелся на части. А князь, побледнев, попятился к стене, увидев, как Сергий шагнул к нему.
        - Еще не все, княже, услыхал от меня о своей житейской подлости, - сказал монах, повысив голос. - Вспомни, как, спасая свое благоденствие в уделе, помог ордам Тохтамыша? Хан не заставлял тебя угождать ему. Ты сам указал ему брод через Оку. Было сие. Тохтамыш предал Москву разорению и пожару. Но Господь и на тебя навел кару за предательство - хан в благодарность за услугу опустошил твою Рязань. Аль не подлость совершил, когда напал на Коломну в надежде, что твои дружки, бояре московские, поднимут смуту против Дмитрия и возведут тебя на княжение на Москве. Тебя, рязанского князя, коего Русь все голосистее величивает оборотнем! Молчишь? Пошто не заставишь дерзновенного монаха замкнуть уста? Пошто не зовешь сторожу, чтобы меня кинуть в поруб да посадить на цепь, как сажаешь всех, кто супротив твоего правежу в уделе?
        Закашлявшись от волнения, Сергий подошел к окну, растворив его, стал жадно вдыхать воздух. В тишине палаты был слышен только торопливый плеск дождя. Отдышавшись, Сергий прошелся по палате и вновь заговорил:
        - Открою тебе, пошто вели с тобой худую беседу. Князю Дмитрию надобно, чтобы ты не жил со слепым сердцем при зрячих очах. Чтобы носил Бога не в себе, а в правде своей жизни, нужной Руси. Чтобы немедля утвердил своим честным согласием докончальную грамоту о замирении с Москвой. Срок для раздумий даю тебе короткий, как хвост воробья.
        - Что сотворишь, ежели не соглашусь на замирение?
        - Сказ мой о замирении выполнишь, княже.
        - Что сотворишь, ежели не выполню? Церкви в уделе начнешь запирать?
        - Охота тебе услыхать мой ответ?
        - Сказывай.
        - Церкви в уделе закрывать не стану! Но в твоем соборе с амвона скажу православным, что их удельный князь, Олег Иванович, враг Руси и при сем более поганый, чем Орда. Мне Русь поверит, как поверила, что Христос, Сын Человеческий, услышав мои молитвы, благословил рать Дмитрия осилить татар на Куликовом поле.
        Олег, окаменев, стоял со сжатыми кулаками.
        - В ларце лежит свиток докончальной грамоты о замирении твоем с Москвой навек. Прочти ее со вниманием. Согласие твое услышу за завтрашней обедней.
        - Отче Сергий, выслушай.
        - Согласие твое услышу завтра после Херувимской!
        Сергий, повернувшись к иконам и перекрестившись, торопливо вышел из палаты. Олег опустился на скамью, сжав голову ладонями. Вновь стал слышен торопливый плеск дождя. Перед иконами в лампадах мигали живые огоньки…
        Глава шестая
        1
        В Новгороде осень.
        Андрей Рублев, вернувшись в город из своих странствий, живет в Зверином монастыре. Когда объявился в нем, привез игумену грамотку от матушки Рипсимии.
        Старец Исидор, прочитав просьбу Рипсимии обогреть заботой раба Божьего Андрея, достойного человека с искрой в разуме, просимое выполнил. В монастыре Андрея одарили теплом келии и дали возможность зарабатывать на хлеб с солью живописью, выполняя монастырские заказы…
        Утро с холодком от обильной росы. В церквах отошли обедни, и рокот колокольной меди стих.
        На Великом мосту через Волхов, прижавшись грудью к бревенчатым перилам, Андрей Рублев слушал голос Новгорода. Человечья жизнь вокруг него горланила на все лады всплесками смеха от задиристого острословия, выкриками бесстыдной брани, бабьими охами и ахами и шепотками со словами молитв. В житейскую голосистость вплетались храпы коней, скрипы телег, дробный стук конских копыт на мостовых плахах в щадринах,[14 - Щадрина (или щедрина) - следы от оспы на лице.] выбитых шипами подков.
        Он только что отстоял обедню в храме Спаса на Ильине, перед глазами все еще были образы, написанные Феофаном Греком и приковавшие к себе его внимание. С первого взгляда его поразила необычайная манера живописца, то неоспоримое мастерство, с которым он, безбоязненно обращаясь с прописными истинами иконной живописи, их не искажает и в то же время выявляет свое творческое устремление выразительностью написания задуманных им характеров пророков, столпников и праотцев. Андрей настойчиво изучает творения Феофана, и ему уже почти ясно, какими познаниями, какой смелой рукой обладает прославленный живописец из Византии.
        Сегодня Андрей, вслушиваясь в напевы богослужения, смотря на Феофаново творение, так и не смог освободиться от мучительных раздумий, порожденных недавней встречей с потерянным житейским счастьем. Прежде чем вернуться в монастырь, он пошел в гущу людской жизни, остановился на Великом мосту, с которого любил смотреть на каменное величие Новгорода. Сегодня он предстал в оправе осенней природы. В Детинце за каменной стеной, сложенной из валунов и плит известняка, горят богатырские шлемы куполов Софийского собора, а напротив, за рекой, лежит Ярославово дворище.
        Смотрит Андрей на реку, провожая взглядами плывущие по ней ладьи, ушкуи и плоты, а тяжелые мысли не уходят, не боятся шума города.
        Судьба одарила его находкой утерянного счастья. Повидал он Аринушку, избавил рассудок от гнетущей неизвестности о ее судьбе, но, найдя любимую, снова потерял. На этот раз встал меж ними стеной монашеский обет.
        Каменея от горя, Андрей привыкает к сознанию, что сила его любви не способна воскресить монахиню Ариадну к мирской жизни. Монастырь не вернет ему любимой Аринушки. Только в памяти будет храниться, пока он жив, все, что было ими пережито, и никакая, даже Божественная, сила не сможет отнять этих воспоминаний. Дал он монахине Ариадне клятвенное обещание хранить память об их таком коротком счастье, понимает Андрей, что и сама она живет памятью, и даже ряса не мешает ей помнить об Андрее.
        Наказала она Андрею служить вере Христовой помыслом живописца, украшая иконами безотрадную жизнь Руси. Просила Аринушка помнить, что ее молитвы будут хранить его от беды. Верила она, что ее молитвы помогут ему не потерять данный свыше дар живописца, укажут торные тропы в житье и в труде. Дал он ей слово, что будет жить правдиво и смело, будет верен той смелости, которая позволила ему заново переписать очи Христа на древней византийской иконе.
        Каждое слово, услышанное в монастыре от монахини Ариадны, стало для Андрея заветом его жизни.
        Прожил Андрей в монастыре две недели, видясь с Ариадной и игуменьей Рипсимией.
        Однажды в ненастный вечер Аринушка позволила себе последний раз забыть о монашеском обете и рассказала о самом страшном годе ее жизни. После этого рассказа Андрей узнал, отчего голову его любимой покрыла седина, которую он увидел, когда Ариадна поправляла съехавший апостольник. В тот вечер Аринушка, обливаясь слезами, вновь прошагала тропой давно пережитого. Рассказала, как, уплыв на лодке из вотчины, ютилась в лесу у бортника Досифея, а когда до нее дошла весть, что баскаки ищут ее по всей Руси, она, уже чувствуя, что беременна, глухими путями подалась в Литву. Будущее материнство озарило ее жизнь радостью. Проходили месяцы счастливого ожидания появления на свет ребенка, зачатого от Андрея. Но девочка родилась мертвой. С материнским горем боярыня вернулась из Литвы на родную землю через год после Куликова побоища. Скрытно жила в вотчине Хрисанфа Строганова. Узнала и о гибели брата в Орде, и о том, что Мамай удушил хана, отнявшего у нее счастье, но вот только об Андрее ничего не смогла узнать. В полном отчаянии ушла она в монастырь, приняв постриг. Лишь спустя годы ей была дана возможность еще раз
повстречаться с утерянным мирским счастьем…
        Плывут по реке среди лодок и плотов отжившие летние листья. Смотрит на них Андрей с моста, без успеха стараясь отвлечься от нерадостных воспоминаний.
        2
        Не по-осеннему светит яркое солнце. А ветер студит его тепло, гонит по небу облака косяками белых коней. Мечется ветер по роще, проносится торными тропами, по одной из них идет старик в синем плаще на голубой подкладке. Ветер раскидывает полы плаща, похожие на крылья, и кажется, будто большая синяя птица старается взлететь, но у крыльев нет силы оторвать ее от земли.
        Этот путник - прославленный живописец из Византии, именитый житель Новгорода Феофан Грек.
        Старик дороден, но ходит легко, при ходьбе выдвигая вперед правое плечо, будто отстраняет им на пути препятствие. Горбатый нос клювом нависает над пухлыми губами. Над глазами топорщатся кустистые брови. Смуглое лицо в морщинах, и в каждой из них скрыты следы тех или иных покойно или тревожно прожитых лет.
        Девять лет назад Феофан, уже имея славу великого живописца, повстречался в Кафе с новгородским купцом Венедимом Мохоногим и услышал от него приглашение московского митрополита Алексия поселиться на Руси, дабы своим живописанием одаривать лепостью христианскую церковь.
        Купец был красноречив, уверял византийца, что перед его иконами, привезенными из Византии, молятся в Москве, Новгороде, Владимире. Феофан, достаточно наслышанный о Руси, задумался о заманчивом предложении, размышлял, следует ли ему покидать Византию, где у него становилось меньше возможностей воплощать свои замыслы.
        При каждой новой встрече Мохоногий продолжал уговоры, звал настойчиво, соблазняя богатством Новгорода. Говорил о его многочисленных храмах, стены которых могли бы быть украшены росписями Феофана. Живописец тем временем расспрашивал византийских купцов, бывавших в Новгороде и на Руси, и, уверившись в правдивости заманчивых посулов новгородца, решил отправиться на Русь.
        Феофан прибыл в Новгород в тот год, когда в Москве перестал дышать звавший его митрополит Алексий. Появившись в городе легенд и преданий, Феофан, украсив своей вдохновенной живописью храмы, через восемь лет стал его новой легендой.
        Прожив первые два года немым из-за незнания языка, Феофан вслушивался в речь новгородцев и, поражаясь ее напевности, упорно учился говорить. Его упорство увенчалось успехом - он начал общаться с людьми, обходясь без толмачей и все меньше и меньше коверкая слова. Удивляя новгородцев, Феофан открыто восхищался творчеством неведомых живописцев прошлого. К неудовольствию богатых заказчиков категорически отказывался заменять древнюю роспись своими творениями. Весть об его отношении к новгородской древности быстро привлекла к нему внимание местных живописцев. Появились ученики, с которыми он щедро делился знаниями и опытом, с радостью наблюдая, с каким жадным стремлением они старались постичь мастерство.
        Подавая о себе вести друзьям, оставшимся в Византии, живописец писал, что Русь становится для него второй родиной. Феофан близко к сердцу принимал любые новгородские сполохи гнева. Он жил всем, чем жил город, и только в минуты усталости или когда не ладилась работа над новыми образами и что-то не удавалось, он начинал думать о Византии, бывало это и зимой, когда он мерз от новгородской стужи.
        Проходили годы. Феофан украшал храмы Новгорода. Его радовало, что здесь он признанный мастер, что его ученики стараются не забывать его заветы. Он был счастлив - Новгород дал ему возможность творить, а его ученики, с которыми он делился своим мастерством, приняли его подарок и уже творили свою живопись, удивлявшую смелой красочностью. Феофан видел, что в иконах учеников его заветы не только начинают жить в иных красках, но поражают исполнением. Единственное, что огорчает Феофана - это усталость и сознание того, что скоро он утратит силу мастерства, которую отнимет старость.
        Сегодня после осмотра нового храма, который ему поручено украсить живописью, Феофан навестил рощу, сюда не дотягиваются бревенчатые лапы новгородских улиц, и он привык здесь осмысливать, обдумывать новые замыслы. Ходит он среди белостволых берез, будто среди мраморных колонн. Ветер раскидывает полы его плаща, и всем, кто видит Феофана, издали он кажется большой синей птицей, неспособной оторваться от земли от бессилия крыльев…
        3
        Снегопад в Новгороде начался вечером, когда стих колючий ветер, оставив о себе память, - сухой, легкий мороз.
        В хоромах купца Венедима Мохоногого теплынь, в трапезной пахнет медом и воском.
        На столе, покрытом алой скатертью, чары, сулеи с медами и кувшины с квасами. Среди них в свечнике горели свечи, помогая лампадам высветлять темноту.
        Пальцы певшего баяна щипали струны гуслей, и они звенели серебряными колокольцами. Сочный голос певца лился свободно. Его проникновенно выпеваемое сказание про победу над Мамаем слушали гости и хозяин.
        Шесть лет назад по наказу новгородских кузнецов Степан с Ручья подался с двумя товарищами к московскому князю Дмитрию, вез в дар мечи и кольчуги, которые кузнецы Новгорода выковали для княжеской дружины. Посланцы подоспели в Москву ко времени - сила Руси двинулась на спор с Мамаем. Кузнецы пристали к ней.
        Товарищи Степана с поля не вернулись, и он воспевал их славную погибель за Русь в той битве, где новгородские кузнецы кровью спаяли свое единство со всей Русью. Однако не всем в Новгороде по душе сказания Степана, ведь боярский Новгород все еще в стороне держится от Великой Руси. Но Степан не тужит - боярская спесь ему не велика помеха, а те сказания, что он поет, остаются в памяти людей.
        Слушает пение Феофан Грек, закрыв глаза, а напротив него, прислонившись к стене, внимает певцу хозяин дома. Возле изразцовой печи весь обратился в слух игумен Зверина монастыря, старец Исидор, обликом похожий на столпников, которых на стенах храмов пишет Феофан Грек. На лавке, укрытой медвежьей шкурой, рядом с игуменом пристроился Андрей Рублев. В купеческий дом Андрея привез Исидор, чтобы тот мог увидеть живописца, творения которого ошеломили Андрея.
        Андрей доволен, что повидал Феофана, слушал за трапезой высказанные им мысли и не спускал глаз с его рук, способных создавать живопись, от которой у Андрея порой перехватывало дух.
        Степан пел, а слушатели каждый по-своему воспринимали глубину выпеваемых слов.
        Вздрагивая от каждого Степанова слова, Андрей вновь мысленно переживал виденное им на Куликовом поле.
        Степан пел о шествии воинства к Дону. А память Андрея податливо воскрешала все пережитое. Он будто наяву видел тучи пыли, поднятые шагами воинства, слышал цокот конских копыт, людское дыхание, походившее на шквалы ветра. Воинство шло хмуро, с горделивым молчанием, а впереди колыхалось полотнище княжеского черного знамени с вышитым золотом ликом Христа.
        Долог, утомителен, голоден был путь, коротки передышки. Переправы через реки Москву, Оку, Осетр застилали туманы. Наконец берег Дона, за которым уже нет земли Руси. Князья с воеводами спорят, идти ли воевать за Дон или стоять на его берегу и ждать похода врага. Он уже близко. Решение идти за Дон приходит нежданно. Монахи Пересвет и Ослябя привозят от Сергия Радонежского грамоту, в которой рукой игумена прописано напутствие с благословением идти вперед навстречу врагу, чтобы не погасить в воинстве пламенного стремления к победе. Броды через Дон найдены. Для пеших наведены мосты. Андрей в рядах Московской рати Большого полка.
        Воинство и Орда сошлись. Битва началась поединком инока Пересвета с печенегом Челубеем. Застучали мечи о щиты.
        Степан поет о победе. О бегстве татар. О поисках среди раненых и мертвых князя Дмитрия. Андрей будто и сейчас слышит, как серпуховской князь Владимир во весь голос кричит: «Дмитрий!» На залитом кровью поле молчат мертвые, стонут раненые.
        Напряженно вслушивается в песню Андрей, с трудом усмиряет мятеж сердца. Он знает, что князь Дмитрий жив. Знает, что в его доспехах принял смерть Бренк, которого князь вместо себя поставил под свое черное знамя с ликом Христа. В памяти Андрея на Куликовом поле сумерки прожитого дня и победа Руси.
        Степан замолчал, в трапезной наступила тишина. Вспугнул ее глубокий вздох Феофана, стремительно подошедшего к Степану, обнявшего певца и с горячностью произнесшего:
        - Спасибо!
        Выпустив из объятий певца, Феофан взволнованно заходил по горнице и, встряхивая головой, громко заговорил:
        - Я все понял, о чем пел Степан, и по-новому осознал подвиг Руси, когда она выпила первый глоток победы, изранив, но не добив врага.
        От слов Феофана по спине Андрея пробежал холодок. Он с удивлением смотрел на иноземца, не веря, что тот способен так чутко воспринять и осознать в чуде, случившемся на Куликовом поле, то, что даже не всегда понятно всякому русичу.
        Остановившись у стола, Феофан налил в чару из сулеи мед и подошел к Степану.
        - Выпей со мной за твое здоровье.
        Степан с поклоном принял чару. Феофан осушил свою чару до дна, сказал с грустью:
        - Твое сказание как мольба о покое для Руси. Ты умеешь заставить слушать и верить в истину слов. Это должно тебя радовать. Тебе дан дар смягчать чужие черствые души. Я люблю слушать баянов. Слышал почти всех поющих в Новгороде, но ты среди тех, что я слышал, а я слышал многих, ты, Степан, - первый. Ты мастер, такой же мастер, как я.
        Помолчав, Феофан повернулся к хозяину:
        - Благодарю за то, что всем нам подарил сегодня радость.
        - Какую?
        - Услышать сказание, спетое Степаном. Сегодня я снова вспомнил, что в год, когда пролилась кровь на Куликовом поле, я заканчивал роспись Спаса на Ильине и не думал о ратном подвиге Руси за Доном. Тогда я утверждал свое бытье в малопонятном мне Новгороде и был что немой. Знаете ли вы, что Русь умеет согревать души даже только памятью о ее житейском страдании? Вряд ли вам понятна радость византийца, согретого людским теплом в студеной Руси. Вот и нынче мне радостно в твоем доме, мой верный друг, и хотя на воле валит снег, вестник новой долгой зимы, мне тепло рядом с вами.
        Замолчав, Феофан, осмотрев полумрак трапезной, спросил:
        - А где Андрей?
        - Здеся, - ответил Андрей из темноты.
        - Потерял тебя. Скажи, где народился?
        - Труд жизни принял в Суздальской земле.
        - Слышите, как ответил? Истину сказал Андрей. Жизнь на Руси - труд, и не всем под силу его одолеть. Мечтаю повидать всю Русь. Прежде всего Москву. Это моя давняя мечта. Как знать, сбудется ли она. Кто поможет старику ее осуществить?
        - Аль не зовут тебя в Москву митрополит и князь?
        - Зовут. Но старость, Венедим, на пятки наступает.
        - А ты от нее отмахнись, как отмахиваешься от тоски по Византии.
        - Легко говоришь, не сведя знакомства со старостью, но знакомства этого тебе не миновать.
        4
        В предутренний час Москва стынет на декабрьском морозе. В Кремле в княжеских хоромах в окне свет. Тусклый свет. В оконницах промерзла слюда.
        Из-за вести, полученной из монастыря в Новгородской земле от монахини Ариадны, бывшей в миру Ириной Хмельной, долго не могли князь Дмитрий с княгиней Евдокией успокоиться. Вспоминали добрым словом и не радовались, что укрылась в монастыре. Евдокия любила Ирину и тревожилась о ее судьбе, и князь был доволен, что у жены стало меньше одной заботой.
        Княгиня уснула, а князь, чтобы не тревожить ее сон, ушел в светлицу, в которой частенько коротал ночи, когда его донимала докучливая бессонница. Завелась она у Дмитрия после разорения Коломны рязанским Олегом. И теперь от малейшего расстройства его начинало беспокоить сухое покашливание, а потом появилась тупая боль в груди, которая преследовала князя после того, как на Куликовом поле от удара вражеского копья он в беспамятстве рухнул с коня, ударившись грудью о землю.
        Горит в светлице свеча. Ходит князь из угла в угол, заставляя свечной огонек склоняться из стороны в сторону. Доволен Дмитрий, что вовремя ушел из опочивальни, иначе разбудил бы жену. Бережет ее покой. Хлопотной у нее задалась супружеская и материнская жизнь - одолевают тревоги за мужа и детей. Сыновья обзавелись характерами. Старшие оба властолюбивы и упрямы, а главное, вспыльчивы, да и мыслят обо всем по-разному, не находя общего языка между собой.
        Василий рассудочен, он не быстродум, до всего сам находит разумение, горячность со злобливостью старается сдерживать, не лишен мягкости и даже нежности. Василий правдолюбец, а это его скоро очерствит, а ведь ему быть на Москве князем. Правда, Москва с червивым боярством уже имеет зуб против Василия. Он - на бояр, а они на него косо поглядывают. Боярам люб Юрий. Тот внешностью во многом схож с Василием, только в волосах меньше медного отлива, да и на лицо младший сын пригож. Отличает Юрия скрытность - радость и обиды носит в себе тайно. Норов выявляет, не сдерживая колючесть слов, а главное - водится в нем зависть. В детстве братья дружили, но дружба оборвалась, когда Юрий осознал, что Василий будет преемником отца.
        Дмитрий только совсем недавно заметил братскую враждебность, винил себя, что проглядел момент, когда она завелась. А все потому, что мало времени у него для семьи. Мать тоже не заметила, как братья стали соперниками. Но бояре все углядели, и, благодаря их стараниям, между братьями все чаще начали возникать горячие споры, иной раз из-за сущих пустяков появлялся и холодок в глазах, и сжимались кулаки.
        Блюдя княжество, Дмитрий сумел утихомирить уделы, словом Сергия Радонежского обуздал Олега Рязанского, на Орду теперь смотрит без опаски, бояр научил в голос читать Верую, но в семье проглядел трещину, а в нее вползла смута и сшибла лбами княжеских сыновей.
        Митрополит Алексий предупреждал князя о том, что княжичи нужны боярам для исполнения своих замыслов, и оттого они будут разжигать меж братьями вражду.
        Алексий завещал князю жить своим умом, а со всеми сомнениями обращаться к Сергию Радонежскому. А поймет ли его отцовскую тревогу Сергий? Он крестный отец Юрия, хотя обоих княжичей одаривает вниманием и заботой, не без дальновидного замысла советовал именно Василия обучать княжению.
        Горестна Дмитрию смута между сыновьями. Он понимает, что ее надобно погасить. Но любой неосторожностью можно беду не изжить, а углубить ее неизживность. Может, в самом деле подошла пора сказать о смуте в семье Сергию и просить помочь? Но как он решит погасить эту смуту, когда ядро разлада братьев в том, кому из них встать на место отца.
        Надо действовать. Не хватало того, чтобы весть о смуте братьев расползлась по Москве, чтобы о ней дозналась Орда. Нет, не быть смуте между братьями. Ждать больше он не будет, завтра же призовет Сергия. Да, именно призовет, а не поедет к нему, ведь он московский великий князь, да и любой его отъезд из Москвы - повод для досужих разговоров боярства.
        Приняв решение, князь успокоился. Скоро рассвет. Утро наступать будет медленно. Декабрьские ночи долги, как дальние дороги.
        5
        Над Москвой ясное морозное утро.
        В церквах отпели обедни.
        Солнечный блеск сквозь слюду окон в малой трапезной княжеских палат накидал на ковры на полу полосы лучей, как будто соломинки из раструшенного снопа. От веселого света в горнице с ароматом розового масла огоньки в лампадах, утеряв силу света, похожи на листочки из серебра.
        На столе под голубой скатертью посуда и мисы со снедью. Собран стол под приглядом самой княгини Евдокии, оттого что в семье гость, игумен Сергий. Не в диковину наезды Сергия, но в это утро его не ждали.
        Дмитрий, проснувшись с тяжестью в голове, одевшись, вышел на воздух, обдумывая, в какое время и кого отправить с теплым возком в монастырь за Сергием, и тут, войдя в Успенский собор, оторопев, увидел перед амвоном Сергия Радонежского.
        За трапезой Дмитрий, покашливая, молчал. Сергий рассказал о пожаре в монастыре, начавшемся в жарко истопленной мыльне, потом упомянул, что в округе Кончуры в деревнях озоруют волчьи стаи, попросил князя наладить на них облавы. Побыв за столом положенное для хозяйки время, княгиня нашла предлог уйти. Она не сомневалась, что игумен навестил Москву неспроста.
        Еще идя из собора, князь удивлялся глубокой задумчивости монаха. Дмитрию хотелось поскорей узнать причину, заставившую Сергия появиться в Москве, невзирая на стужу, но после ухода жены он решил сам не начинать беседы, а дождаться, когда это сделает гость. Дмитрий слышал от митрополита, что игумен стал строг не только с братией, но и со знатными богомольцами, доходя до того, что запрещает принимать от них богатые вклады, особенно восстает против тех, кто родительской волей заставляет сыновей принимать монашество против их желаний. Обиженные игуменской неучтивостью к их родовитой знатности богомольцы, чаще всего бояре и купцы, жалуются митрополиту, прося его урезонить сурового Сергия. Митрополит сочувственно выслушивает жалобы, но после ухода просителя тотчас забывает о них и никогда не помышляет начать разговор с игуменом, с которым у него только прохладные отношения.
        Сергий, в охотку поедая своих любимых карасей, запивая еду крепким клюквенным квасом, посматривал на молчаливого хозяина, а тот старался не встречаться с взглядом гостя. Сергия озадачили опухшие веки княжеских глаз, и он спросил:
        - Кажись, недужишь, княже?
        - Бессонница донимала. Спалось плохо.
        - От нее мятный настой не худ. Сам с ней едва справляюсь.
        - Лягу, а чуть раздумаюсь, так хоть глаза выколи.
        - У тебя дум полные короба. Мне от тебя нужен не сказ о них, а только каленая правда. Не скрывай ничего, помни, что ты великий князь Москвы, ваятель Руси воедино. Чья вина в том, что ночь без сна провел? Может, все те же парчовые бородачи?
        - Бояре послушны. Дышат без одышки.
        - Оттого, что из-за стужи мало видятся. Не любят стужу, хотя у самих души холодные. Не ждал седни повидать меня?
        - Не ждал. Какая нужна ко мне завелась?
        - Это у тебя ко мне нужда завелась.
        Услышав ответ Сергия, князь выронил из руки хлеб.
        - Не гляди на меня с опаской. Учуял, что надобен тебе. Надобность эта завелась не вчера, да только ты медлил гордость свою пересилить. На неделе объявившись в монастыре, боярин Пахомий молвил летописцу Епифанию, будто ты душой недужишь.
        - Пошто Пахомий в Троицу наведался?
        - Ему наши изографы образа написали. За ними приезжал. А может, еще зачем, знаю, что беседовал он с боярами из Суздаля.
        - Ишь ты. А ведь с виду молчун из молчунов.
        - А молчуны дара речи не забывают. Прослышав о твоей недужности, я и решил, что пора с тобой свидеться. Худо, когда бояре о недужности своего князя сокрушаются.
        - Прошедшей ночью сам решил позвать тебя.
        - А я без зова объявился. Сказывай, в чем во мне надобность?
        - Звать решил не из-за пустяшности. Помня наказ Алексия. - Не закончив мысль, Дмитрий замолчал и, налив в чару питье, выпил.
        Сергий, выйдя из-за стола, прошелся по трапезной, сказал, опередив Дмитрия:
        - Тебе, как отцу, горестно, что сыновья друг к другу студеность камня носят за пазухами?
        - Знаешь?
        Сергий утвердительно кивнул.
        - Как дознался?
        - Помнишь, летом Василий ко мне в монастырь напросился?
        - Помню.
        - Жалился на Юрия. Будто мой крестник злобится помыслом на тебя и на него, оттого, мол, что не ему быть великим князем. Юрий живет чужим разумом. Сам виноват, что доверчиво бояр к детям допускаешь. Бояре в угоду себе мастаки им советы подавать. Ладят все с печалованием о судьбе Руси. Дескать, и князь Дмитрий под Богом ходит, да и не без недужности живет. Ему, мол, надобно загодя сыновью судьбу предрешить. Догадываются, что ты у бояр совета и у татар спрашивать не станешь, кому из сыновей твое место наследовать.
        - Василию! Знают все. Не скрываю этого.
        - Вот посему и мутят воду, угадывая, что Василий для них неслухом обернется. Надеются стравить братьев по молодости лет, а при всякой смуте и в княжеской семье можно печь с угаром закрыть.
        - Я надумал недавно писать духовное завещание. Узаконить им порядок престолонаследия от отца к старшему сыну.
        - Давно пора таким законом обзавестись, в коем все ясно.
        - Дозволишь верить, что окропишь его святой водой перед престолом? Поставишь в ряд с моей и свою волю?
        - Благословляю на сие разумение. Наследником быть Василию. Юрия же без промедления к делу приставь, чтобы меньше пустомельством занимался.
        - Звенигородом его одарю.
        - Таким одарением не торопись баловать.
        - Побеседовал бы с ним.
        - С ним о неприязни к брату беседовать нельзя. Разом возомнит, что с ним считаются. Учиним надуманное тобой завещание и дадим ему силу закона, благословленного Церковью.
        - Добро.
        - А как с дочерью быть порешили? Отдадите ее в Рязань?
        - Княгиня слышать о сем не хочет.
        - С ней я побеседую. Княжна София, став женой Олегова сына, родством притупит спесивость рязанского князя.
        - Пособи, отче, осмыслить завещание.
        - Оно со мной.
        Сергий подошел к лавке возле печи. Из лежащей на ней кожаной сумки достал свиток. Передал князю, приметив дрожь в его могучих руках.
        - Писано мной самолично. Признаешь годность - скрепишь подписью и печатями. И все концы отцовских тревог в воду канут.
        Дмитрий, развернув свиток, не торопясь прочитал написанное. Поклонился Сергию в пояс:
        - Благодарствую со смиренным почтением за заботу обо мне, грешном.
        - О Руси, княже, моя забота, а стало быть, и о тебе, поелику обороняешь ее покой. Бог даст, завтра и окропим завещание в Успенском соборе во славу Руси навеки…
        Глава седьмая
        1
        Весенняя распутица в 1390 году затянулась.
        В лесах и оврагах все еще плотно лежали снежные сугробы под блеском обледенелой корки, таяли медленно, а главное, без желанных людям шумливых ручейков.
        На тележниках и тропах вязким было тесто грязи. Туго распускались почки. Без охоты пели скворцы…
        Москвой второй год правил великий князь Василий Первый.
        Удельная Русь достойно отмолилась на панихидах по без времени почившему князю Дмитрию Донскому.
        Новый князь, обликом невидный, на слова не тороватый, княжил с прищуром и с пристальной оглядкой. Смерть отца застала его врасплох. По совету отца взял себе в подруги дочь литовского князя Витовта, Софию, а тут уж по отцовскому духовному завещанию величают великим князем.
        Москвой и княжествами судить-рядить тягостно, но Василий Дмитриевич, крестя лоб, правил по своему разумению, даже без материнских советов обходился, не говоря об иных прочих.
        Юродивые на папертях сулили ему покой и беды. Вещания эти князю не новы. Знает, что Русь без тех или иных бед не живет. Но к любым шепоткам и вздохам бояр Василий прислушивался внимательно.
        Москва и княжества тоже с оглядкой привыкали к правежу Василия. Черным людям был по нраву - парчу носил редко, не гнушался иной раз в соборе стоять в гуще молящихся черных людей, не вертя носом от их телесного духа.
        Бояре, отвешивая Василию поклоны, молчаливо супились, видя, что он из их рядов выбирал себе в прислужники порой вовсе не знатных родом. Таких, как Федор Кошка,[15 - Федор Андреевич Кошка (? -1391) - пятый сын основателя династии Романовых Андрея Кобылы. В 1380 г., при выступлении великого князя Дмитрия в поход против Мамая, Кошке было поручено «блюсти» Москву.] который был всегда под рукой у князя. Крестясь, бояре наблюдали, как Василий отстранял от своего порога тех, кто при его родителе ходил в коренниках. Присматривались бояре к новому князю и придраться ни к чему не могли, был он по-христиански правильным.
        Татарским баскакам Василий не нравился, потому на все их напоминания о долге перед Ордой отмалчивался. В обращении с ними не заносился, но как и отец, близко их к себе не подпускал. Василий понимал, что с татарами сейчас лучше обходиться молчаливостью - Большая Орда занята грызней с крымскими татарами. Надеялся, что, когда придет время, он сумеет сказать татарам свое ответное слово.
        У Василия всяких забот избыток, но изживает их без тревожности. Не одинок бредет по княжеской тропе в Москве. Матушка рядом, выпестовавшая с колыбели, а через десятки верст в монастыре Святой Троицы благословитель отец Сергий, давший слово родителю до самой смерти не оставлять Василия в беде и радости.
        Ходят по Москве про нового князя всякие слухи. Бабы судачат на все лады, что Василий молодую жену не шибко любит, оттого будто в соборе на молодух поглядывает. Говорят, что к меду он не пристрастен, жирность в еде не уважает, но любит всякую рыбу. Однако больше всего люд Москвы озадачивает то, что Василий неулыбчив, а если улыбнется, то лишь глазами, в коих светится доброта, переданная ему матушкой-княгиней.
        Время шло, а Русь все еще поминала добрым словом Дмитрия Донского, сокрушаясь о его ранней смерти.
        Только второй год правит Москвой великий князь Василий, помня завет отца, что держит он в своих руках все будущее единство Великой Руси. Только нельзя забывать молодому князю, что возле него уже водятся противники этого единства, и среди них - родной брат Юрий…
        2
        Весна в Новгородской земле только с первых майских дней начала подсушивать распутицу. В этот день было солнечно, но ветрено. Набегали тучки и сыпали бисером дождя. Пошуршит дождь и стихнет, будто вспомнит, что в Новгороде грязи не разведет и на настилах улиц зеркальцами не раскидает лужи. Бежит полноводный по-весеннему Волхов, в медных пятнах отраженного заката.
        Выйдя из Детинца, шли берегом Феофан Грек и Андрей Рублев. Им по пути - в северную сторону Софийского конца: Феофану - домой, Андрею - в Зверин монастырь.
        Живописцы окончили очередной трудовой день, обновляли во дворце архиепископа роспись крестовой церкви.
        Феофан в синем плаще на голубой подкладке. Пышность волос примята бархатной скуфьей. Шагает, опираясь на посох. На Андрее - суконный коричневый кафтан, обшитый черной тесьмой, а на ногах - сапоги из желтой кожи.
        Идут молча.
        Андрея удивляла молчаливость византийца. Он не осмелился спросить, в чем ее причина. У старого человека есть причины быть молчаливым, хотя бы от раздумий. У Феофана таких раздумий немало накопилось. Разве напрасно он последнее время часто говорил с неудовольствием, что устал от Новгорода. Сокрушался, что новгородская жизнь сделала из него домоседа, а ведь в Византии он ездил с места на место, любил смотреть на все новое, не виданное прежде.
        Портили Феофану настроение больные ноги и руки. В миновавшую зиму живописец часто отлеживался в постели; в руках с распухшими пальцами больно было держать кисть, но Феофан, превозмогая боль, работал с обычной энергией.
        Шагая, Феофан недовольно откашливался, прищуривая глаза от бликов на воде Волхова. Покашливанием всегда выражал недовольство. За год частой совместной работы с живописцем Андрей успел приметить многое из его нрава, поэтому сегодня не сомневался, что молчаливость грека - признак недовольства. Андрей полагал, что старец тоскует по родине, недаром последние дни во время работы он рассказывал о Константинополе, о своих росписях его храмов, и Андрей видел, какими грустными были глаза рассказчика.
        Когда свернули в переулок, ведущий к дому Феофана, он, оглядев Андрея, сухо спросил:
        - Продолжаешь скрытничать?
        - Не пойму, о чем ты?
        - Почему молчишь, когда должен сказать, что обзавелся желанием покинуть Новгород? Мохоногов об этом знает, а я от тебя ничего не слышу. Откуда эта весть у него?
        - Должно быть, от игумена Исидора.
        - Ты беседовал с ним об отъезде?
        - Высказал ему свое намерение.
        - Когда задумал это?
        - Когда узнал о недовольстве мной живописцев, работавших с тобой. Им не по душе, что ты добр и ласков со мной.
        - Когда узнал о недовольстве?
        - Когда трудились в храме Параскевы Пятницы на Торгу.
        - Почему ничего не сказал мне?
        - Не хотел сор трясти. Обидно было. Об отъезде сказал бы, когда вплотную к тому подошла пора.
        - Решил покинуть Новгород из-за пустой людской зависти? От обиды принял решение, не захотев держать совет со мной. До сих пор не удостоверился, что нужен мне как помощник в работе, способный при надобности заменить меня? Решил покинуть Новгород, будто в нем нет у тебя друга Феофана?
        - Чужой я здесь. Людская зависть душу палит до ожога. Покой хочу отыскать.
        - Рано начал думать о покое.
        - Сам понимаю, что рано, но душа устала, спознавшись с горем. Счастье житейское потерял по воле судьбы.
        - Нельзя из-за горя опускать руки. Нельзя тебе, Андрей, жалеть усталую свою душу, забывая, что в твоих руках живет смелость живописца. Зависть неприятна, она как язва, она всегда будет твоей спутницей, ибо носишь в разуме пламя одаренности.
        - Но зависть - большая помеха в работе. Небось сам замечал, как часто живописцы косятся на меня, когда ты ставишь меня рядом с собой.
        - Скажу им, и они не посмеют больше.
        - Посмеют. Я увижу неприязнь в их взглядах, в улыбках, услышу шепотки.
        - Моя вина в том, что не обратил внимания на то, как относятся к тебе живописцы. Они всегда завидуют друг другу. - Феофан вздохнул. - Может быть, и я обижал тебя своими суждениями, ведь многое в твоих творениях мне непонятно, чуждо.
        - Тоскую я по Руси. Весной тянет меня в родные места. Сам знаешь, что на Руси за то время, что прожил я в Новгороде, многое свершилось. На Москве новый князь правит. А здесь, не зная его, над ним посмеиваются, не верят, что сможет отца заменить. А ведь Новгород всем обязан Руси. Ее спиной от татар заслоняется. Она обороняет его покой и кровью за него сполна расплачивается. Не охота мне больше угождать здешним спесивцам, по их указке иконы писать.
        - Все сказанное тобой мне понятно. Но ты сам выбрал в жизни сей путь. Ты, помогая мне, укрепляешь свои познания в мастерстве, надобные в настенной живописи. Ты - живописец, в твоем разуме и в твоих руках вижу уверенность в своих силах, а это самое главное, что нужно живописцу.
        - Иконник я, мудрый Феофан.
        - А разве я не иконник? Но прежде всего ты живописец. На стенах мы пишем те же иконы, в коих замышлены священные события Старого и Нового Заветов Божьего закона. Ты молод, тебе предстоит пройти много каменистых дорог. Путь живописца тернист.
        Навстречу по узкому переулку мчались всадники, и Феофан замолчал. Когда всадники поравнялись с путниками, один из них крикнул:
        - Долгой жизни тебе, господин Феофан!
        - Того же и тебе желаю, добрый человек! - крикнул ему вслед Феофан.
        Разговор взволновал Андрея. Феофан его взволнованностью был доволен, видя, что сказанное не пропадет даром и, возможно, Андрей отложит свой отъезд из Новгорода. Феофану хотелось еще многое из своего опыта передать Андрею, в котором разглядел искру Божию. В его талант он верил, и потому его пугал отъезд Андрея.
        - Андрей, я так привык к тебе. В тебе я вижу свою ушедшую молодость, поэтому и ничего от тебя не скрываю. Я многое замыслил сотворить, но все чаще начинаю уставать от огромности своих замыслов. - Феофан вздохнул. - Останься в Новгороде. Останься ради упрочения своего мастерства.
        - Я здесь чужак. Неприязнь ко мне гонит отсюда. Я сам никому поперек дороги не становлюсь. В Новгороде многому научился, повидал старинную живопись, разумом посветлел от твоих мудрых советов.
        - Я никогда не принуждал тебя слепо за мной следовать. У тебя свое видение, своя дорога.
        - Сделай милость, пойми мои слова. Велико мое счастье оттого, что мне довелось с тобой рядом работать. Пойми, как опасался я неверного мазка своей кисти, который мог испортить твой труд. Разве не видел я, сколько раз ты морщился из-за моих ошибок или из-за того, что, вплетая в твой замысел свое разумение, мешал тебе работать с привычным для тебя размахом. Ты милостиво прощал мне мои ошибки. Трудно мне шагать с тобой в ногу - не способен я покорно подражать другим. Никак не могу пересилить стремление самолично искать живую ясность красок. Прости ради христа за правду. Боюсь, находясь рядом с тобой, потерять в себе уверенность. Сам вижу, что перед твоим умудренным мастерством нельзя устоять. Страшно мне оттого, что по-иному верю и вижу в твоих росписях божественное.
        Не заметив, как они дошли до дома Феофана, спутники остановились возле ворот. Феофан погладил рукой плечо Андрея и, сокрушенно вздохнув, направился к калитке. Андрей, проводив старца пристальным взглядом, пошел дальше и скоро оказался за околицей и, миновав приземистую часовенку возле боярской усадьбы, вошел в молодой березняк. На обочинах тележника и утоптанных троп буйно цвели одуванчики, все пространство было усыпано их желтыми пуговками.
        Андрей шагал нахмурившись, думая о разговоре с Феофаном, прежде времени узнавшим от других о желании Андрея покинуть Новгород.
        Зиму Андрей скоротал в трудных раздумьях о своей жизни. По наказу игумена написал много икон, часто работал с Феофаном, но не было дня, чтобы он не думал об Иринушке. Она находилась неподалеку, и ему хотелось повидать ее. Он с трудом перебарывал это желание, но весной оно еще более усилилось. Образ любимой стоял перед глазами. Андрей понял, что должен покинуть Новгородскую землю, но не знал, как заставить себя смириться со случившимся и как жить дальше. Порой он видел выход в постриге в монашество, но сознавал, что и в рясе не сможет смирить и избавить себя от тоски по утерянному счастью.
        Дойдя до оврага речки Гзени, заросшего осинником, Андрей услышал раскатистое стрекотание сорок и вспомнил, что, по приметам, это сулит получение нежданной радостной вести. Он улыбнулся, подумав, что ему в Новгороде не от кого ждать какой-либо вести.
        Наконец он достиг монастыря и тут же услышал голос монаха-привратника:
        - Объявился? Немедля зайди к келарю.
        Келаря Андрей увидел возле подвод у Хлебной башни, где тот наблюдал за разгрузкой мешков с мукой.
        Келарь, увидев Андрея, спросил, идя навстречу:
        - Пошто эдак запоздно воротился? - И тут же продолжил: - Надобность в тебе у игумена объявилась.
        - Может, скажешь, в чем надобность?
        - Не ведаю. Только с полудня все время он о тебе спрашивает. А ты эвон как запозднился. Феофван, как я вижу, может семь потов из людей выжать. Ступай поснедай - и к игумену. Сам знаешь, старец не любитель ждать, начнет попрекать нерадивостью.
        Книжная горница в игуменских покоях монастыря просторна, но приземиста. В красном углу перед большим образом Симеона-богоприимца горит лампада, освещая лик святителя, в честь которого основан монастырь. Вдоль трех шершавых стен - крепкие полки. На них - книги в кожаных и деревянных переплетах, связки летописей, свитки грамот с висячими печатями. На четвертой стене развешаны булатные мечи, щиты и секиры. По преданию, они отняты в битве с кметами полоцкого князя Всеслава Брячиславича, давным-давно подступавшего с недобрым нашествием, но отогнанного новгородцами, которые бились с ним в лесах возле Зверина монастыря.
        Когда Андрей вошел в горницу, игумен Исидор с шалью, накинутой на плечи, сидя у стола, читал свиток.
        - Благослови, честной отец, - сказал Андрей, отвесив поясной поклон.
        Исидор не торопясь благословил Андрея, начертив рукой в воздухе крест.
        - Пришел! Заждался тебя, Андреюшко. Надобен, а тебя нет и нет.
        Старец, встав, прошелся по горнице, зябко потирая руки. Лицо монаха посуровело. Походив молча, Исидор остановился у стола и, свернув только что читанный свиток, спросил:
        - На сколь ден у тебя работы в крестовой архиепископа?
        - Кто его знает. Как будет робиться.
        - Тогда Феофан будет один надобное дописывать. А ты соберешься в путь.
        - Далеко ль?
        - Не торопи. Обо всем порядком поведаю. В свитке сем вычитал радостную для тебя весть. Привезена сия грамотка инокинями из монастыря Покрова Богородицы, в коем ты оставил о себе добрую память. Матушка Рипсимия вопрошает меня про твое житье.
        Андрей, слушая старца, не отводил глаз от руки монаха, держащей свиток.
        - И велит мне благословить тебя сызнова наведаться в доверенный ей монастырь.
        Андрей от сказанного растерянно сел на лавку возле двери, а старец, увидев на его лице испуг, спросил:
        - Пошто лик побелел?
        - Нет мне туда пути. Там…
        - Помолчи! - резко сказал Исидор, положив свиток на стол. - Обо всем, о чем мог бы сказать, мне давно ведомо. Дружеская тебе душа, ноне Господу на милость доверенная, печалится о тебе, а от печали душевную стойкость теряет.
        - Честной отец, неужли повелишь заново душевную боль ворошить?
        Исидор, не глядя на Андрея, вновь резко и твердо сказал:
        - Поедешь! И душевную боль осилишь, веря, что иная тяжесть житейская оборачивается для души исцелением от боли. Ведь радостен тебе зов матушки Рипсимии? От меня не надобно скрывать помыслы. Матушка, живя милосердием к людскому горю, решила позвать тебя для желанной встречи. Она за свой зов перед Господом в ответе. Понимай, что праведница не углядывает во встрече греховности. Быть сей встрече! Поедешь не с пустыми руками. Повезешь иконы, написанные тобой по моему наказу. Уразумел? Мудра Рипсимия, доверив мне тебя с горестью, кою врачевал сотворением икон. Новгород не позабудешь, потому сам в нем о себе память оставил, трудясь с Феофаном. Его замыслы выполнял, но сумел в них и свое разумение оставить. Ступай! Собери мысли. Поутру решим, когда в путь подашься.
        3
        Только на четвертый день в закатное время Андрей на подводах Зверина монастыря, груженных мешками с припасами, доехал вместе с двумя монахинями до берега реки, по которой предстояло плыть в обитель на струге.
        Андрей перенес на струг связку икон, а потом помог с погрузкой всех припасов.
        4
        При напористом попутном ветре по реке плыли второй день. Плотные облака застилали небо. Берега в свежей зелени, а речная вода с черными полосами у берегов, и нет в ней красоты прибрежных отражений.
        Плывет струг, вспенивая воду, и частенько из камышей поднимает на крыло то диких гусей, то уток. На корме у рулевого весла в нагольном тулупе здоровенный мужик, которого величает монахиня Дукитий, нахмуренно оглядывает берега. Парус в проворных руках двух монахинь. Черноглазую зовут Хрисой, а голубоглазую Дарьей. Хриса задумчива, а Дарья любой момент готова оживить лицо улыбкой. Хрисе не по душе, что Дукитий круто изворачивает струг то к одному, то к другому берегу, будто старается обойти мели, и она кричит ему:
        - Че виляешь, чать, по вешней воде бежим!
        Дукитий на подобный выкрик жмет в кулаке бороду и, не подавая голоса, недовольно сплевывает за борт.
        Андрей Рублев, накинув на плечи полушубок, сидит на носу, прислушиваясь к монотонным всплескам воды. Первый день плыли медленно из-за ветра, едва шевелившего парус. Сегодня ветер дул ровно, и от надутого паруса поскрипывала мачта. Андрей думал обо всем, что оставил в Новгороде. Чаще всего перед глазами лицо Феофана Грека, озабоченное и печальное. Он проводил Андрея до околицы, долго не отпускал из объятий и на прощание подарил кисти, сделанные в Византии. Не менее тепло простился с Андреем и игумен Исидор, вручил в дар лисий треух. Мохоногий отговаривал Андрея покидать Новгород, но тот был уверен, что он делал это по просьбе Феофана. Андрей не жалел, что больше не вернется в Новгород, потому что устал от недоброй зависти живописцев, с которыми пришлось столкнуться в Зверином монастыре и возле Феофана Грека.
        Плывет струг по неприветливой реке, все еще не унявшей прыть вешней воды. Пробегает мимо глухих стен хвойных чащоб, плывет мимо рыбачьих сельбищ и одиноких избушек. При виде струга к реке с веселыми криками бегут ребятишки с лающими собаками. Сельбища жмутся к перелескам, будто ищут от них защиты во время зимних буранов и метелей. Избы в них черные, под такими же черными соломенными крышами. Маленькие оконца изукрашены резными наличниками. Есть в хмурости таких сельбищ суровая красота.
        За очередным поворотом река стала шире. Андрей зябко повел плечами, встал. Прошел на корму, обрадовав Дукития, которому было тягостно одиночество.
        - Согнал ветерок-то?
        - Студено стало.
        - Дале, когда побежим мимо Векшиных сосновых оврагов, еще студенее будет. В них до середки лета снега лежат.
        - Ты, должно, родом здешний, Дукитий? На реке живешь, как на своей печке.
        - Ежели по правде баять, то могу поведать, что ничегошеньки не ведаю о том, где народился. Батюшку с матушкой в полон взяли, а меня на четвертом году от роду бабка, от татар спасая, сюда уволокла. Бабка померла, так и не сказав, откуда я родом. А реку не хуже своей ладони знаю.
        После полудня облака начали прокалывать лучи яркого солнца, а на реке звездочками стали вспыхивать блики. Солнце преображало мрачные лесистые берега. В окраске хвои и мхов ожили красочные переливы оттенков.
        Андрей под присмотром Дукития стоял у рулевого весла и выполнял приказания кормчего. Это увидела, перебарывая дремотность, Хриса и спросила Андрея:
        - Никак, до всего охота тебе дознаться? Видать, потому и за Русь стоял на Куликовом поле.
        - Так в житейском обиходе, матушка, любой труд подмога.
        - Судишь резонно. Что ж. Постигай ремесло кормчего. Ночевать, Дукитий, станем возле Вороньего сельбища.
        Когда монахиня ушла с кормы, Дукитий, вытерев рукой вспотевший лоб, с удивлением спросил:
        - Неужли правду молвила про Куликово-то?
        Андрей кивнул.
        - Пошто до сей поры молчал?
        - Воды с той поры из всех рек Руси много утекло.
        - Да то чудо-то, поди, вечно. Повидал его, стало быть?
        - С мечом за него на татар шел.
        - А мы здеся про него только слыхали, - с завистью в голосе сообщил кормчий.
        Андрей, увидев вдали очертания крепостных стен, сказал:
        - Гляди, никак Угляд-крепость?
        - Она самая. Теперечи меня допусти к веслу.
        На крутом каменистом берегу, нависая над рекой, дыбились высокие бревенчатые стены. Скворечниками над ними вздымались три оглядные вышки, в которых маячили дозорные.
        Дукитий круто повернул струг к берегу, вел его возле каменистых скал с причалами, у которых густо началены струги, ушкуи и лодки. Когда струг поравнялся со стенами крепости, со средней башни донесся крик:
        - Куда путь держите?
        - В обитель Покрова! - напрягая голос, ответил Дукитий.
        Вечернее эхо раскатисто повторило вдали вопрос и ответ.
        - Кажись, пронесет, - обрадованно сказал Дукитий.
        Но следом на башне затенькал колокол.
        - Не пронесло. Велят приставать. Станут трясти, окаянные.
        Струг, покорный рулевому веслу, поплыл к причалу. Хриса с Дарьей проворно спустили парус…
        Дозорные кметы, без особого удовольствия оглядев груз на струге, несмотря на протесты и причитания Хрисы, пугавшей их Божьим наказанием, все-таки уволокли мешок с овсяной крупой.
        Подняв парус, струг отплыл от Угляд-крепости, при добром ветре продолжая путь среди берегов, с которых наносило ароматом цветущих черемух. Река стала узкой, несла вешние воды в русле, зажатом высокими берегами. Солнце садилось в кумачовом полыме, вещая на завтра ветер.
        На струге появился новый человек. Худощавый, быстрый на ноги, опрятно, но бедно одетый старик, назвавшийся Савелом. Он упросил Хрису взять его на струг, так как держит путь в обитель Покрова по обету, данному его тягостно больной женой. Получив дозволение остаться на струге, старик сразу взялся за наведение на нем порядка, с метлой прошелся по всему судну, наново переложил не аккуратно сложенные мешки с пшеном.
        Обратив внимание на Андрея, Савел подробно расспросил его о том, кто он и чем зарабатывает себе на хлеб. Лицо старика с детскими ласковыми глазами напомнило Андрею лицо дорогого ему учителя, отца Паисия, и он охотно отвечал на вопросы нового путника. Старик же, узнав, что Андрей иконник, был настолько удивлен, что на его глаза навернулись слезы умиления.
        Быстро темнело.
        За новым поворотом русла на лесной прогалине показались избы и церковь Вороньего сельбища.
        На берегу, в рощице цветущих черемух, стояла кособокая изба деда Вонифатия, бревна сруба которой были обрызганы сизой плесенью лишайника. Перед избой кривой столб с козьим черепом для отпугивания нечистой силы. Над воротами пастью к реке прибита голова медведя, чтобы мимо жилья не шатался леший. Изба деда Вонифатия в почете у всего сельбища, потому без его знахарских снадобий ни одна живая душа не обходится. О появлении у берега струга дед Вонифатий узнал по лаю своего дворового пса, осипшего на голос. Старик, накинув овчину поверх исподней длиннополой рубахи, поспешил на берег. Увидев на струге монахинь и Дукития, Вонифатий обрадованно зашамкал беззубым ртом:
        - Топайте в избу по сухой тропе. Гостям завсегда рад и доволен. В избе не только черствый хлебушко сыщется, присыпанный доброй солью, здесь любой недуг от Божьих травок да от пчелиного меда найдет исцеление.
        - Не обессудь, ежели избу дымком костра окурим. Может, и щепья запалить его не пожалеешь?
        - Дыми, матушка, моя изба к любому дыму привычна. Дровишками разживись на моем дворе. Пса не бойтесь, на крепкой цепи.
        Дукитий, наклонившись к старику, что-то сказал ему шепотом, а тот, улыбнувшись, согласно закивал и громко сказал:
        - Пойдем…
        Ночь темная, как перо на вещем вороне. Звездная россыпь. Золотится рогатый месяц. Стойкий запах черемухового цвета. Огонь в костре с блестками искр высвечивает каменистый берег и людей возле него. Крякают от одиночества селезни на реке.
        Путники, пригласив к трапезе Вонифатия, в охотку поели сальму, сваренную с пшеном. Запили снедь клюквенным взваром с ржаными сухарями с медом, коим торовато угостил Вонифатий.
        Поели и разошлись на ночлег.
        Глава восьмая
        1
        В надвратной башне монастыря в слюдяном светильнике на восковой свече дрожит лепесток огонька, только чуть желтит вокруг себя темноту, собирает комаров и мошкару.
        Ходит по башне черная тень, лишь когда касаются ее слабые отсветы огонька, становится понятно, что это монахиня Ариадна.
        Майские звезды. Серп молодого месяца запутался в звездной паутине, уронив в реку свое отражение, и катится оно по дну серебряным обручем.
        Нет покоя монахине Ариадне с того дня, когда увидела упавшего без памяти Андрея и, позабыв обо всем, радостно выкрикнула его имя. Нет у нее воли заставить себя позабыть полюбившегося иконописца. Стараясь избавиться от навязчивой памяти, Ариадна после отъезда Андрея изнуряла себя постами и молитвами. Не найдя утешения, занялась тяжелым трудом в монастырском хозяйстве. Работала на мельнице, на скотном дворе, но и усталостью не смогла принудить волю выжечь из памяти все, что было в похороненной мирской жизни. Память оставалась такой же ясной, тускнели от слез только глаза Ариадны, да седина настойчиво белила волосы. Инокиня Ариадна жила памятью Ирины Хмельной.
        Обо всем пережитом с Андреем Ариадна без утайки рассказала Рипсимии, и та надеялась, что время постепенно залечит ее душевную рану, а годы монашеского одиночества успокоят мятежность разума. Однако у Ариадны не хватало сил, чтобы освободиться от власти памяти.
        Отчаяние Ариадны пугало Рипсимию, и, не зная, как поступить, она написала грамотку игумену Исидору, в монастыре которого просила приютить Андрея. Обратиться за помощью к Исидору игуменья решила, когда почувствовала, что Ариадну страшит участь Андрея, оставшегося в миру.
        Ариадна надеялась, что найдутся добрые люди и помогут Андрею изжить одиночество. Знала, что он нуждался в поддержке искреннего и верного друга, и молилась, чтоб Андрей нашел в Новгороде такого друга. Временами ей казалось, что она сама могла бы стать ему опорой, но перед ней была нерушимая стена монашеского обета. Она искала успокоения, но покоя в ее душе не было.
        Погруженная в раздумья, она тенью бродила по помосту, как вдруг в посаде без причины залились лаем собаки. Ариадна, подойдя к перилам, долго всматривалась в темноту, стараясь угадать, чем вызвана собачья тревога, но ничего в темноте разглядеть не могла. Вскоре вновь наступила тишина, собачий лай стих.
        Брезжил рассвет.
        Игуменья Рипсимия проснулась от тяжелого вздоха. Приподняв с подушки голову, вгляделась в мглистость покоя. Перед иконой, подаренной Андреем Рублевым, теплилась лампада. Огонек в ней синий, будто высохший василек.
        Рипсимия, проведя рукой по лбу, поняла, что не сняла апостольник, так и уснула в одежде. Села на кровати, встретившись взглядом с рассветом в окне. Первая мысль была об Ариадне, сразу отчего-то вспомнились ее холодные глаза, и тут же тревога охватила игуменью, уж не замыслила ли чего, - но тотчас отмахнувшись от неприятного видения, произнесла вслух:
        - Да что это я?
        Однако тревога не отступила.
        «Пожалуй, надо сказать ей, что я позвала Андрея», - подумала игуменья.
        Рипсимия прошлась по покою, перебирая пальцами горошины четок.
        - Скажешь заранее, а Исидор вдруг да и узрит в моей просьбе греховность и не дозволит Андрею податься в обитель. Скажу ей, обнадежу, а вдруг все попусту. Поймет ли Исидор? Отписала будто понятно. Однако ж все может быть. Состарился, а старость душу студит. Что-то мне душно. Пойду-ка проведаю ее, спрошу, чем застудила взгляд.
        Выйдя на волю, закашлялась от утренней сыроватой прохлады и медленно пошла к надвратной башне, расплывчатые очертания которой виднелись в мглистости туманного рассвета. По крутой лестнице поднялась на гульбище и снова закашляла, задохнувшись от сердцебиения. Ариадна уже спешила к ней навстречу, проворно сбежав с башни.
        - Пошто здесь, матушка?
        - Пришла, потому как пробудилась от дум о тебе.
        - Докука я вам, - потупив взор, сказала монахиня.
        Игуменья, ласково посмотрев на нее, спросила:
        - Видела я седни после всенощной холодок в твоих глазах. Али мне померещилось?
        - Вся холодею от мыслей, как он там, - не поднимая взгляда, прошептала Ариадна. - Иной раз даже шаги слышу, будто его шаги.
        - А он и впрямь идет к тебе. - Игуменья подняла руку, словно останавливая готовые вырваться из уст монахини вопросы. - Не оговорилась. Идет к тебе. Но больше ни о чем не спрашивай. Пособи на башню подняться. Вместе утро встретим. Только ты ни о чем не спрашивай. Пойдем!
        В посаде начали побудку ранние петухи…
        2
        В сумерки в беседке, поставленной в роще возле говорливого родника, Рипсимия беседовала с Андреем Рублевым.
        После его появления в обители прошло три дня. Встреча Андрея с Ариадной, прошедшая в присутствии игуменьи, была молчалива. Привезенные Андреем иконы на второй день были освящены, и Андрей с помощью монахинь и отца Ираклия установили их в храме на местах, указанных игуменьей.
        Рипсимия заметила порошу седины на Андреевых висках. Светлы волосы, но снежок виден. Говорит Рипсимия тихо, чтобы каждое слово приобретало надобный ей смысл. Говорит ласково о неласковом, будто материнской ладонью по голове гладит:
        - Не так огонь тело жжет, как душу разлука с другом. Вот чего, Андрей, надобно тебе осознать и вразумить себя на будущее житье с сим сознанием. Ты должен сие постичь, дабы в разумении сестры Ариадны ожил надобный ей покой. Надобно быть уверенной в том, что походка твоего житья не будет давать сбоя, как у заморенного коня. Чтобы тебе стало ясно, что твоя участь - это горестное мирское одиночество, а участь Ариадны - в смирении монашеского обета. Своей властью решила дать вам еще раз ощутить живую взаимную преданность друг друга, дабы могли жить с этой преданностью до конца ваших земных дней. Бог рассудит, права ли я была принять такое решение. Надеюсь, что сумею вымолить за него прощение. Прости, что вынудила тебя сызнова болью ожечь и без того болезную душевную рану.
        Игуменья встала и, опираясь на посох, вышла из беседки, остановилась на тропе и, повернувшись к Андрею, сказала:
        - Иконы, привезенные тобой, как одарение обители от Исидора, будут приснопамятны. Писаны тобой с верой в праведность их сотворения. Отвезешь обительское благодарение Исидору.
        - В Новгород, матушка, больше не вернусь.
        - В грамотке Исидора прописано о твоем нежелании жить в Новгороде, - подняв бровь, спокойно сказала она и продолжила: - Но старец все же надеется, что поймешь пользу для себя работы с Феофаном Греком. А ты, стало быть, решил не возвращаться в Новгород. Вот ведь как.
        Игуменья, задумавшись, опять прошлась по тропе, а вернувшись, заговорила, вспоминая:
        - Творения Феофана у Спаса на Ильине я повидала. Оторопь одолевает от погляда на них, а в разуме оживает холодок страха перед неведомым и непостижимым божественным величием Всевышнего. И все мы человецы должны безропотно верить с единой надеждой на милосердие сего величия.
        - Прости, матушка, за дерзновенность, но я не хочу бояться Господа. Хочу зрить в нем защитника для себя от всех житейских напастей. Вся черная Русь не хочет бояться Господа, молит его быть заступником.
        От слов Андрея лицо игуменьи посуровело.
        - Все высказанное мне было ясно от погляда. В твоих иконах вижу твою истовую веру в то, что все божественное должно быть милосердным для многострадальной Великой Руси. Господь дозволил тебе встать за Русь на Куликовом поле и выйти из того Страшного суда живым, чтобы ты смог поведать о божественном милосердии, кое должно повелевать человечьим существованием. Все сказанное тобой сейчас - это голос твоей душевной обиды и боли. Эти мысли свои хорони в разуме, более никому не сказывай. Не поймут тебя, а хуже того, углядев во всем сотворенном тобой неугодное Церкви, растопчут. Дабы служить Христовой вере, тебе, Андрей, надобно постичь человечье смирение. - Игуменья замолчала, но, почти сразу прервав молчание, спросила: - Все сказанное тобой сейчас - это голос твоей душевной обиды и боли?
        - Отсюда мыслю податься в Москву. Наведаюсь в монастырь Святой Троицы. Спрошу совета у того, кто первым благословил меня быть иконописцем.
        - У отца Сергия Радонежского?
        - У него, матушка.
        3
        Поздний вечер духовит от аромата ландышей.
        По настенному гульбищу шли игуменья Рипсимия, Ариадна и Андрей. Это был последний вечер Андрея в обители.
        За прожитую Андреем неделю он часто встречался с Ариадной, и проходили эти встречи в молчании. Мыслей у обоих был избыток, но не было слов, способных выявить всю их глубину. Взгляды говорили все, что они не могли высказать словами. Иногда молчание нарушала Ариадна и снова и снова уверяла Андрея, что после этого свидания будет спокойна за его жизнь.
        Лунный шар, поднявшись ввысь, притушил свою раскаленность серебристым блеском, разукрасил ночную природу полосами голубого света и синих теней.
        Игуменья, дойдя до скамейки возле башни, остановилась:
        - Притомилась! Шагайте без меня. Посижу малость.
        Ариадна с Андреем, поклонившись, пошли дальше.
        Высокие ели в иных местах так близко стояли к стене, что их ветви нависали над гульбищем. Из леса тянуло прохладой.
        - О чем думаешь, Андреюшко?
        - Про завтрашнее утро.
        - Меня оно не тревожит. Расстаемся с крепкой памятью друг о друге. Судьба разлучила нас, но ты всегда будешь рядом. Любовь наша, чувства наши остались неприкосновенными, они у нас судьбой не отняты, да и бессильна она отнять их. Жить станем памятью, а в ней греховность так же одинакова, как праведность. А греховна ли наша любовь, Андреюшко?
        - Век тебя и слова твои не забуду. Христос тому свидетель.
        Долго они шли в темноте, оба молчали, а выйдя на свет, остановились, засмотревшись на переливы лунного отражения в реке. Ариадна заговорила первой:
        - С постригом, Андреюшко, не торопись.
        - Пошто помянула про постриг?
        - Матушка Рипсимия сказала, что будто отсюда пойдешь в Троицын монастырь. Неужли мыслишь о монашестве? Дай слово, что поспешно не наденешь рясу. Пошто молчишь?
        - Иной раз думаю о постриге. Может, легче будет, чем в мирской суете?
        4
        В переливах перламутровых красок солнечного восхода с северного горизонта по небу потянулись караваны причудливых облаков. Зеркальность речной глади от наскоков ветреных порывов раскололась на осколки. Возле берега, изгорбаченного сизыми валунами, монастырский причал с началенными стругами, ушкуями и лодками. Покачивается среди них большой струг, крашенный в голубой цвет, с красиво изогнутым носом, увенчанным иконой Николая-угодника, покровителя странствующих на водах. К бортам струга прибиты медные и железные щиты с вмятинами и рассечинами от ударов мечами и копьями. Приплыл на струге в обитель престарелый воевода из Тверского княжества, решил поклониться могиле родной матери, окончившей жизнь в монашеском чине. В храме воеводе понравились новые иконы. Игуменья Рипсимия, воспользовавшись этим, попросила богомольца взять на струг в обратный путь написавшего их иконописца. Воевода, побеседовав с Андреем, согласился выполнить просьбу, а Андрей обещал ему написать в Твери икону мученицы Параскевы, имя которой носила в монашестве покойная родительница.
        Светит яркое солнце. По небу бегут облака, а от них на реке в посаде проползающие тени. В посаде шумит людская жизнь, и вплетаются в ее голосистость мычание коров, кудахтание кур и собачья перебранка.
        В монастыре отошла обедня. Колокола оповестили об этом певучестью медных звонов.
        Из ворот среди сермяжных богомольцев появились седобородый воевода в парчовом кафтане, правый рукав которого был пуст. Лицо воина с отметиной - шрам на правой щеке. Рядом с воеводой идет игуменья Рипсимия, за ними - Андрей и две монахини, Ариадна и Феодотия.
        На причале людно. Здесь и отъезжающие, и провожающие, и просто любопытные, среди которых немало женщин с младенцами на руках. Игуменья вступила на причал, благословила воеводу и Андрея. Перекрестила Андрея и Ариадна, а он коснулся губами ее левого плеча.
        Воевода и Андрей взошли на струг, на мачте которого развернулся парус с гербом Тверского княжества.
        - Гладкого вам пути! - громко воскликнула игуменья.
        - Пошлет тебе Господь долгую жизнь, матушка! - ответил воевода.
        Струг медленно отвалил от причала, а когда ветер надул парус, поплыл, оставляя за собой вспененную водную тропу.
        Андрей, опершись руками в борт, смотрел на берег, но лица Ариадны уже не видел.
        Глава девятая
        1
        Тропинка извивалась по лесу, как шустрый весенний ручеек, то петляя между лесин, то выбегая на солнышко на травянистую поляну.
        Андрей шел весело. Выйдя с ночлега на заре, шагал, не чувствуя усталости.
        Стоял погожий первый день последней седмицы июня. В вотчине воеводы возле Твери прожил неделю, выполнив обещание написать икону. Из вотчины тронулся в путь пешим, хотя воевода настойчиво предлагал преодолеть дорогу на телеге.
        Привыкший к хождениям по монастырям Андрей и теперь не пропускал по пути ни одного храма, где мог посмотреть древние иконы, которых на Руси множество. В самых глухих местах, даже в часовенках Андрей подолгу разглядывал иконы, запоминая то, как они написаны безвестными живописцами. Даже несмотря на ветхость, иконы часто поражали Андрея яркой живучестью красок, услаждавших его взор.
        Была у Андрея и другая причина идти пешком. Он всегда подолгу сживался с осуществлением задуманного. А решение посетить монастырь Троицы и повидать Сергия Радонежского пробудили сомнения. Прежде всего Андрея пугали мысли, как он встретится со святителем, не выполнив его воли и покинув своего престарелого учителя, отца Паисия. Андрей многое слышал о суровости троицкого игумена к ослушникам его воли. Ослушание Андрея было тяжким. Единственным его оправданием было то, что он совершил ослушание по молодости лет. Андрея пугало и то, что Сергий может спросить его о мирской жизни. Все эти сомнения заставляли Андрея не торопиться. Он надеялся, что время даст ему не только собственное успокоение, но и поможет найти вразумительные ответы на все вопросы, которые он может услышать от Сергия.
        Шагает Андрей по тропинке, то зажмуриваясь от солнца, то всматриваясь в сизость лесного сумрака, прислушиваясь к голосам лесных пташек, к хрусту валежника. Идет Андрей с мыслями об Ариадне, и кажется ему, что она тут, возле него.
        Тропинка, густо запорошенная хвоей, нырнула в лесную чащу, скатившись со склона оврага к речке с мостиком из трухлявых жердей. Миновав мост, Андрей остановился, догадался, что подошел к граням Московского княжества. На последнем ночлеге его предупредили, что за речкой с тележной дороги надобно свернуть на заход и, не теряя из виду утоптанную тропинку, топать по ней до Кассианова займища с тремя деревеньками, пристроившимися неподалеку от монастыря, возле слива воедино трех речек, среднюю из коих кличут Премудрая.
        Углядев тропинку в прибрежном ивняке, Андрей, пройдя осинник, снова разом окунулся в лесной мрак. На тропе под ногами похрустывали шишки. Тропинка то терялась, то появлялась вновь и обнадеживающе звала вперед, изгибаясь среди частых муравьиных куч. Андрей замедлил шаг, услышав покашливание. Прислушался. Покашливание прерывалось тяжелыми стонами. Андрей ускорил шаги и скоро замер, увидев седого старика, сидевшего на земле и засунувшего голые ноги в разворошенную муравьиную кучу. Оба увидели друг друга одновременно. Старик, улыбаясь, сказал:
        - Топай без опаски. Не лиходеем значусь. Ломоту в ногах лечу. Бортник тутошний.
        - Чьи борти-то?
        - Вестимо, боярские.
        - Тверских бояр?
        - Знамо дело. Земля-то тверского князя.
        - Чать, больно кусают?
        - Знамо дело, кусают, но от сего ломота притухнет. За лето накупаю ноги в кучах, так зимушку стану добрым молодцем вышагивать. Сам-то в кое место путь держишь?
        - В Кассианово займище.
        - На заходе к кукушкиной ворожбе дойдешь.
        - С пути не собьюсь?
        - Сам видишь, добрая тропа. Монастырь возле займища, вот к нему тропа людскими ногами и выбита.
        - Даже в глуши видна.
        - Сказываю, монастырь тута. К ним завсегда торные тропы, потому надеждой на Божью милость жизнь правим. Вот только в Кассиановом займище правильные люди в деревеньке по бережку Премудрой речки, в хлебце с солью путнику не откажут, а в монастыре братия без одарения воды не плеснет. О сем помятуй. Корыстолюбие в сей Божьей в обители. Доброго тебе пути.
        - А тебе долгих лет, мудрый старче…
        Солнце клонилось к закату. Тропа давно слилась с тележником среди березовых рощиц на межах, разделявших делянки полей, засеянных рожью и овсами. Текут три речки, то приближая свои русла к тележнику, то отводя их от него в сторону.
        В сельбище Андрей пришел, встреченный ленивым лаем собаки, лежавшей на берегу речки. Выйдя на улицу с убогими кособокими избами, он увидел возле телеги мужика с колесом в руках и направился к нему.
        - Хозяину доброе здравие.
        - Такое же и от меня прими человече.
        - Дозволь передохнуть возле тебя?
        - Отдыхай. На завалине места хватит.
        Андрей, сняв со спины котомку, положил ее на завалину. Вернувшись к мужику, рассматривавшему снятое с телеги заднее колесо, спросил:
        - Какая беда с колесом-то?
        - Втулка треснула. А кузнеца нынче дома нету.
        - Куда ж он подался?
        - За холмом, со всеми целину огнем греет.
        - Зачем? Теплынь же стоит.
        - Видать, не понимаешь. Из-под вырубленного осинника земля вспахана. После прогрева-то огнем да сдобренная золой даст крупную рожь, а то и остистый овес. Только, на мой погляд, зря они мочалятся.
        - Пошто зря?
        - А так, - мужик махнул рукой и, вздохнув, сказал: - Сельбище наше на боярской земле. Боярин с придурью. По весне сделал в монастырь вклад за здравие своей бабы.
        - А чего чужого вклада испужались?
        - Испужаешься! Вклад-то боярин учинил не серебром, не золотом, а живыми душами! Соседнюю с нами деревеньку в сорок изб с живыми людинами да с засеянными полями монастырю отдал. Станут тепереча они на своих же землях, от леса их руками отнятых, на монастырь робить, а жить с песнями в голодных брюхах.
        - На боярскую дурь ведь княжеское слово водится.
        - У тверского князя бояре в почете. Вот я и разумею, что зря нынче мужики землю вздабривают, потому как и к нашей деревеньке монахи длани протянут.
        - Бог не выдаст.
        - Да Богу за всей Русью не углядеть. А углядит, так бояре толстой свечой завсегда себе милость вымолят.
        Мужик, замолчав, внимательно оглядел гостя и, заметив пыль на полах Андреева кафтана, сокрушенно сказал:
        - Припылился ты малость, а боле того, видать, притомился.
        - С утра на ногах.
        - Куда путь лежит?
        - В Московскую землю.
        - До нее от нас недалече.
        - Может, дозволишь возле себя ночь скоротать?
        - Окажи милость.
        Откуда-то приползла грозовая туча, наползла, и сразу потемнело.
        - Сейчас ливанет.
        - Нет. Который день стращает, а дождем не жалует. В избе у меня крыша не худая…
        Грозовая туча под раскаты грома и вспышки молний в самом деле прошла стороной, не пролив и капли дождя.
        В избе при свете лучины Андрей с хозяевами поели тертую редьку в квасу с душистым ржаным хлебом, беседовали о крестьянском житье, в котором больше всего забот от лысой бедности.
        Молодуха, светловолосая и статная, с пригожим лицом, сидя за столом, качала ногой веревку от зыбки, висевшей посреди избы с канючившим младенцем.
        - Сам посуди, легко ль мне жизнь править. Живу четвертый десяток, а уж вторую избу для семьи рублю. Первая стояла под Псковом. Тогда только оженился, и пришлось новое место искать. Боярскому тиуну моя женка приглянулась. Долбанул я его слегой, а он от моего обучения захромал на всю жизнь - силой Господь меня не обошел, а нам пришлось от боярского гнева уносить ноги на новые места. В Тверском княжестве поставил новую избу. Поле от леса отнял. Не велико, но кормит. Даве поминал тебе про деревеньку, в монастырь отданную. Так вот, тепереча побаиваюсь, чтобы и наша монахам не понадобилась.
        Хозяин, замолчав, доел лежавший на столе кусок хлеба и спросил:
        - Московская земля не мала, в кое место идешь?
        - Под Радонеж.
        - Житье в Московской земле, поди, лучше, чем здеся? Слыхал, будто Москва больно богата.
        - Не забывай, что и там есть монастыри и бояре.
        - Велишь понимать, что черным людям на Руси житье везде с кусучими блохами?
        - Пожалуй, так. Конешно, жить можно везде не худо, ежели спина хорошо гнется.
        - Мне такого не дано, я на любого обидчика иду с жердью. А коли боле назлят, так с ножом начну кидаться.
        Молодуха, услышав сказанное мужем, торопливо перекрестилась:
        - Будет на ночь глядя пустое с языка скидывать! Боярин наш хозяин своей земли. Может ей располагать по своей воле.
        - Землей может, а живыми душами нет. Кто, как не они, подаренную землю обучили хлеб родить?
        Канючивший ребенок стих, а жердь, на которой подвешена зыбка, перестала поскрипывать. В вилке светца догорала лучина. Опадавшие с нее угольки, шипя, гасли в подставленной бадейке с водой. Молодуха проворно вставила в вилку новую лучину, сказала, сдержав зевоту:
        - Сходили бы на волю, покеда лежанки излажу.
        Хозяин и Андрей, встав из-за стола, вышли из избы и сели на завалинку. Ночь стояла темная, с небом, засыпанным звездами. На заречной стороне в полях верещали коростели, будто кто-то настойчиво скоблил гвоздем по железу. Андрей первым обратил внимание на дальнее зарево.
        - Гляди, никак, горит что-то?
        Хозяин, встав и вытянув шею, посмотрел на зарево и довольно сказал:
        - Горит! Должно монастырскую мельницу подпалили.
        Из монастыря донесся набат.
        - Так и есть. Людины обиду с души обидой смывают.
        Ночь наполнилась голосами. Люди собирались кучками, что-то говорили друг другу, с интересом наблюдая за полыхавшим вдали пламенем. Колокола в монастыре вызванивали набат, но из деревеньки на Премудрой речке тушить пожар никто не бежал.
        2
        В монастыре Святой Троицы в северной его стороне Никольские ворота выходят к оврагу, промытому речкой Кончурой. Неподалеку от ворот, среди расставленных на пеньках колод-ульев, прикрытых от дождя берестой, подле стены вытоптана тропинка.
        Миновал полдень жаркого дня.
        На тропинке весело от пчелиного жужжания. Ходят по ней, беседуя, игумен Сергий Радонежский и его крестник - молодой князь, Юрий Дмитриевич, брат московского князя Василия. Неласков взгляд Сергия. Огорчает его крестник - на все замечания крестного охотно дает обещания смирить гордыню перед братом, но обещанного не выполняет.
        Юрий ростом высок и статен. Даже в походке проскальзывает присущая ему надменность и чрезмерное себялюбие. Нет в его взгляде тепла, которое в избытке у брата Василия. На лицо Юрий для мужа излишне красив. Одежду носит броскую, богато расшитую серебром и золотом. Получив от отца Звенигород, поставил здесь каменные палаты, но после смерти отца старается чаще бывать в Москве под предлогом заботы о матери, а та в нем души не чает. Живя в Москве, Юрий заводит связи среди бояр, настроенных против брата. Отстраненные от дел Василием, они охотно слушают сплетни Юрия о брате, которому тот всегда завидовал. В Звенигороде Юрий окружил себя боярами, у которых не лежала душа к брату.
        Сегодня на Юрии кафтан вишневого цвета с серебряным шитьем и золочеными пуговками-бубенчиками, мелодично звенящими от всякого шага. В присутствии Сергия Юрий теряет самоуверенность. Сейчас, видя суровый покой в глазах крестного, не может начать разговор, из-за которого поспешил в монастырь, надеясь на одобрение задуманного плана. Но Сергий неласково благословил гостя по приезде, руку не дозволил поцеловать, а это явный знак недовольства.
        - Видать, не ко времени возымел желание повидать тебя, крестный? - спросил Юрий настороженно.
        - Ко времени. Сам подумывал звать тебя. Да только не знал, куда гонца слать. То ли в Москву, то ли в Звенигород. Слыхал, скачешь по дорогам, коней не жалея. Семью без присмотру оставляешь.
        - Матушкино пожелание, чтобы чаще возле нее обретался.
        - Возле нее Василий.
        - Ему недосуг за всякими княжескими делами.
        - За великокняжескими! Не позабывай, что и для тебя он не только брат, но и великий князь.
        На некоторое время воцарилось тягостное молчание. Юрий шагал, плотно сжав губы, недовольный тем, что оборвалась нитка разговора, видел, что крестный готов к вспышке гнева. Юрий догадывался, что Сергию в очередной раз наговорили на него не то брат, не то московские монахи. Наконец остановившись, Сергий спросил:
        - Пошто не скажешь, по какой надобности в Рязань ездил?
        - Матушка посылала навестить сестру Софию. Княгиня печалится, счастлива ли она в замужестве.
        - Что ж ты выглядел? Что со слов сестры уразумел?
        - Женских душ я плохой знаток. София ни на что не жалится. Мужем и рязанской семьей довольна.
        - С великим князем Олегом о чем беседовал?
        - Обо всем по малости. Житье Москвы князю хорошо ведомо.
        - Пошто же брата своего Василия недобрым помином обносил?
        - Упаси господь! Посмею ли?
        - Поди, слышал какой наговор.
        - Правду слышал.
        - Какую правду? Сказывал рязанскому хозяину, что брат Василий правит княжеством спросонья?
        - Это Олег говорил, что Василий скоро проспит Москву из-за своего тяжкодумья. А еще говорил, что зря он заносится перед Ордой.
        - Ты с его высказами соглашался?
        - Аль не волен беседовать?
        - Беседовать волен. А не хулой обносить родного брата. Будто не знаешь, как Олег вспенивал кровь отца. Может, и про то забываешь, что он огнем палил Коломну?
        - Тепереча Рязань породнилась с нами.
        - Породнилась. А у князя как прежде за спиной сжатые кулаки. Что в них? Знаешь? Плохой ты доброхот брату.
        - А он мне доброхот?
        - Старший брат он тебе. Стало быть, любое его слово для тебя закон. Не любо тебе, что старшинство Василия отняло у тебя право на великое княжение. Отец вовремя узрел в тебе корыстную зависть.
        - Твою волю батюшка выполнил о престолонаследии.
        - Свою. Перепугала отца ваша братская ненавистность. Надоумил его Господь о духовном завещании. А Церковь его благословила.
        Сергий, помолчав, продолжал, все еще не убрав холода из голоса:
        - Уйми гордыню, Георгий. Пойми. Не быть тебе великим князем владимирским и московским. Не быть, даже ежели Василия Господь раньше времени призовет. Усмиряй гордыню. Как крестный отец молвлю сие. Выкинь из разума зависть и займись тем, чем отец жил, чем живет Василий, чем живу я. Отдай всю душу помыслу о житейском покое всея Руси. Крепи неприступность стен вокруг монастырей на землях Звенигорода. Помни, что любая монастырская стена заслон от вражеского разбоя. Обуздай в себе стремление к возвеличению. Скромность - украшение житья человечьего. Помня об отце, ставь возле себя достойных. Глубже заглядывай в свою душу, как в колодец чистой воды, чтобы научиться распознавать чужие лихие души. Стой за спиной брата не со сжатыми кулаками, а с раскрытыми ладонями, готовыми в любую минуту его подхватить при падении. Вот какого князя, какого крестника надеюсь в тебе не только видеть, а чувствовать, чтобы молить Христа о ниспослании тебе всякой житейской удачи. Остатний раз молвлю тебе о сем. Не послушаешь, буду просить Господа вразумить тебя на житейскую стезю, но крестником тебя почитать перестану.
        Смолкнув, Сергий остановился около колоды, наблюдая, как прилетающие пчелы деловито, соблюдая очередь, заползают в улей. Переведя взгляд на Юрия, стоявшего рядом, спросил спокойно, убрав из глаз неласковость:
        - Какая забота понудила тебя навестить обитель?
        - Благослови высказать заветный замысел и дозволь его содеяние.
        - Сказывай.
        - Замыслил в вашей обители воздвигнуть каменный собор в честь святой Живоначальной Троицы.
        - Замысел благостен. Каменный собор мыслишь воздвигнуть в нашей убогой лесной обители?
        - Подобно Успенскому в Москве. Надобно Руси возвеличение вашей обители.
        - Руси, крестник, надобны кольчуги, дабы защитники ее не помирали от вражеских ран. Не затаивай обиды от того, что выскажу. Замыслив с братом Стефаном создать обитель на сем Маковце, обещали Господу благость ее хранить в дереве. В деревянности сила нашей обители. Камень бездушен и холоден. Дерево испокон веков греет Русь. Дозволь не благословить замысел только потому, что не по душе мне любая пышность в обители, потому дорога она мне в убогой деревянной теплоте. Пока живу, пока вижу обитель деревянной, почитаю ее лесную суровость и не дозволю камню быть рядом с деревом. Камень вечен. Дерево смертно, как люди. И пусть наша обитель будет деревянной. В таком обличии она запомнилась Великой Руси. Пусть слава ее скромности не сменится при моей жизни каменным величием, ибо, даже спаленная огнем, в людской памяти останется она бессмертной. В ее деревянном храме Господь сподобил меня благословить твоего отца и всечестных воинов на одоление врага на Куликовом поле. Аминь.
        Сергий смотрел на крестника теперь ласково. Лицо Юрия от волнения было в капельках пота.
        - Не заводи и в Звенигороде каменное бездушие. Береги благость житейского тепла, потребного душе и телу. Оно в дереве. Камень молчалив, а дерево певуче. Оно способно сохранять в себе человеческий голос. От удара по нему даже самое трухлявое ответит вздохом на твое прикосновение к нему. Ежели скопил толику, то употреби скопленное на выковку кольчуг и мечей, потому как еще долго Русь будет отбиваться от врагов.
        - Татары который год не шевелятся.
        - Оттого притихли, что друг друга кровянят, но про дороги на Русь помнят. Они, как дикий лук, в любую весну могут уродиться. Брату поведай о нашей беседе. Вместе с ним подумай, как крепить усторожливость Руси. Не дрекольем должна она встречать врага, а грудью, обутой в кольчугу, и с булатным мечом в руках. Конешно, твоя воля запоминать мой совет. Молодость быстра на шаг и хромую старость не больно уважает. Но старость памятлива, по какой причине на ее лбу шишки вырастали. Дружи с Василием. Вы братья! А главное, помни, что отца вашего Дмитрия Донского Русь почитает за то, что носил в разуме мысль о ее слитной несокрушимости.
        Ничего не услышав от крестника, Сергий совсем уже безразлично спросил:
        - Ночуешь в обители?
        - Благослови на обратный путь…
        3
        Андрей вышел из Радонежа, когда начинали распев голосов ранние петухи, а собаки бродили сонными с поджатыми хвостами. На лесной дороге он нагнал трех ходоков. На его приветствие они, молча взглянув на Андрея, кивнули с явным недовольством на лицах, что чужой им голос спугнул их житейские раздумия.
        Три старца, разных по обличию, продолжали свой путь молча.
        Один из них худ и высок. Он шел с гордо поднятой лысой головой. В его жилистой руке зажат толстый суковатый посох. Шагая, старик выкидывал его вперед, будто пробивая преграду. Рядом с ним с тяжелой котомкой за плечами, напевая молитву, прихрамывая, семенил старец легкий телом и с лицом настолько загорелым, что оно по цвету было схоже с сырой глиной. Посох он держал под мышкой. Да это и не был посох, а подобранная по пути палка, на которую при надобности можно опереться. Третий старец, грузный на тело, с седыми волосами со ржавчиной, шел, глубоко задумавшись, будто вспоминал о чем-то. Андрею его глаза показались схожими с глазами старика Савела, о взгляде которого Хриса говорила как о взгляде Николы-угодника. Его спина погнулась, и сквозь холстину рубахи означились зазубрины позвоночника.
        Андрей всматривался в лица ходоков и мысленно старался представить, какими они были в молодости, когда жизнь еще не исцарапала вдоль и поперек их лица морщинами. Три старца. Андрею захотелось запомнить их взгляды, он смотрел на мелкие морщинки возле усталых, но добрых глаз и видел трех старцев с ликами, которыми так богата трудовая черная Русь. Три старца, хранящие в памяти не только летописи своей жизни, но и те летописи, в которых без буквиц живет увиденная, услышанная и пережитая правда всего того, чем живет Русь.
        Утреннее солнце все же разорвало облачный полог, от яркого света старцы разом встрепенулись, будто скинули с плеч тяжелую, надоевшую ношу.
        Высокий, откашлявшись, запел глухим басом. Два его спутника подхватили пение, и в лесу зазвучал тягучий напев. Это не был псалом из акафиста или молитва, это была песня о надежде на житейский покой. Старцы пели, не веря в этот покой, пели, ибо светило солнце, а они жили, шагая к своим несбыточным надеждам. Они шагали все прожитые годы за сохами и боронами, с косами в руках, славили труд пахарей, славя свою жизнь на земле, наученной ими родить сторицей посеянные семена.
        Дорога, вынырнув из лесной сумрачности, скатилась к шумливой речке с мостиком. Андрей и два старца зашагали по мостику, а высокий старец перешел речку вброд, намочил холщовые порты до колен, но остался доволен тем, что остудил водой ноги.
        - В како место бредешь? - спросил он Андрея.
        - К Троице.
        - И мы туда же. Стало быть, однопутки.
        Скоро тележная дорога вклинилась в пыльный людный большак, который шел к монастырю Троицы. Богомольцы всех возрастов двигались в торжественном молчании. Андрей видел лица, на которых были печаль и суровое мужество, но не было улыбок. Богомольцев обгоняли возки со знатными ходоками, но и на их лицах была сосредоточенность перед встречей с тем монахом, от которого люди надеялись получить надежду на исполнение желаний, на успокоение от житейских тревог, которые хоронились в граде или селе, в любом переулке, в любом закутке курной избы или боярских палат. Радовало лишь то, что уже который год не баламутили жизнь татары, что баскаки ходили, озираясь по сторонам, перед людьми не заносились и не сплевывали людям под ноги. В это лето народ шел к Троице с особенным чувством. Во всех уделах люди слышали, что радонежский провидец, игумен Сергий, крепко недужил. Слышали, что он все чаще и чаще, уединяясь от монастырских забот, предавался молчанию.
        В Москве в семье великого князя Василия за жизнью отца Сергия следили внимательно - всякий день из монастыря скакали гонцы, сообщая князю новые вести, - и знали, что по слову Сергия делами обители правил иеромонах Никон. Он объявился в Троице несколько лет назад, а принял постриг в Серпуховском княжестве, был он боярского рода, пустившего корни в Юрьеве Владимирском. У осанистого и крепкого здоровьем да и нестарого годами Никона среди монахов уже появились верные приверженцы, втайне считающие его будущим игуменом. Они присматривались к нему, пытаясь уяснить, одобряет ли Сергий хозяйствование Никона, не хмурится ли, что тот, привечая знатных богомольцев, принимает от них тайно вклады, а в сторону черных людей редко скашивает глаза. Обо всем происходящем в монастыре знают на Руси и опасаются, чтобы раньше времени не оборвалась жизнь Сергия, ее молитвенника и провидца.
        Когда Андрей с тремя старцами в потоке богомольцев вошли в ворота монастыря, обедня в храме подходила к концу. Плотная толпа, порабощенная молитвенным экстазом, окружала храм с трех сторон. Женщины бледны и заплаканны, они, крестясь, падают на колени и подолгу не поднимают головы от земли. Встав с колен, со вздохами облегчения шепчут молитвы, осеняя себя крестами, и снова падают на колени. Выделяются в толпе осанистые кметы и гридни и не попавшие в храм молящиеся на воле бояре, в богатых одеждах и с холеными бородами. Рядом с Андреем стоит могучий седой старик. Щеки его в шрамах от укусов вражьих сабель. Мнится Андрею, будто видел он его прежде, то ли на Куликовом поле, то ли в храме, когда Сергий благословил князя Дмитрия на победу. Только был тогда этот могучий пахарь-воин без черной повязки на глазах. А теперь рука его покоится на русоволосой голове синеглазого отрока, коему уготовано быть поводырем слепого героя. Вид слепца опять заставил погрузиться Андрея в раздумья, вспомнить Куликово поле, щедро оставившее на людях следы великой битвы Руси за стремление жить без угнетения кочевниками, и
будто въяве представилось увиденное там жуткое шествие смерти.
        Служба закончилась, но толпа вокруг храма оставалась неподвижной. Люди не отводят глаз от паперти, ожидая появления игумена Сергия. Он вышел в тот момент, когда ожидавшие уже теряли надежду принять от него благословение. Андрей в нервном ознобе смотрел на игумена и был поражен, что внешне был тот таким же, каким он видел его четырнадцать лет назад.
        Сергий шел, окруженный чернецами, и благословлял толпу, медленно приближаясь к Андрею. Поравнявшись с ним, Сергий начертил в воздухе крест и прошел дальше, но внезапно остановился и, резко обернувшись, всматриваясь в Андрея, спросил:
        - Пришел?
        Ошеломленный Андрей опустился на колени. Сергий погладил его голову и сказал чернобородому с сединой монаху:
        - Гляди, Даниил! Пришел он. Говорил тебе про него. Прохор из Городца показал мне писанную им икону, а я благословил его на послух к отцу Паисию.
        - Благослови, святитель, быть в обители, - прошептал Андрей.
        - Обо всем поговори с Даниилом. Приютит тебя возле себя. Не позабудь, Даниил, сказать Прохору о приходе Андрея. Накорми его досыта с дороги. Шел он к нам долго да и издалека.
        Сергий перекрестил Андрея и пошел дальше, окруженный чернецами и богомольцами…
        Глава десятая
        1
        Синие ночи с мерцанием звездных россыпей. Рассветы с дыханием зимней студи. Как песок хрустящие утренники. Солнечные, ветреные дни с вдохновенным пением скворцов. Такова вторая весна Андрея Рублева в Троицком монастыре, весна 1392 года…
        2
        Монастырь под весенней луной. Полосы лунного света в темноте пустого храма стелют по полу три узеньких пушистых от пыли половика.
        Шорохи в тишине. Полевые мыши скребутся под полом. Потрескивают бревна, оттаивая от зимней мерзлости.
        Перед киотом с образом Христа, окованным серебряным окладом, огонек в лампаде желтит бликами металл и слегка высветляет лик Спасителя. Шевелится временами огонек, а от этого лик то светлеет, то совсем теряется в черноте.
        Царские врата в алтарь распахнуты. Через большое окно лунный свет заливает алтарь голубизной, на престоле блестит серебряная дарохранительница.
        Перед престолом на коленях стоит игумен Сергий, припав в земном поклоне лбом к полу. Вот он выпрямился, и посветлело его бледное от лунного света лицо. Покойное, умиротворенное раздумиями старческое лицо.
        По весне частыми стали ночные молитвы Сергия в храме. Изнурявшие зимние недуги нежданно покинули тело, перестали тоскливо похрустывать колени и смолк комариный писк в ушах, однако на смену недугам телесным пришли тягостные мысли о болях души. Появилось необоримое желание вспоминать, вспоминать и вспоминать обо всем, что кануло в Лету.
        Теперь игумену его жизнь кажется долгой. Не раз ему приходилось сворачивать в сторону с избранного пути. Некогда он, холодея от малодушия, временно уступал желаниям людей, у которых была власть и сила мешать ему внедрять в жизнь задуманную им житейскую правду. Все изменилось, когда он обрел наконец цель своей жизни - освобождения Руси от порабощения. Эта цель превращала его, смиренного монаха, в воина, способного убедительным словом воодушевлять всех, кто шел на врагов с мечом в руке.
        И все-таки некоторые из душевных ран саднили до сей поры.
        Первую, и самую тяжелую, нанес брат Стефан, старший любимый брат, с которым была задумана и основана на Маковце обитель. В ту светлую пору смелая молодость звала трудиться. Вырубая лес и сооружая тын вокруг первых келий и убогого храма, умилялись до слез каждой новой келье, от сознания, что люди верили в замысел обители, в которой уставшие от страдания смогут находить утешение.
        Разлад с братом начался, когда Сергий, став игуменом, ввел в обители общинножитие. Потом был уход брата в московский Богоявленский монастырь и его возвращение в обитель и новый разлад из-за того, что Стефан начал сеять среди монахов недовольство нововведениями Сергия, укрепляющими единство братии. После высказываний монахов, недовольных строгостями общинножития, Сергий внезапно покинул монастырь и вернулся в свою обитель лишь после уговоров Алексия. Выполнив желание митрополита, Стефан переселился в Москву, в Симонов монастырь. Теперь брата уже нет в живых, но боль, причиненная им, в душе Сергия так и не утихла. Сергий скорбит, что именно брат не смог сколупнуть со своего разума коросту вожделения, коим больно боярское сословие.
        Сергий помнит, какой страх сковал его, когда московский князь Дмитрий с воеводами и боярами прибыл в монастырь за благословением на ратный путь. Помнит и победу на Куликовом поле, которая будет памятна до тех пор, пока будет жить Великая Русь. Только понимает Сергий, что теперь это все минувшее, а настоящее - это тревога о будущем монастыря. Слава обители растет. Богомольная Русь заполняет обитель мирскими соблазнами. Сергию известно, что, несмотря на его запреты, обитель богатеет, за ее стены проникают корыстолюбие и стяжательство, а у монахов копится неприязнь друг к другу. Видит Сергий недовольные взгляды покорной с виду братии и понимает, что, как только он перестанет дышать, созданная им святая деревянность обители сгинет. Будут в обители каменные храмы и стены, и разговор с князем Юрием убедил Сергия в этом окончательно.
        Но у Сергия есть и светлые, радостные мысли, помогающие сердцу гнать по старческому телу теплую кровь жизни. Они в том, что его ученики хранят основанные им монастыри, что летописец Епифаний пишет в Троице правду о житье Руси, что в обители пишутся книги и иконы, созданные руками Даниила Черного и Прохора из Городца, что творит в нем одаренный тонким чутьем красок живописец Андрей Рублев, от икон которого трудно оторвать взгляд. По слову Сергия монастырь блюдет вместо него Никон, но кем он станет для обители - охранителем ли ее деревянной убогости или созидателем ее новой каменной славы, - Сергию знать не дано.
        Семьдесят восемь лет - долгий путь. Сергий устал. От усталости и от тягостных мыслей он подолгу молчит, а монастырь тем временем начинает жить шепотом.
        3
        Иконописная палата примостилась неподалеку от Плотничьей угловой башни. Сруб ее длинный, но узкий. С двух сторон продольные окна. Рамы с натянутыми бычьими пузырями на летнюю пору вынуты. В палате сумрачно. Застоялся в ней крепкий запах рыбьего клея, масел, сухого дерева и затхлой воды в кадках, поставленных на случай пожара. К побуревшим бревенчатым стенам, с натеками смолы, прислонены доски. Некоторые под левкасом. На стенах грудно развешаны уже написанные иконы, ожидающие лакировки. Дощечки с контурами икон и иные из них уже тронуты первыми разноцветными мазками. В переднем углу перед образом Троицы погасла лампада.
        В палате людно. Восемь чернецов-живописцев заняты своими делами. День пасмурный. Несподручно писать иконы. В солнечные дни палата почти пустует. Живописцы предпочитают писать на воле.
        Живописцы отличаются друг от друга и по возрасту, и по разговору, и по цвету волос. Двое чернявых, безбородых перед окнами острыми топорами соскабливают с досок тонкие стружки. Один из иноков - Пахомий - ученик Даниила Черного, а второй - Стахий, бывший воин, который, вернувшись с Куликова поля, принял постриг в память гибели Пересвета в бою с Челубеем.
        Большинство чернецов, утонув в раздумиях, наносят контуры будущих икон. Рыжебородый дородный чернец, засучив рукава подрясника, покрывает левкасом доску размером чуть выше его роста.
        Курносый парнишка монотонно читает кондак из акафиста Пресвятой и Животворящей Троице. Староста палаты, седобородый старец Ананий, сидит возле двери. Вслушиваясь в его сбивчивое чтение, борется с одолевающей дремотой.
        Рыжебородый, прислонив к стене залевкашенную доску, вытирая руки холстиной, оглядел палату, откашлявшись, громко сказал:
        - Утрось повидал, как семеро возков с боярами пожаловали, ездят бояре от скуки. А кони ихние сытые, да все разных мастей - аж залюбовался.
        - У бояр грехов полным-полно, вот и мотаются по монастырям, выискивая, в которых от грехов подешевле освободиться, - продолжая осиливать дремотность, безразлично высказался Ананий.
        - Я к чему помянул бояр. Может, станут покупать иконы, а значит, будем с прибытком.
        Желтолицый монах Ананий, оторвавшись от работы, сокрушенно произнес:
        - Прибыток будет, да только не у нас. У Даниила да еще у кой-кого будет прибыток. Рублем не промахнется, потому, видать, припас товарец. Спрос на них вон какой, а ведь ничегошеньки нет особого в его сотворениях.
        - Чего плетешь? - отряхнувшись от дремоты, заговорил староста. - В Андреевых иконах многое наособицу. Поглядишь и запомнишь. Ты, Акакий, вовсе отяжелел завистью на старости лет. Не забывай, что и твои иконы ходко в люди шли, покеда зоркость в глазах твоих не ослабла. Данииловы, Долматовы и Андреевы образа любы людям.
        - Тебе Андреевы глянутся, а мне нет. Краски в них памятнее, чем лики святителей. От этого иконности в них мало. Иконе надобно молиться, а не, молясь ей, созерцать ее лепость.
        - Отец Даниил признает в Андрее сияние искры Божьей.
        - Оттого и признает, что дружбу с ним крепит. Ему и от нее прибыток. Андрей продаст, и Даниил просунет. Имею свое суждение.
        - Какое такое суждение?
        - Суждение, что сотворения Андреевы неугодны Господу. И попомните, что ему в скорости на это укажут. Отходит он в помыслах от канонов иконописания. И хоть ереси в том отходе покеда не приметно, но заблуждение имеется, а от него божественная суровость в Андреевых сотворениях шибко ослабевает, а в этом вижу греховность.
        Прислушиваясь к разговорам чернецов, парнишка прекратил чтение. Ананий, заметив его внимание к пересудам, сурово крикнул:
        - Чти, Васютка!
        - Пускай молчит. Только сон нагоняет, - посмеиваясь, сказал рыжебородый.
        Но Ананий еще строже приказал:
        - Чти! Четко и вразумительно.
        Парнишка, шмыгая носом, начал читать.
        - Ты, Акакий, видать, переспал, от того и стал купчишкой вместо изографа оборачиваться.
        - Не понимаешь от чего? От обиды, прости Господи. Пишу святителей. Всю келью имя завесил, а спросу у мирян на них нету. В этом, Ананий, и твоя доля вины водится - мирян водишь по кельям, жильцы коих тебе по сердцу. Понятней скажу. Кто перед тобой спину гнуть не ленится.
        - Еще что скажешь? - вскипел Ананий, поднимаясь с места.
        - Отец Долмат тебе новую рясу подарил. А за что? Было такое содеяние? Было! Продал Долмат купцу две иконы с твоей помощью. Аль неправда?
        - Помолчи!
        - Не стану молчать. Берешь с чужого прибытка приварок.
        - Молчи! - стукнув кулаком по столу, выкрикнул Ананий. Он готов был шагнуть к Акакию, но в этот момент жалобно скрипнувшая дверь, распахнувшись во всю ширь, пропустила в палату боярина. Ананий при виде его переломился в поклоне.
        - Пошто и кому велишь молчать? - спросил вошедший, всматриваясь в сумрачность помещения.
        - Мирской спор притушал.
        Боярин, отыскав наконец взглядом в переднем углу икону, поморщившись, перекрестился и недовольно сказал:
        - Смутно живете. Огонька перед образом нет.
        - До завтрашнего утра его не будет. Положенное масло ране времени выгорело из-за длинного фитиля. Васютка проморгал, - объяснил рыжебородый, расправляя засученные рукава.
        Боярин высок и тучен, потому дышит с сопением. На нем кафтан из парчи с зелено-красным переливом, синие сафьяновые сапоги с серебряными подковками на каблуках. Русая холеная борода гостя с сединками, а на конце ее волос с завитками. Взгляд у него с хитрым прищуром.
        - Как погляжу, сотворения ваши на стенках неказисты. Видать, на солнышке долгонько висели, оттого краски и повыгорели.
        - Дельные сотворения здеся не держим. Они у нас по кельям. Можем показать.
        Боярин, не слушая рыжебородого, уставился на вспотевшее от напряжения лицо читавшего Васютки и отрывисто буркнул:
        - Примолкни! Ни единого прочитанного слова не могу уразуметь.
        Васютка продолжал читать.
        - Примолкни! - уже более строго повторил боярин и, подойдя к парнишке, влепил ему щелчок в лоб.
        Васютка замолчал, потирая лоб ладошкой.
        - Уразумел, шельмец? Беседовать мешаешь. Косноязычен. Вот возьми. - Боярин достал из кармана медовый пряник, сунув его в руку Васютки.
        Посапывая, боярин продолжил осмотр икон, но, заметив, что на него никто не обращает внимания, громко сказал:
        - Значусь на Московской земле Афанасием Крапивиным. В обитель прибыл на богомолье. - Оглаживая бороду, спросил: - Который из вас именуется Андреем Рублевым?
        - Нету его здеся, - ответил Акакий. - Должно быть, в келье.
        - Зачем он понадобился тебе? - спросил рыжебородый.
        - Надобен. Наслышан о нем от боярина Тимофея. Купил он у него иконы. А у меня к нему дело эдакое. - Боярин достал из сумы сверток, развернул бережно, и все увидели в его руке икону. - Поглядите на византийское сотворение.
        Живописцы поспешно собрались возле посетителя, рассматривая икону.
        - Молится ей моя матушка. А я возымел желание снять с нее список, но на больший размер. Желаю одарить сим образом сына нашего великого князя Василия Дмитриевича. А посему надумал сотворение образа доверить Андрею Рублеву.
        Староста, возвратив икону боярину, категорично заявил:
        - Просьбой о повторе с иконы Андрею не докучай.
        - Пошто так? - удивился боярин.
        - Не станет он с нее список сымать.
        - Как не станет, ежели имею сие пожелание?
        - Откажет тебе Андрей в просьбе. А ты обидишься. Не сотворяет Андрей повторения.
        - Не посмеет отказаться. Отец Никон заверил меня, что лучше Рублева никто повтора с иконы не сотворит.
        - Мое дело упредить, избавить тебя от обиды. Отдай излад иконы вон тому старцу, отцу Акакию. Выполнит дело, порадует, доведя тебя до слезы умиления.
        - Никому из вас иконы не доверю. Разумеете?
        - Слышим.
        Гость, торопливо завернув икону, сунул в сумку, приказал сердито:
        - Кажите путь к келье Рублева.
        - Твоя воля. Только зря идешь навстречу с обидой.
        - Ишь как зазнались, что от богатого заказа носы отворачивают, - уходя, бубнил под нос боярин.
        В келье, в которой вместе с Даниилом Черным жил Андрей, тоже было сумрачно и также пахло рыбьим клеем, маслами, сухим деревом. Перед иконой пророка Даниила горела лампада, и пятно света на образе было радостным, как солнечный зайчик. Даниил золотил на новой иконе нимб вокруг лика Богородицы. Андрей чертил контур на иконе апостола Варфоломея, намереваясь одарить ею в день ангела игумена отца Сергия.
        Даниил был старше Андрея на несколько лет. Он имел мягкий характер, старался быть немногословным, но мысли свои излагал четко и не оставлял возможностей для домыслов, а говорил тихо и неторопливо. Его ласковые глаза темнели, когда он был взволнован или разгневан. А когда он о чем-то глубоко задумывался, начинал по привычке дышать на руки, будто отогревая озябшие ладони.
        С первого дня после прихода в монастырь Андрей был заботливо принят в келье Даниила.
        Они скоротали вместе уже две лютых зимы, долгими зимними вечерами под завывания вьюг успели многим поделиться, но оба догадывались, что у них обоих было в жизни что-то заветное, о чем они умалчивали.
        Оценив одаренность Андрея, Даниил старался не мешать ему идти по однажды выбранному творческому пути. Он охотно посвящал Андрея в тайны мастерства, полученные за годы работы, но делал это осторожно, ненавязчиво. Андрей в свою очередь сознавал, что Даниил сильнее его в замысле иконных сюжетов. А Даниил чувствовал превосходство Андрея в умении выбрать нужный для той или иной иконы цвет.
        Жизнь двух живописцев текла мирно. Они старались быть в стороне от всего, чем наполнялся монашеский быт, посвящая редкий досуг чтению хранящихся в монастыре манускриптов. Андрей увлекался чтением Евангелия и во время работы рассказывал прочитанные и заученные им главы.
        Намокший под дождем боярин Крапивин рывком отворил дверь и смело шагнул в келью.
        - Кто тута Андрей Рублев?
        Даниил оглядел вошедшего, а тот от его взгляда торопливо перекрестился.
        - Меня так зовут, - сообщил спокойно Андрей.
        - Надобен ты мне. Хочу, чтоб икону сотворил.
        - Какую икону? - спросил Андрей, все так же не отрываясь от работы.
        - Погляди, - протянул боярин икону, поспешно достав ее из сумы.
        Андрей встал и, мельком взглянув на пришельца, взял икону и позвал Даниила.
        - Погляди, отец, какая византийская древность.
        - Святитель Василий, - сказал Даниил, внимательно рассмотрев икону.
        - Он самый, - поспешно подтвердил гость, обрадовавшись, что иконой заинтересовались оба живописца. - Сделай милость, сотвори с нее повторение, только побольше, но чтобы точь-в-точь.
        - Уволь, боярин. Сего не делаю. Но могу написать новую по своему разумению.
        - Да как же можно такое сказывать? Ты все можешь. Люди сказывают. Боярин Тимофей, сродственник мой, купил у тебя две иконы.
        - Мною написанные, но не повторы с древних икон. Грешно писать повторения без умения, да еще с неповторимой византийской древности.
        Разозлившись, боярин покраснел и дышал открытым ртом.
        - Судишь ходко. Умником себя выставляешь. Добром не согласен, так заставят. Я, брат, обид не прощаю. Заставлю сотворить повтор.
        - Заставить можно пекаря просфору испечь, да и то не всякого. Иконы пишутся по велению души.
        - Вот ты и повели своей душе написать надобную мне икону.
        Андрей вернул икону боярину и, сев на прежнее место, спокойно сказал:
        - Сделай милость, освободи нас от своего дыхания.
        - Смотри! Пожалеешь! Ишь, до чего заелся на Божьих хлебах. До самого Никона дойду, а писать икону тебя заставлю. Крапивин слов на ветер не кидает. Попомни!
        Когда пришелец ушел, Андрей, устало склонив голову, сказал:
        - Если станут заставлять…
        - Никон с разумением, - махнул ладонью Даниил.
        - Но уж больно угодничает перед знатными боярами. А этот по бороде видать, что знатен. А икона у него просто диво дивное. Радостно даже, что подержал такую древность в руках.
        Задумавшись, Андрей поднялся с места, отворил дверь кельи, и стало слышно, как капли дождя щелкают по лужам.
        - А ведь придет время, отец Даниил, когда иконописцы, держа в руках писанные нами иконы, будут уклоняться писать с них повторения, уважая память тех, кто их сотворил. Будут у Руси свои иконы, неповторимые, как она сама.
        Стоя у раскрытой двери и слушая шум дождя, Андрей сказал уверенно:
        - До самой ночи не перестанет. Спать под его шум люблю, - сны радостные снятся…
        4
        Бывало, что изограф Прохор из Городца чередовал иконописание и книгописание, а обладая четким почерком, занимался этим с присущим ему трудовым усердием.
        Солнечным утром, сменившим дождливость, Прохор, подвинув стол к открытой двери кельи, исписывал очередной пергаментный лист заказанного ему Евангелия. Прикрыв правый глаз, старательно выводил на листе буквицы слов Евангелия от Иоанна.
        Рано став монахом Троицкого монастыря, Прохор втаптывал в житейскую тропу пятидесятый год. Бородка у Прохора острым клином, а волосы в ней курчавятся, оттого что на ночь заплетает их в косицу. Лицо под сеткой морщин бескровно и костисто. Серые глаза смотрят ласково, но пытливо из глубоких впадин. Узкие ладони с тонкими пальцами в жгутиках сухожилий. В монастыре иконы, писанные его кистью, привлекали внимание мирян и охотно покупались.
        Выговаривая вполголоса написуемые слова, Прохор услышал возле двери шаги, а следом тихо прозвучало привычное приветствие, призывавшее Бога помочь в трудах.
        Дописав буквицу и взглянув на подошедшего, Прохор спросил:
        - С чем пожаловал ко мне, грешному, мудрый отец Епифаний?
        - С вестью, коя и для тебя будет удивительна.
        Гость стоял перед Прохором, заложив руки за спину. Он был высок и худощав. Из-под скуфьи мягко ниспадают на плечи пряди темных волос. Лицо холеное. Бородка веером прикрывает подбородок и щеки. Взгляд темных глаз быстр и остр. Об Епифании идет молва как о дотошном правдивом летописце - недаром люди величают его то мудрый, а то даже и премудрый.
        Епифаний свободно изъясняется на латинском и греческом языках, а главное, памятлив на все, чем жила и живет Русь. Игуменом Сергием в Троицком монастыре ему доверена сохранность редчайших по древности книг и летописей, многие из которых Епифаний хранит в тайнике под одной из башен. Завел тайность хранения он после того, как Тохтамыш предал в Московском Кремле огню книги и летописи.
        Живет он в Троице из-за ее близости к Москве. Здесь Епифаний находит возможности узнавать от ходоков обо всем происходящем за стенами монастыря. Он дружит с Прохором и доверяет ему во всем.
        - Догадываюсь о чем. Слыхал небось, что отказался Андрей ладить повтор византийской иконы.
        Собеседник в ответ кивнул.
        - А вот слыхал ли о том, что он до прихода в сию обитель, обретаясь в Новгороде, удостоился чести быть учеником самого Феофана Грека. Надобно, Прохор, дознаться об этом доподлинно. Порасспроси Даниила Черного или даже самого Андрея.
        - Сам его и спроси.
        - Тебе сподручнее - ты ж вывел его, учил ремеслу иконописному.
        - Я не пойму, чего особенного в том, что Андрей обучался у Феофана? Все мы у кого-то обучались, а потом сами заводили учеников.
        - Будто не знаешь, какая великая слава идет о Феофане? Из-за славы Феофана и Андрею внимание.
        - Зря такое говоришь, Епифаний. У Андрея большое одарение… Легок на помине. Сам, кажись, ко мне идет.
        Андрей, поравнявшись с кельей, отвесил поясной поклон.
        - Куды торопишься? - спросил Прохор.
        - К отцу Никону позван.
        - Дозволь спросить, доводилось ли тебе знавать византийского живописца Феофана Грека?
        - Сподобился такой чести. Так и ты, отец Епифаний, должно быть, тоже знаешь его.
        - Не угодно Богу было нас свести, но хорошо наслышан о сем великом человеке. Ты уж порасскажи нам о нем, каков он.
        - Обязательно расскажу. А сейчас дозвольте идти, сказано мне быть у Никона без промедления.
        Андрей, поклонившись монахам, пошел к трапезной.
        Отец Никон управлял обителью с сугубой осторожностью, стараясь не касаться заведенных Сергием суровых условий общинножития, а мягкостью обращения с братией привлечь монахов на свою сторону. Зная истинное состояние здоровья игумена, Никон надеялся занять в будущем его место и шел к исполнению своего желания без необдуманной торопливости. Укрепляя свою популярность среди братии, Никон искал расположения у многочисленных знатных богомольцев, особенно у тех, кто так или иначе близок к князю Василию и мог сказать ему и митрополиту свое слово о Никоне.
        Все это Никону удавалось. О том, что живописец Андрей Рублев прогневал отказом боярина Крапивина, Никон узнал быстрее быстрого. Желая исправить дело, вызвал упрямца для беседы, не сомневаясь, что заставит его выполнить желание богомольца.
        Войдя в трапезную, Андрей увидел, что дверь в келарскую была открыта. Подойдя к ней и заглянув в горницу, он увидел сидевшего за столом Никона, занятого чтением свитка.
        - Во имя Отца и Сына и Святого Духа, - произнес Андрей.
        - Аминь, - ответил Никон, не отрывая глаз от свитка.
        Переступив порог, Андрей остановился возле двери, низко поклонился. Никон, на миг приподняв глаза, неласково посмотрел на вошедшего и снова углубился в чтение. Лишь окончив чтение, свернув свиток и долго просидев в молчаливой задумчивости, Никон, остановив взгляд на пришедшем, с нескрываемым недружелюбием спросил:
        - Пошто осмелился забыть о смирении? Приняв послух, обязан почитать любое пожелание богомольца, живущего надеждой, что в обители нашей для него во всем должно быть утешение разуму, душе и сердцу. Не малолеток, а посему должен помнить сию заповедь смирения. А ты, ублажая мирскую гордыню свою, возымел дерзновение обидеть отказом боярина, место коего возле самого великого князя Василия Дмитриевича. С чего смиренную разумность утерял, отказавшись изладить повтор с византийской иконы?
        Андрей, не отводя глаз от Никона, молчал.
        - Молчишь? Аль не понял, о чем спрашиваю? Отвечай! - Никон ударил ладонью по столу.
        Андрей прервал молчание:
        - Повторов с древних икон не сотворяю. Почитаю за грех неумелостью осквернять вдохновенность их первых, неведомых ныне, сотворителей.
        - Вон как? Неумелостью заслоняешься? А я иное разумею. Не тебе говорить о неумелости после обучения у Феофана Грека. Заносишься мирской горделивостью.
        - Первым учителем почитаю отца Паисия, к коему пришел, благословленный на подвиг служению Церкви святителем нашим, отцом Сергием.
        - Не о том речь. Хочу понять, пошто нанес обиду боярину.
        - Я обещал ему написать желанную икону, но не с византийской древности.
        - Говорю тебе мое слово. Отказ твой не приемлю. Искупая свою вину перед обиженным, немедля приступи к написанию надобной ему иконы.
        - Не стану писать.
        - Осмелишься ослушаться моего слова? Не позволю тебе пребывать ослушником воли богомольца.
        - Ослушаюсь.
        - Тогда… - Никон замолчал, увидев в дверях игумена Сергия.
        - Что тогда? Досказывай! - спросил Сергий.
        Андрей, обернувшись, смотрел на игумена, лицо которого залила бледность. - Даниил нынче поведал мне, Андрей, о твоем отказе писать повтор. Волен иметь суждение о повторах с древних икон. Ступай с Богом.
        Андрей ушел. Сергий стоял, отогревая дыханием руки, и тихо сказал, взглядом указав на ладони:
        - Разом стали стынуть от твоей душевной студености, Никон…
        5
        Лето стояло жаркое, но урожайное на хлеба, овсы и травы. От частых гроз на Московской земле загорались лесные пожары. Окрест Троицкого монастыря стелился дым над радонежскими лесами, а по ночам небо было в отсветах огненного зарева.
        Нескончаемые людские потоки стремились в монастырь, чтобы убедиться, что недуг не отнимет жизнь Сергия. Среди богомольцев перебывали все удельные князья с боярскими свитами. Новгородские бояре и купцы служили молебны о даровании Сергию долгой жизни. Навестил монастырь и рязанский князь Олег Иванович. Переломил свою гордость, выйдя из кельи игумена с влажными глазами.
        В монастыре от богомольцев тесно и суетно. Они живут, молясь о здравии монаха Сергия, любящего многострадальную Русь со всеми ее житейскими страданиями и редкими зарницами радости.
        Черная Русь тревожилась о жизни Сергия, а эта стихийная тревожность помогала ему жить, в суровом молчании исповедуя свою совесть монаха и человека.
        Отец Сергий жил и будет жить до 25 сентября, но встревоженная Русь не могла знать, что день его ухода близок.
        Часть третья
        Глава первая
        1
        После полудня на Москву надвигалась грозовая туча.
        Черно-синяя, разрываемая слепящими вспышками молний, она под грохочущие раскаты грома заволакивала небо, и в городе темнело.
        В Кремле, около палат великого князя Василия Дмитриевича, - бояре и купцы, не только свои, московские, но и из уделов. Им не нашлось места в думной палате, где настолько тесно, что вынуждены слушать думу стоя. Сидят только князь Василий, митрополит Киприан да почти всем неведомый купец из Великого Новгорода Венедим Мохоногий. Чуть поодаль, за князем Василием, стоит, скрестив руки на груди, его брат, князь Юрий. Смотрит на все происходящее со скукой, ярко выраженной на лице. Ему обидно - брат не посадил его рядом с собой. Сейчас самая пора показать всем, что братья в едином помысле, но Василий не чуток да и не стремится скрывать свою разобщенность с родным братом.
        В палате духота, хотя все окна растворены настежь. На мясистых лицах бояр капельки пота. У всех во взглядах тревожность…
        Русь снова ожидает неминуемая беда. Вести о ней принесли гонцы из Золотой Орды. Вести, что хан, железный хромец Тимур Самаркандский, в самом зачине лета 1395-го нежданно поднял свои полчища в поход и намерен опустошить и покорить Великую Русь. Вести об этом подал хан Тохтамыш.
        Неминуемая, а главное, неведомая беда всем казалась настолько страшной, что удельные князья, перепуганные слухами о ней, пряча за пазухи спесивость, слали к князю Василию бояр и воевод за советами, готовы были безропотно выполнять все наказы, надуманные Москвой для спасения государства.
        Князь Василий ежедневно собирал воевод и ближних бояр. Выслушивал их пожелания, обсуждал с ними вести от гонцов с рубежей, откуда мог появиться коварный враг. Только вчера было получено новое сообщение о том, что Тимур движется по пути к Орде, миновав ее, двинется на просторы Руси для ее смертоносного сокрушения. Князь Василий с воеводами поняли, что Тохтамыш и сам в страхе от похода Тимура.
        Духота в палате. Князь Василий, упревая в парчовом кафтане, сидит, откинувшись к высокой спинке стольца, цепко держась руками за подлокотники. Митрополит Киприан, сухопарый, чернявый, как жук, с лицом, густо заросшим волосом, казался погруженным в дремоту. Сощурив веки до щелок, он нервно перебирал пальцами четки и настороженно всматривался в лица бояр и воевод. Тех, которые прибыли из уделов, осматривал особенно пытливо. Серб по рождению, назначенный без согласия Руси византийским патриархом в Киев, в Московской митрополии он окончательно утвердился только при князе Василии.
        В палате слушали героя битвы на Куликовом поле, серпуховского князя Владимира Андреевича Хороброго.
        Двоюродный брат Дмитрия Донского, высокий, статный старик, стоял, гордо развернув широкие плечи. Князю за пятьдесят. Его густые темные волосы в снегу седины, а двух пальцев на левой руке у него нет. Говорил князь внятно, неторопливо. Каждое произнесенное слово от этого становилось важным и весомым.
        Слушали его со вниманием, князь Василий не отводил от говорившего глаз.
        - Каждый раз обещаем обходиться без пустословия всяких слухов, но все же продолжаем выслушивать их в превеликом избытке. Вся Русь Великая в сию пору ждет от нас верного крепкого слова, а мы толчем воду в ступе, а надобного слова сказать не можем. Но нам придется его сказать. Сами видите, что все уделы, чуя беду, без нашего на то призыва, сами, по своим починам, ждут наказа Москвы, кому и куда слать свою ратную силу для одоления врага. Коли верно сказываю, дорогие гости из уделов, подайте голос.
        В палате раздались одобрительные возгласы: «Истинно! Верно! Говори, князь!»
        Серпуховской князь продолжал:
        - Хочу спросить: все ли мы разумеем, пошто хан Тохтамыш подал нам весть о походе Тимура? Может, хотел нас упредить? Нет! Подал он сию весть со страху, что, идя на нас, Тимур его сомнет. Сомнет Орду в первую голову, а потом на Русь пойдет! И не надейтесь на милость Божью и его заступничество за нас, грешных! О Тимуре я наслышан вдоволь, потому упреждаю: не помышляйте от него улепетывать да прятаться за рубежи Руси - Тимур везде догонит. Беда должна вразумить всю Русь стоять слитно насмерть, как стояли на Куликовом поле и выстояли победу. Тимур страшнее Орды! От него не убежишь и не откупишься!
        В палате раздались выкрики:
        - За мягкой рухлядью идет к нам! Надо откупиться, пока не поздно! Соболя помогут спасти православную Русь!
        Князь Владимир, выждав, когда шум стихнет, продолжал:
        - Встречать Тимура надо оружием. Соболями от Тимура не откупиться - он их сам отберет. Пора сызнова стоять Руси насмерть. Сказывайте своим людям о грядущей беде без дрожи в голосе, чтоб не вселять в них страха. Страх в любой беде не помощник. Народ во всех уделах ополчается. А нам надо решать, когда и где встретить врага и заступить ему дорогу на нашу святую землю. Все уделы готовы выполнить волю великого князя Василия Дмитриевича, в коем живая кровь князя Дмитрия Донского. Русь ждет, что князь Василий встанет на битву с врагом. Ему, великому князю Василию, велит Русь встать в голове всенародного воинства!
        В палате снова выкрики:
        - Осчастливь князь! Надеется на тебя Русь! Москва в тебя ноне верит!
        Палата сотрясалась от выкриков.
        Мощный раскат грома оглушил палату. В наступившей тишине слышно, как среди бояр и купцов ктото громко икал. Тишина длилась до тех пор, пока не хлынул ливень. В палате послышались облегченные вздохи и возгласы:
        - Слава тебе господи!
        Дождь хлестал по открытым окнам, но никто не торопился прикрыть створы.
        - Ждем со всей Русью твоего слова, княже Василий! - сказал решительно князь Владимир, отвесив поясной поклон.
        Василий, подавшись вперед и держась за подлокотники, словно очнувшись от раздумий, тихо сказал:
        - Волю Великой Руси, перекрестясь, грешный, выполню! Святая Церковь благословит меня на сей бранный путь!
        - Быть по сему, княже! - начертив в воздухе крест, сказал митрополит Киприан и обрадованно, широко раскрытыми глазами ощупал взглядом всех бывших в палате.
        Князь Василий повернулся к сидящему у стены купцу Мохоногому и произнес:
        - Теперь пускай молвит слово новгородский гость, Венедим Мохоногий, своими очами зривший Тимура. Молви нам, по чьему почину, по чьему наказу побывал ты в Самарканде, где видел и слушал хана Тимура.
        Венедим встал, смущенный от всеобщего к себе внимания, но глаз своих не опустил, выдерживая взгляды сотен людей.
        - Великий княже, дозволь молвить только мое сугубое разумение.
        - Слушаем.
        - В бытность мою в Самарканде видал я полчища Тимура и уразумел, что хан, владеющий ими, враг страшный и безжалостный и что спасти от него Русь мы можем только нашим мужеством. Тимур не одинова допытывал меня про Русь. Верьте, лишнего он от меня ничего не узнал, но кое-что про нашу Русь я ему молвил. Сказал я ему про то, что земля наша верна заветам отцов наших, что Русь чтит святость своей земли и не жалеет крови для ее спасения.
        - Открой, кто послал тебя к Тимуру? - спросил князь Василий.
        - Послан был словом святителя Сергия Радонежского, - подумав, ответил Мохоногий.
        По палате мгновенно прокатилась волна удивления, а упоминание о Сергии заставило всех склонить головы и опуститься на колени.
        Над Москвой бушевала гроза. Удары грома следовали один за другим. Ливень мыл встревоженный город…
        2
        У всякого в Москве голова полна невеселыми раздумьями. Слухи о нашествии Тимура носятся по городу как пыль. Нет от них спасения ушам, а для разума слухи - причина для беспокойства прежде всего, конечно, о личной судьбе, а от нее к мыслям о судьбе Руси-матушки.
        Темны окна в великокняжеских хоромах, но князь Василий Дмитриевич не спит. Лег, но скоро проснулся. Сон углядел - крыса его за ногу укусила. Проснувшись, даже потрогал укушенную ногу, но, поняв, что увиденное не явь, а сон, все равно больше заснуть не мог.
        Вторая неделя на исходе, как ушел он из супружеской опочивальни, от жены. Стелют ему постель в парадной трапезной. Иной раз приходится в глухую ночь гонцов выслушивать. Вести привозят одну страшнее другой.
        Идет Тимур Самаркандский покорять Русь.
        Встав с постели и ступая босыми ногами по ковровой мякоти, Василий подошел к столу. Из серебряного жбана напился квасу, облив грудь. Зевая, осматривал знакомую горницу, задержал взгляд на лампадке перед иконами - не мог понять, отчего огонек судорожно подпрыгивает, - прислушался к собачьему лаю.
        - И пошто брешут без устали! - сказал вслух с досадой и тут же перекрестился, вспомнив, что собачий лай на Руси как набат перед грядущей бедой. Наверное, от этого покойный отец не любил собачий лай, нагонявший на него хмурую бессонницу. Василий любил и побаивался отца. Тот мог иной раз ласково погладить, а бывало, что за пустячную шалость мог шлепнуть. Рука у отца была тяжелая, и ушибленное место даже зудело, будто ошпаренное кипятком. И все-таки для Василия он всегда был прежде всего князь, а потом батюшка. Ему Василий целовал крест, обещая беречь покой Руси по отцовским наказам.
        Став князем, Василий, многому обученный, не растерялся, не испугался княжения на Москве. Он не улыбался заискивающе баскакам и ханам, не посылал в Орду унизительных обещаний в покорности. Копил казну. Скопленное тратил на мечи и кольчуги. Василий многих из бояр отодвинул от себя, отправил на покой, собрал вокруг себя тех из бояр, которые не устали таскать на плечах прожитые годы. Собрать-то собрал, но скоро осознал: бояре данных слов о верности держать не любят. Перед грядущей бедой неверность боярская опять по-новому раскрылась. Всего дни прошли, как серпуховской князь Владимир, соратник отцовский, обвинил бояр в трусости, в том, что бегут с Руси перед любым вражеским нашествием. Упреждал Владимир в этот раз бояр стоять насмерть за Русь всем народным скопом, те пообещали в беде быть со всей Русью, а сами тайно всякую ночь покидают Москву. Василий приказал намедни ловить беглецов, их ловят, но они снова «смазывают пятки». Посадить бы на цепь пойманных, да нельзя - уж больно родовиты. Боязно становится Василию быть московским князем. Нет у него верного советника, слову которого мог бы поверить без
сомнения, а самому находить решение трудно - ведь прожито им всего четверть века, а судьба посылает врага, повадки которого неведомы.
        Спасаясь от беды, бегут бояре, не отстают от них и купчишки.
        Винит таких за трусость Василий, однако понимает, что не изменить их за раз - испокон привыкли убегать. Знает князь, что только черные люди от любой беды не бегают, принимая на себя всю вражескую злобу, борются за свою жизнь зубами, кулаками, топорами и косами. Нищим пожары не страшны, и эти нищие головные защитники Руси. Зная об этом, Василий надумал с амвона Успенского собора сказать свое слово о грядущей беде черным людям. Но прежде спросил совета у воевод и бояр, а те так перепугались его желания, что стали слезно упрашивать не говорить с черными людьми. Уговорили. Пообещали, что это за князя сделают попы и монахи. Согласился Василий с советниками, а потом засомневался в том, смогут ли попы и монахи, речи которых не обходятся без малопонятных изречений из священных книг, донести его простую правду о беде до простых людей. Недоволен собой Василий, что нет у него смелости самому решать задуманное. Отец перед походом на Дон поехал за обретением смелости к игумену Сергию. А к кому податься ему, Василию? У кого просить уверенности и успокоения, что грядущая беда пройдет мимо?
        Бродит Василий по трапезной. Холодно ему от раздумий в духоте. В голове навязчивая мысль, а что, может быть, действительно по примеру бояр надо бежать от врага? Пускай Тимур превращает в пустошь землю, зато весь люд останется живой и вернется на отчую землю, когда враг уберется восвояси.
        - Господи, о чем помышляю?! - воскликнул в испуге Василий и, стерев со лба ладонью липкий пот, заговорил торопливо: - Господь с тобой. Русь на тебя, Василий, надеется, что по родительскому примеру встанешь на ее защиту, не помышляя о сбережении жизни.
        Неожиданно Василий увидел, что огонек лампадки перестал подпрыгивать - не отводя взгляда от мирно горящего огонька, он, улыбнувшись, со вздохом прошептал:
        - Помню, что пообещал отцу Сергию, став князем, жить ради блага Руси, не заводить в себе трусости перед любой бедой, осознавая, что именно беды и будут выковывать вечное бытье Руси.
        Начинало светать. В Кремле подали голоса ранние петухи.
        Василий, глядя на образа, встал на колени и, припав лбом к полу в земном поклоне, спокойно сказал:
        - Укрепи, Господи, в нас смелость и вразуми, как оборонить Русь от неминуемой беды…
        3
        После первых вестей о Тимуре сразу обезлюдели дороги, ведущие к Троицкому монастырю. Страх перед бедой приковал людей к родным местам. Тревога всей Руси нарушила мирный покой монастыря. Русь горьким опытом приучена, что любой враг прежде всего грабитель, поэтому повседневные заботы монахов заменили заботы о сбережении всего, что прятали все за пределами монастыря, не сомневаясь, что он будет сожжен.
        Никон, приняв обет молчания в память о Сергии, игуменства не принял. По слову митрополита Киприана покой обители оберегал престарелый Савва, игумен из звенигородского Сторожевского монастыря. Савва правил молчанием. Ему не было надобности подавать голос.
        Монастырь продолжал существовать по суровому уставу, заведенному Сергием. Однако новшества молчаливым Никоном все же заводились - без огласки и торопливости. Новшества, главным образом, укрепления благосостояния монастыря - Никон заботливо сохранял память о Сергии, которая позволяла собирать обильные вклады от богатых богомольцев. Брал любые дары, даже живые души, их жертвовали с селами, землями владельцы, которые надеясь щедростью вымолить для себя покой и прощение за какие-то мучившие прегрешения.
        Беда неожиданно показала, что монастырь не беден, а потому монахи деятельно занялись сохранением нажитого.
        Слухи о приближении Тимура с каждым днем становились все настойчивее. Страх правил монастырем при молчаливых Савве и Никоне. Наезжали гонцы от воевод с призывами к монахам вступать в народное ополчение. Монахи, которым позволяли годы, готовы были встать в ряды защитников Руси. Среди них оказались Андрей Рублев и Даниил Черный. Но находились и такие, которые, используя паническую обстановку, исчезали из обители.
        Выполняя наказ Епифания, Даниил Черный, Андрей Рублев, Прохор из Городца и его ученики в укромном месте радонежских лесов спрятали самые древние книги, летописи и иконы и укрыли так, чтобы враг не смог догадаться о тайнике.
        4
        Над Москвой сырой вечер. Однако ненастье не помеха житейскому водовороту людской суеты. Людьми управляет страх. Страх перед тем, что несет с собой нашествие Тимура. От слухов Москва и уделы все более теряют уверенность, что смогут найти спасение от надвигающейся беды. Куда-то уходят, а потом возвращаются ратные дружины. У князя Василия, у воевод, у бояр нет единомыслия, где встречать врага. Ждут слова князя, а он твердого слова не говорит. За Москвой сохранилась слава победительницы на Куликовом поле, но Русь как ни старается, а не может уверовать в повторение ратного чуда.
        Москва пустеет. Потерявшие волю покидают город, сознавая его обреченность. В слободах и посадах несмолкающий стук молотков - люди заколачивают покидаемые жилища. Здесь ходят слухи, что князь при появлении врага прикажет все выжечь вокруг Кремля. Кремль всех вместить не сможет, а потому стараются заранее вывести стариков, женщин и детей в лесную укромность.
        Однако по слободам и посадам не затухают кузнечные горны, здесь немало людей, принявших твердое решение стоять насмерть, несмотря на растерянность князя, воевод и бояр.
        В Кремль скачут гонцы. Привозят вести, от которых захватывает дыхание, мол, татары из Орды уже ищут на просторах Руси спасения от Тимура. Разорив Орду, Тимур направится на Русь. И хотя во всех еще живет надежда на спасение, на милость Божью, но и эта надежда не оправдывается…
        В Успенском соборе беспрестанно служат молебны о спасении от супостата. Огромный храм пуст. Перед иконами огоньки на редких стебельках восковых свечей. Теплятся неугасимые лампады.
        В стайке старух боярынь заметна вдовая великая княгиня, Евдокия Дмитриевна. Пришла в собор хотя бы временно обрести успокоение, но молиться не может - мешают мысли о том, чем живет Москва да и вся Русь.
        Узнала вчерашним вечером от сына Василия, что Тимур разгромил Тохтамыша под Чистополем и теперь его полчища разоряют города Золотой Орды. Жалеет княгиня, что узнала вести, о которых еще не знает Москва и Русь, - Василий настрого приказал матери молчать - узнай их Москва, и ничем не сдержать тогда людской паники. Страшно княгине от мыслей о неведомом будущем.
        Слушает княгиня слова молитв и не находит в них для себя утешения. Нет в них ответа на вопрос, что скоро будет с Москвой и со всей Русью. Глухое молчание вокруг княгини. Даже Сергий Радонежский предпочел закончить жизненный путь в молчании. Знал о причинах удельного разлада Руси и все же предпочел об этом умолчать, не сказав ничего Василию, в способность которого оберечь покой княжества верил. Почему же молчал? Множество вопросов, на которые она не знала ответов, оживало в сознании княгини, когда она думала о судьбе Руси, о разладе своих сыновей, о разладе среди удельных князей и боярства, среди духовенства и монашества. Вот и Василий всегда отмалчивается, потому что не любит давать ответы на ему самому непонятные вопросы.
        Вздрогнула княгиня, когда с ней поравнялась молодая монахиня и, отвесив поклон, прошла мимо, а Евдокия тут же вспомнила, что не выполнила просьбу инокини Ариадны, которая хотела узнать, живет ли в Троицком монастыре иконописец Андрей Рублев. Из-за страха перед бедой позабыла княгиня о просьбе, а теперь совсем не сможет ничего узнать - покидает Москву вместе с женой Василия, станет нежеланной гостьей великого литовского князя Витовта.
        Неожиданно в Кремле разом грянул звон всех колоколов на соборной звоннице. Следом ожили голоса всех кремлевских церквей. Оглушающий набат сотрясал стены собора. Бывшие в соборе богомольцы в испуге метнулись на его призыв.
        Выбежав со всеми наружу, княгиня, пораженная, остановилась - площадь перед соборами быстро заполняли крикливые толпы. Не понимая, чем вызвана нежданная всеобщая радость, княгиня поспешила к великокняжеским хоромам. Там на крыльце увидела Василия, окруженного воеводами и боярами. Задыхаясь от волнения, она крикнула:
        - Васенька!
        Василий, увидев мать, сбежал к ней по лестнице навстречу:
        - Матушка! Чудо свершилось! Спаслась Русь. Тимур от Ельца повернул восвояси…
        - Да правда ли, сынок?
        - Правда, матушка, правда.
        5
        Беда миновала. В летописях всякое писали о чуде избавления Руси от очередной погибели. Чаще всего упоминали, что Русь спасли дремучие леса, ее извечные охранители. Мол, Тимур не нашел в себе храбрости воевать Русь, увидав перед собой неведомые ему до сей поры заслоны лесной непроходности.
        Но живое слово народной мудрости о летней поре Руси 1395 года рождало свои предания, былины и сказы.
        Летописи можно сжечь, а народная память бессмертна. Преданиям, передаваемым из уст в уста, народ больше верит, зная, что летописи можно переписать по желанию того или иного князя, заменив в них правду кривдой. Да и сами летописцы не безгрешны, бывают послушны всем, у кого в руках сила, кто может велеть писать в летописях так, как выгодно, чтобы след добрый оставить в истории.
        6
        Погожее летнее утро. Ветер в радонежских лесах, раскачивая лесины, выпевает торжественным шумом мотив живой природы. Солнце тысячами лучей пронизывает лесную сумрачность, пахнущую сырым дыханием земли и теплой смолой, заливающей замшелые стволы елей и сосен.
        Из-за реки Кончуры от людского жилья доносит ветер отзвуки песен, коими люди славят мирный трудовой покой. Снова звучат песни после того, как ветер выдул с просторов Руси страхи от ожидавшейся беды. Людям радостно, поэтому вновь зазвучали песни.
        Идет по тропе Андрей Рублев, внимательно вслушивается в доносимые ветром обрывки песенных напевов. Иногда Андрей различит слова, вдруг покажется, что где-то он слышал их раньше, и остановится, чтоб понять, не обознался ли, а потом идет дальше, поняв, что такие песенные слова звучат по всей Руси. Песенные напевы, шум ветра и шелест листвы одаривают Андрея покоем, отступают тревога и поселившийся в душе страх, когда в Троицком монастыре узнали об идущих на Русь полчищах Тимура. Андрей, не задумываясь, решил вступить в ряды народного ополчения, хотя уже дважды чувствовал рядом ледяное дыхание смерти. Он был готов к тому, что его третья встреча с врагом не будет такой счастливой. Теперь, когда угроза миновала, он был рад, что в трудную пору не отсиживался в укромном месте, а был сопричастен к важному делу - спасению от врага древних книг и икон, свитков летописей и даже грамот, писанных на бересте. Они оказались в полной сохранности, и к ним, случись что, не прикоснулись бы руки врагов. Беда прошла, постепенно уходила тревога, теперь можно было снова жить волнениями творчества, искать смелые сочетания
красок, писать лики святых, по-новому осмысливая выражения их глаз. После пережитого Андрей стал задумываться о том, что чудесное спасение отчей земли от нашествия - это такое же Божье чудо, как жизнь человека на земле.
        Работа спорилась. Мысли были спокойны. Память молчала. Андрей писал икону Христа. Сын Человеческий был изображен на ней в полный рост, на фоне пустыни, залитой светом заходящего солнца. Писал Андрей с увлечением, хотя за последние дни ему приходилось часто уходить из монастыря в лесные просторы возле Кончуры. В монастыре наблюдался небывалый наплыв знатных богомольцев. Родовитые бояре с семьями заполняли монастырь блеском парчи и шелестом шелка. Они стремились в обитель, везя в нее за свое спасение от гибели богатые вклады, правили молебны и панихиды, наведывались в кельи иконописцев с заказами на иконы, скупали уже написанные, как на торгу уговариваясь о цене, бывали довольны, что приобрели покупку по сходной цене.
        За стенами монастыря ютилась суета мирской жизни. Богомольцы были частыми посетителями кельи Даниила Черного. Наслышанные о том, что иконы, писанные Андреем, в большом спросе, беседовали с ним. Андрей принимал заказы.
        Сегодня Андрей ушел из монастыря, взволнованный известием о том, что на богомолье прибыла вдова князя Дмитрия княгиня Евдокия. Известие разом напомнило Андрею о давних встречах с ней, а следом ожили и другие воспоминания о пережитом, о той поре, когда его Ирина еще не стала монахиней Ариадной. Андрей понял, что ему не справиться с властью памяти, и потому поспешил уйти, ища успокоения во власти природы. Ушел, когда только началось утро. Он брел по знакомой тропе, без успеха стараясь уйти от воспоминаний, они отступили лишь тогда, когда он услышал напев и начал прислушиваться к звучавшей в стороне песне. Андрей был рад, что они снова зазвучали окрест монастыря, что эти песни лучшее доказательство прихода мирной жизни без страха за завтрашний день.
        Тропа то спустится к реке, то утянется на склон, петляя среди дубов с шелестящей листвой. Идет по тропе Андрей, спешит, чтобы, вернувшись в монастырь, начать писать икону Христа, заново изобразить глаза Спасителя, чтобы, глядя в них, всякий молящийся обретал бы надобный ему душевный покой.
        Андрею хочется слушать будто с неба доносящиеся напевы, но он ускоряет шаги…
        Келья.
        Против раскрытой двери стоит неоконченная икона Христа, перед иконой, прижав кулак к губам, стоит, задумавшись, Андрей.
        На воле плывут облака по бледному небу, солнце кидает последние медные отсветы закатных лучей, а Андрей, будто окаменев, стоит перед иконой, не решаясь дотронуться до им же самим и написанных глаз, полных грустного покоя, того покоя, который видел в глазах старика богомольца. Утром, бродя возле Кончуры, решил он переписать глаза, убрав из них грусть и поселив лучезарность, а теперь не решался выполнить задуманное. Глядя на изображенные на иконе глаза, он неожиданно понял, что обрел успокоение от всего, что волновало его еще утром и от чего он прятался, обращаясь к природе.
        Вечерний свет освещает лик Христа, и покойная доброта его глаз подтверждает, что писал их Андрей с вдохновением, с радостным волнением, и запечатлены они были такими, какими сохранила память живописца живые глаза богомольца.
        Стоит Андрей, задумавшись, перед иконой, прижав к губам кулак. Чей-то кашель прервал на миг раздумья, заставил его выйти из кельи. Заложив руки за спину, ходил он возле кельи, обдумывая, как поступить - исполнить ли утрешнее решение и переписать глаза или, поверив душевному настрою, оставить все как есть и не притрагиваться к глазам на иконе ни единым прикосновением кисти.
        Площадь перед кельями пустынна. Ко всенощной ушел Даниил Черный, чтобы не мешать раздумьям Андрея. Даниил чуткий, с ним Андрею легко, он его поддержка даже тогда, когда кто-то из монастырских живописцев не по-доброму отзывается об Андреевом замысле написать Христа на фоне пустыни.
        Летний вечер начинает ткать волокно сиреневых сумерек. Станет темнеть, и поневоле придется отложить окончательное решение. Андрей вернулся в келью. Вынес из нее икону и, прислонив к срубу, впился в нее взглядом. Когда потухли последние лучи заката, он почувствовал, что на него кто-то смотрит. Обернувшись, даже попятился, увидев перед собой княгиню Евдокию. Она смотрела на икону, не решаясь перекреститься перед неосвященным образом. Княгиня была в темном одеянии, из-под платка выбилось несколько седых прядей, но, как показалось в первый миг, была совсем такой, какой Андрей увидел ее впервые в Москве. Однако такой она осталась в памяти Андрея, а сейчас перед ним стояла состарившаяся женщина, голова ее вздрагивает и нервно шевелятся пальцы, сжимающие посох, усыпанный горошинами бирюзы. Пристальный взгляд стал еще жестче. Шагнув вперед, княгиня остановилась, глядя на икону, перекрестилась, переведя взгляд на Андрея, спросила:
        - Признал меня? - Не отводя глаз от Андрея, будто о чем-то вспоминая, снова спросила: - Не помышлял, что сызнова встретимся? А встретиться довелось. Здесь, стало быть, правишь жизнь?
        - С благословения святителя Сергия.
        - Гляжу на тебя, и вовсе ты не тот, каким увидала тебя в Москве. Не тот. В глазах усталость, но она ноне у всех. Устали люди страшиться. Сгинула беда. А я порешила, радуясь спасению Руси, помолиться возле могилы святителя Сергия, благословение коего бережет меня, детей моих да и всякого живущего на Руси.
        Княгиня перевела взгляд на икону, подошла к ней и спросила:
        - Твоих рук сотворение?
        - Моих, матушка княгиня.
        - Не видала таким Христа на образах. - Княгиня настороженно смотрела на икону. - Запомнится мне твое сотворение. Сыну, князю Василию, о нем порасскажу.
        - Как здравствуешь, матушка-княгиня?
        - Обижаться на недуги не могу. Как видишь, до сей поры самоходная, а ведь такое счастье не у всех водится. Но суеты житейской хватает. Свиделась с тобой по желанию инокини Ариадны.
        Сказав это, княгиня посмотрела на Андрея пристально, но без суровости, а его облил жар от услышанного.
        - Помнит о тебе Ариадна. Заботит ее твое житье. Обрадую, что повидала тебя, что живешь иконописанием, славя веру Христову. Видать, достоин, что помнит о тебе.
        Она вздохнула и пошла прочь, но, сделав несколько шагов, остановилась и, сокрушенно покачав головой, сказала:
        - Чуть не позабыла передать тебе поклон от купца Мохоногого. В Москве с ним свиделась. От него узнала, что будет у тебя возможность встретиться с византийским живописцем Феофаном. Он в Москву перебирается, чтоб украшать лепость ее храмов своим живописным сотворением. Хорошо, что не позабыла сказать. - Она улыбнулась смущенно, проговорила уже на ходу: - А Спасителя, каким написал его, никогда таким на образах не видела.
        Андрей смотрел, как она не спеша уходила, опираясь на посох. Мысли Андрея были в далеком монастыре…
        Глава вторая
        1
        Снежные сугробы.
        Вся Русь под их властью. Зима задалась на снежность не скупая, но по студености не с волчьей лютостью. Морозы чередовались с метельными оттепелями.
        Третий год пошел с той поры, когда Тимур чуть было не наведался на Русь. Орда после его прогулки еще не пришла в себя, зализывала раны, поубавившись в живой силе. Да и ханы в Орде теперь кормятся из котлов Тимура.
        Мирно живет Русь под сугробами, переметаемыми с места на место кусачими зимними ветрами. Стоят в причудливых снежных уборах извечные леса, про которые народ складывает сказы и передает из уст в уста, что они устрашили Тимура, остановили его от разорения Великой Руси.
        Народ верит в правду своих преданий…
        2
        Раннее морозное утро. На бледной голубизне неба с погасшими звездами еще заметен контур луны. На сугробах отсветы взошедшего солнца, но сиреневые тени им еще не стерты.
        Лесная глушь.
        Две сытых лошади, запряженные гуськом, волокут возок, вздымая копытами снежную пыль с переметенной дороги. От стужи с ветерком лошади в инее. Катится возок. На облучке бородатый ямщик в овчинном полушубке от скуки пощелкивает длинной плетью. В возке седоки - Даниил Черный и Андрей Рублев, закутавшись в собачьи тулупы, зарылись в соломе. Скучно ямщику с такими седоками. Молчуны. Да и что с них взять - монахи. Одно ему удивительно, почему их везде привечают с уважением.
        Живописцы в пути четвертый день. Ночи коротают в съезжих избах, просыпаясь от шуршания тараканов. Возвращаются монахи в монастырь из боярской вотчины под Костромой. Отвозили Евангелие, украшенное живописью. Заказ на Евангелие получили от молодого боярина, задумавшего одарить им своего престарелого деда, воеводу Стратилата Ползунова. Живописцы прожили в вотчине две недели в просторных хоромах, в жарком тепле. От хозяев слышали только уважительные слова. В бане парились. Кормили их сытно наваристыми щами, жареными гусями, грибными солениями и запивать еду не возбраняли медами и душистыми квасами. Воевода щедро отблагодарил мастеров, наказав отвести в Троицкий монастырь вклад серебром.
        Выехав из сельбища в ранний час, ямщик и путники с опаской сегодня поглядывали на лесную дорогу. Тянулась она в сугробном «корыте» - по узкой лесной просеке. Деревья в иных местах стояли так близко к ней, что отводы возка стукались о мерзлые стволы, да и повороты на дороге часты. Опасения путников небеспричинны. На последнем постое они наслушались всяких бывальщин про волчьи стаи. Сказывали их ямщики убедительно, трудно было не верить в правдивость рассказов. Выезд из сельбища, по примете, и вовсе сулил несчастье - сегодня ни один пес не подал голоса, хотя ямщик не скупился на щелчки плетью, покрикивая на коней. Это, по примете, не к добру.
        Зимний путь не прыток. У путников избыток времени для дремоты, крепкого сна и раздумий. Однако спать нельзя - примета понуждает бодрствовать. Андрей любит раздумия. Их у него всегда избыток. Чаще всего теперь думает он о сочетании красок, а в этом пути посещают его раздумия обо всем, что пришлось повидать и услышать за время краткого соприкосновения с новыми людьми, с их житейскими заботами, с воспоминаниями о былых ратных делах. Все это оживило в сознании Андрея то личное, что было не забыто им за шесть лет однообразного житья в монастыре. Андрей приучил не давать волю своим воспоминаниям, и, как бы ни были они настойчивы, он отбросил их, разом мысли вернулись в келью к поискам образов, предназначавшихся для украшения пергаментных листов, содержащих свидетельства евангелистов о земной жизни Христа.
        Андрей долго размышлял, как украсить Евангелие, как подобрать краски, как найти образы, достойные страниц книги, в которой буквами увековечены святые для него истины. И вот наконец он приступил к работе. Украшая начальные буквицы изображениями птиц, змей и животных, Андрей, сам того не замечая, словно одухотворял их, наделял добротой. В связи с этими рисунками возникали горячие споры с Даниилом. Андрею не раз приходилось убеждать друга в верности своего замысла. Даниилу не понравилось изображение орла, символизирующего евангелиста Иоанна, он доказывал Андрею, что тот неверно написал эту хищную птицу. Андрей в свою очередь, защищая это изображение, уверял Даниила, что намеренно придал хищнику облик доброты и смирения, ибо именно так замыслил он оформить все Евангелие. Вскоре Даниил похвалил другой его рисунок - ангела, символизирующего евангелиста Матфея, - и Андрей был счастлив. Этот рисунок, написанный голубой и лиловой красками, которые Андрей особенно любил, ему тоже пришелся по душе. Теперь Андрей и в живописи ими достигал совершенства.
        С удовольствием Андрей вспомнил, как престарелый одноглазый воевода с благоговением перелистывал пергаментные листы Евангелия и тепло благодарил за его украшение.
        - Спишь, что ли? - неожиданно спросил Даниил, прервал Андреевы раздумья.
        - Упаси бог. Путь по нерадостным местам. Того и гляди, со зверьем встретишься.
        - Волчьи места миновали, - спокойно сообщил ямщик, соскребая с усов льдинки от замерзшего дыхания. - Почивайте без опаски. Я за жизнь с облучка на волков вдоволь нагляделся, но милостью Николыугодника от беды уберегся. Примечаю, тревожитесь, наслушавшись всяких страстей про зверье.
        - Так ведь сказывали люди бывалые.
        - Ямщики сказывали, а среди них всякие водятся, иные в охотку страсти сказывают, чтобы седоки к ним почтения не теряли.
        - Опять же и собаки нас молчком проводили.
        - А какая в том дивовина? Жрут псы сытно, вот и ленятся на лай. - Ямщик усмехнулся и добавил: - В приметах людская мудрость, а она все одно что костыль увечному. Почивайте, ежели охота. По реке долго покатим.
        Ямщик, соскочив с облучка, щелкая кнутом, бежал рядом с возком, прикрикнул на коней и, согревшись, снова ловко сел на облучок. Лошади ускорили бег. Спокойствие ямщика Андрею понравилось, вскоре он прикрыл глаза и задремал.
        Даниил тем временем, сощуривая глаза, любовался блеском снежинок на сугробах. В иных местах снег со льда был выметен и лед блистал под солнцем, как подернутое патиной серебро.
        Даниил также ворошил память о днях, прожитых в вотчине. Суматошность людского житья, от которого он давно отвык, привлекла его всяким мирским словом и делом. Его волновали лукавые искорки в глазах молодок. Запомнился Даниилу облик жены воеводы. Лицо старухи, на котором женскую горделивость и достоинство была бессильна притушить даже старость, было похоже на икону древнего письма. Мирская жизнь вторглась в его сознание, и ему стало жаль себя, жаль, что его жизнь протекала в стороне от всего, чем жили люди в миру.
        Лошади волокли возок. Все меньше оставалось верст до монастыря, где после шести лет надуманного молчания Никон принял игуменство, а миролюбивый старец Савва отбыл в звенигородский монастырь. Даниил видел, что Никон за годы пребывания в мнимой тени сумел, обогащая обитель, надломить незыблемость устоев монашества, заведенных волей отца Сергия.
        Придя в монастырь на послух отроком, Даниил, благословленный на постриг Сергием, болезненно переживал малейшие нововведения Никона. Все, что творилось окрест, было ему известно, а потому его не удивило, что прошедшим летом пахари, превращенные в данников монастыря, от обиды за свое горестное житье пожгли все заготовленное монастырем для продажи сено. Черные люди вымещали злость на людях в монашеских рясах, утерявших милосердие…
        На глади зимника, на поворотах, возок заносило в сторону.
        Бородатый ямщик пел тоскливую песню, изредка щелкая плетью. Даниил вслушивался в слова о редких радостях в житье пахаря…
        3
        Темень ночей с яркими зрачками звезд. И снова природу охватило могучее весеннее томление, славящее все тайны пробуждения земли, оживающей от зимнего оцепенения.
        К жильцам келий не приходит желанный сон. Хоронясь от бессонницы, иноки, чтобы не мучить себя загадками памяти, читают молитвы, шелестят страницами церковных книг. Однако текут нескончаемой чередой мысли о человеческих устремлениях к житейскому со всей его праведностью и греховностью. К житейскому, от которого не заслоняет монашеская ряса, обязанная своей чернотой символизировать принятое при постриге отрешение от всего, что было оставлено за монастырским порогом. Но весна рушит любые символы отрешения…
        В келье Даниила Черного в лампадке шевелится огонек.
        Андрей на лежанке, подложив руки под голову, смотрит на него, вслушивается в тишину весенней ночи со звенящей россыпью соловьиного пения.
        Во сне ему привиделись иконы, написанные для храма в вотчине Ирины, и сама боярыня. Проснулся от того, что в храме он не увидел икон. Эти мысли, напугав, подняли Андрея на ноги. Он встал, подойдя к бадейке с водой, напился из деревянного ковшика.
        - Пошто не спишь? - услышал он голос Даниила.
        - Так разве дадут заснуть.
        - Теплынь, оттого и распелись.
        Андрей отошел от двери, не закрыв ее, сел на лавку и словно нехотя проговорил:
        - Давно хотел сказать.
        - Так говори! - подбодрил Даниил.
        - Надумал я, что нельзя алтарь от храма отделять низкой преградой.
        Даниил после сказанного поспешно сел на лежанке. Андрей продолжил:
        - Надобно напрочь отгородить алтарь от простора храма, закрыть алтарь. На преграде для икон мало места. А тут целый иконостас,[16 - Иконостс - алтарная преграда, более или менее сплошная, от северной до южной стены храма, состоящая из нескольких рядов упорядоченно размещенных икон и отделяющая алтарную часть православного храма от остального помещения. Как именно увеличивалась алтарная преграда и когда превратилась в иконостас, точно неизвестно. Иконостасы XV -XVII вв. принято называть тябловыми («тябло», искаженное греч. слово «темплон», означает горизонтальную балку), ряды икон в них стояли на тяблахбалках и к ним крепились. Первый известный многоярусный иконостас был создан для Успенского собора Владимира в 1408 г. (или в 1410 -1411 гг.). Его создание связывается с росписью Успенского собора Даниилом Черным и Андреем Рублевым. Этот иконостас был разделен на пять частей - они стояли в трех проемах алтарных апсид и в торцах крайних нефов. До нашего времени полностью иконостас не сохранился. Первый цельный, не разделенный на части столпами, иконостас был создан в 1425 -1427 гг. для Троицкого
собора Троице-Сергиева монастыря. Исполнили иконостас Андрей Рублев и Даниил Черный с другими мастерами. Иконостас сохранился до наших дней. В этом иконостасе располагается храмовая икона из местного ряда - знаменитая «Троица» (оригинал находится в Государственной Третьяковской галерее).] поделенный тяблами, и на нем четыре ряда икон. Понял, о чем сказываю? Пошто молчишь?
        - Да разве такое мыслимо? Чать, веками алтарь отгораживали только преградой. С чего это вдруг тебе на ум такая мысль пришла?
        - Замыслил я это, наглядевшись, как в храмах иконы по стенам навешаны, будь алтарная преграда такой, как мыслю, для них найдется место, они все будут на виду.
        - Да кто осмелится на такое?
        - А ты только представь, сколько на иконостасе икон уместится. И все они станут радовать очи молящихся. Что молчишь? Чую, напугал тебя?
        - Напугал! Так же напугал, как и тогда, когда Христа изобразил, во весь рост стоящего среди каменьев пустыни. Думаешь, пошто ту икону Никон в своих покоях держит? Потому что боится, освятив ее, да в храме поставить. До сей поры средь живописцев в обители разговоры всякие о тебе идут, а ты вон еще о чем надумал.
        Разволновавшись, Даниил встал и подошел к открытой двери.
        - Об иконостасе надобно ладом помыслить. Прошу, Андрей, ты покедова о нем ни с кем, даже с Прохором, мыслями не делись.
        - Может, сказать игумену Александру из Андрониева монастыря? Звал он нас к себе на роспись нового храма.
        - Спаси Господь. От него разом митрополит прознает, а тогда всякую беду жди. Он от всего веками утвержденного не отступит.
        - А может, все-таки сказать?
        - Чтобы епитимью за безрассудность наложили и сослали в тартарары поостыть от прыткого греховного людского разумения?
        - Побеседовали, - с обидой в голосе сказал Андрей. - Думал, что поймешь мое разумение.
        - Не серчай, Андрей. Замысел твой зело предерзновенен.
        - Может, ты и прав. Прав. Лишка во мне всяких замыслов. Напрасно тебя взбаламутил.
        Даниил подошел к Андрею, положил руку на его плечо:
        - Успокойся. Дай срок все обдумать.
        Андрей торопливо надел подрясник и вышел из кельи.
        Оставшись в одиночестве, Даниил лег было на лежанку, но тотчас встал, недовольно ворча:
        - Всегда всякими замыслами свою разумность нудит. Жить не может без беспокойства.
        Ворчит Даниил, размышляя о замысле Андрея.
        Весенняя ночь вливает прохладу в духоту кельи, пропитанную запахами людского жилья и рыбьего клея.
        Над монастырем темень ночи с яркими зрачками звезд…
        4
        Морось дождя началась с ночи, но клязьминский боярин Демьян Кромкин поездку в Троицкий монастырь не отложил. Выехал из вотчины, когда перестали голосить петухи. Два возка кони выкатили на большак, окуная колеса в грязь.
        В первом возке, на вороных конях, уместился боярин и родственник по жене, монах Чудова монастыря Филарет. Во втором возке с поклажей в дар монастырю, на сивых конях, ехали две молодухи из домашней челяди, потому что Демьян, маясь ногами, дозволял водить себя только молодухам. За прошедшие годы Демьян состарился и одряхлел. Поубавилась грузность в теле, отвисли щеки и набухли мешочки с желтизной под глазами. Окладистая борода совсем побелела, как и волосы на голове. Но одежда на боярине богатая, несмотря на то что живет в вотчине уединенно.
        Его вынужденное затворничество началось вскоре после того, как великим князем стал Василий Дмитриевич. Оказавшись в опале, Демьян от обиды затворился в вотчине. Старость навязчиво заставляла вспоминать про совесть, а вспоминать о ней Демьяну не хотелось, уж больно часто ради обогащения прятал ее в дальний карман. Но совесть настойчива, от всех разладов с ней вынужден был Демьян искать успокоения в молитве, совершать наезды в Троицкий монастырь.
        В прошлогоднее богомолье Демьян удостоился встречи с живописцем Андреем Рублевым. Пожаловался ему на свою старость и на недостаток, а живописец, пожалев его, одарил иконой Христа, которая Демьяну больше всех понравилась.
        Дома, молясь перед ней, Демьян вскоре начал испытывать душевное беспокойство от взгляда Христа с иконы. Доброта во взгляде Христа, а в доброте вся сила допроса к Демьяновой совести. Все чаще и чаще она заставляет Демьяна задумываться о прожитой им жизни и сознаться в своей бесчестности. Время шло, а душевное беспокойство лишало сна и аппетита. Супруга дала ему совет одеть икону в оклад, да не поскупиться и заказать золоченый, потому как икона, по ее словам, не хотела быть без оклада. Совет жены показался разумным, но Демьян решил все же посоветоваться с Филаретом.
        Филарет приехал без промедления, почувствовав, что раз опять понадобился, то можно будет поиметь и свою выгоду, как было в ту пору, когда он подал боярину совет о подметной грамоте для митрополита Алексия. Филарет долго всматривался в лик Христа на иконе. Монах уже повидал в Москве несколько икон, писанных Андреем Рублевым, о которых молва говорила, будто есть в них недозволенные отступления от канонов написания ликов Христа, поэтому, хорошенько рассмотрев икону Демьяна, он воочию убедился в правоте этой молвы.
        В выражении глаз Филарет не нашел надобного им божественного всемогущества, которое иконописец по своей воле заменил человечьей добротой. Свое суждение об иконе Филарет закончил советом без промедления везти ее обратно в монастырь, показать игумену и добиться запрета Рублеву изображать Христа с людской добротой во взгляде. Филарет так настаивал на поездке в монастырь, что Демьян вынужден был выполнить его желание и даже пообещал сказать о неподобающем отношении Рублева к канонам, хотя сам не имел о них понятия, а лишь боялся встречаться с человечьей добротой и ласковой пытливостью глаз, смотрящих на него с иконы.
        Филарет ехал в монастырь не только из-за любопытства или желания повидать живописца Рублева, о котором говорили в Москве, но и потому, что надеялся в монастыре обратить на себя внимание своей защитой канонов православного писания икон. Он надеялся своими глазами увидеть, как вынужден будет смиренно покориться воле игумена не в меру смелый Рублев.
        Кони, отфыркиваясь, катят возки по размытому дождем большаку, окуная по самые втулки колеса в жижу грязи. Седоки, занятые своими мыслями, молчат. Дождь сыплет мелкий, по-осеннему затяжной…
        5
        Игумен Никон осчастливил боярина Кромкина лишь прохладной беседой, выслушав сбивчивый, взволнованный рассказ Кромкина о душевном беспокойстве, обуявшем его от молитв перед образом Христа, написанным Андреем Рублевым, пообещал вразумить иконописца и наставить на путь истины.
        Оставив икону у игумена, Кромкин ушел, недовольный беседой. Филарет, обиженный невниманием к нему игумена, который не пожелал повидаться с ним, успокоил Демьяна, сообщив, что найдет другой путь, чтобы о них заговорили как о ревнителях православной веры. В родном монастыре Филарет слыл мастером по части сплетен и склок, и своим талантам он нашел применение и в Троицком монастыре. На третий день пребывания в обители он повстречал знакомого монаха Никанора, рассказал о причине своего приезда, даже не подозревая, что собеседник слывет недругом и хулителем Андрея Рублева. Именно из-за наговоров Никанора игумен, чтобы пресечь пересуды, икону, на которой Рублев изобразил Христа в пустыне, велел перенести в свои покои, не дозволив показывать икону верующим.
        Теперь Никанор начал сказывать монахам о том, что богомолец привез икону в обитель, посчитав ее греховной и недостойной для молитв перед ней. Молва об этом быстро распространилась. Среди живописцев начались пересуды, переходившие в крикливые споры между защитниками и противниками Рублева. Дошло до того, что Никанор с несколькими монахами обратился к игумену со слезной просьбой оградить обитель от своеволия Рублева. Никон, знавший, что богомольцы иконы Рублева охотно приобретают, пытался остепенить просителей, уверял их, что не находит в привезенной иконе ничего, что можно было бы посчитать недопустимым и оскорбительным для веры своеволием. Однако монахи были настойчивы. Требовали наложения на Андрея епитимьи, намекали, что в противном случае подадут жалобу митрополиту.
        Игумен пообещал выполнить просьбу, но медлил с ее выполнением. Никону был известен независимый нрав и стойкое упрямство Рублева, но игумен также помнил о том, что Андрею покровительствовал Сергий Радонежский, а кроме того, с ним совсем недавно милостиво беседовала сама великая княгиня Евдокия. Она видела ту икону, которая стояла теперь в игуменских покоях и с которой игумен до сих пор не мог решить, как поступить. Иконы Рублева давали монастырю прибыток, необходимый для задуманного Никоном возвеличения монастыря. Недавно он ответил вежливым отказом на просьбу игумена Андрониева монастыря отпустить Даниила Черного и Андрея Рублева для росписи нового храма. Отказал из-за опасения, что живописцы могут не вернуться. Склоку среди живописцев, как хорошо понимал Никон, необходимо было погасить самым решительным образом. Он не мог допустить, чтобы весть о ней дошла до митрополита, который до сей поры был к Никону благосклонен и милостив. Правда, Никон понимал, что не сможет до конца искоренить эту склоку, ибо в корне ее лежит слепая зависть монахов к чужим успехам, будут ли это успехи Рублева, Прохора из
Городца или Даниила Черного.
        Вспомнив о боярине Кромкине, не желая отвратить его от монастыря, Никон решил еще раз побеседовать с ним, но с досадой узнал, что богомолец и сопровождавший его монах поспешно отбыли с богомолья.
        6
        Ветер с посвистами гонит над Маковцем низкие разлохмаченные облака. День будто вечер.
        Сосны и ели раскачиваются со скрипом. Тоскливо каркают пролетающие вороны.
        Покои Никона срублены минувшим летом. Ладили их псковские плотники.
        Из сеней дверь в переднюю горницу, не шибко просторную. В ней печь, убранная поливными синими изразцами. Узкие окна будто стрельницы. Стены оглажены топорами до блеска, но из трещинок в бревнах выступили смоляные слезы. В киоте - икона Троицы. Вдоль стен - лавки с покрывалом из синего аксамита. Дубовый стол в узорной резьбе. Подле него столец с высокой спинкой. Все добротно. Всякая вещь словно стремится выжить из обихода убогость, бывшую при отце Сергии.
        Андрей вошел в горницу, когда в ней уже собрались живописцы. Они стояли сгрудившись. Взгляд Андрея нашел Прохора, Даниила, чернявых Пахомия и Стахия, рыжебородого Василида, старосту Анания, старца Акакия и Никанора. Кой-кого не было.
        Андрей остановился возле двери, заметив, что взглянули на него только Прохор и Василид.
        Игумен Никон появился в сопровождении летописца Епифания. Войдя быстрым шагом, оглядел собравшихся, благословил и, остановившись у стола, положил на него принесенную икону. Игумен, пощипывая кончик бородки, оглядел собравшихся неласково и, не найдя нужных ему живописцев, отрывисто спросил:
        - Пошто, отец Никанор, не вижу остальных жалобщиков?
        - Должно, призапоздали, - неуверенно ответил Никанор.
        - Не придут! - сказал Василид. - Не придут оне, владыко. Поняли, что не в тот хомут голову совали.
        - Как не придут? Позваны, - возмутился Никон.
        - Все шли на зов твой, владыко, стыдясь смотреть друг дружке в глаза, как мальцы нашкодившие.
        - Молчи! Уразумел твои слова, - оборвал Василида игумен и, сев на столец, поманил старосту: - Тебе, Ананий, держать ответ, пошто дозволил склоке мутить покойность среди доверенной тебе братии. Неужто пустым временем обзавелись? Как допускаешь сию непотребность? Пошто у братьев к брату наветы плодятся? Все одинаковы по званию. Изографы, искрой Божьей одаренные. Не жмурь виновато очи. Ответствуй на спрошенное.
        Староста, виновато переминаясь с ноги на ногу, не глядя на игумена, заговорил:
        - Пресекал! Вразумлял словом! Господь тому свидетель! Но ослушность середь отцов затвердела. Ты им слово - они свои два в ответ. Иной раз даже криком их усмиряю, кулакам воли не даю, потому как в них сила. Дознался, владыко, с чего зачалось. С Никанора, пустившего молву. Не может Никанор смирить в себе постыдную зависть.
        - Да разве из зависти? - вскипев, вклинился в разговор Никанор.
        - Не встревай! - прошептал Ананий и так стеганул взглядом Никанора, что тот начал откашливаться.
        - Недобрую славу про Андрееву икону, владыка, богомолец-боярин пустил, а как учуял, что неладное сотворил, то живо убрался с богомолья.
        - Уразумел. Все одно вина на тебе, отец Ананий, остается, что не приглушил недобрость.
        - Замолю погрешность, владыко. Прости, милостиво.
        - Бог простит.
        Никон поднялся с места и, подойдя к живописцам, спокойно спросил:
        - Ты, стало быть, Никанор, углядел своеволие брата Андрея в написании очей Христа? Выскажи при всех достойно и понятно свое недовольство.
        Никанор, часто мигая, растерянно смотрел на игумена.
        - Дозволь, владыко, сперва молвить слово тому, кто старше меня. Пусть отец Прохор…
        - Молви, Прохор, - сказал игумен, отойдя к столу.
        - Своеволия в написании очей сотворенного Андреем не углядываю. Никанор зря заставляет меня наступить на грязь, им заведенную. Пусть сам ответствует и за мою спину не хоронится.
        Никанор шагнул вперед, отделившись от живописцев. Бледнолицый монах от волнения стал пунцовым. Его маленькие глазки наполнились слезами. Руки, торчащие из-под коротких рукавов рясы, то сжимались в кулаки, то сцеплялись пальцами.
        - Пошто же не пришли отцы, кои жаловались мне? - строго спросил его Никон.
        - Не ведаю, владыко.
        - Совесть не дозволила! - вновь решительно произнес Василид. - Не докучай себя допросом, владыко. Молви свое докончальное слово, от коего бы склочники языки прикусили.
        - Благослови молвить, владыко! - выкрикнул вдруг Никанор.
        - Давно ждем.
        - Неумность брата Андрея дозволила ему вольное написание лика Спасителя. Истинная неумность тому грешной виной. Возымев желание стать иконописцем, он не удосужился просветлить свою неумность поглядом на древние образа Христа, кои Церковь утвердила, а нас, грешных, благословила на их неотступное повторение. Не дозволив в сем деле своеволия.
        Задохнувшись от приступа нервного кашля, Никанор продолжал прерывающимся голосом:
        - Живописность Андрееву признаю. Но именно в ней и хоронится тайно его своеволие, не дозволенное догмами иконописания. Мутится разум молящегося перед очами Христа, писанными Андреем. Не раз слышал я об этом от богомольцев. Молвят, будто образа Андреевы отводят душу от молитвенности, принуждая вникать, пошто такими красками писаны. Краски должны быть жухлыми, чтоб не привлекать к себе греховное внимание. Не раз сказывал Андрею об этом, но он не внимал моим словам, и опять-таки из-за своей неумности и упрямства. Опасно своеволие Андрея для разумности живописцев, нетвердых в канонах иконописания. Может сбить с пути истины. Смиренно молю, владыко, образумить своевольника. Повели ему отныне писать лики Христа не по его разумению, а свято следуя всему, что будет на иконе, с коей будет писать повторение.
        - Знаешь, что не пишет он повторения.
        - Тогда волей своей наложи строгий запрет недозволения писать Андрею лика Христа.
        - О чем просишь! - ударив ладонью по столешнице, повысил голос Никон, но, укротив вспышку гнева, продолжил спокойно: - Придуши в себе мирскую злобливость, Никанор. Молитвой лечись от сего недуга. Заставь себя понять и признаться в неправедности возведенного на Андрея навета. Икона, кою привез боярин Кромкин, одна из тех, коим молятся православные. И до сей поры ни у кого не возникло сомнения в их праведности. Всем вам ясно, что иконы Андрея не схожи с образами византийского и даже новгородского написания. Это его иконы. В них его разумение верующего раба Божья. В них его понимание назначения икон для Православной церкви. Кто станет спорить, что они запоминаются. Привлекая к себе, заставляют задумываться, отвлекая от молитвенности, ежели у молящегося не истова молитвенность. Но словом своим заверяю, что в них нет своеволия, за которое написателя их пришлось бы карать и считать его сотворения неугодными Церкви. Понять это надобно. Тем же, кто в монашестве легковерен на всякие слухи, тем надобно не быть торопкими на облыжные наветы, а с вдумчивым опасением постигать умом не постигнутое. Скажи теперь
ты, Андрей, пошто пишешь Христа по своему разумению.
        Андрей заговорил, сдерживая волнение:
        - Правя житье в смиренном послухе, норовлю постигать истину веры Христовой. Постигаю ее по Евангелию. Вчитываясь в поучения, так и не нашел ни в одном, каким по облику был Христос. Евангелисты не молвили, какого он был роста, какими были его очи. Задумавшись над молчанием о сем евангелистов, я так и не уразумел, пошто они промолчали. Евангелисты промолчали, когда надобно было молвить, чтобы было ясно и не приходилось бы выискивать в византийском иконописании, каким был облик Христа, потому что в том иконописании нет одинаковости.
        В горнице стояла тишина. Андрей, вытерев рукой бежавшие из глаз слезы, заговорил шепотом:
        - Грешным своим разумением, прикипев к тайнам иконописания, порешил писать Христа, уверовав в его божественное милосердие. Мой Христос милующий. Таким вижу его своим созерцанием, потому всяким словом, писанным в Евангелиях, Христос милостив. И по силе своего разумения посему пишу его очи такими, какими смотрит он с моих икон на молящихся. Перед Господом в ответе за свое безгреховное своеволие.
        Замолчав, Андрей отвесил игумену поясной поклон и вышел из горницы.
        - Слыхали? - спросил игумен. - Ступайте с Богом.
        Монахи вышли из горницы.
        - Пойду запишу молвленное Андреем, - сказал Епифаний.
        - Погоди. Не о всякой правде надо писать. Рано Андрею быть замеченным. Не благословляю…
        Глава третья
        1
        Богатырский холм в блеске июньского солнца. Горбатится он на левом берегу Яузы, с трех сторон зарывая склоны в сосновом бору с глубоким оврагом, где стелет водяную дорожку ручеек, прозванный Золотым рожком. Крутолобый склон к Яузе в березах.
        С 1360 года на холме пути к Москве караулит монастырь Нерукотворного Спаса. Ставлен он монахом Андроником по обету митрополита Алексия в память спасения его от морской бури при возврате на Великую Русь из Царьграда.
        Радостен летний день. Плывут по небу облака причудливых очертаний.
        Растворив щель калитки в окованной медью створе, из монастырских ворот вышел Андрей Рублев и зашагал по тропинке между берез, шелестящих листвой. Дойдя до Яузы, далее прошагал полверсты берегом до мельничной запруды, а по ней под стукоток водяного колеса перешел на правый берег.
        Андрей теперь часто навещает Москву. С холма виден ее белокаменный Кремль, хотя до него от монастыря семь верст с гаком.
        Пятый год на исходе, как Андрей с Даниилом Черным расстались с кельей в монастыре Святой Троицы. Когда не уютной стала их жизнь среди братии живописцев, ушли Андрей с Даниилом по-мирному, с согласия игумена Никона, отпустившего их на полгода по просьбе игумена Спасова монастыря для украшения росписью и иконами нового храма. Давно прошли все сроки отпуска. Живописцами в Спасовом монастыре обжита келья. Все в ней им по душе, и даже скрип ее двери похож на скрип двери в покинутом ими монастыре. Давно расписаны стены храма и написаны иконы для алтарной преграды, а Андрей с Даниилом забыли о наказе Никона и не помышляли о том, чтобы покинуть обитель, где игумен Александр умел быть чутким и мудрым собеседником.
        Игумен Никон не раз присылал за живописцами ходоков с наказом без промедления возвратиться, но ослушники были глухи к его наказам.
        Уход от Никона был с виду мирный, вот только все не может Андрей забыть гнев игумена, вызванный попыткой заступиться за пахарей, у которых монахи отняли урожай, якобы незаконно выращенный на землях, принадлежащих монастырю. Игумен тогда кричал на Андрея, требовал не совать носа не в свои дела, помнить, что его место только возле иконописания. После такого разговора у Андрея появилась неприязнь к Никону, и он задумался о пребывании в обители под властью человека, из-за корысти забывающего о смирении и милосердии, но при этом требующего от всех смирения и слепого подчинения его воле.
        Появление новичков в Спасе на Яузе вызвало недовольство и настороженность среди монахов-живописцев, зародившееся недружелюбие к пришельцам было тотчас примято твердым словом игумена Александра.
        Оказавшись возле Москвы, Андрей все свободное время проводил в странствиях по храмам, отыскивая древние иконы, получая возможность постигать по ним тайны иконописания. Особенно много поучительного находил Андрей в соборах и храмах Кремля. Он подолгу простаивал под их сводами, рассматривая иконы в Успенском и Архангельском соборах, где был избыток византийских и новгородских икон, навещал и строящийся Благовещенский собор, беседовал с псковскими каменщиками, возводившими стены нового храма. Частым гостем Андрей был и в Симоновом монастыре, где жил двадцать семь лет назад и где по слову митрополита Алексия поновлял образ Нерукотворного Спаса. Хозяин кельи, где нашел тогда Андрей приют, книгописец Елисей сильно одряхлел, радовался приходам Андрея, расспрашивал его о прожитых годах, о написанных иконах, обо всем, что повидал и услышал о житье на Руси, но особенно настойчиво Елисей выспрашивал о Сергии Радонежском, которого он сам всего один раз видел в Успенском соборе.
        В Москве Андрей несколько раз встречался с Феофаном Греком, но встречи эти прошли без той теплоты, которая была меж ними в Новгороде. Жизнь Феофана в Москве протекала на глазах у князя Владимира Хороброго[17 - Владимир Андреевич (1353 -1410) - удельный князь серпуховской и боровский. Прозвище Хоробрый получил как герой Куликовской битвы. Способствовал укреплению власти Москвы, выступал против Новгорода, тверских и рязанских князей. В 1408 г. руководил обороной Москвы от войска Эдигея. Будучи двоюродным братом Дмитрия Донского, получал 1/3 доходов Москвы. За счет пожалований за свои услуги расширил владения, по некоторым данным, он был одним из первых владельцев Сетуньского стана, куда входила и территория современного района Кунцево.] и именитых бояр-заказчиков, для которых он украшал росписью их крестовые церкви[18 - Крестовые церкви - крестовыми назывались домовые храмы русских архиереев, которые обычно устраивались в архиерейских палатах, так же стали называться и домовые церкви князей.] и писал иконы.
        Феофан побывал в Спасе на Яузе, рассматривал роспись и иконы, написанные Андреем и Даниилом, признавая их достоинства, указывал недостатки, но оба живописца, выслушивая его мнение, чувствовали, что византиец не был искренним. Что послужило причиной охлаждения когда-то теплых взаимоотношений, Андрей не знал и старался об этом не думать, посчитав, что Феофан, видимо, не простил Андрею его ухода из Новгорода.
        Вблизи монастыря шумела жизнь Москвы. Попадая в ее водоворот, Андрей все чаще ощущал свою отчужденность от всеобщего бытья. Сегодня Андрей шел в Москву в Симонов монастырь и нес Елисею давно обещанную икону. Андрей волновался, не зная, как примет подарок монах и увидит ли он на его лице улыбку одобрения.
        Вот хорошо знакомая запруда с раскидистыми плакучими ивами. Миновав мельницу, Андрей услышал женский голос и увидел у колодца девушку, крутившую ворот, который поднимал тяжелую бадью с водой. Девушку эту он встречал не первый раз. Услышав шаги, она обернулась и перестала петь, а когда Андрей поравнялся с ней, поклонилась ему и, улыбаясь, спросила:
        - Никак, по жаре в Москву торопишься?
        - Угадала, голубица.
        - Пристанешь. Печет седни, а ветерок ленивый.
        - Добреду.
        - Помню тебя. Ходишь мимо. Чать, из Спаса на Яузе?
        - Оттуда, голубица.
        Ускорив шаг, Андрей свернул на тропу, а девушка, проводив его взглядом, подцепила коромыслом полные ведра и пошла легкой походкой к мельнице…
        2
        Душный вечер.
        Окна в малой трапезной у великого князя открыты настежь. В горнице чад от лампадного масла перебивают запахи цветущих лип.
        Еще светло.
        Князь Василий Дмитриевич в голубой шелковой рубахе с расстегнутым воротом ходит прихрамывая - вчера в утреннюю пору конь, зауросив,[19 - Зауросил - закапризничал.] лягнул князя в правую ногу. Василий, насупившись, слушает гостя, престарелого боярина Тигрия Владимировича, еще недавно близкого советника покойного отца.
        Тигрий телом грузен. Годами стар, а на седину не богат. Она, забелив волосы на висках, оставила о себе след в бороде, начисто отбелив только косматые брови. Голос у боярина густой, с рокотом, будто у протодиакона. Говорит он внятно, всякое слово отделяя друг от друга, увеличивая этим весомость сказанного. Тигрий сидит вольготно, прислонил могучую спину к стене, будто он дома, а не заявился к князю без зова.
        На столе под парчовой скатертью сулея с медом и две чары червленого золота. Разговаривая, боярин ногтем чертит полоски на скатерти:
        - Пришел к тебе посланцем от мужей, родовитость коих на Руси памятна. Почитай, все мы с родителем твоим покой царства пестовали, и беды от нас Русь будто не ведала. В лихие годы при надобности житье свое за чужие спины не прятали да и крови в ратных делах не жалели. Мечи наши в ножнах не ржавели. Все мы помогали Руси тряхнуть гололобых на Куликовом поле.
        - Зачем послан ко мне? - нетерпеливо спросил Василий.
        - Не спеши, князе, допросом. Послан, как старшой, чтобы ты, узрив меня и приметив рану на щеке от укуса татарской сабли, вспомнил о нас, о тех, кто под боком у тебя, в опале, крестя перед иконами лбы, дышит, чуя дыхание твоего Московского княжества под твоей десницей. Живем, слава Господу, а все оттого, что приучены батюшкой твоим - князем Донским спать с полым ухом, кладя рядом булатный меч.
        - Я тоже на сон чуток. Время ноне иное. Орда после Тимуровой взбучки все еще с охами мягкое место почесывает. Может, на нашу радость и вовсе образумится от лиходейства набегов.
        - Зря, княже, себя сим обнадеживаешь. Орда живуча. У Орды по всей Руси уши. Она про всякий твой шаг ведает. Скрытную злобность супротив тебя накапливает, потому что лишаешь ее прибытка с нашего богатства. Привыкла драть с нас шкуру.
        - Никак, пужаешь меня?
        - Упаси Господь. Всегда радуюсь, что ты, княже, не вздрагиваешь от поглядов, но все же считаю, что рановато начал дразнить хана Шедибека своей непужливостью. Отодвинул ты нас, верных твоему батюшке слуг, от себя в сторонку. Заставил сидеть по домашним закуткам, а мы, оберегая твою покойность, прознаем о том, чем Орда дышит и какое разумение про Русь заводит. А посему известно нам, что хан Шедибек засылает к тебе гонцов с напоминанием о долге, да и баскаки твердят, что давно не уходили с твоего двора обозы с дарами Орде.
        - Знаю, что во всем за мной подглядываете. А мне до этого дела нет. За собой смотрите. От безделья чешете друг другу пятки. А я уж как-нибудь без ваших подглядок поживу. Понадобится, так и без вас вспомню про учтивость перед татарами. Ты, Тигрий, лучше меня знаешь, сколь всякого богатства отняла у Руси Орда. Орда без устали требует: давай, давай. А я не даю и давать не стану.
        - Рано или поздно, княже, все одно придется от Орды откупаться.
        - Это вы привыкли от всякой беды откупаться, а я стараюсь от любой беды отбиваться.
        - Да при твоем княжении по воле Божьей пока тишь да благодать.
        - Никак, не рад ты сей благодати?
        - Рад, княже. Но страшусь, что нарушится она.
        - А ты не каркай. Не вещий ворон, да и я не трусоват на все ваши предсказания. Стало быть, про меня все ведаете, а я про вас о надобном дознаюсь. Не по зубам я вам, а то бы давно братцу моему дорожку на княженье очистили.
        - О чем молвишь, княже? - перекрестившись, спросил Тигрий.
        - Ишь ты! Про все ведаешь, а про то, что брат мой, князь Юрий, родство со мной рушит, не ведаешь?
        - Христом заверяю тебя, что слыхал о розне меж вами, но разумом своим с каким тайным умыслом не вникал.
        - Зато дружки твои рады бы ножку мне подставить, но побаиваются. Не замай меня боярской честностью. Вы батюшке немало крови портили. Веками обучены воду мутить, чтобы рыбкой лакомиться.
        - Князь ты, Василий Дмитриевич, и негоже тебе позабывать, что любая старость достойна уважения. Хулишь с легкой руки старое боярство, а оно обиды за хулу на тебя в душе не носит.
        - Аль позабыл, что сулили мне, когда отодвинул вас, а не стал по вашим советам княжеством править? Погибель сулили. Ею пужали. А я живу. Когда Тимур бедой шел, я из Москвы не убегал. А вы, спасая свою родовитость, загоняя коней, улепетывали. Укоряете меня, что я, не платя дани татарам, новый Благовещенский собор воздвигаю. А мне угодно оставить в Московском Кремле о себе память. Слыхал, что вы меня величаете Иванушкой-дурачком, а видать, запамятовали, что Иванушка-дурачок всех умников-разумников за опояску затыкает. Родовитостью и богатством своим кичитесь. Спорить не стану, богаты. Так вот и стерегите свое богатство и советами, как мне княжить, не помогайте. Потому, как не стану я их слушать.
        - Тебе виднее. Выше нас стоишь по величанию. Только, стоя высоко, крепче за перила держись. Гость я у тебя в горнице. Припомни, как частенько тебя мальчонкой по голове гладил. А ты, вижу, того и гляди, мне на дверь покажешь, потому что осмелился старик тебе правду молвить, про которую ты сгоряча стал забывать, слушая колыбельные напевы тех, кого заместо нас к себе приблизил.
        Услышав в голосе гостя волнение, Василий, замедлив шаги, подошел к столу. Покашливая, торопливо налил в чары мед из сулеи и, пододвинув чару боярину, примирительно улыбаясь глазами, сказал:
        - Пригубим во здравие Руси. А то сухим ртом не те слова на волю кидать начинаем.
        Тигрий, взяв чару, отпил немного и довольно произнес:
        - А ты, в самом деле, по прыти своего нрава князь с разумом. Весь в батюшку. То кулак до хруста костей сожмешь, то недруга ласково по плечу погладишь. Только я тебе не недруг. Сижу у тебя, опасаясь, как бы ты не ошибся, заводя дружбу с Литвой супротив Орды.
        - С Литвой у меня мышиная родственная возня. Сам знаешь, тестюшка мой суматошный. Жадность его на ссору с Русью подбивает.
        Василий, допив мед, задумавшись, стоял у окна, после молчания произнес спокойно:
        - Что пришел, старче, ко мне, молвлю спасибо. Что про Орду дельно сказывал, тоже спасибо. И за то, что сдержал гнев, когда я обидные для тебя слова молвил, тоже спасибо.
        - Всеми ли доволен, кто возле тебя, княже?
        Василий удивленно уставился на гостя и, засмеявшись, сказал:
        - Ишь о чем спросил. Видно, учуял что? Ответа ждешь?
        - Жду, княже.
        - Не все, кто возле меня, без пятнышек на совести. Но радешенек, что пока никто из них не двурушничает, не якшается за моей спиной с братом. Но по углам про меня байки складывают, посмеиваются, хотя всякий день мне в верности клятву дают. Что с них взять. Бояре. - Князь усмехнулся, а потом сказал серьезно: - Сказанное тобой не позабуду, а ежели в какой беде ума не хватит, у тебя спрошу совета. Зла на меня не затаивай. Родовитость твоя, Тигрий, Руси памятна, ибо лихого замысла ты супротив ее не осмысливал. И батюшка тебя почитал. А сейчас дозволь про иное спросить.
        - Сделай милость.
        - Матушка моя от супруги твоей слыхала, будто задумал для поновления росписи в своей крестовой церкви призвать византийского изографа Феофана.
        - Намеревался так сладить. Грек всей Москве голову вскружил. Только надоумил меня один чернец из Чудова монастыря поглядеть лепость росписи в храме у Спаса на Яузе. Поглядел и зело дивился сотворенному.
        - Кто же сию роспись учинил?
        - Тамошние живописцы. Двое их со учениками. Одним разумом творят.
        - По имени кто такие?
        - Даниил Черный и Андрей Рублев.
        - Погоди. Данииловы иконы с юности помню. А вот об Андреевых только слыхивал. Хвалят их. Но ты, Тигрий, малость ошибся - те изографы из Троицкого монастыря.
        - Мне о них игумен Александр молвил. «Мои, - говорит, - чернецы».
        - Поди ж ты. Матушка моя, повидав икону, писанную Рублевым, сказывала, что ранее никогда такую по лепости не видывала. А та икона в Троицком монастыре, в коем тот Рублев послушничал. Стало быть, поглянулась тебе роспись в храме у Спаса на Яузе?
        - В память запала. Потому и просил тех чернецов мою крестовую обновить.
        - Ишь ты. При первом досуге навещу монастырь. Игумен Александр давно кличет, хвалясь новым храмом. Дельный монах: блюдет монастырь по строгому завету основателя.
        - Кому, княже, доверишь собор Благовещения росписью украсить?
        - Митрополит Киприян присоветовал Феофана.
        - А кто тебе таких каменщиков присоветил?
        - Псковский князь. Всякий день бываю у мастеров. Любуюсь кладкой.
        Закончив беседу и проводив боярина до двери, Василий, подойдя к столу, взял чару с медом. Стоя у окна, пил мелкими глотками. Обернулся, когда за спиной услышал покашливание окольничего Воронихина. Василий, увидев в его руках листок пергамента, спросил:
        - Все ли записал, что молвлено боярином?
        - Слово в слово. Старик правду сказал, что послан боярами.
        - Дознайся, кто посылал.
        - Всех знаю.
        - Тогда дознайся, кто из них с братом снюхивается.
        - Как же изладить дознайство?
        - Ленишься сам думать. Приучил вас, что один за всех думаю. Прикинься перед опальными старцами моим недругом, осерчавшим на меня. Скажи, что готов уйти к звенигородскому князю. У брата Юрия со старыми боярами недобрость супротив меня задумана. С Шедибеком спеваются.
        - Князь Юрий вранью моему не поверит.
        - А ты так сделай, чтоб вранье правдой казалось. Пусть будет знать, что и возле меня водится двурушничество.
        3
        Подле Москвы над жнивьем мечутся стаи ворон и галок. Небо серое с плешинами облаков. Ветер с унылыми высвистами. Лиственная метель. Осень стоит сухая.
        После полудня у ворот Спаса на Яузе остановились четырнадцать всадников. На белом коне великий князь Василий, князь Владимир Хоробрый - на кауром, двенадцать кметов - на одинаковых гнедых. Дружинники, спешившись, стуком в ворота перепугали задремавшего чернеца на надвратной башне. Он рванул веревку зазывного колокола. Не дожидаясь чернеца, кметы растворили ворота, дав возможность князьям въехать на монастырский двор. Звон колокола поднял на ноги всю братию. Игумен Александр, увидев князя Василия, подбежал к нему с поклонами. Князья, спешившись, приняли от него благословение.
        - Очам поверить не могу от радости!
        - Зван тобой, вот и объявился. Прослышан, что лепый храм воздвиг. Вот, вознамерился им полюбоваться.
        - Вот он у всех на виду. Милости прошу, заходите и глядите.
        Зайдя в храм, Василий и Хоробрый остановились. Несмотря на пасмурный день, свежие яркие краски настенной росписи поражали. Любая фигура библейских сюжетов останавливала внимание, приковывала выражением мужественных и одухотворенных лиц. Резную, полированную лаком алтарную преграду украшали иконы Христа, Богоматери, Иоанна Предтечи, апостолов Петра и Павла. Возле царских врат - большой образ Нерукотворного Спаса.
        Василий, взойдя на амвон, всматривался в иконы, надолго задержался перед Нерукотворным Спасом. Потом, подойдя к Хороброму, восторженно сказал:
        - Воистину великая лепость. - Обратившись к игумену, спросил: - Сказывали, сотворена твоими изографами?
        - Благословлены Господом на сию лепость.
        - Покажи нам сотворителей.
        Игумен торопливо покинул храм. Князья, ходя по храму, рассматривали настенную роспись. Василий был взволнован. Его лицо освещала радостная улыбка. Князь Хоробрый был сдержан, но по выражению глаз было видно, что все в храме ему нравилось.
        - Что я тебе говорил? Не верил? А теперь воочию убедился, что сами можем творить лепость.
        - Хорошо! Зело хорошо!
        Вскоре в храм вернулся игумен в сопровождении Даниила Черного и Андрея Рублева. Живописцы были взволнованны. Василий, подойдя к Даниилу, спросил:
        - Помнишь меня, отец?
        Даниил молча кивнул.
        - Немало годков миновало, как видался с тобой. Как житье правишь?
        - По Божьей воле.
        - Укажи свои иконы. Богоматерь, кажись, твоей кисти?
        - Писал их вместе с Андреем. Общие они у нас.
        Василий, присмотревшись к Андрею, сказал:
        - Тебя я где-то видал. Подскажи.
        - Так оно и есть, княже. В тот год, когда с матушкой княгиней пребывал в женской обители.
        - Верно. Еще мальцом был, а все же запомнил тебя. По глазам запомнил, смелости в них вдосталь. Слышишь, Владимир? Корите меня, что на память слаб, а выходит, и я памятлив. Звать-то тебя как?
        - Андреем.
        - Матушка хвалила писанный тобой образ Христа. Где он в сию пору?
        - У Троицы, в покое игумена Никона.
        - Образ Нерукотворного Спаса тоже оба творили?
        - Мной писан, - смущенно сказал Андрей.
        - Такой же для меня сотвори, да в самой скорости. Достойны лицезрения образа ваши. Места мало для них на преграде.
        - Вот и разумею, что надобно глухой преградой отделять храм от алтаря. Тогда на его просторе много икон уместится. По ярусам их можно ставить, - сказал смущенно Андрей.
        - Повтори сказанное, - попросил Хоробрый.
        - Преграда должна быть глухой. На ней для икон изладить четыре яруса.
        - А дозволительно ли сие? - спросил озадаченный Василий. - Что скажешь, отец Александр?
        - Давно слышал о сем от Андрея. Разумею, невиданное новшество.
        - Митрополиту о сем сказывал?
        - Не посмел, княже. Сам знаешь, каков владыка Киприан.
        - Окажи милость, княже, поговори о сказанном с митрополитом, - взволнованно сказал Андрей. - А может, и своей волей сотворишь иконостас в новом Благовещенском соборе. Великая лепость будет в храме от иконостаса. Замысел мой без греховности.
        - Подумаю. Всенепременно о сем подумаю, - ответил Василий, прищуривая глаза, что делал, когда хотел что-то запомнить. Не отводя взгляда с Андрея, спросил: - Говоришь, надобно преградой отгородить алтарь наглухо? Так ли понял молвленное тобой?
        - Истинно понял. Только, ежели митрополит осерчает на мой замысел, сделай милость, заступись.
        - Думаешь, может осерчать?
        - Кто его знает.
        - Ладно. Только и ты все по-доброму обмозгуй, чтобы неладное не сотворить. Я в церковных делах темен, потому о сем забота митрополита.
        Походив по храму в задумчивости, Василий вновь поднялся на амвон и приложился к иконе Нерукотворного Спаса.
        - Не позабудь, Андрей, про мою просьбу. Сказываю вам спасибо за повиданную нами лепость. Береги мастеров, отец Александр.
        Когда Василий, Хоробрый и игумен покинули храм, Даниил, недовольно нахмурившись, упрекнул Андрея:
        - Не утерпел? И князьям поведал о своем замысле? А ежели они неправильно его поняли?
        - А чего в молвленном непонятного? Василий-то княжеством правит, так неужли не поймет такой простоты?
        - Ты о митрополите помни. Видал, как игумен в лице изменился, когда ты с князем беседовал? Игумен знает, каков по нраву митрополит.
        - Мне и самому стало страшно, когда все сказал князю.
        - Что-то будет? Одна наджа: среди забот князья позабудут о беседе с тобой.
        - Забудут, так сызнова напомню.
        - Ох, Андрей, одно беспокойство с тобой. Все-то норовишь на показе быть, а ведь сие не всегда надобно. В скромности пребывать спокойнее. Наживешь ты беду на свою голову из-за дерзновенных замыслов.
        - Не пужай, потому много раз по-всякому пуганный.
        4
        Порывы ветра переметают по улицам и переулкам Москвы осеннюю листву. Шуршит она под ногами.
        Торопятся в Кремль Андрей с Даниилом. Вчера вечером монах, ходок из Чудова монастыря, появившись в Спасе на Яузе, передал игумену наказ митрополита Киприана, чтобы Андрей Рублев явился завтра к полудню в Кремль во владычные покои. Игумен, призвав Андрея, сообщил о вызове. Андрей, вернувшись в келью, поделился новостью с Даниилом, а тот, по обыкновению, расстроился до слез.
        Ночь оба скоротали с беспокойными сновидениями. Утром после трапезы монах принес Андрею новый подрясник. Подождал, когда Андрей его примерит. Оставшись доволен видом Андрея, монах, уходя, напомнил, чтобы тот перед выходом в Москву повидал игумена Александра.
        Отстояв раннюю обедню, Андрей зашел к игумену, который начал поучать, как вести себя перед митрополитом, а главное - смиренно слушать владыку и не перечить ему ни единым словом. Наставления разволновали Андрея. Чтобы успокоить себя и собраться с мыслями, он прилег на лежанку. Встав, сказал Даниилу:
        - Не позабыл князь Василий побеседовать с митрополитом.
        - Почем знаешь? Может, в другом причина. Может, Никон нажаловался, что ушли из монастыря и не воротились в срок.
        - Коли так, то пошто меня одного зовет? Да и не стал бы он тогда звать, а велел игумену отослать нас обратно, откуда пришли.
        - Я тебя одного в Москву не отпущу. Вместе пойдем.
        - Незачем тебе ноги бить. До Кремля путь не близок, к тому ж ветрено седни.
        - Сказал, что вместе пойдем, так и будет.
        - Вольному воля.
        - Дорогой слова не скажу.
        - Перестань тревожиться. Не на пытку зовут.
        - А как не тревожиться? У митрополита, сказывают, нрав жесткий. Вспыльчивый. Ругает и требует, чтобы виноватые молчали. Слова в защиту не даст сказать. С монахами не церемонится, чуть что - посохом по спине. Четками хлещет…
        - Мало ли что говорят? Побываю, прознаю, какой князь Церкви…
        Вышли из монастыря, сопровождаемые сочувственными взглядами монахов. Те тоже знали, что зов чернеца к митрополиту добром не оборачивается.
        Шли молча.
        - Шагай потише, Андрей. В груди покалывать зачинает, - попросил Даниил.
        Андрей сбавил шаг. Даниил держал слово и молчал в пути. Понял, что ни говори, друг останется при своем мнении. Обо всем у него свое разумение. Он не любит с чужим мнением соглашаться, а такие людям не нравятся. Те, кто в Москве, громко говорить любят, чтобы их слушали молча. А Андрей разговорчивый. И все, что скажет, редко не сбывается. Поглядывая на Андрея, Даниил удивлялся его спокойствию. Может, так и надо? Митрополита Алексия он не боялся, возможно, и перед Киприаном страх его не одолеет.
        В ожидальной горнице, во владыкиной палате, на скамьях попы, монахи, бояре. Все нахмурены, молчаливы. Все со своими мирскими прегрешениями. На столе в свечнике восковая свеча. День, а на ней - голубой огонек.
        Войдя в горницу, Андрей остановился возле двери. Знает, что на скамьях ради него никто не потеснится. В ожидании вызова Андрей рассматривал иконы византийского письма.
        Время идет медленно, и в горнице все так же многолюдно. Растворилась в очередной раз дверь из покоя митрополита, вышел епископ, а за ним появился юркий монах. Оглядел людей, сидевших на лавках, и, дойдя взглядом до Андрея, тоненьким голосом спросил:
        - Хто тута из Спаса на Яузе?
        - Я оттуда, - ответил Андрей.
        - Подь сюда.
        Монах пропустил Андрея в покои, сам не вошел и закрыл дверь.
        Андрей увидел за столом митрополита, проколовшего его взглядом колючих глаз. Подождав, когда вошедший выпрямится после поклона, митрополит, осматривая Андрея, погладил ладонью лоб, перевел взгляд на стол, начал перебирать на нем листы и вдруг, будто вспомнив о чем-то, оперся руками на стол, сердито стал спрашивать:
        - Ты, стало быть, и есть Андрей Рублев? До сей поры не пребываешь в иноческом смирении? Как посмел самовольно отлучить себя от Троицкой обители? Кто надоумил тебя увести с собой Даниила Черного?
        - С дозволения игумена Никона отлучились.
        - Ослушник!
        Выкрикнув, митрополит, почесывая нос, задумался и, опять о чем-то вспомнив, спросил:
        - С каким умыслом осмелился показать вдовой великой княгине неосвященную икону?
        - Невзначай она ее повидала.
        - Где та икона?
        - У игумена Никона.
        - Нет у него иконы.
        - Как нет, ежели сам по его наказу к нему отнес.
        - Нет у игумена иконы, а княгиня пожелала, чтобы у нее находилась.
        - Так у игумена икона.
        - Запоминай: без промедления новую изладь, но чтобы той была, какую княгиня видела. Не дозволю тревожить ее покой. Понял? Феофана Грека знаешь?
        - Знаю.
        - Недоволен тобой премудрый. Из Новгорода против его воли отлучился, не захотел его живописную мудрость перенять. Во всем ослушник. До чего дерзновенен, что осмелился великому князю Василию замысел свой открыть, не получив на то от игумена дозволения. Дерзновением своим вынудил князя о тебе со мной беседовать. У князя и так хлопот не перечесть. Без пострига по монастырям шатаешься.
        - Послушничать смиренно дозволено.
        Митрополит встал, подошел к Андрею.
        - Икону Христа для княгини пиши не покладая рук.
        - Повели игумену Никону отдать икону, взятую у меня.
        Митрополит, сделав вид, что не слышал сказанного, вернулся к столу.
        - Повеление мое накрепко держи в памяти. Не вздумай ослушаться. Про замысел, о коем с князем беседовал, позабудь. Выкинь из головы - не всякий замысел надобно в памяти покоить. Слово дай, что не ослушаешься моего повеления.
        - Грех на душу не приму. Пустого слова не молвлю. Замысел, покедова живу, не позабуду.
        - Перечишь?
        - Правду сказываю. Не дам пустого слова.
        - Смотри. На ослушников у меня всякая управа водится.
        Митрополит готов был сказать, что сошлет Андрея на послух в дальний монастырь, но промолчал, зная, что живописцу благоволит княгиня Евдокия, да и сам князь Василий об иконе Нерукотворного Спаса говорил с восторгом. Перебирая на столе пергаменты, митрополит, не глядя на Андрея, сказал отрывисто и безразлично:
        - Ступай. Благословлю, когда не станешь ослушничать.
        Выйдя от митрополита, Андрей почувствовал на себе взгляды любопытных глаз и, склонив голову, быстро вышел из ожидальной горницы…
        Глава четвертая
        1
        В роще на монастырском склоне шустрый весенний ветер раскачивал на березах бахрому голых ветвей.
        Еще лежал снег. В сугробных наметах он заледенился, но каждое утро по склону извивались говорливые ручейки, торопливо сливая талую воду в Яузу. Нет на Яузе ледохода с хрустальным звоном от разломов льдин. Мельничные запруды успокоили бег речной воды, а без них не обойтись. Москва на хлеб охоча и ест его вдоволь.
        На склоне уже обозначилась тропинка, протоптанная Андреем за годы, прожитые в монастыре. Не считал он, сколько верст отмерил на ней шагами, дружа с раздумьями. Сейчас на тропинке из-за ручейков мокреть, не везде еще она пригодна для прогулок. Сегодня утро с восхода выдалось солнечным. И, славя его, во всех монастырских скворечнях поют голосистые скворцы.
        Андрей ушел на тропинку после ранней обедни. Одолели его мысли, да такие напористые, что мешали молиться. Как не быть мыслям. Как не надеяться, что станут они радостной явью. Вторая неделя прошла, как окончилась кладка Благовещенского собора. Высится он в Кремле под сенью трех глав. Уступает по величине Успенскому и Архангельскому соборам, но привлекает глаз к своим очертаниям. Пусть и не велик, а по красоте не уступает великим. Ждал Андрей, когда появятся его главы, увенчанные крестами, и наконец дождался. Не раз бывал внутри собора, рассматривал его своды. Не велик он и внутри, но все в нем к месту.
        Неделя минула, как игумен Александр в вечернюю пору призвал к себе Андрея и Даниила. Сообщил, что есть слушок, что могут их позвать для украшения собора живописью. Определенного игумен ничего не сказал, а в умах живописцев появилась надежда, что и в самом деле представится им такая возможность. Да и как не быть надежде, когда сам князь Василий хвалил их работу в монастыре. Кроме того, еще зимой, перед Крещением, князь Василий за икону Нерукотворного Спаса одарил Андрея шубой и новыми сапогами. Была милостива и вдовая княгиня Евдокия - усадила есть рыбные пироги за стол со своей великокняжеской семьей в благодарность за написанный заново образ Христа.
        Из-за внимания князя и княгини беспокойно жилось Андрею. Все его разговоры с Даниилом начинались и кончались мечтами о работе в Благовещенском соборе, оба словно забывали, что вряд ли их мечты осуществятся, пока в Москве живет и творит Феофан Грек.
        А позавчера случилось совсем негаданное. Монастырь навестил посланный князем Василием молодой боярин. Посланец появился в келье, не жалея времени, просидел с Андреем за беседой, подробно расспрашивая, как можно было бы ладить сплошную преграду для отделения алтаря от храма. Боярин вроде бы только интересовался и не сказал ничего определенного, а Андрей сна лишился, размечтавшись, что его замысел, несмотря на то что митрополит настрого приказал о нем позабыть, может осуществиться именно в Благовещенском соборе.
        Ходит Андрей по тропинке, а в мыслях - образы будущих икон. Утро солнечное, радостное. Поют скворцы. И трудно Андрею не верить, что мечты не сбудутся.
        2
        В Москве по утрам и по вечерам на лужах талой воды и на грязи под ногами прохожих все еще с хрустом разламывается тонкий лед.
        В опочивальне великого князя Василия сумрачно, на столе горит, оплывая, свеча. Василий в собольей шубе ходит по горнице в валенках. Несмотря на весну, печи топлены по-зимнему. Жарко в горнице, а Василия третий день озноб донимает. Сам не припомнит, где застудился, а может, недужит оттого, что любит пить квасы со льда. В хворости Василий, как дитя малое, капризен и обидчив, разом становится грузным, ходить начинает вразвалку и руки сует в рукава шубы.
        Возле стола на лавке сидит князь Владимир Хоробрый, пришедший из думной палаты со встречи с посольством из Новгорода. С дозволения Василия гость из-за жары в покое снял кафтан и говорит без обычной для него горячности.
        - Дури в новгородцах хоть отбавляй. Говорят все враз. А о чем толкуют, понять нельзя. А рожи у всех, как блины, масленые.
        - Не милы тебе? Я из-за своей остуды послал тебя с ними на беседу. Зачем пожаловали? Поди, опять с архиепископом не поладили?
        - Про него слова не сказали. Как прижгло пятки, так живо к тебе за помощью кинулись.
        - В чем помощь от меня надобна?
        - Витовт Литовский их изобидел. Как начал стаивать снег, он опять отхватил кус Новгородской земли.
        - Ну и что? Опять мой тесть бояр обидел? Поди, взял-то малость.
        - Две боярских вотчины прибрал к рукам.
        - Так и знал. Бедняги, без отнятых вотчин голодом насидятся. Двух бояр обидел, а посольство в Москве из скольких боярских душ объявилось?
        - Десять бород.
        - Поди ж ты. И не жалко им было трясти себя по весенней распутице? Чего молят?
        - Чтобы ты своим именем отписал Витовту просьбицу. Урезонил бы его смилостивиться и вернуть боярам отнятые вотчины. Лесные, да еще с рыбными ловлями.
        - Вон как. А чего ты послам от моего имени пообещал?
        - Пообещал передать тебе их просьбу.
        - Так ничего и не обещал?
        - Нет.
        - Ну, молодец. Меня, поди, в душах клянут, что тебя послал с ними беседовать. Ох, новгородцы, новгородцы! В любой беде сломя голову к Москве бегут с улыбочкой, а в радости от нас мурла в сторону воротят.
        Покашливая, Василий походил по горнице, постояв у окна, сказал:
        - Витовту писать не стану - надоел он мне своим своевольничанием. Послам скажи, что князь Василий просьбу их выполнит, письменно урезонит Витовта, но исполнит ли тот просьбу, поручиться, дескать, не может.
        - Послы надеются, что по твоему слову он все выполнит.
        - Ежели бы я ему ратный кулак показал - тогда другое дело. Но я Витовту из-за Новгорода грозить не стану. В радости без нас обходятся, так пусть и в горести к тому же привыкают.
        - Послы шибко надеются с тобой повидаться. Намекали, что не с пустыми руками приехали.
        - Узнай сторонкой, чего привезли. Ежели соболей али иные меха, то пусть в обрат везут. От своей мягкой рухляди забот не оберешься. Окромя того, хворый я. Нет у меня охоты с ними беседовать. Ты мне лучше скажи, когда в Москве объявятся обещанные тобой плотничные мастера?
        - За ними дело не станет. Ты с митрополитом побеседуй. Он слышать не хочет о новшествах в алтарной преграде.
        - Пусть не слушает. Неволить его не стану. Храмто мой. Домашний. В своем крестовом храме могу ладить любое свое пожелание.
        - А ежели заупрямится и не благословит твое пожелание?
        - Не благословит?
        - Так говорит.
        - Тогда и я его пожелание позабуду. А оно ему ох как надобно.
        - Решил, кому доверишь роспись?
        - Сам уговорил меня Феофана Грека призвать.
        - Так один-то он не управится.
        - Послушав тебя, честь гречанину оказал. А помогут ему Андрей Рублев с Даниилом Черным. Живописцы дельные.
        - Но надобно спросить на это согласие Феофана. Может, он не захочет трудиться с ними.
        - Как это - не захочет?
        - Старик с норовом.
        - А у меня он тоже водится. Я, московский князь, честь Феофану оказал. Перед иноземцами я спину гнуть не привык.
        - Ежели обидишь Феофана, с митрополитом окажешься не в ладах.
        - А ты этим себе не докучай. Ежели митрополит станет заноситься, пошлю его отдохнуть в Киев епископом, откуда в Москву призвал. С Киприаном обойдусь, как батюшка.
        - Так у батюшки нашелся повод для опалы Киприана - кажись, он с боярами спевался.
        - И у меня повод сыщется - с Юрием он переглядывается и перед боярами не ерепенится.
        - Но батюшка твой наказал и помиловал.
        - И я помилую, когда одумается и не станет скупиться благословлять мои пожелания на пользу Московского княжества и Церкви.
        - Стало быть, в самом деле поверил Андрею, что иконостас украсит алтарь?
        - Перестал сомневаться, когда повидал написанный им Нерукотворный Спас. Душой принял Андрея. Только вот не знаю, как из одной оказии справедливым выйти. Может, выручишь из беды, в кою попал не по своей воле?
        - Ясней сказывай.
        - Игумену Александру я дал слово, что вместе с Андреем у Благовещения будет трудиться Даниил Черный. Но тут родная матушка без моего согласия позвала в помощь Феофану из Троицкого монастыря Прохора из Городца, потому как его жаловал батюшка.
        - Понял. Матушке отказать нельзя. А Даниилу, ежели дозволишь, все объясню и чернеца не обижу.
        - Только беседуй с Даниилом ласково.
        - Не тревожься, все добром улажу. Но с митрополитом все же побеседуй.
        - Беседовал. А тебе сказал, что в Москве я хозяин. Не поверишь, до чего мне хочется повидать замысленный Андреем иконостас, а на нем иконы. Все такие невиданные.
        - Сам все время о том же думаю. Но побаиваюсь.
        - Чего?
        - Смогут ли сотворения наших изографов быть под стать Феофановым? Он всеми признан, а наши только пытаются шагать к признанию.
        - Но и перед их иконами Русь молится. Сам видел, какие иконы творят. Андрей с Даниилом Господом тоже не позабыты. Ты мне верь. А теперь ступай. Притомился малость. Вздремну. Весной на сонливость охоч. Ступай. Да про плотников не позабудь…
        3
        Над Москвой звездный шатер летней ночи. Город спит, убаюканный тишиной душной звездной ночи. Десятый год спокойно в Москве, отвыкла она от волнений из-за всяких напастей. Но знает, что в Орде дошагал до ханского трона мурза Эдигей.[20 - Эдигй (Едигй или Идигй) (1352 -1419) - эмир Белой Орды из племени мантыг. Службу начал в войсках Тимура, женатого на его сестре. К 1396 г. стал самостоятельным правителем междуречья Волги и Яика, основателем Ногайской Орды. В 1397 г. Возглавил золотоордынское войско, в 1399 г. вместе с ханом Тимур-Кутлуком разбил соединенные силы Литвы и Тохтамыша. После смерти ТимурКутлука фактически сделался главой Золотой Орды, по своему усмотрению меняя ханов. В 1406 г. убил Тохтамыша, обосновавшегося в Западной Сибири. В 1408 г. вторгся в Московское великое княжество, опустошил Серпухов, Верею, Дмитров, Клин и Нижний Новгород, на обратном пути в Орду, где началась смута, разорил Рязань. Был убит одним из сыновей Тохтамыша.] Литовский Витовт слегка озорует возле новгородских земель. На ратную ссору с московским зятем Василием не напрашивается. Бояре тоже спокойны. Они холят
свои бороды, отпаривая их в молоке, чтобы ярче золотился и серебрился в них волос. Черные люди в мирном труде умываются потом, берегут в себе кровь, пока снова для защиты отчей земли не понадобится. Удельные князья с Москвой не спорят, между собой не задираются, но живут со своими тайными помыслами.
        Тишина на Великой Руси, а она ей так надобна для житейской стези…
        Ночное время течет неслышно, будто вода в степной реке.
        На соборной площади Кремля от Успенского собора к Благовещенскому, сливаясь с темнотой, ходит Андрей Рублев. Подходя к растворенным дверям Успенского собора, останавливается, всматриваясь, как в его чернильной темноте перемигиваются огоньки в неугасимых лампадах. Постояв, направляется к Благовещенскому, в котором темно, но Андрей знает, что недолго осталось ждать того дня, когда и в нем не будут потухать лампады.
        Не первую ночь бродит без сна Андрей по Кремлю в творческих раздумьях. По желанию князя Василия в соборе сошлись в труде три живописца, и у каждого из них разные навыки иконописания. Феофан, прославленный византиец, а рядом с ним Прохор из Городца и Андрей Рублев.
        Второй месяц трудятся мастера, хмурясь, когда не живут краски, и радуются, когда каждая из них находит свое место на сотворенных иконах.
        Живет Андрей в Чудовом монастыре вместе с Прохором, потому и обсуждают сообща свои замыслы. Иной раз Андрей скажет о задуманном, а Прохор вместе с ним осуществляет замысел. Чаще всего Прохор без спора принимает замыслы Андрея, особенно относящиеся к евангельским событиям, изображаемым на праздничных иконах.
        Начало работы было трудным. Феофан Грек, пользуясь знатностью, оставил за собой написание всех лучших икон, в которых мог блеснуть мастерством исполнения. На Деисусе велел Прохору с Андреем писать только три иконы - архангела Михаила, апостола Павла и Георгия. Правда, отдал им весь третий ярус с иконами праздников.
        Привыкнув всюду главенствовать, Феофан на этот раз только лишь миролюбиво настаивал на том, чтобы его помощники старались во всем ему подражать. Помощники покорно выслушивали его наставления, но при написании икон шли своим путем.
        Написанный Андреем архангел Михаил разгневал Феофана. Он два дня не замечал и не разговаривал с Андреем, но все же вынужден был согласиться, что все они будут писать в своей манере, используя свою красочную палитру.
        Феофан, работая, любил беседовать с любопытными, заходившими в собор, чаще всего это были бояре всех возрастов и разной знатности. Они восторгались работой живописца, особенно всех удивляла твердость его руки. Ведь при росписи стены по мокрой штукатурке любой ошибочный мазок кисти мог непоправимо испортить весь живописный замысел. Но таких мазков у Феофана не было, и это всех восхищало. Из разговоров с приходящими Феофан узнавал московские новости и охотно делился ими с помощниками.
        Любопытные приходили и к Прохору и Андрею, писавшим иконы. Прохор праздную публику отпугивал от себя суровыми взглядами, а когда это не помогало, переставал работать и выходил из храма. Андрей на смотревших не обращал внимания, делал вид, будто не слышит задаваемых вопросов, на них не отвечал, и любопытные, недовольные его невниманием, отходили. Ведомый всей Москве прорицатель, юродивый старец Астий, просиживал часами на полу возле Андрея, не отводя глаз от создаваемой его кистью иконы.
        Частенько навещали собор сам московский князь Василий и Владимир Хоробрый, митрополит Киприан, княгиня Евдокия и многочисленные монахи.
        Живописцы, как и уговаривались, неделю писали иконы, неделю - расписывали стены. Помогая Феофану в работе по росписи, Прохор и Андрей старались следовать его манере и использовать цвета, излюбленные византийцем. Феофан, довольный их послушанием, дружески шутил, иногда поощрительно похлопывал помощников по плечам.
        В палитре Феофана, в настенной живописи и на иконах, преобладали краски: коричневая, золотистая, оливковая, холодные синие тона и блестки алой. В его иконах была присущая только ему четкость рисунка. Все было продуманно. Изображения были торжественны и суровы.
        Прохор и Андрей огорчались, что Феофан не захотел понять замысла расположения икон на иконостасе, а потому фигуры на его иконах были не слиты воедино с общей идеей, а краски на них не вызывали той радости, которая была в красках на иконах, написанных русскими мастерами.
        Были уже написаны Прохором и Андреем «Воскрешение Лазаря» и «Рождество Христово». Перед этими иконами Феофан стоял подолгу, собирая на лбу морщины и прищуривая глаза. Иконы работы Феофана - «Иоанн Предтеча» и «Апостол Петр» - особенно привлекали внимание Андрея.
        Сегодняшняя бессонница подняла Андрея на ноги не случайно. Он уже третий день не мог решить, какой должна быть икона «Преображения».
        В Новгороде Андрей видел «Преображение», написанное Феофаном, теперь оно, появляясь перед глазами, мешало думать. Андрей ясно помнил, как на иконе Феофана расположены фигуры Христа, пророков и апостолов, помнил и позы апостолов, застывших у подножия гор, но ему необходимо создать свое «Преображение». Наконец он понял, какой она должна быть, - Христос в ореоле круга, с которым слиты пророки. Круг с Христом станет доминировать на иконе, в красках которой не будет борьбы света и теней, такой явственной на иконе Феофана. Андрей напишет свою икону любимыми красками - розовой, пурпурной, - не обойдется без золотистой, он не поскупится и на васильковые тона. Его зелень будет такой, как неспелая рожь. Этим цветом он окрасит горки, перед которыми изобразит павших ниц апостолов, будто прикрытых дымкой.
        Прохор, ожидая слова Андрея, тревожится, но не торопит, понимает, как сложно найти верное решение.
        Вчера Андрей кое о чем поделился с навестившим его Даниилом Черным. Тот выслушал внимательно, но промолчал.
        Прислушивается Андрей к выкликам дозорных на кремлевских стенах и начинает верить, что на всей Великой Руси царит мирная тишина, и хочется ему надеяться, что она будет вечной и все, что сотворено трудовыми руками, будет нерушимо и станет поучать потомков свято чтить минувшее.
        Однако до Андрея, работающего без устали в соборе, долетают известия о появлении в Орде нового хана Эдигея, из-за которого все чаще начинают в Москве вспоминать про татар. Но все слухи кажутся Андрею ненужными, ведь его мысли только об иконах, коими он с Прохором украсит иконостас, по его замыслу на славу излаженный серпуховскими плотниками.
        Звездное небо становится светлее.
        Дожидается Андрей нового утра, надеется, что взошедшее солнце подарит вдохновение для написания «Преображения»…
        4
        Шуршат по Москве перегоняемые ветром опавшие листья. Осень каждый день все щедрей раскидывает по городу красочные ситцы.
        Ветрено.
        Соборную площадь в Кремле затопил людской поток.
        Из Успенского собора после отпетой обедни пришел крестный ход для освящения Благовещенского собора. Плотно стоят люди. Не всем нашлось место в соборе, потому что на праздник собралась вся ремесленная, торговая и боярская Москва. Трудно людям дышать в тесноте. Хорошо, что день выдался с прохладой, а то бы залились потом. Пестра толпа мирян.
        Чин освящения совершает митрополит Киприан с епископами и духовенством. Собор заполнен знатными богомольцами. Всюду кафтаны из цветных заморских тканей, на боярах - шелка и парча с мехами, на площади люди - в домотканых холстах, не редкость здесь кафтаны и монашеские рясы.
        В соборе от множества горящих свечей и лампад жарко. Оплывают свечи в паникадиле, висящем над горним местом, на котором стоит в кольце духовенства митрополит. Тяжелая парча на ризах. Огни свечей высекают искры в алмазах епископских митр. Низко над молящимися стелется пеленой сизый туман ладанного дыма.
        На красном ковре перед амвоном - великий князь Василий с женой Софьей. Литовская княжна на московских хлебах раздобрела, утратив свое изящество. По правую руку от князя - его матушка. Рядом с ней два младших сына - Юрий Звенигородский и Андрей Можайский.
        Андрей, самый младший, по осанке дороден, уродился телом в отца, хотя в его волосах медного цвета даже больше, чем у Василия. Андрей по характеру покладист. Его удел - заслон Москвы с запада. Настолько почтителен к Москве и брату, что в своем уделе на чеканенных с его именем деньгах велит на обратной стороне монеты выбивать московский герб - ездецавсадника на коне с мечом и копьем. Можайский князь знает о неприязни Юрия к Василию, но молчит. Молчит, так как знает, что Юрия словом не вразумишь на доброе отношение к старшему брату. Андрей вместе со всеми не отводит глаз от необычного иконостаса с красочными иконами.
        Тучный протодиакон выпевает густым басом возгласы ектении, и от каждого сказанного им слова в ушах молящихся несмолкаемый звон.
        Феофан Грек стоит на правом клиросе, но рядом с ним нет ни Прохора, ни Андрея Рублева. Они пришли вместе с князем Василием, но не осмелились стоять у всех на виду, - стоят в тени, прижатые к стене парчовыми тушами бояр и купцов.
        Андрею видна только часть иконостаса, и он не отводит от нее восторженного взгляда и словно заново видит все, что было пережито за те месяцы, когда он украшал собор росписью и иконами. Андрею известно, что в Москве уже давно у всех на устах его имя и имя Прохора, и говорят люди о них как об украсителях собора, упоминая вровень с именем Феофана Грека. Рядом с Андреем стоит Даниил Черный, видя волнение друга, и сам задыхается от волнения.
        Всюду огни свечей и лампад, а от них живые искры радости в глазах молящихся.
        Встряхивая головой, крестится князь Василий, всякое его движение повторяют ближние бояре и воеводы, среди которых и серпуховской князь Владимир.
        Василий доволен, видя восторг в глазах жены и слезы умиления на глазах матери. Рад Василий и тому, что брат Андрей с нескрываемым изумлением смотрит на иконостас. Но холодок в глазах Юрия видит Василий, памятный ему с детства холодок, появлявшийся, когда брата одолевала зависть.
        Василию известно, что Юрий своему сыну тоже внушает нелюбовь к московскому дяде. А гордыню брата заботливо пестует его жена Марфа, греховно красивая и властная женщина, ненавидящая Москву только за то, что не она в ней хозяйка. На освящение собора с мужем не приехала, сослалась на хворость. Доносят Василию обо всем, что творится в Звенигороде, но сегодня у него нет обиды на брата. Сегодня он доволен, что осуществил заветное желание, оставил в Москве о себе память - новый собор.
        Неожиданно в соборе ожила тревога, с паперти донеслись истошные выкрики:
        - Допустите меня! Допустите грешного! Матерь Божья велит!
        Озираясь, зашевелились парчовые туши. Испуг на лицах митрополита и епископов; вспотели боярские лица, начал покашливать князь Василий.
        Расталкивая тесные ряды молящихся, звеня веригами, в собор протискивался юродивый, старец Астий, в лохмотьях на исхудалом теле. Тыча бояр деревянным посохом, увенчанным черепом ворона, он, пробившись к духовенству, растерянно спрашивал:
        - Где он? Где хоронится? Слава ему! Слава!
        Увидев наконец возле стены Андрея Рублева, Астий, заливчато засмеявшись, кинулся к нему, упав перед ним на колени.
        - Нашел тебя! Нашел тебя к своей радости! Велела мне Матерь Божья преклонить перед тобой колени и лбом подолбить землю за лики ее, сотворенные тобой в сем храме.
        Встав, юродивый хрипло кричал:
        - Все кланяйтесь ему, рабу Божью Андрею! Все на колени перед ним, и ты, князь Василий, со всеми не бойся колени ушибить!
        Юродивый еще продолжал кричать, но сильные руки воевод и бояр вывели его из собора, где снова гремел голос протодиакона и пел хор.
        Андрей, бледный, стоял с плотно прикрытыми глазами, а из-под ресниц просачивались слезы и текли по щекам…
        Глава пятая
        1
        Дремучие, заповедные леса, даже не везде зверем топтанные. Они настойчиво, со всех сторон, подступают к удельному Звенигороду, хоронят в себе его слободы и посады.
        В Звенигороде княжеское гнездо зовут Городком. Так пожелала княгиня Марфа Ермолаевна. Во многом не перечит ей князь Юрий, хотя своей горделивостью и заносчивостью отстал от жены всего на полшага.
        Только версту с лишним надо прошагать из Городка на другой, еще более высокий холм, главенствующий над лесом при впадении в Москву речки Разварки. С древности окрещен холм званием Сторжа, здесь угодья Сторожевского монастыря.
        По преданию, от названия холма пошло именование города. В старые годы стояла на холме вышка со стражей, бившей в колокол при всяком приближении врагов. От того заполошного колокола родилось звонкое имя Звенигорода.
        Несмотря на окружающую Звенигород лесную глушь, он не избежал разорения при нашествии Тохтамыша, но выжил, а когда князем удела стал Юрий Дмитриевич, окреп, разбогател. Казна князя и приданое его жены позволяли Звенигороду расширяться и отстраиваться. В Городке и в монастыре одновременно были сооружены два каменных собора: Успенский и Рождественский…
        2
        Весна 1406 года в Звенигороде стояла дружная и душистая. На лесных мочажинах цвели ландыши. В посадах и слободах избыток черемух. В Городке княжеские хоромы обступили березы вперемежку с черемухами. В малой думной горнице полумрак оттого, что окна прикрыли ветви цветущих деревьев. Князь Юрий по-домашнему, в неподпоясанной рубахе, сидел за столом. Перед ним листы пергамента.
        Скрипнула дверь и заставила князя оторваться от писания. Подняв недовольный взгляд, он увидел вошедшего слугу с горящей свечой, а за ним вошла княгиня Марфа. Слуга, поставив свечу на стол, проворно удалился.
        - Вовремя подошла, а то бы писал в темноте. Уж больно велик ноне цвет на черемухах.
        Княгиня подошла к киоту с иконами и поправила лампадку с тусклым огоньком.
        - Не зря навестила тебя. Вышла надобность побеседовать.
        - Рад послушать.
        - Говорила седни с игуменом Саввой.
        - О чем? - спросил недовольно князь.
        - Старец злобится, что медлишь звать иконников из Москвы для росписи соборов. Работа предстоит большая, и опасается он, что за лето можно не успеть. Я с ним согласна. Собор в Городке строить спешил, а лепость в нем завести не торопишься.
        - Кого же Савва велит звать из Москвы? Поди, мыслит, чтобы расписывал византиец Феофан?
        - Про иноземца словом не обмолвился. Настоятельно велит звать иконника Даниила Черного, ведомого ему по Троицкому монастырю.
        - Позвать нетрудно.
        - Вот и зови.
        - А что, если братец Василий не дозволит ему к нам податься?
        - Ты действуй через матушку. Она на Василия живо узду наденет. Чудно, родные братья, а во всем у вас между собой ладу нет. Сама наслышана, что зело добрый иконник в Москве объявился.
        - Должно, слыхала про Андрея Рублева?
        - Так, кажись, его кличут. Да ты и сам хвалил его, что дельно братов собор украсил иконами. Чать, наш Успенский нисколечко не хуже Благовещенского. Вот и надобно, чтобы в нем все было по-богатому, как в московских соборах. Молиться хочу в лепости, чтобы образа отгоняли житейские докуки. Не пойму тебя. Всю зиму хвалился, что росписью собора утрешь Василию нос, а как подошла пора, ты медлишь.
        - Повременить хочу.
        - По какой причине?
        - Донесли мне, будто Василий, обозлясь на тебя, что не поехала со мной на освещение собора, велел не пускать к нам московских изографов.
        - Пошто не сказал мне о сем до сей поры?
        - Не хотел волновать.
        - Да мне дела нет до злобливости Василия. Кто донес? Поди, опять кто-нибудь из бояр, угождая тебе, придумал напраслину. Ты меня слушай. Никому не верь. Сам в оба гляди. Бояре-шептуны из-за корысти верными прикидываются.
        - Не волнуй себя, Марфинька, излажу все, как скажешь. Желанных тебе иконников постараюсь раздобыть.
        - Непременно раздобудь. Пошто давно в Москве не был? Все возле моего подола. Никак, боишься, что своруют меня?
        - Марфинька, радость моя.
        Князь встал из-за стола и, подойдя к жене, обнял ее.
        - С лаской до ночи повремени. Ты лучше выполни мои пожелания. А то ноготки-то выпущу. Не забывай, что матушка твоя крепко недужит. Надо тебе возле нее чаще бывать. Не дай господь преставится, а тебя рядом нет. Василию только этого и надобно, чтобы все матушкино богатство к своим рукам прибрать.
        - Не серчай. Все излажу.
        - В беседе с матушкой не позабудь помянуть, что Савва пожелал московских иконников. Игумен у матушки в чести. Так и скажи, что старец-де советует только Даниилу Черному доверить украшение собора, а мое пожелание, чтобы с ним был Андрей Рублев помощником.
        - Может, и грека позвать?
        - Не надобно. Он наверняка цену дорогую заломит. А свои иконники скромнее. Дадим ихому монастырю какой-нибудь вклад, а сами они и твоему княжескому спасибу земно поклонятся. В Москву на сей раз вместе поедем. Надо и мне побыть возле болящей, а то говорят, возле нее нежданно объявилась какая-то монашка. Неспроста она объявилась, да еще по ее зову. Вороны завсегда вовремя слетаются.
        Князь после последних слов перекрестился. Марфа, увидев испуг мужа, засмеялась:
        - Покажем бабушке внука Дмитрия, нареченного в честь ее прославленного супруга. Пусть полюбуется на наше дорогое дитя. А мы поглядим, какое семя литовка в род Калиты принесла. Вижу, недоволен моим решением? Отговаривать не старайся. Знаешь, я ничуть не хуже Васильевой литовки по Москве буду вышагивать, став великой княгиней.
        - Надо гонца к матушке послать о нашем намерении.
        - Мы нежданно, как снег на голову. Раз приехали, то гнать не станут.
        3
        В посадах на Яузе дружно пели петухи.
        Раннее весеннее утро проникало в окошко кельи. Шел дождь-торопыга. То притихнет на время, а то вновь припустит во всю мочь. Дверь кельи приоткрыта. Слышно, как потоки воды с крыши булькают в лужах.
        Даниил проснулся, когда начало светать, чтобы не разбудить Андрея, лежал неподвижно, прислушиваясь к перепевам петухов.
        Андрей спал беспокойно, что-то бормотал во сне. Даниила это тревожило. С зимней поры у Андрея начались частые головные боли. Даниил поил друга отварами из трав, но недуг лечению не поддавался.
        Андрей закашлялся и сразу сел на лежанке, тяжело дыша, будто задохнувшись от бега.
        - Недужишь, что ль? - спросил Даниил озабоченно.
        - Сон приснился.
        - Ненастье на воле, вот и одолевают сновидения. Сам плохо спал. Чего привиделось?
        Андрей не ответил, потому как увиденные во сне ангелы все еще стояли перед глазами.
        - Чего привиделось-то?
        - Ангелы.
        - Поди, думал про них. Неволишь себя раздумьями об иконах.
        - Ничего не думал про ангелов. Вдругорядь их во сне вижу.
        - Чего мудреного? Мало ли их переписал.
        - Голубыми приснились.
        - И этому дивиться нечего. Чать, голубец - твой любимый цвет.
        - Сам пошто не спишь?
        - Бормотал ты со сна, вот и пробудился. Скоро станут благовестить.
        Андрей подошел к двери и распахнул ее.
        - С полуночи без устали льет. Должно, весь день не уймется.
        - Весна, Даниилушка. Поди, опять где писать станем. По кисти рука соскучилась. Охота свои замыслы на стены переносить.
        - Скольких ангелов видел?
        - Трех. Стоят в ряд, и средний повыше остальных.
        - Может, Троица привиделась? Помню, как-то говорил о ней, еще когда преподобный Сергий живым был. Писать сбирался.
        - Первый раз тоже голубыми привиделись. Только тогда навстречу мне шли. Я посторонился. Прошли, а меня холодком обдало.
        На монастырской звоннице колокол подал певучий голос.
        А дождь все шел и шел. Тучи нависали низко.
        После полудня Андрей в келье наносил на доске заказанной иконы контуры лика Богородицы и Младенца. Работать мешали мысли о приснившихся голубых ангелах. Отложив работу, Андрей, задумавшись, старался понять, отчего ему опять приснились ангелы. Утреннее упоминание Даниилом о Святой Троице помогло Андрею вспомнить, что несколько лет назад он действительно задумал написать икону Троицы с надеждой подарить ее Сергию Радонежскому, но замысел осуществить не смог, а по какой причине, теперь не помнил.
        От сильного рывка дверь кельи распахнулась, и на пороге появился княжеский дружинник. Безразлично оглядев Андрея, он спросил:
        - Ты, что ли, будешь Рублевым?
        - Я.
        - Стою перед тобой по слову великого князя. Зван ты в его хоромы. Посему оболокись, да попроворней.
        - За какой надобностью зван?
        - Не любопытствуй. О сем ничего не ведаю. Велено привести тебя с почетом. Пароконный возок у ворот.
        Поглядев недовольно на потрепанный подрясник Андрея, посланец напомнил:
        - Оболокись в справную одежу. В княжеских хоромах будешь на глазах. Поторопись…
        Приехав с молчаливым кметом в Кремль, к воротам княжеских хором, Андрей вылез из возка и в сопровождении дружинника вошел во двор, заполненный боярами, купцами и кметами. Следуя за кметом, молчаливо расталкивавшим на ходу мешавших людей, Андрей подошел к крыльцу. Стоявшая на нем девушка в голубом сарафане, окликнув гостя, сказала приветливо:
        - Сделай милость, шагай за мной.
        Войдя за ней в сени, Андрей, поднимаясь по крутой лестнице под коврами следом за девушкой, спросил:
        - Может, скажешь, куда ведешь?
        - Да к самой матушке, вдовой княгине. У нас седни всякие гости. Оба сына из Можайска да из Звенигорода негаданно накатили. Суета из-за этого несусветная.
        - Никак, знаешь меня?
        - А то нет?! Чать, не раз видела в соборе, когда иконы писал. По лику у нас в хоромах тебя знают.
        Когда по узкому коридору дошли до двери, изукрашенной искусной резьбой, девушка, улыбнувшись, сказала:
        - Погодь малость. Испрошу дозволения.
        Приотворив дверь, девушка вошла в покои княгини, а Андрей тотчас почувствовал учащенное сердцебиение; его холодила оторопь перед предстоящей встречей. Но тут в дверях появилась девушка, с поклоном пригласила следовать за ней.
        Андрей очутился в просторной горнице, где сильно пахло мятой и еще какими-то душистыми травами. В красном углу, возле киота с образами, стояла его икона Христа. Андрей, трижды осенив себя крестом, обернувшись, увидел в кресле обложенную подушками княгиню. Андрей даже вздрогнул, увидев, как за несколько лет она одряхлела. Отвесив поясной поклон, он остановился, а княгиня приветливо поманила его к себе рукой.
        - Вот и сызнова свиделись. Подойди ближе, охота поглядеть на тебя. Всякими хворостями обзавелась, а осередь них на глаза ослабла. А главное - головой маюсь. Без устали болит.
        Княгиня, щурясь, осматривала Андрея.
        - Да и ты, как погляжу, метельный снежок на голове носишь. Но все равно я старее тебя. Поди, тоже недужишь? Житейская тропа любого умает. Пишешь образа?
        - Пишу, матушка княгиня.
        - На то тебе и искра Богом дана. Христос, тобою писанный, всем запоминается, кто на него хоть разок глянет. Сама перед ним каждодневно молюсь, тебя вспоминая. Осчастливил своим сотворением мою старость. Осчастливил.
        Замолчав, княгиня прикрыла глаза, а открыв их и вновь увидев стоящего возле нее Андрея, спросила:
        - Стоишь? Да ты что? Садись! Подвигай любой столец и садись.
        Андрей сел.
        - Как игумен Александр здравствует? Князь Василий нахваливал роспись нового храма. Все собиралась сама его повидать, но недужность навалилась, да такая настырная, что иной день головой пошевелить не могу. А мне с хворостью дружить нельзя. У меня дети, внуки, и всем надобно доброе слово ко времени сказать.
        Слушая тихий говор княгини, Андрей внимательно осматривал горницу, удивляясь простоте ее убранства. Бревенчатые стены по цвету как пчелиный воск. На лавках покрывала из голубого аксамита. Стол под домотканой скатертью. На полу бело-синие половики.
        Заметив интерес Андрея к убранству горницы, княгиня, улыбнувшись, сказала:
        - Ковры мне не любы. Чужие в них краски. Мои глазоньки с ребячества приобыкли к половикам. Веселость в их простом узоре. В родительском доме по воле батюшки показного богатства не было. Овдовев, и я стала жить по укладу родительского дома. Спалил мой родительский дом Олег, князь рязанский, царство ему небесное. Спалил, когда ненависть в душе носил к покойному Митеньке.
        Княгиня, упомянув о муже, перекрестилась.
        - Понадобился ты мне, Андрей. Решила память о себе оставить и, пока жива, монастырь женский обустроить. Место для него в Московском княжестве давно выглядела. Лесное место и совсем под боком у града Москвы. Слушаешь меня?
        - Со вниманием, матушка.
        - Храм ставят в новом монастыре. Ладят кельи. Тебе велю храм лепостью украсить. Чтоб была не хуже, чем у Благовещения. Только тебе доверяю сотворение в нем росписи и всех икон. Мыслю, не откажешь выполнить мое пожелание.
        - Выполню, матушка.
        - Сотвори лепость в храме, я буду за тебя Богу молиться. Все тебе земно кланяются за сотворенные иконы праздников в иконостасе собора. Князь Василий, кажись, не обошел тебя одарением. И у меня такое одарение для тебя водится. Вот возьми от меня нательный крест из золота. Согревай его теплом своей живой крови. Носи в память обо мне. Зачинай исподволь думать, как украсить храм в новой женской обители, игуменьей в коей будет матушка Ариадна.
        Услышав сказанное, Андрей вскочил с места, лицо его залила бледность. Он не слышал, как в покой вошла монахиня Ариадна.
        - Чего испужался? Я замыслила, чтобы была Ариадна поблизости от тебя. Чтобы ты с ней мог видеться, когда душу мороз тоски остудит.
        - Стало быть, она вскорости в Москве объявится?
        - Аль не чуешь - она уж за твоей спиной.
        Андрей повернулся. Увидел стоящую возле двери Ариадну. Хотел шагнуть к ней, но замер, услышав такой дорогой голос:
        - Сама подойду. Не шевелись, а то упадешь!..
        4
        В окна думной палаты вонзаются четыре снопа яркого солнечного света.
        Звенигородский князь Юрий ходит по палате, недовольно посматривая на брата Андрея, сидящего возле стола.
        Зашли в палату после трапезы, во время которой Андрей резко остепенил княгиню Марфу, осмелившуюся высмеивать неправильность русской речи княгини Софии. Юрию замечание его жене не понравилось. Однако, сдержав себя, пререкаться с Андреем он не стал, а после трапезы позвал брата в думную палату, где и высказал свое неудовольствие тем, что Андрей при всей великокняжеской семье и близких к ней боярах унизил княгиню Марфу.
        - Не в меру высоко заносишься, братец. Не сорвись!
        - Поднимаясь по лестнице, чтобы не упасть, держусь за перила. Распустил Марфу, живя под ее пяткой.
        - Да как ты осмелился обидеть ее?
        - Осмелился, когда понял, что ты боишься унять ее говорливость. Незваная в доме объявилась да еще насмехаться вздумала. Видел, как Василий помрачнел, когда она начала слова, сказанные Софьей, передразнивать. Вовремя я ее урезонил, а то Василий попросту выгнал бы ее из-за стола.
        - Кажись, оговорился?
        - Выгнал бы, и тебе пришлось бы следом за ней восвояси убираться.
        - Легче говори, а то до кулаков договоримся. Знаешь меня.
        - Не стращай. У самого кулаки имеются. А поговорить нам, пожалуй, в самый раз подошла пора.
        - Заносись, но оглядывайся.
        - Понял, на что намекаешь. Ты уж пробовал с помощью бояр скинуть меня с удела, да промахнулся.
        - Не понимаю, о чем молвишь.
        - Забыл, что хромого боярина Левонтия засылал к моим боярам чинить смуту супротив меня?
        - Напраслину плетешь.
        - Сущую правду сказываю. Твой Левонтий письменную о сем мне запись учинил, когда приказал его как холопа в холодной бане отлупцевать вожжами. Из жадности к властолюбию, Юрий, несуразности творишь. Зависть тебя вконец изглодала. Душит тебя злоба на Василия, что он вместо тебя Москвой владеет. Не снюхивайся с Ордой. Хану Эдигею про Василия через баскаков напраслины не нашептывай. Пока словом тебя увещеваю. Не забывай, что наш батюшка с отцом Сергием порешили, кому из нас на каком уделе сидеть. Чать, понятно сказал?
        - Никак, грозишь?
        - Добром, но с твердостью упреждаю. Междоусобицу тебе с Василием не дозволим. Боярам своим втолкуй, чтобы с недобрыми замыслами в Можайской земле не объявлялись, потому прикажу всякого из них, как волчьих щенят, душить и топить.
        Князь Юрий, слушая брата, оторопел. Спросил:
        - Что с тобой, Андрюша? Напраслину на меня возводишь!
        - Князь Андрей я для тебя с сей минуты.
        - Андрюша, я супротив тебя зла не затаиваю.
        - Против Василия в тебе зло, а он наш брат.
        Андрей встал и шагнул к двери.
        - Погоди!
        - Все высказал. Княгине Марфе скажи, чтоб помалкивала, да напомни, что она только гостья великой княгини Софьи Витовтовны.
        Дверь отворилась, и в палату вошел великий князь Василий.
        - Вот вы где. Насилу нашел вас. Тебя, Юрий, женка ищет. Хочет проститься. Наша матушка велела Марфе домой ехать.
        - Сам тоже поеду. Нагостились.
        - Тебе виднее. Матушка поведала мне твое пожелание о живописцах. Я велел игумену Александру послать в Звенигород Даниила Черного и Андрея Рублева. Помощников им сам добрых найди в уделе. Иконников чествуй, потому во славу Господа красоту росписи кладут. Андрюша, не раздумал со мной по Москве верхом прогуляться? Денек в самый раз.
        - Когда поедем?
        - Проводим Юрия и подадимся…
        Глава шестая
        1
        На землю снова падали желтые листья.
        Андрей с Даниилом встретили в Звенигороде вторую осень. Затянулось их житье из-за разной недужности. То у Даниила распухали суставы пальцев, то Андрей отлеживался, с трудом перемогая головную боль. Порученная им работа наконец подошла к концу. В Городке в Успенском соборе люди молятся, окруженные стенами в росписи библейских преданий. Видят старца Варлаама, поучающего в пустыне языческого царевича Иосафа. Встретив отшельника, царевич, просвещенный им, принимает от него крещение. В своей стране царевич вводит христианство и постепенно постигает, что доступные ему мирские радости, власть над народом и богатства не облагораживают его, и он, отказавшись от всего, уходит в пустыню, где от встречи с Варлаамом сумел отыскать в себе справедливость.
        Молящиеся знают историю Варлаама и Иосафа и не сразу понимают, почему живописцы поместили ее на самом видном месте, хотя некоторые догадываются, что сделано это неспроста и, видимо, сотворители росписи кое-что узнали про несправедливость хозяина удела.
        Иконники совсем не по-привычному для молящихся толкуют и облики святых Флора и Лавра. На Руси их почитают в народе как покровителей воинов и коней, на иконах они писаны всегда в ратных доспехах, но Андрей с Даниилом, будто пребывая в неведении, позабыв об этом, изобразили святых задумчивыми юношами с лучистыми добрыми взглядами и совсем не с волевыми и суровыми ликами.
        Заставляет мирян задумываться и сценка, на которой монах, старец Пахомий, смиренно склоняет голову перед голубоглазым ангелом, простирающим руку к небесам, как бы стараясь успокоить и ободрить старца. Незабываемо убедительно передано ласковое добролюбие ангела к грешному человеку. Андрей, создавая эту роспись, надеялся внушить всем, кто ее увидит, что праведность человека в земной жизни и иная, никому не ведомая «вечная жизнь» неразрывны в своей слитности, что только в искренней чистоте помыслов скрывается залог человеческого бессмертия.
        Горят, живут, поют в Успенском соборе вдохновенные светозарные бирюзовые, небесно-голубые, розоватые и золотистые краски, оставленные на века Андреем, в котором так сильна страстность живописного вдохновения.
        Андрей и Даниил видели, как верующие не сводили восторженных взглядов с настенной росписи. Молящиеся не боялись рассматривать изображения старцев и святых, не видя их привычных беспощадных, карающих, исступленных взглядов.
        Но живописцы увидели и другое - гнев князя Юрия. Не такую роспись ожидал он увидеть на стенах своих соборов. Суровыми, устрашающими должны были быть персонажи библейских сказаний. Надобно князю, чтобы они своими обликами, жестами и колючестью глаз внушали трепет, чтобы верующие боялись лишний раз поднимать на них глаза. Князь был недоволен работой изографов, и хотя не высказал им своего недовольства, но по бледности его лица они поняли, как нелегко ему скрыть свой гнев. Князь не глуп, догадался, что, изобразив невинные с виду сюжеты библейских сказаний, иконники намекнули ему о его греховной несправедливости в житейском обиходе. Виновником неудачных росписей князь считает скупого на слова и на улыбки Андрея Рублева, возомнившего себя умником-разумником после похвал, полученных за иконы в Благовещенском соборе.
        Однако верующие довольны, глядя на росписи, они обзаводятся надеждой на возможное в их жизни милосердие всевышних божественных сил.
        Такова же по силе воздействия на верующих и роспись Рождественского собора в Сторожевском монастыре. В свежих красках торжественная радость красоты, сотворенной человеком.
        Для собора Рождества Андрей с Даниилом написали иконы звенигородского чина. Всего семь икон, которым отдано все доступное художникам вдохновение. Лики изображенных на них святых и Христа, именуемого народом Спасом, способны потрясать. Семь икон, могущих цветом красок убедить верующих в том, что Бог для Руси не может быть карающим, а может быть только милосердным…
        Нерадостно прожил это время и князь Юрий. Скончалась любимая мать, княгиня Евдокия! А летом, когда начала колоситься рожь, схоронили игумена Сторожевского монастыря, девяностолетнего Савву.
        Князь не видит больше укоризненного взгляда сурового монаха, постигшего праведность жизни рядом со своим учителем Сергием Радонежским. Савва частенько призывал Юрия не забывать о поучениях и наставлениях крестного отца. Во взгляде Саввы для князя не было тепла. Юрию всегда казалось, что Савва знал все его помыслы.
        Смерть матери окончательно оборвала родственную связь с братом Василием. Лишившись возможности часто навещать Москву, Юрий вынужден был довольствоваться слухами, получаемыми от московских соглядатаев. Слухи утверждали, что князь Василий после смерти матери стал молчаливым и набожным, скрывая за этим врожденную хитрость. Юрию было известно, что некоторые из бояр советуют налаживать добрые отношения с Ордой, откупаясь подарками, мол, хан Эдигей начинает терять терпение, недоволен всякими самовольностями Василия, что Орда хочет покорности ханской воле и опять грозит нашествием. Сторонники же сближения с Литвой увещевали Василия не обращать внимания на угрозы Орды, а добиваться крепкого союза с князем Витовтом. А когда тот опять начал отбирать у Новгорода куски исконной земли, Василий затеял спор с тестем. Спор загорался, и у князя Юрия нежданно появилась надежда, что этот спор не закончится миром, и тогда он сможет воспользоваться моментом и вырвать власть из рук Василия. Ратные силы Москвы и Литвы уже стояли друг против друга, но идти в битву остерегались. Князья не скупились на взаимные упреки и,
выискивая пути к примирению, тянули время…
        2
        Ветреным утром, под ярким осенним солнцем, березы и черемухи возле княжеских палат роняли желтую листву. Шелестит опавшая листва. По небу мчатся пушистые облака, будто струги под парусами.
        В богатой по убранству трапезной князь Юрий и Марфа приветили долгожданного гостя из Москвы, монаха Симонова монастыря отца Иннокентия, вхожего в хоромы великого князя Василия, а потому и ставшего ушами Юрия возле именитого брата.
        Дверь трапезной князь запер на засов, чтобы ктонибудь не вздумал, приоткрыв ее, послушать беседу хозяев с гостем в рясе. Юрий знает, что челядь и в его хоромах не без любопытства.
        Отец Иннокентий молод и худощав. Голос у монаха хриплый. Говорит он торопливо. Для убедительности сказанного повторяет слова:
        - Радости в моих вестях, не обессудьте, просто не водится. Не услыхал Господь наши молитвы. Не услыхал. Не дождалась Москва желанной ей брани нашего князя Василия со своим злобствующим литовским тестем. Замирились! А должны были воевать, чтобы свою княжью горделивость кровью окропить. Да простит меня Господь, грешного, за одно разумение.
        - Говори.
        - Сдается мне, что князь Василий взял тестя на испуг. Обещал жену в случае войны постричь в монахини. Испугался литовец обещания Василия, потому как София у него любимая дочь.
        - Да можно ли верить такому разговору?
        - Как всякому разговору. Без огня дыма не бывает.
        Князь, расстегнув тесный ворот рубахи, взглянув на жену, спросил:
        - Про Орду какой молвой в Москве забавляются?
        - Кто во что горазд. Бояре страхом наливаются, а купчишки, побывавшие в Орде, их припугивают. Слыхал еще, будто хан Эдигей на Василия покедова только косится да гонцов к нему засылает, чтобы уговорили его не выходить из-под ханской воли.
        - А Василий что?
        - А его разве поймешь. Пуды соли с ним съешь, а четкость его душевных устремлений не узнаешь. Хитрец с головы до пяток, да и доброты в нем не избыток. Седни, улыбаясь, ласков, а назавтра…
        - Досказывай.
        - Сам знаешь, Юрий Митрич, каков родной братец по княжескому норову. Старые бояре от его прищура примолкают, а ведь они иной раз даже Дмитрию Донскому перечили. Все чаще слыхать в Москве, как добрые люди, вспоминая тебя, жалеют, что до сей поры не ты в княжестве великим князем значишься.
        - Про такое, Иннокентий, только думай, но молчи, помня: всему свое время. Еще чем с нами поделишься?
        - Пожалуй, о главном скажу, о том, из-за чего возле вас очутился. Предупредить хочу.
        - О чем предупреждение?
        - Сугубую осторожность соблюдать и поменьше своих людей в Москву засылать за вестями. Неделя минула с того дня, как в хоромах князя Василия одна из нянек напоила княжеского первенца отваром из горьких трав, и у него ножки отнялись. Не совсем, а только на полдня. Няньке той допрос учинили в пыточном приказе.
        - Призналась?
        - Не успела - Богу душу отдала, но имя одного боярина все же назвала. Боярин тот, однако, успел укрыться в надежном месте.
        Князь, облегченно вздохнув, стер ладонью со лба капельки пота.
        - Кто боярин-то? - спокойно спросила Марфа.
        - Не ведаю, но слушок идет, что будто кто-то из ваших, звенигородских.
        - Так! Любую беду Василий норовит на Звенигород сваливать. Будто брат Юрий у него бельмо на глазу.
        - Не докучай себя чужими заботами, Марфа Ермолаевна, потому упреждение мое слышали. Но не скрою и скажу, что князь Василий настрого приказал отыскать беглого боярина.
        - Понимать велишь, что имя его Василию ведомо?
        - Обязательно. Но вот я, грешным делом, не смог его узнать. На все воля Божья. Князь Василий приказал, но не всякий приказ можно выполнить. У того боярина должна и возле Василия своя рука быть, не будь ее, не сумел бы он вовремя схорониться.
        Все в трапезной насторожились, когда услышали стук в дверь.
        - Чего надобно? - спросил князь и, отворив дверь, увидел слугу со свитком в руке.
        - Из Москвы гонец пригнал. От великого князя.
        Взяв свиток, князь, прикрыв дверь, торопливо развернул его и, прочитав, улыбнулся.
        - О чем писано? - спросила Марфа.
        - Василий велит немедля прислать в Москву иконников Андрея и Даниила. Понадобились.
        - Наслушавшись всяких вестей, подумала про недоброе для нас. Отпустишь иконников?
        - Мне они боле не надобны.
        - Украсили лепостью соборы? - спросил монах.
        - Расписали, да не так, как мне хотелось.
        - Имею повеление своего игумена подивиться на их живопись, потому как в Москве их имена у всех на устах. Дозволите?
        - Сделай милость, любуйся…
        3
        Прохладным вечером над лесами, окружающими Звенигород, взошла луна.
        По тропе, протоптанной среди вековых елей, молчаливо шагали Даниил Черный и Андрей Рублев. Они возвращались из дальней слободы, куда ходили проститься с каменных дел мастерами.
        Это был последний вечер живописцев в Звенигороде.
        За прожитые в работе долгие месяцы о многом они услышали, о многом передумали. В памяти иконников сохранится их приезд в удел. Ласковое обращение и забота о них княгини Марфы. Молчаливая горделивость князя Юрия, за все время пребывания сказавшего им считаные слова.
        Андрей приехал в Звенигород с желанием угодить князю. Знал, что тот крестник Сергия Радонежского. Юрий нравился Андрею до тех пор, пока не услышал о нем отзывы людей. Узнанное заставило его более внимательно присматриваться к князю. Потом начались задушевные беседы с игуменом Саввой. Старец все чаще и чаще говорил о князе с неприязнью, обвиняя его в жестокосердии, в завистливости, в ненависти к старшему брату. Андрею все ясней становилось рассудочное стремление князя к власти. Присматриваясь к жизни черных людей в уделе, Андрей не мог не видеть безрадостность их существования при бездушном властвовании князя. Познавая мудрость Саввы, иконники осмеливались делиться с ним своими замыслами. Престарелый, болезненный старец, выслушивая их, одобрял намерения живописцев. Савва прожил долгую жизнь, высветляя сознание возле Сергия Радонежского. Он не отвергал смелых для Руси замыслов Андрея о милосердном Боге, не отказывался выслушивать толкования Андрея о тех или иных библейских праотцах, отшельниках и пророках. Сам говорил, какими он видит апостолов. Андрей внимательно вслушивался в слова Саввы. Он
находил в них близкие своему сердцу суждения. Савва скончался, так и не увидев всех написанных для собора икон. Со слезами иконники проводили мудрого старца на вечный покой.
        И вот теперь осталось совсем немного времени, и они расстанутся со всем, чем жили, что оставили в память о себе, а это не только росписи и иконы в соборах, но и воспоминания людей, с которыми они обменивались взглядами и теплом живых слов. Возможно, они никогда больше не встретятся, постепенно о многом позабудут среди новых забот и поисков новых замыслов.
        - Хочу дознаться, - неуверенно произнес Даниил, помешав раздумьям друга.
        - О чем?
        - Может, теперь скажешь, по какой причине заново написал Спаса?
        - Скажу. Слыхал послание митрополита Киприана, зачтенное после его кончины?
        - Слыхал.
        - Так вот, высказанное в нем заставило меня призадуматься. Таиться не стану. Поначалу послание меня просто огорошило своей душевностью. Оно взывало к чувствам верующих, убеждало не поддаваться власти мирских забот, поучало не ожидать от нашего земного житья радостных благ и утешений.
        Помолчав, Андрей продолжал:
        - Послание увещевало нас глядеть на житье на земле как на мучительный, тягостный сон, необходимый нам для нашего двухкратного пребывания в небытии: первый раз - перед нарождением, а второй - после смерти. Наше земное бытье вроде вовсе безо всякого смысла, ибо проходит по пути всякой греховности. Выходит, нам вовсе нет надобности в кратком земном житье совершать какие-либо подвиги, а надобно просто-напросто покорно переносить любые ниспосылаемые нам страдания, уверовав, что такова воля Всевышнего для нашего житья на Руси. Уверовав в то, что Русь навеки грешна перед Господом. А можно ли уверовать в сие поучение? Выходит, что нам нет надобности стремиться к просветлению разума, чтобы изменить к радости обиход житья, а главное, вовсе нечего и надеяться, что Русь способна освободиться от татарского хомута, ибо эта подневольная судьба предрешена ей Богом. Мог я с этим согласиться? Мог я согласиться, повидав реки крови сперва на Воже, а опосля на поле Куликовом? Русь и без того запугана и приучена к покорности, даже Христос, прозываемый нами Спас Ярое Око, жесток и безжалостен, с икон он смотрит на нас
испепеляющим взглядом. И вот, поверив в свою правоту, я и написал своего Спаса заново, с добрым ликом, с открытым взглядом. Мой Спас глядит на верующих с мягкостью и добротой. Мой Спас милостив, но милость озарена божественной твердостью. Мой Спас милосердный врачеватель любого людского горя. Таким я его задумал, Даниил, но, может, не смог до конца выписать задуманное.
        - По-истинному задумал и по-истинному выписал, а посему не донимай себя сомнениями.
        - Стало быть, Спаса моего приемлешь душой и разумом?
        - Разве не видел, что его все приемлют.
        Луна, поднявшись ввысь, заливала окрестности серебристо-пепельным светом, раскалывая полоской отражения речку Разварку.
        Подойдя к Сторожевскому монастырю по каменистой тропе, по склону холма путники шагали, сопровождаемые своими тенями.
        - Зайдем в собор, Даниилушка.
        - Непременно. Чать, и мне надобно запомнить наши иконы.
        Войдя в собор, разом ощутили сырую прохладу его каменного дыхания. Над полом нависали волокна ладанного дыма. У двери кашлял монах-сторож. В зарешеченные окна вонзались полосы лунного света, как бы раскалывая на части темноту, которую прожигали огоньки неугасимых лампад. Одна из них мерцала перед иконой Спаса.
        Андрей подошел к иконе Спаса, которой отдал все свое вдохновение. Увидел на лице и глазах Христа блики света от лампадного огонька на иконе. Христос словно смотрел на Андрея.
        Почувствовав дыхание Даниила, Андрей, обернувшись, увидел друга на коленях и последовал его примеру. Оба, крестясь, зашептали:
        - Благослови, Господи, на дальнейшее трудотворение ради твоего имени…
        4
        Метелит осень, засыпая Москву опадающей листвой. Дует ветер, тянет по небу холстины облаков.
        Князь Василий в малой трапезной читал грамотку брата Андрея из Можайска, когда пришедший слуга, отвесив поклон, сказал:
        - Иконник из Спаса на Яузе напрашивается. Куда вести?
        - Сюда.
        При появлении Андрея Рублева князь, приветливо улыбаясь, вышел из-за стола.
        - Ну, покажись.
        - Господь да обережет тебя, княже.
        - Милостив ко мне Господь. Милостив. А вот ты исхудал. Очи потускнели. Стало быть, притомил себя. Уж больно долгонько в Звенигороде загостились. Поди, не все ладилось?
        - Соборы велики, да и недуги время тянули.
        - По-доброму ли князь Юрий обхождением одаривал?
        - Редко глядел на нас. Княгиня заботами не обходила.
        - Весть идет, что великой лепостью храмы украсил.
        - Писали по Господом дарованному умению.
        - Будто Спаса написал, до того на иконах невиданного.
        - Осмелился.
        - Пошто в Благовещении такого не сотворил?
        - Там Христа Феофан писал. А у меня тогда сего замысла о Спасе не водилось. В Звенигороде осенил Господь.
        - Чем князь Юрий отблагодарил за труды?
        - Сукном на одежу. Не поглянулось князю наше живописание.
        - Не поглянулось? Неужли высказал неодобрение?
        - Смолчал, но мы учуяли.
        - Вот ведь как. В Москве вас за Звенигород на все лады хвалят. Люди ездят туда, дивятся. А князь за труды на похвалу поскупился. Поди, обидно стало?
        Андрей на вопрос не ответил.
        - Что ж, обидно не услышать доброго слова, но обида помаленьку изживется.
        Василий, заложив руки за спину, прошелся по трапезной. Постоял у окна, пощипывая бородку, сказал:
        - Позвал тебя, чтобы высказать, что покойная матушка велела тебе ее завет выполнить. Знаешь, о чем речь веду?
        - Знаю. Выполню.
        - Посему без промедления направляйся во Владимир. Огляди там Успенский собор. Поди, слыхивал про него?
        - Знаю сей собор. Не раз видал.
        - Задолго до Батыева зла на Руси он ставлен. Задумал я, Андрей, в память о матушке украсить собор новой росписью. Обветшала в нем лепость. Свершить сие доверяю тебе. Велик и славен собор владимирский. Замыслен был самим князем Боголюбским. Новую роспись в нем надлежит сотворить на века. В память того, что сама Русь вечна. Помни о сем. Все храмы на Руси должны пребывать в вечной лепости.
        Василий, задумавшись и пройдясь молча по трапезной, продолжал:
        - Во Владимире гости недолго. На обратном пути навести новую обитель матушки Ариадны неподалеку от Коломенского. Всем пособи игуменье. Обо всем с ней потолкуй, дознайся, в чем у нее нужда. Побудь в обители до Рождества. А воротясь в свой монастырь, за зимнюю пору все умом охвати, все иконописное умствование отдай замыслу грядущей росписи владимирского собора. Даниилу обо всем скажи. Вместе станете мое решение выполнять. Великое дело отдаю в твои руки. Выполнишь его достойно, Русь тебя памятью не обидит. А теперь пойдем к столу, поснедаем. Ты у меня за столом нечастый гость. Княгиня Софья подоброму угостит нас…
        Глава седьмая
        1
        Москва радовалась, что ранняя весна с дуновениями теплых ветров торопливо очистила город от сугробов.
        Но с зачином апреля пошли хмурые дни. Уходящая зима, будто спохватившись, снова начала метелить, мокрым снегом разводя на улицах непролазную грязь…
        Вечером великий князь Василий в малой трапезной привечал гостей, потчуя их медом на крепком настое мяты.
        Горели свечи, освещая за столом боярина Тигрия Владимировича и заезжего татарина Дарилартая, навестившего Москву после возвращения из Орды. Хозяин по-обычному во время беседы вымерял горницу шагами.
        Дарилартай двадцать восемь лет назад был на Куликовом поле в полчищах Мамая. В той битве был тяжело порублен, но не добит, не задохся под навалившимися на него мертвыми телами. Его подобрала и выходила сердобольная женщина, и после выздоровления он не покинул Русь. Вначале став дружинником удельного князя, Дарилартай дослужился до чина воеводы. Полюбив женщину, спасшую ему жизнь, принял христианство, женился на ней и был счастлив.
        Обмятый Русью, Дарилартай все годы внимательно следил за постепенным возвышением на Руси Московского княжества и лелеял мечту обосноваться в нем. Воспользовавшись знакомством с Тигрием, татарин не упустил удобного случая побывать с ним у великого князя, рассказать, что ему удалось узнать в Орде, чем и привлечь к себе внимание хозяина Москвы.
        Уже выпита чара меда, а ручеек беседы все еще не промыл торную канавку, по которой слова и мысли текут с искренней или придуманной задушевностью.
        Василий не торопясь выспрашивал татарина про весенние дороги и настойчиво всматривался в его суровое лицо с добрыми глазами.
        - Поди, не без надобности в Орду наведывался? - спросил Василий.
        - По наказу своего князя отвозил очередной выход.
        - Вон как? Князь Григорий, видать, послушно чтит волю Орды?
        - Береженого Бог бережет. Орда за непослушность на память злая.
        - И как же приветили тебя сородичи?
        - Приобыкли, что стал русичем по разуму, но до сей поры дивятся, что меня, плененного, на Куликовом поле не прикончили.
        - Лишка у нас доброты за пазухой.
        - Верно. Доброты у вас много. Только она не для русичей, а для всех, кто приходит к вам со злом. За зло добром отвечаете. Али не так разумею?
        Василий, не ответив, пристально оглядел татарина.
        - Не пустое молвил, княже. Истинный Христос, не любите друг друга. О князьях сказываю, о боярах.
        Василий остановился.
        - Много ль удельных князей тебе с искренним сердцем преданы?
        Василий, улыбнувшись, покачал головой:
        - Обо всем, чую, дознаешься?
        - Пошто такое творят? Пошто не хотят признать тебя за князя, коему отцом твоим завещано быть поводырем удельной Руси? Князь Дмитрий, благословленный отцом Сергием, сумел приучить Русь к слитности, чтобы отстоять ее честь на Куликовом поле. Орда урок запомнила. Бродят над Русью грозовые тучи, а в ней надобного единства и след простыл. Случись какая беда, ты, княже, нелегко соберешь под свою руку надобное воинство.
        Василий шагнул к татарину, тот спросил:
        - Повелишь молчать?
        - Пошто молчать? Правду молвишь. Все так. Только в нашей неполадности татары шибко виноваты. Приучили нас двурушничать, защищая свою беззащитность наговорами друг на друга, обучили нас душить друг друга из-за корысти и зависти. Стали мы друг друга обкрадывать, чтобы откупаться от ханских ненасытных желаний.
        - Так ли, княже? И до Батыя разве князья да бояре не мутили житейский покой ради властолюбия? Всем ведомо, какое великое горе Руси Орда приносит, но помогают ей до сей поры удельные владыки. Добры русичи, но только не к самим себе. Меня, врага, спасли только потому, что был повержен. Тогда-то я и понял, что Русь сильна бабьим милосердием. За это сознание приял вашу веру, остался на Руси с клятвенным обещанием защищать ее покой. А верность клятве доказал, защищая землю удела при нашествии Тохтамыша.
        Василий слушал, не переставая ходить, но пожелав переменить тему, безразлично спросил:
        - Пошто ко мне наведался?
        - Упредить, княже, хотел, чтобы ты очей с Орды не сводил.
        - Чем докажешь, что должен тебе верить?
        - Честью, коя заставила меня стать Руси верным.
        - Житье обучило меня с опаской верить на слово. Татарин ты. Орда всяких упредителей ко мне засылает, у коих супротив Москвы за пазухой припасен камешек. А ежели ты, пользуясь доверием боярина Тигрия, пожаловал ко мне по наущению Орды с надобным ей умыслом? Я опасливый. Ноне и родному брату надо верить, семь раз подумав. Поди, слыхал, что московский князь с братом не в ладах? Слыхал?
        - Слыхал.
        - И верил?
        - Верил.
        - Вот теперича и я стану тебе верить, потому от правды, как от солнышка, рукой не заслоняешься. Сказывай свое упреждение.
        - Нежданного для себя, думаю, ничего не услышишь. Но кое-что из мною сказанного может пригодиться. Знаешь, что иные князья частенько в Орду наведываются и редкий из них не обносит тебя наговором, будто норовишь ты прибрать к рукам всю удельную Русь.
        - Про эдакое слыхивал.
        - Мурза Эдигей тобой шибко недоволен за то, что утерял к Орде подобающее повиновение.
        - Повидал Эдигея?
        - Повидал. О тебе он расспрашивал. Сердился, что не удосужился до сей поры показаться ему на глаза. Спрашивал, не притесняешь ли моего князя, не запугиваешь ли его своим властолюбием. Гордецом считает тебя Эдигей.
        - А нет ли у него замысла отучить меня от гордости?
        - Об этом не сказывал, но все, кто возле него трется, без устали советуют ему напомнить тебе о повиновении.
        - Верно. Напоминают. Только я будто не слышу.
        - Тебе виднее. Может, лучше изредка отдаривать, как мой князь? Покорность рушит злость. А возле тебя нет на Руси слитности. А главное - наслышан Эдигей, будто ты свое богатство хранишь где-то возле Владимира.
        - Понятней скажи!
        - Будто о сем ему суздальский князь шепнул. Вот Эдигей и не решится, какое княжество ему наперед разорить, выискивая твое богатство.
        - Спасибо, что про Суздаль помянул ко времени. Тамошний князь, видать, шибко разговорчивый, а прикидывается верным мне молчуном. По-татарски чуешь разброд удельной Руси. Не до конца еще осознал, что любой ее разброд разом кончается, когда судьба горем нас ополаскивает. Неужели не приметил в Орде, что и там стали понимать, что Русь бессмертна и от любого разорения не погибнет?
        - Упредил тебя - и совесть моя чиста. Упредил, потому как княжество твое манит меня к себе.
        - Может, есть у тебя охота послужить Москве? Мне люди надобны. Слыхал, что князь Григорий доволен тобой. А ежели Москва манит, зачинай в ней житье править. Только с согласия своего князя. Чтобы он на меня обиды в душе не носил. Не любят меня князья только потому, что мыслю о Руси на свой взгляд. Должна она быть единой под властью Москвы.
        Князю показалось, что гость даже вздрогнул от сказанного, но ничего не стал говорить татарину, увидев, как в трапезную вошла девушка в синем сарафане. Василий спросил ее:
        - С чем пришла, Анютка?
        - Княгиня дослала поведать. Иконники из Спаса на Яузе пожаловали.
        - Вели обождать.
        - Спасибо, Тигрий, что навестил меня с дельным человеком.
        - Опять, чую, понадобились тебе, княже, иконники?
        - Задумал я во Владимире Успенский собор украсить новой живописью. Задумал доверить сие сотворить Андрею Рублеву да Даниилу Черному. Ты помог мне увериться, что помянутые иконники могут сотворить самую невиданную лепость. Владимирское Успение достойно того, ведь ставлен сей собор на веки веков.
        2
        Весенняя ночь при полном горении луны. Небо в неподвижных кружевах облаков, а на земле город, осыпанный перламутровой пылью лунного света.
        Владимир.
        В Мономаховом городе крутой склон холма, придавленный белокаменной громадой Успенского собора, нависает над Клязьмой. В эту ночь тень от него широкой полосой укрыла площадь кремля, огороженного земляным валом, рубленой стеной с башнями и с воротами: Золотыми, Серебряными и Медными.
        Родившийся во Владимире внук Мономаха князь Андрей Боголюбский, завладев киевским столом, не захотел жить в нелюбимом городе, увел свои дружины к Суздалю.
        Замыслил Андрей для привезенной им из Вышгорода чудотворной иконы поставить во Владимире собор, своим обличаем напоминающий киевскую Софию. Икона Богоматери с Младенцем византийского строголикого написания была завезена на Русь греками и, по слову князя Андрея, стала на новом месте именоваться Владимирской Божьей Матерью. Собор при Боголюбском был с одноглавым золоченым куполом. Брат его, Всеволод Большое Гнездо, заново перестроил Успенский собор, и при нем он стал пятиглавым.
        А ныне московский князь Василий доверил Андрею и Даниилу украсить собор новой живописью.
        Светит луна, временами ее скрывают облака.
        Во дворе соборного подворья у крыльца избы спит кудлатая черная собака. Скрипнула дверь, будто ктото ойкнул от страха. На крыльцо вышел Андрей Рублев. Собака, торопливо вскочив, завиляла хвостом, лениво побрела за Андреем, который пошел к воротам, но вскоре остановилась и, зевнув, снова легла.
        Пройдя мимо дремавшего сторожа и выйдя за ворота, Андрей пошел по площади, на минуту потерявшись в густой тени от собора, а потом, сопровождаемый своей тенью, пошел к березовой рощице.
        Уйти из душной избы заставила бессонница, которая завелась, как всегда, от житейских раздумий. Его раздумья о своем погребенном счастье. Они отгоняли сон, ворошили воспоминания, заботливо воскрешали видения.
        Совсем недавно Ариадна жила в далеком монастыре, и воспоминания о ней редко волновали Андрея. Работа не оставляла для них времени. Только нежданная встреча, произошедшая, по желанию покойной княгини Евдокии, вновь властно заставила Андрея жить памятью об утерянном счастье. Жить видениями, в то время как ему надобно думать о выполнении повеления князя Василия, об украшении Успенского собора.
        Прохлада весенней ночи успокоила, но от битвы мыслей он будет чувствовать себя растерянным, пока не настанет рассвет, тогда отступят все ночные тревоги и придет время взять в руку кисть и начать работу.
        Побывав во Владимире прошлой осенью, Андрей с Даниилом вновь появились в городе, когда всюду, славя радость весны, журчали и пенились ручьи.
        Стоял апрель.
        Собор, куда они направились после приезда, снова, как и осенью, поразил своей громадностью и величием. В долгие дни зимы в монастырской келье Андрей с Даниилом беседовали, делились замыслами, горячо спорили, обдумывая детали предстоящей сложной работы. На берегах Яузы многое для них уже казалось понятным и ясным. Однако теперь, оказавшись в соборе и отразившись черными пятнами в его сверкающем медном полу, они вдруг осознали, что все задуманное надо передумывать и что совсем иначе следует располагать на стенах роспись. Чтобы не терять времени, они начали писать иконы чина и праздников для иконостаса. Живописцы бродили по пустынному храму, разделенному на три корабля шестью столбами-опорами, державшими на себе своды собора и высокий барабан со шлемовидными куполами. Все было грандиозно, охватывая взглядом внутреннее пространство собора, которое им предстояло украсить, оба они осознавали, сколь трудна задача. Особенно сложным представлялось Андрею изображение Страшного суда.
        При мыслях о том, как выполнить задуманное, Андрей всегда холодел. Он хорошо помнил изображения Страшного суда, написанные в Новгороде и в Дмитровском соборе Владимира, где он писан по-византийски. Бог на этом изображении гневен и страшен, а все сцены светопреставления наводят ужас. Увидевший их теряет душевный покой от неминуемого Божьего наказания за земные грехи.
        Давно поверив, что люди на Руси хотят Бога милостивого, Андрей изображал Христа и святителей милостивыми, а теперь ключарь собора, иерей Патрикей, настойчиво велит Андрею написать Страшный суд страшнее, чем в Дмитровском соборе. Патрикей уверен, что московские изографы так напишут Суд, что от одного погляда на него миряне будут, крестясь, затаивать дыхание. Еще зимой решил, что не станет пугать ужасами Суда верующих, ведь, по его разумению, страх перед Богом не должен омрачать их и без того безотрадное, полное страданий земное житье. Андрей надеялся, что сможет писать во Владимире свой Страшный суд, способный возвысить в любой христианской душе устойчивую веру в добрую истину слов Христа, молвившего: «Придите ко мне все страждующие и обремененные».
        Только во Владимире Андрей поделился своим замыслом с Даниилом. Друг, кажется, его понял и со многим согласился. Предстоял разговор с помощниками, владимирскими живописцами. Владимирцы, выслушивая Андрея, бледнели, в их глазах затаивался страх, но Андрея это не пугало. Он надеялся, что они убедятся в его правоте, когда наглядно увидят, как он воплотит в жизнь свой замысел. Для себя же он решил твердо, что его Суд не будет возвещать о конце мира, о наступлении страшного часа расплаты за грехи, а будет вселять надежду, что милостивый высший судья - Бог поймет и простит.
        Андрей верит в себя, верит, что у него есть право на смелость по-новому изобразить Страшный суд милостивого Бога.
        Не сводит Андрей взгляда с собора на лунном свету. Величаво высится над Клязьмой, над Владимиром собор, созданный из чистого молочно-белого камня и увенчанный золочеными куполами. Похож собор на седовласого былинного богатыря, под приглядом которого Русь на Клязьме живет, трудится, радуется и страдает. Именно поэтому Андрей обязан украсить стены храма живописью радости и надежды, чтобы миряне, покидая храм, закрывая за собой створы его позолоченных и усыпанных каменьями дверей, уносили в душе покой и веру, что их молитвы услышаны и просимая милость будет оказана…
        3
        Всходило июльское солнце, и ранние петухи будили Владимир.
        Сегодня у Андрея выдался легкий день. Уже написаны иконы чина и праздников, и скоро по его слову стеноделы начнут готовить собор для настенной росписи. Воспользовавшись возможностью отдохнуть, он решил совершить дальнюю прогулку к берегам Нерли, чтобы насобирать ракушечника для приготовления краски, а заодно снова полюбоваться церковью Покрова, стоящей среди заливных лугов на стрелке Нерли при впадении ее в Клязьму. Андрей видел ее не раз, но всегда, приходя на встречу с ее первозданной красотой, испытывал восторг.
        Вся церковь была украшена каменным убором, а в закомарах - Давид Псалмопевец, женские лики, голуби, грифоны, львы - гербы Владимирского княжества, сменившие суздальского коронованного кречета. Предания уверяют, что Боголюбский намеренно поставил церковь у самого порога Суздальской земли, в начале большого пути к верховьям Волги: помолись у Покрова перед дорогой и держи счастливый путь, ежели нет в разуме худого умысла против Владимирского княжества.
        Андрей миновал Боголюбово, когда солнце освещало церковь Покрова, и он снова увидел, как ее белокаменные стены окрасились нежной розоватостью, приняв на себя отблески утренних лучей.
        Он шел лугом, не отводя глаз от розового храма, купол которого с крестом уже горит золотом, как огонек в белой неугасимой лампаде.
        4
        За Коломенским на крутом изгибе русла подступает к реке Москве песчаным обрывом холм. Среди берез по его склону изгибается частокол - бревенчатая стена огораживает женский монастырь, возникший на земле Московского княжества по завету супруги Дмитрия Донского - княгини Евдокии, и обороняет веру Христову в этом монастыре игуменья Ариадна…
        Кидая на реку кумачовые косынки, октябрьский закат при порывистом ветре насекает на поверхности воды зубчатую рябь.
        По цвету река Москва с отливом каленой стали.
        Ветер, посвистывая, треплет голые ветви берез, пощенячьи скулит в путаных патлах кустарника, студенит лица идущих по прибрежной тропе игуменьи Ариадны и Андрея Рублева.
        Осенние ненастья начисто ощипали листву, примяли к земле побуревшие травы. Все студенее дожди, а иной раз из нависающих туч сыплется снежная крупа.
        Возвращаясь из Владимира после окончания работы в Успенском соборе, Андрей с Даниилом по пути навестили обитель, чтобы узнать, нет ли у игуменьи в них нужды, а заодно написать обещанные для храма иконы.
        Неделю гостит в монастыре Андрей, а вечерами с игуменьей прогуливается по берегу. Молчаливы прогулки. Оба живут сокровенными мыслями, стараясь не облекать их в слова. Неделю молчит Андрей обо всем, что сотворил в соборе. Матушка Ариадна не спрашивает. Ждет, когда сам скажет, а может быть, совсем промолчит. Кто его знает, как поступит. По-новому стал задумчив. Весь в себе, потому и не решается игуменья спросить, хотя очень хочет знать, удалась ли новая работа. Не спрашивает Ариадна, но чувствует, что неспокойно на душе у Андрея, - видимо, не сладилась в чем-то работа, а может, недоволен тем, что неправильно поняли его замысел те, кому надлежит понять. За годы монашества и Ариадна постигла, как окаменели суждения всяких пастырей христианской веры.
        Молчит о Владимире Андрей, но не тревожится Ариадна, потому как помнит, что никогда не был он словоохотлив. В эту встречу опять отыскала она перемены в облике Андрея. Изменились жесты и отяжелела походка, - видно, ноги по ночам мозжат от усталости, да и руки сильно опухли от постоянной сырости. Но больше всего перемен в лице, оно будто потемнело из-за выражения глаз, которые кажутся потухшими. Тяжелыми стали веки, словно застыли от постоянного прищура и не открывают глаза во всю ширь, будто скрывают от посторонних затаившиеся в них, только ему одному известные мысли. Она же так хорошо помнит эти глаза доверчивыми и лучезарными. Она все помнит и не пытается забыть, не запугивая себя этой мирской греховностью.
        Сегодня днем, приняв от Андрея написанную икону, она вновь убедилась, сколь зрелым мастером он стал, как глубоко постиг силу и таинственную власть красок.
        Все примечая в облике Андрея, чувствуя даже новые интонации в его голосе, Ариадна была уверена, что и он все примечает в ней, и от него не скрываются изменения в ее облике. Разве мог Андрей не заметить, как она мельчит шаги, как тяжело опирается на посох, утратив прежнюю горделивость осанки, как останавливается от покалывания в груди при подъеме в гору? А ее лицо? Оно теперь так сильно закрыто паутиной морщинок…
        В этот вечер Андрей, идя рядом с Ариадной, заговорил о Владимире, вспоминал, как писал ангела в голубом плаще, ведущего младенца Иоанна Предтечу в пустыню, с удовольствием упомянул о том, что удалось в росписи передать в движении ангела легкость порыва. Потом вспомнил, как заходившие в собор бояре удивленно смотрели на написанных им патриархов Авраама, Иакова и Исаака. Хмуро смотрели, что-то бормотали недовольно. Судили вслух, что, дескать, лики патриархов не по-правильному написаны - простодушными стариками. Спорили между собой, всякий по-своему высказывая мнение о росписи. И хотя Андрею своего недовольства они не высказывали, но, встречаясь с ним, не скрывали своего удивления. Их взгляды были красноречивы: «Прости, Господи, грешного за то, что осмелел не в меру из-за своей неразумности». Но Андрея радовало, что все побывавшие в соборе замирали на месте, едва их взоры встречались со взором Трубящего ангела, смотревшего с росписи.
        Сильный порыв ветра взметнул перед идущими пыль и вынудил остановиться. Ариадна поправила на голове апостольник, из которого выбилась седая прядь. Заметив удивление Андрея, тихо сказала:
        - Отбелила старость мои волосы. Давно отбелила. Спину мою согнула, зоркость глаз убрала. Но душу мою подчинить себе не может. Не дозволяю ей студить душу. Потому как берегу в ней тепло пережитой давней радости.
        Тропа тянулась возле самой воды, оба долго молчали, потом Андрей задумчиво произнес:
        - Давно хочу молвить, как владимирский владыка худыми словами высказал мне свое суждение о написанном мною Страшном суде. Кричал. Укорял меня, тыча мне кулаком в грудь, что не смел я апостола Павла писать с ласковым лицом. Не смел забывать, что он апостол, а не раб Божий. До красноты на лице епископ гневался, и все за то, что нет устрашения в нашей живописи, а она должна была устрашать. Грозился подать весть митрополиту. А Фотий византиец, и ему не поглянется наша роспись.
        - Никак, страшишься?
        - Страшусь. Потому как митрополит может напеть хулу князю Василию, а он, кажись, не супротивник византийского.
        - Посылая вас во Владимир, князь наказывал творить по разумению. Вы так и творили для Руси. Князь Василий, конечно, нравом не тверд. Иной раз не гнушается от молвленного отпираться. Но ты к беде себя не приучай, - сказала она мягко и, вздохнув, добавила: - До чего же мне охота повидать ваше сотворение.
        - Увидишь. Поутру покажу тебе рисунки всей росписи. Везем с собой, чтобы помогли отбиться от княжеского недовольства.
        - Пошто до сей поры молчал о таком?
        - Боялся, что и тебе не поглянется.
        - Пустое молвишь.
        Они опять замолчали, но на этот раз молчание нарушила Ариадна:
        - Про князя Василия так скажу. Усомнилась я в нем - ведь завещанное княгиней моему монастырю золото и серебро он до сей поры не передал в мои руки. А она при мне ему сей строгий наказ давала.
        - Может, у него оно в большей сохранности. Вашу городьбу боднет бык, так бревнышки из нее враз повывалятся.
        - Твоя правда, моя обитель покуда беззащитная. Верю, что она окрепнет. Москва тоже не разом стала белокаменной. Но знаю, сыну материнский наказ надлежит выполнять.
        Глава восьмая
        1
        Зима в 1408 году на Великую Русь шла как-то нехотя.
        Весь ноябрь дули по-зимнему ледяные ветры-костоломы и каменили не прикрытую снегом землю. Нависали тяжелые тучи, сулившие обильные снегопады, но, растрепанные ветром, только скупо порошили снежинками. Старики, припоминая прожитые годы, отыскивали в памяти былую лихость, чуяли в бесснежье новую недобрость. Суеверной старости вторили на папертях храмов юродивые, суля конец долгого благоденственного покоя, долженствующего в скором времени обрести неупокойность в огне, в голоде со всякими морами.
        Молва заботливо разносила раздумья стариков и вещания юродивых, и простой люд, спасаясь от слухов, чтобы не запали в память, заслонялся молитвами, надеясь на Божью милость, берегущую Русь с года несбывшегося нашествия хромого Тимура.
        Пахари, беспокоясь за пашни, теплили перед образами свечки, с испугом поглядывая на землю, исчерченную от мороза трещинками. Это ли не страх для землепашцев, знающих, что могут загибнуть озимые, а для пересева по весне может не оказаться в запасе зерна.
        Москва полна слухами, слушками, пересудами. Но ее обитатели, поглядывая на бояр с купцами, замечали, что те и другие не меняли спесивой житейской походки, а потому страхами себя не одолевали. Иные просто посмеивались в бороды при упоминании о супостатах. Какие супостаты, когда про них ничего не знают княжеские дружины, а уж им ли не знать о возможной беде!
        А главное, без заметной тревоги живет хозяин Москвы, князь Василий Дмитриевич. Всякое утро по городу верхом прогуливается, навещая окрестные монастыри, выстаивая обедни.
        Ему-то известно, что творится на сей день в Орде. У князя там всякие по чуткости уши, а от них у него нет дурных вестей. Москва шепчется, что Василий не чурается теперь старых бояр, которых отодвинул от себя в сторону. Они помогают ему посулами да обещаниями выправить его непослушность Орде. От них у князя вести, что хан Эдигей задумал нашествие на землю Литвы. Василий, поверив слухам о намерении хана утихомирить Витовта, через тех же бояр дал тайное слово на согласие пропустить татар через свои владения к беспокойному соседу и тестю, потому что и Василию он немало крови попортил.
        Но о намерении татар знают только князь да бояре. Народу о них никто лишнего слова не молвит.
        Что снегом зима не богата, так это Божье наказание за нерадивость попов и монахов, теряющих истовость веры, да и народишко тоже виноват, потому как, глядя на них, тоже иной раз без креста спать ложится. Старческой мудрости верить тоже надобно не без мысли, поослабла мудрость, а про юродивых и говорить нечего, им бы только пугать да испугами подаяния выпрашивать, ведь никакими иными заботами не обременены.
        Живет Москва, молится и грешит. Живет Москва и, глядя на покойность князя, страхами о татарах себя не пугает, утешаясь тем, что прошли, дескать, времена, когда Орда Великую Русь в страхе держала.
        Живут в келье у Спаса на Яузе живописцы Андрей Рублев да Даниил Черный. Отгостив у игуменьи Ариадны, вернулись домой. Показали рисунки сотворенного во Владимире игумену Александру. Ошеломили монаха дотоле невиданным написанием Страшного суда. Рассматривая рисунки, игумен упорно молчал. Потом свез их к великому князю Василию. Вернувшись из Кремля, неделю не покидал своего покоя. Как принял его князь, монах живописцам ни единого слова не сказал. Сами они терялись в догадках от игуменской молчаливости и тревожились. Скоро месяц дома живут, а ни к князю, ни к митрополиту их не зовут. Такое невнимание для них даже обидно…
        2
        Вечером в четвертый день декабря, едва колокола отзвонили ко всенощной, над Москвой стих весь день дувший ветер, застеливший небеса плотными тучами, и повалил обильный снег.
        Снегопад, не переставая, засыпал город всю неделю. Из-за снежной сугробности пустовали церкви. Снег падал сухой, похрустывал под ногами.
        Зима перестала скупиться, а народ опять в большом снеге начал углядывать никому не понятное знамение…
        3
        В то утро, когда Андрея с Даниилом наконец позвали к великому князю, в Москве бушевала метель.
        В просторных сенях перед думной палатой, куда пришли живописцы, было людно: воеводы, бояре, свои и иноземные торговые гости, а также монахи. Бояре с купцами, узнавая живописцев, на их поклоны шевелили головами, но некоторые из бояр, хорошо знавшие Андрея и Даниила, будто не видя их, проходили мимо. У Даниила, угадавшего по поведению бояр, что встреча с князем будет не совсем приятной, на лбу выступили капельки пота.
        В сенях шумно, хотя все переговаривались вполголоса. Людей по имени вызвали в палату, и все перед дверью торопливо крестились. Вызванные в палате подолгу не задерживались. Выйдя, шепотом сообщали ожидавшим своей очереди, что великий князь зело неласков. Наконец окольничий назвал имена живописцев.
        Андрей и Даниил, войдя в сумрачную палату и перекрестившись на иконы, остановились возле двери.
        Князь Василий в парчовом наряде, не видя их, стоял у стола и что-то бормотал. Потом, прижав ладонь ко лбу, прошелся по горнице. Василий ходил, покусывая кончик бородки, а заметив пришедших, по-недоброму сухо спросил:
        - Объявились? Давно ждал, а вы, должно, опять недужили?
        - Явиться перед твои очи нам велели только вчера вечером, - ответил Андрей.
        - Как это вчера? До снегопада велел игумену прислать.
        - Слова о сем от него не слышали.
        - Бережет, видать, ваш покой. Смолчал, учуяв мою гневность. Шибко гневен на вас, что осмелились больно на свой лад собор владимирский лепостью украсить.
        Замолчав, Василий пристально осматривал живописцев. Приметил, что Андрей спокоен, а лицо Даниила покрылось от волнения красными пятнами.
        - Слыхал не раз, будто лепость сотворили великую, но только Господу и Церкви вовсе ненадобную. И беда в том. Милость Божью над гневностью Божьей непомерно возвысили. Посмели позабыть, что вам, грешникам, сего сотворять не положено. Надобно мне знать всю правду, чей разум верховодил в замысле росписи Страшного суда?
        - По моему замыслу писан, - ответил Андрей, заметив, как на лице князя дернулись брови.
        - Вона как! Так и знал. Без твоего признания, Андрей, не сомневался, что только ты обзаведешься эдакой смелостью, иначе изобразить Страшный суд, глядя на который ни единый человек не содрогнется от ужаса, не увидя Господней гневности за людскую греховность. Так и знал!
        Помолчав, пощипывая бородку, Василий шагнул к живописцам и, повысив голос, спросил:
        - Поди, не ведаете, что владыка владимирский описанием сотворенной вами дерзновенности разгневал митрополита?
        - Ждали от него такой немилости, потому как грозился, - снова ответил Андрей, взволнованно откашливаясь.
        - Ждали! Понимали, что дерзновенность ваша наказуема?
        - Ждали, княже, что владыка злость свою ублажит.
        Сказанное Андреем заставило князя вспылить.
        - Митрополит молит меня наказать вас. Грозится, ежели не уважу его гнев, самолично вас наказать властью Церкви за неугодное ему своемыслие, за греховное по земному забвение истинного Бога. Митрополит суров. Он накажет. Суров он ко всем отступникам от византийских заветов. Накажет. Меня обойдет, а свое выполнит. А чем я вас перед ним выгорожу? Сам должен вас наказать, но только ума не приложу, как покарать за смелое своемыслие, неугодное Святой церкви?
        - Наложи взыск, ежели виноватыми тобой признаны. Только не погнушайся утрудить себя, вспомнить, что дано было тобой княжеское дозволение творить украшение собора по нашему разумению.
        Василий, подумав, кивнул, но тотчас заговорил, дав волю голосу:
        - Ведомо мне, что ты, Андрей, заставил Даниила подчиниться своему замыслу. Не был он с тобой согласен, но ты его принудил.
        - Не принуждал он меня. Вместе приняли решение иначе писать Страшный суд, - твердо сказал Даниил, глядя на князя, а тот раздраженно спросил:
        - Осмеливаешься винить в неправдивости владимирского владыку?
        Даниил, растерявшись от вопроса, молчал.
        - Молчишь?
        - На меня владыка клевету возвел за то, что не выполнил его повеление переписать лик апостола Павла, - сказал Андрей.
        - Пошто осмелился не выполнять повеление владыки?
        - Не для него, а для Руси писан мной лик апостола Павла. Правдив мой лик. Должен быть схожим с ликами тех, кто перед Страшным судом осеняет себя крестом, признавая в апостоле своего заступника перед Господом. Только тем и повинны перед тобой, княже, что, поверив в твое дозволение, писали Господа со святителями с понятными ликами для всех, кто молится им, веря в их милосердие.
        - Неможно сего дозволять. Неможно внушать людям мысли лишь о Божьем милосердии, забывая напоминать про Божье гневное всемогущество. Люди должны бояться Бога. Только ожидание Господнего гнева удерживает рабов Божьих от греховного своемыслия о всемогуществе Всевышнего.
        - Ежели согрешили супротив Божьего всемогущества, прикажи своим словом все сотворенное нами сбить со стен собора. Заставь сызнова написать, но тех, кто сделает роспись, угодную Церкви. Мы ж образом, что написали, не мыслили только пугать гневом Божьим тех, кто ждет милости и прощения.
        Василий, сжав кулаки, выкрикнул:
        - Замолчи!
        Но Андрей, не сводя взгляда с князя, продолжал:
        - Сбить сотворенное нами со стен просто. У владимирского епископа на такое разрушение руки подымутся.
        - Замолчи! Про что молвишь? Великую лепость велишь мне порушить? Владыке она не поглянулась! Владыке! Не мне! Князь я твой. Посылал людей смотреть ваше сотворение. Глядели они. Хвалили вашу лепость. Пусть и все вами писано не по византийскому порядку, к коему Русь издревле приучена.
        Разволновавшись, князь даже толкнул Андрея в плечо.
        - Больно смел на слово. Обидчив. Только в свою правдивость веришь?
        - Верю, ибо она без греховности.
        - Молчи! С князем беседуешь! Молчи! Слушай меня. Сам молю Господа о милости к себе, не забывая о его гневности. Сам побываю во Владимире, чтобы своими очами узреть вашу работу. Погляжу и, Бог даст, решу, благодарить вас али, послушав митрополита, наказать за недозволенную грешную разумность. А до той поры от гневности своей вас не освобожу.
        Донесшийся из сеней шум заставил князя замолчать. В распахнувшуюся дверь вбежал, не сняв бобровой шапки, боярин Тигрий и, кинувшись к Василию, выкрикнул:
        - Татары!
        Василий, попятившись от перепуганного боярина, также крикнул:
        - Опомнись! Какие татары?
        - Татары, княже! Обманул нас Эдигей! Не на Витовта шел! С Оки к Москве повернул! Вели колоколам будить людей. Беда идет на Великую Русь. Обманул Эдигей.
        Боярин выкрикивал слова, испуганно озираясь, а Василий, слыша их, осенял себя частыми крестами. Андрей с Даниилом растерянно смотрели то на боярина, то на князя…
        4
        Беда. Беда. Беда.
        Не смолкая гудит по Московскому княжеству колокольная медь. Звонят колокола разными по звонкости голосами набатную тревогу.
        Беда. Беда. Беда.
        Подают колокола весть о топоте конских копыт Орды, ведомой Эдигеем к Москве, за выходом, который задолжал князь Василий, и по пути разоряющей заснеженные, промороженные просторы. Не чаяла Москва, что 1408 год обернется для нее новой страшной бедой.
        Вслушиваясь в захлебность колокольного сполоха, перепуганный народ покидал насиженные места, прихватывая в путь только чистые рубахи да караваи. Люди, уходя, угоняли скот, но зимой его не скроешь в лесной непроходности, а потому гнали скот, пока были дороги, а потом, обливаясь слезами, бросали молочных кормилиц на погибель от голода, от волчьих клыков либо от ножей супостата.
        Орда Эдигея спешила к Москве, надеялась, окружив ее, не выпустить из Кремля князя, боярство и купечество.
        Поздно князь с боярами осознали вероломство Эдигея, затмившего обманом их разумность. Поздно поняли бояре, что из-за своей беспечности не распознали вражескую подлость и, упросив Василия пропустить Орду на Витовта, навели страшную беду на себя. Осознал и Василий, что зря был спесив с Ордой. Осознав, все же успел бежать, кинув Москву на произвол судьбы.
        Покинутая людская трудовая Москва сгрудилась, ища спасения за кремлевскими каменными стенами. Дышать нечем в Кремле из-за тесноты. Никто не позаботился об его обороне, о запасах пищи. Василий увел с собой лучшие дружины, но все же оставил запасы оружия, а им воспользовались черные люди, на плечи которых снова легла забота о сохранности княжества.
        Опередив татар, пригнал Москве в помощь свои дружины из Серпухова князь Владимир Хоробрый. На два дня успел опередить татар. Узнав, что княжество кинуто Василием, приказал Хоробрый жечь все, что было в Москве за пределами Кремля.
        Непроглядной, зловещей черноты дымные облака, клубясь, поднимались к зимним небесам. Московские посады и слободы горели жарко, засыпая пеплом белизну снегов возле монастыря Спаса на Яузе, где Андрей и Даниил снова стали свидетелями ошеломившей всех беды. Игумен Александр, следуя завету основателя Андроника, говорившего, что монастырь - это крепость, исподволь запасался оружием. Теперь оно было роздано монахам для обороны. Тесно стало за монастырскими стенами, когда под их укрытие сбежался народ, таща запасы муки с мельниц. Народ подобрался по большей части молодой, полный шалой силы, готовый стать монастырю надежным защитником. Андрей и несколько кметов без устали обучали людей варить в котлах смолу, стрелять из луков и крепко держать в руках рукояти мечей и секир. По настоянию Андрея на ворота были навешены вторые створы, скованные железом.
        Москва, сгорая, ждала нашествия. Ждала беды, от которой не удосужился сберечь ее князь Василий. Он, спасая свою жизнь, укрылся в Костроме, бросив на волю победителя княжество, завещанное ему отцом, которого на Руси прозывали Донским, в память о том, что сумел поднять народ на подвиг на Куликовом поле. А его сын Василий, давший клятву беречь княжество как зеницу ока, пережидал беду на берегах Волги…
        5
        Смолкли надрывные колокольные набаты.
        Деревянная Москва сгорела, растопив жаром огня окрестные снега. Сгорели начисто посады и слободы, но черные люди, не бросившие город в беде, за стенами Кремля готовились дорого продать врагам право на жизнь.
        Ранним утром, не разбуженным петушиным пением, когда небо только начало окрашиваться дымчатыми тонами зимнего солнечного восхода, Андрей Рублев, скоротавший студеную ночь на стенах монастыря, вместе со всеми дозорными разглядел в морозной мглистости всадников.
        Это были татары. На конях, опушенных инеем, всадники, подскакав к монастырю, пустили в его сторону стрелы, впившиеся в бревна. Подняв крик, всадники попробовали приблизиться к стене, но глубокие сугробы не дали им этой возможности. Кони тонули в снегу по брюхо. Продолжая вопить, всадники объехали монастырь, предприняли попытку вломиться в ворота. Не услышав из-за стен ни единого живого слова, они спустились на лед Яузы и, с досады на снежное изобилие запалив огнем ближние мельницы, ускакали к черноте московского пожарища.
        В Спасе на Яузе продолжали появляться все новые беглецы, покидавшие из-за морозов лесные убежища. От них узнавали новости. Эдигей, обозленный сожжением Москвы, вынужден был расположить главные силы в Коломенском. Вести холодили разум Андрея. Он не сомневался, что обитель Ариадны оказалась во власти татар. Его старания что-нибудь разузнать о судьбе обители успехом не увенчались, и он мог лишь надеяться, что игуменья успела спрятаться с монахинями в лесной глухомани.
        Думал Андрей и о бегстве князя Василия, и зарождалась к нему неприязнь. Прежде он и мысли не допускал, что князь струсит перед лицом беды. Стараясь найти оправдание княжескому поступку, Андрей готов был переложить вину за позор Василия на воевод и бояр, не сумевших вовремя остановить проявление его малодушия перед татарами, с которыми он всегда держал себя независимо.
        6
        Время шло.
        Наступил январь, но Эдигей Кремль не осаждал: его главные силы в Коломенском сковывала неподвижностью морозная зима.
        Из Спаса на Яузе смельчаки, забубенные головушки, минуя татарские заставы, ходили в Кремль и возвращались обратно. Ходоки приносили разноречивые, безрадостные вести. Людское скопище в Кремле с голоду пока не припухало.
        Не успевшие покинуть Москву бояре и князь Владимир Хоробрый по своему почину начинали переговоры с татарами об условиях добровольного ухода Эдигея из Московского княжества. Хан артачился и запрашивал неслыханный откуп. Бояре торговались, хотя и были уверены, расплачиваться с татарами будут не из своего кармана. А за все, по обыкновению, платить будет народ. А со сговором заторопились из-за страха перед вооруженными черными людьми и ремесленниками, памятуя о том, как черные люди не жалели их купеческую и монашескую кровь после ухода Тохтамыша.
        Дни сменяли ночи. Татары молчали. Их стрелы уже не клевали кремлевские стены, народ в Кремле осаждали ненасытные вши. Жизнь в людях сгорала от жара в крови. Покойников без погребения выносили за ворота, и трупы уничтожали голодные, брошенные собаки, поднимавшие по ночам такой вой, что от него у дозорных на стенах шевелились волосы.
        Все время, свободное от забот по обороне монастыря, Андрей проводил за работой. Писал иконы, но, не закончив одну, начинал писать новую.
        Редкий день возле стен монастыря не появлялись конные татары, однако в ворота они не ломились и только пугали обильными визгливыми стрелами.
        Непривычное поведение кочевников настораживало. Всех, кто нашел в монастыре приют, не оставляла мысль о неминуемом коварстве врага. Страх перед неведомым заползал в самые стойкие души, и каждый по-своему старался спасти себя от липкого малодушия.
        Андрей работал. Брался за работу и Даниил, но, не в силах справиться со страхом, часами бродил по монастырю, разговаривая сам с собой.
        Дни сменяли ночи. Ожидание продолжалось - никто не мог понять, почему татары примерзли к Коломенскому, в котором, не угасая, косматилось пламя костров…
        7
        Зимние звезды медленно гасли, как огоньки в лампадах с выгоревшим маслом.
        После полуночи Андрей с Даниилом мерзли в дозоре на стене. Подходила к концу третья неделя прихода на русские земли хана Эдигея. Беглецы из окрестностей Коломенского поговаривали, что татары мерли от холода, хотя палили костры без устали, сжигая все, что могло гореть. У Спаса на Яузе уже знали, что врагами сожжен дотла монастырь Троицы. Знали, что игумен Никон успел уйти с монахами на север.
        Андрей был молчалив. Даниил даже не пытался с ним заговаривать, понимая, что друг во власти тревоги, и причина ее - беспокойство о судьбе игуменьи Ариадны.
        Последние пять дней Даниил радовался, наблюдая, как Андрей напряженно работал, не отходя от большой иконы, но творение свое даже от Даниила закрывал холстиной.
        Уже несколько дней всех его обитателей волновало, что татарские конники перестали появляться около стен монастыря. Все усматривали и в этом недобрый знак, а узнав, что вокруг Кремля усилились вражеские заставы, уже не сомневались, что вот-вот начнется его осада. Игумен Александр повелел по ночам на стенах быть только монахам, потому как пришлые защитники ухитрялись засыпать даже на морозе, а за врагом надобен глаз да глаз.
        В надвратной башенке с зазывным колоколом, прислонившись к бревнам сруба, Даниил, сидя и кутаясь в собачью ягу,[21 - Яга - род охабня, шуба, тулуп, мехом наружу, яги шили из жеребячьих шкур или из неблюя (шкуры теленка оленя), а дорогие яги собирались из гагарьих шеек перьями наружу.] бездумно глядел на небо, на вспышки затухающих звезд. Стужа окрепла. Предрассветную тишину нарушал лишь скрип снега под ногами дозорных.
        Услышав в башенке знакомое покашливание, Даниил не сразу увидел в только слегка посеревшей темноте подошедшего Андрея. Спросил озабоченно:
        - Никак, охолодал?
        - Да вроде не шибко. Меня стужа с ног одолевает, так я в валенки соломы напихал.
        Даниил, слушая друга, разволновался, почувствовав, что окончилось мучительное для него молчание, но продолжать разговор не осмелился.
        - Спросить пришел.
        - Окажи милость.
        - Поди, в обиде на меня за молчаливость? - И, не дождавшись ответа Даниила, Андрей поспешно продолжал: - Трудно мне житейские слова находить, в коих нет тревожности. Вчера весь день пытался понять, пошто татары Сергиеву обитель спалили. Горе какое. Не стало в княжестве его первой святыни. Ноне тревожусь, пошто вражины возле обители нашей не объявляются. Что-то задумали. Коломенское тоже палят. И Москву бы сожгли, да их сам князь Хоробрый опередил. Как это совесть дозволила повелеть совершить эдакое злодеяние?
        - Пустое молвишь. Дельное сотворил. Господь его надоумил сжечь деревянную Москву, чтоб татары огнем и дымом в Кремле людскую жизнь не удушили. Сам знаешь, не раз Москву спаливали, а она заново отстраивалась. Беды без огня и крови не бывает. Как думаешь, пошто татары про нас позабыли?
        - Может, из-за стужи?
        - Нет, дело не в стуже. Может, задумали измором взять?
        - Кишка у них на такое в зимнюю пору тонка. Может, и в самом деле об откупе торгуются.
        - Смекаю, что недоброе вскорости узрим. Неведомость страхом душу выматывает. Даже работа от него не вызволяет.
        - Я пять ден кисть из руки не выпускал.
        - Видел и радовался.
        - Как сойдем со стены, сделай милость, погляди на написанное.
        Даниил поспешно встал и переспросил:
        - Покажешь?
        - Твое суждение охота узнать. Прости христа ради, что писал от тебя тайно. Сам страшился своего замысла. Пойдем побродим, спина зябнуть начинает…
        Утром мороз поослаб и пошел снег. Падал без ветра, и казалось, что крупные хлопья снежинок свисают с неба на невидимых бесконечных нитях.
        Андрей с Даниилом вернулись в остывшую за ночь келью. Не раздеваясь, Андрей снял с иконы холстину, Даниил от удивления попятился:
        - Господи! Да ты Троицу сотворил!
        - Ангелов в голубых хитонах.
        - Святая Троица! Земно кланяюсь, что дозволил узреть эдакое сотворение.
        - Стало быть, поверил, что это Троица. Это только мой изначальный замысел о ней. Понятно тебе, что ангелы принесли Саре благостную весть о грядущем рождении у нее сына?
        - Пошто ангелы в голубых хитонах?
        - Такими их замыслил. Примечаешь, что ничего нет возле ангелов, что положено быть написано на византийских иконах? Нет и Авраама с Сарой. И Маврийского дуба нет, под которым сидели ангелы.
        - Все приметил, Андрей, но дозволь уразуметь. Так и есть, один намек на византийность все же перед ангелами на столе оставил.
        - Про чашу говоришь?
        Даниил молча кивнул.
        - Не согрешил ли я, дозволив себе свое решение троичности Божества, доступное моему умоустремлению? Мыслил написать лики ангелов спокойными, вливая в их взгляды неземную нежность созерцания ими своего пребывания на земле.
        Даниил неотрывно смотрел на икону, вспоминая библейское сказание о явлении трех странников в обликах ангелов к престарелым Аврааму и Саре, вспоминал все виденные им Троицы византийского написания, но стоящая перед ним икона заставляла видеть только ее, ибо лики ангелов, выписанные с присущей Андрею тщательностью, очаровывали.
        - Вот и глядят мои ангелы на нас, закоченевших душой от страха за судьбу Руси, за судьбу народа. Смотрят они и на меня, зная о моей тревоге за судьбу матушки Ариадны. В ее судьбе, Даниилушка, смысл моего жития. Слышишь?
        - Слышу.
        - Ангелов написал для обители, в коей дышит игуменья Ариадна.
        Возле кельи кто-то кашлянул, и Андрей торопливо накинул на икону холстину. Потирая озябшие руки, сказал:
        - Печку надо топить. Студено, а нам с тобой неплохо бы малость соснуть…
        8
        В ту же ночь, когда в Спасе на Яузе Андрей Рублев, прервав молчание, заговорил с Даниилом Черным, в трапезной женского монастыря на прибрежном холме реки Москвы его игуменья Ариадна изживала ночь бессонницей, запутавшись в тенетах раздумий.
        В просторной горнице пахнет смолой. От жарко истопленной печи растекается сухое тепло, но слюда на окнах в пухе иглистого инея. Перед иконой «Неопалимая купина» на восковой свечке шевелится огонек. Свет от него только маслит краски иконы и не в силах даже дотронуться до темноты, окутавшей горницу.
        Вокруг обители снежное безмолвие, скрытое кромешной темнотой студеной ночи.
        Во все стороны от бревенчатой городьбы монастыря живет удельная Великая Русь с Московским княжеством, угнетенным страхом после того, как белизну сугробных снегов истолкла копытами вражеская конница. Только за четыре дня до появления татар в Коломенском беглецы, посетившие обитель, чтобы перевести дух и обогреться, занесли весть о нашествии. Игуменья, не растерявшись, не поддавшись панике, спасая молодых монахинь от неминуемого угона в полон, отправила их в лесные укрытия, оставшись в обители с шестью престарелыми монахинями. Игуменья была уверена, что страх перед бедой не замедлит лишить монахинь покоя. Церковный причт трусливо покинул монастырь, оставив его без церковных служб. Оберегая покой монахинь, игуменья уговорила их перебраться из одиночных келий в трапезную, уверив, что всем вместе будет легче защищать себя от тягостных раздумий.
        Опасения игуменьи сбылись, как только окрест начались пожары. Страх остужал и без того уставшие старческие души, и в трапезной редко слышались разговоры, но не стихал шепот молитв.
        За последний год на душе Ариадны был покой. Сознание не тревожили мысли о судьбе Андрея. Он был рядом. И хотя они вступили на тропу старости, а на ней могут случиться всякие неожиданности, можно было послать весть и получить на нее ответ, чтобы быть уверенной, что он здоров и работает.
        Но в княжестве застонали колокольные набаты, и у Ариадны ожили опасения. Что с Андреем? Где он? Одно ей важно. Только бы был жив.
        Но в Московском княжестве великая беда - бродят по княжеству враги покорители, жгут и зорят его просторы. Татары уже дважды наведывались в обитель, увели коров и лошадей, забирали все, что попадалось на глаза, даже лампадное масло со свечами забрали, а потому приходится беречь остатки свечей, по одной ставить перед иконами в трапезной и в церкви, ибо, оставшись без богослужений, молятся монахини под чтение Евангелия.
        Нашествие в Московском княжестве, а из-за него мечется по земле страх…
        9
        В Московском княжестве, охваченном бедствием, еще на знали, что в последние дни января хан Эдигей, получив из Орды черные вести о том, что его хотят лишить власти, сказал свое последнее слово князю Хороброму о сумме откупа за его добровольный уход из княжества.
        Узнав слово хана, князь и бояре не сразу пришли в себя от испуга, но вынуждены были, спасая княжество от полного разорения, выплатить неслыханный по тем временам откуп в три тысячи рублей и в придачу к клятвенному обещанию дать хану и заложников.
        Боясь потерять власть, Эдигей немедля приказал преданным ему воинам, стоявшим в Коломенском, гнать во весь дух в Орду.
        Темник Хидыр готов был выполнить приказ хана, но, имея сведения, что в ближнем женском монастыре можно поживиться, решил по пути заглянуть в него, на этом особенно настаивал состоявший при Хидыре толмачом беглый тверской боярин, обосновавшийся в Орде. Хидыр вел конников к монастырю. Кони, увязая в сугробах, выбивались из сил…
        Утро стояло радостное в позолоте зимнего солнца. Его яркие лучи не уменьшили крепость ночного мороза.
        Игуменья Ариадна, оставив в трапезной захворавшую монахиню Глафиру с пятью сестрами, направилась в церковь. Тропа, вытоптанная в сугробах, вилась по березовой роще. На деревьях, отряхивая с ветвей блестки инея и перелетая с места на место, оглушительно стрекотали сороки. Игуменья вела под руку хромавшую схимницу Пелагею, а та, зажимая руками уши, надрывно выкрикивала:
        - Сестрицы, не к добру веселость сорок! Беда возле нас. Не зряшное сказываю. Верная примета. Сорочья радость под солнышком не к людской радости.
        Игуменья успокаивала встревоженную старуху:
        - Господь с тобой, праведница. О чем толкуешь? Не будет беды. Миновали нас беды. Не донимай себя пустым страхом.
        Но схимница, не унимаясь, продолжала выкрикивать:
        - Забываешь про татар? А оне вовсе рядом. Зорят Русь окрест нас. Забываешь про нехристей. Не зря бедой пужаю, Ариаднушка. Не к добру стрекочут сороки в великую стужу! Пойдем ходче.
        - Нельзя тебе спешить, задохнешься.
        - Пойдем ходче. В храме вели двери накрепко затворить. Беду чую. Горе нам будет.
        Схимница ускорила шаги, то и дело падала и вскакивала. Ариадна старалась ее поддерживать, но идти вдвоем по узкой тропе было неудобно, ноги проваливались в сугробы, но, понимая душевное состояние перепуганной престарелой схимницы, молчала…
        В храме холодно, но светло.
        Высоко в стенах прорублены узкие обрешеченные окна, и через них стены в росписи опушены инеем. Полосами золотой парчи в окна вливается солнечный свет.
        Стоя на коленях, молятся старые монахини, перебирая четки, крестясь, кладут земные поклоны, вслушиваясь в чтение Евангелия. Перед аналоем с раскрытым Евангелием стоит игуменья Ариадна, четко выговаривая слова, читает главы о молении Христа в Гефсиманском саду. Радостно в храме от обилия солнца, и будто нет на Руси всенародной беды. Свежи краски расписанных стен. Певучи краски на иконах в алтарной преграде без позолоты. Гордая скромность в храме, и весь он во вдохновенных замыслах Андрея Рублева и Даниила Черного.
        Перед киотами подсвечники, выкованные из железа. Только на редких иконах оклады из серебра, да перед иконами Деисуса серебряные лампады, но огоньков в них нет.
        Читает игуменья свидетельства евангелиста о молитве Христа, а сама продолжает вслушиваться в сорочье стрекотание. По временам оно проникает в храм, и тогда чаще крестятся молящиеся монахини. Встревоженность схимницы Пелагеи передалась Ариадне. Успокаивая себя, она начинает читать наизусть, а сама внимательно всматривается в роспись на стенах, выполненную кистью Андрея. Хорошо знает все написанное им, неотлучно была в храме, когда он творил его украшение.
        Замолчала Ариадна, когда услышала возле храма дикие гортанные выкрики и конское ржание. В дверь храма посыпались удары. Монахини, на мгновение оцепенев от испуга, вскрикивая, торопливо вставали. Стук в дверь все настойчивей.
        - Не отпирайте. Беда к нам ломится. Татары, - кричала, заметавшись по храму, как хромая черная птица, схимница Пелагея. - Не отпирайте!
        Снаружи в дверь ударяли бревном. Ариадна, перекрестившись, подошла к двери и отодвинула железный засов. Внутрь с криками ворвались конники. Монахини бегали по храму и наконец сгрудились на правом клиросе. Игуменья, вернувшись к аналою, продолжала чтение наизусть. Стояла выпрямившись, зажав в руках посох, увенчанный золоченым крестом. Конники толпились вокруг нее, крича и пересмеиваясь, кто-то из них попытался подойти к аналою вплотную и протянул руку к Евангелию, но от окрика игуменьи отшатнулся в сторону.
        Пробивая путь в толпе конников ударами нагайки, в храм вошел темник Хидыр. Из-под мехового треуха едва видно его старческое морщинистое лицо. Сам татарин мал ростом. Следом за ним вошел молодой русич без шапки, но одетый в пестрый татарский халат. Темник, оглядывая храм, недовольно морщился: он не ожидал, что храм так беден. Оглядев все, темник крикнул:
        - Костер!
        Выполняя его приказание, несколько конников покинули храм и, быстро вернувшись с охапками сена и дров, зажгли в храме костер. Когда пламя набрало силу, темник, постояв около костра, погрел над ним руки. Вслушиваясь в непонятные слова, выговариваемые игуменьей, подошел к ней, не выдержав ее пристального взгляда, недовольно пробурчал:
        - Ассалям галяйкум, баба.
        Игуменья замолчала и, сдерживая волнение, смотря в лицо темника, ответила на его доброе пожелание:
        - Вагаляйкум ассалям.
        Правильно сказанные татарские слова понравились темнику. Он поманил русича-толмача, но не успел отдать ему наказ, как игуменья крикнула толмачу:
        - Не погань голосом святость храма, гнилая душа! Без тебя сговорюсь с татарином.
        Темник, заметив на лице толмача растерянность, крикнул:
        - Скажи черной бабе, зачем мы здесь.
        Но темник от неожиданности и сам растерялся, когда услышал заданный по-татарски вопрос игуменьи:
        - Сам скажи, зачем незваным объявился?
        - Говоришь по-нашему?
        - Слышишь.
        - Очень хорошо, черная баба.
        - Погреться к нам пожаловал? А у нас та же стужа.
        - Слушай меня!
        Темник вернулся к костру, держа над огнем руки и стоя спиной к игуменье, резко выкрикнул:
        - Куда спрятала своих молодых черных девок?
        - Нет их здесь.
        - Вижу! - обернувшись, кричал темник. - Где спрятала?
        - Там, куда у тебя не хватит смелости заглянуть.
        - Заставлю сказать.
        - Попробуй.
        Темник, сплюнув, торопливо шагнул к игуменье, но остановился и, ругаясь, зашагал около костра, под которым уже горел пол.
        - Слушай, черная баба. По слову московского боярина знаю, что в твоем вороньем гнезде хранится золото и серебро мертвой матери московского князя Василия.
        - Сам видишь. Наше богатство - одни старухи.
        - Врешь.
        Обозлившись, темник подбежал к игуменье, ткнул ее черенком нагайки в камилавку и скинул ее с головы, но увидел седую голову и закричал:
        - Врешь, черная старуха! Говори, где тайник? Не скажешь, буду тебя бить. Говори.
        Игуменья вновь начала наизусть читать Евангелие. Темник приказал искать в храме спрятанное богатство. Ревностно выполняя приказание, конники, разбежавшись по храму, начали крушить киоты. Отталкивая друг друга, задыхаясь от едкого дыма, скидывали со стен иконы, кинжалами сдирали с них оклады. Обрывали лампады. Игуменья была спокойна, зная, что священники унесли с собой все ценные церковные сосуды.
        В храме стоял треск срываемых со стен досок. Воины, обшарив алтарь, распахнув царские врата, сорвали с престола укрывавшую его парчу, бегали по храму, надев на себя ризы, и, стараясь перекричать друг друга, извещали темника, что ничего не смогли найти.
        К игуменье подошел русич-толмач:
        - Пока добром просим. Сказывай, где княгинино одарение. Не скажешь, станешь покойницей.
        - Почему молчишь? - выкрикнул темник и зло хлестнул игуменью нагайкой. В ответ она тотчас ударила его по руке посохом. Взвыв от боли, темник, обнажив саблю, замахнулся, но сильным ударом кулака игуменья сбила его с ног, и он плашмя растянулся на полу. Храм огласили крики конников и истошный вопль темника:
        - Сжечь ее! Всех сжечь вместе с ней!
        Конники таскали в храм охапки сена. Раскидывали его около стен и поджигали. Игуменья продолжала читать наизусть Евангелие. Сено горело ярко и быстро. Храм был в едком молочном дыму. Огонь уже облизывал стены. Татары покинули храм. Дверь снаружи придавили бревном. С улицы голоса:
        - Поджигайте сено возле стен!
        В храме, задыхаясь от едкого дыма, кашляли запертые монахини. Но вдруг из него донеслось пение. Услышав его, татары перестали галдеть. В храме пели: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ и сущим во гробах живот даровав».
        Храм горел. Возле него, пугаясь треска и огня, ржали кони.
        Храм горел, но из него все еще доносилось пение обреченных женщин.
        На ветвях плакучих берез без умолку стрекотали сороки…
        Бедствие затопило Московское княжество, как немилосердность большой воды весеннего половодья. Враг убрался в свое логово. Уходя, орды Эдигея творили привычное прощальное злобное разорение, уничтожая все, что нельзя было унести за пазухой, увязать в переметной суме или просто растоптать и сожрать. Запасы зерна, муки, пленных, скот - все везли в Орду. Смолкло конское ржание, перестали скрипеть колеса телег и кибиток. Враг унес с собой присущую ему злобность, но следом за ушедшими тянулась туманом ненависть Руси, и не только к врагам-ордынцам, но и к тем из своих родичей, у кого была власть, была возможность предотвратить небывалое зимнее нашествие и спасти княжество от беды. Народ дознавался, на ком же вина за лихолетие, кто не смог, а вернее, не захотел заслонить путь вражескому огню и мечу.
        Враг ушел поспешно, а Русь, холодея разумом и сердцем, осознавала, во что обошлась Московскому княжеству трусливость князя Василия, а также необычайная расточительность бояр, давших клятвенное обещание Эдигею выплатить откуп за его милостивое снятие осады. Русь, крестясь, узнавала размеры лихого дела. Залит кровью Переяславль. Обезлюдели обворованные Ростов и Дмитров. Сожжены Серпухов и Клин. Разорена и Рязань. Страшен путь прихода и ухода Эдигея.
        Из лесных укрытий люди возвращались в родные места. Находили пепел и головешки. На околицах всех встречали призраки нищеты и голода. Но Русь продолжала жить. И теперь продолжала верить, что бедствие Московского княжества всего-навсего только новое испытание народа на стойкость.
        Прошли считаные дни, и возле Москвы на местах, где конские копыта вытоптали даже память о недавнем уюте, вновь началась людская жизнь.
        По дорогам сползались возки беглых бояр и купцов с обозами вовремя спасенного добра. Благовестили колокола. Но трудовой народ, горюя о пережитом, не торопился возжигать свечки перед образами. Он все еще хотел до конца понять, почему Господь не уберег его от бедствия. Людей не покидала упрямая мысль, почему у Бога, прославляемого всей Русью молитвами и звоном колоколов, нет к ее мученическому народу милосердия…
        10
        Крутится, мечется снег от ветра, словно взмахивает белыми лебедиными крыльями.
        Десятый день княжество живет без вражеского дыхания. Валит снег, и стонет колокол в Коломенском, призывая идти на свой звон блуждающих в снегопаде путников.
        На просторах реки Москвы ветер плаксиво завывает, идет в снежном тумане Андрей Рублев. Шагает, упираясь телом в упругость ветра, но неровен его шаг, ноги, оступаясь с тропы, увязают в снегу. Возвращается Андрей с трагического свидания с могилой шести сожженных мучениц, среди которых игуменья Ариадна, бывшая его любимая Аринушка.
        Отслужив панихиды, Андрей ушел в метель. Ушел с надеждой в щели монастырской кельи свыкнуться и выплакать горе утраты. Путь в келью недолог. Сначала берегом до Коломенского, а от него до ворот монастыря Спаса на Яузе. Путь недолог, но надо найти силы не упасть от шквала тягостных мыслей, полонивших разум после вести о гибели Ариадны. Путь недолог, но надо осилить снежный туман и метель-ползуху, а силы из тела Андрея ушли, когда увидел он мерзлые комья земли на могиле, когда понял, что Аринушки нет больше на земле. Нет сил в теле Андрея. Оставили они его. Кажется ему, что сердце, перегоняя кровь жизни, может вдруг остановиться, он упадет и больше не увидит над собой голубизну неба. Кажется Андрею, что смерть Аринушки сломит и его жизнь. Сгорели живые души в храме, который он украшал росписью.
        Гнусав ветер. Задохнулся Андрей от ветра и от мысли, что, может быть, в самом деле Бог всемогущ только в гневе? Выкрикнул:
        - Господи, пошто не сберег жизнь Аринушки?
        Выкрикнул и остановился, будто ожидая ответа, но ничего не слышал, кроме доносившегося стонущего звона колокола. Стоял Андрей в испуге от своего вопроса. Старался понять, как осмелился спросить Бога, в милостивое милосердие которого верил всю жизнь. Стоял Андрей, заметаемый снегом, и не мог понять, почему Господь не отвел от его Аринушки страшную смерть, что есть силы крикнул:
        - Господи, какой ты?
        Выкрикнул, похолодел, не узнав своего голоса, и побежал, спотыкаясь, пока не увяз в сугробе по пояс. Остановившись, положил в пересохший рот горсть снега. От усталости прикрыл глаза. В голове уже билась, как пичужка в тесноте клетки, новая мысль. Мысль, что он остался один, когда тропа жизни еще не подошла к обрыву, что еще надо написать задуманную в прославление Сергия Радонежского Троицу. Надо написать. А как найти покой? Потекли по щекам Андрея слезы, когда подумал, что написанные для Аринушки голубые ангелы осиротели.
        Крутится, мечется снег, словно лебеди взмахивают крыльями. Идет Андрей Рублев в свою келью, идет в одиночество, из которого судьба так и не захотела его выпустить. Идет с глазу на глаз с Великой Русью и приучает сознание, что теперь его жизнь должна стать молчаливой, как стала молчаливой у всех, кто не смог понять, почему Господь немилостив к людям многострадальной Руси. Идет Андрей Рублев к молчанию. Идет и верит, что только молчание вылечит его от горя. Идет продолжать жизнь вместе с Великой Русью. Вокруг него метель-ползуха и студит она на щеках живописца капли слез…
        notes
        Примечания
        1
        Алексий (ок. 1293 -1378) - с 1355 г. митрополит Киевский и всея Руси, старший сын Федора Бяконта, в миру Алферей (или Елевферий).
        2
        Левкас - название грунта в иконописи, представляющего собой меловой или гипсовый (алебастровый) порошок, замешанный на животном или рыбьем клею. Чем тоньше и равномернее нанесены слои, тем лучше его сохранность. На Руси левкас шлифовали стеблями хвоща.
        3
        Угорьский (угорский) - происходящий из Венгрии, венгерский.
        4
        Князь Олег, одержимый завистью… - Олег Иванович (? -1402) - с 1350 г. великий князь рязанский. Успешно противостоял не только Литве и вторгавшимся в рязанские земли татарам, но и политике подчинения русских земель Москве. В Куликовской битве Олег не участвовал, хотя имел с Мамаем и великим литовским князем Ягайлой договор о совместных действиях против Москвы. К концу своей жизни Олег стал своего рода символом, объединявшим русских князей и бояр, недовольных московским князем. Незадолго до смерти он принял иночество и, находясь в Солотчинском монастыре, до своих последних дней носил под власяницей кольчугу, что может свидетельствовать о том, что князь опасался за свою жизнь.
        5
        Ошую - левая сторона (одесную - правая).
        6
        Чать - по-видимому, возможно, чай.
        7
        Кончр - древнее русское и восточное колющее холодное оружие, меч с прямым длинным (до 1,5 м) узким трехили четырехгранным клинком, был эффективен для пробития кольчуг, бехтерцев, шерстяных бурок.
        8
        Михайло Святой - Михаил Ярославич (1271 -1318) - великий князь тверской (с 1285 г.), великий князь владимирский (1305 -1317). Казнен в Орде. Канонизирован Православной церковью.
        9
        Владыка на Руси нынче норовистый… - Киприн (? -1406) - митрополит Киевский и всея Руси. Серб, а по другим сведениям - болгарин. В 1375 г. (еще до смерти святителя Алексия) константинопольским патриархом Филофеем был посвящен с первоначальным титулом митрополита Киевского, Русского и Литовского. Киприан пытался занять кафедру, но недалеко от Москвы был встречен людьми Дмитрия Донского, ограблен и вынужден был отступить, предав в ответ князя анафеме. В 1381 г. Киприан ненадолго занимал митрополичью кафедру в Москву, но смог добиться всероссийской митрополии только в 1390 г. (после смерти князя Дмитрия).
        10
        Тимур Самаркандский - Тимур (Тамерлан) (1336 -1405) - один из величайших завоевателей, происходил из отуреченного монгольского племени Барулас, по закону Чингисхана не мог иметь ханского титула и довольствовался званием «великого эмира». Своим местопребыванием избрал Самарканд. Предание гласило: если потревожить его останки, начнется страшная война. 16 июня 1941 г. в мавзолее Тимура начались раскопки. 20 июня, после вскрытия его гроба, мавзолей наполнился удушающим запахом, из-за чего работы пришлось отложить. В ночь с 21 на 22 июня 1941 г. антрополог М. Герасимов изъял останки Тимура из гробницы, которые были привезены в Москву. 20 декабря 1942 г. (в разгар битвы под Сталинградом) они были вновь захоронены.
        11
        Пайцза - верительная пластина или бирка, которая привешивалась к поясу и служила удостоверением ранга государственного чиновника. Изготавливалась из разных материалов, в том числе из золота и серебра, и на одной из сторон имела надпись: «Силой вечного неба имя хана да будет свято; кто не поверит - должен быть убит».
        12
        Никита-репорез - 28 сентября; получил свое прозвище из-за того, что с этого дня начинали срезать репу.
        13
        Писида Георгий - византийский поэт, диакон Софийского собора; жил при императоре Гераклии (610 -641). Его поэма о сотворении мира «Hexahemeron» («Шестоднев») была в 1385 г. переведена на славянский язык Дмитрием Зографом, с XVI в. включена в азбуковники и Макарьевские Четьи-Минеи.
        14
        Щадрина (или щедрина) - следы от оспы на лице.
        15
        Федор Андреевич Кошка (? -1391) - пятый сын основателя династии Романовых Андрея Кобылы. В 1380 г., при выступлении великого князя Дмитрия в поход против Мамая, Кошке было поручено «блюсти» Москву.
        16
        Иконостс - алтарная преграда, более или менее сплошная, от северной до южной стены храма, состоящая из нескольких рядов упорядоченно размещенных икон и отделяющая алтарную часть православного храма от остального помещения. Как именно увеличивалась алтарная преграда и когда превратилась в иконостас, точно неизвестно. Иконостасы XV -XVII вв. принято называть тябловыми («тябло», искаженное греч. слово «темплон», означает горизонтальную балку), ряды икон в них стояли на тяблахбалках и к ним крепились. Первый известный многоярусный иконостас был создан для Успенского собора Владимира в 1408 г. (или в 1410 -1411 гг.). Его создание связывается с росписью Успенского собора Даниилом Черным и Андреем Рублевым. Этот иконостас был разделен на пять частей - они стояли в трех проемах алтарных апсид и в торцах крайних нефов. До нашего времени полностью иконостас не сохранился. Первый цельный, не разделенный на части столпами, иконостас был создан в 1425 -1427 гг. для Троицкого собора Троице-Сергиева монастыря. Исполнили иконостас Андрей Рублев и Даниил Черный с другими мастерами. Иконостас сохранился до наших
дней. В этом иконостасе располагается храмовая икона из местного ряда - знаменитая «Троица» (оригинал находится в Государственной Третьяковской галерее).
        17
        Владимир Андреевич (1353 -1410) - удельный князь серпуховской и боровский. Прозвище Хоробрый получил как герой Куликовской битвы. Способствовал укреплению власти Москвы, выступал против Новгорода, тверских и рязанских князей. В 1408 г. руководил обороной Москвы от войска Эдигея. Будучи двоюродным братом Дмитрия Донского, получал 1/3 доходов Москвы. За счет пожалований за свои услуги расширил владения, по некоторым данным, он был одним из первых владельцев Сетуньского стана, куда входила и территория современного района Кунцево.
        18
        Крестовые церкви - крестовыми назывались домовые храмы русских архиереев, которые обычно устраивались в архиерейских палатах, так же стали называться и домовые церкви князей.
        19
        Зауросил - закапризничал.
        20
        Эдигй (Едигй или Идигй) (1352 -1419) - эмир Белой Орды из племени мантыг. Службу начал в войсках Тимура, женатого на его сестре. К 1396 г. стал самостоятельным правителем междуречья Волги и Яика, основателем Ногайской Орды. В 1397 г. Возглавил золотоордынское войско, в 1399 г. вместе с ханом Тимур-Кутлуком разбил соединенные силы Литвы и Тохтамыша. После смерти ТимурКутлука фактически сделался главой Золотой Орды, по своему усмотрению меняя ханов. В 1406 г. убил Тохтамыша, обосновавшегося в Западной Сибири. В 1408 г. вторгся в Московское великое княжество, опустошил Серпухов, Верею, Дмитров, Клин и Нижний Новгород, на обратном пути в Орду, где началась смута, разорил Рязань. Был убит одним из сыновей Тохтамыша.
        21
        Яга - род охабня, шуба, тулуп, мехом наружу, яги шили из жеребячьих шкур или из неблюя (шкуры теленка оленя), а дорогие яги собирались из гагарьих шеек перьями наружу.