Библиотека / История / Сание Паринуш : " Книга Судьбы " - читать онлайн

Сохранить .
Книга судьбы Паринуш Сание
        В «Книге судьбы» рассказывается о пяти десятилетиях жизни женщины и одновременно - об истории Ирана, с правления шаха Пехлеви до наших дней. Трудная и не всегда счастливая любовь, семья, работа, дети и при этом - постоянный страх за близких, которых преследуют или сажают за решетку, провозглашают героями, но могут и лишить жизни. А рядом - и верные друзья, и предатели, готовые отвернуться от тебя, если от тебя отвернется послушное власти большинство.
        Паринуш Сание
        Книга судьбы
                                        Издательство CORPUS ®
        Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
        )
        Действующие лица
        Ахмад, старший брат Масумэ
        Али, младший брат Масумэ
        Ардалан, сын Парванэ
        Ардешир, сын Мансуре
        Асгар-ага, один из женихов Масумэ
        Атефе, жена Масуда, дочь господина Магсуди
        Гамар, тетя Масумэ со стороны матери
        Бахман-хан, муж Мансуре
        Биби, бабушка Хамида со стороны отца
        Дариуш, младший брат Парванэ
        Дорна, дочь Сиамака и Лайлы, старшая внучка Масумэ
        Доктор Атаи, аптекарь по соседству
        Этерам-Садат, кузина Масумэ со стороны матери и жена Махмуда
        Фаати, младшая сестра Масумэ
        Фарамарз Абдоллахи, жених Ширин
        Фарзанэ, младшая сестра Парванэ
        Фирузе, дочь Фаати, племянница Масумэ
        Голам-Али, старший сын Махмуда
        Голам-Хоссейн, второй сын и младший из детей Махмуда
        Бабушка, мать отца Масумэ
        Бабушка Азиз, бабушка Масумэ по матери
        Хаджи-ага, муж госпожи Парвин
        Хамид Солтани, муж Масумэ, коммунист
        Хосров, муж Парванэ
        Ладан, невестаМасуда
        Лалех, младшая деть Парванэ
        Лайла, старшая дочь Парванэ
        Махбубэ, кузина Масумэ по отцу
        Махмуд, старший брат Масумэ
        Манижэ, младшая сестра Хамида, золовка Масумэ
        Мансуре, старшая сестра Хамида, золовка Масумэ
        Масуд, второй сын Масумэ
        Масумэ, героиня-рассказчица, полное имя - Масум Садеги
        Мехди, муж Шахрзад, руководитель коммунистической организации
        Мохсен-хан, муж Махбубэ
        Монир, старшая сестра Хамида, золовка Масумэ
        Мостафа Садееи, отец Масумэ (Мостафа-ага)
        Ахмади (господин и госпожа), родители Парванэ
        Господин Магсуди, однополчанин Масуда, затем его начальник и тесть
        Господин Мотамеди, вице-президент правительственной организации, где работала Масумэ
        Господин Ширзади, руководитель отдела в организации, где работала Масумэ
        Господин Заргар, непосредственный начальник Масумэ
        Госпожа Парвин, соседка родителей Масумэ
        Нази, жена Саида
        Парванэ Ахмади, ближайшая подруга Масумэ
        Садег-хан, муж Фаати, зять Масумэ
        Саид Зарей, помощник аптекаря Атаи
        Шахрзад (тетушка Шери), подруга Хамида, член коммунистической организации
        Ширин, дочка Масумэ, младшая из ее детей
        Сиамак, первенец Масумэ
        Зохраб, муж Фирузе
        Тайебэ (мать) - мать Масумэ
        Аббас, дядя Масумэ по отцу
        Ассадолла, дядя Масумэ по отцу
        Хамид, дядя Масумэ по матери
        Зара, дочь Махмуда
        Зари, старшая сестра Масумэ, умерла, когда Масумэ было восемь лет
        Места
        Ахваз - столица Хузестана, главного города западной провинции Хузестан у границы с Ираком
        Газвин - крупный город на севере Ирана
        Голаб-Дарэ - город к северу от Тегерана, среди гор Альборц
        Керманшах - столица провинции Керманшах на западе Ирана
        Мешхед - город на северо-востоке Ирана, поблизости от границы с Афганистаном и Туркменистаном, почитается как место, где находится гробница имама Резы
        Гора Дамаванд - высочайший пик цепи Альборц к северу от Тегерана
        Кум - город к юго-западу от Тегерана, центр шиитов. Особо почитается гробница Фатимы аль-Масумэ
        Резайе - город на северо-западе Ирана, столица провинции Западный Азербайджан
        Тебриз - столица провинции Восточный Азербайджан на севере Ирана
        Захедан - столица провинции Систан и Белуджистан, поблизости от границы с Пакистаном и Афганистаном
        Глава первая
        Поступки моей подруги Парванэ порой меня поражали. Она нисколько не думала о чести и репутации своего отца: громко болтала на улице, заглядывала в витрины, порой даже останавливалась и указывала на что-нибудь пальцем. Сколько бы я ни твердила: “Это неприлично, пойдем скорее”, она ничего не слушала. Однажды и вовсе окликнула меня через всю улицу, хуже того - назвала по имени. Так сделалось стыдно, про себя я молилась: хоть бы растаять или провалиться на месте. Хорошо еще, братьев не оказалось поблизости, а то даже не знаю, чем бы это обернулось.
        Когда мы переехали в столицу из Кума, отец разрешил мне и тут ходить в школу. Потом я сказала ему, что в Тегеране школьницы не носят чадру и надо мной будут смеяться, и тогда он позволил мне повязывать голову платком, но чтобы я обещала ему быть благоразумной и не осрамить его, не сделаться испорченной. Я не совсем поняла, что он имеет в виду, как может человек испортиться - ведь я не залежалая еда, например, но я знала, как себя вести, чтобы не осрамить отца, даже если на мне не будет чадры. И какой хороший дядя Аббас! Я слышала, как он сказал отцу:
        - Брат! Главное, чтобы девочка была хорошей внутри. Не в хиджабе дело: скверная девчонка и под чадрой ухитрится проделать тысячу штук и лишить своего отца чести. Раз уж ты переехал в Тегеран, живи, как тегеранец. Прошли те времена, когда девочек держали взаперти дома. Пусть она ходит в школу и пусть одевается как все и не выделяется.
        Дядя Аббас очень умный и все знает - еще бы! - он до нас прожил в Тегеране почти десять лет. Появлялся в Куме только на похоронах. Как приедет, бабушка, упокой Аллах ее душу, непременно говорила:
        - Аббас, почему ты не навещаешь меня почаще?
        А дядя Аббас громко смеялся и отвечал:
        - Что ж поделать? Вели родичам умирать почаще!
        И тогда бабушка хлопала его по лицу и щипала за щеку так сильно, что метина еще долго виднелась.
        Жену дядя Аббас нашел себе в Тегеране. К нам в Кум она всегда приезжала в чадре, но мы знали, что в Тегеране она чадру не носит. А ее дочери тем более - в школу ходили с открытыми лицами.
        Когда бабушка умерла, дети продали семейный дом и разделили деньги. Дядя Аббас сказал отцу:
        - Брат, здесь больше незачем оставаться. Приезжай в Тегеран. Мы сложим обе наши доли и купим магазин. Я сниму для тебя дом поблизости от моего, и мы будем работать вместе. Пора тебе устроить свою жизнь. Только в Тегеране ты сможешь заработать.
        Поначалу мой старший брат Махмуд был против. Он говорил:
        - В Тегеране религия и вера пошатнулись.
        Но другой брат, Ахмад, ликовал.
        - Поедем, поедем! - уговаривал он. - Пора нам выбиваться в люди.
        А мама беспокоилась:
        - Как же девочки? Им не найти там хороших мужей, ведь в Тегеране нас никто не знает. Все наши друзья и родные - здесь. Масумэ сдала экзамен за шесть классов и даже проучилась еще один год сверх того. Надо искать жениха. А Фаати в этом году пойдет в школу. Аллах один ведает, что с ней станется в Тегеране. Все говорят: девушки из Тегерана никуда не годятся.
        Али - он учился в четвертом классе - заявил:
        - Ничего с ней не станется! Я что, покойник? Я буду следить за ней, как сокол, она у меня шелохнуться не посмеет!
        И он пнул Фаати, которая играла на полу. Сестренка заплакала, но никто и внимания не обратил.
        Я подошла, обняла ее и сказала:
        - Что за глупости! Тебя послушать, так в Тегеране все девочки плохие.
        Брат Ахмад, которому до смерти хотелось в Тегеран, рявкнул на меня:
        - Заткнись! - И, обернувшись к родителям, продолжал: - Нам бы только решить с Масумэ. Выдадим ее замуж здесь, пока мы не уехали в Тегеран, и не о чем будет тревожиться. А за Фаати приглядит Али.
        Он похлопал Али по спине и принялся его нахваливать, дескать, мальчик обладает и отвагой, и представлениями о чести, на него можно положиться. Я уже ничего хорошего не ждала. Ахмад с самого начала не пускал меня в школу. Все потому, что сам не занимался, никак не мог сдать за восьмой класс и в итоге вылетел из школы. Конечно же, ему не по нраву, чтобы я училась дольше, чем он.
        Бабушка, упокой Аллах ее душу, тоже огорчалась, зачем это я столько учусь, и все время донимала нашу мать: “Твоя дочь ничего не умеет. Выдадите ее замуж - а ее через месяц отошлют вам обратно”. И отцу тоже: “Сколько можно тратить денег на девчонку? От девочек никакого проку. Это чужое добро. Ты целыми днями трудишься, а тратишь все на нее, а потом еще больше придется потратить, чтобы сбыть ее с рук”.
        Ахмаду шло к двадцати, но порядочной работы у него не было. Дядя Ассадолла взял его к себе в лавку на базаре, разносчиком, но чаще Ахмад без дела шлялся по улицам. Совсем не похож на Махмуда - тот всего двумя года старше, но уже серьезный, сдержанный, глубоко верующий, никогда не пропускал ни молитву, ни пост. Казалось, он не на два, а на все десять лет старше.
        Наша мать хотела, чтобы Махмуд взял в жены ее племянницу, нашу двоюродную сестру Этерам-Садат. Она говорила, Этерам-Садат - из Сейидов, из потомков Пророка. Но я знала, что на самом деле брату нравится Махбубэ, кузина со стороны отца. Каждый раз, когда Махбубэ приходила к нам в гости, Махмуд краснел и заикался. Он стоял в уголке и во все глаза смотрел на Махбубэ, ловя момент, когда чадра соскользнет с ее головы. А Махбубэ, благослови ее Аллах, веселая, шаловливая, то и дело забывала покрыться как следует. Бабушка бранила ее: постыдилась бы перед мужчинами, которые тебе не ближайшая родня, а она отвечала: “Полно, бабушка, они мне тоже как братья” - и снова громко смеялась.
        Я заметила, что, когда Махбубэ уходила от нас, Махмуд тут же становился на молитву и молился час или два, а потом еще долго повторял: “Помилуй, Аллах, наши души! Помилуй, Аллах, наши души!” Я понимала: он считает себя грешником. А как оно на самом деле, одному Аллаху ведомо.
        До переезда в Тегеран у нас в доме еще долго спорили и ссорились. В одном все сошлись: выдать меня замуж и сбыть с рук. Как будто все тегеранцы только и ждали приезжих, чтобы поскорее испортить. Я каждый день ходила к гробнице благой Масумэ и молила ее устроить так, чтобы родные взяли меня с собой и позволили мне ходить в школу. Я плакала и приговаривала: лучше бы мне родиться мальчиком или уж заболеть и умереть, как Зари. Сестра была тремя годами старше меня; когда ей исполнилось восемь лет, она заболела дифтерией и умерла.
        Благодарение Господу, мои молитвы были услышаны: никто так и не постучался к нам в дверь и не попросил моей руки. Отец привел свои дела в порядок, дядя Аббас снял для нас дом поблизости от улицы Горган. И всем оставалось только сидеть и ждать, когда же меня возьмут замуж. Каждый раз, оказавшись в компании достойных на ее взгляд людей, мать намекала: “Масумэ пора выдавать”. И я краснела от гнева и унижения.
        Но благая Масумэ заступилась за меня: сваты так и не явились. Наконец семья известила кого-то из прежних женихов - он успел жениться и развестись, - что на этот раз его одобрят. Жених этот был вполне состоятелен и не так уж стар, но никто не знал, почему он развелся с женой, не прожив с ней и полугода. Мне он показался дурного нрава, страшным. Узнав, что мне грозит такой ужас, я позабыла скромность и правила приличия, бросилась к ногам отца и проливала слезы, пока он не согласился взять меня со всей семьей в Тегеран. Отец был мягкосердечен, и я знала, что он любит меня, хоть я и девочка. Мать говорила, после смерти Зари он трясся надо мной: я была худенькой, и он боялся, как бы я тоже не умерла. Отец думал, Бог наказал его за то, что он не радовался рождению Зари, и забрал ее. Наверное, за мое рождение отец тоже не поблагодарил Аллаха, но я искренне любила отца. Только он из всей нашей семьи понимал меня.
        Каждый вечер, когда отец возвращался домой, я брала полотенце и шла к пруду для омовений. Отец опирался рукой на мое плечо и несколько раз окунал в пруд каждую стопу Затем он мыл руки и лицо. Я протягивала ему полотенце, и, вытирая лицо, он так поглядывал на меня своими светло-карими глазами, что я понимала: отец любит меня и доволен мной. Мне хотелось бы его поцеловать, но это было бы неприлично - взрослой девушке целовать мужчину, пусть даже родного отца. И он пожалел меня на этот раз - а я поклялась всем на свете, что не стану испорченной и не навлеку на него позор.
        Чтобы пойти в школу, снова пришлось просить и спорить. Ахмад и Махмуд считали, что учиться мне дальше незачем, а наша мать говорила, что гораздо важнее курсы кройки и шитья. Но просьбами, мольбами, бесконечными слезами я уломала отца, и вопреки им всем он записал меня в восьмой класс.
        Ахмад так обозлился, что готов был меня задушить, бил меня по любому поводу. Но я понимала, отчего он так сердится, и помалкивала. Школа находилась недалеко от дома, минут пятнадцать-двадцать пешком. Поначалу Ахмад тайком крался за мной, но я туго заматывалась чадрой и вела себя так, чтобы ему не к чему было придраться. Махмуд же вовсе не разговаривал со мной, словно и не замечал.
        Вскоре они оба нашли работу. Махмуд устроился в лавочке на базаре у господина Мозаффари, Ахмад же поступил учеником в мастерскую сапожника в районе Шемиран. Господин Мозаффари говорил, что Махмуд целый день сидит в лавке, он надежный, на него можно положиться, и отец хвастался: “Магазин господина Мозаффари только на Махмуде и держится”. Но Ахмад тут же обзавелся приятелями и домой являлся поздно ночью. От него сильно пахло алкоголем - он пил арак, все это понимали и все молчали. Отец при виде такого сына опускал взгляд и не желал с ними здороваться; Махмуд отворачивался и повторял “Помилуй, Аллах, помилуй, Аллах”, а мать грела ужин и говорила: “У моего сына заболел зуб, он полоскал его спиртом, чтобы унять боль”. Что ж это за лечение, если зуб никак не желал исцелиться? Но мать всегда покрывала Ахмада, он был ее любимцем.
        А потом у него нашлась забава и дома: подглядывать из окна верхнего этажа за нашей соседкой госпожой Парвин. Госпожа Парвин часто возилась у себя во дворе, и, разумеется, при такой работе чадра у нее часто спадала. Ахмад часами простаивал у окна гостиной. Однажды я подсмотрела, как они подавали друг другу какие-то знаки.
        По крайней мере это отвлекало Ахмада, и он оставил меня в покое. Даже когда отец разрешил мне ходить в школу без чадры, только в платке, это стоило нам лишь одного дня криков и споров. Не то чтобы Ахмад тут же успокоился - но он перестал меня бранить и больше со мной не разговаривал. В его глазах я сделалась воплощением греха. Он на меня даже не глядел.
        Меня это нисколько не огорчало. Я ходила в школу, получала хорошие отметки, со многими в классе подружилась. Чего еще и желать? Я была совершенно счастлива, особенно с тех пор, как мы с Парванэ стали лучшими подругами и поклялись ничего друг от друга не скрывать.
        Парванэ Ахмади была очень веселая, жизнерадостная девочка. Отлично играла в волейбол в школьной команде, а училась кое-как. Плохой девочкой я ее не считала, вовсе нет, но многие правила для нее как будто не существовали: она не знала, что хорошо, что плохо, что правильно, а что нет, и как надо себя вести, чтобы сберечь доброе имя отца и его честь. Братья у нее тоже были, но она их нисколько не боялась, порой даже дралась с ними и давала им сдачи, если ударят. Все на свете смешило Парванэ, и она хохотала вслух даже на улице. Ей, похоже, никто не говорил, что девушка не должна выставлять напоказ зубы, когда смеется, и никто из чужих не должен слышать ее смеха. Она удивлялась, когда я напоминала ей, что это неприлично, и просила прекратить. Смотрела удивленно и переспрашивала: “Почему?” Бывало, уставится на меня так, словно я - человек из другого мира (впрочем, ведь так оно и было). К примеру, она знала наизусть все марки автомобилей и мечтала вслух о том, как ее отец купит черный “шевроле”. Я понятия не имела, как выглядит “шевроле”, но не хотела в этом признаваться.
        Однажды я указала на красивую, новую с виду машину, и спросила:
        - Парванэ, это и есть “шевроле”, про которое ты говорила?
        Парванэ глянула на автомобиль, на меня, расхохоталась и прямо-таки завизжала:
        - Какая забавная! Она путает “фиат” с “шевроле”.
        Я залилась краской по самые уши, чуть не сгорела от стыда и от того, что выдала свое невежество, и от того, что она так громко смеялась.
        Дома у Парванэ были и радиоприемник, и телевизор. У дяди Аббаса я тоже видела телевизор, но у нас был только большой приемник. Пока бабушка была жива, а теперь при Махмуде мы не включали музыку, ведь это грех, тем более если поет женщина, да еще и что-то веселое. Мои родители тоже были очень набожные и знали, что музыку слушать не полагается, но все же они соблюдали запреты не так строго, как Махмуд, и некоторые песни им нравились. Проводив Махмуда, мать включала радио - разумеется, негромко, чтобы соседи не услышали. Она даже знала слова некоторых песен, по большей части тех, которые пела Пуран Шапури, и сама порой тихонько напевала на кухне.
        Однажды я сказала ей:
        - Мама, ты знаешь столько песен Пуран!
        Она подскочила, словно от испуга, и приказала мне:
        - Замолчи! О чем ты говоришь? Не хватало еще, чтобы твой брат услышал!
        Возвращаясь домой на обед, отец включал новости, которые передавали в два часа, а потом забывал выключить радио. Начиналась музыкальная программа “Голха”, и отец безотчетно кивал в такт песне. И пусть говорят, что хотят, но я видела: отцу нравился голос Марзийе. Когда передавали ее песни, он не бормотал: “Помилуй, Аллах! Выключи это!” А вот когда пел Виген, тут отец вдруг вспоминал и о вере, и о благочестии и кричал: “Опять этот армянин! Выключи!” Ох, а мне так нравился голос Вигена! Почему-то, слушая его, я всегда думала о дяде Хамиде. Он запомнился мне красивым мужчиной, не таким, как его братья и сестры. От дяди Хамида пахло одеколоном, такая редкость в нашей деревне… Когда я была маленькой, он подхватывал меня на руки и говорил моей матери:
        - Отличная работа, сестра! Какую ты родила красивую дочку! Слава Аллаху, она ничуть не похожа на своих братьев - а то бы пришлось взять большую бочку и замариновать ее.
        А мать восклицала:
        - А! Что ты говоришь! Чем мои сыновья не удались? Таких красавчиков еще поискать, а что они смугловаты, это даже к лучшему. Мужчина и не должен быть чересчур красив. В старину говорили: мужчина должен быть уродлив, страшен и зол! - Последние слова она не говорила, а пела, и дядя Хамид громко смеялся в ответ.
        Я уродилась похожей на отца и его сестру. Нас с Махбубэ часто принимали за сестер. Она была красивее меня: я тощая, а она пухленькая, и волосы у меня ни за что не желали виться, как ни бейся, а у нее - тугие локоны. Зато глаза у нас обеих были темно-зеленые, кожа светлая, и на щеках, когда мы улыбались, проступали ямочки. Зубы у тети были неровные, и она говорила мне: “Счастливица! У тебя такие белые ровные зубы!” Моя мать и остальные родичи были совсем другие: черноволосые, с волнистыми волосами, склонные к полноте, но по-настоящему растолстела только сестра матери, тетя Тамар. Конечно, их нельзя было назвать некрасивыми. Особенно маму. Стоило ей убрать волосы с лица и выщипать брови, она становилась в точности похожа на мисс Саншайн, чье ясное личико украшало тарелки и блюдца. На губе у нее сбоку была родинка, и мать говаривала: “В тот день, когда твой отец явился просить моей руки, он влюбился в меня, едва завидев эту родинку”.
        Мне было лет семь или восемь, когда дядя Хамид уехал. Он зашел попрощаться, взял меня на руки, обернулся к матери и сказал:
        - Сестра, ради Аллаха, не спеши выдавать этот цветочек замуж слишком рано! Пусть сначала получит образование и станет настоящей дамой.
        Дядя Хамид первым в нашей семье переехал на Запад. Я не имела ни малейшего представления о заморских странах, мне представлялось - это что-то вроде Тегерана, только еще дальше. Время от времени бабушка Азиз получала от сына письма и фотографии. Красивые фотографии. Почему-то он всегда снимался в саду, среди деревьев, кустов и цветов. Потом он прислал фотографию, на которой стоял рядом с блондинкой, не надевшей чадру. Никогда не забуду тот день. Дело шло к вечеру. Бабушка Азиз зашла к нам, попросила отца прочесть ей письмо. Отец сидел на полу, на подушках, рядом со своей матерью. Он сперва прочел письмо про себя, а потом как крикнет:
        - Чудесно! Поздравляю вас! Хамид-ага женился, и это - его жена!
        Бабушка Азиз упала в обморок, а вторая бабушка, которая с ней не ладила, прикрыла рот уголком чадры и захихикала. Мама принялась бить себя по голове - она толком не знала, что делать: тоже упасть в обморок или утешать свою мать. Наконец бабушка Азиз пришла в себя, выпила много кипятку с сахаром и только тогда спросила:
        - Эти люди - язычники?
        - Нет! - возразил отец, пожимая плечами. - Не язычники. Они тоже народ Книги. Армяне.
        Тогда и бабушка Азиз стала бить себя по голове, но мама удержала ее и сказала:
        - Ради Аллаха, прошу тебя, не надо! Ничего страшного. Она приняла ислам. Спроси, кого хочешь: мусульманин вправе жениться на женщине другой веры, если он обратит ее. Это даже угодно Богу, Аллах за это вознаграждает!
        Бабушка Азиз глянула на нее с тревогой и ответила:
        - Знаю, знаю. Кое-кто из пророков и имамов тоже брал жен-немусульманок.
        - Значит, если Аллаху угодно, это к счастью! - рассмеялся отец. - Когда назначим праздник? Жена-иностранка, это стоит отметить.
        Вторая бабушка нахмурилась и сказала:
        - Спаси Аллах, всякая невестка - наказание, а тут еще чужеземка, невежественная, понятия не имеющая, что по нашей вере чисто и что нечисто.
        К бабушке Азиз меж тем вернулись силы и отвага, она поднялась и заявила:
        - Невестка - благословение дому. Мы не такие, как некоторые люди, кто не ценит своих невесток и норовит превратить их в прислугу. Мы своих невесток любим и гордимся ими, тем более если сын нашел себе жену на Западе!
        Такой похвальбы мать моего отца не стерпела и сказала ехидно:
        - Видела я, как вы гордитесь женой Ассадоллы-хана! - и добавила злорадно: - А эта, может, вовсе и не перешла в ислам. Может, с ней и Хамид-ага сделается язычником. Он ведь никогда не был по-настоящему верующим, иначе не переехал бы в страну греха.
        - Слышишь, Мостафа-хан? - воскликнула бабушка Азиз. - Слышишь, как она со мной разговаривает?
        Пришлось отцу вмешаться и прекратить их спор.
        Вскоре бабушка Азиз созвала множество гостей и всем хвалилась своей невесткой с Запада. Фотографию она обрамила, поставила на камин и показывала знакомым женщинам. И все же до самой смерти она переспрашивала мою мать:
        - Ты уверена, что жена Хамида приняла ислам? А вдруг наш Хамид сделался армянином?
        После ее смерти мы все реже получали известия о дяде Хамиде. Однажды я отнесла его фотографии в школу, показала своим тегеранским подружкам. Парванэ он очень понравился.
        - Какой красивый! - улыбалась она - Ему повезло, что он попал на Запад. Я только и мечтаю переехать!
        Парванэ много песен знала наизусть. Больше всех она любила Делкаша. Половина девочек в школе обожала Делкаша, остальные - Марзийе. Мне пришлось стать поклонницей Делкаша, иначе Парванэ не захотела бы со мной дружить. Она даже кое-кого из западных певцов знала. У нее дома стоял граммофон, вся семья слушала пластинки. Однажды Парванэ показала мне свой граммофон: маленький чемоданчик с красной крышкой. Переносной, сказала она.
        Еще до конца школьного года я многому успела научиться. Парванэ часто просила у меня тетради и записи лекций, а иногда мы готовили задание вместе. Она охотно приходила к нам домой. Легкая, приветливая, ей было все равно, много у нас добра или мало.
        Наш дом был невелик. Переднее крыльцо - три ступеньки во двор с прямоугольным прудом для омовений. На одном берегу пруда поставили длинную деревянную скамью, по другую сторону тянулась цветочная клумба - в смысле клумба была длинная, а тянулась она вдоль короткой стороны пруда. Кухня, темная, почти черная, стояла отдельно от дома, в углу двора. Рядом - ванная. Снаружи раковина, так что нам не приходилось качать воду из пруда всякий раз, когда мы умывали лицо и руки. В доме слева от парадной двери четыре ступеньки на небольшую площадку, туда выходили двери двух спален. А этажом выше - еще две смежные комнаты. Первая - гостиная, там было два окна - одно на двор и улицу, а другое - на дом и сад госпожи Парвин. Окна дальней комнаты, где спали Ахмад и Махмуд, выходили на внутренний двор и двор дома позади нашего.
        Когда Парванэ приходила к нам, мы с ней поднимались наверх, в гостиную. Особой мебели там не было - большой красный ковер, круглый стол и шесть деревянных стульев, в углу высокий обогреватель и рядом с ним несколько напольных подушек. Единственное украшение на стене - обрамленный ковер со стихом из Корана. Каминную доску мать застелила вышивкой и поставила там зеркало и канделябры, оставшиеся с ее свадьбы.
        Мы с Парванэ сидели на подушках, шептались, хихикали, учились. К ней домой меня никогда не пускали.
        - Ты не переступишь порога их дома! - раз навсегда постановил Ахмад. - Во-первых, ее брат безобразник, а во-вторых, и сама она бесстыжая. Да что там, у них даже мать ходит без хиджаба!
        Я бы ответила: “Кто в этом городе носит хиджаб?” - но если я говорила эти слова, то беззвучно, себе под нос.
        Однажды я все-таки заскочила к ним домой всего на пять минут: Парванэ обещала показать журнал “День женщины”. Красивый, хорошо прибранный дом, множество симпатичных вещичек, на всех стенах - картины: пейзажи и женские портреты. В гостиной широкие синие диваны с бахромой понизу. Окна, что выходили на передний двор, были занавешены бархатными шторами того же цвета. Столовая располагалась позади гостиной, проем отделялся шторой. В холле - телевизор, там тоже стояли диваны и несколько кресел, двери оттуда вели в кухню, ванную и туалет - домочадцам не приходилось бегать через двор и в зимний холод, и в летний зной. Спальни все наверху. Парванэ делила комнату с младшей сестрой Фарзанэ.
        Счастливые люди! У нас было гораздо теснее. Комнат вроде бы и четыре, но на самом деле мы все топтались в большой комнате первого этажа. Там мы ели, зимой там же ставили корей, а под ним жаровню с углем - для меня, Фаати и Али. Отец с матерью устраивались в соседней комнате на широкой деревянной кровати; в их комнате стоял и шкаф с нашей одеждой и всякими вещами, а нам, детям, выделили каждому полку для книг, но у меня книг было больше, и я захватила две полки.
        Маме понравились картинки в “Дне женщины”, но от отца и Махмуда мы журналы прятали. Я читала раздел “На распутье” и истории с продолжением, а потом пересказывала их маме, преувеличивая трогательные подробности, так что она чуть не плакала, и у меня тоже слезы катились из глаз. Мы с Парванэ договорились: каждую неделю, после того как ее мать прочтет новый выпуск, она дает почитать его нам.
        Я призналась Парванэ, что братья запрещают мне ходить к ней домой. Она очень удивилась:
        - Почему?
        - Потому что у тебя брат уже большой.
        - Дарьюш? Он на год нас младше. Какой же он большой?
        - Как-никак он взрослый, и они считают это неприличным.
        Парванэ пожала плечами, но больше не зазывала меня к себе.
        Я получила отличные оценки за год, на экзаменах учителя меня хвалили. Но дома никого это не волновало. Мать не вполне понимала, о чем я толкую. Махмуд отрезал:
        - И что с того? Ты сделала что-то необыкновенное?
        А отец спросил:
        - Так почему же ты не лучшая в классе?
        С началом лета нам с Парванэ пришлось расстаться. Поначалу она заходила к нам, когда братьев не было дома, мы с ней выходили на крыльцо и болтали. Но матери это не понравилось. Дома, в Куме, она целыми днями сидела с соседками, щелкая арбузные семечки, пока отец не придет с работы. В Тегеране у нее не было ни подруг, ни знакомых, соседки держались высокомерно, несколько раз даже высмеяли нашу мать, и она обиделась. Постепенно она забыла, как сама любила поболтать, и запретила мне зря тратить время с подружками.
        Мать не приживалась в Тегеране. Она все твердила: “Этот город не для нас. Все наши друзья и родные остались в Куме. Если уж жена твоего дяди, зазнайка эдакая, ставит себя выше нас, чего и ждать от чужаков?”
        Она жаловалась и ныла, пока отец не согласился отправить нас на лето к ее сестре. Я возмутилась:
        - Люди проводят лето где попрохладнее, а ты везешь нас обратно в Кум?
        Мать рассердилась и сказала:
        - Быстро же ты забыла, откуда ты родом. Мы жили в Куме круглый год, и тебя это устраивало. А теперь нашей принцессе дачу подавай? Я год не видела сестру. Я не получала вестей о брате, я не побывала на могилах предков… Пока мы объедем всех родичей и у каждого прогостим по неделе, уже и лето закончится.
        Махмуд согласился отпустить нас в Кум, но хотел, чтобы мы жили у сестры отца - приедет к нам на выходные и повидается заодно с тетей и с Махбубэ.
        - Живите у тети, - настаивал он, - не нужно переходить из дома в дом. Если вы погостите у всех, они все ринутся в Тегеран гостить у нас, и головной боли не будет конца.
        (Замечательно! Образец гостеприимства!)
        - Вот как! - возмутилась мать. - Значит, если мы будем гостить у твоей тети, и она приедет к нам, все в порядке. Но избави Аллах, чтобы нас проведала бедная моя сестра!
        (Дай ему по голове, грубияну, поставь его на место!)
        И мы поехали в Кум. Я больше не противилась, поскольку Парванэ все равно уезжала с родными на лето в усадьбу своего деда в Голаб-Дарэ.
        В Тегеран мы вернулись к середине августа: у Али оставались хвосты по нескольким предметам, и ему надо было повторно сдавать экзамены. Не знаю, почему мои братья так ленились учиться. Наш бедный отец так мечтал об их прекрасном будущем, видел их врачами и инженерами. Так или иначе, мы вернулись домой заранее, чему я была очень рада - невыносима эта кочевая жизнь, то у тети с материнской стороны, то у дяди с отцовской, то у тети с отцовской стороны, то у брата матери… Особенно тяжело было у той тети, которая сестра матери. У нее не дом, а мечеть. Все время спрашивала, прочли ли мы молитвы, и ворчала, что не так прочли. И хвалилась своей набожностью и родичами своего супруга - все, как на подбор, муллы.
        Через пару недель вернулась в Тегеран и Парванэ со своей семьей. Начался школьный год, и я вновь была счастлива и довольна. Приятно было снова увидеть подруг и учителей - теперь-то я не считалась новенькой, как годом раньше, не удивлялась всему подряд, не выдавала себя неуместными замечаниями. Я научилась писать сочинения по литературе. Стала такая же умная, как девочки в Тегеране, и тоже могла выразить собственное мнение. И всем этим я была обязана Парванэ, моей первой и лучшей наставнице. В тот год мне также открылась радость чтения - не учебника, а других книг. Мы передавали из рук в руки романы, вздыхали и проливали слезы над ними, часами их обсуждали. Парванэ обзавелась красивым альбомом - ее кузина аккуратным красивым почерком написала на каждой странице тему, а Парванэ вклеила подходящие по смыслу картинки. Все одноклассницы, родственницы, подруги вписывали в этот альбом ответы. Иные вопросы - “какой твой любимый цвет” или “любимая книга” - были не так уж интересны, но самое главное мы находили на страницах, где спрашивалось, что вы думаете о любви, были ли вы когда-нибудь влюблены и каким
вам представляется идеальный супруг. Некоторые девочки писали совершенно откровенно, чего они хотят, и даже не задумывались, каково им придется, если альбом попадет в руки директора.
        Я тоже сделала себе альбом, но поэтический - вписывала в него понравившиеся стихи, а рядом или сама рисовала картинку, или вклеивала ту, которую Парванэ вырезала по моей просьбе из какого-нибудь иностранного журнала.
        Ясным осенним днем мы с Парванэ возвращались из школы, и она попросила меня зайти вместе с ней в аптеку, чтобы купить пластырь. Аптека была нам по пути из школы. Доктор Атаи, владелец аптеки, был почтенный старый человек, его все уважали. Мы вошли - за прилавком никого не оказалось. Парванэ окликнула доктора и привстала на цыпочки, чтобы заглянуть за прилавок. Там стоял на коленях молодой человек в белом халате, расставлял упаковки с лекарствами на нижних полках. Он поднялся и спросил:
        - Чем вам помочь?
        Парванэ сказала:
        - Мне нужен пластырь.
        - Сейчас принесу.
        Парванэ ткнула меня локтем в бок и шепнула:
        - Кто это? Такой красавчик!
        Молодой человек подал Парванэ пластырь, и она присела, чтобы достать деньги из своего ранца. Мне она шепнула:
        - Эй! Погляди же на него! Он так красив…
        Я поглядела на молодого человека, на миг наши взгляды встретились. Странное это было ощущение, во всем теле: я почувствовала, как запылали щеки, и поскорее уткнулась взглядом в пол. Со мной такое случилось впервые в жизни. Я обернулась к Парванэ и сказала:
        - Пойдем отсюда, скорей! - И выскочила из аптеки.
        Парванэ выбежала вслед за мной и спросила:
        - Да что с тобой такое? Впервые человека увидела?
        - Я смутилась, - сказала я.
        - Из-за чего?
        - Из-за того, как ты обсуждала постороннего мужчину.
        - Что в этом такого?
        - Что такого? Это не очень-то прилично. Боюсь, он тебя слышал.
        - Ничего подобного! Ничего он не слышал. И разве я сказала о нем плохое?
        - Сказала, что он красивый и…
        - Полно! - сказала Парванэ. - Даже если он меня слышал, то, скорее всего, был польщен. Но, между нами говоря, я присмотрелась повнимательнее и поняла, что не так уж он хорош собой. Надо будет рассказать отцу, что у доктора Атаи появился помощник.
        На следующий день мы немного запаздывали в школу, но когда поспешно проходили мимо аптеки, я заметила, что молодой человек смотрит на нас. На обратном пути мы заглянули в магазин сквозь витрину. Он был занят, работал, но мне показалось, он нас видел. С того дня, словно заключив без слов уговор, мы виделись таким образом каждое утро и каждый день. У нас с Парванэ появилась новая увлекательная тема для разговора. Вскоре слух о помощнике аптекаря распространился в школе. Девушки только и говорили, что о красивом молодом человеке, который работает у доктора Атаи, и выдумывали всевозможные предлоги, чтобы наведаться в аптеку и как-то привлечь его внимание.
        Мы с Парванэ привыкли видеть этого молодого человека ежедневно, и я могла бы поклясться, что он тоже ждал, когда мы пройдем мимо. Мы поспорили, на какого актера он больше похож, и в конце концов решили, что на Стива Маккуина. Да, так далеко я ушла к тому времени от Кума - я знала уже имена знаменитых иностранных актеров. Однажды я упросила маму сходить со мной в кино, и ей очень понравилось. С того времени мы каждую неделю втайне от Махмуда наведывались в кинотеатр на углу. Там по большей части шли индийские фильмы, на которых мы с мамой ручьем проливали слезы.
        Парванэ вскоре разузнала, кто этот помощник аптекаря и откуда. Доктор Атаи дружил с ее отцом и сказал ему: “Саид учится в университете на фармацевта. Хороший мальчик. Он из Резайе”.
        С тех пор мы переглядывались уже как знакомые, а Парванэ придумала юноше прозвище: “Хаджи Беспокойный” - дескать, у него такой вид, словно он все время чего-то ждет, беспокоится, ищет кого-то.
        То был лучший год в моей жизни. Все складывалось замечательно. Я прилежно училась, мы с Парванэ все больше сближались, пока не сделались единой душой в двух телах. Одно лишь омрачало те ясные и счастливые дни: пугающие разговоры, что я слышала дома все чаще, по мере того как приближался конец учебного года. Я боялась, что на том моя учеба и оборвется.
        - Немыслимо, - твердила Парванэ. - Не могут они так поступить с тобой.
        - Ты не понимаешь. Им все равно, хорошо я учусь или плохо. Они говорят, после трех лет средней школы девочке дальше учиться незачем.
        - После трех лет? - вознегодовала Парванэ. - Да по нынешним временам и школьного аттестата мало. Все мои родственницы обязательно поступают в университет - ну, то есть те, кто справляется со вступительными экзаменами. Ты-то сдашь непременно! Ты умнее моих родственниц.
        - Какой уж тут университет! Хоть бы школу дали закончить.
        - Значит, борись с ними, не поддавайся!
        Подумайте, что она говорила! Парванэ понятия не имела о том, как я живу. С мамой я еще могла поспорить, могла отстоять свое мнение. Но перед братьями я умолкала.
        В конце года мы сдали экзамены, и я оказалась второй в классе. Наша учительница литературы очень хорошо ко мне относилась и, когда раздавала нам табели, сказала:
        - Молодчина! Ты очень способная девочка. Какой главный предмет ты выберешь?
        - Я бы хотела заниматься литературой, - призналась я.
        - Замечательно! Я как раз это и хотела тебе предложить.
        - Но я не смогу. Моя семья против. Они считают, что для девочки достаточно и трех лет в средней школе.
        Госпожа Бахрами нахмурилась, покачала головой и ушла в учительскую. Оттуда она вернулась вместе с директрисой. Директриса взяла мой табель и сказала:
        - Садеги, скажи отцу, чтобы он завтра зашел в школу. Я хочу с ним поговорить. И скажи ему, что, пока он не придет, я не отдам твой табель. Не забудь!
        Вечером я сказала отцу, что его вызывает директор школы. Он удивился и спросил:
        - Что ты натворила?
        - Ничего, клянусь!
        Он обернулся к матери и сказал:
        - Женщина, сходи в школу и узнай, чего они хотят.
        - Нет, отец, так не годится, - вмешалась я. - Они сказали, чтобы пришел именно ты.
        - Как это так? Чтобы я зашел в школу, где учатся девочки?
        - Почему бы и нет? Все отцы приходят. Она сказала, пока ты не придешь, мне не отдадут табель.
        Отец свел брови и сильно нахмурился. Я налила ему чай и попыталась приласкаться:
        - Отец, не болит ли у тебя голова? Может быть, тебе таблеток принести? - Я подоткнула ему за спину подушку и подала стакан воды, и в конце концов он согласился наутро пойти со мной в школу.
        Когда мы вошли в кабинет директрисы, она встала из-за стола, тепло приветствовала отца и усадила его рядом с собой.
        - Поздравляю вас с такой дочерью, - сказала она. - Девочка очень способная, прекрасно учится и к тому же хорошо воспитана.
        Стоя у двери, я опустила глаза, но невольно улыбнулась. Директриса обернулась ко мне и сказала:
        - Дорогая Масумэ, подожди, пожалуйста, за дверью. Я хочу поговорить с господином Садеги.
        Не знаю, как она с ним говорила, но отец вышел, весь раскрасневшийся, глаза его искрились, на меня он поглядел с гордостью и любовью и сказал:
        - Пойдем прямо сейчас в канцелярию и запишем тебя на следующий год. Некогда мне по два раза в школу ходить.
        Я чуть в обморок не упала от радости. Шла следом за отцом и повторяла:
        - Спасибо, отец! Я тебя так люблю! Я буду лучшей в классе, обещаю! Все буду делать, как ты велишь. Да позволит мне Аллах стать жертвой за тебя!
        Он рассмеялся и сказал:
        - Довольно! Жаль, что твоим ленивым братьям не досталось ни капельки такого прилежания!
        Парванэ ждала нас у дверей школы. Она так волновалась, что почти не уснула той ночью. Жестами, знаками она спросила меня, что произошло. Я состроила грустную мину, покачала головой, пожала плечами. Слезы у нее уже были наготове - так и хлынули. Я подбежала к подруге, обняла ее и сказала:
        - Нет-нет! Я пошутила. Все в порядке. Меня записали на следующий год.
        Мы выскочили в школьный двор, прыгали, смеялись, как безумные, утирая друг другу слезы.
        Братья расшумелись, узнав, какое отец принял решение, но он твердо стоял на своем:
        - Директриса сказала, девочка очень талантливая и может стать большим человеком.
        А у меня голова кругом шла от счастья, и я не обращала внимания на их слова и на злобные взгляды Ахмада.
        Настало лето, и хотя это означало, что мы с Парванэ вновь разлучимся, я не грустила в ожидании следующего школьного года, когда мы опять будем вместе. На этот раз мы провели в Куме всего неделю, а потом Парванэ чуть ли не каждую неделю находила предлог, чтобы вместе с отцом приехать в Тегеран и повидать меня. Она звала меня хоть на несколько дней в Голаб-Дарэ, и я рада была бы поехать, но знала, что братья ни за что не позволят, и даже не заговаривала об этом. Парванэ думала, что ее отец мог бы поговорить с моим отцом и убедить его отпустить меня, но я не хотела его просить - я знала, отцу будет трудно отказать господину Ахмади, но спорить и ссориться с моими братьями ему тоже было бы нелегко. Я предпочла угодить матери и записаться на курсы шитья: пусть у меня будет хотя бы один навык, обязательный для женщины, а то с чем же отдавать меня к мужу в дом.
        Школа рукоделия оказалась по соседству с аптекой. Саид быстро запомнил мое новое расписание и каким-то образом всякий раз, как я через день проходила мимо аптеки, заранее ждал у двери. Уже за квартал от аптеки сердце начинало громко стучать, дыхание становилось чаще. Я старалась не смотреть в сторону аптеки, а главное, не краснеть, но это было выше моих сил. Всякий раз, когда мы встречались взглядами, я заливалась краской до ушей. Было так неловко! А он смущенно, с пылким взором украдкой кивал мне, приветствуя.
        Однажды я завернула за угол - и чуть не столкнулась с ним. От неожиданности я выронила портновский метр. Молодой человек нагнулся, поднял и, потупившись, сказал:
        - Простите, что напугал вас.
        Я буркнула:
        - Нет! - выхватила метр и помчалась прочь. Я долго еще была сама не своя. Каждый раз, как припоминала этот миг, краснела, и сердце так сладко замирало. Я была уверена хотя сама не знала отчего, - что он чувствует то же самое.
        Поднялся осенний ветер, настали первые дни сентября, закончились долгие каникулы, и мы с Парванэ вернулись в школу. Сколько всего мы спешили рассказать друг другу! Поделиться всем, что случилось за лето, всем, что мы делали и даже что думали. Но в итоге любой разговор приводил нас к Саиду.
        - Скажи правду, - подначивала меня Парванэ, - часто ты ходила в аптеку, пока меня тут не было?
        - Ни разу, клянусь, - отвечала я. - Мне было слишком неловко.
        - Почему же? Он ведь не знает, что мы думаем, о чем говорим!
        - А вдруг!
        - Каким образом? Разве он что-то тебе сказал? С чего ты взяла?
        - Нет, мне просто так кажется.
        - Притворимся, будто знать ничего не знаем, просто зашли что-то купить.
        Но, по правде говоря, что-то успело измениться. Наши встречи с Саидом сделались другими по тону, по смыслу, это уже было нечто серьезное. Я ощущала в сердце глубокую, хотя и не высказанную, связь с Саидом, и нелегко было прятать эту тайну от Парванэ. Мы не проучились и недели, когда она уже изобрела предлог для посещения аптеки и меня тоже повела. Мне чудилось, будто целый город знает, что творится в моем сердце, будто все глаз с меня не сводят.
        Когда мы вошли и Саид увидел нас, он так и замер, не мог стронуться с места. Парванэ попросила у него аспирин - несколько раз, - а он словно ничего и не слышал. Наконец вышел доктор Атаи, поздоровался с Парванэ, спросил, как поживает ее отец. А Саиду он сказал:
        - Что ты стоишь, как оглушенный? Подай молодой госпоже упаковку аспирина.
        Так все и раскрылось, и когда мы вышли, Парванэ спросила:
        - Ты видела, как он на тебя смотрел?
        Я промолчала. Она обернулась, поглядела мне в глаза:
        - Почему ты так побледнела? Того гляди в обморок упадешь!
        - Я? Нет-нет, все хорошо.
        Но голос мой дрогнул. Несколько минут мы прошли, не разговаривая. Парванэ что-то обдумывала.
        - Что такое, Парванэ? Ты в порядке?
        И она взорвалась, как праздничная петарда. Громче обычного она крикнула мне:
        - Ты подлая! Ты хитрая, а я оказалась дурой. Почему ты мне ничего не сказала?
        - О чем не сказала? Говорить-то не о чем.
        - Как же! Вы двое - между вами что-то происходит. Этого разве что слепой не заметит. Скажи правду: как далеко вы зашли?
        - Как ты можешь?
        - Прекрати! Не прикидывайся тихой мышкой! Ты на все способна! Обвязываешь голову платком, а сама завела интрижку! Обдурила меня! Я-то думала, он каждый день меня поджидает! Коварная! Теперь я понимаю, почему советуют остерегаться людей из Кума. Ты даже мне, лучшей подруге, ничего не сказала. Я тебе все рассказываю, тем более важные вещи.
        В горле у меня застрял ком. Я схватила Парванэ за руку и слезно ее просила:
        - Поклянись, пожалуйста, поклянись, что никому не скажешь. И не разговаривай так громко на улице, это неприлично. Тише, люди услышат. Я поклянусь жизнью отца. На Коране поклянусь: ничего между нами нет.
        Но Парванэ неслась, словно разбушевавшаяся река, и с каждой минутой гнев ее возрастал:
        - Ты предательница. Ты написала в моем альбоме, что о таком и не думаешь, что тебе важна только учеба, а мужчины - ни в коем случае, они плохие, о таких вещах говорить нельзя, это грех…
        - Умоляю тебя, остановись! На Коране поклянусь: ничего между нами нет!
        Мы были уже возле ее дома. Я не выдержала, заплакала. Мои слезы утихомирили Парванэ, их влага загасила пламя ее гнева. Она сказала мне, уже помягче:
        - Что же ты плачешь? Да еще на улице! Я обиделась, потому что ты скрывала это от меня! Зачем? Я же тебе все рассказываю.
        Я поклялась, что она моя лучшая подруга, у меня нет и не будет тайн от нее.
        Мы с Парванэ вместе проходили через все стадии влюбленности. Она так же переживала, как я, и все время спрашивала: “А что ты сейчас чувствуешь?” Увидев, что я задумалась, она говорила: “Скажи мне, о чем ты думаешь?” И я рассказывала ей свои фантазии и тревоги, на что я надеялась, чего страшилась в будущем, в особенности как я боялась, что меня выдадут насильно замуж за другого. Парванэ закрывала глаза и восклицала: “О, как поэтично! Так вот что такое любовь! Но я не так чувствительна, как ты. Иногда то, что говорят и делают влюбленные, кажется мне смешным. И я никогда не краснею. Как же я пойму, что влюблена, когда настанет мой черед?”
        Прекрасные, живые осенние дни пролетели быстро и унеслись вместе с ветром. Мы с Саидом так и не обменялись ни словом. Но теперь, когда мы с Парванэ проходили мимо аптеки, он всякий раз почти беззвучно шептал: “Привет!”, и сердце в моей груди срывалось и падало, как спелый плод в корзину.
        Каждый день Парванэ узнавала о Саиде что-то новое. Он приехал из Резайе, там оставались его мать и сестры. Он из почтенной семьи, фамилия - Зарейи, отец умер несколько лет назад. Юноша учился на третьем курсе университета, изучал фармакологию, он очень умен и прилежен, доктор Атаи во всем на него полагался и был им доволен. Все, что рассказывала Парванэ, словно печатью скрепляло мою чистую и невинную любовь. Мне казалось, я знала этого юношу всю мою прежнюю жизнь и всю будущую жизнь проведу только с ним одним.
        Раз или два в неделю Парванэ изобретала предлог, чтобы зайти вместе со мной в аптеку. Мы тайно обменивались взглядами. Его руки дрожали, мои щеки заливались густым румянцем. Парванэ пристально следила за каждым нашим движением. Однажды она заметила:
        - Всегда удивлялась, как это люди “пожирают друг друга глазами”. Теперь вижу как!
        - Парванэ! Как можно такое говорить?
        - А что? Разве неправда?
        По утрам я тщательно расчесывала волосы и старалась повязать платок так, чтобы челка лежала аккуратно, а снизу из-под платка виднелись концы моих длинных волос. Я все пыталась завить волосы, но они не поддавались, а однажды Парванэ сказала:
        - Дурочка! У тебя прекрасные волосы. Прямые волосы сейчас в моде. Разве ты не знаешь, что девочки у нас в школе гладят волосы утюгом, чтобы их распрямить?
        Я постоянно стирала и наглаживала форму и просила мать купить материю и заказать мне школьное платье у портнихи - мама шила мне сама бесформенные, обвисшие платья, я же на курсах кройки и шитья только и выучилась находить недостатки в материнском рукоделии. В итоге миссис Парвин сшила мне красивую форму, и я тайком попросила ее чуть-чуть укоротить юбку - все равно она оказалась самой длинной в школе. Я скопила карманные деньги и вместе с Парванэ пошла в магазин и купила платок на голову, зеленый, как листья в лесу. Парванэ сказала:
        - Тебе идет. Глаза кажутся еще зеленее.
        Зима выдалась холодная. Снег не успевал таять - тут же выпадал свежий. Утром все схватывалось изморозью, нужно было внимательно смотреть под ноги, переходя улицу. Каждый день кто-нибудь падал и расшибался, настал и мой черед. Недалеко от дома Парванэ я поскользнулась на льду и упала. Попыталась встать - но лодыжку пронзила боль. Как только пыталась опереться на эту ногу, боль отдавала от стопы прямо в живот, и я снова падала. В этот момент Парванэ вышла из своего дома, появился и Али, спешивший в свою школу, и они помогли мне подняться и отвели меня домой. Мать перебинтовала мне лодыжку, но к середине дня боль усилилась, и нога сильно распухла. Вернулись домой наши мужчины, у каждого имелось на этот счет свое мнение. Ахмад сказал:
        - Не обращайте внимания… все с ней в порядке. Если б она сидела дома, как послушная девочка, и не выходила на улицу в такой мороз, с ней бы не приключилась беда. - И он ушел выпивать.
        Отец сказал:
        - Отвезем ее в больницу.
        - Погодите, - сказал Махмуд, - господин Эсмаил умеет скреплять сломанные кости. Он живет на углу Шемиран. Сейчас я за ним схожу. Если он скажет, что нога сломана, тогда отвезем сестру в больницу.
        Господи Эсмаил, ровесник нашего отца, славился умением вправлять вывихи и лечить переломы. В ту зиму у него было много работы. Он осмотрел мою ногу и сказал, что кость я не сломала, только растянула мышцу. Поставив ногу в таз с горячей водой, он принялся массировать стопу и о чем-то беседовал со мной, и только я хотела ответить, как он вдруг резко повернул стопу. Я вскрикнула от боли и лишилась чувств. Когда очнулась, увидела, что он растирает лодыжку смесью желтка, куркумы и тысячи разных масел. Потом лекарь забинтовал мне ногу и велел две недели беречь ее и не наступать.
        Вот беда! Я заплакала:
        - Но мне нужно в школу! Скоро уже начнутся экзамены за второй триместр.
        До экзаменов, конечно, оставалось еще полтора месяца, и не по этой причине я плакала.
        Первые несколько дней я и правда не вставала. Лежала на корей и думала о Саиде. По утрам, когда мои подруги сидели в школе, я закидывала руки за голову, бледное зимнее солнце слабо грело мои щеки, а я тонула в сладостных снах, устремляясь в город моей мечты, в то блаженное будущее, где мы с Саидом…
        Только госпожа Парвин донимала меня по утрам. Вечно изобретала предлоги, чтобы навестить матушку. Мне соседка не нравилась, заслышав ее голос, я притворялась спящей. Не знаю, как это наша мать, которая все время рассуждала о вере и приличиях, сдружилась с женщиной, известной всему нашему кварталу - как раз тем, что ходила она не самой узкой и прямой дорожкой, - и как это мать не почуяла, что на самом деле госпожа Парвин интересуется исключительно Ахмадом. Днем, когда Фаати и Али возвращались из школы, кончалась и тишина в доме. Али ничья помощь не требовалась, он способен был в одиночку перевернуть весь квартал. Мой младший брат сделался дерзким и непослушным. Примером для подражания он выбрал Ахмада и обращался со мной почти так же грубо, как Ахмад, особенно в эти дни, когда я не ходила в школу. Мама заботилась обо мне, отец тревожился о моем здоровье, и Али ревновал. Как будто я присвоила что-то, по праву принадлежавшее ему одному. Он запрыгивал на корей, дразнил и мучил Фаати, расшвыривал мои книги и как будто случайно бил меня по больной ноге, так что я кричала от боли. Я со слезами умоляла
мать перенести мою постель наверх, в гостиную, чтобы спокойно учиться подальше от Али.
        - Но как же ты будешь спускаться и подниматься по лестнице? - возражала она. - И наверху холодно, большой обогреватель сломался.
        - Достаточно и маленького.
        В конце концов мать уступила, и я перебралась наверх. Наконец-то меня оставили в покое. Я училась, мечтала, писала в свой альбом стихи. Фантазии уносили меня в дальние страны, я записывала имя Саида в свою тетрадь особым, изобретенным мной шифром: я выяснила, как пишется его имя по-арабски, и производила от этого корня все примеры и грамматические формы, которые требовалось использовать в упражнениях: Саад, Саид, Саадат.
        Однажды меня навестила Парванэ. При матушке мы говорили только о школе и об экзаменах, которые должны были начаться пятого марта, но как только мать вышла, Парванэ сказала мне:
        - Ты себе не представляешь, что происходит.
        Я поняла: она принесла мне вести о Саиде. Привскочив от волнения в постели, я взмолилась:
        - Расскажи мне, как он? Скорее, пока никто не вошел.
        - Хаджи Беспокойный стал еще более беспокойным. Каждый день торчал перед аптекой, глядя по сторонам, а когда убеждался, что я снова иду одна, лицо его темнело, он горестно возвращался в аптеку и закрывал за собой дверь. Сегодня он собрался с духом и шагнул мне навстречу. Краснел, бледнел, потом пробормотал приветствие и, наконец, выдавил из себя: “Ваша подруга уже несколько дней не ходит в школу. Я очень о ней тревожусь. Здорова ли она?” Я решила помучить его и спросила: “Какая подруга?” Он с удивлением посмотрел на меня и ответил: “Та молодая госпожа, с которой вы всегда ходите вместе. Она живет на улице Голшан”. Значит, он даже знает твой дом! Вот хитрец - наверное, проследил за нами. Тогда я сказала: “А, Масумэ Садеги. Бедняжка упала и растянула лодыжку и теперь две недели не будет ходить в школу”. Он побледнел, сказал, что это ужасно, и с тем повернулся ко мне спиной и ушел. Я хотела окликнуть его и сказать, что так себя не ведут, но он и сам, сделав шаг-другой, сообразил, как нелюбезно со мной обошелся, вернулся и сказал: “Передайте ей, пожалуйста, привет от меня”. Затем он попрощался со мной
уже как нормальный человек и ушел.
        Дрожь моего сердца сказалась в голосе:
        - Боже! - в страхе воскликнула я. - Ты назвала ему мое имя?
        - Что ты как маленькая! - усмехнулась Парванэ. - В этом нет ничего страшного. К тому же он и так знал твое имя или, по крайней мере, фамилию. Наверное, уже и про твоих предков все выяснил. Влюблен по уши. Должно быть, скоро он явится просить твоей руки.
        У меня голова кругом пошла. Я болтала, сама не помню что, и когда мама зашла с подносом чая, она удивленно глянула на меня и спросила:
        - Что случилось? Ты так весела!
        - Ничего не случилось, - с трудом пробормотала я.
        Парванэ поспешила вмешаться:
        - Нам раздали сегодня последние контрольные работы, у Масумэ самый высокий балл! - И подмигнула мне.
        - Что толку? Для девушки оценки ничего не значат, - вздохнула мать. - Только зря время тратит. Скоро она поселится в доме своего мужа и будет стирать пеленки.
        - Нет, матушка, я не собираюсь в скором времени замуж. Сначала я должна получить аттестат.
        Проказница Парванэ сказала:
        - А потом ее будут звать “госпожа доктор”.
        Я сердито глянула на подругу.
        - Неужели? - переспросила мать. - Она задумала учиться дальше? С каждым классом эта девчонка становится все самоувереннее. Отец избаловал ее: носится с ней, как будто она что-то из себя представляет.
        И мать, бубня себе под нос, вышла, а мы с Парванэ расхохотались.
        - Слава Аллаху, матушка в этом не разбирается, а то бы удивилась, как можно сделаться врачом, когда главным предметом выбрала литературу?
        Парванэ утерла слезы, выступившие на ее глазах от смеха, и сказала:
        - Глупышка, я же не говорила, что ты станешь доктором. Я сказала - “госпожа доктор”, а для этого достаточно выйти замуж за “господина доктора”.
        В те светлые, славные дни для смеха не требовалось особой причины. Я была так счастлива, что и боли в ноге больше не чувствовала. Парванэ ушла, а я откинулась на подушку и подумала: “Он беспокоится, он скучает по мне, как прекрасно!” Даже крики Ахмада, бранившего мать за то, что она впустила Парванэ, нисколько меня не тревожили. Конечно же, Али, прирожденный шпион, обо всем донес брату, но мне-то какая забота!
        С утра я, прыгая на одной ноге, прибиралась в комнате. Потом, цепляясь одной рукой за перила, а другой, опираясь на бабушкину трость, сползала по лестнице на первый этаж, умывалась и завтракала. Потом так же медленно забиралась обратно на второй этаж, Мама ворчала без умолку: я подхвачу пневмонию или свалюсь с лестницы вниз головой, но я и слушать не слушала. Маленький керосиновый обогреватель вполне меня устраивал, я бы не променяла свою укромную комнатку на целый мир, и внутри у меня разгорался такой жар, что никакой холод не был страшен.
        Два дня спустя Парванэ снова пришла меня проведать. Я услышала ее голос у двери и выглянула в окно. Матушка приветствовала мою подругу отнюдь не сердечно, но Парванэ, как будто не замечая ее тона, сказала:
        - Я принесла Масумэ расписание экзаменов. - И проскочила наверх, вбежала в гостиную, закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной, жадно хватая губами воздух. Лицо ее сильно раскраснелось - то ли от холода, то ли от волнения. Не сводя глаз с Парванэ, я вернулась от окна к постели. Задать вопрос я не решалась.
        Наконец Парванэ заговорила:
        - Хитрюга! Лежишь себе в постели, а я из-за тебя нажила неприятности.
        - Как это?
        - Погоди, отдышусь. Я сюда опрометью бежала от самой аптеки.
        - Зачем? Что случилось? Скажи наконец!
        - Я гуляла с Мариам. Мы подошли к аптеке, Саид стоял у двери. Он закивал нам, подавая знак. Ты же знаешь, какая Мариам сообразительная. Она сказала: “Красавчик подает тебе знак”. Я сказала: “Да нет же! С чего бы вдруг?” и, не глядя на него, пошла дальше. Но он побежал за нами и сказал: “Простите, госпожа Ахмади, не могли бы вы зайти на минуту в аптеку? Будьте так добры: мне нужно с вами поговорить”. Хаджи Беспокойный раскраснелся, что твоя свекла. Я очень волновалась, не знала, как избавиться от проныры Мариам. Попробовала выкрутиться: “Да, конечно, я же забыла взять лекарства для отца. Они уже готовы?” А этот глупец остановился и вытаращился на меня. Я не стала ждать, пока он соберется с мыслями: извинилась перед Мариам, сказала, что надо взять лекарства для отца. На том распрощалась: завтра в школе увидимся. Но нет, Проныра такую возможность не упустит. Она сказала, что никуда не спешит, заглянет в аптеку вместе со мной. Без толку было твердить ей, что я сама управлюсь - это лишь разжигало ее подозрения. Наконец Мариам спохватилась, что ей тоже надо купить в аптеке то и се, и пошла со мной.
Хорошо хоть наш Хаджи Беспокойный сообразил: вложил в пакет упаковку таблеток и конверт и сказал, что это рецепт и чтобы я непременно передала его отцу. Я быстренько убрала пакет в свой портфель, пока Мариам его не выхватила - клянусь, она и на такое способна. Шпионка, ябеда длинноносая! А в школе и без того все сплетничают о Саиде. Многие девочки по дороге в школу проходят мимо аптеки, и каждая уверена, что он ждет именно ее. Увидишь, какие завтра пойдут слухи! В общем, Мариам застряла в аптеке - зубную пасту выбирала, - а я прямиком помчалась к тебе.
        - Это ужасно! - сказала я. - Теперь она заподозрит…
        - Полно! Она и так уже догадалась, что дело нечисто: глупый Саид отдал мне “рецепт” в запечатанном конверте. Где это видано, чтобы рецепты вкладывали в конверт? Мариам не дурочка: так и впилась глазами. Я испугалась и убежала.
        Несколько мгновений я лежала неподвижно, словно труп. В голове у меня все смешалось. Потом я вспомнила: письмо! - и подскочила.
        - Дай мне письмо! - потребовала я. - Но сперва выгляни за дверь, проверь, нет ли там кого, а потом закрой поплотнее.
        Дрожащими руками я взяла из рук Парванэ конверт. На нем ничего не было надписано, вскрыть конверт у меня не хватало духу О чем он мог написать? Мы ни разу не обменялись ни словом, кроме еле слышного приветствия. Парванэ волновалась не меньше меня. И тут вошла матушка. Я поскорее сунула конверт под одеяло, мы с Парванэ выпрямились и уставились на мою мать.
        - Что тут происходит? - подозрительно поинтересовалась она.
        - Ничего! - пробормотала я.
        Но матушка смотрела на меня с недоверием. И снова меня выручила Парванэ.
        - Ничего особенного! - сказала она. - Ваша дочка такая чувствительная! Из-за любой ерунды расстраивается. - И, обернувшись ко мне, продолжала: - Ну что тут страшного, что по английскому у тебя не лучшие оценки? Делов-то! Твоя мама не такая, как моя. Она из-за таких пустяков тебя ругать не будет. - Затем снова обернулась к моей маме: - Ведь правда же, госпожа Садеги? Вы не будете ее ругать?
        Матушка с удивлением покосилась на Парванэ, поджала губы, подумала и сказала:
        - Что тут говорить! Плохая оценка - и в самом деле не беда! По мне, лучше бы ты вовсе провалилась в школе: тогда бы ты вернулась на курсы шитья, а они куда важнее для девочки.
        И она поставила перед Парванэ поднос с чаем и удалилась. С минуту мы молча смотрели друг на друга - и расхохотались.
        - Подруга! - сказала мне Парванэ. - Что ж ты такая глупенькая? По тебе сразу видно: ты что-то затеяла. Осторожнее, а то мы влипнем!
        Меня уже подташнивало от возбуждения, от тревоги. Я аккуратно вскрыла конверт, стараясь его не повредить. Сердце так и бухало, словно молот по наковальне.
        - Ну же! - нетерпеливо понукала меня Парванэ. - Что там?
        Я развернула листок. Написанные красивым почерком строчки заплясали у меня перед глазами. Голова кружилась. Мы вместе с Парванэ торопливо прочли письмо - всего-то несколько строк. Потом переглянулись и в один голос спросили:
        - Ты прочла? Что тут написано?
        И принялись читать снова, чуть медленнее. Сначала стоял стих:
        Пусть твое тело не знает прикосновения врача,
        Да пребудет невредима твоя нежная жизнь.
        А затем - приветствия, вопросы о моем самочувствии, пожелания скорейшего выздоровления.
        Какое любезное послание, какое изысканное! И по стилю, и по почерку видно образованного человека. Парванэ не могла задерживаться, ведь она не предупредила мать, что зайдет ко мне. Да и я почти не обращала на нее внимания. Я как будто перенеслась в иной мир. Покинула свое тело. Свободным духом парила в воздухе. Я даже видела сверху саму себя, как я лежу в постели, глаза широко открыты, на губах улыбка, заветное письмо прижато к груди. Впервые в жизни я перестала жалеть о том, что умерла не я, а Зари. Жизнь, оказывается, прекрасна! Я готова была обнять и расцеловать весь мир.
        День пролетел в восторгах, в фантазиях - я и не заметила как. Что ели на обед? Кто к нам заходил? О чем говорили? Ночью я включила свет и принялась перечитывать письмо - раз за разом. А потом снова прижала его к груди и сладко спала до утра. Что-то подсказывало мне: такое бывает только раз в жизни, в шестнадцать лет.
        На следующий день я нетерпеливо поджидала Парванэ. Села под окном и глядела во двор. Мама то и дело пробегала в кухню и обратно, снизу она заметила меня и окликнула:
        - Тебе что-нибудь нужно?
        Я открыла окно и ответила:
        - Нет, ничего… Просто гляжу на улицу со скуки.
        Несколько минут спустя послышался звонок в дверь. Мать, ворча, пошла открывать. При виде Парванэ она многозначительно глянула на меня: вот, мол, кого ты высматривала!
        Парванэ взбежала по лестницу, бросила портфель посреди комнаты, на ходу попыталась разуться, одной ногой сдергивая ботинок с другой.
        - Входи же… Что ты делаешь?
        - Уж эти мне ботинки со шкурками!
        Кое-как содрала с себя обувь, прошла в комнату и села.
        - Дай мне почитать письмо, - сказала она. - Я не все запомнила.
        Я протянула ей книгу, в которую заложила листок, и спросила:
        - А сегодня… сегодня ты его видела?
        Парванэ рассмеялась:
        - Он первым меня высмотрел. Стоял на ступеньках аптеки и вертел головой по сторонам - весь город, наверное, сообразил, что Саид кого-то ждет. Я подошла, он приветствовал меня и даже не покраснел. Он спросил: “Как она? Вы передали ей письмо?” Я сказала: “Да, ей лучше, она передает привет”. Он вздохнул с облегчением и сказал, что боялся тебя обидеть. Поколебавшись, все же спросил: “А она мне не отписала?” Я сказала, что не знаю, что успела только отдать тебе письмо и тут же ушла. Как ты поступишь? Он будет ждать ответа.
        - Ты думаешь, я должна ему написать? - испугалась я. - Нет, это же неприлично. Если я напишу, он сочтет меня нахалкой.
        И тут вошла матушка и с порога сказала:
        - А ты и есть нахалка.
        Сердце у меня упало. Я не знала, какую часть разговора матушка успела послушать. Я оглянулась на Парванэ - та тоже замерла в испуге. Мать поставила перед нами блюдо с фруктами и уселась.
        - Хорошо, что ты наконец это поняла, - сказала она.
        Парванэ уже опомнилась и возразила:
        - Нет, это вовсе не нахальство.
        - Что не нахальство?
        - Я сказала моей матери, что Масумэ просила меня приходить к ней каждый день учить уроки. А Масумэ боится, что моя мать сочтет ее за нахалку.
        Матушка покачала головой и настороженно оглядела нас обеих. Затем она медленно поднялась, вышла и затворила за собой дверь. Знаком я велела Парванэ соблюдать осторожность: я была уверена, что мать притаилась за дверью и подслушивает. Мы принялись громко обсуждать школу, уроки, насколько я отстала от класса. Потом Парванэ принялась читать текст из учебника арабского. Матушке нравилось, когда читали по-арабски, она воображала, будто это Коран. Несколько минут спустя мы услышали ее шаги на лестнице.
        - Все, ушла, - шепнула мне Парванэ. - Скорее: решайся, как ты поступишь.
        - Я не знаю!
        - Нужно либо написать ему, либо поговорить. Не можете же вы всю жизнь обмениваться знаками! Надо выяснить, что у него на уме. Он хочет жениться или как? Может быть, он задумал обмануть нас и завести в беду?
        Вот оно как. Мы с Парванэ слились в одно - она говорила разом о нас обеих.
        - Не могу! - в ужасе повторяла я. - Не знаю, что писать. Напиши ты.
        - Я? Как это я напишу? Ты-то умеешь сочинять, ты знаешь множество стихов.
        - Напиши, что на ум придет. И я тоже. А потом сложим вместе - глядишь, и получится письмо.
        Во второй половине дня мои мечты были прерваны воплями Ахмада. Он бушевал во дворе:
        - Это невоспитанная девица является сюда каждый день! С какой стати? Говорю тебе, не нравится мне она - ее вид, ее манеры! Почему она все время толчется здесь? Что ей нужно?
        - Ничего, сын мой, - отвечала матушка. - Из-за чего ты так расстраиваешься? Она заходит передать Масумэ школьное задание и надолго не задерживается.
        - Как же, не задерживается! Еще раз замечу ее здесь - пинками выгоню.
        Мне хотелось придушить Али, задать ему трепку. Это он, паршивец, шпионил за нами, доносил Ахмаду. Я пыталась себя уговорить, что Ахмад не может ничего сделать Парванэ, и все же решила предупредить подругу и попросить ее приходить, когда Али не будет дома.
        Весь вечер и всю ночь я писала и тут же зачеркивала строки. Я и раньше писала Саиду, но только шифром, и это все было слишком горячо, слишком откровенно - не для настоящего письма. Изобрести тайнопись меня побудила нужда: в нашем доме не было укромного места, никто не был избавлен от догляда, и у меня даже собственного ящика не имелось. А не писать я не могла, не могла остановиться, изливая на бумагу свои чувства и мечты. Только так удавалось привести мысли в порядок и понять, к чему же я стремлюсь. Но даже после такой подготовки я не знала, как написать Саиду. Не знала даже, как к нему обращаться. “Уважаемый господин”? Чересчур официально. “Дорогой друг”? Нет, так неприлично. Назвать по имени - и вовсе никуда не годится.
        Наступил четверг, Парванэ снова зашла ко мне после школы, а я еще и словечка набело не написала. Подруга явилась еще более взволнованная, чем в прошлый и позапрошлый раз, она даже не погладила Фаати по голове, когда сестренка открыла ей дверь. Опрометью взбежала по лестнице, бросила портфель на пол, села прямо у двери и заговорила, одновременно стаскивая с себя ботинки:
        - Я сейчас шла из школы, а он окликнул меня и сказал: “Госпожа Ахмади, лекарство для вашего отца готово”. Бедный папа, какую же болезнь он ему выдумал, если от нее все время нужны таблетки! К счастью, проныры Мариам на этот раз со мной не было. Я вошла в аптеку, и он вручил мне пакет. Скорее загляни в мой портфель. Пакет лежит сверху.
        Сердце чуть из груди не выпрыгнуло. Я села на пол и поспешно расстегнула ее портфель. Наверху - маленький сверток в белой бумаге. Я сорвала бумагу. Внутри - тонкая книга стихов, а между страниц заложен конверт. Меня прошиб пот. Я взяла письмо и прислонилась к стене. Не упасть бы в обморок. Парванэ, избавившаяся наконец от обуви, придвинулась ко мне и шепнула:
        - Только не грохнись! Сперва прочти, потом можешь отключаться.
        Тут вошла Фаати, обняла меня и сказала:
        - Матушка спрашивает, хочет ли Парванэ-ханум чаю.
        - Нет! Нет! - ответила Парванэ. - Большое спасибо, мне скоро уходить.
        Она оттащила от меня сестренку и расцеловала ее:
        - Ступай, передай матушке от нас “спасибо”. Какая хорошая девочка!
        Но Фаати снова приникла ко мне. Тут я догадалась, что матушка велела ей оставаться в гостиной. Парванэ отыскала у себя в кармане конфету, вручила ее Фаати и сказала:
        - Будь же умницей, спустись и скажи матушке, что чаю не надо, иначе она поднимется сюда с подносом, а потом у нее будут болеть ноги.
        Как только Фаати вышла за дверь, Парванэ вырвала у меня письмо и, примолвив: “Скорее, а то еще кто-нибудь явится”, вскрыла конверт и начала читать:
        - “Почтенная юная госпожа…”
        Мы переглянулись и захохотали.
        - До чего ж смешно! - восклицала Парванэ. - Кто же так пишет: “Почтенная юная госпожа”?
        - Наверное, он знал, как обратиться ко мне, чтобы не вышло фамильярно. По правде говоря, и я зашла в тупик: не знаю, как начать письмо.
        - Погоди, ты сначала дочитай.
        Я еще не осмеливаюсь запечатлеть ваше имя на бумаге, хотя в сердце своем громко повторяю его по тысяче раз на дню. Как подходит вам это имя! И как отрадно видеть свидетельство невинности в ваших очах. Я пристрастился видеть вас ежедневно - до такой степени, что, когда лишаюсь этого благословения, не ведаю, как распорядиться своей жизнью.
        Сердце мое
        Зеркало, отуманенное скорбью
        Очисти его
        Своею улыбкой.
        Не видя вас, я растерян и не ведаю, где нахожусь. Пошлите мне в моем одиночестве слово, весточку, чтобы я вновь обрел себя. Всей душой молюсь о том, чтобы к вам вернулось здоровье.
        Бога ради, берегите себя.
        Саид.
        Мы с Парванэ, опьяненные красотой этого письма, погрузились в мечты и ничего не замечали вокруг, но тут к нам вошел Али. Я только успела сунуть себе под ноги книгу вместе с письмом. Злобно глянув на нас, он спросил грубым голосом:
        - Матушка хочет знать, останется ли госпожа Парванэ на обед.
        - Нет-нет, большое спасибо, - сказала Парванэ. - Я уже ухожу.
        - Очень хорошо, - проворчал Али, - а мы проголодались.
        И с тем вышел.
        Я рассердилась на Али и была смущена и не знала, что сказать Парванэ. Она видела, как моя семья относится к ней, и сказала сама:
        - Я слишком зачастила сюда, наверное, надоела им. Когда ты вернешься в школу? Ты уже десять дней лежишь в постели - не довольно ли?
        - Я тут с ума схожу. Так скучно, так устала. Наверное, в субботу приду.
        - Сможешь? Тебе уже разрешили?
        - Мне гораздо лучше. До субботы буду делать зарядку.
        - Там нам будет гораздо свободнее. Клянусь, я боюсь лишний раз показаться на глаза твоей матери. Зайду за тобой в субботу утром ровно в полвосьмого.
        Она расцеловала меня в обе щеки и сбежала вниз по лестнице, не потрудившись завязать шнурки. Я слышала, как во дворе она сказала матушке:
        - Простите за беспокойство, но я должна была зайти. В субботу у нас важная контрольная, я предупредила Масумэ, чтобы она успела подготовиться. К счастью, нога у нее, кажется, почти зажила. Я зайду за ней в субботу пораньше, и мы пойдем в школу вместе, не торопясь.
        - Не стоит, - сказала матушка. - Ей еще нельзя будет выходить в субботу.
        - А как же контрольная? - настаивала Парванэ.
        - Контрольная и контрольная. Ничего особенного. Али говорит, до экзаменов еще целый месяц.
        Я распахнула окно и крикнула:
        - Нет, матушка, мне обязательно нужно пойти в школу Это подготовительная контрольная. Баллы за нее складываются с оценкой за экзамен.
        Матушка сердито повернулась ко мне спиной и скрылась в кухне. Парванэ глянула на меня, подмигнула и ушла.
        Я тут же занялась ногой. Когда становилось слишком больно, я ложилась и поднимала ногу повыше. Я втирала в лодыжку не один желток, а сразу два и двойное количество масел. А в промежутках между лечением и упражнениями я все время перечитывала письмо, ставшее для меня самым драгоценным сокровищем. Я все думала: почему его сердце - зеркало, отуманенное скорбью? Наверное, жизнь у него нелегкая. Работает, содержит мать и трех сестер, учится. Быть может, будь он свободен от стольких обязанностей, будь его отец жив, он бы прямо сейчас пришел просить моей руки. Доктор говорил, его семья пользуется уважением. Да я бы согласилась жить с ним хоть в погребе. Но почему он пишет, что мое имя подходит моему характеру и лицу? Раз я приняла его письмо, не означает ли это, что я уже не могу считаться невинной? Разве невинные девушки влюбляются? Но что же мне делать? Я старалась не думать о нем или хотя бы утишить свое сердце, чтобы не застучало чересчур громко, когда я увижу Саида. Но это было не в моей власти.
        В субботу утром я проснулась раньше обычного часа. По правде говоря, едва ли я спала в ту ночь. Я оделась и застелила постель, чтобы все видели: я поправилась. Отставила бабушкину трость, которая мне верно служила, спустилась по ступенькам, держась только за перила, и села позавтракать.
        - Думаешь, тебе можно идти в школу? - спросил отец. - Не лучше ли будет, если Махмуд отвезет тебя на мотоцикле?
        Махмуд сердито глянул на отца и ответил:
        - Отец, о чем ты говоришь? Нам только не хватало, чтобы она прокатилась без хиджаба с мужчиной на мотоцикле!
        - Она обвяжется платком. Ведь так?
        - Конечно, - сказала я. - Я никогда не хожу в школу без платка.
        - И ты ее брат, а не чужой человек, - добавил отец.
        - Помилуй, Аллах! Отец, мне кажется, Тегеран и тебя сбивает с пути.
        Я прервала Махмуда и сказала:
        - Не беспокойся, отец. За мной зайдет Парванэ. Она мне поможет, мы вместе дойдем до школы.
        Мать что-то неразборчиво пробормотала. Ахмад, с глазами красными от ночного пьянства, грубо, как всегда, выкрикнул:
        - Ха! Парванэ! Я запретил тебе с ней водиться - а ты собралась использовать ее как трость?
        - Почему запретил? Чем она тебе не нравится?
        - Чем не нравится? - фыркнул он. - Вульгарная, все время хихикает, смеется, юбка у нее слишком короткая, она виляет бедрами на ходу.
        Я сильно покраснела и огрызнулась:
        - Юбка у нее вовсе не короткая, длиннее, чем у многих в школе. Она спортсменка, вот и не ходит, как некоторые, семеня на цыпочках. И откуда тебе известно, что она виляет бедрами? По какому праву ты смотришь на чужую дочь?
        - Заткнись, а то врежу тебе по губам так, что все зубы посыплются! Мать, ты видишь, какой она стала наглой?
        - Хватит! - взревел отец. - Я знаю господина Ахмади. Он человек уважаемый, образованный. Дядя Аббас просил его посредничества, когда тягался с Абол-Гассемом Солати из-за соседнего магазина. С тем, что решит господин Ахмади, никто не спорит. Все доверяют его слову.
        Ахмад побагровел, обернулся к матери и сказал:
        - Вот видишь! Нечего удивляться, отчего девчонка обнаглела. Как не обнаглеть, когда все за нее заступаются. - И, обернувшись ко мне, прорычал: - Иди с ней, иди, сестренка. Конечно же, эта девица - само целомудрие. Иди, поучись у нее приличиям.
        И тут как раз в дверь позвонили. Я попросила Фаати:
        - Скажи ей, что я сейчас выйду.
        И, спеша положить конец спору, быстро повязала платок, попрощалась и захромала к двери.
        На улице я почувствовала, как обдувает лицо холодный ветер, и постояла с минуту, наслаждаясь свежим воздухом. Морозный воздух пах юностью, любовью, счастьем. Я оперлась на Парванэ. Нога все еще болела, но я о ней и не думала. Стараясь сдержать волнение, я медленно, тихо шла по направлению к школе. Саида я увидела издали: он стоял на крыльце аптеки, на второй ступеньке, и смотрел на улицу. Заметив нас, он спрыгнул со ступеньки и шагнул вперед поздороваться. Я закусила губу - и он сразу же понял, что приближаться не следует, вернулся и остался стоять на крыльце. Глаза его погрустнели, когда он присмотрелся к моей забинтованной ноге и неуверенной походке. У меня же сердце рвалось вон из груди, к нему. Мне казалось, будто я много лет его не видела, и вместе с тем мы стали теперь ближе, чем когда виделись в последний раз. Теперь я знала Саида, знала его чувства ко мне и любила его гораздо больше прежнего.
        Поравнявшись с аптекой, Парванэ обернулась ко мне и сказала:
        - Ты, должно быть, устала. Передохнем минутку.
        Я оперлась рукой на стену и негромко ответила на приветствие Саида.
        - Сильно ли болит нога? - робко спросил он. - Хотите, я принесу вам обезболивающее?
        - Спасибо, уже намного лучше.
        - Берегись! - тревожно шепнула Парванэ. - Идет твой брат Али!
        Мы торопливо попрощались и пошли дальше.
        В тот день у нас был урок физкультуры, но мы с Парванэ пропустили его, а заодно и еще один. Нам так нужно было поговорить! Когда завуч вышла во двор, мы убежали и скрылись в туалете, а потом уселись за киоском с кофе. Под слабым февральским солнышком мы еще два или три раза перечитали письмо Саида, расхваливая его любезность, сострадательность, обращение, почерк, стиль и образование.
        - Парванэ, я думаю, у меня что-то с сердцем, - сказала я.
        - Что у тебя с сердцем?
        - Оно странно бьется. То и дело словно в пляс пускается.
        - Когда ты его видишь? Или когда не видишь?
        - Когда я вижу его, сердце бьется так часто, что я задыхаюсь.
        - Это не болезнь, подруга! - рассмеялась она. - Разве что любовная болезнь. Даже у меня - а при чем тут я? - сердце внезапно куда-то ухает и отчаянно бьется, когда он появляется передо мной. Могу себе вообразить, что ты чувствуешь.
        - Думаешь, я буду это чувствовать и когда мы поженимся?
        - Глупышка! Если ты будешь так же чувствовать себя после свадьбы, тогда и правда обратись к врачу - это уж точно болезнь.
        - О! Мне еще ждать по меньшей мере два года, пока он закончит университет. Но это не так уж плохо: тем временем и я получу аттестат.
        - И ему потом в армии два года служить, - напомнила Парванэ. - Если перед учебой не отслужил.
        - Ну, это вряд ли. Сколько ему лет? Может быть, его и не призовут. Он ведь единственный сын, отец умер, он содержит всю семью.
        - Возможно, и так. А работу легко ли найти? Разве он сможет обеспечить две семьи? Много ли зарабатывают аптекари?
        - Не знаю. Но если придется, я перееду к его матери.
        - То есть ты готова забиться куда-то в глушь и жить со свекровью и золовками?
        - Конечно, готова. Я бы с ним и в аду согласилась жить. А Резайе вовсе не плохой город. Говорят, чистый и красивый.
        - Лучше Тегерана?
        - Во всяком случае климат там лучше, чем в Куме. Ты забываешь: я выросла не здесь.
        Сладостные мечты. Как любая восторженная девушка шестнадцати лет я рвалась ехать куда угодно, что угодно сделать ради Саида.
        В тот день мы с Парванэ долго читали и перечитывали свои ответы на его письма. Сложили воедино все черновики и попытались составить нормальное письмо. Но пальцы у меня замерзли, почерк - да еще когда под лист бумаги подложен портфель - выходил безобразный. В итоге мы постановили, что я перепишу набело дома, вечером, а Саиду мы ответ отдадим на следующий день.
        Тот зимний день стал одним из прекраснейших за всю мою жизнь. Мне казалось, мир принадлежит мне. У меня было все - верная подруга, настоящая любовь, юность, красота, счастье впереди. От восторга я даже не чувствовала боли в лодыжке. Да и если бы я не подвернула ногу, я бы не получила от него эти замечательные письма.
        Во второй половине дня небо заволокло тучами, пошел снег. После долгих часов на холоде ногу свело, я едва могла ступить на нее. По дороге домой я тяжело опиралась на Парванэ, то и дело мы останавливались отдышаться. Наконец мы добрались до аптеки. Саид, увидев, в каком я затруднительном положении, выбежал, подхватил меня под руку и повел в аптеку - там было тепло, а улица сквозь высокие затуманившиеся окна казалась холодной и враждебной. Доктор Атаи занимался с клиентами, столпившимися у прилавка. Он подзывал их по одному, обсуждал, кому какое лекарство назначено. Все взгляды были обращены к нему, а мы, пристроившиеся на диване в углу, оставались как будто невидимками. Саид опустился на колени передо мной, приподнял мою ногу и положил стопу на невысокий столик рядом с диваном. Он бережно ощупал забинтованную лодыжку. Даже сквозь повязку от прикосновения его пальцев меня словно током ударило, я вся тряслась. Так это было странно. И он тоже дрожал. Он ласково поглядел на меня и сказал:
        - Воспаление еще сильное. Не следовало вам выходить. У нас есть мази и болеутоляющие.
        Он встал и зашел за прилавок. Я следила за ним глазами. Саид вернулся со стаканом воды и таблеткой. Я приняла таблетку и, когда возвращала стакан, Саид протянул мне еще один конверт. Наши взгляды встретились, и все, что мы хотели друг другу сказать, отобразилось в них. Не было надобности в словах. О боли я совершенно забыла. Никого не видела вокруг, кроме него. Все вокруг окутал туман, заглушил голоса, чужое неразборчивое бормотание. Голова кружилась, я уплывала куда-то в иной мир, но вдруг Парванэ ткнула меня острым локтем.
        - Что? Что случилось? - в растерянности спросила я.
        - Посмотри туда! - велела она. - Вон туда.
        Приподняв брови, она кивком указала на окно. Я резко выпрямилась, сердце сильно застучало: Али стоял за окном, почти прижимаясь к нему лицом, поставив ладони козырьком над глазами и внимательно всматриваясь внутрь аптеки. Парванэ обернулась ко мне и сказала:
        - Тебе плохо? Ты совсем желтая, словно куркума! - Она поднялась, вышла за дверь и позвала: - Али, Али, иди сюда, помоги нам. У Масумэ с ногой совсем плохо, ей очень больно. Я не смогу одна довести ее домой.
        Али зыркнул на нее и убежал. Парванэ вернулась и сказала: - Видела, как он на меня посмотрел? Его воля, он бы мне голову отрезал!
        Когда мы подходили к дому, солнце уже садилось, стало почти темно. Я не успела нажать кнопку звонка: дверь распахнулась, высунулась чья-то рука и меня втащили в дом. Парванэ не сообразила, что произошло, и пыталась войти следом. Но моя мать вытолкнула ее на улицу с криком:
        - Чтоб я тебя и близко тут не видела! Это все из-за тебя!
        И захлопнула дверь.
        Я развернулась, споткнулась на ступеньке и свалилась во двор. Али схватил меня за волосы и поволок в дом. Я думала только о том, как обошлись с Парванэ. Какое унижение!
        - Пусти меня, дурак! - вопила я.
        Вошла мать, обругала меня, прокляла и пребольно ущипнула за руку.
        - Что происходит? - вскрикнула я. - Вы все с ума, что ли, посходили?
        - Что происходит, распутница! - завопила мать. - Ты еще спрашиваешь? Ты болтала с посторонним мужчиной на людях!
        - С каким мужчиной? У меня нога разболелась; врач из аптеки посмотрел ее и дал мне лекарство. Вот и все! Мне было так больно! И по Корану врач не считается посторонним мужчиной.
        - Врач? Врач? С каких это пор мальчишка из аптеки выдает себя за доктора? Думаешь, я дура и не замечу, как ты что-то затеваешь?
        - Во имя любви к Аллаху, мама! Ничего я не затевала!
        Али пнул меня. Вены у него на шее вздулись, он хрипло орал:
        - Ага, конечно! Я каждый день следил за тобой. Этот проходимец стоит в дверях, высматривает тебя, ждет, когда вы с той девчонкой явитесь. Все мои друзья об этом знают. Говорят мне: “Твоя сестра и ее подруга бегают за тем парнем”. Мать стала бить себя по голове и завывать:
        - Молю Аллаха, поскорее бы мне увидеть тебя на столе в мертвецкой. Ты причинила нам только стыд и позор. Как я скажу твоим братьям и отцу? - И снова ущипнула меня за руку.
        Распахнулась дверь, вошел Ахмад, руки заранее сжаты в кулаки, глянул на меня налитыми кровью глазами. Он все слышал.
        - Добилась своего? - зарычал он. - Вот видишь, мать! Я с самого начала говорил: если привезти ее в Тегеран и позволить ей наряжаться каждый день и шляться по улицам, ничего, кроме позора, всем нам ждать нечего. Как нам теперь глядеть в глаза друзьям и соседям?
        - Я ничего плохого не сделала! - крикнула я. - Клянусь жизнью отца! Я чуть не упала на улице, меня отвели в аптеку и дали обезболивающее.
        Мама посмотрела на мою ногу. Лодыжка раздулась, словно валик дивана. Стоило матери легонько притронуться, и я завопила от боли.
        - Оставь! - рявкнул Ахмад. - После такого позора ты еще нянчишься с ней?
        - Позора? Разве это я навлекла на наш дом позор, а не ты каждый день приходишь домой пьяный и связался с замужней женщиной?
        Ахмад подскочил ко мне и ударил по губам тыльной стороной руки так сильно, что рот наполнился кровью. Я обезумела и завопила уже во весь голос:
        - Разве я лгу? Я видела тебя собственными глазами. Мужа не было дома, а ты пробрался к ней. И не в первый раз.
        Второй удар пришелся чуть ниже глаза, голова закружилась. На мгновение я почти ослепла.
        Услышала крик матери:
        - Замолчи, девчонка! Постыдись хоть!
        - Погоди, я все расскажу ее мужу! - крикнула я в ответ.
        Мать подбежала и рукой зажала мне рот:
        - Я же велела тебе заткнуться!
        Я вырвалась и в ярости продолжала кричать:
        - Ты не замечаешь, что он каждую ночь возвращается пьяным? Его дважды приводили в полицию, потому что он грозился в драке ножом. Но это, по-вашему, не позор, а если мне дали в аптеке таблетку, вот скандал!
        От двух затрещин в ушах у меня зазвенело, но я уже не могла остановиться, не могла сдержать себя.
        - Заткнись! Порази тебя Аллах дифтерией! Ты девушка, в этом вся разница! - Мать разрыдалась, вздымая руки к небу, и воззвала: - Боже, помоги мне! Куда бежать? Покарай тебя Аллах, вот о чем я молюсь! Пусть тебя на куски разорвут!
        Я распласталась на полу в углу комнаты. Сил больше не было, из глаз сами собой капали слезы. Али и Ахмад вышли на передний двор, о чем-то перешептывались. Слезливый голос матери попытался остановить доносчика:
        - Довольно, Али! Перестань!
        Но Али еще не все поведал старшему брату. И когда он успел собрать столько улик против меня!
        Мать крикнула погромче:
        - Хватит, я тебе говорю, Али! Ступай, купи нам хлеба!
        Она дала ему подзатыльник и вытолкала за дверь.
        Я услышала на переднем дворе голос отца и привычные слова, которыми мать всегда его встречала:
        - О! Вы уже дома, ага Мостафа…
        - В такой холод покупателей нет, я закрыл магазин пораньше, - сказал отец. - В чем дело? У тебя встревоженный вид. И Ахмад дома. А где Махмуд?
        - Махмуд пока не пришел. Потому-то я и беспокоюсь: обычно он возвращается раньше вас.
        - Сегодня он не поехал на мотоцикле, - ответил отец. - Транспорт не ходит, такси он вряд ли найдет. Повсюду снег и лед. В этому году весна будто и не настанет… Так значит, армянин тоже закрыл сегодня лавку и кое-кто решил зайти домой?
        Отец редко разговаривал с Ахмадом и даже когда разговаривал, то обходился в основном такими вот ироническими, как бы не к сыну обращенными замечаниями.
        Ахмад, сидевший на краю пруда для омовений, возразил:
        - Нет, он не закрыл лавку. Но я не уйду отсюда, пока мы все не выясним.
        Придерживаясь рукой за косяк, отец наклонился, чтобы снять обувь. Свет проникал в комнату неглубоко, я лежала на полу, возле корен, и меня отец разглядеть не мог.
        Он сказал:
        - Я-то думал, нам пора выяснить отношения с этим господином, а выходит, это он хочет поговорить с нами.
        - Не с тобой, а с твоей распутной дочерью.
        Отец стал белее мела.
        - Придержи язык, - предостерег он Ахмада. - Честь твоей сестры - твоя честь. Постыдись.
        - Поздно, отец! Она-то уж позаботилась о том, чтобы мы лишились чести. Хватит прятать голову в песок, отец, и хватит бранить меня. Твоя бочка стыда опрокинулась, и все соседи слышали этот грохот, только ты напихал себе в уши хлопок и ничего не желаешь слышать.
        Отец задрожал - было видно, как его трясет. Мать в ужасе взмолилась:
        - Ахмад, сын мой! Ахмад! Пусть Аллах даст мне умереть за тебя, пусть все твои беды и болезни падут на меня - не говори таких ужасных вещей, Ахмад! Ты убиваешь отца. Ничего ведь не случилось. У нее болела нога, и ей дали таблетку.
        Собравшись с силами, отец перебил:
        - Не мешай. Пусть скажет все до конца.
        - Спроси свою избалованную дочурку, - посоветовал ему Ахмад, указывая внутрь, и отец попытался взглядом отыскать меня. В комнате было темно, он протянул руку и включил свет. Не знаю, как я выглядела, но отец пришел в ужас.
        - Господи! Что они с тобой сделали? - вскрикнул он и бросился ко мне, помог приподняться и сесть. Достав из кармана платок, он отер кровь с моих губ. От платка исходил прохладный аромат розовой воды. - Кто это сделал? - спросил он.
        У меня слезы так и хлынули.
        - Подлый негодяй, ты поднял руку на девушку? - крикнул отец Ахмаду.
        - Началось! - фыркнул Ахмад. - Опять я выхожу виноватым? Что ж, забудьте о добродетели и целомудрии. На что они нам? Пусть ее поимеют все кому не лень. Пусть кидают в нас грязью.
        Не знаю, в какой момент вернулся Махмуд. Когда Ахмад произнес последние слава, я вдруг заметила, что старший брат остановился на полпути между домом и внутренним двором и вид у него был растерянный. Мать снова вмешалась - завернула плечи в паранджу и сказала:
        - Довольно! Восхвалите Пророка и его потомков, и я подам ужин. Ты оставайся тут. А ты принеси скатерть и расстели ее на полу. Фаати! Фаати! Где ты, негодница?
        Фаати все время была тут, но никто не обращал на нее внимания. Теперь она вынырнула из угла комнаты, где пряталась за высокой стопкой постельных принадлежностей, и побежала на кухню. Несколько минут спустя она вернулась с тарелками и аккуратно поставила их на корей.
        Отец все рассматривал мой разбитый рот, заплывший глаз и окровавленный нос.
        - Кто это сделал? - повторил он. - Ахмад? Будь он проклят.
        Обернувшись в сторону двора, он прокричал:
        - Негодяй! Ты меня похоронил уже, что смеешь так обходиться с моей женой и дочерью? Даже Шемр, убивший в Кербеле имама Хуссейна, не тронул женщин и детей.
        - Ну конечно! Она у нас сама чистота и святость, а я хуже Шемра. Отец, твоя дочь лишила тебя чести. И если тебе все равно, то мне нет. Я должен беречь свою репутацию. Подожди, скоро вернется Али. Спроси его, что он видел: как эта благородная госпожа кокетничала со слугой из аптеки у всех на глазах!
        - Отец! Отец! - взмолилась я. - Перед Аллахом поклянусь: он лжет! Клянусь твоей жизнью! Клянусь могилой бабушки: у меня разболелась нога, так сильно, как в самый первый день. Я чуть не упала на улице. Парванэ дотащила меня до аптеки. Там под ногу что-то положили и дали мне таблетку от боли. И Али тоже был там, но когда Парванэ попросила его войти и помочь, он убежал. А едва я переступила порог дома, они все набросились на меня.
        И я зарыдала. Мать вошла в комнату и расставляла тарелки к ужину. Махмуд опирался на полку над моей головой и с необычным для него спокойствием озирал эту сцену. Ахмад ворвался в дом, остановился в проходе, ухватился за косяки и заорал истошно:
        - Скажи все! Скажи! Он положил твою ногу на стол - он касался тебя, он тебя ласкал. Скажи, как ты смеялась. Строила глазки! И о том скажи, как он поджидает тебя на улице каждый день и здоровается с тобой, заигрывает…
        Спокойствие разом слетело с Махмуда. Лицо его вспыхнуло, он что-то пробормотал - кроме “Аллах милосердный” я ничего не разобрала. Отец обернулся и вопросительно глянул на меня.
        - Отец, отец, клянусь на благословенной пище… - Али как раз вернулся со свежеиспеченным хлебом, комната наполнилась ароматом. - Он лжет, он оговаривает меня, потому что я видела, как он пробирается в дом госпожи Парвин.
        Снова Ахмад ринулся на меня, но отец заслонил меня и предупредил:
        - Не смей поднимать на нее руку! Это не может быть правдой: директор ее школы сказала мне, что Масумэ - самая целомудренная, самая благовоспитанная из ее учениц.
        - Ха! - скривился Ахмад. - То-то они блюдут девочек в этой школе!
        - Замолчи! Придержи язык!
        - Отец, он говорит правду, - вмешался Али. - Я сам видел. Тот парень положил ее ногу на стол и гладил.
        - Нет, отец! Клянусь! Он держал мою стопу, а голень так плотно забинтована, что до нее и не дотронешься. К тому же врач не считается посторонним мужчиной. Ведь так, отец? Он спрашивал меня, где болит, вот и все.
        - Разумеется! - подхватил Ахмад. - И мы все должны в это поверить. Кусок дерьма, птичий помет весом в сорок кило всех нас обведет вокруг пальца. Может, отца ты одурачишь, но я умнее, чем ты думаешь.
        - Заткнись, Ахмад, пока я тебе по зубам не врезал! - вскричал отец.
        - Давай! Что же ты? Только и умеешь нас бить. Али, почему ты молчишь? Расскажи им то, о чем рассказал мне.
        - Я видел, как слуга из аптеки выходит и ждет их каждый день, - доложил Али. - И когда они проходят мимо, он здоровается, а они отвечают ему, и перешептываются друг с другом, и хихикают.
        - Он лжет. Я десять дней не ходила в школу. Зачем ты выдумываешь? Да, он здоровается с Парванэ. Он знает ее отца, готовит ему лекарства и передает через нее.
        - Чтоб эта девчонка легла в огненную могилу! - заколотила себя в грудь матушка. - Это все ее рук дело.
        - Зачем же ты пустила ее в дом? - фыркнул Ахмад. - Я тебя предупреждал.
        - Что я могу поделать? - возразила мать. - Она является, они сидят и читают вместе свои учебники.
        Али потянул Ахмада за руку и что-то прошептал ему на ухо.
        - Почему ты шепчешь? - спросил отец. - Говори, мы все послушаем.
        - Они не книги читают, матушка, - сказал Али. - Они кое-что другое читают. Вчера я зашел, а они спрятали себе под ноги какие-то бумаги. Думали, я несмышленыш!
        - Иди, проверь ее книги, найди те бумаги! - распорядился Ахмад.
        - Уже искал, пока ее не было дома. Но их там нет.
        Сердце отчаянно забилось. А если они полезут в мой портфель? Тогда все пропало. Осторожно, не поворачивая головы, я оглядела комнату. Портфель лежал на полу позади меня. Медленно, осторожно я подпихнула его под наброшенное на корей одеяло. И тут же воцарившуюся на миг тишину разорвал голос Махмуда:
        - Что бы это ни было, это у нее в портфеле. Она только что пыталась спрятать портфель под одеяло.
        Словно ушат ледяной воды пролился мне на голову. Я ни слова не могла из себя выдавить. Али нырнул под корей, вытащил оттуда портфель и опрокинул его. Все высыпалось. Ничего не спасти. Голова у меня шла кругом, я не могла шелохнуть ни рукой, ни ногой. Али с яростью тряс книги, пока письма не вылетели на пол. Одним прыжком Ахмад подобрал их, развернул первое попавшееся. Как он радовался! Ликовал, словно только что получил величайшую в мире награду.
        Дрожащим от возбуждения голосом он обратился к отцу:
        - Вот они, вот они, отец! Слушай внимательно!
        И он издевательски завел:
        - “Почтенная юная госпожа, я еще не осмеливаюсь…”
        Меня раздирали гнев, страх, унижение. Мир стремительно вращался. Ахмад спотыкался на многих словах. Где-то посреди письма матушка переспросила его:
        - Что это значит, сын?
        - Что он с любовью смотрит ей в глаза… Что она чиста и невинна. Разумеется!
        - Боже, пошли мне смерть! - задохнулась мать.
        - И вот еще слушай: “Мое сердце что-то-там-такое-от-скорби, твоя улыбка…” Тварь бесстыжая! Я ему покажу улыбку! Проучу раз и навсегда.
        - А вот еще, - вмешался Али. - Это ее ответ.
        Ахмад вырвал у него листок.
        - Замечательно! Юная госпожа написала ему.
        Махмуд, налившись кровью - вены вздулись на шее, - завопил:
        - Я же тебе говорил! Я же тебе говорил! Если девица наряжается и бродит по городу среди волков - где уж ей остаться чистой и нетронутой! Говорил тебе: отдай ее замуж, но ты сказал: нет, пусть ходит в школу. Ага, пусть ходит в школу, учится писать любовные письма!
        Защититься мне было нечем. Оружие выбили из рук. Я сдалась. Я смотрела на отца с тревогой, с ужасом. Губы его тряслись, он так побледнел - я боялась, что он рухнет. Взгляд его темных, испуганных глаз обратился ко мне. В этом взгляде не было гнева. Нет, не было. Я увидела неизбывную скорбь, набухавшую непролитой слезой.
        - Так-то ты отблагодарила меня? - прошептал отец. - Так-то сдержала слово? Сберегла мою честь?
        Этот взгляд, эти слова кинжалом пронзили мое сердце. Ранили больнее, чем все побои. Слезы заструились по моим щекам, неверным голосом я выговорила:
        - Клянусь, отец, ничего дурного я не сделала.
        Отец повернулся ко мне спиной и сказал:
        - Довольно! Умолкни! - И вышел из дома, не надев пальто. Я понимала, что это означает. Он лишил меня своего покровительства, оставил на милость братьев.
        Ахмад все еще перелистывал письма. Читать он толком не умел, а Саид писал мне скорописью, которую и вовсе нелегко разобрать. Но Ахмад притворялся, будто все понимает, и с трудом прятал под маской праведного гнева свой злобный восторг. Несколько минут спустя он обернулся к Махмуду и спросил:
        - Что же будем делать с этим скандалом? Ублюдок принимает нас за бесхребетных трусов. Погоди, я проучу его - на всю жизнь запомнит. Пущу ему кровь. Беги, Али, принеси мой нож. Я вправе пролить его кровь, верно, Махмуд? Он умышлял на нашу сестру. Вот и свидетельство, и доказательство. Его рукой все написано. Скорее, Али! В шкафу наверху…
        - Нет! - завопила я в ужасе. - Не трогай его! Он ничего плохого не сделал!
        Ахмад рассмеялся. Он обернулся к матери и таким спокойным голосом, какого я давно у него не слышала, сказал:
        - Видишь, как она защищает своего любовника? И ее кровь я тоже вправе пролить. Верно, Махмуд?
        Глаза матери тоже заблестели от слез. Она принялась бить себя в грудь и причитать:
        - Господи, видишь, что за беда на меня обрушилась? Покарай тебя Аллах, девчонка! Что за бесстыдство? Лучше бы ты умерла вместо Зари. Смотри, что ты со мной сделала!
        Со второго этажа бегом примчался Али, притащил нож. Ахмад поднялся с таким небрежным видом, словно погулять собрался. Отряхнул брюки, взял нож, поднес его к моему лицу.
        - Какой кусочек от него принести тебе на память?
        И рассмеялся. Жуткий смех!
        - Нет! Нет! - вскрикнула я. Бросилась к его ногам, обвила их руками и молила: - Ради Аллаха, жизнью матери поклянись, что не причинишь ему зла!
        Он двинулся к двери, влача меня за собой.
        - Молю тебя! Я признаюсь! Я согрешила. Я сожалею…
        Ахмад со свирепой радостью глядел на меня. Так и дотащил меня до двери, а там, прошипев площадное ругательство, выдернул ногу и освободился. Али, следовавший за нами по пятам, сильно пнул меня и сбросил с крыльца.
        Выходя, Ахмад прокричал:
        - Я принесу тебе его печень!
        И захлопнул за собой дверь.
        У меня были сломаны ребра. Я не могла вздохнуть. Но сильнее была боль в сердце. Я боялась, что Ахмад набросится на Саида, Ахмад порежет его. Я сидела на снегу и льду возле пруда для омовений и плакала. Дрожь пробирала меня от темени до пальцев на ногах, но холода я не чувствовала. Мать велела Махмуду привести меня в дом, пока я их еще сильнее не опозорила, но Махмуд не хотел прикасаться ко мне. В его глазах я сделалась запятнанной, нечистой. В конце концов он схватил меня за одежду и что есть силы яростно поволок в дом, швырнул во внутреннее помещение. Головой я ударилась об угол двери и почувствовала, как по лицу потекла теплая кровь.
        Мать сказала:
        - Махмуд, ступай за Ахмадом, проследи, чтобы он не попал в беду.
        - Не беспокойся, тот негодяй заслужил любое наказание, что бы Ахмад с ним ни сделал. И ее нам тоже следовало бы убить.
        Но все же он послушался и вышел, и в доме наступила тишина. Мать что-то бормотала себе под нос и плакала, я тоже всхлипывала, но молчала. Фаати, кусая ногти, таращилась на меня из угла. На меня какое-то странное оцепенение нашло, я не замечала, как летит время. Потом скрип двери привел меня в чувство, я в ужасе вскочила. Противно посмеиваясь, вошел Ахмад, повертел у меня перед глазами окровавленным ножом.
        - Смотри внимательно! Это кровь твоего любовника.
        Комната пустилась вращаться вокруг меня. Лицо Ахмада исказилось, потом и вовсе скрылось темной пеленой. Я падала, падала в глубокий колодец. Звуки вокруг меня превратились в глухой, протяжный ропот. Я тонула, шла ко дну, без надежды вернуться.
        Зари умирала. Лицо ее приобрело какой-то странный цвет. Она дышала с трудом, хрипя. Грудь и живот ее часто вздымались. Кусая ногти, я следила за ней из-за стопки постельного белья. От звука голосов, доносившихся с переднего двора, ужас только усиливался.
        - Ага Мостафа, клянусь, ей совсем плохо! Приведите врача.
        - Довольно! Довольно! Не глупи! Ты расстраиваешь моего сына. Ничего с ней не станется. Скоро будет готов отвар. Я дам его девочке, и она поправится к твоему приходу домой. Иди, не стой тут без дела… иди, дорогой. Не тревожься, она не умрет.
        Зари схватила меня за руку. Мы бежали по темному тоннелю. Ахмад нас преследовал. С ножом в руке. С каждым шагом все ближе и ближе. Он словно летел. Мы кричали, но только голос Ахмад и его хохот эхом отдавались в тоннеле:
        - Кровь! Кровь! Смотри, это кровь!
        Бабушка попыталась напоить Зари своим отваром. Мать уложила голову Зари себе на колени и пальцами растягивала ей губы. Зари совсем ослабела и не противилась. Бабушка ложкой вливала ей в рот отвар, но в горло жидкость не проникала. Мать подула Зари в лицо. Зари на миг перестала дышать, руки-ноги у нее задергались, потом она втянула в себя воздух, и звук был странный. Мать вскрикнула:
        - Госпожа Азра сказала, надо отнести ее к доктору, который около святилища.
        - Плевать, что она сказала! - отрезала бабушка. - Ступай готовить обед. Твой муж и твои сыновья вот-вот вернутся домой.
        Она склонилась над Зари и стала читать молитвы. Лицо Зари совсем потемнело, из ее глотки вырывались непонятные звуки. Вдруг бабушка выскочила во двор и закричала:
        - Тайебэ! Тайебэ! Беги за врачом.
        Я взяла Зари за руку, погладила ее по голове. Лицо ее стало почти черным. Она раскрыла глаза. Большие, испуганные, белки залиты кровью. Сестра сжала мою руку. Потом оторвала голову от подушки, но тут же рухнула снова. Я вырвала руку из ее пальцев, убежала, спряталась за горой одеял и подушек. Видела, как у Зари дергаются руки и ноги. Уши я закрыла ладонями, уткнулась лицом в подушку.
        Во дворе бабушка размахивала в воздухе зажигалкой для очага. Вращала ее и вращала, пока зажигалка не стала большой, как двор, больше двора. Голос бабушки отдавался в барабанных перепонках: “Девочки не умирают! Девочки не умирают!”
        Зари уснула. Я погладила ее по голове, убрала прядку волос с лица - но это оказалось лицо Саида. Голова его скатилась с подушки, ударилась об пол. Я вскрикнула, но вскрикнула беззвучно.
        Кошмары сменяли друг друга. Порой я просыпалась от собственного крика, и вновь, вся в поту, проваливалась в колодец. Не знаю, как долго это длилось.
        Однажды я проснулась от того, что нога горела огнем. Было утро. В комнате сильно пахло спиртным. Кто-то ухватил меня за лицо, повернул и сказал:
        - Она очнулась. Взгляните, хозяюшка! Клянусь, она очнулась и смотрит на меня.
        Лица расплываются, зато голоса отчетливы.
        - О имам Мусса бин-Джафар, откликающийся на людские нужды, помилуй нас!
        - Хозяюшка, она приходит в себя. Сварите бульон, влейте ей в глотку, как уж сможете. Неделя без дня прошла с тех пор, как она ела в последний раз. Желудок ослаб. Кормите ее понемногу.
        Я снова закрыла глаза. Никого не хочу видеть.
        - Куриный бульон будет готов через минуту. Слава Аллаху, сто тысяч раз слава! До сих пор она выблевывала все, что я пыталась ей скормить.
        - Вчера, когда спал жар, я поняла, что она скоро очнется. Бедняжка, такие мучения! Кто знает, каким путем в ее тело проникла эта лихорадка и бред.
        - О, госпожа Парвин, а я как страдала! Сколько раз за эти дни я умирала и вновь возвращалась к жизни! Видеть, как мое дорогое дитя мечется и бредит - в то же время сносить весь этот стыд, попреки ее братьев за то, что я родила такую дочь. Меня словно огнем изнутри жгло.
        Мне уже не было больно. Я лежала в постели спокойно - изнуренная, равнодушная. Не могла пошевелиться. Даже руку из-под одеяла выпростать непосильно. Так бы и лежать, слабеть понемногу, пока не умру. Зачем я очнулась? В этом мире мне больше нет места.
        Когда я снова пришла в себя, мать уложила мою голову себе на колени и попыталась влить в меня бульон. Я мотала головой и противилась, когда она растягивала мне пальцами рот. - Пусть Аллах возьмет мою жизнь вместо твоей! Одну ложку, только одну… Посмотри, до чего ты дошла. Ешь! Пусть все твои беды и страдания перейдут на меня.
        Впервые она так говорила со мной. Мать никогда меня не баловала. Либо возилась с младшими, либо пыталась присматривать за старшими сыновьями, которых любила без памяти. Я затерялась посередине между теми и другими. Не старшая, и не младшенькая, и не мальчик. Если бы Зари не умерла, на меня бы и вовсе не обращали внимания, как на Фаати - она, бывает, спрячется в угол, и никто на нее и не глянет. Помню день, когда мать родила ее. Услышав, что это девочка, бабушка рухнула без чувств. А потом про Фаати стали говорить, что она принесла нам злосчастье, потому что после ее рождения матушка дважды выкинула, и оба раза мальчиков. Не знаю, как она поняла, что это были мальчики.
        Бульон пролился на простыню. Мать что-то проворчала и вышла из комнаты. Я открыла глаза. Далеко за полдень. Рядом со мной сидела Фаати, маленькими ручками убирая волосы с моего лица. Такая невинная, такая одинокая. Я присмотрелась к ней: это была я, сидящая возле Зари. Теплые слезы на моем лице.
        - Я знала, что ты проснешься, - сказала Фаати. - Не умирай, Аллахом тебя молю!
        Мать вернулась в комнату. Я закрыла глаза. Уже вечер. Слышны голоса. Мать говорит:
        - Сегодня утром она открыла глаза. Она пришла в себя, но, как я ни старалась влить ей в рот хоть немного бульону, она не далась. Она так слаба, пошелохнуться не может - не знаю, откуда она берет силы бороться со мной. Сегодня утром госпожа Парвин сказала, что на таблетках и лекарствах она больше не продержится. Она умрет, если не будет есть.
        Я услыхала голос отца:
        - Я знал, что матушка права. Нам нельзя иметь дочерей. Если она и оправится, что у нее будет за жизнь? После такого стыда и позора она все равно что умерла.
        Больше я ничего не слышала. Кажется, я могла по своей воле видеть и слышать только то, что хотела, я как будто включала и выключала радио, только не радио, а людей. Но над кошмарами я не имела власти. Стоило закрыть глаза, и эти образы осаждали меня.
        Ахмад с кровавым ножом в руках бежал на меня, таща за волосы Фаати. Фаати маленькая, словно кукла. Я стояла на краю скалы. Ахмад швырнул в меня сестренку. Я попыталась поймать ее, но она выскользнула у меня из рук и упала с обрыва. Я глянула вниз - там валялись окровавленные, изувеченные тела Зари и Саида. И снова меня разбудил мой собственный крик. Подушка промокла насквозь, а во рту пересохло.
        - В чем дело? Ты дашь ночью поспать?
        Я жадно глотала воду.
        Утром меня разбудил обычный семейный шум. Все уселись завтракать.
        - Прошлой ночью ее снова трепала лихорадка. Ей что-то чудилось. Вы же слышали, как она кричала?
        - Нет! - отрезал Махмуд.
        - Мать, ты позволишь нам хоть кусок проглотить в покое? - окрысился Ахмад.
        Его голос кинжалом пронзал мне сердце. Были бы у меня силы - вскочила бы и порвала бы его на куски. Я его ненавидела. Я их всех ненавидела. Перевернувшись на живот, я уткнулась лицом в подушку. Мне хотелось поскорее умереть, избавиться от этих себялюбивых людей с камнем вместо сердца.
        Но, когда игла шприца впилась мне в тело, я проснулась. Глаза сами собой открылись.
        - Наконец-то очнулась! И не прикидывайся! Поднести тебе зеркало, чтобы ты полюбовалась, на кого стала похожа? Живой скелет, вот кто! Смотри! Я ходила в магазин сладостей “Караван” и купила тебе печенье. С чаем очень вкусно… Госпожа Садеги! Масумэ проснулась. Она хочет чаю. Принесите ей большую кружку.
        Я во все глаза смотрела на эту женщину. Кто она такая? Все сплетничают у нее за спиной, говорят, только муж не знает, что она водится с мужчинами. Я считала ее грязной. А теперь я гляжу на нее без неприязни, которую вроде бы следовало питать к такой особе. Вовсе она не противна. Вот только общаться с ней мне бы не хотелось - это я как-то сразу почувствовала.
        Вошла мать с высоким стаканом, до краев наполненным чаем.
        - Благодарение Аллаху! - сказала она. - Она будет чай?
        - Да, - сказала госпожа Парвин. Она будет чай с печеньем. Приподнимись, девонька моя… вот так, приподнимись.
        Она подсунула руку мне под лопатки и помогла приподняться. Мама тут же воткнула мне за спину подушку и поднесла к моим губам стакан. Я отвернулась и сжала губы. Если у меня и появились к утру силы, то лишь для этого.
        - Ничего не получится. Она не дает. Чай разольется, и все.
        - Не утруждайтесь. Я сама ее напою. Сяду рядом и не отстану, пока она все не выпьет. Идите, делайте домашние дела. Не тревожьтесь.
        Мать с обиженным и недоумевающим видом вышла из комнаты.
        - А теперь, моя хорошая, сделай так, чтобы я не осрамилась: открой рот и выпей всего один глоток. Во имя Аллаха, это же стыд и позор позволить такой нежной коже одрябнуть. Ты так исхудала, наверное, весишь не больше, чем Фаати. Красивая девушка, тебе жить да жить, а не станешь есть, не поправишься..
        Что-то она разглядела в моих глазах или подметила усмешку в уголках губ - что именно, не знаю, - но госпожа Парвин вдруг замолчала и уставилась на меня. А потом, как человек, только что сделавший великое открытие, сказала:
        - А! Так ты именно этого и хочешь… ты хочешь умереть. Таким способом пытаешься покончить с собой. До чего ж я глупа! Как же я сразу не догадалась? Ты убиваешь себя. Но зачем? Ведь ты влюблена. И кто знает, быть может, тебе еще удастся соединиться с ним. Зачем же убивать себя? Какое горе для Саида!
        Услышав это имя, я задрожала и снова открыла глаза. Госпожа Парвин поглядела на меня и сказала:
        - Да что с тобой? Или боишься, что он тебя не любит? Ах, тем-то и сладка любовь.
        Она поднесла стакан к моим губам. Я ухватила ее за руку что было силы и даже приподнялась на постели.
        - Скажите мне правду. Саид жив?
        - Что? Конечно, жив. С чего ты взяла, что он умер?
        - Потому что Ахмад…
        - Что Ахмад?
        - Ахмад ударил его ножом.
        - Ну да, только ничего с ним не случилось. Ох… ты же так и лежала без сознания с тех пор, как увидела окровавленный нож. И твои кошмары и крики по ночам - все от этого? Бедняжка, моя спальня с той стороны примыкает к твоей, и я слышу тебя каждую ночь. Ты все кричишь: “Нет, нет!” Это из-за Саида? Ты поверила, что Ахмад его убил? Вот оно как! Полно, дитя мое! У Ахмада на такое духу не хватит. Думаешь, можно так просто выйти на улицу, убить человека и преспокойно вернуться домой? В этой стране есть закон. Так бы легко ему это с рук не сошло. Нет, дорогая моя, успокойся: Саид отделалея двумя царапинами, на руке и на лице. За него вступился аптекарь, вмешался хозяин соседней лавки. Саид даже в полицию не обращался. Жив-здоров. На следующий же день я своими глазами видела его на крыльце аптеки.
        Впервые за неделю дыхание вернулось ко мне. Я закрыла глаза и от всей души возблагодарили Аллаха. А потом упала на постель, уткнулась лицом в подушку и зарыдала.
        Болела я до весны, до самых новогодних каникул[1 - Новый год (Науруз, Новруз) мусульмане празднуют в марте, в день весеннего солнцестояния.]. Нога зажила, но вес я так и не набрала. Что делалось в школе, мне не говорили, и спрашивать было нельзя. Без толку бродила по дому, меня даже в баню не пускали: мать грела воду и велела мне мыться дома. Холодно было дома и страшно. Поговорить не с кем. Мне было так грустно, я глубоко погружалась в свои мысли и ничего вокруг себя не замечала. Мать старалась даже не заговаривать о том, что произошло. Но порой с языка у нее слетало больно ранившее меня слово.
        Отец не глядел в мою сторону. Никогда. Словно меня тут не было. И с другими членами семьи почти не общался. Он был печален, тревожен, выглядел постаревшим. Ахмад и Махмуд тоже меня избегали. По утрам они второпях проглатывали завтрак и уходили. Ахмад возвращался домой ночью - позже прежнего и еще более пьяный - и сразу валился в постель. Махмуд, придя с работы, быстро перекусывал и уходил в мечеть или же запирался у себя в комнате и полночи молился. Меня они не трогали, и то хорошо. Но Али и без них умел отравить мне жизнь. Он неустанно меня преследовал, говорил гадости. Мать порой ругала его за это, а я старалась не обращать внимания.
        Лишь общество Фаати было мне приятно, только она и скрашивала мое существование в этом доме. Каждый день, вернувшись из школы, она целовала меня и смотрела на меня с каким-то взрослым сочувствием. Что бы сестренка ни кушала, обязательно приносила мне кусочек и просила тоже поесть. Порой она даже покупала мне шоколад на карманные деньги. Она все еще боялась, как бы я не умерла.
        Я понимала - в школу мне уже не вернуться, однако надеялась, что после Нового года мне разрешат хотя бы доучиться на курсах шитья. Шить мне вовсе не нравилось, но мне бы выйти из дому, покинуть четыре стены! И как же я скучала по Парванэ! Даже не знала, кого я больше хочу увидеть, ее или Саида. Так это было странно. Столько боли, столько унижения приняла из-за Саида, так вульгарно и грубо перетолковали наши отношения, и все-таки я не жалела о том, что было между нами. Я вовсе не чувствовала себя виноватой: напротив, мне казалось, что самое чистое, самое честное чувство моей души - любовь к Саиду.
        Со временем госпожа Парвин рассказала мне о том, как нагнетались события и как это сказалось на семье Парванэ. В ту ночь, когда я лишилась чувств (в ту или на следующую), Ахмад явился к ним домой, мертвецки пьяный, бранясь последним словами. Отцу Парванэ он сказал: “Нечего нос задирать. Дочка ваша больно востра, она и нашу девчонку до беды довела”. К этому он присовокупил еще множество скверных слов. От одной мысли о таком скандале меня пот прошиб. Как я теперь посмотрю в глаза Парванэ и ее родителям? Как посмел Ахмад наговорить подобных мерзостей уважаемому человеку?
        Отсутствие известий о Саиде сводило меня с ума. Наконец я упросила госпожу Парвин зайти в аптеку и разузнать о нем. Хотя она побаивалась Ахмада, авантюрный дух взял верх. Кто бы подумал, что однажды мне придется довериться этой женщине? Она все равно не очень-то нравилась мне, но другой связи с внешним миром у меня не было. Почему-то против ее визитов ко мне никто в семье не возражал. На следующий день она снова зашла. Матушка возилась в кухне. Возбужденная, встревоженная, я поспешила спросить:
        - Что вы узнали? Вы сходили в аптеку?
        - Еще бы, - ответила она. - Зашла, купила кое-каких мелочей, а потом спросила доктора, отчего не видать Саида. Он ответил: “Саид уехал к себе на родину. Тут ему оставаться нельзя было: бедный парень лишился имени и репутации, да и жизнь его оказалась под угрозой. Я сказал ему: ‘Что, если в темноте кто-нибудь нападет на тебя с ножом и зарежет?’ Погибнуть таким молодым… Они бы все равно не отдали ему ту девушку. Этот ее сумасшедший братец!” Так что Саид бросил университет и уехал к себе в Резайе.
        Я почувствовала, как по щекам ручьем бегут слезы.
        - Перестань! Хватит плакать! - пожурила меня госпожа Парвин. - Прежде ты думала, будто он умер, так возблагодари же Аллаха: он жив. И наберись терпения. Как только эта история забудется, он, наверное, постарается связаться с тобой. Хотя я бы тебе советовала забыть о нем. Братья не согласятся выдать тебя за него. Ахмад ни за что не позволит… Разве что отца ты сумеешь уговорить? Так или иначе, подождем - увидим, даст он о себе знать или нет.
        Только-то и радости за все новогодние каникулы - меня дважды вывели из дому. Один раз в общественные бани на традиционное предновогоднее купание. При этом мне никого увидеть не удалось, потому что родичи специально выбрали самый ранний утренний час. Во второй раз мы ходили к дяде Аббасу поздравлять с праздником. Все еще было холодно. В тот год весна запоздала, но воздух был наполнен свежим запахом Нового года. Как приятно было выйти из дому! Казалось, на улице и чище, и светлее. Дышалось легко.
        Жена дяди не дружила с нашей матерью, их дочери не водились с нами. Старшая дядина дочь, Сорайя, сказала:
        - Масумэ, ты еще больше вытянулась.
        Жена дяди тут же вмешалась и сказала:
        - А как похудела! Уж не болела ли чем?
        - Да нет же! - возразила Сорайя. - Она много учится, оттого и худеет. Масумэ, отец говорит, ты лучшая ученица в классе?
        Я потупила глаза. Что я могла ответить? Матушка поспешила мне на помощь:
        - Она сломала ногу, вот и похудела, пока лежала. Вы ж никогда не поинтересуетесь, как ваши родственники поживают.
        - Мы с отцом хотели вас навестить, - сказала Сорайя. - Но дядя ответил, что себя плохо чувствует и не готов принимать гостей. А как ты сломала ногу, Масумэ?
        - Поскользнулась на льду, - еле выговорила я.
        Чтобы сменить тему, матушка обернулась к дядиной жене и сказала:
        - Ваша Сорайя уже получила аттестат. Не пора ли подыскать ей мужа?
        - Нет, она в университет поступит, будет учиться. Ей еще рано.
        - Рано? Глупости! Как бы поздно не было. Думаю, вам уже не найти для нее подходящего мужа.
        - Женихов достаточно, и вполне достойных, - отпарировала жена дяди. - Но такая невеста, как наша Сорайя, не за всякого пойдет. У нас в семье все образованные, и мужчины, и женщины, не то что какие-нибудь провинциалы. Сорайя хочет выучиться на врача, как дочери моей сестры.
        Родственные визиты всегда заканчивались спорами и взаимными обидами. Матушка, с ее вздорностью и резким языком, ухитрялась задевать всех. Не зря сестра отца сравнивала ее язык с бритвой. Мне бы хотелось дружить с семьей дяди, но слишком отдалили нас эти раздоры.
        Миновали новогодние праздники, а я все еще сидела дома. Робкие намеки насчет курсов шитья не увенчались успехом. Ахмад и Махмуд не собирались выпускать меня из дома ни под каким предлогом, а отец не вмешивался. Для него я словно умерла.
        Скука одолела меня. Переделав дела по дому, я поднималась наверх, в гостиную, и подолгу смотрела на тот участок дороги, который был виден из окна. Вот и вся связь с внешним миром. Даже это приходилось держать в тайне: прознают братья, замуруют мое окно. А я надеялась когда-нибудь углядеть в эту щель Парванэ или Саида.
        К тому времени я уже поняла, что выйти из отчего дома смогу лишь чьей-то женой. То было единственное решение проблемы, все члены семьи на том согласились. Мне каждый камень в этом доме сделался ненавистен, но я не могла предать милого моего Саида - и зачем? Чтобы одну тюрьму сменить на другую? Я готова была ждать его до конца моей жизни, и пусть меня за это хоть на плаху тащат!
        Появились первые сваты. Предупредили: к нам придут с визитом мужчина и три женщины. Мать хлопотала, мыла все в доме, расставляла по местам. Махмуд приобрел гарнитур - диваны в красной обивке. Ахмад принес фрукты и сладости. Удивительно, как они все спелись. Цеплялись за соломинку: только бы не упустить жениха. За соломинку, за мусор, плывущий по реке - увидев потенциального жениха, я могла сравнить его только с унесенным водой мусором. Плотного сложения, на макушке уже облысевший, хотя ему еще не было тридцати, и он громко причмокивал, поедая фрукты. Он торговал на базаре, там же, где и Махмуд. Мне повезло: жених и его три родственницы высматривали жену пухленькую, в теле, и я им не приглянулась. В ту ночь я уснула спокойная и счастливая. Наутро мать пересказала это приключение госпоже Парвин со всеми подробностями и многими приукрашиваниями. Когда она стала жаловаться на постигшее семью горькое разочарование, я чуть было не расхохоталась.
        - Вот обида! - приговаривала она. - Не везет бедной девочке. А ведь жених не только богат, он из хорошей семьи. И молод, и женат не был.
        (Забавно: он был почти вдвое старше меня, а матушка считала его юнцом - с таким-то брюхом и лысиной!)
        - Конечно, между нами говоря, госпожа Парвин, его тоже можно понять. Девица у нас чересчур тоща. Его мать сказала мне: “Ханум, обратитесь к врачу”. И мне кажется, негодяйка что-то с собой сделала, чтобы выглядеть совсем уж больной.
        - Послушать вас, дорогая, можно подумать, будто речь идет о парне лет двадцати, - засмеялась госпожа Парвин. - Я видела их, когда они выходили. Даже к лучшему, что девушка им не приглянулась. Масумэ слишком хороша, чтобы отдать ее пузатому коротышке.
        - Что тут скажешь? Раньше мы возлагали на девочку большие надежды. Не только я, что я - отец ее говорил: “Масумэ выйдет замуж не за простого человека”. Но после такого скандала кто ж посватается? Придется ей либо выйти за человека ниже ее по положению, либо стать второй женой.
        - Глупости! Погодите, пока все успокоится. Люди скоро забудут.
        - Кто забудет? Прежде чем свататься, люди все проверяют, всех расспрашивают. Приличному человеку мать и сестры не разрешат жениться на моей злосчастной дочери. Вся округа знает, что она натворила.
        - Погодите, - повторила госпожа Парвин. - Они забудут. К чему так спешить?
        - Ее братья настаивают. Говорят, им не будет покоя, пока она остается в доме. Они не могут людям в глаза смотреть. Люди… люди и через сто лет ничего не забудут. И Махмуд хотел жениться, а теперь не может привести в дом жену, пока эта девчонка здесь. Он говорит, что не доверяет ей, она и молодую жену с пути собьет.
        - Чепуха! - отмахнулась госпожа Парвин. - Бедняжка невинна, как малое дитя. И ничего такого уж страшного не произошло. Юноши всегда будут влюбляться в красивых девочек - и что, сжечь ее на костре, если кто-то на нее поглядел? Разве это ее вина?
        - О да, да, я же знаю мою дочку! Пусть она порой недостаточно усердна в посте и молитве, но ее сердце предано Аллаху. Только позавчера она сказала, что мечтает отправиться в Кум, в паломничество к гробнице имама Абдул-Азима. Пока мы жили дома, она, бывало, каждую неделю сходит помолиться к гробнице благословенной Масумэ. Не поверите, как она горячо молилась! Во всем виновата та скверная девчонка, Парванэ. Чтобы моя дочь по своей воле впуталась в такую историю? Никогда!
        - Не надо торопиться. Быть может, юноша вернется и женится на ней и все уладится. Он ведь неплохой мальчик, детки приглянулись друг другу. Все о нем очень хорошо отзываются. А скоро он станет врачом.
        - О чем вы толкуете, госпожа Парвин? - возмутилась мать. - Ее братья говорят, что раньше отдадут ее ангелу смерти Азраилю, чем тому негодяю. И что-то он не спешит постучаться к нам в дом. Что Аллаху угодно, то и будет. Судьба каждого написана у него на лбу от рождения, и каждый получит то, что назначено ему в удел.
        - Значит, и не надо торопиться. Пусть сбудется, что суждено.
        - Но ее братья говорят, что пятно позора не будет смыто, пока мы не выдадим ее замуж и не избавимся от нее. Сколько еще нам держать ее взаперти? Они опасаются, что отец пожалеет ее и смягчится.
        - И стоило бы пожалеть бедняжку. Она так красива. Дайте ей время оправиться и увидите, какие объявятся женихи.
        - Аллахом клянусь, я каждый день готовлю ей рис с курятиной. Суп из ноги ягненка, кашу пшеничную с мясом. Я посылаю Али купить овечью голову и ножки, готовлю холодец ей на завтрак. Все стараюсь, чтобы она прибавила в теле, не казалось больной и приглянусь порядочному человеку.
        Мне припомнилась сказка, прочитанная в детстве. Чудовище похитило ребенка, но девочка была такой тощей, что чудовище не стало ее сразу есть, а заперло и приносило ей угощение, чтобы девочка поскорее разжирела и превратилась в лакомое блюдо. Вот так и мое семейство решило меня откормить и бросить чудовищу в пасть.
        Меня выставили на продажу. Теперь главным событием в нашем доме стал прием гостей, явившихся с серьезными намерениями. Братья и мать пустили слух о том, что подыскивают мне супруга, и повалил всякий люд. Некоторые женихи оказались столь никудышными, что даже Махмуд и Ахмад их отвергли. Каждую ночь я молилась о возвращении Саида и по меньшей мере раз в неделю просила госпожу Парвин сходить в аптеку и узнать, нет ли новостей. Доктор сказал, что Саид написал ему всего один раз, а письмо, которое доктор послал в ответ Саиду, вернулось нераспечатанным - должно быть, адрес был неверный. Саид растаял, как снег, и впитан землей. По ночам я порой выходила в гостиную помолиться и поговорить с Богом, а потом вставала у окна и следила, как тени движутся по улице. Несколько раз я замечала знакомую мне тень под аркой дома напротив, но стоило мне открыть окно, тень исчезала.
        Одна только мечта манила меня в постель по ночам, убаюкивала, помогала забыть страдание и боль этих однообразных дней: мечта о жизни с Саидом. Я представляла себе маленький, уютный дом, убранство каждой комнаты. Я обустраивала свой маленький рай. Я придумала нам детей - красивых, здоровых, счастливых. То была мечта о вечной любви и нерушимом блаженстве. Саид был образцовым мужем: мягкий, с кроткими манерами, добрый, разумный, внимательный. Мы никогда не ссорились, он в жизни меня не унизил. О, как я его любила! Любила ли хоть одна женщина своего мужа так, как я любила Саида? Если б мы могли жить в мечтах!
        В начале июня, едва завершились выпускные экзамены, семья Парванэ переехала. Я знала, что они подумывают о переезде, но не думала, что это произойдет так скоро. Потом я узнала, что они хотели уехать даже раньше, но решили дождаться, пока Парванэ закончит школу. Ее отец давно уже говорил, что наш район испортился. Он был прав. В нашем районе было хорошо только таким, как мои братья.
        Жаркое утро. Я подметала комнату и еще не отодвинула ставни, как вдруг услышала голос Парванэ. Я выбежала во двор. Фаати открыла дверь. Парванэ пришла попрощаться. Мать добралась до двери первой и придержала ее, не дав Парванэ войти. Она вырвала у Фаати конверт, который той дала Парванэ, и велела:
        - Уходи! Уходи немедленно, пока мои сыновья не увидели тебя и не задали ей взбучку. И ничего больше не приноси.
        Я услышала сдавленный голос Парванэ:
        - Госпожа, я всего лишь написала несколько слов на прощание и свой новый адрес. Проверьте сами.
        - В этом нет нужды! - отрезала мать.
        Я обеими руками ухватилась за дверь и попыталась ее открыть. Но мать держала дверь крепко, а меня пинком оттолкнула прочь.
        - Парванэ! - закричала я. - Парванэ!
        - Ради Аллаха, не наказывайте ее так жестоко! - взмолилась Парванэ. - Клянусь, она не сделала ничего дурного.
        Мать захлопнула дверь. Я сел на пол и заплакала. Прощай, моя подруга, моя защитница и наперсница.
        Последним соискателем моей руки выступил приятель Ахмада. Я часто гадала, как братья выискивали этих мужчин. Неужели Ахмад прямо так и сказал другу: у меня, дескать, имеется сестра на выданье? Они меня рекламировали? Что-то сулили? Препирались из-за меня, как торговцы на базаре? Уверена, как бы они ни взялись за дело, все это было крайне для меня унизительно.
        Асгар-ага, мясник, брат-близнец Ахмада - и возрастом, и грубыми ухватками, и обликом. И вдобавок необразованный.
        - Мужчина должен зарабатывать деньги силой своих рук, - рассуждал он, - а не скорчившись в уголке над бумагами, как полуживой писец, который ничего тяжелее ручки не поднимет.
        - У него есть деньги, и он сумеет справиться с девчонкой, - настаивал Ахмад.
        А что до моей худобы, Асгар-ага сказал:
        - Не беда, я принесу ей столько мяса и жира, что через месяц она с бочку толщиной сделается. Глазенки-то у нее бойкие.
        Мать его, старая, страшная женщина, безостановочно ела и вторила каждому слову сына. Да и все одобряли речи Асгара-аги. Мать так и сияла: молодой, неженатый. Ахмад дружил с ним и во всем поддерживал, тем более что после драки в кафе “Джамшид” Асгар-ага поручился за него и Ахмада не арестовали. Отец - и тот согласился, потому что мясная лавка приносила хороший доход. А Махмуд сказал:
        - Он торговый человек, это нас устраивает, и он сумеет справиться с девчонкой, не позволит ей разболтаться. Чем скорее мы это устроим, тем лучше.
        Никому и дела не было до моих мыслей, и я не пыталась даже заговорить о том, как противна мне мысль стать женой грязного, невежественного, грубого парня, от которого даже в тот день, когда он пришел свататься, воняло сырым мясом и бараньим жиром.
        На следующее утро госпожа Парвин в панике прибежала к нам.
        - Говорят, вы решили выдать Масумэ за мясника Асгара-агу. Ради Аллаха, и не вздумайте! Этот юнец - хулиган. Он не расстается с ножом. Пьяница, бабник. Я его знаю. По крайней мере расспросите людей, что он за человек.
        - Не шумите так, госпожа Парвин, - остановила ее мать. - Уж наверное Ахмад лучше его знает. И он все нам рассказал о себе. Ахмад верно говорит: мало ли что молодой человек творил до женитьбы, все это он отставит, как только обзаведется женой и детишками. Он поклялся могилой отца и даже прозакладывал свои усы, что после женитьбы ничего подобного себе не позволит. Да и где нам сыскать лучше? Он молод, Масумэ станет первой женой, он богат, у него две мясные лавки, и характер у него твердый. Чего еще желать?
        Госпожа Парвин поглядела на меня с такой жалостью, с таким сочувствием, словно видела перед собой приговоренную к казни. На следующий день она сказала мне:
        - Я просила Ахмада не настаивать, но он знать ничего не хочет. - Так впервые она призналась вслух в тайной связи с моим братом. - Он сказал мне: “Держать ее дома небезопасно”. Но ты-то почему ничего не пытаешься сделать? Разве ты не понимаешь, что за несчастье тебя ждет? Или ты согласна выйти замуж за этого грубияна?
        - Велика ли разница? - равнодушно возразила я. - Пусть делают, что хотят. Пусть готовят свадьбу. Они же не знают, что любой мужчина, кроме Саида, получит лишь мой труп.
        - Помилуй нас Аллах! - выдохнула госпожа Парвин. - Не вздумай такое повторять! Это грех. Выкинь подобные мысли из головы. Ни один мужчина не заменит тебе твоего Саида, но не все мужчины так плохи, как этот нескладеха. Подожди - скоро, быть может, явится жених получше.
        Я пожала плечами и сказала:
        - Мне все равно.
        Она ушла, все такая же встревоженная. По пути она заглянула в кухню и что-то сказала матушке. Мать обеими руками ударила себя по лицу, и с того момента я все время находилась под охраной. Они убрали подальше пузырьки с лекарствами, не позволяли мне притронуться ни к бритве, ни к ножу, а стоило мне подняться наверх, один из братьев уже спешил следом. Меня это смешило. Они в самом деле думали, что мне ума хватит выброситься из окна второго этажа? Нет, у меня имелся план понадежнее.
        Разговоры о помолвке и самой свадьбе на время поутихли: ждали сестру жениха. Она была замужем, жила в Керман-шахе и в ближайшие десять дней не могла приехать в Тегеран.
        - Я не могу действовать без согласия и одобрения сестры, - сказал Асгар-ага. - Я обязан ей не меньше, чем матери.
        В одиннадцать утра я услышала со двора стук в парадную дверь. Мне открывать не разрешалось, и я стала звать Фаати. Матушка крикнула мне из кухни:
        - На этот раз можно. Открой дверь и посмотри, кому это так не терпится.
        Только я приоткрыла дверь, как в наш двор влетела госпожа Парвин.
        - Девочка моя, какая же ты счастливица! - прокричала она. - Не поверишь, какого я нашла тебе жениха! Само совершенство - как луна, как букет цветов…
        Я стояла и глядела на нее, разинув рот. Матушка вышла из кухни и спросила:
        - В чем дело, госпожа Парвин?
        - Дорогая моя! - отвечала соседка. - У меня для вас замечательные новости. Я нашла жениха нашей Масумэ. Из достойной семьи, образованный. Клянусь, один волос с его головы стоит больше, чем сотня таких грубиянов, как тот мясник. Позвать их к вам завтра под вечер?
        - Погодите! - сказала матушка. - Не так быстро. Что это за люди? Откуда они?
        - Замечательная, выдающаяся семья. Я знаю их вот уже десять лет. Сколько платьев я им сшила, и для матери, и для дочерей. Старшая дочь, Монир, замужем, ее муж владеет имением в Тебризе, и она живет там. Мансуре, вторая дочь, училась в университете. Два года назад она вышла замуж и теперь растит здорового, красивого мальчишку. Младшая сестра еще не закончила школу. Все люди верующие. Отец на пенсии. Он хозяин такого заведения - фабрики или как это называется, - где печатают книги. Как это правильно назвать?
        - А сам жених?
        - О, я вам еще не рассказала о женихе. Прекрасный молодой человек. Учился в университете. Не знаю, какие науки он изучал, но теперь он работает в этом заведении, которое принадлежит его отцу. Где печатают книги. Ему примерно тридцать лет, он красавчик. Когда я ходила подгонять им одежду, я успела глянуть: храни его Аллах, хорошего роста, черноглазый, брови темные, кожа оливковая…
        - А где же они видели Масумэ? - поинтересовалась матушка.
        - Они ее не видели. Я им про нее рассказала: какая замечательная у нас девушка, и красивая, и хозяйственная. Мать хочет поскорее женить сына, она меня уже как-то спрашивала, нет ли у меня на примете подходящих невест. Так я им скажу, чтобы приходили к вечеру?
        - Нет! Мы дали слово Асгару-аге. На следующей неделе его сестра приедет из Керманшаха.
        - Полно! - воскликнула госпожа Парвин. - Вы еще ничего им не пообещали. У вас даже не было церемонии помолвки. Невеста вправе передумать и посреди брачной церемонии.
        - А как же Ахмад? Страшно себе представить, какой шум он поднимет - и по праву. Он будет обижен. Ведь он дал слово Асгару-аге, не может же он вот так запросто взять свое слово обратно.
        - Не беспокойтесь, Ахмада я беру на себя.
        - Стыдитесь! - укорила ее матушка. - Что это вы такое говорите? Да простит вас Аллах!
        - Вы меня неверно поняли. Ахмад дружит с Хаджи и прислушивается к его советам. Я попрошу Хаджи поговорить с ним. Подумайте о своей невинной дочери, об этой бедняжке! Мясник любит пускать в ход кулаки. Напьется - и вовсе ума лишится. У него и сейчас имеется женщина на содержании. Думаете, она так просто от него откажется? Да ни за что!
        - Какая женщина? - переспросила озадаченная матушка. - Вы сказали - женщина живет?
        - Неважно, - отмахнулась госпожа Парвин. - Я имею в виду: у него есть другая.
        - Тогда зачем ему моя дочь?
        - Как официальная жена, чтобы рожала ему детей. Та, другая, бесплодна.
        - Откуда вы все знаете?
        - Хозяюшка, я знаю таких, как он.
        - Откуда? Как вы можете говорить подобные вещи? Постыдились бы!
        - А вы сразу думаете плохое. Мой родной брат был в точности таким. Я росла с ним. Ради Аллаха, бедная девочка попадет из огня в полымя. Вот вы на семью моего жениха посмотрите - совсем других людей увидите.
        - Сначала нужно поговорить с ее отцом. Посмотрим, что он скажет. И если у них такая замечательная семья, почему они не ищут невесту среди своих?
        - По чести сказать, не знаю. Наверное, такое Масумэ счастье. Аллах позаботился о ней.
        С удивлением и недоверием я слушала восторженные речи соседки. Трудно мне было понять эту женщину: ее поступки как будто противоречили друг другу. И с какой стати она так хлопочет о моей судьбе? Уж не свою ли какую игру ведет?
        Отец с матушкой проспорили чуть ли не весь день. Махмуд какое-то время тоже твердил свое, а потом махнул рукой:
        - Наплевать! Поступайте, как знаете, только избавьтесь от нее поскорее. Выдайте ее замуж, и пусть наступит наконец покой.
        Еще удивительнее повел себя Ахмад. В ту ночь он пришел домой поздно, а когда проснулся и матушка подступилась к нему с вопросом о новом женихе, он и спорить не стал. Пожал плечами и сказал:
        - Почем мне знать? Делайте, что хотите.
        Надо же, как госпожа Парвин умела его уговорить!
        На следующий день к нам явились родственницы нового жениха. Ахмад где-то пропадал, а Махмуд, увидев, что пришли одни женщины и без хиджабов, не переступал порога гостиной. Мои родители оглядели гостий с ног до головы, словно покупатели на базаре. Сам жених не пришел. Его мать была одета в черный хиджаб, но сестры так не кутались. Они были совсем не похожи на тех, кто приходил к нам раньше.
        Весь вечер госпожа Парвин усердно меня рекламировала. Когда я внесла поднос с чаем, она заговорила:
        - Посмотрите, какая красавица! А уж как похорошеет, когда брови выщиплет! Она немного похудела, потому что на прошлой неделе была простужена и лежала в жару.
        Боюсь, при этих словах на моем лице отразилось удивление.
        - Сейчас худоба в моде, - заметила старшая из сестер. - Женщины морят себя голодом, только бы сбросить вес. К тому же мой брат терпеть не может жирных.
        Глаза матушки заблестели от радости. Госпожа Парвин улыбнулась и бросила на матушку самодовольный взгляд, словно это ей, свахе, сделали комплимент, а не мне. Повинуясь указаниям матери, я накрыла стол к чаю, а затем вышла и села в соседней комнате. Самовар уже принесли наверх, так что мне не было нужды бегать взад-вперед по лестнице и всем мешать. Наши гостьи уже тараторили наперебой. Рассказали, что их сын и брат закончил юридический факультет, но еще не защитил диплом.
        - Сейчас он работает в нашей типографии. Его отец - совладелец. Мальчик получает хорошее жалованье, может содержать жену и детей. И дом у него есть. Не его собственный, конечно, его бабушки. Она живет на первом этаже, а верх мы обустроили для нашего Хамида. Молодым людям нужно собственное жилье, а он у нас единственный сын, отец рад ему все отдать.
        - А где же он сам? - спросил мой отец. - Когда мы удостоимся чести познакомиться с ним?
        - По правде говоря, сын предоставил все мне и сестрам. Так и сказал: “Если девушка вам понравится, я буду считать, что сам ее видел и она мне понравилась”. Он уехал по делам.
        - И когда же, с соизволения Аллаха, он вернется?
        Младшая сестра бойко отвечала:
        - С соизволения Аллаха, как раз к бракосочетанию и свадьбе.
        - Как же так? - изумилась матушка. - Мы не увидим жениха до самой свадьбы? Это немножко странно. Неужели он и взглянуть не хочет на будущую жену? Глянуть одним глазком наша вера разрешает и даже одобряет.
        Старшая сестра (она старалась говорить помедленнее, чтобы матушка ее лучше поняла) ответила:
        - По правде говоря, причина тут не в дозволенном и недозволенном, а просто Хамид сейчас в отъезде. Мы поглядели на вашу дочь, а наше мнение - все равно что мнение самого Хамида. И мы принесли его фотографию для невесты - пусть поглядит.
        - Но как же так? - не унималась матушка. - А вдруг у жениха какой-то недуг, изъян…
        - Не говорите зря таких слов, госпожа моя! Сынок у меня здоровый, без изъяна! Храни его Аллах! Пусть госпожа Парвин подтвердит - ведь госпожа Парвин его видела.
        - Конечно, конечно, я его видела! Благослови его Аллах, нет у него никаких недостатков, писаный красавец. Я на него гляжу глазами сестры, сами понимаете…
        Старшая сестра вынула из сумки фотографию и передала ее госпоже Парвин, а та поднесла снимок к глазам матушки и сказала:
        - Видите, какой изящный молодой господин? Благослови его Аллах!
        - Покажите, пожалуйста, фотографию девушке, - распорядилась мать жениха. - Если Аллаху будет угодно, чтобы наш Хамид ей понравился, к следующей неделе мы все уладим.
        - Простите, госпожа, - вмешался отец, - но я все же не понимаю, зачем так спешить. Почему бы не подождать возвращения молодого человека?
        - По правде говоря, господин Садеги, ждать мы не можем: мы с его отцом отправляемся через неделю в паломничество в Мекку, и нам нужно закончить до тех пор все дела и исполнить все обязанности. Хамид совершенно о себе не заботится, и если он сейчас не женится, я буду тревожиться о нем и не обрету спокойствия духа. Сказано: человек, отправляясь в хадж, не должен оставлять ничего незавершенного. Все дела нужно сделать, все обязательства выполнить. Когда госпожа Парвин рассказала нам о вашей дочери, я погадала на нее, и результат был благоприятный. Раньше ни для одной девушки гадание не было таким удачным. И я решила уладить все до отъезда, ведь я могу и не вернуться из паломничества.
        - Возвращайтесь благополучно и во здравии по воле Аллаха!
        Держа в руках фотографию жениха, матушка поднялась и сказала:
        - Какая вы счастливица! Хотелось бы мне, чтобы и в нашей судьбе было записано посетить дом Божий.
        Она вышла ко мне в соседнюю комнату и показала мне фотографию:
        - Вот, посмотри! Они не нашего круга люди, но ты ведь к таким и тянешься.
        Я оттолкнула ее руку.
        В гостиной все быстро пришли к соглашению. Даже отец не возражал против того, что жениха мы увидим в последний момент. Странная спешка! Мать и сестры жениха уже через неделю собрались праздновать свадьбу. Моя мать волновалась только о том, успеем ли мы все приготовить за столь короткий срок, но тут вмешалась госпожа Парвин и предложила свою помощь.
        - Ни о чем не тревожьтесь, - сказала она. - Завтра пройдемся по магазинам, а потом я за два дня сошью ей платье. Двух дней достаточно, я еще и другие наряды успею для вас сшить.
        - А как же приданое? Само собой разумеется, с того дня, как она появилась на свет, я покупала все необходимое, собирала, откладывала, но еще столького недостает! А многое осталось в Куме. Надо съездить за этими вещами.
        Мать жениха сказала ей:
        - Не стоит об этом беспокоиться, госпожа. Пусть молодые переедут в свой дом, а когда мы вернемся из хаджа, мы отпразднуем свадьбу К тому времени и доставим все, что им может понадобиться. А на хозяйстве у Хамида все нужное есть.
        Они договорились на том, что для меня завтра же купят обручальное кольцо и что мы всей семьей придем к ним в гости в любой удобный нам вечер, посмотрим дом и как они живут, познакомимся поближе. Все происходило как-то уж слишком стремительно. Я словно со стороны услышала собственный голос: “Саид, спаси меня! Как мне этому помешать?” А уж на госпожу Парвин я злилась - голову бы ей оторвала!
        Едва за родней жениха закрылась дверь, вновь поднялись споры.
        - Я не пойду покупать кольцо, потому что его мать не идет, - заявила матушка. - И одна Масумэ идти не может. Вы сопроводите ее, госпожа Парвин?
        - Само собой. И ткань ей на платье купим. Не забудьте, вы должны купить кольцо и для жениха.
        - И все же я не понимаю, как это жених сам не показался нам на глаза.
        - Не думайте ни о чем дурном. Я хорошо знаю эту семью. Вы себе и представить не можете, какие это прекрасные люди. Они пригласили вас к себе, чтобы развеять все сомнения, и вы можете порасспрашивать о них.
        - Мостафа, что же нам делать с ее приданым? - обратилась мать к отцу. - Придется вам с мальчиками съездить в Кум и привезти посуду и постельное белье, которое я собрала для нее. Все лежит в кладовой в доме твоей сестры. Но как же быть со всеми остальными вещами, которые ей понадобятся?
        - Не беспокойтесь, - повторила госпожа Парвин. - Они же сказали, что ни в чем нужды нет. И раз это они вас так торопят - вам же лучше. В любой недостаче вы сможете винить их, а не себя.
        - Я не намерен отправлять свою дочь к мужу раздетой и без собственного имущества! - отрезал отец. - Часть необходимых вещей у нас есть, что сможем, купим на этой неделе. О прочем позаботимся позже.
        Один только человек не принимал участия в этих разговора, не высказывал своего мнения, не задавал вопросов - одного только человека никто ни о чем и не спрашивал - и этим человеком была я. Всю ночь я не спала от тревоги и горя. Я молила Аллаха послать мне смерть и избавить от насильственного брака.
        Наутро мне было очень плохо. Я притворялась, будто сплю, дожидаясь, пока мужчины уйдут. Слышала, как отец разговаривает с матерью. Он решил воспользоваться своими знакомствами и разузнать больше о семье жениха. На работу он не пойдет, сказал отец. И еще он сказал:
        - Хозяйка, я оставил на камине деньги купить кольцо. Посмотри, достаточно ли будет.
        Мать сосчитала деньги и ответила:
        - Да, кольцо вряд ли обойдется дороже.
        Отец ушел, забрав с собой Али. К счастью, с начала лета он стал брать Али с собой на работу, и дома наступили покой и тишина. Оставайся Али дома - Аллах один ведает, что бы со мной сталось.
        Мать вошла ко мне и сказала:
        - Просыпайся. Пора собираться. Я дала тебе сегодня поспать, чтобы у тебя было больше сил.
        Я села, обнимая колени, и решительно заявила:
        - Я никуда не пойду.
        Когда дома оставались одни женщины, я становилась храбрее.
        - Вставай! Нечего вести себя как балованный ребенок.
        - Я никуда не пойду.
        - Пойдешь как миленькая! Я не позволю тебе спугнуть такую удачу. Уж никак не теперь.
        - Удачу? Ты хоть знаешь, что это за люди? Кто мой жених? Он к нам даже не соизволил прийти.
        И в этот момент заверещал дверной звонок, и к нам вошла госпожа Парвин - нарядная, бодрая, в черном хиджабе.
        - Я решила зайти пораньше на случай, если вам понадобится помощь. Кстати говоря, я подыскала замечательную модель свадебного платья. Надо только ткань подходящую выбрать. Хотите взглянуть?
        - Помогите мне, госпожа Парвин! - обратилась к ней матушка. - Девчонка опять заупрямилась. Может быть, вы уговорите ее встать и умыться?
        Госпожа Парвин сняла свои туфли на высоких каблуках и зашла в комнату. Она рассмеялась и сказала:
        - Доброе утро, красавица-невеста. Вставай, умывайся, приведи себя в порядок. Гостьи вот-вот придут, мы же не хотим, чтобы они подумали, какая, мол, у них невестка ленивая.
        При виде сосватавшей меня соседки я так и загорелась гневом, закричала:
        - Да кто ж вы такая? Сколько вам заплатили за меня?
        Мать обеими руками ударила себя по лицу и завопила:
        - Замолчи! Покарай тебя Аллах! Эта девчонка проглотила стыд и выблевала скромность.
        И она бросилась на меня, чтобы задать мне трепку. Вытянув руку, госпожа Парвин остановила мою матушку.
        - Не надо, прошу вас. Девочка сердится, у нее есть на это причины. Позвольте мне поговорить с ней. Оставьте нас вдвоем. Через полчаса мы будем готовы.
        Мать вышла из комнаты. Госпожа Парвин закрыла дверь и прислонилась к ней. Чадра ее размоталась и спускалась на пол. Она смотрела на меня, но как будто не видела. Она смотрела куда-то вдаль, на то, чего в этой комнате не было. Несколько минут протекли в молчании. Я с удивлением следила за этой непонятной мне женщиной. Наконец она заговорила - каким-то странным голосом. Не таким уверенным и звонким, как обычно. С горечью, с грустью.
        - Мне было двенадцать, когда отец выгнал мать из дому. Я тогда училась в шестом классе - и вдруг я оказалась матерью для своего братика и трех сестер. От меня требовали того же, что от настоящей матери: вести дом, готовить, стирать и чинить одежду, присматривать за малышами. И когда отец женился во второй раз, обязанностей у меня меньше не стало. Мачеха была как все мачехи. Нет, она нас не мучила, голодом не морила, но собственные дети были для нее куда важнее, чем мы. Наверное, это правильно.
        С малолетства мне напоминали о том, что, перерезая пуповину, мне в ухо шепнули имя моего двоюродного брата Амира-Хуссейна. За него я и должна была выйти замуж. Дядюшка всегда звал меня своей “красоткой-невесткой”. И я сама не знаю, с какого времени - сколько себя помню - я была влюблена в Амира. Когда мать нас бросила, он стал моей единственной опорой. И он тоже меня любил. Всегда находил предлог, чтобы зайти к нам - усаживался возле пруда для омовений и смотрел, как я тружусь по дому. Порой он говорил: “У тебя такие изящные ручки. Как же ты справляешься со стиркой?” И я оставляла самые трудные дела до того часа, когда придет Амир. Мне нравилось, как он поглядывал на меня, с заботой и состраданием. Он рассказывал моим дяде и тете о том, как трудно мне живется, и когда дядя приходил к нам, он всегда говорил отцу: “Дорогой мой, нужно пощадить это бедное дитя. Ты к ней жесток. Почему она должна расплачиваться за то, что вы с женой не ужились? Хватит упрямствовать. Сходи за своей женой, возьми ее за руку и приведи обратно домой”. - “Нет, брат! Никогда! И не произноси при мне имя этой распутницы. Я
трижды разведен с ней для полной уверенности - так что она уже не вернется”. - “Тогда придумай что-нибудь. Девочка тает на глазах”.
        Перед уходом жена моего дяди всегда обнимала меня и прижимала к груди, а у меня из глаз катились слезы: от нее пахло в точности, как от моей мамы. Не знаю, может быть, я была избалована и не понимала своего счастья. В конце концов отец нашел решение - взял себе женщину с двумя детьми от первого брака. Наш дом превратился в детский сад - семеро детей мал мала меньше, и я за старшую. Не стану утверждать, будто все хлопоты были на мне, но с утра до поздней ночи я крутилась по дому и всегда что-то оставалось несделанным, тем более что мачеха строго соблюдала всевозможные предписания насчет ритуальной чистоты. Мои дядя с тетей не пришлись ей по нраву, она считала, что они держат сторону бывшей жены, так что первым делом она запретила Амиру приходить к нам. Она сказала отцу: “С какой стати этот бездельник торчит тут все время и подсматривает за нами? Да и девочке пора уже закрывать лицо”. Еще через год она под тем же предлогом вовсе перестала пускать дядю с его семьей в дом. Как же я по ним скучала! Теперь мы могли видеться лишь тогда, когда все вместе ходили в гости к тете. Я просила двоюродных сестер,
чтобы они пригласили меня переночевать у них, а чтобы мачеха не ворчала, приходилось забирать с собой всех детей. Так прошел еще год. Каждый раз, когда мне удавалось увидеть Амира, он оказывался еще выше ростом. Не поверишь, какой это был красавец. Ресницы такие длинные, что от них на щеки ложились тени, словно от солнечного зонта. Он писал для меня стихи, покупал ноты к песням, которые мне нравились. Он говорил мне: “У тебя красивый голос. Научись петь эту песню”. Врать не стану, читала и писала я не очень-то хорошо и уже забывала то, что выучила в школе. Амир обещал заниматься со мной. Прекрасная была пора! Но тетя стала уставать от того, что я все время торчу в нее в доме, а ее муж начал ворчать. И мы почти перестали видеться друг с другом. На следующий год я просила и молила отпустить меня в гости к дяде. Отец готов был уступить, но мачеха заявила: “Ноги моей не будет в доме этой ведьмы”.
        Не знаю, почему мачеха и жена дяди так невзлюбили друг друга, но я, несчастная, оказалась промеж двух огней. На Новый год я видела их всех в последний раз. В доме дяди. Тетя устроила так, чтобы отец и дядя могли поговорить. Думала, они помирятся. Мы сидели в гостиной наверху. Детям велели выйти. Мы с Амиром пошли в комнату на первом этаже, малыши выбежали поиграть в саду, а дочери моего дяди готовили на кухне чай. Мы остались наедине. Амир взял меня за руку. Меня бросило в жар. Его руки были горячими, ладони слегка вспотели. Он сказал:
        - Парвин, мы с отцом поговорили. В этом году я получу аттестат, и тогда мы придем к вам и будем просить твоей руки. Отец сказал, можно справить помолвку перед тем, как я отправлюсь на военную службу.
        Я чуть не бросилась ему на шею, я готова была плакать от радости. Дыхание пресекалось.
        - Уже этим летом?
        - Да, если ничего не завалю, то закончу школу.
        - Ради Аллаха, учись хорошо по всем предметам!
        - Обещаю, ради тебя я буду учиться изо всех сил.
        Он сжал мою руку, а мне показалось - сердце. Он сказал:
        - Не могу больше жить без тебя!
        О!.. Что говорить? Сколько раз я вновь и вновь проживала в памяти тот вечер и те его слова, каждое мгновение превратилось в кадр фильма, который я смотрела беспрестанно. Сидя в той комнате, мы так погрузились в свой собственный мир, что не заметили, как наверху началась ссора. Когда мы вышли в коридор, отец и мачеха уже ругались во весь голос, спускаясь по ступенькам, а жена моего дяди, свесившись через перила, поливала их бранью в ответ. Но тетя побежала следом за моим отцом и просила его не вести себя так - это недостойно, они с братом должны оставить раздоры и примириться. Она заклинала обоих любовью к памяти их матери, любовью к памяти отца, вспомнить, что они родные братья, им следует помогать друг другу. Старая пословица гласит: даже если братья съедят друг друга, кости они не выбросят. Отец слегка поутих, но мачеха завопила громче прежнего:
        - Разве ты не слышал, что они нам наговорили? Какой он тебе после этого брат?
        Тетя сказала:
        - Прошу вас, прекратите, госпожа Агдасс! Так не годится. Они не сказали ничего обидного. Он старший брат. Если он и сказал что-то, заботясь о своем брате и его благе, это не должно вас задевать.
        - Что с того, что он старше? Это не дает ему права болтать все, что вздумается. Мой муж ему брат, а не прислуга. С какой стати они лезут в нашу жизнь? Его пучеглазая женушка не терпит никого, кто получше нее будет. Нам такие родственники ни к чему.
        И, ухватив за руку одного из своих детей, она выскочила из дома. Жена моего дяди кричала ей вслед:
        - Пойди посмотри на себя в зеркало! Была бы ты порядочной женщиной, первый муж не выставил бы тебя из дома с двумя детьми!
        Тот сладкий сон не продлился и часа. Словно мыльный пузырь - лопнул и исчез. Мачеха закусила удила. Она сказала: уж она-то позаботится, чтобы семья моего дяди страдала вечно, потеряв меня. Отцу она заявила, что в моем возрасте у нее уже был ребенок и что с такой взрослой девицей в доме покоя не будет. Тут и Хаджи-ага явился, попросил моей руки. Он приходился дальним родственником моей мачехе и уже дважды был женат. Он сказал: “Я развелся с ними обеими, потому что они не могли забеременеть”. Теперь ему понадобилась молодая и здоровая девушка, чтобы родила ему детей. Глупец! Он и на минуту не задумался, не в нем ли причина бесплодия. Разумеется, у мужчин же не бывает недугов, тем более у мужчин богатых. Ему уже исполнилось сорок лет - на четверть века старше меня. Отец сказал: “У него денег полным-полно, несколько лавок на базаре, земля и усадьба в Газвине”. У отца так слюнки и потекли. Хаджи-ага обещал: “Пусть родит мне ребенка, я ее озолочу”. Во время той свадебной церемонии мне было хуже, чем тебе сейчас.
        Госпожа Парвин все так же смотрела в никуда, и две слезы покатились по ее щекам.
        - Почему вы не покончили с собой? - спросила я.
        - Думаешь, это так просто? Храбрости не хватило. И ты выкинь глупые мысли из головы. У каждого своя судьба, и с ней не поспоришь. Самоубийство - великий грех. И кто знает, этот брак может обернуться для тебя благословением.
        Мать громко постучала в дверь и крикнула:
        - Госпожа Парвин! Долго еще? Мы опаздываем. Половина десятого.
        Госпожа Парвин утерла слезы и ответила:
        - Не беспокойтесь, мы будем вовремя.
        Она подошла к кровати, присела рядом со мной и сказала:
        - Я рассказала тебе свою историю, чтобы ты знала: я понимаю, что с тобой творится.
        - Так зачем же вы тоже стараетесь сделать меня несчастной?
        - Тебя все равно выдадут замуж. Вопрос лишь в том, за кого. Ты себе не представляешь, что затевал Ахмад. Кстати говоря - почему он тебя ненавидит?
        - Потому что отец меня любит сильнее.
        И вдруг я поняла смысл слов, которые у меня непроизвольно вырвались. До сих пор я не отдавала себе в том ясного отчета. Да, меня отец любил больше.
        Впервые я ощутила его нежность в день, когда умерла Зари.
        Он вернулся с работы, остановился, застыл в дверях. Матушка плакала, бабушка читала вслух Коран. Доктор, покачав головой, выходил от нас, лицо его было перекошено гримасой гнева и отвращения. Столкнувшись на пороге с отцом, он крикнул:
        - Ребенок три дня боролся со смертью, а вы только теперь додумались позвать врача? А если бы тут лежал один из ваших сыновей, а не это невинное дитя - вы бы тоже тянули до последнего?
        Лицо отца стало белее известки. Он чуть не упал. Я кинулась к нему, обхватила ручонками его ноги, стала звать бабушку. Отец тяжело опустился на пол, прижал меня к себе, уткнулся лицом мне в волосы и всхлипнул. Бабушка сказала ему:
        - Вставай, сынок. Ты мужчина. Не подобает тебе плакать, словно женщине. Аллах дал, Аллах взял. С его волей не поспоришь.
        - Ты сказала, ничего серьезного! - крикнул ей отец. - Сказала, что ей скоро станет лучше. Ты не велела мне звать врача.
        - Это ничего бы не изменило. Если б ей суждено было жить, она бы выжила. А если нет, никакие мудрецы и ученые тут не помогут. Такова наша судьба. Девочек у нас быть не должно.
        - Чушь! - крикнул отец. - Это все твоя вина.
        Впервые я видела, как отец кричит на свою мать. И мне это, по правде говоря, понравилось. С того дня отец часто обнимал меня и молча плакал. Я видела, как дрожали его плечи. И с тех пор он открыто проявлял ко мне ту любовь, ту ласку, которой не наделил свою умершую дочь. Ахмад сразу же заметил такое предпочтение и не мог мне этого простить. Злобный взгляд брата повсюду преследовал меня, стоило отцу отлучиться, и я получала взбучку. И вот сбылось заветное желание Ахмада - я утратила благоволение отца, я предала его доверие, и отец, разочаровавшись во мне, с разбитым сердцем, отверг меня. То-то момент для Ахмада поквитаться.
        Голос госпожи Парвин привел меня в чувство:
        - Ты себе не представляешь, что бы он сделал с тобой. Не знаешь, какой это подлый, мерзкий человек. И никто бы тебе не помог. Ты даже не догадываешься, на какие ухищрения мне пришлось пойти, чтобы уговорить Ахмада отказать этому негодяю и принять родственниц нового жениха. У меня сердце болит за тебя. Ты - словно я сама пятнадцать или двадцать лет тому назад. Я видела, как твоей семье не терпится выдать тебя замуж, а этого дурачка Саида нет как нет. Я решила помочь тебе хотя бы выйти замуж за человека, который не изобьет тебя до полусмерти наутро после свадьбы. За порядочного человека, и, если будет на то воля Аллаха, быть может, он сумеет тебе понравиться. А если нет, он по крайней мере позволит тебе жить своей жизнью.
        - Уподобиться вам? - переспросила я, не скрывая горечи и отвращения.
        Женщина посмотрела на меня с упреком:
        - Откуда мне знать? Как ты сама пожелаешь. Каждая из нас находит свой способ поквитаться с жизнью и сделать свое существование сколько-нибудь сносным.
        Я не пошла вместе с ними за кольцом. Госпожа Парвин сказала семье жениха, что я простудилась. Она прихватила с собой мое серебряное кольцо вместо мерки для обручального.
        Два дня спустя отец, Ахмад и Махмуд съездили в Кум и привезли полный автомобиль хозяйственных принадлежностей. Мать сказала:
        - Стойте! Не вносите это к нам - везите сразу в ее будущий дом. Госпожа Парвин поедет с вами и покажет дорогу. - Обернувшись ко мне, она добавила: - Поезжай с ними. Вставай - осмотришь свой дом, проверишь, чего недостает, скажешь, что куда класть. Давай же - будь умницей, отправляйся.
        - Не стоит, - пожала я плечами. - Пусть едет госпожа Парвин. Я-то вовсе не хочу замуж, а она хлопочет.
        На следующий день госпожа Парвин принесла свадебное платье для примерки. Я отказалась его надевать.
        - Ничего страшного, - сказала она. - У меня есть все размеры - я по твоим платьям кроила. Уверена, оно будет тебе как раз.
        Что мне было делать? Я не находила себе места от беспокойства. Не могла есть. Не спала, а если и засыпала на часок, видела такие кошмары, что просыпалась еще более усталой. Меня словно приговорили к смертной казни, и час расправы приближался. Наконец, как это ни было страшно, я задумала поговорить с отцом. Я решила броситься к его ногам и плакать, пока он не сжалится надо мной. Но родичи следили бдительно и не оставляли меня с ним наедине даже на минуту. Да и сам отец всячески меня избегал. В глубине души я, кажется, надеялась на чудо: в последний момент рука протянется с неба и вытащит меня из этой юдоли. Но чудо не произошло.
        Все шло по графику, и наступил заранее назначенный день. С раннего утра парадная дверь была распахнута, Махмуд, Ахмад и Али все время что-то носили. Они расставили во дворе стулья, приготовили блюда со сладостями. Гостей ожидалось немного. Матушка запретила им рассказывать в Куме о грядущей свадьбе: не хотела, чтобы родичи приехали и увидели, как тут все нескладно. Отцовской сестре сказали, что свадьба будет через несколько недель, но дядю Аббаса не могли не позвать. Он и оказался единственным нашим родственником на этой церемонии, а так, за исключением нескольких соседей, все гости были со стороны жениха. Все требовали, чтобы я сходила в косметический салон, но я опять же уперлась - и снова госпожа Парвин “устранила проблему”: ниткой удалила мне волосы с лица, выщипала брови и намотала волосы на бигуди. Пока она проделывала все это, я продолжала заливаться слезами. Жена дяди Аббаса с утра явилась к нам помогать - или шпионить, как выражалась матушка.
        - Какая же ты плакса! - попрекнула она меня. - У тебя и волосков-то на лице почти нет, отчего же ты плачешь?
        - Моя детка очень ослабла, ей трудно вытерпеть, - заступилась мать.
        У госпожи Парвин у самой тоже текли слезы. Она то и дело прикидывалась, будто ей нужно сменить нить и украдкой вытирала глаза.
        Брачная церемония была назначена на пять часов, когда становится прохладнее. К четырем прибыла семья жениха. Хотя все еще было жарко, мужчины уселись снаружи, под тутовым деревом. Женщины поднялись наверх в гостиную, где был накрыт праздничный стол - суфрэ. Я оставалась в соседней комнате.
        Мать ворвалась в ту комнату, забранилась:
        - Все еще не одета? Скорее! Господин жених прибудет меньше, чем через час.
        Меня била дрожь. Я бросилась к ногам матери и умоляла ее не принуждать меня, не выдавать насильно замуж.
        - Я не хочу замуж! - твердила я. - Мы ведь даже не знаем, кто он такой! Ради Аллаха, не заставляй меня. На Коране поклянусь: я убью себя! Иди и отмени все это! Позволь мне поговорить с отцом. Или знай - я согласия не дам. Сама увидишь! Либо отмени все, либо я перед людьми скажу, что не согласна выходить замуж!
        - Аллах, пошли мне смерть! - зашептала она. - Замолчи! Что это за речи? Хочешь опозорить нас перед всеми? На этот раз твой брат тебя на куски порежет. Ахмад весь день с ножом не расстается. Так и говорит: “Пусть только лишнее слово скажет, и я сразу ее прикончу”. Подумай хотя бы о чести твоего отца! О нем, бедняге, подумай! У него сердце разорвется, он умрет на месте!
        - Я не хочу выходить замуж, и ты меня не заставишь.
        - Заткнись, не смей повышать голос! Люди услышат.
        Она хотела меня схватить, но я нырнула под кровать и забилась в дальний угол. Бигуди посыпались во все стороны.
        - Накажи тебя Аллах! - мать уже не шептала, а шипела. - Выходи живо! О, чтоб я увидела тебя на столе в мертвецкой! Выходи!
        Кто-то постучал в дверь. Это был отец.
        - Хозяйка, что вы делаете? - спросил он. - Жених вот-вот прибудет.
        - Ничего, ничего, - заспешила мать. - Она одевается. Позови к нам скорее госпожу Парвин.
        И едва отец вышел, я услышала рык:
        - Вылезай, негодяйка! Вылезай, не то убью! Хватит нам срама!
        - Не вылезу! Не пойду замуж! Ради любви к моему брату Махмуду - ради Аллаха, которого ты чтишь - не выдавай меня замуж! Скажи им, что мы передумали.
        Заползти под кровать матушка не могла. Но она сунула руку поглубже, ухватила меня за волосы и потащила. В этот момент вошла госпожа Парвин.
        - Аллах милосердный! Что вы творите? Вы же ей все волосы вырвете.
        Мать пропыхтела:
        - Это она! Хочет осрамить нас в последнюю минуту!
        Скорчившись на полу, я с ненавистью глядела на мать. А она все еще сжимала в руке прядь моих волос.
        Мне кажется, я так и не сказала “да” на церемонии бракосочетания. Мать изо всех сил щипала меня за руку и шептала: “Скажи ‘да’, скажи ‘да’”. Наконец кто-то произнес “да” и все радостно закричали. Махмуд и еще несколько мужчин, сидя в соседней комнате, пели хвалу Пророку и его потомкам. Еще что-то происходило - я ничего не замечала. Как будто плотная вуаль накрыла мне глаза. Все плыло в дымке, в тумане. Голоса сливались в смутный, невнятный шум. Словно в трансе, я смотрела куда-то, сама не зная куда. И какое мне дело до того, что мужчина рядом со мной считается теперь моим мужем. Кто он такой? Хотя бы как выглядит? Все кончено. А Саид так и не явился. Мои мечты и надежды погибли. Саид, Саид, что ты сделал с нами…
        Очнулась я в доме этого человека, в спальне. Он сидел на кровати спиной ко мне и развязывал галстук. Сразу было видно: он не привык к галстуку и рад от него избавиться. Я стояла в углу, цепляясь за чадру, которую на меня намотали, прежде чем доставить в этот дом, туго прижимала к груди белую ткань. Я дрожала, как осенний лист. Сердце часто билось, но я старалась не издавать ни звука, чтобы муж не обратил на меня внимания. В глухой тишине слезы капали мне на грудь. Боже, что это за обычаи такие? Братья хотели меня убить за то, что я перемолвилась парой слов с человеком, с которым два года была знакома, много о нем знала, которого полюбила и была готова идти за ним на край света - а теперь кладут меня в постель к чужому мужчине, к которому я никаких чувств не питала, кроме страха. У меня мурашки по спине побежали при одной мысли, что он до меня дотронется. Меня изнасилуют - и никто не вступится. В комнате полумрак. Мой взгляд, должно быть, просверлил ему затылок - мужчина обернулся, поглядел на меня и спросил негромко, словно бы с удивлением:
        - В чем дело? Чего ты боишься? Меня? - усмехнулся саркастически и добавил: - Не смотри на меня так. Точно ягненок на мясника.
        Я пыталась что-то ответить, но голос не повиновался.
        - Успокойся, - сказал он. - Не бойся. Тебя вот-вот удар хватит. Я тебя не трону. Я не животное!
        Туго натянутые мышцы слегка расслабились. Освободилось спертое дыхание. Но тут мужчина поднялся, и мое тело само собой непроизвольно скорчилось, я снова вжалась в угол.
        - Послушай, девонька, у меня есть еще дела. Нужно с друзьями повидаться. Я пойду. Переоденься в удобную одежду и ложись спать. Обещаю - я не прикоснусь к тебе этой ночью. Честью клянусь.
        Он взял ботинки, поднял руки, словно сдаваясь в плен, и повторил:
        - Видишь? Я ухожу.
        Входная дверь захлопнулась. Я обвисла, как тряпка, сползла на пол. Измучилась так, что ноги уже не держали вес моего тела. Как будто гору на плечах несла. И так я сидела, пока не выровнялось дыхание. Смотрела на свое отражение в зеркале на туалетном столике. Отражение расплывалось, искажалось. Неужто это и вправду я? С растрепанных волос криво свисает идиотская вуаль, лицо под размытыми остатками до нелепости густого грима смертельно бледно. Я сорвала с головы вуаль. Попыталась расстегнуть пуговицы на спине. Ничего не получилось. Дергала за ворот, пока пуговицы сами не посыпались. Мне хотелось содрать с себя это платье, избавиться от всех знаков нелепого брака.
        Я огляделась по сторонам в поисках нормальной одежды. На кровати расстелена ярко-красная ночная рубашка, вся в складочках и кружевах, по вкусу госпожи Парвин. Мой чемодан стоял в углу. Большой и тяжелый. Еле-еле я выдвинул а его и открыла. Там нашлись мои домашние платья, одно из них я надела и вышла из спальни. Где тут ванная? Я нажимала на все выключатели и открывала все двери, пока не отыскала. Вошла, сунула голову под кран, несколько раз вымыла лицо с мылом. На краю раковины лежал набор для бритья - чужая вещь. Бритва, я только на нее и глядела. Да, единственный выход для меня. Освободиться. Пусть найдут мой труп здесь, на полу. Первым, конечно, наткнется на него этот чужой мужчина. Испугается, но горевать не станет. А когда матушка узнает, что я умерла, она будет плакать и рыдать, она вспомнит, как тащила меня за волосы из-под кровати, как я просила ее и молила, вспомнит - и будет страдать. В сердце я почувствовала холодок предвкушения и стала воображать дальше. Как поведет себя отец? Обопрется рукой о стену, головой уткнется в сгиб локтя и заплачет. Он вспомнит, как я его любила, как рвалась
учиться, как не хотела замуж, его будет терзать мысль о том, сколь жестоко он обошелся со мной и, может быть, он даже расхворается с горя. Я заметила, что мое отражение в зеркале усмехается. Месть сладка!
        А что же остальные? Саид! О, Саид придет в ужас. Будет плакать, вопить, проклинать себя. Почему же он не вернулся вовремя просить моей руки? Почему не похитил меня, не помог мне бежать? До конца жизни он будет страдать, горюя обо мне. Я вовсе не желала ему столько мучений, но в конце концов сам виноват. Взял и пропал куда-то. Почему не попытался спасти меня?
        Ахмад!.. Этот не заплачет, но и он почувствует свою вину. Когда он услышит страшную весть, он будет ошеломлен. Ему станет стыдно. Потом он побежит к госпоже Парвин и будет пить у нее целую неделю, и по утрам, и по вечерам. Но с этого времени свои пьяные ночи он будет проводить под моим упрекающим взором. Уж его-то мой дух никогда не оставит с миром.
        Брат Махмуд покачает головой и скажет: “Злосчастная девчонка, грех на грех, а теперь она горит в адском пламени”. Себя он винить нисколечко не станет, но все же прочтет несколько сур из Корана, помянет меня в пятничной молитве, гордясь собой, какой он снисходительный брат: хоть я и была скверной, он просит Аллаха помиловать меня и своими молитвами облегчает тяжесть моего греха и наказания.
        Как насчет Али? Что он будет делать? Быть может, опечалится, притихнет ненадолго, но едва соседские ребята окликнут, он побежит к ним играть и все забудет. И только бедная маленькая Фаати будет плакать по мне, хотя она ни в чем не виновата. Она будет горевать, как я горевала после смерти Зари, и ее ждет та же судьба, что постигла меня. А меня, старшей сестры, не будет рядом. Так и будет расти одна, без подруг. Зато госпожа Парвин оценит мою отвагу, ведь я предпочла смерть недостойной жизни. И она пожалеет, что сама не поступила так же и предала свою великую любовь. До Парванэ весть о моей смерти дойдет не скоро. Она будет плакать, всюду в своей комнате разложит мои подарочки и вечно будет печалиться. Ах, Парванэ! Как мне тебя недостает!
        И я сама заплакала. Фантазии мои померкли. Я взяла бритву, прикоснулась лезвием к руке. Не очень-то острое, придется надавить изо всех сил. Но сил не было, только страх. Где же моя ненависть, гнев и безнадежность? Я старалась напомнить себе о том, как Ахмад порезал Саида. Я скомандовала: “Раз, два, три” - и прижала лезвие к запястью. Руку словно огнем ожгло, и я выронила бритву. Хлынула кровь. Довольная собой, я сказала: “Хорошо, с одним справилась. А как теперь перерезать второе запястье?” Порез так горел, что я не могла удержать бритву в этой руке. “Не важно, - сказала я. - Значит, уйдет больше времени, но в конце концов вся кровь вытечет и из одного запястья”.
        И я вновь погрузилась в свои фантазии. Потом жжение в руке утихло, я глянула - а кровь уже не течет. Я сдавила запястье, застонала от мучительной боли - удалось выцедить в раковину несколько капель, но кровотечение прекратилось. Ничего не помогало: рана была недостаточно глубока. Вену я не затронула. Я снова взялась за бритву. Порез на руке дергало болью - неужели придется снова по тому же месту? Нет ли способа поприятнее, без боли и кровопролития?
        Разум уже искал пути отступления. Я вспомнила, как мы с матерью ходили на чтение Корана для женщин, и ведущая говорила о грехе и непристойности самоубийства: Аллах никогда не простит, если ты сам себя лишишь жизни, будешь вовеки гореть в адском пламени, среди змей с ядовитыми клыками и палачей, которые еще и лупят плетками по обгоревшей плоти. Будешь пить затхлую воду, и твое тело будут пронзать копьями. Мне после того собрания неделю снились кошмары, я кричала во сне. Ну уж нет, в ад я не хочу. Но как же месть? Как заставить их всех страдать? Как заставить их понять, сколь безжалостно и подло они обошлись со мной?
        Я сказала себе: это нужно сделать, не то я лишусь рассудка. Я должна терзать их так, как они терзали меня. Пусть облачатся в траур и вечно скорбят обо мне. Но станут ли они плакать до конца своей жалкой жизни? Долго ли они горевали о Зари? А ведь она никакого греха не совершила. Годами никто ее имени не упоминает. Едва миновала неделя, все оправились, сказали, на то воля Аллаха и не следует роптать. Господь послал испытание, и они, его верные слуги, должны пройти это испытание с честью. Аллах дал и Аллах взял. Они с легкостью уверили себя в том, что ничего плохого не сделали, никто не виноват в смерти Зари. Так же будет и со мной, подумала я. Через несколько недель они успокоятся, через пару лет - и это самое большее - забудут. А я пребуду в адских мучениях, а не рядом с ними, чтобы напоминать, как они со мной обошлись. Те же, кто искренне меня любил, кому я нужна, останутся в одиночестве и горе.
        Я отшвырнула бритву. Нет, не могу. Поступлю как госпожа Парвин: предамся своей судьбе.
        Запястье уже не кровоточило. Я обернула его носовым платком и вернулась в спальню. Улеглась в постель, накрыла голову простыней и заплакала. Саида я утратила, это надо признать и смириться. Он не хотел меня, он не пришел. Я похоронила Саида там, где хоронят самых любимых - в глубине моего сердца. Я стояла над его могилой и плакала, плакала часами. И пришло время расставания. Сколько месяцев и лет понадобится, чтобы забыть, стать равнодушной, стереть из памяти его образ? Наступит ли день освобождения?
        Глава вторая
        Когда я проснулась от глубокого, без сновидений, сна, солнце уже стояло высоко. Я огляделась, не понимая, куда я попала. Все вокруг незнакомое. Да где же я? Не сразу я припомнила, что случилось накануне. Я в доме того чужого мужчины. Я вскочила и быстро оглядела спальню. Дверь открыта, полная тишина в доме - никого нет. Какое облегчение! Даже странно: меня охватило равнодушие, и я словно бы оцепенела. Ярость, мятежный дух, которые бушевали во мне последние месяцы, улеглись. Я нисколько не сожалела о родительском доме, о близких, с которыми разлучилась. Меня ничто не связывало ни с ними, ни с их домом. Я даже ненависти к ним больше не чувствовала. Сердце оледенело и билось медленно, размеренно. Может ли что-либо на всем белом свете когда-нибудь снова сделать меня счастливой?
        Я поднялась с постели. Спальня на самом деле была просторнее, чем мне показалось с вечера. Кровать и туалетный столик совсем новые, еще даже лаком пахли. Наверное, те самые, которые купил отец. Мой чемодан открыт, в нем беспорядок. В другом углу ящик. Я его открыла - внутри простыни, наволочки, кухонные полотенца, прихватки и всякая мелочь, которую мои родичи не успели распаковать.
        Из спальни я вышла в квадратный холл. В дальнем его конце была дверь - скорее всего, в кладовую. Слева я увидела высокую стеклянную дверь, узор в виде медовых сотов. Справа кухня и ванная. Пол был застелен красным ковром, по обе стороны холла разложены подушки и валики для спины, сшитые из ковра. На одной стене полки, много книг. Возле стеклянной двери тоже полки, там старая сахарница, бюст человека, которого я не признала, и еще книги.
        Я заглянула в кухню. Кухня по сравнению со спальней была маленькая. По одну сторону кирпичной стойки голубая лампа-плетенка, по другую - новая газовая плитка с двумя конфорками, газовый баллон упрятан под стойку. На узком деревянном столике - фарфоровый сервиз, тарелки и блюдца с красным цветочным узором. Их я хорошо помнила: давным-давно мама ездила в Тегеран и купила посуду в приданое мне и Зари. Посреди кухни еще один здоровенный ящик. Там обнаружились отполированные медные кастрюли всех размеров, несколько лопаточек и большая, тяжелая медная бадья. Не нашли, куда поставить.
        Все новые вещи мои, все, что уже было в ходу, принадлежало чужаку. Я стояла и смотрела на приданое, которое собирали для меня с момента моего появления на свет. Эти вещи на кухне и в спальне яснее ясного говорили мне, для чего я рождена. Каждая мелочь: от тебя требуется хлопотать на кухне и угождать в спальне. Какая тоска! Справлюсь ли я с унылой готовкой в неприбранной кухне? Смогу ли стерпеть выполнение омерзительного долга в спальне - с чужаком?
        Все здесь было мне противно, однако даже на негодование сил не хватало.
        Продолжая осмотр нового жилья, я открыла стеклянную дверь. На полу - один из наших ковров, на каминной доске два хрустальных канделябра с красными подвесками и зеркало в прозрачной раме. Вероятно, эти предметы использовались только что на брачной церемонии, но я их не заметила. В углу стоял прямоугольный стол, накрытый старой выцветшей скатертью, на нем большое коричневое радио с двумя крупными ручками цвета слоновой кости - словно два выпученных глаза таращились на меня. Рядом с радио - какая-то непонятная квадратная коробка. Я подошла ближе к столу, увидела множество больших и маленьких конвертов с фотографиями оркестров и сообразила, что это за коробка: граммофон, в точности, как у семьи Парванэ. Я подняла крышку, провела пальцем по черным кольцам, свивавшимся внутри. Жаль, я не умела включать граммофон. Просмотрела конверты с пластинками. Надо же: чужак слушает музыку неверных! Знал бы Махмуд… Больше ничего интересного в доме не было. Вот бы меня оставили наедине с книгами и граммофоном.
        На том осмотр жилья закончился. Отворив входную дверь, я оказалась на маленькой террасе. Ступеньки вели наверх, на крышу, и вниз, во внутренний двор. Я решила спуститься. Посреди мощеного кирпичом двора блестел круглый пруд со свежей прозрачной водой, синяя краска бортика уже слегка шелушилась. По бокам к пруду примыкали две вытянутые клумбы, посреди одной клумбы росла вишня, посреди второй - какое-то другое дерево. Позже, осенью, станет ясно: это хурма. Вокруг деревьев - кусты дамасских роз, их листья запылились и как будто бы страдали от жажды. У стены на побитой годами решетке заплелась иссохшая лоза. Фасад дома и стены, окружавшие двор, из красного кирпича. Снизу были видны окна спальни и гостиной. В дальнем конце двора - туалет, как у нас в Куме, я всегда со страхом входила в него. Несколько ступенек отделяли двор от окружавшей его со всех сторон террасы первого этажа с высокими, до потолка, окнами и плетеными, скрученными в тугой свиток ставнями. На одном из окон занавеска была раздвинута. Я подошла и, заслонив глаза ладонью, заглянула внутрь. Толстый красный ковер, несколько напольных
подушек, постель убрана в угол. Перед одной из подушек - самовар и чайный сервиз. Дверь на первом этаже выглядела гораздо более старой, чем на втором, и на ней висел большой замок. Вероятно, подумала я, тут-то и живет бабушка чужака, а сейчас она куда-то отлучилась. На свадьбе я вроде бы видела старую, немного сутулую женщину в белой чадре с мелкими черными цветочками. Помнится, она что-то вложила мне в ладонь - кажется, золотую монету. Наверное, сейчас семья забрала ее на несколько дней, чтобы оставить молодых наедине. Медовый месяц! Презрительно фыркнув, я вернулась во двор.
        Еще одна лестница - в подвал. И там тоже дверь заперта. Можно кое-что разглядеть сквозь узкие окна под верандой первого этажа. Я глянула через окно в подвальное помещение, заваленное каким-то хламом, пыльное. Туда, похоже, давно никто не спускался. Я уже повернулась уходить, но тут вновь обратила внимание на пыльные розовые кусты. Жалко их. Прямо у пруда стояла лейка. Я наполнила ее водой и как следует полила растения.
        Близилось к часу, мне захотелось есть. На кухне нашлась коробка с печеньем, оставшаяся от брачной церемонии. Попробовала одно - сухое-пресухое. А мне бы чего-нибудь свежего, прохладного. В углу стоял маленький белый холодильник, в нем лежали сыр, масло, немного фруктов. Я взяла бутылку воды и персик, пристроилась на подоконнике и позавтракала. Потом огляделась и снова поразилась: как эта кухня загромождена, как неаккуратна.
        Взяв с полки в холле книгу, я вернулась в разобранную постель и прилегла. Прочла несколько строк не вникая. Не могла сосредоточиться. Отбросила книгу и попыталась уснуть, но и это не удалось. Мысли так и плясали в мозгу, и я все думала, что же мне теперь делать. Жить до конца жизни с чужаком? А куда он делся среди ночи? Наверное, к родителям пошел. Может быть, жаловался им на меня. Как мне оправдываться, если его мать придет и будет бранить меня за то, что я вынудила ее сына уйти из дома?
        Я крутилась и вертелась на кровати, пока мысль о Саиде не вытеснила из моей головы все прочие. Я попыталась избавиться от нее. Никогда, говорила я себе, никогда больше не смей думать о нем. Раз уж не хватило мужества умереть, придется в оба глаза следить за собой, а то госпожа Парвин начинала в точности как я, а теперь налево и направо мужу изменяет. Если не хочу уподобиться ей, надо сейчас же выкинуть из головы Саида. Но воспоминания не подчинялись мне. Тогда я подумала, вот выход: начну собирать таблетки, чтобы, если жизнь сделается невыносимой и меня потянет на такой недостойный путь, умереть простой и безболезненной смертью. Конечно же, Аллах не прогневается, если я лишу себя жизни, чтобы избежать греха. За это он не приговорит меня к тяжкой каре.
        Мне показалось, будто я пролежала в постели очень долго и даже соснула, но большие круглые часы на стене показывали всего лишь полчетвертого. Чем заняться? Жуткая скука. Куда же подевался чужак? Как собирается обращаться со мной? Вот если бы можно было жить в его доме, и чтобы он бы меня не трогал! Тут музыка, радио, вдоволь книг, а самое главное - покой, независимость, подальше от всех. Своих родичей я бы век не видела. Делала бы всю работу по дому, и пусть чужак живет, как ему нравится, а мне предоставит жить по-моему. Ох, только бы согласился!
        Мне припомнились слова госпожи Парвин: “Может быть, он тебе еще понравится. А если нет, будешь жить своей жизнью”. Дрожь пробрала меня при этой мысли: слишком хорошо я понимала теперь, что означало это выражение. Но вправе ли я осуждать госпожу Парвин? Стану ли я изменницей, если уподоблюсь ей? Изменницей - кому? Что считать изменой: спать с чужаком, которого я не любила, не хотела позволить ему даже прикоснуться ко мне, с человеком, за которого меня выдали замуж, произнеся несколько слов и заставив меня сказать “да” (если кто-то не сказал это за меня), или с человеком, которого я любила, который для меня всё, с которым я мечтала жить вместе, но за которого меня не выдали, не пробормотали те несколько слов?
        Что за мысли приходили мне в голову! Надо было чем-то заняться, что-то делать, пока вовсе не свихнулась. Я включила радио, да погромче, чтобы чужие голоса заглушили мой собственный. Вернулась в спальню, прибрала постель. Красную ночную рубашку я скомкала и запихнула обратно в картонный ящик. Потом заглянула в шкаф: и там беспорядок, одежки попадали с вешалок. Я все вытащила и распределила заново, свои вещи с одной стороны, мужские - с другой. Что не могло висеть, то положила в ящики комода, аккуратнее расставила предметы на самом комоде. Тяжелый ящик я оттащила через холл в кладовку - там, кроме нескольких коробок с книгами, ничего больше не нашлось. Там я тоже прибрала, затем отнесла в кладовку ненужные вещи из спальни. Пока я закончила обустраивать эти два помещения, уже и стемнело. Теперь я по крайней мере знала, где у меня что.
        И я снова проголодалась. Я умыла руки и пошла в кухню. Ох, там-то и вовсе безобразие, но силы уже иссякли, и за нее я так и не принялась. Довольствовалась тем, что вскипятила воду и заварила чай. Хлеба не нашлось, я намазала маслом сухое печенье, положила сверху сыр и запила чаем. Решила снова осмотреть книжные полки в холле. Были там книги со странными названиями, которых я и понять-то не могла, была юридическая литература - очевидно, учебники хозяина дома, а еще романы и стихи - Ахаван Салес, Форуг Фаррохзад, еще несколько поэтов, которые и мне очень нравились. Я подумала о той книге стихов, которую подарил мне Саид. Маленькая книжица, на обложке чернильный рисунок - цветок “утренней славы” в вазе. Не забыть бы ее забрать. Я полистала “Пленницу” Форуг[2 - Форуг Фаррохзад (1935 -1967) - иранская поэтесса и кинорежиссер.]. Какая отважная, как дерзко выражает свои чувства! Некоторые ее стихи я чувствовала всем сердцем, словно сама их написала. Я отметила несколько стихотворений, чтобы потом переписать их себе в тетрадь. И я громко вслух прочла:
        Я хотела бы улететь из темной темницы, когда обо мне забудут,
        Я буду смеяться над стражем и заново жить с тобой.
        И вновь упрекнула себя в бесстыдстве.
        Было уже полдесятого, когда я выбрала книгу и легла с ней в постель. Силы на исходе. Роман назывался “Овод”, он повествовал о событиях страшных, даже чудовищных, но я не могла выпустить его из рук. Пока я читала, было не так страшно, я не вспоминала, что осталась одна в чужом доме. Не знаю, в котором часу я наконец уснула. Книга выпала из рук, а свет так и остался гореть.
        Проснулась я на следующий день почти в полдень. Спальня по-прежнему погружена в тишину одиночества. Я подумала: какое счастье - жить, не тревожимой никем. Буду спать, сколько вздумается. Поднялась, умыла лицо, заварила чай, снова поела печенья. Я сказала себе: сегодня суббота, все магазины открыты. Если чужак не вернется, придется мне сходить за продуктами. Но есть ли у меня деньги? И что мне делать, если он вовсе не вернется? Сегодня он, наверное, пошел на работу и, с соизволения Аллаха, к вечеру придет домой. Тут меня одолел смех: я сказала “с соизволения Аллаха”, то есть я хотела, чтобы он вернулся. Неужели он что-то для меня значит?
        Я читала рассказ в “Дне женщины”: девушку выдали замуж насильно, как и меня. В брачную ночь она призналась мужу, что любит другого, а лечь в постель с ним ей нестерпимо. Муж обещал не прикасаться к ней. Несколько месяцев спустя молодая жена, видя доброту и другие хорошие качества своего мужа, постепенно забывает о былой любви и проникается чувствами к нему. Но муж не желает нарушить данное слово и так и не становится ее мужем по-настоящему. А вдруг и чужак дал себе подобный зарок? Тем лучше! Я-то к нему никакими чувствами не проникалась, но пусть уж поскорее идет домой. Прежде всего нужно прояснить наши отношения, потом мне требовались деньги и, наконец, пусть он знает, что я ни при каких обстоятельствах не соглашусь вернуться к родителям. По правде говоря, этот чужой дом стал для меня убежищем, мне понравилось жить вот так, когда никто не терзает меня и не мучает.
        Я включила радио и взялась за дело. Много часов я возилась в кухне. Навела порядок в шкафчиках, застелила полки газетами, аккуратно разложила тарелки и все прочее. Большие медные горшки я засунула в разделочный стол возле плиты. В картонной коробке с полотенцами нашелся рулон ткани. Я разрезала его на несколько кусков и, поскольку швейной машинки не имелось, вручную обметала края. Одно покрывало пошло на стол, остальные на шкафчики и на разделочный стол. Я выставила новый самовар, явно из моего приданого, на шкафчик, а рядом пристроила чайный поднос. Еще я отмыла плитку и холодильник - они были очень грязные - и терла кухонный пол, пока не оттерла дочиста. В моих вещах нашлись украшенные шитьем салфетки. Я застелила ими каминную доску в гостиной, стол с радио и граммофоном и книжные полки. Пластинки и книги я расставила по высоте и повозилась немного с граммофоном, но включить так и не смогла.
        Я огляделась по сторонам: ну вот, намного лучше. Таким мне мой новый дом нравился. Со двора донесся какой-то звук; я выглянула в окно, но никого не увидела. Клумбы, как мне показалось, совсем засохли. Я вышла, полила цветы, потом опрыскала двор, плеснула воду на ступеньки и вымыла их. Уже стемнело, когда, усталая, пропотевшая, я наконец закончила работу. Тут я вспомнила, что в доме имеется ванная. Хотя горячей воды не было, а как зажечь большой керосиновый нагреватель в углу ванной, я не знала, я и такой роскоши обрадовалась. Сначала я вымыла ванну и раковину, а затем приняла холодный душ: быстро сполоснула волосы, намылилась, смыла пену и выключила воду. Нарядившись в домашнее платье с цветочным узором, которое сшила мне госпожа Парвин, я собрала волосы в хвост и посмотрела на себя в зеркало. Совсем другая стала. Уже не дитя. Я словно повзрослела на несколько лет за эти дни.
        Скрипнула входная дверь. Сердце ушло в пятки. Я подбежала к окну. Во дворе - родители моего “мужа”, его младшая сестра Манижэ и бабушка Биби. Сестра вела бабушку под руку, помогала ей подняться на веранду нижнего этажа. Отец шагал впереди, собирался отпереть дверь. Вот уже мать, отдуваясь, поднимается по ступенькам на второй этаж. Трясущимися руками я отперла дверь, сделала глубокий вдох и поздоровалась - Ага! Ага! Госпожа новобрачная! А где же молодой? - Я и словечка не успела вставить, как она вошла и стала звать: - Хамид! Сынок, где ты?
        Я вздохнула с облегчением: значит, они не знают, что Хамид ушел в брачную ночь и с тех пор не возвращался.
        - Его нет дома, - негромко ответила я.
        - Где он? - спросила мать.
        - Сказал, что идет к друзьям.
        Мать покачала головой и принялась осматривать дом. В каждый уголок, в каждую щель заглянула. Я не понимала, отчего она все качает головой. Как будто строгая учительница проверяет контрольную работу. Я ждала итоговой оценки и нервничала. Мать провела рукой по вышитой салфетке, которой я накрыла каминную доску в гостиной, и спросила:
        - Это ты вышивала?
        - Нет.
        Она перешла в спальню, открыла дверь шкафа. Я порадовалась, что навела там порядок. Но мать снова покачала головой. В кухне она перебрала в шкафчиках все, тарелки и утварь. Одно блюдо вынула, повертела в руках:
        - Масудское?
        - Да.
        Наконец инспекция закончилась, мать вернулась в холл и села на подушку, прислонившись спиной к ковровому валику. Я приготовила чай, выложила пирожки на блюдо и понесла в холл.
        - Садись рядом, деточка моя, - сказала мать, - я очень тобой довольна. Как и говорила госпожа Парвин, ты мила, усердна, у тебя превосходный вкус. Всего за два дня ты привела дом в порядок. Твоя мать просила нас прийти через день-другой после свадьбы и помочь тебе убраться, но в этом, видимо, нет нужды. Вот что я тебе скажу: ты отличная хозяйка, и за это я спокойна. А теперь объясни мне, где наш Хамид?
        - У друзей.
        - Послушай, деточка моя, жена - это прежде всего женщина. Нужно покрепче ухватить мужа и управлять им. Гляди в оба глаза. У моего Хамида тоже есть шипы - его друзья. Позаботься о том, чтобы он от них избавился. И я тебя предупреждаю: эти друзья - люди вовсе не мягкие, не послушные. Все говорили, если у Хамида будет жена, дети, это займет его и он потеряет интерес к друзьям. Так что теперь твой долг - увлечь его так, чтобы он и не заметил, как летит время. А через девять месяцев он получит от тебя первое дитя, еще через девять - второе. Словом, не давай ему передышки, пусть забудет обо всех прочих делах. Я сделала уже все, что могла: плакала, падала в обморок, молилась и все-таки уговорила его жениться. Теперь очередь за тобой.
        Словно пелена внезапно спала с моих глаз. Так вот оно что! В точности как меня, этого злосчастного чужака принудили пройти через брачный обряд. Ему не хотелось ни жениться, ни жить супружеской жизнью. Быть может, он тоже в кого-то влюблен. Но если так, почему его родные не сосватали ему ту девушку? Ведь они так заботятся о единственном сыне, все его желания стараются выполнять. В отличие от меня мужчина не сидит и не ждет, пока к нему явятся сваты, он сам выбирает, кого захочет. Родителям так не терпелось его женить, они бы не воспротивились никакому его выбору. Или он вообще против брака, не хотел обременять себя семьей? Но почему? Ведь как-никак он молодой мужчина. Неужели все дело в друзьях? Голос его матери отвлек меня от этих мыслей:
        - Я сделала жаркое из бараньей голени с травами. Любимое блюдо Хамида. Не могла же я не поделиться с ним. Мы принесли горшочек. У тебя-то сейчас не будет времени мыть и чистить и резать травы… А рис у тебя есть?
        Она застала меня врасплох. Я только плечами пожала.
        - В погребе должен быть. Каждый год его отец закупает рис для нас и обязательно несколько мешков для Биби и Хамида. Потуши к ужину рис, он хорошо идет с бараньей голенью. Рис на пару Хамид не очень любит. Завтра мы уезжаем, придется оставить Биби с вами, а то бы она пожила еще у нас. Она добрая старуха, никого не обижает. Просто заглядывай к ней разок-другой за день. Обычно она готовит себе сама, но было бы приятно, если бы ты заносила ей угощение. Это угодно Аллаху.
        И тут как раз вошли Манижэ с отцом. Я поднялась и поздоровалась. Отец Хамида улыбнулся мне и сказал:
        - Здравствуй, девочка наша. Все ли у тебя хорошо? - Затем он обернулся к жене и добавил: - Ты была права. Сейчас она стала намного красивее, чем была во время свадебного обряда.
        - Ты только погляди, как она дом обустроила всего-то за день! Посмотри, как она все отмыла, навела порядок. Осталось только дождаться и послушать, какие отговорки придумает наш сын на этот раз.
        Манижэ огляделась по сторонам и сказала:
        - Когда же ты успела? Вчера вы, должно быть, весь день проспали, а потом еще благодарственный визит к теще.
        - Какой визит? - переспросила я.
        - Благодарственный визит к теще. Ведь так, мама? Разве новобрачные не должны навестить мать невесты на следующий день после свадьбы?
        - Да, конечно. Вам следовало к ней сходить. Вы об этом забыли?
        - Нет, - сказала я. - Я и не знала, что так полагается.
        Все засмеялись.
        - Конечно, Хамид вовсе не разбирается в обычаях и традициях, а этой девочке откуда же знать? - сказала мать. - Но теперь ты знаешь: тебе с мужем следует посетить свою мать. Вас там ждут.
        - С подарками! - подхватила Манижэ. - Помнишь, мама, какую красивую подвеску с именем Аллаха ты отдала Бахман-хану, когда они с Мансуре явились с благодарственным визитом?
        - Конечно, помню. Кстати говоря, девочка моя, а что тебе привезти из Мекки? Не стесняйся, скажи мне.
        - Спасибо, ничего.
        - И мы решили провести обряд введения в дом после возвращения из паломничества. А ты до завтра подумай и скажи, может быть, все-таки тебе хочется подарок из Мекки.
        - Пошли, хозяюшка, - сказал отец. - Мальчик, я так понимаю, не скоро явится, а я устал. Если Аллаху угодно, он придет повидаться с нами завтра или проводит нас в аэропорт. Что ж, девонька, с тобой мы еще попрощаемся завтра.
        Мать обняла и поцеловала меня и сдавленным голосом попросила:
        - Поклянись своей жизнью и его, что будешь смотреть за ним и не допустишь беды. И к Манижэ тоже приходи, пока нас не будет, хоть за ней и присмотрит Мансуре.
        Я проводила их и вздохнула с облегчением. Убрав чайные чашки и блюдца, пошла в погреб поискать рис, но услышала голос Биби из ее комнат и зашла поздороваться. Бабушка внимательно оглядела меня с ног до головы и сказала:
        - Рада видеть твое красивое личико. Если будет на то воля Аллаха, ты будешь счастлива в браке, девонька, и направишь на должный путь этого мальчишку.
        - Простите, а нет ли у вас ключа от погреба? - спросила я.
        - Он там, за верхней рамой, девочка моя.
        - Спасибо. Пойду приготовлю ужин.
        - Умница, девочка. Готовь, готовь.
        - Вам тоже принесу. Не трудитесь, не готовьте сами.
        - Нет, девочка моя, я ужин не ем. Вот если пойдешь завтра за хлебом, купи и на мою долю.
        - Обязательно!
        Но про себя я подумала: если “муж” так и не придет домой, на какие деньги я куплю хлеба?
        От запаха тушеного риса и свежего рагу на травах пробудился аппетит. Когда я в последний раз обедала или ужинала? К десяти часам все было готово, но чужак так и не появился. Нет уж, ждать я не могла и не хотела. Я с жадностью накинулась на еду, затем вымыла посуду и убрала остатки (еще на четыре порции хватило бы) в холодильник. Потом легла с той же книгой в постель и в отличие от предыдущей ночи заснула почти сразу же.
        Я проснулась в восемь. Постепенно возвращались привычные часы сна. И спальня уже не казалась незнакомой. В этой комнате, проведя в ней всего несколько дней, я уже чувствовала себя в безопасности, чего никогда не бывало в моем прежнем, многолюдном и недобром доме. Некоторое время я праздно валялась в постели, потом поднялась и застелила кровать. Вышла из спальни - и так и замерла. Чужак спал на полу, на одеяле, постеленном возле подушек. А я и не слышала, как он ночью вернулся домой.
        Я постояла над ним тихонько. Он крепко спал. Оказалось, он крупнее и плотнее, чем я думала. Рукой он накрыл глаза и лоб. Пушистые усы полностью скрывали верхнюю губу, а отчасти и нижнюю. Кудрявые волосы разметались. Кожа у него была почти оливкового цвета. На вид вроде бы рослый. Я сказала себе: вот мой муж, но если бы я столкнулась с этим человеком на улице, я бы его не узнала. Какая нелепость! Я тихонько умылась, нагрела самовар. А как же быть с хлебом? Наконец меня осенило. Я накинула чадру и бесшумно спустилась во двор. Биби стояла возле пруда, наполняла водой лейку.
        - Добрый день, госпожа новобрачная! А лентяй Хамид еще не проснулся?
        - Нет. Я иду за хлебом. Вы же еще не завтракали?
        - Нет, моя хорошая, но я и не спешу.
        - Где здесь булочная?
        - Как выйдешь из дому, поверни направо, в конце улицы налево, отсчитай сто шагов и как раз окажешься перед булочной.
        Мне было чуточку неловко, но все же я сказала:
        - Простите, а мелочи у вас не найдется? Не хочется будить Хамида, а в булочной, боюсь, не будет сдачи.
        - Конечно, дорогая. На камине лежит.
        Когда я вернулась, Хамид все еще спал. Я прошла в кухню и стала накрывать к завтраку. Сунулась за сыром в холодильник, повернулась - и нос к носу столкнулась с чужаком, остановившимся в дверях. Я так и задохнулась, а он, поспешно отступив на шаг, поднял обе руки в знак капитуляции и сказал:
        - Нет, нет! Ради Аллаха, не бойся! Разве я такой страшный? Или похож на привидение?
        Это меня рассмешило. Увидев, что я хихикаю, чужак тоже успокоился и поднял руки еще выше, уперся в притолоку двери.
        - Кажется, тебе сегодня лучше, - заметил он.
        - Да, спасибо. Завтрак будет готов через несколько минут.
        - Ого! Завтрак! И ты тут прибралась. Выходит, мама была права: стоит появиться в доме женщине, все так и заблестит. Надеюсь только, что сумею отыскать свои вещи - я-то к порядку не приучен.
        Он прошел в ванную. Через несколько минут он окликнул:
        - Эй… а тут полотенце было. Куда ты его положила?
        Я принесла к двери ванной тщательно сложенное полотенце. Он высунул голову из-за двери и спросил:
        - Кстати говоря, а звать тебя как?
        Подумать только! Он даже этого не знал! Ведь меня должны были несколько раз назвать по имени во время свадебного обряда. Насколько же он был ко мне равнодушен - или так глубоко погружен в собственные мысли?
        Холодно, обиженно я ответила:
        - Масум.
        - А, Масум. А как лучше - Масум или Масумэ?
        - Все равно. Обычно меня зовут Масум.
        Он внимательнее присмотрелся ко мне и сказал:
        - Это хорошо… это имя тебе подходит.
        Сердце больно кольнуло. Те же самые слова я слышала от Саида - но как велика разница между его любовью и равнодушием этого мужчины. Саид говорил мне, что тысячу раз на дню повторяет мое имя. Глаза набухли слезами. Я повернулась и побрела в кухню, отнесла поднос с завтраком в холл, расстелила на полу скатерть. Чужак, с мокрыми волосами и полотенцем на шее, следовал за мной. Темные глаза казались добрыми - и веселыми. Я как-то сразу перестала бояться.
        - Замечательно! Отличный завтрак. И свежий хлеб! А быть женатым не так уж плохо.
        Мне подумалось, он говорит это, чтобы меня подбодрить. Извиниться за то, что даже имени моего не знал. Он сел, скрестив ноги, и я поставила перед ним чай. Он намазал хлеб мягким сыром и спросил:
        - Объясни, почему ты так меня боялась? Я сам по себе страшен или ты бы испугалась любого, кто явился к тебе как супруг?
        - Я бы испугалась любого.
        Про себя я добавила: “Кроме Саида. Будь это он, я бы сама бросилась к нему в объятия, всем сердцем, всей душой”.
        - Так зачем же ты вышла замуж? - спросил он.
        - Пришлось.
        - Почему?
        - Мои родные сочли, что мне пора.
        - Ты еще очень молода. По-твоему, тебе уже пора?
        - Нет, я хотела учиться.
        - И почему не стала?
        - Сначала они сказали, что аттестата о шестилетнем образовании для девочки достаточно, - пояснила я. - Но я просила и молила и мне позволили еще несколько лет ходить в школу.
        - То есть тебя заставили пройти через брачную церемонию и тебе не разрешили больше учиться, хотя это твое законное право.
        - Да.
        - Почему ты не сопротивлялась? Почему не отказалась повиноваться? Не взбунтовалась?
        Глаза у него так и сверкали.
        - Нужно отстаивать свои права, пусть даже силой. Если бы люди не подчинялись насилию, так и насилия в мире было бы гораздо меньше. Именно пассивная покорность укрепляет основы тирании.
        Я слушала его с изумлением: этот мужчина понятия не имел о том, как устроен мир. Заглушив смех, я с улыбкой (полагаю, довольно-таки иронической) уточнила:
        - А вы, значит, не поддались насилию?
        Он вытаращил глаза и переспросил:
        - Кто? Я?
        - Да, вы.
        - Вас ведь тоже заставили пройти через брачную церемонию, правда?
        - Кто тебе такое сказал?
        - Это очевидно. Или вам не терпелось вступить в брак? Ваша мама хлопотала изо всех сил, плакала, падала в обморок, пока вы наконец не снизошли.
        - Моя мама сказала тебе?.. Что ж, это правда. И ты права - меня принудили к браку. Побои и пытки - не единственная форма угнетения, порой нас обезоруживают любовью, привязанностью. Но я согласился лишь потому, что думал: ни одна девушка не согласится выйти замуж за меня на таких условиях.
        После этого мы какое-то время ели молча. Потом он взял стакан с чаем, откинулся на подушки и сказал:
        - А ты умеешь отвечать ударом на удар. Мне понравилось! Ни на минуту не задумалась!
        Он засмеялся, и я вместе с ним.
        - Знаешь, почему я не хотел жениться? - сказал он.
        - Нет. Почему?
        - Потому что стоит человеку жениться, и его жизнь ему больше не принадлежит. Руки-ноги связаны, он опутан так, что уже не думает о своих идеалах, не пытается их осуществить. Кто-то однажды сказал: “Когда мужчина женится, он останавливается. С рождением первого ребенка падает на колени. Рождается второй ребенок - и он падает ниц. А с появлением третьего он уничтожен”. Примерно так сказал… Конечно, приятно получать готовый завтрак и чтобы в доме было чисто, чтобы мне стирали одежду и ухаживали за мной. Но это обычный эгоизм, он коренится в нашем воспитании, в обществе, где доминируют мужчины. Я считаю, мы не должны так третировать женщин. Женщины и есть самый угнетаемый класс во всей истории человечества. С них первых началась эксплуатация человека человеком. С ними обращались, точно с неодушевленными орудиями, и так с ними и продолжают обращаться.
        Хотя эта речь звучала как по-писаному и я не все слова понимала - например, что такое “эксплуатация”, - я сразу согласилась с тем, что он говорил. Фраза “женщины - самый угнетаемый класс” запечатлелась в моем сознании.
        - И вы поэтому не хотели жениться? - спросила я.
        - Да. Не хотел, чтобы меня связали по рукам и ногам, ведь именно так происходит в традиционном браке. Возможно, будь мы друзьями, одних взглядов, что-то получилось бы.
        - Почему же вы не женились на такой девушке?
        - Девушки в нашей группе предпочитают не выходить замуж. Они тоже посвятили всю жизнь делу. И к тому же матушка ненавидит всех членов нашей группы. Она мне все уши прожужжала: “Если женишься на какой-нибудь из них, я покончу с собой”.
        - Вы ее любили?
        - Кого?.. А, нет. Ты неправильно поняла. Речь не о том, что я был влюблен, а матушка была против. Нет-нет! Родители настаивали, чтобы я женился, и я хотел решить эту проблему, женившись на ком-нибудь из группы. Такая жена не помешала бы моей деятельности. Но матушка разгадала мои уловки.
        - Что это за группа?
        - Не то чтобы “группа”, - ответил он. - Мы просто собираемся, проводим акции в защиту обездоленных. В конце концов у каждого человека есть своя цель в жизни, свои идеалы, к которым он стремится. Вот ты - к чему стремишься? Какую себе ставишь цель?
        - У меня была цель - закончить школу. Но теперь… не знаю.
        - Неужели ты хочешь провести жизнь, отмывая этот дом?
        - Нет!
        - Так что же? Если твоя цель - получить образование, добивайся! Почему ты сдалась?
        - Замужним женщинам не разрешается учиться в школе, - напомнила я.
        - Хочешь сказать, ты не знаешь о существовании других способов получить образование?
        - Например?
        - Запишись в вечернюю школу, сдай госэкзамены. Для этого не обязательно учиться в дневной.
        - Это я знаю. А вы не будете против?
        - С какой стати мне возражать? Я бы как раз предпочел состоять в браке с женщиной разумной и образованной. К тому же это тебе решать, а я не имею ни малейшего права препятствовать тебе. Что я, надсмотрщик?
        В полном изумлении я не могла поверить своим ушам. Что же это за человек? Совсем не похож ни на кого из знакомых мне мужчин. Мне показалось, мою жизнь осветил луч, яркий, как само солнце. От счастья я едва владела языком. Я пробормотала:
        - Вы правду говорите? О, если б вы только позволили мне ходить в школу…
        Он едва не засмеялся при виде моей растерянности, но удержался и ласково сказал:
        - Конечно же, я говорю то, что думаю. Это твое право, и никого не нужно за это благодарить. Каждый человек должен иметь возможность заниматься любимым делом и следовать избранным путем. И в браке супруги не должны ограничивать интересы друг друга - наоборот, они должны взаимно друг друга поддерживать. Ты согласна?
        Я восторженно закивала. Намек я поняла: мне тоже не следовало мешать его “интересам”. С того дня у нас появилось неписаное правило совместной жизни, и хотя благодаря этому соглашению мне были возвращены некоторые из общечеловеческих прав, в конце концов я убедилась, что правило это работало не в мою пользу.
        В тот день он не пошел на работу, и я, само собой, не задавала вопросов. Он решил повести меня на обед к своим родителям - вечером они уезжали. Со сборами я провозилась долго: не знала, как правильно одеться. В итоге решила повязать на голову платок, как прежде, а если его это не устроит, тогда надену чадру. Когда я вышла из спальни, он указал на платок и сказал:
        - Это что? Так и пойдешь?
        - Ну, я… я всегда носила в Тегеране платок, мне отец разрешил. Но если вам угодно, надену чадру.
        - О нет! Нет! - воскликнул он. - Платок - и то чересчур. Но ты поступай, как сама считаешь нужным, разумеется. Одевайся как хочешь - это твое право.
        В тот день я впервые за много месяцев приободрилась. У меня появился защитник, на которого я могла положиться. Мечты, лишь несколько часов тому назад бывшие недоступными, вдруг оказались совсем рядом, руку протяни. И я шла рядом с этим незнакомым человеком спокойно и радостно. Мы разговаривали, больше он говорил, чем я. Порой выражался слишком книжно, словно учитель, наставляющий глуповатого школьника. Но это меня не обижало. Он был начитан, и, судя по его образованию и жизненному опыту, я и в ученицы-то ему не годилась. Поразительный человек!
        В родительском доме все собрались вокруг нас. Старшая сестра, Монир, приехала из Тебриза с двумя сыновьями. Мальчики держались особняком, с родственниками почти не общались, больше между собой и только на турецком. Монир оказалась совсем не похожей на сестер, выглядела намного их старше, как будто тетя, а не сестра. Все обрадовались, увидев, что мы с Хамидом поладили. Хамид все время подшучивал над матерью и сестрой. Он их дразнил, более того - целовал в щеку. Вот странно-то! Мне это казалось удивительным и забавным. В семье, где я выросла, мужчины почти не разговаривали с женщинами и уж тем более не шутили с ними и не смеялись. Мне понравился этот дом. Ардешир, сын Мансуре, как раз начал ползать. Славный мальчишка, все время забирался ко мне на руки. Мне было так хорошо, я смеялась от всей души.
        - Слава Аллаху, невестушка умеет смеяться, - усмехнулась мать Хамида. - Мы-то ее смеха прежде не слышали.
        - Она такая красивая, когда смеется, на щеках ямочки появляются, - подхватила Мансуре. - Клянусь, на твоем бы месте я только и делала, что улыбалась.
        Я покраснела и уставилась в пол, но Мансуре упорно продолжала:
        - Смотри, братец. Смотри, какую мы тебе отыскали красивую девушку. Ты бы хоть спасибо сказал.
        - Премного обязан, - рассмеялся Хамид.
        - Да что с вами такое? - надулась Манижэ. - Ведете себя так, словно никогда раньше среди людей не бывали!
        И она вышла из гостиной, а мать сказала:
        - Не трогайте ее. Она ведь всегда была у брата любимицей, вот и обижается теперь. А я так счастлива! Как увидела вас вдвоем, камень с души свалился. Благодарю Аллаха сто тысяч раз. Теперь я могу исполнить свой обет и побывать у дома Божьего.
        Вошел отец Хамида, и мы все поднялись ему навстречу. Он поцеловал меня в лоб и ласково заговорил:
        - А, госпожа новобрачная! Как поживаете? Надеюсь, мой сын не слишком вам досаждал?
        Я покраснела, опустила глаза и тихо ответила:
        - Нет-нет.
        - Если вздумает вас обижать, жалуйтесь мне. Я так ему уши надеру, что никогда больше вас расстраивать не посмеет.
        - Папочка, только не это! - рассмеялся Хамид. - Ты нас так часто за уши драл, что мы все теперь длинноухие.
        Когда мы прощались, его мать отвела меня в сторону и сказала:
        - Послушай, дорогая, с древности известно: отношения в браке устанавливаются в первую же ночь. Стой на своем. Не спорь с ним, действуй лаской, добрым настроением. Ты сумеешь подобрать ключик. Ты ведь женщина. Кокетничай, обольщай, дуйся, очаровывай - главное, не позволяй ему задерживаться допоздна по вечерам, а с утра вовремя снаряжай на работу. Сделай так, чтобы друзья исчезли из вашего окружения. И, помоги Аллах, старайся поскорее забеременеть. Не давай ему передышки. Появится у него пара детишек, он и забудет о своих глупостях. Будь решительнее, прошу тебя! По дороге домой Хамид спросил:
        - О чем мама говорила с тобой?
        - Ни о чем - просила заботиться о вас.
        - Знаю: заботиться обо мне так, чтобы я перестал общаться с друзьями. Верно?
        - Что-то в этом роде…
        - И что ты ответила?
        - А что я могла ответить?
        - Надо было сказать: разве я страж в аду, чтобы отравлять человеку жизнь?
        - Как можно такое сказать матери своего мужа, да еще в первый же день?
        - Спаси нас Аллах от старорежимных женщин! - простонал он. - Они искажают само понятие брака, они считают жену кандалами на ногах мужчины, в то время как суть брака - товарищество, сотрудничество, взаимопонимание, равенство прав, умение считаться с желаниями друг друга. Или ты считаешь, что брак должен быть чем-то иным?
        - Нет. Вы абсолютно правы. - И я мысленно восхвалила его мудрость и бескорыстие.
        - Терпеть не могу, когда женщина пристает к мужу: “Где ты был, с кем ты был, почему поздно вернулся?” В нашей среде мужчины и женщины имеют равные, конкретно сформулированные права, и ни один из супругов не вправе вязать другого по рукам и ногам или заставлять его делать то, чего тот не хочет. И права допрашивать и доискиваться тоже ни у кого нет.
        - Замечательно!
        Яснее и выразиться было невозможно. Мне вовеки запрещалось спрашивать: где, с кем, почему… Но в ту пору это, по правде говоря, меня и не волновало. Ведь Хамид был намного меня старше, образованнее, взрослый, опытный мужчина. Конечно же, ему виднее, как надо строить жизнь. Какая мне разница, что он делает и куда идет? Довольно и того, что он верит в равные права для женщин и позволит мне закончить школу, заниматься тем, чем я хочу.
        Мы вернулись домой поздно вечером. Ни слова не говоря, он взял подушку и простынь и приготовил себе ложе на ночь. Мне стало не по себе. Неудобно спать на кровати и чтоб такой хороший человек спал на полу. С минуту я поколебалась, потом сказала:
        - Нет, так неправильно. Ложитесь в постель, а я буду спать на полу.
        - Нет, мне и тут неплохо. Я могу спать где угодно.
        - Но я привыкла спать на полу.
        - И я тоже.
        Я прошла в спальню, однако про себя недоумевала, долго ли мы сумеем так прожить. Я не чувствовала к нему ни любви, ни влечения, но была у него в долгу и сознавала это. Он спас меня из родительского дома и оказал мне величайшее благодеяние, позволив вернуться в школу. А то отвращение, которое преследовало меня в первую брачную ночь при одной мысли, что чужак дотронется до меня, - то чувство куда-то делось. Я вернулась в холл, встала над ним и позвала:
        - Пожалуйста, приходите и ложитесь в свою постель.
        Он глянул на меня пристально, испытующе. С легкой улыбкой он протянул руку, я помогла ему встать, и он лег в постель - как мой супруг.
        В ту ночь, после того как он крепко заснул, я еще долго плакала, часами расхаживая без толку по дому. Я не понимала, что со мной творится. Не могла отчетливо мыслить. Просто было грустно.
        Через несколько дней явилась с визитом госпожа Парвин, как обычно, очень взволнованная.
        - Жду-дожидаюсь, чтобы ты пришла повидать меня, а ты не идешь, вот я и решила сама наведаться и посмотреть, как ты.
        - У меня все хорошо!
        - А что он? Не слишком тебе досаждает? Расскажи, как ты перенесла первую ночь? Ты была в таком состоянии, я уж боялась, выдержит ли твое сердечко!
        - Да, тот день был ужасен. Но он все понял. Увидел, каково мне, ушел и дал мне спокойно выспаться.
        - Ого! Какое великодушие! - изумилась она. - Слава Аллаху! Ты себе не представляешь, как я волновалась. Теперь ты убедилась, какой это разумный человек? А если бы ты вышла замуж за того мясника Асгара, Аллаху одному ведомо, что бы он с тобой сотворил. Значит, в общем и целом ты довольна?
        - Да, он прекрасный человек. И семья у него очень хорошая.
        - Благодарение Богу! Вот видишь, это совсем не то, что прочие твои женихи.
        - Да, и за это я очень вам обязана. Я только теперь понимаю, сколь великую услугу вы мне оказали.
        - О, полно! Пустяки!.. Ты хорошая девушка, ты им понравилась и, слава Аллаху, с тобой теперь все будет в порядке. Тебе повезло. Мне, злосчастной, не выпало такой удачи.
        - Но ведь и вам неплохо с Хаджи-агой, - заметила я. - Бедняга предоставляет вам делать все, как захотите.
        - Ха! Это сейчас, когда он стар и болен и лишился сил. Ты понятия не имеешь, что за хищник это был, как он набросился на меня в первую ночь, как я дрожала и плакала, как он меня избивал. В ту пору он был богат и все еще думал, что если женщина не понесла от него, так причина в ней. Крупная шишка, самовлюбленный, никто ему не указ. Что он со мной творил - об этом и сказать нельзя! Только хлопнет дверь, он вошел - меня сразу дрожь пробирала от макушки до пяток. Я была ребенком, я его до смерти боялась. Но Аллах милостив! Он разорился, потерял все, и врачи сказали ему наконец, что он не может иметь детей. Тут-то шарик иголкой и прокололи, весь воздух вышел. За ночь он постарел на двадцать лет, все от него отвернулись. А я к тому времени стала старше, набралась сил и смелости. Я могла побороться с ним, могла и уйти от него. Теперь-то он боится, как бы я его не бросила, вот и не перечит ни в чем. Пришла моя воля, да только где моя юность и красота? Все он у меня отобрал, ничего не вернуть…
        Мы посидели молча: что тут скажешь. Она тряхнула головой, словно отбросила тяжелые воспоминания, и сказала мне:
        - Почему ты ни разу не проведала родителей?
        - Зачем я к ним пойду? Что я от них видела хорошего?
        - Как же так? Ведь это твои родители.
        - Они вышвырнули меня из дому. Я никогда больше туда не пойду.
        - Не говори так, грех! Они ждут тебя.
        - Нет, госпожа Парвин, не могу. Даже не заговаривайте больше об этом.
        Миновало три недели моей замужней жизни, и однажды утром в дверь позвонили. Неожиданно для меня: кто бы мог прийти ко мне в гости? Выбежав к двери, я увидела на пороге мать и госпожу Парвин. Они застали меня врасплох. Я холодно поздоровалась.
        - Добрый день, молодая госпожа! - затрещала госпожа Парвин. - Похоже, вам тут прекрасно живется: ушли из дома и не оглянулись. Ваша матушка умирает с тоски. Я ей и говорю: “Пошли, своими глазами убедитесь - все в порядке с вашей дочуркой”.
        - Глаз не кажешь, девчонка! - заворчала мать. - Я до смерти переволновалась. Три недели глаз не спускаем с входной двери, всё тебя ждем. Или ты вовсе забыла, что у тебя есть на свете отец с матерью? И наши обычаи и традиции выкинула из головы?
        - Вот как! - огрызнулась я. - Это про какие же вы изволите говорить обычаи и традиции?
        Госпожа Парвин закачала головой, подавая мне знак вести себя смирно, и вмешалась:
        - Ты нас хотя бы в дом пригласи. Бедная женщина шла по такой жаре немалый путь.
        - Хорошо, - сказала я. - Заходите, прошу вас.
        Карабкаясь по лестнице, мать продолжала ворчать:
        - Весь день после свадебной церемонии мы ждали вас, до поздней ночи - когда же молодые пожалуют к нам. Никто не явился. Тогда мы сказали: наверное, придут на следующий день, потом: придут в пятницу, потом: не в эту пятницу, так в следующую. Наконец я сказала себе: “Должно быть, девочка умерла или с ней что-то случилось! Как могла она оставить отчий дом и не заглянуть к нам? Словно у нее нет и не было отца с матерью, которым она всем обязана”.
        Под такие речи мы добрались до холла наверху, но тут я не выдержала:
        - Обязана? - крикнула я. - Чем, за что? За то, что сотворили меня? Разве я просила зачинать меня? Вы сделали это для собственного удовольствия, а когда получили вместо сына дочь, плакали и рыдали и сокрушались о том, что меня родили. Что хорошего вы сделали для меня? Я молила отпустить меня в школу. Отпустили? Я молила не выдавать меня замуж, позволить мне прожить еще год или два в вашем доме, где мне было так плохо! Позволили? А сколько вы меня били? Сколько раз я была близка к смерти? Сколько месяцев вы продержали меня под замком?
        Мать уже выла в голос, а госпожа Парвин глядела на меня с ужасом, но в моем сердце словно лопнул нарыв гнева и возмущения, и я уже не в силах была остановить этот поток.
        - С тех пор как себя помню, вы говорили, что девочка уйдет в чужую семью, и вы поспешили отдать меня чужим. Так торопились избавиться, что и не поинтересовались, кому меня отдаете. Своими руками вытащили меня из-под кровати, чтобы поскорее вышвырнуть из дома. И не вы ли сказали, что меня надо выдать замуж, иначе Махмуд не может жениться? Выбросили, избавились? Значит, теперь я принадлежу не вам, а чужой семье. И вы ждете, что я буду целовать вам руки? Замечательно! Все продумано.
        - Довольно, Масумэ! - остановила меня госпожа Парвин. - Стыдись! Посмотри, что ты делаешь с этой несчастной женщиной! Как бы то ни было, они - твои родители, они тебя вырастили. Разве отец не любит тебя? Разве он не мечтал о том, чтобы у тебя было все, разве не тревожился за тебя? И я видела, каково пришлось этой женщине, когда ты болела. Все ночи она сидела над тобой до рассвета, плакала и молилась за тебя. Прежде ты не была неблагодарной дочерью. Любые родители, даже самые плохие, достойны благодарности. Хочешь ты этого или нет, но ты и в самом деле в долгу перед ними и обязана это помнить и признавать, чтобы не прогневить Аллаха и не стать его жертвой.
        На душе полегчало, и я успокоилась. Обида и гнев, столько времени терзавшие меня, вытекли, как гной из вскрытого нарыва, слезы матери унимали мою боль, как бальзам.
        - Долг перед родителями? Свой долг я соблюду. Не хочу, чтобы в итоге на меня же и свалили вину. - Обернувшись к матери, я заявила: - Если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится, я это сделаю, но не рассчитывай, что я забуду, как ты со мной обошлась.
        Заливаясь слезами, мать сказала:
        - Сходи, принеси нож, отрежь руку, которая вытащила тебя из-под кровати! Перед Аллахом клянусь: тогда мне станет лучше, я не буду так страдать! Сто раз на дню я говорю себе: “Хоть бы Аллах иссушил твою руку, женщина! Как посмела ты избивать невинное дитя?” Но, детка, если бы я этого не сделала, что бы сталось с тобой, разве сама не понимаешь? Братья тебя на куски бы покрошили! Ахмад с самого утра меня предупредил: “Если девчонка начнет выламываться и попытается нас осрамить, я ее сожгу!” А у твоего отца всю неделю болело сердце. Тот день он продержался только на таблетках и порошках. Я боялась, как бы у него сердечный приступ не приключился. Что мне было делать? Клянусь, сердце у меня разрывалось, но я не знала, как иначе поступить.
        - То есть ты не хотела поскорее выдать меня замуж?
        - Хотела! Тысячу раз на дню я молилась, чтобы приличный человек посватался, взял тебя замуж, увел из этого дома. Думаешь, я не понимала, как тебе плохо, как ты несчастна, словно в темнице? С каждым днем ты худела и желтела. У меня сердце разрывалось, стоило мне на тебя взглянуть. Я молилась и давала Аллаху обеты, чтобы для тебя нашелся хороший муж и ты освободилась. Так убивалась о тебе, что чуть не умерла!
        Эти добрые слова растопили лед моего негодования. Я сказала:
        - Пожалуйста, не плачь. - И принесла три стакана охлажденного шербета.
        Чтобы переменить тему и настроение, госпожа Парвин сказала:
        - Ну и ну! Как у тебя в доме чисто и аккуратно! Кстати, кровать и туалетный столик пришлись тебе по вкусу? Я сама их выбирала!
        - Да, госпожа Парвин трудилась изо всех сил, - подтвердила мать. - Мы все ей благодарны.
        - И я тоже.
        - Прошу вас, перестаньте! Вы меня совсем засмущали! Что за труд? На что бы я пальцем ни показала, твой отец покупал это, ни минуты не раздумывая. В жизни не получала столько удовольствия в магазине! Скажи я ему купить для тебя мебель из дворца самого шаха, он бы за ценой не постоял. Сразу видно, как этот славный человек тебя любит. Ахмад ужас как возмущался расходами, но твой отец хотел сделать для тебя все как можно лучше. Он говорил мне: “Хочу, чтобы все было достойно. Чтобы она ни перед кем не склоняла голову в семье своего мужа. Пусть не говорят, будто взяли ее с маленьким приданым”.
        Мать, все еще всхлипывая, сказала:
        - Готовы те диваны, которые он для тебя заказал. Он хотел знать, когда тебе удобно, чтобы их доставили.
        Я вздохнула.
        - Как он сейчас себя чувствует?
        - Что тебе сказать? Нехорошо ему.
        Краем шали она утерла глаза и добавила:
        - Об этом-то я и хотела с тобой поговорить. Не хочешь со мной видеться, понимаю, но твой отец умирает с тоски. Он ни с кем из нас не разговаривает, он снова начал курить, сигарету за сигаретой, и кашляет без остановки. Я боюсь за него. Боюсь, с ним стрясется беда. Ради него, только ради него, зайди к нам. Как бы тебе не пришлось пожалеть, если ты с ним не повидаешься!
        - Упаси Аллах! Даже не произноси такое вслух! Я приду на этой неделе. Спрошу, когда у Хамида будет время, а если он не сможет, приду сама.
        - Нет, моя дорогая, так не годится. Поступай, как велит тебе муж. Нельзя его сердить.
        - Он не рассердится. Не беспокойся. Я все устрою.
        Хамид дал мне ясно понять, что у него нет ни времени, ни желания участвовать в семейных посиделках и мне следует самой подобрать для себя круг общения. Он даже списал для меня автобусное расписание, указал маршруты, объяснил, в каких случаях лучше вызывать такси. Несколько дней спустя - был уже август - ближе к вечеру, когда, как я знала, Хамид не собирался рано возвращаться домой, я нарядилась и отправилась в дом моих родителей. Странно: как скоро этот дом сделался “их” домом, уже не “моим”. Неужели все дочери так быстро становятся чужаками в родительском доме?
        Впервые я ехала куда-то одна, да еще так далеко, на автобусе. И хотя я немножко нервничала, мне понравилось это ощущение независимости: вот я и стала взрослой. Но когда я добралась до знакомых мест, в душе поднялись иные чувства. При мысли о Саиде сердце заболело, а проходя мимо дома Парванэ, я снова почувствовала, как соскучилась по ней.
        Боясь расплакаться прямо посреди улицы, я ускорила шаги, но вблизи отчего дома ноги вдруг перестали слушаться. С соседями встречаться ни в коем случае не хотелось. Слишком я была смущена, а когда Фаати открыла мне дверь, слезы сами собой закапали из глаз. Сестренка бросилась мне на шею и тоже заплакала, умоляя меня вернуться или забрать ее с собой. Увидев меня, Али не двинулся с места, сидел как сидел, только прикрикнул на Фаати: “Хватит ныть! Я тебе сказал: принеси мои носки!” Ахмад явился лишь в сумерках, уже пьяный. Словно позабыв, что мы почти месяц не виделись, он взял, что ему требовалось, и снова ушел. Вернулся с работы Махмуд, поморщился, что-то неразборчиво пробормотал в ответ на мое приветствие и ушел наверх.
        - Вот видишь, мама, зря я пришла. Даже если бы я через год пришла, и то они были бы недовольны.
        - Нет, детка, не в тебе дело. Махмуд другим огорчен. Вот уже неделю он ни с кем не разговаривает.
        - Почему? Что случилось?
        - А ты не знаешь? На прошлой неделе мы все нарядились, накупили сладостей и фруктов и отрезы ткани и поехали в Кум к сестре твоего отца, просили выдать за нашего Махмуда Махбубэ.
        - И что же?
        - Ничего не вышло. Не суждено было. Как раз за неделю до нашего приезда она дала свое согласие другому жениху. А нам они не сообщили назло, обиделись, что мы их не позвали на твою свадьбу. Все к лучшему, разумеется. Не очень-то мне хотелось, чтобы он взял себе такую жену… мать у нее настоящая ведьма. Но Махмуд бредил своей кузиной: Махбубэ то, Махбубэ се.
        Свирепая радость наполнила мое сердце. Каждой клеточкой тела я поняла, как сладка месть. Я попрекнула себя: “Что ж ты такая злопамятная!”, но кто-то изнутри мне ответил: “Он заслужил, пусть тоже страдает”.
        - Ты представить себе не можешь, как твоя тетя похвалялась женихом. Он-де сын аятоллы, но учился в университете, придерживается современных взглядов. Потом пустилась говорить о его богатстве и землях. Бедняжка Махмуд, он так сердился, вся кровь прихлынула к голове, ткни его в руку ножом - кровь не потечет. Покраснел весь, я уж боялась, его удар хватит. А уж когда посыпались намеки, что они-то украсят дом лампочками, будут праздновать семь дней и семь ночей, дескать, не годится выдавать дочь и сестру тайком и поспешно, и уж если родную тетю на свадьбу не зовут, кого тогда и звать…
        Я так и сидела в большой комнате, когда вернулся отец. Я отошла к стене, чтобы он не сразу меня увидел: внутри было уже темнее, чем на улице. Придерживаясь одной рукой за косяк, отец уперся левой стопой в правое колено и принялся развязывать шнурок.
        - Здравствуй, - тихо окликнула его я.
        Нога его со стуком опустилась, отец напряженно всмотрелся в сумрак. С минуту он глядел на меня с улыбкой, исполненной нежности, потом снова упер стопу в колено и, стаскивая с себя ботинок, проговорил:
        - Какой сюрприз! Вспомнила про нас?
        - Я всегда вас помню.
        Он покачал головой, надел тапочки, и, как в старые времена, я подала ему полотенце. Теперь его глаза выражали упрек. Он сказал мне:
        - Я не думал, что ты окажешься неверна.
        Горло перехватило судорогой. Я приняла эти слова, как выражение отцовской любви.
        За ужином он все подкладывал мне еду и говорил без умолку. Никогда прежде он так много не говорил. Махмуд не спустился к ужину.
        - Скажи-ка, - посмеивался отец, - чем ты кормишь мужа на обед и на ужин? Ты готовить-то умеешь? До меня дошли слухи, что он собирается прийти к нам и пожаловаться на кормежку.
        - Кто? Хамид? Бедняга никогда не жалуется - ест, что я перед ним поставлю. Он даже говорит: “Не трать зря свое время у плиты”.
        - Ха! А на что же тебе тратить время?
        - Он говорит, я должна закончить учебу.
        Молчание. В глазах отца промелькнула искра, а все остальные так и уставились на меня.
        - А за домом кто будет смотреть? - возмутилась мать.
        - Не беда! Я справлюсь и с тем, и с другим. К тому же Хамид говорит: “Не хлопочи насчет обеда и ужина и домашних дел. Займись тем, что тебе интересно, и в первую очередь учебой, это самое важное”.
        - Глупости! - вмешался Али. - В школу тебя не возьмут.
        - Возьмут. Я уже сходила и договорилась. Меня примут в вечернюю школу и допустят к государственным экзаменам. Кстати, не забыть бы забрать с собой книги.
        - Слава Аллаху! - воскликнул отец, и мать с изумлением оглянулась на него.
        - Где же мои книги?
        - Али, сынок, - сказала мать, - принеси из подвала синий пакет: в нем книги.
        - С какой стати? У нее у самой рук-ног нет?
        Отец с небывалой яростью обернулся к сыну и занес руку, чтобы ударить его по губам.
        - Молчать! - выкрикнул он. - Не желаю больше слышать, как ты грубишь сестре… Еще раз себе такое позволишь - все зубы выбью!
        Мы в ужасе глядели на отца. Али, угрюмый, напуганный, вышел из комнаты. Фаати прижалась ко мне и тихонько засмеялась. Как же она обрадовалась!
        Когда я поднялась уходить, отец проводил меня до двери и шепнул:
        - Ты еще придешь?
        На летний семестр я уже опоздала, но записалась в вечернюю школу с осени и с нетерпением ждала начала занятий. Свободного времени у меня было вдоволь, главным образом я тратила его на чтение книг, собранных Хамидом. Начала с романов, потом внимательно прочла стихи, а затем и философские книги, очень трудные, очень скучные. Наконец, поскольку больше заняться было нечем, я просмотрела даже его старые учебники. Но хотя читать я любила, этого все же было недостаточно, чтобы наполнить смыслом мои дни.
        Хамид всегда возвращался домой поздно, а то и вовсе не показывался по несколько дней. Поначалу я готовила ужин, стелила скатерть, сидела и ждала. Не раз так и засыпала, но продолжала ждать. Не привыкла я есть в одиночестве.
        Однажды он вернулся домой около полуночи и застал меня на полу: я уснула рядом с накрытым ужином. Он разбудил меня и отчитал:
        - Тебе не на что больше время потратить? Зачем ты столько готовишь?
        Растерявшись от такого внезапного пробуждения, обиженная выговором, я поплелась в постель и плакала, пока не заснула. Наутро, словно лектор перед полной аудиторией дураков-студентов, он произнес монолог о роли женщины в обществе и, с трудом сдерживаясь, закончил:
        - Не веди себя как традиционная, необразованная женщина, как женщина эксплуатируемая, угнетенная и не пытайся своей любовью и заботами лишить меня свободы!
        Обиженная, даже рассерженная, я возразила:
        - Я ничего такого не пыталась. Просто мне скучно быть все время одной и есть в одиночку я не привыкла. Я подумала, поскольку ты не приходишь домой к обеду и неизвестно, ел ли вообще, надо бы приготовить тебе сытный ужин.
        - Возможно, сознательно ты не имела намерения лишить меня свободы, но именно такова твоя подсознательная цель. Самый старый трюк из женского арсенала: поработить мужчину через желудок.
        - Оставь! Кто тебя порабощает? Как-никак мы супруги, и хоть не влюблены друг в друга, мы же не враги. Мне бы хотелось, чтобы ты со мной разговаривал, учил меня, чтобы в доме звучал чей-то голос, а не только мой. И тебе следовало бы хотя бы раз в день питаться домашней пищей. К тому же об этом просила и твоя мать. Она очень переживает, что ты плохо ешь.
        - Ага! Так я и думал, что здесь руку приложила моя мать. Знаю, это не твоя вина: ты следуешь ее указаниям. Но ты с первого же дня сознательно и разумно обещала никогда не чинить препятствия моей жизни, моим обязанностям и идеалам. Так передай, пожалуйста, от меня матери: ей вовсе не следует беспокоиться о том, как я питаюсь. У нас теперь собрания каждый вечер, и двое наших товарищей отвечают за ужин, а они неплохо готовят.
        С того дня я перестала ждать его по вечерам. Он проводил свою жизнь с неизвестными мне друзьями, в той среде, о которой я ничего не знала: не знала, кто его друзья, откуда они и какими идеалами так кичатся. Знала одно: их мнение значит для Хамида в сто раз больше, чем мое или всех его родных.
        Начались занятия в вечерней школе, дни приобрели более четкие очертания. Большую часть времени отнимала учеба, но одиночество, пустой дом действовали все так же угнетающе, особенно в ранних сумерках холодной и тихой осени. Брак наш строился главным образом на взаимном уважении: мы не спорили, не ссорились, но и никаких особых радостей у нас не было. Вдвоем мы выходили раз в неделю, по пятницам, когда Хамид непременно возвращался пораньше, чтобы повести меня к своим родителям. Мне довольно было и этих кратких совместных часов.
        Я знала, что ему не нравится, когда я надеваю платок, особенно если мы идем вместе, и убрала платки подальше в надежде, что так он будет чаще выходить со мной. Однако друзья не оставляли ему времени для жены, а я, помня, как его это сердит, не смела уже ни жаловаться, ни даже упоминать об этих загадочных друзьях.
        Больше всего я общалась с бабушкой Хамида Биби, ведь она жила прямо под нами. Тихая, милая женщина, к тому же глуховатая, чего я сразу не поняла. Разговаривать с ней приходилось так громко, чуть ли не криком, что я быстро выбивалась из сил. Каждый день она спрашивала меня: “Дорогая, а вчера Хамид не поздно вернулся?” - и каждый раз я отвечала: “Нет, не поздно”. Как ни странно, старуха верила мне на слово и не удивлялась, как это она никогда не видит внука. Она всего лишь плохо слышала, но притворялась, будто ничего и не видит. Изредка, оживившись, она пускалась рассказывать о прошлом, о своем муже, добром и набожном человеке, смерть которого оставила в ее сердце холод - не согреть и летнему солнышку. Она говорила о детях, у каждого своя жизнь, они так редко ее навещали. Иногда рассказывала мне о проделках моего свекра в мальчишестве. Он был ее первенцем, самым любимым из детей. А порой она вспоминала людей, которых я вовсе не знала и которые по большей части давно умерли. Биби прожила счастливую, прекрасную жизнь, но теперь не находила себе другого дела, только сидела и ждала смерти, хотя была не
так уж и стара. И ее родные тоже словно бы ждали ее смерти - то есть они, разумеется, ничего такого не говорили и не проявляли неуважения, но что-то в их поведении было.
        От одиночества я вернулась к давней привычке разговаривать с зеркалом. Садилась и часами болтала со своим отражением. В детстве я часто так делала, хотя братья издевались надо мной и называли чокнутой. Я сумела побороть эту привычку, но тяга беседовать с зеркалом не пропала, она лишь затаилась. Теперь, когда не с кем было больше разговаривать, но и прятаться не от кого, я вернулась к старой подруге. Проговаривая ей (или самой себе, как правильнее?) вслух свои мысли, я приводила их в порядок. Иногда мы перебирали воспоминания и плакали вместе. Ей я признавалась в тоске по Парванэ. Сумела бы я разыскать единственную подругу - о, нам с ней было бы о чем поговорить.
        И однажды я приняла решение: буду искать Парванэ. Как и где? Вновь пришлось просить помощи у госпожи Парвин. В очередной раз отправившись с визитом к родителям, я зашла и к ней и попросила порасспрашивать их соседей, не знает ли кто, куда переехала семья Ахмади. Самой мне было стыдно говорить с соседями Ахмади, я чувствовала по их взглядам, как они ко мне относятся. Госпожа Парвин выполнила мою просьбу, но то ли никто не имел таких сведений, то ли знали о ее связи с Ахмадом и поэтому не дали ей новый адрес. Одна женщина даже спросила, не затем ли она разыскивает этих почтенных людей, чтобы вновь натравить на них бандита с ножом. Я зашла и в нашу школу, но папки с бумагами Парванэ там не оказалось - она перешла в другую школу. Учительница литературы очень мне обрадовалась, а когда узнала, что я не бросила учение, всячески хвалила меня и подбадривала.
        Как-то раз холодным и темным зимним вечером - я скучала и не знала, чем заняться - Хамид вернулся рано и оказал мне честь поужинать со мной. Я места себе не находила от радости. К счастью, с утра в тот день заходила матушка и принесла кусок белой рыбы. Она сказала: “Твой отец купил рыбу, но не может проглотить и кусочка, не поделившись с тобой. Вот я принесла тебе часть, чтобы он спокойно поел”.
        Я убрала рыбу в холодильник, но готовить ее только для себя не хотелось. Когда же я поняла, что Хамид будет ужинать дома, я взяла сушеные травы и приготовила к рыбе рис с травами. Впервые я делала это блюдо, но вышло неплохо. Признаться, мне пришлось пустить в ход все свои кулинарные таланты. Запах жарящейся рыбки пробудил аппетит моего мужа. Хамид болтался в кухне, отщипывал еду по крошке, а я смеялась и просила его ничего не трогать. Когда все было готово, он отнес угощение Биби, а я расстелила скатерть и выставила лучшую нашу посуду. Это было похоже на настоящий праздник - в моем доме, в моем сердце. О, как легко было в ту пору сделать меня счастливой, и почему же мне в этом отказывали?
        Хамид вернулся, поспешно вымыл руки, и мы сели. Выбирая заранее кости и из своего куска рыбы, и из моего, Хамид заметил:
        - Рыбу и рис на травах едят руками.
        И у меня вырвалось:
        - Какой прекрасный вечер! В такую холодную, темную ночь я бы рехнулась с тоски, не вернись ты пораньше домой…
        Он помолчал с минуту, а потом сказал:
        - Не расстраивайся из-за этого. Используй свободное время с толком. Тебе нужно делать уроки, в доме есть книги. Прочти их. Будь у меня время, я бы только сидел и читал.
        - Уже не осталось непрочитанных книг. Некоторые я даже перечитала по второму разу.
        - В самом деле? Какие из них ты прочла?
        - Все подряд, даже твои учебники.
        - Ты шутишь! И что-нибудь поняла?
        - Некоторые книги очень сложные. Я бы хотела задать тебе несколько вопросов, если у тебя найдется время.
        - Удивительно! А сборники рассказов?
        - О, их я очень люблю! Каждый раз, когда перечитываю, я плачу над ними. Так печально, столько боли в этом мире, столько страдания!
        - Это лишь малая часть реальности, - сказал он. - Ради своей власти и богатства правительства всегда вынуждали и вынуждают бедных и беззащитных трудиться из последних сил и присваивают плоды их труда. Результат такого устройства мира - несправедливость, несчастья и бедность народа.
        - Сердце разрывается! Как же помочь горю? Что можно сделать?
        - Сопротивляться! Каждый, кто это осознал, должен восстать против тирании. Если каждый достойный человек выступит против несправедливости, система рухнет с неизбежностью. В конце концов все угнетенные мира объединятся и уничтожат всякую несправедливость и предательство. Мы должны уготовить путь к такому восстанию и союзу.
        Он словно документ мне вслух зачитывал, но меня эти фразы околдовали. Я была потрясена и захвачена этим видением, и словно сами собой с губ моих сорвались стихи:
        Если ты встанешь, если я встану,
        Встанут все.
        Если ты не встанешь, если я не встану,
        Кто пойдет на врага?
        - Ого! Молодец! - удивился он. - Выходит, ты и правда что-то поняла. Иногда ты говоришь такое, чего и не ждешь от девушки твоих лет, с неполным школьным образованием. Мы еще наставим тебя на верный путь.
        Принять ли его слова как комплимент или как оскорбление? Я не задумывалась, не позволила никакой тени омрачить наш уютный ужин, предпочла вовсе не обращать внимания. После ужина он прислонился к валику и сказал:
        - Было очень вкусно, я наелся до отвала. Давно я так вкусно не ел. А те бедолаги, что они сегодня едят? Должно быть, как всегда, хлеб да сыр.
        Воспользовавшись его хорошим настроением и этой похвалой, я сказала:
        - Почему бы не пригласить как-нибудь твоих друзей на ужин?
        Он внимательно поглядел на меня, обдумывая мои слова, но хотя бы не хмурился, так что я продолжала смелее:
        - Ты ведь говорил, что вы готовите по очереди? Так назначьте в какой-то вечер дежурной меня, и пусть твои друзья поедят от души.
        - Вообще-то Шахрзад уже говорила, что хотела бы с тобой познакомиться.
        - Шахрзад?
        - Да, это очень хороший товарищ. Умная, отважная, искренне преданная, она умеет анализировать и излагать многие проблемы лучше всех нас.
        - Девушка?
        - Что за вопрос? Шахрзад - ты знаешь хоть одного мальчика по имени Шахрзад?
        - Нет, я спрашиваю, замужем она или одна.
        - Ох, уж эта ваша манера… Да, замужем. У нее не было выбора - только выйти замуж, чтобы избавиться от родительского контроля и посвятить все время и все силы делу. К несчастью, в этой стране, какое бы положение ни занимала женщина в обществе, она не свободна от обычаев и условностей, от всех этих обязанностей и ограничений.
        - И ее муж разрешает ей проводить время с тобой и друзьями?
        - Кто? Мехди? Он один из нас. Это как раз брак внутри группы. Мы приняли такое решение, поскольку оно на благо всей группы.
        Впервые он откровенно говорил со мной о друзьях и “группе”, и я понимала, что если отвечу ему слишком поспешно, резко, он снова замкнется. Мне следовало слушать и помалкивать, какие бы странные вещи он ни говорил.
        - И мне бы тоже хотелось познакомиться с Шахрзад, - только и сказала я. - Она, должно быть, интересный человек. Обещай мне, что скоро позовешь к нам друзей.
        - Я должен это обдумать. Обсужу это с ними, и тогда посмотрим.
        Две недели спустя меня наконец удостоили этой чести: было решено, что друзья Хамида придут на обед в следующую субботу, как раз выдался праздничный день. Всю неделю я готовилась: выстирала занавески и вымыла окна, передвинула всю мебель. Обеденного стола у нас не было. Хамид сказал:
        - Оставь, к чему нам обеденный стол? Расстелешь скатерть на полу. Так даже лучше. Им будет удобнее и привычнее и всем хватит места.
        Он позвал всего двенадцать человек - самых близких из числа друзей. Я не знала, что готовить, и так волновалась, что несколько раз переспрашивала Хамида.
        - Готовь, что считаешь нужным, - отвечал он. - Это не важно.
        - Еще как важно! Я хочу приготовить их любимые блюда. Расскажи мне, что им нравится.
        - Откуда мне знать? У каждого свой вкус. Ты же не будешь готовить двенадцать блюд.
        - Ну хорошо, пусть не все. Но что, к примеру, любит Шахрзад?
        - Рагу с травами. Но Мехди любит рагу с сушеным горошком, а Ахбар облизывается на рыбу и рис с травами - я ему описывал наш ужин. Под вечер, когда становится прохладнее, все охотно едят лапшу. Словом, любая еда сойдет… И не возись особо. Приготовь что попроще.
        Со вторника я начала закупки. Стало прохладнее, дул легкий ветерок. Я столько всего закупила и столько тяжелых сумок перетаскала наверх, что “слепая” Биби заметила и сказала:
        - Девонька, даже пир для семи царей не требует стольких стараний!
        Кое-что успела сделать еще в четверг. В пятницу мы вернулись от родителей Хамида раньше обычного, и я снова отправилась на кухню. Я столько всего приготовила, что понимала: только разогревать эти блюда мне придется с утра и до полудня. К счастью, установилась холодная погода, я просто выставила кастрюльки и сковородки на веранду. Под вечер пятницы Хамид собрался уходить и предупредил:
        - Если задержусь, то приду завтра уже с компанией, около полудня.
        Я поднялась спозаранку, заново протерла пыль во всем доме, отварила и промыла рис, а когда все было готово, наскоро приняла душ. Волосы я не мочила: их я вымыла и накрутила с вечера на бигуди. Я надела желтое платье, мое самое лучшее, слегка тронула губы помадой, вынула из волос бигуди и распустила локоны по плечам и спине. Мне хотелось выглядеть безупречно, чтобы Хамиду не пришлось за меня краснеть. Мне хотелось выглядеть идеально, чтобы он больше не прятал меня дома, словно незаконное или умственно отсталое дитя. Мне хотелось стать такой, чтобы его друзья согласились принять меня в свою группу.
        Около полудня сердце ушло в пятки: в дверь позвонили! Сигнал специально для меня: так-то Хамид открывал своим ключом. Я сорвала фартук и выбежала на площадку приветствовать гостей. Дул сильный ветер, но мне было все равно. Прямо там, на площадке, Хамид меня со всеми перезнакомил. Четыре женщины, остальные мужчины, все примерно одного возраста. Мы вошли, я приняла у них верхнюю одежду, с любопытством присмотрелась к девушкам - они мало чем отличались внешне от мужчин, все в штанах и в свитерах не по размеру, старых, не к лицу. С волосами они обращались, как с досадной помехой: либо подстригали так коротко, что со спины девушку можно было принять за мужчину, либо затягивали в хвост резинкой. И никакой косметики на лице.
        Хотя все они были вежливы, даже любезны, на меня никто, кроме Шахрзад, внимания не обращал. Только она расцеловала меня в обе щеки, оглядела с головы до пят и сказала:
        - Красотка! Хамид, какая у тебя славная женушка! А ты нам и не сказал, как она хороша собой и одевается со вкусом.
        Тут и остальные обернулись поглядеть на меня. И что-то такое было в их взглядах (хотя опять-таки никто слова дурного не сказал), отчего не только я смутилась и покраснела, но и Хамиду сделалось неловко. Он поспешил сменить тему:
        - Довольно об этом! Проходите в гостиную, мы принесем чай.
        Кто сел на диван, кто на пол. Многие закурили. Хамид затеребил меня:
        - Пепельницы! Неси сюда все наши пепельницы!
        Я принесла из кухни пепельницы и раздала их курильщикам, потом вернулась в кухню и принялась разливать чай. Хамид вышел вслед за мной и спросил:
        - Что за фокусы?
        - Что? Ты о чем? - изумилась я.
        - Что это за платье? Разоделась, как западная куколка. Иди, надень что-нибудь домашнее, рубашку и брюки или юбку. И умой лицо, а волосы собери.
        - Но у меня лицо чистое, без косметики. Всего лишь чуточка помады, и то совсем светлой.
        - Не знаю, что ты с собой сделала, но устрой так, чтобы не выделяться.
        - Может быть, сажей лицо намазать?
        - Вперед! - рявкнул он.
        Глаза налились слезами. Никогда не угадаешь, что ему хорошо, что плохо. Внезапно мне стало дурно, как будто сказалась усталость за всю эту напряженную неделю. Сразу же усилилась простуда, которую я подхватила несколько дней тому назад и не лечила, голова пошла кругом. Из гостиной донесся чей-то голос:
        - А где же чай?
        Я собралась с силами, разлила чай по чашкам, и Хамид вынес поднос в гостиную.
        Я пошла в спальню, сняла платье, села на край кровати и так и сидела. Ни единой мысли в голове, просто очень грустно. Потом я надела длинную блузу в складку, которую обычно носила дома, схватила первую попавшуюся юбку Волосы я заколола большой булавкой и ватным шариком стерла с губ остатки помады. Труднее всего оказалось проглотить застрявший в горле комок. Я боялась поймать свое отражение в зеркале: как бы не разреветься. Попыталась отвлечься, напомнила себе, что не полила рис осветленным маслом.
        Выйдя из спальни, я столкнулась с одной из девушек, которая в тот момент появилась в дверях гостиной. При виде меня она удивилась:
        - О, перемена наряда!
        Все вытянули шеи, разглядывая меня, а я залилась краской до ушей. Хамид выглянул из кухни и пояснил:
        - Ей так удобнее.
        Я так и осталась в кухне, и меня больше никто не трогал. К двум часам все было готово, и я расстелила в холле скатерть. Дверь в гостиную я прикрыла, чтобы мне не мешали накрывать обед, но громкие голоса были отчетливо слышны, хотя я не понимала добрую половину сказанного. Они как будто на иностранном языке говорили. Сперва обсуждали какую-то диалектику, повторяя все время слова “население” и “массы” - почему бы не сказать попросту “народ”, “люди”?
        Наконец-то обед был готов. У меня разболелась спина, горло жгло огнем. Хамид проверил, как я подала, и позвал гостей на угощение. Все восхищались разнообразием блюд, их цветом и запахом, уговаривали друг друга попробовать еще это или вон то. Шахрзад сказала мне:
        - Ты не надорвалась? Столько хлопот ради нас, а нам бы хватило и хлеба с сыром. Не надо было тебе так хлопотать.
        - Молчи! - возразил кто-то из мужчин. - Хлеб с сыром мы едим каждый день, а раз попали в дом к буржуям, отведаем их еды.
        Все засмеялись, но Хамиду это замечание не понравилось.
        После обеда все вернулись в гостиную, а Хамид, принеся мне в кухню гору тарелок, сердито спросил:
        - Зачем ты столько наготовила?
        - Что не так? Разве невкусно?
        - Не в этом дело! Мне теперь до конца моих дней подначки выслушивать!
        Хамид поил гостей чаем, а я убирала в холле, мыла посуду, прятала в холодильник остатки, мыла кухню. Вот уже и полпятого. Спина болит все сильнее, кажется, и температура поднялась. Никто про меня и не спросит. Все забыли о моем существовании. Я прекрасно понимала, что им я не подошла. Школьница на вечеринке для учителей - они-то образованные, взрослые. Я не умела говорить так, как они, не смела перебить их даже затем, чтобы спросить, чего бы им еще хотелось съесть или выпить.
        Я снова налила чай, выложила на блюдо пирожные со взбитыми сливками и сама отнесла поднос в гостиную. Снова все поблагодарили, а Шахрзад сказала:
        - Ты же устала. Прости, что никто из нас не помог тебе. Признаться, в таких делах мы неумехи.
        - Не нужно помогать, это пустяки.
        - Пустяки? Мы не умеем делать ничего из того, что ты сделала. Иди, сядь рядом со мной.
        - Конечно, сейчас приду. Только помолюсь, пока не стемнело, и тогда можно будет сесть и отдохнуть.
        Снова они все как-то странно поглядели на меня, и Хамид нахмурился, и снова я не поняла, что я сказала неправильно или невпопад. Акбар - тот самый, который прежде назвал Хамида буржуем, я чувствовала между ними какое-то напряжение, соперничество, - воскликнул:
        - Потрясающе! Есть, оказывается, еще люди, которые читают молитвы. Я в восторге. Госпожа, раз уж вы сохранили верования своих предков, не соизволите ли объяснить мне, зачем вы молитесь?
        Обиженная, возмущенная, я ответила:
        - Зачем? Затем, что я мусульманка, а каждый мусульманин обязан молиться. Такова заповедь Аллаха.
        - И в какой форме Аллах дал лично вам эту заповедь?
        - Не лично мне, а всем. Он заповедал нам через пророка и через Коран, сошедший с небес.
        - То есть кто-то там наверху сидел и записывал повеления Аллаха и сбрасывал их вниз, прямо в руки Пророку?
        С каждым таким вопросом я все больше терялась и злилась. Я оглянулась на Хамида, надеясь на его помощь, но не увидела в его глазах доброты и сострадания, только яростный гнев.
        Одна из девушек спросила:
        - А что случится, если ты пропустишь молитву?
        - Это будет грех.
        - А что случится с тем, кто согрешит? Вот мы, например, не молимся, то есть, по-твоему, грешим. И что с нами за это будет?
        Сжав зубы, я ответила:
        - После смерти вы будете наказаны: вы попадете в ад.
        - Ага! В ад! Расскажи-ка подробнее, что это за место?
        Меня трясло. Эти люди издевались над моей верой.
        - В аду неугасимое пламя, - пробормотала я.
        - И, наверное, змеи и скорпионы тоже?
        - Да.
        Все захохотали. Я с мольбой оглянулась на Хамида, мне нужна была его помощь, но он опустил голову и молчал - хорошо хоть не смеялся вместе со всеми, Обернувшись к нему, Акбар сказал:
        - Хамид, ты собственную жену не просвещаешь, как же собираешься спасать от заблуждений суеверные массы?
        - Я не суеверна! - сердито возразила я.
        - Суеверна, дорогуша. И это не твоя вина. Тебе в голову так умело вбивали весь этот вздор, что ты принимаешь его за собственные убеждения. То, о чем ты говоришь, на что тратишь время - это суеверия. Для масс в этом нет никакого смысла. Эти ложные убеждения делают тебя зависимой от кого-то, а не от самой себя, они держат тебя в страхе, чтобы ты довольствовалась тем, что имеешь, и в надежде на награду в ином мире не боролась за лучшую жизнь здесь и сейчас. Ты приняла те самые убеждения, которые выдумали, чтобы тебя эксплуатировать. Это и есть суеверия.
        Голова шла кругом, тошнота подступила к горлу.
        - Не хулите Аллаха! - в ярости вскричала я.
        - Видите, ребята! Вот как народу промывают мозги. Простые люди в этом не виноваты, религиозные идеи им прививают с малолетства. Видите, какой перед нами тяжелый путь, как трудно бороться с “опиумом для народа”? Потому-то я и настаиваю, чтобы в нашу программу была включена антирелигиозная кампания.
        Больше я не могла это слушать. Комната поплыла перед глазами. Задержись я еще хоть на минуту, мне бы стало дурно прямо у всех на глазах. Я кинулась в туалет и там меня вырвало. Изнутри меня давило и распирало. Боль когтила спину и низ живота, а потом что-то потекло по ногам. Я глянула вниз - на полу уже собралась лужа крови.
        Пламя объяло меня. Языки пламени тянулись ко мне, норовя поглотить. Я пыталась бежать, ноги приросли к полу. Жуткие, свирепые колдуньи втыкали мне вилы в живот, толкали прямо в огонь. Змеи с человеческими лицами, разинув пасти, смеялись надо мной. Мерзкое создание норовило влить мне в рот протухшую воду.
        С младенцем на руках я оказалась заперта в горящем помещении. Я бросалась от одной двери к другой, но за каждой - ревущее пламя. Я поглядела на своего ребенка - он весь в крови.
        Когда я открыла глаза, увидела вокруг себя незнакомые белые стены. Холодная дрожь пробежала по телу, и я снова прикрыла глаза, свернулась и затряслась в ознобе. Кто-то накрыл меня одеялом, теплая рука погладила лоб. Кто-то сказал:
        - Опасность миновала, кровотечение остановилось. Но она очень слаба. Ей потребуется время, чтобы окрепнуть.
        И голос матери:
        - Вот видите, Хамид-хан. Пусть она поживет у нас хотя бы с неделю, пока наберется сил.
        Пять дней я пролежала в постели в родительском доме. Фаати кружила около меня, словно мотылек, отец все время покупал какую-то экзотическую пищу, полезную и питательную, по его мнению, и стоило мне приоткрыть глаза, как мать впихивала в меня хотя бы ложечку. Госпожа Парвин сидела у моей постели и трещала дни напролет, но я не прислушивалась. Хамид каждый день приходил меня проведать, смущенный и растерянный, но и с ним я не хотела разговаривать. Мне снова стало трудно общаться с людьми. И вновь всю меня изнутри заполнила печаль.
        Мать все твердила: “Доченька, что же ты не сказала, что беременна? Зачем так много трудилась? Почему не попросила меня прийти и помочь? Как же ты недосмотрела и так сильно простудилась? Надо ведь быть осторожнее в первые месяцы! Ну ничего, все наладится. Не стоит слишком долго плакать о нерожденном ребенке. Знаешь, сколько у меня было выкидышей? На то воля Аллаха, его неизреченная мудрость. Говорят, выкидыш случается, если у зародыша какой-то изъян: здоровые дети так просто не погибают. Благодари Аллаха: будет на то его воля, следующие окажутся крепенькими”.
        Настал день возвращения домой, Хамид приехал за мной на автомобиле Мансуре. Прощаясь, отец повесил мне на шею золотой медальон с сурой “Ван Якад”. Как еще мог он выразить свою любовь и заботу? Я хорошо это понимала, и все же не имела сил заговорить с ним и сказать “спасибо”. Я только поспевала утирать слезы. Хамид два дня оставался дома и ухаживал за мной. Я знала, что он приносит великую жертву (или, по крайней мере, так ему казалось), но не питала к нему благодарности.
        Навестили меня и его мать с сестрами.
        - У меня был выкидыш во вторую беременность, после Монир, - рассказывала его мать, - но потом я родила еще трех здоровых детей. Не печалься слишком, у вас много времени впереди, оба вы еще молоды.
        По правде говоря, я не знала, отчего мной овладела безысходная печаль. Конечно же, не из-за утраты ребенка. Хотя я замечала какие-то изменения в последние недели и отчасти догадывалась, что со мной происходит, но самой себе не признавалась в том, что скоро стану матерью. Я не представляла себе, как это - иметь ребенка, своего ребенка, все еще числила себя школьницей, чье главное дело - учиться. И все же к печали примешивалось острое чувство вины. Основы моей веры были сотрясены, это сделали те ужасные люди, пришедшие в наш дом. Чудовищное сомнение поселилось в моем уме, и я думала: за это Аллах и покарал меня, умертвив нерожденное дитя.
        - Почему ты не сказала мне о беременности? - спросил Хамид.
        - Я сама еще не была уверена. И думала, ты-то не обрадуешься.
        - Тебе хочется иметь ребенка?
        - Не знаю.
        - Понимаю, проблема не только в ребенке. Тебя что-то другое тревожит, это было понятно и по твоему бреду. Мы с Шахрзад и Мехди обсудили ситуацию. В тот день ты подверглась стрессу, сильному, с разных сторон: ты устала, была простужена, а то, что ребята тебе наговорили, довершило дело.
        Глаза защипало от слез.
        - А ты не вступился! Они смеялись надо мной, издевались, обошлись со мной, как с дурочкой, а ты их поддерживал.
        - Нет! Поверь, никто не хотел обидеть тебя, тем более оскорбить. А уж какую трепку Шахрзад устроила всем нам, особенно Акбару!.. В результате мы включили в программу пункт: нужно разработать правильный подход к изложению и подаче наших принципов. Шахрзад сказала: “Вы отталкиваете от себя людей, настораживаете их и отпугиваете”. В тот день Шахрзад вместе со мной ухаживала за тобой и твердила: “Это мы виноваты в том, что с девочкой такая беда случилась”. Все за тебя переживают. Акбар хочет прийти попросить прощения.
        На следующий день Шахрзад и Мехди проведали меня и принесли коробку вафель. Шахрзад присела ко мне на постель и сказала:
        - Как я рада, что тебе лучше! Ты нас здорово напугала.
        - Извините, я не нарочно.
        - Что ты, это нам следует просить прошения. Мы виноваты: мы настаиваем на своем так жестко и грубо, так тверды в своих убеждениях, что забываем о людях, которые не привыкли к конфронтации и пугаются этого. Акбар всегда ведет себя, словно осел, но он не хотел ничего плохого. Он очень расстроился. Сегодня он хотел пойти с нами, но я ему запретила, сказала, что тебе станет снова плохо при виде его глупой рожи.
        - Нет, это не его вина, а моя. Я оказалась так слаба, что несколько слов поколебали мою веру и я не смогла возразить и отстоять свои убеждения, как должно.
        - Ты еще очень молода. Мне в твоем возрасте не хватало уверенности даже для споров с отцом. Со временем наберешься опыта и сил, и твои убеждения станут более прочными, основанными на опыте, исследовании и знании, а не на том, что заучили наизусть и повторяют, словно попугаи, иные люди. И позволь кое-что сказать тебе по секрету: не слишком-то доверяй их высоколобой трепотне. Не принимай этих ребят чересчур всерьез. В глубине души и они тоже хранят веру и в трудные времена подсознательно обращаются к Аллаху и просят у него защиты.
        Хамид, так и застывший в дверях с подносом, при этих словах захохотал. Шахрзад обернулась, смерила его взглядом и спросила:
        - Разве не так, Хамид? Скажи откровенно. Ты смог полностью избавиться от религии? Вычеркнуть из своих мыслей Аллаха? Научился ни при каких обстоятельствах не упоминать его имя?
        - Нет, и не вижу в этом необходимости. Об этом мы спорили накануне того дня, когда вы все собрались тут на обед. Потому-то Акбар и завелся. Я не понимаю, почему ребята так на этом настаивают. По моему мнению, люди с религиозными убеждениями более кротки, они на что-то уповают, не чувствуют себя одинокими и покинутыми.
        - Значит, ты не смеешься над моей верой и молитвами? Не считаешь их суевериями? - спросила я.
        - Нет! Иногда я даже завидую тебе: ты молишься с таким спокойствием, с такой внутренней сосредоточенностью.
        Одобрительно улыбнувшись, Шахрзад сказала:
        - Только ты и о нас тоже молись!
        И я - так вышло само собой - обняла ее и расцеловала.
        С тех пор я нечасто видела друзей Хамида, и наши редкие встречи строились по вполне определенным правилам. Они относились ко мне с уважением, но не признавали своей и старались не затрагивать при мне Бога и веру Мое общество их стесняло, да и мне больше не хотелось общаться с ними.
        Время от времени к нам по-дружески заглядывали Шахрзад и Мехди, но и с ними я так и не сблизилась. К Шахрзад я относилась с уважением, нежностью и завистью: настоящая женщина, даже мужчины прислушивались к ней! Она была образованна, умна и красноречива, никого не боялась, ни от кого не зависела - напротив, это на нее опиралась вся их группа. Но при своей силе характера она не была чужда мягкости и состраданию. Человеческое горе всегда вызывало слезы на ее темных глазах.
        Загадкой для меня оставались их отношения с Мехди. Хамид мне говорил, что эти двое поженились ради блага организации, но между ними явно было что-то гораздо более глубокое, более естественное. Мехди был человек очень тихий и умный, он редко вмешивался в споры, не пускал в ход свое знание и опыт. Словно учитель, выслушивающий ответы учеников, он молчал, наблюдал, запоминал. Вскоре я поняла, что за него говорит Шахрзад. Когда разгоралась дискуссия, она не сводила глаз с мужа, а он кивком одобрял сказанное ею - если же он слегка приподнимал бровь, она умолкала посреди самого пылкого спора. Мне подумалось: нет, кого не соединяют узы любви, тем такой близости не достичь. Я знала, что для Хамида идеал жены - кто-то вроде нее, а не вроде меня. Но меня это не задевало. Мне казалось, она настолько выше меня - какая уж тут ревность. Мне просто отчаянно хотелось стать на нее похожей.
        На рубеже весны и лета, во время выпускных экзаменов за десятый класс, я снова почувствовала усталость, слабость и тошноту и догадалась, что опять беременна. Как ни было трудно, экзамены я сдала хорошо и на этот раз стала готовиться к появлению ребенка заботливо и радостно: он принесет мне множество даров, этот малыш, и самим своим появлением - избавление от томительного одиночества.
        Взволновалась при известии о моей беременности и семья Хамида: для них это означало, что Хамид наконец-то исправился, приобвык к семейной жизни. Я не стала их разочаровывать: я понимала, что, пожаловавшись на затяжные отлучки мужа, не только предам его и навсегда лишусь его доверия, но и его родные меня же будут винить и во мне найдут причину. Мать Хамида искренне считала и под любым предлогом твердила мне, что умная жена сумеет привязать мужа к семье и дому. В доказательство она вспоминала, как в молодости вытащила своего мужа из коммунистической партии Туде.
        В то лето Махмуд взял в жены кузину со стороны матери, Этерам-Садат. Я вовсе не рвалась участвовать в подготовке праздника, и беременность послужила мне удачным извинением. По правде говоря, я их обоих недолюбливала, но матушка, чего и следовало ожидать, была совершенно счастлива и только поспевала перечислять очередные преимущества, которые она обнаруживала у этой невесты по сравнению с Махбубэ. С помощью тети, которая не решалась снять паранджу, чтобы легче двигаться, матушка спешила переделать все, что полагается к свадьбе.
        На свадьбе Махмуд выглядел точно на похоронах. Хмурый, с мрачным выражением лица, он сидел, повесив голову, и ни с кем не разговаривал. Гостей принимали и в нашем доме, и в соседнем: мужчины собирались у нас, а женщины в доме госпожи Парвин. Вопреки прежним планам Махмуд и на день не задержался в отчем доме. Он снял дом возле рынка и прямо в брачную ночь перевез туда молодую жену А у нас на всех стенах и на деревьях развесили цветные лампочки, у дверей поставили фонари. Готовили на дворе у госпожи Парвин - он больше нашего. Ни музыки не было, ни пения: Махмуд и отец Этерам-Садат не признавали безбожных увеселений.
        Я сидела с женщинами во дворе у госпожи Парвин и обмахивалась веером. Женщины весело болтали, угощаясь фруктами и сладостями. Интересно, думала я, что делают мужчины: из-за той двери не доносилось ни звука, разве что время от времени чей-то голос призывал всех воздать хвалу Пророку и его потомкам. Казалось, они только и ждут, когда же подадут ужин, чтобы уж все обязанности были исполнены и закончилась эта скука.
        - Что за свадьба! - сокрушалась госпожа Парвин. - На похоронах моего отца и то было веселее.
        Тетя, хмуря лоб, приказывала ей умолкнуть и провозглашала:
        - Помилуй Аллах и помилосердствуй!
        Всех на свете, кроме самой себя, тетя считала закоренелыми грешниками: никто не соблюдал правила нашей веры, как должно. Однако госпожу Парвин она особо невзлюбила и брюзжала то и дело: “Что здесь делает потаскуха?” Не будь мы в доме госпожи Парвин, тетя давно прогнала бы ее с праздника.
        Ахмад и вовсе не явился на свадьбу. Матушка все спрашивала Али, стоявшего в дверях: “Пришел ли твой брат Ахмад?” - и хлопала рукой об руку и приговаривала: “Как же так! Его брат женится, и некому помочь вашему бедному отцу. Ахмад никого знать не хочет, кроме своих скверных дружков. Думает, мир рухнет, если он хоть одну ночь пропустит, не таскаясь с ними.
        К ее жалобам госпожа Парвин присоединила свои:
        - Твоя мать права! Как ты переехала, Ахмад пустился во все тяжкие. Водится с какими-то странными людьми. Да сохранит его Аллах и да приведет все к благому концу.
        - Глупец заслуживает того, что с ним станется, - сказала я.
        - Не говори так, Масумэ! Какая жестокость! И он бы не стал таким, если бы вы все уделяли ему хоть немного внимания.
        - Это как?
        - Не знаю. Но вы все отвернулись от него, а это нехорошо. Отец на него даже не взглянет.
        В тот вечер сестра отца приехала на свадьбу без мужа. Пока она не появилась, мать твердила: “Что за невнимательность! Не побывать на свадьбе у старшего племянника!” Когда же она увидела тетю, поджала губы и заметила: “Наконец-то почтенная госпожа нас удостоила”. И поскорее занялась чем-то, прикидываясь, будто и не заметила приезда тети. Тетя вошла, села возле меня и сказала:
        - Ох, чуть не померла, пока до вас добралась. Машина сломалась, пришлось два часа ждать на дороге. Лучше бы вы устроили свадьбу в Куме, чтобы вся семья собралась, и мне не пришлось бы мучиться.
        - Тетушка, дорогая, мы вовсе не хотели причинить вам столько хлопот!
        - Какие хлопоты! В кои-то веки старший племянник женится - неужто мне трудно по такому случаю сдвинуться с места?
        Затем она обернулась к матушке и заговорила с ней:
        - Здравствуйте, госпожа! Как видите, я наконец добралась - и так-то вы меня принимаете?
        - К какому часу добралась! - заворчала мать. - Словно и не родня!
        Спеша переменить тему, я спросила:
        - Тетушка, дорогая, а как наша Махбубэ? Я по ней скучаю. Жаль, что она не приехала.
        Мать сердито зыркнула на меня.
        - По правде говоря, дочка, Махбубэ уехала. Передает поздравление и извиняется, но они с мужем еще вчера уехали. В Сирию и Бейрут. Что за муж, благослови его Аллах! Как он любит Махбубэ!
        - Как интересно! Почему именно в Сирию и в Бейрут?
        - Куда же еще? Говорят, там красиво. Бейрут называют Невестой Востока.
        - Не все же могут поехать на Запад, как мой брат! - вставила шпильку матушка.
        - Они-то могли бы, если б захотели, - отпарировала тетя. - Но Махбубэ хотела побывать в святых местах. Вообще-то она обязалась сделать хадж, но сейчас она беременна, и ее муж решил для начала посетить усыпальницу святой Зейнаб, а паломничество в Мекку отложить на будущее, если будет на то воля Аллаха.
        - Насколько мне известно, прежде чем отправляться в хадж, нужно выполнить все прочие обязательства и привести свою жизнь в порядок.
        - Нет, дорогая Тайебэ, это лишь отговорки для тех, кто не может или не хочет совершить хадж, - заявила тетя. - Свекор Махбубэ, человек ученый, мулла, у которого учатся десять молодых людей, говорит, что каждый, у кого есть на то средства, обязан идти в хадж.
        Мать пыхтела, словно каша на огне - она всегда так, если не найдется с ответом. Наконец сообразила:
        - Вовсе нет! Брат моего зятя, дядя нашей новобрачной по отцу, куда более ученый и верующий, и он говорит, что для паломничества в Мекку существует множество условий и правил. Не так-то все просто. Следует убедиться, что ваше присутствие не нужно не только родственникам, но и семи соседям с правой и семи соседям с левой стороны. А в вашем положении, когда у вас сын без работы…
        - Как это без работы? Тысяча человек готова его позвать. Отец хотел купить для него магазин, но мой сын отказался. Он сказал: “Рынок не для меня, и торговать я не стану. Я буду учиться и стану врачом”. Муж Махбубэ, человек образованный, говорит, что мой сын очень одарен, и он взял с нас слово, что мы не будем ни к чему его принуждать, пока он не сдаст университетские экзамены.
        Матушка вновь хотела что-то возразить, и я опять вмешалась и попыталась сменить тему. Я уж боялась, как бы свадьба не переросла в потасовку, если мать с тетей так и будут перекоряться.
        - Тетушка, а какой сейчас срок у Махбубэ? Какие у нее прихоти?
        - Были только в первые два месяца, а сейчас она чувствует себя прекрасно. Доктор даже разрешил ей поехать в Сирию.
        - Мой доктор не велел мне много ходить, и еще нельзя часто наклоняться.
        - Так и не делай этого, дочка. В первые месяцы нужно соблюдать осторожность, тем более что ты слабенькая. Пусть Аллах позволит мне отдать жизнь за тебя: похоже, тут о тебе не очень-то заботятся. Поначалу Махбубэ у меня и пошелохнуться не разрешалось. Каждый день я готовила все, чего бы она ни попросила, и посылала ей. Это же обязанность матери. Скажи мне: тебя кормили супом из крупы и овощей?
        Видимо, тетушка не склонна была к перемирию.
        - Да, тетя, - поспешила я подтвердить. - Они все время посылают мне еду, но у меня нет аппетита.
        - Дорогая, значит, еда плохо приготовлена. Я сделаю для тебя такое вкусненькое - все, чего тебе захочется, - пальчики проглотишь.
        Матушка от злости покраснела, как свекла. Она собиралась уже что-то сказать, но тут госпожа Парвин позвала ее: настало время подавать мужчинам ужин. После ее ухода я вздохнула с облегчением. Тетушка тоже затихла, словно вулкан после извержения, огляделась по сторонам, с кем-то из гостий поздоровалась кивком и вновь сосредоточила все внимание на мне.
        - Благослови тебя Аллах, дорогая, ты стала такой красавицей. И сомневаться нечего: мальчика ждешь. Скажи-ка, а мужем ты довольна? Мы этого господина в глаза не видели, очень уж твои родственники заторопились со свадьбой… будто у них суп кипел на плите и они боялись его упустить. Ну так что, суп и вправду того стоил?
        - Что на это сказать, тетушка? Он человек неплохой. Его родители уезжали в Мекку, поэтому пришлось спешить. Они хотели все привести в порядок, чтобы не тревожиться во время хаджа. Оттого и спешка.
        - И ничего не выяснили, никого не расспросили? Я слышала, ты жениха-то впервые увидела на свадебной церемонии. Это правда?
        - Да, но мне показывали его фотографию.
        - Что? Да как можно выйти замуж за фотографию? Хочешь сказать, ты что-то почувствовала к нему, поняла, что это и есть главный мужчина в твоей жизни, лишь глянув на фотографию? Даже в Куме так девушек замуж не выдают. Свекор Махбубэ - мулла, не из тех самозванцев, а уважаемый, святой человек, другого такого набожного во всем Куме не сыщешь. Когда он пришел просить руки Махбубэ для своего сына, он сказал, что юноша и девушка должны друг с другом поговорить и убедиться, что они друг другу подходят, и только потом дать ответ. Махбубэ по меньшей мере пять раз говорила с Мохсен-ханом наедине. Нас несколько раз приглашали на ужин, и мы приглашали к себе. И хотя эту семью знает весь город и не было надобности вызнавать подробности, мы все же порасспрашивали там и сям. Нельзя же взять и отдать дочку чужому человеку, словно она подобрана на улице, а не рождена в доме.
        - Не знаю, тетя. По правде говоря, я вовсе не хотела, но братья торопились.
        - По какому праву? Ты им что, мешала? Твоя мать слишком избаловала мальчишек. У Махмуда за душой ничего, кроме притворного благочестия, а куда девался Ахмад - одному Аллаху ведомо.
        - Но, тетя, я теперь вовсе не грущу. Такова моя судьба. Хамид - хороший человек, его семья добра ко мне.
        - Как у них с деньгами?
        - Неплохо. Я ни в чем не нуждаюсь.
        - Чем он занимается?
        - У них своя типография. Вернее, у отца пополам с партнером, а Хамид там работает.
        - Он тебя любит? Вам вместе весело, хорошо? Ты поняла, о чем я спрашиваю?
        Эти слова вынудили меня призадуматься. Я никогда не задавалась вопросом, люблю ли я Хамида, любит ли он меня. Конечно же, я не была к нему равнодушна. Он был приятный человек, легко сходился с людьми. Даже моему отцу, который очень редко видел Хамида, мой муж нравился. Но той любви, какую я питала к Саиду, между нами не было. И наши супружеские отношения проистекали скорее из чувства долга и физической потребности и не были выражением любви.
        - Что такое, дорогая? Ты вдруг так глубоко задумалась. Любишь ты его или нет?
        - Видите ли, тетя, он хороший человек. Он посоветовал мне вернуться в школу, разрешает делать, что я хочу. Я могу пойти в кино, в гости, на вечеринку, он и словом не возразит.
        - Если все время носиться туда-сюда, когда же убрать в доме, приготовить обед и ужин?
        - О, тетя, времени довольно. К тому же Хамида не интересует ни обед, ни ужин. Корми я его неделю напролет хлебом и сыром - он не станет жаловаться. Он совершенно безобиден.
        - Подумать только! Безобиден? Ты меня пугаешь! Какие странные вещи ты говоришь!
        - Что такого, тетя?
        - Послушай, детка. Аллах еще не сотворил безобидного мужчину Либо он затеял что-то дурное и старается занять тебя, чтобы ты не лезла в его жизнь, либо так влюблен, что не может тебе ни в чем отказать, но это мало похоже на правду, и даже если б было так, подобная любовь долго не живет. Погоди немного, посмотришь, какую песню он запоет.
        - Право, не думаю.
        - Девочка моя, я знаю мужчин. Муж нашей Махбубэ не только благочестив, он еще и образованный, современный человек. Он обожает Махбубэ, глаз с нее не сводит. С тех самых пор, как узнал о ее беременности, балует ее, как ребенка, но он и зорким соколом следит, куда она пошла, что делает, когда вернется. Между нами говоря, порой он даже немного ее ревнует. Это же любовь. Где любовь, там и ревность. Твой муж тоже должен ревновать тебя хотя бы капельку. Ревнует?
        Чтобы Хамид ревновал? Меня? Я знала точно: ни капли ревности в его душе нет. Скажи я ему прямо в лицо, что хочу уйти, он бы только порадовался. Хотя он и так располагал полной свободой жить своей жизнью, уходить и приходить, когда вздумается, и я не смела жаловаться на постоянное одиночество, он все равно считал брак стеснительными оковами, докукой и ворчал насчет тягот семейной жизни. Возможно, я заняла краешек его мыслей, который он бы предпочел посвятить своему делу. Нет, меня Хамид не ревновал. Пока эти мысли электрическими разрядами вспыхивали в моем разуме, я высматривала Фаати, а увидев, подозвала ее к себе:
        - Фаати, милая, прибери эти блюда. Матушка уже накрывает на стол? Скажи ей, что я сейчас приду заправить салат.
        Под таким предлогом я убежала от тети и от зеркала моей жизни, которое она столь беспощадно поднесла мне. Что-то мне грустно стало.
        К началу осени я почувствовала себя лучше, живот стал понемногу расти. Я записалась в одиннадцатый класс вечерней школы. Каждый день во второй половине дня я ходила в школу, а по утрам, раздвинув шторы, впустив в комнату солнечные лучи, садилась, вытягивала ноги и делала уроки, поедая приготовленные тетушкой фруктовые рулетики. Я понимала, что времени на учебу остается все меньше.
        Однажды Хамид пришел домой в десять утра. Я глазам своим не поверила. Он отсутствовал двое суток, не появлялся ни днем, ни ночью. Я подумала, не заболел ли он или - неужто обо мне беспокоится?
        - Как случилось, что ты дома в такой час?
        Он рассмеялся:
        - Если тебе это не по душе, могу уйти.
        - Нет, просто я заволновалась… Ты хорошо себя чувствуешь?
        - Да, разумеется. Позвонили из телефонной компании, сказали, что придут устанавливать телефон. Я не знал, как с тобой связаться, а денег у тебя нет, вот и пришлось вернуться.
        - Телефон? В самом деле? У нас будет телефон? Как хорошо!
        - А ты не знала? Я давно уже заплатил.
        - Откуда мне знать? Ты со мной почти и не разговариваешь. Но это замечательно: теперь я смогу всем звонить и мне будет уже не так одиноко.
        - Нет уж, госпожа Масумэ! Так не пойдет. Телефон исключительно для серьезных дел, а не для пустой женской болтовни. Мне понадобился телефон для неотложных сообщений, линия должна быть всегда свободна. В основном нам будут звонить, а не мы. И помни: наш номер ты никому не должна давать.
        - Как это? Мои родители не должны знать номер нашего телефона? А я-то думала, господин решил поставить телефон, потому что он за меня беспокоится, ведь он отлучается и на день, и на ночь и хочет по крайней мере знать, как я себя чувствую - да и я смогу кого-нибудь вызвать, если роды начнутся неожиданно.
        - Не расстраивайся. Конечно, ты можешь пользоваться телефоном, если понадобится. Я лишь прошу тебя не болтать по телефону двадцать четыре часа в сутки и не занимать постоянно линию.
        - Да и кому бы я могла позвонить? Подруг у меня нет, а у родителей нет телефона, звонить они ходят к госпоже Парвин. Остаются только твоя мать и сестры.
        - Нет! Нет! Не вздумай давать им номер, не то они будут все время звонить и проверять, где я.
        Телефон установили, у меня вновь появилась связь с внешним миром, совсем было прервавшаяся: в холодную зимнюю погоду на последних месяцах беременности тяжело выходить. С госпожой Парвин я разговаривала каждый день. Она часто приглашала к себе матушку, чтобы та могла поговорить со мной, а если мама была занята, со мной болтала Фаати. Наконец мать Хамида узнала про телефон и, раздосадованная, обиженная, вытребовала у меня номер. Она вообразила, будто это я не захотела давать ей номер: не могла же я ей признаться, что так распорядился ее сын. С того дня она звонила по меньшей мере дважды в день. Постепенно я разгадала график ее звонков и, если была уверена, что это свекровь, попросту не брала трубку. Слишком стыдно было врать ей: мол, Хамид еще спит, вышел за покупками, принимает ванну.
        Первая судорога боли застала меня врасплох холодной зимней ночью. Мной овладели тревога и страх. Как же дать знать Хамиду? Мысли пришли в смятение. С трудом я справилась с собой и припомнила наставления врача. Нужно собраться, отмечать паузы между схватками и разыскать Хамида. У меня имелся только его рабочий телефон, и хотя я понимала, что в такой час там никого не будет, я все же набрала этот номер. Нет ответа. Телефонов его друзей я не знала. Необычная предосторожность: он никогда не записывал ни телефоны, ни адреса, старался заучить их наизусть. Говорил, что так безопаснее.
        Единственным выходом оставалось позвонить госпоже Парвин. Неудобно будить всех посреди ночи, но болезненные схватки быстро заставили меня отбросить сомнения. Я набрала номер. В трубке эхом отдавались гудки, но никто не подходил. Я знала, что у госпожи Парвин крепкий сон, а ее муж был тугоух. Я повесила трубку. Два часа ночи. Я сидела и следила за стрелкой часов. Теперь схватки сделались регулярными, но какие-то они были не такие, как я себе представляла. Минуты шли, и с каждой минутой мне становилось все страшнее. Подумала, не позвонить ли матери Хамида. Но что я ей скажу? Как признаюсь, что Хамида нет дома? Вечером я наврала ей, что Хамид уже вернулся с работы и заглянул к Биби. Потом Хамид откуда-то позвонил, и я велела ему отзвонить матери и сказать, что он засиделся у Биби. Если бы теперь я сказала ей, что Хамид вовсе не приходил домой, она бы обвинила во всем меня, а беспокойство за сына свело бы ее с ума. Она бы объездила все больницы, бродила бы по улицам в поисках Хамида. Ее любовь к сыну граничила с одержимостью, не было в ней ни смысла, ни последовательности.
        Какие глупые мысли приходили мне в голову! Я расхаживала взад-вперед по комнате, обеими руками придерживая снизу живот. В панике мне показалось, что я вот-вот упаду в обморок. Каждый раз при очередной схватке я замирала на месте и изо всех сил старалась не издать ни звука, но потом сообразила: вопи я хоть во все горло, никто не услышит. Биби глухая, да и спит крепко, и даже если бы я ухитрилась ее разбудить, чем она поможет? Вспомнился рассказ тети: когда у Махбубэ начались схватки, ее муж так перепугался, что принялся кругами бегать вокруг нее и приговаривать, как он ее любит и обожает. И при этом воспоминании моя душа преисполнилась ненависти и отвращения: моя жизнь, жизнь нашего ребенка в глазах Хамида не стоили ни гроша. Я глянула на часы - половина четвертого. Снова я позвонила госпоже Парвин и на этот раз отсчитала много, много гудков, но все напрасно.
        Я подумала: может быть, мне следует одеться и выйти на улицу - рано или поздно кто-нибудь проедет мимо, заметит меня и подвезет до больницы. Десятью днями ранее я собрала сумку с вещами для себя и младенца. Сейчас я открыла ее, все выложила и достала список, который составила со слов врача и Мансуре, потом снова аккуратно все сложила и убрала в сумку. Схватки продолжались, но мне показалось, что паузы между ними вновь сделались нерегулярными. Я прилегла на постель и подумала: возможно, я ошиблась. Нужно сосредоточиться.
        Я глянула на часы: четыре двадцать. В следующий, как показалось, миг меня разбудила острая, пронизывающая боль - но была уже половина седьмого. Значит, схватки ненадолго утихли и я заснула. Стало совсем не по себе. Я кинулась к телефону и снова набрала номер госпожи Парвин. На этот раз буду трезвонить, пока кто-нибудь не ответит. Прозвучало двенадцать гудков, прежде чем на том конце сонный голос госпожи Парвин произнес “алло”. Услышав этот голос, я расплакалась и крикнула в трубку:
        - Госпожа Парвин, помогите мне! Ребенок!
        - О боже! Поезжай в больницу! Поезжай! Мы сейчас приедем туда.
        - Как? Со всеми вещами?
        - А Хамид не дома?
        - Нет. Он не вернулся вечером. Я вам, наверное, раз сто звонила ночью. Благодарение Богу, ребенок пока ждет.
        - Одевайся. Сейчас приедем за тобой.
        Через полчаса госпожа Парвин примчалась вместе с матушкой, и они отвезли меня в больницу на такси. Боль усилилась, но теперь я чувствовала себя спокойнее. В приемном покое врач сказал, что ребенок еще не готов. Мать взяла меня за руку и сказала:
        - Если женщина во время схватки молится, в ее молитве не будет отказа. Молись, чтобы Аллах простил твои грехи.
        Грехи? Какие же я совершила грехи? Единственный грех - когда-то кого-то любила; то было сладчайшее воспоминание всей моей жизни, и я вовсе не хотела, чтобы его стерли из моей памяти.
        Миновал полдень, а малыш все еще не собирался появляться на свет. Мне делали уколы, но пользы от них не было. Каждый раз, когда госпожа Парвин заходила в мою палату, она со страхом поглядывала на меня и, поскольку сказать ей было нечего, повторяла один и тот же вопрос: “Где же Хамид-ага? Позволь мне позвонить его матери. Может быть, родители знают, где он?”
        Со стоном, обрывками слов я отвечала:
        - Нет, не надо. Он сам позвонит в больницу, когда вернется.
        Дымясь от гнева, мать вопрошала:
        - Что все это значит? Разве его матери не следует приехать сюда и узнать, что сталось с ее невесткой и внуком? Что ж за люди такие невнимательные!
        От ее неустанной ворчни мне становилось только хуже.
        К четырем часам дня матушка уже не могла совладать со своей тревогой, а за дверью послышался голос моего отца:
        - Где этот врач? Что за чушь, как это его извещают о состоянии пациентки по телефону? Он должен находиться при ней!
        - Где же наши акушерки? - подхватила мать. - Моя девочка мучается от боли весь день! Сделайте же что-нибудь!
        От боли я порой теряла сознание. Сил не оставалось даже стонать.
        Госпожа Парвин вытерла пот с моего лба и попыталась подбодрить матушку:
        - Не переживайте так! Роды всегда причиняют страдания.
        - Нет, вы не понимаете. Я присутствовала при родах многих моих родственниц. Моя другая сестра, упокой ее Аллах, вот так же мучилась. И когда я гляжу, как страдает Масумэ, я словно вновь вижу перед собой Марзийе.
        Странно: через пелену боли я слышала и понимала все, что происходило вокруг. Матушка знай твердила, как то, что со мной происходит, похоже на то, как умирала Марзийе, а я с каждой минутой слабела, и надежда во мне слабела. Я уже почти поверила, что тоже обречена.
        Было уже начало шестого, когда наконец явился Хамид. При виде него я почему-то почувствовала себя в безопасности, стала сильнее. Как это странно: в минуты испытаний женщина видит лучшую свою опору и защиту в муже, даже нелюбящем. Я не заметила, как приехали его мать и сестры, но слышала шум и движение. Мать Хамида сразу же набросилась на медсестру:
        - Где же врач? Мы потеряем ребенка!
        Конечно, ее куда больше заботил еще не родившийся внук, чем я.
        Осматривавшая меня медсестра ответила:
        - О, что за шум! Госпожа, доктор сказал, что придет, когда будет пора.
        Одиннадцать часов вечера. Больше нет сил. Меня перевезли в другую палату. Слышу разговоры рядом со мной и понимаю, что у ребенка задержка дыхания. Доктор поспешно натягивает перчатки и орет на сестру, которая никак не найдет мою вену. И все померкло.
        Я очнулась в чистом светлом помещении. Рядом сидя дремала матушка. Больно уже не было, но я очень устала и ослабела.
        - Ребенок умер? - спросила я.
        - Прикуси язык! У тебя мальчик, да такой расхорошенький! Не представляешь себе, как я обрадовалась, когда увидела, что это мальчик, как похвалялась перед матерью твоего мужа!
        - Он здоров?
        - Да.
        Когда я в следующий раз открыла глаза, в палате передо мной стоял Хамид. Он рассмеялся и сказал:
        - Поздравляю! Тяжело тебе это далось, бедная?
        Я расплакалась и ответила:
        - Труднее всего быть одной.
        Он обхватил рукой мои плечи, погладил меня по голове, и я тут же забыла свою досаду.
        - Малыш здоров? - спросила я.
        - Да, только очень маленький.
        - Сколько он весит?
        - Два килограмма семьсот грамм.
        - Ты сосчитал пальцы на руках и ногах? Все на месте?
        - Конечно же, все! - рассмеялся он.
        - Так почему же мне его не приносят?
        - Он лежит в инкубаторе. Роды были долгими и трудными, его подержат в кювезе, пока дыхание не нормализуется. Но я уже вижу: озорник. Все время машет руками и ногами и агукает.
        На следующий день я чувствовала себя намного лучше, и мне принесли ребенка. Лицо у бедняжки было сильно исцарапано - сказали, это от щипцов. Я возблагодарила Аллаха за то, что с ребенком не случилось беды, но он все время пищал и отказывался от груди. Я быстро выбилась из сил и снова почувствовала себя плохо.
        В моей палате столпилось множество родственников. Все спорили, на кого похож новорожденный. Мать Хамида уверяла, что он вылитый отец, но моя матушка считала, что малыш похож на дядьев.
        - Как вы его назовете? - спросила матушка Хамида.
        Ни минуты не промедлив, он ответил:
        - Разумеется, Сиамак. - И обменялся многозначительными взглядами со своим отцом, который улыбнулся и закивал, одобряя.
        Я была ошеломлена. Мы не обсуждали с ним, как назовем ребенка, но уж имя “Сиамак” мне никогда и на ум не приходило и в моем списке не значилось.
        - Как ты сказал? Сиамак? Почему Сиамак?
        Засуетилась и матушка:
        - Что за имя Сиамак? Ребенка следует назвать в честь святого или пророка, чтобы его жизнь была благословенна.
        Отец подал ей знак молчать и не вмешиваться.
        Хамид решительно возразил:
        - Сиамак - хорошее имя. Ребенка следует назвать в честь великого человека.
        Матушка вопросительно глянула на меня, а я пожала плечами, поскольку не знала, о ком он говорит. Позже я обнаружила, что подобные имена носят многие члены его группы. Они, дескать, названы в честь настоящих коммунистов.
        Из больницы я отправилась в дом матушки и пробыла там десять дней, пока не окрепла и не научилась ухаживать за ребенком.
        Потом я вернулась домой. Ребенок был здоров, но все время кричал. Я качала его на руках и до утра носила по комнате. Днем он спал по нескольку часов подряд, но за это время нужно было переделать тысячу дел, не до отдыха. Госпожа Парвин навещала меня что ни день, иногда вместе с матушкой. Она много помогала мне. Я не могла отлучиться, и все, что требовалось, покупала мне госпожа Парвин.
        Хамид не чувствовал никакой ответственности за нас. Единственное, что изменилось в его жизни: теперь те ночи, которые он проводил дома, он спал в гостиной, прихватив с собой подушку и одеяло. А потом еще и жаловался, что не выспался, нет ему дома покоя и отдыха. Несколько раз я носила сыночка к врачу. Доктор сказал, что дети, извлеченные с помощью щипцов, после трудных родов, бывают крикливыми и капризными, но это не болезнь, с моим сыном все в порядке. Другой врач предположил, что мальчик голоден, ему не хватает грудного молока. Он советовал мне прикармливать смесью.
        Усталость, слабость, недосыпание, постоянный плач ребенка и, самое главное, одиночество - как же меня все это вымотало! С каждым днем становилось все хуже, а жаловаться никому я не смела. Я была твердо уверена: если Хамиду не интересен собственный дом, значит, в этом виновата я.
        Уверенность совсем покинула меня. Я от всех шарахалась, прежние разочарования и поражения словно вновь обступили меня. Жизнь кончена, мир закрыт от меня, никогда уже не освободиться от бремени тяжких обязанностей. Ребенок плакал, и у меня невольно текли слезы.
        Хамид не уделял внимания ни мне, ни малышу. Он был занят обычными своими делами. За четыре месяца я ни разу никуда не выходила, только показать ребенка врачу. Мать твердила: “У всех дети, но никто не сидит безвылазно дома, как ты.
        Потом стало теплее, малыш немного подрос, и мне стало лучше. Вечно быть усталой и подавленной мне и самой надоело. И вот дивным майским днем я вернула себе право принимать решения. Я напомнила себе, что теперь я мать, на мне большая ответственность, и мне полагается быть сильной, стоять на ногах, растить ребенка в здоровой и счастливой обстановке. Одна эта мысль изменила все. Прихлынула радость жизни. И сынок словно бы почувствовал во мне эту перемену. Теперь он реже плакал, а иногда даже улыбался и тянулся ко мне ручками - и тогда я забывала обо всех огорчениях. Он по-прежнему почти не давал мне спать по ночам, но и к этому я привыкла. Теперь я могла часами сидеть и наблюдать за ним. Каждое его движение казалось мне исполненным глубокого смысла. Я как будто открыла для себя целый мир. Изо дня в день я набиралась сил, изо дня в день все больше любила свое дитя. Постепенно материнская любовь проникла во все поры моего тела. Я говорила себе: сегодня я люблю его настолько сильнее, чем вчера, что уж больше любить невозможно. И все же на следующий день я понимала, что он стал мне еще дороже. Мне уже не
требовалось болтать с самой собой - я говорила с моим мальчиком и пела ему. По выражению его больших умненьких глаз я догадывалась, какие песни он предпочитает, а когда я пела ритмичную и бойкую песенку, он хлопал ладошами в лад. Каждый день я сажала его в коляску и везла гулять под старыми деревьями, вдоль соседних улиц и аллей. Ему нравились эти прогулки.
        Фаати под любым предлогом вырывалась из дома и приходила потискать малыша. Школьный год закончился, и она порой оставалась ночевать. С ней мне было гораздо веселее. Возобновились и обеды по пятницам у свекров. Хотя Сиамак отнюдь не отличался приветливым нравом, ни к кому не шел на руки, семья Хамида горячо полюбила его и ни под каким видом не соглашалась пропускать эти встречи.
        Самые трогательные, самые нежные отношения сложились у Сиамака с моим отцом. За два года после свадьбы отец едва ли три раза переступил порог моего нового дома, но теперь он каждую неделю, а то и дважды в неделю приходил к нам после закрытия магазина. Поначалу он выдумывал для этих визитов причину, приносил то молоко, то детское пюре. Но вскоре он понял, что предлоги не требуются: приходил, играл с Сиамаком и уходил.
        Да, Сиамак придал моей жизни новые краски, новый аромат. Теперь я почти не чувствовала отсутствие мужа. День был занят - нужно было кормить сына, купать, петь ему. И он догадливо следил за тем, чтобы я ни на минутку от него не отвлекалась. Маленький проказник поглощал всю мою любовь, все внимание. Я совсем забросила школу, уроки, забыла про экзамены. Зато нас обоих очень увлекла неисчерпаемая игрушка - телевизор, купленный отцом Хамида в подарок лично Сиамаку.
        Под конец лета мы отправились в путешествие вместе с родителями Хамида. Как приятно провести вместе целую неделю! В присутствии матери Хамид был безоружен - то-то он выдумывал тысячи отговорок, но ничего не помогло, пришлось ему ехать. Я впервые попала на берег Каспийского моря, волновалась, как малое дитя. Эта красота, буйство растительности и рокочущие морские волны - я была ошеломлена, покорена. Я могла часами сидеть на берегу, впитывая в себя эту красоту. И Сиамаку тоже понравилось находиться среди родственников, понравилось это место. Он все время забирался на руки к Хамиду, меня замечал, только если проголодается или устанет. Своими маленькими ручками он крепко сжимал руку отца, а бабушка с дедушкой были вне себя от счастья, когда видели их вот так вместе. Однажды мать Хамида с восторгом шепнула мне:
        - Вот видишь! Теперь уже Хамид не отлепится от этого малыша и не будет уходить по своим делам. Роди ему поскорее второго! Благодарение Аллаху!
        Хамид купил соломенную шляпу и старался укрыть ею белокожего Сиамака от солнца, но я сделалась цвета меди. Однажды я заметила, как Хамид перешептывается с матерью, оборачиваясь при этом и поглядывая на меня. Я съежилась. Чадру и даже платок я давно уже не носила, но по-прежнему одевалась очень тщательно. В тот день на мне было платье с коротким рукавом, довольно тонкое, с открытым вырезом. По сравнению с купальниками, в которые были одеты большинство женщин на пляже, это было еще очень скромно, однако мне и такое платье казалось чересчур откровенным. И я подумала: “Они меня осуждают, и по заслугам. Я забыла о скромности”. Позже, когда Хамид подошел ко мне, я с тревогой его спросила:
        - О чем тебе говорила твоя матушка?
        - Ни о чем!
        - Как это ни о чем? Она говорила обо мне! Что я такое сделала, чем ее огорчила?
        - Перестань! Вот уж задурили тебе голову сказками о свекровях и невестках! Вовсе она ничем не расстроена. Почему тебе всюду видится дурное?
        - Так скажи мне, о чем она говорила.
        - Ни о чем. Просто сказала: “Твоей жене загар идет: она стала намного красивее”.
        - Правда? И что ты ей ответил?
        - Я? Что я должен был ответить?
        - В смысле: что ты сам об этом думаешь?
        Он оценивающим взглядом смерил меня с ног до головы и ответил небрежно:
        - Она права. Ты очень красива и с каждым днем становишься все красивее.
        Я почувствовала необычную радость глубоко в сердце и невольно улыбнулась. Так приятно было услышать от мужа комплимент. Впервые он откровенно выразил мне свое восхищение. Скромности ради я сказала:
        - Нет! Это всего лишь загар! А обычно я слишком бледная. Помнишь, в прошлом году ты говорил мне, что я похожа на больную?
        - Нет, не на больную: ты была похожа на ребенка. А теперь стала старше, набрала немного веса, и солнце придало твоей коже более красивый цвет. Глаза стали светлее и ярче. Словом, ты превращаешься в женщину, взрослую и красивую…
        То была едва ли не лучшая неделя моей жизни. Воспоминания об этих теплых, солнечных днях должны были скрасить предстоявшие мне темные холодные ночи.
        Мой Сиамак был умным, игривым, беспокойным и - по крайней мере в моих глазах - очень красивым ребенком. Хамид посмеивался:
        - Есть иностранная пословица: “На всем свете только одно красивое дитя - для каждой матери свое”.
        Сиамак рано пошел и рано заговорил, ухитряясь исковерканными словами выразить все, что ему требовалось. С уверенностью могу сказать: с того дня, как он сделал первый шаг, он никогда больше не сидел спокойно. Чего бы ему ни захотелось, он сперва пытался это выпросить, а если не получалось, принимался орать и рыдать, пока не добьется своего. Вопреки надеждам моей свекрови даже любовь этого малыша и забота о нем не привязали Хамида к дому и семье.
        Прошел год, и я вновь подумала, не вернуться ли мне в школу, но воспитание сына оставляло мне чересчур мало досуга. Экзамены за предпоследний школьный год я исхитрилась сдать, лишь когда мальчику исполнилось два года. Оставался только один класс до осуществления моей мечты - аттестата о полном среднем образовании. Но через несколько месяцев я с тревогой обнаружила, что опять беременна. Я понимала, что эта новость не обрадует Хамида, но такого гнева, такой ярости никак не ожидала. Почему я не принимала как следует противозачаточные таблетки, возмущался он. И сколько я ни пыталась объяснить, что таблетки не годятся, мне от них становится плохо, он лишь пуще расходился.
        - Нет, вся проблема в твоем умонастроении! - крикнул он. - Все принимают таблетки, почему же тебе одной от них плохо? Просто признай, что тебе нравится производить детей, как на конвейере! В итоге вы все выбираете себе такую миссию в жизни. Думаешь, рожая что ни год, ты вынудишь меня отказаться от борьбы?
        - Можно подумать, ты помогаешь растить нашего сына, хоть сколько-то времени уделяешь ему! Зачем же тебе от чего-то отказываться? Разве ты заботишься о жене и сыне, что теперь всполошился и боишься, как бы со вторым ребенком твои хлопоты не удвоились?
        - Даже тебя одной достаточно! Ты мешаешь мне, ты меня душишь! Не хватало мне еще визгов и воплей второго ребенка! Уладь с этим, пока не стало чересчур поздно.
        - Как уладить?
        - Сделай аборт. Я знаю врача.
        - То есть убить мое дитя? Такое же дитя, как наш Сиамак?
        - Довольно! - заорал он. - Хватит с меня этой дури! Какое еще дитя? Пока что это набор клеток, эмбрион, а ты называешь это “мое дитя”, словно оно уже ползает перед тобой на четвереньках.
        - Но оно живое! Это человек, у него есть душа.
        - Кто вбил тебе в голову подобные глупости? Эти старые ведьмы из Кума?
        Плача, я гневно ответила ему:
        - Я не убью мое дитя! И твое тоже! Как ты мог?
        - Ты права. Это моя вина. С самого начала не следовало прикасаться к тебе. Даже если приходить к тебе в спальню раз в год, ты все равно ухитришься забеременеть. Обещаю, больше я подобной ошибки не допущу. А ты поступай, как знаешь. Но запомни: не рассчитывай на меня ни в чем, ничего от меня жди.
        - Можно подумать, я чего-то ждала! Что ты для меня сделал хоть раз? Какие обязанности, какую ответственность брал на себя? С чего же мне теперь на тебя рассчитывать?
        - В общем, живи так, словно меня и нет.
        На этот раз я знала, что будет, и приготовилась заранее. Из дома госпожи Парвин в дом к матушке провели телефонный кабель, и теперь я могла в любой момент дозвониться, чтобы не повторилась та же ситуация, как в прошлый раз. К счастью, малыш должен был появиться на свет в конце лета, в пору школьных каникул. Мы договорились, что на последних неделях беременности я возьму к себе в дом Фаати и она присмотрит за Сиамаком, когда я уеду в больницу. Все необходимое для ребенка я приготовила. Вещички, которые стали малы Сиамаку, еще вполне годились, много покупать не пришлось.
        - А где же Хамид-ага? - то и дело спрашивала матушка.
        - Понимаешь, у Хамида нет постоянного расписания. Иногда приходится дежурить в типографии по ночам или вдруг вызовут в командировку.
        В отличие от первой беременности на этот раз все шло благополучно, по плану. Кроме себя, полагаться мне было не на кого, и я тщательно все продумала и организовала. Я нисколько не нервничала, ни о чем не беспокоилась. Как я и предвидела, Хамида не оказалось дома и тогда, когда начались схватки, и о рождении ребенка он узнал с опозданием на два дня. Матушка уже не знала, что и думать.
        - Какая нелепость! - приговаривала она. - У нас не было в обычае, чтобы муж сидел у постели роженицы, но как только ребенок родится, мужчина приходил на него поглядеть, проявить любовь и заботу о жене. А твой муж зашел чересчур далеко: ведет себя так, словно ничего и не замечает.
        - Оставь, матушка! О чем ты переживаешь? Даже лучше, что его тут нет. У него тысяча и одна забота, тысяча и одно дело.
        Сил и опыта у меня было намного больше, чем в первый раз, и хотя схватки с мучительной болью продлились много часов, сами роды прошли благополучно, и я все время оставалась в сознании. Странное чувство охватило меня, когда я услышала крик младенца.
        - Поздравляю! - сказал врач. - Мальчик! Крепыш!
        На этот раз не понадобилась отсрочка, чтобы ощутить себя матерью: я сразу же почувствовала материнскую любовь к новорожденному каждой клеточкой своего тела. В отличие от первого раза ничто в ребенке не казалось мне странным или непривычным. Я не пугалась, когда он плакал. Не впадала в панику от кашля или насморка, не досадовала, если он не спал по ночам. И он, в свою очередь, рос более спокойным и терпеливым, чем Сиамак. Как будто мое состояние во время родов передалось каждому из детей и превратилось в характер.
        Выйдя из больницы, я сразу вернулась домой: так было удобнее для детей. Теперь мне предстояло заботиться о двух мальчиках с совершенно разными потребностями, и я немедля взялась также и за домашние дела. Я знала, что на Хамида могу не рассчитывать. У него наконец-то появилось самооправдание, которое он так долго искал: свалив вину на меня, он избавился от малейшего чувства долга перед нами. Более того, он вел себя так, словно это я перед ним в долгу. Ночи он почти всегда проводил вне дома, когда же возвращался, спал в другой комнате. Ни меня, ни детей он словно не замечал. Гордость запрещала мне чего-либо хотеть или ждать от мужа, тем более что я понимала: надеяться нет смысла.
        Меня больше беспокоило поведение Сиамака. Не такой у него был характер, чтобы простить мне появление в нашей семье соперника. Когда я вошла в дом с младенцем на руках, он держался так, словно я совершила предательство. Не только не подбежал ко мне, как бывало, не вцепился в юбку, но удрал и спрятался за кроватью. Я передала малыша Фаати, а сама пошла за Сиамаком. Ласковыми словами и посулами я выманила его, взяла на руки, поцеловала и сказала, как сильно его люблю. Я вручила ему заранее купленную машинку и сказала, что это принес ему его маленький братик. Сиамак подозрительно осмотрел игрушку и нехотя согласился подойти, посмотреть на малыша.
        Но все мои ухищрения ни к чему не привели. С каждым днем Сиамак становился все капризнее и сварливей. Хотя уже к двум годам речь у него была хорошо развита и он без труда объяснялся, теперь он почти перестал говорить, а если и пытался, то коверкал слова и путал их значения. Порой он даже мочился в штаны. Уже почти год мы обходились без подгузников, но теперь пришлось снова надевать их на него - силой.
        Сиамак был так подавлен, так угнетен, что сердце мое изболелось за него. Хрупкие плечики трехлетнего ребенка сгорбились под бременем недетского горя. Я не знала, как быть. Педиатр советовал мне вовлечь Сиамака в уход за братишкой и не брать при нем младенца на руки. Но как этого избежать? Некому было развлекать Сиамака в то время, когда я кормила грудью, а что касается совместного ухода за малышом - Сиамак норовил причинить ему боль, а не приласкать. В одиночку я никак не могла заполнить образовавшуюся в его жизни пустоту. Мальчику был нужен отец.
        Месяц прошел, а мы все еще не выбрали новорожденному имя. В очередной раз заглянув к нам, матушка сказала:
        - Этот отец-бесхребетник когда-нибудь даст своему сыну имя? Сделай наконец хоть что-нибудь! Несчастное дитя… Люди праздники устраивают, когда нарекают детей, обращаются за советом, гадают, подбирая удачное имя, а вам обоим наплевать.
        - Мы никуда не опоздали.
        - Не опоздали? Мальчику вот-вот исполнится сорок дней! Надо же наконец дать ему имя! Или ты так и будешь называть его “малышом”?
        - Я не называю его “малышом”.
        - Как же ты его называешь?
        - Саид! - вырвалось у меня.
        Госпожа Парвин пронзительно глянула на меня. В глазах ее мелькнула тревога, проступили слезы. Матушка, ничего не заметив, ответила мне:
        - Хорошее имя и неплохо сочетается с Сиамаком.
        Час спустя, когда я в спальне кормила малыша, госпожа Парвин вошла, села подле меня и сказала:
        - Не делай этого.
        - Чего не делать?
        - Не называй своего сына Саидом.
        - Почему же? Разве это плохое имя?
        - Не прикидывайся дурочкой. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Зачем возвращаться к печальным воспоминаниям?
        - Сама не знаю. Зато я смогу произнести в этом ледяном доме знакомое имя. Вы даже вообразить не можете, как я одинока, как нуждаюсь в любви. Будь в этом доме хоть малая капля любви, я бы давно забыла то имя.
        - Если сделаешь так, каждый раз, окликая сына, будешь вспоминать Саида, и жить тебе станет еще труднее.
        - Знаю.
        - Так выбери другое имя.
        Через несколько дней я воспользовалась моментом и обратилась к Хамиду:
        - Не пора ли получить свидетельство о рождении? Надо бы дать ребенку имя. Ты подумал об этом?
        - Разумеется. Его будут звать Рузбех.
        Я знала, кто такой был Рузбех, и мне было все равно - герой он или изменник, ни в коем случае я не собиралась допустить, чтобы Хамид заставил меня назвать моего ребенка в его честь. У моего сына должно быть его собственное и только его имя, чтобы он стал самим собой.
        - Ни за что! На этот раз не позволю тебе называть моего ребенка в честь тех, кому ты поклоняешься, Я хочу дать сыну такое имя, чтобы я радовалась каждый раз, когда его окликну, а не именем, которое всем напоминает о покойнике или о пытках.
        - О покойнике? Рузбех был образцом самопожертвования и героического сопротивления.
        - Рада за него. Но я не хочу, чтобы мой ребенок стал образцом самопожертвования и героического сопротивления. Пусть у него будет обычная, счастливая жизнь.
        - Мещанка! Никакого понимания величия революции, никакого уважения к героям, мостившим нам путь к свободе! Только о себе и думаешь!
        - Ради Аллаха, перестань! Слышать больше не могу твои заученные монологи. Да, я эгоистка и мещанка. Я думаю только о себе и о своих детях, потому что больше никому до нас нет дела. Ты-то на себя никаких забот о ребенке не берешь, почему же, как дошло до выбора имени, ты вдруг припомнил, что он и твой сын? Нет, на этот раз имя дам я. Его зовут Масуд.
        Сиамаку исполнилось три года и четыре месяца, а Масуду восемь месяцев, когда Хамид вдруг пропал. Конечно, поначалу я не восприняла его отсутствие как исчезновение.
        - Я поеду с друзьями в Резайе на пару недель, - предупредил он.
        - Резайе? Зачем? - спросила я. - Наверное, ты по дороге заедешь в Тебриз повидать Монир?
        - Нет! И никто не должен знать, куда я поехал.
        - Твой отец заметит, что ты не выходишь на работу.
        - Разумеется. Ему я сказал, что еду к собирателю старых книг, который хочет часть из них продать, а остальные переиздать. Я отпросился на десять дней. К тому времени придумаю еще какую-нибудь отговорку.
        - То есть ты не знаешь, когда вернешься?
        - Нет, и, пожалуйста, не вздумай суетиться. Если все получится, мы останемся надолго. Если нет, вернемся через неделю, а то и раньше.
        - Что происходит? С кем ты едешь?
        - Все тебе надо знать! Что за допрос?
        - Извини, - сказала я. - Конечно же, нет надобности говорить мне, куда ты едешь. Кто я такая, чтобы интересоваться твоими планами?
        - Право, тебе не на что тут обижаться, - сказал он. - И прошу тебя, не устраивай суматоху. Если кто-то спросит обо мне, скажи попросту, что я уехал по делам. С мамой веди себя так, чтобы она ни о чем не беспокоилась. Не заставляй ее тревожиться без причины.
        Первые две-три недели его отсутствия прошли тихо и спокойно. Мы привыкли обходиться без Хамида, и для нас ничего не изменилось оттого, что он уехал. Он дал мне достаточно денег, чтобы прожить месяц, и у меня оставались кое-какие сбережения. Когда прошел месяц, его родители заволновались, но я успокаивала их и врала, будто получила от Хамида известия, будто он звонил и сказал, что у него все хорошо, но много работы и потому он задерживается, и так далее.
        В начале июня внезапно нагрянула жара, и среди детей распространилась болезнь, похожая на холеру Как я ни старалась уберечь сыновей, они оба слегли. Как только я увидела, что у Масуда поднялась температура и болит живот, я даже не стала дожидаться, чтобы госпожа Парвин пришла и присмотрела за Сиамаком, а скорее повезла обоих детей к врачу. Он прописал лекарства, и мы вернулись домой, но среди ночи им стало хуже. Все лекарства, что я им давала, выходили обратно с рвотой, температура стремительно росла. Масуду приходилось тяжелее, он часто дышал, точно напуганный птенец, грудь и животик так и ходили ходуном. Сиамак вспотел, раскраснелся и все время просился в туалет. Я металась от одного к другому, купала их ножки в ледяной воде, клала мокрое полотенце каждому на лоб, но ничего не помогало. Я заметила, что у Масуда побелели и высохли губы, и припомнила напутствие врача:
        - У детей обезвоживание наступает стремительно и может привести к смерти.
        Внутренний голос подсказал мне: промедлю еще немного и потеряю детей. Я глянула на часы. Было около половины третьего. Я не знала, что делать. Мозг отказывался действовать. Я грызла ногти, слезы струились по моим щекам. Мои дети, любимые мои малыши, все, что у меня было в этом мире! Я должна их спасти, должна что-то сделать! Надо быть сильной! Кому звонить? Кому бы я ни позвонила, до нас добираться не близко, а время терять нельзя.
        Я знала детскую больницу на проспекте Тахте-Джамшид. Я надела на обоих мальчиков подгузники, взяла все деньги, какие нашлись в доме, одной рукой подхватила Масуда, другой вела Сиамака - и так я отправилась в путь. Утицы были безлюдны. Бедняжка Сиамак, ослабевший, с высокой температурой, едва плелся. Я попыталась нести обоих, но мешала тяжелая сумка, которую я собрала в дорогу, и через каждые два шага я вынуждена была останавливаться и опускать Сиамака на землю. Несчастные дети - у них не осталось сил даже на то, чтобы плакать. Казалось, нам и до угла улицы не дойти. Сиамак был близок к обмороку, я тащила его за руку, он не ступал, а волок ноги по земле. В голове у меня вертелась одна только мысль: если с детьми что-то случится, я себя убью. Только об этом я и могла думать.
        Возле нас остановилась машина. Ни сказав ни слова, я распахнула дверцу и забралась вместе с детьми на заднее сиденье. Выдавила из себя несколько слов:
        - Детская больница. Тахте-Джамшид. Ради Аллаха, как можно скорее!
        Водитель был достойный с виду мужчина. Он глянул на меня в зеркало и спросил:
        - Что случилось?
        - Днем они заболели. У обоих был понос. А сейчас стало намного хуже. Поднялась температура. Скорее, молю вас!
        Сердце стучало, чуть не выскочило, я жадно ловила ртом воздух. Автомобиль несся по пустынным улицам.
        - Почему вы одна? - спросил водитель. - Где ваш муж? Вы не сможете одна, без него, поместить детей в больницу.
        - Смогу! Придется - иначе я их потеряю.
        - То есть у них нет отца?
        - Нет! - отрезала я.
        И отвернулась, обозленная на весь свет.
        Доехав до больницы, тот человек выскочил из машины и подхватил на руки Сиамака. Я взяла Масуда, и мы вбежали в отделение скорой помощи. Едва доктор увидел детей, он нахмурился и попрекнул меня:
        - Что ж вы так затянули?
        Он взял у меня Масуда, который к тому времени лишился чувств.
        - Доктор! - взмолилась я. - Сделайте что-нибудь, ради Аллаха!
        - Сделаем все, что в наших силах, - обещал он. - Идите в приемный покой, заполните бумаги. Все в руках Аллаха.
        Человек, который привез нас в больницу, поглядел на меня с таким состраданием, что слезы хлынули сами собой. Я села на скамью, уронила голову на руки и зарыдала. Случайно мой взгляд упал на мои ноги: Аллах! Я так и выбежала из дома в тапочках. Не удивительно, что на улице я все время спотыкалась.
        Больница потребовала плату за лечение. Тот человек сказал, что у него есть при себе деньги, но я отказалась от его помощи. Я отдала больничному клерку наличные, что были у меня при себе, и обещала принести остаток с утра. Сонный клерк поворчал, но согласился. Я поблагодарила человека, доставившего нас в больницу, и сказала ему, чтобы он ехал дальше по своим делам. А сама я побежала обратно в палату.
        На больничных койках мои дети казались такими маленькими и слабыми! Сиамаку уже поставили капельницу, но у Масуда никак не могли найти вену. Ему втыкали иголки и в руки, и в ноги, но ребенок в глубоком обмороке ничего не чувствовал, не издавал ни звука. Всякий раз, как в него вонзали иглу, мое сердце прободал острый нож. Я прикрыла рот ладонью, чтобы не вырвался вопль: нельзя было отвлекать врача и медсестер. Из-под завесы слез я смотрела, как медленно умирает мое любимое дитя. Не знаю, каким движением я привлекла взгляд врача, но он меня заметил и жестом велел сестре вывести меня из палаты. Медсестра обхватила меня рукой за плечи и ласково, но решительно вытолкала в коридор.
        - Сестра, что это? Я потеряла этого ребенка?
        - Нет, госпожа. Не расстраивайтесь прежде времени. Молитесь. С соизволения Господа, он выздоровеет.
        - Ради Аллаха, скажите правду! Ему очень плохо?
        - Конечно, сейчас он в плохом состоянии, но если мы сумеем попасть в вену и поставить ему капельницу, то есть надежда.
        - Значит, все эти врачи и сестры не сумели найти у ребенка вену?
        - Госпожа, вены у детей очень тонкие, а при температуре, когда ребенок потерял много жидкости, найти вену еще труднее.
        - Что мне делать?
        - Ничего. Сидите здесь и молитесь.
        Все это время каждым ударом сердца я взывала к Господу, но до той минуты не имела возможности закончить хоть одну фразу, тем более произнести молитву. Мне нужно было вдохнуть воздух. Увидеть над головой небо. Я не могла говорить с Богом, не подняв головы к небесам. Мне казалось, только так я предстою Ему.
        Я вышла на улицу, холодный предутренний ветер овеял лицо. Я поглядела на небо - там все еще тьмы было больше, чем света. Несколько звездочек я сумела различить. Прислонилась к стене - колени подгибались. Глядя вдаль, где тьма сливалась со светом, я медленно заговорила:
        - Господь, я не знаю, зачем Ты приводишь нас в этот мир. Я всегда старалась смиренно принимать твою волю, но если Ты заберешь у меня детей, не останется ничего, за что бы я должна была Тебя благодарить. Не прими это за кощунство, но это будет несправедливо, о Аллах! Молю Тебя, не отнимай их! Пощади!
        Я сама не понимала, что говорю, но чувствовала, что Он слышит и понимает все.
        Вернувшись внутрь, я приоткрыла дверь в палату. Капельницу подсоединили к стопе Масуда и надели ему на ногу гипс.
        - Что это? У него сломана нога?
        Доктор усмехнулся:
        - Нет, ханум! Мы надели ему гипс, чтобы он пока не шевелил ногой.
        - Как он? Он поправится?
        - Подождем - увидим.
        Я металась от одной койки к другой. Масуд чуть шелохнул головой, Сиамак тихонько простонал - ко мне вернулась надежда. Утром, в половину девятого, детей перевели из реанимации в общее отделение.
        - Благодарение Аллаху, они вне опасности, - сказал врач. - Но надо за ними хорошо смотреть: главное, чтобы капельница не выскочила.
        Труднее всего было удержать Сиамака, чтобы он не вырвал из руки иглу.
        Матушка, госпожа Парвин и Фаати в панике примчались в больницу. При виде внуков матушка ударилась в слезы. Сиамак не унимался, его все время кто-то должен был держать за руку. Масуд все еще был очень слаб. Час спустя приехал и отец. Он поглядел на Сиамака с такой печалью, что у меня заболело сердце. Едва завидев отца, Сиамак протянул к нему руки и захныкал. Но ласки и поцелуи моего отца быстро успокоили ребенка, и через несколько минут он заснул.
        Родители Хамида привезли с собой Мансуре и Манижэ. Матушка поглядывала на них искоса и шпыняла их. Пришлось мне остановить ее сердитым взглядом: они и без того была огорчены и растеряны. Все вызвались дежурить вместе со мной - Мансуре, Фаати, госпожа Парвин и Манижэ, но я предпочла помощь госпожи Парвин. Фаати сама еще ребенок, Мансуре нужно было смотреть за собственным сыном, а с Манижэ у нас особой взаимной любви не было. Госпожа Парвин осталась в больнице на всю ночь. Она держала Сиамака за руку, а я сидела над Масудом, обхватив его руками и уронив голову ему на ноги. Он тоже со второй половины дня сделался беспокойным и капризным.
        После трех тяжелых дней и изнурительных ночей в больнице мы вернулись домой. Все трое изрядно потеряли в весе. Я не спала четыре ночи и, когда глянула в зеркало, увидела черные круги под глазами и впалые щеки. Госпожа Парвин сказала: прямо как любительница опиума. Она и Фаати поселились пока у меня. Я выкупала детей, потом долго стояла под душем. Хотела смыть с себя страдания этих дней, но знала, что воспоминание будет меня преследовать всегда и до конца своих дней я не прощу Хамиду его отсутствие в такой момент.
        Через две недели жизнь почти наладилась. Сиамак снова сделался капризным, упрямым и недобрым. Он научился терпеть брата и даже позволял мне обниматься, но я чувствовала, в глубине души он все еще на меня сердится. Масуд был весел и мил, ко всем шел на руки, никого не боялся и с каждым днем становился все ласковее и все нежнее. Он обвивал ручонками мою шею, целовал меня в щеку и двумя первыми зубиками прикусывал, как будто готов был меня съесть. Он умел выражать свою любовь так, чтобы пробуждать к себе ответную любовь. Сиамак никогда, даже совсем маленький, не бывал со мной ласков. Он был сдержан и в выражениях любви. И я вновь дивилась: как двое сыновей, от одного отца и одной матери, могли оказаться столь разными?
        Хамид отсутствовал уже два месяца, известий я от него не получала. Конечно, поскольку он сразу меня предупредил, я особо и не волновалась, но начали беспокоиться его родители. Я вынуждена была врать им: дескать, он звонил, все хорошо, но он не знает, сколько времени еще займет эта работа.
        - Но что это за работа? - раздраженно переспрашивала его мать. Обернувшись к супругу, она требовала: - Зайди в типографию и выясни, куда они его послали и почему так надолго.
        Еще две недели. Однажды мне позвонил незнакомый человек и сказал:
        - Простите за беспокойство, я хотел узнать, не ли новостей о Шахрзад и Мехди?
        - О Шахрзад? Нет. А кто вы? - спросила я.
        - Я ее брат. Мы очень волнуемся. Они сказали, что едут на две недели в Мешхед, но прошло уже два с половиной месяца, и мы ничего о них не слышали. Моя мама ужасно встревожена.
        - В Мешхед?
        - Они туда поехали или нет?
        - Я не знаю. Я думала, они в Резайе.
        - В Резайе? Это же вовсе не по пути в Мешхед.
        Я пожалела, что проговорилась, и поспешила неуклюже исправить сказанное:
        - Нет, я, должно быть, ошиблась. Кстати, кто дал вам этот номер?
        - Не пугайтесь, - сказал он. - Номер мне дала Шахрзад: сказала, что в случае крайней необходимости только по этому телефону кто-нибудь нам ответит. Это же дом Хамида Солтани?
        - Да, это его дом. Но я тоже не располагаю никакими сведениями.
        - Пожалуйста, если вам будет что-то известно, позвоните мне. Матушка извелась от тревоги. Я бы не стал вас беспокоить, если бы не был вынужден.
        И я тоже начала волноваться. Куда же они отправились? Где они, почему не могут хотя бы позвонить, чтобы успокоить близких? Хамиду, наверное, все равно, но Шахрзад не казалась мне настолько безразличной и невнимательной.
        Деньги кончились. Я потратила деньги, которые оставил мне Хамид, и все свои сбережения. Чтобы заплатить за лечение в больнице, пришлось одолжить у отца, а к отцу Хамида я не могла обратиться - не хотела напугать его еще больше. Я даже у госпожи Парвин немного позаимствовала, но и эти деньги, разумеется, кончились.
        Неужто Хамид совсем не задумывался, как и на что мы живем? Или с ним что-то случилось?
        Прошло три месяца. Никакое мое вранье не могло уже утешить мать Хамида. С каждым днем я и сама все больше тревожилась. Его мать все время плакала и приговаривала: “Я знаю, с моим сыном случилось что-то ужасное, иначе он бы позвонил мне или написал”. Она старалась не говорить ничего такого, что могло бы меня расстроить, но я понимала, что свекровь считает меня виноватой. И ни она, ни я не осмеливались высказать вслух опасение, что Хамида могли арестовать.
        - Давайте позвоним в полицию, - предлагала Манижэ.
        В ужасе отец Хамида и я дружно прикрикнули на нее:
        - Ни в коем случае, мы только хуже наделаем.
        И с полным пониманием переглянулись.
        Мать Хамида все бранила и кляла его дурных приятелей.
        - Дорогая Масумэ, - обратился ко мне свекор, - есть ли у тебя телефон или адрес кого-нибудь из его друзей?
        - Нет, - сказала я. - Они, видимо, все вместе уехали. Некоторое время назад позвонил человек, представился братом Шахрзад. Он тоже беспокоится и хотел бы что-нибудь выяснить. Но он сказал странную вещь: сказал, что Шахрзад и Мехди поехали в Мешхед, а Хамид говорил мне, что они едут в Резайе.
        - Так, может быть, они не вместе. Может быть, у них разные задания.
        - Задания?
        - О, я не знаю.
        Под каким-то предлогом его отец отвел меня в сторону и предупредил:
        - Не говори ни с кем о Хамиде.
        - Но ведь все знают, что он уехал по делам.
        - Да, но не рассказывай, что он пропал. Говори всем, что он в Резайе, что на работу понадобилось больше времени, чем думали, и что он регулярно тебе звонит. Ни в коем случае не открывай, что все это время не получала от него вестей. Это навлечет подозрение. Я поеду в Резайе и постараюсь что-нибудь выяснить. Кстати, как у тебя с деньгами? Хамид оставил достаточную сумму на расходы?
        Опустив глаза, я призналась:
        - Нет, больничные счета все съели.
        - Так почему же ты ничего не говорила?
        - Не хотела вас огорчать. Я одолжила немного у родителей.
        - О, не надо было! Ты должна была сказать мне.
        Отец Хамида дал мне денег и велел:
        - Немедленно верни долг своим родичам и скажи им, что деньги тебе послал Хамид.
        Неделю спустя, усталый, разочарованный, отец Хамида вернулся из дальней поездки, так ничего и не узнав. Вместе с мужем Монир он обшарил все города в провинции Азербайджан вплоть до границы с Советским Союзом и не напал на след Хамида. И я себе места не находила. Вот уж не думала, что буду так беспокоиться за Хамида. В самом начале супружеской жизни он отучил меня ждать его возвращения, но на этот раз все было иначе. Слишком долго он не возвращался, и это уже становилось подозрительным.
        Как-то ночью в конце августа меня разбудил странный звук. Погода все еще стояла теплая, и я оставила окна открытыми. Я прислушалась. Звук доносился с внутреннего двора. Я глянула на часы. Десять минут четвертого. В такой час Биби не стала бы выходить. В ужасе я подумала, что к нам забрался грабитель.
        Сделав несколько глубоких вдохов, я собралась с силами и на цыпочках подошла к окну. В бледном свете луны виднелась тень автомобиля и трое мужчин во дворе. Они метались туда-сюда, что-то переносили. Я хотела крикнуть, но голос замер. Я просто стояла и глядела на них, пока не сообразила, что они не грабят дом - напротив, они что-то перегружали из автомобиля в подвал. Нет, это не воры. Я понимала, что мое дело - молчать и сохранять спокойствие.
        За десять минут они управились с вещами, и тогда из погреба вылез четвертый. Даже в сумраке я не могла не узнать Хамида. В глухой тишине они вытолкали автомобиль со двора, Хамид закрыл дверь и пошел по лестнице наверх. Меня раздирали противоречивые чувства: облегчение и радость оттого, что он вернулся, ярость и гнев за то, что так долго отсутствовал. Так мать, отыскав убежавшего ребенка, сперва сильно бьет его по лицу, потом стискивает в объятиях и плачет. Хамид постарался бесшумно отворить дверь на верхней площадке. Мне захотелось сделать ему гадость - едва он переступил порог, я включила свет. Он отскочил и в ужасе вытаращился на меня. Опомнившись, пробормотал:
        - Ты не спишь?
        - О! Какой сюрприз! Как ты сюда попал? Заблудился? - съязвила я.
        - Чудно! - вздохнул он. - Нечего сказать, тепло меня встречают.
        - А какого приема ты ждал? Вот так нахальство! Где ты пропадал? Даже не позвонил ни разу. Надорвался бы, если бы черкнул короткую записку, хоть какое-нибудь известие о себе? Не подумал, что мы тут все изведемся от тревоги?
        - Вижу я, как ты обо мне тревожилась.
        - Да, я была так глупа, что переживала о тебе. Но ладно я - о родителях ты не подумал, о твоей бедной матери, об отце - они заболели от страха за тебя.
        - Я тебе велел не поднимать суету. Предупредил, что работа может затянуться.
        - Пятнадцать дней могут растянуться на месяц, но не на четыре. Несчастный твой отец, где он только тебя не искал. Я боялась, как бы с ним не стряслась беда.
        - Искал меня? Где он меня искал?
        - Повсюду! В больницах, в моргах, в полиции.
        - В полиции? - тут он по-настоящему перепугался.
        А меня подмывало озорство, хотелось причинить ему боль:
        - Да, вместе с братом Шахрзад и родственниками других твоих друзей. Они разослали ваши фотографии в газеты.
        Он побелел, как меловой утес.
        - Сумасшедшая! Неужели ты не могла держать здесь все под контролем?
        И он стал поспешно натягивать свои пыльные башмаки.
        - Куда ты собрался? А полиции что сказать - что вернулся и не с пустыми руками?
        Он уставился на меня с таким ужасом, что я чуть было не расхохоталась.
        - Что ты несешь? Хочешь нас всех погубить? Здесь теперь небезопасно. Надо поговорить с товарищами. Вместе решим, что же нам теперь делать.
        Он уже открыл дверь и занес ногу на ступеньку, когда я призналась:
        - Не нужно никуда ходить. Я солгала. В полицию мы не обращались. Твой отец лишь съездил в Резайе и вернулся, не отыскав тебя.
        Он выдохнул с облегчением, буркнул:
        - Дурная? У меня сердце оборвалось.
        - И по заслугам… Или нам одним жить в вечном страхе?
        Я постелила ему в гостиной.
        - Я лягу в своей комнате, - сказал он. - В той, дальней.
        - Там теперь детская.
        Не успела я произнести последние слова, как он опустил голову на подушку и тут же уснул - так и не сняв с себя пропыленную одежду.
        Глава третья
        Месяц проносился за месяцем. Дети росли, характер каждого формировался и становился все более определенным. Сиамак - гордый, воинственный, предприимчивый, всякое проявление нежности давалось ему с трудом. Малейшее сопротивление вызывало у него безудержный гнев, он пытался сокрушить препятствия силой своих кулаков. Масуд, напротив, был мягок, добр, приятен в обращении. Он с готовностью проявлял свою любовь к близким и даже к природе и окружавшим его вещам. Его ласки залечили в моей душе рану, нанесенную нелюбовью Хамида.
        В отношениях между братьями установилась своеобразная гармония: Сиамак командовал, а Масуд подчинялся, Сиамак фантазировал, сочинял какие-то истории, а Масуд в них верил, Сиамак шутил, а Масуд смеялся. Сиамак дрался, а Масуд принимал трепку. Порой я со страхом задумывалась, как скажется на нежном и любящем характере Масуда мощное и недоброе влияние Сиамака, но заступиться за Масуда не смела: одно лишь мое слово, и в Сиамаке вспыхивали ярость и ревность, побои становились еще злее. Предотвратить такую вспышку можно было одним только способом: найти ему занятие поинтереснее.
        В то же время Сиамак стал необоримым щитом, прикрывавшим Масуда от всего мира. На любого, кто смел обидеть его брата, Сиамак бросался с таким неистовством, что сам же Масуд вынужден был заступаться и просить пощады для своего недруга. Зачастую этим недругом оказывался сын моего брата Махмуда Голам-Али, как раз попавший по возрасту между Сиамаком и Масудом. Не знаю, почему они стали драться с той минуты, как впервые сошлись втроем. Хамид видел в этом обычные мальчишеские разборки, я же не понимала и не принимала такого объяснения.
        Хотя Махмуд женился через три года после моей свадьбы, у него подрастало уже трое детей. Старший - Голам-Али, за ним Захра, на год моложе Махмуда, а младший - Голам-Хоссейн, ему в ту пору был всего год. Дурной характер и нелюдимость Махмуда с годами все усугублялись, а в последнее время проступила и какая-то одержимость: Этерам-Садат постоянно жаловалась на это нашей матери.
        - Он совсем стал рассеянный, путается, - говорила она. - По нескольку раз повторяет молитвы, а потом спохватывается, правильно ли он их прочел.
        На мой взгляд, то была вовсе не рассеянность: разум Махмуда оставался все таким же острым, особенно в вопросах торговли и денег, и бизнес его процветал. Он обустроил на рынке лавку, работал уже на себя, а не на хозяина, считался первостепенным знатоком ковров. В работе он не проявлял ни одержимости, ни рассеянности, тут религии почти не отводилось места - единственное, он ханжески соблюдал предписание ислама жертвовать пятую часть дохода на благотворительность: в конце месяца отправлял весь свой заработок отцу Этерам в Кум, тот вычитал небольшую сумму на благотворительность и возвращал остальное Махмуду. Перейдя таким образом “из рук в руки”, деньги становились, как они это называли, халяльными, и совесть не тревожила Махмуда.
        Ахмад давно уже ушел из семьи. Никто о нем особо не беспокоился, кроме госпожи Парвин, которая все твердила: “Надо что-то делать. Если так и дальше пойдет, он себя погубит”.
        Он теперь не только пил еженощно и скандалил в пьяном виде на улице. Госпожа Парвин говорила, что дошло и до наркотиков. Но матушка отказывалась этому верить и пыталась спасти сына от нечистого и от дурных друзей молитвами и всяческими суеверными ритуалами. Отец же давно махнул на него рукой.
        Али вырос, школу он так и не закончил. Одно время он работал в столярной мастерской вместе с Ахмадом, но отец не стал пускать дело на самотек и употребил свои власть и авторитет на то, чтобы отдалить Али от Ахмада. “Если предоставить его самому себе и не остановить немедленно, мы и этого сына потеряем”, - говорил он.
        Али и сам со временем разочаровался в Ахмаде. Когда-то брат казался ему божеством - сильный, всемогущий, а теперь он с горечью смотрел, как тот валяется в пьяной одури. Идол его окончательно рухнул, когда один из собиравшихся в кафе “Джамшид” негодяев задал Ахмаду трепку и вышвырнул его на улицу: Ахмад был настолько пьян, что даже не сумел себя защитить. А в мастерской товарищи Али, которые еще недавно соревновались за право стать личными учениками Ахмада, теперь над ним же и смеялись, так что Али, ссылаясь на требования отца, но в глубине души вполне добровольно, ушел от Ахмада и стал работать у Махмуда в надежде тоже стать набожным и богатым торговцем.
        Фаати выросла в серьезную, застенчивую и кроткую девушку. Она закончила третий класс старшей школы и как порядочная девушка перешла на курсы кройки и шитья. Особого желания учиться дальше у нее не было.
        Я всеми силами старалась записать Сиамака в школу на год раньше, чем требовалось по закону. Интеллектуально он был уже готов, и я надеялась, что школа приучит его к дисциплине, он будет выплескивать избыток энергии в компании сверстников и меньше хлопот причинять дома. Но, как все с этим ребенком, школа нам тоже далась не без труда. Поначалу мне пришлось сидеть в классе вместе с ним, и лишь когда он там освоился, он разрешил мне уйти. Потом мне велено было дожидаться его часами во дворе, чтобы он мог видеть меня в окно. Он был напуган новой обстановкой, но страх у него переходил в агрессию. В первый же день, когда школьная надзирательница взяла его за руку, чтобы проводить в класс, он укусил ее.
        Когда Сиамак впадал в гнев, я могла успокоить его одним только способом: подставив свое тело под волны его ярости. Я прижимала его к себе и терпела пинки и удары кулаков, пока он не стихнет и не заплачет. Только во время таких приступов он разрешал мне обнимать его, гладить и целовать, а так всегда делал вид, будто не нуждается ни в чьей любви. Но я знала, как велика его потребность во внимании и ласке, и жалела его. Я знала, что Сиамак привязан к отцу и страдает из-за его отсутствия. Но почему он никак не смирится?
        Почему отсутствие отца так сильно действует на сына?
        Я читала книги по психологии и присматривалась к поведению Сиамака. При Хамиде он вел себя иначе. Он только отца и слушал, и хотя ему трудно было усидеть на месте хоть минуту, на коленях у Хамида он мог сидеть часами, внимая его речам. Слишком поздно я сообразила, что бессонница мальчика вызвана желанием во что бы то ни стало дождаться возвращения отца. Когда Хамид оставался дома, он гладил Сиамака по голове, и тот спокойно и тихо засыпал. Я даже дала Хамиду прозвище “Снотворное”.
        К счастью, мой отец, их с Сиамаком взаимная и крепкая любовь отчасти компенсировали отсутствие Хамида. Хотя Сиамак не очень-то льнул к близким, во время визитов моего отца он старался держаться поближе к нему, а порой усаживался к нему на колени. Отец обращался с ним сдержанно и уважительно, словно со взрослым, и Сиамак без возражений слушался и выполнял все, что скажет ему дед. Но он никак не мог стерпеть, чтобы Хамид или мой отец проявили малейшее внимание к Масуду. Он смирился с тем, что все остальные, и даже я, делят свое внимание между двумя братьями, даже с тем, что Масуда порой ласкают больше, но любовь отца и любовь деда должны были принадлежать исключительно ему одному, и он не подпускал соперника. Для Хамида это не было проблемой, он и так не особо замечал Масуда. Отец же, который очень хорошо понимал Сиамака, старался при нем не проявлять любви к младшему и тем дороже становился старшему.
        Наконец Сиамак привык к школе, хотя и дальше ни один месяц не обходился без вызова к директору из-за очередной драки. Однако теперь, наладив школьную жизнь сына, я могла и сама закончить образование. Обидно было так и не получить аттестат, оставить столь важное дело незаконченным. Я стала вставать спозаранку, чтобы переделать за утро все дела. Когда Сиамак уходил в школу, Масуд играл сам с собой, он мог часами рисовать цветными карандашами, в хорошую погоду катался во дворе на трехколесном велосипеде. А я садилась и принималась за уроки. Ходить в школу казалось мне необязательным… Каждый день, когда Сиамак возвращался из школы, дом содрогался, словно от землетрясения. У нас появилась новая проблема: его домашние задания. Он успевал извести меня, пока сделает уроки. Со временем я поняла: чем больше я нервничаю, тем сильнее упрямится сын. Тогда я постаралась обращаться с ним как можно терпеливее, не давить. И лишь поздно вечером, а то и с утра он брался за тетради.
        Однажды утром, когда я оставалась одна дома с Масудом, меня навестила госпожа Парвин. Вид у нее был взволнованный. Я сразу же угадала, что она принесла какие-то интересные известия. Важные новости она доставляла самолично, сообщала их, приукрашая, уснащая подробностями и следя за моей реакцией. О заурядных событиях она рассказывала по телефону.
        - Что нового? - спросила я.
        - Нового? Кто сказал, будто произошло что-то новое?
        - Ваше лицо, ваши ухватки, голос - все даже не говорит, а кричит: новости горячие! С пылу, с жару!
        Раскрасневшись, она села и начала:
        - Да! Ты ушам своим не поверишь, только представь себе… Но сначала принеси чаю. В глотке пересохло.
        Тоже одна из ее привычек: терзать меня, пока я не изведусь от любопытства, и чем интереснее новость, тем дольше госпожа Парвин оттягивала свой рассказ. Я поспешно поставила чайник на плиту и вернулась к ней.
        - Расскажите же, чайник так сразу не закипит.
        - Ох, я умираю от жажды! Едва могу говорить.
        В досаде я сходила на кухню и принесла ей стакан воды:
        - Ну же! Расскажите.
        - Давай выпьем сначала чаю…
        - А… ну ладно, не рассказывайте. Не больно-то и хотелось, - надулась я и опять ушла в кухню.
        Она пошла за мной, приговаривая:
        - Погоди, не обижайся. Угадай, кого я видела сегодня утром?
        Сердце во мне замерло, глаза расширились:
        - Саида?
        - О, полно! Ты его еще не забыла? С двумя-то детьми - я-то думала, ты все мысли о нем давно из головы выкинула.
        И я так думала и сама смутилась. Это имя само собой вырвалось у меня. Как странно, подумала я, неужели он все еще живет в моей памяти?
        - Не обращайте внимания, - попросила я. - Скажите, кого же вы видели?
        - Мать Парванэ!
        - Ради Аллаха, это правда? Где вы ее видели?
        - Все в свое время. Вон вода кипит. Завари чай, и я тебе все расскажу. Нынче утром я шла по улице за парком Сепах Салар, хотела обувь себе купить. И сквозь витрину увидела женщину, похожую на госпожу Ахмади. Поначалу я не была уверена. Она, по правде говоря, заметно состарилась. Сколько уже времени прошло с тех пор, как мы были знакомы с этой семьей?
        - Почти семь лет.
        - Я вошла в магазин и присмотрелась получше. Да, это была госпожа Ахмади. Сперва она меня не припомнила, но я подумала, нужно заговорить с ней, хотя бы ради тебя. Я поздоровалась, и она меня все-таки узнала. Мы довольно долго с ней беседовали. Она расспрашивала обо всех соседях.
        - И обо мне тоже? - заволновалась я.
        - По правде говоря, сама по себе - нет. Но я подвела к этому разговор, сказала, что часто тебя вижу, что ты замужем и с детьми. Она ответила: “В той семье это был единственный человек, с которым стоило общаться. Муж говорит, что и ее отец - хороший, достойный человек, но я никогда не забуду, как обошелся с нами ее брат. Он опозорил нас перед всеми соседями. Никто никогда не говорил с моим мужем в таком тоне, а уж в каких вещах он посмел обвинить бедняжку Парванэ! Мой несчастный муж едва не лишился чувств. Мы не могли смотреть соседям в глаза, вот и пришлось скорее переехать. А моя Парванэ жизнь бы отдала за эту девочку. Вы себе представить не можете, сколько она плакала и все повторяла: ‘Они убьют Масум!’ Парванэ ходила к их дому и не раз, но мать Масумэ не позволила им повидаться. Бедное мое дитя: тяжелый это был для нее удар!”
        - Я видела однажды, как она подошла к двери, а мать не пустила ее ко мне, - подхватила я. - Но не знала, что она приходила еще.
        - Вроде бы она даже пыталась пригласить тебя на свою свадьбу. Оставила для тебя пригласительную открытку.
        - Вот как? А мне не передали. О Аллах, что же это за люди! Почему они мне не сказали?
        - Наверное, твоя мать боялась, как бы ты не стала переживать все заново - вспомнишь увлечение тем юношей…
        - Вспомню увлечение? При двух-то детях? - фыркнула я. - Вот я им покажу! Сколько можно обращаться со мной, словно с девчонкой?
        - О нет, - сказала госпожа Парвин. - Это было давно, когда еще и Масуд не родился. Года четыре тому назад.
        - Парванэ уже четыре года замужем?
        - Ну, разумеется! И так долго девку мариновали.
        - Глупости какие! Сколько ей было лет?
        - Вы же ровесницы, а ты уже семь лет замужем.
        - Меня, несчастную, выдали замуж насильно. Швырнули в колодец. Но не всем приходится проходить через такое. За кого же она вышла замуж?
        - Она вышла замуж за внука тети своего отца. Ее мать говорит, после школы у нее появилось множество женихов, но в конце концов она выбрала своего троюродного брата: он работает в Германии.
        - Она теперь живет в Германии?
        - Да, она переехала туда после свадьбы, но на лето обычно приезжает сюда, к родным.
        - У нее есть дети?
        - Да, ее мать говорила - дочке уже три года. Я рассказала госпоже Ахмади, как долго ты искала Парванэ, как сильно скучала по ней, и что твой брат совсем сошел с круга и теперь никому не страшен, разве что себе самому. Наконец мне удалось выпросить у нее телефон, хотя и не слишком-то охотно она мне его дала.
        Мысли улетели в прошлое, на семь лет вспять. Того веселого приятельства и вместе с тем глубокой дружбы, которые связывали меня с Парванэ, мне ни с кем не довелось обрести. Другого такого друга у меня не будет.
        Мне было ужасно неловко звонить ее матери. Я не знала, как с ней заговорить. И все же я набрала этот номер. Когда я услышала ее голос, в горле застрял ком. Я кое-как назвалась, сразу сказала, что понимаю, какая это дерзость - звонить ей. Я сказала, что Парванэ была моей самой близкой подругой, единственной моей подругой. Сказала ей, как мне стыдно за все, что произошло, и просила простить мою семью. Я сказала ей, что мечтаю вновь увидеться с Парванэ, что мысленно я по-прежнему часами с ней разговариваю, что не проходит и дня, когда бы я не вспомнила о ней. Я продиктовала госпоже Ахмади мой телефон, чтобы Парванэ позвонила мне, когда в следующий раз приедет в Иран к родным.
        При двух непоседливых мальчишках и множестве домашних дел и обязанностей готовиться к выпускным экзаменам было не так-то легко. Приходилось учиться по ночам, уложив детей. Вернувшись домой незадолго до рассвета, Хамид заставал меня над учебниками, удивлялся и хвалил за упорство. Экзамены я сдала вскоре после того, как Сиамак сдал свои, и наконец-то моя давняя мечта осуществилась, такая незатейливая мечта, нечто само собой разумеющееся для многих моих сверстниц, которым не приходилось ради этого столько страдать и трудиться.
        Деятельность Хамида меж тем становилась все более сложной и опасной. Он даже разработал систему тревожных сигналов и продумал, какими путями легче, случись что, удирать из дома. Хоть я и не знала, чем занята и что затевает его группа, я чувствовала эту постоянно нависавшую угрозу. После той непонятной поездки и затянувшегося отсутствия организация, по-видимому, сплотилась, определила свои цели и стала более четко работать. А в новостях появлялись сообщения о происшествиях, которые, как я догадывалась, имели какое-то отношение к этим людям. Но я ничего толком не знала да и не хотела знать. Неведение облегчало мне жизнь, смягчало страх, в особенности страх за детей.
        Как-то летом в шесть утра зазвонил телефон. Хамид успел к нему раньше меня. Он произнес едва ли два слова и тут же повесил трубку, но его лицо вдруг стало бледным, испуганным. С минуту он стоял на месте, пытаясь овладеть собой, а я стояла напротив, со страхом глядела на него и не отваживалась задать вопрос. Хамид заметался, кинул в вещевой мешок какие-то вещи и прихватил все деньги, что имелись в доме. Стараясь сохранять спокойствие, я тихо спросила:
        - Хамид, вас выдали?
        - Думаю, да, - откликнулся он. - Пока еще непонятно, что произошло. Одного из наших арестовали. Все передислоцируются.
        - Кого арестовали?
        - Ты с ним незнакома. Он принят недавно.
        - Он знает тебя?
        - Не под настоящим именем.
        - Ему известно, где мы живем?
        - К счастью, нет. Здесь мы никогда не проводили собрания. Но могут взять и других. Не впадай в панику. Ты ни к чему не причастна. Переезжай к родителям, если там тебе будет спокойнее.
        Звонок разбудил Сиамака. Напуганный, встревоженный, мальчик следовал по пятам за отцом. Ему передался наш страх.
        - Куда ты пойдешь? - спросила я.
        - Не знаю. Сейчас главное - уйти отсюда. Потом разберусь, где мне остановиться. И в ближайшую неделю я не дам о себе знать.
        Сиамак обвил руками ноги Хамида и взмолился:
        - Возьми меня с собой.
        Хамид отпихнул его и сказал:
        - Если они придут сюда и что-нибудь найдут, просто скажи им, что это не наше. К счастью, ты не знаешь ничего такого, что могло бы усугубить наше положение.
        Сиамак вновь прильнул к нему и закричал:
        - Я пойду с тобой!
        Хамид сердито выдрал ногу из его цепких ручонок и приказал:
        - Займись своими детьми и о себе подумай. Обращайся к моему отцу, если понадобятся деньги, и никому об этом не говори.
        Он ушел, а я еще какое-то время стояла в растерянности. Нет, в ужасе: какая судьба нас ждет? А Сиамак дал волю своему гневу, бросался на стены, на дверь, хорошо, я вовремя заметила, как он ринулся к только что проснувшемуся Масуду. Я догнала Сиамака и подхватила его на руки. Он вырывался, бил меня руками и ногами. Бессмысленно было притворяться, будто все хорошо, ничего не случилось. Этот ребенок был слишком проницателен, он даже по моему дыханию мог угадать, как я встревожена.
        - Послушай, Сиамак, - зашептала я ему в ухо, - нужно вести себя как ни в чем не бывало, а главное - никому не выдавать наш секрет, а то мы подведем папу.
        Он сразу же затих и только спросил:
        - Какой секрет?
        - Нельзя никому рассказывать о том, как папа сегодня ушел второпях. Смотри, чтобы даже Масуд об этом не узнал.
        Мальчик со страхом и недоверием уставился на меня.
        - И не надо бояться. Мы должны быть храбрыми и сильными. Папа очень сильный, и он знает, как надо действовать. Не беспокойся, никто его не найдет. А мы - его воины. Мы должны вести себя как обычно и хранить его тайну. Ему нужна наша помощь. Ты согласен?
        - Да.
        - Дадим друг другу слово: мы никому ничего не расскажем и не будем поднимать шум. Договорились?
        - Ладно.
        Я знала, что он не в состоянии вполне постичь смысл моих слов, но это было не так важно: юный, склонный к фантазиям ум быстро заполнил все пробелы, раздувая и преувеличивая подвиги своего любимого героя.
        Больше мы не возвращались к этому разговору. Порой, видя, что я погрузилась в свои мысли, он тихонько брал меня за руку и смотрел на меня, не говоря ни слова. И тогда я старалась отогнать тревогу, ободряла сына улыбкой и шептала ему: “Не беспокойся. Он в безопасном убежище”. И мальчик убегал, топал, шумел, возвращался к прерванной игре. Он стремительно выскакивал из-за дивана, испускал странные звуки, стреляя во все стороны из водяного пистолета. Быстро же у него менялись настроения.
        Эти наполненные тревогой дни тянулись бесконечно. Я изо всех сил следила за собой, чтобы не совершить какой-нибудь необдуманный поступок, и никому ничего не рассказывала. В кошельке у меня оставалось немного денег, и я, как могла, растягивала их. Я постоянно задавала себе вопрос: “Что с ним сделают, если его схватят? Во что он влип со своей группой? Неужели теракты, о которых я читала в газетах, их рук дело?” Никогда еще страх не подступал ко мне так близко - и такой страх. Прежде я воспринимала их собрания как интеллектуальную забаву, досуг, ребяческое упоение собственной значимостью, но теперь все изменилось. При воспоминании о той летней ночи, когда они вчетвером что-то затаскивали к нам в подвал, страх возрастал стократно. С тех пор на двери в глубине погреба всегда висел большой замок. Я несколько раз жаловалась Хамиду на это, но он возражал:
        - Что ты ноешь? Какое тебе до этого дело? Ты и в погреб-то почти не заходишь. Тебе места мало?
        - Нет, но меня это пугает. Что там хранится? Не подвергает ли нас это опасности?
        Хамид уверял меня, что причин для тревоги нет, что это - чем бы оно ни было - не представляет для нас опасности. Но уходя, он дал мне указание: если в доме что-то найдут, говорить, что это не наше и я ничего об этом не знаю. То есть внизу все же что-то такое лежало, и он предпочел бы, чтобы не доискались.
        Неделю спустя посреди ночи меня от неглубокого тревожного сна пробудил звук открывшейся двери. Я выбежала в холл и зажгла свет.
        - Выключи, выключи сию минуту! - зашептал Хамид.
        Он был не один. С ним две странного вида женщины, плотно укутанные в чадру. Только стопы виднелись - в разбитых мужских ботинках. Втроем они прошли в гостиную, потом Хамид вышел оттуда один, прикрыл за собой дверь и сказал:
        - Теперь включи настольную лампу и расскажи мне, что нового.
        - Нового ничего, - ответила я. - У нас тут ничего не происходит.
        - Это я знаю. Ничего подозрительного не заметила?
        - Нет…
        - Ты выходишь на улицу?
        - Почти каждый день.
        - И тебе не показалось, что за тобой следят? Новые соседи не появились?
        - Нет, я ничего такого не замечала.
        - Ты уверена?
        - Ну как уверена? Вроде бы все как всегда.
        - Хорошо. Теперь накорми нас, чем сможешь. Чай, хлеб с сыром, остатки от ужина - что найдется.
        Я поставила чайник на плиту. Хотя я понимала, что опасность еще вовсе не устранена, все же при виде мужа я почувствовала облегчение и радость: он невредим. Чайник закипел, я положила на поднос сыр, масло, салат и травы, недавно сваренное варенье и весь хлеб, который имелся в доме, и понесла в гостиную. У двери я негромко окликнула Хамида. Я знала, что самой мне входить не следует. Он открыл дверь, торопливо принял из моих рук поднос и сказал:
        - Спасибо. А теперь ложись спать.
        На глаз мне показалось, что он немного потерял в весе и в бороде его к перцу примешалась соль. Мне захотелось его поцеловать.
        Я вернулась в спальню и плотно закрыла дверь. Пусть спокойно воспользуются ванной. И я еще раз возблагодарила Бога за то, что вновь свиделась с Хамидом, живым и здоровым. Но дурное предчувствие глодало меня. Смутные образы витали вокруг, сгущались…и я провалилась в сон.
        Когда я проснулась, солнце только-только взошло. Я спохватилась, что в доме кончился хлеб. Оделась, умылась, сходила на кухню, включила самовар и вернулась в холл. Дети проснулись, но дверь в гостиную оставалась закрытой. Сиамак вышел вслед за мной на кухню и шепнул:
        - Папа вернулся?
        Я растерялась, спросила:
        - Как ты узнал?
        - Там что-то странное: дверь в гостиную закрыта, а за стеклом видны тени.
        Дверь в гостиной была из матового многослойного стекла.
        - Ты угадал, дорогой. Но папа не хочет, чтобы кто-нибудь знал, так что мы будем молчать.
        - Он пришел не один?
        - Нет, с ним двое друзей.
        - Я буду следить, чтобы Масуд не проведал.
        - Молодец, сын мой! Ты уже мужчина, но Масуд еще слишком юн, он может проговориться.
        - Знаю. Я не подпущу его к двери гостиной.
        И Сиамак занял пост у двери с такой вызывающей решимостью, что Масуда тут же разобрало любопытство и он решил во что бы то ни стало выяснить, отчего же туда нельзя. Назревала драка, но тут из гостиной появился Хамид. Масуд остановился в изумлении, а Сиамак бросился к отцу и обхватил его ноги. Хамид обнял и поцеловал обоих по очереди.
        - Посиди с детьми, пока я приготовлю завтрак, - предложила я.
        - Хорошо, но сперва я умоюсь. И для гостей тоже что-нибудь приготовь.
        Мы уселись вместе завтракать, и я чуть было не расплакалась.
        - Благодарение Богу! - вздохнула я. - Я уж боялась, что никогда больше нам не собраться всем вместе.
        Хамид ласково глянул на меня и сказал:
        - Ты ведь никому не проболталась, верно?
        - Нет, даже твоим родителям не говорила, хотя они все время спрашивали о тебе. Ты уж им позвони, а то и правда поднимется суматоха и шум, как ты опасался.
        - Папочка, - вмешался Сиамак, - я тоже никому не говорил. И я следил, чтобы Масуд ничего не узнал.
        Хамид удивленно глянул на меня. Я жестом дала ему понять, что тут беспокоиться не о чем, и подтвердила:
        - Да, Сиамак мне очень помог. Он прекрасно умеет хранить секреты.
        Милым детским голоском в разговор вступил Масуд:
        - У меня тоже есть секрет.
        - Глупости! - оборвал его Сиамак. - Ты еще ребенок, ничего не смыслишь.
        - Нет, я не ребенок, я тоже понимаю.
        - Мальчики, тише! - остановил их Хамид. Обернувшись ко мне, он распорядился: - Вот что, Масум, оставь нам что-нибудь на плите к обеду и ступай к своим родителям. Я позвоню тебе и скажу, когда возвращаться домой.
        - Когда ты позвонишь?
        - Как минимум эту ночь тебе придется провести там.
        - Что я родителям скажу? Они решат, что мы поссорились.
        - Это не имеет значения. Пусть думают, что ты на меня в обиде. Но ни в коем случае не возвращайся, пока я тебя не вызову. Понятно?
        - Да, я поняла. Но в итоге это доведет нас до беды. Я всю неделю умирала от страха. Ради Аллаха - убери из дома то, что ты здесь спрятал. Что бы это ни было - мне страшно!
        - Уходи с мальчиками, а мы как раз этим и займемся.
        Обиженно и сердито встрял Сиамак:
        - Папа, я останусь!
        Я знаком попросила Хамида поговорить с ним, а Масуда забрала с собой на кухню. Отец и сын остались сидеть друг напротив друга. Хамид серьезным тоном что-то говорил, Сиамак внимательно слушал. В шесть с половиной лет мой сын вдруг повел себя как взрослый ответственный человек. Он исполнит свой долг.
        Попрощавшись с Хамидом, мы ушли в дом моего отца. Сиамак, сдержанный, притихший, пытался тащить собранную мной тяжелую сумку. Хотела бы я знать, что творилось в его детском еще умишке. У моих родителей Сиамак не играл, не шумел - сидел на краю пруда для омовений и следил за золотой рыбкой. Он не оживился и тогда, когда Этерам-Садат привела во второй половине дня Голама-Али, не затеял драку, не стал даже дразнить извечного врага.
        - Что это с ним? - удивился отец.
        - Ничего, отец. Растет, научился манерам.
        С заговорщической улыбкой я оглянулась на сына, и он улыбнулся мне в ответ. Какое счастливое лицо! Теперь у нас - у Сиамака, Хамида и у меня - появилась общая тайна, да еще такая важная! Мы словно бы превратились в сплоченную семью, мы - взрослые, а Масуд - наше дитя.
        Как я и предполагала, маму всполошил наш внезапный визит. Всю дорогу я прикидывала, как и что ей сказать, под каким предлогом остаться на ночь. Едва мы вошли, она приветствовала меня:
        - Хорошие вести, да будет на то воля Аллаха? Что привело вас сюда? Да еще с вещами?
        - У Хамида собирается мужская компания, - ответила я. - Друзья, кое-кто из работников типографии. Он сказал, им без меня будет удобнее. Некоторые приехали из глубинки на несколько дней. Хамид не велел мне возвращаться, пока они не разъедутся. Тогда он придет за нами.
        - Вот как? - переспросила матушка. - Не думала, что Хамид-ага так строго блюдет свою честь, что не допускает присутствия жены в доме, когда приглашает посторонних мужчин.
        - Что ж, когда мужчины собираются вместе, им хочется чувствовать себя свободно и обсуждать то, о чем нельзя говорить при женщинах. К тому же у меня давно лежат несколько отрезов ткани, и я все собиралась попросить Фаати сшить мне платье - вот и случай представился.
        Мы пробыли у моих родителей три дня и две ночи. Хоть я и волновалась, в целом это время прошло вполне приятно. Госпожа Парвин сшила мне элегантную блузу и юбку, а Фаати - два цветастых домашних платья. Мы много болтали и смеялись. Матушка, за неделю до того ездившая в Кум, привезла множество новостей о наших тамошних родственниках, соседях и знакомых. Как выяснилось, Махбубэ родила дочь и ждала второго ребенка.
        - Опять, наверное, будет девочка, - злорадствовала мать. - Видно по тому, как она выглядит и ведет себя. Ты себе не представляешь, как они обзавидовались, когда я им рассказала о твоих сыновьях и сыновьях Махмуда. Эта дочка Махбубэ - вылитая Махбубэ в том же возрасте, бледная, невзрачная.
        - О, матушка! - возмутилась я. - Махбубэ была красавица - помнишь ее светлые локоны? И в наше время нет никакой разницы, дочери у тебя или сыновья - с какой стати им завидовать мне и Махмуду?
        - То есть как это нет разницы? Вот ты всегда так: не умеешь ценить то, что тебе дано. А уж что они из себя строят, ты себе вообразить не можешь! Нынче они разбогатели и такую важность напускают на себя, скоро каждую свою вошь по имени будут звать! Чуть не лопнули от зависти, когда я им рассказала о достижениях Махмуда-аги, какие он деньги зарабатывает.
        - Полно, матушка! С чего же им лопаться от зависти? Ты сама только что сказала, что они богаты.
        - Это так, но мы им все равно что нож вострый: по-ихнему, так чтоб нас вовсе не было. Кстати говоря, твоя тетя сказала, будто муж Махбубэ хотел повезти ее в этом году на Запад, но она отказалась.
        - Почему отказалась? Дурочка!
        - Вовсе нет. Зачем ей туда ехать? Там все нечисто, даже помолиться негде. Кстати говоря, слыхала ли ты, что дядю Этерам-Садат арестовали? Махмуд очень расстроен. Это может плохо сказаться на деле.
        - Как? Кто его арестовал?
        - Понятно кто - тайная полиция… он вроде бы с речью в мечети выступал…
        - Неужели? Молодец! Не думала, что ему достанет отваги. Давно ли его схватили?
        - Уже недели две назад. Говорят, ему кожу и плоть по кусочку щипцами отрывают.
        Холодная дрожь пробежала по спине. Аллах, воззвала я в душе, смилуйся над Хамидом!
        Под вечер третьего дня Хамид приехал за нами на желтом “ситроене”. Мальчики пришли в восторг, завидев отца на машине. В отличие от всех прошлых визитов Хамид не торопился забрать нас и уехать. Он уселся рядом с отцом на деревянной скамье во дворе, они пили чай и беседовали. Прощаясь, отец сказал:
        - Слава Аллаху, душа моя спокойна. Я-то думал, у вас, сохрани Бог, произошла ссора. Меня это тревожило. Но, должен признаться, эти три дня были мне в радость. Сердце мое ожило оттого, что вы все побыли у меня в доме.
        Не в обычае отца было говорить подобные вещи. Его слова глубоко меня тронули. На обратном пути я передала Хамиду новости о моих родственниках, в особенности об аресте дяди Этерам-Садат.
        - Проклятый САВАК[3 - САВАК - аббревиатура названия Министерства госбезопасности Ирана во время правления шаха Разы Пехлеви (1957 -1979).] становится все сильнее, - проворчал он. - Они все наши ячейки перешерстили.
        Чтобы не обсуждать это при Сиамаке, я спросила:
        - Откуда у тебя машина?
        - Дали на время попользоваться. Надо кое-что вывезти из нескольких мест.
        - Начни, пожалуйста, с собственного дома.
        - Это уже сделано. За дом я больше не беспокоюсь. А пришлось поволноваться… Если бы к нам наведались, нас бы всех ждала казнь.
        - Побойся Бога, Хамид! Пожалей своих невинных детей!
        - Я принял все мыслимые меры предосторожности. На данный момент наш дом - самое безопасное место.
        Двигатель машины громко гудел, а мы шептались, но я заметила, как напряженно прислушивается к разговору Сиамак.
        - Ш-ш! Дети…
        Хамид обернулся и посмотрел на Сиамака. Улыбнувшись, он сказал:
        - Он уже не ребенок. Он - мужчина. Он позаботится о тебе, когда я уеду.
        Глаза Сиамака так и засверкали, он весь раздулся от гордости.
        Едва войдя в дом, я сразу спустилась в подвал. Замок с двери исчез, и в кладовке не нашлось ничего, кроме обычных для хозяйства вещей. И все же я решила с утра провести уборку и убедиться, что впопыхах ничего не оставили.
        Сиамак неотступно следовал по пятам за Хамидом. Он даже не позволил мне себя помыть.
        - Я мужчина, - заявил он. - Я буду купаться с отцом.
        Мы с Хамидом переглянулись и рассмеялись. Они пошли в ванную после нас с Масудом. Слышно было, как разносятся в ванной их голоса. Отдельные слова удавалось разобрать, и я радовалась за них обоих: пусть Хамид немного времени проводил с нами, между отцом и сыном сложились глубокие и близкие отношения.
        Еще несколько дней Хамид занимался делами, но потом все чаще надолго оставался дома. Ему, похоже, некуда было пойти, друзья не давали о себе знать. Теперь его дни, как у всех нормальных людей, делились между работой и домом, и он скучал и томился, а я, воспользовавшись таким случаем, просила его сводить мальчиков в парк или просто погулять - прежде он никогда этого не делал. Думаю, то были лучшие дни в жизни моих детей. Жить с мамой и папой, самой обычной жизнью, что для других детей было естественно и за это не приходило в голову благодарить, для них было настоящим счастьем, как и для меня. Понемногу я так осмелела, что решилась даже предложить семейную поездку на несколько дней.
        - Поедем на Каспийское море, - заговорила я. - Как в тот год, когда родился Сиамак.
        Хамид сумрачно глянул на меня и ответил:
        - Нет, нельзя. Я жду известий. Я должен быть на месте - либо дома, либо в типографии.
        - Всего на два дня, - настаивала я. - Прошло уже два месяца, новостей нет, а со следующей недели начнется учебный год. Пусть у детей останутся приятные воспоминания. Хоть одно в жизни путешествие с родителями.
        Мальчики затеребили отца. Масуд стал проситься к морю, хотя и не знал, что такое море. Сиамак молча вцепился Хамиду в руку и с надеждой глядел на него. Я знала - своим взглядом он растопит отцовское упрямство.
        - Муж Мансуре купил виллу на берегу Каспия, ты слыхал об этом? - продолжала я. - Мансуре меня давно упрекает: что ж это, все у них побывали в гостях, кроме нас. Мы бы и твоих родителей могли взять. Они же имеют право, и как давно они мечтают съездить туда вместе с сыном. Мы можем даже поехать на машине!
        - Шоссе Чалус этот автомобиль не осилит.
        - Так поедем по Хараз! Машина, ты говорил, новая - почему бы и не осилить? Мы гнать не будем.
        Мальчики, каждый на свой лад, принялись уговаривать отца, и все было решено, когда Сиамак поцеловал ему руку. Наша взяла.
        Родители Хамида не поехали с нами, зато порадовались, что после стольких лет мы отправляемся в семейное путешествие. Мансуре еще раньше уехала на север. Она позвонила Хамиду и с радостью продиктовала ему свой адрес. Наконец мы отправились в путь.
        Покинув город, мы словно попали в иной мир. Дети были околдованы горами, долинами, лугами, они прилипли к окнам и долгое время не издавали ни звука. Хамид мурлыкал песенку, и я ему подпевала. Сердце до краев переполнилось радостью. Я произнесла молитву, которую обычно читают перед дорогой, и попросила Бога не отбирать у нас это счастье - быть вместе. Крутые склоны автомобиль одолевал с трудом, но это не имело значения: чем дольше длится дорога, тем лучше.
        К обеду у меня были заготовлены отбивные. Мы выбрали красивое место, остановились и поели. Дети пустились гоняться друг за другом, радуя меня своим смехом.
        - Поразительно, - сказала я, - как изменился Сиамак. Ты заметил, насколько он стал спокойнее? Он послушен, старается сделать приятное. Уж и не припомню, когда я последний раз бранила его. Раныпе-то мы ссорились что ни день.
        - Я, признаться, не понимаю, что за проблемы у тебя с этим ребенком, - ответил Хамид. - По мне, так отличный парень. Мне кажется, я лучше его понимаю, чем ты.
        - Нет, дорогой мой. Ты видишь, как Сиамак ведет себя, когда ты дома. Пока тебя не было, он был совсем другим. Ты бы не узнал в нем того мальчика, которого видел перед собой последние два месяца. Ты действуешь на него словно успокоительное.
        - Уф! Не говори так! Нельзя, чтобы кто-то до такой степени зависел от меня.
        - Но так оно и есть. И не только Сиамак, - напомнила я. - Не в твоей власти это изменить.
        - При одной мысли об этом мне становится не по себе. Тревожно.
        - Ну так не думай об этом. Не станем это обсуждать - будем просто наслаждаться, нам выпало несколько прекрасных дней вместе.
        Мансуре приготовила нам светлую комнату с видом на море. При ней Хамид не мог ночевать в другой комнате, пришлось ему спать подле меня. Все мы с радостью впитывали в себя море и солнце. Мне хотелось загореть. Я распустила волосы и носила цветные платья с открытым воротом, которые недавно себе сшила. Пусть Хамид вновь глянет на меня с восхищением. Я хотела его внимания, хотела пробудить его чувства. На третью ночь он сдался, нарушил свой же многолетний обет и сжал меня в объятиях.
        Та навсегда запомнившаяся поездка сблизила нас больше, чем годы семейной жизни. Я знала, что быть только хорошей хозяйкой - мало, Хамид ждал от меня большего. Я старалась как можно больше читать и обсуждала с ним то, что вынесла за годы чтения из его книг. Я старалась заполнить пустоту после исчезновения его друзей, делясь с ним своими мыслями, заводя разговор о социальных и политических проблемах. Постепенно он убедился, что и я разбираюсь в политических и общественных вопросах, он даже научился ценить мой ум и надежную память. Я перестала быть в его глазах отсталым ребенком, необразованной женщиной.
        Однажды, когда я напомнила ему забытую цитату, он сказал:
        - Как обидно, что с такими способностями ты не продолжила обучение. Попробуешь сдать экзамены в университет? Я уверен: если будешь учиться дальше, ты многого добьешься.
        - Вряд ли я смогу сдать экзамены, - возразила я. - Английский у меня слабоват. И потом, как быть с детьми, если я вздумаю учиться?
        - С детьми - как и тогда, когда ты готовилась к получению аттестата. И дети стали постарше, у тебя теперь больше свободного времени. Запишись на курсы английского языка, а еще лучше - на подготовительные курсы к вступительным экзаменам в университет. Ты все сможешь, чего захочешь.
        После восьми лет одиночества наступила пора подлинной семейной жизни, и я смаковала ее приятные моменты. Той осенью, благо Хамид во второй половине дня оставался дома, я пошла на подготовительные курсы. Я не знала, долго ли еще Хамид пробудет с нами, но пыталась выжать все из каждого драгоценного дня. Я думала, что группа распалась и что вот так, по-семейному, мы будем теперь жить всегда. Хамид постоянно нервничал и все ждал телефонного звонка, но я тешила себя мыслью, что и это скоро пройдет.
        Об их организации я по-прежнему ничего толком не знала. Однажды в разговоре попробовала спросить.
        - Не надо расспрашивать меня о людях, о нашей деятельности, - остановил меня он. - Не в том дело, что я тебе не доверяю или думаю, будто ты не поймешь, а просто - чем меньше знаешь, тем для тебя же безопаснее.
        Больше я не давала воли своему любопытству.
        Осень и зима прошли тихо. Расписание Хамида понемногу менялось: раз в неделю или в две звонок все же раздавался, и мой муж исчезал на день-другой. Весной он заверил меня, что угроза миновала, никого из членов группы не выследили, и почти всем удалось добраться до безопасного убежища.
        - То есть все это время они скитались бездомные? - всполошилась я.
        - Не так, - сказал он. - Они скрывались. После первых арестов их адреса попали в руки тайной полиции, и многие вынуждены были покинуть свой дом.
        - Даже Шахрзад и Мехди?
        - В первую очередь. Они лишились всего. Спасли только записи и документы.
        - У них было много добра?
        - О, семья Шахрзад дала за ней такое приданое, что можно было бы два дома обставить. Разумеется, большую часть вещей она постепенно раздала, но многое еще оставалось.
        - И куда они делись, бросив дом, что же они делали?
        - Стоп! Не входи в детали.
        Весной и летом Хамид несколько раз уезжал надолго. Настроение у него заметно улучшилось, и я позаботилась о том, чтобы никто не знал о его отлучках. Сама я тем временем усердно училась, готовилась к вступительным экзаменам. Меня и Хамида зачисление в университет обрадовало, моих родственников изумило, но всех по-разному.
        - Зачем тебе университет? - спрашивала матушка. - Ты же не собираешься стать доктором?
        По ее мнению, единственный смысл университетского образования - стать врачом.
        Отец был счастлив и горд и не мог нарадоваться:
        - Твоя директриса говорила мне, какая ты способная, но я и сам это знал, - сказал он. - Жаль, что никто из мальчиков на тебя не похож.
        Али и Махмуд сочли, что я так и не избавилась от детских причуд, а мой муж, бесхребетник, не умеет со мной справиться: он не мужчина и лишен понятия о чести.
        А я летала словно на крыльях. Гордая, уверенная в себе. Все складывалось по-моему.
        Я устроила праздник для Манижэ, которая недавно вышла замуж - до того я все не находила времени, чтобы воздать честь ей и ее супругу. После стольких лет взаимного отчуждения наши родственники собрались за одним столом. Разумеется, Махмуд и Али уклонились от приглашения под тем предлогом, что там будут женщины без чадры, но Этерам-Садат пришла и привела своих бойких и шумных детей.
        Я была так счастлива, что ничто не могло меня огорчить или стереть улыбку с моего лица.
        В жизни появился новый ритм. Я отдала Масуда в детский сад возле дома и большую часть домашних дел выполняла ночью, чтобы с утра спокойно уйти в университет, оставив Хамиду и детям готовый обед.
        Похолодало. Осенний ветер раскачивал ветви деревьев и стучал ими в окна. Днем моросило, к ночи с дождем смешался мокрый снег и сыпал все сильнее. Хамид только что уснул. Я сидела и думала о чем-то своем. Зима наступила внезапно - хорошо, что я успела достать теплые вещи.
        Было около часу ночи, я готовилась ко сну, и звонок в дверь пригвоздил меня к месту. Сердце отчаянно забилось. Я переждала несколько мгновений, уговаривая себя, что этот звук мне послышался, но вот уже и Хамид стоит в холле, лицо искажено страхом. Мы молча уставились друг на друга.
        С трудом я выдавила из себя:
        - Ты тоже слышал?
        - Да.
        - Что нам делать?
        Натягивая брюки поверх пижамных штанов, он приказал:
        - Задержи их, как сможешь. Я поднимусь на крышу и уйду по намеченному маршруту - тогда можешь открывать. Если это они, включи во всем доме свет.
        Он поспешно надел рубашку и пиджак и побежал к лестнице.
        - Погоди! Возьми свитер, пальто, что-нибудь теплое…
        Звонок звонил не умолкая.
        Хамид вышел в дверь, которая вела на крышу, я только успела кинуть ему оказавшийся под рукой свитер. Затем я постаралась совладать с собой, напустила на себя сонный вид, закуталась в пальто и спустилась по лестнице в передний двор. Меня сильно трясло.
        В дверь уже колотили кулаками. Я включила уличное освещение, чтобы Хамиду все было видно с крыши, и отперла дверь. Кто-то тут же распахнул ее, ворвался во двор и захлопнул за собой дверь. Это была женщина в чадре с цветочным узором - явно чужой, ей она и лодыжки не закрывала. В ужасе я уставилась на странную гостью. Мокрая чадра соскользнула на плечи, и я задохнулась:
        - Шахрзад!
        Она поднесла палец к губам, умоляя молчать, и шепнула:
        - Выключи свет! О чем вы двое думаете, как можно было включить свет!
        Я глянула на крышу и выключила свет.
        Шахрзад промокла до костей.
        - Иди в дом, ты простудишься, - тихо позвала я.
        - Ш-ш! Молчи!
        Мы стояли за дверью и прислушивались, не донесется ли с улицы какой-нибудь звук. Тишина. Через несколько минут, словно внезапно лишившись сил, Шахрзад прислонилась к двери и соскользнула на землю. Сползла и чадра. Шахрзад уперлась руками в колени, уронила голову на руки. С ее волос стекала вода. Я подхватила Шахрзад под руку и с трудом подняла ее. Сама идти она не могла. Я подняла с пола чадру и взяла Шахрзад за руку - горячая. Слабая, беспомощная, она покорно следовала за мной наверх.
        - Нужно тебя обсушить, - сказала я. - Ты совсем разболелась, да?
        Она кивнула.
        - Вода горячая, иди, прими душ. Я принесу тебе одежду.
        Также не сказав ни слова, она вошла в ванную и какое-то время простояла там под душем. Я собрала кое-какие вещи, которые могли бы ей подойти, отнесла в гостиную простыни и постелила ей на полу. Шахрзад вышла из ванной и оделась. Она все не открывала рта, и вид у нее был - как у заблудившегося ребенка.
        - Ты, наверное, голодна.
        Она покачала головой.
        - Я подогрела молоко. Надо выпить.
        Молча, покорно, она выпила молоко. Я проводила ее в гостиную, и она уснула, даже не успев как следует укрыться. Я подтянула одеяло повыше, выключила свет и закрыла за собой дверь.
        Только тогда я вспомнила про Хамида. Неужели он так и сидит на крыше? Я осторожно поднялась по лестнице на чердак. Так он стоял, согнувшись, под скатом крыши, в глубине площадки.
        - Ты разглядел, кто это? - шепнула я.
        - Да, это Шахрзад!
        - Так что же ты не выходишь? Она не опасна.
        - Еще как опасна! Нужно выждать и посмотреть, не привела ли она за собой хвост. Сколько времени прошло с тех пор, как она тут появилась?
        - Полчаса… нет, уже три четверти. Если бы за ней шли, они бы уже были здесь, разве не так?
        - Необязательно. Иногда они выжидают, пока все соберутся. Рейд тщательно планируется и готовится заранее.
        Меня снова затрясло.
        - А если в нашем доме проведут рейд? Нас тоже арестуют?
        - Не пугайся, ты ни к чему не причастна. Даже если тебя арестуют, ты все равно ничего не знаешь. Тебя отпустят.
        - А как они убедятся, что я ничего не знаю? Должно быть, с помощью пытки!
        - Выкинь глупые мысли из головы, - посоветовал он. - Все не так примитивно. Нужно быть сильной, а если предаваться таким мыслям, утратишь уверенность. Скажи мне, как она? Что она говорила?
        - Ничего. Ей не под силу говорить. Думаю, она очень больна. У нее тяжелая простуда, мне кажется.
        - Шахрзад и Мехди оказались на виду. Их опознали. К ним в дом явились в первую очередь, и они уже полтора года прячутся в подполье. Они долгое время оставались в провинции, пока мы подыскивали им убежище. Значит, их снова обнаружили.
        - Они, несчастные, уже полтора года скитаются?
        - Да!
        - Где же ее муж?
        - Не знаю. Они были вместе. По доброй воле они бы не расстались, что-то случилось… Возможно, его арестовали.
        Сердце ушло в пятки. Меня пронзила мысль: Мехди знал, где мы живем.
        В ту ночь Хамид дежурил на крыше до утра. Я отнесла ему теплую одежду и чай. Утром я пораньше разбудила детей, накормила завтраком и проводила одного в школу, другого в сад. По дороге я все время оглядывалась, высматривая, нет ли чего подозрительного, необычного. В каждом взгляде со стороны, в каждом движении мне мерещился скрытый смысл. Отведя детей, я купила продукты и вернулась домой. Хамид спустился с крыши.
        - Не знаю, что делать, - сказал он. - Пойти как обычно в типографию или остаться?
        - Думаю, лучше вести себя как обычно и не привлекать внимания, - сказала я.
        - Ничего странного на улице не заметила?
        - Нет, вроде все нормально. Может быть, это как раз ненормально, что все выглядит нормально. Может быть, хотят, чтобы мы перестали остерегаться.
        - Это уже фантазии, - остановил меня Хамид. - Думаю, я подожду пока дома, поговорю с Шахрзад, расспрошу, что случилось.
        - Нет. Бедняжка измучена, больна. Хочешь, я позвоню в типографию и скажу, что ты сегодня на работу не выйдешь? Можешь пока немного отдохнуть, пока она не проснулась.
        - Звонить нет смысла. Все привыкли к тому, что я порой не выхожу на работу. Я никогда не предупреждаю звонком.
        Шахрзад пролежала в постели до часу, казалось, она не спит, а лишилась чувств. Я сварила большую кастрюлю репового супа, замариновала мясо для кебаба. Помочь ей восстановить силы. От той Шахрзад, какую я знала, осталась разве что половина. Я сходила в аптеку и купила успокоительное, сироп от кашля, жаропонижающее. Дети вот-вот вернутся. Я зашла к больной и тихонько прикоснулась рукой к ее лбу. Температура все еще высокая. Шахрзад тут же очнулась и рывком села в постели. Несколько мгновений она с недоумением смотрела на меня и на все, что ее окружало. Она не понимала, где оказалась, который час.
        - Не бойся, - ласково сказала я. - Успокойся, пожалуйста. Это я, Масумэ. Ты в безопасности.
        Вдруг она все припомнила и с глубоким вздохом снова опустилась на подушку.
        - Ты очень ослабла, - сказала я. - Садись, поешь супа. Немножко супа, лекарства, и снова спать. У тебя тяжелый грипп.
        Большие глаза Шахрзад наполнились скорбью, губы задрожали. Притворившись, будто я ничего не замечаю, я вышла и в холле наткнулась на Хамида.
        - Проснулась? - спросил он. - Мне нужно поговорить с ней.
        - Подожди, пусть сперва придет в себя и немного поест.
        Я отнесла в гостиную суп и лекарства. Шахрзад уже сидела в постели. Я сняла с ее головы полотенце, в которое сама же и закутала ее вчера после ванны. Волосы все еще немного влажные.
        - Поешь, - сказала я. - Схожу принесу щетку или расческу.
        Она поднесла ложку ко рту, прикрыла глаза, наслаждаясь вкусом супа.
        - Горячая еда! Суп! Знаешь, когда я в последний раз ела горячее?
        Сердце заныло. Я молча вышла. Хамид нетерпеливо расхаживал взад-вперед по холлу.
        - В чем дело? - набросилась я на него. - Что за спешка? Подожди минутку. Я не позволю тебе ее беспокоить, пока она не поест.
        Я взяла щетку и вернулась в гостиную. Расчесать спутанные волосы оказалось не так просто.
        - Сто раз собиралась сходить в парикмахерскую, постричься и избавиться от них, - сказала Шахрзад. - Но времени так и не нашлось.
        - Что? Отрезать эти роскошные волосы? Что красивого в лысой женщине?
        - В женщине! - задумчиво повторила она. - Да, ты права. Я и забыла, что я женщина.
        Она горько усмехнулась и стала доедать суп.
        - Я и кебаб сделала. Нужно поесть мяса, чтобы силы вернулись.
        - Нет, не сейчас. Я не ела двое суток. Надо есть медленно и понемногу. Потом дашь мне еще супу… Хамид дома?
        - Да. Ждет, когда с тобой можно будет поговорить. И у него вот-вот лопнет терпение.
        - Позови его сюда. Мне уже гораздо лучше. Я ожила.
        Я собрала посуду, открыла дверь и позвала Хамида. Он так тепло и вместе с тем так вежливо, даже церемонно приветствовал Шахрзад - словно в гостях у него высокое начальство. Я вышла и закрыла за собой дверь.
        Больше часа они тихонько о чем-то говорили.
        Когда дети вернулись, Сиамак, войдя, сразу же, словно пес, почуял присутствие чужого человека и спросил:
        - Мама, кто у нас?
        - Друг твоего отца, - ответила я. - Помни: об этом никому нельзя рассказывать.
        - Да знаю я!
        И он принялся внимательно следить за происходящим. Притворяясь, будто занят в холле игрой, он пристроился прямо под дверью гостиной, насторожил уши, в надежде хоть что-то услышать. Я подозвала его и попросила:
        - Сходи купи молока.
        - Не сейчас.
        И он вернулся к “игре” у закрытой двери гостиной. Потом Хамид вышел, на ходу пряча в карман пиджака какие-то бумаги, и, надев ботинки, сказал:
        - Шахрзад пока остается у нас. Мне нужно сходить по делу. Если задержусь и даже вовсе не вернусь ночью - не бойся. К завтрашнему вечеру непременно буду дома.
        Я зашла в гостиную. Шахрзад лежала, откинувшись на подушки.
        - Ты приняла лекарство? - спросила я.
        Смутившись, она поспешно приподнялась и сказала:
        - Пожалуйста, извини меня. Я вас стеснила. Постараюсь как можно скорее уйти.
        - Что ты! Тебе необходим отдых. Считай этот дом своим. Я не отпущу тебя, пока ты не выздоровеешь.
        - Боюсь, как бы не навлечь на вас беду. Все эти годы мы старались сделать так, чтобы этот дом оставался безопасным для тебя и детей, но прошлой ночью я все нарушила. Я два дня пряталась в каких-то дырах, а тут и погода испортилась, не повезло. Дождь со снегом. А мне уже и так было не по себе. Температура поднялась, с каждым часом становилось все хуже. Я боялась упасть на улице. Выхода не было, не то я бы не пришла сюда.
        - Ты правильно сделала, что пришла. Прошу тебя, ни о чем не беспокойся. Спи: могу тебя заверить, что ничего не случится.
        - Ради Аллаха, не надо со мной церемониться!
        - Ладно.
        Но как себя иначе вести? Я не очень-то понимала, что за отношения складываются между нами.
        Дети с любопытством заглядывали в комнату, таращились на Шахрзад. Она засмеялась, поманила их пальцем к себе, поздоровалась.
        - Благослови их Бог, - сказала она. - Твои сыновья так выросли.
        - Да! Господин Сиамак в третьем классе, и Масуду уже пять лет.
        Я протянула ей таблетки и стакан воды.
        - Я думала, у них разница меньше, - сказала Шахрзад.
        - Мы отдали Сиамака в школу годом раньше. Идите сюда, мальчики, идите, поздоровайтесь с Шар… - тут я заметила испуг на ее лице и поняла, что имя называть нельзя. - Идите, поздоровайтесь с тетушкой Шери.
        Шахрзад вздернула брови и рассмеялась, как будто это имя показалось ей глуповатым. Сиамак так внимательно всматривался в нее, что Шахрзад занервничала. Она даже оглядела себя, проверяя, не расстегнулась ли где пуговица.
        - Довольно! - сказала я. - Все вышли. Тете надо отдохнуть.
        За дверью я сказала мальчикам:
        - Не шумите и никому не говорите, что у нас гостит тетя.
        - Знаю! - огрызнулся Сиамак.
        - Да, сынок. Но теперь и Масуд должен это знать. Ты понял, дорогой? Это наш секрет. Никому не рассказывай.
        - Хорошо! - весело ответил Масуд.
        Через несколько дней Шахрзад почти оправилась, но сухой кашель все еще тревожил ее по ночам. Я старалась пробудить ее аппетит, готовила всякие вкусные блюда, чтобы она хоть немного набрала вес - она так отощала. Хамид куда-то уходил, возвращался, совещался с Шахрзад при закрытых дверях и снова уходил, получив от нее инструкции.
        Миновала неделя. Шахрзад уже ходила по комнатам, стараясь держаться подальше от окон. Я забросила университетские курсы, не водила Масуда в детский сад, опасаясь, как бы он не проболтался о том, что творится у нас дома. Он играл - как всегда, тихонько, строил дома из купленного Хамидом “Лего” и рисовал удивительные картины, явно не по возрасту, очень талантливо. Он и по характеру был настоящий художник, творческая натура. Умел внимательно смотреть и видеть то, чего никто другой не замечал. В хорошую погоду он часами мог возиться с цветами и прочими растениями во дворе. Он даже сажал семена - и они всходили. Масуд жил в своем особом мире. Его не волновало то, чем обычно интересуются дети. В отличие от Сиамака он быстро и охотно прощал, легко приспосабливался к любому положению и всей душой отзывался на малейшую ласку. Масуду были внятны все мои переживания, и когда он чувствовал, что я расстроена, он старался ободрить меня поцелуями.
        И с Шахрзад у Масуда вскоре завязалась дружба, я бы даже сказала - то была взаимная нежная любовь. Они все время проводили вместе. Масуд присматривал за ней, словно ангел-хранитель, показывал ей свои картинки, строил для нее дома. Он подолгу сидел на коленях у “тети”, милым детским языком рассказывая какие-то удивительные истории про эти свои постройки. Шахрзад смеялась от всей души, а Масуд, получив такое поощрение, увлеченно продолжал лепетать.
        Сиамак относился к Шахрзад с уважением, но держал дистанцию - в точности как Хамид и я. Мне она очень нравилась, и я старалась “не церемониться”, общаться с ней по-дружески, но почему-то рядом с ней я всегда чувствовала себя девчонкой-недоучкой. В моих глазах Шахрзад была воплощением ума и правильных знаний, политической подкованности, отваги и уверенности. Что-то вроде сверхчеловека, больше, чем обычная женщина. Со мной она всегда была добра и хотела, чтобы я чувствовала себя равной, но могла ли я забыть, что эта женщина вдвое умнее моего мужа - она им командовала, а не он ею.
        Хамид и Шахрзад все время что-то обсуждали, а я старалась не мешать им и даже не обнаруживать любопытства. Однажды ночью, уложив детей, я прилегла в спальне почитать, а они, решив, что и я уснула, устроились в холле и там продолжали свой разговор.
        - Как нам повезло, что Аббас ни разу не был в этом доме! - сказал Хамид. - Мерзавец и двух дней не продержался на допросе.
        - Я с самого начала видела, что он слабак, - отозвалась Шахрзад. - Помнишь, как он ныл на учении? Ясно было, что он не тверд в убеждениях.
        - Почему же ты не сказала Мехди?
        - Говорила, но он сказал, что поздно его отстранять - Аббас уже был в курсе всех наших дел. Мехди сказал, надо постараться втянуть его в работу, основа, дескать, у него здоровая. Но в глубине души я всегда опасалась…
        - Да, помню, - подхватил Хамид. - Даже когда мы ездили на границу, ты возражала против его участия.
        - Потому-то Мехди никогда не делился с ним важной информацией и следил за тем, чтобы Аббас ни с кем больше в группе не знакомился. Вот и пригодилось: он ничего не знает о тебе, ни твоего имени, ни где ты живешь, ни где работаешь.
        - И в том повезло, что он родом не из Тегерана, иначе давно бы все сам вычислил.
        - Стоило ему продержаться хотя бы сорок восемь часов, мы бы все успели спасти. К счастью, центральная ячейка и ребята из Тегерана не попались. Нам хватит и того снаряжения, что уцелело. Если операция пройдет по плану, завладеем оружием противника.
        Мороз пробежал у меня вдоль позвоночника, холодный пот выступил на лбу. Тревожные вопросы осаждали мой разум. Что за план операции? Куда они ездил? Господи, с кем я живу, что за человек мой муж? Разумеется, я давно знала, что они борются против шаха и его режима, но чтобы они зашли так далеко! Мне казалось, все это по большей части интеллигентские разговоры - ну, листовки печатают, статьи пишут, издают, если получается, газеты или книги, читают лекции.
        В ту ночь, дождавшись, чтобы Хамид пришел в спальню, я рассказала ему, что слышала их разговор. Я плакала и молила его оставить все это, подумать о себе и о детях.
        - Слишком поздно, - ответил он. - Мне, конечно, не следовало обзаводиться семьей. Я тысячу раз говорил тебе, но ты не слушала. Я живу своими идеалами, мой долг - следовать им. Я не могу посвятить себя родным детям и забыть о тысячах несчастных детей, стонущих под тиранической пятой палача. Мы присягали бороться, чтобы спасти и освободить народ.
        - Но эти планы безумно опасны! Неужели вы и правда собираетесь выступить с горсткой людей против армии, полиции и САВАК? Думаете всех победить и спасти народ? - взбунтовалась я.
        - Мы должны что-то сделать, чтобы мир перестал воспринимать эту страну как оазис мира и стабильности. Нужно сотрясти основы, чтобы массы очнулись, избавились от страха и поверили, что даже самая могущественная власть не вечна. Тогда люди начнут присоединяться к нам.
        - Наивный идеализм! Ничего из этого не выйдет, Хамид, а вас уничтожат! Хамид, мне так страшно!
        - Потому что ты не веришь в наше дело. И хватит суетиться. То, что ты слышала, - просто разговоры. Мы сто раз составляли подобные планы, и ни один из них не был осуществлен. Не лишай ни себя, ни детей покоя из-за ерунды. Спи - и не вздумай заговорить об этом с Шахрзад.
        Десять дней Хамид приходил и уходил, разносил вести и приказы неизвестным мне людям в неизвестные места, и в результате было принято решение: Шахрзад пока (“впредь до уведомления”) остается у нас, а мы должны вернуться к обычной жизни. Насколько удастся. И при этом никого у себя не принимать.
        Не то чтобы обычно у нас было много посетителей, но теперь проблемой становился случайный визит моих родителей, госпожи Парвин или Фаати. Мы решили, что будем регулярно наведываться вместе с Биби и детьми к родителям Хамида, чтобы у тех не появилось желания посетить нас, а своим я сказала, что теперь у меня занятия в университете ежедневно и что к ним я сама загляну, когда сумею. Более того: я попросила разрешения оставлять у них детей на время моих занятий. И все равно кто-то порой появлялся у нас. В таких случаях Шахрзад запиралась в гостиной, а незваному гостю мы врали, будто не можем найти ключ от комнаты.
        Так Шахрзад и жила с нами. Она пыталась помогать мне по дому, но ничего в этом не смыслила и первая же сама над собой смеялась. Зато она подружилась с детьми и подолгу ласково, даже любовно возилась с Масудом. Днем, когда из школы возвращался Сиамак, она помогала ему делать задания, проверяла уроки и заставляла писать диктанты. А я снова стала ходить на занятия в университет, да еще и на курсы вождения: мы решили, что мне нужно научиться водить машину, это могло выручить в трудный момент, сулило большую безопасность для детей. “Ситроен” все еще стоял, накрытый, во дворе. Шахрзад и Хамид пришли к выводу, что машина не навлекла на себя никаких подозрений - я спокойно могла садиться за руль.
        Масуд не отлипал от нашей гостьи, он все время старался чем-нибудь ее порадовать. Он нарисовал дом и сказал ей, что это их дом: когда он вырастет, он построит точно такой дом, женится на Шахрзад, и они будут жить там вместе. Шахрзад повесила эту картину на стену. Отправляясь со мной в магазин, Масуд упрашивал меня купить разные вкусности, чтобы угостить Шахрзад. В солнечные дни он находил для нее подарочки в саду. Цветов в эту пору года не было, но Масуд обрывал бутоны с колючего куста химонанта (мы зовем его “ледяным цветком”) и, расцарапав все пальцы, преподносил свою добычу тетушке Шери, а она принимала эти лепестки, словно драгоценности.
        Чем дольше Шахрзад жила у нас, тем больше я о ней узнавала. Она была на самом деле очень простой. Красивой я бы ее не назвала, но привлекательной, даже очаровательной. Однажды после душа она попросила меня остричь ей волосы накоротко.
        - Лучше я посушу их феном, - предложила я. - Они хорошо лягут и это будет красиво.
        Шахрзад не стала спорить. Масуд стоял и внимательно следил, как я укладываю ей волосы. Он любил все красивое, с удовольствием смотрел, как женщины наводят на себя лоск. Он всегда замечал, если я наносила на губы хотя бы самый бледный оттенок помады, и делал мне на свой лад комплименты, но особенно любил, когда я пользовалась красной, яркой помадой. Теперь же, дождавшись, чтобы я расчесала Шахрзад волосы, он схватил красную помаду и попросил:
        - Тетя Шери, покрась себе!
        Шахрзад вопросительно глянула на меня.
        - Накрась губы! - сказала и я. - Ничего страшного.
        - Нет, я стесняюсь.
        - Кого ты стесняешься? Меня или Масуда? И что дурного в капельке помады?
        - Ничего, но для меня это как-то неуместно. Слишком легкомысленно.
        - Глупости какие! Неужели ты никогда косметикой не пользовалась?
        - Пользовалась в молодости. И мне это нравилось, но с тех пор уже столько лет прошло…
        Снова вмешался Масуд:
        - Тетушка, покрась себе, покрась! Если не умеешь, давай тебе сделаю. - Он открыл помаду и помазал губы Шахрзад, потом отступил на шаг и залюбовался, глаза его были полны восхищения и радости. Захлопав в ладоши, он со смехом сказал: - Какая она красивая! Ты только посмотри, какая красивая! - И он бросился к ней в объятия и громко чмокнул Шахрзад в щеку.
        Мы рассмеялись, но вдруг Шахрзад затихла, спустила Масуда на пол и с присущей ей честностью призналась:
        - Я тебе завидую. Ты счастливая женщина.
        - Завидуешь мне? - изумилась я. - Мне?
        - Да! Кажется, это впервые.
        - Да ты шутишь! Это я должна была бы завидовать. Мне всегда хотелось стать такой, как ты. Ты поразительная: образованная, храбрая, умеешь принимать решения… Хамид, конечно, мечтал бы о такой жене. А теперь ты вдруг говоришь… О нет! Должно быть, ты шутишь. Это мне следовало бы завидовать, но я не считаю себя вправе даже завидовать тебе - это все равно как простолюдинка позавидовала бы королеве Англии.
        - Чушь! Я никто. Ты лучше, ты гораздо более цельная, чем я. Хозяйка дома, любящая и верная жена, добрая и разумная мать, ты любишь читать, учиться, готова на жертвы ради своей семьи.
        Какой печальной она казалась! Глубоко вздохнув, Шахрзад поднялась с кресла, в котором я ее причесывала. Конечно же, она тоскует по Мехди, догадалась я.
        - Как Мехди? - отважилась я спросить. - Давно ли ты с ним виделась?
        - Почти два месяца прошло. За две недели до того, как я попала к вам. Нам пришлось выбрать разные пути отступления.
        - Но ты о нем слышала?
        - Да, бедный Хамид то и дело носит вести от него ко мне.
        - Почему бы ему не прийти к нам как-нибудь поздно ночью? Вы бы повидались.
        - Это слишком опасно. Если он придет сюда, этот дом уже не будет безопасным. Нужно соблюдать осторожность.
        Позабыв о деликатности, я выпалила:
        - Хамид говорил, что ваш брак устроила партия, но я ему не верю.
        - Почему же?
        - Вы любите друг друга как муж и жена, а не как товарищи.
        - Откуда ты знаешь?
        - Я ведь женщина. Я вижу любовь, я ее ощущаю. И ты не такая женщина, чтобы делить постель с нелюбимым.
        - Да, - кивнула она. - Я всегда его любила.
        - Но познакомились вы в организации?.. О, прости. Лезу не в свое дело. Считай, что я ничего не спрашивала.
        - Нет, все нормально. Я не против. У меня столько лет не было подруги, с которой я могла бы поболтать. Близкие люди, конечно, есть, но это я должна их выслушивать. Видимо, каждому человеку нужно выговориться. Ты единственная за все эти годы, с кем я могу поговорить о самой себе.
        - И у меня была только одна подруга - и я давно ее лишилась.
        - Значит, мы нуждаемся друг в друге, хотя я в тебе - сильнее, чем ты во мне. У тебя по крайней мере есть семья, а у меня и этого нет. Ты себе не представляешь, как мне этого недостает - сплетен, семейных новостей, самой простой болтовни, насущных дел. Сколько можно обсуждать политику и философию? Порой я задумываюсь, что сейчас делается у родных, и вдруг понимаю, что имена их детей я отчасти уже позабыла. И они забыли обо мне. Я больше не принадлежу ни к чьей семье.
        - Но вы же все говорите, что составляете часть народа, всемирной семьи пролетариата?
        Она рассмеялась:
        - Вот как! Ты многому научилась! И все же я скучаю по своим кровным родственникам. Но ты меня о чем-то хотела спросить?
        - Я спрашивала, где вы с Мехди познакомились.
        - В университете. Он был на два курса старше. Уже тогда - лидер, умел вести за собой, острый, аналитический ум. Когда я узнала, что листовки, появившиеся в университете, и лозунги на стенах общежития - его рук дело, он сделался для меня героем.
        - В ту пору ты уже интересовалась политикой?
        - Конечно. Как же студенту, претендующему на звание интеллектуала, не интересоваться политикой? Принадлежать к левым, состоять в оппозиции - это для студентов было, можно сказать, общеобязательно. По-настоящему убежденных, таких, как Мехди, было немного. Я тогда еще мало успела прочесть, мало знала, сама толком не понимала, во что верю. Мехди сформировал мои мысли и убеждения. Хотя сам он из религиозной семьи, он успел прочесть труды Маркса, Энгельса и других и прекрасно умел их анализировать.
        - И он склонил тебя вступить в организацию?
        - В ту пору еще и организации никакой не было. Мы с ним ее и создали - намного позднее. Возможно, без Мехди я бы выбрала иной путь. Но все равно, я так или иначе занималась бы политикой.
        - А как вы в итоге поженились?
        - Начала формироваться группа. У меня традиционная семь я, как большинство иранских девушек, я не могла ходить куда вздумается и тем более засиживаться по ночам. Кто-то из парней выдвинул предложение: мне следует выйти замуж за кого-нибудь из членов группы, чтобы я могла все время посвящать работе. Мехди согласился и явился к нам домой настоящим женихом, в сопровождении родных….
        - Ты была счастлива в браке?
        - Как тебе ответить? Я хотела стать его женой и все же не хотела выходить замуж лишь ради интересов организации, не хотела, чтобы ко мне сватались таким образом… Я была молода, романтична, находилась под влиянием буржуазной литературы.
        Холодной и пасмурной февральской ночью, около часа, вопреки всем опасностям, которые они столько обсуждали, Мехди прокрался в наш дом. Я только заснула, и вдруг меня разбудил звук открывшейся двери. Хамид преспокойно читал свою книгу.
        - Хамид! Ты слышал? Это наружная дверь. Кто-то вошел!
        - Спи, нас это не касается.
        - То есть как? Ты кого-то ждешь?
        - Да. Это Мехди. Я дал ему ключ.
        - Ты же говорил, это очень опасно.
        - Они давно уже сбились со следа. Мы приняли меры предосторожности. Ему нужно поговорить с Шахрзад: надо прояснить кое-какие проблемы, принять решения. Я не могу все время курсировать между ними, пришлось организовать встречу.
        Я чуть не рассмеялась. Вот так парочка! Муж и жена ищут предлог - не смея признаться, что любят и скучают, - чтобы все же повидаться друг с другом.
        Мехди должен был уйти рано утром, но не ушел. Хамид сказал, что они пока еще не договорились. Я посмеялась и занялась собственными делами. Во второй половине дня, когда Хамид вернулся с работы, они все трое принялись что-то обсуждать и много часов спорили за закрытой дверью. Когда Шахрзад выходила, я замечала, что щеки у нее разгорелись, она стала живее и подвижнее, чем прежде, но прятала глаза, словно смущенная школьница, оберегая свой секрет, притворялась, будто ничего и не происходит.
        Мехди провел у нас три ночи, а на четвертую покинул дом так же тихо, как вошел. Не знаю, увиделись ли они с тех пор еще хоть раз, но твердо верю, что эти дни стали лучшими в их жизни. Масуд был допущен в их уединение, он слезал с коленей Шахрзад только затем, чтобы обнять Мехди, смешил их обоих своим лепетом, своими играми и всякими штучками. Сквозь матовое стекло я даже различала, как Мехди скачет на четвереньках, а Масуд - у него на спине. До чего необычно! Подумать только, чтобы мужчина, такой серьезный, что от него и улыбки не дождешься, подружился с маленьким ребенком. Там, за дверью гостиной, Мехди и Шахрзад позволили себе стать самими собой, настоящими.
        Когда же Мехди ушел, Шахрзад несколько дней печалилась, сделалась раздражительной, пыталась развлечься чтением. Наши книги она к тому времени все перебрала, так и засыпала с томом Форуг под подушкой.
        Под конец февраля она попросила меня купить ей несколько блуз, брюки и большую сумку на прочном ремне. Я приносила одну сумку за другой, но все ей казались чересчур маленькими. Наконец меня осенило:
        - Так тебе сумка для вещей нужна, а не обычная!
        - Ну да! Только не слишком большая, чтобы не привлекать внимания. И не слишком тяжелая. Лишь бы уместилось все мое добро.
        “И твой пистолет?” - мысленно спросила я. С первого дня я знала, что у нее имеется при себе пистолет, и трепетала, как бы дети его не обнаружили.
        Шахрзад собиралась уходить. Она задерживалась в ожидании приказа или какого-то известия. В середине марта, перед Новым годом, она дождалась. Старую одежду и старую сумку она оставила и велела мне избавиться от них. Новую одежду и кое-какие личные вещи сложила в новую сумку, на самое дно, рядом с пистолетом, спрятала подаренные Масудом рисунки. В каком она была настроении? Она устала таиться, устала жить взаперти, без движения, ей хотелось на свежий воздух, на улицу, к людям. И все же, когда наступило время уходить, она опечалилась, затосковала. Все обнимала Масуда и приговаривала: “Как же я без него?” Она крепко прижимала его к себе и утыкалась заплаканным лицом в его волосы.
        Масуд почувствовал, что Шахрзад скоро уйдет. Каждый вечер перед сном и каждое утро, уходя в детский сад, он брал с нее слово, что она не уйдет без него. По поводу и без повода он приставал к ней с вопросами: “Ты хочешь от нас уйти? Почему? Разве я плохо себя вел? Честное слово, я больше не залезу утром к тебе в кровать, не стану тебя будить… Если уходишь, возьми меня с собой, а то заблудишься: ты здешних улиц не знаешь”. От таких разговоров она еще больше грустила, и мое сердце тоже изболелось за нее.
        В последний вечер Шахрзад прилегла рядом с Масудом и стала рассказывать ему какие-то истории, но ей помешали слезы. Масуд - он, как все маленькие дети многое видел очами сердца - обеими руками обхватил ее лицо и сказал:
        - Я знаю: утром, когда я проснусь, тебя уже тут не будет.
        Вскоре после полуночи Шахрзад “согласно плану” покинула наш дом. И сразу же я почувствовала пустоту в сердце и поняла, что всегда буду по ней тосковать.
        Уходя, она обняла меня и сказала:
        - Спасибо за все. Береги моего Масуда. Глаз с него не спускай. Он слишком тонкий - я за него боюсь. - Затем она обернулась к Хамиду и добавила: - Ты счастливый человек - цени то, что имеешь. У тебя такая прекрасная семья. Пусть ничто не нарушит мир и покой в этом доме.
        Хамид с изумлением глянул на нее:
        - Что ты такое говоришь? Пошли! Нам пора, час не ранний.
        На следующее утро, зайдя прибраться в гостиной, я вытащила из-под подушки, на которой спала Шахрзад, том Форуг. Внутрь был заложен карандаш, книга раскрылась, и я увидела, что Шахрзад подчеркнула строки:
        Где мой приют?
        Приютите меня - вы, беспокойные светильники!
        Вы, дома в утреннем мареве,
        когда ароматный дым очага
        окутывает солнце над крышами!
        Приютите меня - вы, безыскусные женщины!
        У вас даже пальчики шевелятся
        в согласии с тельцем
        благоденствующего зародыша,
        а в разрезе рубашки всегда
        запах свежего молока.[4 - Из стихотворения “Зеленый кошмар”. Пер. В. Полещука.]
        Слеза скатилась по моей щеке. В дверях появился Масуд и скорбно спросил:
        - Ушла?
        - Доброе утро, дорогой! Что ж, ведь ей надо было когда-то вернуться к себе домой.
        Малыш подбежал ко мне, уронил голову мне на плечо и разрыдался. Он никогда не забывал свою тетушку Шери и спустя много лет, уже юношей, порой говорил: “Мне все еще снится дом, который я хотел построить, чтобы жить там с ней”.
        Шахрзад ушла, а я начала готовиться к Новому году: как всегда, большая весенняя уборка, купить новую одежду детям, пошить новое постельное белье, сменить занавески в гостиной. Мне хотелось попраздновать, порадовать детей. Я постаралась соблюсти все обряды и традиции: пусть у мальчиков останутся волшебные воспоминания об этом дне из их детства. Сиамаку поручалось поливать ростки чечевицы, которые мы выращивали на блюде, Масуд раскрашивал яйца, а Хамид только смеялся и пожимал плечами:
        - Поверить не могу, что ты со всем этим возишься! Тебе заняться больше нечем?
        Но я знала, что втайне и он ждет Нового года с волнением и предвкушением счастья. С тех пор Хамид вынужден был проводить все свободное время с нами, он поневоле вовлекался в нашу жизнь и порой выдавал себя: эта домашняя жизнь оказалась ему по душе.
        Я наняла помощницу, и вместе мы убрали дом от крыши до погреба. Дом наполнился предновогодними запахами.
        Впервые наша семья совершала новогодние визиты в полном составе. Мы участвовали во всех празднествах и даже выехали в тринадцатый день на традиционный загородный пикник вместе с родителями Хамида. После праздников, веселая, набравшаяся сил, я вновь занялась учебой - своей собственной и Сиамака. Близился конец школьного года.
        Хамид засиделся дома, он все ждал телефонного звонка, но пока тщетно. Он стал беспокойным и раздражительным, но что он мог поделать? Я не обижалась: пусть подольше остается с нами. Вот наступит лето, закончатся экзамены, и чего-чего мы только с детьми не затеем. Я надеялась, что мы и лето целиком проведем вместе. Теперь, получив водительские права, я смогу возить их в кино и в парк, в гости или на аттракционы. Дети были довольны и счастливы, и мне казалось, все в жизни складывается как надо.
        Однажды днем на обратном пути из парка я купила газету, хлеба, еще каких-то продуктов. Хамид еще не пришел. Я убрала остальные покупки, а хлеб положила на газету и стала резать. По мере того как я отрезала кусок за куском, начал проступать заголовок передовицы. Я отодвинула батон - и черные слова кинжалами пронзили мне глаза. Я все усиливалась понять и не могла. Как будто меня громом разразило, и я так и застыла, парализованная, дрожащая. Все переворачивалось внутри, до обморока, до дурноты - и разум, и желудок. Дети заметили, что со мной творится, и подбежали, но я не разбирала их слов. В этот момент дверь распахнулась, вбежал Хамид - такой же растерянный, как и я. Наши взгляды встретились: значит, все так оно и есть, и любые слова неуместны.
        Хамид рухнул на колени, кулаками ударил себя по бедрам и взвыл: “НЕЕЕЕТ”, а потом упал ничком, лицом в пол.
        Видя, как он мучается, я забыла и думать о собственном страхе. Дети в растерянности, с ужасом смотрели на нас. Я опомнилась, вытолкала их из комнаты, велела поиграть в саду. Они вышли, оглядываясь, но не протестуя, а я поспешила к Хамиду. Хамид уронил голову мне на грудь и заплакал, словно ребенок. Не знаю, как долго мы сидели так и плакали. Хамид все повторял:
        - Почему? Почему они ничего мне не сказали? Почему не дали мне знать?
        Гнев и скорбь побуждали его к действию. Он умыл лицо и выбежал из дома как безумный. Я не могла его остановить. Я только сказала:
        - Осторожнее, быть может, за нами наблюдают. Не теряй бдительности.
        Я прочла статью. В ходе военной операции Шахрзад и несколько ее друзей окружили, они оказались в ловушке. Чтобы не попасть в руки САВАК, они все совершили самоубийство, подорвали себя гранатами. Я перечитывала статью снова и снова, словно под иным углом мне могла открыться какая-то истина, однако в основном статья состояла из обычной брани и проклятий в адрес изменников и предателей. Я спрятала газету, чтобы она не попалась на глаза Сиамаку. Хамид вернулся домой только ночью, измученный и отчаявшийся. Он бросился на постель, как был, в одежде, и сказал:
        - Всюду хаос. Все наши коммуникации перерезаны.
        - У них есть твой телефон. С тобой свяжутся в случае необходимости.
        - Так что же до сих пор никто не звонил? Прошло уже больше месяца со времени последнего контакта. Я знал об операции, я должен был в ней участвовать. Меня к этому готовили. Не понимаю, почему меня отстранили. Будь я с ними, этого бы не случилось.
        - То есть ты в одиночку справился бы с армией и всех бы спас? Будь ты с ними, ты бы тоже погиб, вот и все.
        А про себя я подумала: почему же они не взяли его, даже не предупредили? Так решила Шахрзад? Защитила нас, семью Хамида, отказав ему в праве участвовать в акции?
        Прошли еще две или три недели. Хамид нервничал, непрерывно курил и вздрагивал каждый раз, когда звонил телефон. Он всеми способами пытался разыскать Мехди и других товарищей, но не мог даже напасть на их след. Каждый день приходили известия о новых арестах. Хамид снова начал проверять пути к отступлению. Из типографии он все убрал, часть служащих уволил. Каждый день что-то происходило. Угроза нависла над нами. Мы с минуты на минуту ждали страшных вестей, очередной катастрофы.
        - Все в убежище, - предположила я, - или уехали. Поезжай куда-нибудь и ты вернешься, когда все уляжется. О тебе ничего не знают, ты можешь даже уехать из страны.
        - Ни при каких обстоятельствах из страны я не уеду.
        - Так поезжай в деревню, в провинцию, куда-нибудь подальше, и оставайся там, пока не станет поспокойнее.
        - Я должен находиться поблизости от телефона - дома или на работе. В любой момент меня могут позвать на помощь.
        Я старалась, как могла, вернуться к нормальной жизни, однако наша жизнь была так далека от нормальной! Душа изболелась: я боялась за Хамида, лицо Шахрзад, воспоминания о тех месяцах, что мы прожили вместе, так и стояли перед глазами.
        На следующий день после “военной операции” Сиамак отыскал газету, залез на крышу и прочел ту статью. Я была в кухне - он вошел, бледный, смяв газету в руках.
        - Ты прочел? - спросила я.
        Он уткнулся лицом мне в колени и заплакал.
        - Пусть хотя бы Масуд не знает, - взмолилась я.
        Но Масуд и сам как-то догадался. Притих, погрустнел, часто сидел один в уголке. Он перестал строить дома и рисовать для тетушки Шери. Перестал спрашивать о ней и запретил себе даже произносить ее имя. Чуть позже я заметила, что рисовать он стал темными красками и странные сцены - никогда прежде я не видела на его картинах таких образов, таких оттенков. Я попыталась его расспросить, но к этим картинкам Масуд не сочинял истории, не предлагал никаких объяснений. Я страшилась того, как это невысказанное, незабываемое горе скажется на мягкой, жизнерадостной душе моего ребенка. Масуд был сотворен для радости, для любви, в утешение всем нам, не для того, чтобы страдать и скорбеть.
        Как я могла укрыть моих мальчиков от горестного опыта, от той жестокой правды, с которой нам пришлось столкнуться? И это ведь тоже - часть взросления.
        А еще тяжелее, чем мальчики, переживал Хамид. Он бесцельно бродил по дому, порой на несколько дней отлучался, возвращался таким же угрюмым, и я понимала, что он не нашел тех, кого разыскивал. Потом он в очередной раз исчез, и прошла неделя, а его все не было. Он даже не звонил проверить, не пытался кто-нибудь выйти с ним на связь.
        Я жила в постоянной тревоге. С тех пор как я прочла о гибели Шахрзад, я боялась даже вида газеты, но теперь каждый день - и каждый следующий день раньше, чем в предыдущий - спешила к киоску и дожидалась привоза дневных газет. Прямо на улице я пролистывала каждый выпуск, меня била дрожь, но дурных новостей не было, и я, отдышавшись, брела домой. Я ведь не затем читала газету, чтобы узнать новости. Мне важно было убедиться в отсутствии тех самых новостей.
        Под конец июля я дождалась тех известий, которых так страшилась. Продавец не успел даже перерезать бечевку, скреплявшую кипу газет, а большие черные буквы заголовка уже бросились мне в глаза, пригвоздили к месту. Колени подогнулись, я жадно хватала ртом воздух. Не помню, как расплатилась за газету, как добрела домой. Мальчики играли во дворе. Я быстро поднялась на второй этаж и закрыла за собой дверь. Прямо за дверью я опустилась на пол и расстелила газету на полу. Сердце, казалось, рвется наружу из горла. Статья повествовала о том, как удалось обезглавить террористическую организацию и очистить возлюбленное отечество от предателей. Список имен, каждое словно прошагало у меня перед глазами. Десять человек. Мехди - один из них. Я перечитала список. Нет, Хамида среди них не было.
        Дурнота, слабость. Что я чувствовала, что должна была почувствовать? Я оплакивала казненных, но в сердце теплилась надежда: Хамида среди них не было. Значит, он все еще жив, думала я, скрывается, может быть, даже не был разоблачен и сможет вернуться домой. Благодарение Богу. А если он арестован? Я не знала, что делать. Ни на что особо не надеясь, позвонила в типографию. До конца рабочего дня оставался еще час, но там никто не брал трубку. Так и с ума недолго сойти. Неужели не с кем поговорить, не с кем посоветоваться, никто меня не утешит? Надо быть сильной, твердила я себе. Стоит дать волю тому, что бушует в сердце - одного словечка хватит, чтобы погубить нас всех.
        Следующие два дня я провела во тьме и страхе. Исступленно трудилась, пытаясь как-то отвлечься. На вторую ночь произошло то, чего я, не признаваясь себе в этом, все время ожидала. Было за полночь, я ложилась спать, и вдруг они - сама не знаю как - очутились уже внутри нашего дома. Сиамак бросился ко мне, кто-то подтолкнул ко мне Масуда - он отчаянно кричал, - солдат наставил винтовку, мы все трое прижались друг к другу на кровати в спальне. Сколько их было, не сосчитала, они заполонили весь дом, они хватали все, до чего могли дотянуться, и швыряли на пол. Снизу донесся перепуганный возглас Биби, и мне стало еще страшнее. Солдаты выворачивали на пол содержимое всех ящиков и шкафов, разорили полки и кладовую, перевернули чемодан, они потрошили ножами простыни, матрасы и подушки. Я не знала, чего они ищут, но пыталась себя уговорить: обыск - хороший знак, Хамид жив, он на свободе, потому-то солдаты и ворвались к нам… Или его схватили, а все эти книги, документы и письма послужат уликами… И кто выдал наш адрес?
        Все эти мысли и тысячи других, смутных, неуловимых, проносились в моем уме. Масуд прижимался ко мне, пугливо оглядываясь на солдат, Сиамак тихо сидел рядом. Я взяла его за руку - рука была холодная и слегка дрожала. Я заглянула сыну в лицо: он весь обратился в зрение, он подмечал каждое движение солдат. На этом лице я заметила не страх, а иное чувство, и меня пробрала дрожь. Никогда не забуду, как в глазах девятилетнего мальчика пылали гнев и ненависть. Я вспомнила о Биби - я больше не слышала ее голоса. Что с ней? Я даже подумала: а вдруг она умерла? Солдаты согнали нас с кровати. Они разодрали матрас, а потом снова велели нам сесть на постель и оставаться там.
        Солнце успело взойти, прежде чем они покинули наш дом, унося документы, бумаги и книги. Масуд за полчаса до того уснул, но Сиамак держался, бледный, не издав ни звука. Не сразу я собралась с духом даже для того, чтобы слезть с кровати. Мне все казалось: кто-то из солдат остался в доме, притаился и подглядывает за нами. Я прошлась по комнатам. Сиамак неотступно следовал за мной. Я открыла дверь, выглянула - никого. Я сбежала по ступенькам на первый этаж. Биби лежала, распростершись поперек кровати. Боже, подумала я, она действительно умерла. Но подойдя, я услышала, как она хрипит, пытаясь вздохнуть. Я приподняла ее, подоткнула несколько подушек, налила воды и попыталась влить ей в рот хотя бы глоток. Скрывать что-либо от родителей не было нужды. Не оставалось тайн, нечего больше хранить. Я взяла трубку и позвонила отцу Хамида. Он постарался говорить спокойно, и я поняла, что эта весть не стала для него такой уж внезапной - чего-то в таком роде он и ожидал.
        Я обошла дом. Страшный беспорядок, никогда мне не разложить все как было. Мой дом уничтожен. Словно разоренная страна, которую даже враг оставил. И что мне теперь делать? Сидеть и ждать, пока опубликуют список потерь?
        В комнатах Биби после обыска были навалены такие кучи хлама - я даже удивилась, где и как она размещала столько никому не нужных вещей. Старые шторы, вышитые вручную скатерти с пятнами, которые не отошли после многократных стирок, обрывки красивых обивочных тканей, большие и малые остатки материала от нарядов, которые были сшиты, выношены и выброшены много лет назад, гнутые пожелтевшие вилки, надтреснутые и вовсе разбитые тарелки, блюда, дожидающиеся того человека, кто клеит фарфор - но склейщик не приходил более… Зачем, зачем Биби все это хранила? Какую часть своей жизнь надеялась удержать в этих ненужных вещах?
        И в погребе такой же хаос: сломанные столы и стулья, в грязи разбросаны пустые бутылки из-под молока и лимонада, из распоротых мешков высыпался холмиками рис…
        Родители Хамида вошли в дом и огляделись, словно не веря своим глазам. При виде такого разгрома мать Хамида вскрикнула и залилась слезами. Она повторяла все громче, это был уже вопль: “Что сталось с моим сыном? Где мой Хамид?”
        Я смотрела на нее в изумлении. Надо же, она плачет, а я замерзла, закаменела, как лед в лютую зиму. Собственный разум не повиновался мне. Так и не сумел осмыслить масштабы бедствия.
        Отец Хамида поспешно вынес Биби, уложил ее в машину и позвал жену. У меня не было ни душевных сил, ни энергии помочь им или ответить на вопросы. Опустошенность. Понятно было одно: на месте не сидится, вот я и пустилась бродить из комнаты в комнату. Не знаю, надолго ли отлучился отец Хамида, в котором часу вернулся. Он подхватил Сиамака на руки и заплакал. Я все с тем же равнодушием взирала на него. Они оба - за сотни километров от меня.
        Дикие вопли насмерть перепуганного ребенка вырвали меня из забвения. Я бросилась наверх, схватила Масуда. Он был весь в поту, его била сильная дрожь.
        - Все хорошо, сынок, - сказала я ему. - Не бойся. Все обойдется.
        - Собирайте вещи, - сказал отец Хамида. - Поживете у нас.
        - Спасибо, нет, - ответила я. - Тут мне лучше.
        - Здесь нельзя оставаться. Это небезопасно.
        - Я останусь здесь. Хамид попытается связаться со мной. Может быть, я буду ему нужна.
        Он покачал головой и повторил:
        - Нет, дорогая. Не стоит. Собирай вещи. Если тебе спокойнее у родителей, я отвезу тебя к ним. Боюсь, и наш дом теперь - не самое надежное убежище.
        Я поняла, что ему что-то известно, однако не осмелилась спросить. Не хотела знать. В разгроме я как-то ухитрилась отыскать большую дорожную сумку. Я похватала все вещички детей, какие оказались на виду, и бросила их в сумку, а затем собрала кое-что и для себя. Сил, чтобы переодеться, не хватило: я закуталась в чадру поверх ночной рубашки и спустилась вместе с мальчиками по лестнице. Отец Хамида запер за нами дверь.
        За весь путь в машине я не сказала ни слова. Отец Хамида болтал с мальчиками, пытался их как-то развлечь. Как только мы подъехали к дому моих родителей, мальчики выскочили из машины и кинулись в дом. Только в этот момент я увидела, что они тоже оставались в пижамах. Такие маленькие и беззащитные.
        - Послушай, моя хорошая, - заговорил отец Хамида. - Я понимаю, ты в ужасе, это было страшное потрясение, но надо быть сильной, надо глядеть фактам в лицо. Сколько можно сидеть вот так, молча, словно ты и не с нами, а где-то в своем мире? Ты нужна детям. Позаботься о них.
        И наконец хлынули слезы. Рыдая, я все же выговорила тот вопрос:
        - Что с Хамидом?
        Его отец уткнулся лбом в руль и не отвечал.
        - Он мертв! Да? Его убили вместе со всеми! Да?
        - Нет, моя хорошая. Он жив. Больше нам ничего не известно.
        - Вы получили от него весточку? Расскажите мне! Клянусь, я никому не скажу. Он прячется в типографии? Да?
        - Нет. Типографию обыскали два дня назад. Все там вверх дном перевернули.
        - Почему вы мне ничего не сказали? Хамид был там?
        - Почти… рядом.
        - И?
        - Он арестован.
        - Нет!
        На несколько минут я онемела. Потом у меня само собой вырвалось:
        - Значит, он все равно что мертв. Ареста он боялся больше смерти.
        - Не надо так говорить. Ты должна надеяться. Я сделаю все, что смогу. За вчера и сегодня я обзвонил сотни людей. Я встречался с важными людьми, у них есть связи, я подключил всех знакомых, а ближе к вечеру побываю у адвоката. Все говорят нам, что надежда есть. Я вовсе не отчаиваюсь. И ты поможешь мне, если все время будешь звонить, чтобы мы знали, как ты и мальчики. На сегодня он жив - возблагодарим Бога.
        Следующие три дня я провела в постели. Я не заболела, но сил не осталось ни капли, я ничем не могла заняться. Тревоги и страхи последних месяцев вкупе с последним чудовищным ударом отняли у меня и волю, и силы. Масуд сидел рядом и гладил меня по голове. Он уговаривал меня поесть, ухаживал, точно сиделка. Сиамак же молча рыскал вокруг пруда. Он ни с кем не разговаривал, не дрался, ничего не ломал, не играл. Что-то такое сверкало в его темных глазах, и этот глубокий блеск пугал меня больше всех его перепадов настроения и обычной агрессии. За одну ночь мой мальчик постарел на двадцать лет, теперь это был битый жизнью, ожесточившийся мужчина.
        На третий день я поднялась с постели. Выбора не оставалось. Нужно было как-то жить. Махмуд, только теперь услышавший о наших событиях, явился к родителям вместе с женой и детьми. Этерам-Садат трещала без умолку, нестерпимо. Махмуд на кухне беседовал с мамой. Я понимала: он затем и явился, чтобы что-то выведать. Ко мне в комнату зашла Фаати, поставила поднос с чаем на пол и села подле меня. И в этот самый момент со двора донеслись пронзительные, истерические крики Сиамака. Я подбежала к окну. Мой сын с ненавистью выкрикивал непристойные ругательства Махмуду и швырял в него камнями, затем развернулся и со всей силы толкнул бедняжку Голама-Али в пруд, подхватил цветочный горшок и грохнул его оземь, брызнули осколки. Я не знала, отчего он так разъярился, но понимала, что это произошло не без причины. И я почувствовала облегчение: после трех дней молчания ребенок наконец дал выход своим чувствам. Али подбежал к Сиамаку, заорал на него, размахнулся, чтобы ударить его по губам. У меня потемнело в глазах.
        - Опусти руку! - взвизгнула я и, выпрыгнув во двор через окно, набросилась на Али, словно пантера, защищающая своего детеныша. - Посмей только поднять руку на моего сына, я тебя на куски порву! - вопила я.
        Я обеими руками обхватила Сиамака. Его трясло от ярости. Все остальные молча в изумлении уставились на меня. Али отступил на шаг и пробормотал:
        - Я всего лишь хотел заткнуть ему пасть. Посмотри, что он тут натворил. Посмотри, что он сделал с бедным малышом! - И он указал на Голама-Али, который жался к матери и шмыгал носом, более всего похожий на утопленную мышь.
        - Ты же не слышала, какие мерзости он наговорил своему дяде! - увереннее продолжал Али.
        - Значит, его дядя чем-то его обидел! - парировала я. - За эти три дня никто в доме голоса Сиамака не слышал.
        - Да мальчишка не стоит того, чтобы я на него слова тратил! - ощерился Махмуд. - Не стыдно ли тебе становиться на сторону этого бесенка против родного брата? Никогда ничему не научишься, правильно я говорю?
        К возвращению отца в доме снова установилась тишина. То был покой после бури, когда каждый оценивал размеры нанесенного ущерба. Махмуд удалился, уведя с собой жену и детей, Али сидел в комнате наверху, мать плакала и не знала, чью сторону ей занять, мою или сыновей, Фаати помогала мне собирать детские вещи.
        - Что ты делаешь? - спросил отец.
        - Уезжаю, - ответила я. - Нельзя, чтобы моих детей ругали и унижали - в особенности, чтобы так обходились с ними родичи.
        - Что тут произошло? - рявкнул отец.
        - Откуда мне знать? - заныла матушка. - Бедняжка Махмуд всего лишь хотел выразить свою заботу о них. Он беседовал со мной на кухне, а мальчишка подслушал. Ты себе не представляешь, что он тут устроил. А потом сестра бросилась драться с братьями!
        Отец обернулся ко мне и сказал:
        - Что бы ни случилось, сегодня я не позволю тебе вернуться в тот дом.
        - Нет, отец, мне пора возвращаться. Дети еще не записаны в школу, а занятия начнутся со следующей недели. Я ничего не успела подготовить.
        - Хорошо - но не сегодня и не одна.
        - Я возьму с собой Фаати.
        - Замечательно! Вот так охрана! С тобой должен поехать мужчина. Кто знает, вдруг солдаты явятся снова. Две женщины и два маленьких мальчика не должны оставаться там одни. Мы поедем завтра - все вместе.
        Он был прав: следовало переждать еще одну ночь. За ужином отец усадил Сиамака рядом с собой и беседовал с ним так, как в прежние годы.
        - А теперь, сынок, расскажи мне, что случилось, что тебя так рассердило, - тихонько попросил он его.
        И словно включилась магнитофонная пленка - в точности воспроизводя интонации Махмуда, хотя и не догадываясь об этом, Сиамак произнес:
        - Я слышал, как он сказал бабушке: “Этот подонок - мятежник. Рано или поздно его казнят. Мне никогда не нравились ни он, ни его семья. Я знал, что ничего хорошего от них мы не увидим. Чего еще и ждать от жениха, сосватанного госпожой Парвин. Сколько раз я тебе говорил: надо было выдать ее замуж за Хаджи-агу… - Сиамак перевел дух и продолжал: - Хаджи-агу и как-то там…
        - Хаджи-ага Абузари, - подсказал отец.
        - Да-да. И дальше дядя Махмуд сказал: “Но ты возражала, что он слишком стар для нее, что он уже был женат, а того не видела, что он благочестивый человек и его лавка на базаре битком набита товаром. Ты предпочла выдать ее за безбожного нищего коммуниста. Подонок, он заслужил все, что с ним станется. С ним покончат”.
        Отец прижал голову Сиамака к своей груди и поцеловал внука в макушку.
        - Не слушай их, - ласково попросил он. - Они ничего не понимают. Твой отец хороший человек. И не бойся, его не казнят. Я говорил сегодня с другим твоим дедушкой. Он нанял адвоката. С Божьей помощью все уладится.
        Всю ночь я ломала себе голову, пытаясь понять, как же мы будем жить без Хамида. Что делать с детьми? Как позаботиться о них? Как уберечь от людского злословья?
        Утром мы вернулись в наш разоренный дом вместе с отцом, госпожой Парвин и Фаати. Отец ужаснулся при виде такого разгрома и перед уходом пообещал:
        - Я пришлю парней из магазина, они помогут вам навести порядок. Трем женщинам с этим не справиться.
        Он вынул из кармана сколько-то денег и сказал:
        - Это тебе на ближайшие дни, а потом скажешь, когда понадобится.
        - Не надо, спасибо, - отказалась я. - Пока что я не нуждаюсь в деньгах.
        Но мне пришлось призадуматься над своим финансовым положением. Каким образом я буду оплачивать наши расходы? Буду во всем зависеть от своего отца, от отца Хамида или от кого-нибудь еще? Тревога одолела меня. Я подбадривала себя, как могла: типография снова откроется, будет какая-нибудь прибыль, а Хамиду принадлежит в ней доля.
        Три дня сряду мы все трудились - Фаати, госпожа Парвин, Сиамак, Масуд, работники отца, а порой и матушка - и сумели восстановить в доме какое-то подобие порядка. Мать Хамида и его сестры приехали убраться внизу, в комнатах Биби. Бабушку уже выписали из больницы, и она поправлялась у них дома.
        Заодно я спустилась в подвал и выкинула оттуда все лишнее.
        - Спасибо САВАК, - смеялся отец. - Наконец-то ты разобрала все в доме и устроила весеннюю уборку.
        На следующий день я записала детей в школу. Бедный Масуд - он пошел в первый класс такой испуганный и грустный, а ведь он не то что Сиамак, старался не доставлять мне ни малейших хлопот. В первый школьный день я читала в его глазах страх перед новым и неведомым, но вслух он не говорил ничего. Прощаясь, я ему сказала:
        - Ты хороший мальчик, у тебя скоро появятся друзья. Я уверена, что учительница тебя полюбит.
        - Ты за мной придешь? - спросил он.
        - Конечно, приду. Неужели ты думал, что я могу забыть моего славного сыночка в школе?
        - Нет, - ответил он. - Я боюсь, как бы ты не потерялась.
        - Как бы я не потерялась? Что ты, маленький: взрослые не теряются.
        - Теряются. А потом их нигде не найти - ни папу, ни Шахрзад.
        Впервые после гибели Шахрзад он назвал ее по имени, и не вымышленным именем “тетушки Шери”, под которым он ее знал, а настоящим. Что я должна была на это ответить? Как детский ум пытается осмыслить исчезновение близких, я даже не догадывалась. Я просто обняла малыша и сказала:
        - Нет, сынок, мамы не теряются. Каждая мама знает запах своего ребенка и идет за ним следом и отыщет ребенка, где бы он ни был.
        - Ну, тогда не плачь, пока я в школе! - велел он.
        - Нет, сынок, не буду. Разве я когда-нибудь плачу?
        - Ты всегда плачешь, когда остаешься на кухне одна.
        Ничего от этого ребенка не скроешь. Ком застрял в горле; протолкнув его, я ответила:
        - В слезах нет ничего плохого. Иногда поплачешь - и на сердце легче. Но больше я плакать не буду.
        В скором времени я убедилась, что со школой Масуд не доставит мне лишних хлопот. Он вовремя делал задания и старался ничем меня не огорчать. Единственный след той страшной ночи - этого он не мог от меня скрыть - кошмары, от которых он с криком просыпался по ночам.
        Прошло два месяца. В университете начался новый учебный год, но я меньше всего думала об учебе. Каждый день я вместе с отцом Хамида объезжала разных людей, мы подавали ходатайства, мы просили и молили, искали какие-то связи, выход на чиновников, мы даже написали в администрацию шахини - все о том же: чтобы Хамида не пытали и не казнили, чтобы его перевели в обычную тюрьму. Несколько влиятельных знакомых обещали заступиться, но мы все же не были уверены, в какой мере наши хлопоты были успешны и в каком положении на самом деле находится Хамид.
        Наконец состоялось разбирательство. Судьи пришли к выводу, что Хамид не участвовал в операциях с оружием. Его не казнили - его приговорили к пятнадцати годам заключения. Нам позволили передавать ему одежду, еду и письма. Каждый понедельник я ждала у тюремных ворот с большой сумкой - приносила еду, одежду, книги и письма. Многое мне тут же на месте и возвращали, а из того, что надзиратели принимали, кто знает, какая часть доставалась Хамиду?
        Мне впервые отдали постирать его одежду. Какой странный запах! Засохшей крови, несчастья, болезни. В ужасе я тщательно осмотрела каждую вещь. При виде пятен крови и гноя голова пошла кругом. Я плотно закрыла за собой дверь ванной, включила воду и вволю нарыдалась под шум мощно бившей струи. Через какие мучения проходит он в тюрьме? Не лучше ли ему было умереть так, как погибли Шахрзад и Мехди? Быть может, он каждую минуту молит Аллаха послать ему скорую смерть? Постепенно, внимательно присматриваясь к грязной рубашке и штанам, я научилась читать по ним: я знала, насколько тяжелы раны, какие из них еще гноятся, какие начали заживать.
        Надежда на то, что типографию разрешат снова открыть, таяла день ото дня. Каждый месяц отец Хамида выдавал мне деньги на жизнь, но сколько так могло тянуться? Настала пора принимать решение. Мне следовало выйти на работу - я же не ребенок, не инвалид. Я была взрослой женщиной, матерью двух детей, и я не собиралась растить сыновей на подачки. Бездействовать, жаловаться на судьбу, клянчить у тех и у этих - нет, это недостойно меня, недостойно моих детей, а главное - недостойно Хамида. Мы должны были сохранить свою гордость и честь, мы должны были встать на ноги. Но как? На какую работу я годилась?
        Первое, что пришло мне в голову, - стать швеей. Я начала работать на госпожу Парвин, а Фаати мне помогала. Но хотя я приступила к работе сразу же, как договорилась, я ее так и не полюбила, тем более что мне приходилось каждый день являться к госпоже Парвин, заходить к матушке, встречаться с Али, а порой и с Махмудом, терпеть материнские попреки. - Не говорила ли я тебе, что для девушки самое главное - умение шить? - ворчала она. - Но ты не слушала, ты тратила все время на школу.
        По вечерам я читала в газетах объявления о вакансиях, а с утра ходила в офисы и компании, пыталась устроиться на работу. Частным компаниям обычно требовались секретарши. Отец Хамида предупреждал меня о трудностях работы в таких местах, об опасности, которой подвергается работающая женщина. И он был прав. В иных конторах меня похотливо оглядывали с ног до головы, как будто подыскивая любовницу, а не сотрудника. На этих собеседованиях я убедилась, что школьного образования мало - требовались дополнительные навыки. Я сходила на курсы машинописи - всего на два занятия, освоила базовые навыки и на том остановилась, потому что не имела ни денег, ни времени на полный курс. Отец Хамида отдал мне старую печатную машинку, и я тренировалась ночи напролет. Затем он походатайствовал за меня перед своим знакомым из государственной организации. Я пришла на собеседование: передо мной сидел человек лет тридцати, с умным, даже пронизывающим взглядом. Он с любопытством присматривался ко мне и в ходе разговора попытался выудить информацию, которую я не спешила сама изложить.
        - Вы указали в анкете, что вы замужем. Чем занимается ваш муж?
        Я медлила с ответом. Поскольку рекомендовал меня отец Хамида, я думала, что этому человеку известны мои обстоятельства. Наконец я пробормотала, что мой муж работает сам на себя, не в компании. Судя по саркастическому взгляду и усмешке, этот человек мне не поверил.
        Усталая, злая, я спросила его:
        - Ведь на работу устраиваюсь я, а не мой муж, так какая вам разница?
        - Мне сказали, что у вас нет других источников дохода.
        - Кто это сказал?
        - Господин Мотамеди, наш вице-президент. Это он вас рекомендовал.
        - А если бы у меня был другой источник дохода, вы бы меня не взяли? Разве вам не нужна секретарша?
        - Нужна, госпожа. Но желающих много, и среди них есть женщины с лучшим образованием, с более высокой квалификацией, чем у вас. Откровенно говоря, я не понимаю, по какой причине господин Мотамеди рекомендовал именно вас, и так настойчиво!
        Как я могла ответить на этот вопрос? Отец Хамида настрого запретил мне упоминать на собеседовании о том, что мой муж находится в тюрьме. Но и солгать я не могла: все равно или поздно меня бы разоблачили. К тому же я нуждалась в работе, и как раз это место очень мне подходило. Я уже была близка к отчаянию, теряла надежду. Слезы покатились по моим щекам, и едва слышным голосом я выговорила:
        - Мой муж в тюрьме.
        - За что? - нахмурился он.
        - Политический заключенный.
        Чиновник примолк. Я не решалась ничего добавить, а он больше не задавал вопросов. Он что-то написал, поднял на меня глаза - вид у него был расстроенный. Отдавая мне эту записку, он сказал:
        - О муже ни с кем не говорите. Зайдите в соседний кабинет и отдайте эту записку госпоже Тебризи. Она объяснит вам ваши обязанности. Приступайте завтра.
        Известие о том, что я получила работу, как громом всех поразило. У матушки глаза чуть не выскочили из орбит:
        - В офисе? Словно мужчина?
        - Да. Между мужчинами и женщинами давно нет особых различий.
        - Покарай меня Аллах! Настал Судный день! Твой отец и твои братья не допустят такого.
        - Их это не касается! - огрызнулась я. - Никто не смеет вмешиваться в мою жизнь и жизнь моих детей. Довольно того, как мной распоряжались прежде - а теперь я замужняя женщина и мой муж пока что жив. И только мы с ним будем решать, как мне жить. Так что пусть братья не унижают себя понапрасну.
        Этим нехитрым ультиматумом я заткнула братьям рот. А отец, думается, вовсе не был против: он не раз говорил, как он доволен тем, что я сама себя обеспечиваю и не завишу от братьев.
        Работа сразу же подняла мой дух. Я почувствовала себя в безопасности - я почувствовала себя личностью. Как бы я ни уставала, я гордилась тем, что справляюсь сама.
        Я выполняла обязанности секретарши и администратора. Я делала все: печатала, отвечала на телефонные звонки, подшивала бумаги, проверяла часть счетов, иногда переводила письма и даже документы. Поначалу все мне давалось нелегко. Любое поручение казалось слишком сложным, неисполнимым. Но не прошло и двух недель, как я начала понимать, что к чему. Мой начальник, господин Заргар, терпеливо разъяснял мне каждую мелочь и следил, как я справляюсь. О моей личной жизни он никогда больше не спрашивал и Хамидом не интересовался. Понемногу я привыкла исправлять грамматические и стилистические ошибки в текстах, которые мне отдавали в перепечатку - не зря же я выбрала основным предметом персидскую литературу и столько книг прочла за десять лет в браке. Начальник был доволен и поощрял меня - это придало мне уверенности. Вскоре он стал просто сообщать мне содержание письма или отчета, а текст я составляла сама.
        Работа мне нравилась, но появилась другая проблема, о которой я не подумала заранее: теперь я не могла ездить в тюрьму по понедельникам, прошло уже три недели, как я там не бывала. Я волновалась, не получая вестей о Хамиде. И я решила: на этой неделе поеду непременно.
        С вечера я все сделала: приготовила несколько блюд, собрала фрукты, сладости и сигареты. Спозаранку я уже стояла перед воротами тюрьмы. Часовой грубо и насмешливо окликнул меня:
        - Что такое? Тебе ночью не спалось, и ты прибежала сюда на рассвете? Я так рано ничего не приму.
        - Прошу вас! - взмолилась я. - Мне к восьми на работу.
        Он принялся издеваться, поднял меня на смех.
        - Стыдитесь, - сказала я. - Как вы со мной разговариваете?
        Он только и ждал, чтобы я посмела возразить: это давало ему право осыпать самыми подлыми оскорблениями и меня, и моего мужа. Мне уже не раз приходилось сталкиваться с унижениями и с оскорблением, но никто еще не бранил нас обоих с такой злобой, не выплевывал мне в лицо непристойности. Меня трясло от гнева. Я рада была бы разорвать негодяя на куски, но не смела ответить ни слова: боялась, что тогда Хамиду перестанут передавать письма и хотя бы небольшую часть той еды, которую я ему приносила.
        С дрожащими губами, глотая слезы, униженная, уничтоженная, я так с сумкой и пришла на работу. Зоркий господин Заргар тут же подметил, как я расстроена, и вызвал меня к себе в офис. Вручив мне письмо на перепечатку, он спросил:
        - В чем дело, госпожа Садеги? Вам, кажется, нехорошо.
        Утерев слезы тыльной стороной руки, я рассказала ему, что со мной приключилось. Он сердито покачал головой, подумал и сказал:
        - Вы должны были сразу меня предупредить. Неужели вы не понимаете, как будет огорчен и встревожен ваш супруг, если от вас и сегодня не будет вестей? Сейчас же ступайте туда и не возвращайтесь, пока у вас не примут передачу. И с этой недели по понедельникам вы будете приходить на работу позже - после того, как отнесете передачу. Вы меня поняли?
        - Да, но порой приходится ждать до полудня. Что же будет, если я стану так задерживаться? Я боюсь потерять эту работу.
        - О работе не беспокойтесь, - сказал он. - Я оформлю это как выполнение моих поручений. Хоть это в моей власти сделать для таких самоотверженных людей.
        Какой добрый, внимательный человек! Мне виделось в нем сходство с Масудом - я подумала, что мой младший сын, когда вырастет, станет похож на господина Заргара.
        Постепенно и дети, и я приспособились к нашей новой жизни. Мальчики старались все делать так, чтобы не доставлять мне лишних огорчений. По утрам мы вместе завтракали и готовились к рабочему дню. Хотя школа была поблизости, я подвозила их все на том же “ситроене” - как он нас выручал в ту пору! В обеденный перерыв они вместе шли домой, по дороге покупали хлеб, разогревали еду, которую я им заранее оставляла, ели и относили тарелку Биби. Бедняжка так и не оправилась после пребывания в больнице, но по-прежнему желала жить только здесь, в своем доме, а значит, мы должны были приглядывать за ней. После работы я каждый день покупала на обратном пути продукты, потом заходила на первый этаж к Биби, мыла посуду, прибиралась у нее в комнате и немножко болтала с ней, прежде чем подняться к себе наверх. А там уж начиналась основная работа по дому: постирать, убрать, приготовить еду на завтра, накормить мальчиков ужином, помочь им с домашними заданиями и еще тысяча дел - до одиннадцати, а то и до двенадцати ночи. Наконец я трупом падала в постель и спала. Понятно, что я и думать перестала о дальнейшем
образовании. Год я уже пропустила и, судя по всему, мне предстояло потерять так еще немало лет.
        В тот год произошло еще одно семейное событие: после долгих споров и ссор Фаати выдали замуж. Наученный на моем примере Махмуд твердо вознамерился подобрать Фаати в мужья такого же благочестивого торговца, как он сам. Фаати в отличие от меня была кроткой, ее ничего не стоило запугать, и она не посмела отказать жениху, которого привел Махмуд, хотя этот человек был ей противен. Очевидно, то наказание, которому я когда-то подверглась на глазах у младшей сестренки, так потрясло ее, что она навеки утратила отвагу и способность постоять за себя. В итоге обязанность защищать ее права легла на мои плечи, и в семье окончательно утвердилась моя репутация зачинщицы свар.
        На этот раз я все же повела себя умнее. Не ввязываясь в споры с Махмудом или с матушкой, я потихоньку от них поговорила с отцом. Я объяснила ему, что переживает Фаати, и просила его не делать несчастной также и вторую дочь - не принуждать ее к нежеланному браку Хотя все, конечно, сообразили, кто повлиял на решение отца, и Махмуд возненавидел меня пуще прежнего, по крайней мере та свадьба не состоялась. А теперь Фаати вышла замуж за другого жениха, которого представил ей дядя Аббас.
        Садег-хан, муж Фаати, красивый, добрый и образованный молодой человек, происходил из культурной семьи среднего класса и работал бухгалтером в государственной организации. Богат он не был, “жил на одну зарплату”, как презрительно отзывался Махмуд, но Фаати была с ним счастлива, и нам с мальчиками он тоже нравился. Понимая, как Сиамак и Масуд нуждаются в отце, Садег-хан постарался сблизиться с ними, часто брал их с собой на прогулки или устраивал для них какие-нибудь развлечения.
        Наша жизнь, можно сказать, вошла в колею. Работа мне нравилась, появились подруги, с которыми мы за обедом или в минуты, когда нечем было больше заняться, обменивались шутками и сплетнями, смеялись. Мы частенько обсуждали господина Ширзади, одного из руководителей отдела, который невзлюбил меня и придирался ко всему, что бы я ни сделала. Все считали его тонким человеком и прекрасным поэтом, но я от него ничего не видела, кроме враждебности и раздражения, так что старалась не перебегать ему дорожку и не давать повода для придирок. И все же он постоянно сыпал насмешками, ехидными замечаниями, намекал, что наняли меня благодаря личным связям, а так-то я для этой должности не гожусь. Подруги уговаривали меня не обращать внимания, дескать, такой уж у человека характер, но я не могла не чувствовать, что ко мне он расположен хуже, чем ко всем остальным. Я знала, что за спиной он называет меня “красоткой господина Заргара”. И я тоже невзлюбила этого неприятного человека.
        - Уж на кого на кого, а на поэта он меньше всего похож, - говорила я подругам. - Больше на мафиозо. У поэта душа должна быть тонкая, а не состоять сплошь из высокомерия, досады и злобы. Да и стихи-то вряд ли его: засадил какого-нибудь несчастного поэта в тюрьму и под дулом пистолета заставил его писать стихи, чтобы их присвоить.
        И все смеялись. Очевидно, моя болтовня в конце концов дошла и до господи Ширзади. Однажды он прицепился к нескольким незначительным опечаткам, разодрал десятистраничный отчет, над которым я немало потрудилась, и швырнул клочья мне на стол. Я сорвалась, закричала:
        - Да что с вами такое? Только и ищете предлога, чтобы придраться к моей работе? Чем я вам навредила, за что вы мстите?
        - Уф! Мне вы навредить не в силах, - прорычал он. - Я вас давно разгадал. Думаете, я такой же, как Заргар и Мотамеди, и сумеете обвести меня вокруг пальца? Я таких, как вы, хорошо знаю.
        Меня трясло от гнева, резкий ответ уже готов был сорваться с моих губ, но тут вошел господин Заргар и спросил:
        - Что происходит? В чем дело, господин Ширзади?
        - В чем дело? - огрызнулся он. - Эта женщина не умеет как следует работать. Задержала отчет на два дня и подала его мне - ошибка на ошибке. Вот что бывает, когда нанимают неграмотную женщину лишь потому, что она смазлива и у нее есть связи. Расхлебывайте теперь последствия!
        - Придержите язык, - оборвал его господин Заргар. - Это неприлично. Зайдите ко мне в кабинет, нам с вами нужно поговорить.
        И он чуть ли не силой загнал господина Ширзади к себе в кабинет, подталкивая его в спину.
        Я уронила голову на руки, изо всех сил стараясь не расплакаться. Друзья собрались вокруг и пытались меня утешить. Аббас-Али, уборщик - он всегда старался хоть немного помочь - принес стакан горячей воды и карамельки, и я вновь занялась делом.
        Час спустя господи Ширзади вошел, остановился перед моим столом и, не глядя мне в глаза, кое-как выговорил:
        - Виноват. Прошу прошения. - И тут же вышел.
        В изумлении я оглянулась на господина Заргара, который остановился в дверях, и спросила:
        - Что это значит?
        - Ничего. Забудьте эту историю, хорошо? Таков уж он. Хороший человек с добрым сердцем, но в некоторых вопросах он принципиален и нетерпим.
        - Почему же он нетерпим ко мне?
        - Не лично к вам. Для него неприемлемо нарушение чьих-либо прав.
        - Чьи же права я нарушила?
        - Не принимайте близко к сердцу, - сказал господин Заргар. - Прежде чем мы взяли вас, он рекомендовал на повышение своего помощника, который только что получил диплом. Мы уже собирались оформить его на эту должность, но тут появились вы. Перед собеседованием с вами я обещал Ширзади, что просьба Мотамеди не будет иметь решающего значения. И все же я нанял вас, и Ширзади счел это несправедливостью. При его чувстве чести то, что он называет “фаворитизмом”, нестерпимо. С этого момента он сделался врагом и вам, и мне. Мотамеди он и раньше недолюбливал, потому что любое начальство вызывает у него заведомую неприязнь.
        - А ведь он прав! - всполошилась я. - Я заняла чужое место. Почему же вы взяли меня?
        - Оставьте это! Неужели я еще и перед вами должен объясняться? Я подумал, что тот соискатель с университетским дипломом легко найдет другое место. Неделю назад его в самом деле взяли на хорошую работу А вы, в ваших обстоятельствах, как бы устроились? Мне пришлось - за что приношу вам глубочайшие извинения - рассказать Ширзади о вашем муже. Не беспокойтесь, Ширзади - достойный человек. Между нами говоря, он и сам всю жизнь был не чужд политике.
        На следующее утро господи Ширзади зашел ко мне в кабинет. Он был бледен, печален, глаза у него опухли и покраснели. Он постоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и наконец сказал:
        - Поймите, я над собой не властен. Гнев всегда сильнее меня.
        И он прочел свое стихотворение о том, как в его душе поселился гнев и превратил его в бешеного волка.
        - Я дурно обращался с вами, - продолжал он. - По правде говоря, ваша работа очень хороша. Я с трудом отыскал в ней опечатки, в то время как начальство шлет нам распоряжения из двух фраз с сотнями ошибок.
        С этого момента господин Ширзади стал одним из моих лучших друзей и защитников. В отличие от господина Заргара он живо интересовался политической деятельностью Хамида, спрашивал, к какой группе Хамид принадлежал и при каких обстоятельствах был арестован. Его напор, его страстное желание узнать как можно больше вынудили меня к откровенности, хотя мне вовсе не хотелось это обсуждать. Сочувствие сочеталось у него с неистовой ненавистью к режиму, порой он пугал меня своими вспышками гнева. Однажды, что-то ему рассказывая, я вдруг заметила, как он побагровел чуть ли не до синевы.
        - Вам нехорошо? - встревожилась я.
        - Да, нехорошо, - согласился он. - Но не беспокойтесь, со мной такое часто бывает. Вы понятия не имеете, что творится у меня в душе.
        - Что же? - спросила я. - Быть может, и я чувствую то же, только не могу выразить это словами?
        И он, как обычно, ответил мне стихами. На этот раз то был плач о множестве убитых в городе, а сам он - уцелевший - был обречен вовеки томиться по справедливой мести, как в пору поста в разгар жаркого дня томится человек по глотку воды.
        Нет! Я, принявшая столь тяжкие удары, не ведала столь глубокой скорби - и столь яростного гнева. Однажды он попросил меня описать ту ночь, когда к нам явились с обыском. Я начала рассказывать - и вдруг он утратил власть над собой и, забыв всякий страх, громко прокричал стихи о злодеях, которые стаей злых псов рыщут по городу, а львов нигде не найти, львы пасутся с домашним скотом.
        В ужасе я вскочила и захлопнула дверь.
        - Ради Аллаха! Вас же услышат! - взмолилась я. - У нас на этаже есть агенты САВАК.
        В ту пору мы были уверены, что половина коллег состоит в тайной полиции, этих людей боялись и старались обходить стороной.
        С того дня господин Ширзади чуть ли не ежедневно читал мне свои стихотворения - за любое из них и автора, и того, кто их повторит, могли приговорить к смерти. Всем своим существом, каждой каплей крови я впитывала смысл этих слов и запоминала навечно. Юность Ширзади пришлась на пятидесятые годы, пору несбывшихся надежд, его дух был сломлен, и жизнь наполнилась горечью. Присматриваясь к нему, я все думала: неужели жестокий опыт ранних лет непременно оставляет такой неизгладимый след? Ответ я услышала в его стихотворении о неудавшейся попытке переворота 1953 года: он писал, что с тех пор небо сделалось в его глазах океаном крови, а солнце и луну он видел сквозь всполохи сверкающего кинжала.
        Чем лучше я узнавала господина Ширзади, тем больше тревожилась за Сиамака. Часто мне припоминалось, как глаза его полыхали гневом и ненавистью в ту ночь, когда громили наш дом, и я спрашивала себя: неужели он вырастет таким же, как Ширзади? Неужели и его участью станут ненависть и одиночество, заслонят от него надежду, радость, всю красоту жизни? Неужели политические, общественные проблемы оставляют вечные шрамы на восприимчивых душах? На душе моего сына! Я сказала себе: нужно искать выход.
        Лето подошло к концу. Почти год миновал с ареста Хамида. Согласно приговору нам предстояло прожить без него еще четырнадцать лет. Нужно было как-то приспосабливаться. Ожидание стало главной темой нашей жизни.
        Вновь приближался срок записи в университет. Нужно было решать: либо сдаться окончательно и когда-нибудь унести мечту о высшем образовании с собой в могилу, либо записаться на занятия и научиться справляться с теми дополнительными трудностями, которые учеба принесет и мне, и детям. И ведь с каждым семестром будет все сложнее. Я понимала также, что времени у меня мало, нет возможности составить расписание так, чтобы занятия не попадали на рабочее время. И если даже руководство не будет возражать, имею ли, думала я, право злоупотреблять добротой и сочувствием этих людей?
        Вместе с тем работа еще более убедила меня в ценности высшего образования. Каждый раз, когда вышестоящие меня третировали и сваливали на меня вину за собственные ошибки - лишь потому, что диплома-то у меня не было, - я сокрушалась о своей участи, и желание учиться вспыхивало вновь. К тому же еще долгие годы мне предстояло быть единственным кормильцем, так что следовало бы продвигаться, добиться со временем большего жалованья, ведь и потребности детей возрастут. И тут все зависело от университетского диплома.
        Как я и ожидала, в моей семье все были уверены, что про университет мне пора забыть раз и навсегда. Но вот что странно: того же мнения придерживались, как выяснилось, и родные Хамида.
        - Тебе сейчас нелегко, - посочувствовал мне отец Хамида. - Не думаешь ли ты, что сочетать работу с учебой будет уж и вовсе непосильно?
        Мать Хамида, как всегда встревоженная, пугливая, прервала его:
        - С утра до раннего вечера ты на работе, а потом собираешься еще и в университет? А как же мальчики? Подумай о бедных невинных детях! До ночи совсем одни?
        Манижэ, которая дохаживала последние месяцы беременности - годами она проваливала вступительный экзамен в университет, пока не плюнула и не вышла вместо этого замуж, - с присущим ей высокомерием заявила родителям:
        - Как вы не понимаете? Это все из ревности. Мансуре-то у нас в университете училась!
        Я пыталась сдержаться, но терпение мое давно закончилось. Я уже не та запуганная и неуклюжая девчонка из провинции, которая принуждена выслушивать насмешки и видеть, как все ее потребности и желания отметают, будто нелепый вздор. Гнев накапливался - и хлынул, смывая сомнения и страх.
        - Мне придется теперь быть моим детям и матерью, и отцом, - напомнила я. - Мне предстоит полностью их содержать. Нужно больше зарабатывать. Нынешнего жалованья на будущее не хватит, расходы с каждым днем растут. И не переживайте: ваши внуки не будут страдать от недостатка любви и внимания. Я все продумала.
        На самом деле я ничего не продумала. В тот вечер я постаралась объяснить все мальчикам. Они внимательно выслушали все “за” и “против”. Когда я назвала главную проблему - я буду приходить домой позже, чем сейчас, - Сиамак притворился, будто не слушает, и начал играть с машинкой, которая страшно гремела, заглушая мои слова. Я поняла: он не готов еще больше часов проводить в одиночестве. Тогда я замолчала и оглянулась на Масуда. Широко распахнутыми глазами он пристально всмотрелся в выражение моего лица, затем подошел ко мне, погладил по голове и спросил:
        - Мамочка, тебе очень хочется в университет?
        - Послушай, мой дорогой, если я смогу доучиться, так будет лучше для всех нас. Будет немножко трудно, но ведь это ненадолго. Зато я стану больше зарабатывать, у нас появятся деньги…
        - Нет, я не об этом. Ты сама очень хочешь учиться?
        - В общем-то да, - призналась я. - Я столько работала, чтобы поступить.
        - Так учись. Если хочешь в университет - иди в университет. Мы сами справимся с заданиями, а по вечерам мы будем сидеть на первом этаже с Биби, чтобы нам не было страшно. А там, глядишь, и папа вернется, и мы уже не будем одни.
        Сиамак швырнул машинку через всю комнату и сказал:
        - Вот дурак! Можно подумать, папа в таком месте, откуда он в любой момент выйдет и вернется домой. Не может он к нам прийти!
        - Послушай, дорогой мой, - мягко остановила я его, - нужно верить и хранить надежду. Следовало бы радоваться хотя бы тому, что папа остался жив. Он жив и со временем вернется домой.
        - Что ты несешь! - фыркнул Сиамак. - С малышом, что ли, разговариваешь? Дед сказал, что папа просидит пятнадцать лет!
        - Много чего может произойти за пятнадцать лет. И, кстати говоря, им каждый год сокращают срок за хорошее поведение.
        - Так будет десять вместо пятнадцати. И что? Мне уже исполнится двадцать, зачем мне тогда отец? Мне он сейчас нужен, сейчас!
        Сомнения раздирали меня. Друзья в офисе говорили, что нельзя упускать возможность, нужно получить диплом. Господин Заргар всячески меня ободрял, обещал договориться, чтобы меня отпускали днем в университет при условии, что по вечерам я буду оставаться на работе, пока не закончу все дела.
        Так совпало, что в эти же дни власти наконец отозвались на мои неоднократные прошения и разрешили свидание с Хамидом. Я и радовалась, и тревожилась. Позвонила отцу Хамида, и тот сразу же приехал ко мне домой.
        - Я не скажу его матери, и ты не говори детям, - потребовал он. - Неизвестно, в каком виде ты застанешь Хамида. Если ничего страшного, в следующий раз мы возьмем их с собой.
        От его слов тревога лишь возросла. Всю ночь мне мерещилось, как Хамида выводят - изломанного, в крови, - отдают его мне лишь затем, чтобы он умер у меня на руках. Измученные бессонной ночью, на следующее утро мы спозаранку пустились в путь.
        Не знаю, в самом ли деле это была комната для свиданий, все окна в ней были тусклыми от пыли, или же дело в том, что я с трудом различала все через завесу слез. И вот привели Хамида. Совсем не то, чего мы опасались: чистый, аккуратный, волосы расчесаны, лицо выбрито. Но как же он был худ и слаб! Даже голос у него изменился. А в первые минуты мы и вовсе не могли заговорить. Отец совладал с собой прежде, чем это удалось нам двоим, и спросил об условиях в тюрьме. Хамид сердито глянул на него - неуместный вопрос - и ответил:
        - Тюрьма есть тюрьма. Мне нелегко пришлось. Расскажите о себе. Как дети? Как мама?
        По-видимому, большая часть писем до него не доходила. Я сказала, что мальчики здоровы, хорошо растут, оба среди первых учеников в своем классе - Сиамак в пятом, Масуд в первом. Спросил он и о моей работе. Я сказала, что ради него все ко мне добры и заботятся обо мне. Вдруг в его глазах что-то сверкнуло, и я поняла, что в эту тему лучше не углубляться. Под конец он задал вопрос об университете, и я честно призналась в своих сомнениях. Он рассмеялся:
        - Помнишь, как ты мечтала получить аттестат? Но для тебя и университетского диплома будет мало! Ты талантлива и умеешь работать. Надо идти вперед. Когда-нибудь ты и диссертацию напишешь.
        Не к чему было объяснять, с каким трудом дадутся мне занятия в университете и сколько времени отнимут. Я ответила лишь:
        - Непросто будет совместить учебу с работой, да еще и за детьми присматривать.
        - Ты управишься, - сказал он. - Ты уже не та растерянная девочка, какой ты была лет десять или одиннадцать тому назад. Ты взрослая сильная женщина, для тебя нет невозможного. Я очень тобой горжусь.
        - Правда? - со слезами на глазах переспросила я. - Ты уже больше не стыдишься такой жены?
        - Когда же это я стыдился? Ты была мне хорошей женой, и с каждым днем ты становилась все более прекрасным и цельным человеком. Теперь ты - мечта для любого мужчины. Если б еще на тебе не висели я и дети.
        - Не надо так говорить! Ты и дети - самое драгоценное, что у меня есть.
        Как же мне хотелось обнять его, уронить голову ему на плечо и выплакаться. Но этот разговор вернул мне силы. Теперь я была готова ко всему.
        Я записалась на несколько курсов в удобное для меня время и договорилась с госпожой Парвин и Фаати - они обещали присматривать за мальчиками. Супруг госпожи Парвин совсем разболелся, но она все же могла раз или два в неделю приходить к нам домой на вторую половину дня, а три вечера в неделю взяли на себя Фаати и Садег-хан. Фаати была на последних месяцах беременности, ей было бы трудно приезжать к нам на городском транспорте, поэтому я отдала машину Садег-хану, чтобы он либо привозил Фаати к нам домой, либо забирал к себе мальчиков, а также мог бы иногда прокатиться в кино или на пикник. Каждую свободную минуту я теперь тратила на учебу: паузы на работе, раннее утро, поздний вечер перед сном. Порой я так и засыпала, уткнувшись в свои книги. Мигрени, которыми я страдала с юности, сделались сильнее и чаще, но я не обращала внимания - принимала обезболивающее и делала свое дело дальше.
        Круг моих дел включал теперь обязанности матери, домохозяйки, офисного работника, студентки, жены заключенного. И эту последнюю роль я тоже выполняла с величайшим тщанием. Все члены семьи участвовали в приготовлении различных блюд и сборе тех необходимых вещей, которые я носила Хамиду в тюрьму. Все готовилось любовно и бережно, чуть ли не с религиозным пылом.
        Со временем я научилась распределять нагрузку и приспособилась к ней. Тогда-то я и поняла, что человек сам не знает своих сил и на что он способен. Мы постепенно приспосабливаемся к любому образу жизни, наш ритм подстраивается под количество дел. Я - бегун на дорожке жизни, и голос Хамида - “я тобой горжусь” - звучал в моих ушах не хуже аплодисментов зрителей на огромном стадионе: шаг упруг, силы не иссякают.
        Однажды, просматривая вчерашнюю газету, я случайно глянула на объявления о смерти. Обычно я ими не интересовалась, но в тот раз мой взгляд приковало к себе знакомое имя: состоятся похороны господина Эбрахима Ахмади. Отец Парванэ. Сердце сжалось - я припомнила, какой это был мягкий человек, как по-доброму смотрел он на меня. Я заплакала, вспоминая Парванэ. Ни время, ни расстояние не уничтожили моей любви к ней, желания увидеть ее вновь. С тех пор как несколько лет назад я поговорила с ее матерью по телефону, я ничего больше не слышала об этой семье, а в моей жизни происходило столько событий, что я даже не решилась еще раз позвонить госпоже Ахмади.
        Надо пойти на похороны. То была единственная возможность повидаться с Парванэ. Где бы она ни жила, попрощаться с отцом она непременно приедет.
        Входя в мечеть, я почувствовала, как даже ладони у меня взмокли от волнения. Я высматривала Парванэ в ряду, отведенном для родственников, и не находила. Неужели не приехала? И тут довольно полная дама - светлый локон выбился из-под черного кружевного платка - подняла голову, и наши взгляды встретились. То была Парванэ. Как же она так изменилась за каких-нибудь двенадцать-тринадцать лет? Она бросилась мне на шею, и мы проплакали до конца церемонии, не обменявшись ни словом. К чему говорить: она оплакивала умершего отца, я - все муки, пережитые за эти годы. После похорон Парванэ зазвала меня к себе домой. Когда все разошлись, мы уселись напротив друг друга. С чего начать? Теперь, вблизи, я видела, что это все та же Парванэ, только вес набрала и волосы высветлила. Круги под глазами, отекшее лицо - это от слез, пролитых за последние дни.
        - Масум! - заговорила она первой. - Счастлива ли ты?
        Вопрос захватил меня врасплох. Я не знала, что ответить. Молчание затянулось. Печально покачав головой, Парванэ сказала:
        - О, дорогая! Ничего хорошего?
        - Не хотелось бы быть неблагодарной, - ответила я. - Что значит счастье - этого я не знаю! Но хорошего в моей жизни немало. Двое детей, два здоровых мальчика. И мой муж - честный человек, пусть сейчас он и не с нами. Я работаю, я учусь… Помнишь, как я мечтала учиться? Аттестат я получила уже довольно давно. А теперь в университете занимаюсь персидской литературой.
        - Правда? Замечательно! Какая же ты упорная! Конечно, ты всегда училась на отлично, но я не думала, что ты сможешь поступить в университет после того, как вышла замуж и обзавелась детьми. Как удачно, что твой муж тебе не запрещает.
        - Напротив, он всегда меня в этом поощрял.
        - Замечательно! Он мудрый человек. Надо бы мне с ним познакомиться.
        - Если будет на то воля Аллаха - лет через десять-пятнадцать.
        - Как это? Почему так долго? А где он сейчас?
        - В тюрьме.
        - Накажи меня Аллах! Что он натворил?
        - Он - политзаключенный.
        - В самом деле? В Германии много иранцев, членов Конфедерации и прочих из оппозиции, от них я слышала о политических процессах. Значит, твой муж из их числа! Говорят, их пытают в тюрьмах. Это правда?
        - Мне он ничего не рассказывал, но я не раз отстирывала с его одежды кровь. Недавно свидания вновь были прекращены, и я не знаю, что с ним делают.
        - Кто же тебя содержит?
        - Я же сказала: я работаю.
        - Ты одна все обеспечиваешь?
        - Обеспечивать - это полбеды, труднее всего - одиночество. Ох, Парванэ, ты себе представить не можешь, как я одинока! Хотя у меня полно дел и нет ни минутки свободной, я все время чувствую себя одинокой. Как я счастлива, что наконец-то нашла тебя! Ты мне так нужна… Расскажи теперь ты: ты счастлива? Сколько у тебя детей?
        - У меня неплохая жизнь, - ответила она. - Две дочери: Лайле восемь, а Лалех четыре. И муж неплохой - мужчина, как все. И я привыкла к жизни в Европе. Но теперь, когда отца не стало, я не смогу снова оставить маму, тем более что у моей сестры Фарзанэ двое маленьких детей и она занята своей жизнью. На сыновей же в старости рассчитывать не приходится. Наверное, нам придется вернуться и жить здесь. Хосров, мой муж, и так уже подумывал о возвращении.
        Нам с Парванэ о стольком нужно было поговорить, что в один день мы никак не могли уложиться. Нам требовалось много долгих дней и ночей. Она пригласила меня с мальчиками к себе на пятницу, на весь день с ночевкой. Какой это был прекрасный день! Так много я за всю жизнь не говорила. Ни время, ни расстояние не разрушили нашу дружбу. Нам с ней по-прежнему так хорошо было друг с другом, так свободно, как ни с кем другим. Я никогда не умела откровенничать, а необходимость скрывать дела Хамида приучила меня к еще большей сдержанности. Но Парванэ я могла допустить в самые тайные уголки своего сердца. Я вновь обрела подругу и уж больше я ее не потеряю!
        Мне повезло: для ее семьи возвращение в Иран было уже решенным делом, Парванэ вернулась в Германию совсем ненадолго и вскоре вместе с семьей переехала в Тегеран. Ее муж и здесь продолжал свое дело, а Парванэ устроилась на полставки в Общество ирано-немецкой дружбы. У меня появился еще один покровитель: Парванэ рассказала обо мне мужу, он был тронут моими несчастьями и почему-то счел себя обязанным заботиться обо мне и моих сыновьях. Наши дети сдружились и хорошо играли вместе. Парванэ все время что-то для них затевала, водила всех вместе в кино, в бассейн и в парк. Лица моих сыновей уже не казались такими печальными: вернулась детская вера в счастье, а то мальчики совсем было почувствовали себя заброшенными, когда Фаати родила дочь и уже не могла возиться с ними.
        Так прошел еще год. Мы вновь добились регулярных свиданий, и каждый месяц я с мальчиками ездила к Хамиду. Но после таких визитов они с неделю приходили в себя: Масуд затихал и грустил, Сиамак, напротив, был возбужден и неуправляем. А Хамид с каждым разом заметно старел.
        Я добросовестно посещала университет и в сессию всегда сдавала несколько предметов. Теперь я занимала официальную должность в своей организации, и хотя еще не получила диплом, работа у меня была уже на более высоком уровне, довольно сложная. Господин Заргар по-прежнему присматривал за мной и с полной уверенностью давал мне все более ответственные поручения. С господином Ширзади мы стали близкими друзьями. Характер у него был несчастный - сварливый, вспыльчивый, порой вплоть до споров и ссор, после которых он чувствовал себя хуже, чем те, на кого он набрасывался. Я пыталась смягчить его глубочайшее разочарование во всем, убеждала, что врагов у него нет и что люди многое говорят и даже делают просто так, без злого умысла. Но он возражал: “Страх изгнал веру, и единственной моей возлюбленной осталась подозрительность”.
        С людьми он всегда чувствовал себя неуютно, не присоединялся ни к какой компании, в любом событии прослеживал извивы интриг, каждый в его глазах был наемником, платным осведомителем режима. Коллеги относились к нему неплохо, но он предпочитал держаться от всех в стороне.
        Однажды я спросила его:
        - Неужели вы не устали от одиночества?
        И выслушала в ответ одно из его стихотворений: он стал другом печали и возлюбленным одиночества, отчаяние его вечно, как солнце, и бездонно, как океан.
        Однажды господин Заргар шутливо заговорил с ним:
        - Полно! Стоит ли все принимать близко к сердцу? Не так уж плохи дела. Ни одно общество не свободно от проблем. Все мы чем-нибудь недовольны, однако не делаем гору из стога сена и не проводим все время в скорби.
        Господин Ширзади ответил стихотворением о том, как никто не может его понять.
        Вскоре он насмерть разругался с генеральным директором, выскочил из его кабинета, с грохотом захлопнув за собой дверь. Все собрались вокруг, стали его уговаривать.
        - Полегче, - советовал кто-то. - Это же правительственное учреждение, а не дом вашей тетушки, приходится иногда и потерпеть.
        Господин Ширзади прокричал в ответ стихи: он не поддастся, ни перед кем не склонит голову.
        Вмешалась и я:
        - Прошу вас, господин Ширзади, успокойтесь. Не можете же вы просто взять и уволиться. Вам нужна работа.
        - Не могу больше! - сказал он.
        - Что же вы будете делать? - спросила я.
        - Я должен уйти. Уйти отсюда…
        Но он не только ушел с работы - он вскоре покинул страну. В тот день, когда господин Ширзади пришел за своими вещами, он попрощался со мной и попросил:
        - Передайте от меня поклон вашему мужу-герою!
        И он поручил мне прочесть Хамиду стихотворение о том, как расправляются с теми, кто говорит правду.
        С уходом господина Ширзади на работе вновь воцарился покой. Даже господин Заргар, неплохо относившийся к господину Ширзади, под конец уже с трудом его терпел. Но я не забыла Ширзади, его глубокую скорбь, страдание, в котором он жил, - я делала все, что в моих силах, лишь бы мои мальчики не выросли такими же разочарованными и ожесточенными, каким был он.
        Я старалась, чтобы у нас дома не замер смех. Придумала конкурс анекдотов: кто расскажет свежий анекдот, получает приз. Мы передразнивали, изображали друг друга: я учила сыновей смеяться над собой, над своими проблемами и недостатками. Мы пробовали говорить с разными акцентами. Я уговаривала мальчиков петь, включать погромче стерео или радио, когда передавали музыку, выбирать такую музыку, под которую можно и сплясать. По вечерам, хотя я уставала так, что еле могла пошевелиться, я затевала игры, я щекотала моих малышей, пока они не закиснут от смеха, и мы дрались подушками перед сном. На это тоже уходили силы, но я чувствовала: иначе нельзя. Нужно как-то разогнать мрачную атмосферу, нужно в эти считаные минуты додать сыновьям то, чего они не получают за долгие часы моего отсутствия. Главное - впрыснуть в них радость, чтобы они никогда не глядели на мир глазами господина Ширзади.
        Меньше чем через год после свадьбы Фаати родила прехорошенькую девочку с голубыми, как небо, глазами. Она и назвала ее Фирузе - “Бирюза”. Мальчики полюбили ее, особенно Масуд - тот всегда готов был самозабвенно играть с маленькой. Муж госпожи Парвин умер, и она обрела свободу и покой, тем более что дом она благоразумно успела перевести на себя еще при его жизни. И все равно она доброго слова о нем не сказала и так и не простила все то, что он причинил ей в молодости. Зато теперь она много времени проводила с нами - присматривала за детьми, если я засиживалась допоздна на работе, делала почти всю работу по дому, так что у меня оставалось время отдохнуть и поиграть с детьми. В каком-то смысле госпожа Парвин считала себя виноватой в том, что моя жизнь сложилась именно так, как сложилась, и старалась помочь мне в моем одиночестве.
        По совету Махмуда Али посватался к дочери уважаемого на базаре торговца. Они обручились, а пышная свадьба должна была состояться осенью в зале, где мужчин и женщин рассаживают по отдельности. Брак был устроен Махмудом, и старший брат обещал всяческую помощь и поддержку, согласившись на любые идиотские требования, какие предъявляла семья невесты: это было больше похоже на сделку работорговцев, чем на свадьбу. Отец сокрушался: “У нас нет таких денег… К чему эти затеи?”, но Махмуд возражал: “Все вложения скоро окупятся. Увидишь, какое она принесет приданое, какие сделки мы провернем вместе с ее отцом”.
        Ахмад же вовсе оторвался от семьи. Никто из нас не любил вспоминать о нем, предпочитали даже не называть его имя. Отец выгнал его из дому. “К счастью, он не знает, где ты живешь, - говорил отец. - Не то он и там затеял бы скандал и требовал бы с тебя денег”.
        Ахмад на всех парах несся к своей погибели. Все махнули на него рукой - одна лишь госпожа Парвин виделась с ним порой, а потом тайком рассказывала мне.
        - Никогда не видела, чтобы человек так яростно губил свою жизнь, - вздыхала она. - Какая жалость! Красавец был - а теперь ты бы его и не узнала. Наступит день, и его подберут мертвым в канаве где-нибудь в южной части города. Он и жив-то еще только благодаря матери. Никому об этом не говори: если дойдет до твоего отца, ей нелегко придется. Но бедняжка - мать, а он - ее любимый сын. По утрам, когда твой отец уходит на работу, Ахмад прокрадывается в дом, и твоя матушка кормит его, готовит ему кебаб, стирает одежду, а если найдется монетка, кладет ему в карман. Ей и сейчас не скажи, что Ахмад наркоман - глаза вырвет. Бедная женщина все еще верит, что он излечим.
        Пророчество госпожи Парвин вскоре сбылось. Но прежде Ахмад сгубил отца. В этой крайней степени падения Ахмад на все был готов ради денег - он явился в родительский дом и принялся сворачивать ковер, чтобы унести его с собой и продать. За этим занятием и застал его, вернувшись, отец. Они схватились. У отца и без того было слабое сердце. Его увезли в больницу, а мы провели несколько дней под дверью реанимации. Потом отцу стало лучше, и его перевели в обычную палату.
        Я каждый день приезжала в больницу с детьми. Сиамак уже вырос довольно высоким, казался старше своих лет, и ему без возражений выдали пропуск, а Масуду, сколько я ни просила и ни хитрила, только два раза удалось повидать отца. Сиамак же садился возле дедушки, держал его за руку и все время молчал.
        Мы надеялись, что отец поправится, но, увы, инфаркт повторился. Его снова отвезли в реанимацию, и там сутки спустя он возвратил свою жизнь Тому, от кого ее получил. А я лишилась единственной своей поддержки и убежища. С тех пор как Хамид был осужден, я осталась в одиночестве, но только после смерти отца поняла, что его присутствие в жизни, даже на расстоянии, волшебным покровом защищало меня и в самые черные минуты мысль, что он у меня есть, освещала мое сердце. Отца не стало, ослабели и узы, привязывавшие меня к родительскому дому. С неделю я не осушала слез. Но материнский инстинкт велел мне всмотреться в то, что происходит с детьми, и я увидела: мои слезы - ничто по сравнению с глубочайшей молчаливой скорбью Сиамака. Этот ребенок не пролил ни единой слезы и мог вот-вот лопнуть, словно воздушный шарик, в который уже не поместится ни единого выдоха. Матушка, конечно же, ворчала: “Стыдобища! Как Мостафа-хан баловал этого мальчишку - а он и слезинки не выронил, когда беднягу опускали в землю. Каменное сердце”.
        Я-то знала: Сиамак переживает гораздо мучительнее, чем видно со стороны. Однажды я попросила Парванэ забрать Масуда к себе, а сама вместе с Сиамаком пошла на кладбище. Я опустилась на колени возле могилы. Сиамак нависал надо мной черной грозовой тучей. Он отводил глаза, уходил в себя, далеко от того места и момента, в котором мы находились. Тогда я заговорила вслух об отце, о том, каким я его запомнила, как он был добр, как опустела без него наша жизнь. Постепенно мне удалось усадить Сиамака рядом со мной, и я продолжала говорить, пока он не разрыдался и не излил все слезы, что так долго копились в нем. Он плакал еще долго и дома - до наступления ночи. Масуд уже вернулся, увидел брата в слезах и тоже заплакал. Я не приставала с утешениями - настала пора избавиться от боли, невыносимо сдавившей их маленькие сердца. И лишь когда слезы унялись, я усадила мальчиков и спросила:
        - Как нам себя вести, что делать в память деда? Чего он ждал от нас, как нам жить, чтобы он был нами доволен?
        И сама я в этом разговоре поняла: я должна вернуться к обычной, нормальной жизни, вечно храня память о нем.
        Через три месяца после смерти отца ушел в иной мир и Ахмад - именно так, как предсказала госпожа Парвин. Подметальщик улиц наткнулся на его труп в южном районе столицы. На опознание пошел Али. Торжественного прощания мы не устраивали, и никто, кроме матушки, вконец согнувшейся под бременем горя, не плакал об умершем. Как я ни старалась вспомнить о нем хоть что-то доброе - не получалось. Я упрекала себя за то, что не скорблю о брате. Оплакивать его я не оплакивала, и все же еще много времени спустя при мысли о нем сердце сжималось безотчетной жалостью.
        При таких обстоятельствах Али не мог устроить пышную свадьбу - он просто перевез молодую жену в родительский дом (отец уже несколькими годами ранее перевел дом на матушку). Матушка, одинокая, удрученная, совсем отошла от жизни, переложив хозяйство на невестку. Дверь того дома, который в тяжкие времена оставался для меня единственным убежищем, отныне была для меня закрыта.
        Глава четвертая
        Середина 1977 года. В стране политические волнения. Ощутимо изменились разговоры, поведение людей. На работе, на улице и особенно в университете говорят гораздо свободнее и отважнее. Условия содержания в тюрьме улучшились, появились кое-какие удобства, сняли ограничения на передачу одежды и еды. Но в моем удрученном сердце не было места надежде, и я не осознавала размаха происходивших перемен.
        Оставалось несколько дней до Нового года, в воздухе пахло весной. Погруженная в свои мысли, я вернулась домой и застала там нечто странное: посреди холла громоздились мешки с рисом, большие банки жира для готовки, упаковки чая, овощи, какая-то еще еда. Очень странно. Отец Хамида время от времени завозил нам рис, но отнюдь не такое обильное угощение. С тех пор как закрылась типография, он тоже оказался стеснен в средствах. Подметив мой изумленный взгляд, Сиамак расхохотался и сказал:
        - Ты еще самого интересного не видела!
        И он протянул мне конверт - открытый, в нем виднелась пачка купюр по сто туманов.
        - Что это? - спросила я. - Откуда?
        - Угадай!
        - Да, мама, как в игре! - вмешался Махмуд. - Ты должна угадать.
        - Неужели ваш дед столько всего привез?
        - Нет! - сказал Сиамак.
        И они оба захохотали.
        - Значит, Парванэ?
        - Нет!
        Снова смех.
        - Госпожа Парвин? Фаати?
        - Нет, нет и нет! - сказал Сиамак. - Никогда не догадаешься… Ну что, сдаешься?
        - Сдаюсь! Кто же все это купил?
        - Дядя Али. Но он велел передать тебе, что это подарок от дяди Махмуда.
        Вот уж неожиданность!
        - Как это? С чего вдруг? - изумилась я. - Ему что, сон приснился?
        Я позвонила матушке. Та ни о чем и слыхом не слыхала.
        - Позови Али, - попросила я. - Должна же я разобраться, что тут происходит.
        Али взял трубку, и я спросила:
        - Что все это значит, Али-ага? Ты взялся помогать беднякам?
        - О чем речь, сестра? Это мой долг.
        - Долг? Я тебя никогда ни о чем не просила.
        - Конечно, ты сдержанна и великодушна, но я должен исполнять свои обязанности.
        - Спасибо, дорогой Али, - сказала я, - но мы с детьми ни в чем не нуждаемся. Будь добр, приезжай прямо сейчас и забери все это.
        - И что мне с этим делать? - удивился Али.
        - Понятия не имею. Делай, что хочешь. Отдай бедным.
        - Право, сестра, я тут ни при чем. Наш брат Махмуд послал тебе подарок. С ним и говори об этом. Он не только о тебе позаботился - он кормит множество людей, а я лишь исполняю его поручения.
        - Вот оно что! - фыркнула я. - Подачка от милостивого господина! Представить себе не могу… Он что, с ума сошел?
        - Странно слышать от тебя такие речи, сестра! Мы-то хотели сделать доброе дело.
        - Довольно вы сделали для меня добрых дел. И на том благодарю. Приезжай немедленно и забирай все это.
        - Только если так распорядится наш брат Махмуд. Поговори с ним.
        - Непременно! - сказала я. - Так и сделаю.
        Я позвонила Махмуду. Часто ли я звонила в тот дом? По пальцам могу все случаи пересчитать. Трубку снял Голам-Али, тепло меня приветствовал и передал телефон отцу.
        - Здравствуй, сестра! Приятная неожиданность. Ты наконец вспомнила про нас?
        - По правде говоря, именно этот вопрос я хотела задать тебе, - сухо отвечала я. - С чего это вы вдруг вспомнили про нас? Милостыню решили нам подать?
        - Прошу тебя, сестра! Это не милостыня, это твое по праву. Твой муж в тюрьме, потому что он боролся за свободу против безбожных правителей. А мы, кому не хватает мужества бороться, выносить тюрьму и пытку, обязаны по крайней мере позаботиться о семьях этих храбрецов.
        - Но, дорогой мой брат, Хамид провел в тюрьме уже четыре года. До сих пор я справлялась сама, ни к кому не обращаясь за помощью - милостив Аллах, обойдусь и впредь.
        - Ты права, сестрица, - сказал он. - Позор нам, мы крепко спали и ничего не видели, мы были слепы. Прости нас!
        - Оставим это, брат! Говорю тебе: я сама разберусь. Мои дети не будут расти за счет подаяний. Пришли, будь добр, человека забрать эти мешки.
        - Сестра, это мой долг! Ты - наша любимая сестра, а Хамидом мы все гордимся.
        - Ты что-то путаешь, брат: Хамид - тот самый мятежник, которого следовало казнить.
        - Не надо злопыхательства, сестра! Злопамятная ты у нас!.. Я же признал, что был слеп. В моих глазах любой борец против нынешней тирании достоин хвалы, будь он мусульманин или неверный.
        - Благодарю тебя, старший брат, - холодно ответила я. - И все же эти припасы мне ни к чему. Пожалуйста, пришли за ними кого-нибудь.
        - Раздай соседям! - сорвался он. - Нет у меня лишних людей посылать за ними.
        И он бросил трубку.
        С каждым днем перемены становились все ощутимее. Предполагалось, что никому на работе не известно о моем муже, но на самом деле все знали, что он - политзаключенный, и прежде вели себя аккуратно, лишний раз ко мне в кабинет не заглядывали. Вдруг эти предосторожности словно сами собой отменились, никто уже не боялся общаться со мной, круг близких знакомых стремительно расширялся. Перестали сотрудники и жаловаться на оказываемые мне поблажки, что я, мол, в рабочие часы ухожу в университет.
        А вот уж и вовсе чудеса: родственники, сокурсники, коллеги заводят откровенный разговор обо мне, о моей судьбе и жизненных обстоятельствах. Расспрашивают о Хамиде, выражают сочувствие, восхваляют его стойкость. В гостях и на мероприятиях меня усаживают во главе стола, оказывают всяческое внимание. Меня это стесняет, но Сиамак преисполнился гордости, он во всеуслышание хвастает своим отцом, отвечает на вопросы, рассказывает, как Хамида схватили, как обыскивали наш дом. Понятное дело, по свойственной молодым годам живости воображения он существенно дополняет и приукрашивает свои воспоминания.
        Начался учебный год, и на второй же неделе меня вызвали в школу, где учился Сиамак. Шла я туда с тревогой - неужели опять подрался, побил одноклассника? Но, войдя в учительскую, я тут же поняла, что причина иная, необычная. Меня приветствовала целая группа преподавателей; они поскорее заперли дверь, чтобы директор и другие из администрации не проведали о нашей встрече. Очевидно, и тут чиновникам перестали доверять. Затем меня стали расспрашивать о Хамиде, о политической ситуации в стране, о грядущих переменах, о революции. Я растерялась. Эти люди обращались ко мне так, словно я была посвящена в секретные планы восстания. Я ответила на вопросы о Хамиде, о том, как он был арестован, но на все остальные вопросы могла лишь повторять: “Я ничего не знаю. Я не имею к этому ни малейшего отношения”.
        Как выяснилось, Сиамак с такими преувеличениями живописал подвиги своего отца, революционное движение и нашу роль в нем, что сочувствующие из числа школьных учителей захотели не только убедиться в правдивости его слов, но и напрямую связаться с революционерами.
        - Конечно, у такого отца и сын должен был вырасти такой, как Сиамак! - со слезами на глазах восклицала одна из преподавательниц. - Вы себе не представляете, как красиво, как страстно он умеет говорить!
        - И что же он говорит? - уточнила я, желая знать, как Сиамак рассказывает чужим людям об отце.
        - Словно взрослый мужчина, словно прирожденный оратор, он бесстрашно стоял перед нами и провозглашал: “Мой отец борется за освобождение угнетенных. Многие товарищи погибли за правое дело, а он годами томится в тюрьме. Он перенес пытку и не проронил ни единого слова”.
        Не так-то просто было разобраться с чувствами, которые вызвал во мне этот рассказ. По пути домой я и радовалась тому, что Сиамак сумел заявить о себе, привлечь внимание, утвердиться в гордости отцом - и тревожилась, ибо он сделал себе из отца кумира и поклонялся ему. Сиамак всегда был трудным ребенком, а теперь вступил в нелегкую, хрупкую пору ранней юности. Справится ли он с избытком хвалы и одобрения после стольких перенесенных обид и унижений? Сумеет ли еще невзрослая личность противостоять внезапным поворотам судьбы? И мне хотелось бы понять, зачем Сиамаку столько внимания, одобрения и любви - разве я мало ему давала? Ведь я старалась изо всех сил.
        А уважения, восхищения окружающих на нас обрушивалось все больше. Мне это казалось преувеличенным, надуманным, и я гадала, не проистекает ли такое отношение всего лишь из праздного любопытства. Для меня все это было утомительно и неприятно. Я и себя подчас чувствовала лицемеркой или в чем-то виновной. Я задавалась вопросом: “Быть может, я извлекаю выгоду из сложившихся обстоятельств и обманываю людей?” Я только поспевала объяснять, что мало знаю об убеждениях и идеалах мужа и никогда не участвовала в его делах. Правда никого не интересовала. На работе и в университете, во время любой политической дискуссии, кто-нибудь указывал на меня, а если происходили выборы, то опять же просили меня говорить от имени всех. Я каждый раз повторяла, что мало знаю и у меня нет связей, но это списывали на счет моей скромности. Один только человек не переменился ко мне - господин Заргар, - и он внимательно следил за происходившими вокруг меня переменами.
        В тот день, когда коллеги решили избрать революционный комитет и выразить поддержку подъему масс, один из членов руководства, который до недавних пор едва со мной здоровался, произнес пышную речь во славу моего свободолюбия, революционности и гуманизма и выдвинул меня кандидатом в комитет. Я поднялась и с уверенностью - понемногу в такой интенсивной общественной жизни наберешься уверенности - поблагодарила оратора, однако возразила по сути, сказав совершенно искренне:
        - Революционеркой я никогда не была. Судьба свела меня с человеком, который имел определенную политическую позицию, и в тот первый раз, когда я краем глаза увидела основы и суть его деятельности, я упала в обморок.
        Все засмеялись, кое-кто даже захлопал.
        - Поверьте! - взмолилась я. - Это чистая правда. Потому-то мой муж никогда не привлекал меня к своей работе. Я всей душой молюсь за скорейшее его освобождение, но что касается политики и идеологии, тут от меня толку не будет.
        Человек, выдвинувший мою кандидатуру, крикнул:
        - Но вы столько страдали, ваш муж много лет в тюрьме, а вы самостоятельно зарабатывали и растили детей. Разве это не означает, что вы разделяете его идеи и убеждения?
        - Нет! Я бы поступала точно так же, если бы муж попал в тюрьму как вор. Это означает лишь, что так я понимаю обязанности женщины и матери - обеспечить себя и своих детей.
        Поднялся страшный шум, но на лице господина Заргара я прочла одобрение и поняла, что поступила правильно. И все равно коллеги сделали из меня героиню - на этот раз прославляя мою скромность и искренность - и выбрали меня в комитет.
        Революция разрасталась, вовлекая все новых людей и события, и в моем сердце вновь робко расцветала надежда. Неужели то, за что Шахрзад и ее товарищи отдали жизнь, а Хамид столько лет страдал в тюрьме и под пытками, неужели это сбывается?
        Впервые мы с братьями оказались на одной стороне: мы хотели одного и того же, мы понимали друг друга, и это нас сблизило. Они вели себя как братья, поддерживали меня и моих сыновей. Доброта Махмуда простиралась так далеко, что он стал покупать моим сыновьям все то же самое, что покупал своим. Матушка со слезами на глазах благодарила Аллаха: “Какое горе, что твой отец не дожил и не видит это! Он всегда тревожился: ‘Вот умру, и дети забудут друг про друга, моя дочка останется совсем одна, братья не станут ей помогать’. Будь он здесь, увидел бы, как братья готовы умереть за свою сестру”.
        Благодаря своим связям Махмуд всегда был в курсе событий. Он приносил листовки и кассеты с записями, Али размножал их, а я раздавала на работе и в университете. Сиамак с друзьями бегал по улицам, выкрикивая революционные лозунги; Масуд рисовал демонстрации и на каждой картине надписывал: “Свобода!” С лета мы непрерывно участвовали во встречах, семинарах, различных формах протеста против режима шаха. И я ни разу не задумалась, какая именно группировка или партия организует эти мероприятия. Какая разница? Мы все заодно, все хотим одного и того же.
        С каждый днем все ближе освобождение Хамида. Полная семья, отец моих сыновей дома - это уже не казалось недостижимой мечтой. Какое счастье, что он уцелел. Прежде при виде его измученного лица я задумывалась порой, не легче ли ему было бы погибнуть с друзьями, чем годами терпеть эти муки, но теперь я была уверена, что эти страдания не были тщетными и он вот-вот пожнет награду за свою борьбу и мучения. Сбылась мечта Хамида и его друзей: народ восстал, на улицах раздавались крики: “Не желаем жить под гнетом тирании”. А когда-то все их разговоры о будущем казались идеалистичными, далекими от реальности, несбыточными.
        Революция овладевала страной, и я все меньше могла контролировать своих детей. Они сблизились с дядей: Махмуд, с неожиданной для меня преданностью новому делу, забирал их и уводил на митинги. Сиамак чувствовал себя как рыба в воде и охотно всюду следовал за Махмудом, но Масуду это вскоре наскучило, и он под различными предлогами оставался дома. Я спросила его о причине, и он ответил попросту: “Мне это не нравится”. Я добивалась более внятного ответа, и тогда он сказал: “Меня это смущает”. Что именно смущает, я так и не разобралась, но не хотела настаивать. А Сиамак преисполнялся все большего энтузиазма. Теперь он все время был весел, дома не скандалил, весь свой гнев и разочарования выплескивал, выкрикивая на улицах революционные лозунги. В то же время Сиамак начал ревностно исполнять религиозные обязанности. Раньше он с трудом просыпался по утрам, но теперь ни в коем случае не позволял себе пропустить первую молитву. Я уж не знала, радоваться этим переменам или тревожиться. Кое-какие появившиеся у него привычки - выключать радио, когда передавали музыку, отказываться от телевизора - переносили
меня в давнее прошлое, напоминая мелочный фанатизм Махмуда.
        Примерно в середине сентября Махмуд предупредил, что готовит пышную поминальную службу в честь нашего отца. Хотя мы уже пропустили месяц со дня первой годовщины, против планов Махмуда никто не возражал: прекрасная мысль - почтить память дорогого нам всем человека, раздать милостыню на помин его чистой души.
        Поскольку уже было введено военное положение и строго соблюдался комендантский час, мы сочли наилучшим провести эту церемонию в пятницу в полдень и занялись делом, готовили угощение и все прочее. Список гостей все пополнялся, а я мысленно хвалила Махмуда, у которого достало решимости собрать людей в такие тревожные времена.
        В пятницу мы с утра трудились в доме Махмуда. Этерам-Садат - она сильно растолстела - металась, задыхаясь, взад и вперед. Я чистила картошку. Наконец жена Махмуда рухнула возле меня.
        - Столько хлопот! - сказала я ей. - Спасибо! Мы все очень тебе благодарны.
        - О, не благодари, - ответила она. - Давно пора было устроить молитвенную встречу в память отца, упокой Аллах его душу. К тому же в нынешних обстоятельствах это отличный повод собрать людей.
        - Кстати, дорогая Этерам, как у вас с братом обстоят дела? Постучу по дереву: вы вроде бы больше не ссоритесь?
        - Что ты! Все в прошлом. Теперь я Махмуда почти и не вижу, когда уж ссориться. Домой он приходит усталый и озабоченный, ко мне и детям даже не приближается и ни на что не ворчит.
        - Но по-прежнему все такой же одержимый? - допытывалась я. - Как ни совершит омовение - все “неправильно, недостаточно хорошо, нужно еще раз”?
        - Да не подслушает нас дьявол - стало намного лучше. Он так занят, некогда ему руки-ноги по сто раз перемывать. Знаешь, благодаря революции он словно бы стал другим человеком. Как будто все его болячки разом прошли. Он говорит: “По словам аятоллы, я борюсь в первых рядах революции, а это все равно что джихад во имя Бога, и я удостоюсь величайшего благословения”. Да, теперь он если чем и одержим, то революцией.
        После обеда начались речи. Нам из задней комнаты было не очень хорошо слышно: поскольку не хотели, чтобы голоса доносились до улицы, рупором не пользовались. Гостиная и столовая были набиты битком, кое-кто стоял во внутреннем дворе, приникнув к окнам. После нескольких выступлений за революцию, против тиранического правления, с призывами свергнуть режим взял слово дядя Этерам-Садат. Он был известным муллой, за свои речи отбыл несколько месяцев в тюрьме - герой. Сначала он кратко упомянул добродетели отца, а затем сказал:
        - Эта достопочтенная семья много лет борется за веру и отечество и понесла немалые потери. В 1963 году, после событий 5 июня и ареста аятоллы Хомейни, они вынуждены были покинуть свой дом и переехать из Кума в Тегеран, ибо там их жизни подвергались опасности. Прекрасный молодой человек погиб, их зять до сих пор томится в тюрьме, и один только Аллах ведает, через какие он прошел мучения…
        В первую секунду я растерялась. Не могла сообразить, кого он имеет в виду. Подтолкнув локтем Этерам-Садат, я спросила:
        - О ком это он?
        - О твоем муже, разумеется.
        - Нет, а что за молодой человек погиб?
        - Это он про Ахмада.
        - Про нашего Ахмада?
        - Ну конечно! Ты никогда не задумывалась, при каких таинственных обстоятельствах он погиб? Прямо на улице… А нас еще много дней не извещали. Когда же Али вызвали на опознание, он видел на трупе синяки и следы борьбы.
        - Вероятно, подрался из-за наркотиков с другим таким же героинщиком.
        - Не говори так о покойнике!
        - А кто наговорил твоему дяде небылиц про наш переезд из Кума?
        - Неужто ты не знала? Твоя семья уехала из Кума после событий 5 июня. Твой отец и Махмуд были в опасности. Ты, наверное, была еще слишком юна и ничего не запомнила.
        - На самом деле я прекрасно все помню, - возмутилась я. - Мы переехали в Тегеран еще в 1961-м. Как мог Махмул наврать твоему дяде, прикарманить искренние чувства этих людей?
        Мулла тем временем пустился нахваливать Махмуда: сын такого прекрасного отца и сам вырос достойнейшим человеком, всю свою жизнь, все достояние он отдает революции, не останавливается ни перед каким испытанием, ни перед какой жертвой… Он поддерживает деньгами десятки семей политических заключенных, опекает их, словно родной отец, и в первую очередь, конечно же, семью своей сестры. Он снял с ее плеч все тяготы жизни, не допустил, чтобы племянники в чем-либо нуждались, хоть на миг почувствовали себя сиротами.
        Тут дядя Этерам-Садат подал Сиамаку знак, и мой сын вышел из толпы и приблизился к нему. Его, похоже, натаскали: Сиамак точно знал, в какой момент ему следует встать и что делать. Мулла погладил мальчика по голове и сказал:
        - Это невинное дитя - сын одного из поборников ислама, который уже немало лет провел в тюрьме. Преступный режим осиротил этого ребенка и сотни таких, как он. Благодарение Аллаху, у этого мальчика есть заботливый, самоотверженный дядя, господин Махмуд Садеги - он занял опустевшее место, стал ему вместо отца. А иначе одному Аллаху ведомо, что бы сталось с этой злосчастной семьей…
        Тошнота подступила к горлу. Ворот рубашки душил меня. Я рванула его, высвобождаясь, верхняя пуговица упала на пол. Я поднялась, мое лицо так исказилось от ярости, что и мать, и Этерам-Садат сразу почуяли недоброе. Этерам потянула меня за подол чадры:
        - Масум, сядь! Ради души твоего отца - сядь! Это непристойно…
        Махмуд, сидевший позади муллы лицом к собравшимся, с тревогой оглянулся на меня. Мне хотелось закричать, завыть, но не выдавливалось и звука. Удивленный и растерянный Сиамак, оставив свое место возле муллы, стал пробиваться ко мне через толпу. Я схватила его за руку, прошипела:
        - Как тебе не стыдно?
        Мать уже била себя по щекам, приговаривая:
        - Возьми мою жизнь, Аллах! Дочь, не позорь нас.
        Я с ненавистью поглядела на Махмуда. Многое я хотела бы ему высказать, но тут поднялся заупокойный плач, все встали и принялись колотить себя руками в грудь. Я растолкала всех и вышла, все так же таща Сиамака за руку. Масуд бежал сзади, ухватившись за край моей чадры. Я готова была избить Сиамака - до синяков. Пока что я распахнула дверь машины и втолкнула его вовнутрь. Он все твердил:
        - Что с тобой? В чем дело?
        - Заткнись!
        Я рявкнула на него с такой злобой, что больше мальчики до самого дома не издали ни звука. Пока они молчали, у меня было время подумать. Я задала себе вопрос: “Что, в самом деле, произошло? И в чем именно виноват мой сын?”
        Мы приехали домой. Я долго еще бушевала, проклиная небо и землю, Махмуда, Али и Этерам, а потом села и заплакала. Сиамак сидел передо мной, вид у него был пристыженный. Масуд принес мне стакан воды и со слезами на глазах просил выпить - может быть, мне станет лучше. Понемногу я пришла в себя.
        - Не пойму, что тебя так расстроило, - повторил Сиамак. - Но в чем бы я ни провинился - прости.
        - То есть ты так и не понял? Как мог ты не понять? Скажи, и так повсюду, куда вы ходили с Махмудом? Тебя выводят и предъявляют собравшимся?
        - Да! - с жаром отвечал он. - И все много говорят о нашем отце.
        Тяжелый вздох. Что мне сказать сыну? Надо сдержаться, не напугать его.
        - Вспомни, Сиамак: мы уже четыре года живем одни, без вашего отца, и нам никогда не требовалась чья-то помощь - уж никак не помощь дяди Махмуда. Я делала все, чтобы вы росли достойно, не нуждаясь в чужой жалости, в благодеяниях, чтобы никто не назвал вас бедными сиротками. Пока что мы прекрасно управлялись сами. Трудности у нас были, но мы хранили свою гордость и честь - гордость и честь вашего отца. А теперь этот негодяй Махмуд для собственной выгоды выставляет тебя напоказ, управляет тобой, словно марионеткой. Он хочет, чтобы все тебя жалели и приговаривали: “Ах, какой у мальчиков великодушный дядя!” Ты хоть задумывался, почему в последние семь или восемь месяцев Махмуд вдруг вспомнил про нас - хотя все эти годы он ни разу не поинтересовался, как мы выкручиваемся? Послушай, сынок, тебе следовало бы быть умнее, не позволять никому манипулировать тобой, твоими чувствами. Если твой отец узнает, что Махмуд воспользовался тобой и его именем, он будет очень расстроен. Он ни в чем никогда не был согласен с Махмудом и никогда не пожелал бы сделаться орудием в его руках и в руках ему подобных.
        В ту пору я еще не знала, каковы истинные мотивы Махмуда, но я запретила мальчикам куда бы то ни было с ним ходить и перестала отвечать на его звонки.
        Середина октября. Школы и университеты то и дело закрывали. Мне оставался всего семестр для завершения казавшейся бесконечной учебы, но в университете происходили забастовки и демонстрации, а занятий не было.
        Я ходила на политические собрания, прислушивалась к каждому слову, взвешивала все сказанное, пытаясь понять, есть ли шанс, что Хамида освободят. Порой меня окрыляла надежда, все казалось прекрасно и светло, а порой сердце падало, и сама я точно проваливалась в колодец. Всюду, где раздавались голоса в защиту политических заключенных, я была в первых рядах, и по обе стороны от меня махали своими кулаками, точно маленькими флагами, сыновья. Вся моя боль, гнев, унижения этих лет сливались в один вопль: “Освободите политических узников!” Слезы порой текли из глаз, но на сердце становилось легче. Я была не одна, вокруг - толпы, какой восторг! Я каждого хотела обнять и расцеловать. В первый раз - он же последний - я переживала такие чувства к согражданам. Все они словно стали моими детьми, моими отцами и матерями, братьями и сестрами.
        Прокатился слух, что политических заключенных скоро освободят. Говорили, кого-то отпустят уже 26 октября, в день рождения шаха. Надежда вновь пустила корни в моем сердце, но я старалась не верить: не было сил перенести еще одно разочарование. Отец Хамида удвоил усилия, добиваясь освобождения Хамида. Он собирал подписи, посылал ходатайства властям. Мы трудились согласованно и делились друг с другом успехами и неудачами. Я с радостью, преданно исполняла любое его поручение.
        Благодаря нашим связям мы узнали, что предполагается отпустить тысячу политических узников. Только бы добиться, чтобы имя Хамида включили в этот список.
        - Не обернется ли это очередным политическим жестом, чтобы задобрить массы? - нерешительно спрашивала я отца Хамида.
        - Нет! - сказал он. - Ситуация слишком неустойчивая, правительство не может позволить себе никаких игр. Им придется выпустить какое-то количество известных узников, чтобы люди увидели их своими глазами - и тогда, может быть, волнения поулягутся. Иначе ситуация выйдет из-под контроля. Надо надеяться, девонька! Надо надеяться!
        Но я не смела надеяться. Если Хамида не окажется среди помилованных - как это пережить? В особенности я беспокоилась за детей. Столько упований, радостных предвестий - выдержат ли они новый удар, очередное разочарование? Я старалась, как могла, скрывать от них наши хлопоты, но слухи заполняли улицы, заливали потопом. Сиамак являлся домой, раскрасневшись от возбуждения, приносил очередные известия, а я холодно осаживала его:
        - Нет, сынок, это лишь пропаганда, чтобы утихомирить народ. Прямо сейчас ничего такого не произойдет. Если будет на то воля Аллаха, когда революция свершится, мы сами откроем двери тюрьмы, и твой отец вернется домой.
        Отец Хамида был в этом со мной согласен и придерживался той же тактики в разговорах с женой.
        С приближением 26 октября и я поддалась нетерпеливой надежде. Не выдержала и начала покупать Хамиду новую одежду. Не в силах более подавить свои фантазии и мечты, я строила планы на после его возвращения. Но за несколько дней до 26-го отец Хамида, неустанно ходивший на какие-то встречи, пришел к нам усталый, опустошенный. Он выждал, пока мальчики не занялись своими делами, и признался мне:
        - Список уже почти составлен, но имени Хамида в нем, кажется, нет, Меня заверяют, что, если продлится нынешнее положение, его в итоге все же отпустят. Но не в этот раз: в список попали в основном религиозники.
        Протолкнув ком в горле, я ответила:
        - Так и я думала. Не с моим счастьем: будь я удачливее, не так бы сложилась и вся моя жизнь.
        В мгновение ока надежды обратились в отчаяние. Сдерживая слезы, я наглухо закрывала окна, открывшиеся было в моем сердце. Отец Хамида ушел, а мне следовало скрыть от детей разочарование и глубокую скорбь - но как это сделать?
        Масуд прилип ко мне и все спрашивал:
        - В чем дело? У тебя болит голова?
        А Сиамак спросил:
        - Что-то опять случилось?
        Я сказала себе: “Держись, надо просто еще немного подождать”. Но словно бы стены дома надвигались на меня, угрожая раздавить. Я не могла больше оставаться в этом доме печали и одиночества. Взяв детей за руки, я вышла вместе с ними на улицу. Перед мечетью огромная толпа выкрикивала лозунги. Меня потянуло к этим людям. Весь двор был забит народом. Мы пробрались в самую середину. Я не знала, что происходит, не разбирала слов в выкриках. Но какая разница: у меня был собственный лозунг. В ярости, со слезами, я тоже стала кричать: “Свободу политическим заключенным!” Какая уж сила была в моем голосе - не знаю, но мой крик подхватили все.
        Через несколько дней настал государственный праздник. Еще не забрезжил рассвет, а я уже утомилась, бессонно поворачиваясь с боку на бок в постели. В такие дни принимались особые меры безопасности, и мне не следовало выходить из дому. Но и дома я не находила себе места. Нужно было чем-то себя занять, чтобы хоть немного успокоиться. Как обычно, прибежищем для меня послужила домашняя работа - тяжелый, бездумный труд вбирал в себя мои силы и мои тревоги. Я сняла со всех кроватей постельное белье, сняла занавески и сложила их в стиральную машину. Помыла окна и всюду подмела. Дети путались под ногами - я велела им поиграть во дворе, но вскоре сообразила, что Сиамак, того гляди, удерет из дома - тогда я окликнула их, зазвала в дом и отправила принимать ванну. Я вычистила кухню. Готовить не хотелось. Довольно с нас остатков вчерашнего обеда, а Биби ослабла и так мало ела, что ей было все равно - дали бы мисочку йогурта и кусок хлеба. Все в том же дурном настроении я накормила детей и вымыла посуду Больше дел не осталось. Можно было бы подмести двор и там тоже прибраться, но я уже валилась с ног. Но ведь
этого я и добивалась. Заползла в душ, включила воду и тогда наконец расплакалась. Спокойно поплакать я могла только в душе.
        Когда я вышла из ванной, было уже почти четыре часа. Волосы еще были влажными, но я не стала их сушить: бросила подушку на ковер перед телевизором и прилегла. Под боком у меня играли мальчики. Почти сквозь сон я увидела, как открывается дверь и входит Хамид. Я зажмурилась изо всех сил - пусть длится сладостный сон - но вокруг раздались голоса. Пришлось чуть приподнять веки. Мальчики во все глаза таращились на худого мужчину с седыми волосами и белыми усами. Я не могла пошелохнуться. Это все-таки сон? Но торжествующий, надтреснутый рыданием голос моего свекра вывел нас всех из оцепенения:
        - Вот он! - сказал он. - Я привел тебе мужа! Мальчики, что же вы стоите? Идите сюда. Ваш отец вернулся.
        Когда я обняла Хамида, руки мои не наполнились - он был тоньше и худее Сиамака. На свиданиях в эти годы он вроде бы не выглядел таким изможденным. Быть может, дело в одежде: она обвисла, и казалось, будто под ней нет ничего, кроме хрупких костей. Он был похож на мальчика в отцовской одежде: все было велико на два, если не на три размера. Брюки на талии были заложены складкой и кое-как удерживались ремнем. Плечи пиджака спускались так низко, что рукава закрывали даже кончики пальцев. Опустившись на колени, Хамид разом обхватил обоих сыновей, а я обвилась вокруг них, обнимая всех троих любимых. Наши слезы смешались, как едины были и страдания в эти годы.
        Первым утер слезы отец Хамида и сказал:
        - Довольно! Поднимайтесь. Хамид очень устал, он тяжело болен. Я забрал его из тюремной больницы. Ему нужен отдых. А я поеду за его матерью.
        Я подошла к свекру, обняла его, поцеловала, уронила голову ему на плечо. Плача, я твердила снова и снова:
        - Спасибо, спасибо!
        Как был добр этот старик, как мудр и заботлив: он целиком взял на себя тревоги и хлопоты последних дней, поберег меня и внуков.
        У Хамида был жар.
        - Позволь, я помогу тебе раздеться, и ты ляжешь, - предложила я.
        - Нет, - сказал он, - сначала ванну.
        - Да, ты прав. Смой с себя грязь и горе, и ты уснешь спокойно. К счастью, нагреватель работает с самого утра, горячей воды много.
        Я помогла ему раздеться. От слабости он едва стоял на ногах. Я снимала с него пиджак, рубашку, штаны, и он становился все меньше, чуть ли не исчезал под моими руками. Раздетый, он был страшен: пустая, незаполненная плотью кожа, обвисла на костях. Вся в шрамах. Я усадила его на стул и стащила носки. И увидела нежную, подживающую кожу, стопы странные, не такие, как должны быть - и не выдержала, припала к его ногам, уронила голову ему на колени и снова заплакала. Что с ним сделали? Станет он ли снова нормальным, здоровым человеком?
        Я выкупала мужа, помогла надеть нижнюю рубашку, шорты, а сверху пижаму - все это я закупила в разгар своих надежд на скорое его освобождение. Все было чересчур велико, но хотя бы не так обвисало, как костюм.
        Он осторожно опустился на постель. Все делал медленно, как будто наслаждаясь каждым мгновением. Я накрыла его простыней и одеялом, он опустил голову на подушку, прикрыл глаза и глубоко вздохнул:
        - Неужели я буду спать в своей постели? Столько лет я мечтал об этой постели, об этом доме, этой минуте. Не могу поверить, что все сбылось. Какое наслаждение!
        Мальчики следили за ним, ловили каждое движение - с любовью, восторгом и вместе с тем настороженно. Он подозвал их. Они сели подле кровати и между ними завязался разговор. Я вскипятила чай и послала Сиамака в магазин на углу за сладостями и сухарями. Выжала свежий апельсиновый сок и разогрела остатки супа. Я все время приносила ему что-то еще поесть, пока он не рассмеялся и не остановил меня:
        - Дорогая, довольно! Мне нельзя столько есть. Я отвык. Нужно есть понемногу.
        Час спустя приехала мать Хамида с его сестрами. Мать чуть с ума не сошла от радости. Она порхала вокруг сына, словно бабочка, мешала нежные слова с неиссякаемыми потоками слез. У Хамида не хватало сил даже отереть собственные слезы, и он просил:
        - Мама, перестань! Успокойся, ради Аллаха!
        Но она осыпала поцелуями его всего, от головы до ног, и бессвязные слова сменились рыданиями. Измученная, она привалилась к стене, сползла на пол. Глаза ее затуманились, волосы беспорядочно рассыпались по плечам. Она страшно побледнела и дышала с трудом.
        Манижэ обеими руками вцепилась в мать и крикнула:
        - Горячей воды и сахара! Скорее!
        Я метнулась на кухню и принесла стакан горячей воды с сахаром, стала по ложечке вливать ей в рот, а Манижэ плеснула матери в лицо холодной водой. Та содрогнулась всем телом и громко заплакала. Я оглянулась в поисках мальчиков. Они стояли за дверью и тоже плакали, глядя то на отца, то на бабушку.
        Понемногу общее волнение улеглось. Мать Хамида так и не удалось увести из спальни, но она хотя бы обещала больше не плакать. Придвинув к изножью постели стул, она сидела, приклеившись взглядом к сыну Почти не шевелилась, только слезы порой утирала со щек.
        Отец Хамида вышел в холл и сел рядом с Биби, которая шепотом читала молитвы. Он вытянул ноги и устало прислонился головой к валику. Конечно же, он весь день метался, словно в лихорадке. Я принесла ему чаю, коснулась рукой его руки и сказала:
        - Спасибо вам. Вы столько сегодня сделали - вы, должно быть, устали.
        - Ну, потрудился-то я не зря - если бы все наши усилия приносили такой результат! - усмехнулся он.
        Донесся голос Мансуре, уговаривавшей мать:
        - Ради Бога, матушка, перестань. Ты же радоваться должна - что же ты все время плачешь?
        - Девочка моя, я счастлива. Ты себе даже представить не можешь, как я счастлива. Никогда не думала, что доживу и увижу моего единственного сына - снова дома.
        - Так почему ты плачешь, неужели хочешь разбить ему сердце?
        - Посмотри, что эти палачи сделали с моим ребенком! - простонала мать Хамида. - Погляди, какой он худой и слабый! Как он состарился! - И она добавила, обращаясь к Хамиду: - О, пусть Аллах возьмет мою жизнь вместо твоей! Они тебя мучили? Тебя избивали?
        - Нет, мама, - в замешательстве ответил Хамид, - только еда мне была не вкусу. А сейчас я простудился, и температура поднялась, вот и все.
        Посреди этого хаоса позвонила и моя мать, которая несколько дней ничего от меня не слышала и хотела знать, как мы. Услышав, что Хамид вернулся, она ахнула - и не прошло и получаса, как они явились в полном составе с цветами и сладостями. Матушка и Фаати расплакались при виде Хамида, Махмуд, словно забыв все, что между нами произошло, расцеловал Хамида в обе щеки, обнял мальчиков, бодро всех поздравил и принялся распоряжаться:
        - Этерам-Садат, приготовь поднос с угощением, вскипяти побольше воды, - скомандовал он. - Гостей соберется немало. Али, открой дверь в гостиную, расставь стулья, придвинь боковые столики. Кто-нибудь - разложите по тарелкам сладости и фрукты.
        - Мы никого не звали, - в испуге остановила его я. - Мы даже никого еще не известили.
        - И надобности нет никого извещать, - усмехнулся Махмуд. - Список освобожденных был опубликован. Все прочтут - и все скоро придут к вам.
        Я догадалась, что он опять что-то затевает, и сердито сказала ему:
        - Послушай меня, брат: Хамид болен, ему нужно отдохнуть. Ты сам видишь - у него температура, он и дышит-то с трудом. Не вздумай никого сюда приводить.
        - Я-то не стану, люди сами придут.
        - Я никого не впущу в дом! - сорвалась я. - Предупреждаю заранее, и пусть потом не обижаются!
        Махмуд сдулся, словно проткнутый шарик. Стоял и беспомощно таращился на меня. А потом вдруг что-то сообразил и сказал:
        - Ты что, даже врача не позовешь осмотреть больного?
        - Конечно, позову. Но сегодня праздник. Где я сейчас найду врача?
        - У меня есть знакомый, - сказал он. - Я позвоню ему и попрошу прийти.
        Он куда-то позвонил, и через час врач явился - в сопровождении двух мужчин, один из них с огромным фотоаппаратом. Опять Махмуд за свое! Врач велел всем выйти из спальни и принялся осматривать Хамида, а фотограф снимал его шрамы.
        Наконец врач установил диагноз: хроническая пневмония. Он выписал множество рецептов, велел Хамиду неукоснительно принимать все лекарства и делать уколы. Что касается питания, врач объяснил мне, что увеличивать объемы пищи нужно очень медленно и осторожно. Перед уходом он сам сделал Хамиду два укола и оставил достаточно таблеток до утра, пока аптеки откроются. Махмуд передал рецепты Али и велел ему спозаранку сбегать в аптеку и принести нам лекарства.
        И только тут наконец наши гости припомнили, что комендантский час никто не отменял. Все поспешно собрались и ушли. Мать Хамида не желала с ним расставаться, но муж увел ее силой, посулив с утра привезти обратно.
        Когда все ушли, я кое-как уговорила Хамида выпить стакан молока, а мальчиков накормила ужином. Силы иссякли, я даже не собрала разбросанную по всему дому посуду, заползла в постель и прикорнула рядом с Хамидом. Врач дал ему успокоительное, и Хамид уже крепко спал. Я всматривалась в его исхудалое лицо и была счастлива просто тем, что вот он, рядом. Потом я повернулась так, чтобы видеть небо за окном, от всей души возблагодарила Бога и дала обет вылечить Хамида и позаботиться о том, чтобы он стал прежним. Сон сморил меня прежде, чем я договорила молитву.
        Глава пятая
        За неделю состояние Хамида несколько улучшилось. Температура упала, он мог больше съесть, но до выздоровления было еще далеко. Кашель по ночам усиливался, и мучила слабость - последствия четырех лет плохого питания и незалеченных болезней. Но постепенно я стала понимать, что не в этом главная беда. Помимо телесной болезни его терзал какой-то духовный недуг. Хамид проваливался в депрессию, отказывался разговаривать, не проявлял интереса даже к новостям - а ведь каждый день приносил важные, порой даже потрясающие известия. Он не виделся со старыми друзьями и не желал отвечать на вопросы.
        - По вашему мнению, такое угнетенное состояние, отсутствие интереса к чему-либо нормально? - спрашивала я врача. - Через это проходят все, кого освободили?
        - В определенной мере - да, но не в такой, - ответил врач. - Конечно, всем бывшим узникам нестерпимо многолюдство, они переживают отчуждение, им нелегко адаптироваться к обычной семейной жизни. Но Хамид был освобожден внезапно - и происходит революция, о которой он столько мечтал, и он вернулся в лоно семьи, которая его так тепло приняла. Такие обстоятельства должны были бы придать ему сил, вернуть интерес к жизни. С бывшими заключенными вроде Хамида у меня обычно совсем другая проблема: сдерживать, успокаивать, чтобы они не возбуждались непосильно для своего физического состояния.
        - А мне-то приходится всячески теребить Хамида, чтобы он хотя бы умылся, провел обычный день…
        Я долго не понимала причины этой депрессии. Поначалу я связывала ее с болезнью, но ему уже стало намного лучше, а он все молчал. Может быть, наши родственники не дают ему времени и покоя, чтобы заново приспособиться к жизни? В доме все время толпилось множество народа, мы даже поговорить друг с другом толком не могли. Дом превратился в караван-сарай, люди все время приходили, уходили. В довершение беды на вторую же ночь мать Хамида перевезла свои вещи и поселилась у нас. А потом и Монир, старшая сестра, приехала с детьми из Тебриза. Все, конечно, помогали по дому, но ни Хамид, ни я не могли выдержать такое столпотворение.
        Я понимала, что главным образом тут виноват Махмуд. Он словно приобрел циркового уродца и каждый день приводил новых зрителей полюбоваться на него. Чтобы заткнуть мне рот, он взялся полностью обеспечивать гостей едой, постоянно присылал нам всевозможные припасы, говоря, что излишки я могу отдать бедным. Его щедрость меня настораживала. Я не знала, какую ложь он уже успел сочинить, но, несомненно, освобождение Хамида он ставил себе в заслугу. Позволь я только, он бы его догола раздевал и предъявлял шрамы на всеобщее обозрение.
        Политика стала главной темой разговоров у нас в доме. Появился и кое-кто из старых друзей Хамида, и новообращенные. Они приводили с собой пламенных юношей, мечтавших познакомиться с великим героем, услышать из его уст историю партии, рассказ о товарищах, которые пожертвовали жизнью во имя революции. Но Хамид не хотел никого видеть и под любым предлогом уклонялся от встреч. Это меня в особенности удивляло, потому что он не избегал друзей Махмуда и прочих посторонних, являвшихся к нам в дом.
        Однажды, в очередной раз осмотрев Хамида, врач спросил меня:
        - Почему у вас в доме всегда столько народу? Я же сказал вам: больному нужен покой. - И уходя, повторил во всеуслышание: - Я с самого начала говорил вам, что этому пациенту нужен покой, свежий воздух, тишина и отдых, чтобы выздороветь и вернуться к нормальной жизни. А ваш дом больше похож на клуб. Неудивительно, что сейчас его эмоциональное состояние даже хуже, чем в первый день. Если так и дальше пойдет, я за его здоровье не ручаюсь.
        Все в оторопи уставились на врача.
        - Как же нам быть, доктор? - спросила мать Хамида.
        - Если не можете держать двери на замке - увезите его куда-нибудь.
        - Конечно, дорогой доктор, я с самого начала хотела перевезти его к себе, - обрадовалась она. - У меня и дом больше, и людей мало.
        - Нет, госпожа, - возразил он. - Нужно тихое место, где он остался бы наконец наедине с женой и детьми.
        Настал мой черед радоваться. Именно об этом я мечтала от всей души. Все наперебой стали советовать, как это сделать, но хотя бы разошлись пораньше. Мансуре всех пересидела, а потом сказала мне:
        - Доктор прав. У меня и то голова лопается, каково же ему, бедолаге, после четырех лет в изоляции. Единственный выход - вам всем поехать на Каспийское море, и там Хамид поправится. Наша вилла стоит пустая, и мы никому не скажем, где вы.
        Вот радость! Это и правда было самое для нас лучшее. Каспийское побережье - отчизна моей души. Поскольку декретом правительства все школы были закрыты, из-за беспорядков не проводились и занятия в университете, нам ничто не мешало провести какое-то время на севере.
        Прекрасная, полная сил осень ждала нас на побережье: ласковое солнце, голубое небо, море, ежеминутно менявшее оттенки. Прохладный ветерок доносил до берега соленый запах, и если не купаться, то сидеть на пляже можно было часами.
        Мы все вчетвером вышли на террасу. Я велела детям глубоко втянуть себя воздух и сказала, что этот воздух всякого вернет к жизни. Затем я обернулась к Хамиду: он оставался слеп к этой красоте, глух к моим словам, он не вдыхал запахи моря и, казалось, не ощущал дуновение бриза на своем лице. Усталый, равнодушный, он вскоре ушел в дом. Я твердила себе: “Не сдавайся”. Я рассуждала так: “Это целебное место, и у нас вдосталь времени. Если и тут я не сумею его вылечить, то не достойна называться женой, не достойна ниспосланного мне благословения”.
        Я продумала наш режим. В солнечные дни - а в них в ту осень не было недостатка - я под любым предлогом вытаскивала Хамида на прогулку по красивому песчаному берегу или в лес. Порой мы доходили до главной дороги, покупали продукты и возвращались. Он следовал за мной молча, погрузившись в собственные мысли. Моих вопросов он либо вовсе не слышал, либо отвечал кивком, коротким “да” или “нет”. Но я не сдавалась, продолжала рассказывать ему и о том, что случалось в его отсутствие, и о природе, об окружавшей нас красоте, и о нашей жизни. Порой я садилась и глядела вокруг, словно завороженная пейзажем, подобным картине - он был так прекрасен, что казался фантазией. В восторге я прославляла это великолепие.
        В таких случаях Хамид разве что поглядывал на меня с удивлением. Он был беспокоен и мрачен. Я перестала покупать газеты, отключила радио и телевизор - любые новости только ухудшали его состояние. И мне тоже, после стольких лет напряжения и тревог, приятно было отрешиться от известий из внешнего мира.
        Даже дети не казались бодрыми и счастливыми, как следовало бы.
        - Мы слишком рано лишили их детства, - говорила я Хамиду. - Они многое перенесли. Но еще не поздно. Мы успеем все загладить.
        Хамид пожимал плечами и отворачивался.
        Он с таким равнодушием взирал на окрестный пейзаж, что я уж гадала, не сделался ли он дальтоником. Я затевала с детьми игру в цвета: каждый должен был припомнить цвет, который не попадался тут на глаза. Мы часто расходились во мнениях и обращались к Хамиду, как к судье нашего состязания. Он бросал безразличный взгляд на море, на небо и высказывал свое мнение. Я повторяла про себя: “Я его переупрямлю”, но хотела бы я знать, как долго еще он будет противиться и держать нас на расстоянии. Наши ежедневные прогулки удлинялись. Он мог пройти уже довольно много не запыхавшись. Он окреп, набрал сколько-то веса. И я продолжала болтать, как бы не замечая его молчаливости, не позволяя себе обижаться - и понемногу он тоже стал приоткрываться мне. Когда я чувствовала, что он готов заговорить, я вся обращалась в слух: только бы не спугнуть.
        Мы пробыли на побережье неделю, когда ярким, солнечным октябрьским днем я устроила пикник. Мы отошли достаточно далеко от виллы и расстелили одеяла на холме, откуда открывался дивный вид: по одну сторону море и небо переливались всеми оттенками синевы, соединяясь нераздельно где-то в недоступной взгляду дали, по другую роскошный лес вздымался к небесам, играя всеми красками, ведомыми природе. В прохладном осеннем ветерке плясали пестрые ветви, и дуновение, касавшееся наших лиц, было бодрящим и жизнетворным.
        Дети играли. Хамид сидел на одеяле и смотрел вдаль. На щеках у него появился слабый румянец. Я протянула ему чашку свежезаваренного чая, отвернулась и тоже стала смотреть куда-то.
        - Что-то не так? - спросил он.
        - Все в порядке, - ответила я. - Так, мысли.
        - Какие мысли?
        - Неважно. Неприятные.
        - Расскажи!
        - Обещаешь, что не огорчишься?
        - Да! Ну же?
        Вот счастье: впервые он поинтересовался, что у меня на уме.
        - Прежде я часто думала, что тебе лучше было бы погибнуть вместе с ними, - начала я.
        Его глаза блеснули.
        - Правда? - переспросил он. - Значит, мы думаем одинаково.
        - Нет! Это тогда - когда я думала, что ты уже не вернешься, погибнешь в тюрьме мучительной медленной смертью. Если бы тебя убили вместе с другими, это была бы мгновенная смерть - без страданий.
        - Я тоже постоянно думаю об этом, - признался он. - Меня терзает мысль, что я не удостоился такой славной смерти.
        - Но теперь я счастлива, что этого не произошло. В эти дни я часто вспоминаю Шахрзад и благодарю ее за то, что она сохранила тебя для нас.
        Он отвернулся и вновь уставился вдаль.
        - Четыре года я пытался понять, почему они так обошлись со мной, - задумчиво выговорил он. - Разве я в чем-то их подвел? Почему мне ничего не сообщили? Разве я не заслужил хотя бы весточки? Под конец они оборвали все связи. А я готовился именно к этому заданию. Быть может, если бы они не утратили доверия ко мне…
        Слезы помешали ему договорить.
        Я боялась даже шелохнуться, чтобы не захлопнулось это крошечное приоткрывшееся было окошечко. Я сидела тихо и предоставила ему выплакаться. Когда он успокоился, я сказала:
        - Они не утратили к тебе доверия. Ты был их другом, и они всегда тебя любили.
        - Да, - откликнулся он, - это были единственные мои друзья. Они были для меня дороже всего - я бы пожертвовал ради них всем, даже семьей. Я никогда бы ни в чем им не отказал. А они отвернулись от меня. Отбросили, словно предателя, подонка - и в тот самый момент, когда я более всего был им нужен. Как мне теперь смотреть людям в глаза? Меня спросят: “Почему ты не погиб вместе с ними?” Меня, быть может, считают доносчиком, думают, что это я их выдал. С тех пор как я вернулся домой, все глядят на меня с недоумением, подозрительно.
        - Нет-нет, мой дорогой, ты ошибаешься! Ты был им дороже всего - дороже собственной жизни. И хотя ты был им нужен, они подвергли себя еще большей угрозе, лишь бы спасти тебя.
        - Глупости! Между нами не было места подобным соображениям. Для всех нас главной целью была наша борьба. Мы готовились к выступлению и к смерти. Такая щепетильность в нашем деле неуместна. От дела отлучали только предателей и тех, на кого не могли положиться. И так поступили со мной.
        - Нет, Хамид, все было не так, - уговаривала я. - Мой дорогой, ты неправильно понял. Мне известно то, чего ты не знаешь: Шахрзад сделала это ради нас обоих. Ведь прежде всего она была женщиной и мечтала, как все, о тихой семейной жизни с мужем и детьми. Помнишь, как она ласкала Масуда? Он заполнил пустоту в ее сердце. И она не смогла лишить Масуда отца, сделать его сиротой. Хотя она и верила в борьбу за свободу, хотя высшей целью было счастье всех детей, Масуда она полюбила материнской любовью - и, как всякая мать, для своего ребенка она сделала исключение. Для нее, как для любой матери, важнее было счастье ее ребенка, ее мечты о том, как он будет расти. Понятная, конкретная цель в отличие от абстрактного лозунга счастья для всех. Инстинкт, пристрастие, которому поддается каждый, став родителем. Ни одна женщина не способна испытывать к ребенку, умирающему в Биафре, такое же сочувствие, как к своему родному. За те четыре-пять месяцев, что Шахрзад прожила с нами, она стала матерью. Она не могла допустить, чтобы ее сын лишился отца.
        Хамид удивленно поглядел на меня, подумал и возразил:
        - Это ты ошибаешься. Шахрзад была сильной, настоящим бойцом. Она верила в наши идеалы. Нельзя сравнивать ее с заурядной женщиной - даже с такой, как ты.
        - Мой дорогой, можно быть сильной, быть настоящим борцом - и все-таки оставаться женщиной. Одно другому не помеха.
        И мы оба замолчали и сидели тихо, пока Хамид не повторил:
        - У Шахрзад были великие цели. Она…
        - Да, и она была женщиной. Она говорила со мной о своих чувствах, о той стороне своей натуры, которую ей приходилось скрывать, о страданиях женщины, столь многого в жизни лишенной. Она говорила о том, о чем прежде ни с кем не имела возможности поговорить. Скажу кратко: однажды она призналась, что завидует мне. Ты можешь в такое поверить? Она - и завидует мне! Я приняла это за шутку. Сказала, что это мне следовало бы завидовать - она была настоящей современной женщиной, а я, словно сто лет назад, день-деньской возилась по хозяйству. Мой муж считает меня символом угнетенной женщины, сказала я. И знаешь, что она мне ответила?
        Хамид покачал головой.
        - Она прочла стихотворение Форуг.
        - Какое стихотворение? Ты запомнила?
        Я по памяти повторила:
        Где мой приют?
        Неужели все дороги,
        Как бы ни петляли они,
        Все равно приводят
        В пропасть?
        Грош вам цена - вам, словечки наивной лжи!
        И тебе - воздержание плоти!
        Но если я розу вложу в свои косы,
        Обрету ли я среди всех бумажных корон
        Ту высоту, где не будет фальши?..
        Где мой приют?
        Приютите меня - вы, беспокойные светильники!
        Вы, дома в утреннем мареве,
        когда ароматный дым очага
        окутывает солнце над крышами!
        Приютите меня - вы, безыскусные женщины!
        У вас даже пальчики шевелятся
        в согласии с тельцем
        благоденствующего зародыша,
        а в разрезе рубашки всегда
        запах свежего молока.
        Прочитав стихи, я продолжала:
        - Помнишь ночь, когда она покинула наш дом? Она долго прижимала Масуда к груди, целовала его, впитывала его запах, плакала. На пороге она сказала: “Любой ценой нужно сберечь твою семью, чтобы эти дети росли счастливыми, в безопасности. Масуд очень чувствителен, ему нужны оба, и мать, и отец. Он - хрупкий ребенок”. В тот момент я не понимала истинного смысла ее слов. Лишь потом я догадалась, что ее требование - защитить мою семью - не было советом мне. Это она себя уговаривала, с собой боролась.
        - Трудно в такое поверить, - возразил Хамид. - Ты как будто совсем о другом человеке рассказываешь, а не о Шахрзад. Разве она не по своей воле вступила на этот путь? Разве она не верила в наше дело? Ее никто не принуждал. Она в любой момент могла уйти, и ее никто бы словом не попрекнул.
        - Как ты не понимаешь, Хамид? Это была та же Шахрзад - но другая ее сторона. Та, скрытая, о существовании которой она прежде и сама не подозревала. И ради этой своей женской, материнской природы она успела сделать только одно: спасти тебя от смерти. Она не взяла тебя на дело, чтобы тебя же защитить. И уговорила остальных не связываться с тобой, чтобы защитить их: тебя могли схватить первым. Не знаю, как она их убедила, но ей поверили.
        Поразительное сочетание чувств - сомнения, изумления и надежды - проступило на лице Хамида. Он не мог без спора принять все мои слова, но впервые за четыре года ему представилось иное объяснение того, почему он был в последний момент отстранен. Надежда была еще слабой, но в Хамиде произошла великая перемена: молчание прервалось. С того дня мы с ним говорили непрестанно. Мы обсудили свои отношения и обстоятельства своей жизни, проанализировали изменения в себе и поведение, когда мы вынуждены были жить в секретности. Одна за другой рушились преграды и открывались все новые окна и двери - к свободе, счастью, избавлению от тайных разочарований. Вновь проклюнулась и стала расти его уверенность в себе, которую он считал уже все равно что мертвой. Порой в разгар такого разговора он с радостным изумлением взглядывал на меня и восклицал:
        - Ты так переменилась! Ты стала зрелой, начитанной. Рассуждаешь, словно философ или психолог. Неужели это все благодаря нескольким годам учебы в университете?
        - Нет! - отвечала я, не скрывая своей радости и гордости. - Жизненные трудности закалили меня. Пришлось взрослеть, пришлось думать и выбирать правильный путь. На мне лежала ответственность за детей, и не было права на ошибку. К счастью, мне помогали твои книги, университет и работа.
        За две недели Хамид набрался сил, настроение у него заметно улучшилось. Он стал похож на себя прежнего. Теперь, когда он избавился от давившей на его дух чувства тяжести, выздоравливало и тело. Зоркие глаза мальчишек заметили эту перемену, и сыновья тоже начали льнуть к отцу. Влюбленные, взволнованные, они ловили каждое его движение, выполняли малейший приказ, эхом откликались на его смех - и я с восторгом следила за ними. Теперь, когда к нему вернулось здоровье и аппетит к жизни, вновь пробудились обычные потребности и желания, и после стольких темных и пустых лет тем более страстными были наши ночи любви.
        Однажды на выходные к нам приехали родители Хамида вместе с Мансуре. Они не могли нарадоваться произошедшей в Хамиде перемене.
        - Я же тебе говорила, что это поможет! - напомнила мне Мансуре.
        Мать Хамида была в восторге. Она так и вилась вокруг сына, изливала на него всю свою любовь и благодарила меня за его исцеление. Так это было щемяще трогательно, что даже в разгар нашей радости я готова была плакать при виде нее.
        В те два выходных дня было холодно и все время лил дождь, а мы сидели у камина и разговаривали. Бахман, муж Мансуре, рассказывал новые анекдоты о шахе и тогдашнем премьер-министре Азхари, и Хамид от души смеялся. Хотя все считали его уже здоровым, я хотела продлить наше пребывание у моря еще на неделю или две, потому что мать Хамида по секрету сказала мне, что Биби уже совсем плоха и что друзья Хамида повсюду его разыскивают. Бахман предложил оставить нам машину - сами они вернутся домой на такси, а мы сможем поездить по городам побережья. Правда, в то время непросто было раздобыть горючее для автомобиля.
        Мы провели еще две прекрасные недели у моря. Для мальчиков мы купили мяч, и Хамид каждый день играл с ними в волейбол. Он бегал с ними, занимался спортом, и мальчики, никогда не знавшие такой близости с отцом, благодарили и его, и Бога. Хамид сам сделался для них божеством, настоящим идолом. Масуд все время рисовал семью из четырех человек - на пикнике, за игрой или на прогулке среди цветущих садов, и на каждой его картине сияло солнце, улыбалось этой счастливой семье. Всякая сдержанность, церемонность между детьми и отцом исчезла. Они рассказывали ему о своих друзьях, о школе, об учителях. Сиамак хвастался своей революционной деятельностью, рассказывал, куда водил его дядя Махмуд и что он там слышал. Хамида эти рассказы настораживали, но сыну он ничего не говорил.
        Однажды, вдоволь наигравшись с мальчиками, он рухнул возле меня на одеяло и попросил чаю.
        - Сколько же сил у мальчишек! - вздохнул он. - Они не знают усталости.
        - Как они тебе? - спросила я.
        - Замечательные! Никогда не думал, что так их полюблю. С ними словно вернулось мое собственное детство и отрочество.
        - Помнишь ли, как ты не хотел иметь детей? Помнишь, как ты поступил, когда я рассказала тебе, что беременна Масудом?
        - Нет! Как же я поступил?
        Я чуть было не рассмеялась: он забыл, как отверг меня! Но неподходящий это был момент вспоминать старые горести и оживлять горькие обиды.
        - Забудем, - сказала я.
        - Нет, расскажи! - настаивал Хамид.
        - Ты отказался иметь какое-либо к этому отношение.
        - Ты прекрасно знаешь, что дело не в детях. Я не был уверен в завтрашнем дне - буду ли я сам жив. Не рассчитывал больше, чем на год. В подобных обстоятельствах нам обоим было неправильно обзаводиться детьми. Признайся честно, ты-то сама разве не думаешь, что страдала бы в эти годы гораздо меньше, не будь у тебя двоих детей и стольких обязанностей?
        - Если бы не мальчики, мне и жить было бы незачем, незачем бороться, - ответила я. - Именно они побуждали меня действовать - их существование помогало все перенести.
        - Странная ты женщина, - вздохнул он. - Во всяком случае теперь я очень рад, что они у нас есть, и я благодарен тебе. Ситуация изменилась. Их ждет хорошее будущее - и я больше не тревожусь за них.
        Поистине благословенны были его слова. Я улыбнулась и переспросила:
        - В самом деле? Так тебя это больше не пугает - ты готов иметь еще детей?
        Он так и взметнулся:
        - О нет! Ради Аллаха, Масум, что ты такое говоришь?
        - Не пугайся заранее, - засмеялась я. - На таком сроке еще ничего не угадаешь. Но ведь это вполне возможно. Мои детородные годы еще не закончились, а таблеток здесь нет. Кроме шуток: если бы у нас появился еще один ребенок, тебя это так же напугало бы, как и в тот раз?
        Он обдумал мой вопрос и ответил:
        - Нет. Разумеется, мне бы не хотелось иметь больше детей, но это для меня уже не так страшно, как прежде.
        Обсудив все наши личные дела и сняв бывшие между нами недоразумения, мы затронули политические и социальные вопросы. Хамид еще не разобрался в событиях, которые произошли за эти годы и привели в итоге к его освобождению, не понимал, отчего люди так изменились. Я рассказывала ему о студентах, о своих коллегах, обо всем, что было. Рассказывала о собственном опыте, о том, как люди относились ко мне поначалу и как стали относиться в последнее время. Я говорила о господине Заргаре, который взял меня на работу лишь потому, что мой муж был политзаключенным, о господине Ширзади, бунтовщике от природы, которого политическое и социальное угнетение превратило в озлобленного параноика. И, наконец, я упомянула Махмуда и его клятвы, что он готов и жизнь, и все состояние пожертвовать на благо революции.
        - Странная вышла история с Махмудом! - сказал Хамид. - Вот уж не думал, чтобы мы с ним хоть два шага могли пройти в одном направлении.
        К тому времени, как мы вернулись в Тегеран, уже прошел седьмой день со смерти Биби и была проведена заупокойная церемония. Родители Хамида не сочли нужным известить нас об ее уходе. Они опасались, как бы большое собрание людей, появление множества родственников и знакомых не оказались утомительны для Хамида.
        Бедная Биби, никого-то ее смерть не затронула, ничье сердце не сокрушалось по ней. На самом деле она давно уже не жила, и ее кончина не вызвала даже той мимолетной печали, которую пробуждает в нас смерть чужого человека - смерть древней старухи мало что значила по сравнению с гибелью молодых. Активистов в те дни убивали десятками.
        Окна на первом этаже дома были закрыты. Книга жизни Биби, когда-то, наверное, увлекательная, в чем-то прекрасная, подошла к последней странице.
        Мы вернулись в Тегеран, а Хамид - как будто и на годы в прошлое. Отовсюду хлынули книги и брошюры, с каждым днем толпа его приверженцев росла. Знавшие его прежде теперь представляли его как героя молодому поколению: политический узник, единственный уцелевший из пожертвовавших собой основателей движения. Все выкрикивали лозунги, восхваляли Хамида, приветствовали в нем своего вождя. И к нему не только возвратилась прежняя уверенность - он с каждым днем преисполнялся гордости за себя. Он стал держаться как настоящий вождь, учил молодежь правилам и методам сопротивления.
        Через неделю после того, как мы приехали в Тегеран, он с группой своих верных товарищей наведался в типографию. Они сорвали печати и замки и добрались до того оборудования, которое еще там оставалось. Уцелело немногое, но как раз хватало для того, чтобы размножать листовки, брошюры и газету.
        Преданным псом Сиамак держался подле отца, выполняя его поручения. Он гордился тем, что он - сын Хамида, и на любом собрании хотел сидеть рядом с ним. Напротив, Масуд, для которого внимание посторонних было невыносимо, начал отдаляться от них обоих, сидел со мной и целыми днями рисовал уличные демонстрации - всегда мирные, без малейшей угрозы насилия. На его картинах никогда никого не били, не проливалось ни капли крови.
        На девятый и десятый день Мухаррама, когда поминается мученичество имама Хоссейна, у нашего дома собралась толпа, и мы все вышли и присоединились к запланированной на этот день демонстрации. Друзья окружили Хамида и разлучили с нами. Его родители рано вернулись домой. Сестры Хамида, Фаати, ее муж, Садег-ага и я старались не потерять друг друга в толпе и выкрикивали лозунги, пока не охрипли. Я с волнением и восторгом наблюдала за тем, как люди дают выход своему разочарованию и ненависти, и все же изнутри меня когтило пугающее предчувствие: впервые Хамид своими глазами увидел прилив общенародного гнева, предвестие революции, и, как я и предполагала, это произвело на него мощнейшее впечатление: он тут же с головой окунулся в эту волну.
        Через две-три недели я стала замечать перемены и в самой себе. Я быстрее уставала и по утрам меня слегка подташнивало. Втайне я была счастлива. Я говорила себе: теперь мы - настоящая семья. Этот ребенок родится под другой звездой. И если это будет хорошенькая маленькая девочка, с ней в наш дом придет больше любви и тепла. Хамиду никогда еще не выпадало счастье возиться с младенцем.
        И все же я никак не могла собраться с духом и сказать ему. Когда же наконец призналась, он рассмеялся и сказал:
        - Так и знал, что ты снова нас в это впутаешь. Но не беда. Это дитя - тоже плод революции. Нам нужны бойцы.
        Революция. Каждый день полон событий. Забот хватало всем. Люди толпились и шумели и в нашем доме, и у Махмуда. Постепенно наш дом превратился в штаб политических активистов. Это все еще было небезопасно, собрания были под запретом, но Хамид делал свое дело, приговаривая:
        - Они не посмеют вмешаться. Если меня снова арестуют, я превращусь в легенду. На такой риск они не пойдут.
        Поздно вечером мы поднимались на крышу и вместе со всеми горожанами, стоявшими на крышах по всему городу, распевали “Аллах велик”. Используя устроенный Хамидом годы тому назад путь отступления, мы по ночам заходили к соседям, разговаривали, обсуждали идеи. Все, и стар и млад, сделались знатоками политики. Шах бежал из страны - революция нарастала.
        Махмуд предложил нам собираться также и у него, снабжал нас информацией о различных событиях, свежими новостями. Хамид и Махмуд общались вполне дружески. В политические споры они не вступали, но делились информацией о своей деятельности, выслушивали мнения друг друга, Хамид излагал Махмуду и его друзьям основы вооруженного восстания и повстанческой войны. Порой за такими разговорами они засиживались до рассвета.
        По мере того как приближался день, назначенный для возвращения в Иран аятоллы Хомейни, укреплялось и становилось более координированным сотрудничество различных политических партий и фракций. Народ забыл старинные раздоры, восстанавливались давно порушенные отношения. К примеру, нас разыскал дядя по матери, который вот уже двадцать пять лет жил в Германии. Как все иранцы за рубежом, он был взволнован этими событиями и хотел быть в курсе, он постоянно звонил Махмуду. Махмуд начал общаться с мужем нашей кузины Махбубэ, они обменивались сведениями о событиях в Тегеране и Куме. Порой я переставала узнавать Махмуда. Он щедро распоряжался своим богатством, ничего не жалел для революции. “Да неужто это наш Махмуд?” - спрашивала я себя.
        Тринадцатилетний Сиамак быстро взрослел и выполнял свой долг наравне с отцом. Его я почти не видела, как правило, не знала, что он поел на обед или на ужин, но я понимала, что теперь-то он счастлив. Масуду поручили писать лозунги на стенах. Он также писал своим каллиграфическим почерком плакаты на огромных листах бумаги, а когда хватало на это времени, еще и украшал их рисунками. Он целыми днями носился по улицам с другими детьми, и, невзирая на опасность, я не могла это им запретить. В конце концов я сама примкнула к их группе - меня оставляли сторожить на углу, пока они писали свои лозунги, а еще просили поправлять ошибки. Таким образом я могла присматривать за младшим сыном и вместе с ним участвовать в революции. Масуд по-детски радовался нелегальной деятельности со мной в качестве сообщницы.
        Одно лишь огорчало меня - новая разлука с Парванэ. На этот раз не расстояние отделило нас друг от друга, а разница в политических убеждениях. Хотя Парванэ всячески помогала нам, пока Хамид сидел в тюрьме, заботилась о мальчиках и - среди очень немногих - часто приходила к нам домой, вскоре после освобождения Хамида она порвала с нами отношения. Семья Парванэ поддерживала шаха, революционеры в их глазах были злодеями. В эту пору каждый раз, когда мы встречались, мы спорили и с каждым спором все более отчуждались друг от друга. Зачастую мы обижали друг друга, вовсе того не желая, и разговор грозил перерасти в ссору. В конце концов мы перестали общаться - до такой степени, что я не знала, когда именно Парванэ и ее муж собрали вещи и вновь покинули страну. Как бы пылко я ни поддерживала революцию, мне все же горестно было вновь потерять мою Парванэ.
        Волнующие и радостные дни начала революции пронеслись ураганом. Кульминация наступила 11 февраля: пало временное правительство. Революционеры захватили правительственные здания, теле - и радиостанцию. По телевизору звучал государственный гимн, ведущий детской программы зачитал стихотворение Форуг, начинавшееся словами: “Я мечтала, как кто-то придет…” Это было счастье. Мы ходили из дома в дом, распевая гимн, угощая друг друга сладостями и поздравляя всех. Мы были свободны. Нам стало так легко. Словно тяжкое бремя спало с наших плеч.
        Школы вскоре открылись, возобновили торговлю магазины, действовали компании, но жизнь все же была далека от нормальной, царил хаос. Я вернулась на свою работу, но и там все дни проходили в спорах. Одни считали, что нам следует всем скопом зарегистрироваться в только что появившейся Партии Исламской Республики и таким образом выразить поддержку революции, другие не видели в этом нужды. В конце концов, говорили они, это же не как при шахе, когда всех принуждали вступать в государственную партию.
        Неожиданно я оказалась самым популярным человеком среди коллег. Меня поздравляли так, словно я единолично осуществила революцию, и все хотели познакомиться с Хамидом. Однажды по пути из типографии Хамид заехал за мной на работу, и мои коллеги затащили его к себе и приветствовали как героя. Хамид, при всей своей бурной деятельности, оставался человеком застенчивым; захваченный врасплох, он терялся, так что и на этот раз он произнес всего несколько слов, роздал только что отпечатанную организацией листовку и ответил на вопросы.
        Моим сотрудникам и друзьям Хамид показался красивым, добрым, очаровательным человеком. Все меня поздравляли. От гордости голова шла кругом.
        Глава шестая
        Мы жили в непрерывном ликовании, наслаждаясь только что обретенным даром свободы. На улицах разносчики продавали все те книги и брошюры, за чтение которых еще недавно можно было поплатиться жизнью. Стали доступны любые газеты и журналы, свободно обсуждалось все на свете, мы не страшились больше ни САВАК, ни кого другого.
        Но прожив столько лет в неволе, мы не научились - и не могли научиться - правильно распоряжаться свободой. Мы не умели вести дебаты, не привыкли выслушивать разные точки зрения, а тем более допускать противоположные мысли и мнения. В итоге медовый месяц революции продлился меньше даже пресловутого месяца и преждевременно оборвался.
        Различия во взглядах и личных склонностях, до сих пор затушеванные солидарностью в борьбе против общего врага, теперь обнажились и стали еще более жесткими и непримиримыми. В борьбе мнений каждый занимал свою сторону, сыпались взаимные обвинения - противник оказывался врагом народа и веры. Что ни день возникали новые политические группировки, бросавшие вызов всем остальным. В тот год традиционные новогодние визиты и встречи оборачивались жаркими политическими спорами и даже драками. Произошло и в нашей семье роковое столкновение - в доме Махмуда, когда мы пришли поздравить его и домочадцев с Новым годом. Спор между Хамидом и Махмудом быстро перерос в скандал.
        - Единственное, чего хочет народ, ради чего он совершил эту революцию, - ислам! - провозгласил Махмуд. - И к власти должно прийти мусульманское правительство.
        - Понятно! - буркнул Хамид. - А не потрудишься ли ты объяснить, что такое “мусульманское правительство”?
        - Которое будет осуществлять все заповеди ислама.
        - То есть вернуться на тысячу четыреста лет в прошлое? - воскликнул Хамид.
        - Законы ислама - законы Аллаха! - парировал Махмуд. - Они не устаревают, они актуальны всегда.
        - Тогда будь добр объяснить, как эти законы применимы к экономике? А как насчет гражданских прав и свобод? - разгорячился Хамид. - Или возвратитесь к гаремам, будете ездить верхом на верблюдах и отрубать за провинности руки и ноги?
        - И это тоже - закон Бога! - отрезал Махмуд. - Если бы ворам по-прежнему отрубали руки, их бы не развелось столько, да и всевозможных предателей и шарлатанов. Что смыслит в заповедях безбожник вроде тебя? Каждое слово Аллаха - мудро.
        Они сцепились и осыпали друг друга оскорблениями. Оба были нетерпимы. Хамид говорил о правах человека, свободе, возвращении отобранного имущества, перераспределении богатств и управлении посредством комитетов - Махмуд называл его безбожником и неверным, чья смерть будет угодна Аллаху. Он даже обвинил Хамида в измене родине и в шпионаже. В ответ Хамид обозвал его догматиком, узколобым традиционалистом. Этерам-Садат, ее дети, а также Али и его жена встали на сторону Махмуда. Я, видя, что Хамид остался в одиночестве, сочла своим долгом поддержать его. Фаати с мужем колебались и никак не могли решить, за кого они. Матушка, в полном отчаянии, не понимая ничего в этих словесах, просила об одном: “Дети, не ссорьтесь!”
        Самое страшное: Сиамак попал меж двух огней. Ошеломленный, растерянный, он никак не мог понять, кто же из них прав. В памяти его еще свежи были религиозные проповеди Махмуда, которых он наслушался за несколько месяцев до того, но с тех пор он жил в интеллектуальном и политическом поле своего отца. До того момента Сиамак не отдавал себе отчета в непреодолимом конфликте между этими двумя учениями. Пока его отец и его дядя сотрудничали во имя революции, их столь разные позиции каким-то образом сливались в его представлениях. Но теперь эти двое поссорились - а мой сын растерялся и не знал, кому верить.
        Сиамак не мог уже безраздельно положиться ни на того, ни на другого. Он жил в постоянном напряжении, раздражался по малейшему поводу. Однажды, после долгого спора, он вдруг уронил голову мне на грудь и заплакал, как плакал в детстве. Я попыталась утешить его, расспросить, что его так мучает.
        - Всё! - всхлипывал он. - Неужели папа в самом деле не верит в Аллаха? И он - враг аятоллы? А дядя Махмуд в самом деле думает, что папу и его друзей следует казнить?
        Я не знала, как отвечать ему.
        А в целом жизнь пошла, как много лет назад, еще до ареста: Хамид опять забыл свой дом и семью. Он разъезжал по стране, писал статьи и речи, издавал газеты, журналы и листовки. И считал, что Сиамак должен разделять его убеждения. Но Сиамак утратил прежний энтузиазм.
        Как я уже сказала, школы, университеты и предприятия открылись, люди вроде бы вернулись к обычным делам, но повсюду продолжались споры - каждый готов был драться за свои убеждения. В университете кто первый займет аудиторию, тот и повесит на двери название свое группировки и давай раздавать листовки. Так вели себя отнюдь не только студенты: профессора тоже делились на фракции и вступали в борьбу друг против друга. Стены и двери были увешаны и исписаны взаимопротиворечащими лозунгами, а также разоблачительными уликами, например снимками профессоров и студентов, получающих награды из рук шаха и его супруги.
        Не помню, как мы в тот год учились, как ухитрились сдать экзамены. Все затмевали идеологические войны. Вчерашние друзья готовы были забить друг друга насмерть, а победив или даже убив оппонента, плясали и праздновали победу своей группировки. Хорошо еще, что для меня это был последний семестр.
        Хамид посмеивался надо мной:
        - Вот так любительница учебы! Мне кажется, тебе сам процесс нравится, заканчивать ты и не собираешься.
        - Бессовестный! - отвечала я. - Я бы управилась за три с половиной года, но из-за тебя мне пришлось бросить университет, а когда я вернулась, то могла сдавать лишь по несколько предметов в семестр, чтобы управляться и с работой, и с детьми. И тем не менее я получу самые высокие оценки на выпускных - вот увидишь, мне еще предложат пойти в аспирантуру.
        К несчастью, из-за всех этих пертурбаций в университете, из-за увольнения многих преподавателей и частой отмены занятий я опять не смогла сдать все предметы - кое-что пришлось оставить на следующий семестр.
        Примерно так же обстояли дела и на работе. Каждый день обнаруживали новых “агентов САВАК”, бросались самыми дикими обвинениями, множились слухи. Чистка антиреволюционных элементов входила в программу каждой политической партии, и каждая фракция обвиняла другие в антиреволюционной деятельности.
        А у нас дома? У нас Сиамак приносил из школы газету моджахедов.
        В середине сентября 1979 года у меня родилась дочь. На этот раз Хамид был с нами. После родов, когда меня перевезли в отделение для матерей с детьми, он с улыбкой заметил:
        - Этот ребенок похож на тебя больше, чем старшие!
        - В самом деле? Мне-то она показалась смугловатой.
        - Пока что она скорее краснокожая, чем смуглая, но ямочки на щеках - твои. Очень красивая девочка. Мы назовем ее Шахрзад, верно?
        - Нет! - сказала я. - Мы ведь решили: она, в отличие от Шахрзад, будет жить долго и счастливо. И мы дадим ей подходящее имя.
        - Какое же имя подойдет нашей малышке?
        - Ширин.
        Понимая, что Ширин - последний ребенок, которого мне суждено родить, я твердо вознамерилась не упустить ни минуты из ее младенчества, которое - это я тоже знала - проходит так быстро. Сиамака новый член семьи особо не интересовал, но Масуд, нисколько не ревновавший к маленькой, взирал на нее как на чудо и приговаривал:
        - Такая маленькая, а все при ней. Только посмотрите, какие крошечные пальчики! А ноздри - точно два нолика!
        Его умиляли и ушки Ширин, и хохолок на почти лысой макушке. Каждый день, придя из школы, он усаживался поболтать и поиграть с сестренкой. И вроде бы Ширин тоже привязалась к нему. При виде Масуда она смеялась и принималась размахивать руками и ногами, а когда стала чуть старше, кроме меня шла на руки только к Масуду.
        Ширин росла здоровенькой, а по характеру оказалась близка и к Масуду, и к Сиамаку: веселая и приветливая, как Масуд, озорная и беспокойная, словно Сиамак. Губы и щеки она в самом деле унаследовала от меня, а от Хамида - кожу цвета спелой пшеницы и большие черные глаза. Я так погрузилась в ее младенчество, что перестала замечать долгие отлучки Хамида, а в его делах и вовсе не хотела принимать участия. Я даже Сиамака забросила. Учился он, как и прежде, отлично, приносил хорошие оценки - но чем еще он был занят, про это я ничего не знала.
        Отбыв трехмесячный декретный отпуск, я решила взять год без содержания. Я хотела спокойно и мирно растить дочку, получить тем временем диплом, а если удастся - и подготовиться к экзаменам в аспирантуру.
        Помимо ближайших родственников Ширин приобрела горячую поклонницу в лице госпожи Парвин, которая уже не работала и чувствовала себя очень одинокой. Похоже, люди перестали шить на заказ, клиентов у нее почти не осталось. Она сдавала две комнаты в глубине двора и этим жила, то есть могла не беспокоиться по поводу отсутствия заказчиков. Большую часть свободного времени госпожа Парвин проводила у нас, а когда я записалась на зимний семестр в университет, она с радостью согласилась присматривать за Ширин, пока я буду на занятиях.
        Университет все еще кипел. У меня на глазах группа студентов вытолкала за ворота, буквально пинком под зад, старого, всеми уважаемого профессора - только потому, что в свое время его книга была отмечена премией шаха. Самое страшное: кое-кто из преподавателей наблюдал эту сцену с улыбкой, одобрительно кивая. Когда я рассказала об этом Хамиду, он покачал головой и сказал:
        - В пору революции не стоит зря растрачиваться на сочувствие. Любому перевороту сопутствуют изгнания и люстрации. Одно только плохо: эти люди не умеют правильно проводить чистку рядов, они ведут себя безответственно. Каждая революция приводит к кровопролитию, массы должны отомстить за века угнетения. Но у нас ничего не происходит.
        - Как это ничего не происходит? - изумилась я. - Только недавно в газетах публиковали фотографии казненных членов свергнутого правительства.
        - Жалкая горсточка! Если бы нынешние власти и этих пощадили, они бы сами попали под подозрение.
        - Не говори так, Хамид! Ты меня пугаешь: мне и это кажется чрезмерным.
        - Ты слишком чувствительна, - сказал он. - Беда в том, что в нашем народе не привита культура революции.
        Беспорядки, политические и общественные конфликты достигли такого накала, что университет закрыли уже официально. Страна была очень далека от мира и стабильности. Ходили даже слухи о неизбежной гражданской войне, об отделении провинций, в первую очередь Курдистана.
        Хамид часто уезжал. Однажды он отлучился на месяц, не подавал вестей о себе. Вновь я не находила себе места от тревоги, но на прежнее мое терпение и понимание на этот раз он не мог рассчитывать. Я решила поговорить с ним начистоту, когда он вернется.
        Шесть недель спустя он явился - усталый, всклокоченный. С порога отправился в постель и проспал двенадцать часов подряд. На следующий день дети своим шумом все-таки разбудили его. Он помылся, плотно поел и, довольный, отдохнувший, остался сидеть за кухонным столом, перешучиваясь с мальчиками. Я пока что мыла посуду - и вдруг он с удивлением спросил:
        - Ты что, вес набрала?
        - Вовсе нет. Напротив, за последние месяцы я сильно похудела.
        - Так ты прежде набрала вес?
        Так бы и бросила в него чем-нибудь тяжелым. Он забыл, что семь месяцев тому назад я родила - вот почему он не спросил о дочке. И тут Ширин заплакала. Обернувшись к Хамиду, я свирепо спросила:
        - Припоминаешь? У вас есть еще и третий ребенок, мой господин!
        Конечно же, он наотрез отрицал, что забыл о ее существовании. Взяв Ширин на руки, он стал ее нахваливать:
        - Как она выросла! Пухленькая, хорошенькая!
        Масуд принялся перечислять все таланты и умения сестрицы: как она ему улыбается, хватает за палец, как узнает всех родных и уже пытается ползать и у нее прорезалось два зуба.
        - Не так уж долго меня не было, - перебил его Хамид. - Неужели она сильно изменилась за это время?
        - Зубы у нее прорезались еще до твоего отъезда, - вмешалась я. - И она уже тогда многое умела, но тебя же никогда нет дома, и ты ничего не замечаешь.
        В тот вечер Хамид никуда не уходил. В десять часов кто-то позвонил в дверь. Он подскочил, схватил пиджак и кинулся на крышу. Меня вдруг отбросило в тот страшный год. Так что же, все по-прежнему? Подкатила дурнота.
        Не помню, кто в тот раз наведался к нам. Во всяком случае эти люди опасности не представляли, но мы с Хамидом пережили тяжелое потрясение. Я с упреком глядела на него. Ширин уснула. Мальчики, взбудораженные возвращением отца, оттягивали укладывание, но я велела им отправляться в свою комнату. Хамид вытащил из кармана небольшую книгу и направился в спальню.
        - Сядь, Хамид! - строго велела я. - Нам нужно поговорить.
        - Уф! - нетерпеливо вздохнул он. - Непременно сегодня?
        - Да, сегодня. Боюсь, завтра у нас может и не быть.
        - О, как мрачно - и как поэтично!
        - Говори, что хочешь - смейся надо мной, если хочешь, - но я должна высказаться. Послушай, Хамид, за эти годы я со многим мирилась, многое вынесла и никогда ничего от тебя не требовала. Я уважала твои идеи и идеалы, пусть сама в них не верила. Я терпела одиночество, страх, тревогу, твое отсутствие. Твои желания всегда были на первом месте. Я пережила ночной обыск, когда вся моя жизнь перевернулась, годы унижений и обид перед тюремными воротами. Я одна несла бремя нашей общей жизни - и я вырастила наших детей.
        - Так в чем суть? Ты не даешь мне спать, чтобы добиться от меня благодарности? Благодарю за подвиги, госпожа моя!
        - Не веди себя словно капризный ребенок! - рявкнула я. - Не нужно мне твоего “спасибо”. Пойми наконец: я не семнадцатилетняя девчонка, поклонявшаяся герою и тем счастливая. Да и ты не тот здоровый и крепкий тридцатилетний мужчина, который мог выдержать все эти испытания. Ты говорил: если режим шаха падет, если победит революция и народ получит то, в чем нуждается, ты вернешься к нормальной жизни, и мы спокойно, счастливо будем растить детей. О них-то подумай. Ты нужен им. Остановись! У меня кончились и силы, и терпение. Главная цель достигнута, ты исполнил свой долг перед партией и страной - предоставь остальное молодым.
        Хоть раз в жизни пусть дети будут для тебя главным. Мальчикам нужен отец. Я не могу больше заменять тебя. Помнишь тот месяц на Каспийском море? Какими они были жизнерадостными, счастливыми? Как болтали, как всем с тобой делились? А теперь я не знаю, во что Сиамак ввязался, с кем дружит. Он уже подросток - тяжелый, тревожный возраст. Нужно, чтобы ты больше времени уделял ему, присмотрел за сыном. И пора уже подумать об их будущем. Расходы растут с каждым днем, при нынешней инфляции мне одной на все не заработать. Ты хоть раз задумался, как мы вытягиваем это время, когда я в отпуске без содержания? Можешь мне поверить, давно растаяли и мои скудные сбережения на черный день. Долго еще твоему старику-отцу содержать нас?
        - Деньги, что он выдает тебе ежемесячно, - это мое жалованье, - возразил Хамид.
        - Какое еще жалованье? К чему себя обманывать? Ты думаешь, типография приносит такой доход, что может позволить себе платить человеку, который никогда не появляется на работе?
        - Так в этом все дело? - спросил он. - Денег не хватает? Я скажу им, чтобы увеличили мне жалованье. Тогда ты успокоишься?
        - Ты не хочешь меня понять? Из всего, что я сказала, ты расслышал только про деньги?
        - Все остальное и вовсе ерунда, - заявил он. - Беда в том, что у тебя отсутствуют идеалы. Твоему узко-материалистическому уму безразлично мое служение народу.
        - Не надо лозунгов, - взмолилась я. - Если тебя так волнует народ, если ты заботишься о бедных, давай уедем в какой-нибудь глухой угол страны, устроимся в школу, будем трудиться для людей и чему-нибудь их научим. Можно купить участок земли, стать крестьянами, растить урожай, можно делать все что угодно, что, по-твоему, послужит народу. И пусть это вовсе не принесет нам денег, я не стану жаловаться, лишь бы быть вместе. Я хочу, чтобы у моих детей был отец. Я готова жить в любом месте, которое ты выберешь, - клянусь! Только подальше от этой борьбы на износ, от вечных тревог и страхов! Прошу тебя: раз в жизни выбери в пользу семьи, в пользу твоих детей!
        - Закончила? - сердито спросил он. - Ты в самом деле так глупа, так податлива на свои фантазии? Вообразила, что с моей подготовкой - после стольких лет страданий, стольких лет в тюрьме - теперь, когда мы почти у цели, я передоверю все новичкам, забьюсь в глухой угол и буду растить бобы с полудюжиной соседских крестьян? Моя миссия заключается в создании демократического правительства. Что за вздор, будто революция уже восторжествовала? Нам предстоит еще долгий путь. Я должен бороться за освобождение всех народов. Когда же ты наконец поймешь?
        - Что такое демократическое правительство? - спросила я. - Правительство, избранное народом, не так ли? Так ведь народ уже сделал свой выбор - только вы, господин хороший, никак не примиритесь с тем фактом, что народ, тот самый, о котором вы рассуждаете, бия себя в грудь, предпочел исламское правительство. С кем же ты теперь собрался воевать?
        - Перестань, какие там выборы? Голоса необразованных, опьяненных революцией людей. Они не понимали, в какую ловушку их загоняют.
        - Понимали или нет, но они выбрали правительство и пока что не отказали ему ни в своих голосах, ни в доверии. Ты не можешь говорить от имени народа, и ты обязан уважать его выбор, пусть он и расходится с твоими убеждениями.
        - То есть сидеть праздно и ждать, пока все рухнет? - спросил он. - Я политик, я знаю, как нужно управлять государством, и теперь, когда основы заложены, мы доведем дело до конца. И пока не добьемся своей цели, я от борьбы не отступлюсь.
        - От какой борьбы? Против кого? Шаха больше нет. Станешь бороться против правительства республики? Что ж, давай. Объяви во всеуслышание свою программу, через четыре года выйдешь с ней на выборы. Если твой путь - лучший, люди проголосуют за тебя.
        - Это иллюзии. Разве исламисты мне позволят? И к какому народу ты предлагаешь мне апеллировать? К неграмотным, живущим в страхе перед Аллахом и Пророком, отдающим последний грош религиозным фанатикам?
        - Грамотный или неграмотный, это наш народ, и он сделал свой выбор, - повторила я. - А ты хочешь навязать стране свои собственные идеалы управления.
        - Да! Пусть даже силой, если придется. Когда люди поймут, что это для их же блага, увидят, кто трудится ради их будущего, - они встанут на нашу сторону.
        - А как насчет тех, кто не встанет на вашу сторону? Тех, кто думает иначе? - поинтересовалась я. - Сейчас в стране сотни политических группировок и фракций, и каждая верит в свою правоту, и ни одна из них не приемлет твой вариант правительства. Как быть с ними?
        - Только подрывные элементы и предатели не думают о благе народа и противятся ему. Их нужно устранить.
        - То есть вы их казните?
        - Да, если понадобится.
        - Так поступал и шах. Что же вы так возмущались тираном? А я-то, глупая, превозносила тебя и питала такие надежды! Я и думать не думала, что после стольких лет борьбы во имя народа, жертв во имя любви, проповеди гражданских свобод ты подашься в палачи! Ты так одурманен своими фантазиями, что воображаешь, будто религиозники будут сидеть сложа руки и дожидаться, пока ты обзаведешься оружием, затеешь новую революцию и всех их истребишь? Пустые мечты! Это они расправятся с тобой! Они-то не повторят той ошибки, которую допустил шах. А учитывая, что ты им готовишь, они вообще-то будут правы.
        - Они хотели бы расправиться с нами, потому что они - фашисты! - заявил Хамид. - Именно поэтому нам следует вооружиться и быть сильнее.
        - Да ведь ты такой же фашист! - парировала я. - Даже если бы немыслимое удалось и твоя организация захватила власть - ты бы уничтожил не меньше людей, а то и больше.
        - Довольно! - заорал он. - Дело революции тебе не по уму.
        - Нет, конечно. И никогда не было. Мне важно только одно - уберечь семью.
        - Ограниченная и эгоистическая позиция.
        Что толку было спорить с Хамидом? Мы описали круг и вернулись в то место, с которого много лет назад начинали. И снова борьба и преследования, вот только я была уже сыта по горло, а он - он сделался еще более бесстрашным и напористым. Еще несколько дней я продолжала тот же спор, но уже про себя. Я продумала свою жизнь и свое будущее и поняла, как глупо возлагать на Хамида хоть малейшие надежды. Рассчитывать я могла только на себя, или мне не удержать нашу жизнь. В итоге я решила отказаться от остававшихся у меня месяцев без содержания, а госпожа Парвин согласилась приходить ежедневно и нянчить Ширин.
        Господин Заргар был удивлен моим преждевременным возвращением.
        - Не лучше ли вам было растить дочку до года и дождаться, пока все хоть немного успокоится? - спросил он.
        - Я вам не нужна? Или что-то произошло, о чем мне следовало бы знать?
        - Нет, ничего особенного не произошло, и вы нам нужны. Но… но теперь предпочитают, чтобы женщины носили головной платок - да и чистки вызвали некоторые волнения.
        - Мне это безразлично. Большую часть жизни я носила платок, а то и чадру.
        Но еще до конца дня мне пришлось понять, на что намекал господи Заргар. Та свободная и открытая атмосфера первых дней революции успела испариться. Мои коллеги, как и все прочие, разбились на группы, и каждая группа враждовала со всеми прочими. Некоторые сотрудники не желали иметь со мной дела. Стоило мне войти, и разговоры обрывались, или вдруг кто-нибудь ни с того ни с сего отпускал презрительное замечание в мой адрес. Другие, напротив, пытались вовлечь меня в секретные разговоры и требовали последних сведений, словно я единолично возглавляла все левые партии, сколько их было. Революционный комитет, членом которого меня когда-то избрали в числе первых, был распущен, вместо него появились другие. Главным оказался комитет по чисткам: в его руках находилась судьба каждого сотрудника.
        - Разве агентов САВАК не разоблачили еще в прошлом году? - спросила я господина Заргара. - К чему все эти собрания и перешептывания?
        Господин Заргар с горечью рассмеялся и ответил:
        - Скоро и вы поймете, что к чему. Люди, которых мы знали годами, вдруг проснулись ревностными мусульманами. Они отрастили бороды, не выпускают из рук четки, постоянно твердят молитвы и сводят старые счеты - кого-то увольняют, что могут, захватывают. Этих оппортунистов от настоящих революционеров уже не отличить, и они гораздо опаснее тех, кто открыто противится революции и состоит в оппозиции. Кстати, не забудьте присоединиться к полуденной молитве, или с вами разделаются.
        - Вы же знаете, я женщина верующая, я никогда не переставала молиться, - сказала я. - Но молиться здесь, в этом здании, которое было захвачено незаконно, молиться на глазах у всех, только чтобы доказать свою набожность, - нет, этого я делать не стану. Я никогда не умела молиться в толпе, на глазах у людей.
        - Забудьте такие разговоры, - предупредил меня господин Заргар. - Непременно приходите на полуденную молитву. Множество людей ждет этого от вас.
        Каждый день на доске объявлений вывешивался список очередных уволенных, “вычищенных”. Каждый день мы со страхом подходили к этой доске узнать свою судьбу - и вздыхали с облегчением, не найдя в списке своего имени. Значит, день прошел благополучно.
        В тот день, когда между Ираном и Ираком началась война, мы услышали грохот бомб и выбежали на крышу. Никто не понимал, что происходит. Одни думали, что это выступили противники революции, другие и вовсе испугались переворота. Я, тревожась за детей, побежала домой.
        Так началась война, и жизнь стала еще труднее. Затемнения по ночам, дефицит многих продуктов, бензина и другого топлива не хватало, а уже наступали холода. Но всего хуже были ожившие в моем воображении ужасные образы войны.
        Окна в детской я затянула черной тканью. По ночам, когда отключали электричество и звучала порой воздушная тревога, мы сидели при свече и со страхом прислушивались к тому, что творилось снаружи. Оставайся Хамид дома, нам было бы намного легче, но, как всегда, когда он более всего нам нужен, он отсутствовал. Я не знала, где он и чем занят, но сил беспокоиться еще и за него недоставало.
        Из-за нехватки бензина транспорт практически не работал. Зачастую госпожа Парвин не могла найти ни такси, ни автобуса, чтобы доехать до нас, и шла пешком.
        Однажды она опоздала, и я добралась до работы позже обычного. Едва войдя в здание, я почувствовала неладное. Охранник отвернулся - не только не поздоровался, но и не ответил на мое приветствие. Там же сидели работавшие в нашей организации водители - они выглянули и уставились на меня. Пока я шла по коридору, все, кто попадался навстречу, торопливо отводили глаза, притворяясь, будто не заметили меня. Я вошла в кабинет - и застыла. Словно смерч пронесся: все ящики вывернуты прямо на стол, повсюду разбросаны бумаги. У меня задрожали ноги, что-то внутри сжималось от страха, ненависти, унижения.
        Голос господина Заргара вернул меня к действительности.
        - Прошу прощения, госпожа Садеги, - произнес он. - Зайдите ко мне в кабинет, будьте добры.
        Молча, оглушенная ударом, я двинулась за ним - словно робот. Он предложил мне сесть. Я почти упала на стул. Он что-то говорил, но я не разбирала ни слова. Тогда он протянул мне какое-то письмо. Я машинально взяла и спросила, что это.
        - Из центрального офиса Комитета по чисткам, - ответил он. - Я так понимаю… Тут сказано, что вы уволены.
        Я уставилась на него. Непролитые слезы жгли глаза, тысячи мыслей осаждали мозг.
        - Как это? - сдавленным голосом переспросила я.
        - Вас обвиняют в симпатиях к коммунистам, в связях с антирелигиозными группировками и в пропаганде их деятельности.
        - Но у меня нет никаких политических симпатий, и я ничего не пропагандировала. Я почти год была в отпуске.
        - Видимо, из-за вашего мужа…
        - Какое ко мне отношение имеет его деятельность? Я тысячу раз говорила, что не разделяю его убеждений. И если даже он в чем-то провинился, несправедливо наказывать за это меня.
        - Это верно, - согласился господин Заргар. - Разумеется, вы можете оспорить выдвинутые против вас обвинения. Однако они утверждают, будто располагают доказательствами, и несколько свидетелей подтвердили.
        - Какими доказательствами? И что могли подтвердить свидетели? Что я сделала?
        - Они говорят, что в феврале 1979 года вы привели своего мужа к нам в офис именно с целью популяризировать его коммунистическую идеологию, что вы организовали дискуссию и раздавали при этом антиреволюционные издания.
        - Он заехал сюда, чтобы отвезти меня домой. Только и всего. Коллеги чуть ли не силой затащили его вовнутрь!
        - Знаю, знаю. Я все помню. Мое дело - уведомить вас о предъявленных обвинениях. Вы можете официально опротестовать это решение. Но, откровенно говоря, боюсь, что и вы, и ваш муж подвергаетесь опасности. Где он сейчас?
        - Не знаю. Он уехал неделю тому назад, и я не получала от него известий.
        Усталая, измученная, я вернулась в кабинет за своими вещами. Слезы набухали в глазах, но я не выпускала их на волю. Не позволяла зложелателям увидеть мое отчаяние. Аббас-Али, уборщик нашего этажа, скользнул ко мне в кабинет с подносом. Вел он себя так, будто ступил на вражескую территорию. Печально оглядел меня, мою комнату и шепнул:
        - Госпожа Садеги, я очень огорчен. Клянусь жизнями моих детей, я против вас ничего не говорил. Я от вас ничего, кроме доброты и внимания, не видел. Все мы очень расстроены.
        Я горько рассмеялась:
        - Ну да, оно и видно - и по их поведению, и по тому, что они наклепали на меня. Люди, рядом с которыми я проработала семь лет, сговорились против меня, да так ловко, им даже не пришлось поглядеть мне в глаза.
        - Нет, госпожа Садеги, все не так. Просто все очень испуганы. Вы бы ушам своим не поверили, если бы услышали, в чем обвиняют ваших подруг, госпожу Садати и госпожу Канани. Поговаривают, что их тоже уволят.
        - Не может быть, чтобы все было так плохо, - сказала я. - Вы, наверное, преувеличиваете. И даже если их все-таки уволят, то никак не из-за дружбы со мной. Это все старые счеты, старые раздоры.
        Я взяла сумку, раздувшуюся от уложенных туда вещей, взяла папку с личными бумагами и направилась к двери.
        - Госпожа, ради Аллаха, не вините меня! - взмолился Аббас-Али. - Отпустите мне грех!
        До полудня я бродила по улицам, пока унижение и гнев не вытеснила тревога: тревога за будущее, тревога за Хамида и за детей, тревога безденежья. Инфляция все росла - как мне управиться без жалованья? Предыдущие два месяца типография не давала дохода, отцу Хамида не из чего было платить “жалованье” сыну.
        Голова отчаянно разболелась. Я еле дошла до дома.
        - Что это ты рано? - удивилась госпожа Парвин. - А с утра припозднилась. Будешь так себя вести, тебя уволят.
        - Уже уволили.
        - То есть как? Шутишь, что ли? Покарай меня Аллах! Это все из-за того, что я опоздала сегодня утром?
        - Нет, - сказала я. - За опоздание никого не увольняют. Не увольняют за безделье, за то, что мешают другим, за некомпетентность, за воровство или разгильдяйство, за разврат, обман или глупость. Увольняют таких, как я: тех, кто работал как мул, кто знает свое дело, кому не на что больше содержать детей. Я оказалась на примете, и меня уволили: в организации проходят чистки, она очищается.
        Несколько дней я проболела. Голова раскалывалась, уснуть я могла только с помощью новалгина, которым поделилась со мной госпожа Парвин. Хамид вернулся из Курдистана, но домой заглянул всего раз или два. Он сказал, что у него много работы и на ночь он будет оставаться в типографии. Я даже не успела сказать ему, что меня выгнали с работы.
        Известия о Хамиде и его организации становились все более грозными, страх во мне с каждым днем рос. А потом вновь сбылся тот кошмар, который мне довелось уже однажды пережить.
        Посреди ночи силовики ворвались в наш дом. По их репликам я сообразила, что типографию уже захватили и Хамид вместе со всеми, кто там был, арестован.
        Те же оскорбления, тот же страх, та же ненависть: меня словно принудили во второй раз смотреть старое, страшное кино. Эти всюду проникающие пальцы, эти глаза, при одном воспоминании о которых меня и поныне передергивает - они лезли в самые интимные уголки моей жизни, а я вновь тряслась в наготе и ледяном холоде. Но ярость Сиамака на этот раз полыхала не только в его глазах - пятнадцатилетний вспыльчивый подросток корчился от гнева, и я боялась, как бы он не дал себе воли - на словах, а то и на деле. Я сжимала его руку и шепотом умоляла сидеть спокойно, ничего не говорить, не делать нам всем еще хуже. И все это время Масуд, без кровинки в лице, наблюдал за этой сценой. Ширин он держал на руках, но не пытался унять ее плач.
        Вновь все сначала. На следующее утро спозаранку я позвонила Мансуре и просила ее как можно мягче сообщить о случившемся отцу. Найдутся ли у родителей Хамида силы вновь пройти через все мучения? Час спустя его отец позвонил мне, и мое сердце острой болью отозвалось на скорбь в его голосе:
        - Отец! - сказала я. - Придется все начинать сначала, но я не знаю, как и откуда. Знаете ли вы кого-нибудь, кто мог бы выяснить, где он?
        - Пока нет, - ответил он. - Я попробую кого-нибудь разыскать.
        Дом был разгромлен, мы все замучены и издерганы. Сиамак ревел, как раненый лев, ногами и кулаками лупил в стены, проклинал все на земле и на небе. Масуд заполз за диван и притворился, будто спит - я понимала, что он плачет и прячется от всех глаз. Ширин, обычно веселая и покладистая, почуяла неладное и заливалась криком не смолкая. А я, потрясенная, потерянная, пыталась отогнать от себя самые страшные мысли.
        Я и проклинала Хамида - из-за него наша жизнь вновь переломана, - и спрашивала себя, по-прежнему ли в тюрьмах применяются пытки. В каком он сейчас состоянии? Он говорил, что сильнее всего арестованных мучают в первые двое суток. Выдержит ли он? Его стопы только недавно приобрели нормальный, здоровый вид. И в чем, собственно, его обвиняют? Неужели он предстанет перед Революционным судом?
        Крик рвался с губ. Мне нужно было остаться одной - я вернулась в спальню и плотно прикрыла за собой дверь, заткнула уши, чтобы не слышать детей, и дала волю слезам. Я видела свое отражение в зеркале - бледная, испуганная, беспомощная, сбитая с толку женщина. Что мне делать? Хотелось бежать прочь. Если бы не дети, я бы ушла в горы, в пустыню, я бы исчезла. Но как быть с детьми? Я - капитан, чье судно тонет, а пассажиры глядят на капитана с надеждой в глазах. Но тонула я, не корабль. Пошлите за мной шлюпку, заберите меня отсюда! Нет у меня больше сил нести тяжкое бремя ответственности.
        Звук младенческого плача становился все громче, перерастая в жалобные вопли. Я поднялась и утерла слезы. Заговорил инстинкт. Выбора не было. Я нужна детям. И на корабле, застигнутом ураганом, нет другого капитана, кроме меня.
        Я позвонила госпоже Парвин, коротко объяснила, что произошло, и попросила ее оставаться дома - я отнесу к ней Ширин. Трубку я положила, когда в ней еще звенел испуганный вскрик госпожи Парвин. Ширин наконец-то успокоилась - Масуд взял ее на руки. Я знала, что он не позволит сестре надрываться криком и перестанет притворяться, будто он спит, не трогайте его. Сиамак сидел за кухонным столом - лицо раскраснелось, челюсти и кулаки крепко сжаты, на лбу пульсирует вздувшаяся вена.
        Я села с ним рядом и сказала:
        - Послушай, сын. Тебе надо выплеснуть это из себя - кричи, плачь, но не держи в себе.
        - Они пришли сюда и перевернули вверх дном всю нашу жизнь. Они арестовали отца! А мы сидели тут как идиоты и позволяли им делать все, что вздумается! - крикнул он.
        - А что бы ты хотел сделать? Что мы могли? В наших ли силах было остановить их?
        Он ударил кулаками по столу. Руки его уже были в крови. Я взяла их обеими руками и крепко сжала. Сиамак начал выкрикивать непристойные ругательства. Я выждала, пока он не успокоился.
        - Помнишь, Сиамак, - сказала я, - в детстве ты вечно лез в драку, закатывал истерики. Я брала тебя на руки, а ты пинал и бил меня, пока весь гнев не выйдет. Если тебе это поможет успокоиться - иди ко мне.
        И я прижала его к себе. Он вырос намного выше и сильнее меня и без труда мог бы освободиться из моих объятий. Он не стал. Он уронил голову мне на плечо и заплакал. Несколько минут спустя он сказал:
        - Мама, как ты счастливо устроена - такая спокойная, такая сильная.
        Я рассмеялась, подумав: пусть он так считает… Масуд со слезами на глазах следил за нами. Ширин уснула у него на руках. Я поманила младшего к себе, и он, осторожно уложив сестренку, подошел к нам. Я обняла и его тоже, и мы плакали втроем - слезы соединили нас и придали нам сил. Несколько минут спустя я отпустила их и сказала:
        - Все, мальчики, времени терять нельзя. Плачем отцу не поможешь. Нам нужен план действий. Вы готовы?
        - Конечно! - разом ответили они.
        - Тогда ступайте наверх и соберите вещи. Вы поживете несколько дней у матушки, а госпожа Парвин побудет с Ширин.
        - А ты? - спросил Масуд.
        - Я отправлюсь в дом вашего деда, и мы вместе постараемся выяснить, где ваш отец. Надеюсь, нам удастся о нем разузнать. Нужно побывать в десятках разных мест, сейчас столько развелось правительственных комитетов и военных отделов.
        - Я пойду с тобой, - заявил Сиамак.
        - Нет, ты должен присматривать за братом и сестрой, - возразила я. - В отсутствие отца главой семьей становишься ты.
        - Прежде всего, я не пойду к бабушке, потому что я буду стеснять жену дяди Али: при мне она закрывает лицо, а потом жалуется и ворчит. Во-вторых, о Ширин позаботится госпожа Парвин, а Масуд и так уже большой и не нуждается в моем присмотре.
        Он был прав, но я не знала, как обстоят дела, и опасалась, что его юная и пылкая душа не справится с тем, что нам еще предстоит узнать и пережить.
        - Послушай, сынок, - сказала я. - Для тебя есть и другие поручения. Нужно найти кого-то, кто мог бы нам помочь. Расскажи обо всем дяде Али - может быть, он знает кого-нибудь в каком-нибудь из комитетов. Я слыхала, его шурин вступил в Корпус стражей исламской революции. Если нужно будет, сходи и поговори с ним. Только будь осторожен и не говори ничего, что могло бы еще более повредить отцу.
        - Разумеется, - сказал Сиамак. - Я не ребенок. Я знаю, что сказать.
        - Хорошо. А затем иди к тете Фаати и расскажи обо всем Садегу-аге. Может быть, он знает тех, кто мог бы помочь. И если хочешь, оставайся у них. Сейчас главное - выяснить, где твой отец. Потом я скажу тебе, что делать дальше.
        - А к дяде Махмуду надо сходить? - спросил Сиамак. - Он ведь тоже может помочь. Говорят, он даже возглавляет какой-то комитет.
        - Нет. После той ссоры с твоим отцом вряд ли он станет нам помогать. Оставим его про запас. Я приду повидаться с тобой, как только смогу. И тебе завтра необязательно идти в школу. Надеюсь, к субботе многое прояснится.
        Но ничего не прояснилось - все оказалось сложно и запутанно. Мы с отцом Хамида два дня подряд обходили его друзей и знакомых, но все тщетно. Влиятельные некогда люди по большей части уехали из страны, остальные лишились должности или же вовсе ударились в бега.
        - Все переменилось, - вздыхал отец Хамида, - мы тут больше никого не знаем.
        Выбора не оставалось: придется искать Хамида самим.
        Руководители полицейских участков и подразделений отрицали причастность к аресту: они-де не располагают информацией. Нас направляли в различные правительственные комитеты. В комитетах нас спрашивали, в каком преступлении обвиняется Хамид. Мы не знали, что отвечать. Со страхом и трепетом я бормотала: возможно, причина в том, что он - коммунист. Никто не считал себя обязанным дать нам ответ. Или же это по соображениям секретности они не говорили нам, где прячут Хамида.
        Два дня спустя, еще более измученная, чем прежде, я пошла к матушке в надежде там найти какую-нибудь помощь. Фаати с детьми была у нее - все ждали и волновались.
        - Могла бы хоть позвонить! - попрекнул меня Сиамак.
        - Нет, мой хороший, не могла. Ты себе представить не можешь, каково это было. Мы побывали в тысяче разных мест и в дом твоего деда вернулись только вчера поздно ночью. Мне пришлось остаться у него, потому что на сегодняшнее утро на полвосьмого была назначена еще одна встреча. Но ты ведь говорил с бабушкой, верно?
        - Да, но я хочу знать, что вам с дедом удалось выяснить.
        - Как только будут какие-то новости, ты услышишь их первым. А теперь собирай вещи - мы возвращаемся домой.
        Обернувшись к Али, я сказала:
        - Али, вы с Махмудом знаете множество людей из разных комитетов. Не могли бы вы разузнать, где именно держат Хамида?
        - По правде говоря, сестра, про Махмуда можешь забыть: он даже имени Хамида не желает слышать. А что до меня, я не могу вот так в открытую расспрашивать о нем. Как-никак твой муж - коммунист: не успеешь оглянуться, и меня самого обвинят во всех прегрешениях. Но потихоньку я буду разузнавать.
        Я была разочарована и чуть было не ответила ему резкостью, но сдержалась: без него нам не обойтись.
        - Садег поговорит с теми людьми, кого он знает, - сказала Фаати. - Не терзай себя так. От тебя ничего не зависит. И к чему возвращаться домой?
        - Надо, - сказала я. - Ты себе не представляешь, в каком там все виде. Нужно прибраться. И мальчикам в субботу в школу.
        - Тогда оставь у нас Ширин, - предложила Фаати. - Ты начнешь хлопотать, а она будет мешаться. Фирузе ее очень любит и играет с ней, точно с куклой.
        Фирузе исполнилось пять лет, она была мила и прекрасна, словно цветок, а Фаати ждала второго ребенка.
        - Нет, дорогая, - сказала я ей. - В твоем состоянии тебе трудно заботиться о младенце, да и мне спокойнее, когда дети при мне. Вот если бы госпожа Парвин могла…
        Госпожа Парвин, которая эти два дня с любовью нянчила Ширин и явно огорчилась, услышав, что я собираюсь забрать девочку, подскочила и сказала:
        - Конечно, я поеду с тобой.
        - Разве у вас нет своих дел? - спросила я. - Не хотелось бы навязываться.
        - Каких дел? Благодарение Аллаху, у меня нет мужа, нет обязанностей, а по нынешним временам никто не шьет на заказ. Поживу у тебя недельку, пока жизнь не наладится.
        - Госпожа Парвин, я вас люблю! Что бы я без вас делала? И как, когда я смогу воздать вам за вашу доброту?
        Всю пятницу мы приводили в порядок дом.
        - Когда они в тот раз проводили обыск, отец, упокой Аллах его душу, прислал работников нам на помощь, - сказала я госпоже Парвин. - А теперь я одна, всеми брошена. Как же я тоскую по отцу, как без него трудно!
        Мой голос прервался, а Масуд - я и не заметила, что он поблизости - подбежал ко мне, схватил за руку и сказал:
        - У тебя есть мы! Мы тебе поможем! Не печалься, ради Аллаха!
        Я растрепала его красивые волосы, заглянула в ласковые глаза и сказала:
        - Знаю, дорогой. Пока у меня есть вы, я справлюсь.
        На этот раз налетчики не тронули комнаты Биби и подвал, впрочем, почти пустой. Уборку можно было ограничить вторым этажом, и ко второй половине дня мы навели там какой-никакой порядок - по крайней мере с виду. Я отправила мальчиков в ванну, а потом усадила за домашние задания - у обоих накопились долги - и просила подготовиться к школе. Но Сиамак не находил себе места. Он не хотел делать уроки, все время дергал меня. Я понимала, что у него есть основания нервничать, но долго ли я могла терпеть?
        В конце концов я села перед мальчиками и строго им сказала:
        - Вы сами видите, сколько всего мне приходится делать, вы знаете, сколько у меня хлопот и как болит голова, вы понимаете, что я должна одновременно думать и заботиться о многих вещах. По-вашему, у меня силы немереные? Если вы не поможете, если вы еще подбавлять будете к моей ноше, я рухну И самая лучшая от вас помощь - делайте уроки, чтобы мне хоть об этом не беспокоиться. Вы хотите мне помочь или как?
        Масуд от всего сердца обещал, обещал, хотя и неохотно, Сиамак…
        В субботу я снова бегала по комитетам. Отец Хамида постарел сразу на много лет, того гляди сляжет от горя. Мне было его жаль, и я не хотела повсюду таскать его за собой.
        И сколько я ни бегала, все попусту. Никто не отвечал на мои вопросы. Другого выхода не оставалось - я поняла, что придется обратиться к Махмуду. Было бы проще поговорить с ним по телефону, но я знала, что его домашние научены отвечать мне, если я вдруг позвоню, что Махмуд подойти не может. Я заставила себя дойти до его улицы и ждала на углу, пока не увидела, как он возвращается и входит в дом. Тогда я позвонила в дверь и вошла. Этерам-Садат приветствовала меня холодно. Голам-Али, завидев меня во дворе, весело окликнул: “Здравствуй, тетя!” - и только потом припомнил, что со мной любезничать не следует, нахмурился и отошел в сторону.
        - Полагаю, ты зашла не затем, чтобы справиться о моем здоровье, - сказала Этерам-Садат. - Если ты к Махмуду, так его нет, и я не знаю, придет ли он вообще сегодня домой.
        - Сходи и позови его, - ответила я. - Я знаю, что он дома, и мне нужно с ним поговорить. Я видела, как он вошел.
        - Как? - переспросила она, изображая удивление. - Когда ж это он зашел? Я и не видела.
        - Конечно, ты не замечаешь, что у тебя в доме творится, - усмехнулась я. - Скажи ему, что я отниму у него две минуты, не больше.
        Нахмурившись, Этерам-Садат поплотнее обмотала чадру вокруг своей расплывшейся фигуры и ушла в дом, что-то ворча. Я не сердилась на нее: она всего лишь выполняла распоряжения мужа. Через несколько минут она вернулась и сказала:
        - Он молится. Сама знаешь, как это долго.
        - Ничего, - сказала я. - Подожду. Хоть до утра буду ждать, если придется.
        Спустя какое-то время Махмуд наконец появился и с недовольным видом пробурчал приветствие. Я всей душой, каждой клеточкой тела рвалась прочь из этого дома. Задыхаясь, я выговорила:
        - Махмуд, ты мой старший брат. Другого защитника у меня нет. Отец поручил меня твоим заботам. Ради любви к твоим детям - не допусти, чтобы мои дети остались сиротами. Помоги!
        - Это не мое дело, - огрызнулся он. - Меня это никак не касается.
        - Дядя Этерам-Садат пользуется большим влиянием в Революционном суде и в правительственных комитетах. Устрой нам встречу, больше я ничего не прошу. Мне нужно лишь выяснить, где находится Хамид и в каком он состоянии. Отведи меня к дяде Этерам, только и всего.
        - Только и всего! Пойти и сказать им: “Этот безбожник - мой родственник! Пожалуйста, освободите его!” Нет уж, сестрица, я свою честь и репутацию не в грязи подобрал, чтобы вот так легко их выбросить.
        - Можешь ничего не говорить, - молила я. - Я сама с ним поговорю. Я не стану даже просить, чтобы его освободили или помиловали. Пусть навсегда посадят его в тюрьму. Лишь бы не пытка… не смертная казнь… - И я разрыдалась.
        С торжеством в глазах, с усмешкой на губах Махмуд покачал головой и сказал:
        - Прекрасно, что ты вспомнила про нас, попав в беду. До сих пор муллы были тебе плохи, традиционалисты плохи, Аллаха не было, Пророка не было. Правильно я говорю?
        - Остановись, брат! Когда же это я отрицала Аллаха и его Пророка? С детства и по сей день я не пропустила ни одной молитвы. И муллы по большей части люди просвещенные, широкого ума, в отличие от таких, как ты. Разве ты не похвалялся налево и направо, что твой зять - революционер, политический заключенный, что его пытали в тюрьме? И, как бы то ни было, он - отец моих детей. Я вправе знать, где он и что с ним. Ради любви к твоим детям - помоги!
        - Встань, сестра! Встань, и держи себя в руках! - сказал он. - Думаешь, все так просто? Твой муж возглавил мятеж против Аллаха и ислама. Он атеист, а вашему величеству угодно, чтобы его не трогали - пусть затевает переворот, пусть губит страну и веру? Скажи по правде: возьми он власть, оставил бы он хоть одного из нас в живых? Если любишь своих детей, скажешь правду… А! Что ж ты примолкла? Нет, дорогая моя, ты здорово запуталась. Аллах велит пролить кровь этого человека. Я всю жизнь посвятил исламу, а теперь пойду к Хаджи-аге и попрошу его совершить грех ради безбожника, который отвернулся от Аллаха? Нет, я никогда этого не сделаю, и Хаджи-ага не допустит, чтобы враг Аллаха и ислама ушел безнаказанным. Пусть хоть весь мир за него вступится - Хаджи-ага поступит так, как следует. Или, по-твоему, мы все еще живем при шахе, и твоего мужа удастся спасти, потянув нужных людей за ниточки? Нет, дорогая моя, теперь все по правде, по справедливости, теперь это вопрос веры - и Аллах единый властен прощать.
        Его слова молотом били меня в голову, глаза горели сухим огнем, внутри закипала ярость. Будь я проклята за то, что обратилась к Махмуду! Как могла я умолять о помощи лицемера, не имевшего никакого касательства к Богу? Сжав зубы, я закуталась в чадру, обернулась лицом к брату и крикнула:
        - Скажи! Скажи это вслух: “Я использовал его, когда мне было надо, а теперь он не нужен, и всем, что сделано вместе, я попользуюсь сам!” Глупец! Аллах скорбит, взирая на таких слуг, как ты.
        И я с проклятиями выбежала из его дома. Каждая жилка в моем теле трепетала гневом.
        Две недели понадобилось нам, чтобы найти Хамида в тюрьме Эвин. Каждый день я надевала чадру и с родителями Хамида или одна шла туда, искала начальство или хоть кого-нибудь, кто мог бы предоставить мне надежные сведения. Сам факт преступления отрицать было невозможно: фотографии Хамида на митингах, его речи, написанные им статьи безусловно доказывали его вину. Я так и не узнала, предстал ли он перед судом, и если его судили, то когда.
        Через полтора месяца после ареста, в очередной наш визит в тюрьму, нас с отцом Хамида провели в какое-то помещение.
        - Неужели нам наконец дадут свидание? - шепнула я свекру.
        Мы оба ждали, взволнованные. Несколько минут спустя вошел охранник с каким-то пакетом. Он положил пакет на стол и сказал:
        - Вот его личные вещи.
        Я уставилась на него, не понимая, что это значит. Он повысил голос: - Вы - родственники Хамида Солтани? Он был казнен позавчера. Можете забрать вещи.
        Меня словно било током, все тело неудержимо содрогалось. Я оглянулась на отца Хамида. Побелев, как мел, хватаясь обеими руками за грудь, он рухнул на стул. Я хотела подойти к нему - ноги не слушались. Голова закружилась, и на какое-то время я перестала видеть и чувствовать.
        Очнулась я от воя сирены. Открыла глаза. Отца Хамида увезли в реанимацию, меня - в приемный покой. Нужно было известить семью. Я припомнила номера телефонов Фаати и Мансуре и продиктовала их медсестре.
        Отца Хамида оставили в больнице, но меня отпустили домой в тот же вечер. Я не могла смотреть в глаза детям. Я не знала, много ли им уже известно, не знала, что и как им сказать. Да и сил не было ни говорить, ни даже плакать. Меня так накачали успокоительным, что вскоре я провалилась в темный, тяжкий сон.
        Три дня понадобилось мне, чтобы выйти из этого состояния - потрясения, бреда, три дня понадобилось отцу Хамида, чтобы проиграть битву и обрести наконец вечный мир и свободу. Узнав о его смерти, я смогла выговорить лишь: “Он счастлив! Теперь ничто не потревожит его покой”.
        Как я ему завидовала!
        Заупокойную службу провели сразу и по отцу, и по сыну, и могли оплакивать Хамида, не страшась расправы. Печальные лица сыновей, опухшие от слез глаза, черные одежды - сердце надрывалось. А я на этой церемонии все вспоминала свою жизнь с Хамидом, перебирала счастливые минуты - всего-то и был тот месяц на берегу Каспия. Из моих родственников пришли только матушка и Фаати.
        Мы оставались в доме свекрови до церемонии седьмого дня. Я никак не могла сообразить, где же Ширин. То и дело спрашивала Фаати, но не слышала ответа и через час спрашивала снова.
        Мать Хамида была в ужасном состоянии. Фаати уверяла, что ей тоже долго не жить. Она говорила без умолку, и ее невозможно было слушать без слез. Я удивлялась тому, как много она говорила. В несчастье я замолкаю, погружаюсь в мрачные мысли, сажусь и гляжу в одну точку. А она то обнимала моих сыновей, говоря, что от них пахнет Хамидом, то отталкивала их с криком: “Зачем они мне, раз Хамида нет?” Она звала мужа и стенала: “Будь со мной ага Мортеза, я бы еще могла это вынести”, а потом благодарила Аллаха за то, что он умер и не страдает вместе с ней.
        Я понимала, как горюют мои мальчики, и видела, что в такой обстановке они быстро сломаются. Я попросила мужа Фаати, Садега-агу, увести их к себе. Сиамак рад был уйти из дома скорби, но Масуд, прижимаясь ко мне, заспорил:
        - Мы уйдем, а ты будешь все время плакать, и тебе станет плохо.
        Я пообещала ему беречь себя, сказала, что со мной ничего не случится. Когда дети ушли, с моего сердца словно сняли крышку - слезы, которые я сдерживала при них, наконец-то хлынули, и я уже не дышала, но всхлипывала.
        Вернувшись домой, я сказала себе: впредь мне нельзя скорбеть и времени терять тоже нельзя. Неотложные проблемы требовали забыть о трауре. Дети запустили занятия в школе, а экзамены уже надвигались, главное же, нужно было срочно найти работу - у нас не осталось никакого источника дохода. Последние месяцы нам помогал отец Хамида, а теперь и его нет. Нужно было что придумать. Искать себе место.
        И еще одна проблема не давала мне покоя. В доме свекрови я слышала разговор тети Хамида и жены его дяди - они были в той же комнате, где я прилегла. Тут-то и выяснилось, что дед Хамида завещал дом, в котором мы жили, всем своим детям. Из уважения к матери и ради отца Хамида, который полностью содержал Биби и заботился о ней, дядья и тети Хамида не требовали своей доли - но теперь, когда не стало ни Биби, ни их брата, они не видели причины отказываться от наследства. Через несколько дней при мне же заговорили зятья Хамида. Муж Монир сказал:
        - По закону, если сын умирает раньше отца, его семья теряет право на наследство. Спроси кого хочешь…
        Как странно, что среди этой суеты и многолюдства я слышала как раз те разговоры, от которых зависела дальнейшая наша жизнь.
        Одно было хорошо: угроза нашему существованию вынудила меня скорее покончить с трауром и приглушила скорбь по Хамиду. Темные одинокие ночи наполнялись не столько печалью, сколько мучительным беспокойством. Я не могла спать, не могла даже посидеть спокойно - я бродила по дому, что-то прикидывая, а порой и рассуждая сама с собой вслух, точно помешанная. Все двери передо мной закрылись. Без работы, без Хамида, без поддержки его отца, без дома, без доли в наследстве, с клеймом на лбу - вдова казненного коммуниста - как могла я спасти детей от бури и доставить их в безопасную гавань?
        “Отец, где ты? Видишь ли, как сбылось твое пророчество: твоя дочь одна, всеми покинута. О, если бы ты был со мной!”
        Однажды поздно ночью, когда я, словно лунатик, бродила по дому, меня напугал звонок телефона. Кто бы это мог быть в такой час? Я вяла трубку. Далекий голос позвал:
        - Масум, это ты? Дорогая моя, неужели правда, что Хамид… что Хамида больше нет?
        - Парванэ? Где ты? Как ты узнала? - вскрикнула я, и слезы заструились по щекам.
        - Значит, правда? Я услышала сегодня по иранскому радио.
        - Да, правда, - подтвердила я. - И Хамида, и его отца.
        - Как? Что случилось с отцом?
        - Инфаркт, - сказала я. - Он умер от горя.
        - О, дорогая моя, ты осталась совсем одна. Братья помогают тебе?
        - Что ты! Они ради меня и шагу не ступят. Они и на похороны не пришли, не выразили даже притворного соболезнования.
        - По крайней мере у тебя есть работа, ты не нуждаешься.
        - Какая работа? Меня вычистили.
        - Как это? Что значит “вычистили”?
        - Это значит - уволили.
        - Почему? И с двумя детьми… что же ты будешь делать?
        - С тремя.
        - С тремя? Когда ты успела? Как давно мы не разговаривали?
        - Долго… два с половиной года. Дочери уже полтора.
        - Аллах накажет их! - сказала Парванэ. - Помнишь, как ты их защищала? Говорила, что мы самодовольны и безнравственны, что мы обманывали народ, мы предатели, и настала пора перевернуть страну с головы на ноги, народ вернет себе права и все, что законно должно принадлежать ему… И вот чем это для тебя кончилось. Если тебе нужны деньги, если тебе нужна помощь, пожалуйста, скажи мне! Договорились?
        Слезы душили меня.
        - Что такое? - всполошилась Парванэ. - Почему ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь!
        Мне вдруг припомнилась строчка из стихотворения, и я сказала: “Не страшны попреки врага, страшно удостоиться жалости друга”.
        Парванэ помолчала с минуту и сказала:
        - Прости меня, Масум. Пожалуйста, прости. Клянусь - нечаянно сорвалось. Ты же меня знаешь, я ничего не умею держать в себе. Мне очень тебя жаль, я просто не знаю, что и сказать. Я-то думала, твои мечты осуществились и ты живешь счастливо. Мне такое и в голову не приходило. Я тебя очень люблю, ты же знаешь. Ты мне ближе родной сестры. Если уж мы с тобой не станем помогать друг другу, на кого тогда и надеяться? Поклянись мне жизнями детей, что скажешь мне, если у тебя в чем-то появится нужда.
        - Спасибо, скажу, - ответила я. - Даже просто услышать твой голос - и то поддержка. Сейчас мне больше всего недостает уверенности, а твой голос вернул мне ее. Вот что мне нужно: чтобы мы друг друга не потеряли.
        Я перебрала различные варианты работы. Снова шить? Эту работу я терпеть не могла, но, кажется, была на нее обречена. Госпожа Парвин обещала помочь, но у нее у самой почти не оставалось заказчиков. Я понимала, что ни одна государственная организация меня не примет, да и в частных компаниях действовали отборочные комитеты, сотрудничавшие с правительством, и их я тоже не имела шансов пройти. Разве что какое-нибудь маленькое предприятие? Но и там ничего не получалось: экономика была в упадке, никому не требовались новые работники. Я взялась бы даже готовить соленья или повидло и сдавать в бакалейный магазин или же брать заказы и печь торты, пирожные, что-то еще делать - но как? Опыта у меня никакого не было.
        В эту пору мне позвонил господин Заргар. Не такой спокойный, как обычно, взвинченный. Он только что узнал о гибели Хамида. Выразив мне сочувствие, он спросил, нельзя ли ему кое с кем из коллег зайти и лично принести соболезнование. На следующий день он пришел, и с ним еще пятеро былых моих друзей с работы. При виде них старая боль обострилась, и я заплакала. Женщины плакали вместе со мной. Господи Заргар покраснел, губы его дрожали, он старался не смотреть на нас. Когда мы успокоились, он сказал:
        - Знаете, кто мне вчера позвонил и просил передать вам свои соболезнования?
        - Нет. Кто же?
        - Господин Ширзади - из Америки. От него-то я и узнал, что произошло.
        - А он так там и живет? - спросила я. - Я думала, после революции он вернулся.
        - Вернулся. Вы себе не представляете, что с ним творилось. В жизни не видел, чтобы человек так радовался. Словно много лет с плеч скинул.
        - Так почему же он снова уехал?
        - Не знаю. Я спросил его: “Почему вы уезжаете? Ведь ваша мечта сбылась”. А он только и ответил: “Вот что была моя мечта: смерть надежды или надежда на смерть”.
        - Надо было удержать его на работе, - вздохнула я.
        - Ты разве не знаешь? - вмешалась госпожа Молави. - На господина Заргара тоже завели дело.
        - Как дело? - спросила я. - В чем вы могли провиниться?
        - В том же, в чем и вы, - пояснил господин Заргар.
        - Но уж на вас-то никак нельзя взвалить подобные обвинения!
        Господин Мохаммади возразил:
        - Почему же? Господин Заргар, по их мнению, воплощение чиновника, процветавшего при старом режиме: заносчивый и коррумпированный взяточник!
        Все дружно расхохотались.
        - Как мило! - сказал господин Заргар.
        Мне тоже стало смешно. Скоро это будет восприниматься как незаслуженный комплимент - быть причисленным к богачам былого времени.
        - Они меня немного помучили, потому что мой дядя был успешным адвокатом, а я учился за границей и жена у меня иностранка, - пояснил господин Заргар. - Помните, как ненавидел меня директор нашего бюро? Теперь он хотел воспользоваться представившейся возможностью и выжить меня - но не вышло. - И он добавил, глядя на меня: - Вы-то где сейчас трудитесь?
        - Нигде! Деньги кончились, я отчаялась найти работу.
        В тот же день вечером господин Заргар перезвонил мне и сказал:
        - Я не хотел заговаривать об этом при всех, но если вам действительно нужна работа, я могу устроить вам кое-что - временно.
        - Конечно, нужна! Вы себе представить не можете, в каком я положении.
        И я коротко описала ему свою безнадежную ситуацию.
        - У нас есть несколько статьей и книга - рукописи нужно отредактировать и перепечатать, - сказал он. - Если найдете машинку, сможете заниматься этим на дому. Деньги небольшие, но и не такие уж маленькие.
        - Не иначе Аллах приставил вас ко мне ангелом-покровителем! Но как же я буду работать на вас? Если в бюро об этом узнают, у вас будут ужасные неприятности.
        - Они ничего не узнают, - ответил он. - Мы составим договор на другое имя, а работу я сам передам вам в руки. Вам нет нужды показываться в бюро.
        - Не знаю, что сказать, как вас благодарить!
        - Не нужно благодарить. Вы прекрасный работник, и мало кто владеет персидским языком так, как вы. Постарайтесь найти машинку, а я завтра во второй половине дня привезу бумаги.
        Я была вне себя от радости. Но где же добыть машинку? Та, которую отец Хамида много лет назад дал мне попрактиковаться, уже никуда не годилась. И как раз в этот момент позвонила Мансуре. Она была самой доброй и отзывчивой из сестер Хамида. Я передала ей предложение господина Заргара.
        - Я спрошу Бахмана, - сказала она. - У них, наверное, найдется в компании лишняя машинка для тебя.
        Я положила трубку, впервые почувствовав облегчение - даже счастье, - и возблагодарила Бога за этот день.
        Так я начала работать на дому. Я печатала, редактировала, а порой и шила. Госпожа Парвин стала моей помощницей, советчицей и партнером. Почти каждый день она приходила к нам либо понянчиться с Ширин, либо чтобы шить вместе со мной. Из любого заработка она скрупулезно отчисляла мою долю, и я понимала, что мне она отдает существенно больше, чем причитается.
        Она все еще была красивой, энергичной женщиной. С трудом верилось, что после смерти Ахмада у нее больше никого не было - но глаза ее и поныне увлажнялись, когда она вспоминала о нем. И пусть люди говорят, что хотят, - это была прекрасная, благородная женщина, которая помогала мне гораздо больше, чем кровные родственники. Она была столь добра и великодушна, что жертвовала своим удобством и своей выгодой ради нашего блага.
        Фаати тоже пыталась помочь, как могла - только мало что могла при двух маленьких детях и скромном заработке мужа. В ту пору всем приходилось нелегко. Из всех, кого я знала, хорошо зажили только Махмуд и Али - знай себе богатели. Отцовский магазин (который вообще-то принадлежал теперь матери) они заполняли добром, полученным по казенной цене, а потом втридорога перепродавали на базаре.
        Матушка состарилась, ей все было в тягость. Я не так часто заглядывала к ней, а когда приходила, избегала встречи с братьями. Я также перестала ходить на семейные собрания и всякие мероприятия, но однажды мать позвонила мне с радостной вестью: после стольких лет жена Али наконец-то забеременела. Чтобы отпраздновать это событие и воздать благодарность Аллаху, она решила устроить обед в честь имама Аббаса и пригласила также и меня.
        - Что ж, поздравляю! - сказала я. - Передавай наилучшие пожелания жене Али, но ты же понимаешь, что я на этот обед не приду.
        - Не говори так! - сказала она. - Ты непременно должна прийти. Это же в честь имама Аббаса, как можно отказываться. Отказаться - к худу. Мало тебе несчастий в семье?
        - Нет, мама, не мало - но я не хочу никого из них видеть.
        - Так не смотри на них. Просто приходи на обед и молитву. Аллах тебе поможет.
        - По правде говоря, - сказала я, - мне хотелось бы сходить на поминовение или даже в паломничество, поплакать, чтобы душа освободилась. Но я не хочу встречаться с моими недостойными братьями.
        - Ради Аллаха, перестань так говорить! - возмутилась она. - Какие бы ни были, это твои братья. И что плохого сделал тебе Али? Я сама видела, как он звонил и одним, и другим, и третьим, старался тебе помочь. - И она пустила в ход главный довод: - Приходи не ради них - ради меня. Ты сама-то помнишь, как давно у меня не бывала? Ты все время наведываешься к госпоже Парвин, а со мной даже не поздороваешься по пути. Ты хоть понимаешь, как недолго осталось твоей матери жить на этом свете?
        И она принялась плакать и плакала до тех пор, пока не вытребовала у меня согласие прийти.
        На церемонии в честь имама я тоже плакала - без конца - и просила Аллаха ниспослать мне силы нести нелегкое бремя моей жизни. Я молилась за своих детей и их будущее. Подле меня плакали и молились госпожа Парвин и Фаати. Этерам-Садат, блистая золотыми украшениями, восседала во главе собрания и на меня предпочитала не смотреть. Матушка шепотом читала молитвы, отсчитывая бусины на четках. Жена Али, гордая, торжествующая, сидела рядом со своей матерью, стараясь лишний раз не шелохнуться - а ну как выкинет. И все время требовала то такое блюдо, то эдакое, и ей их тут же подносили.
        Когда гости разошлись, мы принялись убирать, пока Садег-ага, уводивший детей погулять, не вернулся за мной и Фаати. Мать расцеловала внуков, усадила их во дворе и принесла им супа. Тут и Махмуд явился, и Этерам-Садат выкатилась ему навстречу во двор, точно огромный шар. Однако матушка еще не готова была их отпустить. Она принесла суп и Махмуду и начала перешептываться с ним. Я догадывалась, что речь идет обо мне, но я была так обижена и зла на Махмуда, что не желала примирения, хотя и понимала, что мне может однажды понадобиться его помощь. Главное же, я не хотела, чтобы разговор, а тем более спор с братом произошел на глазах у моих сыновей.
        Я позвала Сиамака и Масуда и сказала:
        - Сиамак, отнеси сумку с вещами Ширин в машину и жди меня там. Масуд, забирай Ширин.
        - Куда ты собралась? - спросила матушка. - Дети только что приехали, они еще и суп не доели.
        - Мама, мне пора. У меня много работы.
        Я снова окликнула Сиамака, и он подбежал к окну, чтобы принять у меня из рук сумку.
        - Мама, ты видела, у дяди Махмуда новая машина! - сказал он. - Мы ее быстренько осмотрим, пока ты собираешься.
        И он позвал с собой Голама-Али.
        Масуд сказал:
        - Мама, приведи Ширин с собой. Я пока тоже посмотрю машину.
        Мальчики выбежали втроем на улицу.
        Матушка явно спланировала примирение брата и сестры, и Махмуд тоже явился подготовленный.
        - Ты учишь меня не поступать дурно, сохранять верность семье, - говорил он матушке. - Но я жертвовал своими правами и я прощал, потому что пророк учил мусульман прощать. Но я не могу принести в жертву веру, то, что причитается Аллаху и Пророку.
        Возмутительно - однако, зная Махмуда, я понимала, что и эти слова для него - нечто вроде извинения. Матушка подозвала меня к себе:
        - Дочка, на минутку!
        Я надела свитер: погода в начале марта была еще прохладной, хотя и приятной. Подхватив на руки Ширин, я нехотя вышла во двор. И именно в этот момент с улицы раздались крики, а младший сын Махмуда, Голам-Хоссейн, вбежал во дворе, вопя:
        - Скорее, Сиамак подрался с Голамом-Али!
        Следом вбежала дочь Махмуда, вся в слезах, и завизжала еще громче:
        - Папа, скорее! Он убьет Голама-Али!
        Али, Махмуд и Садег-ага кинулись за ворота. Я посадила Ширин на землю, сдернула висевшую на перилах чадру, накинула ее на голову и выбежала следом. Растолкав собравшуюся у ворот толпу соседских детей, я увидела, как Али, прижав Сиамака к стене, осыпает его ругательствами, а Махмуд со всей силы бьет моего сына по лицу. Я знала, как тяжела рука Махмуда, и каждый удар словно приходился по моей плоти.
        Вне себя, обезумев, я крикнула:
        - Отпусти его! - и бросилась к ним. Чадра упала на землю, когда я кинулась между Сиамаком и Махмудом и обоими кулаками попыталась ударить Махмуда в лицо - попала всего-навсего в плечи. Я бы его на куски разорвала. Снова он обижает моих детей. У них нет отца, который бы вступился за них, вот Махмуд и Али и позволяют себе обращаться с мальчиками, как вздумается.
        Садег-ага оттащил моих братьев, но я продолжала, сжав кулаки, охранять Сиамака, точно бдительный часовой. Только теперь я увидела Голама-Али - он сидел на краю канавы и плакал. Его мать растирала ему спину, шипя проклятия. Бедняга не мог толком вдохнуть. Сиамак швырнул его наземь, и Голам-Али расшиб спину о цементный край канавы. Мне стало очень его жаль, и я, не подумав, спросила:
        - Дорогой, ты как?
        - Оставьте меня в покое! - яростно завопил Голам-Али. - И вы, и этот бесноватый!
        Махмуд чуть ли не воткнулся лицом мне в лицо и со злобной гримасой прорычал:
        - Попомни мое слово - этого тоже вздернут. Мальчишки - плоть и кровь неверного бунтовщика, и кончат они, как он. Посмотрим, как ты помашешь кулаками, когда его будут вешать.
        Всхлипывая от ярости, я запихала детей в свою колымагу и всю дорогу домой плакала и проклинала - ругала себя за то, что поехала на церемонию, ругала сыновей за то, что лезут в драку, точно боевые петухи, проклинала мать, Махмуда и Али. Я вела автомобиль, почти не глядя на дорогу, только и поспевала отирать слезы тыльной стороной руки. Дома я пустилась сердито расхаживать по комнатам. Дети испуганно следили за мной.
        Слегка успокоившись, я обернулась к Сиамаку и спросила:
        - И тебе не стыдно? Долго ты еще будешь бросаться на людей, как бешеный пес? В прошлом месяце тебе исполнилось шестнадцать. Начнешь ты наконец вести себя по-человечески? А если бы с ним случилась беда? Если б он голову разбил об этот приступок? Что бы мы тогда делали? Тебя бы повесили или на всю жизнь засадили в тюрьму!
        И я разрыдалась.
        - Прости, мама, - сказал Сиамак. - Правда, прости. Как перед Аллахом - я не хотел затевать драку. Но ты себе не представляешь, что они говорили. Сперва похвалялись своей машиной и смеялись над нашей, потом сказали, что мы заслужили быть еще более бедными и несчастными, чем сейчас, потому что мы не мусульмане и не верим в Бога. Я ничего не отвечал. Я их даже не слушал. Подтверди, Масуд!.. Но они не унимались, они стали говорить гадости про отца. Изображали, как его вешали. Голам-Хоссейн высунул язык и вывернул голову, и все смеялись. А потом он сказал, что папу даже не похоронили на мусульманском кладбище, а бросили его тело собакам, словно падаль… И я не знаю, что было дальше, я уже не владел собой, я ударил его. Голам-Али попытался меня остановить, я толкнул его, и он шлепнулся и ударился спиной… Мама, неужели ты хочешь, чтобы они говорили, что вздумается, а я стоял как трус и ничего не делал? Если б я его не ударил, гнев задушил бы меня в эту же ночь. Ты себе не представляешь, как они издевались над нашим отцом!
        Он заплакал. Я молча глядела на него. Больше всего мне хотелось самой хорошенько стукнуть Голама-Хоссейна. При этой мысли я рассмеялась.
        - Между нами говоря, ты ему здорово врезал! - сказала я. - Бедняга даже вдохнуть не мог. Боюсь, у него ребро сломано.
        Мальчики увидели, что я все поняла и больше не виню их в случившемся. Сиамак вытер слезы и захихикал:
        - А ты-то как бросилась между нами!
        - Они тебя били!
        - Плевать! Пусть он мне сто пощечин дал - лишь бы еще разок стукнуть Голама-Хоссейна.
        Мы все засмеялись. Масуд выскочил на середину комнаты и стал изображать меня.
        - Как мама выбежала на улицу, чадра упала! Прямо Зорро! Сама махонькая, а кулаки держит высоко, точно как Мохаммед Али. Дяде Махмуду довольно было подуть на нее, и она бы улетела на соседнюю крышу. Но вот что смешно: как они все перепугались. Челюсти у них так и отвалились!
        Масуд настолько потешно описывал эту сцену, что мы от смеха повалились на пол.
        Как прекрасно: мы не разучились смеяться вместе.
        Приближался Новый год, но мне ничего не хотелось готовить. Радовало уже то, что проклятый год наконец-то заканчивается. В ответном письме Парванэ я писала: “Ты себе не представляешь, что это был за год. Каждый день - очередное несчастье”.
        По настоянию госпожи Парвин я пошила детям новую одежду. Но в скромное празднование Нового года на этот раз не входила весенняя уборка, и я не накрывала традиционный стол - семь блюд на букву “С”. Мать Хамида требовала, чтобы мы провели Новый год у нее. Первый Новый год после смерти Хамида и его отца - все должны собраться у нее. Но у меня на это сил не было.
        Что Новый год наступил, я поняла лишь тогда, когда услышала радостные крики соседей. У нас же - пустое место Хамида за столом. Семь раз мы встречали Новый год вместе с ним за этим столом. И даже когда его не было рядом, я ощущала его присутствие. Теперь же осталось только одиночество и горе.
        Масуд сидел с фотографией отца в руках. Сиамак закрылся в своей комнате и не выходил. Ширин бродила по дому. Я тоже закрылась в спальне и плакала.
        Фаати, Садег-ага и их дети явились к нам в новой одежде, подняли шум. Наше печальное празднование смутило Фаати. Она вышла за мной на кухню и сказала:
        - Сестра, я тебе удивляюсь! Ради детей надо было хотя бы стол накрыть. Когда ты отказалась идти к свекрови, я думала, это потому, что при виде вас все принялись бы горевать, а ты не хотела расстраивать детей. Но ты сама ведешь себя еще хуже. Ступай, оденься. Надеюсь, новый год будет для тебя счастливым и воздаст тебе за все страдания.
        - Сомневаюсь, - вздохнула я.
        Разговоры о том, что пора освободить дом и продать его, начались сразу после новогодних праздников. Мать Хамида и Махбубэ возражали против этого и боролись, как могли, но тети и дяди решили, что пора продавать. Рынок недвижимости, упавший после революции из-за слухов о конфискации и перераспределении жилья, понемногу наладился, и цены пошли вверх. Родственники спешили продать дом, опасаясь, как бы цены вновь не рухнули или правительство не надумало его конфисковать. Получив от них официальное уведомление о продаже дома, я ответила письмом: до конца школьного года я с места не сдвинусь, и только тогда начну подыскивать для себя другое жилье. И какое, собственно, жилье? Я выбивалась из сил, пытаясь заработать детям хотя бы на одежду и еду - как мне платить еще за съем жилья?
        Волновались за нас и мать, и сестры Хамида. Сначала они предложили нам поселиться у свекрови. Но я знала, что она не любит, когда дети с шумом носятся по дому, а я не хотела все время шикать на детей и чтобы они не чувствовали себя дома. Наконец дядя Хамида предложил отремонтировать для нас полуразвалившийся гараж в дальнем конце того же двора - таким образом мы могли бы жить отдельно от матери Хамида, и все же ее дочери были бы спокойны, что за ней кто-то присматривает.
        Учитывая, что мои дети не имели доли в наследстве после отца Хамида, я была очень благодарна за такую помощь.
        К концу школьного года ремонт в нашем новом доме был практически завершен. Однако я не могла спокойно заняться планами переезда - меня тревожило странное поведение Сиамака. Вновь ожили прежние мои страхи. Домой из школы он возвращался гораздо позже обычного, постоянно рассуждал о политике и, похоже, склонялся к какой-то определенной идеологии. Я не могла с этим смириться. Чтобы уберечь детей от беды, я всячески старалась не впускать политику в нашу жизнь. Быть может, именно поэтому Сиамак все более проявлял интерес к этим вопросам.
        Нескольких его новых друзей я видела еще на похоронах Хамида - пришли его поддержать. С виду хорошие, здоровые мальчики, но мне не понравилось, как они все время перешептываются. Словно у них какие-то секреты. Потом они зачастили к нам в дом. Я хотела, чтобы у Сиамака были друзья, чтобы он не прятался в свою раковину, но тут меня что-то смущало. Голос свекрови, вечно твердившей: “Хамида сгубили его друзья”, так и звенел в голове. Вскоре выяснилось, что Сиамак примкнул к моджахедам. На каждом собрании он поднимался со сжатыми кулаками и отстаивал их позиции. Он приносил домой их газеты и листовки, доводя меня до сумасшествия. Наши споры о политике всегда заканчивались ссорой и не только не способствовали взаимопониманию - напротив, Сиамак все более отдалялся от меня.
        Однажды я села рядом с ним и, с трудом стараясь сохранять спокойный тон, рассказала ему об отце и о том, как политика разрушила нашу жизнь. Я вспомнила те страдания, через которые прошли Хамид и его друзья, вспомнила их мучения - а в итоге все понапрасну! И я просила Сиамака дать мне слово, что он не ступит на тот же путь.
        Голосом уже юноши, взрослого, Сиамак ответил мне:
        - О чем ты говоришь, мама! Это невозможно. Все сейчас заняты политикой - нет парня в классе, который не принадлежал бы к той или иной группе. Большинство - моджахеды, и это хорошие ребята, настоящие. Они верят в Аллаха, молятся и борются за свободу.
        - Одним словом, - подытожила я, - помесь твоего отца и твоего дяди - и они повторяют ошибки и того, и другого.
        - Ничего подобного! Они совсем другие. Я их люблю. Они мои друзья, они меня во всем поддерживают. Как ты не понимаешь: не будь их, я бы остался совсем один.
        - А почему тебе все время приходится от кого-то зависеть? - фыркнула я.
        Он ощетинился, поглядел на меня с гневом. Понятно, я допустила ошибку. Тогда я понизила голос, предоставила слезам свободно течь по лицу и сказала:
        - Извини. Я не хотела. Я просто не могу вынести, чтобы в нашем доме опять началась политика.
        И я молила его выйти из этой группы.
        В результате Сиамак обещал мне не вступать официально в какую-либо группировку, но сказал, что все равно будет поддерживать моджахедов - останется “сочувствующим”, как он выразился.
        Я попросила Садага-агу, который был с Сиамаком в дружеских отношениях, поговорить с ним и присматривать за мальчиком. Положение становилось все хуже. Выяснилось, что Сиамак продает на улице моджахедскую газету. О школьных оценках он вовсе перестал думать, едва сдал экзамены. Еще прежде, чем объявили окончательный результат, я знала, что несколько предметов он завалил.
        Однажды Садег-ага позвонил мне и предупредил, что моджахеды готовят на следующий день крупную демонстрацию. С самого утра я зорким соколом следила за Сиамаком. Он надел джинсы и кеды и хотел выйти - дескать, надо что-то купить в магазине. Вместо него я послала за покупками Масуда. Время шло, Сиамак все больше нервничал. Он вышел во двор, какое-то время возился с посадками, потом взял шланг и стал поливать клумбы, все время уголком глаза косясь на окна. Я притворилась, будто прибираю в подвале, а сама из-под навеса караулила сына. Он осторожно положил шланг и на цыпочках двинулся к двери. Я взлетела по ступенькам подвала и добежала до двери раньше него. Раскинув руки, я вцепилась в косяки.
        - Довольно! - крикнул он. - Мне нужно выйти. Не смей обращаться со мной, как с ребенком! Надоело.
        - Сегодня ты выйдешь из дома только через мой труп, - крикнула я в ответ.
        Сиамак шагнул ко мне. Масуд беззаветно кинулся мне на помощь, вклинился между нами, и тот гнев, который Сиамак не мог выплеснуть на меня, обрушился на его брата. Он принялся колотить его руками и ногами, шипя сквозь стиснутые зубы:
        - Проваливай, заморыш! Кем ты себя вообразил? Не вмешивайся, дохлятина!
        Масуд пытался его урезонить, но Сиамак заорал:
        - Заткнись! Не твое дело! - И так сильно ударил Масуда в лицо, что тот упал.
        Я заплакала, приговаривая:
        - Старший сын должен быть опорой семьи. Я-то думала, он займет опустевшее место отца, а теперь он готов променять меня на чужих людей, хоть я на коленях прошу его не выходить из дома - сегодня, только сегодня.
        - Почему не выходить? - рявкнул он.
        - Потому что я тебя люблю, потому что не хочу потерять тебя, как твоего отца.
        - Что ж ты не остановила моего отца-коммуниста?
        - С ним я справиться не могла. Я делала все, но он был сильнее меня. Но ты мое дитя - если я не смогу тебя остановить, лучше бы мне умереть.
        Сиамак ткнул пальцем в Масуда и крикнул:
        - Выпусти меня, не то я его убью!
        - Нет, меня убей. Я все равно умру, если с тобой что-нибудь случится - так убей меня сам.
        Он заплакал от ярости. Еще с минуту глядел на меня - потом развернулся и ушел в дом. Скинув кеды, он уселся, скрестив ноги, на деревянную кровать на террасе перед комнатами Биби.
        Через четверть часа я попросила Ширин:
        - Сходи, поцелуй брата: он расстроен.
        Ширин подбежала к нему, с трудом залезла на кровать, приласкалась - но Сиамак оттолкнул ее руку и пробурчал:
        - Оставь меня в покое!
        Я подошла, спустила Ширин на пол и сказала:
        - Сынок, я понимаю, как интересно принадлежать к политической партии и совершать подвиги. Мечтать о спасении народа и всего человечества - блаженство! Но знаешь ли ты, что стоит за этими разговорами и куда они ведут? Что именно ты хочешь изменить? Ради чего готов рисковать своей жизнью? Готов ли пожертвовать собой затем, чтобы одна группа людей поубивала другую и заполучила богатство и власть? Этого ты хочешь?
        - Нет! - сказал он. - Ты не понимаешь. Ты ничего не знаешь об этой организации. Они хотят справедливости для всех.
        - Сердце мое, все так говорят. Ты слышал, чтобы хоть один властолюбец признался, что вовсе не стремится к всеобщей справедливости? Но справедливость для них состоит в том, чтобы их группа пришла к власти, а если кто-то встанет у них на пути, они его быстренько спровадят в ад.
        - Мама, ты хоть одну их книгу читала? - спросил Сиамак. - Слышала хоть одну речь?
        - Нет, дорогой. Довольно и того, что ты читаешь их книги и слушаешь их речи. Ты считаешь, правда за ними?
        - Да, разумеется! И ты бы так думала, если бы вслушалась!
        - А как насчет других партий и групп? Их книги ты тоже читал? Их речи слушал?
        - Нет, зачем мне это? Я и так знаю, о чем они говорят.
        - Но погоди, так ведь неправильно, - возразила я. - Рано еще утверждать, будто ты нашел верный путь и готов пожертвовать ради этой правды своей жизнью. Вдруг другие предлагают что-то получше? Много ли мнений и идеологий ты изучил - без предубеждения, - прежде чем принял это решение? Прочел ли хоть одну из отцовских книг?
        - Нет, его путь был неверным. Они все были атеисты, а то и прямо безбожники.
        - Тем не менее он всегда считал, что знает верный путь к спасению человечества и установлению всеобщей справедливости. И он сделал этот выбор после многих лет учения и раздумий. А ты - хотя у тебя нет пока и сотой доли его знаний - говоришь, что он зря сгубил свою жизнь, что погиб, избрав дурной путь. Может быть, ты и прав - я и сама так считаю. Но задумайся: если при всем его опыте твой отец так горько ошибся, не ошибешься ли и ты? Ты даже по имени не знаком с различными школами политической мысли и философии. Подумай, сын мой. Жизнь - самое драгоценное, что у тебя есть. Нельзя опрометчиво рисковать ею, ибо если допустишь ошибку, обратно уже не вернешься.
        - Ты ничего не знаешь об этой организации и сомневаешься в этих людях безо всякой на то причины, - упорствовал Сиамак. - Ты заведомо решила, что они обманщики.
        - Ты прав, о них я мало что знаю - но одно мне известно: люди, использующие в собственных целях чувства неопытных и невинных юнцов, бесчестны. Я тебя не на помойке нашла, чтобы вот так просто отдать какому-нибудь рвущемуся к власти негодяю.
        Я поныне горда решительностью и отвагой, которые проявила в тот день. Ко второй половине дня просочились слухи об арестах и убийствах, началось всеобщее смятение. Каждый день Сиамак узнавал об очередном аресте товарищей. Их руководство ушло в подполье или бежало, а молодежь расстреливали десятками.
        Каждое утро по телевизору сообщали имена казненных, и мы с Сиамаком в ужасе слушали этот нескончаемый перечень. Услышав знакомое имя, Сиамак ревел, точно пленный тигр, а я и представить себе не могла, что же чувствуют родители этих мальчиков и девочек, когда имя их убитого ребенка произносят с экрана. И я в своем эгоизме благодарила Аллаха за то, что мне удалось в роковой день удержать сына дома.
        Люди реагировали по-разному. Одни онемели от ужаса, кому-то было все равно, кто-то нервничал, а кто-то был доволен. Трудно было поверить, чтобы в обществе, недавно с виду едином, теперь проявлялись столь несхожие чувства.
        Однажды я столкнулась с бывшим коллегой, который сильно увлекался политикой. Он поглядел на меня и спросил:
        - В чем дело, госпожа Садеги? Выглядите так, словно у вас все корабли потонули.
        - А вас не тревожит ситуация - и известия, которые мы получаем каждый день? - удивилась я.
        - Нет! По-моему, все идет именно так, как надо.
        В начале лета мы переехали в отведенное нам помещение при доме свекрови. Нелегко было покидать дом, где я прожила семнадцать лет. Каждый кирпич в нем хранил воспоминания и подсказывал их мне. Со временем ведь трудно бывает расстаться даже с печальными воспоминаниями. Мы все еще называли гостиную “комнатой Шахрзад”, а первый этаж - “домом Биби”. Запах Хамида все еще чуялся в каждом углу, я все еще находила там и сям его вещи. Лучшие годы моей жизни прошли в этом доме.
        Пришлось отчитать себя: выбора не оставалось. И я начала паковать вещи. Кое-что продала, кое-что выбросила, остальное раздарила. Фаати советовала мне:
        - Сохрани мебель. Вдруг ты однажды переедешь в больший дом. Зачем же отдавать диваны? Ты и купила-то их в первый год революции, помнишь?
        - О, сколько тогда было надежд! Мне казалось - начинается сказочная жизнь! Но к чему мне теперь эти диваны? Большого дома у меня теперь не будет - во всяком случае не скоро, - а комнатки у свекрови очень малы. Да я и не собираюсь устраивать вечеринки. Возьму с собой только необходимое.
        Новое наше жилье состояло из двух смежных комнат, а гараж переделали в гостиную и кухню. Ванная и туалет были пристроены к дому, но попасть в них можно было только снаружи. Я поселила в одной комнате мальчиков, а себе с Ширин взяла другую. Мы втиснули в спальни парты мальчиков, мой стол, печатную и швейную машинку, а на кухне поместились два небольших дивана, журнальный столик и телевизор. Из всех трех помещений можно было выйти в сад - большой, с круглым бассейном посередине. Дом свекрови располагался на дальнем конце сада.
        Когда из старого дома вывезли всю мебель, я прошлась по комнатам, провела рукой по стенам, которые стали свидетелями моей жизни, и попрощалась. Я поднялась на крышу и повторила “путь отступления” вплоть до соседского дома. Я полила старые деревья во дворе и сквозь пыльные окна заглянула в комнаты Биби. Не так давно этот дом был полон жизни. Я осушила глаза и с тяжелым сердцем закрыла за собой дверь, распрощавшись с этим отрезком жизни, с молодостью и счастьем. Я ушла.
        Глава седьмая
        Детей переезд расстроил, суета и беспорядок добавили им огорчения, и свое недовольство они выражали упрямым отказом хоть в чем-нибудь мне помочь. Сиамак распростерся на кровати - матрас так и остался лежать криво - и заслонил глаза рукой, а Масуд сидел на корточках под стеной сада, уткнувшись подбородком в колени, и кусками известки, оставшимися после ремонта, чертил линии на кирпичах. Хорошо хоть Ширин оставалась у госпожи Парвин и мне не приходилось думать еще и о ней.
        Мне бы не хватило сил справиться со всем в одиночку, но нельзя было принуждать мальчиков. Судя по их напряженному молчанию, малейшего повода им хватит для крика и ссоры. Я зашла в одну комнату, глубоко вздохнула, протолкнула застрявший в горле ком и попыталась успокоиться и придумать, как уговорить сыновей. Потом я заварила чай и сходила в пекарню на углу, там как раз пекли свежий хлеб. Я взяла две большие лепешки и тихонько вернулась домой. Расстелила в саду ковер, накрыла чай, подала хлеб, масло, сыр, поставила вазу с фруктами и позвала мальчиков. Я знала, что они голодны - всего-то и съели по бутерброду в п утра, перед уходом из старого дома. Они заставили меня ждать, но запах свежего хлеба и огурцов, которые я очищала от кожуры, пробудил в них аппетит - и вот, точно пара настороженных уличных котов, они пробрались к ковру и начали есть. Когда же я убедилась, что дурное настроение сменилось удовольствием от вкусной еды и сытости, я сказала:
        - Послушайте, мальчики, мне было еще труднее, чем вам, покидать дом, где прошла моя молодость. Мои самые счастливые дни. Но что поделаешь? С домом мы расстались, однако жизнь продолжается. Вы оба молоды, у вас все впереди. Наступит время, и вы построите себе дома больше и гораздо красивее, чем тот.
        - Они не имели права забирать у нас дом! - гневно воскликнул Сиамак. - Не имели права!
        - Имели, - спокойно возразила я. - Дом не трогали, пока их мать была жива - но после ее смерти настало время разделить наследство.
        - Да они ведь никогда не навещали Биби! О ней только мы и заботились.
        - Зато мы жили в том доме и пользовались им. Помогать ей был наш долг.
        - И в доме дедушки нам тоже доли не досталось, - мрачно напомнил Сиамак. - Все что-то получили, кроме нас.
        - Таков закон. Если сын умирает прежде отца, его семья ничего не наследует.
        - Почему закон всегда против нас? - спросил Масуд.
        - Что вы так беспокоитесь о наследстве? - вопросом на вопрос ответила я. - Кто вбил вам это в голову?
        - Думаешь, мы так глупы? - сказал Сиамак. - Да мы тысячу раз это слышали, еще на похоронах отца.
        - А зачем нам наследство? - сказала я. - Сейчас мы живем в доме вашего деда, и они же еще и потратились, приводя для нас в порядок эти комнаты. Какая разница, на чье имя они записаны? Мы не будем платить аренду, и это само по себе замечательно. А потом вы станете взрослыми и сами себе построите дом. Мне неприятно, что мои сыновья делят деньги и наследства, будто птицы, питающиеся падалью.
        - Они взяли то, что по праву было нашим, - настаивал Сиамак.
        - То есть ты бы предпочел жить в том старом доме? - спросила я, указывая в другой конец сада. - Я мечтала о большем для вас. Скоро вы оба поступите в университет, начнете работать. Вы станете инженерами или врачами. И какие дома вы построите! Новые, современные, обставите их самой лучшей мебелью! Эту древнюю развалюху вы и взглядом не удостоите. Я буду ходить из дома в дом, искать вам прекрасных жен - о, каких красивых девушек подберу я для вас! Я буду хвастаться, что мои сыновья - врачи или инженеры, высокие, хороши собой, у них дорогие машины, дома что дворцы. Девушки будут в обморок падать от счастья!
        Мальчики уже ухмылялись от уха до уха - вот-вот рассмеются над моими ужимками.
        - Что ж, Сиамак-ага, вы предпочитаете блондинок или брюнеток? - развивала я тему.
        - Брюнеток.
        - А ты, Масуд, светлокожих или смуглых, как оливки?
        - Главное, чтоб глаза у нее были синие, остальное не так важно.
        - Синие, как у Фирузе? - уточнила я.
        Сиамак расхохотался и сказал:
        - Вот ты себя и выдал, хитрец!
        - Почему? Что я такого сказал? У мамы тоже глаза порой бывают синими.
        - Глупости! У мамы глаза зеленые.
        - К тому же Фирузе мне все равно что сестра, - смутился Масуд.
        - Он прав! - вставила я. - Сейчас она его сестра, но когда вырастет - может стать и женой.
        - Мама! Не говори так! И нечего смеяться по-пустому, Сиамак!
        Я обняла моего мальчика и сказала:
        - О, какую свадьбу я вам устрою!
        Даже у меня от таких разговоров поднялось настроение.
        - Так, мальчики, как вы мне посоветуете обустроить дом?
        - Дом! - фыркнул Сиамак. - Послушать тебя, подумаешь, это правда дом.
        - Конечно, правда. Важен не размер дома - важно его обставить и украсить. Некоторые люди развалюху или сырой подвал умеют отделать так, что их жилье покажется удобнее и красивее любого дворца. Жилье каждого человека отражает его стиль, его вкус - его личность.
        - Но тут так мало места!
        - Не так уж мало. Две спальни, гостиная и прекрасный сад - шесть месяцев в году мы можем пользоваться им как большой столовой. Посадим растения, цветы, покрасим бортики пруда и запустим в него золотых рыбок. Вечером будем включать фонтан, сидеть тут и радоваться. Как насчет этого?
        Настроение у детей переменилось. Исчезли грусть и разочарование, которые одолевали их час тому назад, глаза возбужденно заблестели. Я не стала упускать свой шанс.
        - Итак, господа, поднимаемся. Большая спальня принадлежит вам. Ступайте, обставьте и украсьте ее сами. Вам нравится, как покрашены стены? Приятно видеть свежую краску. Меньшая спальня - для меня и Ширин. Вы поставите туда мебель, остальным я сама займусь. Круглый стол и стулья - в сад. Сад я полностью поручаю тебе, Масуд. Как обустроимся, осмотри его, реши, что тебе нужно, какие посадим растения и цветы. А Сиамак-хан поставит на крыше антенну и проведет к нам телефон от дома бабушки. Вместе вы установите карнизы. Кстати, отчистите деревянную кровать из старого дома и принесите ее сюда. Пригодится в саду. Мы расстелем на ней ковер и сможем спать во дворе, когда захотим. Здорово, правда?
        Они заинтересовались, посыпались предложения.
        Масуд сказал:
        - Нам в спальню нужны другие занавески. В старом доме слишком плотные и темные.
        - Правильно! Сходим вместе, выберем ткань с цветочным узором, я и покрывала вам такие же сошью. Получится светлая, элегантная комната.
        Так дети научились принимать новый дом, а с ним и новую жизнь. Через неделю мы уже чувствовали себя вполне уютно, а месяц спустя наш садик расцвел, пруд сверкал и переливался прозрачной водой, в комнатах висели светлые, жизнерадостные занавески.
        Госпожу Парвин наш переезд обрадовал: мы оказались ближе к ней. И бабушка моих детей была довольна, что мы рядом, - теперь, говорила она, ей не так страшно. Когда начинали выть сирены и выключалось электричество, мы бежали к ней в дом, чтобы она не оставалась одна. Дети привыкли и к военному положению, словно это нормальные условия повседневной жизни. Во время воздушных бомбардировок и ракетных атак, когда мы оставались в темноте, Ширин пела, а мы ей аккомпанировали - это отвлекало от страха всех, кроме бабушки, которая так и сидела, с ужасом таращась в потолок.
        Господин Заргар регулярно навещал нас и приносил мне работу. Мы с ним сдружились, поверяли друг другу свои тревоги, я просила его совета, когда не знала, как лучше поступить с мальчиками. Он тоже остался один: жена и дочь, спасаясь от войны, вернулись во Францию. Однажды он сказал:
        - Кстати, я получил письмо от господина Ширзади.
        - Что он пишет? - спросила я. - Здоров ли?
        - Кажется, не очень. Одинок и в депрессии. Боюсь, тоска по родине его погубит. В последнее время его стихотворения стали похожи на письма из изгнания, они рвут душу. Я написал ему: “Вам повезло, что вы там, в удобстве и покое”. Не поверите, что он мне ответил.
        - Что же?
        - В отличие от вас я стихи плохо запоминаю. Это было очень длинное, печальное стихотворение о чувствах человека, вынужденного жить на чужбине.
        - Вы правы, - сказала я. - Он не выдержит одиночества.
        Мое предсказание очень скоро сбылось: наш друг, чье сердце давно было убито, обрел вечный покой - на земле он едва ли когда-либо его знал. Я побывала на заупокойной службе, которую провели его родственники. Господина Ширзади вспоминали добрым словом, но ни слова о его стихах - как при жизни, так и теперь, после смерти.
        Господин Заргар дал мне рекомендацию в несколько издательств, и я сотрудничала с ними на дому. Потом он нашел для меня постоянную работу в журнале, с регулярной и надежной зарплатой - небольшой, но я продолжала подрабатывать и как фрилансер.
        Дети пошли в школу рядом с новым домом. Сперва они горевали, расставшись с прежними друзьями, но через месяц, глядишь, уже и думать забыли о старой школе. У Сиамака появились новые друзья, а Масуд, с его живым и веселым нравом стал и здесь всеобщим любимцем. Ширин - ей исполнилось три года - была жизнерадостной, очаровательной девочкой. Она танцевала, болтала без умолку, играла с братьями. Я хотела отдать ее в ближайший сад, но госпожа Парвин и слышать об этом не желала.
        - У тебя что, лишние деньги появились? - фыркнула она. - Ты то в журнал бежишь, то дома печатаешь, вычитываешь, пишешь и даже шьешь. И эти тяжким трудом заработанные деньги пойдут чужим людям в карман? Нет, этого я не допущу. Меня пока еще не похоронили.
        Я стала привыкать к новому ритму нашей жизни. Война все еще бушевала, приходили страшные вести, но я с головой ушла в повседневные хлопоты и о войне вспоминала лишь тогда, когда включались сирены. Да и тогда я не слишком-то пугалась - лишь бы мы все были вместе. Мне казалось, если мы все погибнем одновременно - такая смерть не страшна.
        К счастью, мальчики еще не достигли призывного возраста, и я верила, что пока они подрастут, война закончится. Сколько же можно сражаться? А сами они, к моей радости, вовсе не мечтали поскорее попасть на фронт.
        Вернулась надежда, что горести остались позади, я смогу жить нормально и более-менее спокойно растить детей.
        Так прошло несколько месяцев. Продолжались расправы с оппозицией, со всеми несогласными. Убийства, казни повсюду. Политические активисты уходили в подполье, руководители организаций бежали, война продолжалась, и опять поднялось беспокойство за сыновей, за их будущее. Я старалась повнимательнее присматривать за ними.
        Мне казалось, что мои разговоры и последние события повлияли на Сиамака и он перестал общаться со своими приятелями-моджахедами. Так мне казалось. С приближением весны мои тревоги поулеглись. Мальчики усердно готовились к экзаменам, я прикидывала, не пора ли им подумать и об экзаменах в университет. Хотелось с головой окунуть их в занятия, чтобы ни о чем, кроме школы, им думать было некогда.
        Однажды весенней ночью я печатала отредактированный мной документ. Сиамак спал, но свет в комнате мальчиков еще горел. И вдруг - звонок в дверь и громкий стук. Я застыла. Сиамак выскочил из своей комнаты, мы в страхе уставились друг на друга. Вышел и заспанный Масуд. Звонок не унимался. Мы все втроем пошли к двери. Я оттолкнула мальчиков себе за спину и осторожно приоткрыла щелку. Дверь толчком распахнули, мне в лицо сунули какую-то бумагу и отпихнули меня с дороги. Ворвались стражи революции. Сиамак выскочил из дома и кинулся к дому своей бабушки. Двое стражей погнались за ним, схватили, швырнули наземь.
        - Не трогайте его! - крикнула я.
        Я бросилась к ним, но чья-то рука затащила меня в дом. Я все кричала:
        - Что вы делаете? В чем он виноват?
        Один из стражей, с виду постарше других, велел Масуду:
        - Надень на свою мать чадру.
        Я не могла успокоиться. Я видела Сиамака - вернее, его тень, - его оставили сидеть в саду. Господи, что же они сделают с ним? Мне представилось, как Сиамака пытают, - я вскрикнула и лишилась чувств. Пришла в себя оттого, что Масуд брызгал водой мне в лицо. Те люди уводили Сиамака.
        - Я не дам вам увести мое дитя! - завопила я.
        Я побежала за ними.
        - Куда вы его ведете? Ответьте мне!
        Немолодой страж посмотрел на меня с сочувствием, и, дождавшись, чтобы остальные отошли и не могли нас слышать, шепнул:
        - Мы отведем его в тюрьму Эвин. Не тревожьтесь, его не будут пытать. На следующей неделе приходите и спросите Эзатоллу Хадж-Хоссейни. Я сам расскажу вам, что с ним и как.
        - Возьмите мою жизнь, только не мучайте мое дитя, - молила я. - Ради любви к Богу, ради любви к вашим детям!
        Он сочувственно покачал головой и ушел. Масуд и я бежали за ними до угла. Из-за сдвинутых штор за нами следили соседи. Когда машина стражей революции свернула за угол, я рухнула посреди улицы. Масуд оттащил меня в дом. Все, что виделось мне, - бледное лицо и напуганные глаза Сиамака, я слышала его дрожащий голос: “Мама, мама, ради Аллаха, сделай что-нибудь!” Всю ночь меня били судороги. Нет, этого я не переживу. Ему всего семнадцать. Самое худшее, что он мог сделать - продавал на улице газету моджахедов. Он давно уже перестал участвовать в их собраниях. Почему же за ним пришли?
        На следующее утро я все же вытащила себя из постели. Не к кому было взывать о помощи, но и сидеть праздно и ждать, пока мое дитя уничтожат, я не могла.
        Моя жизнь - словно повтор одного и того же фильма по телевизору. Вот только с каждым разом все страшнее, а я с каждым разом все меньше могу перенести. Я оделась. Масуд так и уснул на диване, полностью одетый. Я тихонько его разбудила и сказала:
        - Не ходи сегодня в школу. Дождись госпожи Парвин, она посидит с Ширин. Позвони тете Фаати и расскажи ей, что случилось.
        Плохо соображая спросонок, он спросил:
        - Куда ты так рано? Который час?
        - Пять. Я пойду к Махмуду: надо застать его, пока он не ушел на работу.
        - Нет, мама! Не ходи к нему!
        - У меня нет выбора. Жизнь моего сына в опасности, а Махмуд знает многих людей. Так или иначе я добьюсь, чтобы он отвел меня к дяде Этерам-Садат.
        - Нет, мама! Ради Аллаха, не ходи! Он не поможет. Или ты забыла?
        - Дорогой мой, я ничего не забыла. Но это другое дело: Хамид был ему чужим человеком, а Сиамак - племянник, родная кровь.
        - Ты не все знаешь, мама.
        - Чего я не знаю?
        - Я не хотел тебе говорить. Вчера я видел на углу одного из стражей революции.
        - И что же?
        - Он был не один. Он говорил с дядей Махмудом - и они оба смотрели на наш дом.
        Все поплыло перед глазами. Неужели Махмуд выдал им Сиамака? Родного племянника? Немыслимо. Я выбежала из дому. Не помню, как я доехала до его дома. Я стучала кулаками в дверь, словно помешанная. Голам-Али и Махмуд открыли дверь - оба перепугались при виде меня. Голам-Али уже записался добровольцем и побывал на фронте. Махмуд выскочил в домашней одежде.
        - Подонок, это ты, ты навел стражей революции на мой дом? - завизжала я. - Ты послал их арестовать моего сына?
        Он холодно глянул на меня. Я ждала, что он будет все отрицать, рассердится, оскорбится несправедливым обвинением. Но он все так же холодно возразил:
        - Так ведь твой сын - моджахед, разве не так?
        - Нет! Мой сын еще слишком молод, чтобы разбираться в политике. Он никогда не входил ни в какую организацию.
        - Это ты так думаешь, сестра… ты прячешь голову в песок. Я своими глазами видел, как он продавал газету на углу.
        - И за это ты отправил его в тюрьму?
        - Таков мой религиозный долг, - заявил он. - Ты разве не знаешь, какую измену, какие преступления творят эти люди? Я не готов жертвовать верой и будущностью ради твоего сына. Я бы и родного сына не пощадил.
        - Но Сиамак невиновен! Он не состоит в моджахедах.
        - Это меня не касается. Мой долг был уведомить власти. Остальное решает Исламский суд справедливости. Если он невиновен, его отпустят.
        - Так все просто? А если они ошибутся? Мой ребенок погибнет из-за чьей-то ошибки! Твоя совесть примирится с этим?
        - Какое мне дело? Если они допустят ошибку, это будет на их совести, не на моей. И ничего страшного: он станет мучеником, попадет на небеса, и его дух будет мне вовеки благодарен за то, что я избавил его от участи, которая постигла его отца. Эти люди - предатели родины и веры.
        Только гнев давал мне силы еще держаться на ногах.
        - Изменник родины и веры - это ты! - крикнула я. - Такие, как ты, губят ислам. Когда ж это аятолла издал подобную фетву? Ты на любую подлость пойдешь ради собственной выгоды и прикроешься верой и религией.
        Я плюнула ему в лицо и вышла. Голова отчаянно разболелась. Дважды мне пришлось останавливать машину на обочине: меня рвало желчью. Кое-как я добралась до матери. Али собирался на работу. Я схватила его за руки и просила помочь, найти влиятельных знакомых, обратиться за помощью к его тестю. Он покачал головой:
        - Сестра, клянусь, я скорблю с тобой. Сиамак вырос у меня на глазах. Я любил его…
        - Любил? - крикнула я. - Ты говоришь о нем, словно о покойнике!
        - Я не это хотел сказать. Но никто ничем не поможет, никто не в состоянии помочь. Раз его объявили моджахедом - все от него отвернутся. Эти неверные слишком многих убили. Понимаешь меня?
        Я вошла в комнату матери, рухнула на пол и стала биться головой о стену, приговаривая:
        - Вот они, твои замечательные сыновья - они отдали на смерть своего племянника, семнадцатилетнего мальчика. А ты учила меня не ссориться с ними и верить, что мы все одна семья.
        Как раз в этот момент приехали Фаати и Садег-ага со своим малышом. Они подняли меня с пола и отвезли домой. Фаати не осушала глаз, Садег-ага мрачно грыз усы.
        - По правде говоря, я боюсь и за Садега, - шепнула мне Фаати. - Его тоже могут причислить к моджахедам. Он не раз вступал с Махмудом и Али в споры из-за политики.
        Я могла только плакать.
        - Садег-ага, проводите меня в Эвин, - взмолилась я. - Может быть, нам там что-нибудь скажут.
        Мы съездили в тюрьму Эвин - понапрасну. Я искала Эзатоллу Хадж-Хоссейни, но мне сказали, что у него выходной. В растерянности, не зная, что делать дальше, мы вернулись домой. Фаати и госпожа Парвин пытались накормить меня, но кусок не лез в горло, я все думала: поест ли сегодня хоть что-нибудь мой Сиамак? И я плакала и гадала, что же мне делать и к кому обратиться.
        Вдруг Фаати сказала:
        - Махбубэ.
        - Махбубэ?
        - Да, наша кузина Махбубэ. Ее свекор - мулла. Говорят, он важный человек, а тетушка всегда твердит, какой он внимательный и добрый.
        - Да, ты права.
        Я, словно утопающая, хваталась за обломок доски, за проблеск надежды в сердце. Я быстро поднялась.
        - Куда ты? - спросила Фаати.
        - Поеду в Кум.
        - Погоди. Садег и я поедем с тобой. Завтра же поедем вместе.
        - Завтра будет поздно. Я поеду сейчас.
        - Невозможно! - вскричала она.
        - Почему же? Я знаю, где живет тетя. Ведь ее адрес не изменился?
        - Но ты не можешь ехать одна.
        Масуд быстро оделся и сказал:
        - Она поедет не одна. Я с ней.
        - У тебя школа… Ты сегодня уже пропустил.
        - Кому сейчас дело до школы? Одну я тебя не отпущу, вот и все. Теперь я - единственный мужчина в семье.
        Мы оставили Ширин с госпожой Парвин и уехали. Масуд заботился обо мне, словно о ребенке. В автобусе он подставлял мне плечо, чтобы я пристроила голову и поспала. Он заставил меня съесть несколько печений и выпить воды. Когда мы доехали, он нашел такси. К тете в дом мы приехали уже с наступлением темноты. Испугавшись при виде нас, тетя пристально глянула на меня и спросила:
        - Помилуй, Аллах! Что случилось?
        Я расплакалась и сказала:
        - Тетя, помогите мне! Иначе я потеряю и сына.
        Через полчаса приехала кузина Махбубэ вместе со своим мужем Мохсеном. Махбубэ оказалась все такой же бодрой, хотя располнела и выглядела намного старше. Ее муж был не только красивым, но и умным, добрым человеком. Нетрудно было заметить, как они любят друг друга. Не в силах сдержать слезы, я, как могла, рассказала им все, что произошло. Муж Махбубэ попытался меня утешить.
        - Его не должны были арестовать из-за столь незначительного обвинения, - сказал он и обещал на следующий же день отвести меня к отцу и всячески мне помочь. Постепенно мне удалось успокоиться. Тетя уговорила меня съесть небольшой ужин, Махбубэ дала мне успокоительное, и впервые за сутки я уснула - тяжелым, беспокойным сном.
        Свекор Махбубэ тоже оказался человеком добрым и сострадательным. Он был тронут моим горем и старался помочь. Он кому-то позвонил, записал несколько имен, вручил Мохсену несколько писем и велел ехать со мной обратно в Тегеран. По пути я непрерывно молилась и просила Бога помочь. Как только мы добрались до дома, Мохсен стал обзванивать знакомых своего отца и сумел договориться о встрече в тюрьме Эвин на следующий день.
        В Эвине начальник приветливо поздоровался с Мохсеном и сказал:
        - Он, несомненно, приверженец моджахедов, но пока против него не найдено надежных улик. Мы его отпустим, как только закончим все юридические процедуры.
        И он просил Мохсена передать привет отцу.
        На этом обещании я продержалась десять месяцев. Десять темных, мучительных месяцев. Каждую ночь я представляла себе, как они связали Сиамаку ноги и бьют его по подошвам, как его плоть прилипает к хлысту и отрывается от костей. Каждую ночь я просыпалась с отчаянным криком.
        Примерно через неделю после ареста Сиамака я случайно поймала свое отражение в зеркале: старая, измученная, тощая, желтая. Больше всего меня удивила седая прядь справа от пробора. После казни Хамида я порой находила у себя седые волосы, но не так много.
        Махбубэ все это время помогала мне, ее муж и свекор продолжали хлопотать о Сиамаке. В тюрьме Эвин провели встречу для родителей заключенных. Я спросила о моем сыне. Тюремщик хорошо его помнил и сказал:
        - Не беспокойтесь, его освободят.
        Я обрадовалась - а потом припомнила, как одна из пришедших на собрание матерей говорила: “Если они скажут: ‘Его освободят’ - значит, освободят от жизни”.
        Ужас и упование разрывали меня надвое. Я старалась работать как можно больше, чтобы не оставалось времени задумываться.
        Прошел слух, что университеты вновь откроют, а потом их в самом деле открыли. Я пошла, чтобы записаться на немногие остававшиеся мне курсы, получить наконец диплом - достичь той цели, ради которой так долго и упорно трудилась. Нахмурившись, администратор ледяным тоном заявил мне:
        - Вы не будете допущены к занятиям.
        - Но ведь я училась! - заспорила я. - Мне осталось зачесть только эти предметы, и я получу диплом. Я даже уже проходила эти курсы, мне бы только экзамены сдать.
        - Нет, - повторил он. - Вы отчислены из университета и не подлежите восстановлению.
        - Как это?
        - Можно подумать, вы не знали! - усмехнулся он. - Вдова казненного коммуниста, мать арестованного изменника!
        - И я горжусь ими обоими! - вспылила я.
        - Гордитесь сколько вам угодно! Но учиться в исламском университете, получать здесь диплом вы не вправе.
        - Знаете, как я работала ради этого диплома? Если бы университеты не закрылись, я бы давно уже была бакалавром.
        Он только плечами пожал.
        Я поговорила с другими администраторами, но все тщетно. Так с пустыми руками я ушла из университета - и на том моя учеба закончилась.
        Светило мягкое февральское солнце. Суровые зимние морозы остались позади, в воздухе тянуло свежим ароматом ранней весны. Садег-хан отвел мой автомобиль в ремонт, и в журнал я добиралась пешком. Как всегда, я пребывала в унынии и тревоге и старалась загрузить себя работой. Но в два часа позвонила Фаати и сказала:
        - Приезжай сегодня к нам. Садег забрал машину из ремонта, он привезет детей…
        - Нет настроения, - сказала я. - Я лучше побуду дома.
        - Приезжай обязательно, - настаивала Фаати. - Нам нужно поговорить.
        - Что-то случилось?
        - Нет. Но звонила Махбубэ, они сейчас в Тегеране. Их я тоже пригласила. Возможно, у них есть новости.
        Я положила трубку. Как-то Фаати странно разговаривала. Меня заколотило. Тут мне на стол приземлилась срочная работа, и я уткнулась в нее, но сосредоточиться не могла. Я позвонила домой и попросила госпожу Парвин:
        - Соберите Ширин. За ней приедет Садег-ага.
        Она рассмеялась и сказала:
        - Он уже здесь. Ждал только Масуда - вот он только что вошел. Они едут к Фаати. А ты когда к ней поедешь?
        - Как только закончу работу, - сказала я. И попросила: - Скажите мне правду: что-то случилось?
        - Ничего не знаю! Но если бы случилось, Садег-ага мне бы сказал. Дорогая моя, не волнуйся так по пустякам. Ты вся извелась.
        Сдав срочную работу, я сразу же вышла и поехала к Фаати на такси. Когда она открыла дверь, я внимательно всмотрелась в ее лицо.
        - Здравствуй, сестра, - сказала она. - Что ты на меня так смотришь?
        - Скажи мне правду, Фаати. Что случилось?
        - Что? Разве что-то должно случиться, иначе ты к нам и не заглянешь?
        Фирузе, приплясывая, выбежала навстречу и бросилась мне на шею. Следом прибежала и Ширин. Я оглянулась на Масуда: он стоял рядом с девочками, спокойный, задумчивый. Я тихонько спросила его:
        - Что происходит?
        - Не пойму, - ответил он. - Мы сами только что приехали. Они как-то странно себя ведут, все время шепчутся.
        - Фаати! - вскрикнула я. - Что это значит? Скажи наконец! Я с ума сойду!
        - Ради Аллаха, успокойся, - попросила она. - Новости хорошие.
        - О Сиамаке?
        - Да. Я слыхала, его освободят еще до Нового года.
        - Или даже раньше, - вставил Садег-ага.
        - Кто это сказал? Где ты это слышала?
        - Успокойся, - повторила Фаати. - Сядь, я принесу чаю.
        Масуд схватил меня за руку. Садег-ага, смеясь, принялся играть с малышами.
        - Садег-ага, ради Аллаха, перескажите мне слово в слово, что вы слышали?
        - По правде говоря, я мало что знаю. Фаати и то знает больше.
        - Откуда она знает? От Махбубэ?
        - Да, она, кажется, говорила с Махбубэ.
        Фаати вошла с подносом, а за ней Фирузе со сладким к чаю.
        - Фаати, любовью к твоим детям заклинаю: сядь и повтори мне в точности, что говорила Махбубэ.
        - Она сказала, что все решено. Сиамака вот-вот выпустят.
        - Когда? - уточнила я.
        - Вероятно, еще на этой неделе.
        - О Аллах! - задохнулась я. - Неужели сбудется?
        Я откинулась к спинке дивана. Фаати была наготове. Она тут же протянула мне пузырек с таблетками нитроглицерина и стакан воды. Я приняла лекарство, подождала, чтобы мне стало лучше. Тогда я собралась уходить.
        - Куда ты? - удивилась Фаати.
        - Нужно прибрать в его комнате. Если мой сын завтра вернется, в его комнате должно быть опрятно и чисто. Нужно тысячу дел переделать.
        - Сядь, - тихо попросила она. - Почему ты не можешь хоть минуту посидеть спокойно? По правде говоря, Махбубэ говорила, что его могут выпустить прямо сегодня.
        Я снова рухнула на диван.
        - Так что же?..
        - Махбубэ и Мохсен поехали в Эвин, проверить, не удастся ли забрать его. Держи себя в руках. Они приедут с минуты на минуту. Ты должна быть спокойнее.
        Какое там спокойнее! Каждые две минуты я нетерпеливо переспрашивала:
        - Что там? Когда же они вернутся?
        А потом я услышала крик Масуда:
        - Сиамак!
        И мой сын вошел.
        Как сердцу выдержать столь великую радость? Мне казалось - расширившись, оно разорвет грудь. Обеими руками я прижала к себе Сиамака. Он стал выше - он стал совсем худой. Дыхание во мне пресеклось.
        Кто-то плеснул воды мне в лицо. Вновь я держала в объятиях старшего сына. Дотрагивалась до его лица, его глаз, его рук. Неужели это он, любимый Сиамак?
        Масуд тоже обнял Сиамака, заплакал и долго не мог успокоиться. Сколько же слез накопилось в его сердце - добрый и ласковый мальчик, так мужественно принявший на себя бремя взрослой ответственности и не дававший мне утратить надежду, он ни разу за это долгое время не позволил себе заплакать.
        Ширин сначала держалась чуть в стороне, но вот уже, возбужденная общим волнением, и она со смехом бросилась на шею брату.
        Та ночь была ночью неописуемого счастья, радостного торжества, почти безумия.
        - Покажи мне стопы, - потребовала я.
        - Перестань, мама! - рассмеялся Сиамак. - Не глупи!
        Первым делом я позвонила свекру Махбубэ. Со слезами я благодарила его, не знала уж, какие и слова подобрать.
        - Моя заслуга тут невелика, - отнекивался он.
        - Очень велика! Вы вернули мне сына.
        Два дня - нескончаемая череда родственных визитов. Мансуре и Манижэ с тревогой присматривались к своей матери, которая стала совсем старой, забывчивой, путалась - Сиамак теперь был для нее Хамидом. А я за время его отсутствия столько надавала обетов Господу, что не знала, с какого начать. Бросила все дела, и мы вчетвером совершили паломничество к гробнице имама Резы в Мешхед. Оттуда мы поехали в Кум поблагодарить тетю Махбубэ, ее мужа и моего ангела-хранителя - ее свекра.
        Сиамаку вот-вот должно было сравняться восемнадцать. Он пропустил школьный год, но в первый класс я записала его с опережением на год, так что теперь он не отставал от сверстников. Нужно было только подыскать ему школу - но после тюрьмы его никуда не брали. Я всегда мечтала о том, как мои дети получат высшее образование, а теперь вынуждена была мириться с тем, что у старшего сына не будет даже школьного аттестата.
        Для Сиамака это было тяжелым ударом. Он опять сделался беспокойным и нервным. Ничего не делать, сидеть дома, не знать чем себя занять - это никуда не годилось. Тем более что вновь появился кое-кто из прежних дружков. Хотя Сиамак не проявлял к ним особого интереса, зато я начала изрядно тревожиться.
        Вскоре Сиамак занялся поисками работы. Он видел, как я тружусь, как нелегко нам сводить концы с концами, и хотел помочь. Но какую работу он мог получить? Денег на то, чтобы открыть собственный магазинчик, у него не имелось, не было и образования. А война с Ираком все еще продолжалась - и придвигалась все ближе к нам. Такие мысли - вернее сказать, страхи - одолевали меня, и однажды, когда Мансуре навестила нас, я всем этим поделилась с ней.
        - Кстати говоря, по этому поводу я и пришла к тебе, - ответила она. - Сиамак должен учиться дальше. Среди молодого поколения нашей семьи нет никого, кто бы не поступил в университет. Недопустимо, чтобы Сиамак остался даже без школьного аттестата.
        - Я узнавала, - сказала я. - Он мог бы записаться в вечернюю школу и сдать экзамены за полный курс среднего образования. Но он хочет работать. Он говорит, раз его все равно не примут в университет, то и в аттестате он не видит пользы - с ним или без него, ему предстоит работать, и почему бы не начать прямо сейчас.
        - Что ж, Масум, - сказала она, - я пришла предложить тебе другой план. Не знаю, как ты его примешь, но в любом случае прошу тебя: пусть это останется между нами.
        - Разумеется! - сказала я, гадая, о чем пойдет речь. - Какой план?
        - Как ты знаешь, мой Ардешир в прошлом году закончил школу. Ему предстоит служба в армии - а война, похоже, никогда не кончится. Я не допущу, чтобы моего сына отправили воевать. К тому же, как ты знаешь, он всегда был трусоват, а теперь напуган так, что страх прикончит его раньше, чем пуля. Мы решили вывезти его из страны.
        - Вывезти из страны? Но как? Мужчинам, которые подлежат призыву, запрещено покидать Иран.
        - В том-то и дело, - кивнула Мансуре. - Придется ему перейти границу нелегально. Мы нашли проводника - он берет четверть миллиона туманов и переводит мальчиков через границу. Я подумала, не отправить ли их вместе. Пусть присматривают друг за другом. Что скажешь?
        - Вроде бы неплохая идея, - ответила я. - Но где бы мне найти деньги!
        - Об этом не беспокойся, - сказала она. - Если у тебя не хватит, мы поможем. Главное, чтобы они были вместе. Сиамак еще может постоять за себя, но Ардешир нуждается в защите. Если пообещать ему, что он будет не один, он скорее решится. И нам тоже будет спокойнее.
        - Но куда же потом? - спросила я.
        - Куда угодно. Многие страны принимают беженцев. Им даже пособие будут платить, они смогут учиться, - уверяла она меня. - Скажи, что тебя смущает? Деньги?
        - Нет. Ради блага моего ребенка я продам все, что имею, и возьму в долг. Но я должна убедиться, что так для него будет лучше. Предоставь мне неделю все обдумать и обсудить с ним.
        Два дня я пыталась разобраться, как правильнее поступить. Разумно ли доверять такого юного мальчика попечению контрабандиста? Насколько опасен тайный переход границы? И ему придется жить одному, где-то очень далеко от нас. Если ему нужна будет помощь - к кому он сможет обратиться? Я поняла, что без совета не обойтись.
        По секрету я рассказала все Садегу-аге.
        - Откровенно говоря, не знаю, - признался он. - Во всем есть свой риск, а эта затея очень опасна. И я не имею представления о жизни на Западе, но знаю многих людей, которые в последнее время искали там убежище, - некоторые из них вернулись.
        На следующий день господин Заргар занес мне очередную порцию корректуры. Он учился в университете на Западе и мог кое-что мне разъяснить.
        - Разумеется, у меня нет опыта нелегального перехода границы, и я не могу судить, насколько это опасно, - сказал он. - Однако все больше и больше людей отваживается на такой риск. Если Сиамак получит статус беженца - а как бывший политический заключенный он имеет все основания претендовать на такой статус, - у него не будет финансовых проблем, и он сможет получить самое лучшее образование, хватило бы только усердия и воли. Основная проблема - одиночество и тяготы жизни на чужбине. У молодых людей его возраста часто развивается депрессия, появляются серьезные эмоциональные расстройства, и они не только бросают учебу, но и жить нормально не могут. Не хочу вас пугать, но среди них высок уровень самоубийств. Отправлять его на Запад имеет смысл только в том случае, если у вас там есть близкий человек, который мог бы хотя бы отчасти заменить вас и присматривать за мальчиком.
        Единственным человеком, которого я знала в тех краях и кому могла доверять, была Парванэ. Я позвонила ей от Мансуре - я опасалась, не прослушивается ли наш домашний телефон. Как только я все объяснила, Парванэ сказала:
        - Обязательно вытащи его из страны. Ты себе представить не можешь, как я за него переживала. Любым способом отправь его сюда - и я обещаю заботиться о нем, словно о родном сыне.
        Ее отзывчивость и горячее желание помочь смягчили мою тревогу, и я решилась поговорить с Сиамаком. Как-то еще он воспримет этот план? Ширин спала. Я осторожно приоткрыла дверь в комнату мальчиков и вошла к ним. Сиамак лежал на кровати и смотрел в потолок. Масуд сидел за столом, делал уроки. Я села на кровать Масуда и сказала:
        - Мне нужно поговорить с вами обоими.
        Сиамак подскочил, Масуд резко обернулся ко мне:
        - Что случилось?
        - Ничего. Я думала о будущем Сиамака: нам пора что-то решать.
        - Решать? - насмешливо переспросил Сиамак. - У нас появилось право решать? По-моему, нам остается лишь смириться с тем, что нам укажут.
        - Нет, дорогой, это не всегда так. Всю неделю я думала о том, как переправить тебя в Европу.
        - Ха! Пустые мечты! - отозвался он. - Где мы возьмем деньги? Ты хоть знаешь, сколько это стоит? По меньшей мере двести тысяч туманов проводнику и еще столько же, чтобы продержаться, пока не получишь статус беженца.
        - Какая точность! Браво! - сказала я. - Откуда тебе это известно?
        - О, я подробно изучил вопрос. Знаешь, сколько ребят уже уехало из страны?
        - Не знаю. И ты мне ничего не говорил почему-то.
        - О чем тут говорить? Нам это не карману. К чему тебя зря расстраивать?
        - Деньги не проблема, - сказала я. - Если так для тебя будет лучше, деньги мы найдем. Ты только скажи, хочешь ли ты уехать.
        - Конечно, хочу!
        - И чем ты предполагаешь там заняться?
        - Я хочу учиться. Здесь меня не примут в университет. В этой стране у меня нет будущего.
        - А ты не будешь скучать без нас? - спросила я.
        - Еще как буду, но сколько же я могу сидеть тут и смотреть, как ты то печатаешь, то шьешь?
        - Тебе придется покинуть страну нелегально, - предупредила я. - Это очень опасно. Ты готов пойти на риск?
        - Не страшнее военной службы и фронта, правда?
        Он был прав. В следующем году Сиамак подлежал призыву, а войне конца не было видно.
        - Но у меня есть условия: тебе придется дать мне обещание, что ты их все исполнишь. Нерушимое обещание.
        - Хорошо. Какие условия? - спросил он.
        - Во-первых, обещай мне держаться подальше от всех иранских политических групп и организаций. Ты не присоединишься ни к одной из них, ясно? Во-вторых, ты будешь учиться и получишь самую высокую степень, какую только сможешь, станешь образованным и уважаемым человеком. В-третьих, ты нас не забудешь и, когда начнешь зарабатывать, станешь помогать брату и сестре.
        - Могла бы и не брать с меня таких обещаний, - сказал Сиамак. - Именно этого я и сам хочу.
        - Так все говорят по молодости, а потом забывают, - вздохнула я.
        - Как я могу вас забыть? Вы - моя жизнь. Надеюсь, когда-нибудь я смогу воздать тебе за твою любовь и тяжелую работу. Будь спокойна, я буду хорошо учиться и не полезу в политику. Честно говоря, от всех и всяческих политических фракций меня уже тошнит.
        Мы еще долго обсуждали, как Сиамаку выбраться из страны и где взять денег. Он вновь ожил, он и волновался, и был полон надежд, и страшился, и тревожился. Я продала два ковра и немногие остававшиеся у меня золотые украшения, даже свое обручальное кольцо и тонкий браслетик Ширин. Госпожа Парвин одолжила мне сколько могла. И все-таки этого было недостаточно. Господин Заргар, всегда обо мне заботившийся, увидел мое затруднение раньше, чем я осмелилась об этом заговорить, и однажды принес мне пятьдесят тысяч туманов - якобы мне столько причитается.
        - Мне вовсе не были должны такой гонорар! - изумилась я.
        - Я немного добавил, - признался он.
        - Сколько? Я должна знать, сколько я вам должна.
        - Немного, - сказал он. - Я сам буду вести учет - вычту из будущих ваших заработков.
        Всего через неделю я вручила Мансуре двести пятьдесят тысяч туманов и сообщила, что мы готовы. Она с удивлением поглядела на меня:
        - Где ты раздобыла такую сумму? Я отложила для тебя сто тысяч.
        - Большое спасибо, но я сама справилась.
        - А как насчет денег на первые месяцы в Пакистане? Тоже есть?
        - Пока нет, но будут.
        - Не надо, - сказала она. - Эти деньги все равно отложены, они уже есть.
        - Хорошо, - сказала я, - я тебе их постепенно выплачу.
        - Нет, - повторила Мансуре, - это твои деньги, доля твоих детей. Если бы Хамид умер всего неделей позже, половина дома и всего остального имущества досталась бы вам.
        - Если бы Хамида не казнили, ваш отец и по сей день был бы жив, - вздохнула я.
        “Контакт” с проводником, тощим темнокожим юнцом, носившим традиционный наряд своей провинции, - это особая история. Кличка у него была “госпожа Махин”, и он подходил к телефону, только когда спрашивали “госпожу Махин”. Проводник сказал, что мальчики должны быть готовы по сигналу выехать в Захедан на юго-востоке Ирана. Оттуда он обещал с помощью друзей перевести их через границу в Пакистан и доставить в представительство ООН в Исламабаде. Он-де оденет их в овечьи шкуры, и они перейдут границу, затерявшись в отаре овец.
        Боялась я ужасно, но старалась скрыть свой страх от Сиамака. Он жаждал приключений - чем опаснее, тем ему казалось интереснее.
        В ту ночь, когда мы получили приказ от проводника, мальчики выехали в Захедан вместе с мужем Мансуре, Бахманом. Прощаясь с Сиамаком, я чувствовала себя так, словно у меня заживо отрезают руку или ногу. Я так и не уверилась в том, что приняла верное решение. Печаль расставания и ужас при мысли об опасности, которой подвергался Сиамак, измучили меня. В ту ночь я не поднималась с молитвенного коврика. Я молилась и плакала, вручая моего сына в руки Господа.
        Три дня прошло в неотступной тревоге, пока мы не получили известие, что мальчики перешли границу. Еще через десять дней я смогла поговорить с Сиамаком по телефону. Он добрался до Исламабада. Такой грустный голос, так далеко…
        Тревога улеглась, осталась боль разлуки. Масуд тосковал по Сиамаку, а еще больше огорчался, слыша каждую ночь, как я плачу. Мансуре пришлось намного тяжелее, чем нам: она никогда прежде и на день не разлучалась с сыном и теперь была безутешна. Я уговаривала и ее, и себя: “Надо быть сильными! В такие времена, чтобы спасти наших детей, обеспечить им будущее, мы, матери, должны смириться с болью, которую причиняет нам разлука. Мы заплатим эту цену - иначе что ж мы за матери?”
        Четыре месяца спустя Парванэ позвонила из Германии и передала трубку Сиамаку. Я вскрикнула от радости. Он добрался. Парванэ обещала присматривать за ним, но сначала он провел несколько месяцев в лагере для беженцев. В отличие от многих, кто попросту томился в ожидании, Сиамак сразу же взялся за немецкий и вскоре поступил в школу, а там и в университет. Он учился на инженера и выполнял все три обещания, которые я с него взяла. На каникулы Парванэ приглашала его к себе и неукоснительно сообщала мне об успехах моего студента. Я была счастлива, я гордилась им. Треть материнских обязанностей я тем самым уже выполнила. Я с воодушевлением накинулась на работу и постепенно выплатила долги.
        Масуд взял на себя заботу обо мне и нашей семье. Он все еще учился в школе, но уже стал главой семьи, и его любовь окутывала меня со всех сторон. Ширин, озорная, веселая, нежно лепечущая, была живой радостью нашего дома. Так я обрела покой, пусть и временный: отовсюду нас окружали беды, тревоги, и война с Ираком, война на уничтожение, не кончалась.
        В эту пору, когда я вновь научилась улыбаться, господин Заргар сделал мне предложение: мрачным тоном, упершись взглядом в поверхность журнального столика. Хотя мне было известно, что его француженка-жена несколько лет тому назад уехала вместе с дочерью из страны, я не знала, что они развелись. Человек он был умный, образованный, во всех отношениях подходящая мне пара. Выйди я за него замуж, я бы избавилась от одиночества и тревог, от материальных проблем. И не скажу, чтобы я была вовсе к нему равнодушна: он мне нравился, я восхищалась им как прекрасным человеком, дорогим мне другом и помощником. Я могла бы вверить ему свое сердце. И он бы, наверное, дал мне ту любовь, то внимание, которым всегда обделял меня Хамид.
        После смерти Хамида господин Заргар был уже третьим моим “женихом”. Первым двум я отказала сразу, не раздумывая. Но на этот раз я не была так уверена. И с точки зрения чувств, и с точки зрения здравого смысла было бы правильно выйти за него. Однако я уже какое-то время замечала, как внимательно Масуд наблюдает за мной и какой он стал беспокойный, что-то его глодало. Однажды он вдруг резко сказал: - Мама, нам ведь никто не нужен, правда? Что бы тебе ни понадобилось, скажи мне, и я это сделаю. А господину Заргару передай, чтобы заходил к нам пореже: мне он неприятен.
        И я поняла, что не вправе нарушить только что установившийся в нашей семье лад, не могу отнимать у детей даже частицу своей любви и заботы. Я думала, что обязана всецело служить им, что опустевшее место отца должна восполнить я, а не чужой человек. Мою жизнь присутствие господина Заргара могло бы украсить, но было ясно, что моих детей, в особенности моих сыновей, новый брак огорчит и сделает несчастными.
        Через несколько дней я от всей души извинилась перед господином Заргаром и отказала ему, но просила не лишать меня дружбы.
        Глава восьмая
        События моей жизни разворачивались в таком темпе, что в промежутке между двумя ударами я всегда успевала перевести дух, собраться с силами - но чем дольше длилась эта пауза, тем тяжелее воспринималась новая беда. Уловив этот ритм, я уже и в лучшие периоды своей жизни не могла избавиться от подспудной тревоги.
        Казалось бы, Сиамак благополучно устроился на Западе, и от самых страшных опасений я была избавлена. Хоть я и тосковала по нему и порой желание увидеться становилось нестерпимым, я ни разу не пожалела о том, что отправила его в Германию, ни разу не пожелала, чтобы он вернулся. Я беседовала с его фотокарточкой и писала ему длинные письма обо всем, что происходило в нашей жизни. А Масуд рос таким добрым и кротким, что не только не доставлял мне никаких проблем - он и мои готов был решать. Через трудные, тягостные годы отрочества он прошел терпеливо, с достоинством. Он считал себя мужчиной в доме, ответственным за меня и Ширин, и брал на себя большую часть повседневных дел. Я старалась не злоупотреблять его добротой и самоотверженностью, не требовать от юноши большего, чем ему по силам.
        Поздно вечером он становился у меня за спиной, массировал мне шею и говорил:
        - Боюсь, как бы ты не заболела от такой работы. Ложись, отдохни.
        А я отвечала:
        - Не беспокойся, мой дорогой. Никто еще не заболел от работы. Усталость рассеется с ночным сном, двух выходных дней в неделю вполне достаточно. А вот от праздности, бесплодных мыслей и тревог и впрямь недолго расхвораться. Работа - основа жизни.
        Он стал мне больше, чем сыном - моим помощником, другом и советчиком. Мы с ним обсуждали все, вместе принимали решения. Он был прав, никого нам больше не требовалось. Я тревожилась только, как бы во взрослой жизни люди не стали злоупотреблять его добротой и уступчивостью: сестра из него веревки вила, добиваясь всего, что вздумается, поцелуем или слезой. По отношению к Ширин Масуд вел себя точно заботливый отец. Он записал ее в школу, ходил на родительские собрания, каждый день провожал ее в класс и покупал ей все необходимое. Во время воздушных налетов он хватал Ширин и прятал ее под лестницей. Я наслаждалась их близостью, но в отличие от многих матерей вовсе не радовалась тому, как быстро они росли. Меня это пугало - и пугало тем более, что война все длилась.
        Каждый год я уговаривала себя, что война закончится именно в этом году, прежде чем Масуда призовут, но нет, она не кончалась. Вести о мученичестве детей - из соседских, из дружеских семей - нагоняли еще больший мрак, а когда погиб и Голам-Али, сын Махмуда, я впала в панику. Никогда не забуду, как виделась с ним в последний раз. Он вдруг появился у нас на пороге - после многих лет, когда я его не видела. Не знаю, в военной ли форме дело или в том странном блеске в глазах, из-за которого он казался намного старше своих лет, но это был не тот Голам-Али, какого я знала мальчиком.
        Я приветствовала его, но не могла скрыть своего удивления:
        - Что-то случилось?
        - Что-то непременно должно случиться, иначе я не могу к вам наведаться? - с упреком переспросил он.
        - Нет, дорогой, я всегда тебе рада. Просто это неожиданно - ты никогда раньше к нам не заглядывал. Прошу тебя, проходи.
        Ему все-таки было не по себе. Я налила ему чай и стала расспрашивать о семье, но не упоминала о том, как и почему он добровольно пошел в армию и уже побывал на фронте. Мне было страшно и говорить, и даже думать об этом. Война - кровь, боль и смерть. Когда же я перестала болтать, он сказал:
        - Тетя, я пришел попросить у вас прощения.
        - За что? Что ты сделал - или собираешься сделать?
        - Вы знаете, я был на фронте, - сказал он. - Сейчас я в отпуске и скоро поеду обратно. Идет война и, если будет на то воля Аллаха, я смогу стать мучеником. Если мне выпадет такое счастье, я должен заранее попросить у вас прощения за то, как мои родители и я сам обходились с вами и вашими сыновьями.
        - Не дай Господи! Не говори так! Ты только начинаешь жить - Аллах не допустит, чтобы с тобой случилась беда.
        - Но это вовсе не беда, это благословение. Я только об этом и мечтаю.
        - Не говори так! - возмутилась я. - Подумай о своей несчастной матери. Если бы она слышала, как ты рассуждаешь - что бы с ней сталось? Не представляю, как она тебе позволила пойти на войну. Разве ты не знаешь, что важнее всего согласие и одобрение родителей?
        - Знаю. Но я получил ее согласие и одобрение. Сперва она все плакала и рыдала. Тогда я отвел ее в приют, где живут инвалиды войны, и сказал: “Посмотри, как враг губит жизни. Мой долг - защищать ислам, свою родину и свой народ. Неужели ты помешаешь мне исполнить мой религиозный долг?” Моя мать - женщина веры. Думаю, ее убеждения на самом деле гораздо сильнее, чем у отца. Она ответила: “Кто я, чтобы спорить с Аллахом? Да будет его воля моей”.
        - Прекрасно, дорогой, но сначала закончи школу. Если Аллаху будет угодно, к тому времени война завершится, и ты сможешь построить свою жизнь.
        Он презрительно фыркнул:
        - Жизнь, как у моего отца? Вы о такой жизни?
        - Ну, вроде того. Чем это плохо?
        - Уж вы-то знаете, чем это плохо - даже если больше никто не догадывается. Нет, не такого хочу я для себя! Фронт - совсем другое дело. Только там я чувствую близость к Богу. Вы понятия не имеете, каково это. Каждый готов жертвовать жизнью, единая цель у всех. Никаких разговоров о деньгах и положении в обществе, никто не хвастается, никто не гонится за прибылью. Вы себе представить не можете, как парни наперебой стараются попасть на фронт. Там - истинная вера, без лицемерия, без обмана. Там я встретил настоящих мусульман, которые ни во что не ценят богатства и все земное. Там, с ними, я обретаю мир. Я ближе к Аллаху.
        Я уставилась в пол и вслушивалась в слова глубочайшей веры, исходившие из уст этого юноши - он нашел свою истину. Голам-Али вдруг погрустнел:
        - Когда я начал по вечерам работать в магазине отца, я увидел, какие нехорошие вещи он делает. Я стал задавать вопросы. Вы ведь не видели наш новый дом?
        - Нет, не видела. Только слышала, что он очень большой и красивый.
        - Да, большой, - подтвердил он. - Просто огромный. В нем можно заблудиться. Но, тетя, это же экспроприированная собственность, по сути - ворованная. Как же отец, с его вечными разговорами о вере и преданности Богу, может там жить? Я все твержу ему: “Отец, религия воспрещает жить в этом доме: законный владелец не дал на это согласия”. А отец говорит: “К черту владельца, он был мошенник и вор, а после революции удрал. Нам просить разрешения у господина Вора?” Многое в его словах и делах смущает меня. Хочется бежать от этого. Я не хочу быть похожим на него - я хочу быть настоящим мусульманином.
        Я пригласила его поужинать с нами. Когда он читал вечерние молитвы, меня пробрала дрожь от такой чистоты веры. Прощаясь, он шепнул мне: “Молитесь, чтобы я стал мучеником”. Вскоре его заветное желание сбылось, и я еще долго оплакивала Голама-Али. Но я так и не смогла заставить себя пойти в дом к Махмуду и принести свои соболезнования. Матушка сердилась на меня, говорила, что у меня каменное сердце, что я храню обиду так же упрямо, как верблюд. Но я просто не могла переступить порог этого дома.
        Через несколько месяцев я повстречала Этерам-Садат в доме матушки. Она казалась старой, сломленной, кожа на лице и шее обвисла. При виде нее я расплакалась. Я обняла ее, но не знала, что сказать матери, лишившейся сына, пробормотала традиционные слова утешения. Она слегка, без гнева, оттолкнула меня и сказала:
        - Не нужно соболезнований. Ты должна меня поздравить: мой сын стал мучеником.
        Я была ошеломлена. Смотрела на Этерам-Садат, не веря своим ушам, и только утирала слезы тыльной стороной руки. Поздравить мать с гибелью сына?
        После ее ухода я спросила матушку:
        - Неужели она не скорбит о смерти сына?
        - Не говори так, - ответила матушка. - Ты себе и представить не можешь, как она страдает. Но она утешается мыслью о мученичестве. Ее вера так сильна, что помогает ей вынести боль утраты.
        - Наверное, с Этерам так все и обстоит. Но я уверена, Махмуд сумел обернуть мученическую гибель сына к своей выгоде…
        - Накажи меня Аллах! Что ты несешь, девчонка! - возмутилась мать. - Они потеряли сына, а ты шуточки шутишь у них за спиной.
        - Я Махмуда знаю, - сказала я. - Хочешь сказать, он не нажился на смерти сына? Не может быть! Откуда же у него столько денег, по-твоему?
        - Он купец. Что ты ему завидуешь? У каждого свой удел в жизни.
        - Полно, ты сама прекрасно понимаешь, что честных и чистых денег в таких количествах не бывает. Разве дядя Аббас не купец? И он начал свое дело на тридцать лет раньше Махмуда. Почему же у него до сих пор только одна лавка, а Али, который занялся этим делом не так уж давно, гребет деньги лопатой? Я слышала, он покупает дом ценой в несколько миллионов туманов.
        - Теперь ты и за Али принялась? Хвала Аллаху, бывают такие люди, как мои сыновья - умные, набожные, - и Бог помогает им. А есть несчастливцы вроде тебя. Так угодно Аллаху, а тебе бы не следовало ревновать.
        Потом я долго не заглядывала к матушке. К госпоже Парвин я по-прежнему наведывалась часто, но к матушке ни разу не постучалась. Возможно, она была права и все дело в зависти. Но я не могла смириться с тем, что в пору всеобщих страданий - от войны, от недостатка продуктов - мои братья изо дня в день накапливали все большие богатства. Нет! Это не по-человечески, это безнравственно. Это грех.
        Я в ту пору жила довольно бедно, тяжело работала, тревожилась о будущем.
        Через год после бегства Сиамака скончалась мать Хамида - рак быстро распространился по всему организму. Она явно хотела поскорее умереть, и мне казалось, она сама подстегивает ход болезни. Несмотря на свое тяжелое состояние, она не забыла нас в завещании, а дочерей заставила поклясться, что они не лишат нас дома. Я знала, что это дело рук Мансуре, и впоследствии она сделала все, чтобы соблюсти волю матери, хотя ей и пришлось противостоять ради этого сестрам.
        Муж Мансуре - инженер-строитель - тут же снес старый дом и построил на его месте четырехэтажное жилое здание. Он постарался не затронуть нашу часть сада, и мы не были вынуждены переехать, но два года мы жили рядом с грязью, пылью и шумом стройки, пока не поднялся новый дом: на каждом этаже по две квартиры площадью сто метров, а на верхнем этаже - единственная огромная квартира, где и поселилась семья Мансуре. Нам они предоставили одну из квартир на первом этаже, а вторую муж Мансуре оборудовал под свой офис. Манижэ получила второй этаж, одну квартиру заняла, а вторую сдавала.
        Узнав, что мы получили квартиру, Сиамак сердито сказал:
        - Они должны были отдать нам весь этаж - ты сдавала бы вторую квартиру и имела бы хоть какой-то доход. И даже это составило бы не более половины того, что нам причитается.
        - Дорогой мой, ты никак не смиришься? - рассмеялась я. - С их стороны немалое благодеяние - выделить нам квартиру. Их никто не заставлял это делать. Посмотри на дело с другой стороны: теперь у нас есть прекрасная новая квартира, за которую мы ни гроша не заплатили. Нам бы радоваться и благодарить.
        Нашу квартиру закончили первой, чтобы мы сразу переехали, и муж Мансуре мог заняться той дальней частью двора. Теперь у каждого была отдельная комната - какое счастье! Не так-то легко жить в одной комнате с Ширин, с ее играми и шумом, среди разбросанных игрушек, да и она рада была избавиться от моей педантичности и постоянных попреков. Масуд был в восторге от своей новой комнаты - светлой, красивой - и по-прежнему надеялся, что когда-нибудь ее с ним разделит Сиамак.
        Летело время. Масуд уже заканчивал школу - а война все не прекращалась. Каждый год, когда он с отличием сдавал экзамены за очередной класс, мои тревоги удваивались.
        - Куда ты торопишься? - ворчала я. - Помедленнее, ты мог бы получить аттестат на год-другой позже.
        - Мне что, завалить экзамены? - удивлялся он.
        - Почему бы и нет? Я хочу, чтобы ты оставался в школе, пока не наступит мир.
        - О нет! Я должен побыстрее закончить, снять хоть часть забот с твоих плеч. Я пойду работать. А насчет военной службы не беспокойся - я непременно поступлю в университет и получу отсрочку от армии еще на несколько лет.
        Как я могла сказать ему, что по нынешним правилам его в университет не примут?
        Масуд закончил с прекрасными оценками, он день и ночь готовился к вступительным экзаменам. К тому времени он уже понял, что с таким прошлым, как у нашей семьи, шансов на поступление у него практически нет. Он подбадривал и меня, и себя: “Я никогда ни в чем замешан не был, в школе мной все довольны, за меня будут ходатайствовать”. Но все тщетно. Его заявление отвергли сразу из-за того, что его отец и брат считались противниками режима. Он вернулся домой, ударил кулаком по столу, вышвырнул книги в окно и заплакал. И я, все свои надежды связывавшая с его будущим, плакала вместе с ним.
        Теперь я могла думать только об одном: как уберечь Масуда от войны. Через несколько месяцев его должны были призвать. Сиамак и Парванэ звонили, умоляли поскорее отправить Масуда в Германию. Но его я не смогла уговорить.
        - Я не могу бросить тебя и Ширин, - сказал он. - И откуда взять деньги? Ты только недавно выплатила те, что взяла в долг, чтобы переправить Сиамака.
        - Деньги не проблема. Деньги я найду. Нам бы только проводника надежного.
        Но и его непросто было отыскать. У меня была единственная ниточка - номер телефона и подпольная кличка “госпожа Махин”. Я позвонила, ответил мужчина и подтвердил, что он и есть “госпожа Махин”, однако акцент у него был другой, не тот, что у молодого проводника, с которым я имела дело несколько лет назад. И он начал задавать подозрительные вопросы - я сообразила, что попала в ловушку, и поскорее повесила трубку.
        Я обратилась за помощью к мужу Мансуре. Он все выяснил и сказал мне, что проводников, которые переправили Сиамака и Ардешира через границу, арестовали, и теперь на этом участке граница бдительно охраняется. Со всех сторон я слышала о том, как молодых людей хватают при попытке выбраться из страны, и о том, как проводники, взяв с них деньги, бросают их где-нибудь в горах или в пустыне.
        - Чего все раскудахтались? - усмехался Али. - Твой сын чем-то лучше других? Все обязаны сражаться за отечество, как Голам-Али.
        - Вот ты и сражайся - ты и такие, как ты, кому сейчас хорошо живется, - отвечала я. - Мы тут изгнанники, бесправные. У тебя деньги, положение в обществе, все выгоды. А мой сын, такой способный, не имеет даже права получить образование, достойную работу. Все отборочные комитеты отказывают ему из-за политических убеждений его родственников - убеждений, которых он никогда не разделял. И во имя какой такой веры он должен умереть за эту страну?
        В ту пору вся моя логика сводилась к одному: спасти мое дитя. Но как? Я не могла найти надежного способа вывезти его из страны, а сам Масуд не только не помогал мне, но еще и спорил.
        - Чего ты так боишься? - говорил он. - Два года военной службы - не так уж долго. Все служат, и я отслужу. После этого мне выдадут паспорт, и я смогу выехать легально.
        Но с этим я смириться не могла.
        - Мы воюем! Это не шуточки. Я не переживу, если с тобой случится беда.
        - Не всех же на войне убивают, - резонерствовал он. - Вон сколько ребят вернулось целыми и невредимыми. В конце концов, все наши поступки рискованны. Разве попытка незаконно удрать из страны так уж безопасна?
        - Но сколько мальчиков уже погибло! Или ты забыл про Голама-Али?
        - Полно, мама. Не усложняй. Судьба Голама-Али напугала тебя, но я обещаю вернуться живым. Да и пока меня призовут, пока я пройду обучение - война, вполне возможно, закончится. С каких это пор ты стала такой трусишкой? Ты единственная женщина, кого я знаю, кто не пугается завывания сирен и воздушных налетов. Ты всегда говорила: “Вероятность того, что в наш дом угодит бомба, не выше вероятности погибнуть в автомобильной аварии, но мы же не паникуем каждый раз, когда садимся в машину”.
        - Пока ты и Ширин со мной, я ничего не боюсь, - призналась я. - Но ты не знаешь, какой ужас охватывает меня, если вдруг завоет сирена, а вас рядом нет. Вот если бы меня послали на фронт вместе с тобой, тогда бы я не тревожилась.
        - Чепуха какая! Смешно! Хочешь, чтобы я сказал им, что на фронт пойду только с мамой? Буду с мамочкой вместе воевать?
        И так всегда. Любой спор заканчивался шутками, смехом, Масуд тормошил меня, целовал в щеку.
        И наступил день, когда с тысячами своих сверстников отправился проходить военную подготовку и Масуд. Мои дни и ночи превратились в молитвенный коврик, расстеленный перед Господом, я неустанно вздымала руки к небесам, молясь о том, чтобы война скорее закончилась и мой сын вернулся домой.
        Уже семь лет наша жизнь была отравлена этой войной, но никогда еще я не воспринимала так явственно ее ужасы. Каждый день тянулись погребальные процессии, я все пыталась понять, в самом ли деле убитых и раненых стало больше или их всегда было так много, а я не замечала. Куда ни пойди - всюду такие же матери, как я. Я научилась инстинктивно различать их. Отдавшись на милость немилосердной судьбы, мы надломленными голосами утешали друг друга, а страх в глазах выдавал: все мы отчаянные лжецы.
        Масуд завершил обучение, но чуда не произошло - война все длилась. Пристроить его в тылу мне не удалось, так что настал день, когда я взяла Ширин за ручку и мы пошли провожать Масуда на фронт. В униформе он казался повзрослевшим, в его ласковых глазах застыло мрачное предчувствие. Я не сумела сдержать слезы.
        - Мама, пожалуйста, - взмолился он. - Не поддавайся горю, ты должна позаботиться о Ширин. Посмотри, как держится мать Фарамаза, как спокойно все родители прощаются с сыновьями.
        Я обернулась и поглядела на них. Мне показалось, что все матери плачут, даже если не проливают слез.
        - Не беспокойся обо мне, дорогой, - сказала я. - Все хорошо. Через час я перестану плакать, пройдет несколько дней - и я привыкну к тому, что тебя рядом нет.
        Он поцеловал Ширин, попытался ее рассмешить. Мне он шепнул:
        - Обещай: когда я вернусь, я застану тебя такой же красивой, здоровой и сильной.
        - А ты обещай, что вернешься невредимым.
        До последней минуты я не сводила глаз с его лица, я бежала за поездом, когда тот тронулся, я пыталась запечатлеть каждую черту Масуда в моей памяти.
        Лишь через неделю я осознала сам факт, что он уехал на фронт - примириться с этим я так и не смогла. Я тосковала по нему, я тревожилась из-за опасности, которой он подвергался, и мне поминутно не хватало его помощи. Теперь, когда он уехал, я вдруг поняла, как много он делал, от скольких забот меня избавил. Я подумала: мы склонны принимать помощь как должное и не замечаем великодушных усилий того, кто нам помогает. Теперь, когда мне пришлось все делать самой, я научилась ценить все, что делал для меня Масуд, и сердце сжималось каждый раз, когда я выполняла что-то из его “обязанностей”.
        - Я глубоко переживала казнь Хамида, - делилась я с Фаати, - но, по правде говоря, на моей повседневной жизни его смерть никак не отразилась, ведь он никогда ничего не делал по дому. Мы оплакали смерть отца и мужа и через несколько дней вернулись к обычной жизни. Но отсутствие человека, который принимает непосредственное участие в жизни семьи, ощущается гораздо острее и к этому никак не привыкнешь.
        Целых три месяца понадобилось нам, чтобы хоть как-то приспособиться к жизни без Масуда. Ширин, всегда такая жизнерадостная, почти перестала смеяться и каждую ночь - а то и по несколько раз за ночь - просыпалась, усаживалась и громко плакала. Я находила покой только в молитве. Я часами не сходила с молитвенного коврика, забывая и о себе, и обо всех окружающих. Я могла забыть даже о том, что Ширин толком не поела, не заметить, как она уснула над учебниками или перед телевизором.
        Масуд звонил так часто, как мог. Всякий раз после разговора с ним я на сутки успокаивалась - а потом меня вновь одолевала тревога и, словно камень, катящийся под гору, с каждой минутой тревога набирала размах и скорость. Когда две недели прошли без весточки от него, я места себе не могла найти от страха и начала обзванивать родителей его друзей, кого отправили служить вместе с ним.
        - Дорогая моя, рано еще беспокоиться, - снисходительно пеняла мне мать Фарамаза. - Мне кажется, мальчик вас избаловал. Они же не у тетушки гостят, чтобы звонить домой всякий раз, как вздумается. Порой они несут службу в таких местах, где и умыться-то невозможно, не то что позвонить. Потерпите хотя бы месяц.
        Месяц без вестей от сына, который где-то там под пулями и снарядами! Но я терпела. Я пыталась заполнить дни работой, но разум отказывался повиноваться, я не могла сосредоточиться. Прошло два месяца, и я решилась наконец обратиться с запросом в военное министерство. Следовало сделать это раньше, но я страшилась ответа. Я стояла перед зданием военного министерства, ноги подгибались, но выхода не было: нужно было идти туда. Меня направили в большое, битком набитое помещение. Мужчины и женщины - бледные, с налитыми кровью глазами - стояли в очереди, чтобы узнать, где и как погибли их дети. Я опустилась на стул перед столом администратора, коленки у меня стукались друг от друга, удары сердца отдавались в ушах так громко, что я почти ничего не слышала. Он пролистал записи и спросил:
        - Кем вам доводится рядовой Масуд Солтани?
        Я несколько раз беззвучно открывала рот, пока не сумела ответить, что я его мать. Этот ответ почему-то не понравился чиновнику. Он нахмурился, уткнулся взглядом в блокнот, снова его пролистал. Потом с притворной почтительностью и заботой спросил:
        - Вы одна? Его отец не с вами?
        Сердце чуть не выпрыгнула из груди. Я сглотнула, стараясь удержать слезы, и голосом, который мне самой показался незнакомым, ответила:
        - Нет! У него нет отца. Что с ним, скажите мне. - И я сорвалась, закричала: - Что с ним? Скажите же, что с ним сталось!
        - Ничего, ханум, не беспокойтесь. Не беспокойтесь, прошу вас.
        - Где мой сын? Почему от него нет вестей?
        - Я этого не знаю.
        - Вы не знаете? - вскрикнула я. - Что это значит? Вы послали его туда, а теперь говорите, что не знаете, где он?
        - Послушайте, матушка, по правде говоря, в тех местах были тяжелые бои, часть приграничной зоны переходила из рук в руки. Мы до сих пор не располагаем достоверной информацией обо всех бойцах, но мы проводим расследование.
        - Не понимаю. Если вы отбили эту территорию, значит, вы там обнаружили что-то…
        Выговорить слово “трупы” я не смогла, но он и так меня понял.
        - Нет, матушка, тело с медальоном вашего сына пока не было найдено. Больше никакой информации у меня нет.
        - А когда будет?
        - Не знаю. В зоне, где проходили боевые действия, сейчас ведутся поиски. Нужно подождать.
        Кто-то помог мне подняться со стула - люди, ждавшие, чтобы получить такую же весть. Одна женщина попросила сохранить для нее очередь и проводила меня до двери. Очередь как очередь, такие же стояли за продуктами, отпускаемыми по государственным ценам, за всякими необходимыми вещами.
        Не помню, как я добралась домой. Ширин еще не вернулась из школы. Я бродила по пустой квартире, выкликая имена сыновей: “Сиамак! Масуд!” - мой голос разносился по комнатам, а я повторяла их имена все громче, как будто мальчики где-то спрятались и я надеялась их дозваться. Я открыла шкаф с их вещами, вдохнула запах их одежды, прижала чью-то рубашку к себе. На этом провал. Ширин нашла меня возле шкафа и позвонила своей тете. Та привезла врача, мне сделали укол успокоительного. Дальше - тревожный сон и кошмарные сновидения.
        Садег-хан и Бахман взялись сами выяснять судьбу Масуда. Через неделю они сказали мне, что его имя числится в списках без вести пропавших. Этого я понять не могла. Он что, испарился в воздухе? Мой сын погиб так, что ни частицы от него не осталось, все исчезло бесследно? Как будто и не жил на этом свете? Нет, в этом не было никакого смысла. Я должна была разобраться сама.
        Мне вспомнился рассказ одного коллеги: через месяц после того, как его племянник пропал на фронте, они отыскали его в госпитале. Не могла же я сидеть и ждать, пока чиновники наведут порядок в своих бумагах. Всю ночь меня одолевали эти мысли, а к утру я поднялась с уже готовым решением. Полчаса я простояла под душем, избавляясь от похмелья, вызванного успокоительным и снотворным, оделась, оглядела себя в зеркале. Как много седых волос. Госпожа Парвин, не отходившая от меня в эти черные дни, с удивлением спросила:
        - Что такое? Куда ты собралась?
        - Поеду искать Масуда.
        - Не можешь же ты ехать одна! Одинокую женщину никто и не пропустит на передовую.
        - Я объеду полевые госпитали.
        - Подожди! - сказала она. - Давай я позвоню Фаати. Может быть, Садег-ага сумеет отпроситься на работе и поехать с тобой.
        - Не нужно. С какой стати бедняга должен бросить работу, нормальную жизнь - лишь потому, что он муж моей сестры?
        - Так обратись к Али или даже Махмуду! - настаивала она. - Какие бы они ни были, они твои братья. Они тебя не оставят.
        Я горько рассмеялась:
        - Вы же понимаете, какая это чушь. В самые тяжелые моменты моей жизни они обращались со мной хуже чужих людей. Да мне и проще поехать одной. Я буду сама располагать своим временем и буду искать мое дитя, пока не найду. Если со мной поедет кто-то еще, мне придется поспешно вернуться, ничего не добившись.
        До Ахваза я доехала на поезде. Большинство пассажиров составляли солдаты. В купе со мной оказалась пара, тоже ехавшая на поиски сына - но они-то уже знали, что он ранен и лежит в госпитале в Ахвазе.
        Весна в тех местах больше похожа на палящее лето. Шел уже восьмой год войны, а я только тогда поняла, что же это такое. Трагедия, страдание, опустошение, хаос. Ни единой улыбки. Все куда-то идут, торопятся, но движения, выражения лиц безрадостны, безнадежны, как будто все провожают покойника к могиле или только что вернулись с кладбища. В глазах неизбывный страх, с трудом скрываемая тревога. Каждый, с кем я говорила, понес какую-то утрату.
        Я обходила госпитали вместе с господином и госпожой Фарахани, моими попутчиками. Они нашли сына. Он был ранен в лицо. Эта сцена воссоединения родителей с сыном была душераздирающей. Я твердила себе: если бы и Масуда нельзя было узнать по лицу, я бы признала его по мизинцу на ноге. Пусть я найду его калекой, без руки, без ноги - только бы я могла снова прижать его к себе.
        При виде такого множество юношей - раненых, изувеченных, изуродованных - я чувствовала, как начинаю сходить с ума. Сердце изболелось за их матерей. Я все спрашивала себя: кто же несет за это ответственность? Как могли мы ничего не замечать, верить, будто война сводится лишь к воздушным налетам? Мы не понимали масштабов постигшего нас бедствия.
        Я искала повсюду, обращалась в различные штабы, обходила госпитали и в конце концов нашла солдата, который видел Масуда в ночь последнего боя. Молодой человек оправлялся от ран, и его должны были вскоре перевести в Тегеран. Он старался ободрить меня и сказал:
        - Я видел Масуда, мы шли близко друг к другу, он - на несколько шагов впереди, и тут начались взрывы. Меня оглушило, и я не знаю, что сталось с другими, я слышал, что почти всех раненых и мучеников из нашего батальона уже нашли и опознали.
        Все бесполезно. О судьбе моего сына никто не знал. “Пропал без вести” - кузнечным молотом било мне в голову. На обратном пути груз моего горя словно сделался в тысячу раз тяжелее. Я, как в тумане, вошла в дом и сразу же направилась в комнату Масуда, как будто забыла сделать неотложное дело. Я перебирала его одежду, решила, что рубашки надо срочно погладить. Как же так, рубашки моего сына висят мятые! И я взялась за глажку, словно за самое важное дело, какое у меня только было. Вся ушла в разглаживание невидимых глазу складок на ткани. Когда я подносила рубашку к свету, она все же казалась мне чуть сморщенной, и я вновь принималась утюжить.
        Мансуре болтала без умолку, но я почти не замечала ее присутствия. Потом до меня донеслись слова:
        - Фаати, так еще хуже. Она теряет рассудок - она уже два часа гладит одну и ту же рубашку. Лучше бы ей сказали, что он принял мученичество. Тогда она могла бы его оплакать.
        Я бешеной псицей выскочила из комнаты Масуда и взвыла:
        - Нет! Если мне скажут, что он мертв, я покончу с собой. Я живу лишь надеждой на его спасение.
        Но я и правда недалека была от потери рассудка. Часто я ловила себя на том, что вслух разговариваю с Богом. Мои отношения с ним были прерваны - вернее, они превратились во вражду между беспощадной мощью и той, кого эта мощь поразила, кто утратил надежду. Я сдалась, я больше не верила в спасение, но в эти последние минуты своей жизни я набралась мужества высказать все, что лежало на сердце. Я высказывалась безо всякой почтительности. Бог стал в моих глазах идолом, требующим человеческих жертв, - вот и мне пришлось возложить одного из своих детей на алтарь. И мне чудилось, будто выбор за мной, и порой я предлагала ему Сиамака или Ширин вместо Масуда, а потом, с чувством вины и глубочайшей ненависти к себе, я плакала и спрашивала себя: “Что бы сказали мои дети, если б знали, что я готова пожертвовать одним из них ради другого?” Я не могла ничего делать, госпожа Парвин насильно меня мыла. Мать и Этерам-Садат явились с какими-то советами, толковали о чести и славе мученичества. Матушка пыталась внушить мне страх Божий:
        - Смирись с его волей! - твердила она. - У каждого своя судьба. Раз так угодно Аллаху - смирись.
        Но я, обезумев, кричала:
        - Зачем он дал мне такую судьбу? Я ее не желаю. Разве я мало страдала? Сколько я ходила то в одну тюрьму, то в другую, сколько крови отстирала с одежд моих любимых, сколько горевала, работала день и ночь, всему вопреки подняла детей - и для чего? Для этого?
        - Не богохульствуй! - унимала меня Этерам-Садат. - Аллах тебя испытывает.
        - Сколько еще испытаний он собирается послать мне? Аллах, что же ты все время меня испытываешь? Хочешь доказать свою мощь такому несчастному человеку, как я? Я отказываюсь проходить твои испытания. Мне нужен только мой сын! Верни мне мое дитя - и можешь считать, что испытание я провалила.
        - Да помилует тебя Аллах! - ужаснулась Этерам. - Не гневи Бога! Или ты думаешь, ты одна такая? Все матери, у кого есть сыновья твоего возраста, в таком же точно положении. У кого-то в семье уже четверо, пятеро мучеников. Подумай о них и не будь такой неблагодарной.
        - Думаешь, я благодарю Бога за чужие несчастья? - крикнула я. - Мое сердце болит и за этих людей тоже. За тебя, Этерам-Садат! За меня - я лишилась сына, ему было всего девятнадцать, и даже не могла обнять его труп…
        Значит, смерть Масуда уже стала для меня явью. Впервые я произнесла эти слова - “его труп”. Но от этих споров и ссор мне становилось только хуже. Я утратила счет недель и месяцев, горстями заглатывала успокоительное и болталась в мире теней между сном и бодрствованием.
        Однажды я проснулась - в горле так пересохло, что я начала задыхаться. Я вышла на кухню за водой, и увидела, что Ширин моет посуду. Я удивилась. Обычно я не подпускала ее к домашней работе, жалела маленькие ручки.
        - Ширин, почему ты не в школе? - спросила я.
        Она обиженно оглянулась на меня:
        - Мама, летние каникулы уже месяц как начались!
        Я застыла на месте. Где же я была все это время?
        - А экзамены? Ты сдала за этот класс?
        - Да! - буркнула она. - Уже давно. Ты и этого не помнишь?
        Нет, я не помнила - и не заметила, как моя дочка сделалась такой худой, ослабшей, печальной. Какая же я эгоистка! Столько месяцев предаваться скорби - и забыть о существовании дочки, об этой маленькой девочке, которая оплакивала Масуда, наверное, так же горько, как я. Я обняла ее. Она, должно быть, давно этого ждала и все старалась потеснее прижаться ко мне. Мы плакали вместе.
        - Прости меня, дорогая, - сказала я. - Прости меня. Я не имела права забывать о тебе.
        Я наконец-то разглядела мою Ширин - несчастную, растерянную, изголодавшуюся по любви, - и это вывело меня из долгого беспамятства. У меня еще оставался ребенок, ради которого нужно было жить.
        И так, одинокая, с разбитым сердцем, я вернулась к повседневной жизни. Я засиживалась на работе, заставляла себя вникать в тексты - дома я не могла сосредоточиться ни на чем. Я запретила себе плакать при Ширин. Пусть девочка живет нормальной жизнью, пусть у нее будут детские радости. Ей всего девять лет, она уже и так травмирована. Я попросила Мансуре взять ее с собой, когда они поедут на свою виллу на берегу Каспия. Но Ширин не хотела расставаться со мной, и в итоге я поехала с ними.
        Все та же вилла, что десять лет тому назад, на северном берегу - все та же красота дожидалась меня, чтобы перенести в прошлое, к лучшим дням моей жизни. В ушах зазвенели голоса мальчиков, игравших с отцом. Я ловила на себе заинтересованный взгляд Хамида. Я могла часами сидеть и смотреть, как он играет с детьми. Однажды я поймала мяч и кинула его им. И все эти прекрасные образы прошлого мгновенно рассыпались, вторгся чуждый звук. Боже, как быстро все миновало. Только и было у меня счастливой семейной жизни - тот месяц. Все остальное - одиночество, страдание, боль.
        Куда бы я ни глянула - все порождало воспоминания. Порой я инстинктивно распахивала объятия навстречу любимым и вдруг приходила в себя, оглядывалась в страхе, в смущении: не видел ли кто. Однажды ночью, когда я сидела на пляже, погруженная в свои мысли, я почувствовала руку Хамида на своем плече. Его присутствие казалось таким реальным, таким естественным. Я прошептала: “О, Хамид, как же я устала!” Он легонько сдавил мне плечо. Я прижалась щекой к его ладони, другой рукой он ласково гладил мои волосы.
        От оклика Мансуре я так и подскочила.
        - Где ты была? Я тебя уже час ищу.
        Плечу все еще было тепло от ладони Хамида. Что же это за фантазия, так похожая на реальность? - дивилась я. Если же безумие означает разрыв с реальностью, значит, я безумна. Как хорошо! Отдаться наваждению, провести остаток жизни в сладостном бреду, в свободе, даруемой сумасшествием. Соблазн был велик, и я уже стояла на краю. Только мысль о Ширин, об ответственности за нее воспретила мне броситься с обрыва.
        Я поняла, что мне пора возвращаться домой, иначе фантазии одолеют меня. Два дня я еще боролась, на третий собрала свои вещи и уехала в Тегеран.
        Теплым августовским днем, в два часа, все в офисе вдруг принялись бегать, орать от радости, поздравлять друг друга. Алипур распахнул дверь в мой кабинет и крикнул:
        - Война закончилась!
        Я даже не встала со стула. Чего бы я ни отдала, чтобы услышать эту весть годом раньше! Я давно уже не обращалась за справками в военное министерство. Хотя матери солдата, пропавшего в бою, оказывалось всякое уважение, эти официальные любезности так же резали сердце, как те оскорбления, которые я выслушивала у ворот тюрьмы, сперва как жена коммуниста, потом как мать моджахеда. Невыносимо.
        Прошло больше месяца после окончания войны. Школы еще не открылись. Однажды в п утра дверь в мой кабинет распахнулась, ворвались Ширин и Мансуре. Я вскочила, испуганная, не решаясь даже спросить, что случилось. Ширин бросилась мне на шею и заплакала. Мансуре стояла и глядела на меня и тоже плакала.
        - Масум! - еле выговорила она. - Он жив! Он жив!
        Я рухнула на стул, откинулась головой к спинке, закрыла глаза. Если это сон, не хочу никогда больше просыпаться. Ширин стала бить меня по лицу своими маленькими ладошками:
        - Мама, проснись! - взывала она. - Проснись, ради Аллаха!
        Я открыла глаза. Она радостно засмеялась и сказала:
        - Позвонили из штаба. Я сама говорила с ними. Они сказали, имя Масуда есть в списках военнопленных, в списках ООН.
        - Ты уверена? - переспросила я. - Правильно ли ты поняла? Надо мне самой сходить разузнать.
        - Не надо, - остановила меня Мансуре. - Ширин прибежала ко мне, и я сама им перезвонила. Имя Масуда и вся личная информация есть в списке. Мне сказали, его скоро обменяют.
        Не помню, что со мной было. Наверное, я танцевала, как безумная, и простиралась в молитве на полу. К счастью, Мансуре была рядом, она отгоняла любопытных от двери моего кабинета, и никто не видел, как странно я себя веду. Я должна была отправиться в какое-нибудь святое место, испросить у Аллаха прощения за мои прежние богохульства, пока только что обретенное счастье не просочилось сквозь пальцы, словно вода. Мансуре предложила съездить к гробнице Салеха[5 - Салех - святой, чтимый в центральной части Ирана.]: до нее было ближе всего.
        Я ухватилась за ограду, отделявшую паломников от гробницы, и повторяла снова и снова:
        - Господи, я виновата, прости меня! Аллах великий, милосердный, прости меня! Обещаю прочесть все пропущенные молитвы, обещаю подавать милостыню бедным…
        Оглядываясь на те дни, я понимаю, что вот тут-то я и впрямь обезумела. Я разговаривала с Богом, словно дитя со своим товарищем по игре, причем правила игры устанавливала я и зорко следила за тем, чтобы ни одна сторона не нарушала эти правила. Аллаха я упорно молила не отворачиваться больше от меня. Как женщина, воссоединившаяся с возлюбленным после разрыва, я была и счастлива, и неспокойна и все просила у Бога прощения в надежде, что он позабудет мою неблагодарность, поймет причину моего исступления.
        Я ожила. В мой дом возвратилась радость. Вновь разносился по комнатам смех Ширин. Она бегала, играла, с разгону бросалась мне на шею и целовала. Я кое-что знала об участи военнопленных, я понимала, что Масуду довелось немало страдать, но я знала теперь, что любое страдание со временем изгладится. Важно одно - он жив. День изо дня я ждала его освобождения. Я мыла и убирала дом, приводила в порядок одежду Масуда. Шли месяцы, каждый следующий тяжелее предыдущего, но я держалась, я жила надеждой свидеться с сыном.
        И вот летним вечером моего сына привезли домой. Соседние улицы давно уже были украшены огоньками и флагами в честь его возвращения, в нашем доме сладко пахло цветами, конфетами, вареньем - пахло жизнью. Квартира была битком забита людьми. Многих из них я не знала, но обрадовалась при виде кузины Махбубэ и ее мужа, а когда увидела, что и ее свекор приехал к нам, готова была целовать ему руки - в моих глазах этот старик был воплощением любви и веры. Организовала этот праздник госпожа Парвин, а Мансуре, Фаати, Манижэ и Фирузе - за это время моя племянница выросла в красивую юную девушку - готовили несколько дней не покладая рук. Накануне торжественного дня Фаати глянула на меня и сказала:
        - Сестра, покрась волосы. Если мальчик увидит тебя такой, он в обморок упадет.
        Я согласилась. Я бы на что угодно согласилась. Фаати покрасила мне волосы и выщипала брови. Фирузе, смеясь, заметила:
        - Тетушка словно к свадьбе готовится. Красивая, как невеста.
        - Да, дорогая, для меня это словно свадьба - но лучше свадьбы. В день свадьбы я вовсе не чувствовала себя счастливой.
        Я надела красивое зеленое платье - зеленый цвет Масуд любил больше других, - а Ширин нарядилась в розовое, которое я ей только что купила. С утра мы обе нарядились и изнывали от нетерпения. Приехала матушка с Али и его семьей, появилась и Этерам-Садат. Вид у нее был измученный: она не позволяла себе горевать о сыне, и подавленное страдание становилось все глубже и сильнее. Смотреть ей в глаза я не могла. Мне стало чуть ли не стыдно за то, что мой ребенок остался жив, а ее мальчика нет на свете.
        - Зачем ты взяла с собой Этерам? - упрекнула я матушку.
        - Она хотела приехать. Что не так?
        - Она будет смотреть на меня с завистью.
        - Чушь! С чего ей завидовать? Она - мать мученика, ее участь гораздо выше твоей. Аллах воздает ей величайшую честь. Неужели ты думаешь, что она станет тебе завидовать? Нет, дорогая моя, она счастлива, и о ней ты можешь не беспокоиться.
        Возможно, матушка была права. Быть может, вера Этерам-Садат была так сильна, что помогла ей пережить потерю. Я старалась больше о ней не думать, но в глаза ей я так и не решилась заглянуть.
        Ширин все пыталась разжечь маленькую жаровню с благовониями, но огонь гас. Вот уже девять, у меня лопалось терпение. Наконец-то потянулась процессия. Сколько успокоительных я наглоталась, сколько времени было, чтобы подготовиться, и все же меня охватила сильная дрожь, и я лишилась чувств. Но как прекрасен был момент, когда я открыла глаза - в объятиях Масуда.
        Мой сын стал выше ростом, но он был очень бледен и худ. Выражение его глаз изменилось. Перенесенные испытания сделали его взрослым. Он хромал, часто страдал от боли. По его поведению, по его бессонницам и кошмарам, которые преследовали мальчика, когда ему все же удавалось заснуть, я могла угадать, через какие муки он прошел. Но он не хотел это обсуждать. Он был ранен, полумертвым попал в руки иракцев, лежал в госпитале. Не все его раны полностью исцелились, время от времени поднималась температура, возвращалась боль. Врач сказал, что от хромоты его избавит сложная операция. Когда силы вернулись, Масуд прошел это лечение, и, к счастью, оно оказалось успешным. Я ухаживала за ним, как за малым ребенком. Каждая минута подле него была для меня благословением. Я порой сидела рядом и просто смотрела, как он спит. Во сне его красивое лицо становилось совсем детским. И я дала ему прозвище “Дар Бога” - ведь это Аллах возвратил его мне.
        Телесное здоровье постепенно возвращалось к Масуду, но характер изменился, это уже был не тот живой, подвижный юноша. Он перестал рисовать, не делал даже набросков. И он не строил никаких планов на будущее.
        Порой его навещали друзья - однополчане и товарищи по плену, - и тогда он на время отвлекался, но потом снова затихал, уходил в себя. Я просила его друзей не оставлять Масуда. Среди них были и люди постарше. Я решила обсудить состояние Масуда с господином Магсуди - этому человеку предстояло сыграть важную роль в судьбе моего сына. Ему было под пятьдесят, его лицо казалось добрым, он хорошо разбирался в жизни. Масуд глубоко уважал его.
        - Не волнуйтесь, - сказал мне этот человек, - все мы вернулись примерно такими же. А бедный юноша к тому же был тяжело ранен. Постепенно он поправится. Ему нужно работать.
        - Но он очень умный, талантливый, - возразила я. - Я хотела, чтобы он учился.
        - Правильно. Его примут в университет вне конкурса - как ветерана войны.
        Я была в восторге. Кинулась к Масуду, выложила перед ним учебники и заявила:
        - Все, ты уже здоров. Пора подумать о будущем и завершить то, что осталось незавершенным. Самое главное - образование. Приступай прямо сегодня.
        - Нет, мама, поздно мне, - тихо ответил Масуд. - Мой мозг отвык работать, у меня не хватит терпения на зубрежку для подготовки к вступительным экзаменам. Меня не примут.
        - А вот и нет, дорогой! Ты пройдешь вне конкурса, по льготе для ветеранов.
        - То есть как? - переспросил он. - Если я не гожусь, как же меня могут принять - и какая разница, воевал я или нет?
        - Уж ты-то годишься, ты будешь прекрасным студентом, стоит тебе только поступить, - настаивала я. - Получить университетский диплом - привилегия каждого ветерана.
        - Иными словами, мне предоставили право занять чье-то место - того, у кого на самом деле прав гораздо больше. Нет, не согласен.
        - Ты возьмешь лишь то, что твое по праву - этого права тебя несправедливо лишили четыре года назад.
        - Тогда меня лишили моего права - а теперь я поступлю так же с кем-то другим? - возразил он.
        - Неважно, правильно это или нет, - таков закон. Неужели закон всегда должен быть только против нас? Дорогой мой, в кои-то веки закон на нашей стороне. Ты сражался, ты страдал за эту страну и ее народ. Теперь народ и страна готовы тебя вознаградить - почему же ты отвергаешь награду?
        Из затянувшегося спора я в итоге вышла победительницей. И главную роль в этой победе сыграла Фирузе. Она заканчивала школу и каждый день приходила к нам с учебниками, просила Масуда помочь ей с уроками, а тем самым вынуждала и его учиться. При виде ее милого, доброго личика радость возвращалась и на лицо Масуда. Они вместе занимались, болтали, смеялись. Порой я заставляла их отложить книги и сходить куда-нибудь поразвлечься.
        Масуд подал документы на факультет архитектуры и был принят. Я поздравила его и поцеловала.
        - Между нами говоря, я этого не заслужил, - рассмеялся он. - Но я так счастлив!
        Затем появилась новая задача - найти работу.
        - Неудобно парню моих лет сидеть на шее у матери, - повторял он, а порой даже начинал что-то бормотать насчет ухода из университета.
        Я вновь обратилась к господину Магсуди, который занимал довольно высокий пост в министерстве.
        - Разумеется, для него найдется работа, - с уверенностью заявил он. - И учебе это нисколько не помешает.
        Масуд с легкостью сдал экзамен на должность, прошел через собеседования - на этот раз проверка была скорее формальной, - и его взяли. Клеймо отверженных, которое мы носили столько лет, вдруг исчезло. Теперь Масуд был что алмаз драгоценный, и мне как матери ветерана тоже оказывали всяческое уважение и предлагали работу и столько возможностей, что от некоторых приходилось даже отказываться.
        Забавно было наблюдать за столь резкими переменами нашей участи. Как же странно устроен мир! Ни милость, ни гнев не длятся в нем вечно.
        Глава девятая
        Жизнь стала тихой и спокойной, вошла в колею. Все дети здоровы, успешны, заняты работой и учебой. Закончились финансовые трудности. Я вполне прилично зарабатывала, да и жалованье Масуда превышало среднее по стране. Как ветеран он имел также право на субсидию для покупки автомобиля и дома. Сиамак закончил университет, начал работать и все время порывался слать нам деньги.
        После заключения мира Парванэ стала часто приезжать в Иран. Каждый раз, когда мы с ней встречались, время исчезало, мы возвращались в свою юность. Моя подруга оставалась все такой же забавной, озорной, с ней я смеялась до колик. И я никогда не забывала, сколь многим я ей обязана. Десять лет она пеклась о моем сыне, как родном. Сиамак по-прежнему проводил в ее доме все выходные. Парванэ подробно рассказывала мне о нем, и я, прикрыв глаза, старалась представить себе годы, которые мы с сыном провели врозь. Тоска о нем - единственное облако, омрачавшее мой горизонт в эту пору.
        Два года Сиамак уговаривал меня приехать к нему в Германию, но меня удерживала то тревога о Масуде, то мысль о Ширин, которая была еще слишком мала, чтобы оставаться без меня. Но больше я не могла жить в разлуке и решилась ехать. Нервничала я ужасно. Чем ближе день отъезда, тем беспокойнее я становилась. Десять лет вдали от сына я выдержала, погрузившись в тяготы жизни, и подчас проходило несколько дней, пока я спохвачусь, что ни разу ни глянула на его фотографию. Хамид утверждал: “Пустые страхи и меланхолия присущи буржуазии… Когда желудок сыт, когда нет дела до несчастий других, тут-то опускаешься до сантиментов”. Возможно, он отчасти был прав, но я всегда чувствовала боль оттого, что мой сын далеко - но поскольку ничего не могла поделать, я подавляла эти эмоции и даже самой себе не признавалась, как страстно мечтаю о встрече с ним. Теперь же, когда в моей жизни наступил покой, я позволила себе скучать по сыну и стремиться к нему.
        Прощаясь со мной, Ширин нахально заявила:
        - Мне не жаль, что ты едешь, мне только обидно, что я не получила визу.
        Четырнадцатилетняя всезнайка, уверенная в нашей любви, всегда выпаливала первое, что в голову придет. Но я отмахнулась, поручила ее Масуду, Фаати, Мансуре и Фирузе и полетела в Германию.
        Я миновала таможню во Франкфурте, вышла, огляделась, полная предчувствий. Ко мне направлялся красивый молодой человек. Я уставилась на него во все глаза. Только улыбка да выражение глаз казались в нем знакомыми. И эти спутанные волосы на лбу напомнили мне Хамида. Хотя по всему дому у меня стояли последние фотографии Сиамака, подспудно я все еще ожидала увидеть тонкошеего юнца на пороге созревания. Но объятия мне распахнул высокий, державшийся с достоинством мужчина. Я уткнулась лицом ему в грудь, он крепко прижал меня к себе. Какое же наслаждение - спрятаться в объятиях своего ребенка, словно я сама сделалась маленькой. И правда - головой я только-только доставала ему до плеча. Я вдохнула родной запах и заплакала от счастья.
        Не сразу я заметила красивую молодую женщину, торопливо щелкавшую аппаратом. Сиамак представил ее: подумать только, Лайла, дочь Парванэ! Я обняла ее и сказала:
        - Ты выросла и стала такой красавицей! Я видела твои фотографии, но в жизни ты гораздо лучше!
        И она рассмеялась от всего сердца.
        Мы сели в маленький автомобиль Сиамака, и сын предупредил:
        - Сначала заедем к Лайле. Тетя Парванэ приготовила ланч и ждет нас. Вечером или, если хочешь, завтра мы поедем в тот город, где я живу, - это в двух часах от Франкфурта.
        - Прекрасно! - сказала я. - Ты не забыл персидский и говоришь без акцента.
        - Разумеется, не забыл. Здесь много иранцев. И тетя Парванэ отказывается говорить со мной на каком-либо другом языке, кроме нашего. С родными детьми она так же строга. Верно, Лайла?
        По пути к Парванэ я подметила между Лайлой и Сиамаком симпатию - явно нечто большее, чем дружба или старые наши семейные связи.
        Дом Парванэ был красив и уютен. Она тепло и радостно приветствовала нас. Хосров, ее муж, как-то неожиданно для меня состарился. Я постаралась убедить себя, что так и должно быть - я не видела его лет четырнадцать или пятнадцать, и, вероятно, такое же точно впечатление произвела на него. Их дети выросли. Лалех говорила по-персидски с сильным акцентом, Ардалан, родившийся уже в Германии, понимать нас понимал, но отвечать на персидском отказывался.
        Парванэ уговаривала нас остаться на ночь, но мы решили сразу поехать к Сиамаку, а Парванэ навестить снова в следующие выходные. Мне требовалась хотя бы неделя, чтобы заново познакомиться со старшим сыном. Аллаху одному ведомо, о чем только нам не хотелось переговорить, но когда мы остались наконец вдвоем, я не знала, как приступить, что сказать, как перебросить мост через пропасть десяти лет разлуки. Сиамак расспрашивал меня о тех и других родственниках, и я отвечала, что они здоровы и шлют приветы. Потом я спрашивала: “Здесь всегда такая приятная погода? Не поверишь, какая сейчас жара в Тегеране…”
        Понадобились сутки, чтобы лед взаимного отчуждения между нами растаял и мы смогли общаться как мать с сыном. К счастью, как раз наступили выходные, и времени у нас было достаточно. Сиамак рассказал о том, что пережил, расставшись с нами, каким опасностям подвергался, переходя границу, как жил в лагере для беженцев, потом поступил в университет, наконец рассказал и о своей работе. Я ему рассказала о Масуде, о его ранении и плене, о тех днях, когда я считала этого моего сына мертвым, и о дне его возвращения. Я говорила о Ширин, чьи проказы и упрямство напоминали мне скорее детство Сиамака, чем Масуда. И наши разговоры длились далеко за полночь.
        В понедельник Сиамак ушел на работу, а я вышла погулять по окрестностям. Надо же, как велик и прекрасен мир - смешно, что каждый привык мнить себя центром вселенной.
        Я научилась делать покупки. Каждый день я готовила обед и ждала Сиамака, а по вечерам он водил меня на прогулку и показывал разные места в городе. И мы все время разговаривали, однако перестали затрагивать политику: за долгие годы на чужбине Сиамак утратил понимание современной ситуации и реальных проблем Ирана. Даже термины, те выражения, которыми он пользовался при обсуждении политических вопросов, успели устареть, относились скорее к начальной поре революции. Многое в его рассуждениях меня смешило. Однажды он обиделся:
        - Почему ты смеешься надо мной?
        - Дорогой, я не над тобой смеюсь. Просто звучит это немного странно.
        - То есть как - странно?
        - Как передача по иностранному радио, - пояснила я.
        - Что за иностранное радио?
        - Радиостанции, которые транслируют свои передачи в Иран из-за границы, обычно там выступают представители оппозиционных групп. У них, как и у тебя, настоящие новости перемешиваются с фальшивками, в ходу выражения, которыми в стране уже много лет никто не пользуется. Любой ребенок сразу же распознает передачу иностранного радио. Иногда их смешно слушать, иногда это раздражает. Кстати говоря, ты все еще на стороне моджахедов?
        - Нет! - ответил он. - Честно говоря, я не могу ни принять, ни даже понять некоторые их действия.
        - Например?
        - То, что они присоединились к иракской армии и вместе с ней напали на Иран, сражались против иранских солдат. Что было бы, если б я остался с ними и на поле боя сошелся бы с Масудом? Мне до сих пор снится такой кошмар, и я просыпаюсь от него среди ночи.
        - Слава Аллаху, ты образумился! - обрадовалась я.
        - Ну, не вполне. Я все чаще думаю об отце. Ведь он был великий человек, ты согласна? Мы вправе им гордиться. Здесь многие разделяют его убеждения. И мне рассказывают о нем такое, чего я никогда не знал. Эти люди хотели бы встретиться с тобой, послушать твои воспоминания.
        Я настороженно глянула на него. Старая рана так и не зажила. Мне бы не хотелось разрушать сложившийся у Сиамака идеальный образ отца, лишать его права гордиться героем, но сама эта потребность в идеале и зависимость от него казалась мне признаком недостаточной зрелости.
        - Послушай, Сиамак, мне этот пафос не по душе, - сказала я. - Ты ведь знаешь, что я не разделяла убеждений твоего отца. Он был добрый, порядочный человек, но и у него были свои изъяны и ошибки. Самое худшее - его предвзятость. И в его глазах, и в глазах тех, кто разделял его мировоззрение, мир был разделен надвое: каждый человек считался либо сторонником, либо противником, и у противников заведомо не могло быть ничего хорошего. Даже в искусстве истинным художником считался лишь тот, кто разделял их точку зрения, все остальные - идиоты. Когда я говорила, что мне нравится такой-то певец или стихи такого-то поэта, твой отец отвечал, что этот певец или поэт поддерживает шаха или что он антикоммунист, а потому его творчество - мусор. Он добивался, чтобы я почувствовала себя виноватой: как это мне могли понравиться эти стихи или песня!
        У них не было своего мнения, личных предпочтений. Помнишь тот день, когда умер аятолла Талегани? Наши соседи, господин и госпожа Дехгани, члены левой фракции, то и дело заходили к нам и звонили своим “соратникам” выяснять, как им следует себя вести. Незадолго до смерти аятолла высказался против курдских повстанцев, и теперь они не знали, как реагировать на его смерть. Они целый день разыскивали лидеров своей группировки, спросить, надо ли скорбеть об этой смерти. Наконец пришло распоряжение: аятолла был защитником народа, его смерть подобает оплакать. Госпожа Дехгани тут же разразилась слезами и побежала надевать траур. Ты это помнишь?
        - Нет! - сказал Сиамак.
        - А я помню. И я хочу, чтобы ты полагался на собственные мысли и убеждения, чтобы ты судил, что хорошо и что плохо, основываясь на чтении, знании - чтобы ты сам делал выводы и принимал решения. Идеология - это ловушка, она сужает представления о жизни, стесняет мысль, порождает предрассудки и стереотипы. В конце концов человек превращается даже не в плоского, а в одномерного фанатика. И я готова все это высказать твоим знакомым - и перечислить им все ошибки и твоего отца, и твои!
        - Как ты можешь, мама! - рассердился Сиамак. - Мы должны беречь его память. Он - герой!
        - Устала я от героев! - сказала я. - И воспоминания у меня остались такие печальные, что я не хотела бы их ворошить. И тебе следовало бы забыть прошлое и подумать о будущем. У тебя впереди вся жизнь, к чему застревать в прошлом?
        Не знаю, в какой мере Сиамак согласился со мной - возможно, мои слова не произвели на него никакого впечатления, - но больше ни у него, ни у меня не появлялось желания поговорить о политике.
        Я расспрашивала Сиамака о Парванэ и ее детях, стараясь вызнать таившееся в его сердце чувство, и наконец он открылся мне.
        - Лайла очень умна, и у нее доброе сердце! - восхищался он. - Она изучает менеджмент. В этом году получит диплом и начнет работать.
        - Ты влюблен? - напрямую спросила я.
        - Да! Как ты узнала?
        Я рассмеялась и ответила:
        - Догадалась еще в аэропорту. Матери такое быстро угадывают.
        - Мы хотим отпраздновать помолвку, но существуют препятствия.
        - Какие препятствия?
        - Ее родители. Конечно, тетя Парванэ замечательная, она мне почти заменила мать, я знаю, она меня любит. Но в этом вопросе она принимает сторону мужа.
        - А что говорит Хосров?
        - Его не поймешь. Он против, он предъявляет нам какие-то нелепые требования и условия. Он все еще думает, как в Иране - сто лет тому назад. Словно и не учился здесь и не жил столько лет.
        - И что же он говорит? - повторила я.
        - Мы заикнулись о помолвке, а он ответил: “Нет, не позволю!”
        - Вот как? Ничего, я с ними поговорю и выясню, в чем тут дело.
        Парванэ, как оказалось, нисколько не возражала. Напротив, она была рада, что Сиамак и Лайла полюбили друг друга.
        - Сиамак мне все равно что сын, - рассуждала она. - Он иранец, он говорит на родном языке, мы прекрасно понимаем друг друга. Чего я боюсь, так это зятя или невестки из немцев - какие у меня с ними могут быть отношения? А о Сиамаке я знаю все, знаю даже его предков. Он умен, хорошо учился и сейчас успешно работает, у него впереди блестящее будущее. И самое главное - дети любят друг друга.
        - Так в чем же дело? - удивилась я. - Я так поняла, что Хосров придерживается иного мнения.
        - Вот именно. Беда в том, что мы с детьми мыслим по-разному: мы остались иранцами и некоторые вещи кажутся нам неприемлемыми, но дети выросли на Западе и не понимают нас. Видишь ли, эти двое настаивают на долгой помолвке.
        - И что ж тут такого, Парванэ? Если год подождут со свадьбой, что случится? Даже в Иране это теперь вполне в обычае. Пусть получше узнают друг друга, пусть скопят денег, прежде чем вступить в брак - да и, возможно, они считают нужным предоставить друг другу время на окончательное решение.
        - Как же ты наивна! - воскликнула она. - Ты хоть понимаешь, что это значит? Для них долгая помолвка - все равно что неофициальная свадьба. Как многие нынешние молодые люди, они хотят попросту жить вместе. А свадьбу они “отложат” не на год, а лет на пять, и потом только подумают, хотят ли всегда быть вместе. И если да, тут-то и зарегистрируют брак, а в противном случае расстанутся и все. А если за это время появится ребенок, это, по их мнению, тоже ничего: расстанутся, решат, кому воспитывать!
        Я сама почувствовала, как глаза у меня вытаращились от изумления:
        - Нет! - возмутилась я. - Не может быть, чтобы они такое подразумевали под долгой помолвкой.
        - Увы, моя дорогая, именно это. Не проходит дня, чтобы Лайла и Хосров не заспорили об этом. Но тут Хосров никогда не уступит. И вряд ли ты можешь от него требовать…
        - Нет, конечно! - в ужасе ответила я. - Как они смеют? Знали бы об этом Махмуд и все прочие! Теперь-то я понимаю, почему Хосров-хан встретил меня так неприветливо! Бедняга! Но Сиамак - вот уж удивил! Неужто он совсем забыл свои корни, совсем онемечился? В Иране разговор между юношей и девушкой до сих пор может стать причиной кровопролития, а этот господин желает жить с дочерью почтенного человека пять лет и не жениться? Подумать только!
        В ту ночь мы сидели и говорили до утра. Сиамак и Лайла твердили о том, как важно узнать друг друга прежде, чем вступать в брак, и как мало значит какой-то кусок бумаги, а мы, родители, говорили, как важна семья, почему нужен официальный брак, как дороги узы родства и ценно взаимное уважение. Наконец мы пришли к компромиссу: ради нас дети пройдут через “нелепый и ненужный” обряд бракосочетания, а если когда-нибудь сочтут, что больше друг другу не подходят, тогда пусть аннулируют этот кусок бумаги и получат развод. Мы также решили, что свадьба состоится, пока я в Германии, как только они обустроят дом и будут готовы начать совместную жизнь.
        - Премного вам благодарен! - сказал Хосров. - Вы себе не представляете, какой груз вы сняли с моих плеч.
        - Воистину странный мир! - повторила я. - Ко многому я тут никак не могу привыкнуть.
        Итак, эта прекрасная, счастливая поездка увенчалась для меня свадьбой Лайлы и Сиамака. Я была счастлива обрести такую невестку - умную, добрую, красивую, и к тому же дочку Парванэ. Мне было так хорошо, что не хотелось возвращаться домой. Прекрасные воспоминания о тех днях останутся со мной навсегда. И лучшие сувениры из Германии - фотографии, украсившие все стены, полки и столы в моем тегеранском доме.
        Счастливые годы бегут быстро. Глазом не успела моргнуть - а Ширин уже заканчивает школу, Масуд - университет. Он с головой ушел в написание диплома, увеличилась и нагрузка на работе. Но молчаливым он сделался не поэтому - я чувствовала, что он хочет о чем-то со мной поговорить и все не решается. Это меня удивляло: мы всегда были откровенны и хорошо понимали друг друга. Тем не менее я не стала его подгонять, пусть сам выберет время. И наконец однажды вечером, когда Ширин ушла на день рождения к подружке, Масуд подсел ко мне и спросил:
        - Мама, ты бы очень огорчилась, если бы я решил оставить тебя и Ширин и поселиться отдельно?
        Сердце мое упало. Что же случилось, отчего ему вздумалось нас покинуть?
        Стараясь сохранять спокойствие, я сказала:
        - Все дети рано или поздно уходят из родительского дома - тут важна причина.
        - Например, брак.
        - Брак? Ты решил жениться? - изумилась я. - О, дорогой мой, это же замечательно! Я только об этом и мечтаю.
        И я действительно давно уже думала об этом, я годами мечтала, чтобы он женился на Фирузе. Они с малолетства дружили, они всегда друг другу нравились.
        - Слава Аллаху! - откликнулся Масуд. - Я боялся, ты будешь против.
        - Отчего же мне быть против? Поздравляю тебя! А теперь говори: когда назначим свадебную церемонию?
        - Не так быстро, мама! Сперва надо попросить ее руки - и чтобы она не отказала.
        - Глупости! - воскликнула я. - Разумеется, она согласится. Кто для нее лучше, чем ты? Ее родители знают и любят тебя с младенчества. Они даже порой намекали, что пора бы тебе объясниться. А уж сама Фирузе, бедняжка! Она-то никогда не умела скрыть от меня свой секрет! Все читается в ее глазах! Какая прекрасная девушка! Она будет самой красивой невестой на свете.
        Масуд уставился на меня во все глаза:
        - Фирузе? О чем ты говоришь? Она мне как сестра, как Ширин.
        Я была поражена. Как я могла так заблуждаться? Их близость, многозначительные взгляды, долгие часы перешептываний - все это лишь братская любовь? А я поспешила выдать ее тайну… будь проклят мой язык!
        - Тогда кто же? - спросила я, стараясь совладать с собой, хотя в голосе невольно прорывалась холодность.
        - Кузина Мины, Ладан, - ответил Масуд. - Ей двадцать четыре года, она очень красивая! Она из достойной семьи. Ее отец недавно вышел на пенсию, он работал в министерстве транспорта.
        - Разумеется, я знаю, кто это. И давно это у вас, ах ты, хитрец? Надо же, ни словом не проговорился.
        Я заставила себя рассмеяться. Постаралась загладить первоначальную свою недоброжелательность. И Масуд, словно ребенок, обрадовался моему смеху, разговорился.
        - Я познакомился с ней три месяца назад, мы только месяц как признались друг другу в своих чувствах.
        - Вы знакомы всего три месяца, и ты уже надумал жениться? Лихорадка у тебя, что ли?
        - Почему ты так говоришь, мамочка? Мужчины порой сватают девушек, даже ни разу их не видев.
        - Верно. Однако, сынок, у нас есть две разновидности брака: либо на основе расчета, конкретных соображений, либо по любви. К первому роду относится традиционный брак, когда мужчина представляется родителям девушки и просит ее руки. В таком случае рассматривается положение обеих сторон, родители жениха и невесты высказывают свои требования, главы семейств взвешивают все плюсы и минусы, заключаются компромиссы, и когда старшие уверятся, что в этом есть смысл, молодым позволяют два-три раза повидаться. Если они друг другу приглянутся, то их поженят в надежде, что со временем они сумеют и полюбить друг друга. Но в браке, основанном на любви, главное - чувства двоих, которым важны только они сами, а не чужое мнение. Они влюблены и не думают о каких-то недостатках своих отношений, учатся приспосабливаться. Если они натыкаются на возражения, то берут ответственность за свою судьбу на себя, противостоят старшим, вступают в брак, не прислушиваясь ни к каким доводам, даже самым логичным. Твой вариант, мне кажется, соответствует второму типу, а в этом случае нужно очень хорошо узнать друг друга и увериться,
что любовь настолько сильна и крепка, что преодолеет и какие-то разногласия между вами и сумеет противостоять неодобрению родни. По-твоему, трех месяцев достаточно, чтобы возникла и развилась подобная связь, чтобы зародилась истинная любовь?
        - Матушка, ты опять пустилась в философию, - нетерпеливо ответил Масуд. - Я бы предпочел нечто среднее между этими двумя вариантами. Почему бы не соединить любовь с разумными основаниями брака? Мне кажется, все дело в том, что ты мало знаешь о любви. Ты же сама говорила, что толком разглядела своего мужа лишь через два-три дня после свадьбы. Значит, ты не можешь судить о любви. Ладан говорит: “Любовь подобна яблоку, которое падает тебе на колени - это происходит мгновенно”. Вот видишь, как красиво она говорит о любви! Она очень умная, глубоко чувствующая. Надо вас познакомить.
        Сердце защемило. Сказать бы ему: было время, когда я жизнь была готова отдать за любимого. Но я сдержалась и ответила только:
        - Что я знаю о любви? А что ты знаешь обо мне? Форуг писала: “Все мои раны от любви”.
        - Ты никогда ничего не говорила.
        - Я и сейчас ничего не говорю. Но не ты один разбираешься в том, что такое любовь - вот и все.
        - И что же ты предлагаешь нам делать?
        - Не надо ничего делать. Вам нужно время - проверить свою любовь, дать ей созреть.
        - У нас нет времени, - заспорил Масуд. - У нее есть жених. Он просил ее руки, родители могут в любой момент согласиться, и мы будем навеки разлучены!
        - Вот вам испытание, - сказала я. - Если она в самом деле тебя любит, она не допустит этого брака.
        - Ты не понимаешь, в каком она положении. Родители принуждают ее. Уж ты-то должна была бы понять.
        - Сынок, она - девушка умная, образованная, да и ее родители, судя по тому, что ты говоришь, неглупые люди. Вовсе не такие, какими были тридцать лет тому назад твои бабушка с дедушкой. Если она скажет, что не хочет выходить замуж, они поймут и не станут ее принуждать. Жизнь теперь совсем другая.
        - В чем другая? - возразил Масуд. - Традиции все те же, все та же культура. По-прежнему единственной целью в жизни девушки считается брак, и семья вправе ее принудить. Родители хотели сбагрить ее еще в восемнадцать, но тогда она воспротивилась.
        - Тем более она сумеет продержаться еще год, - терпеливо повторила я.
        - Мама! Почему ты против нас? Скажи уж прямо, что не хочешь этого брака!
        - С какой стати? Я даже еще не видела девушку. Может быть, она и правда замечательная. Я только прошу не спешить.
        - У нас нет времени на ожидание.
        - Отлично! - сердито буркнула я. - В таком случае, чего ты от меня хочешь?
        Он вскочил и положил передо мной клочок бумаги.
        - Вот их телефон. Позвони им прямо сейчас, договорись на послезавтра.
        Я была в растерянности. С одной стороны, могла ли я не исполнить его просьбу? К тому же выходит, я ополчалась против девушки, которой никогда в глаза не видела. Мне припомнилось, как матушка придумывала одну отговорку за другой и тянула время, когда Махмуд решил посвататься к Махбубэ. И сын впервые в жизни обратился ко мне с такой настойчивой и страстной мольбой. Нет, отказать ему я не могла. И в то же время как отделаться от образов Фирузе, Фаати, Садег-хана - мне так и виделись их разочарованные лица. Какой же это будет для них удар!
        - Ты уверен, что тебе не стоит еще подумать? - переспросила я.
        - Нет, мама, ее отец сказал: если есть женихи, пусть объявятся до конца недели, иначе Ладан выйдет за того, кого они ей выбрали.
        Выбора у меня не оставалось. Я взяла трубку и позвонила. Меня сразу узнали. Явно ждали моего звонка.
        Масуд был счастлив. Словно тяжкое бремя свалилось с его плеч. Он все кружил возле меня.
        - Поехали, купим сластей! - позвал он. - Уже вечереет.
        У меня не было настроения куда-либо идти, работу я так и не закончила, но если бы я отказалась, он бы воспринял это как очередной неодобрительный знак. К чему это - мальчик был счастлив, зачем все портить? В машине он болтал без умолку, а я могла думать только о Фирузе и Фаати. Разве не Фирузе вернула его к жизни, вновь пробудила в нем интерес к учебе? Так что же произошло? Я считала, что все знаю о моем сыне - и так ошиблась?
        Ширин, с обычными для нее восприимчивостью и нахальством, сразу же уловила необычное состояние Масуда.
        - Что случилось? - поинтересовалась она. - Смотрю, наш молодой человек так и скачет от радости.
        - Ничего не случилось, - ответила я. - Расскажи, как прошел день рождения. Хорошо повеселились?
        - Замечательно! Мы слушали музыку, много танцевали. Кстати говоря, я тоже должна всех пригласить. Отпраздновать день рождения. Я уже у всех в гостях побывала, а сама ни разу праздник не устраивала. Давай в следующем месяце?
        - День рождения-то у тебя летом! - напомнила я.
        - Неважно, нужен какой-нибудь предлог. У нас никогда ничего не происходит. Пора мне созвать подруг.
        - Ну, может быть, кое-что все-таки произойдет, и ты сможешь пригласить их на свадьбу, - посулила я.
        Ширин отвернулась от меня и уставилась на Масуда:
        - На свадьбу? На чью свадьбу?
        - На мою, - сказал Масуд. - На свадьбу твоего брата. Ты будешь рада, если я женюсь?
        - Ты? Женишься? Нет, по правде говоря, я не очень-то буду рада, - сказала Ширин. - Но все зависит от того, на ком.
        - Мы с ней пока незнакомы, - сказала я. - Они повстречались и приглянулись друг другу.
        - Только не говори мне, что это та нахалка, которая все время звонит! - выпалила Ширин. - Это она, да? Я так и знала, что тут что-то неладно. Мама, ты же знаешь - та липучка, которая звонит и вешает трубку.
        Масуд сильно покраснел и проворчал:
        - Какая еще липучка? Она стесняется. Если на звонок отвечает кто-то из вас, она теряется и кладет трубку.
        - Стесняется? - усмехнулась Ширин. - Почему же иногда она заговаривает со мной. Безо всякого смущения спрашивает: “Масуд-хан дома?” А вот когда я спрашиваю ее имя, тут-то она томно отвечает, что она-де перезвонит. Самовлюбленная кокетка!
        - Довольно! - остановил ее Масуд. И, обернувшись ко мне, сказал: - Кстати, надо еще заказать цветы. И оденься поэлегантнее…
        Я с удивлением поглядела на него и сказала:
        - Можно подумать, ты уже не первый раз сватаешься! До тонкостей изучил весь обряд.
        - Вовсе нет, - ответил он, - Ладан сама объяснила мне, как себя вести, чтобы угодить ее родителям.
        - Я пойду с вами, - заявила Ширин.
        - Нет, - сказала я. - Ты сможешь пойти в следующий раз.
        - Почему? Я хочу ее увидеть. Как сестра ее будущего мужа, я еще должна ее одобрить!
        - Одобрение не требуется, когда сестра сама еще ребенок, - возразил Масуд.
        - Я не ребенок! Мне восемнадцать лет. Мама, скажи ему!
        - Масуд, - сказала я, - почему бы ей в самом деле не пойти? Обычно просить руки невесты приходят мать жениха и его сестра. И какой же она ребенок? Я в ее возрасте была уже матерью.
        - Нет, мама, не в этот раз. Это неблагоразумно. В следующий раз - пожалуйста.
        Ширин надулась и даже заплакала, но Масуд так и не изменил своего решения. Очевидно, он получил точные указания, и о несоблюдении их не могло быть и речи.
        Корзина с цветами оказалась такой большой, что не влезла в машину. Мы кое-как упихали ее в багажник, но дверцу багажника пришлось оставить открытой.
        - К чему такая огромная корзина цветов? - спросила я.
        - Ладан сказала: “Привези самую большую, чтобы она выделялась среди прочих подношений”.
        - Как-то глупо звучит.
        Дом невесты был старый, расползшийся во все стороны. Комнаты обставлены антикварной мебелью, собраны все до единой китайские вазы, которые я когда-либо видела в магазине или у людей. Диваны и стулья классического стиля, на высоких ножках, с подлокотниками в золотых листьях, обивочная ткань красная, желтая или оранжевая. Копии старинных картин в тяжелых золоченых рамах, красные шторы с бахромой, на золотистой подкладке… Этот дом был похож скорее на отель или на ресторан, чем на уютное, удобное жилище.
        Мать Ладан, примерно одного со мной возраста, обесцвечивала волосы почти добела и сильно красилась. Она вышла к нам в босоножках на высоких каблуках, без чулок, а во время разговора прикуривала одну сигарету от другой. Отец выглядел более консервативно - темные волосы с проседью, трубка в углу рта. Он все рассуждал о своей семье, ее былом статусе и престиже, важных родичах и поездках за рубеж.
        Я больше слушала, чем говорила, и вечер прошел в такого рода легкой беседе - для начала следовало познакомиться. Хотя я и видела, что хозяева ждут, когда же я затрону ту существенную тему, которая свела нас вместе, мне это казалось чересчур поспешным. Когда я попросила проводить меня в туалет, мать Ладан настойчиво повела меня в ту часть дома, где располагались спальни и другие личные помещения - хотела показать мне всё. Но даже здесь все кресла были столь же броско отделаны и ни одного удобного сиденья. Из вежливости я сделала комплимент:
        - У вас красивый дом.
        - Хотите осмотреть и эти комнаты? - с энтузиазмом предложила она.
        - Нет-нет, спасибо, не хотелось бы вторгаться.
        - О, прошу вас! Идемте.
        Она положила руку мне на поясницу и чуть ли не втолкнула меня в спальню. Мне и противно было, и вместе с тем смесь любопытства и чего-то, похожего на злорадство, побуждала заглянуть и туда. Во всех спальнях тяжелые, дорогие занавеси с ленточками и бахромой. Мебель в том же стиле, что и в гостиной - все такая же изукрашенная.
        - Почему ты им ничего не сказала? - донимал меня Масуд на обратном пути.
        - О чем было говорить? Мы только познакомились.
        Он отвернулся и больше не обмолвился со мной ни словом. Когда мы приехали домой, Ширин по-прежнему не желала говорить с Масудом. Она принялась расспрашивать меня:
        - Расскажи все по порядку! Что происходило в каменном дворце?
        - Ничего особенного, - сказала я.
        И без того обозленная тем, что ее не взяли, она тут же вспылила:
        - Прекрасно, можешь мне ничего не говорить! Я же для вас чужая, с улицы! Даже не человек. Вы меня считаете ребенком, шпионкой, вы от меня все прячете.
        - Нет, дорогая, - мягко ответила я. - Это не так. Позволь мне переодеться, и я все тебе расскажу.
        Она последовала за мной в спальню и уселась на кровати, поджав под себя ноги.
        - Давай, рассказывай!
        - Задавай вопросы, а я буду отвечать, - предложила я, снимая с себя платье.
        - Как выглядит невеста?
        Как ни старалась я вспомнить какую-нибудь примечательную черту ее наружности, ничего не получалось. Поколебавшись, я сказала:
        - Она немного маловата ростом - чуть ниже меня, но намного полнее.
        - Жирная, что ли?
        - Нет, пухленькая. Я-то ведь тощая. Если девушка полнее меня, это еще не значит, что она толстая.
        - А все остальное?
        - Мне показалось, что кожа у нее светлая, но под слоем косметики толком не разглядишь, да и освещение было неяркое. Глаза вроде бы карие. Волосы она красит под светлую шатенку, почти блондинку.
        - А как она была одета?
        - Облегающая черная юбка, выше колен, жакет с узорами - розовые и лиловые на черном.
        - Волосы прямые?
        - Сомневаюсь. Она сделала завивку, но кудряшек было как-то слишком много.
        - Великолепно! - воскликнула моя дочь. - Вот так чаровница! А что наши папочка с мамочкой?
        - Не надо так, некрасиво. С виду вполне достойные люди. Мать примерно моего возраста… тоже основательно красится. Но одета она была очень элегантно. И в доме полно фарфора, старинных вещей, шторы с бахромой, золоченая мебель в классическом стиле.
        - Наш господин, который вернулся с войны фанатиком и возмущался, стоило мне губы подкрасить, и все ныл, что я слишком далеко сдвигаю платок со лба, теперь женится на такой девушке? А как же его друзья из “Хезболлы”?
        - Честно говоря, сама не очень понимаю, - призналась я. - Все перевернулось с ног на голову.
        - Но тебе она все-таки нравится?
        - Что тут скажешь?
        И тут я обернулась и увидела Масуда, который стоял, прислонившись к двери, и с обидой, с негодованием прислушивался к нашему разговору. Он покачал головой и, не сказав нам ни слова, удалился в свою комнату.
        С каждой встречей все очевиднее становилось различие между нашими двумя семьями, и я видела, до какой степени Масуд и Ладан не подходят друг другу. Я видела - но не Масуд. Он был влюблен по уши и слеп ко всему, что его окружало. Со мной он остерегался что-либо обсуждать, помалкивала и я. Мы говорили только о предстоящих визитах, и я без возражений в очередной раз отправлялась с ним в гости, выслушивала эти разговоры и никак их не комментировала.
        Мне поведали, что для своей старшей дочери родители Ладан требовали брачную долю в сто золотых монет, но зять обещал удвоить эту сумму. Мне поведали, где приобреталось кольцо для кузины Ладан со стороны матери, которая недавно вышла замуж, сколько заплатили за свадебное платье и какие драгоценные камни сверкали в гарнитуре, надетом по этому случаю кузиной со стороны отца. Разумеется, я понимала, что не все тут правда - многие истории откровенно противоречили друг другу.
        - О, какие вы счастливчики! - не удержалась я как-то раз. - За считаные недели побывали на десятке свадеб!
        Они притихли и переглянулись. Им со мной тоже приходилось нелегко. Но они тут же заспорили, когда лучше играть свадьбу: летом или осенью.
        Я не знала, что делать. Как я себя ни уговаривала, никак не получалось расположиться к этой девушке, и совсем уж немыслимым казалось выстроить отношения с ее родителями, которых ничего не интересовало, кроме денег, одежды, прически и макияжа. Но я все еще не была готова к разговору с Масудом. Любые мои замечания он принял бы как проявление недоброжелательства. Нужно было ждать, пока у него откроются глаза.
        Наконец под давлением Ладан Масуд сам заговорил со мной - так холодно, так недовольно, никогда прежде между нами такого не было.
        - Ну, мама, долго ты еще будешь затягивать эту игру?
        - Какую игру?
        - Ты уклоняешься от разговора о наших с Ладан планах.
        - Каких слов ты от меня ждешь?
        - Я хочу знать твое мнение.
        - А меня больше интересует твое, - возразила я. - Теперь ты ближе познакомился с семьей Ладан. Что ты думаешь о ее родителях?
        - Какое мне дело до родителей? - спросил он. - Мне нужна только она.
        - Каждый человек растет в семье. Его прошлое, его воспитание многое значит.
        - Что не так с этой семьей? Они на уровне.
        Я запнулась. Какое странное слово, не из нашего словаря.
        - Что значит “они на уровне”? Какие люди, по-твоему, “на уровне”?
        - Не знаю, - раздраженно ответил он. - Странный вопрос. Они достойные люди.
        - Почему ты считаешь их достойными? Потому что у них дом забит антиквариатом? Потому что они покупают что подороже, не заботясь об удобстве и красоте? Потому что они говорят исключительно об одежде и краске для волос? Или потому, что они обсуждают родичей и знакомых у них за спиной и все время сводят какие-то счеты?
        - Ты и сама любишь красивые вещи, - заспорил Масуд. - Ты вечно ворчишь, если у меня рубашка не подходит по цвету к брюкам, а когда покупаешь что-то из мебели, сто магазинов сперва обойдешь.
        - Мой дорогой, ценить красоту, по возможности красиво обставить свой дом - это проявление жизнелюбия, и в этом я не вижу ничего плохого. В жизни каждого проявляется его вкус, его наклонности, семейные традиции.
        - И при виде их дома ты сочла, будто у них что-то не в порядке с наклонностями или со вкусом?
        - А ты этого не замечаешь?
        - Нет!
        - Ты видел в их доме хоть одну полочку с книгами? Видел, чтобы кто-то из них читал книгу? Говорят ли они о научных работах, о предметах искусств, о древностях, не упоминая цену?
        - Какая чушь! Не все выставляют книги напоказ. И зачем тебе вздумалось искать у них книги?
        - Затем, что меня интересует их образ мыслей.
        - Перестань! У нас стоят книги всех направлений, партий и сект. Как по ним можно определить наш образ мыслей?
        - Умный человек определит.
        - Но как?
        - На полке коммуниста стоят книги по этой идеологии, от основоположников до наиболее современных. Романы он читает преимущественно Максима Горького и других русских писателей, у него также найдутся книги Ромена Роллана и тому подобное. По другим философиям и идеологиям литературы очень мало. Интеллектуал, не сочувствующий коммунизму, держит у себя на полке одну-две книги по коммунистической теории, да и те едва ли дочитал до конца. Остальные книги у него “буржуазные”, как выразился бы коммунист. Книги Али Шариати не означают сильной приверженности к исламу, поскольку после революции все покупали его книги. Но библиотеки ярых мусульман забиты молитвенниками, книгами по мусульманскому богословию и философии, религиозными наставлениями и тому подобным. У националистов, напротив, стоят на полке биографии политиков и тома по истории Ирана. Кроме того, у каждого образованного человека найдется несколько книг из его области знаний и интересов.
        - Но почему тебя так интересуют их интеллектуальные и политические пристрастия?
        - Потому что различные политические группы и их убеждения сыграли чересчур большую роль в моей жизни, и я хочу знать, с кем я имею дело на этот раз.
        - Но ведь ты против политики, ты брала с нас слово ни во что не ввязываться, - напомнил мне Масуд.
        - Верно, но разве я запрещала вам читать и учиться? Как всякий разумный человек, ты должен разобраться в теориях и течениях, научиться отличать верный путь от неверного, а не превращаться в орудие в руках тех, кто жаждет власти. Ладан когда-нибудь обсуждала с тобой прочитанное или какие-то свои идеи, убеждения? Ты талантливый художник. Совпадают ли ваши вкусы в области искусства? И самое главное: ты вернулся из плена глубоко верующим человеком, как же ты уживешься с семьей, для которой весь ислам сводится к поминальному обеду в память имама Абулфазла, да и тот они организуют, словно пышную свадьбу? Они - приверженцы шаха, уповающие на возвращение наследного принца. Не из политических убеждений, а потому, что в ту пору разрешалось пить алкоголь и носить на пляже бикини. А мы с нашим прошлым - о чем, по-твоему, мы склонны говорить? Дорогой мой мальчик, у тебя с этой девушкой нет ничего общего. Она даже одеваться не будет так, как ты бы хотел. Каждый ваш выход из дома обернется ссорой.
        - Не беспокойся, - возразил он. - Она сказала, что готова хоть чадру надевать, если я попрошу.
        - И ты поверил? Но в этом нет ничего хорошего. Человек с характером, с принципами и убеждениями, не должен до такой степени зависеть от чужого решения.
        - Теперь она еще и зависимой от чужого мнения оказалась! - фыркнул он. - И лишь потому, что готова чем-то пожертвовать из любви ко мне. Нет, мама, ты просто хватаешься за какие-то предлоги: для тебя никто, кроме нас самих, не хорош.
        - Нет, дорогой, ничего подобного я не говорила. Уверена, они вполне достойные люди, возможно, лучше нас, просто совсем другие.
        - Отговорки!
        - Ты спросил мое мнение, и я ответила. Речь идет о твоем будущем, о твоей жизни, и для меня нет ничего важнее.
        - Мама, я люблю ее. Со мной что-то делается, когда она говорит со мной, смеется. Я никогда не встречал такой женственной девушки. Она не такая, как все.
        Я замерла в изумлении. Да, так и есть. Как же я раньше не поняла? Эта девушка очаровала Масуда именно потому, что отличалась от всех известных ему женщин. Она прямо-таки источала женственность, а все остальные старались из скромности свое женское начало скрывать. Кокетство было присуще ее манерам, ощущалось в каждом движении, даже в голосе по телефону. Привлекательная, соблазнительная женщина. Искусительница. Понятно, что мой наивный сын, никогда прежде не сталкивавшийся с подобными женскими ухватками, пал их жертвой. Но как объяснить ему, что его увлечение не имеет ничего общего с любовью, что на таком фундаменте невозможно построить жизнь? При таких обстоятельствах не помогает никакая логика. От любых моих слов он бы только ощетинился, уперся пуще прежнего. - Единственное, чего я хочу, - счастья для моих детей, - сказала я. - И я верю, что для счастья нужен брак, полный любви и взаимопонимания. Я с уважением отношусь к твоей любви и сделаю то, чего ты от меня хочешь, даже если это противоречит моим собственным желаниям. Единственное мое условие: помолвка продлится год. Вы сможете ближе
познакомиться, поскольку будете больше времени проводить вместе. А мы тем временем накопим деньги и приготовим свадьбу, которая устроит ту семью. Сам видишь, требования у них серьезные.
        Поупиравшись, родители Ладан, видя, как я решительно настроена, все же сдались и согласились на столь долгую помолвку. Я понимала, что возражают они не из религиозных соображений, а просто потому, что хотят получить гарантии. Зато они устроили пышную помолвку, чтобы представить жениха всем членам своей немаленькой семьи. Праздник был запланирован на следующую неделю. Больше не было возможности держать все в тайне. Но как признаться Фаати, Фирузе и Садегу-аге?
        Наконец я пошла к Фаати и завела разговор о судьбе, роке и произволении Аллаха. Она какое-то время послушала, потом глянула на меня с подозрением и спросила:
        - Сестра, в чем дело? На что ты намекаешь?
        - Ты же знаешь, я всегда мечтала однажды прийти к тебе и поговорить о Фирузе, просить ее руку для Масуда. Но это, видимо, не угодно Аллаху.
        Лицо Фаати омрачилось, и она ответила:
        - Я давно уже чувствовала неладное. Объясни, пожалуйста: это неугодно Аллаху или все-таки тебе?
        - Как ты можешь! Я люблю Фирузе больше, чем даже Ширин. Поженить их было моим величайшим желанием, я всегда думала, что так оно и будет. Но - сама не знаю как - глупый мальчишка влюбился, сошел с ума. Он знай твердил: “Хочу ее”, и заставил меня просить ее руки. Теперь они помолвлены.
        Я заметила тень Фирузе - девушка так и застыла в дверях с подносом в руках. Фаати подбежала и взяла у нее поднос. Фирузе глядела на меня, ее глаза безмолвно вопрошали: “За что?” Лицо было полно разочарования и горечи, а потом - медленно, постепенно - проступили гнев и унижение. Она развернулась и убежала в свою комнату.
        - С малых ее лет ты всем говорила, что Фирузе предназначена Масуду, - попрекнула меня Фаати. - И у них всегда были прекрасные отношения. Даже не пытайся меня убедить, будто Масуду она перестала нравиться.
        - Нет, конечно, он всегда ее любил и любит. Но он говорит, что это братская любовь.
        Фаати рассмеялась и вышла из гостиной. Я понимала, ей есть что сказать, но она сдерживалась из уважения ко мне. Я пошла следом за ней на кухню.
        - Дорогая, ты сердишься и ты, безусловно, права, - сказала я. - Я тоже с ума схожу из-за всего этого, Все, что мне пока удалось, - отсрочить эту нелепую свадьбу. Помолвка продлится год, и за это время, надеюсь, у мальчика откроются глаза.
        - Что ж, он влюбился, и, вероятно, они будут жить счастливо. А ты не превращайся в злобную свекровь, которая еще до свадьбы мечтает разлучить молодых.
        - Фаати, ты просто не понимаешь, - вздохнула я. - У них нет ничего общего. Если б хоть какая-то зацепка, я бы так не горевала. Ты себе представить не можешь, насколько мы с ними разные. Нет, она не плохая девушка, но не для нас. Приходи к нам и сама увидишь. Я бы хотела знать твое мнение. Может быть, я к ней несправедлива, потому что я с самого начала была против этих отношений. Но я еще сдерживаюсь, я ничего не говорю. Ширин - та наотрез отказалась даже находиться с ней в одной комнате. А если бы Масуд слышал, какие замечания она отпускает за его спиной, он бы не пожелал иметь дело ни с сестрой, ни со мной, и я бы его лишилась.
        - Ну, по крайней мере в глазах Масуда она обладает какими-то достоинствами, раз он так ее возжелал, - рассудила Фаати. - И в конце концов, главное, чтобы она нравилась ему.
        - Можно, я поговорю с Фирузе? - спросила я сестру. - Мне так за нее больно.
        Фаати пожала плечами:
        - Вряд ли она сейчас настроена на разговор.
        - На худой конец, выгонит меня из комнаты. Это-то не беда.
        Я тихонько постучалась, приоткрыла дверь. Фирузе лежала на кровати. Вся в слезах, прекрасные голубые глаза покраснели. Она быстро повернулась спиной ко мне, чтобы я не могла разглядеть ее лицо. Сердце заныло. Чтобы такая милая девушка так горько плакала! Я присела на край кровати, попыталась приласкать племянницу.
        - Масуд тебя не стоит, - сказала я. - Помяни мое слово, он еще горько об этом пожалеет. В убытке останется только он один. Не понимаю, почему после стольких мучений и страданий Аллах не пошлет ему тихую счастливую жизнь. Я-то надеялась, ты создашь ему такую жизнь. Как жаль, что он оказался этого недостоин.
        Ее тонкие плечики вздрагивали, она не отвечала. Я понимала, как это горько - любить и быть отвергнутой. Мне оставалось лишь подняться и уйти домой - усталой, потерпевшей поражение.
        С нашей стороны на помолвку явились матушка, Фаати и Садег-хан, тети Масуда и госпожа Парвин. Масуд, как всегда, красавец, да еще и в элегантном костюме при галстуке, стоял возле Ладан, которая только что сделала себе прическу в салоне. Она нарядилась в кружевное платье, кружевные цветы в волосах.
        - Сказочно! - скривилась Ширин. - Погляди на жениха. Прежде он говорил, что терпеть не может галстуки, они, мол, все равно что собачий ошейник. Что ж теперь? Она вот так запросто надела на него ошейник? Видели бы его сейчас коллеги из министерства!
        Я старалась придать себе счастливый и взволнованный вид, но, по правде говоря, никакой радости я не чувствовала. Я все вспоминала, как мечтала о свадьбе Масуда, как воображала, что это будет один из лучших дней в моей жизни. А теперь… Ширин дулась и ныла по любому поводу. Всякий раз, когда кто-то поздравлял молодых и желал им счастья, она отворачивалась и ворчала: “Фу!” Я устала повторять ей, что это очень грубо, что ради Масуда ей следует немедленно это прекратить - она и ухом не вела. Когда семья Ладан потребовала, чтобы сестра жениха исполнила “танец с ножом” и в танце передала невесте нож для разрезания торта, Ширин отказалась, добавив:
        - Терпеть не могу эти старые предрассудки.
        Масуд сердито оглядывался на нас. Я не знала, что делать.
        Не прошло и трех месяцев после церемонии помолвки, и Фирузе вышла замуж. Кажется, мне о ее скором замужестве сообщили в последнюю очередь. Я знала, что ухажеров у нее хватает, но не думала, что это произойдет так быстро.
        - Зачем же так торопиться, дорогая моя? - сказала я ей. - Дай себе время присмотреться, выбери непредвзято человека, который тебе понравится, кто сумеет оценить такую драгоценность, как ты.
        - Нет, тетушка, - с горьким смехом ответила она. - Больше я влюбляться не намерена. Я полностью доверилась родителям и просила их выбрать мне того, кого они сочтут подходящим. И Сохраб меня вполне устраивает. Он человек добрый, внимательный. Думаю, со временем я забуду прошлое и привяжусь к нему.
        - Да, конечно, - сказала я. А про себя подумала: “Но то пламя в твоем сердце никогда не угаснет”. Вслух же я сказала: - Ты бы подождала год или даже меньше. Эта помолвка долго не продержится. Уже начинаются разногласия.
        - Нет, тетушка. Даже если бы Масуд пришел ко мне прямо сейчас, пал к моим ногам и просил моей руки, я бы его отвергла. Что-то в моем сердце сломалось - разбился тот идол, в которого я превратила Масуда. Прежнего не вернуть.
        - Ты права, и я беру свои слова обратно. Но ты себе не представляешь, как я мечтала увидеть тебя своей невесткой!
        - Прошу вас, тетя: довольно! Лучше бы мне этого не слышать! Именно эти слова и сделали меня несчастной. С того дня, как глаза мои раскрылись и впервые увидели свет, я привыкла считать себя вашей невесткой, женой Масуда. А теперь я - жена, муж которой изменил ей прямо у нее на глазах, хотя на самом деле бедняга Масуд ничего дурного не сделал. У нас не было взаимных обязательств, он был вправе сам выбирать себе будущее, взять ту женщину, которую полюбил. Лишь эти ваши разговоры породили в моем сердце ложную надежду.
        К счастью, Сохраб действительно оказался и добрым, и разумным, и образованным (не говоря уж о том, что красивым). Он вырос в хорошей семье, учился во Франции. Через месяц после свадьбы молодые уехали в Париж. Я провожала их вместе с Фаати и другими родственниками - с тяжелым сердцем, со слезами на глазах - и пожелала им вечного счастья.
        Помолвка Ладан и Масуда не продлилась и семи месяцев. Масуд словно очнулся от глубокого сна или наваждения.
        - Нам с ней не о чем было поговорить! - вспоминал он. - Я мог часами рассуждать об архитектуре, искусстве, религии и культуре, но Ладан, хотя поначалу она делала вид, будто все это ей очень нравится, вскоре утратила всякий интерес. Ее волновали только наряды, прически и косметика. Даже спорт ей не интересен. Ты себе не представляешь, как убоги все ее мысли и убеждения! Она оживлялась только при разговоре о деньгах. Все они странные - готовы обойтись без еды, терпеть унижения, залезть в долг, лишь бы не показаться в свете в том наряде, в котором их уже видели. Их понятия о достоинстве и репутации ни в чем не схожи с привычными нам.
        И я наконец вздохнула с облегчением, но как же я сожалела о том, что мы утратили нашу драгоценную Фирузе, тем более что уже на ее свадьбе я почувствовала, как меняется настроение Масуда: мне кажется, замужество Фирузе стало первым из тех суровых ударов, которые в конце концов пробудили Масуда - но слишком поздно.
        Мой сын вновь с головой ушел в работу, его отношения с Ширин наладились, и в дом вернулись мир и семейное тепло. Но Масуд чувствовал себя виноватым в том, что причинил мне напрасные огорчения, и он решил сделать для меня что-то хорошее.
        Однажды он вернулся под вечер домой и, сияя, заявил мне:
        - Хорошие новости, мама! Твоя проблема решена.
        - У меня вроде бы не было проблемы, - удивилась я.
        - Я имею в виду университет. Я помню, как ты стремилась получить диплом бакалавра и продолжить учебу и какое лицо у тебя было в тот день, когда тебя исключили. Так вот, я поговорил с некоторыми людьми, в том числе с деканом филологического факультета - мы вместе служили. Он позволит тебе сдать те предметы, что остались до получения диплома, и ты сможешь поступить на магистерскую программу. Я тебя знаю: ты, наверное, не остановишься, пока докторскую не защитишь.
        Противоречивые чувства вспыхнули в моем сердце, но никак не радость. Мне уже ни к чему был тот вожделенный клочок бумаги.
        - Была у меня в классе девочка по имени Маназ, - сказала я. - У нее было любимое изречение, она написала его каллиграфическим почерком и повесила лист на стену: “Все, чего я желала, я получала, когда переставала желать”.
        - Что? Ты не хочешь получить диплом?
        - Нет, дорогой. Мне жаль, что ты напрасно потратил время.
        - Но почему?
        - Годами мне отказывали в том, что было моим по праву. Помимо всего прочего, без диплома я не могла увеличить свой заработок, в чем я отчаянно нуждалась в те трудные годы. А теперь, в очередной раз попросив, потянув за ниточки, ты добился для меня этой милости!.. Спасибо, не надо. Теперь мои знания и опыт всем известны, и я получаю за редактирование текстов не меньше, чем иной доктор наук. Никто уже и не спрашивает про мои дипломы. Даже смешно возвращаться к этому. К тому же, как эти степени и звания сейчас раздаются - в моих глазах они утратили всякую ценность. Я хотела добиться чего-то сама, своими заслугами, а не получить как одолжение.
        В тот год в университет поступила Ширин. Она решила изучать социологию. Я была горда и счастлива: все трое моих детей будут с высшим образованием. Ширин быстро обзавелась друзьями. Поскольку я хотела хотя бы со стороны присмотреться к ее кругу общения, я предложила ей звать всех в гости. Так мне было спокойнее. Постепенно я познакомилась с ее друзьями, и наша квартира стала для них местом постоянных сборищ. Хотя порой их присутствие мешало моей работе, нарушая привычную тишину и сосредоточенность, да и готовки-уборки стало больше, я все же была им рада и делала для них все охотно.
        Два года спустя в начале зимы у нас с Парванэ появилась наша первая общая внучка. Я подоспела в Германию как раз к рождению этой красотки, которой Лайла и Сиамак дали имя “Дорна”. Мы с Парванэ не отходили от нее и все спорили, на кого же она больше похожа. Так я стала бабушкой, но от счастья почувствовала себя живее и моложе, чем десять лет тому назад.
        Когда Дорне исполнилось два месяца, я с трудом оторвалась от нее и вернулась в Иран: не хотелось надолго оставлять Масуда и Ширин одних. Дома я сразу почувствовала какие-то перемены. Среди друзей Ширин появился молодой человек, которого я раньше не видела. Ширин представила его мне как Фарамарза Абдоллахи и сказала, что он учится в аспирантуре. Я поздоровалась:
        - Добро пожаловать в нашу компанию великих социологов. Как вы с ними уживаетесь?
        Он рассмеялся и ответил:
        - С превеликим трудом.
        Я с любопытством вгляделась в молодого человека.
        - О, Фарамарз, ты над нами смеешься? - кокетливо попрекнула его Ширин.
        - Как можно, госпожа моя! Вы - диадема, которой мы с гордостью венчаем свое чело.
        Она захихикала, а я сказала себе: “Вот оно”.
        Когда все разошлись, Ширин спросила меня, как мне понравились ее друзья.
        - Большинство из них мне знакомы, и они вроде бы не сильно изменились с тех пор, как я их видела в последний раз, - заметила я.
        - А как насчет тех, кого ты раньше не встречала?
        - Та высокая девушка, которая сидела на диване, - она у вас новенькая, верно?
        - Да. Ее зовут Негин, а рядом с ней сидел ее жених. Хорошие ребята оба. В следующем месяце они поженятся: мы все приглашены.
        - Вот и хорошо: они очень друг другу подходят.
        - Ну, а как тебе остальные? - теребила меня Ширин.
        - Какие остальные? Кто еще у тебя в группе новенький?
        Я понимала, что она пытается окольным путем выяснить мое мнение о Фарамарзе, но мне нравилось ее дразнить. Наконец Ширин потеряла терпение:
        - Хочешь сказать, ты не заметила такого высокого мужчину?
        - Они все высокие. Ты кого имеешь в виду?
        - Фарамарза! - сердито выдохнула она. - Ты-то ему понравилась. Он сказал мне: “Твоя мама - красавица. Наверное, в молодости она многим вскружила головы”.
        Я рассмеялась и ответила:
        - Какой приятный молодой человек!
        - И все? Больше тебе нечего сказать о нем?
        - Как я могу составить мнение о человеке, с которым едва обменялась двумя словами? Расскажи мне о нем, а я подумаю, соответствует ли его характер его внешности.
        - Что ты хочешь, чтобы я сказала?
        - Что тебе о нем известно, даже то, что кажется маловажным.
        - Он средний из трех детей, ему двадцать семь лет, он прекрасно образован. Его мать - учительница, отец - инженер и много ездит в командировки. Он работает в компании отца.
        - Работает инженером, а учится на факультете социологии? - удивилась я.
        - Нет! Я же тебе говорю: он аспирант технологического факультета.
        - Как же он попал в твою группу? Где вы познакомились?
        - Он лучший друг Соруша, жениха Негин. Они всегда вместе, так что мы часто с ним пересекались. А вскоре после того, как ты уехала в Германию, он сделался постоянным членом нашей группы.
        - Хорошо. Расскажи еще.
        - Что рассказать?
        - Пока что ты дала только самые общие сведения. Расскажи мне, какой у него характер.
        - Откуда мне знать?
        - То есть как? - сказала я. - Вы подружились потому, что он - средний из трех детей, его мать учительница, а отец инженер, и он учится в аспирантуре технологического факультета?
        - Мама, с тобой невозможно разговаривать! Тебя послушать, так он - мой кавалер!
        - Вполне может быть, но это меня не беспокоит: мне гораздо важнее понять, что он за человек.
        - Тебя это не беспокоит? - изумилась Ширин. - Даже если бы мы с ним были близки, тебя это не огорчит?
        - Тебе скоро двадцать один год, ты взрослая. Я знаю тебя и знаю, как я тебя воспитала. Я знаю, что в твоей жизни было достаточно любви и ты не кинешься слепо в объятия первого же мужчины, который проявит к тебе интерес. Ты знаешь свои права и никому не позволишь их нарушить, ты уважаешь религиозные и общественные нормы, ты умна, сообразительна, способна предвидеть последствия своих поступков. Я знаю, что ты не поддашься капризу или мимолетному побуждению.
        - Правда? Ты так в меня веришь? - переспросила она.
        - Разумеется! Иногда ты принимаешь даже более разумные решения, чем я бы приняла на твоем месте, и ты лучше умеешь контролировать эмоции.
        - Правда, мама?
        - Почему ты сомневаешься в себе? Или твои чувства так сильны, что ты боишься, как бы они не затмили способность рассуждать здраво?
        - О да! Ты себе даже не представляешь, как я боюсь!
        - Это хорошо. Значит, мозг все еще работает.
        - Честно - я не знаю, что делать.
        - Обязательно надо что-то делать?
        - А разве нет?
        - Нет. Единственное твое дело - учиться, планировать будущее, а тем временем получше узнать и себя, и его.
        - Но я все время думаю о нем и не могу перестать, - сказала Ширин. - Я хочу чаще его видеть, проводить с ним больше времени…
        - Ты видишься с ним в университете, можешь приглашать его к нам, когда захочешь. Разумеется, только при мне. Я тоже хочу ближе с ним познакомиться.
        - И ты не беспокоишься, как бы я… не знаю… как бы я не зашла чересчур далеко?
        - Нет, - сказала я. - Я доверяю тебе больше, чем собственным глазам. К тому же, если девушка решится “далеко зайти”, она сделает это, хоть надень на нее кандалы и прикуй к стене. Нас держит то, что внутри, - и у тебя это есть.
        - Спасибо, мамочка, мне стало намного легче. И будь уверена, у меня все под контролем.
        Вскоре после новогодних праздников, когда Ширин отлучилась из дома, Масуд сел рядом со мной и сказал:
        - Мама, мне нужно принять серьезное решение о моем будущем.
        - Очень кстати, - отозвалась я, - я как раз хотела поговорить с тобой об этом. Но, должна сказать, я не верю в традиционный подход к выбору жены. Найди себе девушку, которая тебе понравится, узнай человека получше, убедись, что вы с ней друг другу подходите. Я надеялась, что ты встретишь такого человека в университете или на работе.
        - По правде говоря, в прошлый раз я так промахнулся, что теперь боюсь и приступить. Но мне кажется, больше я уже так влюбляться не буду. Но сейчас у меня есть вариант, во всех отношениях разумный и практичный. Если ты одобришь, я посватаюсь к этой девушке. Ведь почти все мои друзья уже переженились, а я одинок.
        Фирузе, Фирузе, вздохнула я про себя. А потом собралась с духом и сказала сыну:
        - Расскажи, что за вариант.
        - У господина Магсуди есть дочь. Ей двадцать пять лет, она учится в университете на химическом факультете. Он намекнул мне, что был бы не против принять меня в качестве зятя.
        - Господин Магсуди прекрасный человек, и у него, я уверена, замечательная семья, - сказала я. - Меня только одно смущает.
        - Что именно?
        - Он заместитель директора департамента, это государственный пост.
        - Право, мама! Это чересчур: неужели ты опасаешься, что его могут бросить в тюрьму и казнить?
        - Как не бояться? Политика, политические интриги внушают мне ужас. Я с самого начала тревожилась из-за этого, когда ты пошел на работу в министерство, и взяла с тебя слово, что ты никогда не займешь должность, связанную с политикой, ту, на которую назначают сверху.
        - Если бы все так рассуждали, кто бы управлял страной? - возразил Махмуд. - Прости, мама, но тебе стоило бы обратиться к психологу.
        Не внимая моим предостережениям, он решился просить руки этот молодой женщины. Мы с Ширин должны были пойти вместе с ним к господину Магсуди, и вдруг Масуд сказал:
        - Можно вас попросить? Из уважения к господину Магсуди не могли бы вы надеть чадру?
        Терпение мое лопнуло, и я ему все высказала:
        - Послушай, дорогой, мы тоже люди и не следует об этом забывать! Мы способны сами решать за себя, у нас есть собственные принципы и убеждения, мы не можем все время прикидываться кем-то другим. Знаешь, сколько раз мне приходилось менять свой облик? В Куме я носила чадру, в Тегеране - платок на голову, когда вышла замуж за твоего отца, он вовсе запретил мне покрывать волосы, а потом революция, и нас заставили закутаться в хиджаб, когда же ты задумал жениться на Ладан, ты хотел от меня моды и элегантности. Тогда ты был бы рад, если бы я надела платье с декольте, а теперь тебе приглянулась дочь босса - и снова чадра! Нет уж, сынок! Многим людям мне пришлось подчиняться, но родному сыну я как-нибудь сумею дать отпор. Мне уже не так мало лет, я видела в жизни и хорошее, и плохое, и я способна думать самостоятельно и выбирать себе наряд. Мы пойдем к ним в обычной своей одежде и не станем лицемерить, лишь бы им угодить.
        Атефе оказалась набожной девушкой с хорошими манерами и, что важнее, с умом и сердцем. Светленькая, большие глаза цвета лесного ореха. Ее мать, кутавшаяся в чадру с головы до ног даже при нас с Ширин, любезно и церемонно принимала гостей. Господин Магсуди, которому я столь многим была обязана, был, как всегда, вежлив и добр. Он несколько располнел, волосы у него поседели, и он все время перебирал четки. Едва мы явились, как он пустился обсуждать с Масудом какие-то дела по работе, совершенно забыв о цели нашего визита.
        Хотя атмосфера в их доме отчасти напоминала мне жилище Махмуда, отторжения у меня это не вызывало. Их набожность внушала мне мир и покой, в ней не было ни следа суеверного страха перед грехами и адским огнем - нет, я почувствовала присутствие любви и предвестие рая. Здесь не гнали прочь радость и смех, как в семействе Махмуда, так что даже Ширин, которая, насмотревшись на дядюшек, невзлюбила всех усердно соблюдающих веру людей, вскорости расположилась к Атефе, и они принялись болтать, словно две подружки.
        Так все сложилось естественно, быстро, и в середине весны мы уже отпраздновали свадьбу Масуда и Атефе. Хотя несколькими годами ранее Масуд воспользовался привилегией служащего министерства и купил неплохую квартиру, господин Магсуди поселил молодых на втором этаже своего дома: там квартира пустовала, и он давно предназначал ее своей дочери.
        Я изо всех сил старалась выглядеть веселой в тот день, когда Масуд собирал вещи. Я пожала ему руку, шутила, поддразнивала его, но когда он ушел, я села на кровать в опустевшей спальне мальчиков и уставилась в стену. Словно жилой дух ушел из квартиры, и сердце отяжелело от грусти. Я сказала себе: настало время, птенцы разлетаются, скоро гнездо опустеет. Впервые я почувствовала страх перед будущим: впереди простирались годы одиночества.
        Ширин, только что вернувшаяся домой, приоткрыла дверь и сказала:
        - Уехал? Тут так пусто.
        - Да, дети разъезжаются, - вздохнула я. - Но это расставание - к счастью. Благодарение Аллаху, он жив, и мы наконец-то сыграли его свадьбу.
        - Мамочка, мы-то с тобой остались совсем одни, - откликнулась Ширин.
        - Но мы есть друг у друга, и пройдет еще несколько лет, прежде чем выпорхнешь и ты.
        - Несколько лет? - изумилась она.
        - Ты же не станешь думать о замужестве, пока не закончишь учебу, правда?
        Она выпятила губы, пожала плечами:
        - Почем знать? Может быть, через пару месяцев и выйду.
        - Что? Нет, я не позволю! - твердо заявила я. - Что за спешка? Об этом и думать рано, пока не закончишь университет.
        - Но могут так сложиться обстоятельства…
        - Какие обстоятельства? Не позволяй никому себя уговорить. Учись спокойно, потом начнешь работать, встанешь на ноги, чтобы ни от кого не зависеть, чтобы не остаться у разбитого корыта, когда сама ничего поделать не можешь и вынуждена смиряться с унижениями. И вот когда обеспечишь себе все это, тогда только и начинай думать о браке. Замуж выйти никогда не поздно, но как только сыграешь свадьбу, до конца жизни будешь нести ответственность за дом и семью. Только пока ты молода и свободна, можешь пожить без забот. Эти годы коротки, и они никогда не вернутся. Зачем же сокращать лучшую пору своей жизни?
        Масуд часто навещал меня и все повторял:
        - Довольно, хватит тебе работать. В твоем возрасте пора уже отдыхать.
        - Но, сынок, я люблю свою работу, - возражала я. - Для меня она стала чем-то вроде хобби, а без работы я почувствую себя ненужной.
        Но он стоял на своем. Уж не знаю как, он ухитрился восстановить весь мой стаж и места, где я работала, и выхлопотал мне пенсию. Конечно, я была рада постоянному доходу, но работу все же не бросила и занялась несколькими новыми проектами. Масуд также давал мне больше денег, чем мне требовалось. Он получал большое жалованье, но не был доволен этой работой. И мне тоже не хотелось, чтобы он оставался на государственной службе. Я все приставала к нему:
        - Ты художник, архитектор, зачем ты связался со сложной и скучной министерской работой? Здесь даже карьера обманчива: как только ваша партия лишится власти, ты плюхнешься с высоты. Следует соглашаться только на такое повышение, которое соответствует твоим способностям. Почему, как доходит до статуса и должности, все вы, такие набожные и верующие, вдруг становитесь безответственными лицемерами и считаете себя пригодными для любого дела?
        - Знаешь, мама, в чем твоя беда? Ты слишком много раз обжигалась. А за меня не волнуйся, я и сам бюрократию не люблю. Мы с друзьями решили открыть собственное архитектурное бюро. Я останусь на работе в министерстве, пока не закончу все дела, а как только мы зарегистрируем нашу фирму, я перейду в нее.
        Как ни хотелось мне отсрочить этот разговор, несколько месяцев спустя пришлось сдаться и обсудить с Ширин ее матримониальные планы. Фарамарз получил диплом и собирался в Канаду. Они надумали пожениться до его отъезда, чтобы выхлопотать вид на жительство также и для Ширин. Я настаивала, чтобы она сперва окончила университет, но выяснилось, что заявление о виде на жительство рассматривается примерно в течение года, то есть у Ширин оставалось достаточно времени, чтобы стать бакалавром.
        Грустно было думать о разлуке с Ширин, но сама она была так взволнована и счастлива, что я не давала воли своему огорчению. Мы провели скромную свадебную церемонию, и вскоре Фарамарз уехал, с тем чтобы вернуться за Ширин, когда она закончит учебу и получит визу. Тогда мы планировали настоящую свадьбу, а потом они должны были отправиться в Канаду вместе.
        Выходит, несмотря на все трудности и препятствия, я исполнила свой долг. Мои дети выучились, вышли во взрослую жизнь и преуспевали.
        Я была опустошена, не видела цели своего существования. Так я прежде себя чувствовала после школьных экзаменов. Казалось, что в жизни для меня не осталось дела. Я усерднее прежнего благодарила Бога, страшась, как бы он не счел меня неблагодарной и не покарал. И я утешала себя мыслью, что время еще есть, Ширин еще целый год проживет дома. Но темные тучи старости и одиночества сгущались, отбрасывая свою длинную тень уже в настоящее.
        Глава десятая
        Приближался день, когда Ширин предстояло уехать в Канаду, и я все более печалилась и грустила. Я боролась с излишней привязанностью к своим детям: не хотелось бы льнуть к ним докучливой старушкой и требовать постоянной заботы. Я стала “выходить в свет”, расширила круг знакомств, искала новые способы заполнить досуг, которого становилось все больше. Но в моем возрасте не так-то просто найти новых друзей, а с родственниками я близких отношений не поддерживала. Матушка совсем одряхлела и жила теперь с Махмудом. Погостить у нас несколько дней она отказывалась, а я не желала идти к Махмуду, соответственно, мы с ней почти не виделись. Постарела и госпожа Парвин, она уже не была такой подвижной и деятельной, как раньше, и все же оставалась единственным человеком, на которого я могла рассчитывать в любых обстоятельствах. Фаати грустила с тех пор, как Фирузе вышла замуж и уехала из страны. Прежняя наша близость с сестрой исчезла: невольно она винила меня и мою семью за то, что ей пришлось расстаться с дочерью. Я регулярно встречалась с женщинами с прежней работы и с господином Заргаром иногда тоже. Он
снова женился и вроде бы счастливо.
        Тревожные мысли отступали только тогда, когда в Тегеран приезжала Парванэ. С ней мы болтали и смеялись, отправлялись в путешествие в счастливые дни нашей юности. В тот год болела ее мать, и Парванэ проводила в стране больше времени, чем обычно.
        - Когда Ширин уедет, ты могла бы сдать квартиру и жить по очереди у каждого из детей, - советовала она.
        - Ни в коем случае! Не хочу лишаться независимости и самоуважения, и зачем мне вторгаться в жизнь детей? Давно уже не принято ютиться по три поколения в одном доме.
        - Вторгаться? Они должны быть счастливы и благодарны! - фыркала она. - Дай им шанс отплатить тебе за тяжкую работу.
        - Перестань! Ты прямо как моя бабушка. Она говаривала: “Растить мальчиков - все равно что жарить баклажаны: уходит много масла, но потом они это масло отдают”. Я из своих детей масло жать не собираюсь. Все, что я делала, я делала для себя, исполняла свой долг. Они мне ничего не должны. И к тому же я в самом деле дорожу возможностью жить независимо.
        - Что такое жить независимо? - спорила она. - Ты будешь сидеть дома одна, а они смогут спокойно и с чистой совестью забыть о тебе?
        - Глупости, - сказала я. - Все революции начинаются с требования независимости. Почему же я должна отказаться от своего права?
        - Ох, Масум, как быстро пролетели годы, вот и дети уже выросли! - вздохнула Парванэ. - Чудесные были годы - хотела бы я их вернуть.
        - Нет! - вскричала я. - Ни часа не хотела бы вернуть. Благодарение Аллаху, эти годы миновали. И хотелось бы надеяться, что оставшиеся годы не затянутся.
        Настало жаркое лето. Я готовила приданое Ширин, и мы с Парванэ часто ходили по магазинам или находили другой предлог, чтобы провести день вместе. Однажды особенно душным днем я прилегла, но меня разбудил неожиданный напористый звонок в дверь. Я подошла к домофону и спросила, кто там.
        - Это я. Открывай поживее!
        - Парванэ? Что случилось? Мы же договаривались встретиться сегодня попозже.
        - Ты откроешь дверь, или я ее взломаю! - заверещала она.
        Я нажала на кнопку, дверь открылась, моя подруга вихрем взлетела на первый этаж. Лицо ее разгорелось, на лбу и на верхней губе бисерины пота.
        - Что случилось? - повторила я. - Что такое?
        - Дай мне войти!
        В растерянности я отступила, пропуская Парванэ в квартиру. Она сорвала с головы платок, распахнула чадру и рухнула на диван.
        - Воды, холодной воды! - простонала она.
        Я поспешно принесла стакан и подала ей.
        - Чуть позже дам тебе шербет, - пообещала я. - А теперь рассказывай, что случилось, пока я не померла от любопытства.
        - Угадай! Угадай, кого я сегодня видела!
        Я почувствовала, как сердце камнем рухнуло на пол, а грудь опустела. Я угадала сразу. Ее поведение, ее волнение - я уже видела это тридцать с лишним лет тому назад.
        - Саида! - задохнулась я.
        - Ведьма! Откуда ты знаешь?
        Мы вновь превратились в двух девочек-подростков, перешептывавшихся на верхнем этаже в доме моего отца. Сердце у меня заколотилось, в точности как тогда, и Парванэ, в точности как тогда, ликовала и места себе не находила.
        - Рассказывай! Где ты его видела? Что с ним? Как он выглядит?
        - Погоди! Не все сразу. Я ходила в аптеку за лекарствами для мамы. Аптекарь уже знает меня. У него был гость, они вместе стояли за прилавком, и лица того человека я не видела, он был ко мне спиной, но голос показался знакомым, и что-то притягательное в волосах, в фигуре - мне хотелось заглянуть ему в лицо. Помощник выдал мне лекарство, но я же не могла уйти, не разглядев того мужчину. Я подошла к прилавку и заговорила со своим аптекарем:
        - Здравствуйте, доктор! Все ли у вас благополучно? Сколько таблеток снотворного можно принимать в день?
        Глупейший вопрос, конечно! Но таким образом я вынудила загадочного посетителя обернуться и поглядеть на меня. О, Масум, это был он. Ты себе вообразить не можешь, что я почувствовала! Как я была ошеломлена!
        - И он тебя узнал?
        - Узнал, благослови его Аллах! Умничка! После стольких лет узнал, несмотря на платок, чадру и крашеные волосы. Ясное дело, сначала он запнулся, но я сняла солнечные очки и улыбнулась ему, чтобы он мог хорошенько меня разглядеть.
        - Вы с ним говорили?
        - Разумеется, говорили! Или ты думаешь, я по-прежнему боюсь твоих братьев?
        - Как он выглядит? Сильно постарел?
        - Виски совсем седые, остальное - соль с перцем. Он носит пенсне - а в ту пору очков не носил, верно?
        - Нет, не носил.
        - Конечно, годы сказываются, но в целом он не очень изменился, - продолжала Парванэ. - Особенно глаза - глаза все те же.
        - Что он сказал?
        - Обычные приветствия. Первым делом спросил о моем отце. Я сказала, что отец давно умер. Он принес соболезнования. А потом я нахально спросила: “Так где вы теперь живете? Чем занимаетесь?” Он ответил: “Я довольно долго жил в Америке”. И я: “То есть вы уехали из Ирана?” Он ответил: “Да, уехал, но несколько лет назад вернулся и теперь работаю здесь”. Я не знала, как подступиться с вопросом, женат ли он, есть ли у него дети. Спросила, как поживает его семья. Он глянул с недоумением, и я быстро пояснила: “Ваша мать и сестры”. Он сказал: “Матушка, к сожалению, умерла двадцать лет назад. Сестры вышли замуж, у них своя жизнь. Теперь, когда я в Иране и одинок, мы с ними чаще видимся”. Я насторожила уши. Отличная возможность все выяснить. “Одинок?” - переспросила я. Он сказал: “Да, моя семья осталась в Америке. Что поделать? Дети выросли там, привыкли к той жизни, и жена не захотела уезжать от них”. Ну вот, я получила довольно сведений, и было бы грубо приставать к нему еще и еще, так что я сказала: “Как удачно, что мы встретились! Запишите мой телефон. Если у вас найдется время, буду рада снова
повидаться”.
        Я расстроилась:
        - Что же, он так обо мне и не спросил?
        - Не забегай вперед! Записывая мой телефон, он спросил: “Как поживает ваша подруга? Вы с ней по-прежнему общаетесь?” Я чуть не лопнула от волнения. “Да, да, конечно, она тоже будет рада вас видеть. Позвоните сегодня, мы договоримся о встрече”. Ты себе не представляешь, как заблестели его глаза. Он переспросил, удобно ли это будет, - мне кажется, он все еще опасается твоих братьев! Я заверила его: “Конечно, удобно!” Потом я быстро распрощалась и скорее поехала к тебе. Аллах хранил меня, обошлось без аварии. Ну, что скажешь?
        Тысячи мыслей проносились в моем уме. Действительно проносились - так быстро, что я не успевала понять, о чем же я собственно думаю…
        - Ау! Ты где? - окликнула меня Парванэ. - Что сказать ему, если он позвонит? Хочешь, пригласим его на завтра?
        - Пригласим? Сюда?
        - Или ко мне домой, или сюда. Лишь бы знать, какие планы у Ширин.
        - Какой завтра день?
        - Понедельник.
        - Не знаю, чем она будет заниматься.
        - Неважно. Мы можем встретиться у меня. Мама будет спать, она ни на что не обращает внимания.
        - Но к чему строить планы? Не нужно этого.
        - Нюня! - поддразнила меня подруга. - Неужели тебе не хочется его увидеть? Как бы то ни было, он наш старый друг. В этом нет ничего дурного.
        - Не знаю, - сказала я. - Я так растеряна, ничего не могу сообразить.
        - Это не новость. Как что, ты всегда теряешься.
        - Мозг не работает. Руки-ноги трясутся.
        - Полно! Тебе ведь не шестнадцать лет.
        - Вот именно! - сказала я. - Мне давно не шестнадцать. Бедняга перепугается при виде меня - на кого я теперь похожа!
        - Чепуха! Не ты одна постарела - он, знаешь ли, тоже. Да и Хосров говорит, что ты, словно керманский ковер, с годами только лучше становишься.
        - Оставь! Мы обе понимаем, как сильно мы постарели.
        - Пусть, главное, чтобы другие не догадались. А мы никому не скажем.
        - Разве люди слепы? Мы сильно изменились, и этого не скроешь. Мне на себя и в зеркало-то смотреть противно.
        - Перестань! Ты говоришь так, словно нам по девяносто, а ведь нам всего сорок восемь! - перебила меня Парванэ.
        - Нет, дорогая, себя-то зачем обманывать? Не сорок восемь, а пятьдесят три.
        - Браво, молодец! - восхитилась она. - При твоих способностях к математике ты могла бы затмить Эйнштейна.
        И в эту минуту вошла Ширин. Мы с Парванэ затихли, как две провинившиеся девчушки, напустили на себя чинный вид. Ширин расцеловалась с Парванэ и, не обращая на нас больше внимания, проследовала в свою комнату. Мы переглянулись и захохотали.
        - Помнишь, как мы прятали бумаги, когда в комнату врывался Али? - сказала я.
        Парванэ глянула на часы и вскричала:
        - Боже! Время-то, время! Я обещала маме обернуться за четверть часа. Она же вся изведется. - Заматываясь в чадру, она добавила: - Сегодня я уже к тебе не приду. Если он позвонит, я позову его к себе на завтра, к шести. У меня безопаснее… Но ты должна прийти заранее. Короче, я позвоню.
        Я пошла к себе в комнату и присела за туалетный столик. Пристально всматриваясь в зеркало, я пыталась отыскать ту, кем я была в шестнадцать лет. Внимательно изучила морщинки вокруг глаз: при улыбке они прорезались глубже. Две глубокие линии от ноздрей к губам. Красивые круглые ямочки на щеках - когда-то госпожа Парвин утверждала, что они становятся глубиной в дюйм, стоит мне улыбнуться - превратились в длинные рытвины, параллельные этим носогубным складкам. Кожа, в юности гладкая, светившаяся изнутри, поблекла и начала обвисать, на щеках я заметила пока еще бледные пятна. Веки утратили упругость, из-за темных кругов под глазами сами глаза не казались уже такими блестящими. Роскошные темно-рыжие волосы, падавшие волной до талии… вполовину не столь густые, короткие, ломкие, и, сколько ни крась, опять пробиваются седые корни. Изменился даже взгляд. Нет, я уже не та юная красавица, которой был очарован Саид. И так я сидела в растерянности, искала и не находила себя в зеркале, пока меня не пробудил голос Ширин.
        - В чем дело, мама? Ты битый час не можешь оторваться от собственного отражения. Никогда не замечала в тебе такой любви к зеркалам.
        - Любви? Вот уж нет! Я готова разбить все зеркала в доме.
        - Почему вдруг? Как говорится, зеркало разбивает тот, кто недоволен собой. Что ты в нем увидела?
        - Себя. Свою старость.
        - Тебя вроде бы никогда не огорчал твой возраст, - удивилась она. - В отличие от большинства женщин ты не скрываешь, сколько тебе лет.
        - Да, но порой что-то - например, фотография - переносит в прошлое. И тогда глянешь в зеркало и вдруг поймешь, как мало ты схожа с собственным представлением о себе. Это жестоко - словно меня столкнули с обрыва.
        - Ты же всегда говорила, что каждый возраст прекрасен по-своему.
        - И это верно, однако красота юности непреложна.
        - Все мои друзья твердят: “Твоя мама - настоящая дама, она держится с таким достоинством”.
        - Дорогая Ширин, моя бабушка была доброй старухой, она не решалась назвать какую-нибудь девушку уродиной, а вместо этого говорила, что у той “приятный характер”. Так и твои друзья говорят: “твоя мама держится с достоинством”, и это значит: “мамаша вышла в тираж”.
        - Как это на тебя не похоже, - сказала Ширин. - Для меня ты красавица из красавиц. В детстве мне хотелось стать похожей на тебя. Я даже ревновала: тебе доставалось больше мужских взглядов, чем мне. И я огорчалась, что глаза у меня не того цвета, как у тебя, и кожа не такая гладкая и белая.
        - Глупости! Ты гораздо красивее, чем я была в твоем возрасте или в любом другом. Из-за бледности меня считали больной, а ты, с бойким взглядом, с этой прекрасной кожей цвета спелой пшеницы, с ямочками на щеках - совсем другое дело.
        - Почему ты вдруг вспомнила себя в юности? - спросила она.
        - Для моего возраста это нормально. По мере того как мы стареем, прошлое словно обретает иные цвета и даже плохое кажется милым. В молодости взгляд устремлен в будущее, нам не терпится узнать, что будет в следующем году, чего мы достигнем за пять лет, и мы подгоняем время. Но в моем возрасте будущее плохо различимо: когда добираешься до вершины, настает пора оглянуться назад.
        Парванэ позвонила под вечер и сказала, что договорилась на завтра, на шесть часов. Всю ночь я не могла уснуть, меня трясла лихорадка. Я думала: и для меня, и для Саида лучше будет не встречаться, сохранить тот прежний образ юности и красоты. Сколько раз за эти годы, надев красивое платье и одобрив свое отражение в зеркале, я вновь позволяла себе помечтать о том, как случайно столкнусь с Саидом где-нибудь в гостях, на свадьбе, на улице. Я долго надеялась на новую встречу - раньше, пока я еще была в расцвете красоты.
        Рано утром Парванэ позвонила снова:
        - Как себя чувствуешь? Я глаз не сомкнула.
        - До чего ж мы с тобой похожи! - рассмеялась я.
        Как всегда, она успела составить для меня инструкции.
        - Первым делом покрась волосы.
        - Я недавно красила.
        - Неважно, еще раз: корни плохо прокрашены. Потом прими горячую ванну, а затем наполни таз холодной водой, добавь побольше льда и окуни лицо.
        - А если утону?
        - Хватит придуриваться! Окуни лицо, да не однажды, а несколько раз. Потом те кремы, которые я привезла тебе из Германии. Зеленый - огуречная маска. Нанеси ровным слоем налицо и приляг на двадцать минут. Смой и густо намажь желтым кремом. Приезжай к пяти, чтобы я успела сделать тебе прическу и макияж.
        - Еще и прическу? Я что, невеста?
        - Кто знает, - намекнула она.
        - Постыдилась бы! В моем возрасте?
        - Опять ты про возраст? Примешься подсчитывать свои годы - я тебя поколочу.
        - А что мне надеть? - спросила я.
        - Серое платье, которое мы купили вместе в Германии.
        - Нет, это вечернее. Оно будет неуместно.
        - Хорошо, ты права. Бежевый костюм. Или нет! Розовую блузку с кружевным воротником, тем, который чуть посветлее.
        - Ну, спасибо! - сказала я. - Лучше я сама соображу.
        И хотя на все эти женские штучки у меня обычно не хватало терпения, большую часть указаний Парванэ я добросовестно выполнила. И только прилегла с зеленой маской на лице, как в мою комнату ворвалась Ширин.
        - Что это с тобой? - спросила она. - Ты нынче всерьез взялась за себя.
        - Ничего, - небрежным тоном ответила я. - Парванэ требует, чтобы я пользовалась этим кремом, вот я и решила попробовать.
        Она пожала плечами и вышла.
        В полчетвертого я начала собираться. Тщательно высушила феном волосы, заранее уложенные на бигуди. Столь же тщательно подобрала себе одежду. Осмотрела себя в большом зеркале с головы до пят и подумала: вешу я по крайней мере на десять кило больше, чем тогда… Но когда я была тощей, щеки у меня были пухлые, а теперь, когда я прибавила в весе, лицо как будто усохло. И ни одна одежка не годилась. Вскоре на кровати лежала целая груда блуз, юбок и платьев. Ширин заглянула в приоткрытую дверь:
        - Куда ты?
        - К Парванэ.
        - Вся эта суета - ради тети Парванэ?
        - Она разыскала наших старых друзей и пригласила их. Не хочу показаться им старой и страшной.
        - Ага! - воскликнула моя дочь. - Так все дело в соперничестве юных дней?
        - Нет, не соперничество. Это так странно. Увидеть друг друга спустя тридцать с лишним лет. Я бы хотела, чтобы нам удалось различить друг в друге тех, кем мы были так давно, или же мы останемся совершенно чужими людьми.
        - Сколько их будет?
        - Кого?
        - Гостей тети Парванэ.
        Я растерялась. Врать я никогда толком не умела и пробормотала:
        - Она встретила старую подругу, та приведет кого-то еще, и в итоге неизвестно, один человек будет или десять.
        - Ты никогда не рассказывала о друзьях детства. Как ее хоть зовут?
        - Но у меня, конечно же, были друзья, одноклассницы, хотя Парванэ ближе всех.
        - Как интересно, - призадумалась она. - Я себе и представить не могу, какой стану я, какими - мои подруги лет через тридцать. Подумать только! Мы же будем маразматичными старухами.
        Эту реплику я постаралась пропустить мимо ушей. Меня больше волновало, какую подыскать отговорку на случай, если Ширин напросится в гости со мной, но Ширин, как обычно, предпочла общество сверстников, а то и побыть дома одной, чем тащиться в компанию “маразматических старух”. А я в итоге выбрала шоколадного оттенка льняное платье с зауженной талией и коричневые босоножки на каблуке.
        К Парванэ я добралась уже после половины шестого. Она оглядела меня с головы до пят и сказала:
        - Недурно. Заходи, я доведу до ума все остальное.
        - Постой! Я не хочу, чтобы ты из меня сделала “ухоженную женщину”. Я такая, какая есть. В конце концов жизнь прожита… и нелегкая это была жизнь!
        - Ты хороша именно такая, какая есть, - сказала Парванэ. - Я добавлю лишь чуточку коричневых теней для век, пройдусь карандашиком, нанесу тушь. И ты, пожалуйста, покрась губы. Больше тебе ничего не нужно. Благослови Аллах: кожа у тебя по-прежнему гладкая, словно зеркало.
        - Потрескавшееся зеркало.
        - Пока что трещины не проступили. Да и он слабоват глазами. А мы устроимся в гостиной, с приглушенным светом, и он ничего толком не разглядит.
        - Перестань! - возмутилась я. - Хочешь сбыть залежалый товар? Нет уж, будем пить чай в саду.
        Ровно в шесть часов в дверь позвонили. Мы обе так и вздрогнули.
        - Клянусь жизнью матери, он стоял под дверью и ждал, когда минутная стрелка подойдет к двенадцати, чтобы тут же позвонить! - усмехнулась Парванэ. - Волнуется хуже нас с тобой.
        Она нажала кнопку домофона, открывая парадное, и направилась в сад. На полпути она оглянулась - я словно приросла к месту. Парванэ поманила меня за собой, но я не могла даже пошелохнуться. В окно я видела, как Парванэ провожает Саида к садовому столику. На Саиде был серый костюм. Он немного располнел, и в его волосах заметно пробивалась седина. Лица я не видела. Несколько минут спустя Парванэ вернулась и рявкнула на меня:
        - Чего ты дожидаешься? Неужто собираешься выйти к нему с подносом, как засватанная?
        - Перестань! - взмолилась я. - Сердце вот-вот выскочит из груди! Ноги подгибаются, я не могу идти.
        - Бедняжка ты моя! Но теперь-то ты удостоишь нас своим обществом?
        - Нет! Стой!
        - Ну как же так? Он сразу спросил, пришла ли ты, и я сказала: “Да”. Это же невежливо. Пойдем! Не веди себя как подросток.
        - Подожди. Дай мне собраться с духом.
        - Уф! И что мне ему сказать? Госпожа в обмороке? Право, как нелюбезно: бросили его там одного.
        - Скажи, что я разговариваю с твоей мамой и сейчас приду О боже! А ведь я даже не поздоровалась с твоей мамой! - И я понеслась в комнату ее матери.
        Трудно было поверить, чтобы в моем возрасте женщина еще могла так переживать. Я-то считала себя разумной и сдержанной особой, повидавшей в жизни и хорошее, и плохое. В разное время немало мужчин проявляли ко мне интерес, но никогда я так не волновалась, с той самой юношеской поры.
        - Дорогая Масум, кто там пришел? - спросила госпожа Ахмади.
        - Кто-то из друзей Парванэ.
        - Вы знакомы?
        - Да-да, встречались в Германии.
        Послышался зычный голос Парванэ:
        - Масум, дорогая, иди скорее к нам. Саид-хан ждет.
        Я глянула на себя в зеркало, провела пальцами по волосам. Кажется, госпожа Ахмади все еще что-то говорила, когда я направилась к выходу. Я знала, что нельзя оставлять себе времени на раздумье. Я сразу же вышла в сад и, изо всех сил следя за тем, чтобы голос не дрогнул, сказала:
        - Добрый вечер!
        Саид вскочил, выпрямился и уставился на меня. Через мгновение он опомнился, подошел ко мне и ласково ответил:
        - Добрый вечер.
        Мы обменялись еще парой таких же общих слов и наконец слегка поуспокоились. Парванэ вернулась в дом за чаем, а мы с Саидом сели друг напротив друга. Ни он, ни я не знали, с чего начать. Годы изменили черты его лица, но притягательный взгляд карих глаз я узнала - сколько лет я чувствовала его на себе, на всех событиях своей жизни! В целом Саид показался мне более солидным и все столь же привлекательным. Хотелось бы надеяться, что и я произвела неплохое впечатление. Вернулась Парванэ, мы продолжили тот обрывочный и почти ритуальный разговор, какой обычно завязывается в таких случаях. Но постепенно оттаяли, и вот уже мы попросили Саида рассказать нам, где он жил, что делал все эти годы.
        - Расскажу, но с условием, что каждый расскажет о себе, - ответил он.
        - Мне особо рассказывать и нечего, - сказала Парванэ. - Вполне заурядная жизнь. Закончила школу, вышла замуж, родила детей, переехала в Германию. У меня две дочери и сын. Я живу в основном в Германии, но много времени провожу здесь, потому что моя мама болеет. Если ей станет лучше, я попытаюсь увезти ее с собой. Вот и все. Как видите, в моей жизни не было ничего особо интересного или такого уж волнующего. - И, ткнув в меня пальцем, она добавила: - В отличие от нее.
        Саид обернулся ко мне:
        - Расскажите мне свою жизнь.
        Я с мольбой поглядела на Парванэ.
        - Бога ради, не открывай рта! - замахала она на меня руками. Саиду она пояснила: - Из ее жизни может выйти толстая книга. Если она сейчас примется рассказывать, не смолкнет и заполночь. Но я-то все это знаю, и мне будет скучно переслушивать с самого начала. Расскажите нам лучше о себе.
        - Я закончил университет чуть позже, чем планировал, - начал Саид. - От службы в армии я был освобожден, поскольку отец умер, а я был единственным сыном и считался кормильцем матери и сестер. Из университета я вернулся в Резайе, дядья помогли мне открыть собственную аптеку. Мы зажили лучше, недвижимость, скупленная моим отцом, поднялась в цене. Я выдал сестер замуж, затем продал аптеку и вместе с матерью переехал в Тегеран. Несколько моих сокурсников организовали компанию по импорту лекарств, и я вошел в долю. Наш бизнес процветал, мы начали также производить косметику и товары для здоровья.
        Матушка неотступно уговаривала меня жениться. В конце концов я сдался и выбрал Нази, сестру моего партнера, она только что закончила школу. У нас родились близнецы, два хулигана. С ними было столько хлопот, что я решил не обзаводиться большим количеством детей. После революции все смешалось, судьба компании висела на волоске, а когда началась война, стало еще хуже. Семья Нази уехала, и она вбила себе в голову, что нам тоже нужно. Границы уже закрылись, она предлагала бежать. Я упирался целых два года, пока ситуация не улучшилась. К тому времени матушка разболелась: думаю, мысль о том, что вскоре я покину Иран, приблизила ее смерть. Мне все стало безразлично. Я распродал свое имущество, хорошо хоть акции нашей компании сохранил, единственный разумный поступок. Сначала мы поехали в Австрию, там жил брат Нази. Мы жили там, пока не собрали документы на американскую визу.
        Начинать с нуля нелегко. Но мы справились, обосновались в Штатах. Дети были счастливы. Через пару лет они стали настоящими американцами. Нази стремилась совершенствовать свой английский, она и дома запрещала нам говорить по-персидски. В итоге мальчики почти забыли родной язык. Я работал с утра до ночи, обеспечивал семье неплохую жизнь. Все было, только счастья не было. Я тосковал по сестрам, друзьям, по Тегерану и Резайе. Нази жила в кругу родных и подруг, дети обзавелись приятелями в школе и по соседству, но их мир был незнаком мне, я в нем не ориентировался. Я чувствовал себя одиноким и ненужным.
        Когда война закончилась, я узнал, что ситуация в стране улучшается, многие возвращаются. Вернулся и я. Наша компания выстояла, рынок налаживался. Я снова стал работать в своей компании. Здесь мне было гораздо лучше, я был доволен. Вскоре я купил квартиру и поехал за Нази, но она отказалась возвращаться. Предлог вполне достойный: дети… Что ж, она права. Их уже поздно вырывать из культуры, в которой они выросли. В итоге мы решили так: поскольку в Иране я зарабатывал больше, я вернусь и буду жить здесь, а Нази останется в Америке растить мальчиков. Так мы и живем последние шесть-семь лет. Дети выросли, разъехались по разным штатам, однако Нази по-прежнему не собирается в Иран. Раз в год я езжу повидаться с ними на месяц-другой… а так живу один и работаю. Не слишком удачная жизнь, понимаю, но я сам себе такую устроил.
        Парванэ пинала меня ногой под столом и поглядывала на Саида с хорошо знакомой мне озорной, чересчур откровенной улыбкой. Но я не радовалась, я жалела его. Я-то надеялась, что по крайней мере у Саида все сложилось неплохо, а в итоге он оказался даже более одиноким, чем я.
        - Теперь ваш черед, - обратился он ко мне.
        Я рассказала ему о том, как меня выдали замуж за Хамида, о доброте Хамида и о его политической деятельности, о тюрьме и казни. Я рассказала о моей работе, об университете, обо всем, что пришлось выстрадать, пока я вырастила детей. И вот уже я дошла до недавних лет, рассказала о том, как дети устроились, а в мою жизнь наконец-то пришел покой. Мы вели разговор все вместе, трое старых друзей, сошедшиеся вместе после стольких лет, и не замечали, как бежит время.
        Телефонный звонок вспугнул нас. Парванэ ответила и позвала меня:
        - Это Ширин! Оказывается, уже десять!
        - Где ты, мама? - сердито спросила Ширин. - Похоже, ты там веселишься, а я уже волнуюсь.
        - Ничего страшного, если раз в жизни ты из-за меня поволнуешься, а не наоборот, - сказала я. - Мы разговаривали и забыли о времени.
        В дверях Саид сказал:
        - Я отвезу вас домой.
        - Нет, - с присущей ей живостью вмешалась Парванэ. - У нее свой автомобиль. А без меня вам разговаривать не полагается.
        Саид рассмеялся, а я сердито зыркнула на Парванэ.
        - Что? Чем ты опять недовольна? - усмехнулась она. - Хочется же мне послушать, о чем вы будете разговаривать… Видите, Саид-хан? Она все такая же. Когда мы учились в школе, она все время зудела: “Этого не говори, это грубо, того не делай, это неприлично”. Полвека прошло, а она все еще меня воспитывает.
        - Довольно, Парванэ! - сказала я. - Чепуху городишь, и больше ничего.
        - Что на уме, то и на языке. Аллахом клянусь, если узнаю, что вы общаетесь за моей спиной, я вас проучу. Я непременно должна при этом присутствовать.
        Саид хохотал, но я закусила губу и сказала:
        - Ну разумеется, ты должна присутствовать.
        - Так почему бы нам не запланировать следующую встречу прямо сейчас? И не пытайтесь меня уверить, будто вы этого не хотите.
        Чтобы положить конец спорам, я сказала:
        - В следующий раз прошу ко мне домой.
        - Отлично, - сказала Парванэ. - Когда?
        - В среду утром. Ширин уходит в университет в десять и возвращается к вечеру. Приходите на обед.
        Парванэ весело захлопала в ладоши:
        - Замечательно! Попрошу Фарзанэ посидеть с мамой. А вас, Саид-хан, среда устраивает?
        - Не хотелось бы причинять вам хлопоты, - вежливо сказал он.
        - Какие же хлопоты? - возразила я. - Буду счастлива.
        Он поспешно записал мой адрес и телефон, и мы расстались, договорившись вновь встретиться через два дня.
        Я поехала домой, но не успела переодеться в домашнее, как зазвонил телефон. Смеясь, в полном восторге, Парванэ воскликнула:
        - Поздравляю! Наш молодой человек не женат!
        - Как не женат? Ты прослушала его рассказ?
        - Рассказ не о браке, об одиночестве. Это ты ничего не поняла.
        - Бедный… Что ж ты такая злая. Если будет на то воля Аллаха, жена приедет, и они снова заживут нормально.
        - Перестань! - сказала Парванэ. - Столько лет тебя знаю, и никак не пойму: ты в самом деле наивная или притворяешься?
        - Дорогая, официально они муж и жена, - заспорила я. - Официально они не разъехались и тем более не обсуждали развод. Не слишком ли ты поспешно судишь об отношениях в чужой семье?
        - Официально не разъехались? - переспросила упрямица. - Это как: нужно специальную бумагу составить? Нет, дорогая: что касается их чувств, склонностей, образа жизни, присутствия в пространстве и во времени - они вот уже семь лет не живут вместе. Включи мозги: ты в самом деле веришь, что там, в свободном обществе, жена сидит в одиночестве и выплакала себе все глаза из-за мужчины, ради которого она не желает даже раз в году смотаться в Иран? А он все эти семь лет жил аскетом, словно Иисус в пустыне, одними лишь воспоминаниями о возлюбленной?
        - Так почему же они не развелись? - спросила я.
        - А зачем? Той бабенке ума не занимать. У нее есть муж, который работает, делает деньги, посылает ей изрядную сумму. Не муж, а мул - и хлопот лишних не доставляет. Ни кормить, ни обстирывать, ни гладить. Глупо было бы резать курицу, несущую золотые яйца. А наш господин со своей стороны не собирался вступать в новый брак или же у него за морем имеется какое-то имущество, которое в случае развода придется делить пополам с женой. До сих пор такой необходимости не было.
        - О Аллах, ты уже все продумала!
        - Я сотни подобных случаев наблюдала, - сказала Парванэ. - Обстоятельства бывают разные, но всегда происходит одно и то же: после долгой разлуки муж и жена уже не станут вновь супругами. В этом ты можешь быть уверена.
        Я готовилась к приему гостей с тем молодым задором, который, казалось бы, давно утратила. Я убирала и чистила квартиру, жарила-парила и себя тоже приводила в порядок. Мы замечательно провели вместе почти весь день. И наши встречи втроем продолжались, а вся остальная жизнь строилась вокруг них.
        Я помолодела. Впервые я всерьез занялась своей внешностью, пользовалась макияжем, прикупила обновки. Порой я даже заглядывала в гардероб к Ширин, одалживала у нее вещи. Мир приобрел яркие краски, в жизни появился смысл. И работу, и все повседневные дела я выполняла с радостью, даже с восторгом. Я не чувствовала себя больше одинокой, старой, никому не нужной. Я и выглядела моложе. Морщинки вокруг глаз почти разгладились. Линии возле губ не так сильно врезались в кожу, да и сама кожа посвежела и снова как будто светилась. А в сердце - сладчайший трепет, ожидание счастья.
        На каждый звонок я первой добегала до телефона, разговаривала, приглушая голос, таинственными намеками, недомолвками, и пряталась от пристальных взглядов Ширин. Я понимала, что она подметила происходившие со мной перемены, однако пока не догадывалась, в чем причина.
        Через неделю после того первого свидания Ширин обронила:
        - С тех пор как ты возобновила ту старую дружбу, у тебя вроде бы и настроение улучшилось.
        В другой раз она пошутила:
        - Ох, мама, что-то ты себя подозрительно ведешь.
        - Как это - подозрительно? Что я такого делаю?
        - То, чего не делала раньше. Ухаживаешь за собой, все время куда-то выходишь, веселая, даже напеваешь тихонько. Не знаю, ты как-то изменилась.
        - И все же как?
        - Словно ты влюблена. Словно молоденькая.
        Мы с Парванэ решили, что пора познакомить Ширин с Саидом. В моем возрасте неприлично прятаться и опасаться, как бы дочь тебя не подловила. Но нам требовался предлог, чтобы объяснить его частые визиты. Прикинув так и эдак, мы решили представить его как друга семьи Парванэ: дескать, он недавно вернулся в Иран из-за границы, а ко мне приходит по делу. Саид действительно перевел на фарси несколько статей и просил их отредактировать.
        После того как Ширин несколько раз пересеклась с Саидом у нас дома, я все не решалась спросить ее мнение о нем, чтобы не навлечь подозрения. В итоге она сама затронула эту тему.
        - Где тетя Парванэ его нашла?
        - Я же тебе говорила, он друг их семьи, - напомнила я. - А что?
        - Ничего… красивый старикан.
        - Старикан?
        - Достойный такой, с прекрасными манерами, - продолжала она. - Совсем не под стать тетушке Парванэ.
        - Как некрасиво с твоей стороны! У тети Парванэ все друзья и родственники прекрасно воспитаны.
        - В кого же она такая?
        - Какая?
        - Малость с прибабахом.
        - Стыдись! - воскликнула я. - Разве можно так отзываться о тете? Она живая, веселая, рядом с ней все чувствуют себя моложе. Что тут плохого?
        - Ну да! Рядом с ней ты тоже вся из себя, и бойкая, и задорная, и вы все время перешептываетесь.
        - Ты ревнуешь? Мне хотя бы одну близкую подругу нельзя иметь?
        - Ничего подобного я не говорила! Я очень рада, что ты помолодела и в хорошем настроении. Только она забывает про свой возраст.
        Летом мы виделись через день, а то и чаще. В начале сентября Саид пригласил нас в усадьбу, которую он купил к северу от Тегерана, в горах Демавенда. Это был прекрасный и памятный день. Горы упирались в небо, ветер доносил прохладное дыхание заснеженных вершин. Воздух был чист и благоуханен, маленькие листья на окаймлявших участок белых тополях трепетали, словно блестки, переливаясь из цвета в цвет на ярком солнце, а при сильных порывах ветра их шуршание перерастало в гром аплодисментов - человеку, жизни, природе. По берегам узких ручейков нежно благоухали петунии. С ветвей деревьев грузно свисали райские плоды: яблоки, груши, желтые сливы, пушистые, налившиеся на солнце соком персики. Не так уж часто в жизни мне хотелось остановить мгновение. Но тот день я бы хотела удержать.
        Мы были так счастливы, так легко нам было втроем. Спали завесы отчуждения, настороженности, мы свободно говорили обо всем. Парванэ, мой “темный двойник”, высказывала вслух то, что я не решалась произнести. Ее искренность и свобода выражений смешила нас, и я не старалась сдерживать смех - зачем? Он поднимался из глубинных слоев моего существа, сам собой расцветал на губах, мне самой звук собственного смеха казался незнакомым и приятным. Неужели это я так смеюсь?
        Под конец дня после долгой бодрящей прогулки мы уселись на высокой веранде с видом на великолепный закат. Мы пили чай со сладостями, и тут Парванэ решилась затронуть тему, которой мы до тех пор не касались:
        - Саид, я обязана спросить, - заявила она. - Все эти годы Масум и я недоумевали, почему вы исчезли и почему не вернулись? Почему не послали мать и сестер просить ее руки? Вы оба имели шанс избежать несчастий, которые вам выпали в жизни.
        Я была ошеломлена. До тех пор мы не вспоминали эту часть прошлого, тяжелую для меня, едва ли безболезненную для Саида. Я задохнулась от смущения:
        - Парванэ!
        - Что? Мне кажется, мы уже достаточно восстановили знакомство и сблизились, можем говорить обо всем, тем более о столь важных событиях, изменивших вашу судьбу Но можете не отвечать, Саид, если не хотите.
        - Нет, я хочу, я должен объяснить, - откликнулся он. - На самом деле я давно собирался поговорить о событиях того дня и обо всем, что произошло затем, но не хотел расстраивать Масум.
        - Масум, тебя это расстроит? - обратилась ко мне Парванэ.
        - По правде говоря, я бы не возражала узнать… - призналась я.
        - В тот вечер, не ведая ни о чем, я работал в аптеке. Ворвался Ахмад, с порога начал выкрикивать непристойности. Он был пьян. Доктор Атаи пытался его урезонить, но Ахмад набросился на него. Я подскочил, оттащил доктора в сторону, и тогда Ахмад сбил меня с ног, принялся колотить. Сбежались соседи. Я был ошеломлен, унижен. Я был скромным мальчиком, закурить при взрослых не смел, а тут Ахмад орет, что я соблазнил его сестру. Потом он схватился за нож, соседи только-только успели меня из-под него вытянуть. Напоследок Ахмад пригрозил убить меня, если я хоть раз еще попадусь ему на глаза. Доктор Атаи сказал, мне бы лучше пару дней не выходить на работу, пусть все утихнет. Да я едва мог шелохнуться, один глаз заплыл так, что я им почти не видел. Ножом он, однако, меня не успел серьезно поранить. Только на руку пришлось наложить несколько стежков.
        Через несколько дней ко мне пришел доктор Атаи. Он сказал, что Ахмад каждый вечер является в аптеку, пьяный в стельку, буйствует. Говорит: “Здесь мне люди помешали убить этого вонючего пса, но дома меня никто не остановит. Я убью бесстыжую девчонку, а этот гад пусть плачет о ней до конца жизни”. Доктор Табатабайи рассказал доктору Атаи, что его вызвали к тебе, что ты страшно избита, больна. Доктор Атаи сказал: “Ради этой невинной девушки уезжай хотя бы на несколько месяцев. Потом я сам поговорю с ее отцом, а ты приедешь вместе с матерью и будешь просить ее руки”.
        Несколько раз я приходил по ночам и стоял напротив твоего дома, в надежде хотя бы разглядеть тебя в окне. Потом я все же бросил университет, уехал в Резайе и ждал вести от доктора. Я думал, что мы сможем пожениться и ты будешь жить с моей матерью, пока я закончу университет. Я ждал, но от доктора ни слова. Наконец я сам поехал в Тегеран, пришел к нему. Он стал меня уговаривать: нужно учиться дальше, передо мной вся жизнь, об этой истории я скоро позабуду. Сначала я решил, что ты умерла. Но потом он сказал, что тебя поспешно выдали замуж. Я был уничтожен. Прошло полгода, прежде чем я собрал себя по кускам и вернулся к жизни.
        Сентябрьские дни сделались прохладнее, приближалась осень. Парванэ засобиралась в Германию. Ее матери стало лучше, врачи не возражали против перелета. Мы втроем сидели в саду у дома Парванэ. Я куталась в тонкую шаль.
        - Парванэ, я всегда грущу, расставаясь с тобой, но на этот раз - вдвойне, - призналась я. - Мне будет так одиноко.
        - Да исполнит Аллах желание твоего сердца! - откликнулась она. - Разве вы оба не просили его, не молили о том, чтобы поскорее избавиться от меня? Но отныне вы будете в письмах отчитываться мне за каждое слово, которым обменяетесь наедине. А еще лучше, купите магнитофон и посылайте мне кассеты.
        Саид не засмеялся ей в ответ. Покачав головой, он сказал:
        - Ни к чему эти указания: я тоже скоро уезжаю.
        Мы с Парванэ выпрямились как по команде. Я выдохнула:
        - Куда?
        - В Америку. Обычно я уезжаю туда на лето, провожу три месяца с Нази и мальчиками. В этом году я все откладывал. По правде говоря, ехать не хотелось…
        Я обмякла на стуле. Мы все затихли.
        Парванэ ушла в дом принести нам еще чая. Саид, воспользовавшись моментом, положил свою руку на мою, бессильно лежавшую на столе, и сказал:
        - Я должен поговорить с вами до отъезда наедине. Пожалуйста, приходите завтра к обеду в тот ресторан, где мы были на прошлой неделе. Я буду там к часу. Приходите обязательно.
        Я знала, зачем он меня зовет. Та любовь, что соединила нас много лет назад, пробудилась вновь. В ресторан я вошла взволнованная, предвкушая объяснение. Он сидел за маленьким столиком в дальнем конце зала, смотрел в окно. Поздоровавшись, мы заказали еду. Потом оба умолкли, прогрузились в раздумье. Ели мы медленно и так со своими порциями и не управились.
        Наконец он закурил и сказал:
        - Масум, ты уже поняла: ты была и осталась единственной истинной любовью моей жизни. Судьба поставила много препятствий на нашем пути, и оба мы тяжко страдали. Но, наверное, судьба задумала нам это возместить, обернулась к нам другой стороной. Я еду в Америку, чтобы окончательно все уладить с Нази. Два года назад я сказал ей: либо она приедет в Иран и будет жить со мной, либо нам надо развестись. Но ни она, ни я не предпринимали никаких шагов. Теперь она открыла ресторан и вполне преуспевает. Она считает, что нам лучше жить там. Так или иначе, нам пора сделать выбор. Я устал от неопределенности и неустроенности. Если я буду уверен в тебе, буду знать, что ты выйдешь за меня, для меня все станет ясно, и я смогу принять решение и осуществить его… Так что ты скажешь? Ты станешь моей женой?
        Я ждала этого: с первого дня нашей новой встречи я знала, что он задаст этот вопрос. И все же сердце отяжелело, слова застряли в горле. Даже в мечтах я еще не нашлась, какой ему дать ответ.
        - Я не знаю.
        - Как ты можешь не знать? Прошло тридцать с лишним лет, а ты не научилась решать сама?
        - Саид, дети… как быть с детьми?
        - Дети? А что дети? Они же все выросли, у каждого своя жизнь. Ты им больше не нужна.
        - Но им небезразлично, как я живу. Боюсь, это может их расстроить. Чтобы их мать, в таком возрасте…
        - Бога ради, давай хоть раз в жизни подумаем о себе и только о себе, - перебил он. - Или мы сами ничего в этом мире не значим?
        - Я должна с ними поговорить.
        - Хорошо, поговори и как можно скорее ответь мне. Я уезжаю в субботу на следующей неделе, больше откладывать нельзя, тем более что еще надо попасть в Германию на деловую встречу.
        Из ресторана я прямиком отправилась к Парванэ и все ей рассказала. Она подскочила и завизжала:
        - Предатели! Наконец-то вы объяснились! Избавились от меня и обо всем поговорили! Тридцать с лишним лет я ждала, чтобы увидеть твое лицо, когда он будет делать тебе предложение, а ты меня обошла!
        - Парванэ!
        - Ничего, ничего, я тебя прощаю. Только, ради Аллаха, поженитесь немедленно, пока я еще тут. Я непременно должна быть на твоей свадьбе. Я мечтала об этом всю жизнь.
        - Пожалуйста, Парванэ, остановись! - прикрикнула я на нее. - Свадьба в моем возрасте? Что скажут дети?
        - А что им говорить? Ты отдала им свою молодость, ты все для них делала. Настала пора подумать о себе. Тебе нужна своя жизнь, нужен человек, рядом с которым ты состаришься. Они же радоваться за тебя должны.
        - Ты не понимаешь, - вздохнула я. - Им будет неловко перед женами. Нужно подумать об их чести и репутации.
        - Хватит! - завопила она. - Хватит, хватит болтать о чести и репутации. До смерти надоело! Сперва ты волновалась о чести своего отца, потом о чести братьев, о чести мужа, теперь уже и очередь детей подоспела… Повторишь эти слова еще раз, я выброшусь из окна, клянусь!
        - Как это из окна? У тебя в доме только один первый этаж и есть.
        - Мне ради твоих переживаний о чести с Эйфелевой башни спрыгнуть? Какое ты тут усмотрела бесчестье, объясни, будь добра! Многие люди вступают в повторный брак. Хотя бы остаток жизни проведи в покое и счастье. Ты ведь тоже человек, у тебя тоже есть права.
        Всю ночь я ломала себе голову, как поговорить с детьми, как отреагирует каждый из них, как поступит в лучшем из моих сценариев и в худшем. Я виделась себе девочкой-подростком, которая топает на родителей ногами, повторяя: “Я люблю его! Я хочу за него замуж!” Не раз я решала отказаться от этой затеи, забыть Саида и жить дальше, как жила. Но его доброе, ласковое лицо и мой страх одиночества - и подлинная любовь, которая так и не покинула наши сердца, - ради всего этого следовало рискнуть. Нелегко мне было отказаться от него. И так я ворочалась и металась всю ночь, и все впустую.
        Парванэ позвонила спозаранку.
        - Ну как, ты им рассказала?
        - Нет! Когда я могла? Среди ночи? К тому же я еще не решила, как это сделать.
        - Полно! Они же тебе не чужие. Уж ты-то всегда обо всем говорила со своими детьми. А теперь не знаешь, как сказать им самую простую вещь?
        - Простую? Что ж тут простого?
        - Расскажи Ширин первой. Она женщина, она поймет. Ей не знакома тупая ревность - глаза кровью налиты, как у мужчины по отношению к мамочке.
        - Не могу! Очень трудно!
        - Хочешь, я ей расскажу?
        - Ты? Нет. Я должна собраться с духом и сделать это сама или вовсе отказаться.
        - Отказаться? С ума сошла? После стольких лет ты нашла свою любовь - и готова от него отказаться? По-пустому, безо всякой разумной причины? Заеду-ка я к тебе, мы с ней вместе поговорим. Так будет легче. Двое на одного… мы с ней сладим. Если придется, можем ее даже поколотить. Я приеду около полудня.
        Сразу после обеда Ширин нарядилась и сказала:
        - Схожу, повидаюсь с Шахназ. Я скоро вернусь.
        - Но, Ширин, дорогая, я специально приехала повидаться с тобой, - возразила Парванэ. - Куда же ты собралась?
        - Прости, тетя, мне очень нужно. Задание на летний семестр. Если выполню его вовремя, в следующем семестре закончу университет… Я вернусь еще прежде, чем вы проснетесь после дневного сна.
        - Некрасиво уходить, когда тетя Парванэ приехала повидаться с тобой, - заметила я. - У нее всего-то осталось несколько дней.
        - Тетушка - не чужой человек, - возразила Ширин. - И я бы не уходила, если б мне правда не было очень нужно. Вы поспите, а потом заварите чай. На обратном пути я куплю торт, который тетушка любит, и мы посидим на балконе, попьем чай с тортом.
        Мы с Парванэ прилегли на мою кровать.
        - Твоя жизнь похожа на кино, - сказала она.
        - Да, на индийское кино.
        - А что плохого в индийских фильмах? Индийцы тоже люди, и с ними много чего случается.
        - Да, много странного. Чего в обычной жизни не бывает.
        - Да ведь и в фильмах из других стран тоже много странного и такого, чего в обычной жизни не бывает. Как зовут того американского парня, такого здорового?.. Арнольд. Он в одиночку может побить целую армию. И тот, другой, который приемами каратэ укладывает шестьсот человек, выпрыгивает из самолета прямо в поезд, потом в машину, на машине влетает на корабль, по дороге сшибает с ног еще трехсот врагов, а на самом ни царапинки…
        - К чему ты клонишь?
        - К тому клоню, что Бог, или судьба - как хочешь назови - дарит тебе замечательный шанс. И ты будешь вконец неблагодарной, если не постараешься выжать из этого все.
        Мы вышли на балкон, а вскоре и Ширин вернулась с тортом.
        - Ох, там снова стало так жарко! - пропыхтела она. - Пойду переоденусь.
        Я напряженно оглянулась на Парванэ, но та подала мне знак сидеть спокойно. Через несколько минут Ширин вышла к нам. Я налила ей чаю, и она пустилась болтать. Парванэ выждала момент и спросила:
        - Дорогая, ты хотела бы побывать на свадьбе?
        - Еще бы, конечно! - воскликнула Ширин. - Умираю - хочу сходить на порядочную свадьбу, чтоб много музыки, танцев, а не как у дяди Махмуда или у дяди Али. Но чья же это свадьба? Невеста и жених - оба красавчики? Терпеть не могу, когда женятся уроды. Они клевые?
        - Дорогая моя, говори, как полагается, - попросила я. - Что значит “клевые”?
        - Клевые - это крутые, модные. Отличное словечко. Тебе не нравится только потому, что так говорит молодежь. - Обернувшись к Парванэ, она добавила: - Хорошо еще, что мама не стала преподавателем родного языка и литературы: то-то бы нас заставили говорить “интеллигентно”.
        - Вот язычок! - указала я на нее Парванэ. - Ты ей слово, она тебе десять.
        - Хватит спорить ни о чем! - оборвала нас Парванэ. - Я опаздываю, мне давно пора.
        - Тетушка, я же только что пришла!
        - Сама виновата! - отрезала Парванэ. - Я тебя просила не уходить.
        - Но вы так и не сказали мне, чья будет свадьба!
        - А на чьей свадьбе ты бы хотела побывать?
        Ширин откинулась к спинке дивана, набрала в рот чаю посмаковать и ответила:
        - Не знаю.
        - Может быть, на свадьбе у твоей матери?
        Ширин поперхнулась, выплюнула чай, согнулась от смеха. Мы с Парванэ переглянулись и попытались выжать из себя улыбки, но Ширин не унималась, она заливалась смехом так, словно ничего забавнее в жизни не слышала.
        - Да что с тобой! - рассердилась Парванэ. - Это вовсе не смешно!
        - Еще как смешно, тетушка! Вообразите: мама в свадебном платье с вуалью под руку с горбатым стариком, который опирается на палку! А мне придется нести шлейф невесты! Жених трясущимися руками пытается надеть кольцо на морщинистый палец невесты. Только представь себе! Животики надорвешь!
        В гневе и унижении я уставилась в пол, молча ломая себе руки.
        - Довольно! - рявкнула Парванэ. - Твоей маме не сто лет. Молодежь нынче пошла такая грубая и недобрая. И жених вовсе не горбатый старик - еще получше твоего Фарамарза будет.
        Ширин уставилась на нас и пробормотала:
        - Ну что вы так всерьез! Это я в фильме видела. А вы-то о чем говорите на самом деле?
        - Говорю, если твоя мама надумает выйти замуж, она сможет выбирать из самых достойных претендентов.
        - Тетушка, умоляю, хватит уже! Моя мать - почтенная дама, у нее двое женатых сыновей, двое внуков, скоро она выдаст замуж любимую дочку - Обернувшись ко мне, она добавила: - Кстати, мама, Фарамарз говорит, что вид на жительство в Канаде вот-вот будет готов. В январе он приедет в отпуск в Иран, мы отпразднуем свадьбу и уедем вместе.
        Речь шла о свадьбе моей дочери: мне следовало проявить интерес. Но я только и могла, что покачать головой и ответить:
        - Поговорим об этом позже.
        - Что ты, мама? Обиделась из-за того, что я назвала тебя старой? Ну прости. Это все тетушка виновата: говорит такие смешные глупости!
        - Тебе смешно? - сердито фыркнула Парванэ. - На Западе люди в восемьдесят лет вступают в брак, и никому в голову не приходит смеяться. Наоборот, дети и внуки радуются за них, все празднуют вместе. А твоя мама и вовсе еще молода.
        - Тетушка, вы слишком долго прожили там. Совсем онемечились. У нас здесь так не принято. Мне будет неловко. И у мамы все есть, зачем же ей выходить замуж?
        - Ты уверена, что она ни в чем не нуждается?
        - Разумеется! Красивая квартира, работа, праздники и путешествия. Масуд выхлопотал для нее пенсию, оба сына как могут поддерживают ее. А когда я выйду замуж, мы вскоре заберем ее в Канаду, поможет мне растить детей.
        - Удостоилась! - негодующе побормотала Парванэ.
        Я не могла больше слушать их спор. Я поднялась, собрала посуду и ушла в дом. Оттуда я видела, как Парванэ тараторит какую-то речь, а Ширин огрызается. Наконец Парванэ подхватила свою сумку и тоже вошла в дом. Надевая платок и чадру, она шепнула мне:
        - Я ей объяснила, что потребности человека не сводятся к материальным вещам, у каждого есть чувства, привязанности. И я сказала ей, что тот господин, который навещал нас, просит твоей руки.
        Ширин так и осталась сидеть, упершись локтями в стол, уронив голову на руку. Парванэ ушла, и я вернулась на веранду. Дочка со слезами на глазах поглядела на меня и взмолилась:
        - Мама, скажи мне, что Парванэ солгала! Скажи, что это неправда!
        - Что неправда? Что Саид хочет на мне жениться? Это правда, но я пока не даю ему ответа.
        Ширин вздохнула с облегчением и сказала:
        - О, послушать тетю Парванэ, таку вас уже все решено. Ты же не согласишься, правда?
        - Не знаю. Все может быть.
        - Мама, подумай о нас! Ты же знаешь, как Фарамарз тебя уважает. Все время восхищается тем, какая ты достойная, самоотверженная, бескорыстная. Говорит, такую мать дети должны почитать, преклонив колени. И как я ему скажу, что моя мать вздумала искать себе мужа? Если ты выйдешь замуж, ты разрушишь тот образ, которым мы восхищались столько лет.
        - Выйти замуж - не грех и не преступление, нечего так переживать! - отрезала я.
        Она вскочила, оттолкнув стул, и выбежала из комнаты. Через минуту послышался писк кнопок на телефоне: Ширин кому-то звонила. Масуду, конечно. Держись, сказала я себе. Надвигается буря.
        Час спустя явился расстроенный Масуд. Я осталась сидеть на балконе, притворяясь, будто внимательно читаю газету. Ширин быстро, но очень тихо что-то ему рассказала. Вскоре Масуд вышел ко мне на балкон. Совсем хмурый.
        - Здравствуй! - сказала я. - Как приятно тебя видеть.
        - Прости, мама, я так закрутился, ночь ото дня перестал отличать.
        - Зачем, дорогой мой? Зачем ты столько времени тратишь на бессмысленную чиновничью работу? Разве ты не собирался открыть собственную фирму, заняться искусством, архитектурой? Характер у тебя совсем не для такой работы. Ты и с виду постарел, и я так давно не слышала твой смех.
        - Слишком большая ответственность возложена на меня. И отец Атефе говорит, что наш религиозный долг - служить.
        - Кому служить? - переспросила я. - Народу? Но разве ты был бы менее полезен обществу, если бы делал то, что умеешь по-настоящему? А для административной должности у тебя не было никакого опыта. Им не следовало тебе ее предлагать, а тебе - соглашаться.
        - Ладно, - сказал он нетерпеливо. - Об этом можно и потом. Что за глупости рассказывает мне Ширин?
        - У Ширин глупостей много, какую конкретно ты имеешь в виду?
        В этот момент Ширин вынесла чайный поднос и уселась рядом с Масудом, четко обозначив линию фронта.
        - Мама! - жестким тоном призвала она меня к порядку. - Мы говорим о мужчине, который посватался к тебе.
        Они оба зафыркали, обменялись ироническими взглядами. Ох, как же я сердилась, но старалась не терять ни сдержанности, ни уверенности в себе.
        - После смерти вашего отца ко мне многие сватались.
        - Об этом мне все известно, - сказал Масуд. - Некоторые оказались поразительно настырными. Ты была очень красива. Думаешь, я не замечал, как они на тебя смотрят, как увиваются вокруг? Как любой ребенок в подобном положении, я видел по ночам кошмары: ты выходила замуж за чужого мужчину. Знаешь ли ты, как часто я лежал без сна, изобретая способы прикончить господина Заргара? И только одно меня утешало: я доверял тебе. Я знал: ты никогда не бросишь нас, кем-то увлекшись, ни на что в мире нас не променяешь, всегда будешь думать только о нас. И теперь я не понимаю, что происходит. Как этот мужчина так тебя обольстил, что ты совсем позабыла о нас?
        - Я никогда не забываю о вас и никогда не забуду, - ответила я. - И ты давно взрослый человек, так что перестань сжимать кулаки, точно мальчишка с эдиповым комплексом. Пока вы были малы и нуждались во мне, я отдавала вам свою жизнь, исполняя материнский долг. Не знаю, всегда ли я делала правильный выбор, но я понимала, что таким подросткам, как ты и Сиамак, трудно будет принять отчима, даже если бы он мог стать для вас прекрасным наставником и помог мне справиться с житейскими трудностями. В ту пору главным для меня было ваше благополучие, ваше счастье - но сейчас дело другое. Вы все выросли, я выполнила свой долг, как могла и умела, вы прекрасно можете обойтись без меня. Может быть, все-таки и я теперь получу право подумать о себе, принять решение, выбрать свое будущее, быть счастливой? Ведь и вам от этого будет лучше. Вам не придется возиться с одинокой стареющей матерью, которая с каждым годом будет становиться все более капризной и раздражительной.
        - Нет, мама, пожалуйста, не говори так! - возмутил Масуд. - Ты - наша гордость и краса. Для меня ты самая прекрасная женщина на земле, и до последнего вздоха я останусь твоим преданным рабом, буду делать все, что тебе понадобится, чего ты пожелаешь. Клянусь, я не навещал тебя эти дни только потому, что был очень занят, но я все время думаю о тебе!
        - Об этом я и говорю! - подхватила я. - Ты женатый человек, отец семейства, у тебя гора дел, обязанностей, с какой же стати ты должен все время думать о своей матери? Каждый из вас должен в первую очередь заниматься собственной жизнью. Я не хочу доставлять вам лишние волнения, превращаться для вас в долг, а потом и в бремя. А так я не буду одна, я буду счастлива. Вы убедитесь в этом и перестанете волноваться за меня.
        - Нет в этом никакой нужды, - упорствовал Масуд. - Мы не оставим тебя в одиночестве. Мы всегда готовы служить тебе с любовью и уважением, постараемся воздать хоть за малую долю того, что ты делала для нас.
        - Дорогой мой, но я вовсе этого не хочу! Никто из вас ничем не обязан мне! Я всего лишь хочу прожить остаток жизни с человеком, который принесет мне покой и мир - то, о чем я всегда мечтала. Неужели я так многого прошу?
        - Мама, как странно ты рассуждаешь! Да ведь для нас ничего не может быть ужаснее! Как ты не понимаешь!
        - Ничего ужаснее? Я задумала что-то безнравственное, против Бога и веры?
        - Против традиции, мама, а это нисколько не лучше. Подобная новость - это будет все равно что взрыв бомбы. Неужели не понимаешь, какой это скандал, какой стыд для нас? Что станут говорить наши друзья, коллеги, подчиненные? Как я покажусь на глаза родителям Атефе? - И, поспешно обернувшись к Ширин, он добавил: - Ширин, не вздумай даже заикнуться об этом при ней.
        - А что случится, если она узнает? - поинтересовалась я.
        - Что случится? Она утратит всяческое уважение к тебе. Тот священный образ матери, который я внушил ей, рухнет. Она расскажет своим родителям, узнают все в министерстве.
        - И это так страшно?
        - Представляешь, что будут говорить у меня за спиной?
        - Нет. Что будут говорить?
        - Скажут: “У начальника появился отчим. Прошлой ночью он вручил свою мать какому-то ничтожеству”. Как мне жить с таким клеймом?
        Ком застрял у меня в горле. Я не могла больше говорить, не могла их слушать. Они очернили мою единственную, мою прекрасную и чистую любовь. Пульс молоточками бил в виски. Я вошла в дом, проглотила две таблетки болеутоляющего и села - в темноте, не включая света, прислонившись головой к валику дивана.
        Ширин и Масуд еще потолковали на веранде, потом Масуд собрался уходить, и они вошли в дом. Провожая его, Ширин сказала:
        - Это все тетушка Парванэ виновата. Вечно ей неймется. Маме бы никогда такое в голову не пришло. Это она маму втянула.
        - Мне тетя Парванэ никогда не нравилась, - подхватил Масуд. - Она вульгарна. Не соблюдает элементарные правила приличия. Познакомилась у нас с господином Магсуди - и попыталась пожать ему руку! Бедняга так растерялся. Конечно, окажись тетя Парванэ на мамином месте, она бы сейчас уже в десятый раз замуж выходила.
        Я поднялась, включила лампу и сказала:
        - Парванэ к этому никак не причастна. Каждый человек вправе сам решать, как проживет свою жизнь.
        - Конечно, мама, у тебя есть право, - сказал Масуд. - Но разве ты воспользуешься им в ущерб чести и достоинству твоих детей?
        - У меня болит голова, я пойду спать, - пробормотала я. - Да и ты засиделся. Ступай домой, к жене и ребенку.
        Даже успокоительное не помогло мне уснуть в ту ночь. Я металась в постели, металась между противоречивыми мыслями. С одной стороны, я чувствовала себя виноватой: я огорчила своих детей. Усталое, встревоженное лицо Масуда, слезы Ширин - они меня не отпустят. С другой стороны - о, как заманчива мечта о свободе! Вступить в ту пору жизни, когда можно сбросить цепи долга, забыть обязанности, выпорхнуть в огромный мир. Заветнейшее желание, давняя моя любовь и страх потерять Саида… Как сердцу справиться с этими чувствами?
        Наступило утро, а у меня не было сил даже подняться с постели. Несколько раз звонил телефон. Ширин брала трубку, но звонивший отключался. Я понимала, что это Саид. Он волновался, но ему не хотелось говорить с моей дочерью. Снова зазвонил телефон; Ширин взяла трубку, холодно произнесла “алло” и резко меня окликнула:
        - Мам, это госпожа Парванэ, возьми трубку!
        Я взяла трубку.
        - Значит, теперь я госпожа Парванэ! - сказала “госпожа Парванэ”. - Ширин чуть вслух меня не обругала.
        - Мне очень жаль. Не принимай близко к сердцу.
        - О, мне-то все равно, - фыркнула она. - Ты как?
        - Ужасно. Голова раскалывается, и ничего не помогает.
        - Масуд тоже в курсе? И он так же плохо это принял, как и Ширин?
        - Намного хуже.
        - Эгоистичные, избалованные дети! О твоем счастье никто и не заботится. Ничего не хотят понять… Сама виновата, вечно стелилась перед ними, всем ради них жертвовала. Обнаглели и думать не думают, что мать тоже человек. И как ты теперь поступишь?
        - Не знаю, - ответила я. - Дай мне пока что собраться с мыслями.
        - Бедняга Саид себя насмерть уморит переживаниями. Говорит, уже два дня от тебя ни звука. Звонит, а к телефону каждый раз подходит Ширин. Он не понимает, что происходит, нужно ли ему поговорить с ней или пока держаться в стороне.
        - Скажи ему, чтобы не звонил. Я сама потом позвоню.
        - Давай мы все втроем пойдем сегодня в парк погулять, - предложила Парванэ.
        - Нет, я не в настроении.
        - У меня остались считаные дни, и Саид тоже скоро уезжает.
        - Я правда не могу, мне нехорошо, - сказала я. - На ногах не стою. Передай ему привет. Попозже я перезвоню.
        Ширин возникла в дверях, лицо перекошено яростью, вслушивается в каждое слово. Я закончила разговор и спросила:
        - Тебе что-нибудь нужно?
        - Нет.
        - Тогда что ты стоишь тут, словно адский привратник?
        - Разве госпожа Парванэ не зайдет с тобой попрощаться? Она вроде бы избавит нас наконец от своего присутствия?
        - Придержи язык! - велела я. - Ты не смеешь так говорить о своей тете.
        - О какой еще тете? У меня только одна - тетя Фаати.
        - Довольно! Будешь так говорить о Парванэ - схлопочешь! Ты меня поняла.
        - Ох, извините! - насмешливо ответила она. - Не знала, что ты так высоко чтишь госпожу Парванэ.
        - Да, так высоко. Уходи, я лягу спать.
        Около полудня позвонил Сиамак. Необычно: в такое время он никогда не звонил. Ширин и Масуд так торопились сообщить ему новости, не подождали даже, пока он вернется домой с работы. Ледяным голосом поприветствовав меня, он спросил:
        - Что это мне младшие говорят?
        - О чем? - уточнила я.
        - Нашла себе пару?
        Ужасно, когда родной сын разговаривает с тобой в таком тоне. Но я, не дрогнув, переспросила:
        - Ты что-то имеешь против?
        - Разумеется, я против. После такого мужа, как мой отец, как можешь ты даже упоминать другого мужчину? Это измена его памяти. В отличие от Масуда и Ширин я не трясусь за воображаемую честь и не считаю нелепым, чтобы женщина в твоем возрасте вышла замуж. Но я не позволю извалять в грязи память моего отца-мученика! Все его последователи требуют от нас верности его памяти, а ты усадишь на его место какое-то ничтожество?
        - Слышишь ли ты сам, что ты говоришь, Сиамак? Какие еще последователи? Твой отец был пророком? Его имя знакомо разве что одному иранцу на миллион. Что ты все хвастаешь и преувеличиваешь? Понимаю, есть люди, которые тебя в этом поощряют, а ты простодушно и доверчиво разыгрываешь роль сына героя. Но, дорогой мой, пора бы раскрыть глаза пошире. Люди то и дело придумывают себе героев. Назначают кого-то великим, чтобы спрятаться за ним: пусть говорит от их имени, пусть прикроет их вместо щита в час опасности, пусть пострадает за них, а они спасутся. Так они и поступили с твоим отцом. Выставили его на передовую и кричали ему “ура”, но когда он попал в тюрьму, все приверженцы разбежались, когда его убили, никто не желал признаваться даже в знакомстве с ним. Его только критиковали да составляли перечень его ошибок. А куда героизм твоего отца завел нас, семью? Кто-нибудь постучался к нам в дверь спросить, как справляется с жизнью семья героя? Самых храбрых хватало только на то, чтобы поздороваться вполголоса, столкнувшись с нами на улице.
        Так что, сынок, ни к чему нам герой. Пока ты был ребенком, я считалась с этой твоей одержимостью, но ты давно вырос, и тебе нет надобности ни самому быть героем, ни бежать вслед за героем. Стой крепко на своих ногах, полагайся на собственный разум и знания, выбирай тех руководителей, которые тебе действительно понравятся, а как только тебе покажется, будто они повели не в том направлении, сразу отнимай у них свой голос. Не поддерживай ни человека, ни партию, если от тебя требуют слепой веры. Не надо нам мифов. Пусть твои дети видят в тебе мужчину с твердым характером, который способен защитить их, а не сам ищет покровительства.
        - Уф!.. Мама, ты никогда не понимала ни величия моего отца, ни важности его борьбы.
        Каждый раз, когда Хамид превращался в героя, он именовался не “папа”, но “отец” - титаны не бывают “папами”.
        - А ты никогда не понимал, какие страдания мне пришлось перенести из-за этой борьбы, - ответила я. - Сынок, раскрой глаза. Будь реалистом. Твой отец был хорошим человеком, но у него имелись и слабости, и изъяны, особенно больно затрагивавшие его семью. Не бывает идеальных людей.
        - Все, что делал мой отец, он делал ради народа, - упорствовал Сиамак. - Он хотел создать социалистическое государство, основанное на свободе, равенстве и справедливости.
        - Да, и я видела, как страна, служившая ему образцом - Советский Союз, - развалилась, просуществовав всего семьдесят лет. Люди там измучились от недостатка свободы. В тот день, когда было объявлено о распаде СССР, я плакала и долго еще терзала себя вопросом, за что же умер твой отец. Ты не видел жителей южных республик этой империи, которые перебирались в Иран в поисках хоть какой-нибудь работы, ты не знаешь, какие это были невежественные, отсталые, потерявшиеся в большом мире люди. И ради этой Медины он отдал свою жизнь? Хорошо, что он не дожил и не увидел, как пало средоточие его надежд.
        - Мама, что ты смыслишь в политике и современной истории? К тому же я позвонил тебе не за этим. Сейчас наша проблема - ты и то, что ты надумала. Я не могу допустить, чтобы чужой человек занял место моего отца. Вот и все.
        И он повесил трубку.
        Спорить с Сиамаком было бесполезно. На самом деле его проблемой была не я, а преувеличенный образ отца: этому идолу меня приносили в жертву. Днем явился Масуд с Атефе и со своим чудным сыном, это был вылитый маленький Масуд. Я подхватила внука, сидевшего на руках у Атефе, и сказала:
        - Дорогая Атефе, заходи скорее. Как давно я не видела нашего светловолосого мальчика!
        - Масуд виноват! - ответила она. - Все время сидит на работе. Но сегодня он отменил какую-то встречу и пораньше приехал домой. Он сказал, что поедет к вам, потому что вы не очень хорошо себя чувствуете. А я вас давно не видела, дома делать нечего, вот и я уговорила его взять нас с собой.
        - Молодец! Я скучала по тебе и малышу.
        - А что у вас со здоровьем? - спросила Атефе. - Я могу чем-нибудь помочь?
        - Ничего особенного, - ответила я. - Голова разболелась, а дети, как всегда, все преувеличили. Не стоило вам из-за этого беспокоиться.
        Вмешался Масуд:
        - Что ты, мама, какое беспокойство? Это наш долг. Прости меня, я в последнее время был так занят, что пренебрегал своими обязанностями и не заботился о тебе.
        - Я не ребенок, в твоих заботах не нуждаюсь, - сухо заметила я. - Я пока еще стою на ногах, а у тебя есть жена и ребенок, о них и заботься. Не нужно срываться с работы и приезжать сюда, чтобы исполнить долг. Мне от этого мало радости.
        Атефе, явно удивленная таким разговором, подхватила сына, который очень вовремя заплакал, и понесла его переодевать. Я тоже поднялась и пошла на кухню, где всегда искала убежища. Стала мыть фрукты - надо же предоставить Ширин возможность отчитаться Масуду о последних событиях, чтобы они вместе спланировали следующий ход. Атефе поспешно вернулась в гостиную и старалась разгадать, о чем это намеками вполголоса говорят ее муж и сестра мужа. Наконец, что-то сообразив, она спросила:
        - Так кто же? Кто выходит замуж?
        Масуд с досадой отрезал:
        - Никто!
        Ширин поспешила ему на выручку:
        - Одна из маминых старых подруг, ее муж умер несколько лет назад, а теперь она надумала выйти замуж, хотя у нее есть уже зятья и невестки и внуки.
        - Как? - вскричала Атефе. - Нет, таких женщин я понять не могу Неужели им никто не объяснял, что в их возрасте надо заниматься добрыми делами, следить за соблюдением молитв и постов, обратиться к Богу и думать о будущей жизни? Предаваться пустым фантазиям и капризам… какая глупость!
        Я вышла с фруктовой вазой и стояла, слушая красноречивую проповедь Атефе. Масуд отвернулся к Ширин, чтобы не встречаться со мной взглядом. Поставив вазу на стол, я заметила:
        - Женщине в возрасте лучше уж сразу купить участок на кладбище да и лечь в могилу.
        - Что ты говоришь, мама! - возмутился Масуд. - Духовная жизнь сулит человеку гораздо более щедрые награды, чем жизнь материальная. С определенного возраста пора уже думать о такой жизни.
        Видя, как дети воспринимают мой возраст, я окончательно поняла, почему женщины так упорно скрывают свой возраст, делают из своих лет тайну за семью печатями.
        На следующий день, когда я одевалась, собираясь к Парванэ, Ширин зашла ко мне в комнату, уже одетая на выход, и заявила:
        - Я пойду с тобой.
        - Нет. Не нужно.
        - Ты не хочешь, чтобы я пошла с тобой?
        - Нет! Всю жизнь при мне состоял какой-нибудь страж. А я этого терпеть не могу. Так что перестаньте меня караулить, или я сбегу в горы, в пустыню, где вы не сумеете меня найти.
        Пока Парванэ собирала вещи, я пересказала ей эти наши разговоры.
        - Как же наши дети торопятся спровадить нас в мир иной, - вздохнула она. - Сиамак меня больше всех удивил. Что ж он-то не понимает, какая у тебя была жизнь!
        - Матушка говаривала: “Судьба каждого определена заранее, скреплена и не изменится, даже если небо рухнет”. Я часто себя спрашиваю: “Какова моя доля в этом мире? Была ли у меня своя собственная судьба или я всегда состояла при той судьбе, которая назначена мужчинам моей семьи, - а они, каждый в свою очередь и на свой лад, приносили меня в жертву своим убеждениям и устремлениям. Отец и братья пожертвовали мной ради своей чести, муж - ради своей партии, и за героические поступки сыновей и понятие о патриотическом долге я тоже уплатила сполна.
        Кем я была? Женой мятежника и предателя или женой героического борца за свободу? Матерью юного бунтовщика или самоотверженной родительницей еще одного борца за свободу? Сколько раз меня возносили на высочайшую вершину, а затем сбрасывали вниз головой! А я не заслуживала ни таких взлетов, ни падений. Меня возвышали не за мои способности и достоинства, меня сбрасывали за чужие ошибки.
        Как будто бы я не существовала, не имела никаких прав. Разве я хоть день пожила для себя? Разве было у меня право решать, выбирать? Меня кто-нибудь спросил: “А чего хочешь ты?”
        - Смотрю, у тебя совсем сдали нервы, - покачала головой Парванэ. - Ты никогда так не причитала. На себя не похожа. Дай им отпор - и заживешь своей жизнью.
        - Знаешь, не хочу. Не то что не могу - могу, но в этом нет для меня никакой радости. Я потерпела поражение. За тридцать лет ничего не изменилось. Столько испытаний, столько мук - и даже у себя в доме я ничего не сумела изменить. Какую малость я ждала от детей - капельку сочувствия, понимания, а они не считают меня самостоятельным человеком с какими-то там правами. Я - мать и существую лишь ради них. Помнишь старую пословицу: “Никто не любит нас ради нас самих, все любят нас только для себя”. Мое счастье, мои желания им совершенно безразличны. И у меня не осталось сил, я уже не мечтаю об этом браке. Наверное, я потеряла надежду. Они осквернили мои отношения с Саидом. Если уж те, кого я считала самыми близкими, кого я вырастила, в таком тоне говорят обо мне и Саиде, нетрудно догадаться, что скажут другие. Нас в грязи изваляют.
        - К черту все! - заявила Парванэ. - Пусть болтают, что хотят, никого не слушай. Будь сильной, живи своей жизнью. Отчаяние - не твой стиль. Тебе надо повидаться с Саидом. Давай же, позвони ему, бедняжке. Он с ума сходит от волнения.
        Саид вскоре приехал к Парванэ. На этот раз она не захотела присутствовать при нашем разговоре, занялась сборами.
        - Саид, прости меня, - сказала я. - Мы не сможем пожениться. Я обречена вовеки не знать счастья и спокойной семейной жизни.
        Саид в отчаянии пытался меня уговорить.
        - Эта роковая любовь исковеркала мою юность, - сказал он. - Даже в самые удачные годы я в глубине души оставался печален и одинок. Не стану врать, будто я никогда не обращал внимания на других женщин, не скажу, чтобы я никогда не любил Нази, но ты - любовь всей моей жизни. Когда я вновь тебя нашел, я решил, что Бог наконец-то вернул мне свое благословение и последние мои годы осенит радостью. Это были самые счастливые, самые спокойные дни моей жизни - те два месяца, что мы провели вместе. И теперь вновь лишиться тебя? Теперь я буду чувствовать себя еще более одиноким, чем прежде. Теперь ты нужна мне еще больше, чем тогда. Прошу тебя: подумай хорошенько. Ты не ребенок, не та шестнадцатилетняя девочка, которая шагу не могла ступить без отцовского разрешения, ты вправе сама принимать решение. Не бросай меня во второй раз!
        Слезы жгли мне глаза.
        - Но как же мои дети?
        - Ты с ними согласна?
        - Нет. Их доводы ничего для меня не значат. В них говорит эгоизм и себялюбие. Но с таким настроем они заранее осудили меня, они будут страдать, решат, что я их предала, а я никогда не решалась их огорчать. Как я могу совершить поступок, который навлечет на них позор, унижение, боль? Я буду чувствовать себя виноватой, ведь их супруги, коллеги и друзья заодно со мной начнут презирать и моих детей.
        - Какое-то время - возможно, однако все быстро забывается.
        - А если не забудется? Если это навсегда отравит их сердца? Разрушит в их душах тот образ матери, который они всегда хранили?
        - Постепенно все вернется, - настаивал Саид.
        - А если нет?
        - Что поделать? Значит, такую цену придется заплатить за наше счастье.
        - И заплатят мои дети? Нет, не могу.
        - Послушайся своего сердца, будь свободна! - молил он.
        - Нет, дорогой мой Саид… Это не для меня.
        - По-моему, дети для тебя лишь предлог.
        - Не знаю, возможно. Я утратила отвагу. Все это было так унизительно. Я не ожидала от них такого жесткого отпора. Сейчас я слишком устала, у меня нет сил принимать столь важные решения. Я чувствую себя столетней старухой, и я не стану делать что-то кому-то вопреки или чтобы испытать свои силы. Прости меня, но я не смогу дать тебе тот ответ, которого ты ждал.
        - Масум, мы же вновь потеряем друг друга!
        - Понимаю. Я словно совершаю самоубийство - и не в первый раз… Но знаешь, что мучительнее всего?
        - Нет, не знаю.
        - И тогда, и сейчас меня убивали те, кто был мне всего ближе.
        Парванэ уехала.
        Мы с Саидом повидались еще несколько раз. Я уговорила его помириться с женой и остаться в Америке. Иметь семью, даже без особого тепла и близости, все же лучше, чем жить в одиночестве…
        Я попрощалась с ним и пошла пешком домой. Холодный осенний ветер налетал порывами. Как я устала. За спиной рюкзаком висело одиночество, походка сделалась неуверенной, шаткой. Я куталась в черный кардиган, поглядывая на серое небо. Что впереди? Зима, холодная зима.
        notes
        Примечания
        1
        Новый год (Науруз, Новруз) мусульмане празднуют в марте, в день весеннего солнцестояния.
        2
        Форуг Фаррохзад (1935 -1967) - иранская поэтесса и кинорежиссер.
        3
        САВАК - аббревиатура названия Министерства госбезопасности Ирана во время правления шаха Разы Пехлеви (1957 -1979).
        4
        Из стихотворения “Зеленый кошмар”. Пер. В. Полещука.
        5
        Салех - святой, чтимый в центральной части Ирана.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к