Князь. Записки стукача Эдвард Станиславович Радзинский
        Мираж императорского Петербурга, роскошь романовских дворцов… и печальный Петербург Достоевского, убогие квартиры террористов, где эти кровавые идеалисты готовили будущее Родины, - таковы главные места действия книги.
        Герои повествования Император Александр II - последний великий царь и первый донжуан Европы, педантично описавший в секретном дневнике пять покушений на собственную жизнь и свою последнюю безумную любовь.
        И князь В-кий - потомок знаменитого рода, Рюрикович и… секретный агент тайной полиции.
        Его глазами мы увидим властителей дум эпохи - Достоевского и Герцена, Бакунина и Маркса. И наших знаменитых молодых революционеров, создавших самую мощную террористическую организацию Европы.
        А над всеми ними - бессмертная русская тайная полиция, незримо руководящая жизнью страны и опутавшая Россию своей сетью, в которой в конце концов задохнулась Империя.
        Впрочем, в книге есть главный победитель, с улыбкой взирающий на все эти беспощадные политические страсти. Это «наука страсти нежной» победившая в конце концов их всех - и донжуана-императора, и непреклонных террористов, и несчастного красавца князя В…
        Эдвард Радзинский
        Князь. Записки стукача
        Мои записки
          (Записки князя в-го)
        Наступил 1919 год. В самом повторении цифр мерещилось дьявольское. В стране, называвшейся прежде Российской империей, шла Гражданская война.
        В Петербурге ночами - повальные аресты, меня слишком многие знали, и я придумал перебраться в Москву.
        Стоял ноябрь. Город был покрыт портретами новых вождей и алым кумачом. Большевики перенесли столицу в Москву и праздновали в столице московских царей вторую годовщину своей победы.
        Пришли необычные холода. Выпал ранний снег. В новой столице не было ни дров, ни еды, и люди умирали. Я жил (точнее, прятался) в квартире покойного дяди - огромной, нетопленной квартире на окраине Москвы…
        Дядя - адмирал, служил в Генеральном штабе. Он находился с инспекцией в Кронштадте, когда случился большевистский переворот. Пьяные матросы заставили его рыть яму на Якорной площади перед собором. Там его и закопали - живьем…
        Все квартиры в центре новой столицы уже были «уплотнены» - в них вселились солдатня, рабочие и вчерашняя прислуга. Образовались огромные коммуналки, где по утрам полуголые, потерявшие всякий стыд немытые люди стояли в очереди в туалет и ванную. Но окраину только начинали трогать.
        Всю мебель я давно сжег, и две последние картофелины испек на костре, устроенном в гостиной. Квартира стала первобытной пещерой.
        Два дня я ничего не ел и рискнул выйти за хлебом…
        Я направился к вокзалу. Здесь можно было раздобыть нужный адресок.
        Хлеб в Москву везли из деревень - утаенный от конфискации крестьянский хлеб. Провозили тайно, замаскированно - мамаши, будто кормящие грудных младенцев (вместо младенцев - завернутые в одеяло буханки хлеба), или в грязных мешках под бельем, подкупив железнодорожную охрану. Пойманных расстреливали красногвардейцы тут же, на платформах, но удачливые мешочники (так их называли) прорывалась в погибавшую от голода столицу.
        За хлеб получали все - золото, бриллианты, женщину, девочку. Адреса мест, где можно купить этот опасный хлеб, знакомые передавали друг другу, незнакомые продавали в вокзальных туалетах. В вонючем, давно не убиравшемся туалете я обменял теткин бриллиант на адресок: «В первом доме, справа от Казанского вокзала, во дворе найди зеленый забор. Вторая доска справа на заборе отодвигается, пройди во двор - за помойкой мешочник будет ждать с хлебом в шесть утра…»
        И я отправился. Под пиджаком на теле был привязан мешочек со знаменитыми теткиными драгоценностями - диадемой с огромным изумрудом и ожерельем крупного жемчуга…
        Было еще темно. В грязноватом рассвете огромный Карл Маркс смотрел со здания вокзала. Я вспомнил его огромную голову, пугающее множество волос - шевелюру, бороду Саваофа и заросшие пальцы. Вспомнил, как, веселый и пьяный, в лондонском рассвете он бил фонари вместе с компанией подвыпивших соратников… И как прытко удирал от лондонского полицейского.
        Впрочем, теперь все фонари вокруг вокзала были также разбиты - вероятно, в его честь.
        Когда я подошел к зеленому забору и начал искать отодвигавшуюся доску, меня окликнул грязный старик. В бесформенных лохмотьях опытный взгляд мог разглядеть когда-то дорогую шубу с оторванным (должно быть, проданным) бобровым воротником.
        Он прошептал беззубым ртом: «Не ходите туда, милостивый государь… там засада - милиция… Все отняли - жемчуг, золото…» И осекся, ибо в этот момент узнал меня.
        В моей такой же грязной, потерявшей всякий вид шубе узнать меня было непросто… впрочем, как и его.
        Старик с удивительной резвостью пошел прочь.
        Я устремился за ним.
        - Вот так встреча! - громко шептал я. - Куда же вы, ваше превосходительство?
        Он не оглянулся…
        Две грязные бесформенные шубы мчались по улице.
        Красногвардеец, стоявший на углу, проводил нас взглядом, и я тотчас раздумал догонять.
        Теперь я точно знал - это был он.
        Его я заметил уже на второй день после того, как перебрался в квартиру дяди.
        Тогда, пытаясь заснуть в ледяной квартире, я старательно содрал все занавеси с окон. Вместе с одеялом они должны были согреть голодное тело… И в обнажившееся окно кухни я увидел такое же голое окно в доме напротив.
        Старик стоял в кухне и что-то варил.
        Я сходил с ума от голода. Я принес бинокль дяди - разглядеть, что он варил. И тогда мне пришла в голову ясная мысль: убить варившего! Мне, вчерашнему Его Превосходительству… убить! Как тонка пленка цивилизации…
        И, решившись убить, я поднял бинокль и… не поверил своим глазам.
        Это был он! Или… видение от голода? Мне показалось?
        В этот момент он почему-то странно заспешил прочь с кухни. На следующий день окно было завешено какими-то лохмотьями.
        Я знал его с девятнадцати лет… О нашей первой встрече расскажу после.
        Две последние случились накануне конца Империи…
        Заканчивался февраль семнадцатого года. Я был влиятельным членом кадетской партии. И все свое огромное состояние, одно из самых больших в России, тратил на нужды партии. Было ясно - нам надо спешить… Империя шла ко дну. На фронте - одни поражения. Военные гробы - тысячами, каждый день. И царь, «безумный шофер» (как мы его тогда называли), прямиком мчал нас всех в пропасть.
        22 февраля царь уехал в Ставку.
        Но уже 20 февраля руководство партии собралось в моей квартире.
        Гора бобровых шуб в передней… Старый Фирс с седыми бакенбардами в дорогой ливрее, похожий на генерала. Все, что нынче безвозвратно исчезло…
        Я выступал с докладом: «Жалкая слякотная власть ведет нас к революции. Это будет наша русская революция. Революция гнева и мести темных низов. Это будет наш русский бунт - бессмысленный и беспощадный… Реки крови! Мы обязаны перехватить инициативу, господа…»
        Было решено устроить переворот. Приехавший с фронта генерал должен был захватить царя, когда он будет возвращаться из Ставки в Царское Село… и заставить отречься.
        Но его агент (как всегда) оказался среди нас…
        Вскоре я получил приглашение явиться в Департамент полиции - к нему. На повестке стояла дата: 25 февраля 1917 г.
        Сколько раз за свою жизнь я получал от него эти приглашения…
        Решился бежать, и немедля. Но когда подошел к окну, увидел: трое в котелках и одинаковых черных пальто прогуливались у моего дома.
        Он открыто установил наружное наблюдение. Чтобы я понял: бежать поздно. Обычный его прием - повесить топор над головой. «Неотвратимость наказания» - его любимые слова.
        Но русский фарс торжествовал: прийти к нему в Департамент полиции мне не довелось. Пришлось прийти ему ко мне. Ибо началась Революция… В три дня погибла трехсотлетняя империя… Толпа громила полицейские участки. Дым, гарь стояли в те дни над Петербургом - горели Департамент полиции, суд, охранка… Царский поезд так и не смог пробиться в Царское Село - его заперли на станции с удачным названием «Дно».
        3 марта я узнал: царь отрекся от престола.
        Я стал товарищем министра юстиции, одним из организаторов знаменитой Чрезвычайной комиссии. Комиссия расследовала преступления высших царских чиновников и феномен Распутина.
        На первое заседание собрались в Зимнем дворце…
        Поднимаясь по парадной Иорданской лестнице, я вспоминал свой первый бал во дворце… Помню, как обрушилось на меня тогда все ее великолепие - сверкали мраморные стены с золоченой лепкой, тысячи свечей - в зеркалах и гигантский лазоревый плафон с богами Олимпа - над головой… Вдоль лестницы - шпалеры казаков в черных бешметах и «арапы» в малиновых куртках, в белых тюрбанах. Между ними текла наша толпа - ослепительно белые и кроваво-красные мундиры, сверкающие каски с золотыми и серебряными орлами… Дамы с обнаженными алебастровыми плечами, у корсажей мерцал «шифр» - осыпанный бриллиантами вензель царицы, знак фрейлины…
        Высокий седой красавец государь Александр Второй и хрупкая императрица с лазоревыми глазами открывали бал в придворном полонезе…
        Теперь вместо этого видения из «Тысячи и одной ночи» - пустая грязная лестница. На мраморных ступенях - солдатские окурки… А те, кто приглашался на эти придворные балы, нынче сидели в сырых казематах Петропавловской крепости.
        В Зимнем дворце мы только заседали… Допрашивали заключенных обычно в самой крепости. Помню комнату, где шли допросы. Из окна виден беспощадный золотой шпиль и летящий ангел на нем.
        Ко мне приводили вчерашнего премьер-министра Голицына. Как же он был стар - в паузах допроса дремал… И мою петербургскую знакомую Аню Вырубову. Она сильно хромала, подпирала плечо костылем, плакала… Вчерашние владыки мира - в них появилось что-то трогательное, беспомощное, беззащитное, детское… Таков человек - в горе и унижении становится ребенком.
        Но он остался прежним.
        Когда его привели, насмешливо поглядел на меня:
        - Видите, как повернулось. Вчера я собирался вас допросить, а сегодня вы меня допрашиваете… Но впереди у нас с вами еще «завтра», - и усмехнулся. Потом спросил: - Сколько же лет мы знакомы?
        - Сорок восемь.
        - Почти юбилей. Сколько вам было, когда мы встретились?
        - Девятнадцать.
        - Да и я был на какие-то двенадцать лет старше. Всю жизнь мы прожили с вами бок о бок. Интереснейшая была у нас с вами жизнь… Опишите, коли останетесь живы. Вы ведь и журналистикой успешно баловались… Однако, что это я вас допрашиваю - вы ведь должны меня…
        Когда я начал допрос, он все с той же насмешкой прервал:
        - Где же стенограф? Вижу, сами решили записывать мои показания… Боитесь, все расскажу?.. Но в ваших глазах - веселые огоньки. Дескать, рассказать можно, но как доказать? Ведь здание бедного Департамента полиции - тю-тю… сгорело, и все архивы сгорели… Наверняка кто-то из ваших постарался… - Он засмеялся. - Этого я и ждал… Слишком много наших было среди ваших… Но позвольте напомнить: когда Наполеон прогнал хитреца Фуше из Министерства полиции, его преемник нашел архив… абсолютно пустым! Исчезли все секретные бумаги и главное - списки агентов. Наполеон в бешенстве клял Фуше «мерзавцем». И Фуше сказал тогда замечательную фразу: «Возможно, я принадлежу к мерзавцам, но к жертвам - никогда». Вот и я тоже… запасся. Так сказать, сохранил личный архив. - И добавил мрачно: - Не бойтесь, вас не трону… пока. Ну, допрашивайте.
        Мои вопросы были о влиянии Распутина.
        Он отвечал все так же насмешливо:
        - Никакого влияния не было и быть не могло. Что же касается бесконечных ссылок в письмах царицы на пророчества Распутина, то Александра Федоровна была хоть и психопатка, но интуитивно хитра. И когда хотела чего-то добиться от несчастного царя, объявляла свое желание… предсказанием Распутина! Причем сама в это верила… На другой распространенный вопрос отвечаю: Распутин с ней не спал. Была она уже немолода и, главное, худая, а Распутин, как все мужики, любил очень пышных… Да вы и сами отлично все это знаете, так что непонятно, зачем меня вызвали!..
        Когда его уводили, он повторил:
        - Ишь как обернулось! Вчера я вас хотел допросить, а сегодня вы меня допросили. - И, засмеявшись, старый дьявол добавил: - Я вас еще раз предупреждаю: впереди у нас «завтра».
        И ведь как в воду глядел!
        Октябрьский переворот… Большевики окружили Зимний. Я до конца находился во дворце, сидел в маленькой беломраморной зале заседаний правительства вместе с министрами…
        Помню этот приближающийся человеческий рев, топот… В распахнувшуюся дверь ворвались скопом… Толпа. Вперед вынырнул типичный интеллигент в пенсне и в какой-то романтической оперной шляпе с широкими полями. Встал перед столом, вынул из кармана лист бумаги и, близоруко щурясь через пенсне, торжественно прочел: «Именем Революционного Военного Совета Временное правительство объявляется низложенным».
        Восторженный рев и гогот солдатни, набившейся в комнату.
        Я сидел совсем рядом с ним. И когда он опустил исторический лист, увидел, что это была… ломбардная квитанция.
        Тогда еще не вошло в обычай тотчас расстреливать. Солдатня повела нас в ту же Петропавловскую крепость. По дороге нашу процессию по ошибке трижды обстреляли. Спасаясь от пуль, мы падали прямо в октябрьскую слякоть. Можно представить, в каком виде я вошел в камеру…
        В камере на койке сидел… он!
        Он засмеялся:
        - А я вас давно поджидаю. Вот и пришло «завтра»… Стоило тратить вам теткино состояние… Столько миллионов ухлопать на Революцию, чтобы в конце концов попасть сюда. А я ведь собирался посадить вас совершенно бесплатно…
        Уже на следующий день его, руководившего сыскной полицией Империи при трех императорах, отправившего на виселицу множество революционеров, начиная с террористов народовольцев и кончая большевистскими боевиками, эти же большевики выпустили из тюрьмы «в связи с преклонным возрастом»!
        Видимо, кому-то из очень влиятельных большевиков пришлось постараться… Что делать, немало нас, революционеров, были тайными невольными и вольными его сотрудниками. Так что не один я боялся его архива.
        Уходя на волю, он сказал мне:
        - Желаю вам счастливого завершения вашего романа с Революцией.
        Его освободили, а мне, несмотря на все заслуги перед Революцией, пришлось бежать из крепости.
        И вот мы встретились в третий раз. Любит русский Бог Троицу.
        Будто мучая меня, он вновь снял занавеску.
        Теперь каждый день, перед тем как лечь спать голодным, я наблюдал в бинокль, как старик варил еду на маленьком костерке, разложенном на кухне.
        И потом медленно ел.
        Но вдруг он перестал появляться на кухне.
        Прошло несколько дней, а он не выходил… Между тем в бинокль я разглядел на столе разложенную картошку. Много картошки. И белый хлеб, и сахар! Будто знал, что смотрю, будто нарочно мучил меня. Как мучил всю жизнь!
        Ужасная мысль окончательно завладела мною… И я решился.
        Я, сын князя В-го, потомок Рюриковичей, товарищ министра юстиции Временного правительства… решился обокрасть и, возможно, убить бывшего вице-директора Департамента полиции генерал-адъютанта свиты Его Величества графа Андрея Андреевича Кириллова.
        Мы все превратились в первобытных людей… Голод, проклятый и постоянный голод, может сделать с человеком все!
        Весь вечер я провел у окна, но старик опять не вышел в кухню… Было три варианта: он ушел… или тяжело заболел… или умер…
        Я запасся веревкой и обычным кухонным ножом. После полуночи вышел из дома, вошел в его подъезд. Поднялся к квартире. И приготовился бороться с замками… Как это делать, я плохо себе представлял. Для начала с силой надавил плечом на дверь, и, к моему изумлению, она распахнулась!
        Дверь была не заперта.
        Он лежал мертвый на кровати в гостиной. Одет был в великолепную фрачную пару.
        На тумбочке были сложены ордена. На столе - открытая бутылка шампанского, рядом - пустой хрустальный бокал. Из хрусталя он выпил последний свой напиток…
        К бокалу было прислонено письмо.
        «Алексею Федоровичу Вол-му (надеюсь, в собственные руки).
        Милостивый государь Алексей Федорович!
        Как я и предполагал, вы меня навестили. Думаю, с ножом, а то и похуже - с топором под пальто, как и положено русскому либералу в трудных обстоятельствах. Впрочем, родственник ваш Федор Михайлович Достоевский все это описал в приятном образе господина Раскольникова и еще в «Бесах», к сожалению, не столь популярных в нашей Расее. Как и положено тупым мерзавцам, мы (вы) их не поняли…
        Честно говоря, думал - даже надеялся, - что вы придете пораньше. На вашу кровавую помощь надеялся. Но так как отправить меня на тот свет вы колебались (это у вас, интеллигентов, в крови - перед преступлением колебаться), решился сам предпринять давно желанное мной путешествие. Опять же, говоря цитатой из вашего родственника: «Свой билет на вход спешу возвратить обратно».
        Уходя из жизни, оставляю вам ордена и фамильные драгоценности, каковые не успел обменять на хлеб насущный…
        (Далее все аккуратно перечислялось).
        То обстоятельство, что большевички столь успешно выполнили первую часть пожелания Христа - «Раздай все свое богатство нищим», означает, что и вторую часть - «Следуй за мною» - они непременно выполнят… (Честно говоря, я не понял, что он хотел сказать этой фразой… Может быть, имел в виду «Следуй за мною на крест?»).
        Так что мой вам совет: воспользуйтесь как можно быстрее оставляемым вам наследством и как можно быстрее бегите прочь из нашей «несчастной, немытой», где дикий человек с кистенем вышел на свободу. Но состояние свое оставляю вам с рядом условий. И вы их выполните, коли вы честный человек. Впрочем, насытившись - я уверен, - станете честным. Сытый всегда честен. Точнее, «Когда он стал сыт, он стал честен». Пункт первый. Секретный дневник нашего с вами знакомца Государя императора Александра Второго и принадлежащие ему «смелые» рисунки лежат в весьма прозаическом месте - у меня под кроватью.
        Как все это попало ко мне, прочтете в записке, вложенной в дневник…
        Рисунки непременно уничтожьте. Дневник оставьте себе.
        Надеюсь, прочитав его, вы лучше поймете, как случилась с Россией великая катастрофа, которой мы стали свидетелями… точнее, участниками, а вы даже в какой-то мере основоположником.
        И наконец, второй пункт и главный.
        Вы отправитесь на квартиру господина Исакова (следовал адрес). Это канцелярист, служивший прежде в Синоде. Нынче он работает у большевиков в Совете народных комиссаров делопроизводителем. Доверять ему абсолютно можно. Он передаст вам некую фотографию. На ней изображено подлое завершение Истории Великой Империи. Фотография эта хранилась в ЧК, ее выкрал мой агент, ставший нынче у новой власти большим чином… Фотографию следует отвезти в Данию вдовствующей Императрице. Ее императорское Величество Мария Федоровна живет на родине в Копенгагене.
        Покинуть Большевизию и любимые пепелища вам поможет некий финн, с которым вас сведет господин (товарищ) Исаков. Финн - большевик с основания их партии, власть ему совершенно доверяет. Сей мерзавец переправляет людей за драгоценности. Передадите ему бриллиантовую диадему, кольцо с изумрудом, два кольца с бриллиантами и все ордена. Такая цена за вашу отправку с ним согласована.
        Когда увидите Императрицу, передайте ей нижайший поклон от верного слуги Андрея Кириллова… Бедная женщина… Надо знать ее характер, чтобы понять, что она пережила. Что ж, Господь показал властной жене самого властного императора истину слов Святой книги. «Но хотя бы ты, как орел, высоко свил гнездо твое, и оттуда низрину тебя, - говорит Господь».
        Если бы выбить это на королевских дворцах! Засим прощайте.
        Покойник Кириллов».
        Под кроватью покойника лежал грязный мешок. В нем под лохмотьями я обнаружил тетради с золотыми обрезами, исписанные столь знакомым мне мелким, бисерным почерком Государя Александра Второго, и аккуратно уложенные в папку порнографические рисунки. Думаю, что рисовал их для царя Зичи модный тогда придворный живописец…
        В первой тетради нашел вложенную гаерскую записку покойника Кириллова: «Сей секретный дневник Государя Александра Второго был успешно похищен мною два часа спустя после смерти убиенного Государя при следующих обстоятельствах.
        По повелению нового Государя Александра Третьего был привезен в Зимний дворец художник господин Маковский для снятия портрета с покойного. В это время супруга убиенного Государя светлейшая княгиня Юрьевская удалилась сменить пеньюар, запачканный кровью Императора. Сам же господин Маковский, установив мольберт, выяснил, что для его труда света в комнате недостаточно. И отправился позвать лакея - поднять шторы на окнах. Именно тогда мне, оставленному в совершенном одиночестве, представилась возможность забрать из секретера Императора эту рукопись, о существовании которой мне было хорошо известно и которую я не раз тайно читал.
        Тогда же забрал я «смелые» рисунки.
        Самое удивительное: проходя мимо тела Государя, увидел… улыбку на его лице.
        P. S. Следует ли издавать этот дневник, написанный для узкого круга? Не знаю. Уверен в одном: все исходящее от Верховной Власти не должно пропасть. Но коли дневник Государя будет предан гласности, следует сделать следующее примечание от моего лица:
        «Все эти годы вверенная мне служба осуществляла слежку за представителями семейства Романовых. Делалось это в целях безопасности Династии и Империи. Сия задача облегчалась семейной традицией. Почти все члены царствующей династии вели дневники. Хотя этот секретный дневник Государя был при его жизни мне не известен, но копии записей в дневниках Великих князей я ежедневно получал через внедренную мной агентуру.
        (Об этой деятельности секретной службы был осведомлен Обер-прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев.)»
        Я не собирался выполнять пожелания человека, мучившего меня всю мою жизнь.
        Я попросту перетащил мешок с дневником, продукты и драгоценности к себе, оставив мертвеца лежать на диване.
        Однако насытившись, я… снова стал человеком. Кириллов оказался прав.
        Уже утром у меня появилась навязчивая идея. Стало казаться, что Господь даровал мне хлеб… чтобы вернуть человеческое. Недаром избавил меня от убийства. И что самое удивительное: панический страх, в котором я провел эти два года, пропал…
        Короче, я начал выполнять все, о чем он просил.
        Я сделал даже больше. Похоронил его в том самом великолепном фраке, который наверняка без меня с него содрали бы, украли! И оплатил похороны теткиным колье и золотым портсигаром, подаренным мне когда-то Государем Александром Третьим в бытность его Цесаревичем.
        Секретный дневник Александра Второго я начал читать, вернувшись домой. Точнее, я хотел просмотреть его, но оторваться не мог. Хотя читать было мучительно, даже с лупой - так мелок его почерк.
        С первых страниц стало ясно: это не дневник. Это отрывочные записи, сделанные Александром для себя.
        Как правило, он писал после каждого покушения на свою жизнь…
        Некоторые из записей он собирался уничтожить. Но не успел.
        В этом дневнике, созданном на Олимпе, конечно же, не было и следа моего ничтожного существования. Но зря! Ведь я не просто жил… я стал участником интриги, погубившей Императора. Началом катастрофы - землетрясения, которое и поныне сотрясает весь мир.
        Вот почему мне показалось забавным соединить дневник царя со своими муравьиными воспоминаниями…
        Тем более что погибшая Империя воистину стала Атлантидой.
        Дневник Императора и мои записки нынче звучали голосами со дна.
        Целый месяц я не выходил из дома!
        Дневникъ императора Александра II
        Первое покушение
        (Переведен с французского. Разъяснения в скобках, выделенные курсивом, и заглавия - мои.)
        5 апреля 1866 года
        Случилось! Великий грех! И это выпало на мою долю.
        Позорный день начался как всегда. Проснулся обычно - в шесть утра… Последние дни просыпаюсь не в настроении. Подумать странно… Скоро полвека! Совсем стариком делаюсь… Кто первым уступит возрасту - разум или тело?.. И если мозг ослабеет раньше, чем желудок и ноги, сам ты этого не поймешь!
        Помню, первая мысль о смерти сразила меня в одиннадцать лет… Был день моего рождения, и вдруг я понял, что эти одиннадцать лет - может быть, шестая или даже пятая часть моей жизни. Еще каких-то пять-шесть таких частей - и меня не будет… Как я рыдал тогда! Однако сегодняшним утром проснулся непривычно радостным. Знал: на прогулке в Летнем (саду) непременно встречу её…
        Встав, каким-то странным взглядом постороннего оглядел свое жилище, будто чувствовал, что, возможно, не увижу всего этого больше… Среди бесчисленных комнат выбрал для себя эту, небольшую, с видом на Адмиралтейство. В этой комнате при отце я провел юношеские годы. Став Императором, решил в ней остаться. Она служит мне сразу и кабинетом, и спальней.
        Большой стол, на столе - фотографии семьи. Милые лица смотрят на меня, когда работаю. Колонны с занавесью отделяют кабинет от походной кровати, на которой я сплю. На такой же кровати спал отец… Он говорил: «Россия есть государство военное, и её Император должен спать на походной постели».
        Пришел Адлерберг (министр двора). Сообщил, что картины выставлены в Гербовом зале.
        Это парадные портреты нашей Семьи, сосланные предками по разным причинам в дворцовый подвал. Некоторые полтора столетия прозябали в темноте. И сейчас к десятилетию моего царствования я придумал устроить в Эрмитаже выставку этих опальных портретов.
        После ухода Адлерберга тотчас вызвал Дюваля… Дюваль - отцовское наследство. Искалечил ногу во время Крымской войны. Отец пригрел его во дворце и сделал дворцовым комендантом.
        - Вечером после чаю привезете княжну.
        - В ту комнату, Ваше Величество?
        Я сделал строгое лицо. И он потерялся.
        Я пояснил:
        - Вместе с княжной я буду смотреть картины в Гербовом зале.
        Бедный Дюваль… Он не понимает моих отношений с этой безумной девушкой… точнее, безумных отношений с безумной девушкой.
        За походной кроватью - потайной ход в ту комнату на третьем этаже, куда обычно старина Дюваль приводит…
        Дюваль молча положил передо мной письмо. Сашенька Д. просила дозволения увидеться… Начал думать, как избежать. Но оказалось поздно:
        - Ваше Величество, она уже… ждет… в той комнате.
        Фрейлина Сашенька Д. считается красавицей. Хотя когда на нее никто не смотрит, с изумлением видишь, как же она нехороша! Долговязая, безгрудая, бледная, тусклая кожа… Но стоит ей заметить ваш взгляд, вмиг волшебно преображается: нежный румянец начинает играть на щеках, движения приобретают опасную кошачью грацию, стан призывно изгибается - это зов божественной плоти… Вы околдованы, вы в ее власти… И в постели… (далее заботливо вымарано).
        …Мир фрейлин - это мир в миниатюре. Бесконечно нежничая друг с другом, они по-женски, то есть беспощадно, ненавидят друг друга. И если дружат, то обязательно против кого-то. Сашенька не дружит ни с кем… Освободившись от страсти, начинает рассказывать… естественно, о других фрейлинах. Нет-нет, она никогда никого не ругает, она хвалит! Но, боюсь, сам дьявол был бы доволен подобными похвалами… Как же остроумно она их всех уничтожает… Блеск, фейерверк гибельного острословия! Она прекрасная актриса… Помню, на следующий же день после того, как у нас все случилось, она сумела объявить двору о своем новом положении. Моя вечно грустная Маша сидела, окруженная остальными фрейлинами, листала какую-то очень ученую книгу, когда я вошел. И Сашенька… тотчас упала в обморок. На лице - ни кровинки, клянусь… Я бросился помогать. Когда поднимал, прошептала, но слышно: «Милый».
        Маша была на высоте - преспокойно продолжала листать книгу.
        Завершение нашей встречи обычно бывало одним и тем же. Наградив последним поцелуем, она всегда переходила к главному - горделиво и мрачно рассказывала про свои «затруднения». Она ненасытно корыстолюбива…
        Так что роман окончился довольно быстро. Единственный способ без последствий оставить опасную женщину с таким опасным языком - дать ей возможность считать, что бросила тебя она сама… Как и положено, состоялся брак Сашеньки с моим генерал-адъютантом. Написал ей необходимое письмо о моей любви и о том, как опустел для меня дворец после ее ухода… Но совсем закончить она не позволила. Встречаемся изредка.
        Я пришел в ту комнату… Все было как обычно.
        Она:
        - Прости, что пришла ни свет ни заря… Он безумно ревнует, и утро - единственное время… Не могу без тебя. Ну иди же!.. Иди же!..
        Ее губы… (далее текст вычеркнут).
        Спросила насмешливо:
        - До сих пор не зарезал ягненочка?.. Могу помочь. Я ведь её дальняя родственница. Интересно, о чем можно говорить с дурой? Впрочем, зачем говорить в постели, если хороша… и молода… Только старайся не смотреть на нее в профиль, у нее в профиль нос крючком… Нет-нет, все равно хороша!
        А то, что глупа, - это даже лучше…
        Оделась, уже в дверях, между прочим:
        - Пришлось купить новый выезд… Погляди, любимый, мои векселя… коли тебе не затруднительно… Я их оставлю на камине…
        Зачем? Зачем я веду этот дневник… воистину опасный?
        Зачем вела свой грешный дневник бедная Елизавета (Императрица, жена Александра Первого)? Ее называли «воплощенный ангел». Но любвеобильный дядя почему-то ее не любил.
        И я… тоже почему-то рано охладел к моей красавице Маше… Смешная пошлая фраза, которую кто-то написал прямо на стене в казарме измайловцев: «Почему нам так нравится чужая жена, если у нас есть своя?»
        Но повторю свой вопрос: зачем я все это записываю… если намереваюсь сжечь?
        Чтобы, записывая, переживать вновь… те грешные и сладкие минуты!
        Этот ужасный день продолжился необычно.
        В девять часов приехал фельдъегерь из Мраморного дворца. Привез записку от жены Кости (Великого князя Константина Николаевича, младшего брата Александра Второго). Таинственную, в ее стиле.
        Великая княгиня кланялась и просила «по возможности, но не откладывая (?!) принять ее». Она должна немедленно сообщить «важнейшую новость».
        В последнее время моя Маша и вся родня помешались на спиритических сеансах. Но Костина жена, пожалуй, больше всех. Как только духи сообщают ей что-то, она шлет ко мне курьера… Костю это приводит в бешенство.
        Обычно не обращаю внимания на ее безумства, чтобы не сердить Костю… Но в это утро почему-то решил откликнуться и по дороге в Летний сад заехать к ним.
        Написал Косте, что сегодня его обычный доклад в моем кабинете отменяется и я сам приеду к нему в Мраморный дворец к двум часам (Костя руководит Морским ведомством и докладывает мне дважды в неделю).
        Далее утро ужасного дня шло как всегда.
        Отправился пить кофей с Машей.
        Маша, как теперь всегда, нездорова…
        Как она была прекрасна! Молодая Маша - все у нее было вперемежку: смех и слезы, благоразумие и сумасбродство, немецкая мелочность и расточительность, доброта и постоянное желание подтрунить над ближним… Но главное - она великолепно исполняла долг Императрицы… Как с солдатской прямотой говорил Бонапарт дяде Александру: «Ебать надо итальянок, но жениться только на немках и австриячках. Плодовиты, как крольчихи». Маша рожала исправно, слава Богу. И все больше мальчиков… восемь детей. Но двое умерли… Умерло и наше счастье - наследник Никс…
        В последнее время проклятая легочная болезнь её съедает. Но чувство юмора… На днях сказал ей обычное: «Сегодня прекрасно выглядишь, милая».
        Она ответила с улыбкой: «Я прекрасно выгляжу, мой друг, но все больше для анатомического театра… Скелет для занятий, густо покрытый толстым слоем румян и пудры».
        А я… я… Полон жизни!
        Вошел к Маше, когда вешали новую икону.
        Окна зашторены, горят свечи… Весь ее кабинет завешан иконами. Помню, в Крымскую войну, когда ломал голову над тем, как спасти осажденный Севастополь, Маша тотчас нашла лучший выход: ехать в Троице-Сергиеву лавру и поклониться нетленным мощам святого преподобного Сергия Радонежского. Мощи умершего четыреста лет назад должны были отстоять Севастополь.
        …И мы поехали в Сергиевский Посад. В соборе был отслужен длиннейший молебен… После чего прикладывались ко всем древним иконам и мощам святых, которых оказалось превеликое множество… Я еле держался на ногах, но Маша была неутомима… Просила везти нас в пещеры. В пещерах встретил юродивый - с опухшим от водянки лицом и мутным взглядом. Он выкрикивал что-то безумное.
        Но Маша и после этого не сдалась. Оказалось, главное было впереди. После полуночи повлекла меня в древнюю церковь, тускло освещенную лампадами. Мы долго молились у раки с мощами преподобного Сергия.
        Сам Митрополит уже спал, поверженный усталостью, и молитвы о даровании нам победы читал его наместник.
        - Слава Богу, истинно православная Государыня, - шептал, провожая нас, митрополит.
        Все думаю: с какой охотой и как быстро немецкие принцессы превращаются в России в теремных цариц.
        К сожалению, Севастополь мы тогда потеряли.
        Бедная, бедная Маша! На днях пришел ко мне доктор Боткин - «поговорить откровенно»… Долго мялся, потом объявил, что Маше из-за легочной болезни опасно рожать и… потому ей не следует более «выполнять супружеские обязанности»…
        Я не стал объяснять, что мы их уже давно не выполняем. Возможно, потому с такой страстью она отдается благотворительности, церкви… и спиритизму! Мы говорим теперь только о духах и Боге… И каждое утро она читает мне вслух «любимые места из Евангелия», где, как правило, осуждается прелюбодеяние.
        В утро ужасного дня за кофеем был все тот же разговор о прелюбодеянии.
        - Ты должен навести порядок в семье. Костя (все тот же Великий князь Константин Николаевич) открыто живет с балериной. Весь Петербург знает об этом. Поговори с ним серьезно. И, конечно, с нашими молодыми… У балетного училища постоянно дежурят кареты молодых Великих князей. И под руководством Николы (сына великого князя Константина Николаевича) высматривают. Ты знаешь, я люблю Николу… но императорский балет все больше походит на гарем. И публика в курсе… Толпа видит в театре те же обнаженные тела, которые ночью ласкают твои родственники. Толпа допущена к ложу Династии!..
        Прежде она не была так нетерпима. Но теперь… Я отлично понимаю, почему столь гневен ее монолог… И она не захотела скрывать. Вдруг сказала:
        - И ты… слишком полюбил Летний сад.
        Сдержал бешенство, молча допил кофей.
        Да, и прежде она ревновала. Но никогда не позволяла…
        Почувствовала мое бешенство. Злые губы тотчас исчезли, одно лазоревое сияние - дорогие «всепрощающие глаза».
        Кутается в любимую черную шаль… Обожает ворон, называя их самыми умными птицами. Если верить в переселение душ, она была…
        И вдруг - острая жалость к ней, к нашей прошедшей невозвратной жизни. Я поцеловал ее. Она поняла.
        - Все хорошо, - сказала и погладила меня по голове.
        Глаза у меня поневоле наполнились слезами.
        Она:
        - Не забудь, сегодня вечером у меня будет сеанс…
        - Конечно, приду, хотя сама знаешь, я не одобряю этих занятий.
        - Но ведь ты видел - это не шарлатанство!..
        - Хуже. Уверен, милая, что все это проделки лукавого. И с нами беседуют отнюдь не души тех, кого мы вызываем, но те, кого святой Августин именовал «духами лжи». Иметь с ними дело - большой грех…
        Она засмеялась:
        - Но это так интересно.
        При ее пылкой религиозности - подобные греховные увлечения? Вот уж действительно - тайники души. Но могу согласиться - это не шарлатанство. И я сам был тому свидетелем.
        На днях в Золотой гостиной поставили небольшой круглый столик в центре… Мы все чинно расселись вокруг в полутьме, положив на стол руки. Горел только один канделябр…
        Этот Юм (Юм - известный французский спирит) - малорослый французишка… Как только началось, он совершенно преобразился - глаза загорелись фосфоресцирующим блеском… Глядя на жалкого французика, становящегося на глазах вещей пифией, невозможно представить, что он шарлатан… Причем вскоре явственно раздались стуки! И стол, на котором держали руки, начал вдруг подниматься и шаловливо наклоняться то вправо, то влево. Но при этом предметы на столе не двигались и пламя свечей не колебалось. И я почувствовал в ногах… дуновение ледяного замогильного холода.
        Что это? Игры духов? Но почему духи заняты такими жалкими фокусами?
        И почему ни один из них не предупредил вчера о важнейшем - об ужасе, который ждал меня через несколько часов?
        Прийти на сеанс не удалось… Через несколько часов будет проклятый выстрел, и мне станет не до спиритов.
        А тогда доложили, что приехал Саша…
        Вошел Саша… Цесаревич! Огромный, неуклюжий, с выпадающим животом… Боюсь, на наших лицах с Машей, как обычно, не было особого восторга.
        Мы с Машей перед ним виноваты. Мы стараемся любить его, и Саша того заслуживает… Но не можем. А ведь Саша - славный. Никс, умирая, сказал мне: «Берегите Сашу, он добрый».
        Никс!.. Никс… Мой старший, блистательный сын умер совсем недавно…
        Я, моя сестра Маша (Великая княгиня Мария Николаевна), брат Костя - мы все назвали своих первенцев Николаями - в честь отца.
        И чтобы как-то различать, в Семье их звали по-разному. Моего - Никс, Костиного - Никола, сестриного - Коля.
        Бедный Никс… Бедная жена. Думаю, после смерти Никса что-то окончательно умерло между нами…
        Никс был красив, добр, великолепно скакал на лошади. Все ему давалось легко. Правда, иногда ленился. Помню, ему было десять, он не хотел учить языки. Я сказал:
        - Ваш дед, наш Император очень обеспокоен вашей ленью. Он велел спросить Вас: «Как Ваше Высочество собирается в будущем беседовать с послами?»
        - У меня будет переводчик!
        - Тогда над вами, друг мой, будет смеяться вся Европа.
        - Да? Тогда я пойду на нее войною, - к восторгу деда ответил Никс.
        И через месяц блестяще говорил по-французски!
        Огромный, неуклюжий Саша обожал Никса. На балах бедный Саша никогда не танцевал - стеснялся своего тела. Я пытался заставить, но он упрямо спасался в углу среди стариков. И оттуда, я видел, он влюбленно смотрел, как танцевал Никс. Да и все влюбленно смотрели на моего Никса…
        Зато Саша обладает нечеловеческой силой… Мальчиком смеясь гнул подковы. И глядел на Никса, выпрашивая одобрения. За этот постоянно добродушный взгляд и толстую физиономию при дворе его шепотом звали Мопсом.
        Я строго запретил, но он не обижался. Сам он называл себя «исправным полковым командиром». Как и его дед, он обожает маршировку, но так нехорош в строю и на лошади!.. К тому же мой гигант избегает любимых забав нашей знати. И случилась история. Я всегда брал Никса на «потеху» - охоту на медведя. Будущий Государь воинственной державы должен быть смелым охотником… И однажды Саша увязался с нами.
        Он обожал быть там, где Никс!
        Медведя выследили егеря. После чего пожертвовали коровой. Пустили гулять бедняжку по полянке. Косолапый вышел из чащи… Огромный попался зверь… Шел на задних лапах - совсем человек… Тут Никс и прошептал шутливо: «Саша, а ведь он на тебя похож».
        Задрав корову, медведь утащил ее в низину, в чащу, заросшую ельником. Там хлюпал, причмокивал, чавкал - ел совсем как… Саша! Насытившись, ушел в глубь чащобы, хозяйственно забросав остаток растерзанной туши ветками. Вот метрах в двадцати от туши мы и устроили лабаз из жердей. Насытившийся медведь далеко не уходит, ложится где-то рядом со спрятанной добычей… Мы сели в засаду в лабаз - я, Никс и Саша… Стали ждать… Ветки с деревьев вокруг лабаза я велел заранее срезать, и остатки туши, припрятанной медведем, были теперь хорошо видны. Егерям приказал отойти подальше от нашего укрытия, чтоб была охота, а не убийство.
        Все должно было случиться ночью, когда зверь вернется жрать добычу. Перед тем как вновь подойти к туше, медведь обходит вокруг места своего пиршества, чтобы убедиться в безопасности. Но волнующий запах падали мешает ему чуять сидящих в засаде.
        На этот раз все было как положено.
        Хруст веток - появился!.. Мгновенно я зажег факел, привязанный к стволу. Теперь я видел его. Выстрелил… Ранил, он заревел и прыжками - на меня! Прицелился… осечка. Он уже совсем близко. В свете факела яростные глаза… клыки… И тогда мой Никс выскочил вперед. Выстрелили мы почти одновременно. Медведь заревел, остановился… сделал еще шаг, обмяк, рухнул… Из чащи бежали на помощь егеря с собаками.
        Сашу я нашел в лабазе. Он плакал. Я был в ярости. Только потом понял - он не из трусости. Это потому, что медведь похож на него, - ведь так сказал Никс. И еще мой гигант не выносит вида крови. Его увлечение - рыбная ловля.
        Вся беда в том, что Сашу не воспитывали для трона… Как воспитывали для трона меня и младшего брата Костю. Отец сказал нам: «Если кто-нибудь из вас, шалопаев, выкинет фокус - вздумает умереть, команду примет другой».
        В результате маленький Костя придумал соперничать со мной - он мечтал о троне.
        Чтобы избежать того же в нашей семье, Маша решила воспитывать сыновей по-другому. К престолу готовили одного Никса. Сашу учили скверно. Мой милый Мопс до сих пор пишет с грамматическими ошибками. Повторюсь, он всегда и во всем пытался подражать брату. Никс был постоянно влюблен. Бедный Саша решил тоже влюбиться. Но Никс каждый день влюблялся в другую. Саша так не умел, он влюбился навек в княжну Мещерскую. Она, конечно, само очарование. Я сам был во власти ее чар… И у нас с ней остались некоторые отношения.
        Она тотчас мне сообщила, что бедный Саша подкупил её служанку - и получил в собственность ее старую туфельку. Теперь хранит ее в своем секретере… В довершение негодница, смеясь, сказала, что Саша… решил на ней жениться. Правда, пока объявил об этом только… ее служанке! Тон был игривый, но глазки вопрошали серьезно… Я понял, что красавица после немалых любовных приключений не прочь выйти замуж за сына Императора. Это уже было не смешно, зная ужасное упрямство Саши.
        Я строго велел плутовке перестать кокетничать с бедным сыном.
        Проверил его секретер. У него в секретере - необыкновенный порядок. Среди аккуратно разложенных бумаг лежала женская туфелька.
        Позвал его. Состоялся разговор, который так напомнил мне мой давний разговор с отцом.
        - Я женюсь, это дело решенное, - сказал Саша.
        - И она знает о решенном деле?
        - Нет, пока стесняюсь ей сказать. Но я люблю ее.
        - Прекрасное чувство. Надеюсь, ты понимаешь, что за всем этим последует?
        - Конечно. Я решил отказаться от всех своих прав. Я намереваюсь, отец, перестать быть Великим князем. Я уже заготовил бумагу.
        - Уже?
        - Уже! С отказом от прав!
        - От прав отказаться нетрудно. А вот как насчет обязанностей, дорогой сын? Волею Господа с рождением ты получил не только титул, но и обязанности. И если не дай Бог с братом что-нибудь случится, величайший престол будешь наследовать ты… Так что запомни раз и навсегда: ты, как и я, как и твой брат, мы все не имеем никаких прав, но только обязанности. Перед Господом и великой страной. Самое большое, на что мы имеем право, - гостинные интрижки, тайные страсти! - И я подытожил: - Разве я сам на престоле по доброй воле?.. Ступай! Княжну завтра же отошлют. Наш разговор окончен!
        В тот последний день пребывания княжны Мещерской во дворце все и случилось…
        Во дворец приехал сын моей сестры Коля Лейхтенбергский…
        (Коля Лейхтенбергский - сын Великой княгини Марии Николаевны, родной сестры Александра Второго, и герцога Лейхтенбергского, сына Евгения Богарне - пасынка Наполеона… Так что в постели Марии как бы примирились давние враги.)
        В это время мой Никс увлекался борьбой. Я тоже люблю борьбу - и мы с ним часто шутейно боролись. Оказалось, и Коля Лейхтенбергский увлекался борьбой. Никс немедля предложил ему схватку. Сказал Саше: «Побью француза! Устрою ему Бородино!»
        Сразиться решили в Белом зале, на виду у мраморных богов. Саша пришел зрителем. Мой миролюбивый гигант не жалует не только охоту, он не любит и драку.
        Я тоже пришел посмотреть на забавы молодежи.
        Принц знал приемы. Но мой красавец Никс был ловок и смел. Сначала, правда, оба осторожничали, но вошла красотка Мещерская… Дворцовая полиция сообщила мне - негодяйка, конечно же, кокетничала с Никсом тоже…
        Так что все тотчас преобразилось. Два самца, разгоряченные ее присутствием, начали драться всерьез… Наконец Никс поймал тезку на прием и ловко бросил на пол…
        Саша с постоянной глуповатой улыбкой горячо зааплодировал - он гордился братом!
        Коля Лейхтенбергский был в отчаянии. Я понял: нужно убрать раздражитель - и отослал княжну к Маше. Мальчики остались одни.
        И тогда Никс придумал продолжить - доказать превосходство приемов борьбы над грубой силой. Он знал, что Саша драться ни за что не согласится. И решил действовать внезапно. Подозвал брата и в мгновение лихо захватил его шею - это был верный болевой прием… Но мой гигант, не ощущая боли, распрямился. Бедный Никс полетел в сторону - и со всей силы ударился об угол мраморного стола. Это был стол Бонапарта, государь Александр Павлович привез его из Тюильри после победы…
        Наполеон отомстил через столетия - страшный удар о наполеоновский стол пришелся в позвоночник Никса.
        Через пару недель к Никсу приехала невеста - принцесса Дагмар. Мы выбрали в невесты Никсу очаровательную дочь датского короля. Она некрасива, но очень мила и была совершенно влюблена в него… Она чем-то похожа на мою Машу, хотя Маша высокая, а Дагмар - кроха… Сходство в глазах. У Дагмар - тот же всепрощающий взгляд, который и должен быть у наших жен. Жен пылких мужчин из дома Романовых…
        Дагмар хорошо скачет на лошади. Через несколько дней я устроил в ее честь охоту на лис… Никс привычно весело вскочил на лошадь, и тут лицо его искривилось от боли. Я спросил, что случилось, вместо ответа он пришпорил лошадь… Но вскрикнув… чуть не свалился с коня, с трудом усидел в седле. С тех пор он начал меняться на глазах - похудел, стал горбиться при ходьбе. Я, глупец, сердился, выговаривал, что «ходит стариком»…
        И вскоре доктор Боткин пришел ко мне в кабинет…
        Оказалось, от того удара развилось самое страшное - костный туберкулез. Чтобы не травмировать бедного Сашу, ему сказали, что Никс ударился во время борьбы с Колей Лейхтенбергским…
        Правда, меня никогда не покидает несправедливая мысль: не было ли в этом жестоком броске моего гиганта скрытой, неосознанной ненависти к моему красавцу? «Брат мой - враг мой!»
        Никса отправили лечиться в Ниццу… Ему становилось все хуже. Вскоре я получил телеграмму. К туберкулезу добавилось заболевание мозга. Дни Никса были сочтены, Саша отправился к нему… Я послал депешу в Копенгаген, и его невеста Дагмар тоже выехала туда.
        Отправились в Ниццу и мы - всей семьей. Ехали с одной мыслью - приведет ли Господь застать его в живых?
        Перед отъездом молились в Казанском соборе, чтобы Он дал нам увидеть сына… Летели на поезде с небывалой скоростью - в три дня и три ночи прибыли в Ниццу, так быстро никто не ездил. На перроне встречало множество русских с заплаканными лицами… Никса любили все.
        Мы подъехали к вилле Бермон. Я вошел в его комнату, за мной Маша… Наш красавец лежал… с веселым лицом. Точнее, с веселой улыбкой на восковом лице… У кровати стояли Дагмар с матерью и мой гигант Саша.
        Маша бросилась к нашему мальчику, Никс всех нас перецеловал.
        До конца он был в памяти… Ночью у него сделался замечательный бред - он обращался к русскому народу с удивительными речами. Цитировал латинские изречения о долге самодержца и долге народа. Я клял себя потом, что не распорядился все это записать.
        На исповеди он сказал, что чувствует за собой главный грех - недостаток терпения, грешное желание поскорей умереть.
        Когда вошла Дагмар, сказал шутливо:
        - Не правда ли, папа, она у меня милашка? - Так он пытался нас всех развеселить.
        Уже завтра в шесть утра к нам прибежал его воспитатель граф Перовский:
        - Кончается!
        Никса рвало от мускуса. Дагмар, стоя на коленях, вытирала ему подбородок. Он держал ее руку. Рядом с ней стоял Саша.
        Он сказал мне:
        - Папа, берегите Сашу, он такой честный, такой хороший человек… - И обнял его голову одной рукой, а другой взял руку своей несостоявшейся жены. И вложил ее в ладонь брата. Потом говорили, что это придумали, - нет, это правда. Он все понимал про брата… и про нее.
        Потом сказал доктору Боткину, кивнув на мать:
        - Позаботьтесь о ней хорошенько, прошу вас…
        Это была последняя его фраза. Я держал его руку, пока он уходил от нас…
        Уже на следующее утро Дагмар сказала мне:
        - Я благодарю Бога за то, что застала мое дорогое сокровище в живых. Никогда не смогу забыть последний взгляд, которым он посмотрел на меня… И как он обнял Сашу, который любил его так возвышенно… Для бедняги Саши так тяжело… это печальное ощущение, что он должен занять место своего любимого брата… - И, помолчав, добавила: - Я не могу забыть, как Никс… соединил наши руки! - Замолчала.
        Я её понял… Ее маленькая плоть принадлежала не Никсу и не Саше, она принадлежала Наследнику престола… И она, и ее мать не колеблясь всё решили… Вскоре Саша получил от нее письмо. Совершенно счастливый пришел ко мне:
        - Она хочет выйти за меня. Она написала: «Мы должны, это его воля!»
        (Я так и не понял чья - Господа или бедного Никса.)
        И мой гигант залился краской.
        - А ты?
        - Я только и мечтаю… и молю Бога, чтоб он устроил это дело.
        Думаю, мой Саша давно был тайно влюблен… в невесту брата!
        Ему нравилось все, что нравилось Никсу.
        Вскоре получил письмо и я - от королевы. Она писала о новом браке… как о деле решенном!
        Писала: «Жаль, что сейчас я не могу ее прислать к Саше… Не хочу, чтобы в Европе подумали, будто непременно желаю выдать дочь, не упустить случай… Но осенью Дагмар готова приехать… А пока ей нужен покой, она так переживает… Она будет купаться в море, заниматься русским языком и учиться Закону Божьему…»
        Приехала Дагмар, и мой Саша от нее не отходил. С тех пор маленькая Дагмар руководит моим гигантом. Без нее он всегда… потерян. Этакий огромный пес, потерявший хозяина. Мой сын должен быть при ком-то, в кого он влюблен. Прежде был Никс, теперь Дагмар… Скоро бракосочетание…
        Это жестоко, но не могу полюбить и ее… и его.
        Возвратился к себе, оставив Наследника с Машей. По дороге все думал о нас с ней. Мне скучно с мужчинами. Но достаточно войти молодой женщине - я преображаюсь. Маша была все время беременна или отдыхала после родов… И все прелестные фрейлины при дворе… Я воспринимал прелестниц, как облака - нежные и прекрасные, они надвигаются, поражают красотой, чтобы после уплыть, уступить место на небосводе другим облакам… Но постепенно одинаковость их слов, привычек, корысти делала каждый сюжет заранее знакомым. Возможно, оттого забавы становились все изощреннее, греховнее… Пригласил французскую труппу. Для избранного кружка сыграли диалоги из запрещенных творений маркиза де Сада. Каюсь, показали не только диалоги… Но было оскорбительно, когда такие красавицы соглашались… Все мои соратники по забавам остались тогда довольны. Оттого потом долго не мог никого из них видеть.
        Несколько раз инкогнито посещал Париж. Там придумали веселые дома с дворцовыми интерьерами. Имперскую роскошь в воображении буржуа. Да и женщины… Помню самую дорогую блудницу. Сложена как Венера… хороша необыкновенно! Далее случилось смешное. Наши дамы ценят грубую силу, ярость в определенные минуты… И когда я привычно забылся… красавица истошно закричала!
        - Я была уверена, Ваше Величество, что вы решили меня убить, - сказала потом фарфоровая кукла.
        Я чувствовал, что самая страшная русская болезнь - хандра - начала мной овладевать. Стало мучительно жить. Иногда во время доклада министров очень хотелось закричать… закукарекать… или запустить чернильницей!
        И вот теперь… опять хочется жить… Я вспоминаю ее блестящие, всегда удивленные детские глаза, и радостно смеюсь!
        Сколько же надо прожить… чтобы стать молодым!
        Пришел в кабинет - все как обычно: три часа работал сегодня с бумагами. Ворох бумаг на секретере образуется ежедневно. Царство - в полсвета, и хозяйство огромное.
        Потом подошел к карте, расстеленной на столе.
        Что ж, совсем неплохо смотримся. Завоеванный папа (Николаем Первым) и мною Кавказ лежал в подбрюшье Империи… теперь Кавказ весь наш. У границ Китая мы забрали Уссурийский край… И вся территория вдоль Тихого океана наша! Вековая тайга, высоченные кедры, леса, полные зверя… Я заложил там город с искренним названием Владивосток. Да, мы овладели Востоком. На очереди - юг! Окончательно покорив Среднюю Азию, мы продвинемся к самой Индии, к Афганистану и Персии. И англичане не раз с ужасом вспомнят Крымскую войну и то, как они посмели победить папа. Когда-то Бонапарт предупреждал: будет страшно, если в России «родится царь с большим хуем»…
        Еще раз взглянул на карту. Невиданная империя… Шестая часть суши - здесь не заходит солнце… Хотелось нежно гладить карту…
        Что ж, царь с очень большим хуем родился!
        Пора было ехать на ту ужасную прогулку. Но Адлерберг напомнил про картины… И я пошел в парадные залы поглядеть на них…
        Анфилада парадных залов. За окном - Нева… Из окон тянет ледяным ветром. Какое кровавое весеннее солнце. Сверкают золотые блюда, развешанные у дверей зала. Сверкает в окнах шпиль Петропавловской крепости. Сверкают медные каски с золотыми орлами - кавалергарды застыли у дверей. Их поставила сюда сто лет назад прабабушка Екатерина Великая.
        Приказы на века - это традиция. В Летнем саду на одной из аллей папа все время встречал гвардейца с ружьем. Однажды поинтересовался - что он тут охраняет? Но ни гвардеец, ни его командир точно не могли ответить. Наконец нашелся старик - генерал-адъютант… Он вспомнил рассказ своего отца. Однажды Екатерина Великая пришла в Летний сад и увидела первый подснежник, пробившийся из-под снега. Императрица захотела его сорвать. И попросила, чтоб поставили часового охранять цветок, пока она будет гулять. Так как никто приказа не отменил, полстолетия в этом месте ставили часового. Бисмарк, будучи послом в России, был в восторге от этакой исполнительности.
        Вошел в Гербовой зал. Сколько раз вхожу - все равно поражает. Четыре тысячи футов мрамора и хрусталя! В этом зале в Крещенье папа придумал устраивать смотр гвардии.
        Сейчас вдоль мраморных стен стояли возвращенные мною из подвала портреты предков…
        Шел мимо выстроившихся портретов в золотых рамах…
        Только сейчас понял: перед грядущим страшным событием Господь давал мне подытожить историю рода…
        А тогда, разглядывая опальные портреты, я был полон грешных мыслей - думал о вечере с ней… как покажу ей эти портреты.
        Первым у стены стоял парный портрет: великий прапрадед Петр Первый с какими-то беспощадными глазами… Рядом его вторая жена - прабабушка Императрица Екатерина Первая. Какое обилие тела - груди рвутся из корсажа… Видно, рисовали с натуры. И какая судьба!.. Я часто о ней думаю. Представляю убогую комнатушку в доме пастора… У плиты кухарка Марта, дочь лифляндского крестьянина. Как положено хорошенькой служанке, не только стирает, стряпает, стелет постель пастора, но оказывает ему в этой постели необходимые услуги. Костя уверял, что к тому же Марта была… замужем! На ней женился проезжий драгун… Побаловался и уехал воевать. И так и не вернулся к Марте - то ли погиб, то ли забыл о ней. Постарела бы она на пасторской кухне, если бы… Если бы великий прапрадед не начал завоевание Балтики… И далее путь Марты - плен, потом постели победителей. Сначала - графа Шереметева… Далее ее нежное обильное тело укладывается в кровать повыше - к главному фавориту (князю Меншикову). И уже оттуда - в царскую постель… Так что не прошло и года, как кухарка Марта поменяла кровать пастора на царское ложе… Как изменил
нравы мой великий прадед. Вместо теремной царицы в его постели спит прошедшая через столько кроватей кухарка! Все понимающая и все принимающая. Петр мог послать к ней на поправку любовницу, которую наградил очередной дурной болезнью. Марта принимала и лечила! Нужно постирать белье во время похода - умела! Все умела! Постирать белье, отправиться на войну, выходить царскую девку… И вот уже великий пращур… великий во всем… великий и в исполнении самых сумасбродных желаний - решает жениться на вчерашней кухарке. И коронует ее Императрицей Всероссийской. Объявиться бы в это время драгуну, законному мужу кухарки-Императрицы!
        В честь вчерашней кухарки учреждается орден Святой Екатерины… И этот орден носят и моя Маша, и мои дочери. Не раз я беспощадно рассказывал им все это… Ибо Господь учит нас, правителей, смирять свою гордость. Всегда надо помнить: мы потомки великих царей… но и кухаркины дети!
        Я долго рассматривал этот двойной портрет… Говорят, он был очень любим Великим Петром и висел в его спальне… Но сразу после смерти мужа Екатерина Первая отправила портретец в ссылку. Почему? Думаю, ответ прост: прапрабабушка слишком весело правила… И боялась беспощадного взгляда покойного повелителя! От нее осталась приходно-расходная книга… Мой злоязычный умник брат Костя с ней, конечно же, ознакомился. Весело мне рассказывал: фрейлина А. получила столько-то червонцев за то, что осушила залпом целый кубок вина… И тогда фрейлина Б. тоже не сплоховала - выпила два кубка! И ее Императрица наградила. Шло беспрерывное возлияние во дворце! Это чрезмерное поклонение Бахусу закончилось быстрой смертью Екатерины Первой.
        Но с безродной служанки началось удивительное Царство Женщин на нашем троне… В стране Домостроя, где любимая пословица… услышал ее от старого камердинера: «Кому нести воду? Бабе! Кому быть битой? Бабе! За что? За то, что баба!» - началось семьдесят лет бабьего царства!
        Следующим стоял небольшой прелестный портрет императрицы Елизаветы - дочери Петра. Пратетушка нарисована в профиль… Елизавета была чудо как хороша. Рост великолепный, стройные ноги, и какие соблазнительные формы - высокая грудь, восхитительные плечи! Красивейшая монархиня Европы! Только нос у нее, с точки зрения классической красоты, был простонародно вздернут - в мать-кухарку. Это хорошо видно в профиль… Хотя вздернутый, будто подмигивающий солнцу, носик вряд ли смущал мужчин. Но она желала быть совершенной, оттого этот портрет отправился в изгнание.
        …На портрете бросается в глаза весьма волевой, мужской подбородок красавицы. Подбородок отца, нашего беспощадного пращура! Так что, отдаваясь любви, нимфа не забыла о деле. Волевой подбородок требовал действий. И в половине второго ночи по Невскому проспекту поехали сани, окруженные гвардейцами. В санях - наша Нимфа… И вот подъезжают они к мирно спящему дворцу, и наша раскрасавица вместе с гвардейцами входит во дворец! Законную тогдашнюю Правительницу империи (Анну Леопольдовну) пратетушка отправила в крепость… А младенца-императора, повздыхав над его судьбой, - в вечное заточение.
        К сожалению, теткину кровь не чувствую. И упрямый подбородок не унаследовал… Я часто в сомнении, в смятении. Я люблю, чтоб меня уговаривали, даже в том, что я уже решил сделать. Она же всегда шла напролом, к цели, как ее великий отец. Затеяв войну с Фридрихом Великим, положила сотню тысяч солдат. Но постепенно обескровила армию Фридриха. Уже готовилась добить великого полководца, да смерть помешала… При этом, решая судьбы Европы, пратетушка верила, что в Англию можно проехать сухим путем… И была по-женски пуглива. Я умирал от смеха, читая в мемуарах прабабушки Екатерины сценку: Елизавета бешено распекает своего министра. И чтобы разрядить обстановку, на помощь министру послали шута с ежом… Увидев его, подслеповатая Елизавета побледнела и с криком: «Это же мышь! Настоящая мышь!» - подхватила юбки и бросилась наутек! Она, заставившая дрожать великого Фридриха, до смерти боялась мышей!
        Я увидел этот портрет в детстве, когда отец вернул его из изгнания. И полные обнаженные плечи императрицы, и грудь, видневшаяся из-под корсажа, рано пробудили мою детскую чувственность… Стоя перед портретом, я… занимался детским грехом… (далее вычеркнуто). И портрет опять сослали.
        И еще один ссыльный портрет - несчастный Петр Третий. На нем прадед изображен мощным, широкоплечим богатырем с мечом и в латах… На деле он был слаб и тщедушен. Прадед стал первым, кто въехал в отстроенный Зимний дворец, кто смотрел в эти огромные окна на Неву… Жалостливый, он вернул из сибирских ссылок всех жертв прошлых переворотов. Устроил бал прощенных. И они танцевали, эти великие интриганы, любовники прежних императриц… И один из них тогда шепнул прадеду: «Вы слишком добры, Ваше Величество. Русские не понимают доброты Власти, здесь надо править кнутом, а лучше топором, только тогда все довольны. Ваше Величество, доброта вас погубит!»
        И я тоже добр… Опасно добр!..
        Прадед Петр Третий предостережений не понял… и погиб. Решил править самовластно, но без жестокости. Поселил в своих апартаментах любовницу, а прабабку Екатерину отселил в комнаты, которые теперь занимаю я… В это время и прадед, и прабабка уже плели заговор друг против друга. Он решил отправить ее в монастырь, а она его - на тот свет. Но прабабка оказалась заговорщицей куда более способной. Здесь во дворце она тайно принимала любовника, гвардейца. Ее кровать стояла на том самом месте, где сейчас стоит моя… Маленькое тело прабабки - и великолепное тело красавца гвардейца Григория Орлова… Эта сцена преследовала меня, когда я был подростком. У любовника было трое братьев - и все удалые храбрецы - любимцы гвардии… Так через постель присоединила она к заговору всю гвардию…
        Потом наступил день переворота - день ее победы. Прабабка заточила свергнутого мужа на очаровательной мызе Ропша. Я читал письма прадеда из Ропши, в них вчерашний владыка полумира молил разрешить ему справлять нужду без охраны… и нижайше просил о прогулке… Свои письма к вчерашней жалкой немецкой принцессе потомок Петра Первого и Карла Двенадцатого - двух великих королей - униженно подписывал: «Ваш слуга Петр».
        Екатерина не отвечала, будто ждала, когда тюремщики догадаются закончить дело. Догадались… Никогда не забуду рассказ отца, ненавидевшего прабабку.
        Тень убиенного мужа Петра мучила прабабку Екатерину. И как возмездие - великая Екатерина умирала жалко… Она сидела на судне, когда с нею случился удар… Брат Костя, собиратель всех мерзких слухов о нашей Семье, рассказывал, будто уставшие от смены фаворитов сторонники ее сына Павла… кольнули ее снизу. Когда взломали дверь, она лежала в уборной… Врачи запретили ее тревожить, и повелительница полумира умирала на сафьяновом матрасе на полу. Вот так Господь обратился к нам: «Не собирайте себе сокровищ на земле…» Потом все окружили ее матрас, горели свечи, в полумраке все ждали последней таинственной минуты. Часы ударили четверть одиннадцатого, когда она испустила последний вздох и отправилась на Суд Всевышнего…
        (Как много думаю об этом часе… Особенно нынче, после случившегося.)
        Все бумаги прабабки были собраны в Секретном кабинете. В этой комнате мой дед (Павел) и нашел большой запечатанный пакет с надписью: «Его Императорскому Высочеству Павлу Петровичу, любезнейшему моему сыну…»
        В нем находились ее Записки… И он тотчас набросился на них, стал читать. Когда закончил, уложил навсегда эти Записки в конверт, запечатал своей печатью. И велел хранить в секрете. Вступив на престол, мой отец прочел Записки… После чтения горячо любимый папа назвал нашу великую императрицу Екатерину «позором Семьи». И запретил читать эти Записки даже нам с Костей. И конечно же, только вступив на престол, я потребовал Записки к себе… Прочел с чувством восторга… и ужаса! Прабабка Екатерина оказалась не только великим правителем, но и великим писателем. С такой бесстыдной откровенностью, пожалуй, только Руссо смел писать о своей жизни… Главным героем этих Записок был несчастный, погубленный ею муж. Она беспощадно описывает прадеда - жалкий, инфантильный, играющий в детские игры, постоянно влюбляется в каждую новую фрейлину… Исключением является только его собственная жена… Он не спит с ней, потому как попросту не знает, как это делать. Оттого девять лет она не может родить наследника. Но наследник необходим - этого требуют интересы Империи. Тогда приставленная к ней фрейлина говорит ей от имени
императрицы Елизаветы: «Бывают положения, когда интересы высшей важности требуют исключения из всех правил». И предлагает Екатерине самой выбрать себе любовника.
        Прабабка выбирает… И вскоре родился на свет будущий император Павел…
        Прочитав это, пришел в ужас и я: «Значит, мы не Романовы?..»
        Небольшой портрет Великой прабабки, вернувшийся из подвала, стоял рядом с портретом моего несчастного прадеда… Или того, кто считался им…
        Портрет был сделан знаменитой Виже-Лебрен, любимой художницей Марии-Антуанетты. Но любительница правды опрометчиво нарисовала складку над переносицей. Великая прабабка была с детства подслеповата, и от постоянного чтения глубокая складка разрезала ее лоб… Она ненавидела эту складку, считала её старушечьей. И оттого портрет отправился в подвал. На самом же деле портрет замечателен. Прабабушка ласково улыбается… с абсолютно равнодушными глазами. В этом - ключ. Она была ласкова и равнодушна. Она никого никогда не любила. Она обращалась со своими любовниками, как с продажными девками - использовала и отпускала, щедро наградив… Она не любила даже собственного сына. Ее подлинно любимым ребенком… было Государство.
        Она говорила: «Я вспыльчива от природы. Вулкан Этна - это мой кузен. Но я умею держать себя в руках. Я умею быть деспотом для самого себя». На самом деле все это были красивые слова. Взрывы вулкана были редки из-за того же равнодушия к людям. Она никогда ничего не делала по страсти, всегда и во всем оставалась политиком… Потому я не верил, что она писала свои мемуары ради правды…
        Став Императором, я приказал принести все оставшиеся от нее бумаги… И ведь нашел! Это был жалкий клочок бумаги - обрывок письма несчастного прадеда…
        «Мадам, я прошу Вас не беспокоиться, что эту ночь Вам придется провести со мной, потому что время обманывать меня прошло… Кровать стала слишком тесной для нас двоих. После двухнедельного разрыва с Вами Ваш несчастный супруг, которого Вы не хотите удостаивать этим именем…» Текст обрывается, но зато есть дата, она - в начале письма. Это было написано на следующий год после свадьбы! Значит… Значит, никакого равнодушия к жене у Петра не было! Значит, он спал с нею! Это она! Она, видно, испытывала к нему непреодолимое отвращение. Она не хотела с ним спать, а он не смел из стыда пожаловаться тетке-Императрице. Только когда Императрица Елизавета потребовала наследника, ей пришлось победить отвращение… Она понесла от него! И родила Павла. Именно потому она так не любила сына, рожденного от ненавистного супруга! Что же касается истории про любовника, который будто бы был истинным отцом Павла, прабабка ее придумала… Чтобы после ее смерти Павел не мстил, не преследовал ее сподвижников, которых она так ценила, - тех, кто удавил его отца… И главное - не воевал с ее памятью. Так что в мемуарах для сына она
осталась тем, кем была всегда. Правителем. И политиком. Но если… все-таки… написала правду? Не знаю… Проклятие!
        После этих Записок мы навсегда - тайна для самих себя.
        Но одно точно: неравнодушна она была только к наслаждению. Ее щедрое лоно постоянно требовало нового… Вечный гон! И кровь прабабки бушует во всех нас. Наслаждение сводило с ума всех нас - отца, его братьев, меня и моих братьев… теряешь рассудок и летишь в бездну между женскими ногами…
        Рядом с портретом прабабки стоял портрет ее сына (Павла Первого)… Тщедушный дед изображен красавцем со скипетром и в короне. И… совсем не похожим на портреты отца Петра Третьего!
        В это время о содержании Записок прабабки, несмотря на все предосторожности, уже знали при дворе… Как говорила о нас злая мадам де Сталь: «В России всё секрет и ничего не тайна». И когда Павел увидел этот портрет, его охватил бешеный гнев. Дед решил, что художник нарочно нарисовал его не похожим на отца. В гневе он становился безумным. И велел гнать несчастного художника в Сибирь. Вот так из-за гроба прабабка Екатерина своими Записками пребольно ударила сына. Но дед решил бороться. Он устроил культ убиенного отца. Свергнутый Петр был похоронен прабабкой в Александро-Невской лавре. Она отказала мужу лежать в Петропавловском соборе, где должно всем нам упокоиться. Павел приказал вернуть прах отца на наше законное место - в Петропавловский собор… Ночью к Александро-Невской лавре подъехали траурные кареты. Павел привез все семейство… Гроб Петра Третьего подняли из могилы, открыли… Прадед истлел - рассыпались его кости, сгнил мундир, остались только перчатки, ботфорты и шляпа… в которой покоился череп. Но дед заставил всю Семью приложиться губами к истлевшим останкам. Чтобы двор понял: только сын
может так чтить отца!.. Моему отцу было несколько месяцев, но и его, новорожденного, поднесли к открытому гробу. И, как рассказывала бабушка: «увидев череп, он замахал ручонками и истошно зарыдал».
        Уверен, Павел был сыном Петра. Именно поэтому он так повторил характер несчастного отца… То добрый, нежный, справедливый, то все наоборот… И при этом такой же наивный… Гордо заявлял: «У нас в России аристократ - тот, с кем я разговариваю, и до тех пор, пока я с ним разговариваю». Он верил в неограниченность самодержавной власти. Не мог понять, что на самом деле его самодержавие было ограничено… Не конституцией, не парламентом, а куда эффективнее - походами гвардии на наш дворец.
        О конце прадеда (Петра Третьего) и деда (Павла) мне рассказал однажды на прогулке папа…
        Я тогда вернулся из путешествия по Сибири, где увидел участников злосчастного декабрьского восстания, и осторожно попросил отца простить вчерашних гвардейцев, постаревших, больных, несчастных. Он помолчал, а потом сказал: «Я лучше расскажу тебе о том, как доблестные гвардейцы убивали в Ропше твоего прадеда, Петра Третьего… Они повергли своего законного повелителя, того, кому присягали, на пол! Он защищался всеми силами, какие придает последнее отчаяние. Но они набросили ружейный ремень на его шею. Алексей Орлов, гигант со шрамом через всю щеку, обеими коленями встал ему на грудь и запер дыхание. Император всея Руси испустил дух в руках изменников… Еще могу рассказать тебе, как клятвопреступники-гвардейцы убили другого своего Повелителя - твоего деда… Мерзавцы подло ворвались к Павлу Петровичу в спальню… Несчастный Император Всероссийский в ночной рубашке прятался за ширмой… но они увидели голые ноги, торчавшие из-под нее, и выволокли оттуда - убивать! Он умолял дать ему помолиться перед смертью. Но пьяный негодяй ударил его табакеркой по темени… Потом, как и отца его, изверги душили и задушили
офицерским шарфом… После били, пинали сапогами бездыханное тело своего Государя, моего отца! Твоего деда! Наши верные гвардейцы!.. И эти в декабре того же хотели… Нет, пусть гниют в Сибири!»
        Последним сверкал на солнце портрет великого дяди (Александра Первого)… Если бы обожавшая его бабка, предсказавшая возвышение и конец Бонапарта, знала, что принесет щедрая фортуна любимому внуку… Может быть, из всех нас только имя Александра Первого останется в истории человечества вместе с именем поверженного им великого врага…
        На портрете, сделанном знаменитым французским художником, изображены три головы дяди - две, глядящие в противоположные стороны, одна, в центре, уставившаяся на нас…
        Все три одинаковых лица загадочно не похожи друг на друга.
        Когда дяде представили портрет, он, обычно ласковый и обворожительный, изволил так непривычно сильно гневаться, что портрет поспешили отправить в подвал. Изумленный художник объяснял, что взял за образец подобный портрет великого Ришелье…
        И сейчас, стоя у возвращенного из ссылки портрета, я не мог не восхититься выдумкой художника…
        Да, душа этого таинственного, скрытного человека гармонично соединяла самые несовместимые качества…
        Будучи добросердечен, незлопамятен, он был мстителен и удивительно… злопамятен. Уверен, он никогда не мог простить Бонапарту своих унижений и поражений. И это заставило его совершить великую политическую ошибку. Когда Наполеон был изгнан из России, Кутузов и умные люди умоляли дядю остановиться и заключить союз с разгромленным французом. Подобно тому, как это сделал Бонапарт. Он разбил нас под Аустерлицем и Фридляндом, он продиктовал дяде унизительный договор в Тильзите. И предложил поделить мир. Наполеон отдавал нам весь Восток… Теперь мы могли заставить его подписать новый Тильзит, где Александр исполнил бы роль победителя Бонапарта…
        Ныне дядя мог разделить с ним мир, но уже так, как желал сам. Мы могли вернуть Константинополь, дать независимость балканским народам… Но дядя не захотел… Мечта отомстить безродному лейтенанту, посмевшему стать кумиром Европы, диктовать ему свою волю, оказалась сильнее… Мечта сбросить во прах непобедимого полководца, выступить спасителем Европы, снискать вечную благодарность европейских народов… была для дяди притягательнее. За эту мечту он уложил сотни тысяч русских людей на полях Европы.
        И вот мечта сбылась. Он в Париже, а жалкий лейтенант отправлен править островом размером с царство Санчо Пансы… Венский конгресс… Он на вершине славы. Он диктует волю России народам… Европа признает его вождем королей - «Агамемнон королей» теперь его имя… Бездарный, но хитрый Император Франц подарил ему говорящего скворца, который орал одно и то же: «Виват Александр!» Блестящий дядя не понял насмешки, он упивался скворцом… На Венский конгресс собралась не только вся королевская Европа, но и ее истинные некоронованные владыки - все тогдашние красавицы. И они были у его ног… А самые красивые - в его постели… И в этот миг его небывалой славы Бонапарт бежал с острова Эльба. И не просто бежал. «Только помахивая шляпой», не сделав ни одного выстрела, он отвоевал империю. И приготовил дяде сюрприз. Во дворце в Тюильри Бонапарт нашел некий документ и тотчас переслал его дяде… Дядя прочел и понял: не было, ничего не было! Никакой любви королей! Оказывается, пока он, Спаситель Европы, танцевал и пока орал «виват» неугомонный скворец, Англия, Австрия и Франция заключили тайный военный союз. Они
приготовились к войне против Агамемнона. В договоре были проставлены размеры войска, которое должно было обрушиться на истощенную нашествием Россию…
        И что же дядя? Он простил предателей… Но Бонапарта, посмевшего вновь стать героем, властителем дум потрясенного общества, простить не мог. И, показав документ растерянному и смертельно испуганному Меттерниху, дядя сказал: «Пока мы с вами живы, об этом документе не должно быть сказано ни слова. Наполеон возвратился. Наш союз должен быть крепче, чем когда-либо». И столько раз прославлявший верность, он соединился с обманувшими его союзниками…
        Много рассуждавший о мудрости и величии республиканского правления, он восхищался тупым изувером Аракчеевым, прославлявшим монархию… И те же разные лики дяди глядят из его постели… Он обожал красоту. Его жена - как она была хороша в молодости… Все, кто видел, с ума сходили… Красавчик Платон Зубов, последний любовник Екатерины, хоть и боялся великой бабки, но поделать с собой ничего не мог. Дни проводил у окна, чтобы только увидеть Великую княгиню. Все были влюблены в нее, кроме… мужа, обожавшего женскую красоту!.. Александр не хотел спать с ней… При том, что этот любитель красоты готов был увлечься вульгарной девкой. Бонапарт насмешливо рассказывал, как во время свидания в Эрфурте пышные формы смазливой французской актрисы мадемуазель Бургонь произвели на дядю глубочайшее впечатление. Он спросил Бонапарта: «Думаете, она мне не откажет?» «Согласится, и немедля, - ответил Бонапарт. - Правда, на следующий день весь Париж получит подробное описание вашего…» Только это остановило дядю!
        При всех этих любовных эскападах дядя был… однолюб! Всю жизнь он любил фрейлину Нарышкину и терпеливо сносил ее постоянные измены.
        В редкую минуту откровенности он сказал моему отцу: «Я виноват перед Лизой (Императрицей), но не до такой степени, как думают вокруг… Наш брак, дорогой Ники, был заключен в силу государственных соображений без нашего взаимного участия… Мы соединены только в глазах людей… Перед Богом мы с Лизой оба свободны располагать своим сердцем».
        И потому он позволил своей Лизе непозволительное. После его и ее смерти бабка (жена Павла Первого), не доверявшая смиренному целомудрию золовки, прочла дневник умершей… И буквально закричала: «Я говорила! Я всегда говорила!» Действительно, бабушка говорила! Когда бедная Лиза, тогда еще Великая княгиня, родила дочь, бабка понеслась с крошкой к деду. Показав новорожденную Павлу, спросила: «Почему у нее такие черные волосики, коли отец и мать, бабка и дед пепельные блондины?»
        Дед с месяц не разговаривал с Елизаветой, пока дядя не убедил его в невиновности своей жены.
        И вот в дневнике «невиновная» рассказала… о безумной любви к жалкому кавалергарду… В этой любви были и страсть, и романтика, по которой скучала одинокая душа… Оказалось, она тоже чувствовала себя свободной перед Богом… Каждую ночь кавалергард лез по веревке в окно Каменноостровского дворца - в одинокую спальню Великой княгини… И от него она понесла. Так несчастная создала иллюзию женского и материнского счастья, которых публично, на глазах двора, лишил ее муж… Но пока она ожидала ребенка, ее любовника зарезали. Он выходил из театра и получил сзади удар кинжалом. Ударивший скрылся в толпе и остался неизвестным. Но не для меня… Есть сила, рожденная нашей Властью, которая подчас сильнее нашей Власти, - собственная тайная полиция. И она, конечно же, обязана заботиться о чистоте трона. Да, Елизавета родила девочку… Но у нее мог бы появиться и мальчик, если бы роман продолжался. И тогда на престол мог сесть сын безродного кавалергарда! Впрочем, и девочка не устраивала заботливую силу. Не потому ли бедная новорожденная так скоро умерла?
        Умерла и единственная истинная дочь дяди, которую подарила ему любовница. Прелестная девушка готовилась выйти замуж. Ее подвенечный наряд в Париже был сшит… когда она умерла от чахотки.
        И дядя с тремя лицами мог подвести итоги. Единственно близким духовно ему человеком была его жена, но они не любили друг друга… Единственная женщина, которую любил он, ему изменяла. Единственное его дитя лежало в могиле. Благодарная Европа его боялась и завистливо не любила. И на родине в благодарном ему обществе зрел заговор. Как он узнал, гвардия готовилась снова идти на дворец.
        Мальчиком в Петергофе и в Царском Селе я часто видел победителя Наполеона, одиноко бредущего по парку. Погруженный в свои мысли, он обычно не замечал меня.
        И такая печаль, такая тоска были на лице.
        И все чаще дядя говорил о смерти.
        Перед смертью дяди в Петербурге случилось невиданное наводнение. Корабли были выброшены на улицы, гробы плавали по Невскому… Город превратился в гигантскую реку. Это восстание воды будто предупреждало о грядущем бедствии - восстании людей. Сразу по смерти Александра наша гвардия снова пошла войной на дворец. И свидетелем этому был уже я сам.
        Гвардия, привыкшая участвовать в смене царей, вернулась из Европы после победы над Бонапартом и задумала жить вообще без царей.
        Они возмечтали устроить такой порядок в государстве, при котором каждому гвардейцу возможно было стать Наполеоном. Забыв, что Наполеоном стать нельзя, им надо родиться!
        Так составился заговор гвардейцев из знатнейших семей…
        До смерти не забуду роковой день восшествия папа на престол…
        Накануне отец сказал мне, крохе:
        - Завтра ты станешь Наследником величайшего престола… - Обнял и ушел.
        Помню, был ослепительно солнечный зимний день. И я, очень важный, стоял у огромного окна в Гербовом зале - смотрел на шпиль Петропавловской крепости. Подкравшись сзади, сестричка Маша, веселая злыдня, зашептала, указывая на шпиль:
        - Это шпиль церкви… В ней лежат покойники. И если долго смотреть на шпиль, они придут ночью за тобой… - Она шептала так таинственно, что мурашки побежали по телу. В ужасе я отпрянул от окна…
        - Боится! - радостно закричала она. - Боится, а еще Государем хочет стать… - И побежала рассказывать отцу.
        Послышались четкие шаги - отец до самой смерти по-гвардейски печатал шаг… Больно выворачивая ухо, он сказал:
        - Там за стеной Петропавловской крепости находится Собор, чей шпиль ты видишь. В Соборе лежат твои предки, чьих дел ты должен быть достоин. Там лягу и я, потом и ты… потом твои дети… Но это не все… За теми же стенами рядом с Собором находится тюрьма, куда мы заточаем самых заклятых преступников, и ты должен будешь с ними беспощадно бороться… пока не ляжешь в Соборе. Но наследник великой державы не может быть трусом. Теперь каждый вечер ты будешь стоять у окна и глядеть на крепость…
        И меня приводили в бесконечный Гербовый зал. В люстрах тушили почти все свечи. Плача от страха, я стоял и смотрел на страшный шпиль, освещенный луной.
        И наступило 14 декабря - день вступления на трон моего отца. Вечно в русских церквях будет совершаться молебен в память о страшном кровавом событии - о последнем походе гвардии на наш дворец.
        Отец рассказывал, что в ту ночь он долго не мог заснуть… Он знал о заговоре и теперь расхаживал по анфиладе парадных залов - раздумывал.
        За ним шел камердинер с канделябром… И в беломраморном зале, залитом светом луны, оба увидели призрачную белую фигуру… Отец застыл в ужасе… Фигура парила над полом, превращаясь в неясное белое пятно… Но он знал - это убиенный отец! А потом все исчезло, ушло на глазах сквозь стену… Хотя папа била странная дрожь, он был счастлив. Для него эта встреча была встречей Гамлета с отцовской тенью. Призыв к мести - наследникам гвардии, которые убили его отца и деда.
        Ранним утром в огромном зале в парадных мундирах, орденах и лентах собрались присягать отцу столпы прежнего царствования… А в это время под сводами Александровского зала, где мраморные римские боги стоят под потолком на мраморных колоннах, отец читал командирам гвардии Завещание покойного Императора…
        Именно тогда ему и сообщили: Московский полк в полном восстании.
        Оказалось, заговорщики взбунтовали гвардейские казармы. Объявили, что законного императора Константина заставили силой отречься от престола и отец хочет узурпировать трон.
        Несмотря на злой декабрьский мороз, в одних сюртуках, разгоряченные водкой, гвардейцы бросились на площадь. Они выстроились у здания Сената - в десяти минутах ходу от дворца, палили в воздух и кричали: «Ура, Константин! Да здравствует Конституция!» Офицеры сказали солдатам, будто жену Константина зовут Конституция!
        Готовилась повториться судьба его отца и деда! Он понимал: у него выбор - жизнь или смерть… и не только его смерть. Может, гибель всей нашей Семьи. Он был в исступлении… Однако это было не безумие мысли, но взлет воли. Когда рушатся привычные представления о возможностях… когда человек во власти некоего вдохновения, все его безумные шаги удивительно разумны… точнее, единственно возможны. Он немедля послал адъютантов в казармы - собирать верные полки. И отрядил генералов идти на площадь уговаривать мятежных разойтись…
        Сам, набросив шинель, выбежал на улицу.
        Перед дворцом собралась огромная толпа зевак…
        Чтобы занять ее и не дать ей двинуться на Сенатскую площадь, где стояли мятежники, отец придумал - прочел им Манифест о своем восшествии. Толпа рукоплескала, заглушая приветственными криками выстрелы с мятежной площади.
        В это время оттуда вернулись посланцы. Сообщили страшное: мятежников прибывает. К Московскому полку присоединились двухметровые гиганты-гренадеры из лейб-гвардии гренадерского полка. И, замыкая мятежный строй, встал Морской экипаж. Полиция испуганно бездействовала, будто выжидала, чья возьмет. Работники, строившие Исаакиевский собор, приветствовали бунтовщиков и закидали камнями посланцев отца.
        В это время отец, закончивший читать Манифест, увидел, как ко дворцу бегом направляется отряд. Это были гиганты-гренадеры - они должны были захватить дворец. Именно в эту страшную минуту появились верные гвардейцы - саперный батальон. Мятежный отряд остановился, увидев «чужих» (так они называли присягнувших отцу).
        Минута сохранила жизнь нам всем. Именно тогда - рассказывал отец - он окончательно поверил: Бог за него!
        Отец спросил мятежников:
        - Вы со мной?
        - Мы с Константином… Ура, Константин! - заревели глотки.
        - Тогда вам туда. - И отец указал им на Сенатскую площадь.
        Он их не преследовал… Нельзя было развязать бой у дворца, где у окон стояли его мать, не понимавшая, что происходит, и придворные, изумленно глядевшие на улицу.
        В это время на площади убили губернатора Петербурга Милорадовича… Он поехал уговаривать мятежников и встретил смерть. Всю войну с Наполеоном прошел бедный Милорадович, во всех сражениях участвовал, не схлопотав ни одной пули!
        И тогда отец сел на коня и, окруженный верным батальоном преображенцев, направился к мятежным полкам!
        Во дворце в страхе ждали развязки. Моя бедная бабка… Два десятка лет назад она увидела изуродованное тело убитого мужа-императора, теперь ей грозило увидеть убитым императора-сына. И рядом моя мать, уже выучившая имена всех убиенных русских государей… После того дня у матери навсегда остался нервный тик….
        И отец решился! Он скомандовал: «Везите пушки!»
        Все это отец подробно рассказал мне потом. А тогда мне было семь лет, и я помню те события смутно. Но все же помню, как в огромной зале в мундирах сидят недвижно старые люди… А я, мать и бабушка… мы уходим от них в кабинет отца. Мать говорила, что я был голоден, плакал, пока не принесли вкусную котлетку. Этого в памяти не сохранилось, но помню, как стоял у окна… Помню, как вспыхнули несколько молний, одна за другою. И огромные окна осветились. И раздались глухие удары. Это стреляли пушки… И все вокруг начали радостно креститься. И мать велела мне тоже креститься… Теперь я прилепился к окну - ждал новых огней. Но вместо них в свете зажегшихся газовых фонарей я увидел папа. Он возвращался верхом, окруженный пешими солдатами. И я первый закричал:
        - Папа едет!..
        И мать, и бабушка зарыдали.
        Вбежал папа, обнял бабушку и мать. И все мы тотчас отправились в домовую церковь. Стоя на коленях, стали молиться и благодарить Господа за избавление. За то, что Господь не дал столице оказаться во власти полупьяных солдат и черни…
        Восставших в том декабре стали именовать «декабристами». Я много думал и до сих пор думаю об этом событии… И часто задаю себе вопрос: почему они в бездействии стояли на площади? Почему не напали на беззащитный дворец, пока верные отцу полки не собрались? Они легко могли захватить нас всех!
        Разгадка, думаю, в том, что это был особый заговор гвардии. До того они устраивали заговоры во имя одного из нас против другого. Впервые они устроили заговор во имя понятия, именовавшегося «свободой». Но хорошо было мечтать о свободе за картами да пуншем. Тут, на Сенатской площади, они увидели ее воочию - три тысячи полупьяных темных солдат, верящих, что Конституция - это жена Константина, и звереющая толпа черни… Чернь уже разбирала поленья у строившегося рядом Исаакиевского собора, готовясь приступить к разгрому столицы и, главное, к грабежам… Кровавый призрак вчерашней Французской Революции взвился над площадью.
        И они испугались!
        Но об этом я размышлял через много лет… А тогда, по возвращении отца, меня тотчас одели в парадный гусарский мундирчик. Камердинер бабушки вынес меня во дворцовый двор. Там, освещенные кострами, меня ждали отец и гвардейцы… Это был тот самый саперный батальон, спасший дворец. Они целовали меня, царапая шершавыми щеками. Помню, я плакал - мне не нравилось!
        Перед сном повели проститься с папа… Комната была ярко освещена свечами. Перед отцом стоял офицер… Запомнил: руки у него были связаны гвардейским шарфом.
        Всю ночь, пока я спал, к папа доставляли арестованных. Впоследствии в этой самой комнате я занимался науками с воспитателями, и мне часто мерещился тот офицер со связанными руками…
        Когда я осмелился спросить о нем у воспитателя, он сказал, что это был зловредный бунтовщик, приговоренный потом к виселице. Уже взрослым я узнал, что во время казни он дважды срывался с виселицы - веревки были гнилые. Брат Костя откуда-то услышал его последнюю фразу: «Несчастный мы народ. Ничего как следует сделать не умеем. Даже повесить!»
        Костя с детства собирал злые фразы про нас…
        Множество виновных, невзирая на родство и чины, отправились на каторгу. Все царствование отца просили простить несчастных… Он не простил никого.
        Он сказал мне:
        - Как человек - давно простил, но как Государь не имею права.
        На самом деле он не простил именно как человек. Гордый человек… Он не смог им простить того, что он, религиознейший, вынужден был в крови вступить на престол. И главное, не мог простить своего страха.
        Но с походами гвардии на дворец было покончено навсегда! При отце гвардию беспощадно занимали маршировкой. Как с усмешкой сказал злоязычный брат Костя: «Наша гвардия все больше превращалась в балет…» Самое смешное - отец однажды приказал, чтобы балет превратился в гвардию. В тот год ставили оперу Моцарта «Похищение из сераля», и балерины должны были танцевать янычар. Отец велел научить балерин обращению с винтовкой… Учить балет были посланы гвардейцы. Балерины восприняли это как веселую шутку - вместо занятий вовсю флиртовали с гвардейцами. Отцу доложили. Он не терпел невыполнения своих приказов даже балеринами. Велел сообщить, что нерадивых барышень будут выгонять на мороз заниматься строевой подготовкой - в балетных туфлях. Тотчас возымело действие…
        Его приказы! Муха не могла пролететь без его на то разрешения. Взгляд отца, когда он приказывал, - тяжелый, будто прожигающий, воистину повелительный. Порой я пытаюсь смотреть так же, но… получается смешно.
        Однажды отец повелел сделать огромный камин в одной из небольших комнат дворца. Архитектор начал объяснять ему, как это опасно. Отец только взглянул на него - и тот заторопился выполнять.
        Архитектор все исполнил… А через неделю дворец загорелся! Это был страшный пожар. Вещи из дворца пришлось вынести на улицу, поставили гвардейцев их охранять… Но опальные картины забыли в подвале. Самое удивительное - огонь пощадил только их.
        Отец назначил комиссию - выяснить причину пожара. Никто не посмел указать ему на его вину. Он сказал об этом сам и повелел невозможное - за полтора года восстановить огромный дворец. Свезли крепостных со всей России, на улице тогда стояли страшные морозы до 35 градусов… Во дворце страшно топили, чтоб побыстрее сохло. Костя, конечно, рассказал мне, что умирали сотнями и в подвале до сих пор живут привидения.
        Но так или иначе, а дворец восстановили к назначенному сроку.
        Мать и Отец… Я часто о них думаю… Я любил мать. Она обожала все красивое и белое. Я помню ее всегда в белом платье - изящна, тонка, с лазоревыми глазами… Такие глаза будут у моей Маши… Когда мать уезжала даже на самое короткое время, я плакал от печали и посылал ей букеты из гелиотропов.
        Я любил мать и, как все вокруг, смертельно боялся отца…
        Меня воспитывал наш великий сентиментальный поэт Жуковский.
        Жуковский часто плакал… Плакал от восторга, читая свои стихи, от моего непослушания, от своей радости. Он был из прошлого века.
        Тогда в России было модно плакать. Когда прабабка Екатерина Великая читала свой Наказ депутатам уложенной Комиссии, зала рыдала в умилении от ее мудрости. Когда у прабабки умер очередной фаворит, два прежних фаворита рыдали вместе с нею. Это не была слезливость - это была великая чувствительность века.
        И я перенял это у поэта. Мне скоро полвека, и теперь я часто плачу.
        Отец ненавидел мои слезы. Избавить меня от «жалкой чувствительности» должна была армия. В шесть лет меня посадили на лошадь! В восемь лет я лихо скакал на фланге лейб-гусарского полка. Мне нравился строй гвардии, блеск кирас, обнаженных сабель, медных касок с орлами. В юности я даже нарисовал новую форму гренадерам (редкое одобрение отца).
        В шестнадцать лет я принес присягу Наследника престола.
        В парадной церкви собрался весь двор. Любезнейший отец подвел меня к аналою. Я начал читать текст длиннейшей присяги. Слезы застилали мне глаза. Я боялся разреветься. Но дочел, дочел! Отец торжественно троекратно поцеловал меня - в губы, в глаза и в лоб. С этого дня обращение со мной стало иное. Я - наследник трона! Как сказал дядя Михаил: «Царь лишь отчасти человек. И Цесаревич - тоже».
        И каково же было мое возмущение, когда маленький Костя - «от горшка два вершка» - вдруг заявил мне:
        - Это несправедливо! Ты рожден, когда отец был Великим князем, а я - когда он стал Императором. А в почитаемой нами Византии наследником был тот, кто рожден в багрянице, то есть когда родитель уже был монархом… Я должен быть Цесаревичем!
        За что был при мне нещадно выпорот лично отцом.
        После этого отец сказал нам:
        - Господь учит: «Царство, которое разъединилось, падет». Так и семья. Запомните это раз и навсегда.
        Брат Костя удивительно умен и столь же зол. У Кости с детства беспощадный язык. Я даже сочинил про него:
        «Идет по улице собака,
        Идет наш Костя, тих и мил.
        Городовой, смотри, однако, чтоб он ее не укусил».
        Костя низкоросл, некрасив - в отличие от всех нас, Романовых. Отец прозвал его Эзопом. Костя тотчас отомстил ему… У отца глаза несколько навыкате, и у меня такие же глаза. Костя хитро прозвал меня «Бараном нумер два»… Когда отец узнал, он все понял… и расхохотался. Он был суров, но находчивость ценил.
        Соперничество Кости со мной продолжалось.
        Когда кто-то восхитился моим умением скакать на лошади, Костя моментально нашелся:
        - Я думаю, пока в нашей семье не родится Государь-калека, нам не отучиться от этой глупой любви к армии…
        Он всегда нервно кричал, когда хотел кого-то обидеть.
        А у нас слушали стены.
        Уже вскоре послышались «гвардейские шаги» отца.
        Сначала он молча надавал пощечин Косте. Потом объяснил:
        - Запомни, маленький негодяй, на несчастье родившийся Великим князем: Россия есть государство военное, и ее предназначение быть грозою света.
        Фразу тотчас ввели в учебники для кадетских корпусов.
        В шестнадцать лет у меня состоялся первый большой и серьезный разговор с папа… Я никогда его не забуду.
        Мы сидели на любимой террасе отца (в Александрии). Были видны залив и наш корабль на рейде. Отец, как всегда, в мундире. От него, как и от дяди Александра, пахло французским одеколоном. Этот запах долго сохранялся в его вещах после смерти. Через много лет я открыл его портфель и, почувствовав его запах, заплакал…
        Отец тогда сказал мне:
        - Это в Европе Государь должен быть то лисою, то львом. Так, кажется, говорил Бонапарт. В России - только львом. Запомни раз и навсегда: в России надо править или кнутом, или топором, а лучше тем и другим - и тогда все довольны. После подавления декабрьского бунта я приготовился к обороне. Именно тогда у твоей несчастной матери начался нервный тик… Ведь в заговоре были лучшие фамилии, а у них многочисленные родичи… И я ожидал продолжения мятежа… Но вместо этого услышал со всех сторон… крики одобрения! Да, да! Будто не безумные соотечественники, а целая неприятельская армия повержена. Бывшие друзья, братья, любовники теперь именовались «государственными преступниками». А их родичи молебны заказывали о спасении Отечества! И отцы сами приводили своих детей к наказанию. Особенно усердствовали те, кого называют у нас либералами… И тогда я понял главный закон русской жизни. Пойми его и ты. Коли правитель тверд и расправа беспощадна, самыми трусливыми становятся те, кто были вчера самыми смелыми либералами… Потому-то к участию в расследовании мятежа я привлек наших главных либералов. Руководить
Верховным судом отправил графа Сперанского, которого заговорщики хотели сделать будущим правителем республиканской России… Чем кончилось? Сперанский составил такой список кандидатов на виселицу, что мне пришлось собственноручно вычеркивать… И вообще от желающих на роли палачей не было отбою… После подавления мятежа я сделал главный печальный вывод: наши предки и их правительства не знали, что творится в собственной столице. В заговорах участвовало множество людей. Но несчастные наши пращуры узнавали о беде только в свой последний час. Сколько лет существовал гвардейский заговор 14 декабря! Но восстание так и не предотвратили… Прежняя тайная полиция в России доказала свое ничтожество. И я обязан был создать учреждение, которое должно не только умело обнаруживать заговоры, но сигнализировать об их зарождении. Должно не только знать о настроениях в обществе, но уметь дирижировать ими. Короче, требовалось учреждение, способное убивать крамолу в зародыше… Я повелел создать Третье отделение внутри моей Канцелярии. Во главе поставил… да, вчерашнего либерала и масона графа Бенкендорфа. Объясняя, чем должно
заниматься Третьему отделению, протянул Бенкендорфу платок: «Осушай им слезы несправедливо обиженных… Это теперь твоя задача. Но…» Общество аплодировало, а я объяснил Бенкендорфу: «Но прежде чем осушать слезы невинных, постарайся вызвать обильные слезы виновных…» Штат самого Третьего отделения очень мал. Но штат - лишь вершина гигантского айсберга. Главная мощь Третьего отделения невидима. Это тайные агенты. Они заботливо покрывают всю нашу страну, мой сын. Гвардию, армию, министерства… В салонах, в театрах, на маскараде и даже в борделях работают агенты отделения. К примеру, ты только решился сделать глупость с фрейлиной Б., а я уже знал! Во время прогулок по городу я часто сажаю графа Бенкендорфа с собой в карету… Он не бог весть какой собеседник… да и я не люблю посторонних рядом с собой. Но я хотел, чтобы все видели: голубой мундир чтим самим Императором. Службу, считавшуюся позорной, я сделал почетной. И вскоре служить в Третьем отделении готовы были лучшие фамилии. Я попросил мое Третье отделение обратить особое внимание на литературу. Запомни, сын, с мятежных слов начинаются мятежные события.
Сравнительно быстро я отучил наших щелкоперов не только ругать правительство, но даже хвалить его. Я отучил их вмешиваться в мою работу. И уже вскоре смог сказать: «В России все молчит, ибо - благоденствует». Береги Третье отделение, мой сын. Оно и есть душа Царства. Душа России…
        От ража отец покраснел - глаза сверкали. Я никогда не видел его таким вдохновенным.
        - Общество почувствовало радость выздоровления. И я мог с искренностью сказать о превосходстве нашей державы над жалким Западом. Я приказал, и наши газеты заговорили о грядущем крахе гнилой Европы, в которую только мы сможем влить свежую кровь. Точнее, мне не пришлось уже приказывать. Я научил литераторов понимать не только мои слова, но мои мысли. И самые мудрые объявили обществу, что «европейский период», начавшийся с Петра Великого, счастливо миновал в русской истории. Он закончился с вхождением наших войск в Париж и со смертью победителя Наполеона, брата моего незабвенного Александра Павловича. Теперь начался новый - святой, национальный. Православие, самодержавие и Народность - три кита, на которых нынче стоит Империя…
        Папа вернулся к этому разговору в 1848 году. Тогда начались революции в Европе, и папа пришел в восторг! Он весело сказал мне:
        - Помнишь про гнилую Европу? Сейчас они будут просить о помощи! Священную миссию - вернуть порядок в Европу - выполнит Святая Русь!
        И вправду вскоре Австрия попросила помощи. Отец торжествовал.
        Стоя на любимой террасе, простер руку в морскую даль:
        - Мы поможем!
        Он помог Австрии - отправил наших солдат подавить восстание в Венгрии! И подавили! Потом подавил мятеж в вечно бунтующей Польше… Но почему-то вместо благодарности «гнилая Европа» окрестила его деспотом и даже людоедом (об этом, к моему ужасу, шепотом рассказал Костя - он прочел это в английских газетах). Как пояснил злобный Костя, наше постоянное желание наводить порядок у чужих народов стало темой для анекдотов, и наши европейские родственники потешаются над отцом… Но оказалось, отец знал все это и очень мучился вечной неблагодарностью Европы.
        Глава тайной полиции Бенкендорф придумал, как изменить ситуацию… Разговор этот происходил в моем присутствии. Бенкендорф доложил: наши агенты сообщили из Парижа, что знатный француз маркиз де Кюстин мечтает побывать в России и написать об этом путешествии. Он - известный литератор, весьма влиятелен в Европе, при этом фанатичный сторонник абсолютной монархии. Маркиз - внук генерала, гильотинированного в дни террора французской революции.
        - Вот человек, чья книга изменит мнение Европы, - сказал Бенкендорф…
        Отцу идея понравилась. Было решено пригласить и обласкать маркиза де Кюстина, оказывать ему всяческое содействие во время путешествия…
        К сожалению, у нас вечная беда - несогласованность между ведомствами. Поэтому на границе, согласно отцовским правилам, таможня заботливо обыскала маркиза и конфисковала все его французские книги - они считались у нас запрещенными…
        Я увидел Кюстина во дворце. Это был юркий черненький человечек с плотским грехом - он без устали влюблялся во всех… красавцев! Именно так докладывало Третье отделение. Отец ненавидел содомскую похоть, но тем не менее дал ему аудиенцию. Француз в восторге пожирал глазами и красавца-отца… Папа, забыв о наклонностях француза, подумал, что тот в восторге от увиденного в России…
        Вернувшись во Францию, маркиз написал о нас… Отец прочел… Помню, как он швырнул проклятую книжку на пол, топтал ее… Книгу запретили. Заботливо конфисковывали у иностранцев на таможне.
        В библиотеке отца, в центральном шкафу, украшенном бюстами Гомера и Сократа, на самой верхней полке хранились очень вольные рисунки. Я иногда заглядывал туда в его отсутствие - рассматривал пополнение… И вот в очередной раз, когда отец уехал в Петергоф, я полез посмотреть… И под альбомами увидел растерзанную книгу француза со следами отцовских сапог.
        Я начал читать…
        «Все здесь подавлено, боязливо жмется, все мрачно, все молча - и слепо повинуется невидимой палке… Тупая и железная казарменная дисциплина сковала всех и вся… Нужно жить в этой пустыне, которая именуется Россией, чтобы почувствовать всю свободу жизни в других странах Европы. Если вы не любите собственную родину, лекарство одно - поезжайте в Россию… Самый ничтожный человек, если он сумеет понравиться государю, завтра же может стать первым в государстве. Рабы существуют во многих странах, но чтобы увидеть такое количество придворных рабов, нужно приехать в Россию… До сих пор я думал, что истина необходима человеку как воздух, как солнце. Путешествие по России меня в этом разубеждает. Лгать здесь - значит охранять престол, говорить правду - значит потрясать основы…» И прочая, и прочая.
        Читая гнусное сочинение, я мечтал уничтожить негодяя… и часто вздыхал - так много в книге было того, о чем мы говорили шепотом с Костей…
        Впоследствии я прочту в дневнике отца: «Когда я вступил на престол, я страстно желал знать правду, но, слушая в течение тридцати лет ежедневно лесть и ложь, я разучился отличать правду от лжи».
        Он напишет это после поражений в Крымской войне… Напишет то же, что написал ненавидимый им негодяй-француз.
        Но особенно поразили меня два рассуждения в мерзкой книге… В одном жалкий французик предрекал: «Не пройдет и пятидесяти лет - и в России будет революция». Эти слова мне запомнились.
        И после случившегося сегодня особенно мучают меня.
        Но тогда, в мои двадцать с небольшим, в самое сердце меня поразило другое. Это были некоторые подробности об отце…
        Все знали и знают поныне, что отец обожал мать - они были образцовая семейная пара… Рядом с великолепным Петергофским дворцом, соперничающим с Версалем, отец построил небольшой коттедж, именовавшийся в честь матери «Александрией»… Здесь летом он отдыхал и от забот, и от грандиозности великолепных колоннад, мрамора и позолоты наших несравненных дворцов. Низенькие потолки, наши небольшие комнаты, увешанные картинами, его крохотный кабинет на третьем этаже с видом на даль залива… Помню, отец в халате и рядом мать… Грациозно накинут на плечи прозрачный шарф, дополнявший ее чрезвычайно изящный и, конечно же, белый утренний туалет… Ее невинные лазоревые глаза… Непреклонный, сильный гигант-отец и хрупкая нежная покорная мать - в этом несходстве была великая гармония их брака… Но вот что я прочел у проклятого маркиза: «И как помещик распоряжался и жизнью, и желаниями крепостных, так и царь здесь распоряжается всеми подданными. Он одарил вниманием… не только всех юных красавиц при дворе, но и девиц, случайно встреченных во время прогулки. Если кто-то ему понравился на прогулке или в театре, он говорит
дежурному адъютанту. И она тотчас подпадает под надзор. Если за ней не числилось ничего предосудительного, предупреждали мужа (коли замужем) или родителей (коли девица) о чести, которая им выпала. И Император никогда не встречал сопротивления своей прихоти… В этой странной стране переспать с Императором считалось честью… для родителей и даже для мужей…»
        Я узнал все это в четырнадцать лет… В Зимнем дворце жила фрейлина матери Варенька Нелидова, о которой сплетничали, что отец и она… Я не верил… Я не мог представить, что папа соединил под одной крышей мать, которую боготворил, и любовницу.
        Но Варенька слишком часто выходила из его кабинета. Это было ужасно, однако я решился выяснить правду… В кабинете стоял огромный шкаф, где висели мундиры отца. Я залез в шкаф… Я задыхался среди мундиров… И в щелочку для ключа увидел, как они вошли… он… потом она… Она торопливо сбросила платье!.. Женский обнаженный торс закрыл от меня комнату!.. Она была стыдлива, и они потушили свет… Но я слышал, слышал ужасные, животные звуки… (далее вычеркнуто).
        Я проклинал себя! Я был Хамом, обнажившим наготу отца своего. Но с тех пор у меня открылось новое и ужасное зрение. Вот еще одна прелестная совсем молоденькая фрейлина, в которую я тоже был влюблен… Она заходит в его кабинет и выходит… немного растрепанной. Раньше я не обратил бы внимания, но теперь… Я узнал, что две хорошенькие фрейлины, внезапно исчезнувшие из дворца, выданы замуж за офицеров из лейб-гвардии, и обе… быстро родили… Вот привезли красотку мещаночку с каким-то прошением, и отец вдруг согласился ее принять… Она выходит из его кабинета улыбающаяся, счастливая, чтобы больше никогда не появляться… Теперь я на все смотрел другими, грешными глазами… Как Адам, вкусивший запретный плод… Я молился, чтобы ушло наваждение, и ненавидел мать за то, что она терпит… Но, может, всё-таки не знает?
        И только потом я понял главное: она не смеет знать. Дочь прусского короля, она приехала из Германии, где все бредили чувствительной поэзией Шиллера… Ее нежная натура и заменила принципы чувствительностью… Отец питал к этому хрупкому изящному созданию страстное обожание сильной натуры к существу слабому. Он поместил ее в золотую клетку. И в своей волшебной темнице бедная мать ни разу не вспомнила о воле… Она боготворила его и видела вокруг только красивое, счастливое… И если кто-нибудь попытался бы рассказать о крестьянах, которые были рабами, которых можно проигрывать в карты, дарить друг другу, продавать, мать попросту отказалась бы понять, о чем речь. Она жила в прекрасном сне, который создал ей отец.
        Но об этом знал только я… О, как я хотел убить маркиза, посмевшего рассказать всей Европе о стыдной тайной жизни отца!
        Помню, тогда, в четырнадцать лет, узнав об этой тайне, я рыдал, встав на колени перед диваном и уткнувшись головой в подушки.
        Но потом, успокоившись, я понял, почему я все время влюблен, почему так мучительно жажду женщину. Я знал теперь, что это не извращенность и не моя греховность, но страшный наследственный огонь, который горит в нас. Огонь, сжигавший всех, - великого Петра, Елизавету, Екатерину, Павла, Александра… и моего отца. И, как живые призраки их похотей, ходили по дворцу потомки их незаконных детей, награжденные титулами…
        Да, с детства я был постоянно влюблен. И никогда не мог (да и не хотел) скрывать свою любовь. Я был влюблен в своих кузин. Потом в пышногрудую императрицу Елизавету с картины… В четырнадцать лет я влюбился во фрейлину матери Настеньку С. Она была очаровательна, ей было восемнадцать… И здесь - взаимность. Поцеловал ее в Петергофе. А потом…
        Как-то летом отец устроил фантастический выезд. Он был помешан на рыцарстве и в Арсенале собрал великолепную коллекцию рыцарских доспехов… И однажды мы с ним - в великолепных рыцарских доспехах, принадлежавших Медичи, - сели на коней. За нами на лошадях выстроились все юные Великие князья в костюмах пажей, за ними - придворные дамы в платьях времен Лоренцо Медичи. Как была хороша Настя в этом платье! И ведь знала, плутовка…
        Надо сказать, что, в отличие от отца, я с трудом выдерживал свой тяжеленный рыцарский наряд… Наконец мне было позволено его снять… И, уже освобожденный от доспехов, на обратном пути из Арсенала, у рощицы, я встретил Настеньку. Думаю, плутовка попросту поджидала меня… Мы оба были на лошадях… В роще привязали лошадей… Она сама подняла юбки, но никак не могла справиться со средневековыми панталонами… Проклятый флорентийский наряд! Я слишком желал ее. И, пытаясь разорвать панталоны, вдруг почувствовал острую боль. Семя изверглось из меня, я обессилел… Она лежала на траве - ждала дальнейшего… но я вскочил на лошадь и был таков..
        Через день ее увезли из дворца. Отец узнал все тотчас (мне стало казаться, что Третье отделение прячется даже за соснами!). Правда, уже вечером заполняя свой дневник, я все понял. Оказалось, дневник, который я прятал в секретере, отец читал каждый день. У него был свой ключ. И я нашел молчаливый знак его недовольства и его цензуру - вырванные страницы, где я описывал свою влюбленность… Дневник передавал отцу мой камердинер, работавший в Третьем отделении… Впрочем, о моих влюбленностях можно было догадаться без дневника и без полиции. Как сказала мама: «Когда он влюблен, это тотчас объявлено на его лице…»
        И вскоре я влюбился во фрейлину Оленьку Калиновскую.
        Она была совершенно с картины Буше… Я обезумел! Я не мог без нее… Вскоре… произошло! Обстоятельства заставили меня пойти к матери. К отцу идти я не посмел…
        - Дорогая мама! Я вынужден отречься от великой миссии Наследника Престола. Я хочу посвятить свою жизнь семейному счастью с вашей фрейлиной Оленькой…
        Мать ничего не ответила мне. В это время с развода гвардии приехал отец.
        Мать сказала мне:
        - Подожди в соседней комнате.
        Они остались одни. Но говорили нарочно громко, чтобы я слышал их разговор.
        - Что будем делать? - спросил отец.
        Он опять все уже знал, а я опять забыл об ужасном отделении, которое следит за каждым шагом.
        Мать:
        - Ему надо иметь больше силы характера, иначе он погибнет… Он слишком влюбчивый и слабовольный и легко попадает под чужую волю. Он всерьез заговорил о женитьбе… Надо его непременно удалить из Петербурга…
        Отец позвал меня:
        - Знаю, ты хотел бы с ней проститься, но это, увы, невозможно.
        - Как проститься? Почему невозможно? - вот и все, что я тогда пролепетал.
        - Потому что она уже едет прочь из дворца. Она выходит замуж, и очень удачно. Твое будущее дитя будет носить фамилию князя Демидова-Донато. Но ты действительно женишься. На днях ты отправляешься в путешествие… Сначала это будет путешествие по России. Ты должен представлять себе страну, которой будешь править. Потом - по Европе. Надеюсь, ты найдешь в этом путешествии невесту, достойную Наследника великого престола.
        Мой воспитатель поэт Жуковский должен был сопровождать меня. Он ждал меня в приемной. Я много рассказывал вечному старому ребенку о своей, конечно же, платонической (иначе он не понял бы меня) любви к Оленьке… И сейчас я бросился к нему, причитая:
        - Зачем?! Зачем они лишили меня этой чистой, этой невинной любви?
        Мы оба рыдали в объятиях друг друга…
        Хотя Жуковскому по приказу отца уже сообщили о беременности Оленьки!
        Но что значит для поэта жалкая правда в сравнении с высоким вымыслом!..
        Этот старый ребенок всегда был платонически влюблен… Кстати, на склоне лет он получил наконец свою награду… Его любовь к шестнадцатилетней девушке нашла полнейшую взаимность, и шестидесятилетний ребенок женился и… родил пару прелестных детей!
        Я проехал всю европейскую Россию… Но это путешествие опускаю, ибо подробно изложил его тогда же в моих письмах к отцу… Письма эти можно найти в моем архиве.
        Надо сказать, я много плакал в дороге, вспоминая несравненную Олечку. Слезы мои высохли только во время следующего путешествия. Я должен был посетить королевские дворы Европы. Не только чтобы себя показать и на других со скукой посмотреть, но для того, чтобы достойно жениться.
        Сначала была Германия. Мой родственник прусский король был от меня в восторге… Я пришел на могилу своей бабушки, королевы Луизы, самой красивой монархини Европы. Она едва не победила Бонапарта, естественно… красотой… После поражений от Бонапарта под Йеной прусский дедушка потерял много земель. И Луиза (тогда в расцвете свой красоты) решила отвоевать их… Для обсуждения окончательных условий мира она уединилась с Бонапартом… Если бы дедушка вовремя не прервал их уединенную беседу, то, как говорил сам Бонапарт: «Мне пришлось бы отдать завоеванное». В нее был влюблен победитель Наполеона Александр Первый, и, надо сказать, успешно. Дядя говорил… (далее вычеркнуто).
        Итак, я приехал в Берлин. Мои красотки кузины… впервые я видел столько волшебниц! Каждая из них мечтала стать русской императрицей. Своим кокетством они сводили меня с ума… Я жил в знаменитом замке Сан-Суси, где когда-то разгуливал великий король Фридрих со своим гостем Вольтером. Этот мрачный мудрец-король, склонный к содомскому греху, не был моим героем…
        Потом была Вена… Дом князя Меттерниха. Я много слышал о том, что он был не только самым хитроумным врагом Бонапарта, но и первостатейным Дон Жуаном… Дом его - сплошной соблазн… Вот уж поистине цветник. О, эти похожие на розы австрийские принцессы! Мы играли в «смелые фанты». И мне не забыть, как они восторженно подставляли губки. Меттерних много рассказывал о Бонапарте, но я плохо слушал (о чем нынче жалею)… Несмотря на краткость пребывания, я умудрился несколько раз серьезно влюбиться… И несчастный старый Жуковский тоже. Он даже написал несколько од в честь прелестниц…. Но подлинная любовь поджидала меня в Германии - в маленьком герцогстве Дармштадт. Это случилось во время ужина со скучнейшим герцогом Людвигом… Раскрылась дверь - и вошла моя будущая жена. Принцесса Максимилиана-Вильгельмина-Августа-София-Мария… Ей было пятнадцать лет… Как она была чиста, как невинна! Ее глаза… лазоревые глаза, так напомнившие мне дорогие глаза матери… Я влюбился бесповоротно… Она читала наизусть Шиллера - к восторгу Жуковского, тотчас написавшего оду и в ее честь. Уже вечером я писал папа: «Она понравилась
мне с первого взгляда… Если Вы позволите мне, дорогой папа, после Англии я снова вернусь в Дармштадт».
        Но впереди была Англия, откуда… ах, как трудно оказалось вернуться!
        Королева Виктория!.. Ей было двадцать, и ее крестил мой дядя, Александр Первый. Нас бросило друг к другу…
        Уже через пять минут я говорил с ней без умолку - это первый признак моей влюбленности. Я рассказал ей, как во время путешествия по России стоял на том самом месте, где переправился Бонапарт, и думал о том, как проходит мирская слава. Я хотел спросить о модном тогда слухе, будто Наполеон был отравлен англичанами… Но не посмел, чтобы не дай Бог не обидеть ее!
        Она каким-то чутьем поняла вопрос и с негодованием отвергла этот слух.
        Но спросила меня сама… о другом слухе, будоражившем воображение наших европейских родственников: правда ли, что победитель Наполеона Государь Александр Павлович не умер, но тайно ушел в Сибирь простым отшельником?
        Я начал говорить, что это пустая болтовня, но она прервала меня:
        - Только не смейте убивать скучной правдой эту прекраснейшую легенду.
        И в ее дивных глазах были слезы…
        И тогда я рассказал ей, как бесконечно печален был Победитель Бонапарта перед смертью…
        Потом мы читали Гете. Я читал наизусть, а она подхватывала концы строчек.
        И глаза мои говорили: «Как ты нежна… можешь ли ты полюбить меня? Потому что я уже тебя люблю!»
        «Могу… еще как могу!» - отвечали её невинные глаза.
        Она, конечно, понимала, что наш брак невозможен. Ведь, став ее мужем, я потерял бы права на русский престол. Но она не хотела отпустить меня…
        Через два дня - бал в Букингемском дворце. Никогда не забыть этот бал…
        И она сказала своей любимой фрейлине: «Русский принц - первый мужчина, которого я полюбила…» И позаботилась о том, чтобы эти слова передали Жуковскому… Нет, никогда я не видел такой самостоятельной отважной девушки! И наш поэт был в восторге, наблюдая нас, так страстно полюбивших друг друга с первого взгляда… Он, конечно же, написал оду.
        Я решил отдать корону, только бы быть с ней вечно!
        Жуковский написал папа: «Королеве явно приятно общество Его императорского Высочества. Вокруг все только и говорят: они - идеальная пара. Если великий князь сделает предложение королеве, оно будет принято без колебаний».
        Какие это были дни! Спектакль в Опере… Мы сидели каждый в своей ложе, но в антракте я вошел к ней… Теперь мы сидели, взявшись за руки, и молчали Я провел с нею наедине в этом молчании около получаса, счастливейшего в моей жизни.
        Как я ждал ответа отца!
        Последний бал состоялся в Виндзоре. Днем я увидел ее. О, как она была отважна, как презирала предрассудки! Разговаривая со мной, попросила дозволения отлучиться на пару минут… оставив на столе раскрытый дневник. И я прочел: «27 мая 1838 года. Виндзор. Семь пятнадцать. Обед в великолепно украшенной зале Сент-Джордж-холла… Я совершенно влюбилась в Великого князя, он прелестный, он очаровательный молодой человек. Я танцевала с ним… Он невероятно сильный, так смело кружит, что я едва поспевала… Мы мчались вихрем!.. Никогда прежде я не была так счастлива. До пяти утра не могла заснуть».
        Я сказал ей на балу:
        - Я взволнован этой… встречей и никогда ее не забуду. Поверьте, это не просто слова…
        - Я тоже никогда не забуду, - сказала она.
        Но все оказалось тщетно. Расстроенный Жуковский принес мне письмо отца: «Назад в Дармштадт, юный глупец! России нужен Наследник Престола, а не жалкий муж английской королевы».
        Увидев меня, она все поняла.
        Я сказал, что должен уезжать… Благодарил ее за гостеприимство, но в глазах были слезы. Я плакал и не хотел скрывать. Она утешала меня… и вновь наши руки соединились… Я прижался к ее щеке… и поцеловал. Она ушла со слезами на глазах.
        На следующий день - прощание.
        Утром я уезжал. Прелестно-застенчиво улыбаясь, дала мне прочесть дневник!
        «Лорд Пальмерстон привел Великого князя, чтобы он попрощался со мной. Мы остались одни. Он взял мою руку и крепко сжал в своей. И сказал: «У меня нет слов, чтобы выразить все мои чувства». Добавил, как глубоко признателен за прием и надеется еще побывать в Англии. И тут он прижался к моей щеке, поцеловал меня так добро, сердечно, и мы опять пожали друг другу руки. Я ощущала, что прощаюсь с близким родным человеком… Я даже немножко… конечно, шутя, была влюблена в него…»
        Так, словом «шутя» эта божественная девушка как бы освободила меня от беспомощных сожалений. Она ведь все понимала. Ибо она была прежде всего королева. Она это доказала свой жизнью. Хотя думаю, что тогда она еще верила в меня, в то, что я все-таки попытаюсь. Но что я мог против папа! Да и кто во всей стране что-нибудь мог против его воли!
        Уезжал с разбитым сердцем… На прощание я подарил королеве любимого пса по кличке Казбек. Она не расставалась с ним до его собачьей смерти…
        Из Лондона вернулся в Дармштадт, о котором, признаюсь, совершенно позабыл.
        Жуковский рассказал мне, что, пока я влюблялся, отец поспешил договориться с герцогом, и его дочь, которая мне так понравилось, согласна перейти в православие.
        Я женился и был очень счастлив. Она была не только хороша. Она оказалась удивительно умна. Я очень часто колебался в жизни, но она была мне опорой все эти годы… Мой отец очень любил и ценил ее. И она его искренне уважала. Она, конечно же, догадывалась о другой жизни моего отца, но заставила себя верить: отец любил только мою мать.
        А потом отец умер.
        Перед смертью он оказался разбит и унижен.
        Началось с того, что в очередной раз он попытался навести порядок в европейских делах. Он считал себя единственным защитником славян. Требовал от Турции особых прав для христиан. Когда Турция не согласилась, он попросту оккупировал дунайские княжества. И тогда сильнейшие европейские монархи напали на него скопом, все вместе!
        Добро бы ненавистная отцу Франция, но против отца выступила Англия! Особенно подло повел себя австрийский император, которому отец так недавно помог подавить восстание в Венгрии. Наша армия, которую папа считал величайшей в Европе, была разбита… Из окна кабинета любимой виллы «Александрия» отец мог наблюдать в бинокль… вражеские суда! Выяснилось, что наш флот безнадежно устарел и вся наша военная мощь была легендой… Союзники высадили десант в Крыму и заперли нас в Севастополе…
        Вести с фронта становились хуже и хуже. Папа заболел гриппом и отказался лечиться. Он был истинный рыцарь. После поражений своей армии он не захотел жить.
        В своем кабинете на первом этаже дворца он лежал на жесткой походной кровати, прикрывшись солдатской шинелью. Никого не принимал, кроме матери и нас. Государственные бумаги повелел носить ко мне. Мать сидела рядом с ним, держа его руку… Потом ходили слухи, будто, отчаявшись уйти из жизни от гриппа, отец потребовал яд у нашего добрейшего Мандта. Медик умолял его не делать этого, но отец был неумолим. Он приучил - никто не смел ослушаться…
        Во всяком случае, я боялся проверить тайну отца и никогда не говорил об этом с добрейшим Мандтом. Я стараюсь верить - папа просто сдался смерти.
        14 февраля он распорядился сообщить двору о своей болезни.
        В кабинете отца уже поселилась Смерть. Мандт обещал скорый паралич легких. Отец после исповеди громким и твердым голосом произнес молитву перед причастием. Потом благословил всех нас - своих детей и внуков… Каждого благословил отдельно, с каждым побеседовал.
        Мне сказал кратко:
        - Оставляю тебе «команду» не в надлежащем порядке. Оставляю тебе много огорчений и забот… Крестьян освободи… Но держи все - держи вот так!.. - Крепко сжатым кулаком железной руки он показал мне, как нужно держать Власть в России.
        И вновь благость надвигавшегося конца вернулась к нему…
        Благословил мою Машу… Он очень ее любил. Она была похожа на мою мать… и к тому же умна. Причем умна настолько, чтобы уметь прелестно скрывать это. Папа взял ее руку, взглядом показал на мою мать, поручая мать ей. Благословив всех, он сказал:
        - Помните, о чем я так часто просил вас: всегда оставайтесь дружны.
        Как много дало всем нам, оставшимся жить, это торжественное расставание…
        В этом - одна из причин того, почему я боюсь убийства. Я боюсь исчезнуть из жизни, а не как отец - удалиться с молитвой. Как сказала старая фрейлина матери: «Я боюсь прийти к Нему впопыхах!»
        Мать была добра к отцу до конца. Она сказала:
        - С тобой хотят проститься Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен… - она перечисляла для благопристойности имена своих фрейлин и закончила: - и Варенька Нелидова.
        Отец поблагодарил ее взглядом:
        - Нет, дорогая, я не должен больше ее видеть, ты скажешь ей, что прошу меня простить, что я за нее молюсь… и прошу ее молиться за меня. - После чего сказал: - Теперь мне нужно остаться одному - подготовиться к последней минуте.
        Мать прилегла на кушетке в соседней зале.
        Так наступила последняя ночь…
        Меня позвали в кабинет. Отец хрипел… Прохрипел Мандту (по-немецки):
        - Долго ли еще продлится эта отвратительная музыка?
        Затем прибавил:
        - Я не думал, что так трудно умирать.
        Вошел наш священник читать отходную. Отец со вниманием слушал и все время крестился. Когда священник благословил его, осенив крестом, он сделал ему знак тем же крестом благословить меня и мать. До самого последнего вздоха он старался выказать нам свою нежность.
        После причастия сказал:
        - Господи, прими меня с миром… - И успел прошептать матери: - Ты всегда была моим ангелом-хранителем, с того момента, когда я увидел тебя в первый раз, и до этой последней минуты…
        Началась агония. Он отошел.
        …Мы все стояли на коленях вокруг кровати. Взглянув на него, я был поражен - какое это было… неземное выражение. Я смотрел на него, не сводя глаз, прикованный к божественной тайне, которую читал на любимом лице. Той ночью мне раскрылось нечто… И я молил Бога, чтобы он не дал мне забыть этого…
        И вот я Император!.. За окном ослепительное холодное солнце, и так же горит шпиль собора в Петропавловской крепости, как в тот далекий день, когда он обнял меня и сказал мне, что я Наследник.
        Первый раз за полтора столетия престол передавался в совершенном спокойствии. Благодаря отцу, наша гвардия навсегда была устранена от вмешательства в наши дела.
        Костя присягнул первым. Мы обнялись. И прошлые ссоры были навсегда забыты. Мы помнили завет отца.
        В России так уж положено: когда на престол вступает новый царь, пробуждаются великие надежды. После похорон отца… как это ни тяжело писать… словно нечто тяжелое спало со столицы… кончился какой-то гнет… Будто похоронили не Государя, а целую эпоху… И все надеялись… И что греха таить, не так, как хотелось, вспоминали о времени отца. Помню, вечером мы сидели с Костей и подводили итоги.
        Отец и вправду оставил «команду» в ужасном непорядке… Казна была пуста. Армия беспомощна и ужасно вооружена. По всей Европе отменили телесные наказания - а у нас секли, и беспощадно. Секли преступников, секли гимназистов, секли крепостных… Особенно зверски секли солдат. Секли за плохую выправку, за неряшливость в форменной одежде - до пятисот ударов, и полторы тысячи за попытку побега из армии, три тысячи за вторую…
        Мне было двадцать, когда отец, «закаляя плаксу», повелел мне наблюдать наказание - пятьсот ударов.
        Солдатика оголили до пояса. Ударил барабан. И повели его, болезного, сквозь строй, привязанного за руки к двум ружьям… Вели два солдата. Вели медленно, чтобы каждый мог ударить шпицрутеном. Во всю силу. Перекрикивая барабан, несчастный вопил, умолял, удары сыпались беспощадно… Уже кожа висела лоскутами, уже шатался… упал… подняли… Спины нет - обнаженное кровавое мясо… Еще упал, не вставал… Уже не слышно молений - конец. И мертвое окровавленное тело положили на дровни, и солдаты поволокли дровни с трупом. По хлюпающему кровавому месиву строй докончил положенное число ударов.
        Меня рвало, отец презрительно усмехнулся.
        Но тогда, вернувшись домой, я не мог глядеть на счастливо щебетавшую мать.
        Я помнил то, что сказал Бонапарт: «Высеченный солдат лишен самого главного достояния воина - чести!»
        Куда ни кинь взгляд, всюду плохо, всюду была гниль… Костя сказал:
        - Надо немедленно начинать. Общество ждет.
        Появился даже термин - «оттепель»… Оттепель после мороза отцовского царствования.
        В тот вечер честный Костя предложил немедля объявить обществу о разрыве с прошлым - о началах коренных реформ… Костя всегда прямолинеен. Я сказал:
        - Объявлять обществу мы ничего не будем… Мы вынуждены молчать, щадя честь и память папа. Более того, мы поставим папа памятник… и потом… начнем реформы.
        Памятник поставили недалеко от той площади, где папа разгромил мятеж гвардии, сделав его последним мятежом!
        Севастополь бился до конца, врагу досталась груда окровавленных руин.
        «Севастополь не Москва… Хотя и после взятия Москвы мы потом были в Париже». Так сказал я народу… Храброму Косте, требовавшему продолжать воевать любой ценой, ответил словами герцога Шуазеля: «Если не можешь воевать, заключи мир».
        Мы воевать не могли: «Надо сначала восстановить могущество. Нужны реформы. Но для этого, - я повторил: - нам нужен мир».
        Условия мира были катастрофические - мы практически теряли Черное море… Костя руководил морским ведомством и потому был особенно зол.
        Но я разрешаю обсуждать мои действия только до моего решения…
        Я начал с главной реформы. В нашем просвещенном столетии, когда все страны Европы давно освободились от рабства, подавляющее большинство моих подданных были крепостными рабами. Два моих предшественника (дядя и отец) отлично понимали, что сделать это необходимо, и… отступили. Ибо дворянство, главная опора наша, да и церковь - все были против.
        И дядя, и отец помнили о судьбе своих отца и деда.
        Крепостное право было сутью тогдашней русской жизни… Эти милые сердцу помещичьи усадьбы - с патриархальным бытом, с великим хлебосольством, где трудились бесправные рабы… Просвещенные наши помещики, любители Вольтера, покупали, продавали, проигрывали в карты своих крепостных - и это во второй половине девятнадцатого века!.. Законы религии и брака попирались каждый день. И множество незаконных помещичьих детей становились рабами своих братьев - детей законных… Но зато при этом положении Государству не нужны были ни суд, ни многочисленная полиция для крестьян… Помещик был их судьей и полицейским - он следил за своими крестьянами… Из крепостных набиралась наша битая шпицрутенами крепостная армия… Правда, некогда она победила Бонапарта… но сейчас была повержена. И самое ужасное - никто не представлял иного порядка. Мне предстояло взорвать всю прошлую, освященную веками и церковью русскую жизнь… И, взорвав, создавать все заново - управление на местах, суд, армию.
        Двадцать три миллиона рабов с надеждой ждали моего решения…
        В переполненном дворянами зале я сказал:
        - Я решил это сделать, господа. Ибо если не дать крестьянам свободу сверху, они возьмут ее снизу.
        И вскоре я услышал ропот… Опасный открытый ропот.
        Я явственно услышал его после коронации в Москве.
        Я прибыл в древнюю столицу уже по-современному, не в каретах, а по железной дороге. Но прежним был малиновый звон колоколов «сорока сороков московских церквей»…
        Мы ехали с Машей по Тверской под этот перезвон и грохот артиллерийского салюта… Помню, тысячи испуганных ворон и голубей закрыли небо.
        Наступило оказавшееся столь трудным 26 августа. Началось все хорошо.
        Я вышел под руку с Машей на Красное крыльцо. Она была грустна и сосредоточена… Почему-то был грустен и я…
        Нас встретило солнце, ослепительно сиявшее после стольких дней дождя.
        Поставленные эстрады были переполнены публикой.
        Во всех бесчисленных московских церквах и кремлевских соборах звенели колокола. И с Красного крыльца я поклонился моему народу.
        Толпа радостно прокричала приветствия. Заиграли военные оркестры, ударил пушечный салют. Спустившись с лестницы, мы встали под балдахин, который несли высшие сановники… Процессия двинулась в собор.
        К сожалению, высшие сановники, как им и положено, были в преклонных летах, и я боялся, как бы с ними чего не случилось. И не зря боялся…
        В ужасающей духоте собора случилось то, чего я ожидал.
        Старик, генерал-адъютант Горчаков, держал малиновую подушку, на которой лежала золотая держава… От духоты он потерял сознание - покачнулся и упал на церковный пол… Круглая золотая держава, смешно подпрыгнув, с перезвоном покатилась по плитам собора. Все бросились поднимать ее, а я - старика. Его привели в чувство, бедный старый генерал готов был умереть. Но я нашелся, сказал громко: «Ничего, что упал здесь. Главное - стоял твердо на поле боя».
        Но тотчас последовало не лучшее продолжение…
        Облаченный в порфиру, я преклонил колена, и митрополит благословил меня. Взяв корону из рук митрополита, я возложил ее себе на голову.
        И тогда Маша, пугающе бледная, встала с трона и преклонила передо мной колена… Я надел на ее голову малую корону. Статс-дама, тоже весьма немолодая, закрепила её бриллиантовыми булавками.
        И тут опять случилось!.. Когда Маша поднялась с колен, корона упала… Старуха от волнения плохо закрепила… Какой ужас был на лице Маши!.. Я понял, что сейчас она упадет следом за короной.
        - Держись, милая, - прошептал я.
        Я снова возложил корону, и уже все четыре статс-дамы, красные от ужаса, закрепили ее шпильками… От усердия они оцарапали Маше голову.
        Мы сели на троны под выстрелы пушек и колокольный звон. Я сидел со скипетром и державой. На мне было килограммов пятнадцать орденов и регалий. Я задыхался в духоте. Бедная Маша тоже держалась из последних сил.
        Свидетелями неприятных происшествий были только первые ряды. Остальные ничего этого не видели да и мало что слышали в шуме собора. Меня удивило новое отношение людей к происходившему. Люди смеялись, болтали, некоторые взяли с собой еду и преспокойно ели во время церемонии… Попробовали бы они все это во времена отца!
        Я вышел в короне из собора. Маша в короне шла рядом. На лице ее - ни кровинки. Я тоже, вероятно, был хорош.
        Мы опять шли в грохоте пушек, звоне колоколов и криках приветствий. Шли по высокому помосту, укрытому красной материей… И я думал: только бы в завершение дня не упасть с этого помоста… Слава Богу, обошлось.
        Вечером вышли на террасу у самой крыши дворца. Внизу лежала древняя столица. Все горело иллюминацией - зубцы древних башен, колокольня Ивана Великого, соборы…
        Маша стояла рядом и несчастно шептала:
        - Корона упала… Ты меня бросишь…
        Я целовал и всю ночь любил ее.
        Но как сообщило Третье отделение, начали упорно распространяться слухи о дурных предзнаменованиях во время коронации.
        Третье отделение быстро их успокоило, все еще помнили железную руку папа. Был пущен полезный слух: будто оптинские старцы предсказали, что царствование будет долгим, спокойным и благодатным.
        И продолжалась борьба за реформу. Мы работали за полночь. Я часто выходил с заседаний, когда пели птицы…
        Опять обсуждения, опять проволочки… Но когда противники были особенно упрямы, я заявлял просто:
        - Я так повелеваю, я так хочу.
        И они тотчас вспоминали времена папа.
        Наступил великий день - Государственный совет, ненавидевший реформу, принял ее. Крестьян освобождали… с землей. Правда, с небольшим наделом, который они должны были выкупить при помощи государства…
        Но главное - освобождали.
        Мне принесли на подпись множество листов.
        Росчерками пера я должен был порвать цепь, которой было тысячу лет…
        Двадцать три миллиона русских людей должны были перестать быть рабами.
        Утром появился Костя… Он был главным помощником в этом деле…
        Я выпил кофей с ним и Машей… Потом пошел в домовую церковь. Попросил оставить меня там одного.
        Я очень долго молился один… Я хотел услышать Его голос.
        И, клянусь, услышал. Быстрыми шагами вернулся в свой кабинет. Перекрестился. Обмакнул перо - и подписал.
        Прежней вековой жизни более не существовало.
        Историческое перо подарил тогда Никсу… только оно ему не понадобилось.
        Какой был восторг! Толпы ждали меня… У портретов моих молились Богу. Мне приходилось выходить из дворца с другого подъезда. На разводах офицеры кричали: «Ура!» Самый страшный враг отца, эмигрант Герцен, славил меня из Лондона… Не скрою, несмотря на всё его злоязычие… было приятно.
        Все тронулось. Будто ледоход… Весна… Свобода! Во время правления отца на улицах Петербурга было малолюдно… Все сидели по департаментам или ездили в каретах. Если и выходили погулять, то старались ходить как-то сжавшись, тихо, незаметно…
        И вот мы с Костей в офицерских мундирах инкогнито вышли на Невский.
        Боже, сколько там гуляло молодежи, сколько красивых молодых лиц… Все жестикулируют, о чем-то спорят и главное - громко разговаривают!
        Но свободными крестьянами кто-то должен был управлять. Бесплатные управители - помещики - канули в Лету. Пришлось придумывать новую власть - земские учреждения. Создавать и новый суд… Я подписал новые «Судебные уставы», где было впервые провозглашено равенство всех перед законом… В стране вчерашних рабов я создал суд присяжных. Весь прежний уклад русской жизни менял я.
        Я был счастлив! Счастлив безмерно… когда с изумлением понял: я не угодил никому. Выяснилось, что недовольны… все! Помещики, которых спас от кровавых восстаний… Еще вчера они соглашались, что рабство противно Божьему закону. Теперь же заявляли, будто преданы обычаи отцов и разорены дворянские гнезда… Их многочисленная дворня - крепостные, работавшие слугами при доме, забывшие, что такое труд на земле, развращенные ленью, легкостью прелюбодеяний, которые так легко свершались в людских, переполненных незамужними девками, стали называть день освобождения «днем несчастья»…
        Теперь ко мне все чаще являлся по утрам полковник Кириллов, начальствующий над сыскной полицией в Третьем отделении. Едва выпив кофей, я узнавал от него печальные новости… Оказалось, что сами освобожденные крестьяне-землепашцы недовольны свободой… Кто-то распространял слухи, будто объявлена ложная свобода. Будто есть некая истинная, подлинная воля, по которой крестьяне получают много земли, и совершенно бесплатно… Эту волю дворяне от крестьян утаили… В деревне начались кровавые восстания, поджоги дворянских усадеб и прочие бунтовские радости…
        Вскоре заговорила и молодежь. Та самая молодежь, которой я дал столько свобод… Потребовали Конституцию, и немедленно… Парламент захотели в стране, где только вчера большая часть населения была в рабстве, где девяносто процентов крестьян не знают грамоты! Такова Россия!
        Все тот же Кириллов принес мне перехваченные прокламации наших нигилистов… И я прочел печатную благодарность за все, что сделал!
        «Нам нужен не помазанник Божий, не горностаевая мантия, прикрывающая наследственную неспособность, а выборный старшина, получающий за свою службу жалованье… Если царь не понимает этого и не хочет добровольно сделать уступку народу, тем хуже для него».
        Ни больше ни меньше!
        «Выход из этого гнетущего страшного положения… один - революция, революция кровавая и неумолимая, - революция, которая должна изменить радикально все, все без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка.
        Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы…
        Мы издадим один крик: «в топоры» - и тогда… тогда бей императорскую партию не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам!
        Помни, что тогда кто будет не с нами, тот будет против; кто будет против - тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами…»
        Я читал и вспоминал об отце. О его завете - о кулаке.
        В Петербурге пошли непонятные пожары. Каждый день над городом стояло красное зарево. Выгорели целые районы… Огонь пробрался в центр - угрожал Пажескому корпусу и Публичной библиотеке… и я сам руководил тушением.
        Кириллов сказал то, что думал я сам… не хотел, но думал, думал! Это не пожары - это поджоги. Молодые люди перешли от слов к делам!
        Двор волновался… Ненавистники реформ тотчас придумали обвинять не меня, а… Костю! Будто реформы, приведшие к хаосу, - плод его дурного влияния… на меня! А сам я несчастная жертва.
        И опять приходил с докладом Кириллов… Этот Кириллов - еще молодой человек, но уже сделал прекрасную карьеру - заведует политическим сыском… И не зря. Он воистину знает все…
        Во время доклада Кириллов заговорил о другом Косте - Константине Петровиче Победоносцеве… Откуда-то знает, что я намерен сделать его главным воспитателем нового Цесаревича.
        Сначала Кириллов долго хвалил Константина Петровича. Сказал, что Победоносцев умнейший, образованнейший человек, великий законовед… И только потом перешел к сведениям, добытым людьми его профессии. Поведал, что вчера Победоносцев заявил в разговоре с фрейлиной Тютчевой: «Нет, не зря Держава покатилась в Соборе… Если вовремя не прекратить наши безумства (то бишь мои реформы!), Держава воистину скатится в бездну. И мы - с ней». В той же беседе с фрейлиной Тютчевой он обещал «привести Наследника к другому полюсу» - то есть сделать сына врагом реформ отца!
        - И в довершение, - сказал Кириллов, - он осмелился бранить Ваше Величество за то, что вы, осмелюсь процитировать, «не понимаете страны, которой правите».
        - Как странно, я, кажется, не успел сделать ему ничего хорошего… За что же он так меня бранит?
        Кириллов улыбнулся и сказал:
        - У Вашего Величества справедливое мнение о людях. Те, кто расследует человеческие тайны, его разделяют…
        Это было очень серьезно. Победоносцев прежде читал курс законоведения Никсу. После смерти Никса я действительно сделал его основным воспитателем Саши.
        Теперь я должен был от него освободиться…
        Если папа был недоволен служащим, он незамедлительно изгонял его со службы… Я сторонник иного - метода прабабушки Великой Екатерины… Я, наоборот, начинаю с милостей, чтобы изгнанный мог объяснить впоследствии себе и окружающим, будто отнюдь не прогнан, просто ему дали отдохнуть в заботе о его здоровье… Так вокруг меньше недовольных и, следовательно, интриг.
        Я решил сам поехать к Победоносцеву, чтобы все видели знак моего благоволения, прежде чем я с ним расстанусь.
        Победоносцев ждал меня в своем огромном кабинете в нижнем этаже. Посредине стоял чрезвычайных размеров громадный стол с бронзовыми львами… Были еще два стола, покрытые колоннами книг.
        Он стоял у стола, почтительно склонив голову… Необычайно худой, этакий высокий скелет с оттопыренными ушами, носом-клювом и нависшим над лицом высоченным лбом…
        - Я давно мечтал поговорить с вами, Ваше Величество… И вот сподобился, слава тебе Господи! - истово перекрестился…
        На это обязательное верноподданническое вступление я не ответил, ласково глядя на него.
        И тогда последовал его монолог:
        - Ваше Величество, поверьте, мы… иные! Мы не Европа. У нас свой путь развития. Наш Ковчег Завета - это наши традиции… Мы все должны делать не торопясь. Тихими стопами добираться до Европы… Нетерпение для нас смерти подобно. Всегда говорю извозчику: «Плачу, чтоб вез медленно». И знаю: карета не перевернется даже на наших ужасных дорогах… Европа требует, чтоб мы ввели у себя побыстрее все свободы, не понимая, как наши люди опасны в свободе. Жозеф де Местр, посол Пьемонта, умнейший человек, которого так ценил незабвенный Государь Александр Павлович, часто говаривал: «Дать в России много свобод - это то же, что дать никогда не пившему человеку много вина и ждать от него разумных действий». Есть поучительная легенда о духе разбойника Степана Разина, который заключен в скале… Только беспощадная власть и суровые законы царей сдерживают в скале анархический, бунтарский дух народа. Дикий человек с кистенем в руке жаждет выйти из скалы в наше бескрайнее поле. В свободе наш не ведавший свободы дикий человек - страшен, он весь мир вокруг себя разрушит и потом сам же себя погубит… Европейцы - люди порядка…
Если негодует, вы видите: он негодует… Наш человек поприветствует, поклонится лбом в землю низко, а потом с тем же добрым лицом за горло ухватит и задушит. Перед тем не забыв перекреститься… Поверьте, Ваше Величество, вы задумали слишком много реформ сразу… Ваше Величество, я преподавал в университете и знаю, как опасны у нас молодые люди. Россия нынче опаснейше пробудилась, она от полученных свобод уже пьяная… Кровью как бы не кончилось, Ваше Величество! Как бы не появился у нас Пугачев уже с университетским образованием… Известный писатель Достоевский, мой очень хороший знакомый, который сам горячо заблуждался в молодости… замечательно сказал мне о наших молодых людях: «Если нашему молодому человеку дать карту звездного неба, он и ее тотчас исправит». Да Ваше Величество и сами видите - кажется, вы им достаточно дали, но они уже требуют всего…
        Он еще говорил… много говорил…
        Я слушал его с большим интересом. Этот умнейший человек говорил то, что внутри меня самого часто говорит другой голос… Голос папа…
        Я сделаю Победоносцева главным наставником
        Саши…
        Однако возвращаюсь в ужасный день.
        Осмотрев опальные картины, поехал на прогулку в Летний сад.
        По дороге заехал в Мраморный дворец к Косте.
        На лестнице у мраморных статуй меня дожидалась Костина жена.
        Очень хороша, похожа на Марию Стюарт со старинного портрета… пока не начинает говорить. У нее гортанный хрипловатый голос. И к тому же ужасный французский. Как важен голос для женщины…
        Вот у нее такой нежный голос.
        Между тем Санни (Александра Иосифовна, супруга Константина Николаевича) шептала хрипло удивительные вещи:
        - Я очень рада, что Ваше Величество приехали. Костя не велел вам говорить… Его Высочество, как известно, великий борец с суевериями… Но я обязана рассказать… Нам всем следует быть настороже. Дело в том, что вчерашней ночью вот в этой спальне появился он… Сейчас вам все доложит Никола…
        По лестнице уже сбегал старший сын Кости.
        Как хорош, мерзавец, - красавец, истинный гвардеец, украшение правого фланга. Впрочем, мой Никс не хуже… Был не хуже… Никак не научусь говорить о нем в прошедшем времени…
        Красавец Никола недавно вернулся из Парижа. Костя рассказал на днях, что он полон впечатлениями - парижские музеи, театры совершенно зачаровали юношу. Но на днях я получил донесение французской полиции… Они рассказали: Никола в Париже не был ни в одном музее, ни в одном театре, зато усердно посещал притоны, где курят гашиш. И разнообразные бордели, порой самого опасного свойства, где девки могут заразить смертельными болезнями… При этом ловко дурачил приставленных к нему наших агентов… Но французских не провел. По-своему я люблю Николу, хотя, думаю, от него всем нам будет много хлопот!
        Я уже собрался показать донесение счастливому отцу… Представил, как бедный Костя вздохнет, пообещает строго с ним поговорить. Но как ему с ним говорить, если сам он открыто живет с балериной…
        Да мы все… с большими грехами. Маша права.
        И тут мне показалось, что я не без радости готовился рассказать Косте о Николе… Неужели мщу за то, что мой Николай был, а его - есть?
        Я решил не показывать французское донесение!
        Никола начал рассказывать:
        - Вчера ночью я поздно вернулся… - (нетрудно догадаться откуда). - И шел к себе через Белый зал. И посреди огромного зала в лунном свете… стоял он! - У Николы от возбуждения в глазах были слезы. - Император Павел Петрович, - шептал Никола, - в ночной рубашке… с кружевным воротом и большим пятном крови. Увидев меня… растворился в стене.
        - Никола был ни жив ни мертв… от страха весь пропотел, - добавила Санни неприятным голосом..
        - Я так и знал! - на лестнице показался Костя. - Опять эти бабьи рассказы. Как их любит моя жинка!
        Он придумал звать ее простонародно - «жинка». Я не могу слышать это слово. Хотя мне показалось, он нарочно не вышел меня встречать, чтобы дать Николе рассказать.
        Но Санни не унималась:
        - Ваше Величество, что вы на это скажете?
        Я пожал плечами и сказал, что могу лишь позавидовать Николе. Мне приходилось видеть нашего деда только на дурных портретах.
        Но, несмотря на шутку, на душе стало смутно.
        И это видение - дед в кровавой рубашке посреди бесконечного зала с мраморными колоннами - в лунном свете…
        Можно представить, как я об этом вспомнил всего через какой-то час!..
        И я поехал в Летний сад навстречу выстрелу.
        В Летнем саду я гулял с молодыми Лейхтенбергскими. Рассказывал им смешные истории из детства - о проказах их матери, моей сестры Машеньки… когда увидел её.
        День был ослепительно солнечный… В сопровождении горничной она шла по Летнему саду… Точнее, летела. Она была в маленькой шубке. И, сорвав меховую шапочку, радостно кричала:
        - Ах, Дуняша, до чего же хорошо!
        Солнце сияло. И лицо ее, запрокинутое к солнцу, тоже сияло!
        Я вмиг торопливо распрощался с милыми родственниками. Думаю, с трудом скрывая улыбки, молодые люди отправились к карете в сопровождении моего адъютанта.
        А я, избавившись и от них, и от адъютанта, быстрым шагом догнал её.
        Гулявшие - их было немало в этот солнечный день, - обнажив головы, глазели на нас…
        Она сказала:
        - Дуняша, подождите меня здесь.
        Дуняша отстала, села на скамейку.
        Мы вошли в пустую аллею…
        - Я хочу сегодня вечером показать вам картины… Это маленькая выставка во дворце…
        - Какие картины… какая выставка? - отчего-то смеясь, спросила она.
        И тут, потеряв голову, я наклонился к ней. И она, поднявшись на цыпочки, схватилась за мои плечи, поцеловала…
        И зашептала:
        - Я так люблю вас сегодня, что даже пугаюсь…
        И, держа шапочку в руках, опрометью, как мальчишка, пустилась бегом по аллее… Каштановые волосы скрылись за поворотом…
        Постоял, все еще чувствуя ее детское ясное дыхание, ее губы. Как был счастлив! Не знал тогда, что всего через несколько минут…
        Помню, шел по аллее к выходу и улыбался…
        Мне минуло сорок, когда увидел её. Я прибыл на маневры под Полтавой. Остановился в поместье моего флигель-адъютанта князя Михаила Долгорукого. Славная древнейшая фамилия. Они Рюриковичи, в их роду святой Михаил Черниговский и основатель Москвы Юрий Долгорукий…
        Помню, как после ужасного обеда отправился погулять по огромному парку. И вдруг навстречу мне идет совершеннейшая кукла - в белых панталончиках, в розовом капоре, из которого вывалилась тяжелая каштановая коса…
        На мой вопрос:
        - Как тебя зовут? - кукла ответила незабываемо:
        - Екатерина Михайловна.
        Ей было тогда одиннадцать лет!
        - А что ты здесь делаешь?
        - Ищу Императора, - все так же важно сказала она.
        За завтраком усадил на колени маленькую красотку. Она вдруг совершенно покраснела, стала пунцовой, и я… почувствовал грешную тяжесть ее тела… И тоже покраснел.
        На следующий день я уезжал. И в саду снова встретил её. Это было смешно, но она меня явно ждала.
        - О вас плохо заботятся, Ваше Величество, - сказала она, глядя на меня зелеными газельими глазами, - немедля выговорите камердинеру - у вас сорочка несвежая.
        Одиннадцатилетняя девочка разговаривала со мной, как маленькая женщина…
        Я только потом понял: она была женщиной с рождения, эта маленькая Джульетта. И, страшно сказать, я почувствовал в ней эту женщину…
        Изысканно-любезно она предложила мне показать сад. К счастью, к нам присоединился появившийся из дома отец. Прощаясь и закинув голову, чтобы встретиться со мной глазами, маленькая нимфа произнесла церемонно:
        - Ваше Величество, я навсегда запомню этот день…
        Прошло несколько лет. Я совсем забыл о ней, когда Адлерберг передал мне письмо от ее матери. Умер ее отец, сделавший невозможное: промотал одно из крупнейших состояний России! Семья осталась без гроша.
        Как насмешливо сказал Адлерберг: «Сумел передать детям единственный капитал - свою красивую внешность». И я тотчас вспомнил - и тяжесть тела на моих коленях, и её косу… Короче, греховно (что тут таиться, замаливать надо!) решил стать их опекуном. Заложенное и перезаложенное родовое имение перешло под мою опеку, оплатил расходы по воспитанию детей. Мальчиков определили в Пажеский корпус, а ее и ее сестру отправил в Смольный институт благородных девиц.
        Она попросила об аудиенции. И состоялась наша вторая встреча - в Петербурге.
        Вошла, сверкая зелеными глазищами в пол-лица.
        Я сообщил ей о своих распоряжениях.
        - Мне сказали о них, Ваше Величество. Я осмелюсь поблагодарить… и отказаться. Я не вправе отказываться за братьев и сестру, но за себя - отказываюсь.
        Я молчал. Она торопливо продолжала:
        - Я не нищая, Ваше Величество, я - бедная. Это иное. Я княгиня Долгорукая. И хотела бы оградить себя от подаяний…
        Я смотрел на прекрасное лицо - гнев идет юным красавицам. Я сказал строго:
        - Вы можете не подчиниться мне как человеку, желающему заменить вам отца. Но вы не смеете не подчиниться мне как Государю, - и, засмеявшись, прибавил: - Надеюсь, помните, своеволие отправило на плаху не одного из славных Долгоруких…
        Но, видимо, в этом вопросе юмор был ей недоступен:
        - Что ж, если Вашему Величеству понадобится моя жизнь…
        Ответ был очень удачен для меня.
        - Ну, конечно, понадобится, милый ребенок… - сказал я отечески. Засмеялся, поднялся: - Я очень прошу вас, милая Катенька, в память о нашей старой дружбе принять… - И неожиданно для себя… обнял ее.
        Мы молча стояли, обнявшись. Она… дрожала.
        Я отпустил ее. Расплакалась и убежала, нарушив все правила этикета.
        С тех пор началось…
        Честно говоря, после тех объятий я был уверен, что все случится как обычно. То есть стремительно и прекрасно.
        Но произошло необычное… Сперва встречи на людях. Потом безумные объятия в моей карете, молчаливые поцелуи… и её яростные слезы… Мои грешные руки… И ее шепот: «Нет! Нет!»
        Я вел себя, как пятнадцатилетний лицеист!
        И до сих пор - ничего.
        На днях в первый раз её привезли во дворец… Сообщил ей, что хотел бы, чтобы она ушла из Смольного и стала фрейлиной Императрицы, с которой я уже переговорил.
        Маша сказала мне тогда:
        - Воля Вашего Величества священна. Но спрячьте свои глаза, мой друг!
        Бедная Маша помнила «эти глаза»… Почти тридцать лет прошло с тех пор, как я глядел на нее «этими глазами». Но я уже не помнил.
        Однако отказалась она. Преспокойно посмела отказаться.
        Сказала:
        - О нет, Ваше Величество, это спящий и пустой мир. Оживает он только на балах и при вечернем свете… В этом мире мишуры царствуют туалеты и бриллианты, которые будете дарить мне вы, ибо мы беднее церковных крыс. И все вокруг станут их обсуждать, а я буду еще одной ряженой куклой… Вашей куклой.
        - Что же вы хотите?
        И она ответила словами, которые теперь произносит молодежь:
        - Служить Отечеству.
        Невероятно! Как изменилась жизнь, как изменилась страна. Я хорошо помню дворец при отце… В самом воздухе его было что-то благоговейное. Люди во дворце говорили шепотом, ходили, горбясь, в каком-то полупоклоне - чтобы казаться меньше и услужливее… Все было наполнено присутствием Богом данного Повелителя. Теперь совсем не то… Маленькая воспитанница Смольного института спокойно не приняла предложение своего Государя. И, самое удивительное - это результат изменений, которые совершил я.
        Думая об этом, шел к выходу из Летнего сада… Собака бежала впереди. Я радостно отвечал - кивал людям, торопливо снимавшим шапки. Должно быть, улыбался им - был от счастья как пьяный.
        Оставались минуты.
        Вышел из сада. Был четвертый час.
        У решетки Летнего сада стояла толпа зевак. Так всегда, когда выхожу из Летнего сада после ежедневной прогулки. Полицейский прогуливался вдоль толпы, увидев меня, вытянулся.
        Рядом с моей коляской скучал жандармский унтер-офицер. Заметил меня и тоже вытянулся. Я подобрал длинные полы шинели, готовясь сесть в коляску. Жандарм помогал сесть…
        И в этот момент в тишине замершей почтительно толпы услышал оглушительный хлопок. Выстрел.
        Тотчас из испуганно расступившейся толпы выскочил кто-то молодой, высокий… Бросился наутек по набережной в сторону моста.
        Но полицейский уже рванулся за ним…
        Оцепенев… я смотрел, как они бегут.
        Прошли мгновения, я услышал голос жандарма, в который раз повторявшего:
        - Ваше Величество, надо ехать… Здесь могут быть еще злодеи… Ваше Величество! Надо ехать, прошу Вас.
        А я все стоял - смотрел, как полицейский, догнав молодого, опрокинул его на землю, вырвал пистолет, бил им наотмашь по лицу…
        Тот жалко защищал свое лицо от ударов. И вопил одно и то же:
        - Ребята, пожалейте, я за вас стрелял! Пожалейте!
        - Да прекратите, наконец! - крикнул я. - И уведите мерзавца!
        Сел в коляску, и мы поехали.
        - Ваше Величество, может, изменим путь? - спросил кучер.
        Я не сразу сообразил, о чем он.
        - Может, не надо нам по Миллионной? Злодеи знают наш обычный путь и могут…
        - Обычным маршрутом! - приказал я.
        Не хватало еще, чтобы я прятался в собственной столице!
        Но ведь стреляли! Стреляли! На своего царя впервые при народе посягнули! И это после всего, что сделал для России.
        Та же ночь на 5 апреля 1866 года.
        Дописано мною в два часа ночи.
        Не смог заснуть. Решил вернуться к случившемуся.
        Вижу некую мистическую линию… Слышу шепот моего Ангела, который предупреждал весь день… и которого я не услышал!
        Боже мой, что происходит сейчас, после выстрела?
        Столица сошла с ума. Все вспомнили свою любовь к Государю, вспомнили все, что сделал. Всюду пение «Боже, царя храни»…
        Пришел Кириллов. Сообщил мне обстоятельства покушения. Они меня поразили…
        Вот его рассказ:
        «Мы допросили всех, кто был в толпе. Оказалось, что в момент выстрела стоявший рядом со злодеем не дал ему убить Ваше Величество… Отвел руку злодея, Ваше Величество. Точнее, сам Господь его рукой отвел злодейскую руку. Этот простой русский человек по фамилии Комиссаров родом из Костромы. Из Костромы был родом и Иван Сусанин, заплативший своей жизнью, спасая вашего августейшего предка… Если Вашему Величеству будет угодно, мы привезем его во дворец…»
        Я распорядился привезти немедленно.
        Мистика! Мистика в параде портретов предков! Мистика - в видении Николы, мистика - в спасении!
        Поехал в Казанский собор - отслужил благодарственный молебен…
        Вернулся во дворец. В беломраморном Николаевском зале выстроились бесконечные делегации. Меня встретило поистине громовое ура.
        Привели мещанина… Белобрысый, плюгавый, глаза испуганно бегают - не самый приятный господин. Но ведь спас, отвел злодейскую руку! Обнял его и пожаловал дворянство. Теперь он Комиссаров-Костромской.
        И вновь - громовое ура.
        Мне было интересно, что написал в дневнике Саша…
        По моей просьбе, следуя традиции, идущей от отца, Кириллов приносит мне (но только когда я ему велю) выписки из дневника Наследника. Я решился на это, ибо обязан знать обо всем, что связано с будущностью страны…
        Саша записал: «Можно безошибочно сказать, что весь Петербург высыпал на улицу. Движение, волнение невообразимое… Беготня во все стороны, преимущественно к Зимнему дворцу, крики, в которых чаще всего слышатся «Каракозов!», «Комиссаров!», угрожающие ругательства по адресу первого, восторженные восклицания по адресу второго; группы народа, пение «Боже, царя храни»… И страшнейшее ура.
        Папа крепко поцеловал меня. Он любит меня, я счастлив».
        Мои записки
        (Записки князя В-го)
        Пришла очередь после записок повелителя рассказать о себе…
        Рассказ незаметного муравья, который тем не менее столько определил в истории несчастной Родины!
        Сейчас, подводя итоги жизни и вспоминая человеческую комедию, которой был свидетелем, преисполненный презрения, я все чаще повторяю слова тетки: «Человеческая порода осуждена Господом либо грозить, либо ползать». Впрочем, господин Кириллов сказал получше: «Наш народ «или Сидору в ноги, или Ивану в рыло…»
        Род наш прежде знаменит был и славой, и великим богатством. Нас разорил отец…
        Начиналась его карьера ярко.
        В начале века был он светский лев, вождь молодого Петербурга. Служил, конечно же, в самом блестящем - в кавалергардском полку. В то время все были галломанами. Но отец никогда не был, как все. Он придумал быть англоманом и денди. Дендизм - это искусство жить. Та манера одеваться, тот ресторан, та любовница, та дуэль, те привычки… Главная гордость денди - быть не как все, уметь нарушать правила… но в пределах правил! Быть эксцентричным и непредсказуемым, но оставаться в рамках хорошего тона и безупречной светскости… И в этом доходить до конца.
        В какой восторг пришли почитатели отца, когда мой родитель покинул самый престижный кавалергардский полк и перешел в Ахтырский - только из-за того что мундир ахтырцев, по его мнению, был изысканнее. И лишь когда офицеры кавалергарды получили бальные красные вицмундиры с серебряными аксельбантами, все то же чувство прекрасного заставило отца немедля вернулся. Вкус заставлял его свершать опасные поступки. Возмущенный безвкусием туалета графа Р., отец вызвал его за это на дуэль. Перед тем как поднять пистолет, он в последний раз потребовал от графа сменить сюртук, оскорбивший истинного денди.
        К сожалению, граф отказался и был убит…
        И конечно, был он верховодом веселых потех тогдашних молодых людей, почитавших обязанностью дружить и с Вакхом, и с Венерой. Он был законодатель прославленного гвардейского пьянства… Это отец придумал расставлять рюмки с коньяком на бесконечной лестнице в штабе корпуса кавалергардов. Причем чем выше ступень, тем больше на ней стояло рюмок, которые надлежало выпить. И как правило, только он умудрялся подняться на последнюю ступеньку, откуда, пошатываясь, глядел вниз на лестницу, укрытую телами павших товарищей.
        Без сомнения, преуспел он и в «науке страсти нежной, которую воспел Назон», - преуспеть в ней считалось также обязательным. Походы в бордели, любовница-цыганка - для души и тела, соблазненные дамы высшего света - для репутации. Важно было не только соблазнить даму, но и выставить на веселое поругание ее рогатого и, как правило, титулованного мужа.
        Особенно почетным среди молодых повес было увести чью-то горячо любимую любовницу. Отец соблазнил знаменитую балерину Машеньку Д. - любовницу конногвардейца графа Л. Граф, естественно, вызвал его, они стрелялись на популярных среди конногвардейцев шести шагах расстояния. Граф стрелял первым, нервничал и промазал. Отец расхохотался и выстрелил в воздух.
        Граф уже хотел броситься к нему с объятиями, но отец остановил его.
        - Я надеюсь, мы не шутки пришли шутить. Я выстрелил в воздух, потому что забрал ваше. Но вы уж постарайтесь попасть в меня. Ибо следующим выстрелом я вас непременно убью.
        И он уперся в него знаменитым своим дуэльным взглядом. Пронзительный, холодный взгляд… У несчастного заходила рука, и он опять промахнулся. После чего отец хладнокровно убил его… Император Александр Первый обожал отца, и дело замяли.
        Во время войны с Наполеоном в возрасте двадцати одного года отец получил крест - храбро дрался в знаменитой Битве народов при Лейпциге… Раненный, остался на поле боя… Когда русские войска вступили в Париж, был в почетном карауле при Императоре…
        Во время Венского конгресса он отличился и на другом столь же привычном для него поле сражения - ведь там собрались все красавицы Европы… Он заработал целый список наград Амура. Среди его славных трофеев была госпожа Б. - вдова одного из главных героев прошедшей войны, правнучка первой нашей Императрицы. Правда, вскоре оказалось, что Государь также пленен этой Венерой, и отец поспешил исполнить долг верноподданного…
        Со славой вернулся он в Россию…
        В это время он переживал пик, высшую точку своей карьеры. Самый блестящий молодой человек Петербурга, его ценил Государь. Все уже ждали его назначения адъютантом Императора…
        И вот в этот момент был он то ли осчастливлен, то ли наказан судьбою. Он полюбил… Откуда в этом любвеобильном Дон Жуане родилась поистине роковая страсть - загадка души человеческой. Впрочем, она была достойна самой пылкой любви. Одна из самых знатных и красивейших невест России, умна и добродетельна - воистину совершенство обитало тогда в Петербурге. Но имелось два печальнейших обстоятельства: она была невестой другого и любила другого.
        Отец безумствовал! Но все напрасно… Чтобы не видеть ее, собирался даже покинуть любезное наше Отечество.
        Однако Бог судил иначе.
        В это время умер Александр Первый, вступил на престол Николай Первый. И состоялось знаменитое восстание декабристов…
        По всему Петербургу шли аресты. Самые блестящие молодые люди из знатнейших фамилий очутились в казематах Петропавловской крепости… Из крепости их возили через мост во дворец, где их допрашивал сам Император.
        Очутился в тюрьме и жених нашей красавицы…
        Отец, конечно же, состоял в тайном обществе, но, к счастью, на площади не был. За несколько дней до бунта он взял отпуск из-за болезни деда и находился в имении… Но само участие в обществе должно было навлечь на него неумолимое наказание. Он и был допрошен, однако, к великому изумлению петербургского света, отделался выговором. Более того, новый Государь, беспощадный к мятежникам, оставил отца на службе. Все расценили это как объявление конца преследований. Но незлобивость Государя коснулась только отца и на нем закончилась. Пятерых повесили. Жениха красавицы вместе с остальными бунтовщиками повезли в Сибирь на каторжные работы. Тогда иные невесты и жены поехали на каторгу вслед за женихами и мужьями. Ждали подвига и от нее. Но то ли она не решилась, то ли родители не позволили… Она осталась в Петербурге.
        И вскоре мой отец мог считать себя счастливейшим из смертных - она отдала ему руку и сердце.
        Вот тогда-то и началось таинственное… На пике блестящей карьеры отец вдруг вышел в отставку и затворился в одном из своих поместий. Здесь произошла с ним удивительнейшая метаморфоза: великолепный денди стремительно превратился в обычного пьяницу и мота… Обожавший прежде словесность, он теперь ничего не читал. Объявил, что читать в России нынче нечего, ибо люди мыслящие у нас не пишут, а пишущие не мыслят… Отныне он пил до бесчувствия, играл до бесчувствия и разорялся…
        В короткий срок умудрился спустить не только свое огромное состояние, но и богатейшее женино приданое. Он будто торопился все уничтожить.
        Вскоре у него осталось лишь одно небольшое имение… Причем любовь к жене таинственно переросла… в ненависть! Рассказывали, что пьяный он избивал ее. Несчастная красавица мучилась недолго - ранняя чахотка помогла ей покинуть наш бренный мир. А отец продолжал пить и брюхатить крепостных девок.
        Ваш покорный слуга и родился от крепостной. Трое детей до меня - от разных дворовых девок - так и остались крепостными. Мои босоногие братья бегали по имению. Отец называл их «моими дорогими выблядками». И меня постигла бы их участь. Но в это время отец увлекся идеей столетней жизни. Он подружился с неким графом Тарновским, очень нашим безумцем… Русский безумец если на чем-нибудь помешан, то до конца. Этот был помешан на долголетии. Он уверял, что можно дожить в здравии и бодрости до ста пятидесяти лет как минимум… Один из секретов, которым он поделился с отцом, состоял в том, что человек не должен помнить, сколько ему лет. Годы создают ощущение старости - это и есть наш главный убийца. Поэтому отец запретил справлять в деревне дни рождения… И конечно, надо было сосредоточиться на правильной пище, которая отныне состояла из ключевой воды, нагретой на солнце, овощей и фруктов. Лекарства принимать строжайше запрещалось, только природная аптека - травы и снадобья…
        Граф объявил, что если человек будет жить так с детства, то полтораста лет ему обеспечены, и при этом - никаких болезней.
        Отец решил проверить теорию на мне, благо я только что родился. Впрочем, как обычно, вскоре он остыл к предприятию, но ко мне успел привязаться, даже, можно сказать, полюбил меня… Уж очень я был похож на него и лицом, и даже тембром голоса. И воспитал он меня как дворянского сына…
        Я его смертельно боялся. Лица его не помню, помню только руку - морщинистую, как срез дерева. И то, как цепко, больно приглаживал он этой рукой мои густые кудри.
        Государь, по-прежнему к нему благоволивший, разрешил усыновить меня и дать мне свою фамилию и титул.
        В 1855 году император Николай умер.
        Новый император тотчас освободил всех декабристов, которых тридцать лет держал в тюрьмах и ссылках его злопамятный родитель.
        Они вновь появились в петербургском обществе - печальные тени прежних блестящих офицеров - старики, согнутые лишениями и временем.
        В петербургских салонах их чествовали. Все ждали, что отец немедля отправится в Петербург на встречу с друзьями буйной молодости.
        Но он остался в имении и продолжал пить и развратничать.
        Впоследствии наш родственник Федор Михайлович Достоевский очень интересовался моим отцом, и некоторые характерные словечки старика Карамазова взяты у него. Но особенно интересовался он загадочнейшей дуэлью «проклятого кавалергарда» - так назвал он моего отца.
        Я тогда был отправлен в Петербург, готовиться к поступлению в гимназию, жил у тетки и не видел эту историю. Уже после смерти отца старый слуга Васильич подробно рассказал её мне…
        К отцу приехали два старых господина. Отец, видно, ждал их и сам вышел встретить. Приехавшие очень кратко поговорили с ним. После чего отец приказал принести пистолеты…
        Дуэль произошла в нашем парке. Отец не утратил своего страшного умения. По команде «сходитесь» тотчас выстрелил. И убил приехавшего…
        Назначили разбирательство. Но уже при начале оного отец отправился вслед за своей жертвой. Объявлено было - от удара. Но поговаривали, будто он принял яд. Во всяком случае, вскрытие тела в завещании он запретил, как делали все самоубийцы. Хотел быть похоронен по обряду и в фамильном склепе.
        Он оставил мне имение - заложенное и перезаложенное.
        К завещанию был приложен листок бумаги, разделенный на две части. Справа было написано: «Моих умерших четверо. Я сам. Моя первая жена. Моя вторая жена. Мертворожденная дочь от крестьянки». Слева значилось: «Убитые мной на дуэлях» и шли четыре имени убитых. Под этим была подведена черта и стояло резюме отца: «С Богом - в расчете».

* * *
        После смерти отца я остался жить у тетки, в ее огромном доме на Фонтанке. Дом соседствовал со знаменитым Третьим отделением - нашей всесильной тайной полицией.
        Тетка отца ненавидела. Ненавидела так же пылко, как когда-то любила и поклонялась. Она была очень богата, бездетна и всю свою любовь обрушила на меня. Называла меня Красавчик. У нее была отвратительная привычка больно тереть рукой мои непокорные волосы, приводя их в порядок… Она обожала обсуждать с гостями мою внешность, привлекая к этим разговорам и меня…
        - Боже, как он красив! Какие у него реснички… Зачем тебе такие длинные, отдай их мне, Красавчик!
        И мерзко хрустела пальцами. Я ее очень не любил, а она меня очень любила, прости меня Господи.
        Зима в Петербурге нарядна… В сыром Копенгагене, где я нынче живу, мне часто снится: крепкий морозец, узоры на огромных венецианских окнах… И под руководством тетки начинается мое мучительное одевание - теплые штаники, гетры, шубка, шапка, башлык поверх шапки, варежки. Да еще муфту привяжут… И вот по устланной ковром мраморной лестнице, поздоровавшись со швейцаром в черной с золотом ливрее, выходим на улицу. Двери с зеркальными стеклами захлопнулись. Подали карету, везут в Летний сад… Пар от лошадей на морозе… Веселый кучер Степан в поддевке. Останавливаемся у золотой решетки Летнего сада… Голубые тени на мерцающем на солнце снегу… Красно-бурый гранит набережной покрыт легким снежком, в солнце сверкает искрами… И так мне хорошо! Прежде чем меня отведут в сад, успеваю варежкой сделать на изморози какой-нибудь рисуночек.
        Мне было одиннадцать лет, когда Государь отменил крепостное право. Тогда у меня начались идейные ссоры с теткой.
        Была она любимой фрейлиной покойной матери Государя Николая Павловича. После ее смерти при дворе более не появлялась, хотя приглашалась на все придворные празднества. К новому Государю относилась прохладно - отмену крепостного права, как многие помещики, именовала несчастьем.
        И вся хронология прошлой жизни у нее делилась так: до «несчастья» и после.
        Я же готов был жизнь отдать за Государя. Я никогда не забывал, что мои предки рождались, жили и умирали в этом вековом рабстве. И новый Государь дал нам свободу.
        Помню, как в Летнем саду впервые я увидел Государя. Он гулял с собакой. Я шел за ним на некотором отдалении, вместе с нашим слугой Фирсом. И мечтал…
        О, как я мечтал, чтоб появился убийца, а я непременно грудью защитил бы его!
        И на руках его умер.
        Это был как бы медовый месяц пылкой любви между царем и всей прогрессивной Россией. Пьяные от счастья и свободы солнечные годы.
        Но уже скоро пошли слухи о таинственных революционерах. И начались студенческие волнения. Петербург наблюдал невиданное…
        Мы возвращались с прогулки из Летнего сада… Огромная демонстрация кричащих молодых людей, окруженная жандармами, шла по набережной. Впереди, будто возглавляя ее, ехал на коне бледный петербургский градоначальник, которого тетка «знала еще в пеленках».
        А потом заполыхали таинственные пожары. Каждую ночь над городом стояло зарево… Пожары приписывали все тем же революционерам, «обнаглевшим от полученных свобод». Фирс рассказал, что на почтамте задержали прокламации с призывами к убийству царя… Тетка торжествовала: «Вот они, плоды вашей воли», - обращалась она, конечно же, ко мне.
        Тетка мечтала для меня о военной карьере.
        - Ну погляди, какой ты красавец. Ты, как твой проклятый отец, истинный кавалергард… Покойный Государь (Николай Первый) любил порядок. В конногвардейском полку служили только высокие брюнеты, а в кавалергардах - такие же рослые блондины.
        Глаза тетки туманились… Она молча, с нежной улыбкой, сидела у камина - видно, вспоминала, как галантны были кавалергарды-блондины и как от них не отставали конногвардейцы-брюнеты.
        Излишне говорить, что, назло тетке, я объявил: военным быть не желаю, хочу поработать на земле, как мои предки-крестьяне, и посему буду поступать в Московскую земледельческую академию.
        Как она ненавидела, когда я вспоминал о материнском роде! И как мне нравилось дразнить своевольную старуху.
        Но была еще главная мечта, о которой я не говорил никому…
        В те годы гремели литераторы - Тургенев, Чернышевский. Герои литературные были реальней живых людей. Помню, с каким упоением я читал «Отцы и дети»… Герой романа, все и всех отрицающий, - Базаров был тогда главным моим кумиром. И словечко «нигилист» (так называли в романе все отрицающего Базарова) стало официальным наименованием всех свободомыслящих молодых людей России. Передовые идейные девушки влюблялись только в нигилистов…
        Я разговаривал с теткой исключительно цитатами из книг.
        - Милая тетушка, - говорил я, указывая на картины, украшавшие гостиную, - Не кажется ли вам, что наше общество, имеющее в своей среде столько голодных и бедных и при этом тратящее деньги на искусство, следует сравнить с голодным дикарем, украшающим себя побрякушками?
        - Вы хотите назвать побрякушками картины великих мастеров?
        - Именно, дорогая тетушка. Ценность имеет только то, что реально полезно. А это - хлам.
        - И Леонардо да Винчи тоже хлам? - попадалась на удочку тетушка (у нее был один его рисунок, которым она очень гордилась).
        - Именно. И Рафаэль, и любимый вами Пушкин - все совершеннейший хлам. На помойку их!
        И далее начинались крики взбешенной тетушки.
        Каждый вечер я обязан был молиться. Бога я побаивался, но все-таки не устоял перед искусом и спросил у тети цитатой из модного критика, очередного властителя моих дум:
        - Не кажется ли вам, любезнейшая тетушка, что мир, созданный Господом, несколько своеобразен? Он напоминает гигантскую кухню, где повара ежеминутно рубят, потрошат и поджаривают… друг друга. Попавши в такое странное общество, юное существо прямо из утробы матери тотчас переходит в какой-нибудь котел и поглощается одним из поваров. Но не успел еще повар проглотить свой обед, как он сам, с не дожёванным куском во рту, уже сидит в котле и обнаруживает достоинства, свойственные хорошей котлете…
        Боже, что с ней было… Как она кричала и крестилась, а я… я хохотал!
        И видимо, тогда она решила пригласить ко мне строгого гувернера.
        В это время публиковался Федор Михайлович Достоевский. Он только что выпустил «Преступление и наказание»… Роман тогда гремел - идея, что все дозволено, коли есть цель, была популярной у молодежи. Нас волновало Преступление. Наказание же мы пропускали, оно казалось довеском для цензуры… И действительно, что такое жизнь жалкой ненужной старушонки, если цель великая! Я гнал от себя мысль, но не думать не мог…
        Мысль была простая: убил бы я тетку, если бы нужно было для высокой цели?
        Мой гордый, страшный ответ себе: «Непременно!»
        Меня прошиб пот после этого ответа, хотя в глубине души я знал, что не смог бы! Никогда не смог бы!
        Так что нетрудно догадаться: главным и тайным моим желанием было стать писателем. И в академию я поступал, чтоб быть ближе к земле, то есть к народу.
        Каков был мой восторг, когда я узнал, что Аня Сниткина, находившаяся в отдаленном родстве с моей крепостной матерью, должна была стать стенографисткой у самого Достоевского! Я потребовал, чтоб ее к нам пригласили. Тетка относилась к писателям презрительно. Она сказала, что этот Достоевский был государственным преступником, осужденным на казнь. Только неизреченной милостью прежнего Государя он спасся, его помиловали, и он отбывал каторгу… Следует ли приглашать стенографистку каторжника в порядочный дом?!
        Но я настоял, и как всегда, легко. Вообще я знал - тетка обожала мои прихоти. Чем диковиннее они ей казались, тем более она их ценила. Думаю, она вспоминала брата, которого так ненавидела и по-прежнему… любила! Короче, эту Аню, которую я никогда не видел, пригласили.
        Аня Сниткина оказалась скучнейшей, бесцветной барышней в столь же скучном коричневом платье с белым крахмальным воротничком. Она явно стеснялась в нашей гостиной с мраморными колоннами и золочеными кариатидами.
        Сидя в кресле рядом с гигантским рубиновым подсвечником, испуганно молчала… Я спросил о писателе. Оказалось, Достоевского она еще не видела. Ей только предложил эту работу преподаватель, обучавший ее стенографии.
        Он и объяснил Ане всю важность работы. Достоевский, будучи без денег, подписал договор с кровопийцей-издателем и, взяв аванс, обязался за пару месяцев написать роман. Если он его не напишет, все последующие сочинения безо всякого вознаграждения перейдут в собственность издателя на несколько лет. Так что у него остался один выход - продиктовать роман стенографистке. Она добавила:
        - Идти к нему боюсь. У него эпилепсия, припадки. К тому же он вдовец - одинокий мужчина… - И вздохнула.
        Но на этом памятный вечер не кончился. Именно во время Аниного рассказа в гостиную вошел маленький, щуплый молодой человечек.
        Тетка сказала торжественно:
        - Знакомься, это Сергей Геннадиевич Нечаев. Он взялся готовить тебя в Земледельческую академию.
        На вид ему было лет двадцать. Круглолицый, с коротко стриженными волосами и круглым простонародным лицом. А потом он поднял глаза…
        Его глаза! Сколько лет прошло, а я все помню, как темные маленькие глазки впились… Охватили будто железными клещами. Смотрели с такой силой власти и ярости, что я почувствовал животный страх.
        Но уже в следующее мгновение глаза погасли, стали безразличными.
        Только насмешливая улыбка не сходила с его лица во время Аниного рассказа.
        Когда тетка вышла проводить Аню, он внятно сказал:
        - Глупая курица!
        Вот так я познакомился в один день с будущей женой писателя Достоевского и героем его будущего романа.
        Впоследствии, когда началось следствие по делу Нечаева, оказалось, что нового воспитателя рекомендовала тетке графиня Ч., подруга тетки по Смольному институту, где обе учились, как говорится, еще до Рождества Христова. Отец Нечаева какое-то время был в услужении у графини. Тетку в Нечаеве пленили три обстоятельства: он преподавал Закон Божий, не был студентом («все студенты - нигилисты») и, главное, как она поняла из разговора с ним, относился насмешливо к новому Государю. Короче, любил Царя Небесного и куда менее - земного. Кроме того, выяснилось, что у него есть множество знакомых среди студентов Земледельческой академии. К радости тетки он сказал, что народ там учится больше из провинции, весьма консервативный, и в студенческих беспорядках академия пока не участвовала.
        В это время у тетки собирался весьма известный тогда в Петербурге салон из старых бюрократов прошлого царствования. Поговорив с печалью о реформах, которые, как всем известно, до добра у нас не доводят, ибо «в России лучшее всегда враг хорошего», переходили к главному - к картам. Играли по-крупному. Тетка в игре была удивительна. Она выигрывала, всегда выигрывала.
        В тот день Нечаев стоял в гостиной у колонны и следил за игрой.
        Тетка спросила насмешливо:
        - Уж не хотите ли вы, батенька, к нам присоединиться?
        - У меня нет денег, ко всеобщему счастью.
        Тетка взглянула удивленно.
        - Всенепременно к счастью, - повторил он, - потому что если сяду играть, непременно выиграю.
        Она позвала любимого лакея Фирса. Тот принес пачку ассигнаций. И, глядя с ненавистью (невзлюбил Фирс моего учителя), отдал Нечаеву.
        Тот сел. Кусая ногти (это была его привычка - мучить руки), сдал карты…
        Началась игра.
        Он медленно клал карты, обводя присутствующих взглядом. И, клянусь, глаза его горели неким огнем. Маленькое тело напряглось…
        Я не очень помню подробности, но он обыграл тогда и тетку, и остальных.
        Впоследствии тетка клялась, что была как во сне. Но больше он никогда не играл, да и тетка его не звала.
        Вообще он был таинственный человек. Когда я пытался его разговорить - спрашивал о его жизни, отвечал насмешливо:
        - Вы не должны сейчас ничем интересоваться, кроме будущих экзаменов.
        Однажды он велел мне прийти к нему утром до чая - объяснил, что собирается ехать к больной матери и хочет дать мне задание.
        Утром я подошел к его двери - она была приоткрыта. Я открыл ее. И увидел его… голого. Он лежал на полу на доске. Раскинув руки, будто распятый… Он вскочил в бешенстве:
        - Кто вам разрешил входить без стука?!
        Метнулся к столу и торопливо убрал какую-то бумагу, свернутую рулоном.
        А я увидел доску, на которой он лежал. Она была утыкана шляпками мелких гвоздей. Он лежал гвоздях!
        - Но вы меня позвали… Дверь была приоткрыта… - испуганно оправдывался я.
        Но он, как-то нервно расхохотавшись, молча вытолкал меня и - щелчок - закрылся изнутри.
        С тех пор его комната была всегда заперта. Только потом я понял, что в тот день он сделал главное - посеял во мне неукротимое любопытство.
        Я уже не мог забыть о гвоздях и о том, как он метнулся к столу, убирая бумагу. И мне особенно захотелось снова проникнуть в комнату…
        - Он все время беседует с кем-то. А ведь он там один… Должно быть, с дьяволом, - сказал как-то Фирс. - И как барыня его терпит…
        Впоследствии тетушка говорила, что много раз хотела его выгнать. Но не решалась. Какая-то сила была в нем, ему невозможно было сказать «уходите».
        Все случилось, когда в очередной раз Нечаев отправился к больной матери. Днем, проходя по коридору, я увидел в его дверях ключ. Он, видимо, очень спешил и оттого забыл его.
        Сомнение было недолгим. Повернув ключ, я проскользнул в таинственную комнату.
        И сразу на столе увидел… Это был лист бумаги с набранным в типографии текстом. Я начал читать… уже вскоре… с ужасом!
        «Молодая Россия обращается к тебе!.. В нашем обществе - все ложно: от религии, заставляющей верить в Бога - в эту мечту горячего воображения, до семьи с узаконенным правом сексуального насилия… И, наконец, вершина лжи - самодержавие. Нам не нужна ничтожная наследственность, прикрытая горностаевой мантией. Нам нужен выборный старшина. Выход из этого гнетущего губительного положения один - революция… Кровавая и неумолимая… Мы не страшимся ее, хотя знаем, что прольются реки крови. Современный мир следует разрушить до самого основания. Близок день, когда мы развернем знамя перед самым Зимним дворцом…»
        И подпись: «Центральный Революционный Комитет».
        Я дочел до конца и услышал сзади его насмешливый голос:
        - Не желает ли молодой человек обернуться, чтобы посмотреть мне в глаза?
        Я застыл. У меня не было сил пошевелиться.
        - Все-таки обернитесь. Не думал, что благородный юноша из благородного семейства способен на такое. Оказывается, недаром ваш дом соседствует с Третьим отделением.
        Я готов был провалиться сквозь землю.
        - Ну что мне с вами теперь делать? И что делать вам со мною? - продолжал Нечаев. - Мне - следует дать вам пощечину и вызвать вас. Но нельзя, вы несовершеннолетний. Ну а вам следует донести на меня тетке…
        - Я не донесу, - торопливо прошептал я.
        - Ну что ж… тогда и я не стану оставлять позор на вашем лице.
        И вдруг засмеялся тоненько - этот пронзительный смешок я слышу и поныне.
        - Неужели вы можете забыть? Ведь в ваших жилах течет и матушкина кровь. Кровь поколений рабов, над которыми издевались беспощадно. Пороли, как наверняка порола своих слуг ваша тетка, или насиловали, как ваш отец. Неужели вы при вашем благородстве можете все это забыть? Мы с вами намеревались поехать в Москву - знакомиться с академией. Но вместе с академией я могу познакомить вас с молодыми людьми. Они ненамного старше вас… но они знают: «Народ освобожден… но счастлив ли народ?» Народ обманут. Землю помещики оставили себе. Вместо свободы писать то, что ты думаешь, - Цензура. Вместо Конституции - Самодержавие… Мы по-прежнему - пугало для Европы. Спасет только революция… - шептал он. - Разрушение нынешнего порядка… Итак, в вашей воле сказать мне, что в Москву вы не поедете. И я тотчас покину ваш дом. Или… поедете?
        Тонкий нервный голос хлестал меня.
        Он был прав. Мою мать отобрал у жениха мой отец. Материного деда запороли на конюшне. Обоих дядьев отец проиграл в карты…
        Я сказал:
        - Мы поедем в Москву.
        Нечаев обнял меня:
        - Спасибо, товарищ…
        На следующий день мы отправились в Москву. Это было мое первое путешествие по железной дороге. Огромное пыхтящее стальное чудовище с трубой, извергающей дым… В купе пахло гарью от паровоза…
        За окном - грязные, размытые оттепелью дороги, жалкие избы, церквушки…
        Нечаев зашептал:
        - Вот они, церкви… и кресты… Мы им нового Христа предъявим - с бичом, которым выгнал он торгующих из храма… Христа, бедняков зовущего против богатых. Толстозадую Русь возмутим… Близится великое время. Вот эти железные дороги приближают всемирную Революцию. Теперь все бунтари мира в считаные дни могут повстречаться. Возникнут гигантские революционные объединения. Но главное - железные дороги сделают правителей беззащитными. Раньше он ехал в карете, окруженный стражей, - попробуй достань там его… А теперь он отдан во власть пространства, где на каждой версте его будут поджидать бомбы!..
        Он был в исступлении. Он показался мне безумным. И я уже клял себя за то, что поехал с ним!
        Мы остановились в дорогой гостинице в центре Тверской улицы.
        Тетка снабдила меня множеством рекомендательных писем.
        Недаром Императрица Екатерина Великая звала Первопрестольную Республикой. Там, в этом Царьграде, во дворцах, окруженных садами, доживали свой век вельможи прошедшего николаевского царствования. Вечерами в Английском клубе играли в карты и злословили по поводу деяний Александра Второго и жизни в Петербурге…
        Москва была богомольна. У Иверской в душном полумраке горели тысячи свечей и было тесно от толп молящихся… С Воробьевых гор весь город сверкал - горели на солнце золотые купола московских церквей без числа.
        Но такую Москву я увижу потом. В тот приезд я её не увидел.
        И теткины письма остались не переданными, у нас были другие занятия.
        Утром мы позавтракали и отправились, к моему изумлению, в дорогой магазин цветов. В большом тазу плавали бутоны орхидей. Они стоили гроши. Нечаев купил два бутона и украсил ими наши сюртуки.
        Оглядел меня.
        - Ну хорош, до чего же хорош! Вот такой ты нам нужен…
        Он привел меня в какой-то совершенно кривой переулок. Пришли в большой доходный дом. Дом состоял из крохотных квартир-клеток, хозяин сдавал их студентам. Это было огромное общежитие студентов…
        Постучали в одну из квартир. Открыл совсем небольшого росточка молодой человек, тоненький, очаровательно смущающийся, с премиленьким личиком. Очень он походил на хорошенькую барышню. Помню, он был в потерявшей цвет когда-то синей рубашке и в поношенных брюках, заправленных в болотные сапоги. Но тоже с бутоном орхидеи в кармане рубашки.
        Бутон, как я узнал потом, - это пароль.
        В крохотной комнатке можно было задохнуться от запаха дешевого табаку.
        - Ну и накурено у вас. Дрянь вы люди, себя убиваете, - сказал Нечаев.
        - Только что кончили заседание. Если хотите чаю, у нас нет. Все выпили и колбасу съели… пока заседали, - сказал «барышня».
        - Ну и к чему пришли?
        - Ни к чему не пришли. Только чай выпили… Впрочем, я против. Но он хочет сделать и сделает. - И «барышня» кивнул в сторону окна. Там сидел белобрысый, худой, какой-то нескладно высокий молодой человек с жидкими длинными волосами.
        На протяжении всего разговора он хранил совершенное молчание.
        Нечаев сказал «барышне»:
        - Не понял - чего ты боишься? Ведь ты организацию создал, чтоб сделать это.
        - Я не за себя. Меня он никогда не выдаст. Хватать невинных будут. Разгромят студенческие организации.
        - Так это же славно. Больше ненависти будет. Только ненавистью к власти страну разбудить можно. Больше репрессий, больше казней - вот что нам нужно. Кровь для Революции - как удобрение. Быстрее всходы.
        - Да, много кровавой работы будет у грядущей Революции, - засмеялся «барышня». - Меня сестра на днях спросила: «Сколько людей придется истребить в Революцию?» - все с той же застенчивой улыбкой добавил он.
        - Надо думать о том, скольких можно будет оставить, - усмехнулся Нечаев.
        Заметив испуг на моем лице, «барышня» нежно засмеялся:
        - Совсем молоденький твой товарищ.
        - На совсем молоденьких - вся надежда, - сказал Нечаев. - После двадцати пяти они остепеняются - дрянь люди.
        - Да, людей после двадцати пяти нужно убивать, - вздохнул «барышня». - Слыхал, что вы очень богатенький, юноша? - вдруг обратился он ко мне. - Но вы должны знать: если вы с нами, то все ваше богатство - наше. Революция требует всего человека. «Оставь отца, жену и мать и следуй за мною». Один из наших товарищей отца зарезал, чтобы нам денег дать…
        - Сказал глупость и напугал, - засмеялся Нечаев. - Идем от этого безумного… Чаю здесь все равно не дадут.
        Уже уходя, вдруг остановился у стула, на котором недвижно сидел, уронив голову на руки, белобрысый. И обратился к нему:
        - Обнимемся, товарищ.
        Белобрысый поднялся, и они нелепо обнялись - уж очень высок был белобрысый и мал Нечаев.
        На улице Нечаев сказал мне:
        - Запомни этот день. Он исторический. И белобрысого запомни. Услышишь о нем скоро. Вся Расея о нем услышит…
        По дороге он пояснил:
        - Их кружок называется «Ад». Ибо жизнь наша сейчас - ад… Но зато завтра… Подождем до завтра.
        Мы вернулись в Петербург засветло. На перроне увидели белобрысого. Оказалось, он ехал в нашем же поезде. Но, к моему изумлению, Нечаев его будто не узнал.
        - Но это же… - начал я.
        - Ты его не знаешь. Запомни, - оборвал Нечаев.
        Проходя мимо нас, белобрысый улыбнулся.
        На следующий день мы обедали, когда явился бледный Фирс.
        - В батюшку царя стреляли у Летнего сада!
        - Убили? - вскричала тетушка.
        - Промахнулись, Господь защитил, - сказал Фирс.
        Тетка побледнела и велела заложить экипаж. Потом спросила:
        - Где гувернер?
        Приказала позвать Сергея Геннадиевича - ехать с нами. Фирс ответил, что Нечаев с утра ушел к больной маменьке - ночью ей стало хуже.
        Пришел «наш околоточный» - тетка его всегда щедро одаривала. Она спросила:
        - Известно ли, кто стрелял?
        - Студент, - объяснил полицейский. - К тому же дворянин, как ни позорно говорить… Злодей убил бы Государя, да, говорят, стоявший рядом мещанин отвел его руку… Сегодня Государь с народом говорить будет.
        Тетка велела запрягать, и мы поехали к Зимнему. Помню, всюду были толпы возбужденного народа. Проезжая, видели, как толпа окружила молодого человека, по виду студента, длинноволосого, в очках, с пледом в руке - так обычно ходят студенты… Они били его. К нему на помощь неторопливо шагали двое полицейских - не спешили спасать.
        Люди распевали гимны, крестились… Неумолчно звонили колокола.
        На дворцовой площади у Зимнего - море людей и множество экипажей.
        Все взгляды - на балкон над входом в Салтыковский подъезд.
        Закричали дружно: «Ура!»
        На балкон вышел Государь - высокий красавец в конногвардейском мундире. За ним - императрица, худенькая, высокая, в шубке, наследник и его братья - все в военных мундирах. Мальчики были как на подбор - стройные, высокие. Только наследник - бесформенный, толстый.
        Толпа снова восторженно закричала: «Ура!» Все пали на колени и запели «Боже, царя храни!».
        - Но уж очень много пьяных, - брезгливо сказала тетка и велела трогать домой.
        Дорогой она волновалась о Нечаеве:
        - Ведь он длинноволосый и ходит с пледом, как бы не прибили…
        Вечером Нечаев не пришел. Решено было утром послать за ним Фирса.
        Всеведающий Фирс сказал (ему сообщил околоточный), что завтра преступника привезут на допрос к нашим соседям (в Третье отделение).
        С раннего утра я занял место у окна. Вся набережная была оцеплена конными жандармами.
        Подъехала карета, окруженная все теми же жандармами. Его вывели… Я видел только голову без шапки и русые волосы…
        И вдруг он задрал голову, посмотрел на небо и перекрестился.
        Перекрестился испуганно и я… Это был белобрысый!
        Всю ночь я не спал. Ждал - арестуют. Придумывал речи для суда. О, как я мечтал вернуться в ту прежнюю беззаботную жизнь!
        Утром тетка побаловала новостями:
        - Назначен диктатор… словцо-то какое!
        Диктатором стал генерал Муравьев (Михаил Николаевич Муравьёв, или Муравьёв-Виленский), усмиривший Польское восстание.
        Тетка ликовала:
        - Я его, голубчика, хорошо знаю! Живодер первостатейный, ад по нему, конечно, плачет, в Польше даже дам вешал… Но сейчас такой и нужен! Этот порядок наведет. Твой любимый «Современник» закрыли… Ай да Муравьев! Наш живодер всю вашу дурь повыбьет…
        Я промолчал. Мне было не до споров. Я смертельно боялся! Неужто взяли Нечаева?!
        Утром вся набережная возле нашего дома была заставлена каретами. На допросы к соседям (в Третье отделение) привозили буквально всю столицу… Говорят, допрашивали по целым дням…
        Вечером тетка позвала меня в кабинет покойного мужа.
        В этот кабинет она заходила, только когда беседовала с управляющими, приезжавшими из имений.
        Чувствуя недоброе, я пошел в кабинет. В первый раз я робел перед старухой…
        - А ты, друг мой, умен, да я умнее, - усмехнулась тетка.
        На столе лежал… мой дневник! Отец приучил меня вести дневник, и я… все записывал.
        - Я сразу дурное почувствовала… уж очень ты стал печален, друг мой. Ты уж прости, что прочла… Да как узнать иначе? Спасибо бумаге.
        Она молча бросила дневник в камин. Я молчал.
        - Про нигилиста твоего я в первый же день узнала. Фирса послала разведать. Про мать свою он, конечно, наврал. Никакая мать по тому адресу не живет… Исчез он, растворился… Фирс про него донести хотел, да я запретила. Негодяй Нечаев, да свой негодяй, сроднилась с ним…
        Я молчал.
        - Что делать с тобой? От греха немедля отправишься со мной за границу. Пока в Петербурге поуспокоятся… Успокоятся они скоро. У нас рвения на три дня хватает обычно. На четвертый делом заниматься устанут… и все будет по-старому.
        В первый раз в жизни я любил свою тетку.
        Дневникъ императора Александра II
        Воскресение(без даты)
        Вечером в театре давали «Жизнь за царя». Опера шла под непрерывные аплодисменты. Спасший меня сидел рядом с моей ложей.
        После спектакля перед сном читал Маше вслух депеши и телеграммы со всей России.
        Города, народности, сословия выражают похвальные патриотические чувства. Зимний дворец завален телеграммами… Тысячный митинг был на Красной площади у храма Василия Блаженного, молились и пели тропарь «Спаси, Господи, Люди Твоя и благослови достояние Твое…»
        Неужели нужен был выстрел этого безумного, чтобы тебя полюбили вновь?!
        Вечером долго стоял в Гербовом зале у окна. Как когда-то в детстве… Зажгли свечи. Газовые фонари горят только в коридоре.
        Заканчивается длинный весенний день. Скоро начнутся белые ночи. Как я люблю эти ночи без тьмы и город, спящий в небесном призрачном свете…
        Должен на что-то решиться… Вспоминал слова Победоносцева - и предсмертные слова отца: «Держи все!» И его кулак.
        6 апреля
        Утром из Павловска примчался Костя. Он умолял меня не спешить.
        - Насилием мы ничего не добьемся. Ты должен помнить наш любимый лозунг: «Ни слабости, ни реакции».
        Я попытался перевести разговор. Я уже все решил - и не хотел обсуждений с Костей.
        - Твоя Санни, должно быть, ликует… Выходит, Никола не зря видел несчастного дедушку.
        Костя покраснел, долго молчал. Потом сказал:
        - Никола никого не видел. Оказалось, мой мерзавец узнал, что ты получил какую-то бумагу о его похождениях в Париже и готовишься мне показать….
        (Это, конечно же, сообщила ему моя Маша! Она обожает мерзавца!)
        - И хитрец придумал, как направить наши мысли в иное русло. Имея безумную мать, помешанную вместе с твоей жинкой на спиритизме, он и придумал… про призрак.
        - Я предупредил тебя: с ним будет много хлопот.
        Костя вздохнул и… вернулся к теме:
        - Тебя не смущает это всеобщее ликование?
        - Разве это плохо? Ликуют о спасении Государя, и повсюду!
        - Но особенно в кабаках. В столице - непрерывные молебны вперемежку с вином… Уже появились какие-то пьяные люди, которые срывают шапки на улицах у тех, кто недостаточно ликует. Всех длинноволосых в очках волокут в участок. Газеты называют «Спасителем» этого прохвоста… эту полицейскую выдумку, - так Костя назвал Комиссарова.
        - Но почему ты думаешь, что это выдумка?
        - Ты ведь и сам так думаешь. Я могу тебе рассказать, как было… Этот пошлый, плюгавый человечек стоял в толпе и глазел, как ты будешь выходить из сада. Раздался выстрел. Слава Богу, безумец промахнулся, потому что стрелял в первый раз… После выстрела вместе со всеми, кто был в толпе, Комиссаров был схвачен и отправлен в генерал-губернаторский дом. Но узнав, что он из Костромы, жандармам… точнее, господину Кириллову, которого ты так ценишь… пришло в голову придумать патриотическую историю - еще один костромич спас своего монарха!
        - Откуда ты все это знаешь?
        - Наше с тобой любимое выражение: «В России все секрет, да ничего не тайна»… Спроси сам, но построже, у Кириллова. Вчера этого Комиссарова посадили в театре рядом с нашей ложей. Он сидел завитой, веснушчатый, и рядом его жена в аляповатом, мучительно-безвкусном кокошнике. И над ними ты! Ему нанимают кучеров и лакеев, ему дарят дом, его портреты выставляют рядом с твоим портретом. Его все именуют «Спасителем»… Это стало его именем! Прозвище так прилепилось, что его супруга, которая с утра до ночи бродит по Гостиному Двору, закупает шелка и брильянты, всюду рекомендуется «женою Спасителя», к великому смущению купцов… Боже мой, как мы ничего не умеем, у нас всё - по-рабьи! Даже спасение Государя!..
        Я ничего не ответил.
        И Костя, закончив свой патетический монолог, откланялся, чувствуя себя героем.
        Я вызвал Кириллова. Он спокойно подтвердил: да, Комиссарова они придумали.
        - Энтузиазм народа доказывает, Ваше Величество, что мы поступили правильно.
        - Но более так не делайте, - сказал я строго, однако не слишком.
        Он прав. Народ любит понятную мистику.
        Кириллов прекрасно ведет следствие. В кратчайший срок все было узнано!
        Покушался злодей по фамилии Каракозов, 26 лет. Из дворян, учился в Московском университете, был исключен за неуплату. Сам из провинции… В Москве сошелся со своим родственником, нигилистом по фамилии Ишутин, вольнослушателем все того же Московского университета… Этот молодой человек кружок придумал… Сначала решили осуществить в нем идеи Фурье - организовать переплетные мастерские. В них они должны были трудиться вместе с рабочими и заодно обучать тех ненависти к правительству. Это, естественно, им скоро наскучило. В переплетной мастерской работать надо. А работать у нас на Руси кому ж охота… Тогда-то решили поторопиться и побыстрее организовать революцию. Поднять народное восстание, убить меня и создать государство без всякой собственности. Для чего и создали тайное ядро в кружке под названием «Ад». Почему такое откровенное название - следователи пока не поняли…
        В этом «Аду» они и обсуждали, надо ли меня убивать немедля или стоит подождать и пока пропагандировать в народе… Вот о чем думали эти новые молодые люди, которым я дал столько свобод…
        Но этот Каракозов ждать не захотел! Торопился убить!
        Что же делать? Сомнения, вечные мои сомнения… И все же, старательно все обдумав, решился огорчить и Костю, и всех наших либералов… Подписал указ о создании Следственной Комиссии во главе с генералом Муравьевым…
        Велел привезти Муравьева.
        Три года назад он усмирил Польшу. Поляки - эти вечные бунтари… Их непреходящая любовь к свободе закончилась полным параличом власти - государство погибло, земли разделили между собой прабабушка Екатерина, австрийцы и пруссаки…
        Но вместе с польскими землями мы получили еще одну награду - постоянный бунт. Они мечтают о несбыточном - о возрождении своего государства. Но, уверен, если каким-то чудом оно возродится, они сделают все, чтобы оно погибло. Ибо государство - это разумная несвобода, с которой поляки никогда не смирятся… Если бы я предсказывал, что будут делать народы в следующем веке, около слова «Польша» я написал бы «бунтует».
        Я сделал Костю наместником в Польше. Он был добр к полякам. Предложил дать им широкую автономию… Но они приняли это за слабость. Создали тайное правительство, стреляли в бедного Костю, напали на наш гарнизон. Перебили множество несчастных солдат… И тогда я позвал Муравьева. Отправляясь в Польшу, он сказал: «Для меня самый хороший поляк - это поляк повешенный». И потребовал отозвать из Польши доброго Костю…
        Я вынужден был согласиться. Муравьев беспощадно вешал - даже ксендзов, даже женщин. Сжигал поместья, тысячами отправлял бунтовщиков в Сибирь… И усмирил… правда, поссорив нас с заграницей. В первых рядах негодовавших, конечно же, были французы - они нынче дали приют тысячам польских бунтовщиков.
        Я наградил Муравьева за Польшу… Хотя этот кровожадный бегемот вызывал у меня чувство брезгливости. И, надо сказать, у всех близких мне людей. Генерал-губернатор Петербурга князь Суворов как-то сказал мне: «Если Муравьева отправят в рай, я предпочту ад…»
        В общем, после Польши я отправил Муравьева на покой.
        И теперь мне пришло в голову призвать этого господина.
        Он вошел, поклонился. За время отставки сильно ожирел. Огромный, тяжело дышит - этакая помесь медведя и бегемота… с тигриными глазами. Жирное, беспардонное, одутловатое, курносое, бульдожье лицо.
        Так что нигилисты сразу поймут - этот церемониться не будет.
        В начале разговора чудовище было осторожно… Но я сумел сделать его смелее.
        Он понял: я разрешаю ему просить головы его прежних врагов.
        И он попросил:
        - Государь! Все они, космополиты, - приверженцы европейских идей. - (Это у него главное ругательство!) - Вон их, Государь! Истинно русские, - (величайший комплимент), - должны теперь прийти во власть.
        15 апреля
        В три дня он (не я) разгромил всю либеральную партию…
        Его заклятый недруг, бедный князь Суворов, потерял генерал-губернаторство в Петербурге… И прежний начальник Третьего отделения… И министр просвещения, распустивший молодежь, - всех их по его требованию я отправил в отставку. Идут допросы, хватают не только виновных, но даже подозрительных, закрывают журналы. В столице, как сообщил мне Кириллов, началась паника, все клянут… Муравьева!
        Что ж, правителю всегда необходимо иметь «плохого второго». Около вас должен находиться человек, которого общество считает причиной своих бед. Они должны верить: не будет Н. - и все станет хорошо! Муравьев мне нужен, чтоб напугать. Я понимал, что реального проку от него не будет. Он хорош только в условиях военного времени.
        Надо было подумать о реальном борце с крамолой. О новом хозяине Третьего отделения. Прежний явно не справился. Нужен молодой цепной пес.
        И я назначил Петра Шувалова…
        Шуваловы - забавная семейка. Возвысились они во времена Императрицы Елизаветы. В царствование пратетушки один из Шуваловых был ее любовником, а другой - крупнейшим финансистом и, как положено у нас, - крупнейшим казнокрадом и хитрецом.
        Когда пратетушка увлеклась юным кадетом Бекетовым, сей бестия поспешил стать ближайшим другом юного и простодушного избранника. И на правах друга дал ему мазь для белизны лица… От этой мази у несчастного все лицо пошло гнойными прыщами. Императрице шепнули о венерической болезни, которую подхватил изменник-кадет. Взбешенная, она прогнала от себя несчастного любовника и вернула прежнего - Шувалова… Кстати, сын предприимчивого негодяя совершенно не похож на отца. Отличился и тонким умом, и благородством, и воспитанием. Он настолько владел французским, что публиковал в Париже свои стихотворения. Прабабка Екатерина, весьма вольно писавшая по-французски, все свои знаменитые письма Вольтеру отсылала сначала ему. И он беспощадно правил… Великая Екатерина назвала его «моя умная прачка».
        Граф Петр Шувалов моложе меня на девять лет… Он участвовал в некоторых моих веселых похождениях. Пользуясь нашей дружбой, он рискнул приволокнуться за моей племянницей Машей Лейхтенбергской… Так что мне пришлось сделать ему строгое замечание… После этого граф Петр сразу поумнел, и теперь он то, что мне нужно, - «преданный, но умный» (как зову его я) и «цепной пес» (как зовет его Костя).
        Граф Петр - из старшей ветви рода Шуваловых и соединяет в себе несовместимые качества предков и родственников. Он весел, остроумен, абсолютный комильфо и при этом… жестокий солдафон и проныра.
        Нужный нынче господин.
        Сегодня я спросил у Кириллова, как он отнесся к назначению графа Петра Шувалова и что об этом говорят в столице.
        - У нас все рады, - ответил Кириллов. И не замедлил подставить начальника: - Говорят, он либералам-то шею быстренько свернет, у него сам Государь по струнке будет ходить… Глупость, конечно, Ваше Величество…
        Их сердечная ненависть друг к другу!
        Вечером пришел докучать Костя.
        - Побойся Бога, дорогой Саша. Возвращается отцовское инквизиторство. В городе на допросы волокут буквально всех - литераторов, чиновников, офицеров, учителей и учеников, студентов, нянюшек, мужиков, князей и мещан… Следователи спрашивают девушек: скольких имели мужчин, грозят выдать желтый билет, если не отвечают… Да что мещан! Обнаглели до того, что посмели следить за мною! Мой камердинер вчера рассказал, что его вызвали, пугали, пытались подкупить… Поверь, граф Петр Андреевич не просто ничтожество. Он - опасное ничтожество. Он всюду рассказывает о близости к тебе. Кстати, его уже подобострастно зовут Петром Четвертым. Он у нас теперь Государь…
        Я сказал миролюбиво, хотя кипел:
        - Милый Костя, я хочу, чтоб ты меня понял, не гневался и, как всегда, поддержал… Это ведь ты когда-то передал мне фразу, сказанную нашему прадеду Петру Третьему: «Вы слишком добры, Государь! Доброта вас погубит!» И ведь погубила. Боюсь, что наш папа прав: мы живем в Азии, здесь нужна строгость, строгость и еще раз строгость.
        Костя хотел опять броситься в бой. Но я остановил его:
        - Позволь закончить. Помнишь, как-то ты жаловался мне на журнал, издаваемый поэтом Некрасовым? Ты сказал, что этот опасный господин - кумир молодежи! И вот вчера вечером опасный кумир пришел в Английский клуб, там - событие. Английский клуб избрал в почетные члены Муравьева… Был торжественный обед. По окончании обеда Муравьев сидел в креслах, вокруг него - почетные гости… И тут наш красный вождь молодежи господин Некрасов подходит и просит позволения прочесть стихи в честь того, кого еще вчера они дружно травили именем «Вешатель»… К чести Муравьева, он в ответ - ни слова, молча продолжил курить трубку. И тогда вчерашний неустрашимый начинает подобострастно читать свой панегирик. Не правда ли, интересно, как моментально сей господин излечился от всех заблуждений… А ты говоришь - «безумие». Нет, найдено единственно разумное, наше лекарство… Еще папа учил меня: как только начинается настоящая расправа, тотчас спешат встать на колени вчерашние смелые. А вот когда все они успокоятся, тогда и продолжим, дорогой Костя, наши реформы…
        Уходя, Костя сообщил: все эти дни злодей Каракозов усердно молится в тюремной церкви…
        Понял, куда он гнет, и… промолчал. После ухода Кости я вызвал Кириллова и спросил о подкупе камердинера брата.
        - Это приказал Петр Андреевич Шувалов.
        - Передайте ему, что впредь я категорически запрещаю это делать.
        Кириллов поклонился.
        Суббота (без даты)
        Приговорили к повешению двоих - Каракозова и его родственника, руководителя подпольного кружка Ишутина… Родственника я помиловал - заменил виселицу на бессрочную каторгу. Но дарование жизни велел объявить ему в последний миг, когда наденут на него смертный балахон. Так уже делали во времена папа…
        Воскресенье (без даты)
        Мне сообщили, что стрелявший Каракозов действительно молился все дни.
        Принесли его письмо - просит простить и помиловать. Ну что сказать на это? «Как человек - давно простил, но как Государь - не имею права…» Этак многие стрелять захотят, если поверят, что безопасно. Этак и государству конец… А я поклялся до последней капли крови защищать самодержавную Русь. Перед Богом поклялся.
        Пошел к Императрице. Говорил с ней о письме несчастного злодея. Но Маша молча обняла и сказала: «Терпи свое царское бремя».
        Как странно… Она религиозна, и я все ждал, что попросит простить… И тогда пришлось бы уступить… И тяжесть - с плеч долой! Но не стала. Она бывает удивительно жестока, будучи такой доброй…
        Господи! Помоги! Научи!
        Плакал.
        Привезли её. Встретились с ней в кабинете папа… Отсюда лестница прямо в ту комнату…
        Вошла, точнее, вбежала.
        - Боже, что со мной было, когда услышала! Я хотела тотчас бежать… Я совсем с ума сошла! Что же это такое?
        Она плакала.
        Я целовал ее, и она уже в безумии отвечала. И все-таки не решился позвать ее в ту комнату… Но подло сказал:
        - Уходи, милая… я не могу больше…
        Сказал и… надеялся… что сама…
        Но момент прошел. Она уже опомнилась. Расставались…
        Шептала:
        - Спасибо, что не позвали меня туда. Спасибо, что гоните… - (все на «вы»), - меня…
        - А ты… пошла бы?
        - Да! Да! Сегодня пошла бы… А завтра прокляла бы себя. Я не хочу быть там, где были все. Не хочу быть Главной Мадемуазель - кажется, так звали мою родственницу… твою любовницу…
        Но и я, и она уже знали - случится.
        Мои записки
        (Записки князя В-го)
        После войны, революций, переполненных поездов, набитых беженцами и солдатами, бессудных расстрелов - после всего, что выпало мне на долю, так забавно вспоминать наш идиллический отъезд за границу и мой детский страх.
        Окруженная множеством провожавших лакеев, тетушка стояла на перроне и под сочувственные их вздохи вспоминала о временах, когда в Париж ездили в карете и не было ужасных крушений, о которых пишут нынче в газетах. После чего тетушка в десятый раз повторила наставления почтительно слушавшему управляющему…
        Наконец появился паровоз. Каким чудовищем тогда он казался!
        Сверкая черной сталью, с угрожающе огромным колесом, свистя, сипя, изрыгая клубы пара, паровоз стукнулся буферами в вагон и встал во главе состава…
        На перрон вышел высокий жандарм в длинной шинели. Я покрылся потом! Слава Богу, он пошел дальше, вдоль поезда. Боже, как тянулось время… Раздался второй звонок. Вошли в вагон… И вот уже ударил вокзальный колокол, пронзительно засвистел обер-кондуктор, мы плавно тронулись.
        Провожавшие лакеи, все кланяясь, бежали по платформе.
        Разместились в спальном вагоне в двух просторных купе.
        С тетушкой в купе находилась любимая девка Дунька. «Девке» пошел шестой десяток. Остальная прислуга ехала во втором классе.
        Кондуктор пошел по вагону, записывая билеты, - как же долго он проверял наши билеты… Впоследствии я обожал, шатаясь от бега поезда, пройти по вагону на площадку, открыть дверь и, заглушаемый грохотом, орать в летящее мимо пространство. Но тогда мне было не до веселья. Наступила ночь, однако я просыпался на каждой остановке, вслушивался в шаги и голоса за окнами… Наконец поезд трогался, и под мелькание в окно вокзальных фонарей я снова радостно засыпал…
        На границе вошли жандармы, распространяя запах дешевого табака. Мы предъявили паспорта, жандарм мучительно долго их рассматривал!
        Боже мой, как выматывает страх! Тетушка, видно, тоже боялась, ибо стала чрезвычайно надменной и грозно в лорнет глядела на жандарма.
        Наконец отдали паспорта, пожелали счастливого пути - и вскоре вместо грустных, грязных наших деревень побежали за окнами ухоженные зеленые поля и аккуратные домики - Германия.
        Какое чувство освобождения после давящей любимой Родины!
        Далее события тех дней и даты уже путаются… Помню только, что русские поезда тогда опаздывали, причем без всякой уважительной причины. И мы не захватили местного поезда, на который должны были пересесть… Ночевали в какой-то скверной гостинице, продолжив путешествие на следующее утро.
        Но хорошо помню, что случилось уже в Висбадене.
        Тетушка сняла самую дорогую виллу. И как положено русской помещице, уже на второй день кляла «проклятых немцев» и жаловалась на скуку, как будто приехала из веселого Парижа, а не из замерзшего Петербурга, где неделями не выходила на улицу.
        Именно тогда она попросила повести ее играть. Надела роскошное платье, повесила свои знаменитые бриллианты (взятый на службу лакей немец умолял ее этого не делать), и мы отправились в казино, похожее на дворец.
        Тетушка проиграла сто талеров. Проигрывая, ругалась, обозвала крупье жуликом - «наверняка паршивые немцы крутят как захотят» - и в довершение, вернувшись, поняла, что с платья срезали бриллиантовую брошь.
        После чего сразу успокоилась и со всей основательностью принялась лечиться на водах.
        А мне было не до скуки…
        Все случилось тогда же в казино… Я сразу заметил этого молодого человека. Он явно понимал нашу речь. И когда тетушка отправилась в дамскую комнату, тотчас подошел и прошептал сзади:
        - Позвольте представиться, сударь. Поручик Семенов из России… Милостивый государь, мне велено вас допросить. Вы не хотите, чтоб я это сделал в присутствии вашей родственницы?
        - Нет, нет! - вскричал я в испуге.
        - Весьма рад, сударь. Ибо мне велено, по возможности, не тревожить фрейлину покойной Императрицы… Знаете ли вы, что ваши знакомые - господин Ишутин… тот самый молодой человек, у которого вы побывали, - о чем не знает, к счастью, ваша тетушка… а также злодей Каракозов - приговорены к повешению? Я буду ждать вас завтра в восемь утра. Не вздумайте пытаться убежать. Вас все равно отыщут…
        Не спал ночь. Чувство унизительного страха… Сколько раз я его испытал потом в жизни!
        В восемь часов вышел из дома. Семенов разгуливал у входа. Мы зашли в маленькое кафе.
        - Я буду краток, - сказал он. - Мне велено доставить вас в Россию.
        Меня била лихорадка… Я прохрипел:
        - Но я лишь однажды виделся с этими людьми. Я понятия не имел, кто они такие!
        - Я знаю все обстоятельства. Учитывая вашу юность… Молодо - зелено, с кем не бывает в вашем возрасте… Но за это, милостивый государь…
        Боже, какое счастье! Неужели так просто?!
        - Придется раскошелиться, - и он назвал сумму.
        - Но у меня нет денег, - прошептал я. - Я попрошу у тетки…
        - Ни в коем случае. Дело совершенно конфиденциальное… Вы сами тайно возьмете их у тетушки… Украдете.
        Я сделал это.
        Что было с тетушкой, когда она не нашла денег! Как орала на хозяина виллы, как обзывала ворами прислугу… И как хозяин смотрел на меня (мне казалось - знает! знает!). Но хозяин терпел оскорбления, спорить с такими богатыми постояльцами не посмел. Обещал вызвать полицию.
        Однако тетушка почему-то отказалась - неужто поняла?
        Я предложил тетушке переехать в Дрезден - посмотреть знаменитую картинную галерею.
        В Дрезден приехали в воскресенье. Пока тетушка устраивалась и высмеивала при девке Дуняшке убогость самой дорогой гостиницы в городе, я вышел на улицу. Множество толстых, «пивных» немцев прогуливались под руку со столь же толстыми супругами…
        Ах, как приятно вот так без дела и, главное, без страха бродить по городу! Тем более великолепный денек послал Господь. Я шел, разглядывая толпу, строил глазки хорошеньким немкам, тотчас получая ответные «глазки», когда меня окликнули…
        Я обернулся.
        Он стоял, по-наполеоновски скрестив руки, и смотрел на меня.
        Одет он был по-европейски - великолепный сюртук, жилет, брюки и цилиндр. Синие очки скрывали глаза. Но такое щегольство совсем не шло к этому коротконогому человеку с круглым крестьянским лицом и с не очень светской привычкой жрать собственные ногти.
        Но вот он снял синие очки. И знакомые холодные глаза жутким обручем охватили меня…
        Впоследствии, когда Нечаева уже давно не было, я тотчас вспомнил эти глаза, впервые увидев… Распутина. В них было много общего… Об этом впереди.
        Нечаев начал, не поздоровавшись:
        - Я был уверен, юноша, что вы попытаетесь сразу сбежать из Висбадена. Я ваш гувернер, сударь, и изучил ваш характер… Изучать характеры человекообразных - моя стихия. Помните, сбежать от нас невозможно - за вами следят… Наши всюду… И тот поручик Семенов, конечно же, был наш человек. Он взял ваши деньги для нас - Нечаев усмехнулся. - Мне остается вас предупредить наперед: если я вас о чем-нибудь попрошу лично или через кого-нибудь, вы обязаны исполнять немедля…
        Помню, я ответил:
        - Не желаю ни слышать вас более, ни видеть.
        - Это не в вашей власти, но в моей, - он усмехнулся снова. - Запомните: вы - посвященный. И если вы нас по-настоящему прогневаете - петля и кинжал. Или… или ваши соседи на Фонтанке тотчас узнают, как вы беседовали со «злодеем» Каракозовым и посещали кружок «изверга господина Ишутина». А вашим гувернером был некто Нечаев, который организовывал студенческие волнения и поджигал ненавистную столицу…
        - Вы… сударь, подлец!
        Как он взглянул на меня! Я почувствовал, что колени мои подгибаются.
        Цепкие глаза совсем близко… Мне не хватало воздуха…
        Он шептал бешено:
        - Я революционер, запомни, жалкий мальчишка. Для Революции нет табу. Все средства хороши…
        Я опомнился на скамейке. Он сидел рядом и говорил ласково:
        - Я хочу, чтобы ты избежал того, чего не избежал я… Пока вы весело путешествовали с тетушкой, я был арестован… сидел в Петропавловской крепости - в самом страшном на свете Алексеевском равелине. Ах, воспитанник, как там нечеловечески холодно! Я дважды околевал. У меня уже зубы не разжимались. И, чтобы продолжать допрос, изверги разжимали зубы ножом…
        Впоследствии я узнал, что тотчас после нашего отъезда несколько революционеров получили его письма из Петропавловской крепости.
        - Меня на цепь сажали… - (в глазах его были слезы). - И все-таки сбежал оттуда… откуда еще никто не сбегал… Теперь о нашем задании. Вы поедете со мной в Женеву. Тетушке сообщите, что надумали поступить в женевский университет. И хотите самостоятельно прозондировать почву. Она будет только счастлива - и вашей самостоятельностью, и решением. Русские дворяне обожают все иностранное. Надеюсь, что после нашей поездки я отпущу вас. Точнее, только тогда они мне это разрешат…
        - Кто - они? - жалко спросил я.
        Он вынул маленькую карточку, на которой было написано по-французски: «Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела Всемирного Революционного Союза». И печать: «Alliance revolutionnaire europpenne. Comite general».
        И под текстом - перекрещенные топор, револьвер и кинжал.
        После чего он погрузил меня в свои любимые миражи. Тут были и революции сорок восьмого года, прокатившиеся по Европе. И тайный союз монархов, заключенный после. И великий айсберг Революции, который появился нынче и который сокрушит нынешний порядок…
        - Надводная часть айсберга, - он нарисовал на бумаге, - это множество революционеров, бежавших в Женеву после Революции 1848 года… Когда-то великие делатели, а нынче жалкие пенсионеры, предающиеся мечтам и воспоминаниям. Здесь же над водой - Интернационал, легальное международное Товарищество рабочих, основанное немцем Карлом Марксом. Немец - теоретик, дрянь человек, ибо по-немецки мечтает о революциях по науке. Но многие слова его пророческие. «Насилие - повивальная бабка Истории». Как это здорово! И о Коммунизме: «Призрак бродит по Европе, призрак Коммунизма»… Как точно! Ибо пока это только призрак. Реальную силу Революции мы, ее нынешние делатели, спрятали. Это силы Революции, ушедшие в подполье… Alliance revolutionnaire europeen… Тайная подводная часть Великого Революционного айсберга.
        Глядя пронзительными глазами, шептал:
        - Никто не знает членов Альянса. Но они уже повсюду - в обществе, в полиции, в правительстве, на царских балах… И руководит ими Центральный комитет… Никто не знает его состава. Даже сами члены Альянса. И теперь Центральный комитет поручил мне запалить Россию. Но для этого нам нужны деньги. Много денег… И деньги есть! Они здесь! Нужно только забрать их. Но как? Петлей, кинжалом?! Дудки! Это в России азиатской так следует делать… Здесь - заграница. Здесь деньги на террор получают цивилизованно - в банках.
        Он остановился.
        - И кто же вам их даст?
        - Действительно - кто? Европа - это лавочники. Дрянь люди. В Европе денег «не знаю на что, не знаю кому» не дают! Никто здесь не верит в Революцию в России. Так что деньги на русскую Революцию могут дать только русские… Не бойся, убивать твою тетку тебя не заставим! Пока, - засмеялся. - Шучу. Все проще. Жил в России богатейший помещик Бахметьев… Фантастические идеи приходят порой нашим дворянам… Этот Бахметьев придумал поехать на Маркизовы острова - создать там колонию в коммунистическом духе… Продал родовые имения и отправился. Чем на островах закончилась эпопея, никак не знаю - может, сожрали его дикари! Но половину своих денег он Герцену оставил - на русскую Революцию… Вот эти бахметьевские деньги я хочу получить! Но для этого старик должен поверить в русскую Революцию. Герцен не поверил… Мне не поверил. Он Революцию не хочет. Он либерал говенный… Но есть другой старик. Истинный якобинец! Великий старик. К нему я тебя и повезу в Женеву. Его кличут Бакунин!
        Бакунин! Какое это было страшное имя…
        Два имени заграничных бунтовщиков знала вся молодая Россия - Бакунин и Герцен. Герцен был, подобно мне, незаконным сыном богатого дворянина. И мне казалось, что от этого он так упорно и мстительно забрасывал Россию своим знаменитым журналом «Колокол». Несмотря на все запреты, «Колокол» ввозили в Россию. Его читали во всех влиятельных домах, ведь в нем печатали обо всех крупных скандалах - злоупотреблениях высших чиновников. И когда кто-то из сиятельных бюрократов хотел потопить другого, он посылал донос в «Колокол». Ибо сам Государь исправно его читал… Тетушка хранила один из номеров. Покойный муж ее тайно отослал Герцену разоблачение о взятках, которые лихо брал непотопляемый любимец царя министр N. Оно тотчас было напечатано, вызвало страшный скандал, и министр лишился должности…
        Но если Герцен был символом свободы, Бакунин являлся ее легендой…
        В доме тетушки это имя упоминалось, и не раз. В молодости она была неудачно и безумно в него влюблена. Он выходец из древнего рода Бакуниных…
        - Богатейшая семья, - вспоминала тетушка. - Одиннадцать детей - шесть сыновей и пять красоток-девочек… Я бывала у них в имении. Как там было светло! Все братья и сестры боготворили негодяя Мишу. Гигант-красавец… Божественное воспитание, благородство мысли… Какой ум! Но наш ум! До того умный был, что однажды свихнулся. От большого ума бросил полк, родину, уехал в Европу и стал бандитом. Вот тебе урок. Вот что может сделать ум с русским человеком. В других странах ум - к добру, а у нас, как правило, - к горю.
        Помню, услышав рассказы тетки, Нечаев будто мимоходом сказал мне:
        - И вправду, Бакунин - опасный человек. Если Герцен воюет на бумаге, то этот… Нет ни одной революции в Европе, где он ни возникал бы, нет ни одной страшной тюрьмы в Европе, где он ни сидел.
        Да, увидеться с ним - значило погубить себя, но…
        И в этот момент я почувствовал в себе перемену…
        Страх! Рабская кровь забитых крепостных крестьян всегда жила во мне. Я ведь с детства боялся - отца и будущего. Став дворянином, боялся: вдруг узнают, что я потомок рабов. Потом боялся Нечаева…
        Но сейчас с Нечаевым… я вдруг перестал бояться.
        Что-то шальное заговорило - будто во мне проснулся отец, его кровь… Кровь предков - гвардейцев, душивших русских царей и брюхативших русских императриц! И вот таким я себе очень понравился…
        - Поеду! Отчего ж не поехать! Черт с вами!
        - Это уж точно, он завсегда с нами, - засмеялся Нечаев.
        Нечаев был прав. Я очень легко отпросился у тетушки посмотреть Швейцарию, Женеву и особенно знаменитое озеро…
        Она, конечно же, сказала:
        - Женева! Я когда-то была там так счастлива с твоим покойным дядей, царство ему небесное… У нас там был медовый месяц. Поклонись от меня озеру.
        Хотя мне было известно, что тетка покойника-мужа терпеть не могла.
        После чего она сообщила, что пора ей возвращаться в Россию, куда я обязан приехать из Женевы… а пока каждый день писать письма.
        Нечаев ждал меня на вокзале. Билеты покупал он, платил я. Сдачу, само собой, мне не вернул…
        Тронулся поезд, вошел кондуктор проверять билеты. Я не без злорадства увидел на лице Нечаева столь знакомое мне замешательство… точнее, знакомый мне страх. На мгновение он по-русски испугался кондуктора. Он слишком торопливо, в панике искал билеты и, только найдя их, стал прежним.
        В вагоне Нечаев рассказал мне подробно жизнь «старика» (так панибратски именовал он Бакунина).
        Учился теткин кумир в знаменитом Михайловском артиллерийском училище в Петербурге. Произведен был в офицеры…
        - Но мог ли любитель философии служить? Вышел в отставку, уехал за границу. Прежде был истово религиозен. И оттого стал истовым атеистом. В Берлине увлекся революционными идеями. Он почувствовал в себе великую страсть к разрушению существующего порядка… Каковую назвал «русской творческой радостью разрушения». И эта творческая радость уже его не покидала. Всюду, где пахло порохом, готовился переворот и была революция, появлялся наш русский гигант. В Праге - во время восстания против австрийцев, в Германии - во время восстания в Дрездене… Захвачен в плен пруссаками, приговорен к смертной казни, причем отказался писать просьбу о помиловании. Но и они испугались казнить - все-таки русский аристократ. И выдали его Австрии. Здесь второй раз - к смертной казни. Опять испугались казнить, заменили на пожизненное. Пытался бежать - приковали к стене. На цепи сидел наш аристократ, после чего выдали царю… Николай держал его в каменном мешке - в секретном Алексеевском равелине Петропавловской крепости, где сидел я. Но бежать сумел только я, - усмехнулся Нечаев и продолжал: - А он… его родственнички
умолили Государя. Помиловали его и перевели на вечное поселение в Сибирь… Из Сибири он тотчас бежал через Японию, Америку в Лондон… Вспыхнуло восстание в Польше - и он был уже там… Подробнее сам тебе расскажет. Обожает повествовать о своих геройствах. Но кроме меня, повествовать ему некому. Он здесь абсолютно одинок. Молодые русские эмигранты его презирают. Пигмеи презирают титана. У нас ведь, у русских, принято завистливо не уважать друг друга, - хихикнул. - А я старика уважаю… Я как в Женеву приехал - сразу к нему, поклониться! Рассказал о Каракозове, об Ишутине. Как он обрадовался! Еще бы - хочется ему верить, что жизнь прожита не зря. Что в России появилось мощное движение, рожденное его идеями! Я все это тотчас ему описал - пусть тешится перед смертью, заслужил… - хихикнул Нечаев. - Дескать, вся Империя уже покрыта молодежными подпольными организациями с его идеей - разрушение строя. Яд, петля и пуля - Революция все освящает… И если старик до конца поверит в русское подполье, он из другого старика Герцена деньги вытрясет. Вот тогда мы и запалим деревянную, толстозадую, сонную Расею…
        - Но я-то зачем тебе?
        Нечаев с изумлением посмотрел на меня. Он, видимо, забыл обо мне и говорил для себя. Это с ним бывало.
        - А вы, юноша, будете доказательством для моего старика. Не поняли? Вы назоветесь студентом из Саратова - представителем боевой организации.
        - Но я не был в Саратове.
        - И он тоже. Но про город слышал - родина Чернышевского. Бакунин без ума от нашего пророка. Итак, вы приехали от молодого подполья. Вас много - «золотая цепочка», целый союз молодежных подпольных организаций.
        - То есть вы повезете меня лгать.
        - Я повезу вас представлять будущее. Сегодня это фантазия. Но завтра станет реальностью! Главное - достать деньги… Лучше он их даст нам, чем заставлять вас убивать вашу тетку… Шучу, а вы и вправду испугались…
        Мы приехали в Женеву дождливым днем. Моросило. Небо, горы и озеро укутал туман. Было тепло и приятно влажно.
        Нечаев решил остановиться у Бакунина - готовить старика к моему приходу.
        Я поехал в отель, расположенный на набережной. С видом на озеро. Но в этот день видны были лишь тучи и сырой туман…
        Проснулся на рассвете. Вышел на балкон, уставленный горшками с цветами… От дождя осталась только свежесть в воздухе. Чайки с криками носились над набережной. Влажный ветер дул с озера, туман исчезал на глазах… И вот сверкнула на солнце водная гладь. Открылось бескрайнее озеро - далекие призрачные Савойские горы… Какое счастье - быть молодым и верить, что все еще будет. И эта радость - чувствовать силу тела.
        Я нашел его в кафе. Нечаев жадно ел… Вообще он сутками мог обходиться без пищи… Но если ел, то жадно и быстро. И конечно, попросил меня расплатиться.
        Он нервничал и приказал говорить с ним только по-французски. Объяснил, что завтра открывается конгресс Лиги Мира и Свободы… Собираются говоруны-либералы со всего мира. Но не только. На Конгрессе должны присутствовать наши «люди из Альянса»! И потому секретные агенты полиций всего мира съехались в Женеву. Конгресс откроет Гарибальди.
        - А Бакунин?
        - Как же без моего старика… Надвигаются великие войны. Эти глупцы создали Лигу, чтобы их остановить, вместо того чтобы их провоцировать. Где войны - там потрясения. Где потрясения - там революция… Запомните главный лозунг революционера: чем хуже - тем лучше. Старики его не понимают. Единственный, кто понимает, - это Бакунин. - Он остановился и прошептал: - Не оборачивайтесь! Господин, который сидит за столиком, понимает русский. Я исчезаю. Встретимся у входа в гостиницу вечером в восемь. Я отвезу вас к Бакунину.
        Он ушел. За ним и я, стараясь не оборачиваться.
        Помню, выбежал на улицу Монблан. Множество людей стояло по обеим ее сторонам. Причем, несмотря на это множество, нигде, к моему изумлению, не было полиции.
        Я ловко смешался с толпой, сильно пригнувшись, - я очень высокий.
        В толпе узнал - ждут великого Гарибальди. Сначала проехали его вещи. Потом два воза - местные крестьяне что-то везли в город… Попробовали бы они это сделать у нас во время такого события… И вот показалась его коляска. Он был в широкополой шляпе, красной рубахе и мексиканском пончо. Со всех сторон аплодировали… Он размахивал шляпой, ветер обнажил лысину героя.
        Рядом какая-то девушка, одетая весьма скромно, радостно отбивала ладони… Она была стройна и, возможно, хороша. Я не преминул заглянуть в ее лицо. Она обернулась. Я узнал это простенькое личико:
        - Боже мой, Аня Сниткина!
        Я беспричинно обрадовался ей, а она - мне.
        - Что вы тут делаете, сударь?
        - Я поступаю в университет… Тетушка заставила.
        А вы?
        - Я… я просто слоняюсь по городу, чтобы не мешать мужу работать.
        - Дорогая Аня, вы вышли замуж!
        Она сделала паузу и сказала торжественно:
        - Федор Михайлович Достоевский сделал мне предложение, и я его приняла. У нас что-то вроде свадебного путешествия.
        Я обомлел. Вот так штука! В одну секунду я стал… пусть дальним, но родственником знаменитого и любимого мною писателя…
        Мы зашли в кондитерскую. Помню, она попросила завернуть ей «тортик» - пугающе огромный торт, полный крема и фруктов.
        После чего сели за столик выпить кофей.
        - Муж говорит, что я ужасно одета… хуже всех. Это так?
        - Нет-нет, вы очень милы.
        - И вы были не прочь за мной приволокнуться? Сознайтесь, я заметила!
        Она была трогательно кокетлива.
        Я одобрительно засмеялся. Она вздохнула:
        - Да нет, я сама знаю, что одета плохо. Но у нас так мало этих франков… Вчера Федя даже заложил пальто и часы… Но сегодня, слава Богу, пришли деньги, и мы все выкупили… Здесь ему хорошо… И болезнь его редко мучит. Коли увидите… - она назвала несколько имен наших родственников, - расскажите им, что я добилась своего счастья… Это такое счастье… несмотря ни на что!
        И Анна Григорьевна обрушила на меня, весьма мало ей знакомого, все подробности своего бракосочетания! Как я понял потом, она копировала (это бывает в счастливых семьях) главную привычку мужа - ошеломлявшую откровенность с малознакомыми людьми.
        Я чтил Федора Михайловича и потому после, в гостинице, записал все аккуратно в дневник… Теперь, когда Достоевский признан великим писателем, я рад что, уничтожая дневник в дни революции, не посмел сжечь эту запись…
        Аня повернула ко мне круглое смешное личико и страстно (с его интонациями) шептала:
        - Представьте себе, милый Алеша… все случилось после того, как мы с Федей закончили работу. За три недели Федя… точнее, тогда он был Федор Михайлович… - она счастливо рассмеялась, - продиктовал целый роман! Это замечательный роман - «Игрок»… надеюсь, вы прочтете. И вот за прощальным чаем Федя вдруг спросил меня: «Голубчик Аня… Как вы думаете, счастлив ли я?» Я не знала, что ему отвечать, а он замолчал. Потом сказал: «Да нет, счастья у меня до сих пор нет и не было». Признаюсь, Алеша, эти слова… меня поразили! Человек почти в старых годах и не имеет до сих пор счастья! И тут он продолжил: «Знаете, Аня, я уже придумываю новый роман. Только не знаю финала и прошу вас помочь…» Я очень, Алеша, очень возгордилась - помогать знаменитому писателю! И приготовилась, глупая, слушать… Он начал рассказывать о герое романа. Чем дальше он рассказывал, тем больше даже мне, глупой, становилось ясно, что он рассказывает свою жизнь: суровое детство, ранняя потеря отца… И встреча с ужасной женщиной, муки, доставленные ему этой любовью… Его одиночество и, главное, страстное желание вновь найти счастье, жажда новой
жизни… Милый Алеша! Его последние слова в том разговоре буду помнить до смерти… «Представьте, голубчик Аня, что этот человек, преждевременно состарившийся, больной неизлечимой болезнью, хмурый, подозрительный… правда, с нежным сердцем, но не умеющий высказывать свои чувства, - писатель, может быть, даже талантливый, но неудачник, так ничего и не успевший… Будучи на шестом десятке, он ни разу в жизни не воплотил свои идеи в формах, о которых мечтал… И вот он встречает на своем пути девушку… ваших лет… И влюбляется. Назовем её Аней…» Клянусь вам, в эту минуту я заслушалась и совершенно забыла, что меня зовут Аней… Я не могла и подумать, что рассказ имеет ко мне отношение… Я представила себе, как хороша должна быть его избранница… Я придаю большое значение красоте и… как же я была глупа… я спросила: «А хороша ли собой ваша героиня?» - «Не красавица, но очень недурна. Я люблю ее лицо… И вот здесь мой главный вопрос, голубчик Аня: возможно ли, чтобы такая молодая девушка, столь отличная от писателя и по характеру и, что еще важнее, по летам, могла полюбить его? Не будет ли это психологической неточностью
в моем романе?» - «Я уверена - может! И полюбит! Ведь ваш писатель через все испытания сохранил главное - добрую душу и Бога в сердце». - «Значит, вы серьезно верите в это?» И такая в этом вопросе была тоска, такая боль… Тут еле слышно он мне сказал: «А теперь… представьте, что этот художник - я… И это я признался вам в любви, и это я прошу вас быть моей женой… Что бы вы мне ответили?» Я… я заплакала. Он испугался… А я… я закричала ему сквозь слезы: «Я бы ответила… Что я вас люблю… Люблю! Люблю!» И я сама, милый Алеша, бросилась ему на шею…
        Впоследствии я много думал над этой историей. Федор Михайлович был на четверть века старше ее, он страдал эпилепсией, да и характер у него - не дай Бог. Но Аня, к общему изумлению всех наших родственников, любила его беззаветно… Как и все эпилептики, он был чрезвычайно чувственен… И она, видно, тоже, несмотря на всю свою невинность… Видимо, он успешно разбудил вулкан и успешно с ним справлялся… Достаточно было посмотреть на нее, когда он брал ее за руку, - у нее горели глаза, как говорили в те поры, «кошачьим мартовским огнем»… Самое удивительное: она, будучи в два раза его младше, обращалась с ним, как с ребенком. Так что она была сразу ему и матерью, и ребенком, и бесстыдной грешной любовницей. Тайна гармонии подобных браков…
        Но обо всем этом я думал потом… А тогда она еще что-то рассказывала, но я уже не слушал, ибо в кондитерскую вошел он… Я поблагодарил за родственную откровенность, пожелал ей счастья и, сославшись на дела, покинул ее… Она так и осталась сидеть с тортиком и счастливой глупой улыбкой.
        Мы шли с Нечаевым по женевской улице.
        - Что за дама, с которой вы беседовали? Я откуда-то ее знаю.
        - Конечно, знаете, - и я напомнил ему о давнем знакомстве с Аней и рассказал о неожиданном ее замужестве.
        - Так, так… он женился на этой курице. Ну что ж, сие понятно. Он ведь изверг, судя по его творениям. Мучитель. И ему вот такая безответная… да еще с невинным молодым телом… ох как нужна. Над ней измываться сколько угодно можно. Нам, русским, это - главное в женщине. - Он на мгновение задумался, потом сказал: - Я хотел бы, молодой человек, чтобы вы познакомили меня с ним.
        - Ни за что! - закричал я.
        - Я объясню вам, за что. За то, юноша, чтобы мы побыстрее вас оставили в покое, в конце концов. За это вы и будете выполнять то, что я вам говорю… Не беспокойтесь, я вас не подведу. Клянусь, при встрече не пророню ни звука. Буду сидеть и только слушать…
        - А когда наступит «в конце концов»?
        - Об этом скоро узнаете. Итак, вы представите меня новому родственничку… Вы, надеюсь, знаете, что родственничек ваш был революционером? Сидел в Петропавловской крепости, где и я. Только в прежних, комфортных условиях… Это что - «стоять за правду», ты за правду посиди! - засмеялся. - На эшафоте ждал петли… Так что мне весьма интересно посмотреть, во что превращаются с возрастом наши бывшие… Как вчерашний революционер становится оплотом трона и глашатаем мракобесов. Знакомство с таким мракобесом весьма полезно для господина Орлова (это моя нынешняя фамилия), ибо будет очень рекомендательно для русских властей… Но это мечты о будущих наших делах. А сейчас примемся за сегодняшнее дело!
        Мы взяли извозчика и отправились к «старику Бакунину».
        По дороге Нечаев сказал:
        - Не забудьте рассказать, как любят его в Саратове. - И хохотнул.
        - Вы повторяетесь, Сергей Геннадиевич.
        - Никогда не смейте делать мне замечания, юноша… - тотчас бешеные глаза. - И не забудьте главное: ваш кружок - это целая организация… Триста человек, разделенных на пятерки. Пятерки - боевые группы. Много офицеров… Он ведь сам офицер. Ему приятно. И посмейте все это не запомнить!
        Бакунин жил в скучном женевском доме около небольшого фонтана.
        Мы вошли…
        Человека, которого сажали в самые страшные тюрьмы, мы застали за роялем. Он играл Шопена. Поднялся… Великолепный рост - гигант с длинными седыми волосами, отличная выправка русского гвардейца (я вспомнил отца). Изящные руки. Поношенный сюртук, застегнутый не на ту пуговицу… Поздоровавшись, он продолжил играть. Спросил:
        - Не правда ли, Женева отличается от любимой родины? Президенты кантонов, члены Парламента как обычные смертные без всякой охраны ходят по городу. Никакой нашей оперной гвардии, никаких казаков, никаких жирных вельмож, увешанных орденами. Вы можете зайти в кафе и увидеть самого Президента кантона. Точнее, вы его не заметите. Он будет сидеть, как простой смертный, и терпеливо ждать официанта. Учтите, юноша, сюда как в Ноев ковчег собрались мы все - участники поверженных европейских революций. И, заметьте, они никого из нас не выдают, они не борются ни с какими идеями… И при этом почему-то у них нет никаких потрясений, которые так недавно охватили страны с могучими армиями, цензурой, бюрократией…
        Нечаев нетерпеливо грыз ногти, наконец прервал нарочито грубо:
        - Заканчивайте вашу мерехлюндию, Михаил Александрович, и главное - перестаньте мучить мои уши сентиментальной музыкой. Я привел вам не гостя, которого надо занимать, - я привел революционера.
        Бакунин посмотрел на мерзавца воистину влюбленными глазами. Но, заметив мою реакцию, сказал:
        - Да, мой мальчик… - так он его называл, - не понимает музыку. Но зато понимает беспощадную музыку революции… Значит, вы из Саратова… Итак, даже в глуши, как сказал мне мальчик, зреет революция. Что ж, я всегда верил в русского юношу… Но будет ли она достаточно жестокой и последовательной?
        Я уже хотел ответить про боевые пятерки, но он мне не дал. Помню, он все время говорил сам.
        - Необходимо думать только о том, как быстрее создать силу, готовую все разрушить, - ласковым голосом продолжал он. - Ситуация нынче в мире весьма обнадеживающая. Это прежде всего достижения техники, это новые средства уничтожения… И конечно, новая жестокая революционная молодежь. Старики в революции негодны. Это можно увидеть на примере Герцена… Они старчески жалостливы и полны христианской благоглупости. Революционеров в определенном возрасте надо непременно отправлять к праотцам, - сказал он, глядя на меня удивительно добрыми глазами. Засмеялся и продолжил: - Каковы ваши задачи? Снабдить тайные общества последними техническими достижениями века… Обратите внимание ваших саратовцев на любопытный процесс, который идет нынче в Голландии. Вы не слышали про марсельское дело? Не так давно по выходе из гаваней Голландии в открытом море начали тонуть корабли. Оказалось, мерзавцы судовладельцы страховали свои ветхие суда. И потом с помощью часового механизма взрывали их в море динамитом. Адская машина. Вот как, оказывается, просто. Спасибо негодяям за подсказку. Динамит и железные дороги - две
революционные приметы нашего века. Достаточно подложить на любом участке железной дороги… или в доме… да что там в доме - можно и во дворцах… - Он опять радостно засмеялся детским смехом… Старый ребенок, мечтающий о крови. Этот его детский смех до сих пор звучит в ушах.
        В этот момент горничная принесла поднос с хлебом и колбасой и несколько бутылок русской водки.
        - Начнемте трапезу, - сказал он.
        Я отказался, но он и Нечаев дружно принялись за еду. Он ел колбасу большими кусками, запивая водкой. Поймал мой взгляд:
        - Мне противны здешние привычки… эта филистерская медленность, с какою благодушный обыватель напивается допьяна, поглощая вино маленькими дозами. Хороший стакан водки приводит к той же цели быстро и решительно. Как я ненавижу эту рассчитанную умеренность, умышленно медленный темп наслаждения! Вот это и есть учение Маркса. Все у него постепенно… Мещане! Мещане! А по мне, сегодня же можно и нужно зажечь Россию… Россия дика, не испорчена цивилизацией… Основная черта, свойственная нашему Отечеству, - наивное чувство братства. Коммунизм у нас в крови. И еще - революционность, тысячелетняя ненависть мужика к своим мучителям, к господам… - И добавил все так же добро, счастливо: - А еще в русском народе есть детская, демонская любовь к огню. На этой любви к пожару Ростопчин построил свой план защиты Москвы. Так что, господа саратовцы, крестьянина нужно и можно убедить жечь поместья господ со всеми их богатствами… и самими господами, - он залился звонким, добрым смехом. - И что еще очень важно: чтобы вы, молодёжь, понимали важность разбойного элемента в русской революции. Со времени основания
Московского государства разбойник у нас - герой, защитник, мститель народный, враг государства… Но нам не нужны идеальные разбойники типа пушкинского Дубровского. Нам нужны русские разбойные кровавые артели типа Степана Разина… Яд, нож, петля! Революция все освящает! Это назовут терроризмом? Нам все равно! - Он опять засмеялся лучисто, нежно. - Мальчик все это понимает. Он истинный мой ученик… Запалим пожар в России. И оттуда пожар перекинется на весь мир. Мы уничтожим все то, что освящено европейской цивилизацией. Все столицы от Лондона до Парижа и Вены подлежат огню… Привести в движение эту разрушительную силу - вот сегодня цель, единственно достойная разумного человека…
        И все это - с детскими, добрейшими глазами. Но, упоенный рассказом о грядущих ужасах, он тем не менее заметил, как я прикрывал глаза от яркого света.
        После чего весь оставшийся час он заботливо держал свою огромную ладонь против резкого света лампы, продолжая рассказывать об уничтожении цивилизации.
        - Я буду выступать завтра на конгрессе Лиги Мира и Свободы. Но это в последний раз. Я ее покидаю. Это сообщество глупцов, решивших остановить надвигающуюся в Европе великую войну. Однако остановить ее невозможно. В Европе существуют великие империи - Пруссия, Австрия, Франция, Россия. Как их остановишь, если вкус наживы делает их безумными? Только разрушив их… Но для этого не стоит препятствовать войне. Чтобы человечество обрело мир, нужна новая и разрушительная война. Таков парадокс! - засмеялся. - Мы часто спорим с Марксом о России… Немцы - самые большие теоретики в мире. Они все время учатся и даже на Страшном суде предъявят баллы за успеваемость… Маркса не интересует реальная революция, ему куда важнее доказать, когда и почему она должна быть… Немцы ценят во всем порядок. И революция должна протекать по порядку. Сначала буржуазная и только после нее «цвайте колонне марширт» - пролетарская… Есть общеизвестная фраза: «Немцы никогда не совершат революцию, ибо не смогут захватить даже вокзал, не запасшись перронными билетами», - долго хохотал. - Нет, я определенно хочу ему показать вас. Мы
поедем к Марксу, и вы расскажете ему о молодой России, готовой к революции… Вот будет для него сюрприз! «Не угодно ль этот финик вам принять?..»
        На обратном пути Нечаев говорил в восхищении:
        - Великий старик… Мы с ним сейчас сочиняем памятку Революционера. Я предложил именовать ее Катехизис Революционера, - Он все не мог забыть преподавание Закона Божьего. - Послушайте, сударь! - И под мирным женевским небом на набережной Женевского озера зашептал: - Революционер - человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым интересом, единой мыслью, единой страстью - революцией… Все нежные чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже чести должны быть задавлены в нем единою страстью революционного дела. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель - беспощадное разрушение. - И с ненавистью глядя на мирную толпу: - Вот если бы всё это перевести мещанам-швейцарцам!
        Он, да и я тогда - мы не могли представить, что они спокойно все это выслушали бы и только сказали бы: «Что делать, такие у этих людей странные убеждения!»
        - Но визит к вашему родственнику за вами, - сказал Нечаев. - Я все думаю… Он сейчас на хорошем счету в правительстве… К нему наверняка ходят курьеры, носят гранки… Много людей толчется в доме. И знакомые отменные - господин Победоносцев и прочая сволочь. Нет, жить рядом с ним весьма рекомендательно. Вот в таких местах и надо организовывать нелегальные квартиры…
        Я наивно взял с него клятву не делать этого. И только тогда согласился повести его к обретенному родственнику. Я тогда еще не знал: обещание для него - пустой звук. Ибо у него было одно обязательство - Революция. И все, что на благо Революции, освобождало его и от слова, и от прочих обязанностей. Причем решать, что на благо этой своенравной даме, должен был он сам.

* * *
        Достоевские в Женеве занимали дешевую квартирку в доходном доме.
        Я видел своего нового родственника впервые. Он был среднего роста, к тому же горбился. Жидкие редкие волосы, будто прилипшие ко лбу, желтое нездоровое лицо. Выглядел усталым, и в мои тогдашние годы он показался мне невозможно старым.
        Нечаев представился Сергеем Орловым, русским студентом, изучающим право в Женевском университете.
        Принесли чай. Аня спросила меня для вежливости о тетке.
        - Мы хотели вместе ехать в Париж. Но она вернулась в Россию, а я вот путешествую.
        - В Париже сейчас пыль и жара, - сказала Аня. - Мы с Федей оттуда бежали в Италию, но там оказалось тоже нестерпимо жарко и начинается холера. Теперь мы с Федей решили жить в Германии - ездить по разным местам, выбирая покрасивее местность и получше воздух…
        Помню, Достоевский чай не пил. Он молча сидел на диване и внимательно смотрел на нас. Потом глуховатым тихим голосом обратился к Нечаеву:
        - Хорошо ездить по заграницам… Все сыты, довольны, главное, лица приветливые, не так ли?
        Нечаев промолчал.
        - Но приветливы они для себя, - продолжил Федор Михайлович, - а нам-то кажется, что для нас… Право, так! Нет, без родины - страдание, ей-богу! Ехать на полгода, даже на год - еще хорошо. Но ехать, не зная и не ведая, когда воротишься, дурно и тяжело… И здесь к тому же скука.
        - Здесь - свобода, - сказал Нечаев.
        - Свобода по воскресеньям пить да горланить песни!
        Он будто приглашал Нечаева вступить в разговор… Ко мне по-прежнему не обращался.
        Но Нечаев опять промолчал. Наконец Федор Михайлович сказал мне:
        - Передайте вашим родственникам - я каждый день благодарю Бога за Аню. Она добра, умна и до того привязала меня к себе своею любовью, что, кажется, я бы теперь без нее умер.
        Меня эти слова тогда поразили, мне было неприятно, что он говорит такое при Нечаеве. Я еще не знал этой его способности быть пугающе откровенным при чужих людях.
        Чтобы как-то поменять разговор, я спросил Федора Михайловича о Тургеневе, которого очень любил.
        - Генеральства в нем много, - тихонько засмеялся. - Он, когда с людьми целуется, величественно подставляет щеку… Но Бог с ними, с манерами. Это неважно. Важно, что говорит его герой в последнем романе: «Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве…» Впрочем, может быть, и вы так думаете? - смешок. - Но словечко «нигилист» наш генерал славно придумал. Молодые всегда начинают с бунта. Вот у Шиллера в пьесе «Разбойники» в перечне действующих лиц написано: «Молодые люди, впоследствии разбойники». Молодые должны быть разбойниками. Это я понимаю… Но у нас в России они разбойники вдвойне… - И опять взглянул на Нечаева. И снова мой гувернер промолчал.
        Мне показалось, что Федор Михайлович был разочарован. Он явно чего-то ожидал. Причем не от меня - от него. И тогда он сказал:
        - Я все хочу написать большой роман о наших молодых людях… Перед отъездом на Невском увидел одного нашего знаменитого писателя. И на мой искрений вопрос: понимает ли он молодое поколение, - он мне прямо ответил, что многое перестал в нем понимать. Хотя уверен, что сей большой ум не только понимает, но и учителей научит. Просто он не хочет понимать. Мне, наоборот, так интересны молодые люди, так понятна эта потребность хватать через край. В замирающем ощущении дойти до пропасти, и не только дойти, а еще свеситься в нее вниз головой, заглянуть в самую бездну… Что вы на это скажете? - он прямо обратился к Нечаеву.
        - По мне всё это - словесные выкрутасы… Впрочем, насчет разбойников… воистину, появились сейчас такие, да не вдвойне, а вдесятеро страшнее шиллеровских! Такие кровавые ребята! И если они появляются - значит, общество для них созрело… Страна наша, Федор Михайлович, каковую вы изволите так нежно любить, для молодых ее сыновей - страна страха. Я, к примеру, сколько помню себя, всегда испытывал чувство какой-то виновности. В церкви мне внушали, будто я виноват перед Богом, ибо люблю грешный мир и его удовольствия. Если резвился на улице, боялся полицейского, который только и следит, чтобы схватить. И в школе я был виноват, ибо совсем не жаждал учить уроки… Надо постоянно бояться - вот смысл жизни у нас. Страх, беспокойство, ощущение «виновности» самого вашего существования! С этим чувством у нас рождаются и живут молодые люди… Вот вы насмешничали над Швейцарией, а ведь здесь этого страха-то нет. И знаете, почему нет? Свобода думать есть, свобода иметь любое мнение…
        Достоевский хотел что-то ему ответить, но сдержался. Он неотрывно, почти восторженно слушал Нечаева. Нечаев продолжил:
        - Осмелюсь спросить: издавали ли ваши сочинения за границей?
        - Да нет, пока не издавали…
        - А жаль, сочинения ваши прелюбопытные. Вы ведь будущего человека в них изобразили… я о Раскольникове. Я не про его мерехлюндию с раскаянием. Я про его топор. - И, усмехнувшись, добавил: - Мне вот с дьяволом порой приходится разговаривать…
        Отчетливо помню: здесь Федор Михайлович даже привстал. Лицо его покрылось испариной… Нечаев преспокойно продолжал:
        - Вы знаете, оказалось, дьявол по виду - очень молодой человек… Такой же сюртук модный, как у меня, и даже орхидея в петлице. Когда в первый раз он ко мне пожаловал, я его спросил: «Почему вы ко мне?» Я ведь тогда Закон Божий преподавал в школе… и веровал. А он смеется и почему-то говорит: «К кому, как не к вам приходить! Когда-нибудь это поймете…» Вот вы, Федор Михайлович, часто о Христе упоминаете. А на самом-то деле мы самые великие язычники. У нас все церкви построены на месте языческих храмов, и многие наши церковные святые - это бывшие языческие божки… Господь поселил бесов в стадо свиней. Но им оказалось там неуютно, им в наших людях куда вольготней. - И засмеялся. Смешок у него был какой-то дурной. Откашлялся. - Позволите продолжить? - И, не дожидаясь ответа, продолжил: - Вы, конечно, помните, Федор Михайлович, нашу былину о борьбе богатыря Святогора с Микулой Селяниновичем? Так вот, он мне первым объяснил смысл этой борьбы…
        - Кто объяснил? - почему-то шепотом спросил Федор Михайлович.
        - Как кто? Дьявол. Я ведь вам о нем рассказываю… Вы помните, в былине Святогор-богатырь выезжает в чисто поле, чтобы державу себе найти? Никакой державы, конечно, не находит, а встречает на пути плюгавого мужичка с сумой за плечами. Мужичок, увидев его, останавливается, снимает с плеч сумочку и кладет ее на сыру землю. Наезжает Святогор на эту сумочку и рукой своей исполинской тянет ее, но она недвижна. Тогда слезает Святогор с коня, берется за сумочку уже обеими руками богатырскими, понатуживается так, что потом и кровью обливается… Но сумочка мужицкая так недвижной и осталась, а богатырь от натуги по пояс в землю вошел. И в ужасе говорит Святогор: «Ты скажи же мне, мужичок, что в сумочке твоей схоронено?» - «Матерь сыра земля в той сумочке», - отвечает мужичок. - «А ты сам кем будешь?» - «Я Микула Селянинович, сын матери сырой земли». И далее, как помните, побил Микула богатыря Святогора… Святогор - богатырь со Святых Гор. «Так что, - пошептал мне дьявол, - Святогор не что иное, как Христианство, побежденное Землею и языческой правдой Микулы Селяниновича. Вот что такое на самом деле ваша
святая Русь». И потом он сказал…
        - Кто… сказал?
        - Дьявол, Федор Михайлович, я все про дьявола… «Никакое православие Русь от крови не удержит. Кровавый языческий Перун в нас куда сильнее… Его потопили в Днепре, но в душах он не утонул. Так что если кучка героев захватит власть и прикажет крестьянам, вы увидите, они стряхнут и святую Русь, и возлюбленное вами православие, как пушинку с рукава. И знаете, что еще сказал… точнее, показал… Оказывается, возлюбленному нашему народу никакой свободы не надо… Им равенство подавай. Пусть в голоде, в несчастье, но равенство! Чтоб у всех все одинаково… Если рабство - так у всех, не дай Бог, чтоб кто-то был свободен. Если голод, то у всех, не дай Бог, чтоб кто-то был сыт. Равенство… Это и есть русский социализм. Никакого изобилия. Равенство… И дадим мы им это равенство, - так сказал мне дьявол. - А за неравенство будем судить. Главное равенство - в труде. Все трудятся как можно больше, и все потребляют как можно меньше. Труд обязателен под угрозой смерти… Представляете, какое сильное государство создадим, могучее и, главное, счастливое - ибо в нем некому завидовать, все равны! И все общее - общие
столовые и общие спальни, общее воспитание, производство, потребление, словом, вся деятельность и жизнь, и даже любовь. Из-за которой столько преступлений… И здесь тоже никаких привилегий - равенство…» - «Это как же?» - посмел я спросить. - «Женщина не смеет отказать уроду, если он её хочет, и писаный красавец не смеет отказать старой горбунье… Равенство, постоянное равенство!» - «Но способности куда деть? - говорю я ему, то бишь дьяволу. - А если он Коперник, допустим, или Цицерон? Как быть с гением?» - «Здесь вы правы, - объяснил мне дьявол. - Здесь вы верно почувствовали. Высшие способности - вот угроза равенству. Так что для равенства - казнят. Цицерон лишится языка, Коперник - глаза… Всё к одному знаменателю, полное равенство…» Бесед у нас с ним, с дьяволом, было много. И, помню, спросил его, почему он ко мне так часто приходит? «Я, - говорит, - ведь тоже нигилист - я ведь восстал в свое время против Бога…» Да и вы, Федор Михайлович, тоже изволили в нигилистах быть. Даже на эшафоте побывали. Не будет ли это бестактностью с моей стороны спросить о впечатлении? Вдруг мне его, то
бишь эшафот, тоже посетить придется?..
        Федор Михайлович сидел на диване, отодвинувшись в темноту. Аня, молчавшая дотоле, вдруг торопливо вмешалась в разговор:
        - Федор Михайлович немного устал…
        Нечаев с готовностью поднялся:
        - Да, да, пора и честь знать.
        Но Достоевский вдруг тихо-тихо заговорил:
        - Вы правы, я стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни, и уверяю вас, стоял в компании людей образованных… идеально чистых и нравственно выдающихся. И, стоя на эшафоте, я говорил себе: «Боже! Сколько Ты мог бы свершить, а вместо этого… И сколько эти замечательные люди могли совершить доброго!» И страх был ужасный, но еще ужаснее - сожаление. Сознание того, что Бог спросит, куда зарыл свой талант. Как объяснить ему, что потерял данную им жизнь из-за глупейшей социальной утопии!.. Когда привели на эшафот для исполнения казни, то перед смертью нам дано было несколько минут для покаяния. В эти минуты думал: «Что, если бы не умирать? Что, если бы воротить жизнь? Какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы секундочку счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил». И молил я Его о жизни. И Он поверил мне и жизнь вернул. С тех пор и следую за Ним…
        Он пристально глядел на Нечаева сверкающими сверлящими глазами.
        - Ради Бога, - прошептала Аня, - уходите…
        Мы встали, попрощались, он не ответил. Сидел, сутулясь, в темноте. Смотрел перед собой в точку.
        Мы вышли в переднюю, Аня провожала нас, точнее, торопливо выпроваживала.
        Из комнаты раздался крик. Аня побледнела, раскрыла перед нами входную дверь.
        Мы вышли, продолжая слышать крики…
        Нечаев сказал:
        - Уж не припадок ли у этого господина? Перепугал я его историей с дьяволом… Он, думаю, тоже с ним разговаривает… Но крови боится. Жалкий человек. Дрянь человек… К тому же соврал. Его здесь издавали - «Записки из Мертвого дома». Да весь тираж под нож пошел, читать не захотели… Местные дураки. Они думают, что это русская повесть. А это уже всемирная повесть о молодости с топором! О свободе преступления, если цель благородна… Завтра они у них родятся. Наступает новое время. И я Сергей Предтеча Крови… А ты мой Первозванный. И ты пойдешь за мной…
        Если бы я знал тогда, что присутствую при удивительнейшей встрече…
        Если бы знал Федор Михайлович, с кем он говорил… Но он не узнал этого до смерти.
        - Завтра - главный день, - сказал Нечаев. - Старик повезет тебя к Герцену. Будешь рассказывать ему о Саратове.
        О как это было тяжело!
        - А почему я? Почему не ты?
        - Я был у него, но мы собаки разных пород. Ему не нравится, что я суров и дик… Он гуманист… сладенький старичок, богатый дворянчик… их время прошло. Наступает наше - беспощадное. Он во всем из старого времени… Его жена переспала с немцем-революционером. Он почему-то был против, что не положено свободно и критически мыслящей личности… Требовал разъяснения отношений, содержа при этом их всех - свою жену, революционера и даже жену революционера. Кончилось совсем консервативно - вызовами на дуэль, изгнанием революционера и смертью законной супруги. Единственно передовым было требование старого слюнтяя общественного суда над революционером… И подробное разъяснение членам будущего суда всех обстоятельств измены. Суд не состоялся, но обо всех перипетиях адюльтерчика теперь знает вся революционная Женева.
        Герцен снимал дачу в предместье Женевы.
        Мы с Бакуниным подъехали к дому. Вошли в заросшую деревьями тень. На террасе нас ждал великий изгнанник.
        По-юношески горели его глаза, но борода - совсем седая…
        - Здравствуй, старый товарищ, - сказал Герцен. Они обнялись с Бакуниным, у обоих на глазах были слезы.
        Принесли кофей.
        Я приготовился лгать. Но Герцен, отметив, как он рад моему молодому лицу, как-то сразу забыл обо мне. Он заговорил о новой литературе. Точнее, говорили оба, перебивая друг друга.
        Сначала разобрали Тургенева. Выяснилось, что оба его за что-то осуждали… Потом перешли ко Льву Толстому - и у него оба нашли что-то не то. Не оправдал их надежд и Достоевский…
        Наконец, Бакунин вспомнил обо мне. Сказал торжественно:
        - Сейчас ты поймешь, почему мальчику (Нечаеву) необходимо дать деньги. Перед тобой сидит лучшее доказательство…
        Он попросил выслушать меня. Герцен его перебил, обратившись ко мне:
        - Только не вздумайте жить за границей, молодой человек. Не оставайтесь здесь. Это прозябание. Это споры и ненависть… Иногда я готов поменять свою скитальческую жизнь на сибирскую каторгу. - (Непонятно, кто мешал ему это сделать.) - Поверьте, нет на свете положения более жалкого, бесцельного, чем положение русского эмигранта… Но мало кто готов это признать…
        Бакунин оценил выпад. Бросился объяснять: если Герцен отдаст деньги Нечаеву, сам Бакунин тайно отправится в Россию поднимать восстание. И возможно, осуществит идею Герцена о предпочтительности сибирской каторги!
        Герцен засмеялся:
        - Как ты не изменился! А я вот не верю в прежние революционные пути… И главное, не хочу крови… Понимаешь, укради у меня кошелек - я прокляну вора и пойду дальше. Но начни при мне избивать его и пытать, я за него костьми лягу. Нет, насилием и террором утверждаются, как правило, религии и самодержавные империи!
        Короче, денег он решительно не дал и меня слушать не захотел. Вместо меня все остальное время слушали рояль. Играла дочь Герцена. Допив кофей, откланялись и взяли карету.
        По пути, наслаждаясь хорошей дорогой и бегом лошадей, Бакунин вздыхал:
        - Как состарился. Куда делись великий ум, великая энергия… Впрочем, он всегда был эгоист. В литературных работах спокойно и восторженно упоминал о людях, живущих в России. Будто не понимал, как подозрительно будет смотреть на них правительство после его восторгов. Эгоист и барин! Ничего, мы отправимся в Лондон к Марксу. У него есть очень богатый друг, господин Энгельс. Постараемся раскошелить его… Поедем опять одни. К сожалению, Маркс тоже не выносит мальчика. Бедный мальчик - прирожденный вождь. И как только его видит Маркс, другой прирожденный вождь…
        Мы приехали в Лондон ранним утром. Позавтракали в дешевом трактире. Взяли кэб и в полдень были у цели…
        Особняк, который снимал Маркс, находился в северном Лондоне, кажется, на Мейтленд-парк.
        У дома нас встретила юная красотка, оказавшаяся дочерью Маркса.
        - Отец вас ждет…
        Маркс принял нас в кабинете. В это время в России не было его трудов, и только продвинутые молодые радикалы о нем слышали. Если бы я мог представить, кем он станет для России в будущем!
        Скажу сразу: он производил ошеломляющее впечатление. Как некий лесной Пан, он весь порос волосами… Грива на голове, черная борода, сверкавшая серебром, - невозможно густая… Даже пальцы рук были покрыты черно-седыми волосами… Он все время двигался. Громадная голова на маленьком теле летала по комнате… На мгновение остановился, и тогда я отметил, что щегольской сюртук был по-бакунински застегнут не на те пуговицы…
        Бакунин представил меня, усмехнувшись, сказал Марксу:
        - По-моему, юноша совершенно потрясен твоей бородой, Мавр. Впрочем, какой же пророк без бороды. Без бороды ни один пророк не добьется успеха.
        - Динь-динь, - смеялся Маркс. Он показался мне очень смешливым…
        Я приготовился рассказывать о боевых товарищах из Саратова. Но, как у Бакунина и у Герцена, у Маркса мне не дали раскрыть рта.
        Говорили без умолку - они сами. При этом называли друг друга кличками. Слон, как я понял, - это кличка гиганта Бакунина, Мавром звался Маркс.
        Как я узнал потом, все в доме Маркса имели клички - привычка к тайным обществам и конспирации?
        Маркс рассказал, как гулял в парке и какой-то мальчик предложил ему «меняться ножичками»…
        - Мавра дети обожают… Всюду, где бы он ни появился, к нему моментально идут дети, - это вошла в комнату пожилая дама - жена Маркса.
        В карете Бакунин предупредил, что она необыкновенно красива. В юности в своем городишке была избрана первой красавицей. Маркс очень гордится ее красотой, и гостям положено восхищаться ею. (На мой тогда молодой взгляд, это была самая обычная старая дама.)
        За ней вошла немолодая горничная с круглым простонародным лицом - экономка…
        О ней я тоже был предупрежден Бакуниным. Если жена Маркса исполняла роль Величайшей красавицы, то экономка - Величайшей экономки, необычайно преданной дому. И действительно (как я узнал потом), ее любовь к дому была так велика, что в отсутствие жены Маркса она успешно исполняла за неё супружеские обязанности и даже родила от Маркса сына. Впрочем, это не испортило передовые отношения в передовом доме…
        Экономка внесла тарелки со знаменитыми пирожками, которые, естественно, являлись вкуснейшими в мире.
        На тарелках были короны и герб (жена Маркса происходила из знатной немецкой фамилии). Маркс тотчас пояснил, видимо, мне: «Это фамильный сервиз жены… Весной в Париже у нас кончились деньги. Я пошел заложить сервиз. И служащий, сопоставив мое еврейское лицо и графский герб, тотчас позвонил в полицию. Жене пришлось меня вызволять!»
        И опять - динь-динь!
        Я понял: певец пролетариата также гордился и графским гербом своей жены. Потому что и ее герб, и ее красота, и их экономка, и ее пирожки - все это принадлежало ему, Марксу! Я никогда не встречал человека, столь упоенного собой.
        Зазвонил дверной колокольчик. Мавр заторопился встретить пришедшего.
        Обе дамы удалились, попросив Бакунина ни в коем случае не играть с Мавром в шахматы.
        - Вы ведь его знаете, когда он проигрывает, он в ужасающем настроении. И нам потом терпеть!
        Распространяя запах дорогого одеколона, в комнату вошел высокий человек в безукоризненном сюртуке. Вдвоем с Марксом они составили презабавную пару. Если Маркс был низенький черный еврей с огромной головой, то этот - высокий русоволосый ариец с головой очень маленькой. Но уже вскоре я понял: имелось нечто, что делало их очень похожими, - их восхищение. Маркс и пришедший были совершенно упоены… Марксом!..
        Пришедшего именовали «генералом». Но и это оказалась кличкой. Его настоящее имя выучит в будущем вся моя бедная Родина - Фридрих Энгельс. Как я потом узнал, был он преуспевающим предпринимателем. Он регулярно высылал Марксу большие деньги, вероломно снятые с банковского счета своей компании. Причем делал это так искусно, что ни отец, ни его партнер по бизнесу так никогда и не обнаружили этих пропаж. Да, успешнейший капиталист Энгельс содержал Маркса, ибо оба они мечтали уничтожить этот самый капитализм и создать новое царство нового Мессии - мирового пролетариата.
        Впрочем, Мавр, думаю, вряд ли когда-нибудь близко видел этот самый пролетариат… Дни он проводил в библиотеке Британского музея, а вечерами посещал дорогие пабы - в эти места любимый им пролетариат не очень-то захаживал. Да и Энгельс, этот модник, член привилегированных клубов, аккуратно заполнявший свои погреба самым дорогим шампанским, посещавший каждый год престижнейшую псовую охоту, не был близок с любимым мировым пролетариатом.
        Энгельса, видимо, ждали, чтобы всем нам пройти в кабинет Маркса.
        В кабинете на маленьком столике поблескивали оловянные кружки, в которых пенился портер, и лежали длинные глиняные трубки, так и зовущие покурить… Тотчас мужчины взялись за портер и трубки. Бедный Слон сделал новую попытку - начал рассказывать Энгельсу о том, что я боевик из Саратова… Но тоже тщетно: Энгельса революционное движение в России явно не интересовало.
        И тогда Бакунин взорвался! Разыгралась веселая сцена из истории мирового коммунистического движения…
        Бакунин (зло):
        - Я привел вам русского боевика. Но вы даже не собираетесь выслушать молодого человека!
        Маркс (боевито):
        - Вы привезли его, чтоб убедить нас в дурацкой истине, будто рабская Россия готова к революции. Все равно не убедите.
        Энгельс с дивана:
        - У нас нет времени слушать глупости.
        Бакунин:
        - Еще бы! Это портит вашу дурацкую теорию! В России зреет Революция…
        Маркс:
        - Ха-ха-ха!
        Бакунин:
        - И молодому человеку нужны деньги на восстание!
        И началось!
        Маркс выкрикивал фразы, яростно метался по комнате. Казалось, в него вселился дьявол…
        В ответ Слон орал Мавру:
        - Вы рабы своей теории! С вашей немецкой ограниченностью вы раз и навсегда вбили себе в голову, будто в России не может быть Революции. Я привел вам живого революционера! Но вам наплевать - вы даже не хотите его выслушать! И перестаньте, наконец, вертеться, у меня рябит в глазах…
        Но эту тираду было трудно услышать Марксу. Ибо он в это же самое время кричал свое! И это было извержение вулкана ненависти к человеку, которого он… явно любил! Энгельс короткими репликами поддерживал Маркса с дивана…
        Бакунин не сдавался, он тоже кричал и тоже не слушая их:
        - Гнусные догматики не хотят признать, что Россия уже покрыта кружками боевиков. Империя созрела для революции! И русская община - это есть будущий социализм!
        «Гнусный догматик» орал в ответ как зарезанный:
        - Революция в России - авантюра! И только законченный идиот не понимает, что сначала в стране должна победить буржуазная революция.
        - И только буржуазия родит своего могильщика - Пролетариат, - выстрелил с дивана «генерал» Энгельс.
        - И только пролетариат способен решить все проблемы человечества, - победоносно завершил Маркс.
        - Гнусный диктатор! - орал Бакунин. - Ты готов изгнать из Интернационала всякого, кто хоть в чем-то тебе возражает!
        - И тебя исключим! И скоро!
        - И с кем останешься? С отбросами человечества? Вонючий говнюк!
        Теперь они ругались самыми грязными словами. И все время неистово курили. Комната постепенно заполнилась удушливым дымом. Фигуры окончательно утонули в нем. Но окна открыть было нельзя, на крики могла собраться толпа.
        - Пока ты и остальные эмигранты занимаетесь прожектами мировой революции… - вновь вскипел Маркс.
        - …и день за днем дурманите себя девизом «Завтра она начнется!»… - ударил с дивана Энгельс.
        - …мы, «вонючие говнюки», проводим время в Британском музее - готовим оружие для грядущей битвы пролетариата! - прокричал Мавр.
        Это оказалось последними человеческими словами…
        Если сначала они спорили на немецком, то потом перешли на английский, а затем на французский с латинскими словами… Теперь все языки смешались, их речь понимали только они сами. То был выработанный этими полиглотами некий секретный тарабарский язык, не понятный полиции…
        Наконец Маркс подскочил к Бакунину. Волосатый кулак возник перед носом Слона. Тот, отстранив кулак, как-то угрожающе навис над Марксом, мне показалось, он сейчас попросту убьет его…
        Энгельс вскочил с дивана на помощь другу…
        Но в этот тревожный момент появилась экономка (оказалось, она всегда появлялась вовремя, потому что подслушивала за дверью).
        Она свирепо потребовала объяснить, почему здесь так накурено. И строго велела… отчего-то Бакунину… немедленно прекратить спор.
        Маркс испуганно затих. Умолк и Бакунин.
        Она открыла окно…
        Во время спора я нервно съел все пирожки…
        Она мрачно сказала мне:
        - Это вы все один слопали? Больше не будет. К тому же вам, господа, давно пора на свежий воздух. - И ушла, забрав пустую тарелку.
        Решено было перенести спор в паб.
        В пабе компания стала многолюдной. Собрались, как я понял, соратники по Интернационалу. Маркс, видимо, хотел избегнуть продолжения спора - соратники должны быть уверены в том, что никто не смеет спорить с Марксом, кроме тех, кому он иногда дозволяет.
        Бакунин и здесь тщетно пытался говорить о боевиках из Саратова, но присутствующие перешли на фривольные темы. Главным оратором стал Энгельс - рассказывал, как он изучает анатомию по телу некоей госпожи N…
        Про русское революционное движение вспомнили в третьем часу ночи, когда, очень веселые, вывалились из паба на улицу.
        Маркс сказал, что у них с Энгельсом денег нету. Но они нажмут на Герцена, чтобы тот «передал вашему негодяю бахметьевский фонд».
        В переулке горели фонари. Рядом мы увидели кучу камней - ремонтировали мостовую.
        Участники пивного похода остановились и, как зачарованные, смотрели на кучу.
        Наконец Маркс схватил камень, и - бах! - газовый фонарь разлетелся на осколки. Глупость заразительна, мы все начали бросать камни в оставшиеся фонари.
        Шум наконец привлек и полицейских. Трое «бобби» уже спешили по переулку…
        Мы дружно побежали. Полицейские бросились за нами.
        Бег возглавлял Карл Маркс. Отец научного коммунизма продемонстрировал фантастическую резвость.
        После нескольких минут погони нам удалось свернуть в боковую улочку и через задний двор выбежать на безопасную улицу.
        Думал ли я, что через пропасть лет, в 1919 году, буду стоять на вокзале у гигантского портрета Маркса и вспоминать, как он бил фонари…
        Слышал, когда Маркс умер, его провожали на кладбище десять человек. Кто мог подумать тогда, что его гигантские портреты будут развешаны по всей крестьянской стране, в которую он так мало верил… Портретов Бакунина, как оказалось, справедливо предсказавшего русскую Революцию, я у нас не видел.
        Дневникъ императора Александра II
        Второе покушение
        25 мая 1867 года
        Боже мой! Думал ли я, что их придется считать!
        Думал ли я, что придется вернуться к секретному дневнику…
        Сколько всего случилось за это время…
        Это, конечно, 13 июня 1866 года… Самый счастливый день в моей жизни. Свершилось! Нет, мы ни о чем не договаривались с ней. Но это очень дорогой для меня день - годовщина свадьбы папа и мама.
        Иллюминированный Петергоф блистал разноцветными огнями в светлой ночи… Съехалось множество гостей, наших родственников. Они заняли весь дворец… После парада гвардии, столь любимого папа, были торжественный ужин и фейерверк.
        Но я ждал одного - когда освобожусь.
        И когда все наконец отправились на покой, я поскакал к ней.
        На дороге из Петергофа высоко на маленькой горе стоит очаровательный крохотный охотничий дворец… Из его окон видны маковка церкви, пруд и зеленые дали… Говорят, в этом романтическом месте мой дядя (Александр Первый) встречался с петербургскими красавицами. Как во дворцах Людовика Пятнадцатого, здесь был сюрприз: в столовой зале достаточно наступить на маленькую педаль - и из-под пола под звуки менуэта поднимался столик, сервированный на двоих.
        Я позвал ее пожить в этом домике… И она согласилась… И мы оба понимали, что будет… Но, думаю, она не догадывалась, отчего я выбрал этот день.
        Помню, как вошел… Как смотрела на меня в ужасе.
        Я целовал ее… Она не противилась, закрыла глаза.
        Крик боли… и эти закрытые глаза - и будто убитая…
        Она лежала словно мертвая… распростертое на кровати тело…
        Я готов был сказать что угодно, только бы прервать это смертное отчаяние.
        И я сказал:
        - Надеюсь, ты догадываешься, я недаром избрал день женитьбы родителей моих. Теперь ты - моя тайная жена. И, клянусь, коли буду когда-нибудь свободен, женюсь на тебе.
        - Молчите! Никогда этого не говорите! Я сама решила… когда в вас стреляли…
        Я не знаю, сколько прошло времени. Был рассвет…
        Она не двигалась… Но не спала. И вдруг прижалась, зашептала бессвязно:
        - Люблю вас… люблю вас… люблю вас…
        И дальше… Божественное тело металось в постели.
        Она жадно требовала ласк… Я ничего подобного не испытывал…
        Ее шепот:
        - Еще… Еще…
        Так она проверяла, люблю ли я ее…
        А потом лежала, смеясь сквозь слезы… И горечь ее слез на моих губах, когда она подставляла мне глаза… Я целовал их и шептал, как моя няня в детстве:
        - Чтобы никого-никого не видели, только меня.
        И вдруг она сказала:
        - Я давно этого хотела… но я за вас боялась. И сейчас за вас боюсь… Отец был очень гордый и любил меня без памяти. Больше всех братьев и сестер. Он сказал мне перед смертью: «Я оставляю тебя без гроша и с опасной красотой. Уходи в монастырь. Но если станешь содержанкой, я оттуда приду… и его убью… и тебя к себе заберу…» И он мне сегодня приснился… Я боюсь за вас.
        Безумная была ночь. Самая безумная в моей жизни.
        Так что утром я смог повторить ей уже со всем основанием:
        - Клянусь, коли буду когда-нибудь свободен, женюсь на тебе.
        Она плакала…
        Я обошел вазы, вынул все цветы и разбросал по постели.
        Когда она одевалась, я наклонился, зашнуровал ее маленький ботиночек.
        А она шептала испуганно:
        - Ну что вы делаете… Боже мой…
        Медленно гладил ее ножку…
        И все было опять.
        Она сказала:
        - Я в первый раз ночевала в чужой постели…
        Боже, прости меня, самую грешную, за то, что мне так хорошо!
        Именно тогда я придумал поехать вместе с нею в Париж.
        Днем в Петергофе пил чай с Машей.
        Мне показалось: она… знает! С видом мученицы пила чай и рассказывала о каком-то новом святом, гроб которого сам вышел из земли и исцеляет людей. Этот средневековый рассказ особенно раздражал сегодня, как и вид мученицы…
        Я хотел видеть только ее.
        Я велел привести коня и поскакал к ней.
        Недалеко от охотничьего домика на дороге мне встретилась Сашенька на белой лошади - в цвет ее прелестной амазонки… Понял: дожидалась меня.
        Заметил впервые, что она слишком румянит лицо…
        И вспомнил, как утром солнце падало на подушку и в лучах его девичье румяное лицо со страхом-счастьем обращалось ко мне…
        - Поздравляю с зарезанным ягненочком! - сказала Сашенька.
        Итак, знает! Боже мой, но откуда?!
        Умная Сашенька поняла:
        - Как наивно, Ваше Величество… Ведь за Вами следят… Точнее, охраняют. Очень важно вовремя узнавать о подобных переменах в жизни самодержца в нашем пока самодержавном государстве. Так что сегодня весь двор обсуждает происшедшее… Интересно, как будут оценивать? Похотливый Зевс соблазнил невинную бесприданницу? Или наоборот: молодая тварь завлекла в свои сети стареющего императора?.. Но при всех вариантах - ситуация не понравится… Прощайте, Ваше Величество.
        Впервые Сашенька не потребовала встречи.
        Я был благодарен ей. Она поняла и сказала мне:
        - Теперь у нас новая Главная Мадемуазель. Теперь будут не любить ее… Я от этой славной Всеобщей Нелюбви наконец-то освободилась, милый.
        И поскакала… Она замечательна в седле.
        Написал милой безумное письмо…
        Она ответила: «Не пишите эти письма. Я и так все понимаю… Но как ужасно - всем все известно… Я не смогу больше приезжать в Петергоф.
        Как видите, я, тайная жена для нас двоих, стала явной любовницей… для всех!»
        Чтобы как-то уберечь ее, решил отправить ее за границу. Сделал это деликатно. Итальянка, жена ее брата, упросила ее поехать вместе с нею…
        Она уехала. Проклятие!.. Уже к вечеру понял, что не могу без нее.
        Мне было необходимо отправиться в Париж.
        Ситуация в Европе грозила кровавой кутерьмой… Дядя Вилли (прусский король) всерьез решил пообедать Францией. Сам дядя Вилли - добрейший человек. Мы с ним дважды родственники (мать Александра Второго - родная сестра короля Вильгельма, а жена дяди Вилли - его тетка)… И я люблю его… Говоря правду, со времен, когда Государь Александр Павлович уговорил Наполеона сохранить корону моему прусскому деду, мы вели себя с прусскими родственниками, как со слугами. Особенно (что греха таить!) в этом преуспел папа… Но как все поменялось нынче! И надо признать, сделал это один человек - Бисмарк.
        Когда Бисмарк потребовал у прусского парламента создания огромной армии (то бишь огромных затрат), Парламент пришел в ярость. Делегации буржуа, не желающих раскошелиться, явились к дяде Вилли - угрожать. Ситуация в Берлине стала близкой к революции. Его пугали судьбой Людовика Шестнадцатого, и моя тетка на коленях молила его уступить… Я послал ему письмо, где просил о том же - напоминал, что Европа лишь недавно успокоилась после ужасных революций сорок восьмого года… Дядя Вилли согласился. Но тогда к нему пришел Бисмарк… И как поведала королева нашему послу (она делает это регулярно), Бисмарк сказал дяде Вилли буквально следующее:
        - Ваше Величество! Перед вами задача - создать великую армию, чтобы собрать всех немцев под крыло вашей династии… Вы не можете уступить Парламенту, хотя бы это было и сопряжено с опасностью для жизни. Ваше Величество, вы обязаны бороться за священное право истинного монарха - решать все самому!
        Чем дольше он говорил, тем более оживлялся дядя Вилли…
        Добрый дядя Вилли - идеальный тип прусского офицера, который при исполнении служебного долга пойдет на смерть с одним словом: «приказано». После беседы с Бисмарком, к ужасу двора и королевы, он тотчас понял свою роль - ему приказано удержать позицию любой ценой… И он начал (честно скажу - пугающе удачно) ее исполнять.
        С печалью могу подвести итоги его побед при нашем непростительном благодушии. Создав громадную армию, генералы дяди Вилли беспардонно отвоевали у бедной Дании Шлезвиг и Голштинию… К сожалению, я никак на это не отреагировал. После чего стремительно напали на Австрию и выгнали ее из Союза германских государств… Пока мой старый друг Бисмарк и дядюшка Вилли успокаивали меня сладкими речами, их генералы в это время сожрали все независимые немецкие земли вокруг Пруссии.
        И вот теперь при моем благодушии возникла новая Пруссия с одиннадцатью миллионами подданных.
        Но и на этом не хотят остановиться - следующей жертвой Бисмарк и дядя Вилли собрались сделать Францию… Они всерьез нацелились забрать Эльзас и Лотарингию и стать сильнейшим государством в Европе…
        Я не мог этого допустить. Как мне ни противен император французов, следовало поспешить и поддержать его.
        Я решился поехать во Францию - на открытие Всемирной выставки, где собирались все европейские монархи. И там продемонстрировать дяде Вилли нашу поддержку Парижу.
        Я умолил мою милую приехать ко мне в Париж.
        За вечерним чаем Маша устроила сцену. Она объявила, что не спит, ей снятся страшные сны, - она умоляла меня не ехать.
        - Париж наводнен польскими эмигрантами. Это дети тех, кто недавно восставал против вас. Они полны желания мстить!
        Конечно, она понимала истинные причины моего особого желания отправиться в Париж.
        Я был непреклонен. Повторил ей: «Будущая наша безопасность требует, чтоб я поехал во Францию. Всемирная выставка - удобный повод поговорить с обоими драчунами…»
        Она позволила себе посмотреть на меня и саркастически усмехнуться.
        Давние слова моей матушки: «Каждая новая страсть - тотчас на твоем лице!»
        20 мая 1867 года
        В Париже, на Северном вокзале, мой поезд встречал Император (Наполеон Третий), с пиками усов очень похожий на таракана.
        Моя резиденция была в Елисейском дворце, где когда-то жил мой дядя Александр - победивший его великого дядю.
        Пока мы туда ехали, из толпы, собравшейся по обеим сторонам улицы, доносилось, и не раз: «Да здравствует Польша!» Отвратительно!
        Вечером пошел смотреть в «Опера Комик» новое представление, которое так рекомендовали газеты. Оказалось, это неприличная опера-буфф о прабабушке Екатерине. Весело обыгрывали похождения прабабки, похожие на приключения Мессалины. Ушел со второго действия.
        Вернувшись во дворец, к полному изумлению и страху Адлерберга (министра двора) объявил, что хочу прогуляться по Парижу. И гулять желаю в одиночестве.
        Он не посмел перечить…
        Правда, граф Петр (Шувалов - глава тайной полиции) попытался заговорить о парижских поляках, но я решительно прервал его.
        После чего попросил Адлерберга дать мне денег.
        - Сколько желает Ваше Величество?
        - Немного, - сказал я небрежно. - Тысяч… сто или даже сто двадцать.
        Забавно было наблюдать: он побледнел, хотел что-то сказать, но опять не посмел. Принес портфель с этой действительно очень солидной суммой. И я отправился…
        Граф Петр все-таки тайно послал за мной агента, но я вмиг распознал его и строго повелел ему оставить меня в покое.
        Великолепный французский звучал повсюду на улице, доставляя истинное наслаждение после ужасного акцента Адлерберга.
        Я взял фиакр и велел везти на рю Бас-дю-Рампар. Фиакр довез за три минуты. Как я и приказал, снятый для нее особняк находится в двух шагах от Елисейского дворца…
        Я заплатил (видимо, слишком щедро), возница посмотрел на меня с испугом. Уже войдя в ворота дома, я понял, что перепутал. Мне нужен был соседний особняк. Но выйти уже не сумел. Ворота захлопнулись и не поддавались. Позвать на помощь консьержку не смог, ибо дверь внутрь дома тоже не открылась. Бросив на землю портфель с деньгами, я тщетно боролся с воротами. Я оказался в дурацкой западне…
        И тут я заметил человека на той стороне улицы, украдкой бросавшего на меня быстрые взгляды. Это был высокий мужчина в надвинутом на глаза котелке. Неужели поляк?.. Укрыться было негде. Запертый в этом треклятом узком дворике, я представлял собой самую легкую мишень в мире…
        Озираясь по сторонам, человек медленно шел в мою сторону…
        Мысли метались. Газеты, конечно, выяснят обстоятельства того, почему я застрелен в этом дворе. Нелепая смерть вызовет вал статей пересмешников-французов. И еще одну оперу-буфф! Все отвратительные французские газеты будут писать…
        Между тем человек приблизился вплотную к воротам, я сжался - приготовился броситься в сторону от выстрела. Я следил за его рукой… Но он… поклонился (!) и сказал почтительно:
        - Соблаговолите, Ваше Величество, дернуть за цепочку, привешенную справа.
        И тут я увидел маленькую цепочку на столбике у ворот. Дернул за нее, и ворота тотчас открылись…
        - Я счастлив оказать вам и дальнейшие услуги, Ваше Величество, - сказал человек.
        Выяснилось, что это французский агент, следивший за моей безопасностью. Я наградил его, и, кажется, опять слишком щедро. Он тоже был испуган, не захотел брать.
        - Моя задача, Ваше Величество, наблюдать секретно, не выдавая себя… Я не имею права взять. Меня выгонят с работы…
        Но денег не возвращал, сумма явно оказалась сильнее приказа его начальства.
        Я его окончательно успокоил:
        - Все происшедшее, мой друг, останется, безусловно, между нами…
        Наши интересы совпадали.
        Он, счастливый, удалился.
        И вот я вошел к ней.
        Бросились друг другу в объятия… И я… (далее вычеркнуто).
        Взяли экипаж… ездили до рассвета… Балконы домов - в цветах… Сад Тюильри через решетку - белые статуи в листве. Рассвет на площади, где когда-то казнили несчастных короля и королеву… Стоя на эшафоте, они могли видеть свой дворец и этот сад, который так любили… Эшафот и царственная кровь… Толпа мочила в ней платки… Я слышал, нынче можно купить у потомков черни эти ссохшиеся грязно-коричневые комочки… Она поняла мои мысли - сжала мне руку. «Настанет год, России страшный год, Когда царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь…» Это написал наш поэт! Донесли отцу, и я прочел донос… на его столе…
        Вернулся к себе под утро. Елисейский дворец был весь освещен. Никто не спал.
        Граф Петр Андреевич (Шувалов) встретил меня со слезами. Они уже меня похоронили, а я как-то забыл о них.
        Так началась счастливейшая неделя (которая столь страшно закончится)…
        Прием в Версале… С удовлетворением отметил, что двор Наполеона - отнюдь не двор Людовиков… Отужинав, первые лица государства возвращались из обеденной залы, когда навстречу им стремительно неслись голодные вторые лица государства. Шитые золотом мундиры, дамы в роскошных парижских туалетах толкались, бранились… Бисмарк, шедший со мной, сказал, усмехнувшись: «Прошли времена, когда французский двор был настоящей школой учтивости и манер».
        Что станет с настоящими манерами, если к тому же исчезнут настоящие короли!
        Приемы и секретные переговоры с обоими драчунами (Вилли и Наполеоном) шли трудно, но настроение все время было радостное. Знал: вечер проведу с ней. Мы жили своей жизнью в этом волшебном городе. Мой адъютант привозил ее каждую ночь… Я никогда не думал, что невинная девушка… (вычеркнуто). Да, любовь - лучший учитель… А она любила.
        Детское лицо на подушке… Страсть.
        Я придумал с ней сфотографироваться. Теперь дагеротипами увлекается вся Европа. Но в нашей Церкви до сих пор много противников «механического изображения» людей… Духовник отца сказал: «Бог создал человека по своему подобию, и никакой человеческий аппарат не смеет фиксировать подобие Божье».
        Но, видимо, отец не был в этом уверен. Я нашел в его шкафу много дагеротипов обнаженных женщин, которые ему присылали, конечно же, из Парижа.
        Изобретши фотографию, легкомысленные вечные дети - французы тут же нашли ей желанное применение. Впрочем, и мне безумно хотелось снять обнаженной мою милую…
        Но тогда мы пришли - разумеется, анонимно - в ателье в стороне от Елисейских Полей. Фотограф слишком любезно усадил нас. Сразу подумал: неужто узнал?
        Готовя ящик красного дерева к съемке, придирчиво нас осмотрел. Потом выбежал из-за ящика и, обдавая запахом дурного одеколона, беззастенчиво рукой поправил наши головы. При этом уморительно болтал. Сказал, что вначале в Париже многие поэты видели в фотографии унижение искусства. Но теперь сам Бодлер сделал у него дагеротип… Он и далее сыпал какими-то, видимо, модными именами, которые она знала, а я (увы!) - нет.
        Вечером получили изображение… Вышло прелестно, хотя немного мелко.
        Но на следующий день мрачный Шувалов сказал, что наш дагеротип, к счастью, без подписи хитрец… выставил в витрине!
        Значит, знал прохвост! Мы пошли посмотреть. В витрине стоял все тот же Бодлер. Нас с милой не было. Фотограф увидел нас через витрину, выбежал и угодливо объяснил, что какой-то русский скупил все изображения.
        Я был в бешенстве. Позвал Шувалова.
        - Ваше Величество, я счел своим долгом…
        - Где они?
        - Я их уничтожил.
        - Ступайте! - сказал я ему.
        Я был слишком счастлив, чтобы наказать этого усердного глупца.
        Предзнаменование случилось на следующий день.
        Стоял дивный жаркий вечер, и мы гуляли в Люксембургском саду. Любовались старым фонтаном Медичи, когда к нам подошло странное существо. Это была цыганка - старая, с усами над верхней губой…
        Она обратилась к Кате… по-русски!
        - Хочешь погадаю, молодица?
        Французские агенты, незримо сопровождавшие нас (русским я запретил), моментально подошли и окружили цыганку.
        Но я велел оставить ее в покое. Решил дать ей денег и уйти.
        Однако Катя по-детски закричала:
        - Хочу! Хочу! Гадай, бабушка!
        - Посеребри, молодец, ручку сначала, - сказала цыганка.
        Я посеребрил. Дал… много (неужели хотел задобрить?). Но она приняла как должное и спокойно спрятала ассигнации на груди под цветастым платьем. После чего вдруг схватила мою руку (я хотел отдернуть - не успел).
        Она уже поглядела. Засмеялась:
        - Значит это ты - русский царь?
        И повернулась к Кате, так же мгновенно схватив ее руку.
        - А ты, молодая, пляши, на тебе царь женится…
        И вдруг замолчала. Она держала обе наши руки, но смотрела только на мою.
        Я понял и сказал:
        - Что ж, говори, не бойся.
        - Семь покушений вижу… Шесть раз твоя жизнь на самой тонкой ниточке висит… да не срывается. Во всяком случае, о шести ты узнаешь… Но внимательно считай. Седьмое… оно на твоей руке… будет последним. Седьмого страшись, Государь. И спаси тебя твой Бог!
        Бросив наши руки, быстро пошла по аллее.
        Я рассмеялся и пошутил:
        - Ну что за беда, если я верну в природу множество элементов, из которых она… не так уж удачно меня создала…
        Но она плакала, нелепо приговаривая:
        - Надо же, грязная старуха… сказала глупость, а я реву… Простите… но без вас я зачахну.
        Огромные глаза расширились.
        Ночь… (вычеркнуто).
        Я теперь молод! Очень молод! Так вот в чем бальзам Мефистофеля!
        А она… Она всю ночь плакала.
        И на следующий день случилось!
        Проклятая старуха! Проклятая страна! Им мало своих убиенных монархов!
        Вместе с Наполеоном и Вильгельмом я присутствовал на военном смотре на ипподроме. Когда-то наши дядья сошлись в кровавой битве. Теперь мы мирно глядели… Мирно? Надолго ли?..
        На обратном пути, демонстрируя нашу дружбу, я сел в коляску вместе с Наполеоном. Впрочем, дядя Вилли уже понял, на чьей стороне нынче мой нейтралитет. Мне передали: Бисмарк посмел угрожать. Заявил, что он хороший друг своих друзей и беспощадный враг своих врагов. Я расхохотался.
        Мы ехали в открытой карете. На сиденье рядом со мной был Император, сзади - мои сыновья (Саша и Владимир). Экипаж медленно полз среди гущи народа, высыпавшего из аллей Булонского леса. Я ожидал обычных выкриков, прославляющих Польшу, и, чтоб их не слышать, старательно беседовал с Наполеоном.
        Наш экипаж поднялся на Гран Каскад. И тогда из толпы, стоявшей с той стороны кареты, где сидел французский Император, выступил человек…
        «Сейчас!» - сказал во мне голос.
        Человек поднял пистолет… и я услышал свист пули.
        Раздались женские крики. Кучер ударил по лошадям. Карета рванулась вперед, толпа отпрянула…
        Как он не попал с такого расстояния?! Воистину, спас Господь!
        Оказалось, все было так же, как при первом покушении! Берейтор Наполеона, вовремя заметивший опасность, толкнул стрелявшего под руку. Или это тоже придумали потом?!
        Вечером принял императрицу Евгению, которая разрыдалась у меня на груди… Умоляла не сокращать свой визит. Я обещал. Потом пришел Император, сообщил подробности… Преступник, естественно, оказался поляком-эмигрантом. Уроженец Волынской губернии, двадцати лет. Он уже несколько дней искал удобного случая убить меня. И вот не убил…
        Но берейтор оказался ни при чем. Попросту дурно стрелял поляк… Его двуствольный пистолет разорвало от слишком сильного заряда, и оттого уклонилась пуля.
        Безумная ночь. Страсть, слезы… Кровь… кровь возбуждает.
        На следующий день принесли первые показания преступника. Злодей сделал полное признание. Показал, что, сколько себя помнит, желал убить меня, но никому этого не доверял и действовал один.
        Множество статей в газетах… В статьях французы… сочувствуют злодею! Вмиг все стало противно. Зачем их защищать, коли этот вздорный народ так нас не любит? Точнее, ненавидит, если сочувствует желанию убить беззащитного гостя, приехавшего им помочь.
        И я тоже больше не люблю прекрасную Францию. Аплодирую фразе моего Саши: «Надеюсь, мы скоро оставим этот вертеп!»
        Но решил выполнить до конца программу визита, чтобы никто не посмел подумать, будто Государь всея Руси испугался.
        Императрица Евгения трогательно пыталась сесть рядом со мной - со стороны коляски, обращенной к опасной улице. Решительно попросил ее никогда этого не делать. Сказал:
        - Смерть придет, когда ей должно прийти. Но об этом знает только Господь.
        Я сказал ночью милой:
        - Французы и Севастополь стали причиной смерти моего отца. Я клялся никогда не забывать этого. Но попытался забыть. И был тотчас наказан. В том, что теперь неминуемо случится с Францией, вижу руку Господа, карающего французского императора за прошлую несправедливость. Я уверен: дни его сочтены и огненные буквы горят на стене Валтасарова дворца…
        Она молчала. Она понимала, что я не уверен в своих словах. Она поразительно точно знает, что я чувствую… Она всегда знает мою муку. Да, в интересах России поддержать Париж! Но… не могу!
        Я вернулся в Петербург с твердым убеждением, что России в своей внешней политике следует ориентироваться на союз с Германией.
        Маша встретила меня истерическими рыданиями:
        - Я говорила… я умоляла… я настаивала - не ехать!..
        Во время завтрака сказал:
        - Мне хочется, чтобы ты назначила своей фрейлиной княгиню Екатерину Долгорукую…
        - Ты уверен, что нам было мало той Долгорукой? - беспощадные тонкие губы усмехнулись.
        Я промолчал.
        - Я согласна, но попрошу тебя уважать во мне Императрицу, даже если ты не можешь уважать во мне женщину!
        Раньше двор дружно не любил Императрицу. Теперь все дружно полюбили Машу, называют ее «святой», чтобы… чтобы всем вместе ненавидеть Катю!
        Что ж, Сашенька Д. права: сердечная ненависть друг к другу - главная наша черта.
        Во всяком случае, днем полковник Кириллов передал мне фразу Шувалова, которую тот посмел сказать Адлербергу:
        - Оказалось, мы ехали в Париж из-за нее! Из-за нее рисковали жизнью Государя! Я сотру в порошок эту б…! Клянусь, он с ней расстанется.
        Так что… придется расстаться с ним. Но хорош и Кириллов. Как они все любят друг друга. Все то же: «Нам, русским, хлеба не надо. Мы друг друга едим и тем сыты бываем».
        Передали вести из Франции. Процесс над злодеем закончен. Я был уверен, что они приговорят его к смертной казни и мне придется сделать необходимый жест милосердия - просить отменить смертную казнь. Но они избавили меня от этого лицемерия. Его адвокат под аплодисменты публики поносил Россию, после чего они приговорили злодея к пожизненному заключению. Газеты радостно пишут, что его наверняка довольно скоро выпустят. Убийцу - выпустят!
        Впрочем, выпустят не выпустят, я не люблю Францию.
        Мои записки
        (Записки князя В-го)
        Итак, почти через три года я вернулся из Женевы в Россию. Тетка по-прежнему за меня боялась и отправила меня в деревню.
        Помню, я, молодой, веселый, избежав, как считал, опасности, приехал в отцовское имение.
        Столетний наш дом стал совсем ветхий… Три патриарха - серебристых тополя, чьи стволы могли охватить только трое слуг (любимый отцовский аттракцион), по-прежнему стояли прямо перед барским домом. Эти его ровесники заботливо загораживали облупившиеся колонны и наш княжеский герб на портике.
        В детстве слушал их шелест в тихие ночи и грозный рев в непогоду.
        Как я боялся, что ураган или гроза свалят исполинов и подомнут они наш бедный дом. Но ни грозы, ни ураганы не смогли их сокрушить…
        (Недавно узнал, что в революцию имение наше разграбили, старый дом разрушили, всё разворовали. Но они по-прежнему стоят, столетние великаны.)
        Тогда сразу взбежал на второй этаж. Здесь помещалась моя детская - крохотная комнатка… Все так же стоял мой стол в пятнах чернил, над столом - дурной женский портрет, сделанный крепостным художником… «Твоя мать» - как объяснил мне отец… И я вспомнил его худую руку и то, как он больно держал меня за плечо, будто впивался…
        Спустился в кабинет отца. Здесь остался его запах - французского одеколона и коньяка.
        В окно увидел, как по двору ходит баба, подоткнув подол. Ее крепкие длинные ноги… Последняя отцовская любовница, Глафира… Ее сын - пастух, может быть, мой брат, - в лаптях шел к коровнику…
        Вспомнил, как, проснувшись, отец, набросив на плечи тулуп, кричал прокуренным утренним голосом: «Глафирка, самовар!»
        Прошел в гостиную, здесь открыли окна, и пахло цветами.
        Вошел староста Васильич.
        После того как дали волю и наши крестьяне и дворовые разошлись, остался он и с ним двое слуг…
        Над ковром увидел отверстие…
        Васильич усмехнулся и пояснил: стрелялись господа в парке, но тот, таинственный, приехавший к отцу, испытывал здесь пистолет и выстрелил в стену… Прежде чем отправиться в парк и получить отцовскую пулю точнехонько в сердце…
        Разные неприятные мысли уже тогда вызывала у меня эта дуэль. Уже тогда, сопоставив события, я начал догадываться… Не хотел. Но начал.
        Васильич заговорил о нуждах, сказал, что следует установить мраморный крест на могиле барыни. Такой же, как у Дуньки. Старый деревянный стал совсем негодный… Барыней он называл ту умершую красавицу - жену отца. Мою мать звал Дунькой.
        Пошел на кладбище. Долго стоял на могиле отца, спавшего в окружении могил двух своих жен, которых я никогда не видел. Но одна из них дала мне жизнь…
        Я часто думал о ней. Все верил, что она мне приснится. Молил Бога…
        Но тщетно… Она - тень без лица и тела.
        Любовные приключения в деревне начались на третий день после приезда в усадьбу…
        К дому подъехал роскошный экипаж. Это была графиня Б. - молоденькая жена давнего друга тетушки, камергера графа Б. Помню, мы сидели в гостиной, пахло только что прошедшим дождем, свежей травой… Ее мать француженка наградила её хорошеньким личиком и плутовскими быстрыми глазами.
        Она как-то заговорщически смеялась этими глазами. Маленькая ножка нетерпеливо постукивала по полу.
        - Как же ты красив… только не становись педерастом… это случается с подобными Нарциссами… - И рукой сделала знак - встань.
        Я встал. Она подошла и, грубо притянув мою голову, крепко поцеловала…
        В отцовской спальне она деловито раздела меня.
        Как я узнал потом, это была ее страсть - лишать невинности молодых людей. Теперь она часто заезжала и весело, будто шутя, спала со мной. И после, одевая в платье свое верткое маленькое тело, смеясь, говорила:
        - Ах, мой друг, я очень хорошая жена… Дай тебе Бог такую. Граф любит сладкие пироги. И когда я уезжаю к тебе, велю служанке ставить тесто. Возвращаюсь - тесто уже взошло, и я могу печь пирог. Граф счастлив, он сладкоежка…
        Да и все дочки соседских помещиков были взволнованы. Слухи о красавце - единственном наследнике знаменитой богачки - сделали свое дело. Меня наперебой приглашали в соседние имения. Серьезных романов я избегал… Вечерами, приехав к очередному соседу, слушал музицирование его дочки, потом барышня меня провожала, в сенях - долгий сладкий воровской поцелуй… И дальше - к следующему соседу… Нет, попасться в сети Гименея я совсем не спешил. И по второму разу не приезжал. Так что, перецеловав всю округу, я затворился в имении.
        Я вел жизнь пушкинского Евгения Онегина. С утра по-английски садился в ванну со льдом. Днем в одиночестве скакал по полям. В пять аккуратно приезжала графиня Б…
        По вечерам читал отцовскую библиотеку, всю состоявшую из Вольтера, Руссо, энциклопедистов, сочинений о Наполеоне и малопристойных романов Ретифа де Бретона. И нетерпеливо ожидал, когда тетушка разрешит закончить добровольное затворничество…
        У меня было время подумать о себе. Проклятая кровь предков-рабов! В душе моей все время жили двое. Один презирал титулы и аристократов, но все это имел. Другой гордился титулом и тем, что он аристократ… Один был способен на смелые поступки, другой был трус и раб…
        И стоило появиться сильной, чужой воле, как раб просыпался и спина гнулась… Даже история с графиней была рабская. Я не только её не любил, мне были противны ее похоть, вульгарный голос - все в ней. Но она приезжала, и я с ней покорно спал…
        Все это я знал и прощал себе. А пока я хотел жить, наслаждаться свободой, которую чуть было не потерял. И как о страшном кошмаре, вспоминал о гувернере и радовался, что он далеко в скучной Женеве.
        Именно тогда я начал встречать эту девушку…
        Ох какие опасные девушки появились тогда - в те хмельные годы русской свободы. Впервые увидел ее во время верховой прогулки. Пронеслась мимо во весь опор с совершенно безумными глазами. Одета была в шаровары, сапоги и русскую рубашку с узором…
        Знакомство наше состоялось позже, и не совсем обычно.
        Я сидел в кабинете отца, когда пришел Васильич и сказал, что взбесилась собака. Он попросил отцовское ружье с серебряной насечкой, висевшее на стене над кроватью.
        И ушел ее пристрелить…
        Вскоре на дворе послышались крики. Я слышал, как кричал о чем-то Васильич, потом звук выстрела… И шум вспорхнувших с деревьев ворон…
        Вернулся перепуганный, взволнованный Васильич, все рассказал.
        Взбесившийся пес - огромная кавказская овчарка - стоял у будки. Увидев Васильича, пес, рыча, отступил и приготовился броситься на старика. Васильич уже вскинул ружье, когда будто из-под земли выросла она и метнулась между ним и псом…
        - Я ведь чуть не пристрелил ее, барин, - Васильича трясло. - И тут пигалица пошла на пса. Глядит ему в глаза и идет… И бешеный пес заскулил и отступил… Негодница расхохоталась, выхватила у меня ружье и преспокойно пристрелила пса!
        - Да кто она?
        - «Чудная» - так ее здесь все зовут. Это маленькая барыня, дочь Льва Николаевича Перовского.
        Была ли она красива? Да нет! У нее были легкие русые волосы, упрямый большой лоб и круглое лицо нежной девочки. С каждым годом этот лоб будет становиться круче и заметней - как бы завладевая лицом…
        Такой лоб мне пришлось увидеть еще у двоих - у немца Карла Маркса и у большевистского вождя Ленина…
        Она была дочерью Льва Николаевича Перовского, бывшего петербургского губернатора - после покушения студента Каракозова его отправили в отставку вместе со всеми либералами. Теперь он прозябал в совете при министре внутренних дел…
        Эти Перовские - могущественный клан. Великолепный дворец, в котором помещалась Земледельческая академия в Москве, принадлежал когда-то ее прапрадеду графу Кириллу Разумовскому.
        Впрочем, знатность Перовских, да и само их происхождение были окружены весьма двусмысленными подробностями, известными тогда всей России.
        Их далекий прапрадед был простым казаком и горьким пьяницей. Вместе с ватагами казаков ходил грабить турок. Его сын, красавец Алексей Розум, был певчим в придворной церкви, когда будущая императрица Елизавета увидела его. Тотчас влюбилась (у дочери великого Петра, рожденной от простой кухарки, была кровь матери - и страстная тяга к лицам весьма незнатным; ее первым любовником стал простой поручик).
        Как положено было тогда (традицию продолжит великая Екатерина), статс-фрейлина Елизаветы должна была испытать красавца певчего. Розум не посрамил казачество. Двенадцать часов статс-фрейлина не появлялась во дворце, после чего спала целые сутки.
        Елизавета получила самые похвальные аттестации певчего, и Розума привезли во дворец.
        Став императрицей, Елизавета добыла вчерашнему казаку титул графа Священной Римской империи… Теперь вчерашний певчий именовался графом Алексеем Разумовским. К титулу относился с юмором и много над собой подтрунивал. Двор дал ему другой титул - его звали «ночной император».
        Трезвый Алексей был добродушен и скромен… Но пьяным граф Римской империи становился буен, беспощадно лупил вельмож. И супруги сиятельных придворных заказывали молебны в церкви (когда мужья ехали на попойку с хлебосольным графом), чтобы те вернулись без разбитых физиономий. Доставалось и Императрице. Пьяный Разумовский колотил «свое сокровище». Протрезвев, ползал на коленях перед закрытой спальней. Впрочем, долго обходиться без услуг «ночного императора» Императрица не могла…
        Елизавета была богомольна. Не выдержав постоянных укоров своего духовника, решила тайно сочетаться браком с Алексеем Разумовским…
        Венчались они ночью в церкви в его имении Перово под Москвой. О венчании была составлена бумага за подписью митрополита.
        В придворные интриги и государственные дела тайный муж по-прежнему не лез, о своем уме был мнения невысокого, единственной книгой, которую всегда читал, была Библия… Вместо интриг занимался семьей. Выписал из деревни мать и брата Кирилла…
        Кирилл пас коров, когда за ним приехали, чтобы везти в Петербург.
        Увидев посланных, Кирилл от страха влез на дерево - думал, хотят забрать в солдаты. В пятнадцать лет он был все еще неграмотен… Но, привезенный в столицу, показал отменные способности в учении. Посланный в Германию, уже вскоре блестяще окончил Геттингенский университет, после чего бывший пастух возглавил Академию наук. Впоследствии Екатерина сделала его последним гетманом Украины…
        Его сын Алексей стал министром при Александре Первом. Он был женат на самой богатой невесте России, но с ней не жил. Жил с любовницей и родил от неё… десятерых детей!
        Все они получили фамилию Перовские - от названия того самого имения, где тайно венчалась с их дядей императрица Елизавета. Всем им дали дворянство, и некоторые сделали поистине блестящую карьеру…
        В мое время один из них был министром внутренних дел, другой - влиятельнейшим генералом, третий - воспитателем наследника престола. Вот они и помогли отцу Софьи стать губернатором Петербурга.
        Но после покушения на Александра Второго, повторюсь, его отправили в отставку. И жить им, в отличие от остальных Перовских, стало трудно. Денег не хватало. Уверен, что именно тогда, когда маленькую Сонечку возили во дворцы их сиятельных родственников, в небывало гордой девочке и появились злость и ненависть.
        Через несколько дней я встретил в поле двух юных красавиц. В длинных платьях с кринолинами и воланами, в огромных соломенных шляпах, они чинно вышагивали по полю с полевыми цветами в руках. Между ними в холщинковой рубашке и шароварах резвился, подпрыгивал этакий подросток - она.
        Я снял шляпу, представился и, поклонившись, поблагодарил ее за избавление от бешеного пса.
        - Каков церемонный поклон! Отличное воспитание прошлого века, - сказала Сонечка насмешливо. И обратилась ко мне грубовато, по фамилии: - Это я вас должна благодарить, Вол-кий, - (опустила «князь»). - Я все искала случая проверить свою непреклонность. Мне было так волнующе глядеть в глаза вашего безумного пса… И восхитительное чувство, когда он начал от меня пятиться… Ах какое сумасшедшее чувство!
        Малышка глядела насмешливо, спутницы скучно молчали. И в глазах у них не было того пылкого интереса местных барышень, к которому, каюсь, я успел привыкнуть. Но мне хотелось продолжить разговор.
        - Какие красивые цветы, - тупо сказал я.
        - А это мы для вас собираем, у вас, говорят, тьма поклонниц… Да я ведь вас не представила подругам… Это князь, наш местный Дон Жуан. А это мои подруги - курсистки…
        Я думал: ей лет четырнадцать… А ей было шестнадцать! И она учились на модных тогда вечерних женских курсах. Курсы эти проходили по вечерам в помещении мужской гимназии у Аларчина моста. Преподавали там по программе мужской гимназии знаменитые в Петербурге профессора.
        Через пару дней, рано утром войдя в кабинет, я увидел на своем столе письмо…
        «Я вернулся в Россию. Жду вас, дорогой воспитанник, послезавтра в 3 пополудни. Захватите деньги, и побольше, они нам позарез нужны».
        Подписи не было. Вместо подписи - «адрес в Петербурге, куда надлежало прийти».
        Проклятие!..
        Я позвал Васильича - спросить, кто доставил письмо. Допросили слуг, но никто не мог ответить. Впрочем, раскрытое окно кабинета указывало путь, по которому оно пришло. Откуда он узнал, где я?!
        Вспомнил: «Не пытайтесь скрыться. Вы теперь с нами до конца!»
        Я был в бешенстве. Мы же договорились. Я выполнил все! Негодяй… Я решил не пойти!
        Но… пошел! Даже на расстоянии я чувствовал его волю.
        Квартира была в том петербургском дворе-колодце, который так хорошо описывал мой дальний родственник. Сверху в колодец глядело бледненькое, голубенькое, вечно выцветшее петербургское небо. Находилась квартира на последнем этаже, под крышей. По нищей крутой лестнице я поднялся.
        Дверь открыла… она! Соня! Так вот кто сказал ему обо мне!
        Теперь я знал, кто мог открыть ночью окно и залезть в кабинет!..
        По длинному коридору она молча провела меня в комнату. Было темно, горела одна свеча. В полутьме - жалкая мебель: комод, кровать и треснутое зеркало.
        За столом, покрытым цветастой скатертью, сидело несколько молодых людей.
        В центре - мой гувернер. Справа от него - девушка необычайной красоты, этакая боттичеллиевская Мадонна, но со жгуче-черными кудрями. Рядом с Черной Мадонной - юноша в форме Павловского военного училища, красавец с оливковым восточным лицом и такими же иссиня-черными волосами…
        (Вообще надо сказать, что молодые люди, участвовавшие в революции, были удивительно красивы. Плюгавый Нечаев составлял исключение.)
        И слева от гувернера - Соня! Кукольное детское личико, детские воздушные волосы, упрямый волевой подбородок и капризный детский рот…
        Как всегда, Нечаев не просил - приказывал (мне):
        - Дайте два рубля… мы здесь совсем без денег.
        Я положил деньги на стол.
        И он приказал Сонечке:
        - Беги на улицу… рядом с домом водогрейная. Принеси беловской колбасы с хлебом и горчицей и чайник кипятку… Потом осьмушку чая, четверть фунта сахару… и ситного хлеба поболе. И поживей!
        И она, которая (уверен!) никогда не выполняла ничьих приказаний, радостно побежала покорной собачонкой!
        Я уже бывал на сборищах молодых. Обычно говорят все вместе и мало слушают друг друга. Здесь все было иначе.
        Говорил Нечаев, остальные не просто слушали - внимали.
        Нечаев:
        - Я, как вы знаете, участвовал во всех студенческих беспорядках… - (Далее повторил знакомые истории - о том, как отсидел в ледяном каземате в Петропавловской крепости и бежал за границу; о знакомстве с Бакуниным.) - Теперь я прислан на разведку Международным Революционным Альянсом… Этот юноша изволил быть вместе со мной у Бакунина и может все это подтвердить. Ну что же вы, милейший?
        Я подтвердил.
        - Создать настоящую партию среди студентов архитрудно. Ибо это всегда партия бездельников. На первых двух курсах студенты бунтуют радостно, с энтузиазмом. А затем втягиваются в занятия, и к четвертому-пятому курсу бунтари делаются совсем ручными. И, смотришь, вчерашние борцы за народ по выходе из университета превращаются в совершенно благонадежных разных наименований чиновников, становятся отцами семейств… Глядишь на иного - даже не верится, что это тот самый человек, который так пламенно говорил о страданиях народа, горел жаждой умереть за народ! Вместо борца революции - безвольная дрянь… А потом они превращаются в прокуроров, судей, следователей, чтобы душить тот самый народ, за который когда-то мечтали отдать жизнь… Что же нам делать, спросите вы? - У него горели глаза, он был неистов. - Здесь у меня только одна надежда - на правительство!.. Знаете, чего я от него жду? Чтобы оно побольше вас сажало. Чтоб вас, студентов, вышибали навсегда из университетов, отправляли в тюрьму, в ссылку, на каторгу! Только тогда вы закалитесь в ненависти к подлому правительству, к обществу, равнодушно
взирающему на все зверства власти. Только тогда ваше студенчество будет посылать в жизнь истинных революционеров…
        - Но как вы предполагаете заставить правительство это делать? - спросил как-то даже насмешливо черноволосый красавец. - Уж не доносить ли самим на товарищей, чтобы все прошли тюремные университеты?
        Нечаев заревел, как от боли.
        - Вот он, гаденький вопросик гаденького буржуа! Вот она, ваша мечта о народном счастье, которое можно завоевать в беленьких перчатках… А если бы и доносить! Коли для Революции нужно! Вон отсюда! Вон, трус! Сукин сын! - свирепо закричал он черноволосому. Он был страшен. Казалось, еще немного - и он вцепится в горло.
        Черноволосый был совершенно растерян. Он уже поднялся со стула, когда Нечаев сказал как-то нежно, с болью:
        - Садись, куда пошел? Зря я тебя… Просто ты дворянин, твой отец полковник… а мой крестьянин. В моих жилах течет кровь пугачевых, а твои секли нас на конюшнях… Тебе еще убивать и убивать их в себе. Я знаю, что нынче многие молодые революционеры поверили в мирную пропаганду - они задумали пойти в народ, просвещать, отучать от веры в царя… - Он зло расхохотался. - Я до пятнадцати лет неграмотен был, я и есть народ. И скажу вам: из затеи этой ничего не выйдет. Тупой, забитый, навсегда раб, потерявший все человеческие желания от ужасающей нищеты и бесправия, - таков наш народ. Нет, прав мой друг, великий революционер Бакунин: если уж идти в народ, то к разбойникам, ворам… Емелька Пугачев, Степан Разин - убийцы и воры. Разбойный мир - единственный революционер в России… Но тем не менее я всецело за ваш поход в народ. Потому что как только вы пойдете, глупое правительство испугается вас насмерть. Ведь вы на главную его опору - на забитое крестьянство - покусились…
        Вернулась Сонечка с покупками, накрыла на стол, нарезала колбасу.
        - Идите! Идите в народ! - говорил Нечаев, жадно пожирая колбасу. - Вот тут вас будут сажать по-настоящему. Тут из вас, беленьких, сделают черненьких революционеров… - и, наклонившись к Соне: - А ты, кукла, пойдешь?
        И Соня, глядя на него с обожанием:
        - Пойду!
        - Ну, иди, благословляю. - И жадно, как ел, он поцеловал её, захохотал. - А я возвращаюсь за границу. И оттуда вернусь с деньгами - организовывать партию из вас, посаженных. В Петровской земледельческой академии хорошие товарищи у меня есть. Это они в твоем дворце разместились, - снова расхохотался. - Вот оттуда и запалим Русь… Это все благоглупость - поднимать крестьянство. На самом деле нужен только переворот в столице. Захватить дворец, убить царя - достаточно!.. Это страна рабов… Остальные, как бараны, тотчас подчинятся. И первым подчинится любимый вами народ… Захвати власть в столице, прикажи им, но с кнутом… они не только царский дворец - они церкви святые порушат. И земного, и небесного царей предадут рабы! Рабы у нас все! Рабы снизу доверху! Но для этого нужно создать новую, не бывалую прежде, партию. В ней главное - дисциплина и методы… Правительство в борьбе с революционерами не брезгует ничем - ни иезуитскими методами, ни провокациями. Так вот, не идти в народ, а учиться их методам - стать сверхиезуитами и сверхпровокаторами, чтобы завоевать власть…
        Произнося все это, он гладил Сонечку, обнимал её плечики, тискал грудь, насмешливо наблюдая за мной. И вдруг, прищурившись, сказал мне:
        - Сейчас думаешь, князь: неужто она спит с этим уродливым недоноском? Да нет, товарищ… Она ведь в тебя влюблена…
        Я вздрогнул. Самое удивительное - Сонечка выслушала все это, глядя на него восторженными глазами.
        Он улыбался:
        - Тебя, мой друг, должны любить женщины… Красота твоя, князь, - капитал революции… Как и ее. - Он показал на молчаливую черную красавицу. - Через вас, соблазнительных и соблазняющих, мы попадем во дворцы, где будем убивать… их, тепленьких… Вы все поступаете в распоряжение Международного Альянса. Сейчас я прочту несколько отрывков из Устава Революционной партии, которая захватит власть в России. Новая дисциплина - вот что главное для новой революционной партии. В чем состоит эта новая дисциплина? В беспрекословном повиновении, в ежечасном подчинении вождям - революционерам первого разряда. «У каждого революционера первого разряда должно быть под рукой несколько революционеров второго и третьего разрядов». На них он должен смотреть как «на часть общего капитала, отданного в его распоряжение… И они должны безоговорочно ему подчиняться». Постичь этот пункт - самое трудное для вас, гордых и богатых. К примеру, я приказал ей, - он показал на черную красавицу, - отдаться не потому, что ценил ее пизду… Если она не готова отдать все по приказу революционера высшего разряда, значит, для нее ее воля
выше воли партии. Она отдалась… Значит? Она не может быть полноправным членом Альянса. Я хочу, чтоб вы, девочки, поняли раз и навсегда: мне ваша пизда не нужна… Мне жизнь ваша нужна.
        И Соня, и Мадонна спокойно слушали все эти грязные слова.
        Потом он приказал расходиться по одному. Черноволосый красавец, после стычки с Нечаевым не проронивший ни слова, ушел первым. Вслед за ним - Мадонна и Сонечка. Остались мы вдвоем.
        Я положил деньги.
        - Мало. Придется принести еще… Ишь, как ты просел, когда я заорал на него… А как он просел - испугался! А ведь храбрый человек - в Павловском училище учится. Запомни: у меня, как у Наполеона, гнев не поднимается выше жопы… А теперь иди. Она тебя ждет на улице, я ей приказал… А вот красавица не для тебя. Я ее себе забрал. Может, и Соньку твою заберу. Но позже, - он засмеялся.
        И вот тут отец проснулся во мне… Бешеный гнев захлестнул, и я бросился на него. Я вцепился в горло маленького человечка и начал душить его. Он захрипел… и затих… Я отпустил его, и тело сползло на пол по моим ногам. Он лежал на полу, один глаз был бессмысленно приоткрыт… другой закрыт веком.
        - Убил… Господи, убил… - бессмысленно шептал я.
        И вдруг с каким-то гортанным криком он вскочил с пола и бросился в темный угол комнаты. Потрясенный, я остался стоять у стола, освещенный свечой…
        Он выдвинулся из тени. В руке у него чернел пистолет. Он стоял с пистолетом… и дрожал!
        Я был счастлив - не убил. И вдвойне счастлив - он боялся…
        И я сказал:
        - Забудь про меня. Потому что коли еще раз встретимся, я тебя задушу.
        Она ждала меня на улице.
        - Никогда не подумала бы, что вы из наших. Вы не обращайте внимания на его грубость. Он человек замечательный. Он настоящий… У каждого из нас хоть что-то есть… А ведь у него ничего нет, кроме революции…
        Я все еще не мог прийти в себя и плохо слушал.
        - Но в презрении к народу он не прав. В народе - вся правда. Во тьме крестьянских изб только и остался Христос… Я никогда не забываю - каждый мой день и ваш день… сама моя жизнь… как и ваша… оплачены народными потом и кровью… И вот о чем мы сейчас думаем: уйти в народ, работать с ними… Жить, как они. И объяснять им ежедневно их бесправие… Объяснять, что только когда они все поднимутся - только тогда они получат и землю… Но к этому походу надо долго готовиться, - продолжала Соня. - Я теперь часто ночую в вашем парке…
        - ?!
        - Наш слишком ухожен и мал, а ваш огромен и, главное, запущен. Нам ведь придется жить в лесах, скитаться…
        Я с изумлением посмотрел на нее.
        - Ну, когда мы в народ пойдем… И я готовлюсь - устраиваю себе ночевки в вашем парке под деревьями, в самой чаще. Теперь каждую ночь, когда дом укладывается спать, вылезаю из окна. На всякий случай со мной отцовский револьвер… И там, в чаще вашего парка, сплю прямо на земле… пока солнце не разбудит. И тем же ходом возвращаюсь обратно домой…
        Неужели это было приглашение прийти? Или я ее не понял и она всадит в меня пулю?
        Я вернулся в деревню…
        Проснулся посреди ночи.
        Есть в ночи такой страшный воровской час, когда умирают люди и свершаются опасные дела… Сел на кровати, слушал, как хрипло били часы в гостиной. Потом тишина и перещелкиванье соловьев в саду. Я встал, оделся, прошел в гостиную. Гостиная вся - в лунном свете…
        Я вышел на террасу, прошел в сад, мокрый от росы.
        Шел по мокрой дорожке, трогая голым плечом мокрые ветви.
        Небо уже светлело…
        Зашел в чащу. На упавшей березе сидела она.
        Бешено обнялись…
        Шептала:
        - Боже, как я ждала тебя… в каждом шорохе мерещилось… Только не здесь. Лучше в поле, здесь роса… я вся мокрая…
        Падали звезды. В поле пахло нагретой травой… Изнуряя друг друга поцелуями, сгорая от желаний, но не допуская последнего объятия (слишком горда, чтоб сразу отдаться), мучили друг друга в стогу… Возвращались, когда меркли звезды, над рекой клубился туман и было пронзительно холодно…
        И весь день, счастливый, в полусне я ожидал продолжения.
        Все случилось в чаще… Мы разделись, и я… услышал ее сдавленный крик… После молча лежала голая на мокрой от росы траве.
        Я начал говорить о любви…
        Она вдруг зло прервала и сказала холодно:
        - Не надо глупостей. И пожалуйста, не вообрази серьезное. Я не люблю тебя, как, впрочем, не полюблю ни одного мужчину. Как в монастырях посвящают себя Богу эти курицы (любимое слово гувернера!), я посвятила себя Революции… Прости, я просто использовала тебя, точнее, твое красивое холеное тело… Чтобы не было противно избавляться от этого буржуазного предрассудка. Я о девственности. Теперь она не будет мешать удовлетворять простейшие физиологические желания, они не будут меня жечь - отвлекать от нашего великого дела… Прощай.
        Я уверен, что это была неправда - этот выспренний монолог. Пока я жил в деревне, Сонечка по-прежнему приходила каждую ночь. Это были безумные ночи… Но когда я начинал говорить о любви, она закрывала мне рот двумя пальцами.
        И теперь, когда ее кости давно истлели в безвестной могиле, я не знаю, кем я был для нее.
        В сентябре она уехала, и я получил от нее письмо с одним словом: «Забудь!»
        Исчез и Нечаев. Жизнь в осенней деревне мне надоела. Все соседские богатые помещики с очаровательными дочками двинулись в Петербург. Но тетка умоляла не приезжать. Она писала: «Я готова валяться у тебя в ногах. Только сиди в деревне…»
        Я думаю, она с кем-то поговорила. С кем-то из сильных мира сего. Ей объяснили, что мне пока лучше быть вне Петербурга.
        Она написала: «Нужно, мой друг, чтоб о тебе забыли, но для этого потребуется время».
        Кончилось тем, что я вновь уехал за границу…
        Я жил в Париже весьма весело.
        Во время посещения великосветского борделя, смешно похожего на дворец, я впервые увидел того, с кем вскоре мне придется свидеться при весьма необычных обстоятельствах, - племянника царя Николу, или Великого князя Николая Константиновича, сына брата царя Константина Николаевича.
        Второй раз я увидел его в курильне, где попробовал гашиш…
        Верный теткин слуга отписал ей мои визиты, и я получил строгое письмо. Она требовала, чтоб я немедленно оставил парижскую клоаку и отправился в добродетельную Германию.
        Так я очутился в скучнейшем провинциальнейшем Дрездене…
        Здесь в первый же день я встретил родственников - Достоевских.
        Увидел обоих на вокзале. Я как раз сходил с поезда. Из вагона впереди меня вышел Федор Михайлович, какой-то потерянный, растерзанный… Было свежо, но он шел без пальто…
        На перроне заметил Аню - она его встречала…
        Мне почему-то показалось, что им будет неприятно мое присутствие. И я остановился у своего вагона, пропуская сошедших с поезда.
        Но они также встали у вагона, и я хорошо слышал его несчастный глухой голос:
        - Ах, голубчик Аня, проезжая мимо Бадена, вздумалось завернуть туда. Соблазнительная мысль совершенно замучила. Мне показалось, что я должен пожертвовать имевшимися у меня луидорами и обязательно выиграть пару тысяч франков, это ведь нам на четыре месяца житья. Колебался… мучился, но все ж таки сошел с поезда! И тогда Бес сыграл со мной дьявольскую шутку до конца. Проиграл… проиграл все! Даже пальто пришлось заложить… Беда какая! Слава Богу, тепло…
        Наконец они пошли по перрону…
        Вот так я узнал, что мой родственник, написавший роман об игроке, отчаянный игрок.
        Прошло несколько дней. Возле знаменитой старинной кондитерской я снова увидел наших «молодоженов».
        Они только что вышли оттуда с очередным тортом (родственник, как я узнал потом, обожал сладкое). Аня несла торт, точнее, темпераментно им размахивала. Меня они не замечали - оба были до крайности увлечены ссорой, разыгравшейся прямо на улице…
        Он вынул какую-то бумажку из кармана и попытался её выбросить. Но она не давала, хватала за руки… Он в ярости начал рвать бумажку.
        Она, зная, что их не понимают и оттого не стесняясь, кричала:
        - Это её адрес, знаю! Дай! Дай!
        Но он в бешенстве швырнул обрывки в грязь. И, пробормотав проклятие, быстро пошел по улице… не забыв, правда, подобрать торт, который она бросила на мостовую.
        Аня же, присев на корточки, яростно собирала разорванные бумажки… Меланхоличные немцы с удивлением смотрели на прилично одетую даму, темпераментно копошившуюся в грязи.
        Один даже предложил ей помощь, но она то ли не поняла, то ли не услышала.
        Я попытался уйти не замеченным, но был резко окликнут.
        Сверкая глазами, она произнесла монолог:
        - Не делайте вид, что вы нас не наблюдали! - (Боже, как она стала похожа на своего мужа! Даже выражением лица… Я не раз замечал, что верные собаки делаются похожи на хозяев.) - Да, ревную! - крикнула она исступленно. - Мой муж устроил мне ад! А обещал мне рай! Одна известная мне особа написала ему письмо. Он читал его на моих глазах! И сжег в камине. Я вся испачкалась - искала в камине остатки… Я уверена, что они встречаются… И они… они смеются надо мной… Вчера во сне он шептал ее имя, а утром бесстыдно рассказал, что она ему снилась. О, я не позволю надо мной смеяться! Вы видите этот адрес? Это ее адрес!
        Действительно, на грязных обрывках прочитывался адрес.
        - Проводите меня к ней немедленно!..
        - Аня, милая! Зачем?
        - Я выцарапаю ей глаза. Я заставлю ее уехать.
        - Но если там… он?
        - С ней?! - она даже закричала от восторженной ярости. - Если он там, я покончу с собой! Я выброшусь при них из окна! Я прокляну его. Он долго меня не забудет!
        Бедный - он жил с вулканом… Точнее, это были два вулкана!
        Еще точнее - он совсем свел с ума бедную Аню. Но безумие заразительно, и я пошел вместе с ней.
        Мы шли, вернее, бежали. Тихие немцы испуганно оборачивались нам вслед.
        Мы пришли (примчались) по адресу! Это оказался… ломбард! Где бедный игрок Федор Михайлович периодически закладывал свои вещи.
        И тут наступило новое безумие - безумное раскаяние!
        - О, бедный Федя! Как же я порчу ему жизнь! Он святой!.. Разве я виновата, что безумно люблю его? Он неистов - ему всего мало… Я так счастлива, что мы не в России. Там каждый день к нам приходили какие-то молодые курсистки! Чтобы напасть на него!.. Идемте к нему, он, конечно же, в читальне! Он работает ради нас! А я… я ужасный человек!
        После раскаяния и кофе мы направились в читальню, где действительно застали Федора Михайловича за чтением «Московских ведомостей». Перед ним лежала целая стопка русских газет.
        Он был в прекраснейшем настроении. Он, видно, ждал её. Они радостно обнялись. Она рыдала на глазах все тех же изумленных немцев…
        После чего наконец был замечен я.
        - А, это вы, юноша! Все путешествуете… Мы вот тоже приехали совсем недавно из Берлина. Стояли там всего день. Скучные немцы своею тупой сытостью успели расстроить мои нервы до злости… до припадка! «Ах, дер либер Августин, Августин, Августин…» - пропел он модную немецкую песенку. - Вот теперь приехали в Дрезден, ведем здесь тихую семейную жизнь. Как местные обыватели, регулярно после обеда гуляем в Большом саду, слушаем там бесплатную музыку, потом читаем вслух газеты, затем ложимся спать… Днем я работаю. А добрейшая Анна Григорьевна уходит осматривать старину. В ее характере я отметил бы решительное антикварство. Для нее, например, важное занятие - осматривать какую-нибудь глупую старую ратушу и описывать после своими стенографическими знаками… Она уже исписала пять книжек…
        - Семь, - не преминула поправить Аня.
        - Но пуще всего ее поразила местная галерея…
        - Но и тебя, Федя… Федя час простоял, Алеша, перед рафаэлевской Мадонной. Он на скамью встал ногами, чтобы лучше рассмотреть. Его служитель прогнал. Федя в гневе чуть его не прибил.
        Он добро расхохотался:
        - Милая, как я тебе рад! Как хорошо, что ты сюда пришла! Она ведь ангел, Алеша… Милый юноша, женитесь побыстрее. Уверяю, убережетесь от многих ошибок. И, надеюсь, от главной - от игры… Алексей ехал, Аня, со мной в одном поезде. И потом на вокзале прятался за людьми, когда я рассказывал тебе о пагубности игры… Вы когда-нибудь играли, юноша?
        - Играл вместе с тетушкой однажды.
        - И что же?
        - Она проиграла.
        - И слава Богу! Остерегайтесь более играть, юноша.
        - Об игре Федя все объяснит вам по-родственному.
        - Всенепременно объясню. Ибо вижу в вас натуру нервную и оттого опасную. Потому вам особенно следует опасаться играть… Играть надо, много дней довольствуясь малым, если не везет… и не бросаться насильно на шанс. И главное, надо быть холодным, как из мрамора, и нечеловечески осторожным… - Он так загорелся, что мне показалось, он сейчас бросится играть.
        Он понял, расхохотался:
        - А я не могу быть из мрамора. Руки дрожат, мысли теряются… И, проигрывая, порой даже рад. Говорю себе: пусть! пусть! может, кончится все быстрее! Да нет! Продолжаешь играть и будто в бездну летишь… и остановиться нельзя… И как же сладко! На следующий день опять идешь… И ангел мой меня пускает.
        «Попробовала бы не пустить!» - было на ее лице.
        - Она, конечно, не рассказала вам все это, не пожаловалась на своего злодея. Ну что за ангел! Как утешает она меня, когда всё проиграно…
        Она смотрела на него с обожанием, а он говорил всё это с нежнейшей улыбкой.
        Как он был непохож на того злого отвратительного господина, которого я видел полчаса назад.
        - Но теперь - баста! Сейчас засяду за работу… - Вдруг он остановился и посмотрел на меня почти с изумлением. Потом сказал медленно: - Кстати, Аня говорила мне, что вы хотели поступать в Земледельческую академию?
        - Это было, это так.
        - Тогда сам Бог послал вас ко мне… Я сейчас раздумываю… - Он помолчал. - Впрочем, прочтите сами. - И пододвинул ко мне стопку прочитанных им русских газет.
        Наверху лежали «Московские ведомости»… Я начал читать и… задрожал! Оказалось, русские газеты все эти дни дружно писали… о моем гувернере и таинственном убийстве!
        В Москве в пруду той самой Петровской земледельческой академии, куда я еще недавно собирался поступить, подо льдом было найдено спеленатое тело студента академии некоего Иванова. Шея несчастного была обмотана шарфом, в край которого завернут кирпич, лоб прошиблен острым орудием, в голове - пулевое отверстие. Кровавый след вел к гроту, где было совершено убийство.
        Принимавших участие в убийстве поймали. Они и не отпирались… Оказалось, мой гувернер исполнил все, о чем говорил Бакунину. В патриархальной Петровской академии, где учились в основном провинциалы, он создал тайную организацию и назвал ее «Народная расправа».
        Причем в Москве он повторил тот же трюк, что и в Женеве. Там он лгал Бакунину о мощной организации в России. В Москве лгал студентам о мощной революционной организации в Женеве, предъявляя все тот же документ за подписью Бакунина, который показывал мне.
        И добился успеха. «Народная расправа» состояла уже из нескольких пятерок и соблюдала строжайшую дисциплину. Точное их число установить не удалось…
        Удивительно, но Нечаев так и не успел сделать ничего революционного. Даже организовать простейших беспорядков. Организовал он только убийство одного из членов кружка - несчастного студента Иванова, который не захотел ему подчиняться. Все члены «Народной расправы», которых выявило следствие, были арестованы, но Нечаев… сумел скрыться. «Видимо, за границу», - писала газета.
        «За границу», - с ужасом прочел я.
        Когда я закончил чтение, Федор Михайлович попросил завтра же непременно навестить их.
        Я пришел, когда Достоевский читал Ане вслух описание зверского убийства.
        «Они заманили Иванова в грот. Кузнецов (один из студентов) схватил Иванова и повалил его у входа. Тогда Нечаев и еще два студента бросились на Иванова. Нечаев сел на грудь Иванова и стал его душить.
        Кузнецов сидел на ногах, а остальные двое стояли около и ничего не делали. В это время Иванов крикнул: «За что вы меня бьете, что я сделал?» Но вскоре уже не кричал, хотя еще шевелился. Тогда Нечаев взял револьвер и прострелил голову Иванова…»
        Федор Михайлович обратился ко мне:
        - Итак, вы собирались туда поступать?
        - Совершенно точно…
        - Значит, вы видели студентов? Разговаривали с ними?
        - Они мне показались все похожими друг на друга. То, что у нас называется «отсталые молодые люди»… то есть напрочь лишенные нигилизма… добрые провинциалы!
        - Таким, как это ни странно, легче навязывать чужую волю… И если появится сильный человек, их легко свести с ума. Это в нашей русской душе. Таинственная потребность отрицания, таящаяся в человеке, иногда самом не отрицающем и благоговеющем. Причем отрицания главной святыни, перед которой еще недавно благоговел… и которая вдруг становится ему невыносимым бременем… И оттого наш добрый богобоязненный народ неожиданно впадает в страшнейший злодейский бунт. Любовь ли, вино ли, разгул и жестокость - у нас все через край, у нас все - огонь… Иной добрейший человек вмиг может сделаться омерзительным безобразником и преступником - стоит только попасть ему в этот роковой огонь судорожного самоотрицания, саморазрушения… Это так свойственно нашему народному характеру в роковые минуты его жизни… Достаточно такому Нечаеву, поджигателю огня, появиться и… - Федор Михайлович замолчал, потом сказал: - Впрочем, дело не в Нечаеве, а в нечаевщине… Ибо сейчас ему подобным… пусть без его силы… но с его убеждениями… несть числа. Эти люди считают себя носителями конечной, единственной истины. И ради этой истины
собираются разрушить нынешний мир, нынешнюю жизнь, бесовски применив евангельское: «кто не за нас, тот против нас». И оттого всех с противоположными убеждениями приговаривают к смерти. Они злы идейно. Они беспощадны идейно. Им в голову не приходит сказать себе: «А что, если ваша мысль о всеобщем равенстве - только вздор и совершенно нелепейшее незнание природы человеческой?» Но они почему-то нагло берутся ее осуществлять… притом через кровь других… через потоки крови. И этот неизвестный мне человечек… я говорю о Нечаеве, он - Предтеча, но Предтеча Антихриста… Знаете, что будет, когда они победят? Они первым делом изгонят Бога. Ибо если его нет, тогда все дозволено. Нужно уничтожить Бога, и уничтожится тотчас страх пролития крови. Человек займет место Бога, станет… человеко-богом, ибо, перестав бояться Бога, он в конце концов перестанет бояться смерти… Боюсь, что впереди - реки крови, которые я уже не увижу. Но вы доживете… Очень боюсь, что и Аня… доживет.
        (Пророк он был… Анна Григорьевна, действительно, дожила. И когда я убегал из Большевизии, несчастная жена Федора Михайловича все еще была жива.)
        Но тогда он вдруг усмехнулся и спросил:
        - А куда делся ваш друг, худенький, маленький, нервный, вечно кусающий свои изъеденные до крови ногти?
        Я вздрогнул. Ведь именно так характеризовал Нечаева в газете один из членов «Народной расправы»…
        Федор Михайлович продолжал:
        - До сих пор помню взгляд вашего товарища. Его маленькие темные глазки… смотрели с выражением такой злобы, с такой неумолимой властностью, что я не мог отвести взгляда. И знаете, я даже почувствовал животный страх, будто начинается припадок… И ведь начался…
        Я сказал, что сожалею и ничего о нем не знаю.
        Федор Михайлович пристально смотрел на меня. Потом будто опомнился и вновь заговорил о преступлении:
        - Да знаете, что самое интересное в сегодняшней газете? Пишут, что он сейчас в Швейцарии или Германии. Мы с вами здесь… и он, возможно, тоже здесь…
        На этом разговор закончился, и я поспешил откланяться.
        Когда уходил, слышал их поцелуи. И, закрывая дверь, - его голос:
        - Как же мы срослись… ножом не разрежешь. Вот для таких, как ты, Аня, и приходил Христос… Я говорю не потому, что люблю, а потому что знаю тебя…
        И опять поцелуи.
        Повторюсь, он был бешено чувственен. И всю силу страсти обрушил на невинную Аню.
        Итак, гувернер где-то здесь! Я решил немедля вернуться в Россию. Несмотря на теткины моления оставаться за границей, которые она регулярно присылала мне в письмах.
        Я зашел проститься с Достоевскими. Федора Михайловича не было - пришли деньги от издателя, и он в очередной раз отправился выкупать вещи из ломбарда.
        Она сказала:
        - Я вам всякое наговорила… Забудьте. Я счастлива с ним… Вы ушли, а мы долго говорили о Евангелии и Христе. Я так радуюсь, когда он говорит со мной не только о сахаре в кофее… Вы знаете, Федя все утро писал об этом убийстве. Оно не дает ему покоя, рождает кошмары. Я боюсь припадка… Вчера ему приснился сон - он летит над городами, покрытыми красным покрывалом… И жалко звонят колокола. Он проснулся, долго молчал, потом рассказал сон и добавил: «Это будущее - Россия, вымытая кровью».
        И все это она произнесла простодушно, буднично. В этом доме о мироздании, о мировых катастрофах привыкли говорить бытово, как о сладком тортике…
        В дверях она сказала:
        - Жаль, Алеша, что уезжаете. Он хотел, чтоб вы к нам почаще заходили. Его очень заинтересовал ваш друг, и он просит вас найти его или на худой конец передать ему наш адрес…
        Я пробыл в Петербурге неделю. И уже перестал бояться, когда жандарм принес повестку из Третьего отделения собственной его Императорского Величества канцелярии. И попросил расписаться…
        Сейчас трудно представить ужас, который вызывало одно это название!
        Дрожащими руками я держал повестку…
        В ней писалось, что по причине длительного нахождения за границей, согласно постановлению МВД номер такой-то, я должен явиться завтра в девять утра в Третье отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии.
        Отлегло от сердца - понял, что это обычный интерес к долго путешествующим.
        Что ж, я путешествовал с тетушкой по Швейцарии, знакомился с красотами сей страны… потом лечился на водах… И я решил не сообщать об этом вызове тетушке.
        Но чем ближе был день, тем больше я боялся. Ведь были встречи с Бакуниным, заочно приговоренным Сенатом к вечной каторге, и с Марксом, и с самим Герценом… И, наконец, с проклятым Нечаевым!
        Но надо было идти. Утром выпил кофею и, кивнув швейцару Тихону, вышел на набережную. Был промозглый петербургский день…
        Я вошел в подъезд страшного здания. Пожалуй, это был самый пугающий дом в Петербурге. Ходили ужасные слухи об удивительном устройстве пола в нем… После покушения на Государя и бегства моего гувернера тетка решила предостеречь меня от опасных идей. И рассказала о чудовищном наказании - особом устройстве в Третьем отделении. Это был пол, который придумал некто Шешковский, глава тайной полиции, во времена великой Императрицы. Императрица, переписывавшаяся с Вольтером, отменила пытки, но кнут оставила, подчеркнув тем самым благодетельную в нашем незрелом, детском обществе этакую родительскую пользу кнута… И Шешковский соорудил особый пол, который проваливался вниз вместе с человеком, и там внизу человека пороли…
        Причем на этом дело не кончалось. Вскоре о порке (Шешковский продолжал «заботиться»!) узнавали в полку. Выпоротый, то есть по кодексу дворянской чести - обесчещенный дворянин, как правило, вынужден был уходить в отставку. Об этом устройстве в полу знала не только тетка. Слухи ходили по столице… Впоследствии Федор Михайлович рассказывал: когда его арестовали, он и все его соратники по делу, прослышавшие ужасные истории про треклятый пол, придумали идти вдоль стен, стараясь не попадать на середину пола, где скорее всего был спрятан механизм.
        Но в тот день, когда я вошел в ужасное здание, надпись из Дантова ада вертелась в моей голове…
        Я предъявил повестку жандарму, стоявшему у дверей. Он как-то мельком, обнадеживающе несерьезно взглянул на повестку и пропустил меня внутрь.
        Я поднялся по мраморной лестнице. На ней бронзовая дева держала светильник - видно, это была аллегория истины…
        На втором этаже стоял другой жандарм, как оказалось, поджидавший меня…
        Проверил повестку, забрал ее и велел идти в конец коридора.
        Совершенно пустынный коридор с ярко-красной ковровой дорожкой и множеством одинаковых дверей, между которыми висели портреты отечественных инквизиторов, руководителей учреждения…
        В самом конце коридора в золотой раме - парадный портрет Государя. Там, видно, и помещался кабинет главного руководителя…
        Но я так и не успел достигнуть портрета Государя, когда одна из одинаковых дверей открылась и навстречу мне шагнул приятнейший розовощекий господин самой веселой наружности.
        Он спросил меня:
        - Князь Вол-кий, не так ли? Полковник Кириллов к вашим услугам… Прошу со мной.
        И пригласил меня войти в открытую дверь.
        - Позвольте, но в полученном приглашении… - так я назвал повестку, - значится Его Превосходительство граф Шувалов.
        - Это пустая формальность. У добрейшего Петра Андреевича хватает занятий, милостивый государь, помимо разбирательств шалостей молодых людей… Так что прошу!
        Мы вошли в небольшую комнатку, где стояли маленький стол, кресло и стул.
        - Прошу, - он указал на стул.
        Я колебался, стараясь придумать, как бы мне не сесть.
        Он мило засмеялся:
        - Наслышаны легенд о бедном Шешковском? То-то, смотрю, жались к стенке в коридоре. - И добавил, вольготно усаживаясь в кресло: - Садитесь, садитесь, милый друг, в ногах правды нет. И будем с вами приятно беседовать… Ну, что там у нас с вами… в каком безобразии отметились? - сказал он шутливо, доставая из портфеля объемное дело.
        Я решил быть строгим.
        - Об этом я хотел бы спросить вас, милостивый государь, по какому делу меня потревожили.
        Мой ответ мне понравился. Хотя страх с каждой минутой неумолимо овладевал мною.
        - О-хо-хо, - вздохнул Кириллов и вместо ответа углубился в чтение, видимо, моего дела.
        Вскоре последовала сердитая фраза:
        - Что ж вы замолчали, любезнейший… Докладывайте о ваших шалостях. Времени у нас немного… - Опять углубился в бумаги.
        Чувствуя себя полным идиотом, я ответил склоненной голове, что докладывать мне совсем нечего.
        - А я думал, вы хотите доложить нам, как по кружкам ходили, где покушение на Государя готовилось, как с государственными преступниками знакомились… Как за границей общались с приговоренным к каторге господином Бакуниным и весьма зловредным немцем Марксом, не говоря уже о господине Герцене и господине Нечаеве, организовавшем убийство и бежавшем из России…
        Я не успел ответить, ибо в этот момент мой стул покачнулся и я полетел вниз.
        Теперь я сидел на стуле, зажатый полом… Над полом возвышалась только моя голова. Все остальное туловище оказалось во власти невидимых людей, которые были внизу… Торопливые руки грубо освобождали меня от брюк. И я почувствовал страшный беспощадный удар… Меня пороли. Я видел сапоги Кириллова, новенькие, блестящие. Видимо, сам господин Кириллов как ни в чем не бывало продолжал сидеть, погруженный в бумаги…
        Я кричал от боли, визжал, осыпал его проклятиями. Но он будто не слышал.
        Наконец встал из-за стола - сапоги мимо моего лица прошествовали к выходу.
        Он ушел, но беспощадная порка продолжалась…
        Я выкричал голос, я хрипел, я терял сознание… Удары прекратились… Я начал подниматься - меня возвращали в прежнее положение… Я вновь оказался на стуле. Под моим стулом снова был пол… Напротив стояло пустое кресло, где недавно сидел Кириллов.
        …Я дотронулся до брюк - мокрые. Мой несчастный зад был в крови. Кровь проступила через ткань.
        И тогда покойный отец проснулся во мне. Я вскочил, но понял - меня лишили ремня. Не помня себя от гнева, придерживая падающие брюки, я бросился из комнаты. Я бежал в бешенстве по пустому коридору, пока не наткнулся на двух жандармов, стоявших у портрета Государя.
        Они охраняли приемную графа Шувалова.
        - Где, - рявкнул я, - Его превосходительство граф Шувалов?
        - Его превосходительство в отъезде, - вежливо ответил один из жандармов. - Вы, как я понимаю, князь Вол-кий. Где ж вы запропастились? Вас уже полчаса ждет его превосходительство полковник Кириллов… Прошу! - и он показал на приоткрытую дверь справа от портрета.
        - Вот он-то мне и нужен!.. - Я рванулся в приоткрытую дверь.
        За столом в знакомой позе, совершенно углубившись в бумаги, сидел… незнакомый господин в голубом мундире с золотыми эполетами.
        - Садитесь, милостивый государь… И почему вы опаздываете? - сказал он, не поднимая головы.
        - Правосудия! - закричал я.
        Он поднял голову от бумаг и с любопытством посмотрел на меня.
        - Не понял вас, сударь?
        - Меня выпороли!.. Я этого так не оставлю! Я не боюсь огласки, я Государю жаловаться буду… Я князь, я дворянин!
        Он смотрел на меня в совершеннейшем изумлении.
        - Выпороли? Кто вас выпорол?
        - Полковник Кириллов!
        Он усмехнулся:
        - Видите ли, милостивый государь, полковник Кириллов - это в некотором роде я. И я вас не только не порол, но вижу вас впервые…
        - Ложь! Ложь! Западня! - кричал я.
        Он позвонил. Вошел жандарм.
        - Господин явно не в себе. Отвезите его домой…
        - Нет, я в себе!
        - Если вы будете настаивать, вас отвезут в сумасшедший дом. Боюсь, что это вам не понравится, ибо застрянете вы там надолго… Я велю выяснить, что с вами произошло, и мы разберемся. Ждем вас завтра… И, - добавил брезгливо, - приведите в порядок свою одежду. Брюки в крови… у вас, что ли, геморрой разыгрался? Да и ремень надо носить, сударь… - с отвращением сказал он. И наконец совсем оторвавшись от бумаг, приказал жандарму: - Отведите господина в туалетную комнату и заодно разберитесь, что у него произошло.
        - Ступайте за мною, - равнодушно велел жандарм.
        Придерживая прилипшие к кровавому заду брюки, в нестерпимой боли я шел за жандармом.
        - Приказано узнать, что с вами произошло, - сказал жандарм.
        - Идемте! Идемте! Я покажу, что произошло! Я всем покажу!..
        Я быстро нашел эту комнату…
        - Здесь! Здесь меня посмели высечь! Здесь сидел полковник Кириллов…
        Жандарм только пожал плечами и толкнул дверь.
        Дверь отворилась, и я увидел абсолютно пустую комнату - никакого стула, кресла и столика!
        - Как видите, милостивый государь, это совершенно пустая комната. Сие так же точно, как то, что Его превосходительство полковник Кириллов изволил с утра сидеть в своем кабинете…
        - Они вынесли мебель! - кричал я, бегая по комнате, стуча ногами в пол, крича в подпол истязавшим меня: - Мерзавцы! Мерзавцы!..
        И потерял сознание…
        Очнулся я в просторной комнате со множеством зеркал.
        Я лежал на кровати…
        Бросился к двери. Она была заперта. Я принялся колотить в нее.
        Вошел тот же жандарм и сказал:
        - Его превосходительство милостиво приказали вас оставить пока здесь… Чтобы вам ненароком не попасть в сумасшедший дом. Ибо вы находитесь в самых расстроенных чувствах. Поправляйтесь. - Он помолчал. - И обдумайте случившееся. Его превосходительство ждет вас через три дня. Вашей тетке уже сообщили, что вы выехали срочно навестить свое имение…
        - Это что же, меня три дня не выпустят?
        - Совершенно точно, - подтвердил жандарм. - Это вам - переодеться. - И он положил передо мной… полосатую тюремную одежду!
        И вышел. Дверь заперли. Я понял: арестовали…
        Никогда не забуду вновь охвативший меня страх. Безумный страх и полную беспомощность. Первый раз я столкнулся с насилием. Впервые я понял: с человеком можно сделать все.
        Все три дня меня довольно сносно кормили. Жандармы, приносившие мне еду, со мной не разговаривали.
        Через три дня, прошедшие будто сотня лет, дверь отворилась и жандарм внес мою отглаженную, вычищенную одежду и мой ремень!
        - Вас ждут, милостивый государь.
        На этот раз жандарм сам проводил меня до кабинета полковника Кириллова.
        Тот все так же сидел, погруженный в бумаги.
        - Итак, думаю, вы урок усвоили… Надеюсь, вы поняли, что это был урок, сударь? Как видите, сегодня я с вами предельно откровенен. Вас действительно высекли… Точнее, только высекли. Но можем упечь весьма далеко и весьма надолго. - Он походил по комнате. - Честно скажу, мне вы симпатичны. Я за вами давно слежу. Вы человек способный. Из знаменитой фамилии… И, чтобы доказать вам наше полное к вам доверие, я вам покажу весьма секретную бумагу.
        И он положил передо мной пожелтевший лист.
        Я сразу узнал почерк отца. Я уже с ужасом догадался, что там. Я не хотел читать… но прочел… прочел!
        Это был донос отца, написанный накануне восстания. Он сообщал Государю о тайном обществе и перечислял его членов… чтобы назвать одного. Так он хотел получить ее. Несчастный, беспощадный человек!
        Кириллов улыбнулся.
        - Теперь вы поняли, почему, через много лет выйдя на свободу, оговоренный вашим отцом отправился к нему стреляться… Чем это кончилось - вы сами знаете. Судьба не всегда справедлива. Вы понимаете, что при этакой биографии - отец-доносчик, вас высекли - в приличном обществе вас вряд ли примут. Даже деньги и связи уважаемой тетушки не помогут. Но это все может остаться между нами. Только не думайте, что мы вам выкручиваем руки - избави Бог! Нам просто хочется, чтобы вы… при вашем происхождении, вашей внешности, вашей природной сообразительности заняли подобающее место в обществе, вместо того чтобы скитаться по подпольным квартирам и знаться с мерзавцами… Вместо этого любящая вас судьба познакомила вас с людьми, которым все можно… - Он повторил: - Нам можно все. Можно вас высечь, заставить сгнить в тюрьме, а можно и возвести вас на государственные высоты. Императоры в России меняются, а наше учреждение остается. Они умирают, а мы бессмертны…
        Сколько раз потом я буду вспоминать эти слова!
        - Ну а теперь наше предложение… Мы можем легально арестовать вас хоть сейчас! И никакая тетушка не поможет. Она несколько раз останавливала ваш арест. Но это было возможно только потому, что мы хотели побеседовать с вами с глазу на глаз… прежде чем вас арестовать… Или не арестовать. Кстати… - Он положил на стол письмо.
        Это было письмо в Россию из-за границы - письмо мне от… Нечаева. В нем он подробно излагал историю нашего посещения кружка Ишутина, беседу с Бакуниным и посещение Маркса. В письмо была вложена прокламация, которую он просил меня распространить, «как мы об этом договорились».
        - Это все ложь!.. Это у него теория такая - заставить правительство преследовать молодых людей! Он мне сам говорил, - надрывался я, - что только тюрьмой можно воспитать истинного революционера!
        - А мы и не сомневаемся. Он разослал сотни таких писем. Он ведь деньги из бахметьевского фонда всё-таки получил. И на посылку подобных писем и прокламаций тратил. Так что воистину бумажный смерч пронесся над Россией… Человек он забавный. Надеюсь свидеться и поговорить с ним, но уже в Петропавловской крепости, в которой он будто бы сидел…
        - Как это… будто бы?
        - Никогда ни в какой крепости он не сидел. Никогда он не арестовывался. Это все выдумки, чтобы поражать воображение подобных вам молодых людей.
        Я был потрясен. Усмехаясь, Кириллов продолжил:
        - Хотя сидеть будет… надеюсь, с вашей помощью.
        - Нет! Нет! - прокричал я.
        - Тогда мы вас туда посадим, но уже с его помощью. Ведь мы обязаны реагировать на донос этого господина. - И тут он яростно закричал, подавляя меня внезапным криком: - Он - провокатор! Вы это понимаете? Скольких таких же молодых людей мы вынуждены сейчас арестовывать из-за него! Скольких он погубил и скольких ещё погубит. И вы смеете не хотеть помочь?! Он крепко лег на дно! Он чует! Мы не знаем, где он прячется. Мы даже не знаем, как он точно выглядит! У нас лишь словесные портреты. Но знаем, что у него кончаются бахметьевские деньги. И конечно, узнав, что вы в Женеве… он тотчас постарается связаться с вами! О чем вы немедля сообщите нам. Ну? Ну! Помочь Отечеству согласны?
        - И тогда вы оставите меня в покое?
        - Скорее всего да. Но решать будем мы, сударь…
        Какой это был ужас! Я становился агентом полиции! Доносчиком, как мой несчастный отец!
        Так говорил один голос. Но другой добросовестно возражал: «В конце концов, тебя выдал этот негодяй. Он убил человека, он совратил молодых людей и сбежал, оставив их на погибель. Он всего лишь вредное, очень опасное животное. Он не человек».
        Кириллов поставил победную точку:
        - И еще. Когда увидите негодяя, поглядите на его правую руку. На ней, как показали свидетели, глубокий рубец на пальце. Это несчастный студент Иванов, умирая, прокусил ему руку. Он трусливо его душил вместе с четырьмя молодыми идиотами, так похожими на вас прежнего.
        Это злодейство позволило мне… согласиться!
        Я приехал в Женеву. Остановился в прежнем отеле, много гулял по городу, обедал в прежнем ресторане - в городе. Только через неделю мне доставили его письмо.
        «Милостивый государь! Лишь крайние обстоятельства заставляют меня вновь просить у вас помощи. Вы должны (должны!) прийти…» Далее был адрес кафе, где он назначил мне встречу.
        Но я решил пока не сообщать Кириллову. Я пришел.
        Нечаев отрастил усики. Он был в шляпе, сером щегольском пальто, с вечной орхидеей в петлице. Держал себя, будто ничего между нами не случилось. Рассказал, что был в Лондоне и Париже… Видел победу Парижской коммуны, но служить чужой революции не захотел. И потому отбыл из Парижа и без проводника («экономил деньги на революцию») перешел границу Швейцарии. Сказал, что, доведенный до отчаяния безденежьем, даже собирался организовать банду - грабить местных буржуа.
        - Но старик пришел в ужас - запретил. Таковы все они, вонючие либералы, когда дело доходит до решительных шагов!
        После чего я спросил его об убийстве Иванова.
        - Читали слезливые газеты? Он собирался предать организацию. Всякий, кто нас предает… рано или поздно… - он провел рукой по горлу. - Так что и вам это следует запомнить. - И добавил подозрительно: - Кстати! Я думал, вы в России. Даже письмецо вам туда послал… - Он уставился на меня.
        - Да нет, - равнодушно ответил я, - все это время я жил в Германии. Но сейчас собираюсь вернуться на родину.
        Скажи он мне: «Не надо возвращаться!» - и я, пожалуй, все рассказал бы ему.
        Но он промолчал, в глазах - насмешка.
        - Что ж, счастливого пути! «Немытая Россия» наверняка ждет своего князя. - Он нехорошо улыбнулся и добавил: - Но перед отъездом, Ваше высочество, вы обязаны передать деньги на Революцию… - назвал серьезную сумму, и взгляд страшный, завораживающий.
        Я обещал принести, но потребовал расписку в том, что это будет моя последняя услуга.
        Он, усмехаясь, тотчас написал…
        Когда он писал, я увидел его руку с очень глубоким рубцом на пальце… Я спросил его о нем.
        - Ерунда, - бросил он, - злая собака, пришлось пристрелить. - И засмеялся.
        Передав расписку, сказал:
        - Где и во сколько будет встреча, вам сообщат завтра. Я теперь должен быть осторожен. Есть точное известие: в Швейцарию приехали ищейки русского правительства. Революционный Альянс постарается их пристрелить, как я ту собаку…
        Поздно вечером ко мне в отель пришел молодой человек в штатском.
        Это был некто Николич-Сербоградский, адъютант шефа жандармов графа Шувалова. Он сообщил мне известие: русское правительство представило полиции кантона свидетельства об убийстве Нечаевым студента Иванова. Теперь Нечаев являлся уже преступником уголовным (политических Швейцария не выдавала.) Президент Цюрихской кантональной полиции сегодня утром согласился помочь арестовать Нечаева и выделил восемь переодетых агентов полиции…
        - Русские и швейцарские агенты расположились в доме рядом с вами. Они будут следить, куда вы направитесь, и всюду следовать за вами.
        - Вы понимаете, если заметят, меня убьют, - сказал я.
        Он улыбнулся:
        - Это мы понимаем, и вас не убьют.
        Утром за мной пришел человек Нечаева. Он объявил:
        - Едете в Цюрих.
        Мы отправились на вокзал…
        В час дня я приехал в Цюрих. На вокзале мне передали записку.
        Нечаев назначал мне встречу в предместье Цюриха, в харчевне Muller Cafe Haus, в два часа дня.
        В два часа я сидел за столиком и ждал Нечаева.
        Пятеро переодетых агентов, как я узнал потом, заняли соседние столики, остальные разгуливали снаружи…
        В четверть третьего Нечаев вошел в харчевню.
        Я кивнул. Моментально один из агентов поднялся, подошел к нему и сказал, что «должен передать ему несколько слов».
        Нечаев тотчас все понял - но они уже схватили его за руки… Я бросился ему на помощь (так было условлено с Николичем).
        Ударом кулака меня сбили с ног. И, лежа на земле, я видел, как у Нечаева выхватили из-за пазухи револьвер.
        Я вскочил и бросился прочь из кафе. За мной (как было условлено) побежал, стреляя, переодетый русский жандарм…
        Как сообщил мне вечером Николич-Сербоградский, при обыске в квартире Нечаева обнаружили адреса высших сановников Российской империи, около которых было написано «расстрелять». Среди бумаг нашли новое письмо ко мне в Россию, где он описывал, как я ему дал деньги, и благодарил за это. Письмо, которое должно было окончательно меня погубить, точнее, сделать из меня настоящего революционера.
        Гувернер продолжал заботиться о моем политическом воспитании…
        Но все это не избавило меня от тоски.
        Только спустя много лет я узнал, что все это была комедия - русская полиция через провокатора была осведомлена о каждом шаге Нечаева. Отлично знали, где он жил. Я им был не нужен. Точнее, им требовалось, чтобы я предал его.
        На подобном предательстве обычно вербовали агентов.
        Уже вечером я сидел в поезде, отправлявшемся в Россию. Когда поезд тронулся, в купе вошел… Кириллов! Он поздравил меня с успехом. Сообщил, что дело против меня закрыто.
        - Как приедете - поспешите успокоить тетку, разъясните сами ваше исчезновение. Наши люди удачно сообщили ей, что у вас роман с дочерью графа Перовского… - Он насмешливо посмотрел на меня. - И потому вы, так сказать, внезапно махнули в деревню из Петербурга… Да, друг мой, знаем и о романе! Все мы знать должны, и все мы знаем. Такая служба. Отныне и ваша служба… Кстати, девушка эта на очень опасном пути. Нам известно, что она с вами рассталась. Но коли опять появится в вашей жизни, не сочтите за труд держать нас в курсе… Это в ее, поверьте, интересах…
        Так в несколько дней поменялась моя судьба.
        Я вернулся в Россию. Мой рассказ о пребывании в деревне тетушка выслушала со странным доверием. Обычно дотошная, она вопросов не задавала.
        Но мне показалось, она сделалась печальна. Даже её отношение ко мне как-то изменилось… Это до сих пор для меня тайна - знала ли она о происшедшем? Неужели её влиятельные знакомые посмели намекнуть? Или мне показалось? Этот постоянный страх разоблачения преследовал меня с тех пор всю мою жизнь.
        Теперь Кириллов часто вызывал меня «к добрым соседям» (так насмешливо тетушка называла Третье отделение). Жандарм у входа знал меня в лицо и пропускал без всякого документа. И от этого мне было ещё тягостнее…
        Иногда Кириллов встречался со мной в большой, великолепно обставленной квартире с окнами на Мойку, недалеко от дома, где когда-то жил Пушкин. Здесь у самого дома и на лестнице разгуливали молодые люди в одинаковых черных пальто и котелках - его охрана. По наивности я сначала подумал, что он там живет. Но как бы между прочим он объяснил, что это служебная квартира, здесь он встречается со своими агентами. Оттого все стало еще противнее…
        В большой столовой всегда был сервирован стол. Прислуживал также сотрудник - видно, старый филер с красным пористым носом, похожим на клубнику.
        Во время обедов Кириллов весело болтал. Зловещее мрачное выражение, с которым он меня встретил впервые, оказалось маской. За столом теперь сидел приятнейший во всех отношениях господин, радующийся жизни… Впоследствии все руководители русской тайной полиции поражали меня жизнерадостностью и отличным аппетитом. Нет-нет, он более не давал мне тягостных заданий, просто мило беседовал… постоянно переключаясь на ненавистную тему - о гувернере.
        - Послушайте, дорогой друг, что писал вашему гувернеру после разоблачения… догадайтесь кто? - И, надев пенсне, начал читать письмо: - «Я не могу вам выразить, как мне было тяжело за вас и за самого себя. Значит, все было протухшей ложью, все было основано на песке! Значит, ваш могущественный комитет - это только вы сами и три-четыре человека, вам подчиненных?..» Дальше о вас. «Все оказалось ложью, как и тот молодой человек, который играл в студента из Саратова! Он был такой же ложью, как все остальное! Я отдал вам свое имя, публично связал себя с вашим делом… Веря в вас беззаветно, я оказался круглым дураком - это горько и стыдно в мои лета…» Да, это старик Бакунин писал в те дни, когда мы обратились за помощью к полиции кантона! Но и после ареста мерзавца выставленный негодяем на посмешище старый безумец начал рассылать эмигрантам письма, умоляя спасти негодяя! Вы только послушайте… - И он прочел: - «Какой-то внутренний голос говорит мне, что мальчик вызовет из глубины своего существования - запутавшегося, загрязнившегося, но далеко не пошлого - всю свою энергию и смелость… Я верю, он
погибнет героем». Ну где принципы?.. Кстати, между стариком и мальчиком не было ли плотской связи?..
        - Не знаю! Не знаю! - почти закричал я, пытаясь прервать этот разговор.
        Но Кириллов был беспощаден:
        - У нас, как вы понимаете, при господине Бакунине есть свой человек… Так что копии всех писем старика к Нечаеву попадают и к нам… Они нам помогли, и очень. Особенно письмо, где ваш гувернер сообщал Бакунину, что придумал создать банду - грабить бедных швейцарцев. И когда старик организовал давление на швейцарское правительство, мы им письмишко про банду и предъявили… Но старик не успокоился, он задумал отбить негодяя на вокзале. Безумцы в количестве пяти человек смело вошли в поезд, где их уже ждал… десяток наших! Пришлось им ретироваться, и поспешно. Однако в одном, я думаю, господин Бакунин прав. К сожалению, Нечаев себя еще покажет…
        Я тоже был уверен, что старик прав. Нечаев ужасен, но пошлым его не назовешь.
        - Ну что, пойдете на суд?
        - Нет.
        - Переживаете? Раскаиваетесь? Еще не поняли, от кого мир избавили? Тогда продолжим повествование о вашем гувернере… Он как-то написал старику об интересной идее - создать группу революционеров-самоубийц… Идущих ради революции на заведомую смерть… Этак подошел к какому-нибудь министру и бомбой его. Неважно, что сам погиб, зато министра нет!.. При аресте у него найдена картотека предполагаемых самоубийц - там одни женщины. Как точно психологически! Русские женщины, как никто, способны на самопожертвование. И знаете, кто возглавляет список?
        Я знал…
        - Да, дочь моего нынешнего коллеги, члена Совета при министре внутренних дел Льва Перовского. Мы, конечно же, сообщили отцу… Так что многие семьи вас благодарить должны! Процесс по делу вашего друга будет открытым. Его будут судить по месту преступления в Москве. Может, все-таки съездите в Москву на процесс? Да не бойтесь, езжайте спокойно - у меня для вас подарок. Во время этапирования мы сумели убедить Нечаева, что его выдал наш агент поляк Семповский. Вот так мы бережем ценных людей. В Швейцарии уже состоялся эмигрантский суд. Поляка приговорили, и в него даже стреляли… Так что ваше участие, - сказал он беспощадно, - мы похоронили! Запомните наше правило: о ценных сотрудниках мы заботимся, как о чести замужней женщины. Вы с ней, - хохотнул, - в преступной связи, но постоянно думаете, как бы ее не скомпрометировать!
        Впоследствии узнал, что эта фраза была прописана в инструкции «Работа с начинающими. Создание настроения всемогущества и безопасности у новых агентов ведомства».
        А тогда Кириллов продолжил мучить:
        - И все-таки, почему бы вам не пойти хотя бы на заключительное заседание? Понаблюдаете человеческую комедию… Могу предсказать исход. Ваш гувернер получит двадцать лет каторги. Государь, по милосердию, заменит каторгу пожизненным заключением в Петропавловской крепости и, конечно, публичной казнью. - Он похохатывал все время. - Да, нам известно даже будущее. Ибо это - наша страна. Привыкайте. И будет ваш гувернер до смерти сидеть в том самом не очень комфортном Алексеевском равелине, где будто бы прежде сидел. Видите, как опасна ложь. Слова имеют мистическую силу… В равелине он навсегда потеряет фамилию, получит номер. С каковым и умрет. Кстати, там должны были оказаться и вы после его писем. И может быть, так же бесследно сгинуть… Да, забыл главное, - он небрежно положил конвертик. - Пора уже вам самому себя содержать, молодой человек. Я в вашем возрасте давно это делал. Стыдно жить на теткином иждивении…
        Я вспыхнул, пробормотал:
        - Я сделал это не за деньги.
        - Но у нас полагается оплачивать услуги.
        - Но я не могу. - Помню, я отодвигал в панике проклятый конверт, а он придвигал.
        - Но мне, милостивый государь, некому отдать ваши деньги.
        Конверт - это был последний рубеж, тридцать сребреников!
        И тогда я сказал жалко, указывая на прислуживавшего нам агента:
        - Отдайте ему!
        - С удовольствием… Это его жалованье за год. - И он обратился к филеру: - Наш щедрый господин дарит тебе, милейший…
        - Премного благодарен, ваше благородие, - громыхнул старый филер и сунул объемистый конверт в сюртук.
        После чего Кириллов положил передо мной бумагу:
        - Извольте расписаться в получении…
        И я расписался, как Фауст на договоре с чертом. Теперь я окончательно был в его власти.
        На суд я пойти не решился. Газеты читал лихорадочно, но стенографические отчеты были бедны.
        Тетушка же на суд поехала! Прибыла назад, полная впечатлений. Мучая меня, рассказывала:
        - Гувернер твой держал себя великим наглецом - с усмешкой оглядывал публику. И председателю суда показал чуть ли не кукиш. Заявил, что убийство студента есть факт чисто политического характера. Русского суда не признает и «давно перестал быть слугой вашего деспота»… Его постоянно уводили за оскорбление суда и Государя. Публика негодовала и готова была разорвать его…
        Все это она рассказала чуть ли не в восхищении! В заключение отметила:
        - Поздно родился. А то быть бы ему Емелькой Пугачевым…
        В газетах сообщили, что под аплодисменты зала его приговорили к двадцати годам каторжных работ в рудниках - и к публичной казни. После чего вместо обычного уменьшения срока Государь приговорил к бессрочному заключению в Алексеевском равелине.
        Мне стало страшно. Выходит, Кириллов прав - это действительно их страна…
        Но публичную казнь посмотреть я поехал. Я понимал, что прощусь с ним навсегда.
        Он должен был исчезнуть в каменном мешке, о котором ходили ужасные легенды.
        Эшафот, воздвигнутый в центре торговой площади, был оцеплен усиленным каре - полиция и жандармский дивизион… Толпа собралась большая. Я трусливо встал в задних рядах…
        Подъехала позорная колесница в сопровождении конного конвоя. Он сидел в черной арестантской одежде со связанными руками. Выглядел очень оживленным. И я понял почему. Мечта осуществилась - он был в центре внимания…
        Его свели с позорной колесницы. Забили барабаны, он пронзительно закричал палачу, перекрикивая барабанную дробь:
        - Когда тебя повезут на революционную гильотину, я позабочусь, чтоб тебя так же больно связали ремнями… - Он добавил грязное ругательство.
        Да, Бакунин не ошибся! Поднявшись на эшафот, привязанный к позорному столбу, гувернер и тут за себя постоял. Закричал:
        - Вот здесь же мы поставим нашу гильотину, и тут сложат головы все мерзавцы, которые привезли меня сюда. Ждите! Через два-три года я встречусь здесь с ними! Небось сердечки-то от страха забились! Долой царя! Да здравствует вольный русский народ!
        И тут с эшафота он увидел меня… Приветственно махнул рукой, заорал счастливо:
        - Вижу тебя, сынок! Отомсти за меня, воспитанник!
        Пусть не через два-три года, а через сорок пять лет, но гильотина и вправду заработала. И как заработала! Несчастного распорядителя казни, тогда уже глубокого старика, красногвардейцы выволокли на улицу и забили палками.
        По окончании казни, все так же победоносно оглядев толпу, Нечаев важно уселся в карету и крикнул начальственно сидевшему на козлах жандарму:
        - Пошел, холоп Государев! - И захохотал.
        Карета уехала.
        …Стоявший в толпе агент (я научился их различать) после этого уже не отставал от меня. Он понял, к кому обращен был крик.
        Я взял карету, но он на пролетке сопроводил меня до дома.
        Швейцар распахнул дверь. Перед тем как войти, я обернулся. Филер торопливо записывал - видимо, адрес. Я смело показал ему язык. Я впервые почувствовал преимущество своего постыдного положения.
        Помню, как через некоторое время Кириллов сообщил мне:
        - Ваш родственник закончил книгу об известном вам деле. Сегодня его сочинение разрешено цензурой. Писатель этого еще не знает. Но вы уже сможете ее прочесть. Я хотел бы услышать ваше мнение…
        И он передал мне утвержденную цензурой копию сочинения под названием «Бесы»… Я вновь ощутил… важность своего положения.
        Я читал всю ночь… Книга показалась мне примитивным памфлетом. Главный «бес» Верховенский - под такой фамилией Федор Михайлович изобразил Нечаева - был крайне жалок и пошл. Старик Бакунин прав: гувернер страшен, но не пошл и совсем не жалок.
        Только теперь, спустя более сорока пяти лет, я понял пророческий ужас этого романа.
        Я сказал о своем впечатлении Кириллову.
        - Вы сильно преувеличиваете, - ответил тогда он. - Ваш гувернер не дьявол, он мелкий дьяволенок. К тому же глупец. Почитайте, что он написал Государю… «Пусть правительство льстит себя надеждой, что еще далеко до бурных дней. Пусть оно изобретает поверхностные реформы и надеется ими усыпить общественное внимание. Общество уже пробудилось и скоро потребует ответа. Задача всякого честного правительства состоит в наш бурный век в том, чтобы, при неизбежности общественных волнений, по крайней мере предотвратить повторение ужасов, подобных тем, которыми сопровождались кровопролитные восстания Разина и Пугачева. Эти ужасы непременно воспоследуют, если не будет положен конец дикому самоуправству и зверским мерам правительства».
        Эти фразы, показавшиеся Кириллову (как и мне) наглой глупостью, сегодня я читаю с ужасом.
        Так что они оба оказались пророками - Федор Михайлович и его герой.
        Некоторое время Кириллов меня не звал. Я радостно начал верить, что меня отпустили. Но его незримое покровительство продолжал ощущать.
        Впоследствии, как я узнал, на полицейском языке это называлось «соблазнять невинную девушку»… «Но, прельщая, не спугните. Только убедив её в самых нежных и невинных чувствах… сумеете заставить пасть», - поэтически учило наставление, разработанное Кирилловым.
        В это время могущественнейший знакомец тетушки граф Петр Андреевич (глава Третьего отделения П. А. Шувалов) сообщил ей, что серьезные подозрения на мой счет оказались безосновательны. О чем тетка как-то насмешливо сообщила мне. Вообще ее прежнее обожание сменилась этим постоянно насмешливым тоном. Когда я удивительно легко (невзирая на неудачные экзамены) был принят в Петербургский университет на словесное отделение, тетка равнодушно меня поздравила… Но может быть, все это было потому, что я отказался стать кавалергардом (тетушка презирала штатских)? «Россия есть государство военное, и комиссия наша быть грозою Вселенной», - обожала она повторять эти слова Незабвенного - так назывался у нас в доме Николай Первый.
        После зачисления в университет я получил первое серьезное задание. Кириллов вызвал меня и жестко, холодно объявил:
        - Итак, вы работаете у нас, но, конечно же, продолжаете посещать университет… Впрочем, если вам надоест… - Он положил передо мной свидетельство об окончании мною Санкт-Петербургского университета.
        - Успешные экзамены экстерном мы вам устроим в любой день. Но одновременно прошу оказать нам честь и продолжать состоять в секретном штате Третьей экспедиции Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии… под моим началом.
        Так полностью именовалась сыскная полиция под началом полковника (вскоре генерала) графа Андрея Андреевича Кириллова.
        - Вам предоставлены самые широкие права, - продолжал он. - Дворянин из такой блестящей фамилии, вы будете ответственны только передо мной. Да и задание, которое вам предлагаю, ответственнейшее… Вы прикрепляетесь к высочайшим особам - членам императорской Семьи. Вместе с группой моих… - он помедлил, но не сказал «агентов», - сослуживцев вы будете обеспечивать безопасность Царствующего Дома. Вы скажете: для этого существует дворцовая полиция. Но нынешнее беспокойное положение в мире требует дополнительных мер безопасности…
        (Самое удивительное - о многих «дополнительных мерах» не знали ни сам царь, ни семья. Опять же в целях сохранения тайны.)
        - …Хотя наши враги - по натуре часто добрейшие, в сущности, люди, но дела их, как справедливо описал ваш родственник, воистину ужасны… Господин Бакунин - он же добрейший, тончайший, образованнейший… однако собирается разрушить всю современную цивилизацию, ни больше ни меньше. Он же для этого прислал к нам господина Нечаева… и деятельность его любимого агента закончилась убийством…
        - Я могу спросить вас?.. Как Нечаев?
        - Ни в чем не нуждается… Все за счет государства, даже еда, - веселился Кириллов. - В настоящее время перестукивается с заключенным из соседней камеры. Этот алфавит стуков придумали еще декабристы… Мы не мешаем, ибо этот заключенный из соседней камеры согласился быть нашим агентом… При батюшке Государе вся российская завиральность суровостью законов сдерживалась… Но вот пришел добрейший новый Государь и дал многие свободы. Знаете, как некогда говорил умнейший француз - де Местр: «Самое страшное для России - свобода. Это как дать отведать вина человеку, который никогда не пил. Ибо тогда произойдет губительное, явится Пугачев, но уже с университетским образованием…» И ведь явились и Нечаев, и Каракозов - наши молодые люди! Прав ваш родственник, если русскому, даже школьнику, дать карту звездного неба, он и ее тотчас исправит… Вот вам и результаты никогда не бывалого дотоле в России движения нигилистов… Покушение на Государя, поджоги в Петербурге, страшные прокламации с призывами убить самодержца, гнездо эмигрантов за границей… Нет, долг всех, кто любит Россию, предпринять сейчас что-то
решительное… Вот почему при нашей экспедиции создано Особое подразделение. Заботясь о безопасности Семьи, оно будет контролировать в первую очередь самое уязвимое - личную жизнь членов императорского дома… И вы с этой минуты член этого подразделения… Ваша работа будет происходить в совершеннейшей секретности. Каждый член организации работает автономно. Вы не сможете знать своих коллег, но и ваши коллеги не будут знать о вас. Только двое руководителей - я и мой заместитель… только мы будем известны вам.
        В этот момент поучительный монолог был прерван - в кабинет вошел мой мучитель.
        - Хочу вам представить… - начал Кириллов…
        - Это был он! - Я даже вскочил со своего места и крикнул: - Он! Это он…
        - Высек вас, - добродушно засмеялся Кириллов. - Познакомьтесь, юноша, это мой заместитель… Знать его имя вам необязательно. Иногда, как вы уже поняли, я разрешаю ему попользоваться моей фамилией.
        - Забудем прошлое, - улыбнулся лже-Кириллов. - Ведь у меня в руках ваше будущее.
        В руках он держал нечто красное. Это был бальный мундир кавалергарда - ярко-красный, с серебряными пуговицами, с темно-синими воротником и обшлагами.
        - Это ваш мундир, - лже-Кириллов продолжал весело улыбаться. (Все вокруг были улыбчивы - и это тоже, как я узнал потом, было записано в инструкции.)
        - Мы с вами отправляемся на бал, - объявил Кириллов, - на первое ваше задание. Боевое крещение пройдет на завтрашнем маскараде в Опере. Вы будете кавалергардом. Так что мечта вашей тетушки как бы сбылась… - Он знал и об этом! - В ближайшее время у вас будет не самая неприятная обязанность - посещать балы в Зимнем дворце и в иных местах, где должны находиться некоторые члены Императорской фамилии…
        Они теперь решали все за меня!
        Я стоял перед огромным зеркалом. В мундире кавалергарда я необычайно походил на отца в таком же мундире, изображенного на портрете, висевшем у нас в гостиной.
        - Красавец, - засмеялся Кириллов. - Прохвост Нечаев был прав - никакая женщина перед вами не устоит. Впрочем, нам придется это проверить уже завтра…
        Фраза сильно резанула, но опять я не сумел ответить.
        - И как сшит - влитой! Открою секрет: после неприятной первой встречи, когда пришлось чистить вашу одежду, с нее была снята мерка. Ибо уже тогда мне показалось, что в будущем мы станем друзьями… - улыбнулся лже-Кириллов. - Предвидение - основа нашей профессии, мой друг. И вот теперь лучший портной… запомните, на нас работают только лучшие… сшил вам мундир, - сказал настоящий Кириллов.
        - Мне кажется, наш юный друг о чем-то тревожится, - хохотнул лже-Кириллов.
        - У него в глазах законный вопрос: не окажется ли на балу прыткая тетушка? - засмеялся истинный Кириллов. - Зная экстравагантность старушки, мы позаботились, и она получила приглашение на завтра в салон графини Нессельроде. Они вместе были фрейлинами покойной матери Государя, им будет о чем поговорить. На будущее запомните: никогда ни о чем не беспокойтесь. Мы думаем обо всем за вас. Это входит в обязанности ведомства, где вы теперь служите. - И закончил очень добро: - А сейчас снимайте роскошное одеяние, мы с вами отправимся знакомиться с вашим будущим подопечным.
        Карета свернула на Невский - мы ехали к Дворцовой площади.
        Кириллов откинулся на сиденье, с наслаждением закурил сигару. Он вообще все делал с наслаждением…
        Он посмотрел на меня, видно, понял мои мысли и сказал:
        - Основная тайна жизни: наслаждайтесь каждой минутой, живите сейчас. Как говорил поэт: «Ты понял жизни цель: счастливый человек, для жизни ты живешь…» Это дано нам, тем, кто распоряжается чужими судьбами, - подмастерьям Господа… - Он докурил сигару. - Теперь о деле… Красота Вюртембергской принцессы, второй жены несчастного Императора Павла, заставила его хорошенько трудиться в постели. Она родила десятерых. И те в свою очередь не остались в долгу. Так что Романовская семья нынче огромна… Александры, Алексеи, множество Николаев… даже Государь начал путаться в родственниках. Но нам с вами путаться нельзя - мы на службе. Так что начнем с Николаев… Двоих Николаев семья долго не забудет. Один из них вам да и всей России хорошо известен. Это покойный Николай Александрович, знаменитый Никс, сын Государя и наследник престола… Необычайной красоты был и многих талантов, но, к сожалению, умер. Хотя, может, и к счастью - кто знает пути Господни… А вот другой весьма юный Великий князь и тоже Николай станет предметом наших с вами забот в самое ближайшее время… Его зовут Великий князь Николай
Константинович, он сын любимого брата Государя - Константина Николаевича…
        Мы выехали на набережную Невы, проехали мимо Зимнего дворца и, обогнув Мраморный дворец, въехали в его двор.
        Напротив парадного входа стояла пушка.
        - Прибыли, - весело сказал Кириллов.
        О красоте этого дворца - о его залах, выложенных каррарским мрамором, - ходили легенды. Принадлежал он нынче Великому князю Константину Николаевичу.
        Дворец смотрел на нас огромными черными окнами - будто спал. Хотя шел только одиннадцатый час…
        - Да, мой друг, в этом воистину великолепном дворце живет влиятельнейший брат Императора, Великий князь Константин Николаевич - наш главный либерал. Он стоит у истока всех наших многочисленных реформ, каковые быстро погружают Россию в Смуту. И расхлебывать ситуацию - нам с вами, юноша… Покойный Император Николай не жаловал нынешнего Государя… Наш Государь рос плаксивым, юбочником, со слабой волей. Видимо, потому к возможности стать Государем готовили обоих братьев. Константин не может этого забыть и поныне ведет себя как Государь. Когда у Государя родился сын Николай, он и своего назвал так же… У Государя постоянная любовница, с которой Его Величество живет как муж. У Константина - тоже… К сожалению, Император наш, прости меня Господи, но сказать придется - безволен. И абсолютное влияние, которое оказывает на него Константин, губительно… - Поймал мой изумленный взгляд, засмеялся. - В этом преимущество нашей службы, юноша. Никому не дозволены такие речи, а нам можно… Однако перейдем к предмету, особенно нас интересующему - к сыну Великого князя Константина, к Николаю - Николе, как кличут
его в Семье… Пока папаша много занимается реформами и немного блудом, сын Никола занимается исключительно блудом…
        И Кириллов начал объяснять мне «пикантную ситуацию» вокруг Николы.
        - На беду наших дам, он очень хорош собой - вылитый портрет покойного деда, в честь которого его и назвали Николаем. Дед слыл красивейший монархом Европы. И этот под стать - великолепный рост, медальный профиль. Редко встречал подобного красавца… разве что вас…
        Я смущенно пробормотал что-то.
        - Да, да. Создатель наградил вас подобной внешностью, и вы должны пользовать ее на благо Отечества.
        Мне почудилась насмешка в его голосе, но взгляд был благостно серьёзен.
        - Это, кстати, одна из причин, почему мы… - он замешкался, подбирая слова, - пригласили вас к себе.
        Опять насмешка!
        - Итак, пока его отец осуществлял руками Государя наши реформы, сын, конногвардеец и вождь петербургской золотой молодежи, безудержно веселился, точнее, бесился. Отцу трудно наставлять его на путь истинный и читать мораль… У него самого… любовница - балерина Анечка Кузнецова. Ее дворец недалеко отсюда, на Английской набережной. Он открыто живет с ней… Вы должны запомнить: императорский балет стал частью дворца, точнее, борделем при дворце. Так что на балетных спектаклях ваши глаза должны быть устремлены не на сцену, а на императорскую ложу. И если кто-то из многочисленных Романовых зачастил смотреть, как танцует очередная смазливая балеринка, вы должны тотчас сделать вывод… Вы обязаны быть в курсе их жизни. Их жизнь с этой минуты - это ваша жизнь… Однако… - он взглянул на часы, - пора.
        И в этот момент лакей в сверкающей золотым шитьем ливрее появился у парадного входа.
        Мы вышли из кареты и направились… да, во дворец!
        Впереди, по-военному чеканя шаг, шел лакей.
        - Наш агент, - сказал Кириллов, наслаждаясь моим изумлением. - Времена нынче беспокойные, и часть лакеев - переодетые жандармы. Конечно, все это с согласия хозяина… Сегодня у меня, так сказать, выездной инструктаж этих господ. Великая княгиня и отпрыски по этому случаю отбыли в Павловский дворец, а сам глава семейства у любовницы. Они не любят моих посещений, брезгают…
        По мраморной лестнице со скульптурами античных богов мы поднялись на второй этаж.
        Лакей с зажженным канделябром шел впереди.
        Пройдя через анфиладу темных парадных комнат, мы попали в освещенный гигантскими люстрами великолепный беломраморный зал в добрых тысячу метров, потом вновь вышли на одну из бесчисленных лестниц.
        - Я веду вас в апартаменты Николы, где нас ждет героиня истории… Нашему, а теперь и вашему Николе было двенадцать лет, когда он потерял невинность с балетной танцовщицей… Мы знали имя балерины и даже час, когда это свершилось. И тотчас доложили об этом радостном событии Императору, а он - отцу счастливицы. В дальнейшем юному красавцу опостылели балерины. Утомительно страстные, невесомые тела… К тому же у них острые коленки и постоянно холодные руки и ноги. В связи с вашей службой вам придется узнать и испытать на себе все это… И вообще добровольная любовь наскучила Николе, захотелось ощущений поострее… Страх, ужас жертвы - вот что его нынче возбуждает… Великий князь стал охотником. Он приезжает на маскарад в Оперу, становится в углу, высматривает дичь - и охота началась! Он привередливо выбирает маску, которая, как он называет, «прожгла его»… И тогда на свет Божий появляется любовная записка будущей жертве. Она всегда одна и та же. Ее Никола составил год назад в казарме под общий хохот друзей - конногвардейцев. Нечто про разбитое сердце и тщетную мечту о любви. В заключение - мольба о
свидании в царской ложе… И уже вскоре его верный адъютант капитан Евгений Вепрянский (запомните это имя!) провожает выбранную даму в ложу… Адъютант устраивается у дверей, а Великий князь приступает к действиям… Если, сняв маску, она оказывается нехороша, ее попросту выгоняют. Но если хороша… Великий князь без всяких слов, как он называет - «кавалерийской атакой», заставляет красавицу оказаться на спине - на кушетке. И после этого беспощадного туше ей приходится в горючих слезах немедля «тушить пожар»… Причем «работать пожарной» надо весьма усердно - со всеми бесстыдствами, которым князь выучился в парижских борделях… Кричать и жаловаться несчастные не смеют - боятся огласки. Впрочем, одна покончила с собой… Да и в другой раз обошлось не гладко - Великий князь был вызван на дуэль… К его чести, он дрался. Мы не препятствовали - не скрою, с тайной надеждой избавить от него Семью. Но он убил противника…
        Мы прошли на половину Николы. Здесь нас ждал уже другой лакей - прежний молча удалился. Лакей зажег свет - мы находились в гостиной…
        Стены увешаны картинами в золотых рамах. Женские головки Грёза, золотокудрые мадонны Бронзино соседствовали с парадными портретами Екатерины Великой, убиенного Петра Третьего и их сына, опять же убиенного Павла… Мебель, бронза, обои - все было в стиле еще одного убиенного - несчастного Людовика Шестнадцатого. Кабинет был обшит деревянными панелями. Камин - естественно, из каррарского мрамора…
        - Не задерживайтесь, - сказал Кириллов.
        И мы прошли в следующую комнату, оказавшуюся спальней.
        Огромное ложе под балдахином окружали изображения обнаженных прелестниц. Над кроватью в золотой раме - опрокинутое на спину великолепное женское тело и лебединая головка между женскими ногами… Тело странно светилось, оно как бы выпадало из рамы.
        - Это кто-то из новых французских живописцев, - усмехнулся Кириллов. - Из Парижа Никола привез только подобные картины, все называются одинаково - «Леда и Лебедь».
        Впрочем, на одной картине пресловутый Лебедь вообще отсутствовал и был один безголовый, бесстыдный женский торс с раздвинутыми ногами…
        - А вот и интересующая нас героиня в натуральную величину.
        У окна лежала обнаженная мраморная женщина - точное подражание знаменитой статуе Антонио Кановы, сделанной для Полины Боргезе.
        - Глядите на нее внимательно, - сказал Кириллов, - завтра вам с ней знакомиться.
        Нагая красавица смотрела прямо на меня. Узкое хищное лицо и совершенное тело…
        - Её зовут Фанни Лир. - Кириллов всегда рассказывал с удовольствием, будто наслаждаясь гладкостью собственной речи. Впоследствии я выяснил, что он пописывал. Все наверняка сжег после Революции… - Фанни - француженка, но родилась в скучном пуританском Новом Свете. Оттуда в девятнадцать лет поторопилась сбежать в нашу веселую Европу. Быстро стала одной из цариц полусвета. Принадлежит к тем очаровательным созданиям, которые порхают по грешным европейским столицам, разбивая сердца и уже затем состояния… - он говорил, поглаживая обнаженное мраморное тело. - Вдоволь насладившись Парижем и скудными деньгами прижимистых парижан, она отправилась на Лазурный Берег. Там повстречала наших немолодых русских богачей… - Шлепок по мраморной заднице. - Сии господа, непохожие на скаредных французов, прокучивали там миллионы. Моментально познакомившись с «представителем серебряной компании» (как она образно называла седовласых господ), отправилась с одним из них в Россию… В Петербурге она недолго нежилась в серебряных объятиях. Царица петербургских кокоток и, конечно же, наша сотрудница, англичанка Мабель -
на днях вы увидите и ее, - сообщила ей о неутомимом охотнике за любовными приключениями, Великом князе Николе…
        (Мне было не по себе. Весь Петербург состоял из его агентов!.. Как я потом прочел в инструкции, именно такого чувства нужно добиваться у начинающего секретного агента.)
        - Фанни правильно оценила встречу, - продолжал Кириллов. - Её серебряный период закончился и начался золотой. Бестия все сделала как надо. Тотчас появилась на маскараде. Конечно же, была замечена… И далее все пошло по обычному плану. Адъютант Николы был послан за ней. Фанни приведена в ложу… Атака - и Великий князь - победитель, а на самом деле - жалкий побежденный! Вот так начался безумный роман молодого развратника Николы с опытной кокоткой…. На этот раз вместо того чтобы, как обычно, забыть о застреленной дичи, князь привез ее к себе, вот в это гнездышко. Вы представляете, как загорелись глаза у француженки, когда она увидела это великолепие! Теперь она была с ним все время… Охота Николы закончилась, дичь заманила охотника в ловушку. Она была умело покорна сосунку, возомнившему себя Казановой. Он сочинил наивнейшую бумагу и потребовал от нее подписать: «Клянусь всем, что есть для меня священного в мире, никогда ни с кем не говорить и не видеться без дозволения моего августейшего повелителя. Объявляю себя душой и телом рабою Великого князя Николая Константиновича…» Эту бумагу, давясь от
смеха, она показала своей подружке Мабель, а та, как положено, нам… Кокотка имела право смеяться, отлично зная, кто из них раб. Ибо в обмен на свою никчемную жизнь и грешное тело Фанни попросила всего ничего - жалкий вексель на сто тысяч рублей и завещание в свою пользу… Как вы заметили, юноша… - (как я ненавидел это обращение!) - я часто цитирую документы. Да, мне достаточно прочесть, чтобы запомнить. Для нашей службы вам придется много тренировать память… Но вернемся к Фанни. Скоро на нежных лазоревых небесах любви появились грозовые облака. Нами было перехвачено обстоятельное письмо Фанни о военных маневрах в Красном Селе. И вскоре через нашу резидентуру в Париже мы выяснили, что милая Фанни, среди прочих своих оплачиваемых обязанностей, выполняет еще одну, нам с вами очень интересную - работает на французскую разведку… - («Нам с вами» - проклятие! Мучил и ведь знал, что мучает!) - И когда парочка вернулась с маневров в Мраморный дворец, в этой спальне появился отец, Великий князь Константин Николаевич. Хотя красавица умело схоронилась за пологом этой огромной кровати, полог был отдернут.
Отец вежливо поздоровался с не очень одетой дамой, назвав ее по имени, к удивлению сына… И уже вечером отец сообщил сыну все. Но как мы и предполагали, наш Никола ее не оставил. В отсутствие матери спрятал ее в Павловском дворце. Так что после совещания отца с Государем было решено отправить «обезумевшего мальчика» на войну… Опасную даму же пока не трогать, чтобы не огорчать мальчика, но неотступно за ней присматривать… - Кириллов позвонил, и появился лакей. - Принеси, голубчик, вина. Моего любимого, ты знаешь… - Он обращался со слугами, как хозяин.
        Вино принесли. Кириллов разлил его по бокалам и продолжил рассказ, не забывая поглаживать обнаженную мраморную даму.
        - Итак, русская армия, как вам известно, недавно направилась покорять совсем нам не нужное Хивинское ханство. И туда же определили юного безумца. Мне пришлось его сопровождать… Заметьте, как я с вами откровенен, все вам рассказываю… Но и вам, - он шутливо погрозил пальцем, - вскоре придется платить мне тем же.
        И опять меня передернуло. И опять я промолчал.
        - На войне Никола был счастлив. Как все Романовы, он обожает войну. Хотя поход был ужасный - пустыня, безводье… Люди умирали от жажды… Хивинцы испортили колодцы, набросав туда земли и всякой нечисти… Солдаты при мне вытащили из колодца полуистлевшую собаку… Но жажда сильнее отвращения. Жадно пили эту воду, настоянную на дохлой собаке… И я пил. Трудна, юноша, наша служба… Отдадим должное Николе - он с восторгом сносил все трудности. Вернулся полковником со многими наградами. Император подарил ему хивинскую пушку - вы видели её во дворе. А главное, после похода мечта родителей начала сбываться - любовница стала ему надоедать. Пожалуй, только из упрямства продолжал спать с нею… Но одновременно возобновил свои кавалерийские подвиги на маскарадах. Захотелось острых ощущений. Вот в это время началось самое интересное… Из личных покоев Императрицы стали исчезать разные мелочи. Подозревали слуг. Мы даже допросили двоих с таким пристрастием, что они сознались. Но, я чуял, оклеветали они себя, тут что-то не так. Таскать перчатки и колечки Государыни, чтобы потерять такое место и отправиться на каторгу?!
Нет, не то! Я догадался, кто крадет. Этот фантастический характер я уже изучил. Здесь не в воровстве было дело, а в опасной, наглой затее… Я спрятал в комнате Императрицы своего человека, и он видел, как наш Никола во время семейного обеда вошел в комнату Императрицы и хладнокровно унес золотую табакерку. Таков характер… Запомните, только понимание характера позволяет открыть преступление… Да, после возвращения из Хивы наш Никола заскучал, затосковал. Опасность ему подавай! Воровать на грани разоблачения - ах как это волнительно, почти как насиловать… И весело было ему наблюдать на следующий день переполох в царском семействе… - Кириллов остановился. - Однако четвертый час утра, голубчик… У вас слипаются глаза… И вы не пьете. А зря - это бордо из наполеоновских подвалов… На сегодня хватит. Вас отвезут домой, а я еще побуду - проинструктирую нашу прислугу. Время опасное, а мы с вами отвечаем за спокойствие в Семье… Я повторяюсь, чтобы вы до конца уяснили важность полученного задания. Итак, завтра вы увидите Фанни и Великого князя. Подробности утром…
        Утром на Фонтанке жандарм, дежуривший внизу, ласково (как теперь всегда) со мной поздоровался. Я стал совсем свой. Он проводил меня.
        Кириллов ждал в комнате, где меня высекли!
        Комната была меблирована почти как в тот день - тот же стол, но три стула.
        На одном сидел Кириллов, на другом - лже-Кириллов. Я вздрогнул.
        Настоящий Кириллов весело улыбнулся и указал мне на пустой стул.
        Я колебался, не зная, что делать.
        - Да садитесь же. Своих не сечем.
        - Только если плохо работают, - пошутил лже-Кириллов.
        - Итак, сегодня мы втроем отправимся в Оперу. Там будет маскарад, куда, как сообщил нам адъютант Николы, Великий князь приедет. И конечно же, там будет дама, изображенная в мраморе. Она теперь старается появляться всюду, где он. Чувствует - дичь ускользает. Увидев вас… не увидеть вас невозможно… непременно захочет вами завладеть, чтобы возбудить ревность Николы… Когда вы пригласите ее на танец, она охотно примет ваше предложение… Она нюхает табак, и думаю, украденную табакерку он подарил ей. Ваша задача, голубчик, попытаться узнать у нее… про табакерку.
        Вошел жандарм - принес мой кавалергардский мундир.
        Никогда жизнь не казалось мне такой отвратительной. Я вспомнил свои юношеские мечтания - стать великим литератором, и вот… Кто я? С кем я?
        Не делать? Но они для этого привели меня в комнату - чтобы напомнить. (Я был прав. Как прочел потом в инструкции, агентам следует время от времени напоминать, что их ждет за непослушание.) Не делать нельзя! Но… как всегда, когда меня загоняют в угол, я почувствовал знакомое бешенство! Отец вновь проснулся во мне! Я понял, как мне поступить.
        Мы подъехали к Мариинскому театру. Газовые фонари освещали мраморные колонны. Вереница карет… Лакеи помогали высаживаться молоденьким дамам, молодые господа сами весело выскакивали из карет.
        Фраки, мундиры, собольи накидки…
        - Как много молодых лиц! Я чувствую себя здесь особенно старым, - веселился лже-Кириллов.
        - И я тоже, - засмеялся в тон настоящий Кириллов. - Слава Богу он, - обо мне, - тут свой. Как на него посмотрела та дама!
        Я повернулся вслед за его рукой.
        - Шучу! - захохотал лже-Кириллов. - Но вы однако взволновались.
        Как я их ненавидел!
        Мрамор, зеркала… Выставка голых плеч и драгоценностей. И маски… Здесь все перемешалось. Под масками - царицы света и полусвета… Пахло духами. Теснота и жар бала…
        Его я увидел сразу. Великолепный двухметровый красавец с презрительной усмешкой возвышался над толпою. Глаза неторопливо рыскали по зале.
        На другом ее конце появилась маленькая стройная кошка в венецианской маске.
        - Фанни, - прошептал Кириллов и исчез.
        Фанни сразу заметила меня. И тотчас направилась, точнее, заскользила ко мне.
        Мы танцевали. Небрежно сбросила маску. Знакомое лицо вчерашней мраморной богини и горящие черные глаза… В танце её тело прижималось, бесстыдно терлось… Ее жаркое дыхание - будто это уже происходило… И притом глаза неотступно следили за Николой.
        Я наклонился, тихо сказал ей:
        - Послушайте, вы должны избавиться от золотой табакерки, которую он вам подарил.
        Очнувшись, сразу деловито-настороженно:
        - О чем вы? Я не понимаю… - Но уже в следующий миг я услышал её яростное: - Мерзавец! Нет, каков негодяй! - И грубая ругань торговки.
        Я оглянулся, проследив за ее взглядом, и увидел голову Великого князя. Она парила над головами танцующих. Разрезая толпу, Никола приблизился к удивительной маске! Думаю, её заметили все!
        Она была одета в конногвардейский мундир. Лосины облегали великолепные ноги. Мундир подчеркивал высокую грудь. Она была сложена, как Венера. Роскошные черные волосы рассыпались по плечам…
        Бедная Фанни! Моя партнерша вмиг показалась жалкой…
        Великий князь остановился. И, неотрывно глядя на «конногвардейца», что-то сказал следовавшему за ним адъютанту. Адъютант подошел вплотную к маске.
        Фанни оттолкнула меня и быстро пошла прочь из залы.
        И тогда я услышал за спиной:
        - А вы, однако, глупец, сударь. - За мной стоял Кириллов. - Идите за мной. И не смейте более делать глупостей. Иначе сегодня не вернетесь домой…
        Мы вышли в фойе. Кириллов почти бежал. У одной из лож стоял, точнее, охранял ее капельдинер (видимо, наш). Мы вошли, внутри ложи была дверца, за ней - темный коридор. Далее он повел меня какими-то темными лестницами. Наконец уперлись в дверь.
        Кириллов ключом отпер ее, и мы очутились на сцене. Здесь висели колокола - много колоколов, мерцали золотом декорации царских палат. (Как я узнал потом, то была декорация оперы «Борис Годунов», законченной недавно известным композитором Мусоргским.)
        По винтовой лестнице, уводившей к колоколам, мы поднялись к самым колосникам. Под потолком была еще крохотная дверца, охраняемая очередным агентом в ливрее капельдинера.
        Кириллов открыл ее, и мы вступили в темноту, едва освещенную полоской света. Свет пробивался через отверстие в стене.
        - Сядьте на корточки, - зашептал Кириллов.
        Я присел и в крохотную щель увидел комнату.
        Напротив моих глаз стояла кушетка карельской березы. Сбоку была дверь, над ней - лапы орла, часть Государственного герба. Это была та самая - царская - ложа.
        Хлопнула дверь. Появился Никола, заходил по комнате.
        Вошел адъютант, начал докладывать:
        - Я передал ей записку. Она расхохоталась и велела вам сказать, что ей не десять лет и не надо писать ей пошлые глупости и что вы… простите, Ваше Сиятельство, это ее слова… «редкий болван». Но тем не менее она придет.
        - Болван - ты, мой друг! Да кто ж ее сюда пропустит? Ты должен был ее проводить.
        - Я, конечно же, предложил ей. Но она ответила, что придет только сама!
        - Найди! И приведи! И только посмей без нее явиться.
        Адъютант ушел.
        Никола заходил по ложе, произнося вслух, как стихи:
        - И вновь огонь охватил меня, и поджигательница не уйдет без казни…
        Именно на этих словах дверь отворилась очень тихо, без звука. И вошла… она!
        Она сняла маску… Это была та, которую я увидел у Нечаева. Черная Мадонна!..
        Никола тем временем молча теснил ее к кушетке. И я должен был помогать этому животному! Я понял: сейчас он бросит ее на кушетку.
        - Ей надо помочь, - зашептал я.
        - Только посмейте! - Кириллов больно схватил мою руку. У него была железная хватка.
        Но тут Великий князь замер.
        Она чуть отступила назад, держа перед собой вытянутую руку, в которой был… револьвер!
        Я услышал её голос:
        - Немного забылись, Ваше Высочество. - Она, усмехаясь, смотрела на него.
        И тут наш буйный Никола потерялся, он явно струсил.
        Бормотал:
        - Обожаю!
        - Не будьте смешным… Вы позвали меня, чтобы… - последовало грязное гвардейское слово. - Я точно выразилась?
        - Да, сударыня…
        - Как вы думаете: хочу ли я… после ваших жалких дур… после французской шлюхи… быть с вами?
        Он принял правила игры:
        - Наверное, да. Иначе вы не пришли бы.
        - Сообразили. Для этакого болвана уже много… Да, хочу. Но это будет тогда, когда решу я. - Говорила все это, не опуская револьвера. Поняла его характер! И, пятясь с револьвером к двери, сказала: - Прощайте, малыш на третьем десятке. О продолжении нашего знакомства дам знать вашему адъютанту. - И выскользнула из ложи.
        Тотчас вернулся изумленный адъютант, понял: произошло необычное. Видно, красивые дамы никогда так быстро не покидали ложу.
        Никола в ярости бегал по ложе.
        - Эта блядь мне заплатит! Как она проникла сюда? Как? Как?
        - Понятия не имею, Ваше Высочество. Опасная штучка.
        Адъютант замолчал, ждал распоряжений.
        - Домой! - сказал Никола.
        И они ушли из ложи.
        Мы вышли из нашего укрытия на лесенку.
        - В сумочке хранила, да как незаметно вынула… Видать, не раз пользовалась, - усмехнулся Кириллов.
        На улице в карете нас ждал смущенный лже-Кириллов.
        - Ушла.
        - Но самое интересное - как она прошла, проникла в охраняемую ложу? - сказал Кириллов. - Троих агентов надула. И кто она? Я уж думал, придется в нее стрелять. Впрочем, на то она и дама, чтоб нас за нос водить, - дамам прощается. А вот когда наш кавалер нас надуть собрался… Разбита вера! Как вы понимаете, речь о вас, милостивый государь. Представляете, голубчик, я ему поручаю узнать, передал ли Никола золотой портсигар, украденный у императрицы, а он вместо этого все даме и выкладывает, потому что благороден. Благороден, но глуп… Ну, посудите сами, молодой глупец, если портсигар был украден у Императрицы, неужели Никола даст его своей шлюхе? Да никакого портсигара украдено не было! Это было всего лишь ваше испытание, мой друг. И вокруг вас танцевали наши агенты, точнее, слушали вашу беседу со шлюхой! Вы забыли, мой друг, то, что я вам открыл, - мы повсюду… Ну что нам с ним делать? Отпустить? Увы, не можем. По простоте душевной я ведь столько вам открыл!
        - Можем убить, - сказал серьезно лже-Кириллов.
        - А рана моя душевная? Я ведь привязался к нему. Он мне как сын, - издевался Кириллов. - Нет, пожалуй, мы его оставим… пока. Только в будущем, молодой человек, не заставляйте вас убивать… Мы вам простим по первому разу, но продолжим испытание. Уж больно вы красивы… Как эта шлюха на него сразу клюнула, как терлась о его член! Хорошо быть писаным красавцем!
        Только потом узнал, что все происшедшее также было одним из пунктов инструкции - «Работа с провокатором. Закрепление уроков».
        Мы ехали в карете.
        - Ну что ж, Фанни проиграла, - сказал Кириллов заместителю. - Так что пора выслать ее из России! Она теперь бесполезна.
        Только потом я пойму страшноватый смысл этой фразы - «она теперь бесполезна».
        - Но кто эта новая? Кто?! Опасная дама… - сокрушался он.
        Я им ничего не сказал.
        На следующее утро за мной прислали карету. Вместо знакомой Фонтанки привезли на Морскую - в столь же знаменитую канцелярию градоначальника.
        Меня провели в кабинет, где в кресле градоначальника сидел… Кириллов!
        - Сейчас привезут Фанни. Она должна будет передать вам некую бумагу.
        В кабинет вошел жандармский офицер и объявил:
        - Привезли!
        В кабинет влетела Фанни. Сразу перешла в наступление:
        - По какому праву смели доставить меня сюда? Я американская подданная, и наш посол - мой приятель.
        - В этом я нисколько не сомневаюсь. У вас очень много приятелей в Петербурге. Вот, кстати, один из кандидатов в приятели, - он, усмехнувшись, показал на меня. - И поверьте, многие ваши приятели - также наши сотрудники. Я думаю, пока вас вели по этому мрачному зданию, вы наверняка вспомнили рассказы о том, как порой здесь бесследно исчезают люди. Это отнюдь не касается честных людей. Но касается шпионов иностранных государств. И поверьте, ваш друг посол вряд ли вмешается в это дело… Ибо, если мы откроем ему даже малую толику ваших похождений, у него возникнут самые печальные представления о вас, мадемуазель…
        - Что вы от меня хотите?
        - Вот это уже правильный вопрос. Вместо того чтобы отправить вас в тюрьму, я хочу передать вам десять тысяч рублей, а вы отдадите мне долговое обязательство Великого князя…
        - Сто тысяч за десять - вы шутите!
        - Да нет, уже восемь… Но учтите, еще через минуту…
        Она зарыдала:
        - Я согласна!
        - Браво… Но рыдать в моем присутствии - несерьезно. С вами поедет жандарм с деньгами и приглянувшийся вам молодой человек. При них и порыдаете. Они поверят… Жандарм передаст вам восемь тысяч, а вы отдадите вексель Великого князя этому приятному юноше.
        Я никогда не забуду это путешествие. И то, как она не проронила ни слова, и то, как аккуратно уложила в шкатулку деньги, и то, как швырнула мне в лицо вексель Николы…
        - Прощай, жалкий лакей. Будьте вы все прокляты - и вы, и ваша страна рабов!
        Я передал вексель жандарму, тот прочитал, спрятал в кожаный портфель, вынув оттуда некую бумагу. Ее он вручил бедной Фанни.
        Это было предписание покинуть Россию до полудня следующего дня.
        Через пару дней Кириллов сообщил:
        - Ваш подопечный - я имею в виду Николу - сегодня утром нашел на столе письмо. Самое удивительное: ни наш человек-лакей, ни адъютант князя господин Вепрянский… вам, возможно, часто придется иметь с ним дело… они не могут объяснить, как оно там оказалось. Великого князя приглашают приехать в Летний сад, но одного, без адъютанта. Таково условие. Безумец, естественно, собрался. Это очень опасно. Я попросил господина Вепрянского напомнить Великому князю, что именно у решетки Летнего сада стреляли в Государя… - Он помолчал. - Нет, я не думаю, что приглашают для этого, застрелить токующего тетерева она могла бы и в ложе. Здесь какая-то другая игра… Но, чувствую, большую головную боль доставит нам эта женщина… Кто она? Кто?! - Он пристально посмотрел на меня. Я выдержал его взгляд.
        Через неделю Кириллов вызвал меня в кабинет.
        - Вы хорошо знаете английский?
        - Да, Ваше Превосходительство.
        - Никола пишет свой дневник не по-русски или французски, как принято в семье, а по-английски. Там много сокращений, вы разгадаете их и все переведёте к послезавтрашнему дню…
        Он передал мне ученическую тетрадь.
        И пояснил:
        - Это копия. Её делал наш сотрудник (адъютант Николы - Вепрянский).
        Копия оказалась очень грамотной, сокращений было немного, все они были ясны и в разгадке не нуждались. Он просто хотел, чтобы я прошел еще одну ступень падения, и заставлял меня трудиться для них!
        Чтобы каждый день я понимал: возврата нет.
        Дневник оказался весьма пикантным. И я скопировал его. Я знал, что это очень опасно, но уже тогда в голове моей появилась неясная мысль.
        Мне показалось, что она - путь к спасению…
        Никола, как почти все Романовы, ежедневно вел подробное жизнеописание. Простодушно записывал все, не подозревая о дотошных читателях.
        Вот что я скопировал:
        «Второе свидание после Летнего сада. Потрясен! Подъехал в коляске к кондитерской на Невском. Как велела, был один - не сказал никому… Она ждала в другой карете… Сделала знак - пересел… Потянулся к ней. В полумраке ее лицо… сама подставила губы. На окраине - в какой-то подозрительной нищей квартирке с видом на грязный канал… Уёб!!! Наконец-то! (это написано по-русски). Лежала голая… Венера! Неутомима.
        - У вас много женщин, но, как вы поняли, я сумею заменить их всех, сиятельное животное. Кажется, при дворе вас зовут Никола? Но «животное» вам подойдет больше…
        До утра - любовная схватка…
        Утром за кофеем (готовил сам на жалкой кухоньке) сказал:
        - Если позволишь, сниму для нас квартиру.
        Спросила:
        - Здесь не нравится? Эстетика - самое пошлое слово нашего века.
        - Ты отрицаешь искусство? Я слышал об этом направлении… Стало быть, ты нигилистка?
        Промолчала. Пытался начать разговор о ней. Она меня срезала:
        - Сразу договоримся: я хвастлива, нервна и ненасытна. Короче, обычная самка. Оттого лгунья. Так что никакой правды не узнаешь, пока сама не захочу.
        Прощаясь, сказала:
        - До встречи, животное.
        Я влюблен… Я совсем влюблен.
        На следующий день послал адъютанта с цветами - разыскать ее квартиру и вручить… Дверь открыл какой-то испуганный человечек. Оказалось - хозяин квартиры! Сказал: «Да, я сдавал квартиру. Здесь жила девушка, очень красивая, в белом пуховом платке… Съехала на днях».
        Понедельник. Опять новая квартира. Статую Фанни велел убрать из спальни - не могу смотреть без отвращения на рыбье тело.
        Сказала:
        - Мне нужны деньги.
        Опешил… взбешен.
        - И сколько?
        Она назвала.
        - Даже для блестящей парижской кокотки много.
        - Я не кокотка, ты это знаешь, но моя профессия требует очень больших расходов. Постарайся.
        - Какая же… это профессия?
        Промолчала, сказала:
        - Короче, ты дашь?
        Научила не спрашивать. Я дал.
        27 февраля
        Новая просьба - намного больше. Продал коллекцию медалей.
        Отцу объяснил, что поменял их на итальянскую картину. Показал какую-то жалкую картину, купленную за гроши в антикварной лавке. К счастью, он ничего не понимает в живописи, да и ему, видно, не до того. В правительстве стало известно, что сотни молодых нигилистов решили отправиться в народ - возбуждать крестьян против власти. И партия реакционеров не без успеха намекает дяде Саше, что это и есть результат его реформ, итог влияния отца на дела правительства. Все это папа рассказал мне. Бедный папа. Я попросил денег.
        3 марта
        Вчера вызвала к себе Императрица. Она ссохлась - говорят, легкие совсем плохи. Государь к ней заходит редко. Все время у любовницы.
        Сказала:
        - Никола, тебя надо женить.
        Видно, отец что-то почувствовал и нажаловался. Решено купить для меня дворец умершей княгини Н-ой. Говорят, она была любовницей знаменитого графа Сен-Жермена и будто бы ее привидение живет в спальне… Все это хорошо. Но лучше бы дали деньгами. Деньги нужны до крайности. Может, умершая княгиня явится с того света… и даст?
        Императрица уезжает лечиться в Канны.
        Осматривал будущий мой дворец с нею. По лестнице розового мрамора с мраморными вазами поднялись в апартаменты первого этажа, состоящие из нескольких зал, одна прелестнее другой. Бальная зала, салон - все во вкусе Людовика Четырнадцатого, гостиная увешана гобеленами восемнадцатого века. Будуар, обтянутый шелком с кружевами, огромная мраморная ванна, кабинет с традиционными панелями красного дерева, резным потолком, лицами греков-философов, домашняя церковь и прелестно запущенный сад…
        Она сказала, усмехаясь:
        - Как много лишнего. Неужели вы думаете, что я смогу с вами спать в этой безвкусице?
        Но, услышав про привидение, осталась…
        Ночью привидение не появилась, и утром она, презрительно усмехнувшись, ушла, запретив за ней ходить. Наказала - оставила без следующей ночи. Проклятие!
        Однако привидение есть. Вчера проснулся посреди ночи. Из стены выплыла голова невероятной красоты… Она проплыла через комнату, как шаровая молния, которую я видел в детстве. Господи, спаси! Я лежал весь в поту… Я так и не знаю - не приснилось ли мне это.
        Вчера все закончилось. Самая безумная ночь в моей двадцатичетырехлетней жизни.
        Лежала мертвая на постели… Потом сказала:
        - Надеюсь, вы поняли?
        И замолчала.
        Молчал и я, хотя… понял.
        - Сегодня расстаемся. Я спала с вами честно, и вы… - помолчала, - должны со мной напоследок… расплатиться до конца.
        И назвала воистину безумную сумму.
        - Таких денег у меня нет и не было.
        - Отыщите, Ваше Высочество. Они необходимы для продолжения моей работы. Вы давали куда больше той потаскухе.
        Откуда-то все знает!
        - Надеюсь, милая, я хотя бы узнаю, какая у вас работа?
        - Думаю, вы уже давно догадались…
        Лежала голая на кровати. Мучительно люблю ее.
        - Вам нужны подробности? Хорошо. Мой отец генерал. Моя мать родила ему пятерых здоровых детей… Их жизнь - еда, карты, послеобеденный сон… Содержание жизни - тысяча съеденных котлет. Но я поступила на женские курсы. И там встретила других людей. Совсем молодые люди… Но они обладают совестью, которой у вас нет, и у моих родителей тоже… Мы собирались и говорили об одном - как мы обязаны отдать долг самому нищему, самому забитому в мире народу, которым ваша Семья беспощадно правит двести пятьдесят с лишком лет… Я в Лозанне изучила медицину. Вернулась в Россию, закончила фельдшерские курсы. И отправилась в глушь… У меня было три волости. Восемнадцать дней из тридцати приходилось быть в разъездах по деревням. Бездна нищеты и горя. Грязные, истощенные люди, на каждом шагу - ревматизм, почти все страдают кожными болезнями, неисправимые катары, сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы, невообразимая грязь в жилищах… В первый месяц я приняла восемьсот человек больных, а в течение десяти месяцев - пять тысяч! И тогда мной овладело отчаяние - где же конец этой нищете?! И что за лицемерие -
давать им лекарства среди такой обстановки? И как нарушить их бесконечное терпение, пассивность, страдание? И мы решились… Теперь сотни молодых людей, думающих о своем народе, пойдут летом в народ. Мы переоденемся в их одежду, будем работать, как они, и жить на гроши, как они, чтобы пробудить их ото сна, объяснить, как их угнетают. Ваш папаша, правительство об этом знают и принимают все меры к тому, чтобы нам не позволить. Правда, не придумали еще, как это сделать… Нам нужны деньги на лекарства для крестьян, на адвокатов, когда нас арестуют, на явочные квартиры, где укроются те, кого вы не схватите и кто потом уйдет в подполье…
        Это краткое изложение. Она произнесла речь на добрый час. Что ж, она права - я догадывался о чем-то подобном. Я слышал, что какая-то тайная лига революционеров образовалась в Германии. Дядюшка Вильгельм что-то говорил отцу и, кажется, очень потешался. А ведь дело, оказывается, не шутейное.
        - А почему вы думаете, что я не только дам денег, но и не сдам вас полиции? Ведь, как я понимаю, цель «работы» вашей и ваших друзей - уничтожить порядок, которым так дорожит моя Семья. Ради которого живет мой отец?
        Она с каким-то яростным смехом вынула револьвер… из-под подушки. Крутанула барабан.
        - Сыграем в русскую рулетку? - И вмиг поднесла к виску, спустила курок… не зажмурившись. Щелчок!..
        Ничего!
        Я облился потом.
        - По-моему, вы решили, что там нет пуль?
        Еще раз крутанула барабан. На этот раз подняла к потолку. Нажала. Выстрел! Засмеялась.
        - Я - заговоренная, так что ты меня не выдашь. А если выдашь - меня не схватят! - И добавила: - Революция будет всенепременно. Царь отпустил узду. И затягивать обратно поздно - он слишком слаб. Ты можешь быть первым конституционным монархом. Нам такой нужен… Потрудись для страны. Это куда веселее и интереснее, чем опрокидывать в царской ложе слабых женщин… Короче, достанешь денег - сообщишь.
        Написала адрес. Дала прочесть. Тотчас разорвала…
        И все - опять! Ее губы…
        Шептала в темноте:
        - Достань, постарайся… Какая игра у тебя впереди! Первый Конституционный монарх. Господин Эгалите. Я буду тосковать по этим ночам. Если буду стоять на плахе - приходи, улыбнусь тебе перед веревкой…
        Последняя фраза все для меня решила.
        - Достану».
        Принес перевод Кириллову. Никогда не забуду торжества, с которым он вслух читал дневник.
        Но это были последние записи. Никола перестал его писать…
        Наблюдение за Великим князем шло теперь буквально днем и ночью.
        Но он больше с ней не встречался.
        Прошло две недели, и в воскресенье после полудня меня вызвал Кириллов.
        В кабинете сидел и его заместитель.
        Кириллов расхаживал по кабинету, напевал: «Гром победы, раздавайся! Веселися, славный Росс!..» Это, как я узнал потом, означало великолепное настроение. Наконец заговорил:
        - Важное дело случилось, юноша. Наш Никола отправился утром на свидание в наемной карете. Великий князь поехал без охраны, но с портфелем, в котором, видимо, лежат большие деньги. Пробудет Его Высочество наверняка в этом гнездышке любви до утра. Дом сейчас окружен. Когда наш клиент покинет гнездышко, будем брать голубицу… Свидетели постыдного романа не нужны, так что… - Он не докончил.
        Я понял: решено ее застрелить.
        После чего Кириллов сказал, что я не буду непосредственно участвовать в операции, но должен присутствовать - наблюдать из квартиры в доме напротив. Учиться. Так впервые меня впутали в дело, грозившее убийством…
        Это тоже из инструкции: «замазывать» начинающего агента участием в делах, связанных с убийствами».
        В Петербурге есть печальные места, замечательно описанные моим родственником. Это был один из таких безысходных петербургских домов. Располагался он недалеко от Семеновского плаца - места, где казнили… И где, как много раз рассказывал Федор Михайлович, стоял он на эшафоте, ожидая казни, в накинутом на голову балахоне.
        Вот в этот дом и приехал Никола с портфелем.
        Агент, следовавший за ним, определил номер квартиры, куда вошел Великий князь и где ждала его в гнездышке преступная голубица.
        Мы с Кирилловым подъехали к дому в восемь утра.
        Лже-Кириллов руководил агентами на улице.
        Те, с удивительно одинаковыми стертыми лицами - точнее, будто без оных, - дежурили вокруг дома. Доложили: Никола из «гнездышка» не выходил…
        Мы с Кирилловым расположилась в доме напротив - в дворницкой, окна которой выходили на интересующий нас подъезд.
        Разместившись у окон, провели утро за кофеем и игрой в карты, пока Великий князь наслаждался любовью с той, для которой она станет последней и которая так мне нравилась. Впрочем, сейчас я ее ненавидел - как всякий мужчина ненавидит желанную самку, спящую с другим.
        В девять утра увидели, как Великий князь вышел на улицу.
        Он был без портфеля. Сие вызвало торжество Кириллова.
        - Голубица, стало быть, осталась с большими деньгами. Точнее, с большими уликами.
        Никола остановил проезжавшего извозчика (излишне говорить, что извозчиком был переодетый жандарм). На нем Никола отбыл домой, в Мраморный дворец.
        Несмотря на подлость ситуации, она захватила меня, как всякая охота.
        Операция началась. В доме, где было любовное гнездышко, не оказалось черного хода.
        По приказу Кириллова агенты поднялись к нужной квартире. Позвонили в дверь, ответа не последовало. Начали споро ломать дверь. Быстро взломали. Ворвались!
        В квартире… никого!
        После обыска в стене за занавесом обнаружили замаскированный проход в квартиру, находившуюся в соседнем подъезде! Проклятая голубица перешла туда и благополучно исчезла с деньгами. Упорхнула птичка!
        На следующий день принесли очередную запись в дневнике Великого князя.
        Мне, как обычно, велели переводить.
        «Какое было счастье! Сумел дать ей лишь малую часть суммы. Она «поблагодарила и за то».
        Утром узнал: за мной (или за ней?) следили!
        Отец взбешен:
        - Тебе третий десяток! Связался сначала с кокоткой, теперь еще интересней… Поздравляю! Любовница моего сына - революционерка!
        Итак, смели следить! Теперь мне остается только достать ей недостающие деньги. Иначе может подумать, что выдал ее я. И никогда ее не увижу.
        Отец еще что-то говорил, наставлял, учил уму-разуму! Я расхохотался!
        Он:
        - Ты безумный! - И… дал мне пощечину.
        Как достать деньги? Дикая мысль не дает покоя!
        Я хохотал, потому что представил семейные лица после того как осуществлю задуманное».
        Москва, 1919 год
        Забавно, все, что случилось дальше, я узнал… из дневника отца Николы, Великого князя Константина Николаевича, опубликованного… большевиками!
        С каким интересом я читал этот дневник, с какой пользой прибавляю его к моему повествованию!
        «10 апреля. Утром Санни (мать Николы, великая
        княгиня Александра Иосифовна) меня призвала к себе, чтобы показать, что на одной из наших свадебных икон отодрано и украдено бриллиантовое сияние и что с другой пробовали то же самое, но безуспешно, и только отогнули… Просто ужас! Немедля сообщил графу Шувалову!»
        Я был в кабинете Кириллова, когда Шувалов вызвал его к себе.
        И вскоре раздался громовой рев Шувалова, слышный на весь этаж:
        - Найти немедленно! Найти, кто это сделал! Найти любой ценой!
        Но после грозного крика Кириллов вернулся в свой кабинет загадочно радостным. И сказал, улыбаясь:
        - Ну что ж, найдем вора, господа! Думаю, найдем довольно быстро. - И расхохотался.
        Лже-Кириллову вместе с агентами было велено проехать по петербургским ломбардам.
        Уже через день настоящий Кириллов доложил графу Шувалову о великом успехе поисков.
        Шувалов велел соблюдать тайну. Но в России, как я уже писал, «все секрет и ничего не тайна». Вскоре столицу потрясла новость, которую передавали шёпотом: Никола, внук Императора Николая Первого, сын ближайшего сподвижника Государя, любимый племянник царя, оказался вором. Причем вором-богохульником, посягнувшим на святые иконы отцов!
        Из Дневника Великого князя Константина Николаевича:
        «12 апреля… Санкт-петербургский градоначальник генерал Трепов сообщил мне, что бриллиантовые лучи с иконы найдены заложенными в ломбард и что заложил их туда адъютант моего сына.
        15 апреля… Страшная сцена допроса Николы Шуваловым (шефом жандармов) и мною… Никакого раскаяния… Ожесточение и ни одной слезы…
        16 апреля… У Николы ожесточение, фанфаронство… и нераскаянность. Чистосердечные рассказы адъютанта, закладывавшего в ломбард украденные вещи, позволили восстановить картину содеянного.
        Никола сознался в краже, но более ничего не объяснил.
        18 апреля… Что делать с Николой? После долгих колебаний решились сперва выждать, что скажет докторское освидетельствование, и, какой бы ни был его результат, объявить Николу для публики больным душевным недугом и запереть его… и этим для публики и ограничиться. Но для самого Николы устроить заточение в виде строгого одиночного заключения с характером карательным и исправительным…
        19 апреля… Вчера последовало нужное заключение врачей. По окончании конференции сказал себе: «…Как оно ни больно и ни тяжело, я могу быть отцом несчастного и сумасшедшего сына, но быть отцом преступника, публично ошельмованного, было бы невыносимо и сделало бы мое будущее невозможным».
        Да! Чтобы продолжать руководить реформами, Великий князь согласился объявить любимого сына психом. При дворе было сказано, что Великий князь - душевнобольной. А шепотом добавляли, что все это проделки роковой американки. Будто бы Фанни свела бедного Николу с ума и заставила совершить кощунственную кражу.
        Государь сам определил наказание для Николы - Великого князя отправили на лечение за тысячи километров от опасной для него столицы - на Урал, в Оренбург, лишив орденов и звания полковника, полученного им в походе на Хиву. (В дальнейшем до меня доходили слухи, что в ссылке он продолжил скандальные похождения, как будто мстил предавшей его семье. Сначала женился на дочери простого казачьего офицера. За сей морганатический брак его сослали еще далее - в Ташкент, в ту самую Среднюю Азию, где он когда-то воевал. Князь жил в Ташкенте царьком. Получал положенное ему огромное содержание. Деньги тратил щедро. Устраивал множество научных экспедиций, оросил голодную степь - построил канал и на скале возле него выбил литеру Н с короной!.. В Ташкете построил великолепный дворец - этакую ожившую сказку из «Тысячи и одной ночи». Был по-прежнему безумен в любви. Похитил пятнадцатилетнюю гимназистку и даже хотел с ней обвенчаться, хотя уже был женат. Но обряд был вовремя прерван появившимися родителями… Приревновав какую-то очередную пассию, велел зашить ее в мешок и бросить в канал, к счастью, ее спасли.
        Мне сообщили, что он умер совсем недавно - 14 января 1918 года. Умер счастливо - от болезни и своей смертью, в отличие от большинства расстрелянных Романовых.)
        А тогда, услышав решение Императора о высылке Николы, Кириллов стал очень мрачен и сказал загадочные слова:
        - Ну что ж, это значит, пожертвовали Николой, чтобы оставить при себе братца-реформатора, - и добавил глухо: - Боюсь, подписали себе смертный приговор…
        Скоро я узнаю, о ком и, главное, почему он так говорил.
        В 1874 году случилось событие, перевернувшее мою тогдашнюю жизнь.
        Ночью от апоплексического удара умерла тетушка.
        Меня разбудила горничная:
        - Отходит!
        Бросились за священником…
        Я поспешил в ее комнату. Тетка лежала в белых кружевах. Я наклонился - недвижный взгляд был бессмысленно устремлен в пространство… И тут я понял - умерла.
        Отпевали… Явились древние старухи из царствования Николая Первого - фрейлины прошлой государыни. И множество пожилых дам - фрейлины Государыни нынешней. А с ними немало прехорошеньких племянниц. Во время сего печального обряда и заунывного речитатива священника я ловил их взгляды, обращенные отнюдь не на гроб, и кокетливые улыбки. Еще бы, я теперь - один из самых завидных женихов в Петербурге.
        На следующий день пришел крохотный лысый человечек - теткин секретарь.
        И басом, неожиданным для его жалкого тельца, прочел мне завещание. Мне принадлежали земельные владения в четырнадцати губерниях - триста сорок тысяч десятин земли, также упоминались знаменитые конезаводы орловских рысаков и еще какие-то предприятия…
        Он спросил меня, оставляю ли я его по-прежнему управлять делами.
        Я поинтересовался суммой дохода… Он оглянулся, будто проверяя, не слышит ли кто-нибудь, и почему-то написал мне цифры на бумажке.
        От таких денег могла закружиться голова.
        Я оставил его в прежней должности и велел уже к завтрашнему дню приготовить кругленькую сумму.
        Вечером меня вызвал Кириллов. Сказал насмешливо:
        - Соболезновать вам будут другие, а я поздравлю вас с наследством.
        Я поблагодарил, поддерживая тон.
        - Желаете ли вы по-прежнему помогать Отечеству?
        (Пауза была долгой.)
        - Ну не бойтесь, говорите правду.
        Я сказал, что собираюсь развеяться, для чего вновь отправляюсь за границу. И добавил то, что мечтал сказать все это страшное время:
        - Я хотел бы, Ваше Превосходительство, забыть происшедшее между нами и все наши отношения. Надеюсь, выхожу от вас в последний раз.
        Он задумался - выбирал слова.
        - Но вам необходимо забыть, как вы сами сказали, все, милостивый государь, иначе ваша жизнь будет в большой опасности, ведь мы-то будем помнить…
        Он встал, прощаясь со мной.
        Все складывалось, как ни странно, легко и удачно.
        Выйдя из ненавистного учреждения, я столкнулся с Вепрянским…
        Адъютант Великого князя, к моему удивлению, весело болтая, пошел меня проводить. У моего дома он вдруг быстро сказал мне:
        - Когда будете уезжать, не забудьте забрать с собой все деловые бумаги. И возьмите денег побольше, они вам пригодятся.
        Все это он произнес скороговоркой. После чего откланялся.
        Уже в воскресенье я сидел в поезде, отправлявшемся, конечно же, в Париж - куда всегда манит русского человека жажда развлечений! Каково же было мое изумление, когда из соседнего купе вышел… все тот же адъютант Великого князя Вепрянский!
        Они обо мне помнили!
        Он понял мою мысль - засмеялся. И пригласил в ресторан.
        Он оказался прекрасным собеседником. Словоохотлив, очень весел. Он напомнил мне обоих Кирилловых. Да, люди, работающие в русской тайной полиции, - удивительные балагуры и шутники. Мы все, живущие в нашей стране, несем в себе некий страх. Они же веселы, как и должны быть веселы люди, сбросившие этот груз. Самые большие оптимисты - у нас в тайной полиции!..
        За обедом он с большим юмором рассказал, как Никола раздумывал, у кого из родственников можно что-нибудь украсть на сумму с четырьмя нулями.
        Но начал легально - попросил у отца. После грубого отказа тотчас пришел в романовское бешенство. Днем, в отсутствие мамаши, торопливо выбил бриллианты из венчальный иконы у ее кровати.
        - Ну неужели думал, что не найдут?
        В том-то вся его прелесть: он сначала делает, а думает потом. Совершенно непонятно, как в немецком семействе мог родиться такой русский тип.
        Я только потом понял, что он говорит о Царской семье. Вправду, после бесконечных браков с немецкими принцессами они стали немцами.
        Когда принесли десерт, Вепрянский спокойно вынул из кармана нечто крохотное и положил это в мороженое. После чего подцепил сей предмет ложечкой и вызвал официанта. Строго спросил:
        - Что это?
        - Не могу знать.
        - Это таракан, мой друг. - И заорал: - Зови хозяина, стервец!
        Прибежал трясущийся от страха метрдотель. Еще бы - увидеть в гневе офицера-конногвардейца! Накричав на него и бросив ему в физиономию салфетку, Вепрянский обратился ко мне:
        - Идемте прочь из этой постыдной харчевни!
        Об оплате не могло быть и речи. Провожаемые хором извинений, мы удалились.
        В купе расхохотался, сказал, что номер с засахаренным тараканом он пользовал еще в корпусе.
        - Он нас часто выручал в дни безденежья, как и новые парадные каски кавалергардов. Они очень большие, и на балах туда можно засунуть добрых полфунта дорогих конфет. Конечно, метрдотель хорошо знает фокус с тараканом. Но разоблачить не смеет - ведь конногвардеец может и застрелить… Но фокус с тараканом годится только в России, в Париже - ни-ни! Слишком много было там наших, и рестораторы уже научены, тотчас зовут полицию. Впрочем, есть много других номеров, которые можно провернуть за границей, когда у вас нет денег. Например, подойти к русскому - они сразу видны на улице, хоть оденется у лучшего парижского портного, хоть язык у него французский, но неуверенность, точнее, отечественный страх в глазах… И вот подходите к нему и этак шепотком: «Знаете, сударь, я придумал - закричать на всю улицу, что вы карточный шулер. Представляете, офицер в моем мундире обвинит вас прилюдно. Вы, естественно, возражаете, что сие ложь, и тогда мне придется закатить вам пощечину, вызвать вас и, уверяю, застрелить…» Он: «Что вам нужно от меня, сударь?» - «Какую-то жалкую тысячу франков, в дороге поиздержался!..» И
ведь даст!..
        Мне надоело слушать про его удальство, и я холодно пожелал ему спокойной ночи.
        - Да, вам неинтересно, вы ведь у нас богач. Это мы - голь перекатная, которая на выдумки хитра. Кстати, платеж за обед, от которого я вас избавил в ресторане… - Он назвал сумму, и я отдал деньги ему.
        В Париже я остановился в дорогом отеле «Крийон» на площади Конкорд. Из моих окон были видны Тюильри и площадь, где французы казнили короля и королеву.
        Я вызвал консьержа и спросил его, что он посоветует мне посмотреть.
        Он рекомендовал веселую оперетку-буфф, где героиней была наша Екатерина Великая, чьи любовные похождения представлены с откровенностью, к которой так склонны французы.
        Спектакль шел несколько лет с огромным успехом…
        - Кстати, - сказал консьерж шепотом, - у нас остановился инкогнито Великий князь Николай Константинович. И он тоже заказал билеты…
        Я, конечно же, догадался.
        «Великого князя» я увидел вечером. Вепрянский радостно поздоровался.
        Я в ответ:
        - Рад видеть, Ваше Высочество…
        Он весело засмеялся.
        - Зачем вам быть Великим князем, Вепрянский?
        - Пока не знаю, но что-то от этого получу… Пока получаю почтение. Французы, как положено сукиным сынам - демократам, обожают титулы. Город набит лжемаркизами, лжесултанами и, конечно, лжекнязьями. Зайдите в салон любой кокотки - и вы встретите их с десяток. Здесь без титулов нельзя. Тем более что самому Николе титулы теперь ни к чему…
        Помолчав, я спросил о главном:
        - Скажите правду: вы приставлены ко мне?
        - Милый друг, правда - это дорогое удовольствие на нашей бедной Родине. Может быть, еще раз пообедаем вместе… и поговорим? Пришла пора…
        Он назвал самый дорогой ресторан Парижа. У него был хороший вкус.
        В ресторане он сказал:
        - Итак… То, что я вам расскажу сейчас, - это цена вашей свободы… или даже жизни. Так что с вас десять тысяч франков.
        - Не мало ли просите?
        - Вы зря шутите. Чтобы вам доказать, я открою сначала то, как вы трогательно глупы. Ну к примеру… зачем была вся история с Николой? Объясните! Не знаете… А я объясню. В странах, где сильна консервативная традиция, возникает незримый, крепкий союз тайной полиции и двора - как только они чувствуют сквозняк свободы!.. Короче, они решили свалить отца реформ, брата царя… Сделать это можно было через сына Николу. На самом деле Николу, конечно же, мы не охраняли, его толкали на безумства. Ему сначала подсунули французскую шпионку Фанни Лир - отлично зная, кто она такая. Но он охладел, не успев наделать безумств… Дальше - больше! Появилась эта нигилистка - к радости Кириллова. Он не знал, что она потребует денег, но был уверен, что при задержании она кого-нибудь пристрелит. И тогда - скандал. Но когда я сообщил, что он украл камни из иконы, - какой это был праздник! Однако наш Авраам - Константин - к полному всеобщему изумлению, принес в жертву любимого сына, Исаака. Честь Семьи и реформы он оценил дороже. И Государь оставил Константина… Так что теперь я не много дам за жизнь самого Государя…
        - Все это очень интересно, но меня не касается.
        - Абсолютно точно. Ибо это было лишь вступление в главную тему. Но если следующая правда станет неожиданной - с вас двадцать тысяч! Итак, для чего им были нужны вы? Тетка ваша, ее деньги…
        - Не понял.
        - Еще бы. Для этого нужно узнать, как она умерла.
        Я в ужасе поглядел на него.
        - Тетушку вашу, не столь уж вами любимую, отравили… Вас отпустили из страны только на время. Я должен за вами следить… В Париже на днях появится господин, который вас высек. Он для начала попросит у вас деньги. Много денег. Вы, конечно, не дадите. И тогда вам объяснят ваше положение… Труп старухи можно потревожить. Вскрытие обнаружит мышьяк, и дело передадут следствию. Ситуация в суде бесспорная! Кому была выгодна ее смерть? Тому, кто получил огромное наследство, - вам! Если к этому добавить ваш дневник, где вы рассуждаете о том, как ненавидите тетку, где описываете ваши встречи за границей…
        Я был потрясен. Мне было тогда восемнадцать лет! Откуда они…
        Он понял, улыбнулся.
        - Беда нашего столетия - все ведут дневники. Но что еще хуже, хранят их всю жизнь… Да, мой друг, один из слуг украл ваш юношеский дневник, где вы часто мечтали о том, чтоб тетушка подохла. Думаю, решение присяжных на суде вам понятно! К тому же в дневнике есть многое о ваших разговорах с Нечаевым… Итак, за вами пятнадцать тысяч франков! Еще пять возьму, если решите исчезнуть!..
        …Я вышел усталый. Это навсегда! Это хуже смерти…
        - Хуже смерти, - повторял я. - Может быть, и вправду исчезнуть?..
        Есть люди, которым всюду хорошо. Если вы их выбросите на льдину, на необитаемый остров, они и там все равно устроятся очень комфортно. Это такой талант - уметь жить… Я его лишен, зато Вепрянский обладал им.
        - Итак, - сказал он мне, получив чек на двадцать тысяч, - вот что я вам предлагаю. На Лазурном Берегу вы оставите костюм с документами и записку родственникам о том, что уходите из этой невыносимой жизни.
        - Да нет! Зачем же родственникам адресовать? Я губителю моему, господину Кириллову, адресую, с проклятиями!
        - Ах как хорошо вы придумали! Именно ему, и с проклятиями… Я вам устрою несколько паспортов на разные имена. У меня тут есть человек. Естественно, за новые деньги…
        Так я стал дворянином Федором Гриневым, двадцати пяти лет от роду. После чего Вепрянский помог мне ликвидировать большую часть моей земли…
        Появились некие черные люди, именовавшиеся французами, но дурно говорившие по-французски. Сделка была быстрая, и только потом я узнал, сколь она была невыгодная. Хотя меня попросту обворовали, тем не менее огромнейшая сумма легла на мой счет в Лионском «кредите».
        Сколько получил за это от прохвостов Вепрянский, могу только догадываться.
        Но и оставшейся земли было вдоволь. Имение в Крыму, земли в Орловской, Пензенской и Киевской губерниях… Знаменитые наши конезаводы также остались за мною. Я перевел все это на чужое имя.
        Последний раз мы встретились с Вепрянским в Ницце, где я совершил под его наблюдением обряд самоубийства. Записку с проклятиями погубителю составляли вдвоем.
        Вепрянский, получивший в результате моих сделок серьёзную сумму, решил более не наслаждаться дымом Отечества. Сообщил со смехом: «Отправляюсь в Америку. Еще Наполеон удивлялся - почему русские так не любят жить в России?»
        Мне было грустно его терять. Я понимал, что он прохвост. Но прохвост, который все мог, - только плати. Париж тогда походил на Вавилон, и Вепрянский был отлично знаком с этим Парижем. Он прекрасно освоил его в дни путешествий с Великим князем. И, стараясь забыть Отечество, я погрузился в этот омут. Я хотел дойти до предела разврата, до стенки…
        Был Париж Монмартра - богемы, веселых гризеток. Париж дешевых домов терпимости, куда, как в туалет, заходят торопливые люди быстренько справить нужду… Но этот Париж я узнаю потом. А тогда Вепрянский познакомил меня с Парижем великосветских борделей. Этакие дворцы, построенные в стиле ар-нуво, где вас встречают великолепные женщины в самых изысканных туалетах с безукоризненными манерами, мужчины в смокингах - будто вы попали на дипломатический прием. Эти бордели, как объяснил Вепрянский, и посещали русские великие князья.
        Там бывал однажды и Государь, до появления княгини Долгорукой.
        Рангом пониже, но куда веселей, были салоны дам полусвета. Вепрянский, конечно же, был принят во многих из них. Там играли в карты и встречалось множество начинающих или вполне состоявшихся «дам с камелиями».
        Я проходил у них под прозвищем «красавчик князь». Мужчины здесь зарабатывали в игорной зале, а женщины - в постелях. Трудились все… Все приходившие были титулованы… И дворецкий, нанятый на вечер, объявлял баронов, графов, князей и даже султанов… Все были украшены фантастическими титулами, лентами и не менее фантастическими орденами. Вепрянский именовался здесь князем Московским…
        Фальшивые титулы и фальшивые карты. Хозяйкой одного из таких салонов была баронесса С. Как утверждали злые языки, начинала она на римской улице. Золотоволосая, с божественной фигурой…
        - Думаю, нельзя безнаказанно привести Аполлона к Венере, - сказал Вепрянский, знакомя нас.
        Вепрянский уезжал в воскресенье. Город был пуст - Париж отдыхал в своем Булонском лесу. Я взял фиакр и проводил его до вокзала.
        - Под чьим именем вы будете жить в Нью-Йорке? Я, может быть, вам напишу.
        - Изобрету еще что-нибудь вроде князя Московского. Америка - глушь, но глушь с огромными деньгами. Мой совет - езжайте туда. Здесь вам опасно…
        И мы расцеловались - в конце концов, он подарил мне свободу.
        …Уже входя в вагон, обернулся и хохотнул:
        - Как хорош! И такие деньги… Эх, мне бы твое лицо и твои деньги - я не то что Россию, весь мир перевернул бы!
        Произошло это в кафе «Ротонда», где я обедал на другой день после отъезда экс-адъютанта.
        Они вошли - забавная троица.
        Один - смешной носатый молодой еврей. Рядом с ним - молодая пара. И какая!.. Я его сразу узнал. Это был тот, которого я видел у Нечаева. Тогда в квартире в тусклом свете я плохо разглядел его… Сейчас же был поражен его лицом: матовое, без малейшего румянца. Волосы цвета воронова крыла и черные глаза делали его непохожим на русского: его можно было легко принять за восточного человека, всего более за кавказца. Только незадолго до его гибели я узнал всю его биографию…
        Его звали Александр Баранников. Его семья мечтала, чтобы он, как его покойный отец, стал генералом. Чтобы уйти из военного Павловского училища в революцию, он сделал то же, что придумал для меня Вепрянский, - инсценировал самоубийство. Оставил на берегу реки Невки свой мундир и записку к матери.
        Как положено у медлительных натур, он долго принимал идеи Революции. Но когда принял, стал фанатиком. Множество добродетелей, которыми он, безусловно, обладал, делали его нетерпимым к слабостям других. Такие люди не дорожат ни своей жизнью, ни жизнями чужими… Я хорошо все это узнал впоследствии.
        Его спутницей была она - Черная Мадонна, погубившая великого князя…
        За эти полгода я стал типичным парижанином, но они меня узнали сразу.
        Троица подошла к моему столику, и еврей сказал, усмехаясь:
        - Вы русский!
        Уже вскоре они сидели за моим столиком, уставленным едой. Причем ел один еврей. Ел жадно, не переставая при этом безостановочно говорить.
        Она насмешливо глядела на то, как он ест.
        Баранников молчал, цепко ощупывая меня взглядом. От этого человека исходила некая мрачная угроза. Я не знал тогда, что его кличка в революционной партии - Ангел Мести.
        - Что такое Европа? - кричал еврей на всю «Ротонду» (приехавшие из России удивительно громко разговаривают). - Вот прошли в Европе революции. И что они дали? Капитализм - банки - победа сытого мещанства… Оно еще отвратительней аристократии. А что получил простой народ? Шиш! - Он поднес мне под нос кулак, испачканный чернилами. - У нас будет другое! У нас если народ поднимется и сметет нынешний строй, никакого капитализма не будет! В России у крестьян нет своего. У них все принадлежит обществу - общине! Вот вам и готовый социализм… Надо только разбудить народ… Мы должны научить его распоряжаться своей судьбой. Чтоб он захотел устроить свою жизнь без царя и камарильи… Внушив ему это желание, мы будем считать наше дело законченным и тогда совершенно устранимся. Поверьте, народ все устроит сам, и так хорошо, как нам даже и не снилось…
        В это время повар-китаец принес великолепную утку, которую я заказал до их нашествия, и серебряными ножичками празднично разрезал ее на кусочки. Я хотел предложить им разделить со мной это великолепие, но не успел… Еврей придвинул к себе тарелку с драгоценными кусками.
        Явно не чувствуя, что ест, начал машинально их поглощать, страстно продолжая монолог:
        - И вот теперь мы придумал идти будить народ! Каждый «развитой человек», каждая «критически мыслящая личность»… - (модное словосочетание - верх идиотизма), - обязаны принять участие в этом походе. - И, посмотрев на меня, добавил: - Принять участие или, на худой конец, дать нам деньги.
        Я промолчал.
        Он сказал:
        - Жаль. А мне говорили, что вы достойный ученик
        Сергея Геннадиевича…
        (Значит, не знают! Значит, и вправду я чист!)
        Я сказал, что дам деньги.
        - Ну вот и славно, ну вот и хорошо, - вступила в разговор она. И спросила как-то насмешливо: - Когда прийти за деньгами?
        Я начал было говорить адрес, но она прервала:
        - Не надо. Мы отлично знаем, где вы живете… Когда прийти?
        - В восемь сегодня, - сказал я, пожертвовав премьерой в «Комеди Франсез». Ибо уже знал ее следующую фразу.
        И она ее произнесла:
        - Хорошо, в восемь приду к вам я.
        Я шел по Монпарнасу. Приближался парижский вечер. В роскошных экипажах проплывали женщины в огромных шляпах, украшенных цветами. Каким диким казался среди всей этой спокойной, сытой, роскошной жизни наш недавний разговор… Какой-то идиотский «поход в народ»! Что они знают о народе?!
        И тут мне показалось, что это ловушка. Они всё знают, может быть, давно! Может, следили за домом, где спал с нею Великий князь! Видели меня с Кирилловым! И теперь она придет убить меня…
        Я купил револьвер. Без пятнадцати восемь вызвал мальчика-коридорного и послал записку консьержу: «Никого не пускать ко мне в номер. Если кто-нибудь придет, просить подождать меня в ресторане отеля».
        Как только коридорный ушел, в дверь тотчас постучали.
        Вошла она! Она сумела пройти незамеченной. Я вспомнил ложу Великого князя в Мариинском театре…
        Щегольски бросила перчатки на столик, сняла шляпу… Черные волосы рассыпались по плечам. Сказала насмешливо:
        - Мне кажется, вы боитесь меня? Это впервые. Обычно меня хотят… Даже те, кто боится. Впрочем, боитесь не зря. Господин, пришедший со мной, и вправду должен был вас убить… Ходил слух, что вы выдали господина Нечаева. Вас собирались зарезать еще в Петербурге. Но мы узнали, что вы бежали из России, инсценировали свою смерть… - (Откуда?!) - Мы выехали за вами в Париж, но вас спас сам господин Нечаев. Он написал из крепости, что вы никак не могли его выдать. Как он писал, для этого у вас «кишка тонка». И не так давно мы выяснили, кто предал господина Нечаева… - (Сдержал обещание Кириллов!)
        Наступила длинная пауза. Она смотрела мне в глаза.
        Потом вдруг страстно, грубо:
        - Ну, иди же!
        Так я стал как бы продолжателем Великого князя…
        Я проснулся утром - она еще спала. В свете утра - прелестное молодое девичье лицо. Черные волосы - на подушке…
        Но тотчас открыла глаза.
        - Боже мой, пора… Я уезжаю сегодня, мой друг, в Россию.
        Голая, в свете дня расхаживала по комнате… Увидела мой взгляд, засмеялась:
        - Да, мой друг, одежду придумала какая-нибудь уродливая карлица.
        Я выписал щедрый чек… Она даже удивилась. Потом спросила:
        - По-моему, вы хотите сами принять участие в нашем безумии? Вы правы. Это удивительное состояние - забросить все дела, переодеться в нищую одежду… Краюха хлеба, крынка молока… Божья жизнь! Свобода!.. Прощайте!
        Не провожайте…
        Я хотел спросить о Сонечке. Но не посмел. Вместо этого сказал:
        - Если приеду в Россию… захочу вас найти…
        - Лишнее… Вы слишком красивы. А я - это бывает с очень красивыми женщинами - терпеть не могу очень красивых мужчин…
        Я шел по Парижу в веселой беззаботной толпе и размышлял…
        Как жалка моя нынешняя жизнь. А ведь они правы - грязь материальных и телесных похотей… Вместо этого пойти с ними, нырнуть в народный океан и там, возможно, потонуть навсегда… Да, попросту исчезнуть в народе. Зажить той жизнью, которой жили мои предки. Может, в этом и есть свобода и правда?
        Я вспомнил наш дом с колоннами. Три знаменитых старика тополя…
        Вспомнил маленькое тело Сони на жарком сене.
        Я никогда не забывал ее… И сейчас, оглядываясь на всю длинную свою жизнь, понимаю: наверное, только ее я любил…
        И я решился.
        В Россию я вернулся по новому паспорту Федора Федоровича Апраксина, дворянина, изучавшего право в Сорбонне. Я отрастил усы, эспаньолку и длинные волосы, совершенно изменившие мой облик. И тем не менее волновался.
        Забытый мною за эти полтора года порядок - жандарм, долго изучавший паспорт, бросая исподлобья пронзительные взгляды… И нищие грязные деревни за окном поезда…
        В Петербурге поселился в гостинице «Европа». На следующий же день отправился в тот самый дом, где встретил когда-то Соню.
        На окне четвертого этажа был выставлен цветок в горшке. Старый пароль, означавший, что конспиративная квартира чистая… Великие конспираторы так и не переменили его!
        Я позвонил. Удача! Открыл мой парижский знакомый - Баранников! Мрачно спросил:
        - Вам кого?
        - Да что вы, право! Неужто не узнаете? Ну что за народ!
        - Я узнал, - сказал он бесстрастно. - Но вы к кому и зачем?
        И это после всего, что я для них сделал!
        Я сдержался и сообщил, что приехал из-за границы и нахожусь на нелегальном положении. Приехал, чтобы идти с ними в народ…
        Он промолчал. Тогда я спросил, где можно найти Соню.
        Все так же бесстрастно и мрачно (от его тона становилось не по себе, но тон этот, как я понял потом, не означал недоброжелательства, это была его обычная манера) он ответил: где Соня, он не знает, но знает об этом студент, с которым сегодня они будут «учиться в харчевне». Он с ним должен вскорости встретиться.
        Я осведомился, что это за учение?
        Все так же неприязненно он пояснил, что учение заключается в ежедневном приобретении навыков народной жизни - для будущего хождения в народ. Сегодня они будут привыкать к народной еде, для чего встретятся в дешевой харчевне.
        Естественно, я напросился идти с ним.
        Помню, как Баранников переоделся и меня заставил переодеться в вонючую «народную одежду», купленную у какого-то старьевщика. Я оказался слишком высок для нее. С трудом натянул потертый пиджак, вылинявшую косоворотку, но брюки были решительно малы. Пришлось оставить свои парижские…
        Добирались в народную харчевню на извозчике. Тот, оглядев подозрительных босяков, нанимающих коляску, попросил заплатить вперед.
        В харчевне сидели в основном извозчики в аккуратных армяках, и мы в нашей грязной одежде выглядели довольно странно…
        Увидев нас, хозяйка властным тоном объявила знакомое:
        - Деньги вперед!
        Помню, заплатив четыре копейки, я принялся за отвратительный «суп из щековины»…
        В это время мой спутник все так же мрачно затеял разговор с извозчиками. Но его попытка сближения с народом явно не удалась. Извозчики торопились окончить обед, чтоб побыстрее продолжить работу. Отвечали отрывистыми, односложными фразами.
        Наконец в харчевню вошел еще один «учащийся» - розовощекий юнец в столь же странной одежде…
        Ели мы быстро. По окончании «народного обеда», чтобы поскорее избавиться от жуткого вкуса щековины, отправились заесть его в приличный трактир.
        Для этого пришлось снова переодеться…
        В трактире заказали вина. Языки развязались, начался привычный русский юношеский галдеж, напомнивший мне прошлое. Но Баранников по-прежнему мрачно молчал - трещал без умолку юнец, оказавшийся студентом, исключенным из Технологического института.
        Он рассказал мне о Соне. Соня, как всегда, была в первых рядах. Среди первых поехала будить народ - работала учительницей, и ее одну из первых арестовали. Отсидела в Петропавловской крепости, вызволил ее оттуда отец. Сейчас она в Петербурге, но скоро уезжает (точнее, родители отсылают) в Крым. И завтра вечером должна в последний раз участвовать в «учениях».
        Вот так мне повезло!
        - И что за учение завтра?
        Юнец изумленно посмотрел на меня, потом перевел вопросительный взгляд на Баранникова.
        - Он не в курсе. Он только что из Парижа, - мрачно пояснил тот.
        - Мы обязаны освоить хоть какую-то профессию, нужную в деревне. Например, шить сапоги. Хорошо шить мы, конечно, не научимся. Но хорошо и не надо. Крестьянин не покупает хороших дорогих сапог…
        Сейчас все это кажется смешным. Но как горели тогда глаза, как благородны были речи! Кто бы мог подумать, что всего через несколько лет все эти критически мыслящие личности, чистейшие сердцем, будут убивать! И квартира, где завтра состоятся портновские занятия, останется навсегда в истории России…
        Но уже тогда от розовощекого юнца я услышал:
        - Наш народ бунтовал всегда. Бунтовал врозь, бесплодно. Надо научить его бунтовать так, чтобы бунт удался. Надо внести в беспорядочное бунтарство план, систему и главное - организацию - партию.
        «Занятия» должны были быть на следующий день - в той же нелегальной квартире. Проводил их некий финн-сапожник, мечтавший о независимости Финляндии, которую ей даст будущая русская Революция. Финна ждали в три часа. Я решил приехать в полдень.
        Сколько я представлял нашу встречу! И первой, кого я увидел, войдя во двор, была Соня!
        В шубке, наброшенной на темно-коричневое платье, с единственным украшением тогдашних революционерок - девственно-белым воротничком…
        Она стояла во дворе с тремя огромными ведрами. Как часто бывает в Петербурге в дешевых домах - прорвалась труба. Колонка с водой была во дворе, и воду нужно было теперь таскать на четвертый этаж. Нежная маленькая Соня, дочь губернатора, правнучка фельдмаршала, родственница министров, с энтузиазмом исполняла роль прислуги. Особенно было забавно видеть, как она колола дрова, отскакивая вбок после каждого удара…
        Она посмотрела на меня - безо всякого удивления, будто расстались вчера.
        Я продолжил её суровую игру, молча взял у нее топор.
        После того как я наколол дрова, она все так же молча по-мужски пожала мне руку. Я понес наверх два ведра, она - третье…
        Мы поднялись в ее комнату. Над кроватью висела полицейская выписка: «Особые приметы: рост малый, лицо круглое, лоб высокий, крутой, глаза голубые, волосы светло-русые, редкие. Дворянка, графиня…»
        - Это из моего следственного дела. Как тебе уже рассказали, угодила в Петропавловку. Но жалко стало мать - приходила, плакала, и я согласилась, чтобы отец похлопотал. Пришлось пообещать, коли выпустят, что уеду в Крым. Завтра еду. Там имение дяди (Таврического губернатора). Сейчас кляну себя… Ничего им обещать не надо было. Они враги. Так что побуду немного в Крыму и убегу… Ну а ты?
        - А я приехал… к тебе. Я не могу и не хочу забыть…
        - Не надо. Так не должен говорить критически мыслящий человек в наши дни, когда тысячи идут в неизвестность. Ты помнишь Нечаева? Он много чепухи говорил, я теперь понимаю. Но в одном прав: обычная любовь, обычная жизнь - не про нас. У нас одна любовь - Революция. Мы люди обреченные. Какая любовь, если завтра, может быть, арест, а в будущем, может быть, плаха…
        Через день мне передали её прощальную записку:
        «Ты сделал меня женщиной, и за это я тебе благодарна. Но на этом - все.
        Как, впрочем, я тебе говорила и раньше… Я не хочу, чтоб ты обманывался и думал, что между нами было нечто серьёзное. Да, иногда меня охватывает желание. Но это всего лишь физиологическая потребность, и помочь удовлетворить ее может любой товарищ. Моя жизнь принадлежит делу освобождения народа. Прочь все, что отвлекает от цели! Очень надеюсь, что ты думаешь так же.
        Я уезжаю сегодня. Можешь пожить в моей комнате».
        От того же юнца я вскоре узнал, что на самом деле моя твердокаменная революционерка безумно влюбилась. И об этом знали все. Потомица казачьих графов влюбилась в потомка крепостных крестьян. Мне его потом показали. С меня ростом, с огромными ручищами, заросший крестьянской бородой… Его звали Андрей Желябов.
        Ну что ж - единство противоположностей. Одно, как я выяснил, у них было общее - оба фанатики. Но тогда… тогда мне было больно. Первый и последний раз из-за женщины. Из-за маленькой лобастой Сони. Я попытался отыскать Черную Мадонну. Но никто не знал, где красавица. Или знали, но не говорили. Она тогда исполняла некую секретную роль, о которой мне только предстояло услышать.
        И вот настало время двинуться в народ… Нас трое - тот юнец, то бишь исключенный студент, я - несостоявшийся полицейский агент и несостоявшийся офицер Баранников.
        Моя прежняя жизнь была закончена - начиналась жизнь для народа.
        Мы все снабжены новыми паспортами, не вполне хорошо изготовленными, но для русской глуши сойдет. Мы в крестьянских полушубках, котомки с едой наполнены и завязаны. С нами карты, чтобы ориентироваться в этом океане неведомой местности. Все готово. В путь!
        …Выходим из квартиры, внимательно осматриваясь вокруг, нет ли хвоста.
        После моей истории я да и все мы придерживались мнения, что Третье отделение вездесуще и всевидяще.
        Я зачеркнул прежнюю бестолковую жизнь. Я выбрал свободу - от службы, от быта, от всяческих обязательств. Боже, какая легкость в этой безбытности!..
        В поезде, как положено беднякам, улеглись под скамейками. Доехав до Твери, начали наше хождение в народ. Мы были уверены в доброте нашего народа, но в первой же деревне нам отказали в ночлеге. Благо было тепло, переночевали в траве на задах деревни… Утром нас чуть не разорвали собаки.
        Решили идти пешком в Москву, а оттуда - во Владимирскую губернию.
        К сожалению, выяснилось, что наши карты, говоря мягко, неточны. Мы еще не знали, что на Руси, отправляясь странствовать, следует советоваться не с картами, а с опытными людьми, побывавшими в этих местах.
        Окончательно сбившись с пути, мы разошлись в разные стороны…
        Я пошел наобум на церковный звон и пришел в деревню. Переночевал в поле. Утром отправился наниматься косить траву - этому меня научили в детстве. Одновременно подрядился крыть крыши соломой. Приноровился. Работа на высоте мне чрезвычайно нравилась… Отдыхая, поливал лицо водой и ложился на солнечном припеке, чтоб жар содрал кожу и сделал меня больше похожим на мужика. Я был счастлив! Но однажды ночью явился Баранников…
        Оказалось, он работал в соседней деревне. Нанялся к богатому мужику. Ну и начал по вечерам просвещать его работников - рассказывать о свободе в других странах. Слушали целых два дня. На третий пришел хозяин, пригрозил: «Через час не уйдешь - сообщу куды надо».
        Баранников сказал мне:
        - Уходим на юг. Хозяин поехал в город - наверняка за полицией.
        Вот так оказался я с ним… И мы - два ложных самоубийцы - отправились вместе на юг.
        Все лето мы пробивались случайными работами: трудились на пристани - нагружали и разгружали пароходы, на рыбных ловлях, где мой офицер чуть не утонул… Уставали смертельно. И все-таки это было для меня счастливое время. Легко дышалось… И радовалось тело тяжелому труду. Хотя впросак все время попадали… Помню, я нашел в своей одежде белых блох. Рассказал об этом работавшим со мной мужичкам. Они от смеха чуть не умерли - какие блохи, это вши. Так я познакомился с Главным Народным Насекомым, которое живет почти на каждом трудовом человеке. Спать было мучительно - вши впивались в голову. Пришлось мазаться какой-то вонючей гадостью и в довершение обриться наголо…
        И опять Баранников подвел. Помню, назначил его хозяин работником около лошадей. Велит запрячь, тот берет хомут - и так, и этак поворачивает его на шее лошади, не знает, что делать дальше. Хозяин на него подозрительно уставился:
        - Ты что ж, запрячь лошадь не умеешь?
        Тот угрюмо молчит.
        Я нашелся, ответил за него:
        - Мы с Малороссии, у нас на волах ездят…
        Подвела опять и агитация. В село приехали на телегах два весьма юных «крестьянина». Оказалось, «наши» привезли нам под сеном запрещенную литературу. Её напечатали на Западе и с великими трудами ввезли в Россию.
        Но зачем она здесь? Кому её раздавать, если крестьяне читать и писать не умеют? Решено было читать её вслух. Баранников читал заунывно, и потому поручили мне. На следующий вечер Баранников повел меня к одному знакомому крестьянину. У мужика собрались гости - на смотрины его дочери…
        Пока готовился стол и послали за женихом, Баранников завел главу семейства в отдельную комнату. Усадил его на стул.
        И я торжественно стал читать прокламацию в стихах:
        - Ой, ребята, плохо дело!
        Наша барка на мель села!
        Царь наш белый - кормщик пьяный!
        Он завел на мель нас прямо!
        Чтобы барка шла ходчее,
        Надо кормщика - в три шеи!..
        Баранников меня толкнул - дескать, гляди! Взглянул я на крестьянина и увидел на лице его крайнее внимание, даже какую-то особенную озабоченность. Баранников сказал крестьянину:
        - По-моему, ты что-то хочешь спросить?
        - Какие ж у тебя хорошие сапоги, - ответил тот, указывая на мои ноги. - За сколько купил такие?
        Оказалось, он спрашивал меня недаром. Баранников уже вечером услышал, как крестьянин говорил работникам:
        - Это ливолицинеры, доподлинно знаю. Речи богомерзкие говорят, и сапоги у них не наши…
        Надо отдать должное Баранникову - он неумело агитировал, но умело следил за врагом, недаром военному делу учился. Выяснил, что ночью сметливый мужичок отправил работника в волость за урядником.
        Пришлось нам опять уносить ноги…
        Баранников предложил ехать в среднюю полосу. Дескать, там люди победнее и позлее. Под Владимиром в деревне мы нанялись в кузнечную мастерскую молотобойцами.
        В это время пришли еще несколько «наших». Оказалось, по всей России «народников» (так нас прозвали) арестовывают. Как правило, доносили крестьяне…
        К тому моменту крестьянская жизнь уже начала надоедать мне. Чувствовал, что и офицеру моему тоже…
        Ночью Баранников сказал:
        - Надо свертывать движение - не вышло. Народ не готов.
        Помню, в предпоследний день мы ковали в полумраке нашей кузницы, в ней не было никаких окон, и освещал её только горн… В крестьянских рубахах и грубых фартуках мы били с Баранниковым в два молота, и наши удары отбивали на раскаленном железе непрерывную дробь. Тысячи железных искр вылетали огненными струями, вспыхивали в полутьме зарницами…
        И тогда в сверкающей полутьме открылась дверь, и вошел он.
        Это был друг Баранникова, некто Александр Михайлов.
        Никогда не встречал такого повелительного молодого человека.
        Если Баранников был прирожденный воин Революции, то этот Михайлов - ее Робеспьер. Фанатик, но притом не пылкий, а холодно-рассудительный. И оттого страшный. Он абсолютно верил в то, что говорил.
        На следующий день он устроил собрание в лесу…
        Я стоял у дерева - возле двух ружей, прислоненных к высокой ели.
        В лунной ночи, освещенные светом костра, резко выделялись фигуры Михайлова и Баранникова.
        Михайлов держал речь:
        - …Что мы здесь делаем? Только время теряем. Вы уже поняли, каков наш народ… Их в животных превратили, даже нет… животное в неволе о свободе мечтает, а это водоросли. Может быть, через сто лет проснутся. Нет, только окончательное убийство погонит вперед клячу нашей истории…
        - А что значит «окончательное убийство»? - спросил я.
        Баранников посмотрел на меня с презрением и промолчал.
        Михайлов засмеялся:
        - Окончательное - это убить царя. Вот тогда народ будет наш! Народ у нас каков? Одному велишь - трогай, и уже все за ним поехали! Только кучка героев перевернет нашу рабскую страну…
        Баранников не успел ответить Михайлову, потому что вокруг все разом зашумело.
        Вмиг наши ружья были захвачены. Дружно вспыхнули факелы. Нас окружили со всех сторон неслышно подкравшиеся крестьяне…
        Когда нас вязали, кто-то сказал в толпе:
        - Сразу понял - баре. Денег не брали, даром ковали… У, нехристи! Бунтовать нас упрашивали, стихи читали… Особенно этот - жиденыш! - И он показал на смуглого Баранникова.
        Нас отвезли в волость, поместили в избе. Спасибо - развязали.
        - Говорил тебе, Баранников, - горячился Михайлов, - уноси ноги! Но ты всех умнее!
        Баранников только усмехнулся:
        - Не кипятись, друг. Еще не вечер.
        Ночью он разбудил:
        - Пора…
        Сломать решетку на окне оказалось для него парой пустяков.
        Сломал, усмехнулся:
        - Ничего толком не умеют - даже арестовать. Эх, Расея-матушка!
        Бесшумно вылез из окна, мы - за ним.
        Двое караульных - полусонные жандармы - торопливо, покорно отдали нам ружья.
        Когда мы уходили, один из них на свое несчастье выхватил припрятанный под мундиром пистолет. Но прицелиться не успел - Баранников метнул нож. Несчастный с ножом в горле повалился на землю.
        Целый час в непроглядной темноте шли по ночному лесу вслед за Баранниковым. Он вывел на дорогу. Втроем идти было опасно. Нас наверняка будут искать втроем. И мы разошлись…
        Они пошли вдвоем, а я решил отоспаться в лесу после всех треволнений.
        Лег, вытянулся на траве. И тотчас заснул…
        Я сладко спал - мне снился долгий сон. Я видел мать, которую никогда не видел, но почему-то точно знал, что это она… Потом вошел Васильич и сказал:
        - Молодой человек, пора вставать, заспались!..
        Меня трясли за плечо. Я окончательно проснулся…
        Надо мной стоял уцелевший жандарм и поодаль - господин в цивильном платье.
        Меня привезли в Петербург - в знакомый дом на Фонтанку, в знакомый мне кабинет…
        - Ну, вот вы и дома. Небось напутешествовались? Что ж вы всех нас опечалили известием о своей смерти? Нет, в нее мы, конечно, не поверили. Тем более что господин Вепрянский, убегая от нас в Америку, на всякий случай почел долгом предупредить о вашем фортеле… Садитесь, дорогой, удобней садитесь, в ногах правды нет…
        Вся комната была заставлена колоннами из папок.
        Он понял, что я заметил сие бумажное наводнение, и пояснил:
        - На новое место архив перевозим. И вот выстроились в ряд славные дела наших агентов… - Он взял верхнюю с правой колонны, начал читать весело, даже игриво: - «От частного лица получено сведение, что находящийся за границей государственный преступник Бакунин предается самой рассеянной жизни…» Это год сорок восьмой… И так до его смерти - вся его жизнь у нас заботливо описана. Любой шаг. И ваша встреча с ним здесь тоже есть… Я очень смеялся. Наш агент с большим юмором описал, как они вам рот раскрыть не дали… А это уже господин Герцен - точнее, донесения о нем. - Он указал на высоченную гору папок. - Не правда ли, Вавилонская башня? Господин Герцен недавно покинул нас навсегда, но в этих папках будет жить вечно… вместе с донесениями наших агентов.
        Я вспомнил эту фразу в 1917 году, когда горело помещение полицейского архива.
        - А вот это - бумаги из архива вашего гувернера, господина Нечаева, пребывающего нынче в Петропавловской крепости. Он хранил их у некоей госпожи Клеман. Господа революционеры архив его нашли и сожгли. Еще бы, там хитрец держал подробнейшие компрометирующие документы на всех своих боевых друзей… Вы спросите: а как же он у нас оказался, коли сгорел? А сей фокус опять же наш агент исполнил - точные копии изготовил в свое время. И возродился у нас архив, как феникс из пепла… Так что благодаря нашим агентам, сударь, «бумаги не горят»! Ваше дельце, конечно же, поменьше будет. Ибо годков вам поменее. Но уже получается солидная горка… - И он показал на горку папок - и вправду куда меньшую. - Здесь о том, где и с кем вы встречались в Париже… Ой, плохо вы там себя вели! В отцы не гожусь, но как старший брат негодую. Бордели, бордели… А вот папочка «Возвращение»… Извольте ознакомиться - здесь указано, какого числа вы прибыли в Россию, в каком вагоне… И далее - в какую деревню приехали… Может, проглядите - вдруг какие неточности?
        И он положил передо мной одну из папок. Я начал читать. Все здесь было… вся моя жизнь в последний год. И даже встреча с Сонечкой…
        - Хотите спросить, наверное, почему мы вас сразу не взяли? Не было резона. Резон был совсем обратный. Чтоб вы в доверие к этим господам вошли. Опасные господа… Пока вы по лесам скитались, их арестовали множество. Судить их собираются наши глупцы из правительства. Вот смеху-то будет. Они ведь только этого и ждут. Они на суде такую агитацию разведут… Быть супротив власти у нас все более становится популярным. Потому как власти у нас нет. Жестокой власти, которую единственно приемлет Россия. Государь никак понять не может: Россию основали цари. И самые любимые были самыми жестокими. И Петр Первый, и Иван Грозный, и батюшка Государя нашего… Наш народ идет вперед, только когда он чувствует над собой железный кулак. Послабление - и человек наш тотчас впадает в анархию. Мой и ваш шеф граф Шувалов это понимал… Реформы были остановлены. Но власть над царем некоей юной дамы и безумного Константина Николаевича вернула нашего монарха к бредовым идеям реформ. Смута, друг мой, грядет на Руси… И все честные люди должны сплотиться. Вы должны снова нам служить.
        - Послушайте, я этого делать точно не буду… Я раз и навсегда покончил с нашим союзом, и вы это знаете.
        - Совершенно точно, знаю. И хочу вас сразу поправить - жалею, что не сделал этого раньше… С нашим союзом покончить нельзя. Ибо он - здесь, в этих бумажках. Вы совершили достаточно, чтобы я мог вас отправить… Впрочем - куда отправить, вы сами увидите… Генерал Потапов, нынче правая рука Его Превосходительства (Шувалова), инспектирует сегодня Алексеевский равелин. И вас с собой возьмет… чтобы вы повидали вашего гувернера.
        - Я никуда не пойду!
        - А вам самому идти не придется. Вас в кандалах туда повезут…
        На Страшном суде не забуду. Сырые жуткие коридоры… Впереди - спина и генеральские эполеты Потапова. Он маленького роста и, как это бывает с маленькими людьми, чуть-чуть подпрыгивает и выставляет грудь колесом…
        Никто не может объяснить причины стремительной карьеры этого ничтожного человека. Кроме одной - все его начальники мечтали видеть рядом безопасное ничтожество. И Петр Андреевич Шувалов в том числе.
        Потапов шел впереди. Я в кандалах плелся за ним. Вели меня два жандарма. Процессия подошла к камере. Потапов и один из жандармов вошли.
        Открылось окошечко в двери камеры.
        Я не хотел смотреть. Но жандарм пригнул мою голову к окошечку. И я увидел!
        Мой гувернер сидел на койке у стены. Весь седой стал и какой-то опухший, с огромным животом. У него, как узнал потом, начиналась жестокая водянка…
        - Ну что, милейший, какие жалобы? - грозно спросил Потапов.
        Нечаев молчал.
        - Если будете умным и поймете, что нужно нам помогать… - он остановился. Нечаев молчал, опустив голову. - Что молчите?
        - Считаю, сколько годков тебе сейчас. Успеешь ли дожить до времени, когда в этой камере сам сидеть будешь… Пожалуй, успеешь, паскуда!
        - Да что ты себе позволяешь! Да я тебя!.. - маленький Потапов неумело, тонким визжащим голоском выкрикивал ругательства.
        И тогда Нечаев поднял голову.
        Клянусь, он был демон! Я никогда не видел такого взгляда. Хватающий, горящий взгляд… И под ним шеф жандармов начал медленно… оседать, опускаться на колени! И тогда Нечаев встал и так же молча ударил Потапова по лицу. Кровь пошла из разбитого носа. Жандарм бросился на узника.
        Потапов с каким-то визгом вскочил, выбежал из камеры.
        Орал:
        - Засечь мерзавца! Сечь! - И что-то еще кричал, захлебываясь.
        …Меня повели обратно.
        Потапов умер до Революции. В камере в 1919 году сидел его сын, которого тогда же большевики расстреляли.
        Меня опять доставили в кабинет Кириллова. Кириллов уже все знал. Вздохнул:
        - Что поделаешь, мода пошла такая - назначать людей жалких. Власть слабая и потому предпочитает себе подобных… Я вам все это выкладываю, чтоб еще раз повторить: страшные времена грядут. Сошедшие с ума молодые люди превратились в бесов, как справедливо написал ваш родственник, и противостоит им жалкое правительство… Поверьте, мы незаметно, но стремительно движемся к бездне. К счастью, есть люди, которые это понимают. Еще раз повторю: вы должны быть с нами. Великая нерешительность рождает великие потрясения. Так что вам, господин хороший, придется серьезно выбирать - с кем вы? Именно самому выбирать, сознательно. Поверьте, я могу вас шантажировать, угрожать, что выдам этим господам… сообщу, как вы предали Нечаева. Это - пуля. Они, как вы видели, люди серьезные. И тюрьму вы тоже видели… Я могу посадить вас сейчас же - ваше хождение в народ плюс незаконное пересечение границы плюс обвинение в смерти тетки, о чем вас уже предупредил господин Вепрянский… Все вместе - это пожизненное.
        Теперь наступил час моего торжества. И я сказал:
        - Я выбрал… Что же касается вашего предложения сотрудничать, то позвольте мне встречное предложение. - Я написал на листочке большую сумму и протянул ему: - Это вам от тетушки… Там, за гробом, покойница, чья смерть на вашей совести, просит, чтобы вы оставили меня в покое.
        - Но объясните покойнице: коли я оставлю вас в покое, к ним попадете. Человек вы, уверяю, бесхарактерный.
        И тогда я молча удвоил цифры на бумаге. Это была огромная сумма. Треть моего состояния уходила к нему. Он становился одним из богатейших людей России. Мне было радостно - впервые я видел мучение на его лице.
        Он вздохнул… и кивнул.
        - Но у меня условие - вы покинете Россию, - сказал Кириллов.
        - Вы не поняли… - Я себе очень понравился - впервые в жизни. - Это уж мне решать, что я буду делать. С этой минуты все решать мне… И вот мое первое решение. Чтобы у вас не возникло желания отправить меня на тот свет, я потребую расписочку в получении денег.
        Он засмеялся, а я продолжал так же холодно:
        - Если же со мной что случится, то сохраненная в укромном месте расписочка тотчас появится на свет. С описанием нашего соглашения. Так что теперь вам придется меня охранять. Но ведь сумма того стоит, не так ли?
        - Вы быстро учитесь, - и добавил брезгливо: - Ничего с вами не случится.
        Так я лишился трети своего состояния. Но был свободен!
        Мне все стало противно. И эти молодые фанатики-глупцы… И мое бездарное путешествие в народ. И «дым Отечества»…
        Я решил последовать совету Кириллова.
        И через неделю уже плыл в Новый Свет, почему-то в Мексику.
        Я жил в Мехико. Уже на второй день осуществил мечту детства - увидел пирамиды майя.
        Во время осмотра пирамиды… случилось!
        …Это была гигантская пирамида Луны под Мехико… Я совершил весь ритуал - поднялся на вершину по бесконечным ступеням. Когда спустился на бренную землю, ко мне подошел мальчик-индиец и предложил вещицу из раскопок. Это был малахитовый бог дождя. Бог полулежал и смотрел на сосуд, вделанный в его чрево…
        - В этот сосуд капала кровь во время жертвоприношений, - объяснил мальчик по-английски.
        Он предложил купить вместе с богом подлинный жреческий нож из сверкающего черного обсидиана с великолепным орнаментом.
        Я, конечно, догадывался, что нож - скорее всего подделка, но деньги он просил смехотворные. Я купил. И тотчас из-за пирамиды вышел усатый полицейский.
        И сказал на отличном французском:
        - Мсье, вы, видимо, не знаете закон Мексиканской Республики. За нелегальную покупку культурных ценностей… - успел произнести он… и расхохотался.
        Невероятно, но это был… Вепрянский!
        Мы сидели в ресторанчике на улице, в тени гигантского дерева. Он говорил, как всегда - обо всем. О том, как скучает без Великого князя, как писал ему, но тщетно:
        - Нет ответа. Видно, все знает и не простил.
        Выяснилось, что любовь к Великому князю возникла после того, как мои деньги не принесли ему счастья. Он все проиграл на бирже. Теперь переехал из Штатов в Мексику и придумал очередной надувательский бизнес. Мальчики продают ацтекские древности у пирамиды. Это, конечно, копии, но есть и несколько подлинных вещиц. Потом выходит он и объявляет:
        - Вы нарушили закон о запрете торговли предметами культуры Мексики.
        У него одновременно работают с десяток мальчиков. Особенно пугаются законопослушные - немцы и японцы. Неплохо платят, чтоб отпустили. Деньги эти, конечно, маленькие, но деньги… Сейчас наконец-то появился первый серьезный заказ - он должен украсть целую пирамиду! Под Канкуном на прибрежном островке есть пирамида майя. Её заказал украсть фантастически богатый американец.
        - Мы накроем её гигантским куском материи - будто для ремонта. И под покрывалом по ночам будем вывозить каменные блоки на катере…
        Закончив обед, попросил денег. Я, конечно, дал. Но все-таки спросил, зачем он продал меня Кириллову. Клянусь, он посмотрел на меня с величайшим изумлением.
        - Я вас не предавал, клянусь!
        И что-то мне подсказало, что на этот раз лжец говорит правду. Но кто же это сделал?
        И тогда в первый раз у меня мелькнула некая догадка…
        Вепрянского убили в пятницу. Его обнаружили прямо у пирамиды.
        В его записной книжке нашли адрес моей гостиницы и мою фамилию. Меня вызвали в полицию. Молоденький следователь на плохом английском взял показания. Торопливо спросил, где я был в день убийства и прочую обязательную чушь. Было видно, что убийство какого-то русского совсем его не интересует. От него я узнал, что убили ударом ножа сзади. Якобы кому-то из местных жуликов не понравилось его мошенничество у пирамиды. Но я думал иначе…
        Так умер самый веселый человек в моей жизни.
        Я знал, что у него не было никого из близких. И послал телеграмму в Ташкент Великому князю. Сообщил кратко о смерти его адъютанта и подписался. Получил лаконичный ответ: «Собаке - собачья смерть». Но насчет отсутствия родственников я ошибся. У Вепрянского где-то в глуши в Пензенской губернии жила родная сестра - калека. Наш прохиндей был преданным братом, заботливо ее содержал и все свое состояние (и здесь наврал - остались серьезные деньги) завещал ей.
        Я один провожал его на мексиканское кладбище, где купил для него участок - между знаменитым конквистадором, скончавшимся в шестнадцатом веке, и депутатом последнего парламента. Ему понравилось бы…
        После смерти Вепрянского мне стало скучно в Мехико. И я решил уехать.
        Взял билет на пароход и отправился… в Австралию.
        Ужасное путешествие. Качку, жестокую морскую болезнь пропускаю.
        Я поселился в Аделаиде. Со множеством аккуратных английских домиков в колониальном стиле с большими верандами, Австралия была раем для денежных мешков. Мне повезло с партнером. Это был до смешного честный и предприимчивый англичанин. Сухой и молчаливый. Я ссудил ему очень большую сумму. Он вложил мои деньги в торговлю чаем и добычу жемчуга… Он нанимал корабли и сам уходил в опасные плавания. Однажды его чуть не повесили пираты… Но он довольно быстро утроил мое состояние! Недаром у него была присказка: «Деньги должны идти только к деньгам».
        Все время я проводил в ужасающем безделье. Я где-то прочел, что любой образованный тридцатилетний европеец может написать хотя бы одну книгу. Я как раз приближался к этому возрасту… Попытался писать роман. Но это оказалось нудным занятием. Вместо этого пил и курил травку. И от скуки спал с несколькими молодыми дамами. Все они были замужем и принадлежали к высшему городскому обществу. Начались мои похождения австралийского Казановы… Впрочем, Казанова завоевывал женщин. И, как всякая охота, охота за женщинами его завораживала. У меня все было наоборот. Женщины охотились за мной… Мелькание женских тел, одинаковые слова и одинаковые позы в постели этих, в сущности, невинных скучающих дам… Как сказал философ: «Эти позы уравнивают в кровати мудреца с глупцом и их обоих с животными».
        Однако похождения кончились кроваво. Жена французского консула считалась здесь первой красавицей. Это был опаснейший женский тип - в прошлом шантанная певичка, натура яростная и страстная… Она вздумала сделать то, чего я боялся больше всего, - влюбилась в меня. Это оказалось очень обременительно. Куда бы я ни шел, передо мной возникала она. Я молил ее оставить меня в покое. Кончилось фарсом: консул приехал ко мне - умолял не бросать его жену, которую страстно любил. Но я не мог исполнить эту весьма неожиданную просьбу, я ее ненавидел…
        Она все сделала по правилам - отправила мне письмо с проклятием и выбросилась из окна. Дома в Аделаиде невысокие, и она попросту осталась калекой. Мне было ее смертельно жаль… точнее, я старался ее жалеть, но только радовался освобождению. После этой истории мои остальные дамы побеседовали друг с другом и выяснили, что все они посещали одну постель. Это братство их не порадовало, и начался новый фарс… Мой английский партнер разбудил меня ночью и сообщил последнюю новость: все пятеро всё рассказали мужьям. Думаю, мужья и без того все знали - слишком маленький городок Аделаида, недаром здесь существовала фраза, сказанная одним из них: «Мужья на князя В. не обижаются». Но теперь все были обязаны обидеться и вспомнить о чести. Партнер сообщил, что пятеро мужей приготовились вызвать меня по очереди на дуэль. Если учесть, что все были офицерами, наше совместное предприятие грозило закончиться. Партнер сообщил мне, что один из наших кораблей ждет меня в Сиднее и доставит в Сингапур…
        Так я бежал из Аделаиды.
        Я жил в Сингапуре… Теперь я поклялся - никаких европейских дам. Мои прихоти удовлетворяла любовница-таиландка. Эту шестнадцатилетнюю красотку я купил у ее отца… Однажды мы купались вдвоем в моей огромной ванне, и мне захотелось покурить травку. Накурился и забыл о ней. Утром я обнаружил ее в ванной - она дрожала в остывшей холодной воде, но покинуть ванну без моего приказа не смела. Это и был мой идеал.
        Иногда из России до меня долетали слухи о наших событиях - о войне с турками и о том, как мы чуть не взяли Константинополь, о том, что кто-то из революционеров опять стрелял в царя… И, читая, вспоминал стог сена, искаженное мукой наслаждения лицо девочки-женщины в грозовых сполохах…
        И снова мучительно хотелось в Россию!
        В Сингапуре есть мой любимый квартал. Здесь множество маленьких гостиниц и английских пабов. Они выстроились вдоль реки, напоминая Лондон, утонувший в пальмах и несусветной жаре. Я жил в одной из таких гостиниц - я ее купил и перестроил в жилище.
        Это случилось в январе 1880 года. Солнце грело беспощадно, несмотря на вечернее время.
        Ехать в карете было нестерпимо душно, я взял рикшу, и мы с моей таиландкой поехали на берег океана. За нами следовал мой крытый экипаж.
        Я сидел на веранде ресторана. Напротив молча сидела моя восточная кукла.
        Она могла не двигаться часами. Может быть, годами или веками. За это я ее тоже любил…
        Океан дышал в темноте. Одетый в белый льняной костюм, я тоскливо глядел в наступившие сумерки. Прошел буддийский монах - в красном с голым плечом. Торопился в храм. В храме сидел, скрестив ноги, золотой Будда, которому я на всякий случай всегда оставлял на подносе золотые монеты…
        Толпа японских матросов, толпа американских матросов… Они возвращались на корабли из борделей. Пароходы в гавани готовились ко сну…
        Какой-то по счету день жизни заканчивался. Южные звезды горели на южном небе…
        Я поражаюсь южному небу, особенно когда напиваюсь или много курю. Южный Крест… провал неба… оно опрокидывалось на меня. Ослепительно сверкало какое-то созвездие, и я летел вверх, в темную бездну, к звездам. Это означало, что я достаточно нагрузился. Я уже мурлыкал какую-то песню, когда раздался рядом женский голос:
        - Ну, вот и свиделись, и опять за границей.
        Боже мой! Черная Мадонна стояла у столика! Волосы горгоны Медузы и огромные глаза в пол-лица надвинулись. Она была продолжением южной ночи… Опрокинулась на меня вместе с Южным Крестом… Я был уверен, что все это - травка, что мне кажется, ведь я в последнее время иногда думал о ней… Точнее, о Соне и о ней… От травки, как всегда, двоилось, и я даже прикрыл один глаз… Но рядом с Мадонной трепетала еще одна Мадонна.
        - Вы совсем плохи, - сказала она. И приказала моей таиландке: - Помогите мне.
        Это «помогите» меня растрогало до пьяных слез. И я закричал в темноту любимую присказку моей няни:
        - Ау! Подай голосочек через темный лесочек… Ау! - кричал я в океан. - Подай голосочек через темный лесочек!..
        И видел наши тополя. Они качались надо мной.
        В это время они волокли меня через залу к моему экипажу. Втроем мы, наверное, были великолепны - две восхитительные красавицы и посредине белокурая бестия - этакий русоволосый пьяный молодец Садко, не в меру богатый гость!
        Помню, по дороге в экипаже она рассказывала о какой-то девушке, которая стреляла почему-то в задницу столичного градоначальника, и царский суд, чего-то испугавшись, ее оправдал…
        Все это тогда казалось мне частью моего пьяного бреда, и я, помнится, все время хохотал.
        А потом - безумная ночь, в которой она заставила принять участие несчастную таиландку. И все, что было со мной в Париже, показалось наивным и чистым. Но утром, усмехаясь, она сказала, что все это мне приснилось.
        И повторила:
        - Я не люблю красивых мужчин… И если бываю с ними, то лишь по делу.
        За кофеем наконец-то внятно рассказала все, что произошло после моего отъезда…
        Государь окончательно влюбился в молодую девицу. Но когда юная любовница Государя начала рожать детей, все испугались, всполошились…
        Она еще что-то говорила, потом спросила с изумлением:
        - Послушайте, по-моему, вы совсем не читали газеты? Вы что, действительно не знаете, что у нас происходит?
        - Здесь не интересуются нашей безумной родиной и в газетах о нас ничего не пишут.
        - С народничеством окончательно покончено, большинство наших вернулись в города. Перед возвращением была в деревне у одного из них. Он мне сказал: «Спасибо, что пришла. Такая здесь тоска! Вокруг крестьяне тупые. Хочется поговорить со «своим», книжку почитать - совсем одичал! Поверишь, вчера я обратился к печке и стал говорить с ней…» И все они вернулись бы в свои города мирно и тихо. Но нас начали хватать по деревням. Арестовали тысячи. И меня, и вашу Сонечку… Был невероятный процесс. Когда один из наших начал обличать царя, его лишили слова. В ответ мы трясли решетки, выкрикивали проклятия, Председатель суда объявил о закрытии заседания. Жандармы с саблями наголо выпроваживали нас из зала, а мы хохотали, вопили, публика металась по залу, дамы падали в обморок, защитники бегали за лекарствами, прокурор орал! Веселье! Меня и Сонечку осудили на каторжные работы. Но я… Вы догадались, друг мой… В меня влюбился жандармский полковник. Я ему велела не только дать мне бежать, но бежать с удобствами - в его карете…
        - А Сонечка?
        - Не оплошала тоже. По пути на каторгу жандармы остановились на какой-то станции. Она попросила чаю. Жандармы сели пить чай с нею. Она подмешала им снотворное и, попросившись по нужде, вылезла из клозета через окно на улицу… Жандармы в это время благополучно спали… Все эти расправы власти - суды, ссылки… помните, о них мечтал Нечаев… Правительство исполнило его мечту. Раньше мы были добрыми идеалистами, правительство сделало нас жестокими… Нам всем захотелось отомстить, столкнуться с Властью в борьбе. Нынче вместо идеалистов, которых вы знали, родился иной тип - весьма сумрачная фигура. Это террорист, мой друг!
        Как странно звучало все это под Южным Крестом в пряной влажной ночи…
        А она все рассказывала, и глаза ее горели.
        - Вы помните милого нелепого еврея, который уплёл в «Ротонде» вашу утку? Вот этот живчик и болтун убил харьковского губернатора. Вы помните другого вашего знакомца из «Ротонды» - красавца молчаливого? С которым вы потом в народ ходили?
        - Баранников!
        - Решил убить самого шефа жандармов, Мезенцева. И с ним еще один… его вы не знаете… Да и не надо. Он сейчас в Англию бежал, Степняк-Кравчинский. Ростом с вас, но силы невероятной… Вот они с Баранниковым и придумали у Михайловского дворца на глазах у всех отсечь мечом голову шефу полиции. Я была против - разгуливать с огромным свертком-мечом по площади, полной полицейских, глупо. Уговорила. Решили ограничиться кинжалом. Ну а далее… Я вышла в ослепительном туалете со служанкой. Все взоры публики - на меня. В это время подъезжает коляска с шефом жандармов. Он сходит с коляски… И тоже уставился на меня. Тогда поджидавший его Степняк рывком выхватывает кинжал и всаживает по рукоять ему в живот. После чего бросается к коляске, где за кучера сидит Баранников. Тот прикрыл его выстрелами, и оба умчались… На следующий день вся столица только и говорила о новом Робин Гуде - именно так именовали Степняка, бесстрашно зарезавшего шефа жандармов. - И добавила с усмешкой: - Правда, безоружного шефа жандармов, мирно возвращавшегося из церкви… Но случилось и еще веселее. Петербургский градоначальник, будучи в
дурном настроении, пришел в дом предварительного заключения. И там ему показался непочтительным арестованный молодой человек, один из наших. Он велел его высечь. И тогда одна из наших - я ее знала, очень нехороша, с таким лошадиным продолговатым лицом и всегда гладко зачесанными жидкими волосами, - решилась отомстить за совершенно незнакомого человека! Она явилась в канцелярию градоначальника. Был прием прошений. Одной рукой подала прошение градоначальнику, а другой выстрелила в него в упор из револьвера-бульдога… Но в тот момент он зачем-то обернулся, и пуля комично попала в задницу… Она никуда не убегала, сдалась полиции. На суде объявила, что решилась мстить за издевательство и поругание незнакомого ей арестанта. Ее помиловали - к восторгу зала. И какого! Кого там только не было! Канцлер, члены Государственного совета, военный министр… Когда объявили «невиновна», зал взорвался. Крики радости, вопли, истерические рыдания, овации, топот ног! Я была на балконе. Мы обнимались. Внизу крестились! Так что у нас на Руси по-прежнему уважаем один Суд - любимый и единственно понятный народу - суд по
Справедливости, суд по Совести… И этот Суд одержал сокрушительную победу над судом по Закону. Так что, думаю, с этого выстрела в жопу наш суд законодательно оформил русское право - наказывать по совести и стрелять по убеждениям… Именно после этого, - продолжала она, - из провинции появился некто Соловьев, решивший стрелять в Государя… Неужели и это не читали?! - засмеялась она. - На Дворцовой площади он выстрелил в царя. Бедняга промахнулся. Испуганная охрана остолбенела. Царь бросился наутек. Тот за ним! Представляете, картинка: царь всея Руси удирает около собственного дворца, а «наш» бежит за ним и палит. Наконец охрана пришла в себя, догнала, скрутила. Царь объявил военное положение, назначил в губернаторы генералов… Так что - война! Мы или они! Мы начинаем бомбовую войну. Нам нужны деньги. Очень много денег. Мы доставляем динамит из-за границы… Вы были щедры. Но сегодня должны быть еще щедрее. Вы должны нам помочь. Мы искали вас в Мексике…
        - В Мексике? - Я пристально посмотрел на нее.
        - Что смотрите?
        Я спросил, причем неожиданно для себя самого:
        - Вы убили Вепрянского?
        - Да, - ответила она очень просто.
        - И почему?
        - На то были причины, - и повторила: - Вы должны дать нам деньги.
        - Запомни, милая красотка: я никому теперь ничего не должен, - ответил я с великим удовольствием. - Это раз. И два. Если деньги нужны, попроси их сегодня вечером… Хорошенько попроси, как ты умеешь.
        - Но я уже сказала - я не хочу вас…
        - Запомни: это не имеет никакого значения, если я хочу… После я расскажу мои дальнейшие условия.
        Вот в этот момент я и придумал свой план.
        Москва, 1919 год
        Мне было очень интересно, почему царь остановил реформы.
        Что это такое? Наше вечное - в России всему хорошему не позволено доходить до конца? Будто нас стережет какой-то жестокий Бог. Одной рукой Власть даст, а другой тотчас отнимет.
        Но, читая его дневник, я не нашел ответа.
        Он остался верен себе - описал покушение, о котором она мне тогда рассказала. Всего лишь.
        Дневникъ императора Александра II
        Третье покушение
        Без даты
        В третий раз возвращаюсь к дневнику для себя. Еще один страшный день случился в моей жизни. Еще раз возблагодарил Господа за сохраненную жизнь! Накануне вечером был доклад Кириллова из Третьего отделения. Каждый раз, когда он заканчивает доклад, мне кажется, он… ждет! Ждет настоящих, то есть жестоких мер… Он понимает, я раздражен на неблагодарность общества. Только что окончившуюся победоносную войну (Русско-турецкую) используют в борьбе против меня и правительства! Не хотят думать о том, что мы получили по мирному договору с Турцией. Говорят лишь о том, что мы могли бы получить. С удовольствием пишу - это была победоносная война! Я не желал ее, но поражение отца сделало неизбежным реванш сына. Унижение великого государства всегда обещает будущую кровь… Я никогда не забывал: мать положила в гроб отца крест из храма Святой Софии - великого храма Древней Византии. Крест на груди отца ждал… И вот мы победили.
        В ночь накануне покушения я видел во сне поле битвы под Плевной, где лежали двенадцать тысяч убитых моих солдат… Я хотел увидеть лицо Осман Паши, отдавшего мне свою шпагу. Но продолжал смотреть на мертвые лица наших солдат…
        Когда проснулся, было больно пошевелить рукой - я отлежал ее. Она спала рядом.
        Так наступило утро страшного дня.
        Я поцеловал ее, она как-то радостно тронула рукой мою щеку и тотчас заснула. В молодости спят долго. Я хотел просто уйти, но обернулся…
        Простыня облегала ее изгибы… Не смог уйти… Власть ее тела…
        После надел вишневый халат с кистями и поднялся по потайной винтовой лестнице в свой кабинет.
        Любимая уехала домой через час, смотрел из окна, как ее увозила карета.
        Сидел в кабинете один, сжав голову руками… И жалел мою Машу… Великий я грешник!
        Потом, как всегда - пил кофей с Машей, она молчала. Молчал и я. Поцеловал ее, вернулся в кабинет. Выслушал доклад Кости.
        В конце он начал говорить о здоровье Маши.
        Я сказал:
        - Не говори мне о ней, мне и так очень больно.
        Вышел из дворца на обычную прогулку.
        В Летнем саду - солнце сквозь голые деревья. Все таяло. Пахло весной.
        …Возвращался с прогулки, вышел на площадь перед дворцом. На расстоянии, чтоб не мешали думать, плелись полицмейстер и Кох (начальник охраны).
        Поодаль у арки Главного штаба, как всегда, собралась толпа, ждали увидеть мое возвращение. Поприветствовал их…
        В это время от арки отделился и быстро пошел навстречу мне высокий, молодой человек - я почему-то обратил на него внимание. Он был в темном пальто похоронного цвета и чиновничьей фуражке с кокардой. Поравнявшись, мгновение мы смотрели друг на друга. Я запомнил его умоляющие глаза… И в этот момент увидел его руку - она была засунута в оттопыренный карман пальто… Вмиг лицо его как-то дернулось, побелело и стало беспощадным. Я прошел мимо… Но обернулся…
        Увидел направленный на меня пистолет…
        Выстрел… Мимо!
        И я пустился наутек, как мальчишка.
        Какой стыд! На глазах толпы Государь удирал возле собственного дома, преследуемый жалким сопляком. Первый раз после смерти отца меня заставили исполнять чужую волю…
        Еще выстрел… Мимо! Я резко подал вправо. Бежал зигзагами, как учили в гвардии…
        Тот, с кокардой, - за мной. Еще выстрел - я бросился влево.
        Ну где же охрана? Я слышал его дыхание… Догоняет…
        Еще два выстрела почти в упор. Успел низко присесть.
        Выстрел - снизу по ногам. Не попал! И крик… Он закричал, уже падая, когда его догнали, опрокинули на мостовую…
        Потом объяснили, что в первую минуту охрана остолбенела (хороша моя охрана!). Потом бросились за ним. Но он успел сделать пять или шесть выстрелов! И только тогда догнали, ударили саблей плашмя.
        Кох, начальник охраны, сбил мерзавца с ног.
        Когда обернулся, на него уже навалились… Огромный пистолет валялся рядом. Толпа окружила, топтала черное пальто. Его били ногами по голове!
        Я увидел жалкие, несчастные, обреченные глаза его!
        Приказал:
        - Прекратить!
        - Господи, да он что-то грызет! - крикнул Кох.
        Схватили его за голову, расцарапали лицо, чтоб разжать челюсти. Неужто поздно? Оказалось, во рту - орех с ядом. Чтобы покончить с собой тотчас после убийства…
        Как рассказал потом Кириллов, это был синеродистый калий - один из сильнейших ядов, но, видно, очень старый. Предполагают, он взял из аптечки старика отца, тот работал лекарем, но, похоже, хранил яд давно и дурно. Он в значительной степени разложился… Какая ненависть! Погубить себя только для того, чтобы убить меня. За что?! За то, что волю дал крестьянам? Рабство отменил, законы ввел?..
        В это время из дворца выскочил Петр Андреевич (Шувалов). Как славно, что после отставки он продолжает квартировать во дворце… Зашептал, закрывая меня от площади телом:
        - Умоляю, Ваше Величество! Возможно, здесь еще кто-нибудь из извергов! Молю вас Господом Богом…
        И моментально появилась коляска. Я сел в коляску и проехал несколько шагов - ко дворцу. Так стыдно…
        Но вернулся во дворец триумфатором. Объявили - Господь опять спас! Императрица уже знала, хотя приказал ей не говорить.
        Торжество в Белом зале… Я оглядел зал будто впервые. Я мог всего этого уже не увидеть. Но увидеть иное, то, о чем все думаем и чего страшимся! Пощадил Господь!
        Белый мрамор с золотом, в простенках сверкают золотые и серебряные блюда, с мраморных колонн смотрят вниз римские боги. И высоко под потолком - олицетворение власти - мраморный Юпитер-громовержец. Какой же ты Юпитер, если жалкий человечишка заставил тебя позорно бежать на виду у собственного дворца!
        Собралась масса народа. Служили молебны. Колокольный звон…
        Помню, после первого покушения и моего спасения в этом же зале плакали от счастья… Теперь старались быть счастливыми. Ура вышло жалкое, натужное. Видно, случилось самое страшное. Это - третье покушение! Уже привыкли! Привыкли к травле и убийству своего Государя.
        К ночи поехал в градоначальство. Поглядеть на того, кого никто не знал вчера, но о ком сегодня говорила вся Россия! Из ничтожества, безвестности - сразу в главные лица! Думаю, одна из причин террора - молодое тщеславие… Ничем был, никто - есть! Но захотел быть всем. Убить царя - значит вмиг стать всем.
        В комнату не вошел - постоял за приоткрытой дверью. Злодей, лежавший на диване, головой к двери, меня не видел, как и все, находившиеся в комнате. На полу стояла умывальная чашка с порядочным количеством рвоты. Это его откачивали и откачали - удалось. Мне сказали, что первым его вопросом после того, как пришел в себя, было:
        - Убил Государя?
        Узнав, посокрушался открыто, потом успокоился.
        Теперь лежал невозмутимый и важный. Я услышал его голос - как-то расслабленно, вальяжно попросил папироску. И следователь с необыкновенной предупредительностью подскочил к нему с ящиком спичек, старательно чиркал, вкрадчивым голосом задавал вопросы:
        - Вы знаете, что в вашем положении полная откровенность поведет к благому результату и, главное, никто из невинных не пострадает…
        Дальнейшее слушать стало противно и тягостно, уехал во дворец. Велел приносить к себе протоколы допросов…
        Вечером звонили колокола, была иллюминация.
        После первого покушения устроили молебен, и решено было сделать этот молебен ежегодным - в память того, первого покушения. Я думал тогда, что покушение будет последним… С тех пор произошло еще два! Боюсь, что теперь, когда раздается колокольный звон, народ говорит с усмешкой: «Видать, опять промахнулись!» Живу в собственной столице, как медведь, которого травят охотники…
        Маша сказала стыднее: «Они травили его, как зайца». И заплакала.
        Сегодня пришел Кириллов. Сообщил, что преступник из дворян. Разумеется! Они у нас теперь главные революционеры. Отец изверга служил лекарем в имениях Великой княгини Елены Павловны, и тетка щедро платила его семье. Все дети и преступник получили воспитание за ее счет.
        Преступление Кириллов описал живописно… Ночь перед выстрелами он провел у проститутки. После дешевой шлюхи отправился убивать своего Государя… Почему решился? Не согласен, что большинство народа трудится, а меньшинство пользуется их трудом. А раз не согласен, значит, надо убивать! В Бога он не верует, и убеждение убить сложилось у него после прочитанных книг! Верноподданнических чувств никогда не имел, что не помешало учиться за наш счет! Живописно объяснил, что в его воображении, как тени, проходят мученики за народ, фигурировавшие в целом ряде политических процессов и безвременно погибшие. И картины их страданий разжигали его ненависть ко мне и побуждали к мщению и борьбе за светлое будущее…
        Я попросил напомнить мерзавцу, что казнили только тех, кто присвоил себе подлое право казнить других людей. Напомнить ему о страданиях жертв - убитых министров, генералов, их семей… И велел спросить, каково это светлое будущее, ради которого он и друзья его убивают других! Ответил восхитительно: «Я не могу ясно представить себе новый строй жизни». Не может! Но думает, что «каждый будет удовлетворять всем своим потребностям без всякого ущерба для других». Это он, оказывается, понял «после прочтения сочинений Милля, с примечаниями Чернышевского и Маркса».
        Представить не может, но понял! И давай убивать, прочитав примечания. И все ж таки мне было жалко этого несчастного, тщеславного глупца, наверное, еще и потому, что видел так близко. Его жалкое лицо и эта фигура, распластанная на грязной мостовой… А главное - глаза!
        Его приговорили к смерти, но я велел Кириллову дать ему бумагу - написать просьбу о помиловании. Однако он оставил бумагу чистой.
        Его образ почему-то продолжал преследовать меня… И я решил: коли увижу раскаяние, все-таки помилую. В закрытой карете, вместе с адъютантом, который должен был передать приказ о помиловании, подъехал к плацу. Собралась охочая до этих страшных зрелищ огромная толпа. Ужасно! Надо отменить публичность казни, эту нашу азиатчину. Но тогда в чем её поучительность? Хотя есть ли вообще поучительность в таком зрелище?..
        Я подъехал к плацу без охраны, в карете с опущенными занавесками.
        Первый раз я видел казнь… Убийство, которое мог сам остановить…
        Эшафот - высокий помост, окруженный со всех сторон железной решеткой. На нем - два деревянных столба с перекладиной. С перекладины свисали и раскачивались на ветру две петли. А рядом с эшафотом, на виду у всех, стояло нечто, прикрытое рогожей, которая не могла скрыть очертаний. Это был гроб, заготовленный для еще живого человека… Наконец подъехала колесница. Преступник сидел на скамейке спиною к лошадям, руки его были перевязаны сзади веревкою, черный сюртук солдатского сукна, черная фуражка без козырька, на груди - черная доска, на которой было написано «государственный преступник».
        Он с усмешкой (!) смотрел перед собой - на солдат, выстроившихся вдоль помоста. В это время появился палач, назначенный к совершению казни… я до сих пор его вижу. На нем - кроваво-красная рубаха, а поверх нее - черный жилет. Нарядный! Подошел к преступнику, развязал ремни на руках и повел его наверх, к смерти. С той же усмешкой преступник вступил на эшафот и встал у столба. Палач стал рядом, правее его. Раздалась команда «на караул», палач снял с него фуражку. Прокурор громким голосом читал приговор Верховного суда. И наступило главное для меня. Священник подошел к нему… Как я ждал этого мгновения… Но преступник качнул головой - отверг его, не желая принять последнего напутствия. Не желал раскаяться даже перед встречей с Ним!
        Я хотел уехать тотчас, но не мог оторваться от ужасного зрелища.
        Палач как-то заботливо помог надеть белый балахон, который должен был скрыть его муки, его глаза… Я хорошо их запомнил… Набросил петлю…
        Я велел трогать. Но все-таки обернулся и увидел, как он рухнул в раскрывшийся люк. Белый балахон судорожно дернулся и повис, раскачиваясь на ветру. Свирепый, холодный был ветер.
        Я вернулся, сидел один. Мне кажется, все рушится, и я бессилен крушению ставить преграды. Я давно вижу то, чего другие не видят, и ожидаю того, чего они не ждут.
        По городу разбросали их воззвание: «Мы поднимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и смерти и в конце концов взорвем правительство, сколько бы ни погибло с нашей стороны».
        Они! Кто - они? Все тот же глупый, жалкий, несчастный вопрос.
        Ночью, поднявшись к ней, я сказал:
        - А что, если отменить этот ужасный обряд? И вообще отменить смертную казнь? Пусть они убивают, а мы не будем убивать в ответ.
        Она с ужасом взглянула на меня. И я прочел то, что больше всего ненавидел читать в ее глазах: «Ты постарел!»
        На следующий день я говорил с сыном.
        Саша:
        - А как тогда с ними бороться, папа? Сейчас этих негодяев хоть что-то останавливает…
        И тот же взгляд!
        Министры были также испуганы моим предложением.
        После выстрела отменил любимые ежедневные прогулки пешком. Придется ездить в экипаже в сопровождении верховых казаков. Повелел так же выезжать и сыну, и великим князьям. Какой стыд!..
        Мне приснилась та виселица. Приговоренный стоял в белом саване под самой петлей… Белый мешок целиком скрывал и тело, и его лицо, и рядом стоймя стоял гроб. Палач подошел к нему как-то слишком близко и заслонил его…
        Его уже поставили на «западню», когда из-под балахона выдернулась его рука с нелепо большим револьвером - повисла над головой палача, и раздался выстрел.
        И боль, острая боль в сердце… Я проснулся!
        Мои записки
        (Записки князя В-го)
        Москва, 1919 год
        Забавно читать сейчас дневник несчастного царя.
        Я, как и он, не понимал, что происходит! Тогда, за тысячи верст от России, чем больше я думал, тем больше рассказанное Мадонной приобретало загадочность. Я вспоминал этого нелепого, жалкого еврея, тем не менее убившего генерал-губернатора! Или Баранникова с товарищем, зарезавших в центре города шефа полиции! И наконец, самое поразительное - покушение на царя… Этот недотепа, который с нескольких шагов не сумел попасть в цель… Да, он недотепа! Но тем не менее пять раз ему дали выстрелить!
        Они ведь все дети по сравнению с Кирилловым, о чьем абсолютном умении я знал отлично. Тайные агенты у него и вправду повсюду… Десятки запутавшихся юнцов вроде меня плюс сотни платных и добровольных агентов опутывают страну.
        Как же они могли заранее не узнать обо всех этих покушениях, которые готовили, в общем-то, юные недотепы?!
        Дело становилось интересным. И мне очень захотелось отправиться в покинутую страну!
        Любил ли я родину?.. Любил землю, тополя у нашего дома. Но людей не люблю. И потому стоял вопрос: на чьей стороне мне быть?.. Я ненавидел тех и не мог любить других. Я ненавидел Кириллова и тупую мощь государства - страну татарского кнута… И я презирал забитую покорность народа и привычки рабов. «Люди холопского звания - сущие псы иногда: чем тяжелей наказания, тем им милей господа!..»
        Я не мог любить и этих молодых, не очень образованных глупцов - утопистов, легко проливающих кровь и мечтающих о революции. Что может быть ужаснее революции? Только сама революция! Человек - страшное животное. Мы видим его в укрощенном состоянии, именуемом цивилизацией.
        Но революция уничтожает узы порядка. И тогда жестокое, злорадное, беспощадное животное - человек - показывает, кто он есть на самом деле.
        Так зачем же ехать? Чтобы очутиться между фронтами глупцов, тупой властью и покорными рабами?.. Догадал же меня черт родиться в России!
        И тут наконец я понял, что за лукавая мысль так тянула меня в Россию: «А если быть не с теми и не с другими? Тобой играли и те, и эти. Теперь пришла твоя пора - поиграть с ними со всеми».
        Я вернулся в Петербург. Столица стала неузнаваемой. Всюду полиция, казаки… Помню, с изумлением наблюдал воскресный проезд Государя в Михайловский Манеж. Карета, окруженная казаками на лошадях, с бешеной скоростью пронеслась по Невскому и завернула на Малую Садовую. Вслед за ним от Аничкова дворца пролетела карета наследника, все так же плотно окруженная казаками.
        И еще один «боевой выезд» - проехал кто-то из Царской семьи.
        Теперь в столице было принято со вздохом вспоминать прежние времена, когда Николай один-одинешенек, без охраны, прогуливался по городу, примечая хорошеньких девиц. Или когда нынешний Государь совершал свой ежедневный моцион - гулял в Летнем саду… Все ушло в прошлое.
        Ретрограды кляли реформы, «приведшие к крови и всеобщему безумию», либералы проклинали их остановку, «приведшую к крови и всеобщему безумию»… В гостиных появилась новая мода - читали прокламации террористов и подпольные журналы, которые они печатали и щедро разбрасывали по городу. В салонах рассказывали анекдот. «Новый шеф жандармов, на которого уже успели совершить покушение (неудачное), обедал с приятелем. После обеда перешли в кабинет, где он, разомлевший после вина, показал подброшенный террористами нелегальный журнал. Журнал был, естественно, дурно напечатан - печатали в подполье. И шеф жандармов это отметил. Но захотел щегольнуть вольнодумством - это теперь модно в Петербурге. И прибавил, что написан журнал литературно и толково… Уже на другой день получил письмо, в котором террористы благодарили его за высокую оценку и заверяли, что недостатки скоро исправят!» Над правительством стало принято смеяться, выдумывать о нем смешные небылицы…
        При этом ежедневно возникали панические слухи. На второй день после моего возвращения камердинер рассказал, что нашли бомбу то ли в подвале Исаакиевского собора, то ли в Гостином Дворе, то ли в Мариинском театре…
        Итак, молодые глупцы, с которыми я столь нелепо «ходил в народ», за время моего отсутствия превратились в грозную силу.
        Что ж, я правильно инвестировал деньги.
        Появление мое в столице вызвало множество слухов. Я ведь воистину воскрес! В обществе говорили, что я пытался покончить с собой из-за любви, но был спасен и лечился за границей. Вскоре романтическую версию сменила героическая: я стал волонтером в сербской армии во время Русско-турецкой войны, храбро сражался, попал в турецкий плен, но благополучно бежал и заодно спас из гарема восточную красавицу - так объясняли мою экзотическую таиландку.
        Я держал ложу в Мариинском театре. Когда появлялся на балетных премьерах с красавицей таиландкой, весь театр глядел на нас…
        Теткин дом я продал, купил великолепный особняк недалеко от Исаакиевской площади, на Большой Морской улице. Четыре кариатиды - мраморные красавицы - держали огромный балкон. Одну из них приказал переделать - вылепить ей лицо моей таиландки. Что неизменно приводило в восторг эту жительницу страны солнца, так страдавшую в нашей суровой зиме…
        Задняя часть моего дворца выходила в довольно обширный сад. В саду я велел построить небольшой дом по образцу знаменитых французских folies восемнадцатого века. В них вельможи двора Людовиков предавались галантным наслаждениям накануне гибели галантного столетия… Обстановку выписал из Франции - точнее, попросту купил знаменитый парижский отель конца восемнадцатого века. Стены, обитые шелковой розовой материей, множество зеркал, в мраморной ванной бронзовые краны в виде лебединых шей лили душистую воду, крохотная гостиная с клавесином, разрисованным Ватто, и часами в виде нимфы с картины Буше - с очаровательной попкой, повернутой к зрителю. На попке и были укреплены стрелки часов, отсчитывающих нынешнее время.
        В деловом Петербурге удивлялись моим огромным тратам. Знали, что я продал теткины земли за бесценок и должен быть не столь свободен в средствах. Так что появилась версия о несметных сокровищах, которые я привез с Востока… Теперь истории, которые рассказывали обо мне, все больше походили на жизнь графа Монте-Кристо. И о моем домике folies рассказывали легенды. Говорили, что там собираются и знатные дамы, и девки с улицы, и Великие князья. И устраиваются «афинские ночи»…
        Я все реже выходил в город.
        Я ждал.
        И первая рыбка вскоре попалась на крючок. Я получил письмо в знакомом тоне: «Вы должны ждать меня сегодня в восемь вечера. Я приду».
        Как учил любимый герой поколения Рахметов - никакой вежливости. Даже «милостивый государь» отсутствовало, «должен», и все тут!..
        Я принял их в кабинете в большом доме… Они пришли вдвоем - Сонечка и удалой господин Баранников, который умудрился во время встречи не проронить ни слова. Сидел с мрачным, угрожающим видом.
        Сколько раз в моей жизни будут такие встречи! Я глядел на тело, которое теперь принадлежало другому. И чувствовал злую ненависть.
        Видно, и она тоже. Насмешливо оглядела кабинет.
        - Как много ненужных побрякушек, - сказала, обращаясь к Баранникову. - совсем как Государь и мой родственник, - (она имела в виду воспитателя Наследника, графа Перовского). - Это у вас старческое?
        Я не ответил.
        - Нам сообщили, что вы должны дать нам денег на дело, - сказала она.
        - Но вам не сказали, что я поставил новое условие: знать, на какое дело я даю.
        - Сколько вы сможете дать?
        Я написал на листочке. Это была большая сумма. Я видел - поражена.
        Но спросила:
        - А зачем вам знать?
        - Я, видите ли, из «новейших господ», - (так нас, капиталистов, теперь называли на Руси). - И должен понимать, в какое предприятие вкладываю деньги. Так что если я вкладываюсь в Революцию, хочу услышать подробности.
        - Вы очень рискуете. Если будете знать, вы уже нас никогда не покинете. А если попытаетесь… Более того, мы вынуждены будем за вами следить.
        - Я подумаю, подходит ли мне ваше условие, а вы обговорите мои с вашими товарищами.
        Они уже уходили, когда я сделал главный ход.
        - Да, - заметил я небрежно, - предупредите товарищей, что в юности меня завербовало Третье отделение.
        Они застыли как вкопанные.
        Лицо Сони стало беспощадным. Я представлял, как это инфантильное существо может убить…
        - Нет-нет, я не успел сделать ничего дурного, - засмеялся я. - Более того, мне удалось откупиться. Но контакты остались… По-моему, это удобно для вас. Ибо от меня они смогут получать информацию, нужную вам. Возможно, эта ситуация окажется ценнее денег, которые я вам дам… или не дам.
        В этот момент парочка решила - не надо со мной иметь дело!
        Но я знал: когда они все расскажут товарищам, те решатся. Чем они рисковали? Тем, что я донесу? Но рассказывать мне правду вовсе необязательно… Что-нибудь безопасное, похожее на правду - и баста! Главное - получить от меня деньги. А они им очень требовались. Короче, я добился… Они были, как прежде я, в совершеннейшем замешательстве.
        Я вступил в завораживающую игру, из которой уже не выйду до конца Империи.
        Теперь я ждал появления еще одного действующего лица. И вскоре он (Кириллов) позвал меня.
        - Ну, каково вам у нас? Вы ожидали увидеть что-то подобное? А я ожидал, как только начались реформы, как только слабость Власти почувствовал народ. Наш народ «или Сидору в ноги, или Ивану в рыло»… Третье отделение развалили. Какие ничтожные начальники!
        - Но я не понимаю, на что вы жалуетесь, Андрей Андреевич! Если они ничто, значит, вы - всё!.. Вы единственный профессионал. Так что вы наверняка стали негласным главой Третьего отделения.
        - Отделения нету… Начальники боятся быть жесткими… И если начальники боятся, то исполнители будут страшиться куда больше. Полиция демонстрации разгоняет, будто танцы прекращает, не желает жертв. Во всех учебных заведениях продолжается революционная пропаганда - она в моде нынче… Среди чиновников - дух антимонархического либерализма, газеты - такие же… Поймите, мы идем к страшной анархической революции. Ваш родственник написал: «Безбожный анархизм близок - наши дети увидят его. Интернационал распорядился, чтобы европейская революция началась в России, и начнется, ибо нет у нас надежного отпора ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств, начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы и стойла, зальют мир кровью…» Так он написал. И я готов под этим подписаться. А вы решайте сами - хотите служить Отечеству или нет?..
        В этот момент жандарм доложил, что агент наружного наблюдения Иванов Третий пришел со срочным сообщением.
        Видно, желая мне продемонстрировать, что я остаюсь сотрудником, от которого нет тайн, Кириллов велел пригласить его.
        И жестоко ошибся…
        Вошел филер. Немолод, видать, служил с николаевских времен… Физиономия и большой красный нос красноречиво говорили о преданной любви к национальному напитку. Причем все остальные черты лица как-то сходились к этому огромному носу. Казалось, все время вынюхивает - будто пес, верный сторожевой пес с хищным огнем в глазах…
        - Только покороче, дружок, - сказал Кириллов.
        - Его Превосходительство господин Победоносцев решили посетить квартиру литератора Федора Михайловича Достоевского в Кузнечном… Мы поставили наблюдение и охрану. Как живем, Ваше превосходительство! Сам господин воспитатель Наследника не может чувствовать себя в безопасности в столице. Хуже, чем на войне…
        - Покороче, любезнейший, - повторил Кириллов.
        - Определили, значит, мне место в парадном в доме напротив. Откуда хорошо виден был вход… И тут я ее и увидел…
        Я начал слушать с большим интересом.
        - Прямо перед приездом его Превосходительства она вышла из указанного дома… Но я пост свой покинуть не посмел… Только когда его Превосходительство в дом вошел, я немедля отправился к дворнику. И он мне сказал, что она в квартиру господина Достоевского ходить повадилась…
        - Ты, дружок, все это в рапорте опиши, а теперь свободен, - как-то торопливо сказал Кириллов. Он явно нервничал, я редко его таким видел. Но филер не понял ситуации. И с торжеством закончил:
        - Это она, ваше превосходительство. Та мамзелька, которая была с Великим князем… Я ее тотчас узнал. Да и как ее не узнать! Хороша!
        - Иди! Иди, - как-то ласково прервал Кириллов. - Потом поговорим!
        Он ушел, а Кириллов вздохнул:
        - Ту мамзельку застрелили год назад, а он всё ее видит. Вот и работай, охраняй Отечество с этими старыми пердунами!
        Так Кириллов сделал ошибку…
        Почувствовал неловкость, поспешил позвонить в колокольчик.
        Вошел жандарм.
        - Что будете пить? - спросил Кириллов.
        - Кофей.
        - Забыли Родину… Мне водочки - так у нас положено при встрече.
        Принесли водку и много закуски. Беседа предстояла долгой.
        Он решил начать с нападения:
        - Много наслышан о вашем доме. По рассказам, вкус, который вам не изменял прежде, теперь… - засмеялся. - Говорят, дом ваш несколько напоминает дворцы наших новейших русских. Вот у них то же самое… Мечта о дворце, который странно получается похожим на шикарный парижский бордель… Что делать, состояния у нас теперь создаются в минуту. Из грязи - в князи! Способности сыграть удачно на бирже, вовремя дать взятку в министерстве решают жизненный успех. Но Государь, который не представляет, зачем нужно красть - ведь всё и так ему принадлежит, - не понимает, что надо все время следить. Следить неустанно! За всеми! Направо посмотрит - слева сопрут! И наоборот… Я по должности был на похоронах господина Некрасова, и там читали его стихи: «Грош у новейших господ выше стыда и закона; нынче тоскует лишь тот, кто не украл миллиона…». Хотя многие стихи покойника вредны, но под этими готов подписаться… Полно разбогатевших жидов. И все чего-то хотят! Новейшие господа жаждут участия во власти, жиды требуют Конституции. Поэтому все тайно субсидируют нигилистов, число которых стремительно растет. Деньги
переводятся за границу и оттуда поступают в Россию. На них господа террористы покупают динамит…
        - Ну а если даже Конституция? Что тут страшного?
        - Конституция - это безвластная монархия типа английской… Считайте, тотчас возникнут местные парламенты, и на следующий день потеряем и Польшу, и Финляндию, и Прибалтийские земли. Поэтому всякий, кто хочет сохранить великую Империю…
        - …должен сотрудничать с вами, - со смехом продолжил я.
        - А что делать, если общее безумие… Суд реформирован. Но нам нельзя суд присяжных - мы дикари, у нас еще вчера рабство было. Это в Европе тысячелетнее образование, Монтень, Монтескье. А наш главный философ - дедушка Крылов… Я говорю о деле Веры Засулич - в какой стране суд может оправдать даму, которая стреляет в государственного чиновника? В какой стране канцлер, члены Государственного совета и прочие на публике аплодируют оправданию террористки, ранившей их коллегу - градоначальника столицы, старика? Вот и началось теперь… Они после Засулич идеологию сформулировали, чтоб оправдать убийство людей: «Террор - ужасная вещь, есть только одна вещь хуже террора: это - безропотно сносить насилия». Так что убивают по-расейски - усердно помолясь. И радостно чувствуют себя вроде Бога - распорядителями чужих судеб… Живет высокое лицо - вельможа. А сопляк говорит: «Совесть моя подсказывает, что он плохой». И вмиг подбежал, пистолетик вынул - бах - и убежал! Схватили - тоже не страшно, вся Россия ничтожного негодяя знает и уважает. И многие образованные люди славят… Ваш родственник замечательно
определил нынешнюю Россию: «Колеблясь над бездною». Понимаете, зачем я все вам рассказываю, к чему призываю?
        - По-моему, я достаточно заплатил за свободу от вас.
        - Не хотите сотрудничать. Зря, значит, бисер свой метал… Стиль последних Людовиков в вашем дворце может оказаться дурным знаком. Во всяком случае, нынче мне все чаще приходит в голову пророчество господина Казота… Итак, я информировал вас о бедах Отечества. Но и вам придется информировать…
        Я вопросительно глядел на него.
        - Филер, который поставлен у вашего дома, описал двух господ, вышедших оттуда. И, прочитав описание, я понял, что прежняя любовь не ржавеет.
        - Да, вы догадались - она и ее спутник приходили за деньгами…
        - Ну и как?
        - Не знаю, дам ли им. Но вам непременно дам. - И я положил перед ним чек опять на очень большую сумму.
        Он засмеялся.
        - Как стыдно брать деньги у того, кто не любит свое Отечество.
        И бросил чек в секретер. Добавил:
        - В опасную игру хотите вмешаться. Но зачем?
        - Кто знает человеческую душу…
        - Вы мне не ответили. Зачем?
        - А я за свои деньги не должен вам отвечать, если мне не хочется, - (его бессильное бешенство). - Но вас выслушаю.
        - Думаю, за старое взялись. Волку в лес захотелось. Решили кровь разогреть, чужую проливая. Кровь очень даже возбуждает. Но тогда за вашу жизнь не дам и копейки. Конечно, арестовать вас не решусь - расписочка. Но вас пристрелят - или мы, или они.
        - Ну если вы…. Ваша расписочка ляжет на стол Государя или вашего ненавистника - Великого князя Константина Николаевича… Так что вы меня охранять должны, и заботливо. Вот об этом я и пришел вам сказать и пожелать в этом деле успеха.
        Я встал и с победным видом попрощался.
        Я отпустил карету и пошел по петербургской улице, рассуждая сам с собой:
        - Неужто она осведомительница? Да нет, не выходило. Совсем не выходило… Другая кровь. Другая личность! Но тогда почему он ее покрывает… и скрывает? Почему говорит, будто ее убили? Почему не попытался арестовать?
        Жить становилось все интереснее.
        Я решил сначала нанести визит знаменитому родственнику. И потом уже заняться филером…
        Положение Достоевского стало теперь совсем иным. Он, кажется, уже начал печатать «Братьев Карамазовых». Или это было чуть позже, точно не помню. Одно помню - «Карамазовы» имели невероятный успех, о них только и говорили. После «Карамазовых» мой родственник вышел в светочи русской литературы. Сам Толстой его признал…
        Он жил теперь на углу Кузнечного переулка и Ямской улицы.
        По той же узкой полутемной лестнице я поднялся на третий этаж. Увидел ту же знакомую дверь, обитую обтрепанной клеенкой с табличкой «Федор Михайлович Достоевский». Дверь напротив его квартиры таблички не имела - это были меблированные комнаты, будто из его романов - комнаты эти вечно сдавались, и жильцы постоянно менялись.
        Дверь открыла его дочь. Достоевского не было дома. Но моя родственница сидела в гостиной. Она мне очень обрадовалась.
        Прошли в гостиную. В убого обставленной комнате был уголок, где Достоевский обычно беседовал с гостями, здесь стояли диванчик и овальный столик с креслицем. На диванчик я и был усажен.
        Анна Григорьевна поместилась напротив - в кресле.
        Мне не пришлось ни о чем ее спрашивать. Я даже не успел открыть рта, как она начала свой монолог:
        - Он вас все время ждал… Про вас столько слухов! Говорят, у вас теперь огромное состояние.
        - Бог послал.
        - Или лукавый. Так говорит он, - нет, не Бог, а Достоевский, но как трепетно и важно она произнесла «он».
        …Аня обычно все беды свои сообщала моей тетке. Но тетка умерла. И теперь она выбрала меня. Я узнал, что недавно родному брату Ани изменила жена. После чего мне было доложено об Аниной семейной жизни…
        - Мы уже сколько лет в браке. Я пережила удачные и неудачные роды, выкидыши, смерть двоих детей… Постоянная тревога о здоровье Федора Михайловича… И наконец, его игра… Ведь после каждой нашей поездки в Баден-Баден мы возвращаемся нищими. При этом я продолжаю быть его стенографом, и я же первый читатель. Но если он не прочел восторга на моем лице, или, не дай Бог, после бессонной ночи с ребенком во время его чтения засну, он будет дуться несколько дней! А ведь кроме этого на мне и наши финансы. Чтобы хоть как-то жить, я организовала книжную торговлю на дому, распространяю по переписке его сочинения. И вот итог: мне было двадцать, а ему сорок шесть, когда поженились. Прошло двенадцать лет, и от всех забот я постарела на двенадцать лет, а он будто помолодел на те же годы… - Наконец спохватилась: - Может, чаю? Кофей у нас кончился.
        Я попросил чаю, но ее не интересовал мой ответ. Она уже неслась дальше:
        - Он любит меня, но как трудно ему сохранять верность! Все помешались на нем. В шестьдесят лет он стал популярен! И они просто вешаются ему на шею. Если что случится, я не выдержу… - говорила она страстно. - Это гадко, гадко!
        - Милая Аня, но ничего не случилось.
        Однако она заразилась его воображением. Она уже видела себя брошенной и рыдала!
        - А теперь новая злодейка. Брюнетка - высокая, статная, очень красивая! И главное, молодая! Зачастила к нам. А он любит молодых! Они ему интересны…
        Я понял, что пришел не зря.
        - Да, я безумно ревнивая, я не скрываю… Кстати, и он! - продолжала Аня. - Он чуть не побил меня… да чего уж там скрывать - побил! - произнесла она с восторгом, - за мимолетный разговор со студентом - побил! А я нарочно, чтоб ему досадить. - Теперь она смеялась.
        Наконец и я вставил слово:
        - А как зовут эту даму - брюнетку, кто она?
        - Нигилистка… Сначала ему письма писала. Потом, слава Богу, на войну уехала с турками - так она ему рассказала. А он всему верит… Он ведь эту войну святой считает. Когда Константинополь не взяли, с ним припадок был!.. Я тоже поехала бы на войну, да детей рожаю и дом его веду! А она… может, она ни на какой войне и не была!
        - А как звать ее? - повторил я.
        - Как звать… - наконец она услышала меня и сказала шепотом: - Я в письме прочла ее имя - Анна Корба. И сразу видно - нигилистка. Ему теперь это очень интересно. Он роман решил писать о самых страшных нигилистах…
        - И что за роман?
        Но тщетно спрашивать - она не слышала!
        - Я чувствую сердцем: до добра эта женщина нас не доведет… Что мне делать, милый князь?
        Я уверил её, что все будет хорошо. Думаю, и сама она это знала. Но, как и ее муж, она полюбила… отчаяние! И теперь пребывала постоянно в состоянии либо безумной радости, либо безумного горя… В конце нашей беседы она показала мне детей. И тотчас перешла в состояние восторга. Я поспешил уйти - я боялся новых женских слез… А она явно хотела еще поплакаться по-родственному.
        Найти филера с красным носом казалось делом нетрудным. После убийства шефа жандармов господина Мезенцева у Михайловского дворца прогуливалось много агентов. Все по-прежнему были в одинаковых черных пальто с меховыми воротниками и черных котелках. Одного из них я признал - он прежде стоял у теткиного дома. Вот он за приличное вознаграждение и сообщил мне, что красноносый филер переведен из столицы охранять железнодорожный вокзал в Царском Селе.
        Мы встретились с филером в царскосельском трактире. Я был для него гостем господина Кириллова, так что он был рад мне пожаловаться. Стал говорить о том, сколько лет служил верой и правдой еще прежнему Государю и всегда доверяли ему стоять у дворцов, еще с молодых лет…
        - И вот теперь где стою!
        Я прервал:
        - Мне хочется подробней разузнать о той опасной девице, которую вы видели в доме моего родственника… Кажется, это госпожа Анна Корба?
        - Я ошибся, - сказал он угрюмо, - та девица на том свете.
        Я молча положил перед ним ассигнации.
        - Я, господин хороший, все вам уже доложил, - сказал он и подвинул деньги обратно ко мне. - Больше ничего не знаю.
        Я прибавил… Глаза у него загорелись, но… он молча встал, поклонился и вышел из трактира.
        Однако я ждал. Помнил его глаза, когда он увидел деньги.
        Через два дня поздним вечером он пришел ко мне сам. Пришел не один.
        - Это мой шурин. Он работает писарем в Третьей экспедиции…
        Шурин был воистину канцелярская крыса - сгорбленный, с редкими волосиками, очки на курносом носу. Вошел, как-то пугливо озираясь…
        - Говори, - велел филер.
        И он заговорил. Тоненьким, крысиным писком изложил воистину дерзкое предложение:
        - Мы к этому делу иметь отношения не хотим. Но вам готовы присоветовать. На третьем этаже у нас, ваше высокородие, находится секретная картотека со списками неблагонадежных. Я чиновник для письма - я в сей шкаф заглянуть никакого права не имею. Но вы можете сами… Да, хоть и бомбы гремят, а нравы у нас в здании прежние. По поручению Его Превосходительства к нам наверх поднимаются сотрудники - работать с картотекой. Никаких сопроводительных бумаг, просто говорят: «По поручению Его Превосходительства!» Акакий Серапионович Вольф, у которого ключи от секретного шкафа, им и открывает. Но нынче он приболел и ключи передал помощнику своему, Клеточникову. Этот Клеточников - тихий провинциал. Так что коли вы к нам придете, скажите заветные слова, но только строго: «По поручению Его Превосходительства» и попросите дурака открыть шкаф. Он непременно вам откроет. И об этой вашей… госпоже Корбе совершенно все узнаете. - И он засмеялся крысиным, писклявым смехом.
        - И когда же?
        - Лучше завтра, пока Вольф болеет. Болезнь у него наша… как вы понимаете. Он в запое. Три дня обычно болеет…
        Я дал деньги.
        - Мало, - пропищал он и кивнул на филера. - Шурину тоже ведь надо.
        Я удвоил. Он взял, и они отбыли, даже не поблагодарив.
        Дело мне нравилось. Здесь был риск - то, что теперь я больше всего ценил…
        Наутро послал лакея к Кириллову - дескать, желаю с ним повидаться.
        Кириллов меня принял. Помню, я сказал, что скоро хочу отправиться в путешествие и беспокоюсь о паспорте… Он обещал помочь.
        Я вышел из кабинета, прошел на лестницу, быстро взбежал на третий этаж…
        В маленькой комнатке с огромными до потолка шкафами за столами восседали двое почти братьев-близнецов. Оба, склонив головки с реденькими волосиками, потными от усердия, что-то упоенно переписывали, высунув одинаково кончики языков. Это были крыса-шурин и Клеточников.
        - Здравствуйте, - сказал я.
        - Здравствуйте, - откликнулись обе канцелярские крысы, не поднимая голов.
        - Господин Клеточников, я по поручению… Его Превосходительства! - обратился я к другой крысе. И по-хозяйски попросил открыть мне картотеку.
        Клеточников вышел из-за стола и открыл шкаф…
        И я нашел! Корба была в картотеке революционеров… Член партии «Народная воля». Естественно, как и положено нашим революционерам, - дворянка. «В Европе сапожник, чтоб барином стать, бунтует - понятное дело! У нас революцию сделала знать: в сапожники, что ль, захотела?»… Участвовала в хождении в народ. Перед хождением сдала экзамен на сельскую учительницу. На Русско-турецкой войне была сестрой милосердия!
        Стоп! Последнее невозможно. Ведь в это время она лежала в моей постели в Мехико… И еще странность: большинство участников хождения в народ схвачены полицией, привлекались к уголовной ответственности. Она - нет… И тут я прочел год ее рождения. Ей было тридцать два года, а Черной Мадонне - не больше двадцати пяти!..
        - Дорогой друг, мне кажется, вы засиделись у нас! - Да, это был лже-Кириллов. Со времени моего возвращения я ничего о нем не знал. - Прошу вас в кабинет к Его Превосходительству…
        Я был совершенно спокоен, пока мы шли по коридору. Но, проходя, он невзначай толкнул дверь той самой комнаты, где состоялось наше знакомство…
        Дверь открылась. В комнате стоял стол с креслом, напротив стола, как в тот день, - пустой стул.
        - Может, желаете подумать перед посещением кабинета Его Превосходительства? - засмеялся лже-Кириллов. - Отдохнуть? В ногах правды нет!
        Я ничего ему не ответил. Я ощущал прежний страх. Помню, как отпустило, когда он затворил дверь проклятой комнаты.
        Я вошел в кабинет. Кириллов был мрачен.
        - Оставь нас, милейший, - сказал он лже-Кириллову.
        «Милейший» ушел.
        - Вы, однако, решили, что я и вправду вас боюсь. Видите ли, друг мой, я позволял вам говорить глупости о каких-то расписках… Неужели вы думаете, будто Государь не знает, что мы берем. Все у нас берут! «Воруют!» - так справедливо определил нашу Империю господин Карамзин. Так что если мне придется докладывать Государю, почему я вас убил, вопрос его будет… нет, не о том, почему я взял у вас деньги, а о том, почему не пристрелил вас раньше. Вам это понятно? Что вы хотели выяснить? Отчего две дамы живут под одной фамилией? А потому, что господа террористы часто так делают, сбивая нас с толку… Что еще вас интересует? Почему я не стал вам говорить, что она жива? А потому, что это вас не касается. Ею занимаются совсем другие люди. Вы - ноль в этом деле. Вы глупец. Когда вы только попытались познакомиться с моим филером, он тотчас подал мне рапорт. Другую бумагу он подал мне после вашей с ним первой встречи. Я велел ему привести к вам шурина и был уверен, что вы догадаетесь. Но вы и в эту глупость поверили… Вы, глупый ребенок, смеете лезть в опасные и сложные дела!.. Вот вы жили в Париже, ходили по
улицам, а за вами ходил мой агент… Я заказал его через частное французское разыскное бюро. Которое на самом деле - наше бюро, все эти французы наняты на наши деньги. Все они ежедневно следят за русскими эмигрантами. В их числе были вы… У этого бюро, именуемого «Бинт и Самбен», есть наружные агенты во всех столицах Европы - в Женеве, Лозанне, Цюрихе и Берне. К тому же, находясь в личных сношениях с префектом полиции, директором «Сюрте Женераль» и другими высшими чиновниками полицейских учреждений мира, я могу привлекать иностранную помощь… Так что, когда она изволила переспать с вами в Мексике, мы это знали. Потому что даже океаны для нас не преграда. Надеюсь, вы догадались, когда вас секли, что под нами большие подвалы. И там исчез не один человек… Не будь Нечаев такой скандальной фигурой, никакого процесса не было бы - исчез бы там, и все! И когда потребуется, вас прямо в карете привезут сюда. И вы исчезнете… - Он постучал сапогом по полу.
        Ужас охватил меня… Все было, как в юности!
        Он насмешливо смотрел на меня.
        - Да не бойтесь. Я вас и в этот раз не трону… Вы мне нужны - в этом все дело. Очень нужны. У меня для вас припасена совсем другая работенка. А пулю вы всегда успеете получить. - И обратился ко мне совсем по-светски: - Послезавтра вы будете приглашены к княгине Урусовой. Там будет Его Превосходительство генерал-адъютант Петр Черевин… Смею покорнейше просить вас не отказываться от почетной должности, которую Его Превосходительство господин Черевин вам предложит. Я хочу, чтобы вы стали своим человеком в Аничковом дворце!..
        В Аничковом жил Наследник…
        Итак, он опять давал мне поручение. Все вернулось на круги своя.
        Он позвонил, вошел лже-Кириллов.
        - Проводите нашего друга, чтоб он опять не заблудился…
        По дороге лже-Кириллов сказал мне ласково:
        - А я вас убил бы. Не задумываясь. Чувствую, много бед натворите.
        Княгиня Урусова, подруга тетки, была любимицей покойной императрицы-матери. Она бездетна и состарилась при дворе.
        В Петербурге исполняла почетную роль, описанную нашими классиками, - непримиримой, ворчливой резонерки. Она держала салон, куда за честь считали являться главные лица Империи. В салоне она резала им в глаза правду-матку. Всех вельмож моложе шестидесяти она звала уменьшительными именами, как своих кучеров. Особенно частыми гостями у нее были высокий, с манерами западного адвоката, Сашка, то бишь премьер-министр Валуев, и невысокий Петька - генерал Черевин.
        Генерал Петр Черевин - любимец Наследника, один из немногих преданных ему людей. Он обожал Наследника, будущего «истинно православного царя», и был при нем воистину генералом-денщиком.
        Я как-то находился у княгини, когда Петька с восторгом рассказывал о проделках и вкусах Наследника:
        - Жидов не любит, но либералов - еще больше… Он либерала Великого князя Михаила и его жену, подозрительную немецкую принцессу, - (ходили слухи, что ее дальний предок - еврейский банкир), - кличет не иначе как Либерзонами, говорит: «Как дела у наших Либерзонов?»
        - Боже мой, как он чудно вульгарен, - смеялась княгиня.
        Ее отец, князь Петр, был таким же генералом-денщиком при Александре Первом. Конец царствования Александр провел в бесконечных путешествиях, и во всех дальних поездках в карете рядом с ним находился князь. Государь спал на его плече… Когда Император таинственно умер, князь находился при нем. Его много раз пытали насчет смерти Государя, но он всегда обрывал разговоры на эту тему. Вдовствующая императрица прислала ему кровать, на которой умер Государь. И князь, пугая жену, спал до смерти на этой кровати с золотой дощечкой, рассказывающей об августейшей кончине.
        Так что Черевин с его бесконечной любовью к Цесаревичу живо напоминал старухе ее покойного отца… Меня она тоже любила, и я ей тоже напоминал - моего отца, в которого она была безумно влюблена в молодости. «К этому шалопаю… - говорила она обо мне, - питаю непростительную слабость, что позволительно выжившей из ума старухе».
        Вернувшись домой от Кириллова, я потребовал бутылку вина и велел меня не тревожить. За окном бушевала гроза, лил дождь. Я стоял, прислонившись лбом к холодному стеклу, и пытался унять волнение. В саду было темно, горел только фонарь, в его свете струилась вода… Вдруг из тьмы, из воды появилась черная фигура. Человек огромного роста подошел к моему окну. И рядом с ним в свете фонаря возникла… Сонечка.
        Он поднял ее на руки, поставил на плечи. Теперь ее лицо было вровень с моим. Она стукнула в стекло. Я открыл, и она ступила на подоконник.
        Я протянул руку, она спрыгнула в комнату.
        - Вы с ума сошли! За моим домом следят!
        - Мы знаем. И знаем, что вас захватили сегодня с картотекой.
        Она насладилась моим изумлением и продолжила:
        - Мы теперь заходим в ваш сад с другой стороны. Там - глухая стена и никого. Мы перелезли через стену…
        Я посмотрел в окно. Гигант спокойно стоял под окном, не обращая внимания на потоки воды.
        - Может быть, ему зайти?
        - Не стоит, мы сейчас уйдем. Мы согласны взять вашу помощь и согласны на ваши условия. Вскоре мы все соберемся в одном городке. Вы тоже будете приглашены. За вами приедут и вас туда привезут. Там вы отдадите чек и узнаете, на что пойдут ваши деньги.
        - Что ж, и я согласен.
        - Но половина денег нам нужна сейчас…
        Я выписал чек. Она спрятала его на груди. Встала на подоконник. Две громадные ручищи приняли ее, и я наконец разглядел гиганта - темную бородку, вьющиеся длинные волосы, ясное молодое крестьянское лицо… Это и был будущий глава террористов Андрей Желябов, любовник Сонечки.
        Весь следующий день я провел в отвратительном страхе. Ждал прихода гостей от Кириллова. Наверняка он уже знает о визите Сонечки и о деньгах. Хотелось плюнуть на все и уехать в беззаботную Европу. Но я не уехал, и никто не пришел. Только посланный от княгини Урусовой принес приглашение. Княгиня просила пожаловать в ее имение в Петергофе.
        Чай был накрыт в открытой беседке с пожелтевшими мраморными колоннами, построенной знаменитым Кваренги. Она стояла на высоком холме, откуда был виден пруд. А вокруг - все изыски восемнадцатого века, какие русские вельможи добросовестно переносили из Франции в свои имения. Фламандская деревня - копия той, которую построила в Трианоне Мария-Антуанетта… Тихо вращалось мельничное колесо рядом с гротом и каменным мостиком. Непременные в наших поместьях античные боги глядели сквозь листву. Торчали пики мраморных обелисков, воздвигавшихся князем-отцом после каждого посещения имения августейшим другом…
        Слуги в белых шелковых чулках и ливреях с гербами подавали чай.
        Вспоминаю все это как мираж, сон… Видение Атлантиды… Имение это давно разграблено, и сыновья преданных вчера слуг со рвением вскрыли мраморные саркофаги господ в мавзолее. Забрав ордена и драгоценности из гробов, добрые сыновья добрых слуг выбросили кости добрых господ, не забыв сбить крест с церкви, построенной великим Казаковым…
        Но все это будет потом…
        В тот день, исчезнувший в Лете, в столетней беседке собрались три немолодые дамы. Среди них - две престарелые дочери нашего знаменитого поэта Тютчева - Дарья и Екатерина. Дарья по-прежнему была фрейлиной Императрицы, а Екатерина ушла в отставку, вышла замуж и удалилась на покой в Москву. Слыла умнейшей женщиной и, кажется, писала нравственные повести. В тот вечер Дарья добросовестно пересказывала княгине Урусовой и сестре все происходившее во дворце… Их голоса звучат для меня из того нездешнего вечера, из той затонувшей Атлантиды…
        Княгиня Урусова наливала чай и молча слушала. Она не любила двор, но не хотела огорчать старых подруг.
        Дарья говорила:
        - Наша Святая… - так теперь принято называть Императрицу, - умирает… А он… - «он», или «обезумевший он» - так нынче зовут Александра Второго, правда, шепотом, - поселил во дворце эту женщину, - (княгиню Долгорукую). - Ее привезли ночью после очередного покушения на него и разместили в камер-юнкерских комнатах… Теперь на третьем этаже у нас шумно - трое детей, прижитых им от нее, носятся по коридору. И шум долетает до апартаментов Святой…
        Екатерина:
        - Странная любовь. Я помню его прежде, на балах - всегда окружен цветником фрейлин… Глаза его поразительно светились, когда рядом появлялась новая красавица, взгляд становился мягок и беспомощен. Крепость открыта - завоевывайте. И наши дуры завоевывали, не понимая, что крепость открыта для всех и потому завоевать ее нельзя… И что же? Оказалось - можно! Чем же она взяла? Красотой?.. Но красоты в ней не нахожу, если не признавать за красоту отдельные стати женщины. Да, цвет лица у нее очень хорош. Глаза, взятые отдельно, пожалуй, красивы, но взгляд без малейшей глубины - и прозрачность, и наивность сходятся в нем с глупостью… Константин Петрович… - (любимец обеих - Победоносцев), - отметил, что все по отдельности у нее красиво, а вместе - неприятно…
        Дарья:
        - Оставь, она очень хороша. Но не в этом дело. Пусть полюбил… Мы знаем, они все любили - и отец его, и дядя - у всех были любовницы. Но если даже их селили во дворце, все делалось так скрытно, так порядочно, никому и в голову не приходило обращать на это внимание. А теперь… Наш ангел во плоти, конечно же, очень страдает… Она все реже встает с постели. Я не могу смотреть без слез, как она поднимает с кровати иссохшее тело и выходит из спальни - «погулять в золотую гостиную». Это теперь единственная её прогулка… И увидев, как я прячу глаза, она повторяет, смеясь, свою любимую остроту: «Вы не находите, что мое тело все больше и больше подходит для анатомического театра? Этакий скелет, покрытый толстым слоем румян и пудры…» Она так ждет его посещений. И он приходит к ней по утрам от другой, смотрит добрыми навыкате глазами, дарит безжизненный поцелуй и мечтает лишь об одном - уйти! Его отвращение к умирающей выше чувства приличия… И он сам понимает это. Приходит, только чтобы уговаривать ее уехать лечиться в Ниццу… Она знает, что он попросту хочет избавиться от нее, дабы муки совести меньше
терзали… Я уверена, наша Святая поедет, лишь бы облегчить ему жизнь. Она ведь по-прежнему его любит… Наши умные придворные дамы все реже заходят в ее спальню. И все чаще их видят у другой, наверху. Вчера наша Святая вдруг сказала: «Что ж, этак даже лучше - быть сейчас одной. Зачем нужен веселый пикник у одра…» Там, на третьем этаже дворца - жизнь, бегают дети. И она не сомневается: на третьем этаже ждут, когда придет за ней смерть…
        Я молча слушал. Казалось, они забыли обо мне. Но княгиня не дала им этого сделать.
        - Ты должна представить ей нашего мальчика, - сказала она Дарье. - Императрица одинока, а в нем - жизнь…
        Но предложение не вызвало энтузиазма у Дарьи. И беседа, обогнув меня, потекла дальше. Заговорили о Наследнике. Его дамы любили, хотя относились к нему не без юмора…
        Старая княгиня стала насмешничать:
        - Ах, какая шутка природы! Нужно было долго жениться на немецких принцессах, чтобы родить такого абсолютного русича. Он так похож на громадного русского мужика, ему больше всего подошли бы полушубок, поддевка и лапти. Да и по манерам - медведь-мужик. И все его черты - русские: его пьянство, медленный ум, нечеловеческая звериная сила… и безволие.
        - Но он обладает прекрасным сердцем, благодушием, справедливостью, - строго прервала Екатерина Тютчева. - И пусть он не умен, зато трезво относится к своим способностям и уважает умных людей. А главное - вернет в страну порядок…
        В это время вошел Черевин. Низкорослый, без шеи, громогласный. Уже через минуту, прервав умную Екатерину, этот вечный Скалозуб упоенно кричал (манера русских военных - они в доме, как на плацу) о любимом Наследнике.
        - Великая княгиня Марья Николаевна (сестра Императора), - захлебывался от своего громового хохота Черевин, - обожает носить мужские костюмы - фрак с фалдами. Цесаревич постоянно дергает ее сзади за фалды и тотчас извиняется - дескать, простите, Мари, принял вас за мужчину. Так он мстит ей за тайный брак с графом Строгановым… Он ненавидит разврат, - грохотал Черевин. Потом вдруг что-то вспомнил, остановился и взглянул на меня: - Его Императорское Высочество Александр Александрович завтра вас примет. Вот такая вам выпала честь… Надеюсь, вы не забудете, как иные нынешние молодые люди, что к Их Императорским Высочествам нельзя поворачиваться спиной? И когда будете уходить, то не иначе как пятясь, лицом к высочайшим особам… За вас особо просил один мой сослуживец… Вы уж нас не подведите. Завтра ровно в пять в Аничковом дворце…
        К пяти я подъехал к Аничкову дворцу.
        Меня приняли в Зимнем саду, освещенном низким солнцем. Античные статуи, мраморный фонтан, вечнозеленые деревья…
        Во дворце жили дед и отец Цесаревича, когда они были наследниками престола. Дворец этот должен был занимать его брат Никс. Но Никс занимал сейчас могилу в Петропавловском соборе, и воды Невы наверняка уже проникли в его гроб… Вместо красавца Никса теперь здесь хозяином был он - Его Императорское Высочество Цесаревич Александр Александрович.
        Ему тридцать четыре, он приближался к возрасту, когда отец его сел на трон.
        Вышла жена, маленькая Дагмара, получившая в православии новое имя и новый титул - Великая княгиня Мария Федоровна. В большой царской Семье ее зовут Минни. Маленькая, миловидная Минни с начесанной на лоб челкой…
        Первый раз я видел ее так близко. Она изучающе смотрела на меня.
        Из гостиной вышел Цесаревич - огромный, добродушный, тяжело дышащий.
        Беседа не успела начаться, как ей уже суждено было закончиться… Минни спросила меня, не сын ли я светлейшего князя Петра Волконского, друга Государя Александра Первого. Я начал было скучно отвечать, что нет, мол, мы дальние родственники… И в это время слуга доложил о приходе Победоносцева.
        По изумленному взгляду Цесаревича я понял, что сегодня его не ждали.
        Победоносцев вошел стремительной походкой. Обо мне тотчас забыли, Наследник торопливо поднялся навстречу. Вдвоем они составили забавную пару - необычайно худой Победоносцев, этакий убежавший из могилы скелет с голым черепом, и рядом с ним - воплощение раблезианства, гигант Цесаревич, огромный живот которого закрывал от него собственные сапоги… Победоносцев что-то тихо сказал Цесаревичу, и они тотчас удалились, видимо, в кабинет.
        Одарив меня равнодушной улыбкой, маленькая Минни торопливо поднялась и последовала за ними. Как я узнаю потом, она не любила оставлять мужа одного надолго…
        Черевин растерянно смотрел им вслед.
        Буквально через минуту на лестнице появилась процессия новых гостей. Впереди маячили несколько бычьих тел - это были генералы, за ними следовали штатские - сановники в орденах, лентах и душистых сединах.
        Одного из них я узнал. Высокий, косая сажень в плечах - граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, один из богатейших людей России.
        Быстро прошел, почти проскользнул наш знаменитый журналист Михаил Катков, издатель «Московских ведомостей». Когда-то либерал, теперь вождь консерваторов, когда-то бард реформ, теперь их ненавистник…
        Компания собиралась отличная. Я понял: я увидел воочию то, что видеть мне пока не положено. Это была та самая партия, о которой много шептались в обществе. Говорят, Великий князь Константин Николаевич называл ее «ретроградной оппозицией». А Государь - «вельможной оппозицией Аничкова дворца». Но почему-то мирился с ней…
        Сам Победоносцев, видимо, созвал это совещание по какому-то неотложному поводу, о чем не удосужился предупредить Наследника и, следовательно, Черевина.
        Черевин выглядел сконфуженным. Он извинился и тотчас исчез на несколько минут… Вернувшись, сказал мне, что Его Императорское Высочество позвали неотложные государственные дела. И что меня приглашают завтра в полдень в Гатчину…
        Когда я уходил, навстречу по мраморным ступеням прошагал господин, весьма спешивший на это внезапное совещание.
        Господин удивил меня. Это был лже-Кириллов, но только в усах и бороде.
        Тогда я подумал, что ошибся. Но теперь точно знаю: это был он, не желавший быть узнанным.
        На следующее утро я велел закладывать тройку и днем был в Гатчине.
        Здесь в бывшем дворце несчастного Павла Первого жил Наследник с Семьею. Я приготовился к истинно русским помещичьим забавам - к охоте и к чему-то в этом роде… Сейчас, прочитав записи его отца, я лучше понимаю характер Цесаревича. Он и вправду был очень похож на медведя - фигурой и косолапой походкой. Воистину «медвежатый», как говорят в народе. И, как бывает с необычайно сильными людьми, был он слишком добр и чувствителен, чтобы убивать животных. Его любимой «охотой» являлась рыбная ловля.
        Меня встретил Черевин. На берегу Серебряного озера рядом с дворцом мы ждали Цесаревича.
        Черевин объяснил мне, зачем им нужен я. Дело в том, что Цесаревич, как и положено истинному русичу, верный поклонник Бахуса. Это очень не нравится Минни. Но Черевин нашел выход для своего любимца. Он заказал себе и Цесаревичу особые сапоги с широченными голенищами. В эти восхитительные сапоги свободно входит плоская фляжка коньяку вместимостью с бутылку.
        Он сказал:
        - Теперь - твоя роль, князь: Ее Императорское Высочество, конечно, захочет наблюдать за рыбалкой, но ты постарайся - отвлеки ее разговором…
        Из дворца уже шла Мария Федоровна. За ней с удочками - Наследник. Он был весел. Ему явно нравилась сельская жизнь. Я поклонился, он приветливо помахал рукой.
        После чего оба рыболова - Цесаревич и Черевин - пошли вдоль озера, отыскивая хорошее место для «клева»… Пройдя метров тридцать, уселись с удочками на берегу.
        В кустах за спинами рыбаков и вокруг пруда расположилась охрана - примета нового времени.
        Минни встала на пригорке поодаль и внимательно смотрела на мужа.
        Черевин дал мне сигнал действовать…
        Я подошел к Её Императорскому Высочеству и заговорил о красотах гатчинского парка.
        Она усмехнулась:
        - Вас послали занимать меня разговором? Отвечайте, молодой человек.
        - Да, Ваше Императорское Высочество…
        - Приятно, что вы не разучились говорить правду, как нынче многие молодые люди. Ну что ж, поможем им… Ступайте со мной… - Я услышал её вздох и еле слышное: - Мое Августейшее Дитя…
        Она повернулась спиной к рыбакам, а я стоял рядом, умирая от неловкости.
        - Докладывайте, что вы видите, - не оборачиваясь, сказала она.
        - Сидят, Ваше Императорское Высочество…
        - Сидят смирненькие… тихие… невинные. Что еще, князь?
        - Господин Черевин смотрит на меня, Ваше Императорское Высочество…
        - Смотрит на вас вопросительно?
        - Да, Ваше Императорское Высочество…
        - Чуть-чуть кивните ему - дескать, все в порядке.
        Я кивнул… И тотчас рыбаки весело переглянулись.
        - Голь на выдумки хитра? - спросил Наследник громким басом.
        - Именно так, ваше Императорское Высочество, - ответил Черевин.
        И оба, как по команде, вытащили из сапог фляжки, быстро пригубили и торопливо засунули в сапоги. И снова сидели веселые, как ни в чем не бывало.
        - Свершилось? - спросила она.
        - Так точно, Ваше Императорское Высочество…
        - Браво, молодой человек. Вы поняли свою роль… Сейчас и в будущем все сообщайте мне. - И добавила строго: - Он истинно русский, и слабости… - тотчас поправилась, - привычки у него истинно русские. Я их должна уважать. И обсуждать их - не наше с вами дело… Наследник престола - он ведь только отчасти человек, не так ли?
        - Совершенно согласен, Ваше Императорское Высочество.
        Даже его пьянство маленькая волевая женщина сделала политикой.
        - Княгиня Урусова говорила, князь, о вашей преданной любви к Ковчегу Предков, к Великой идее истинного Самодержавия…
        Я не сплоховал, ответил достойно:
        - И оттого рад послужить тому, кто будет истинно русским царем. Вернет России прерванный национальный период… На это надеются все истинно русские люди!
        - Я рада нашему знакомству… Что происходит у нас, князь?
        - Смотрят на меня, Ваше Императорское Высочество.
        - Кивните…
        Я кивнул.
        Оба выхватили фляжки, хорошо глотнули, и Наследник счастливо засмеялся.
        - Голь на выдумки хитра, Черевин? - басил Цесаревич.
        - Именно так, Ваше Императорское Высочество.
        Гигант оказался очень ребячливым. Тому я буду частым свидетелем. Ему нравилось возвращаться в детство, чувствовать себя маленьким, он обожал родительскую ласку, которой был лишен. Ведь в детстве любили не его…
        И эту роль - любящей строгой матери - умело исполняла теперь маленькая умная женщина… Маленькая женщина была «большая», а наш гигант - «маленький»!
        …С этой минуты она мне доверяла.
        Возвращался я в карете Черевина. Он был пьян и доволен, хлопал меня по плечу.
        - Ах ты, ловкий какой, князь! Просто находка! И она, по-моему, очень довольна тобой. Она у нас - голова!
        Оказывается, Её Императорское Высочество уже объявила Цесаревичу, что я премилый, воспитанный молодой человек. Так, не произнеся с Цесаревичем ни слова, я стал своим в Аничковом дворце.
        Притом с первой встречи Цесаревич отчего-то меня недолюбливал (как и я его), но показать никогда не смел - я был креатурой любимой жены, а значит, «наш»!
        Что можно сказать о Цесаревиче? Умнейшему Победоносцеву не составило большого труда создать из него то, что он задумал. Как Бисмарк дал ощущение великой миссии германскому королю Вильгельму, этой воплощенной посредственности, так и Победоносцев подарил этому среднему человеку величие миссии Спасителя самодержавия в России. Вождя партии ненавистников реформ, мечтающих вернуться к заветам предков, к благословенному времени порядка - эпохе Николая Первого…
        Эта партия особенно нравилась Минни. Она смертельно боялась того, о чем уже шептался двор. Она боялась смерти Императрицы и последующих событий. Тогда Император мог жениться на молодой. И сын «распутной твари», который нынче бегал на третьем этаже Зимнего дворца, мог быть объявлен Наследником… Минни была счастлива, что партия влиятельных людей собралась вокруг ее мужа. Они должны были защитить права законного Наследника против выблядка - ей нравилось это грубое, как пощечина, русское слово!
        На следующую ночь появилась Сонечка. Я как раз вернулся из Гатчины, был первый час… Я прошел в кабинет, зажег свечи, когда за окном возникла ее головка. Подойдя к окну, увидел - она стояла на его плечах. Снизу на меня смотрели борода и усмехающиеся глаза. Видно, оба прятались в парке, ждали, когда у меня зажжется свет.
        Я открыл окно.
        - Послезавтра ты должен выехать поездом в Липецк. Там мы все собираемся, - прошептала она и исчезла. Точнее, гигант взял ее в охапку, и они вдвоем скрылись в зелени сада.
        На следующий день я проснулся рано. Не успел позавтракать, как… пришел жандарм от Кириллова. Страх, опять цепенящий страх… Бежать! Плюнуть на все! Нет - идти! Если начал игру… Стыдно! Стыдно!.. Я бегал по комнате, разговаривал сам с собой, когда вошла таиландка.
        - Господин совсем забыл обо мне…
        - Что тебе?
        - Может быть, я надоела господину?
        - Да, я хочу отправить тебя на родину, - вырвалось у меня.
        Замолчал, ожидал слез, сцен отвергнутой любви - в общем, оперу «Чио-Чио-сан»! Но, к моему изумлению, она как-то деловито спросила:
        - Если господин был доволен мной, какие подарки он даст мне? - Это была её самая длинная речь за все время нашего знакомства.
        Удивительно! Я был молод, богат, хорош собой, но почему-то со мной всегда легко расставались женщины!
        Я выписал ей щедрый чек.
        Однако сцена меня несколько успокоила.
        И я отправился в столь знакомый дом на Фонтанке более уверенным…
        Кириллов встретил меня радостно.
        - А вы оказались ловки, сударь… Поздравляю!
        Он уже знал, что я понравился, но ничего не знал о «приходящей в ночи»!
        Я обнаглел:
        - Завтра я уезжаю…
        Вопросительный взгляд Кириллова.
        Я пояснил:
        - Покупаю землю на юге. Когда-то тетушка была третьей среди землевладельцев - только граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков да графы Орловы-Давыдовы были покрупнее… Теперь мне до них не дотянуться. Так что землицу покупать нужно… Уверяю вас, скоро земля будет сильно дорожать, потому и вам советую…
        Возвращаясь от Кириллова, все думал: «Не знает!»
        Но этого не может быть! Наверняка среди моих лакеев - его агенты… Или там что-то другое? Он чего-то ждет?
        Я приехал в Липецк - маленький зеленый провинциальный городишко. Он был известен своими целебными грязями. Здесь находился курорт, основанный еще во времена Императора Александра Первого, оттого в Липецке привыкли к приезжим.
        Но прибывавшие атлетически сложенные молодые люди мало походили на больных. Несусветная глупость - выбрать этот курорт для встречи…
        Я вынужден был жить в той же гостинице, что и они (другой в городе не нашлось), и наблюдал, как один за другим они появлялись.
        …Среди них были мой знакомец Ангел Мести - Баранников и, конечно, гигант с темной бородой и богатырским сложением - любовник Сонечки Андрей Желябов. Сонечку я не встречал…
        Подъехал и другой мой знакомец - Александр Михайлов. Сей Робеспьер правил бал, он был главным.
        Я все ждал, что мне встретится другая она. Но тщетно…
        Баранникова сопровождала какая-то девица, его гражданская жена, оказавшаяся здесь единственной дамой…
        Утром, плотно поев в гостинице - к изумлению официантов, отвыкших от здоровых желудков, - приехавшие молодые люди бродили по городу. Они вызывающе выделялись на фоне пожилых господ, прибывших на лечение. И если здесь были агенты (а они были, как я знал, повсюду), им следовало обеспокоиться.
        Наконец все собрались - я насчитал одиннадцать человек. И они начали выезжать за город - обсуждать будущие действия. Лакеям в гостинице говорили, что едут на пикники. Для правдоподобности посылали лакеев за снедью… И опять все это должно было казаться подозрительным - пышущие здоровьем молодые люди, проводящие время на пикниках и запасающиеся провизией, совсем не подходящей для желудочных больных. А главное - это были весьма странные пикники, ведь на них выезжал десяток молодых жеребцов и всего одна дама!
        Они походили на детей, играющих в очень взрослые игры… Кириллов должен был узнать. В том числе обо мне.
        Это была игра с огнем.
        И вот наступил мой день. Утром ко мне пришел улыбчивый Александр Михайлов, а с ним - тот страстный еврей, парижский знакомый с всклокоченными волосами, помешанный на терроре убийца харьковского губернатора. Его звали Григорий Гольденберг.
        Напомнив мне о парижской встрече, Гольденберг угрожающе спросил:
        - Вы готовы сегодня передать нам чек?
        - Совершенно верно, милостивые государи. Остается только узнать, на какое дело.
        Ответил Михайлов резко и деловито, что так не вязалось с его добродушнейшим лицом:
        - Завтра, сударь, состоится главное заседание. И вы его увидите. Не все заседание, но основную часть. Она даст вам возможность исчерпывающе понять, куда пойдут ваши деньги…
        - На террор! - не выдержал Гольденберг. - На террор против подлой Власти… Бац бомбой - и нету мерзавца!
        Наступило молчание.
        - Вы и теперь готовы дать чек? - спросил Михайлов.
        - Да…
        - Ну что ж, остальные подробности услышите завтра, - кивнул он.
        Гольденберг истерически засмеялся - он был в ажитации.
        Ранним утром следующего дня мы выехали. Помню, это было воскресенье. Гостиничные лакеи грузили выпивку, жареных цыплят и любимое блюдо подпольной России - булки с колбасой.
        Ехали в трех нанятых каретах и в пролетке… Я в пролетке находился один. Они разместились в каретах.
        …Стоял прелестный летний день. И одиннадцать человек (почти все закончат жизнь на виселице или в одиночных камерах) веселились, как дети. Дорога за городом шла лугами, вдали виднелся лес… И вдруг моя пролетка будто споткнулась, остановилась. Извозчик недоуменно хлестал по лошадям, но они только беспомощно били копытами. Дальше - больше, карета приподнялась. Раздался счастливый, громовой хохот. Я соскочил с пролетки…
        Желябов с красным лицом, на котором выступили от напряжения вены, держал мою пролетку, приподняв её. Оказалось, он с кем-то поспорил, что сначала остановит ее на ходу, а потом поднимет за заднюю ось вместе с седоком.
        Он с вызовом глядел на меня… Потом отпустил ось, пролетка плюхнулась на землю.
        Я понял: она все ему рассказала, и, как положено тупому крестьянину, он бешено ревновал ее к прошлому. И ненавидел меня, ведь мне, а не ему отдала она свое девство…
        Наконец приехали. Отпустили извозчиков, договорились, что те приедут за ними вечером. Моя пролетка должна была вернуться через два часа.
        Все разбрелись в поисках места, которое трудно увидать издали. Наконец Михайлов крикнул: «Нашел!» Это был густой кустарник и несколько деревьев, стоявших на большой поляне…
        Теперь мы были защищены зарослями, зато сами могли видеть всякого, к нам подходящего.
        Расставили на траве бутылки с вином, закуски, цыплят - будто приехали кутить…
        Все расселись на траве. Можно было начинать. Александр Михайлов начал свою речь с длинного обвинительного акта против Императора Александра Второго:
        - Перед моим воображением все время проходят бесконечные вереницы молодых людей. Их гонят в сибирские тундры за любовь к своей Родине… Я вижу исхудалые лица заключенных в тюрьмах… За что они там томятся? За любовь к Родине… И неведомые могилы борцов за освобождение разбросаны по всей нашей многострадальной отчизне…
        Больше всего меня удивило, что он читал этот несложный текст по бумаге. Только потом я понял - они имитировали судебное заседание. И потому после революционной патетики он грозно спросил сидящих на земле «присяжных заседателей»:
        - Можно ли простить Александру Второму за хорошие дела в начале царствования все то зло, которое он уже сделал и еще сделает в будущем?
        Все присутствующие радостным хором ответили:
        - Нет!
        - И я говорю - нет! - выкрикнул Михайлов. - И вообще что тут долго обсуждать! Царь, как и всякий тиран и узурпатор, заслуживает смерти уже в минуту своего рождения.
        Все аплодировали.
        Я сидел на поваленном бревне. Смотрел перед собой. Большой жук полз по бревну… Ветер тронул травинку… Все вокруг было прекрасно, безмятежно - как всегда в летнем лесу. И я слушал, как на веселой зеленой полянке одиннадцать никому не известных, ничего не сделавших в жизни молодых людей приговаривали к смерти царя-реформатора, Императора Величайшей Империи.
        Наступила тишина. Все чего-то ждали. Михайлов направился ко мне и тихо сказал:
        - Пора… Вам надо нас покинуть, я провожу.
        Я поднялся и торжественно протянул ему чек на убийство царя.
        Михайлов шел рядом со мной. Обычное, добродушное русское лицо. Я даже описать его не смогу… Помню только беспощадный металлический голос:
        - Мы начинаем террор. Но не бессмысленный террор, каким он был прежде. Это будет убийство царя, после которого и начнется Революция.
        - Вы уверены?
        - А вы?
        - А я нет… Впрочем, вы уже были уверены: достаточно пойти в народ - и он поднимется!
        - Пожалуй, и я нет, - засмеялся он. - Поэтому одновременно мы подготовим убийство нового царя и нескольких ключевых министров. Наступит хаос… И тогда уж точно придет Революция… Кучка героев ее совершит. Мы - страна рабов. Достаточно захватить власть в Петербурге, и вся Россия подчинится.
        - И как вы это сумеете - убить двух царей, которых охраняют сотни казаков, полиция, армия, Третье отделение?
        - Можно вам сказать? Третье отделение - фикция! Я основал десять подпольных квартир в Петербурге! И Третье отделение ничего не знает. Потому что все прогнило, все развалилось!
        Нечаев… Бессмертный мой учитель будто опять говорил со мной.
        - Что же касается охраны царей… - продолжал Михайлов. - Известно ли вам, что нынче в мире существуют новые технологии, которые делают убийство правителей возможным, несмотря на любую охрану? Более того, они дают возможность убивать эту самую охрану вместе с охраняемым. И уходить невредимыми. Пистолет и кинжал - оружие заговорщиков девятнадцатого века - это вчерашний день, музей! - Зашептал: - Появился динамит. Вот она - ядовитая идея! Ибо способна создать силу из нашего бессилия.
        Я, конечно, слышал о взрывчатом веществе, которое изобрел швед Нобель с десяток лет назад…
        - Говорят, Нечаев был вашим гувернером? - спросил вдруг Михайлов.
        - Да, я о нем тоже сейчас подумал.
        - Он гений. Мы не можем сказать об этом открыто, ибо он убийца. Но он первый сказал мне: «Динамит - рычаг, который опрокинет старый мир. Динамит - это и есть наша грозная сила бессильных».
        - Моя давняя знакомая Сонечка Перовская тоже считает его гением… Кстати, почему она не приехала?
        - Она сейчас там, где нужно новой партии, которую мы сегодня создали…
        Вернувшись в Петербург, я стал ждать вызова от Кириллова. Тщетно! Вызова не последовало. Но всеведающий Кириллов не мог не знать о сборище в Липецке. Как не мог не знать о визитах Сонечки ко мне… Если… если только хотел не знать!
        …И тут я вспомнил слова Кириллова: «Государь решил оставить при себе братца-реформатора. Подписал себе смертный приговор».
        Вспомнил и слова Михайлова: «Я основал десять подпольных квартир в Петербурге. Но Третье отделение ничего не знает».
        И я понял! Я все понял! Даже потом покрылся от этой мысли! Боже мой, какой же я идиот! Вызова по этому вопросу не последует… И этих молодых глупцов никто не тронет, пока… Пока не случится! Пока они не совершат!
        Да, Кириллов и те, кто стоит за ним, решили дать молодым безумцам убить Государя… Они хотят другого царя. Они хотят Наследника…
        Я чувствовал себя астрономом, вычислившим планету, которую никто не видел.
        Все это время меня звали в Гатчину - в Павловский дворец. Туда, где великолепный парк с озерами, каменными мостиками, храмом Венеры и старыми башенными часами, отсчитавшими сотню лет…
        Наследник мной не интересовался, но Цесаревна была расположена ко мне. Минни прочитала мемуары Екатерины, вызвавшие ярость Наследника. Но умная Минни запомнила нужное: Екатерина, будучи Великой княгиней, все свои жалкие деньги тратила на подкуп придворных, отказывая себе во всем. И оттого сумела создать себе мощную партию при дворе, благодаря чему победила мужа и стала Великой… Минни тоже старалась. Это ей давалось нелегко. Она была очень бережлива, как и положено небогатой датской принцессе, можно даже сказать - скупа. И ее радовало мое богатство. Ее радовало, что мне достаточно было дарить только свое расположение…
        Помню, как, гуляя с ней вечером по залам Зимнего дворца, я увидел заветный ларец. Он стоял на консоли - узорчатый ларец красного дерева. Вокруг него на четырех столбиках был протянут толстый красный шелковый шнур, заграждавший к нему доступ… Цесаревна поймала мой взгляд, но ничего не сказала. Напротив, мне показалось, что она поторопилась уйти.
        Уже потом от княгини Урусовой я узнал эту семейную тайну Романовых…
        В этом ларце хранилось некое предсказание. Оно было положено туда вдовой убиенного Павла Первого. Ларец завещано открыть и вынуть хранившееся в нем, когда исполнится сто лет со дня кончины Императора Павла. Причем право это дано только тому, кто будет тогда занимать Царский Престол в России. Цесаревна потешалась над суеверием и хотела открыть ларец. Но ей рассказали историю удивительного монаха Авеля, считавшегося русским Нострадамусом… Это его предсказание лежало в ларце, это он повелел открыть ларец в 1901 году. И Цесаревна не решилась… Все поздние слухи о том, что она все-таки открыла, - ложь.
        Я слышал, что в 1901 году, как и было завещано, ларец открыл Николай Второй. И прочел там историю своей гибели… Именно оттого с тех пор он часто повторял: «Я рожден в день Иова Многострадального, и меня ждут многие страдания…» Не знаю, правда ли это. Достоверно одно: ларец исчез после штурма дворца в 1917 году.
        Цесаревич редко разговаривал со мной. Но Ее Высочество приказывала, и он брал меня с собой на любимую рыбную ловлю.
        Она принимала меня с вечно начесанной на лоб челкой. И, глядя настороженными глазами, слушала мой отчет… Не забывая после моего рассказа восхищаться супругом - вместе со мной.
        Осенью по Петербургу были разбросаны прокламации таинственного И. К. Это и был Исполнительный комитет, избранный на полянке после моего ухода.
        В прокламации объявлялось, что Государь всея Руси Александр Второй приговаривается к смерти. Все это могло показаться бредом, если бы не предыдущие убийства. Прокламацию обнаружили даже во дворце - в кабинете Государя!
        Все это сообщила мне Цесаревна… В тот день она вызвала меня в Аничков дворец.
        Она приняла меня в зимнем саду, это было ее любимое место в доме.
        - Самое ужасное - ничего не предпринимается… - Она оперлась на мою руку. Челка была где-то у моего плеча. Она смотрела на меня… Открытые для поцелуя губы… Я испуганно застыл. И тотчас её взгляд стал холодно-повелителен. Она отстранилась. - Вы все должны поддержать Сашу. Государь не в состоянии справиться сам. Саша должен непримиримо требовать назначения диктатора, иначе все погибнем… Погибнет царство и погибнет Россия…
        Вечером я был у княгини Урусовой. Она мне сообщила придворные новости - проводив Императрицу в Ниццу, Государь тотчас решил отправиться в Ливадию.
        - Излишне упоминать, кто с ним едет, - добавила, усмехнувшись, княгиня.
        Мои опасные знакомые более не приходили. Но судя по угрожающим прокламациям, разбросанным по городу, динамит, закупленный на мои деньги, уже прибыл и они что-то готовили.
        Мне думалось, что они устроят взрыв на вокзале во время отъезда Государя в Ливадию. Тем более что княгиня сообщила: Государь отказался увеличить охрану на вокзале. Провожать его будет обычный казачий эскорт…
        Я решил отправиться на вокзал. Я понимал: если они что-то организовали, Желябов и Михайлов появятся там непременно. Помнил я лица и остальных липецких господ… Зачем я ехал? Придумал спасти Государя! Я все больше чувствовал себя единственным, кто мог его спасти… Я любил Государя, хотя… ненавидел всю отечественную Власть!
        Как это по-нашему!
        Я вызвался проводить на вокзал графа Шереметева, адъютанта Цесаревича… Последнее время мы сдружились с ним. Приехал немецкий принц, и мне с Шереметевым было поручено его развлекать… Граф возил его на охоту, но немец предпочитал ездить со мной к цыганам - кутить. Шереметев, хохоча, рассказывал друзьям, что я не понимаю истинную причину этого выбора. Принц был гомосексуалистом и, как говорил наш поэт, «мне пришлось беречь свой зад»… Я прощал графу его остроты, ибо он не раз оказывался очень полезным для меня.
        Я приехал на вокзал раньше графа. Вокзал был оцеплен жандармами. Увидел лже-Кириллова в наброшенной на плечи шинели - он руководил охраной.
        Показалось, он очень внимательно посмотрел на меня…
        Свита с бесконечным своим скарбом грузилась в свитский поезд. Величественные лакеи в ливреях прислуживали… Рябило в глазах от золотого шитья мундиров и туалетов фрейлин. Наконец многочисленные вещи были доставлены в купе. Но царская свита в вагоны не спешила. Как бы прогуливаясь по перрону, наблюдали за императорским поездом…
        Он стоял на другом пути. И вскоре состоялось главное представление. Побежали по перрону жандармы - образовали живой коридор, и по нему, окруженная служанками, быстро прошла в вагон дама с детьми. Это привезли княгиню Долгорукую. Незаконное семейство заняло последний вагон. Через четверть часа после Долгорукой (все было точно расписано) приехали цесаревич, цесаревна и их дети - Ники, Георгий, Михаил и Ксения. С ними - дежурные адъютанты. И вся эта позолоченная толпа, отлично знавшая, кто едет в последнем вагоне императорского поезда, дружно делала вид, что все в порядке.
        Наконец приехал Государь и провожавшие его Великие князья. Он быстро прошел в свой четвертый вагон, где его ждал Цесаревич и внуки. Ударил колокол.
        Я простился с графом Шереметевым. Поезд свиты тронулся первым.
        Я остался стоять на перроне. С интервалом в четверть часа вслед за свитским поездом отправился императорский. Я вздохнул с облегчением…
        Впоследствии граф Шереметев весело рассказал мне в письме, как продолжились царские игры в Ливадии.
        Император проводил весь день в Ливадийском дворце с Цесаревичем, внуками и приезжавшими министрами. Но каждую ночь он покидал дворец - садился на лошадь и в осенних теплых крымских сумерках один, без охраны, скакал к другой семье… Так что обстоятельства не позволяли Государю и княгине стать скучными супругами. Они оставались пылкими любовниками, преодолевавшими препятствия жизни…
        Помню, я усмехнулся, читая в письме о том, что он «скакал один». Это у Его Величества осталось от прошлого. После трех покушений он так и не понял - нельзя уже скакать одному. Плохие наступили времена для романтических историй и одиноких всадников…
        Впрочем, вскоре Наследник с Цесаревной отбыли, и княгиня Юрьевская тотчас перебралась во дворец. Шереметев уехал вместе с Цесаревичем, но свита Государя продолжала сообщать сплетни ему, а он - мне…
        Свита и министр двора должны были деликатно не замечать ни шумно играющих весьма невоспитанных детей, ни молодую даму, выходившую утром из спальни Императора.
        Через неделю после отъезда Императора ночью пришли они. В окно кабинета тяжело влез Михайлов.
        Пришли, конечно, за деньгами.
        - Мы нашли дешевый путь покупки динамита через Италию, нам нынче потребуется очень много динамита. - И назвал сумму.
        Я понял: действительно, затевается что-то грандиозное.
        - Видать, будет большой фейерверк?
        - Это вы хорошо сказали. Именно фейерверк. И не один.
        Я опять спросил его про Соню.
        - Ее нет в Петербурге.
        - А господин Желябов?
        Михайлов внимательно посмотрел на меня.
        - Я вам не отвечу - так лучше для вас. Ибо если кого-нибудь из них арестуют, вас убьют тотчас. Мы вам не очень верим, а наши люди… нервны.
        - Только не торопитесь убивать - не от кого будет получать деньги.
        - Именно поэтому и не говорю вам.
        - Насчет вашей просьбы я подумаю…
        Мы ненавидели друг друга, и оба не скрывали этого.
        Итак, это произойдет вскоре. Взорвут в Крыму? Но тогда зачем столько динамита?.. Достаточно было бы двух-трех бомб… Нет, здесь придумано что-то поэффектней.
        Догадался… во сне. Увидел рельсы и ясно понял - взорвут на железной дороге. Чтоб шумно! Чтоб вагоны переворачивались! Чтоб фейерверк был!
        На следующий день отправился к Урусовой. У княгини узнал маршрут Государя.
        Чтобы вернуться в Петербург, у него было два пути. Первый - морем через Одессу, оттуда - поездом в Москву и в Петербург. Второй - из Ливадии в каретах до Симферополя, из Симферополя поездом в Москву и далее в Петербург… Значит, во всех случаях поезд едет через Москву… И взрыв будет там. Но зачем так много динамита? Планируется что-то еще?
        В воскресенье ко мне пожаловал пылкий Гольденберг. Он был одет с иголочки и очень возбужден. Я попросил его присесть.
        - Динамит пришел. Мы должны платить! - истерически крикнул он. - Вы даете деньги или нет?
        - Допустим, нет, - сказал я.
        Он положил руку на грудь, на спрятанный за пазухой пистолет…
        Я расхохотался.
        - Шуток не понимаете…
        И протянул ему чек.
        Он как-то сразу потерялся и сказал по-детски:
        - Спасибо.
        Он уже уходил, когда я спросил:
        - Если б не дал денег, вы…
        Он растерянно прошептал:
        - Да что вы, однако…
        - Вы должны были? Ведь так? И не испугались бы так просто убить человека?
        Глаза у него заблестели. Он важно выпрямился. Он был еврей из какого-то жалкого местечка, и оттого ему нужно было ощущать собственную силу.
        - Да… вот так просто убил бы, - важно сказал Гольденберг.
        Потом мы сидели в гостиной, распивали чаи и болтали.
        И я опять спросил:
        - Неужто вправду не шутите? Убили бы?
        - Всенепременно, - и он расстегнул сюртук. Под ним я увидел впалую грудь и пистолет, ловко прикрепленный на веревочке.
        - Здорово… а вот я не сумел бы.
        - А я сумею… Когда убивал в Харькове, не решался долго. Старик-губернатор… Но убил. Вспомнил сосланных и замученных товарищей и убил, - он говорил яростно, заводя себя. - Главное, перешагнуть через сентимент и мерехлюндию… Я потом царя застрелить предлагал, да мне не дали. Погромов боялись. А по мне - чем больше погромов сегодня, тем больше революционеров будет завтра…
        И тогда я спросил небрежно:
        - Значит, в Москве - фейерверк?
        Ему нравилось меня поражать. И поразил.
        - Разве только в Москве, - важно произнес он. - Уже по дороге тиран получит динамитные подарочки…
        - Но это же целый заговор! - продолжал восхищаться я.
        Довольный впечатлением, он долго смеялся. Он был совершеннейшее дитя. Такие обычно становятся поэтами. Этот стал убийцей. Но ребенком остался, тщеславным ребенком…
        - Оттого и динамита нужно много… У нас гениальные мозги работают. Они все рассчитали. И если не удастся убрать его на дороге, весь динамит соберем в Москве… И уж там, как вы точно сказали, большой фейерверк устроим.
        И тут я не сплоховал:
        - Неужто будете сами свозить динамит? Пишут, что это очень опасно…
        - Да уж! Очень чувствителен, сколько динамитчиков… - он сделал знак рукой вверх. - Здесь смельчак нужен, хладнокровный смельчак.
        - Вы! Вы повезете! - восторженно воскликнул я.
        Он важно промолчал. Но жаждал продолжения восторгов… И рассказал, как он в Москве готовил галерею… Оказалось, они сняли дом. Объявили, что ремонтируется. И по ночам рыли… На четвереньках, по шею в мокрой грязи, с раннего утра до ночи. Выкопанную галерею укрепляли досками - на случай, если крепеж не выдержит и их засыплет землею… Он всегда брал с собой яд - чтоб долго тогда не мучиться.
        - Мы все прекрасно знаем, что нас ждет в случае ареста, - шептал он. - На сей случай в доме стоит бутылка с нитроглицерином. И дежурит около нее один из нас с револьвером… Если придет полиция, он должен пустить ее в дом, выстрелить и с нею взлететь на воздуси… Но, невзирая на все опасности, какая веселость царит в нашем домике! Как все счастливы, когда за обедом сходимся вместе, болтаем и шутим… У Сонечки такой смех… серебристый. Да вы ее знаете…
        И он рассказывал, как они «искренне веселятся», слушая «серебристый смех» Сонечки и… готовясь взорвать множество людей!
        В заключение сказал мне:
        - Рад знакомству, вы отличный человек, - засмеялся. - Сонечка просила стрелять вам в сердце, чтоб не мучились.
        Я поблагодарил за заботу о моем убийстве.
        Уходя, он сказал то, что я так хотел услышать:
        - Завтра уезжаю. Надеюсь, еще свидимся…
        Я чувствовал себя гнусно, ибо знал, что больше он со мной не свидится.
        Всю жизнь хотел хоть раз понравиться себе! Подводя итоги, скажу - не удалось!
        На следующий день, наклеив усы и бороду, я ждал его на вокзале… И он появился. Шел в белом костюме денди и с огромным чемоданом. Нес его очень легко - сразу видно, что пустой.
        Он ехал в Одессу. Я опускаю то, как отправился за Гольденбергом тем же поездом, как следил за ним в Одессе, как он встретился со смешным мужичонкой, которого я сразу узнал - он был тогда, на солнечной поляночке… Из его квартиры Гольденберг вышел, с трудом таща английской кожи чемодан… Я понял: они готовили взрыв в Одессе, но Государь поехал через Симферополь. И динамит стал свободным. Теперь неутомимый, вечно воспаленный Гольденберг вез его в Москву…
        Далее все было просто. Мы выехали из Одессы одним поездом. С ним еще был напарник, но тот уехал раньше.
        В Елисаветграде была пересадка на московский поезд. Как я и предполагал, Гольденберг не решился поручить свой чемодан носильщику.
        В великолепном дорогом костюме этот безумец нес свой огромный чемодан по платформе. После стольких покушений на Государя на перроне должны были быть агенты. И я их увидел - в одинаковых котелках, в темных костюмах, они преспокойно сидели на скамейках, не замечая подозрительного, богатого по виду господина, который почему-то сам волочил тяжеленный чемодан, вместо того чтобы передать его носильщику.
        Мне пришлось действовать самостоятельно! Я подозвал слонявшегося без дела носильщика.
        - Не кажется ли тебе, голубчик, странным то, что этот богатый еврей сам волочит чемодан? И не хочет пригласить тебя?
        Носильщик сначала пробормотал что-то про жадных жидов, но потом смекнул. И засеменил по платформе, ища полицейского. Но полицейских почему-то не было… Подошел состав. Гольденберг, пыхтя, протащил чемодан в вагон. И я вскочил следом за ним в уходящий поезд…
        Когда мы подъехали к следующей станции, в окно я увидел толпившихся жандармов. Гольденберг, спустившись с поезда, сразу понял и, бросив чемодан, рванулся было по платформе. Но тотчас был окружен… Из окна я наблюдал, как он выхватил пистолет, взвел курок и отпугивал наседавших - целился в каждого, кто приближался… Образовалась злобная толпа. Справедливо говорил Кириллов: «Или Сидору в ноги, или Ивану в рыло». А тут можно в рыло! Да еще жиду!
        Наконец вырвали револьвер из его рук. И вся толпа набросилась на беднягу. Жандармы отступили - наблюдали за избиением. Я выскочил из вагона и потребовал, чтобы жандармы прекратили расправу. Они нехотя, лениво растолкали людей… Гольденберг лежал на платформе в ужасающего вида когда-то белом костюме. Его приподняли, привели в чувство. И тотчас он продолжил сопротивляться. Помню, как несколько жандармов с трудом связали ему руки.. Он отбивался - нелепо кусался. Но главное было сделано. Они открыли чемодан и нашли динамит… Я с удовольствием принял участие в качестве свидетеля, показав фальшивый паспорт на имя дворянина Апраксина. Обходительнейший жандармский полковник, составлявший протокол, задал мне несколько вопросов. Под именем Апраксина я просил зафиксировать в протоколе мое суждение о том, что по маршруту царского поезда готовятся взрывы. Естественно, о том же думал жандарм. При мне в Петербург пошли телеграммы Кириллову… Теперь у полиции не могло быть сомнений: террористы готовят взрыв царского поезда по пути в Москву.
        Императорский поезд и поезд свиты должны были выехать завтра…
        Я свое дело сделал. Сдав несчастного Гольденберга, я мог быть уверен, что теперь они изменят смертельный императорский маршрут.
        Я вернулся в Петербург. Через несколько дней в столице узнал: царский поезд продолжил следовать по прежнему маршруту. И взрыв состоялся!
        Дневникъ императора Александра II
        Четвертое покушение
        Еще один страшный день! И опять! Опять! Столько сил! Опять они! Горстка негодяев, которых не может поймать моя закормленная деньгами и наградами полиция! Порядочному человеку становится жить у нас невозможно…
        Как было хорошо! Крымская ночь - пенье цикад, запахи полыни, шум волн… Сидели вдвоем на скамейке, смотрели в море. Но надо было возвращаться в промозглый Петербург. Там уже наступила ранняя зима… Впрочем, и здесь последние дни не баловали - дожди, холодные, осенние… Но после дождей - полынный воздух. Катя с детьми жила во дворце, и несчастному А. (министру двора Адлербергу) трудно было делать вид, что ничего не замечает. Однако он из последних сил старался, спасибо за деликатность.
        В последний день в Ливадии было холодно и дождливо. Много работал с М. (военным министром Милютиным). Лег во втором часу. Уже тринадцать лет вместе, а все так же… когда вижу ее ночью - те же безумие и сила! Старик ведь, а все не упрыгаешься… Только теперь понимаешь вкус жизни. Много лет надо прожить, чтобы стать молодым.
        В Симферополь приехали вечером. Погрузился в четвертый вагон. Вагон выбрал сам, в секрете.
        И опять спас Бог! И как зримо! Мой поезд обыкновенно шел на полчaca позади свитского. Но во время какой-то остановки сообщили о неполадках в паровозе свиты… Надо было поменять локомотив. Обычно не тороплюсь. А тут вдруг будто какой-то голос велел. Заторопился и приказал не ждать, пока сменят свитский локомотив. В результате мой поезд отправился первым.
        Это и спасло…
        В поезде получил телеграмму от Маши из Ниццы. Писала: «Пребываю в том же состоянии…» Понял - хочет вернуться и потому пишет, что Ницца не помогает. Так стыдно своего счастья и ее безнадежности… Велел Адлербергу в конце недели поехать за Машей в Ниццу, привезти ее.
        Было совсем темно, когда въехали в Москву. На вокзале выстроились войска. В Москве стоял сильный мороз. Когда отъехал от вокзала, показалось, что где-то громыхнула гроза, невозможная при таком морозе…
        Остановился в Кремле в Николаевском дворце. Здесь в этих же комнатах шестьдесят один год назад я родился… Разбирая вещи, думал: я родился в великие дни на Святой неделе, когда колокола славили праздник Воскресения Христова. Но мама, несмотря на счастье и праздник, записала в дневнике грустные слова, которые не идут у меня из памяти: «Я почувствовала важное и очень грустное при мысли, что этому маленькому существу предстоит некогда стать императором».
        Будто знала, что ждет.
        От грустных воспоминаний отвлек меня Адлерберг. Вошел с бледным лицом.
        Оказалось, свитский поезд со свитой, прислугой и багажом при самом въезде в предместье Москвы потерпел крушение от тайной мины. Злодейское покушение приготовлено было против меня, но счастливая случайность - перемена локомотивов - спасла! Ввела негодяев в заблуждение: мерзавцы взорвали четвертый вагон свитского поезда. Значит, знали и прежний порядок движения наших поездов, и секретный номер моего вагона. Кто-то очень осведомленный рядом со мной предупреждает их обо всем. К счастью, в четвертом вагоне поезда свиты находились только крымские фрукты. Взрыв был такой силы, что шедшие за ним два багажных вагона повалились набок, остальные сошли с рельсов, но остались неповрежденными, ни один человек не пострадал. Что хотят от меня изверги? Что травят они меня, как дикого зверя? Отправил телеграмму Маше: «Благополучно прибыл в Москву, где теперь четырнадцать градусов морозу… Огорчен, что ты все в том же состоянии. Чувствую себя хорошо и неутомленным. Нежно целую». Надеюсь, она не узнает. Бог вновь спас меня. Но это уже четвертое по счету! Вспомнил о цыганке…
        В Петербурге приняты все меры от новой опасности. Велел никому не сообщать о часе моего прибытия… В течение всего пути видел в темноте костры и солдатские шинели - тысячи костров и войска. Всякие телеграфные сообщения приостановлены. Потому в Петербурге все офицерство, начальство и даже «наши» ожидали меня несколько часов на вокзале, при чрезвычайном для столицы жестоком морозе. Какой стыд! Так жить больше невозможно!
        Прибыл в Петербург около трех часов пополудни. В Зимний вернулся в метели.
        Во дворце ждал Саша. Мрачен. В его глазах все то же: «Когда сломишь крамолу?»
        Тосковал по ней.
        Мои записки
        (Записки князя В-го)
        Итак, взрыв состоялся, несмотря на арест Гольденберга. Никаких мер принято не было. Значит, я прав! Теперь я окончательно понял игру и состав игроков.
        Мои нелегальные друзья потревожили меня весьма быстро. И кто!
        Явилась Черная Мадонна…
        У меня было очень много женщин. Я привык властвовать в постели. Но с ней я был рабом… Черные кудри прижала к моим вискам. Глаза в глаза!..
        …После, в постели:
        - Мой милый, а ведь я должна была…
        И рассказала, как ей поручили убить меня после ареста Гольденберга.
        - Веселенькая у меня жизнь, если после каждой вашей неудачи будете подсылать убийцу. И как бы ты это сделала?
        Засмеялась:
        - Знала, что спросишь. Погляди под подушкой.
        И я вытащил из-под подушки кинжал! Фокусница подложила.
        - Поверь, это не доставило бы мне радости, но зато перед… Ночь была бы безумной… Я как Клеопатра, как царица Тамара - они убивали утром своих любовников… Ты испытал бы все радости, прежде чем убила бы тебя на рассвете… Большинство людей умирают на рассвете. Удар пришелся бы сюда… - она дотронулась до шеи. - В момент, когда ты стонал бы от наслаждения…
        - Ты это уже делала?
        - Лучше спроси, почему мы отказались… Когда узнали про арест Гольденберга, состоялось заседание И.К. Большинством решили, что предал ты. Так как уже знали от напарника Гольденберга, что болтун проговорился тебе про Москву и бомбы. Он в этом сам ему покаялся… Короче, наш И.К. предложил убить тебя и свернуть московский теракт. Но Сонечка была против. Сказала, что не верит в твое предательство и надо продолжать. Ну а если все-таки ты предатель и полиция нагрянет? На этот случай на столе стояла бутылка с нитроглицерином, которую следовало взорвать. И полетели бы мы тогда к Господу вместе с полицией… Мы закончили рыть галерею, и наступило девятнадцатое ноября - день прохождения императорского поезда. Но все было тихо. Тогда и отменили подозрения насчет тебя… Поезда свиты и царский должны были проехать между десятью и одиннадцатью вечера. Мы все покинули дом. В нем оставалась только Сонечка - ждала условного знака. Взрывать ей было просто - соединить пластинки коммутатора, и все. Мы знали, что первым идет свитский поезд. Мы его пропустили… Хотя я удивилась, почему так много потушенных огней при любви
свиты к ночной игре в карты… Через сорок минут показался царский. Мы считали вагоны. Вот он, царский вагон! Подали знак. Сонечка в доме соединила провода… Какой был взрыв! Тысячи ворон поднялись! Думаю, вся тихая Рогожская Застава в Москве вздрогнула! Вагон на глазах подбросило, и он рухнул, перевернувшись вверх колесами… Один за другим сходили с рельсов остальные вагоны. Мы кричали, пели, обнимались - Царя больше не существовало! Мы свершили это! Но… оказался жив! Как мы потом с Сонечкой рыдали…
        - Но на этом, как я понял, дело не кончено?
        - Заверяю - нет… Только не спрашивай, как оно продолжится. А то опять провалимся… И пошлют кого-то в третий раз убивать тебя. Хорошо, если я - тогда убью в постели! Но если другие - в темном переулке торопливо нож сунут, и будешь лежать красавцем писаным в какой-нибудь луже. А мы денег лишимся…
        - А ты… чего лишишься?
        - Ты про любовь? Сентиментальный безумец!
        …Мое безумие продолжалось всю ночь.
        Утром я дал ей очередной чек - на террор…
        - Чувствую себя проституткой. Впрочем, так оно периодически и есть. Всегда любопытной была. Мне было двенадцать лет… В Рождество я пришла на улицу, где ходили проститутки… Какой-то мерзавец тотчас схватил меня, усадил в пролетку… И мы поехали. Проезжали мимо нашего дома. Я увидела окно своей спальни, и елку в окне… И с воплем выбросилась на тротуар… Потом я долго болела - у меня была горячка. Но уже через год ушла из дома.
        - Говорят, навещаешь моего родственника?
        - Эта курица тебе сказала? Прирожденная служанка. Как можно жить со служанкой гению?
        - Ты хочешь… с ним?
        - Безумно! Уверена, он тоже. Но все тщетно… Я знаю свое будущее - его в нем нет.
        - И какое же оно?
        - Меня зарежут или застрелят… но позже.
        Меня вызвали к Кириллову…
        И опять ни слова про Сонечку. Поблагодарил за задержание Гольденберга.
        Я сразу спросил, что с ним сделали.
        - Послушайте, милейший… Вы так всем интересуетесь. Вы решили работать у нас?
        - Нет, по-прежнему выбираю частную жизнь.
        - Вас следовало представить к Станиславу - за Гольденберга. Но тогда они вас убьют.
        - Так что, решили не представлять?
        Засмеялся.
        - Хотите получить за это? - спросил я.
        К моему изумлению, он захотел, но жалкую сумму. Пояснил:
        - Это для следователя, который сейчас все выпытывает из Гольденберга…
        Этим следователем оказался лже-Кириллов.
        Я дал.
        Вскоре по Петербургу разбросали прокламацию: «19 ноября сего года под Москвою, на линии Московско-Курской ж. д., по постановлению Исполнительного комитета произведено было покушение на жизнь Александра II посредством взрыва царского поезда. Попытка не удалась. Причины ошибки и неудачи мы не находим удобным публиковать в настоящее время. Мы уверены, что наши агенты и вся наша партия не будут обескуражены неудачей, а почерпнут из настоящего случая только новую опытность, урок осмотрительности, а вместе с тем новую уверенность в своих силах и в возможность успешной борьбы… Обращаясь ко всем честным русским гражданам, кому дорога свобода, кому святы народная воля и народные интересы, мы еще раз выставляем на вид, что Александр II… - главный представитель узурпации народного самодержавия, главный столп реакции, главный виновник судебных убийств… Для того чтобы сломить деспотизм и возвратить народу его права и власть, нам нужна общая поддержка. Мы требуем и ждем ее от России».
        Так что оставалось только ждать: что они задумали теперь?
        Я решил навестить моего родственника.
        И навестил его через некоторое время. Это случилось шестого февраля 1880 года.
        Дневникъ императора Александра II
        Пятое покушение
        Пишу в ночь с пятого на шестое февраля. Итак, пятое! Самое ужасное! Сначала они запретили своему царю свободно гулять в Летнем саду, потом - ездить за границу, потом - гулять рядом с дворцом, потом - ездить по железной дороге… Теперь я не имею права жить спокойно в собственном доме! Позор и стыд - сколько раз я говорил себе эти слова!
        Я привез ее сюда… Чтобы знать, что она и дети в безопасности - здесь, в моем доме! Где жили пять поколений Романовых. Она так радовалась… и что оказалось?! Взрыв в моем доме! Пятое покушение. Предсказание цыганки… Уже считаю. Прежде не считал, в страшном сне не мог вообразить, что хозяина земли Русской на его земле, в его столице, а теперь в его доме будут травить, как дикого зверя… Цыганка сказала: «Вся твоя жизнь записана на ладони!» Отсюда пословица: «Ты передо мною, как на ладони»? Перед кем? Перед Ним?
        Столько уже пережил тяжелых и небывалых впечатлений… Единственное утешение, что такова воля Божия и что Он спасает… Но как же вывести дорогую Россию из этого невыносимого, хаотического состояния? Как?.. Я все бессильно швыряю канделябры!
        Накануне подбросили во дворец очередной смертный приговор… Первый раз они прислали его летом. Внизу стояла подпись «Исполнительный комитет Социально-революционной партии». И глупейшая печать - топор, кинжал и револьвер. Такие печати мы рисовали в детстве, когда играли в индейцев. В семь лет от имени индейцев я посылал такие устрашающие рисунки сверстнику Саше Адлербергу… И вот детская печать на приговоре царю всея Руси, сделанная жалкой кучкой неизвестных! Бред! Все - бред! Говорят, их не более пяти сотен. Думаю, утешительно лгут… Ну хорошо, пусть тысяча! Пусть две тысячи юнцов… А они юнцы! Все, кого мы захватили, - очень молодые люди. Против них вся наша мощь - армия, тюрьмы, полиция. И ничего! Новые бомбы, новые убийства.
        Но нынешний ужасный день превзошел все!
        Пятое февраля шло как обычно… В шесть вечера приезжал немецкий родственник, брат Маши. Надо было распорядиться об обеде. Обед был назначен в Желтой столовой. Пришел Адлерберг… Вдруг я увидел, как он постарел. И все вокруг стали отвратительно старыми… На днях вместе с Сашей (Наследником) был в Мариинском театре. Присутствовал двор. Вошел в ложу… Все как всегда! Все запели «Боже, царя храни». Эта строчка становится актуальнее с каждым днем… Публика встала, оборотившись лицом к ложе. И тут я увидел свой двор какими-то новыми глазами… Жирненькие, согбенные старички в золотых мундирах. Они тянули вверх морщинистые короткие шеи, как черепахи из своих золотых панцирей, перевитых орденскими лентами. Их аккуратно расчесанные седые усы и бакенбарды… А я помню их всех молодыми, черноволосыми… И рядом их супруги обнажили жирные, покрытые пудрой плечи… Да, наверное, и я выгляжу так же, когда милая смотрит беспощадными молодыми глазами… Эта мысль преследует!
        И еще: как они все должны ненавидеть милую за победную молодость!
        Адлерберг сообщил, что Императрица в забытьи и ходить к ней не следует. Какое страдание, как ее жаль… В конце Адлерберг с торжеством рассказал: уничтожили типографию террористов. Велико достижение - забрали жалкую типографию. К тому же при этом опять никого не захватили. Там были юнец и девушка… Отстреливались, потом покончили с собой. Подлинные имена устанавливаются… Лишить себя жизни! И во имя чего?! Мир сходит с ума!
        Именно тогда и вошел он. Это был столяр - молодой, высокий, ладный. Пришел чинить стол. Появилась глупая привычка - после сообщений о каждой неудаче полиции швыряю канделябр… На днях очередным канделябром разбил ножку у письменного стола. Столяр, весело напевая, замазал трещину - запахло краской.
        Адлерберг положил на стол подпольный журнал, захваченный вместе с типографией. Я бросил журнал в корзину для мусора.
        - Теперь и этого у них не будет… С печатанием покончено, - усмехнулся Адлерберг.
        И в этот миг столяр поднял голову… Огромный молоток лежал у самого стола…
        Дикая мысль мелькнула - на миг показалось, что столяр сейчас убьет меня. Рука сжала пистолет в кармане (ношу его теперь постоянно).
        Мгновение мы смотрели друг на друга. Столяр улыбнулся, поднялся с колен и, забрав молоток, поклонился и ушел. Мне показалось - улыбнулся издевательски!
        Я подумал, что схожу с ума. На днях чуть не застрелил кавалергарда, который, увидев меня, спрятал за спину… сигарету! Показалось, что прячет револьвер.
        Я решил погулять. Приказал адъютанту:
        - Распорядись, голубчик, чтобы принесли шинель.
        Адлерберг съежился.
        - Ваше Величество отменили прогулки…
        Испугался!
        Прогулки я действительно отменил после тех выстрелов. Но какое-то юношеское озорство заставляло после гадостного журнала мерзавцев отправиться гулять.
        Я не мог позволить им превратить меня в загнанное животное.
        - Погода отличная, и снег валит, как на Рождество…
        На лице Адлерберга - ужас, и он не мог его скрыть. Не потому, что боялся за меня, - боялся, что приглашу с собою. А ведь недавно это считалось знаком благоволения, великой удачей, за это сражались, подсиживали друг друга!
        Я сказал Адлербергу беспощадное:
        - Прогуляемся, Саша?
        На улице мело. Пурга… Фонари были зажжены, хотя день. Исчезла в пурге Нева. И золотой шпиль крепости не был виден… Мы шли по Дворцовой площади. Я не узнавал своего Адлерберга. Высокий статный кавалергард вмиг стал лилипутом. Боится - сжался!
        Я решил не искушать судьбу - обойти вокруг дворца, и хватит.
        Зорко глядел по сторонам. Впереди, сзади и сбоку шли казаки.
        Большое достижение - вернулись во дворец благополучно.
        Между тем наступила половина шестого. Принц Гессенский уже должен был приехать… Принц - брат Императрицы. Впервые он прибыл в Россию вместе с Машей. Тогда это был молодой красавец, кладезь остроумных анекдотов, веселых шуток, что так выделяло его на фоне отцовского испуганного двора. Благосклонность папа и назначенное принцу огромное жалованье сулили ему самые радужные перспективы… Но интрижка с хорошенькой фрейлиной закончилась «интересным положением» девицы. Это было дело обычное, и фрейлину приготовились выдать замуж за какого-то ротмистра. Однако принц решил, что человек чести обязан жениться на девушке. Папа не терпел подобных шуток - мезальянсов в императорской Семье. Он тотчас выслал из России и принца, и беременную фрейлину. После смерти папа он иногда приезжает. Красота принца давно исчезла, остались от прежнего только глупые анекдоты. Но Маша любит его. Я постоянно чувствую свою вину перед больной Машей и хочу быть особенно галантен с ним. Я послал сыновей на вокзал - встретить его торжественно. Поезд, видно, опаздывал из-за пурги, и я решился все-таки навестить несчастную Машу.
        Пошел обреченно. Мне больно видеть ее иссохшее тело.
        Золотая гостиная. Золотые стены в свечах… Она спала в алом алькове. Около нее находились фрейлина Дарья Тютчева и доктор Боткин. Сказали, у нее была галлюцинация - разговаривала с покойным Никсом… Боткин сообщил, что она не сможет выйти к обеду и лучше ее не будить. Я печально вздохнул и ушел… Поспешил уйти!
        Вспомнил свадьбу… Как она была тонка и хороша! Помню ее перед первой ночью. Её страх… моя нежность… Утром - белый сарафан, вышитый серебром и бриллиантами. На голове - бриллиантовая диадема, серьги, колье, браслеты… Все это она завещала мне. Она попросила вчера показать мне её завещание.
        Вернулся в кабинет. И там ждало самое страшное. На бюро лежало написанное от руки: «Смеем убедить Ваше Величество, что граф Адлерберг не прав. Нападение на типографию не помешает свободной печати. Исполком революционной партии одновременно напоминает Вашему Величеству…» И далее шел смертный приговор - все с той же дурацкой овальной печатью с топором, кинжалом и револьвером.
        Значит, они здесь, во дворце? Ужас!
        В этот момент флигель-адъютант сообщил, что принца уже привезли к Салтыковскому подъезду.
        И всё случилось далее! Шли в столовую по коридору, обвешанному шпалерами восемнадцатого века.
        Принц спросил о здоровье сестры.
        - Это огорчительно, но Маша не выйдет к обеду…
        Церемониймейстер ударил жезлом о пол и объявил.
        Арап в чалме распахнул дверь. Я видел длинный обеденный стол, приборы на нем, когда пол стал отчетливо подниматься… Я отпрянул назад - в коридор.
        Внизу тяжко, чудовищно грохнуло. Дворец содрогнулся. И тотчас погас свет… Звон разбитого стекла… Морозный вихрь вырвался из столовой и ударил в грудь. Наступила совершенная тьма, дьявольски запахло серой, и что-то попадало с потолка.
        Я крикнул во тьму:
        - Все живы?
        О счастье - раздались голоса сыновей! Потом испуганный голос принца:
        - Боже мой, что это?
        Я ответил в темноту, стараясь быть спокойным:
        - Это взрыв… во дворце.
        Я понял - разбило газовую трубу, и газовые фонари, освещавшие коридор, погасли. Значит, все коридоры погрузились во тьму…
        И если они во дворце, значит, уже захватили и её, и детей!
        Успел распорядиться:
        - Саша и принц идут к маме! Владимир спускается в кордегардию - к караулу.
        Караул помещался под столовой… там, где, вероятно, взорвалось.
        После чего побежал… Выставив руку, тычась в мягкие шпалеры на стенах, бежал в совершеннейшем мраке по коридору.
        Из кромешной тьмы выдвинулась светящаяся точка - лакей с канделябром… Выхватил канделябр и с ним взбежал по лестнице во тьму третьего этажа. Задохнулся…
        Вдали у камер-юнкерских комнат увидел полоску света… Туда!
        Добежал!
        Она стояла со свечой. Ждала. Бешено обнялись. Целовал ее. Какое было счастье!
        - Мальчик ты мой… Все Слава Богу… Все Слава Богу… - повторяла она.
        В темноте плакали дети.
        - Да, да, все в порядке… все хорошо, - говорил я в темноту. - Гога у нас умный мальчик… Гога - мужчина. Гога не плачет, он позаботится о маме и сестре, не так ли?
        Но он плакал… Она, как всегда, первой подумала о приличии. Я безумный, она разумная - такие роли у нас.
        - Ступай к ним. Ради Бога… что скажут!
        После чего Император Всероссийский побежал, как мальчик, вниз со свечой.
        Канделябр оставил им.
        - А ведь и вправду, мальчик на седьмом десятке, - говорил себе вслух, но счастливо.
        На лестнице уже ждали - Саша и флигель-адъютант. Оказалось, Маша проспала взрыв… Так и не проснулась. Опять - Слава Богу!
        Уже выяснили: адская машина была установлена в подвале прямо под кордегардией, где отдыхал караул. А над кордегардией - столовая. Видно, хотели взорвать столовую… со всеми нами.
        Во тьме коридора со свечами в руках выстраивались полицейские…
        Меня умоляли не ходить туда, но я поспешил в несчастную кордегардию.
        Там меня встретил ад! Работала пожарная дворцовая команда. Гарь, сера, дым… дышать невозможно… В дыму тускло светили факелы, сверкали каски. Принесли еще факелов. Теперь все было освещено… Гранитный пол, построенный на века из многопудовых плит, как жалкий мячик подбросило вверх. Груда разбитых плит, камней, обломков, извести… Если бы не эти гранитные перекрытия, от столовой ничего не осталось бы… и от нас тоже. В этом был план мерзавцев… Спасла несчастная кордегардия! Между глыбами в дыму - фигуры в амуниции… Стоны… Я сделал шаг к ним, наступил на что-то, поскользнулся, наклонился - Боже, это была оторванная нога в луже крови… И опять чуть не споткнулся и с ужасом понял: ходить нельзя - всюду разбросаны оторванные руки и ноги, части человеческих тел… И в свете факелов - темные пятна на стенах… Кровь! Несчастный караул буквально разметало. Раненые, умирающие, молят о помощи, которую не могут оказать им пожарные… Единственный лейб-медик, дежуривший в этот вечер во дворце, сестра милосердия и прибежавший от Маши доктор Боткин метались между ранеными. Приговаривали одно и то же:
        - Голубчики, потерпите немного… Совсем немножечко, подмога едет…
        Я распорядился, чтобы немедленно мобилизовали всех врачей в округе.
        - Думаю, Ваше Величество, не меньше семи пудов динамита, - сказал из тьмы голос. Это Кириллов!
        Наконец-то явился полковник!
        Я ответил:
        - Это значит, семь пудов можно беспрепятственно пронести в мой дом! Интересно, каким путем?
        После чего пошел назад в Желтую столовую. Флигель-адъютант, несколько дворцовых полицейских - все с канделябрами - следовали за мной. Замыкал нашу процессию Кириллов…
        В столовой, освещенной множеством свечей, стоял дым. Хотя окно было выбито взрывной волной, морозный воздух не смог до конца рассеять гарь и вонючий запах серы… У стола в дыму стояли навытяжку призрачные лакеи и арапы в белых чалмах. Ветер, врывавшийся в разбитое окно, гулял по зале, но они парадно замерли у стола, покрытого густым слоем пыли и извёстки. Великолепный сервиз был укрыт известью, из нее торчали золотой Аполлон и серебряные канделябры. Пальмы, украшавшие стол, тоже были белые. В серебряных вазах - побелевшие фрукты, в бокалах - известковая серебряная пыль. Все это седое пространство с накрытым столом и недвижными лакеями и арапами, припорошенными известкой, с дьявольским запахом серы было как видение Апокалипсиса.
        - Так что, если бы Ваше Величество находились в столовой во время взрыва, ничего не случилось бы… Обсыпало бы только. Мерзавцы не знали о гранитных перегородках. Не хватило динамита… - осмелился бодро сказать Кириллов.
        «Ничего, теперь добавят», - подумал я. И ответил:
        - Убить вашего Государя пытались на прогулке, потом на площади перед его домом, потом на железной дороге и вот теперь уже в его собственном доме… И не стыдно вам, сударь? Когда же все это кончится?! Докладывать все время - до ночи, всю ночь!.. И сохрани вас Бог, если к утру не узнаю все обстоятельства. Оцепить дворец и никого не выпускать!
        Принца отправили ночевать в Аничков, к наследнику.
        Уже представлял, как эта хищная маленькая невестка, захлебываясь, будет рассказывать принцу небылицы о моей милой!
        Прежде чем отойти ко сну, опять принял Кириллова. Он доложил первые результаты!
        Адская машина была заложена в подвале в помещении столярной мастерской. Личность преступника установлена также.
        - Это оказалось нетрудно, - сообщил Кириллов. - Вся прислуга была на месте, исчез только один - столяр Батышков.
        Тот самый столяр, который чинил ножку стола! Значит, все правда - мог убить сзади одним ударом… Почему же не убил?
        Спросил Кириллова:
        - А если не он? Просто запил где-то?
        - Нет, Ваше Величество. Негодяй он, и очень трезвый. Мина установлена была в подвале, в его кованом сундуке для носильных вещей.
        Я удивился - кто ж ему разрешил пронести сундук во дворец?
        Оказалось, как пояснил Кириллов, он мог пронести все что угодно. Хорошенькие порядки! Подвал - помещение для столярных работ и со времени отца используется как служебная квартира для дворцовых столяров. Надо же! В ней помимо него постоянно проживали еще двое его напарников. Их уже допросили, и они показали: мерзавец верующим прикинулся. Единственный с дворцовыми девками не баловался и объявил, что поклялся невесте не грешить в городе. Сундук он купил, будто бы собираясь жениться. Невесте, дескать, в нем копил приданое. На нем и спал. Говорил, что на мягком спать вредно. Разыгрывал, в общем, деревенского простофилю. Они верили и над ним потешались…
        Кириллов принес порошкообразный динамит, по внешнему виду напоминающий дорожную пыль. Крупицы динамита оказались не только на обломках сундука. Их нашли и в подушке столяра, чудом уцелевшей при взрыве. Он, видно, проносил во дворец динамит по крупинкам… И до покупки сундука хранил его в подушке. На ней мерзавец спал, то есть он спал на динамите! Что весьма вредно, учитывая ядовитые пары… Обычно это приводит к необратимым изменениям в здоровье. Говорят, поступил во дворец кровь с молоком, а теперь стал желтый, мешки под глазами, и часто его тошнило… И ведь пошел на это! Какова ненависть ко мне! За свободы, которые я им дал!
        Изверг собрал в сундуке почти восемь пудов динамита… И финал разыграл как по нотам. Чтобы привести в действие адскую машину, ему нужно было остаться в столярке одному… Он придумал! В вечер взрыва злодей пригласил всех живших в столярке в трактир - «отметить его помолвку». В разгар вечеринки отправился… за невестой! Его долго не было, но они не беспокоились - в городе заносы, конка не работала… Ждали его, когда раздался гром и в окнах трактира вылетели стекла. Работали знатоки своего дьявольского дела…
        - Технически - все высший класс. При взрыве использовали невиданный шнур с медленно горящим составом. Он позволил негодяю привести в действие взрыватель и преспокойно уйти из дворца…
        Я велел Кириллову проверить дворцовую охрану.
        Два часа пятнадцать минут ночи. Только что Кириллов доложил: во дворце по-прежнему царствуют идиллические порядки времен папа. Пропускной системы практически не существует. Были сто лет назад введены специальные пропускные бляхи с номерами, но часовые надеялись на память гораздо больше. Прислуга, пользуясь знакомством с охраной, частенько проводит с собой во дворец любопытствующих знакомых, родных и любовников.
        …Что делать?! Что делать?!. Долго сидел, сжав голову, потом заплакал, как в детстве…
        Пришел к ней и смешно жаловался… К концу жизни женщины вновь начинают править нами. Забыл, кто сказал эту точную фразу: «После рождения и перед смертью - их власть».
        Посреди ночи принял Сашу. В его глазах, как всегда, вопрос: когда и какой будет расправа? Но расправа идет непрестанно. Сколько их повешено… И каков результат?.. Надо сказать себе честно: расправы не оправдали себя. Четырнадцать казней, процессы, ссылки ничего не дали. Не вышло. Свобода внизу и святое самодержавие наверху - не получилось. Не ужились. Гармония разрушена. Только один выход - создать новую гармонию. Реформа Власти? Но это поворот к… Конституции! Однако иначе сегодня не выходит! Вчера получил письмо от некоего графа Гейдена. С любопытной мыслью, от которой не могу избавиться: «Самодержавие - нынче есть путь к революции. Единственная возможность сохранить монархию - это ее ограничить». Обязан принять решение… Я отменил крепостное право, и я отменю самодержавие? То, на чем держалась страна целое тысячелетие?.. Предать заветы отца? Но уже предал - отверг его сжатый кулак, державший Россию… Тогда придется победить могучую оппозицию. Ведь двор, министры, сын - все ждут расправ, отцовского кулака. Но это обычная участь царя: «У нас царь сам десять на гору, наверх тянет. А под гору,
вниз - миллионы».
        Болит голова, как болит голова… Колумб ведет корабль в неизведанное… читал эту книгу в детстве.
        Трудный извилистый путь… Но нужен исполнитель.
        Кто? Кто этот коварный, хитрый, не связанный с двором?
        Долго не спал и вдруг придумал - армянин! Генерал-губернатор в Харькове… Долго не мог вспомнить фамилию, хотя многие славные дела его помнил. Под утро всплыло в памяти - Михаил Тариэлович Лорис-Меликов. Попросил принести его послужной список.
        Пятьдесят шесть лет, из высшего армянского дворянства (главное - не принадлежит к петербургской знати, человек со стороны). Тридцать лет отслужил на Кавказе, участвовал в ста восьмидесяти сражениях. «Отважный и умный генерал» - значит, коварный; «умеющий обращаться с солдатами» - значит, руководит ими ласково и жестко. Во время недавней войны взял штурмом неприступные Ардаган и Карс… И потом сумел убедить местное население принимать наши кредитные билеты - вместо золотых рублей. На них он и вел войну, сэкономив много золота. По заключении мира я дал ему титул графа, и он продолжил свои опасные подвиги. Блестяще справился с эпидемией чумы в Астраханской губернии. И, что было совсем поразительно, вернул в казну неистраченные деньги. Жест, совершенно невозможный у нас в России! Во время войны с террором я назначил Лорис-Меликова харьковским генерал-губернатором. Вместо застреленного несчастного князя Кропоткина. Управляет губернией жестко, но без изуверства. Действовал и репрессиями, и уступками обществу. В результате стал единственным военным генерал-губернатором, прекратившим террор в своей
губернии… Какое нужное прозвище дали ему недруги - «Лисий хвост и Волчья пасть»… Значит? С виду мягок, но глотку перегрызет!
        Узнал, что у столяра Батышкова другая фамилия. Настоящий Батышков продал ему свой паспорт. Какая подлинная фамилия, не выяснили до сих пор, и уверяю - не выяснят! Беспомощная полиция! Надо менять всех!
        Мои записки
        (Записки князя В-го)
        Если бы знал Государь, как странно беспомощна его полиция. Ведь Кириллов не сказал ему главного…
        Мне сообщил об этом красноносый филер. Он пришел через несколько дней после взрыва. Он был взбешен. Оказалось, его отправили на пенсию за излишнее усердие!
        Дело было так. Его осведомитель сообщил ему, что некий пьяный гвардеец рассказывает, будто его любовница хранит подпольную литературу. Мой красноносый тотчас арестовал гвардейца. Испуганный гвардеец всё рассказал: литературу его любовнице передала некая барыня - лучшая подруга любовницы… Заставили гвардейца узнать, где живет эта барыня.
        Он показал квартиру. Филер принялся наблюдать… Подругой любовницы оказалась красотка - дворянка с безукоризненными манерами. Ее мужем был элегантный молодой господин… И тогда филер устроил обыск в их квартире. Была обнаружена железная банка, в ней - смесь нитроглицерина и магнезии - необходимые составляющие динамита… В общем, квартира оказалась динамитной мастерской. Более того, наш филер при обыске захватил некую бумагу, которую застигнутый врасплох хозяин квартиры тщетно пытался сжечь в камине. На бумаге был план здания, и на одном из помещений стоял крест. Филер сразу определил - это план Зимнего дворца. А крестом отмечена Желтая столовая.
        Он доложил немедля Кириллову. Тот бумажку с планом забрал и его поблагодарил…
        А накануне взрыва филер шел по Садовой, когда его сзади стукнули по голове… Вышел он из больницы уже после взрыва. И узнал: на пенсион его вывели. Говорят, отдыхай, после таких ударов служить не можешь!
        - А я могу, ваше сиятельство, еще как могу!
        Я взял его на службу.
        Итак, до взрыва Кириллову было совершенно ясно, что собираются взорвать столовую в Зимнем - в доме царя… Надо было тотчас устроить тотальные обыски во дворце. Логично было проверить всю прислугу. Ведь скорее всего кто-то из дворца сообщил террористам точный план здания. Ничего этого не было сделано. Даже царю не доложили о страшной находке.
        Но я уже не удивлялся. Это (в который раз!) подтверждало мою мысль: они решили его убить.
        Только я, ничтожный червь, мог ему помочь. Точнее, спасти его. Это была теперь моя миссия.
        В эти дни началось безумие. Все газеты были полны страхов, писали только о взрыве.
        Заголовки - на всю страницу: «Динамит в Зимнем дворце!», «Покушение на жизнь Государя в его жилище!» Цитаты: «Это, скорее, похоже на страшный сон. Где же предел и когда же власть положит конец этому изуверству?», «Вопрос стоит просто - есть ли еще власть в Империи?ИЛИ НАМИ УЖЕ ПРАВЯТ МОЛОДЧИКИ С БОМБАМИ?».
        Я был в Аничковом, когда приехал Великий князь Михаил Николаевич (в Аничковом его не любили, прозвав «И нашим, и вашим»).
        Он рассказал:
        - Утром сегодня я пил кофей и вдруг подумал: этот милейший лакей вполне может быть на службе у нигилистов… И подбросить в мой кофей цианистый калий. Захожу в гостиную - там истопник чистит камин. После его работы велел проверить, нет ли там адской машины… Жизнь стала сильно похожа на ад…
        Потом приехал Кириллов, молча положил перед Цесаревичем письма в Третье отделение. «Берегитесь ваших трубочистов, им велено в важных домах сыпать порох в трубах…» «Бегите прочь из театров, маскарадов, ибо на днях намечены взрывы - в театрах, во дворцах Великих князей, в казармах…»
        Рассказал:
        - Появились прокламации, будто вскоре взорвут весь Петербург и со дня на день взлетит на воздух водопроводная труба в городе - останемся без воды…
        Были разбросаны листки в казармах Преображенских, Конногвардейских и Восьмом флотском экипаже с сообщением, что они будут взорваны.
        Фирс доложил мне:
        - Ваше сиятельство, мне сообщил полицейский, будто заминирован центр и, может быть, наш дом… И злодеи пошлют на город воздушные шары с динамитом. Я искал мину в подвале, но ничего не нашел. Я человек темный, может, кого послать в подвал поумнее?
        Я пригласил ученого из университета, и он обыскал наши подвалы - ничего!
        В Аничковом занялись тем же. Вокруг дворца выставили караул - перекрыли Невский, - публика обходила дворец по противоположной стороне улицы.
        Из города потянулись кареты.
        Новые слухи! Пришел Фирс. Стало известно, что 19 февраля, в годовщину отмены крепостного права, в центре города должны взлететь на воздух все главные здания. Все тот же полицейский показал Фирсу захваченную у нигилистов карту города с отметками для взрывов. И наш особняк отмечен на этой карте…
        Я поговорил с полицейским. Тот обязался предупреждать и попросил деньги за услугу. Сразу отлегло, понял: это всего лишь новое «предприятие». И тем не менее многие семьи бегут из города…
        Я был в Аничковом, когда приехал Победоносцев.
        Он в гостиной громко обратился (воззвал!) к Цесаревичу:
        - Общество жаждет новой организации власти, ожидает спасителя! Будьте им! Помогите ослабевшему отцу!
        Цесаревич прослезился.
        На следующий день я отправился к Федору Михайловичу.
        Моя родственница встретила меня в передней и шепотом попросила тревожить его как можно меньше. После взрыва в Зимнем дворце он необычайно нервный, утром у него был припадок.
        Как всегда по приходе от Федора Михайловича, весь разговор записал…
        Он принял меня в кабинете. Бедно обставленная комната, окна которой выходят в переулок. Единственное украшение - копия «Сикстинской мадонны» Рафаэля и вид из окна на Владимирскую церковь. Он ее прихожанин.
        Он стоял у стола… Всегда поражаюсь незначительности его облика - невысокий, чуть сгорбленный, с незапоминающимся изможденным лицом и аккуратно зачесанными редкими волосами, с жидкой бороденкой… Но сегодня вместо обычного серого лица ко мне обернулось нечто алое, распаренное… Не успел я подумать об этом, как он пояснил:
        - Это после припадка, лицо пот заливает, и оттого вид как из бани. И в самом деле - этакая банная легкость… Вы, мой молодой друг, меня сейчас жалеете? Напрасно! Боже мой, не могут понять - как раз в минуты припадка я здоровей, счастливей и яснее умом, чем самый здоровый и умный человек на земле. Будто выздоровление после пережитого… - Помолчал, потом с усмешкой спросил: - Когда пригласите бедных родственников в ваши хоромы?
        Мне был неприятен этот тон. И я постарался переменить тему.
        Я знал его слабость - тщеславие, столь обычное у литераторов и столь странное у такого необычного человека… Я заговорил о нынешнем успехе «Карамазовых». Много слов сказал про читательские восторги (кашу маслом не испортишь) и закончил словами:
        - Нынешняя молодежь именно в вас теперь видит пророка.
        Однако на этот раз все было иначе.
        - Пророка? Молодежь? - Он зло засмеялся. И, буравя меня пронзительным взглядом, добавил: - Я, милостивый государь, решил написать продолжение «Карамазовых»… про нашу молодежь…
        Когда этот человек возбужден, он преображается. Именно - преображается. Его маленькие глазки загораются странным светом. Некое страдание, беспредельное, мучительное, исходит от его изнуренного лица… Ты уже не можешь оторваться от него, ты будто во власти могущественного гипноза…
        - Вот вчера царя и семью взорвать хотели. Причем, уверяю вас, делали это чистейшие сердцем, образованнейшие, страдающие за народ молодые люди… Нет, мягок Государь, и это не для нас… У нас один конфликт - между плетью и бунтом. Как только плеть ослабела - жди бунта. А Царь нынче плетью сечь не умеет. Но в дни реформ одна беспощадность спасет. Наследник прав. Народ у нас одно знает: или узда, или - круши! Так и живем. Вот наш классик господин Гоголь сравнивал Русь с удалой птицей-тройкой. А знаете ли вы, милостивый государь, как у нас фельдъегерь на тройке почту возит? Мужик сидит на облучке, песней заливается, а он его сзади - хрясть. И пошибче понеслась наша тройка… А он сзади будто разум вышибает из возницы - хрясть, хрясть! И полетела тройка, и стала наша тройка птицей… Вот так Русью управляли - и Петр, и Иван Грозный. А наш Государь решился нас мягкостью радовать в смутные дни реформ. Оттого и появились удалые молодые люди. - Он остановился. Потом продолжил: - Народ наш нищ и темен. Вот эти удальцы задумали помочь мужику. Задача, кто ж спорит, благородная. Вы думаете, они его к Богу
направили, от пьянства отучать начали, омыли его усталые ноги, как Христос ученикам? Ничего подобного! Отправились учить, как убивать, жечь господ, как отобрать права у своих хозяев - бунту пошли учить… И все-таки я на них надеюсь. Я ведь сам был такой… И если штудировать молодежь, такие попадаются прекрасные типы! Ко мне приходит молодая женщина… Что за простота, натуральность, свежесть чувства, чистота ума и сердца! Она была сестрой милосердия на войне с турками, видела кровь! Девушки ее возраста живут женихами и нарядами, а она о народе думает. Она жертвовать готова. Жертвовать всем и даже собою для правды - вот черта нового поколения. И оттого каждый день молю Бога: пошли ей и сверстникам её верное понимание правды…
        Как я ждал продолжения разговора о ней… Но он опять перескочил на новую тему - это его манера, он ведь не с вами беседует, а с собой разговор ведет…
        - Но весь вопрос в том и состоит, что считать за правду. У нас правда вместе с убийствами. А ведь дьявол, - он зашептал, - просит подготовить ему пути. - Это ложь, что он франтом ходит, как утверждал тогда ваш товарищ… Очень обыкновенный господин, в самом заурядном кургузом пиджачке. Прибыл к нам благодарить - учителя, который учит детей, что Бога нет, адвоката, умело защитившего убийцу… И главное, молодых правдоискателей, ради правды убивающих… Дьявол! - крикнул он вдруг пронзительно. И замолчал.
        Я опомнился. И мне показалось, он тоже. Во всяком случае, мгновение он с изумлением смотрел на меня… Помолчав, добавил:
        - Нет, от жизни отставать никак нельзя. Требуется продолжение «Карамазовых»… В нем появятся, как и предсказано в Святой книге, «лжехристы и лжепророки… чтобы прельстить, если возможно, и избранных». Я проведу чистейшего Алешу Карамазова через монастырь. И, как вы думаете, кем он его покинет? Революционером. А куда ж еще думающая молодежь идет нынче! Он совершит преступление политическое - возможно, убьет царя, и его казнят… - Вот так пророк заглянул в самую бездну.
        Никогда он так со мной не говорил. И уже тогда мне показалось, будто что-то страшное случилось нынче в его жизни. Возможно, оттого и был припадок.
        В это время вошла Анна Григорьевна и доложила, что пришел Суворин, издатель «Нового времени».
        Мне очень хотелось остаться. Ах как мне хотелось! Я чувствовал, что сейчас свершится, будет сказано нечто очень важное…
        Но с объявлением о приходе Суворина Федор Михайлович вмиг потерял ко мне интерес и торопливо со мной распрощался.
        Вошел высокий худой старик. Седая борода, глаза подслеповато глядят из-под очков… Весь Петербург знал постыдную тайну Суворина - об этом писали в свое время все газеты. Много лет назад поздно вечером за ним приехала полиция и отвезла в дешевую гостиницу. В гостиничном номере он увидел свою жену, мать пятерых детей. Она лежала почти голая на кушетке. Ее только что застрелил любовник, гвардейский офицер… Сам убийца выстрелил себе в рот и мертвый лежал на полу в другой комнате… Она была еще жива. Сказала ему:
        - Голубчик, миленький, я вас обманывала… простите, коли сможете!
        Суворин с ума сошел… Без шапки, без пальто бродил по городу, его ловили…
        В больнице сидел на полу и плакал, плакал… Потом пришел в себя. Женился, как и Федор Михайлович, на очень молодой семнадцатилетней подруге своей дочери. Потом купил газету «Новое время» и сделал её главной газетой России. Теперь он влиятельнейший журналист. И как беспощаден!.. Сотрудников мучает, спит с их женами, свою тиранит - так избывает прежнюю боль. Но страдание навсегда осталось в его глазах. Ах как ценит страдание мой родственник! И потому особенно любит Суворина.
        Федор Михайлович представил меня. Суворин усмехнулся:
        - Так вот он, наш Монте-Кристо! Все хочу вас спросить: ваша таиландка хорошо еб…я? Надеюсь, не обидел вас нашим древним словом… Просто не имел счастья еб…я с таиландками!
        Я ответил что-то язвительное.
        Федор Михайлович торопил меня уйти, но не забыл снабдить своей последней статьей, написанной для «Дневника писателя».
        Однако некое чувство подсказывало мне, что за взволнованностью Достоевского кроется тайна.
        У дверей меня поджидала нетерпеливая Анна Григорьевна.
        Но я придумал, как задержаться - уронил возле нее папку, и листы с его статьей рассыпались по полу.
        Я начал неторопливо собирать, она бросилась мне помогать - все, что вышло из-под его пера, было для нее священно…
        Собирая листы, я услышал удивительный разговор.
        Суворин:
        - Что вы скажете о наших нынешних ужасах?
        Федор Михайлович:
        - Я все о них думаю. Представьте себе, Алексей Сергеевич, что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и любуемся выставленными картинами… Около нас встал человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину». Мы это слышим! Как бы мы с вами поступили? Обратились бы к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?
        Суворин:
        - Нет, я не пошел бы.
        Федор Михайлович:
        - В том-то и дело! Ведь это ужас. Это - преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить… Вот набивал папиросы и думал, перебирал причины, по которым нужно это сделать: причины серьезные, важнейшие, государственной значимости и христианского долга. А другие причины, которые не позволяли бы это сделать, - прямо ничтожные. Жалкая боязнь прослыть доносчиком… Представил, как приду, как на меня посмотрят, станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду… Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это мое дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. А мне бы либералы не простили. Они измучили бы, довели до отчаяния… Разве это нормально? У нас все ненормально, оттого все это происходит, и никто не знает, как ему поступить. Не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых…
        Как много мне объяснил этот разговор! Сколь многое я понял!
        В этот момент Анна Григорьевна закончила собирать драгоценные листы.
        Но уходить мне было рано. Меня теперь мучительно интересовал один вопрос… И ответ должна была дать Анна Григорьевна.
        Я спросил ее, чтобы начать разговор:
        - Что поделывают наши родственники?
        - Неужто вам интересно? А то наши обижаются, говорят, вы совсем не родственный человек, забыли их!..
        Все в той же убогой гостиной я был усажен на диван, на овальный столик был поставлен дурной дешевый кофей, которым славился этот дом.
        Анна Григорьевна поместилась напротив. После чего я и задал свой вопрос:
        - А не заходит ли к Федору Михайловичу госпожа Корба?
        Она вздрогнула. Она, видимо, запамятовала наш прежний разговор. Но вспомнила… И полилась ее речь:
        - Заходит! И часто! Сначала приходит молодой человек - предупредить о ее приходе. А потом она. Глазища горят! Волосы на голове - густой лес… Горгона Медуза. Сущая дьяволица! Боже, как я страдаю… Вокруг него всегда невозможные женщины… Как я страдала раньше, когда ему писала та разлучница, - (это она о Сусловой). - Я шпионила за моим мужем. И вот она исчезла, а сейчас - эта… И я опять схожу с ума.
        - Давно ли она была у вас?
        И она сказала то, о чем я уже догадался:
        - Совсем недавно. Федор после нее сам не свой… Нет, у них не роман, упаси Боже, хотя глядит она на него, как кошка… Он после нее всегда страдает. Она ему расскажет что-то, а он страдает… В прошлый раз, когда она ушла, я ждала припадка. И случился! Он упал и расшибся. Я плакала, просила, чтоб ноги ее больше не было. А он страшный стал, говорит: замолчи! А потом сам плакал, просил прощения: «Христос в тебе, Аня». Но запретил о ней говорить. Я только с вами, по-родственному… - Она спохватилась, взяла с меня клятву - никому об этом разговоре. Но чувствовал - рада. Облегчилась рассказом, оттого и набросилась на слушателя.
        Вечером, вернувшись домой, подвел итоги. Что означал этот удивительный рассказ Суворину? Неужто невероятное… Родственник иносказательно объявил ему (ибо не мог держать в себе эту тайну - душа болела!), что знает о готовящемся взрыве, но донести не имеет возможности! «Мне бы либералы не простили. Они измучили бы, довели до отчаяния».
        Жалкая, надуманная причина для этого бунтаря, всю жизнь плывшего против течения. Не уставал воевать с либералами и служил, как сам говорил, не общественному мнению, но «только Христу». Конечно же, причина совсем иная, которую он высказать не смеет. Не может он, переживший ожидание смерти на эшафоте, отправить на этот эшафот доверившихся ему молодых людей… Доверившихся… В этом все дело. Уверен: это она! Сначала он с ней встречался, потому что нужна была ему - он роман про них пишет. Но невинные разговоры были только вначале… Далее моя любимая дьяволица стала вовлекать его в западню. Я представляю, как она привязывала его проверенным канатом - тщеславием: «Мы, революционная молодежь, видим в вас брата-каторжника, великого писателя - пророка, давнего защитника униженных и оскорбленных…» А потом последовал её главный шажок: «И поэтому, великий писатель, мы сообщаем вам главную тайну - мы взорвем дворец!»
        И что ему было делать? Донести? Но он, едва не заплативший жизнью за свои убеждения, не мог, он понимал всю трагичность молодых людей. Как сам сказал о главной их черте: «Жертвовать собою и всем для правды…» - и молил Бога послать им верное «понимание правды. Ибо весь вопрос в том, что считать за правду». Когда-то именно для того он и написал «Бесов». И потому теперь решился написать продолжение романа «Братья Карамазовы» - чтобы судьбой Алеши Карамазова открыть им глаза, предостеречь…
        Как же ему донести на них после этого? Никак нельзя!.. И он невольно стал соучастником гибели и изуверства - полсотни искалеченных и убитых гвардейцев! И оттого, когда узнал все это, начался припадок!
        Через неделю, вернувшись домой из балета, я застал моего филера.
        Он был радостно взволнован!
        - Я ее вычислил, ваше благородие! Знаю и дом, и квартиру, где она живет.
        Я засмеялся - как все оказалось просто!
        - Завтра отведешь меня туда…
        Но отвести туда он не смог. Больше я его не видел. Он исчез…
        На третьи сутки, как узнал из газет, его труп всплыл в Неве… В спине торчал нож. Закололи точно так же, как несчастного Вепрянского.
        Так же, как, возможно, они заколют и меня.
        На следующий день я нашел её в спальне… Она лежала (точнее, возлежала) голая на моей огромной постели из дворца кардинала де Роана с идиотским герцогским гербом. Этот герб так нравился мне прежде и так раздражал теперь…
        Она мрачно смотрела на меня. Потом начала со своей присказки:
        - Как же ты хорош… и как же я не люблю красивых мужчин… Зачем ты заставил несчастного болвана меня искать?
        - Я… хотел выяснить у тебя, зачем ты мучаешь… нет, не меня, меня - это привычное. Зачем мучаешь его? Ведь ты сообщила ему о взрыве?
        - Ты в это веришь? - засмеялась. - Впрочем, даже если бы и так! Запомни: все его воистину великие книги, и он сам, и ты - ничто перед нуждами Революции. Вы все материал, который мы пользуем, когда нам надо и как нам надо…
        Я спросил:
        - Скажи, а настоящая Корба не против того, что ты носишь ее фамилию?
        - Вот этого я тебе не скажу.
        - Скажу я, потому что это очень просто. Так вам обеим легче уходить от полиции. У них путаются описания внешности.
        Усмехнулась.
        - Прости, похозяйничаю, - голая подошла к шкафчику, вынула бутылку вина и два бокала. Все это поставила у кровати.
        Я глядел на этот подарок природы - совершенное женское тело. Невозможно не желать его, счастье - им наслаждаться, но бессмысленно хотеть им обладать. Как любая совершенная красота, оно принадлежало всем!
        - Нам надо отпраздновать. Я ведь сегодня получила деньги. Догадайся, за что?
        Я молчал - понял.
        - С тобой приятно говорить, ты такой догадливый. Правильно - в Третьем отделении. И правильно понимаешь, за что… Я тебе должна часть - ведь я твоего человека убила. Он всем очень надоел. Заметь, я говорю «всем» - и тем и другим.
        Засмеялась. Подошла к креслу, где лежал её ридикюль. Вынула толстую пачку ассигнаций. И, пританцовывая, двинулась к камину. Наклонившись, швырнула пачку в огонь.
        - Я деньги за кровь не беру. Да мне они и ни к чему. Если надо, я у тебя возьму, миленький, сколько захочу… Ты никогда не откажешь желанной шлюхе? Красивенький и богатенький дружок!
        И, смеясь, бросилась в постель…
        И опять я любил ее… Ненавидел и безумно хотел.
        Ночью шептала:
        - «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». А с ним ничего у меня не вышло… Глупо! Я ведь куда больше его героиня, чем старая шлюха Суслова… Я ему сказала: «Если пожелаете…» Как он желал! Да испугался. И конечно, простить себе не может… и до смерти не простит… А потом я еще ему погорячее говорю: «Ваши книги душу мою перепахали… Я ведь после них уже не с ними». И он испугался меня еще больше. «Нет, - говорю я ему, - и не с теми. Ибо всякая Власть - великий Инквизитор. Вначале я полиции своих сдавала - в качестве искупления. А потом поняла, кто они, и этих тоже возненавидела… Хотите, я перед всем миром покаюсь? Вот я, которая полиции служила и революции. Вот я, которая людей убивала. Давайте образуем общество раскаявшихся, и вы, заклеймивший нас, во главе. Во главе нашего общества поменявших революцию на Бога… Я с Богом хочу быть. Бог - это Прощение Блудного сына, это Христос и это Любовь… А мир страшен… Бог им никогда не управлял. Им управляет сатана - а точнее, Свобода нашей воли… Впрочем, это одно и то же!» Испугался, шептал несвязное… Я думала, он орел, а
он…
        Она протянула бокал… Я пил, она целовала при каждом глотке.
        Когда я проснулся, был вечер.
        Мой камердинер сидел рядом на стуле. Оказалось, я проспал до пяти часов дня. Мои люди уже за врачом думали послать. Да камердинер не разрешил и даже повздорил со старым Фирсом. Он сразу понял, что случилось.
        На столе под бронзовой отцовской чернильницей лежала записка: «Не могу уйти без фокусов. Это всего лишь новейшее снотворное (последнее наше изобретение). Впрочем, это даже не фокус… так, ерунда - фокусик. Но убить тебя очень хотелось!»
        Впервые после детства долго молился. Мысль, что только я могу спасти Государя, стала моим безумием. Господи, дай искупить мою жизнь. Всю никчемную глупую нелепую жизнь. Дай помочь всем, не проливая крови…
        И образы моих жертв - несчастного Гольденберга, убитого филера… И проклятая женщина, без которой я уже не могу! Господи, научи! «Имейте веру Божию, ибо истинно говорю вам, если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и не усомнится в сердце своем, но поверит, что сбудется по словам его, - будет ему, что ни скажет».
        Господи, верую! Верую, как все мы - до следующего соблазна.
        На следующее утро ко мне пожаловал сам Кириллов.
        Он, как всегда, само очарование:
        - Говорят, взяли на службу моего филера? Ну и как он?
        По нежности его улыбки понял - он, конечно же, все знает.
        Мне захотелось продолжить игру.
        - Трудолюбив, - ответил я. - Помню, как при мне сообщал вам, что некая женщина бывает в доме, куда ездит сам господин Победоносцев… Поверьте, это очень опасная женщина!
        - Я благодарен за вашу информацию, но уверяю вас - жизнь Его Высокопревосходительства вне опасности, - улыбнулся Кириллов.
        - Вот тут я не согласен. Вы полагаете, что эта дама вам служит… На самом деле ей нравится всех дурачить. Этакое чувственное наслаждение. Больше, чем дурачить, ей нравится только убивать. И, поверьте, она вполне может прикончить не только меня или господина Победоносцева, но и вас тоже!
        Кириллов прервал - вдруг, резко, грубо:
        - Вы лезете по глупости в опасное дело. Ничего не зная, ничего не понимая. Объясню в первый и последний раз. Мы давно следили за той квартиркой. И отлично знали, что взрывать дворец они пока не будут, потому что рано… Динамит не был еще накоплен в должном количестве. И мы решили их взять попозже. А пока через них узнать, кто у нас осведомитель. Да, есть некто, выдающий им всё, что у нас делается… Но болван филер сорвал операцию, взял квартирку - динамитную мастерскую… И они поспешили взорвать дворец тем, что было. Болван спровоцировал взрыв. Государь не пострадал, но репутация наша… да что наша - державы Российской взорвана! За что дурак и наказан в назидание другим…
        И опять я был в полнейшем замешательстве. Неужто все это правда? И все мои подозрения о злых умыслах Кириллова - домыслы глупца?
        Он смотрел на меня с нескрываемой насмешкой. Потом сказал уже серьезно:
        - Да, вы идиот в очередной раз. Я оставлю вас на свободе. Потому что вы по-прежнему должны посещать Аничков дворец.
        - Но меня туда почему-то не зовут.
        - Мы сделаем так, что вас позовут. Вы нравитесь хозяйке. И ее любимые фрейлины посоветуют ей предложить вам высокую честь - охранять Цесаревича. Будете ли вы так любезны заезжать к нам и сообщать обо всём, что…
        - Я буду так любезен сообщать вам все, что происходит у Наследника, - прервал я. - Только заезжать будете вы ко мне.
        - С вами интересно иметь дело.
        Помолчали. И тогда он сказал:
        - Она из старой аристократии, дочь покойного генерал-адъютанта свиты. Она сама пришла к нам и предложила… Причем отец не знал… Был момент, когда мы испугались, что ее раскрыли. И запретили ей заниматься делами. Она сошла с ума от нормальной жизни… Пришлось вернуть ее. Любопытная девушка. Вы правы - обожает острые ощущения. Она обычно посылает свои донесения о господах террористах непременно в присутствии господ террористов. Составила подробнейший перечень революционеров. Со многими спала и оттого очень верные описания характеров…
        - И почему ж вы их не арестуете?
        - Каждый раз, когда мы решаем это сделать, кто-то предупреждает их. К сожалению, этот кто-то - внутри нашего отделения…
        - Неужели она не может…
        - Не может… Она переспала со всей верхушкой, но никто ни слова. Ибо тоже не знают. Знают лишь двое руководителей партии. Но её список партии террористов очень пригодился. Кстати, в списке значитесь и вы.
        И записаны все суммы, вами переданные господам террористам… Одно время я был готов уже отправить вас на виселицу.
        - Точнее, были готовы получить новые деньги за то, что не отправите?
        Он не ответил, потом спросил:
        - Можно начистоту? Зачем вы с ними?
        - Младая кровь играет. Я ведь не знал, что она провокаторша. Я думал - революционерка. Я хотел её…
        - Мне придется поверить в любовь… А пока займетесь делом.
        Уже через день Черевин привез мне приглашение во дворец.
        А спустя несколько дней «наши» пришли за деньгами.
        И вновь это была Сонечка - на этот раз одна. Появилась опять со стороны сада…
        Мы сидели с ней в гостиной, будто девушка из хорошего общества и обходительный кавалер. Я сообщил, что приглашен в адъютанты к Великому князю.
        Она сказала, что знает и рада! Заметила, что Цесаревна очень меня любит, что в следующем царствовании я могу претендовать на важные роли и буду очень полезен «нашим». Выходит, и «наши» хотели, чтобы я был им полезен в Аничковом дворце. Как забавно!
        Не забавляли только ее точные знания о происходящем во дворцах…
        Впрочем, все Перовские, кроме ее отца, приближены ко двору. О том, что там творится, ей могла подробно рассказать любая ее тетушка. Нынешняя близость дворца и террористов.
        Соня уже собиралась уходить, когда произошло самое интересное. Я решился проверить… И осторожно намекнул ей о Мадонне…
        И далее услышал то, о чем предполагал.
        Сонечка прервала меня со счастливым смехом:
        - А у нас держали пари - сообщите вы нам о ней или нет. Причем сама она не верила, что сообщите - убеждена в своей власти над вами. И я тоже не думала… - Помолчала, сказала с торжеством: - Все, что она докладывает в полицию, она делает по нашему приказанию. Она всей душой предана Революции. И беспощадна… Правда, на всякий случай решено: она не участвует в важнейших делах. Как и вы, впрочем.
        Действительно, я не видел Мадонну в Липецке…
        Когда Сонечка уходила (с деньгами), я ее поцеловал. Чуть дольше, чем положено для братского поцелуя. И на лице ее промелькнуло… отвращение. В который раз я почувствовал: женщина, как змея, не помнит о сброшенной коже.
        Утром отправился в Аничков. Это было забавно - после ночных встреч с террористками ехать к Наследнику. Очередной сюжет Человеческой Комедии…
        Меня встретила Минни. Цесаревич был в Зимнем у Императора.
        Обратив на меня лучистый взгляд, сказала:
        - Мы давно не звали вас, князь. После взрыва мы стали осторожны и предпочитаем «дуть на воду» - кажется, так звучит русская пословица. Не скрою, я навела о вас справки, и те, кому ведать этим надлежит, сообщили, что репутация ваша безупречна… И я хочу, чтобы вы были все время рядом с Сашей… - поправилась: - с Его Императорским Высочеством. Возле него постоянно господин Черевин. Но он всем известен. Нынче нужен также человек, неизвестный врагам. Поэтому вы будете ездить с Сашей… - уже не поправилась, по-семейному - я допущен! - Вы назначаетесь его адъютантом. И с завтрашнего дня вам начнут присылать приглашения на все заседания, где будет он…
        Так Господь предоставил мне лучшую возможность для осуществления моего плана. Чудны дела твои!
        В воскресенье я представился Цесаревичу в новой должности.
        Теперь я мог узнать поближе того, кто будет править Россией. Мне было интересно.
        Цесаревич при встрече повел себя привычно сдержанно, как всегда при мне. Сказал обязательное: «Рад вашему назначению». И отправился к завтраку. Я был несколько обескуражен…
        Впрочем, на следующий день, видно, по желанию Марии Федоровны, дело было исправлено. Меня пригласили к завтраку в его кабинете.
        Завтракали втроем - Черевин, я и Цесаревич. Всю трапезу Черевин рассказывал не очень пристойные анекдоты, а Цесаревич умирал от смеха. При этом он оставался моралистом. Узнав, что князь Л., известный своими любовными похождениями, отправился в Биарриц, Цесаревич сказал:
        - Надеюсь, море вырвет от отвращения и волна выплюнет на берег его грешное поганое тело.
        Говорил он исключительно по-русски. И когда приходил отец (Император часто использовал в разговоре французский), их беседа становилась для него сущей мукой…
        Еще раз скажу: я никогда не видел более русского по духу и облику человека, чем этот Цесаревич с его немецкой кровью.
        По числу назначений я был четвертым личным адъютантом. Причем первые два (Козлов и князь Барятинский) перешли к нему от покойного брата. Первым же, назначенным после того, как он стал Наследником, был мой добрый знакомый граф Сергей Шереметев.
        У Цесаревича есть одна главная черта: если он к кому привязан - это навсегда. Он боготворил жену. Когда она на неделю уехала в Данию, он не находил себе места, переселился в ее комнаты, сидел у ее кровати, трогательно нюхал её платок.
        Мне (как и многим) он казался скучным, примитивным глупцом - до одного случая.
        Это произошло в Петергофе, где августейшая чета проводила лето. Было раннее солнечное утро. Цесаревич мне сказал:
        - Поедем-ка, дружок, в Павловск…
        Он любил туда ездить. У него, видно, это было связано с какими-то редкими, радостными воспоминаниями детства. Редкими - потому что детство соединялось у него с незаживающей обидой - нелюбовью родителей.
        Он сел на козлы в легкий английский экипаж - обожал править сам, несмотря на запрещение Государя… Впрочем, позади нас скакала охрана. Я сидел рядом. Обычно он бывал молчалив и скрытен. Он недоверчиво относился к собственным суждениям и редко высказывал их неблизким людям, предпочитая наблюдать и слушать, чтобы не попасть впросак. Слышал, как Победоносцев, видно, пытаясь преодолеть это, цитировал ему изречение какого-то шведского канцлера: «Если бы вы знали, каким малым количеством мудрости управляется мир».
        Но в тот день он был радостный, не такой тяжеловесный. Он весь лучился от счастья, его просто распирало, и он бормотал восторженно:
        - Ах, как хорошо… как красиво вокруг! Вот жить бы и радоваться, ан нет - все горести, беды, заботы… Зачем люди ссорятся, убивают друг друга, когда вокруг так… так красиво и повсюду Бог… - И вдруг, посмотрев на меня: - Ты ведь еще молод для истинного счастья. Если бы ты мог понять моё счастье с нею, ты очень позавидовал бы мне…
        Было жарко, и он захотел выкупаться.
        В купальне разделся, снял с себя целый иконостас - на золотой цепи висели крест и множество образков… Плавать ему было трудно, потому что мелко, а он очень тяжел и толст. Но он продолжал веселиться, плескался, как большой ребенок. И пел от счастья и от любви! Больше таким я его никогда не видел.
        Впоследствии граф Витте, наш будущий великий министр и мой добрый друг, очень точно характеризовал его: «Он совершенно обыденного ума, пожалуй, можно сказать, ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже среднего образования… Но очень сердечен…» Именно сердечен и оттого счастлив.
        В тот день, вернувшись в Петербург в свой «дворец», который мне вдруг показался таким безвкусным, я впервые ему позавидовал. Даже напился в тот одинокий вечер…
        Чем-то отравлена моя душа. Я свободен, богат, здоров, красив… И мне все скучно. Я не могу никогда отдаться веселью. Возбуждают только придуманные мною нынешние мои танцы над пропастью… Да и они - суета и неизвестно зачем нужны. А пока спасаю Государя, к которому достаточно равнодушен!
        Теперь я сопровождал Цесаревича на секретные совещания в Зимнем дворце! После взрыва они шли каждый день…
        В одиннадцать утра все приглашенные рассаживались - ключевые министры, великие князья, генерал-губернатор столицы… Сопровождавшие их именовались адъютантами. На самом деле это была охрана заседавших. После взрыва в царском доме врага можно было встретить где угодно.
        …Вошел Государь. Впервые я видел его так близко. Старухи-фрейлины у княгини Урусовой постоянно рассказывали, что после возвращения с войны он очень сдал, превратился в старика (подразумевалось, что любовь с молодой доконала). Ничего подобного! Высок, строен - гвардеец… Волосы поредели, но бакенбарды с сединой густы. Черты лица великолепны, правда, глаза несколько навыкате…
        Приятно грассируя, Государь спросил, кто хочет выступить.
        В ответ - молчание. Ни слова не сказали ни временный генерал-губернатор Петербурга Гурко, ни глава Третьего отделения генерал Дрентельн. Это было удивительно - они сидели, будто посторонние, этакие зрители, наблюдающие за тем, что происходит в столице.
        Выступал только Наследник, читал речь. Копия, переданная Цесаревной, лежала у меня в портфеле на случай, если забудет…
        «Я знаю, что некоторые предлагают «двигаться к Конституции», что мы должны жить, «как в западных странах», и что только это спасет от крамолы. Но в западных государствах от Конституции беда. Я расспрашивал в Дании тамошних министров. Они все жалуются, что благодаря парламентским болтунам нельзя осуществить ни одной действительно полезной меры. По моему мнению, нам нужно теперь заниматься не конституционными помыслами, а чем-нибудь совершенно иным. Мысль моя очень проста. Я нахожу, что мы находимся теперь в положении почти невозможном. В управлении нет никакого единства. Все идут вразброд, не думая об общей связи. Между тем мы на войне. Ибо сейчас идет война. Как справедливо говорил Государь, война - с варварами нынешнего века.
        И «на войне как на войне». Нужен Верховный главнокомандующий, который объединит власть в одних руках. Нужен Диктатор, который сумеет достойно расправиться с врагами Отечества».
        Читал он зычно, но монотонно, как выученный урок. В конце речи случился маленький казус. Цесаревич напомнил, как после первого покушения молодого изверга в 1866 году наделенный чрезвычайными полномочиями генерал Муравьев беспощадно расправился с нигилистами.
        - Это какой же Муравьев? Муравьев с прозвищем «Вешатель»? - спросил Великий князь Константин Николаевич. Он опоздал и стоял в дверях.
        Цесаревич, к моему удивлению, не потерялся:
        - Это Муравьев с прозвищем «Русский богатырь»! Поставивший на колени бунтовщиков-поляков.
        Константин Николаевич, как и все присутствующие, поняли: поставлен вопрос о передаче власти постаревшим царем, неспособным прекратить хаос. О передаче власти Диктатору. И о новых беспощадных расправах как о единственно возможном выходе из тупика…
        Государь спросил, не хочет ли еще кто-нибудь высказаться.
        Все молчали. Молчал и Константин, решив, видимо, высказать свое мнение царю наедине. Ничего не произнес и сам царь. Велел всем все продумать до завтра и закрыл заседание.
        И царь, и министры, конечно, знали об истинных способностях цесаревича. Все они понимали, кто стоит и за его речью, и за этой складной тирадой, - в них отчетливо слышался голос Победоносцева.
        И действительно, теперь я провожу большую часть дня во дворце и вижу, как почти каждый день к Аничкову прибывает карета, потом сухой костлявый старик быстро поднимается по мраморным ступеням. Петербург ненасмешливо называет Победоносцева «Нимфой Эгерией Аничкова дворца»…
        И сейчас, после первого дня заседания, во дворце появился Победоносцев.
        Как обычно, они тотчас затворились с Наследником в кабинете. Уже глубоким вечером Цесаревич отправился в Зимний на разговор с папа… Уверен - заклинать о Диктаторе.
        На другой день совещание продолжилось.
        Но совсем узким кругом - без «адъютантов». Так попросил царь.
        Об этом дне мне рассказала Цесаревна… Царь опять предложил выступать. И снова молчали все, кроме Наследника. Он говорил блестяще (ай да Победоносцев!). Государь даже расцеловал его (хотя, конечно же, знал, кто писал речь)…
        Все, как я помню, случилось на третий день. На этот раз мы, «адъютанты», присутствовали. И опять выступил Наследник с теми же идеями о Диктаторе.
        После его речи министры привычно молчали. Но царь, дотоле разделявший это молчание, вдруг заговорил. Я слышал его впервые. Очаровательно грассируя, он долго благодарил сына за удовольствие, доставленное его речью, чтобы в конце сказать… что совершенно не согласен с его идеей (все поняли - брат Костя победил!). И предложил присутствующим продолжать думать.
        Все расходились в полной растерянности.
        Цесаревич был в бешенстве. В Аничковом, чтобы унять гнев, силач закрутил в кольцо огромные каминные щипцы…
        Минни разрешила ему открыто выпить фляжку коньяку.
        Во дворец приехала знакомая мне фрейлина - Дарья Тютчева.
        Минни уединилась с ней. Догадываюсь, о чем они говорили - все те же дворцовые темы: фаворитка, живущая в Зимнем дворце, её незаконные дети, умирающая Императрица, опасность нового брака царя после ее смерти… И все это нависло над «моим героем» («мой герой» - так нежно называет Минни мужа в разговорах с другими)…
        Вечер оказался очень длинным. Я уныло играл в триктрак с Цесаревичем. Ждали Победоносцева - с инструкциями…
        Нашу игру прервали двое приехавших генералов - непомерно толстый и похожий на Наследника князь Воронцов-Дашков и юркий Фадеев… Быстрые движения последнего внушали опаску, казалось, что он вытянет что-то из чужого кармана. Чуть припоздал, но пришел гомосексуалист и знаменитый консерватор князь Мещерский. И наконец вошел «Сам» - Победоносцев.
        Я окончательно понял: собрались вожди оппозиции. Для последнего инструктажа моего несчастного гиганта. Меня милостиво оставили на секретное совещание, чтобы просветить мое молодое сердце.
        - …Да что говорить, - в сердцах сказал, обращаясь к Наследнику, Победоносцев, - если в самом Синоде… - Мы так и не узнали об ужасах в Синоде - он только рукой махнул. И добавил: - По России уже разгуливает лихой человек с кистенем. Не доглядишь - тогда не дай Бог…
        Фрейлина Дарья Тютчева:
        - Куда катимся! Ведь в бездну угодим. У нас во дворце слух, будто за спинами террористов стоит Великий князь Константин Николаевич! Недаром смолоду хотел быть царем. И он отсутствовал в Петербурге во время взрыва в Зимнем дворце. Не было его в столице и в день покушения этого молодчика (Соловьева). Какая-то судьба всегда удаляет его из Петербурга, когда случается что-либо такое…
        Победоносцев:
        - Это, конечно, глупость. Но она, к несчастью, приходит в голову верноподданным. Господин Кириллов получил донос в Третье отделение: «Оберегайте царя от происков Константина. Бунтари в его руках - ширма и орудие для его целей». Если бы кто-то мог сказать августейшему безумцу: «Ваше Высочество, вы хотите погибнуть? Погибайте. Но зачем вы ведете в пропасть всех нас?..»
        После этого генералы дружно попросили Наследника передать слухи о Константине Николаевиче царю. И поторопиться, потому как Константин со своими идеями Конституции опять зачастил во дворец.
        Далее началось выступление самого Победоносцева. Он читал какую-то статью - ее, видно, должен был вечером пересказать царю Наследник.
        Старая фрейлина Дарья Тютчева села рядом с Цесаревной. Она слушала восхищенно, временами восторженно поглядывала на Марию Федоровну.
        Победоносцев преподавал прежде в университете и актерски выделял главные места в своей статье:
        - «Старые учреждения, старые предания, старые обычаи - великое дело. Народ дорожит ими, как Ковчегом завета предков…» - Он сделал паузу. Наследник кивнул и записал. Победоносцев продолжил: - «Выборы, которые так превозносит Конституция, - всего лишь дело искусства, подобного военному искусству. Толпа слушает того, кто громче кричит, кто искуснее подделывается лестью под ходячие в массе понятия и наклонности. Выбранный, как правило, - излюбленник хорошо организованного меньшинства… По теории избиратель отдает свой голос за кандидата, потому что знает его и доверяет ему. Но на практике… он его совсем не знает. Избирателю натвержено о нем речами и криками заинтересованной партии…» - Опять пауза - Наследник записывал медленно.
        Победоносцев читал размеренно… Слишком размеренно. Первой жертвой стала старуха Тютчева - раздался нежнейший храп. Дарья получила от Цесаревны толчок в бок и испуганно проснулась…
        Наконец чтение закончилось. После чего Победоносцев заперся с Наследником. Все поняли: готовят решительное письмецо…
        И вскоре скороход в шапочке с перьями понес послание Государю.
        Как я узнал потом, в нем, рассыпаясь в сыновних благодарностях, Цесаревич упрямо предлагал образовать карательную комиссию и назначить Диктатора.
        Утром меня разбудил казак из Аничкова дворца. Государь внезапно собирал совещание… Когда пришел в Аничков, все были в приподнятом настроении. Прошел слух - он соглашается на предложение Цесаревича!
        Едва успев выпить кофей, в открытых санях мы помчались в Зимний дворец.
        Совещание началось. Все было, как прежде - молчание или невнятные выступления министров, которых царь внимательно выслушал. После чего, к изумлению министров, Император объявил то, от чего вчера отказался: назначался Диктатор! Учреждалась «Верховная распорядительная комиссия для борьбы с крамолой». Ей давались чрезвычайные полномочия. Председатель комиссии наделялся Властью, которой обладали в России только самодержцы. Ему подчинялись все высшие учреждения в государстве, в том числе Третье отделение Собственной Его Величества канцелярии и корпус жандармов… Мы поняли: царь сдался!
        Все приготовились услышать: «Диктатором назначается Цесаревич…»
        Но царь, помолчав, объявил имя:
        - Генерал граф Лорис-Меликов!
        Последовала немая сцена из гоголевского «Ревизора» - все оцепенели.
        Этого армянина никто из присутствующих не знал! Да, он был одним из блестящих генералов недавней Балканской войны. Но он совершенно неизвестен в Петербурге. В столице, как оказалось, у него не имелось даже квартиры…
        Далее Государь огласил состав Верховной распорядительной комиссии, оказывается, уже согласованный с этим самым загадочным генералом. Здесь было все, как обычно - сенаторы, генералы и чиновники, ответственные за сохранение порядка. Среди них - два ближайших друга Наследника - Победоносцев и товарищ управляющего Третьим отделением генерал-майор Черевин…
        После чего Государь велел пригласить новоиспеченного повелителя.
        Он вошел в залу, как-то нелепо поклонился. Выглядел жалко - маленький, явно стесняющийся армянин с воинственными усами… И мы все тотчас подумали, что неизвестный в Петербурге генерал - лишь маска для публики. Всем будет управлять теперь Наследник. Видимо, это сообщил ему после совещания сам Император.
        Так считал и сам простодушный Цесаревич. В санях он сказал мне:
        - Мы победили! Дай, Боже, успеха, укрепи и наставь!
        Цесаревич торжествовал!
        И действительно, тем же вечером граф Лорис-Меликов приехал к Наследнику.
        Я был во дворце и разглядел его получше. Мне показалось, что он слишком играет в добродушного исполнительного солдафона. Конечно же, это нравилось Цесаревичу, но плохо вязалось с насмешливыми, умными глазами Диктатора.
        Они заперлись в кабинете.
        Назавтра в Аничковом уже цитировали Лориса: «Я дал себе обет действовать не иначе, как в одинаковом с Вашим Высочеством направлении. Знаю, от этого и только от этого зависит успех порученного мне дела успокоения Отечества…» И так далее!..
        После этих слов Цесаревич обнял маленького усатого генерала, и в обнимку они вышли из кабинета.
        На следующий день приехал Победоносцев.
        Наследник при мне излил ему все свои восторги:
        - Это трудяга, скромный боевой генерал! Как и мы с вами, ненавидит отцовскую либеральную бюрократию. Он мне прямо сказал, что готов выполнять все наши предписания. Никакой Конституции! Строгая цензура печати. И неумолимое наказание нигилистов…
        В ответ Победоносцев был строг и холоден:
        - Я навел о нем справки, Ваше Высочество. Это армянский хитрец и беспощадный человек. Его называли в армии «Лисий Хвост и Волчья Пасть». Кроме того, когда он не у вас, он - там!
        Это означало: когда он не лебезит в Аничковом дворце, он делает то же самое в Зимнем!
        Но слушать «Самого» Цесаревич впервые не захотел. Что делать, армянин понравился любимой жене. Она прямо сказала Тютчевой:
        - Милый Константин Петрович немного ревнует! Простим ему! Все-таки возраст! Мы победили… Когда Саша станет царем, этот чудесный армянин будет нашей правой рукой…
        Порой она как-то преждевременно хоронила Государя.
        Все в Петербурге интересовались этим малоизвестным генералом. По приезде ему сняли квартиру на аристократической Большой Морской улице - в доме, где прежде жил историк Карамзин, совсем недалеко от моего дворца.
        - У вас теперь хороший сосед, - смеялся Цесаревич, - легче будет общаться.
        Он направил меня как-то к Лорису, но я встретил нарочито холодный прием. Генерал явно предпочитал общаться лично с хозяевами и не позволял им управлять собой через слуг.
        Я собирался к Федору Михайловичу, когда пришел мой камердинер и сказал, что убили «нового»… то бишь Лорис-Меликова! Я помчался в Аничков!
        И здесь узнал: все было иначе. Лорис спасся, и не только спасся! Цесаревич восторженно рассказывал подробности…
        Граф в сопровождении казаков подъехал к дому и вышел из экипажа… Тогда какой-то молодчик рванулся к нему. Выхватил из-под пальто пистолет и выстрелил - в упор. Пуля скользнула по шинели, но только разорвала ее и мундир. Не дожидаясь нового выстрела, генерал лихо бросился на землю, потом так же молниеносно вскочил. И на глазах остолбеневших казаков накинулся на стрелявшего и повалил его. Опомнившиеся казаки бросились на подмогу, и удалой граф передал им поверженного стрелявшего.
        Смелость генерала совершенно обворожила Цесаревича и Минни. Ах как им нравился такой храбрый и, главное, преданный друг! К тому же Петербург впервые за долгое время рукоплескал представителю Власти.
        Но я не мог не обратить внимания на непонятное поведение полиции…
        У дома графа стояли двое жандармов, поблизости патрулировали полицейские.
        И тем не менее, несмотря на совсем недавние террористические акты, никто из охранявших не заинтересовался подозрительным типом, разгуливающим у дома Диктатора (я прочел в «Новом времени» его описание: «оборванный, грязно одетый молодой человек»). Как они могли не заметить такого подозрительного молодчика, слонявшегося, как было написано, «целый час возле дома»? Думаю, и сам боевой генерал, конечно, не мог не отметить странную слепоту охраны…
        Так что я понял: Кириллов, то бишь Победоносцев и оппозиционная партия, в отличие от Наследника очень не хотели чужака.
        Лорис, к восторгу Цесаревича, распорядился сей же час без всякого суда, как принято на войне, повесить покушавшегося…
        Но (как с возмущением поведала мне Цесаревна) нерешительный Император велел действовать по закону. Впрочем, по новому военному законодательству все делалось не намного дольше - в двадцать четыре часа. Следствие закончили вечером, уже утром состоялся суд, днем стрелявшего должны были везти на виселицу.
        При дворе рассказывали, что тотчас после покушения к Лорису пришел писатель Всеволод Гаршин. Он сражался добровольцем на той же Балканской войне, где прославился Лорис… И Гаршин умолял простить стрелявшего! Говорил, что несчастный явно ненормален и его прощение «все спасет!».
        Все это изумленный Лорис пересказал Цесаревичу. Оба решили, что ненормален сам Гаршин… Но что-то Лориса все-таки задело. Он успокоился окончательно, только узнав, что писатель и вправду сидел в «желтом доме».
        А ведь Гаршин говорил то, что должна была говорить церковь - человек не может отнимать не принадлежащее ему. Наша жизнь дарована нам Господом, и только он вправе отнять… Но церковь молчала.
        Я часто думаю: если бы тогда поверили «сумасшедшему» и простили стрелявшего? Ох каким ударом это стало бы для моих «друзей». Как сказала мне потом Сонечка: «Это было бы ужасно. Это родило бы иллюзии».
        Удивительные люди мои «друзья» - чем хуже вокруг, тем лучше для дела Революции!
        Покушавшегося казнили рано утром. Я решил присутствовать, потому что догадывался, кого я там увижу…
        Стояла слякотная, мокрая петербургская погода. Дул пронизывающий до костей ветер. Прийти на площадь в такую погоду можно, только если тебя казнят… Как впоследствии писал поэт: «Восемь месяцев зима, вместо фиников - морошка. Холод, слизь, дожди и тьма - так и тянет из окошка…»
        И тут я вдруг подумал, что, возможно, мне придется в такое же утро смотреть на казнь моих друзей… Сонечка с ее детским личиком и… веревка на шейке… А может быть, я сам с плахи буду глазеть на выродков, пришедших глазеть на меня! Нет! Нет!
        Я приехал на плац, когда его уже привезли. Народу собралось много.
        Преступник был высок ростом, узколицый. Он старательно кланялся на все стороны. Думаю, он придумал это еще в мечтах, когда готовил свой выстрел. Так, рассказывали, вел себя Пугачев. Неужто стоило отдать свою жизнь, чтобы выйти на этот эшафот как на сцену - на потеху тупой толпе?! На него надели балахон. И узкое лицо исчезло под белым башлыком.
        И тогда в толпе я увидел того, кого так искал глазами! Федор Михайлович!
        Я стоял в двух шагах от него, но он меня не замечал… Он ничего вокруг не замечал. Он будто вцепился взглядом в эшафот… Ну, конечно же - смотрел на будущего Алешу Карамазова. И еще на себя - тридцать лет назад.
        И в этот момент… Вот чего я ждал - она!
        Она пробиралась к нему через толпу. На людях по-настоящему понимаешь, как хороша женщина… Все миленькие женские личики разом стали заурядными. Как же она удивительно прекрасна - гордое красотой лицо и две столь знакомые мне бездны - огромные очи под пуховым оренбургским платком… Она сбросила платок - копна иссиня-черных блестящих волос рассыпалась по плечам.
        Заметила меня, точнее, отметила - скользнула равнодушным взглядом.
        И вот уже встала рядом с ним. И я услышал его глухой голос:
        - Милая госпожа Корба, это ужасное зрелище…
        Я ушел с площади.
        …В газетах потом прочел, что этот сумасшедший террорист, когда его везли на казнь, все просил одеть его потеплее, потому что «легко простужается и боится заболеть (!)».
        Через несколько дней я был в Аничковом, когда туда пришел высокий красивый молодой человек - второй сын Великого князя Константина Николаевича, Константин Константинович (он потом стал очень известным поэтом, публиковавшимся под псевдонимом К. Р.).
        Заговорили о прошедшей казни. Цесаревич слушал насмешливо - он не любит семью Константиновичей и не выносит «дрянных либеральных разговорчиков».
        Но вскоре он стал куда внимательнее. Так бывает всегда, когда говорят о Боге…
        Константин Константинович сообщил, что с изумлением узнал, будто писатель Достоевский ходил смотреть на казнь. Он потом беседовал с Достоевским, и тот великолепно объяснил, почему преступник озирался по сторонам и казался равнодушным к смерти. Федор Михайлович сказал, что в такие минуты человек старается отогнать мысль о гибели. Но чем ближе к концу, тем неотвязнее и мучительнее становится ожидание неминуемого, особенно страшного для атеистов. Ведь для них смерть - конец всего. Но и верующих ужасает предстоящая боль, предсмертные страдания! А главное - страшит переход в другой неизвестный образ.
        - Все-таки я не понимаю, как мы терпим существование публичной казни, - подвел итог Константин Константинович. Он довольно страстно говорил о том, какое это ужасное и, главное, языческое, противное христианству зрелище, и потому публичную казнь следует непременно отменить.
        В конце беседы Цесаревич сосредоточился, набычился - так бывает всегда, когда он начинает о чем-то напряженно думать. И уж если мысль созреет в его медленном мозгу - не выбить её никакими силами.
        Забегая вперед, скажу, что, став царем, публичную казнь он отменит.
        Вчера приехал Победоносцев - теперь нечастый гость в Аничковом.
        Цесаревич избегает прежних встреч с ним с глазу на глаз в кабинете. Разговаривали в Зимнем саду. Присутствовали Цесаревна, я и Черевин.
        Наследник сказал Победоносцеву примирительно:
        - Генерал часто повторяет ваши мысли, он ценит вас очень высоко.
        - И потому со мной не советуется, - усмехнулся Победоносцев и обратился к Черевину: - Покажи-ка мне, голубчик, чем нас потчует новая метла…
        Черевин тотчас протянул заготовленную бумагу. Это был проект воззвания Лориса к жителям столицы, наделавшего много шуму. Победоносцев саркастически прочел вслух: «Угрозами и подмётными письмами проповедовавшие свободу наши нигилисты вознамерились угнетать свободу тех, кто исполняет свои обязанности… Ратуя за принципы своей личной неприкосновенности, они не гнушаются прибегать к убийствам из-за угла. И правительство призывает к себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилиях вырвать с корнем зло террора…»
        - По-моему, впервые самодержавная Власть решила обратиться к обществу, жалко подчеркивая, что сама не справляется с ничтожной кучкой кровавых шалопаев… Какая же это диктатура!
        - Мне кажется, важно, чтобы общество тоже участвовало, - испуганно возразил Цесаревич.
        Минни пришла на помощь мужу:
        - Генерал очень красиво сказал Саше: «Верховная комиссия - это диктатура, но диктатура добра и сердца».
        - Да, точно сказано, - мрачно согласился Победоносцев. - Это диктатура сердца, но не разума. - И перевел разговор на другую тему.
        Цесаревич явно избегал теперь Победоносцева. Ему с ним было неинтересно, половину мыслей Победоносцева он не понимал. Беседуя же с Лорисом, понимал все. Лорис так просто все объяснял… Но виделся с Цесаревичем услужливый Диктатор всё реже. Наследнику приходилось напоминать о себе. Все чаще я ездил к Лорису с его записками. Лорис их пробегал глазами и откладывал, зато посылал со мной множество поклонов и благодарностей Наследнику.
        Наступил день, когда Цесаревич узнал об удивительном решении Лориса… из прессы!
        Забывчивый Диктатор, не посоветовавшись с Наследником, предложил ликвидировать Третье отделение Собственной Его Величества Канцелярии! Его дела передавались Министерству внутренних дел - в особый Департамент полиции.
        Победоносцев тотчас приехал к Цесаревичу. Они заперлись, и я слышал, как наставник посмел кричать: «Третье отделение - не учреждение, это символ эпохи покойного Государя - времени истинного Самодержавия! Это символ народного страха перед Властью. И главное - оно вам предано!»
        Ну а далее Цесаревичу пришлось прозреть самому. Он с гневом узнал, что, опять же не посоветовавшись с ним, Лорис дал права студентам и даже заигрывал с мятежными газетами…
        Наконец, самое страшное - заговорили о готовящейся Конституции.
        Между тем политика Лориса принесла добрые плоды.
        Окончился спокойно февраль, затем март, наступил апрель… И никаких нападений народовольцев. Но главное - либеральная интеллигенция явно начала менять свое отношение и к террористам, и к власти. Успех! Так что Государь, к зависти двора, души не чаял в генерале.
        Перед закрытием Третьего отделения Лорис-Меликов предпринял ревизию нашего ненавистного либералам учреждения…
        Боже, как я боялся! Он найдет мое досье, и как я объясню тогда, что никого не выдал? А Нечаев?! Они же меня убьют…
        Меня вызвал Кириллов.
        - Вы поняли, чего мне стоило уберечь ваши документы от его ищеек?
        - Я пытаюсь понять другое: во что вы оценили свой подвиг? - усмехнулся я.
        Он задумался и назвал немалую сумму. Взял чек, вместо благодарности заметил в своем стиле:
        - Хорошо, когда можно швырять такими деньгами! Кстати, завтра государь назначит Победоносцева обер-прокурором Святейшего Синода. Старик решил укрепить Церковь умнейшим казуистом и консерватором. И правильно - ведь устои шатаются. Кроме того, он верит, что хлопотливые церковные дела отвлекут Победоносцева от игр с Цесаревичем…
        Но здесь Император ошибся. Это была не игра, а убеждения. И ледяной Победоносцев, к несчастью для России, мечтал воплотить их в жизнь.
        Все это время Лорис-Меликов продолжал наносить удары по старому порядку.
        Он перестал убеждать Наследника в необходимости своих действий, теперь он попросту не обращал на него внимания… Генерал занялся поисками влиятельных союзников внутри общества. Он созвал к себе всех редакторов больших газет и произнес льстивую речь о могуществе русской печати и о том, как он мечтает работать в союзе с этой властительницей дум. Всесильный диктатор просил о помощи - и у кого? У тех, кого при дворе называли «жалкими бумагомараками»… Впервые Власть советовалась с газетами, вместо того чтобы преследовать. Правда, в конце встречи Лорис со вздохом процитировал слова любимого всеми поэта: «Что нужно Лондону, то рано для Москвы…» И сказал, что в настоящее время в России, к его огромному сожалению, не может быть создано никакого подобия европейского парламента, нам это рано. Редакторы проглотили это - они его полюбили. Ведь Лорис сделал главное - «оказал уважение».
        Наследник послал меня к генералу с яростным письмом - он требовал встречи.
        Лорис приехал прежним - обходительнейшим, источал всяческое раболепие. Цесаревич потерялся… Лорис не дал ему начать. С нежной улыбочкой заговорил сам:
        - Заметило ли Его Императорское Высочество, что тон беспощадной вчера либеральной печати изменился? Газеты стали сдержанны. Хотя я сказал им самое главное: никакой Конституции, никакого парламента! Ваше Императорское Высочество, пусть они замолчат, пусть не растравляют народ! А когда успокоим страну - свернем им шею…
        Наследник, вздохнув, согласился.
        Но уже вскоре Победоносцев с усмешкой сообщил Цесаревичу: Лорис затеял флирт с самой опасной частью общества - с молодежью. Он объявил на заседании комиссии план студенческой реформы. Все, что требовали студенты во время студенческих волнений, они получают - право создавать кассы взаимопомощи, литературные и научные кружки, читальни, участие в сходках и тому подобное. Впрочем, эти дары бунтующим студентам закончились грандиозным скандалом. Проводник все этих подачек бунтовщикам, новый министр просвещения Сабуров, явился в Петербургский университет и услышал в актовом зале страстную антиправительственную речь… Что делать, студентам нашим, как известно, без бунта скучно - привыкли. После чего сверху, с хоров, на голову Сабурова посыпались листовки. И в этот миг общей суматохи какой-то студент подскочил к бедному министру и отвесил ему пощечину - так сказать, от благодарных студентов!
        Все это рассказал в Аничковом «нимфа Эгерия». И с яростным смехом добавил:
        - Так и надо нашей жалкой слякотной власти. Неужели Ваше Императорское Высочество не видит, что граф - всего лишь хитрый глупец? Рецепт его достижений легкий: поднялись студенты - дадим им свободу и самоуправление, безумствует печать - освободим ее! Поверьте, дорого будут стоить эти фокусы России… Он выпускает силы, с которыми потом не справиться… О, горе наше!.. Наступает уже время, когда поборники крепких и здравых начал правды и жизни народной будут противниками правительства. Боюсь, что таковым вскоре окажусь и я. Жду себе больших от того испытаний. Но молчать не могу!
        И опять в бешенстве звал Наследник Лориса. Тот приехал, как всегда, очень спокойный. И улыбаясь, объяснил Наследнику, что уже на следующий день студенты опомнились. Была устроена шумная сходка, где они выбирали гостей на университетский бал. И выбрали министра Сабурова и вашего покорного слугу… И как рефрен:
        - Вы заметили, Ваше Императорское Высочество, покушения прекратились? Впервые затихло. - Он повторил: - Впервые!
        Цесаревич это знал и беспомощно вздыхал…
        Приехавшему Победоносцеву Наследник робко сообщил:
        - Я говорил с ним… Студенты покаялись. Но главное - ведь затихли изверги!..
        - Увидим, надолго ли… - сказал наставник и быстро уехал.
        Эта сцена тоже прошла в моем присутствии. Я все больше становился «свой».
        Однако умная Минни почувствовала опасность. Она уговорила Цесаревича поговорить с папа, чтобы как-то обуздать Диктатора…
        Домой Наследник вернулся обескураженный. Они с женой уединились в кабинете.
        В это время приехал Победоносцев и торопливо прошел в кабинет. Я понял, что они его срочно вызвали.
        На следующий день прибыла Дарья Тютчева. За чаем Минни сказала фрейлине:
        - Всех надули, голубушка. Жалкий Лорис - никакой не Диктатор. Всего лишь слуга, исполняющий чужие решения… За всем, что у нас происходит, стоит сам Государь! Нас всех ведут в пропасть.
        Меня теперь совсем не стеснялись…
        Но быть кладезем тайн Власти очень опасно.
        Вызвал Кириллов. Я сразу понял - он в курсе. Видимо, слуга, прислуживавший за столом, был его ушами. Кириллов попросил рассказать, что происходит в Аничковом. И я обстоятельно передал ему все, что слышал в эти дни. Кириллов должен был быть уверен: я на его стороне.
        В это время последовал удар по Цесаревичу - умерла Императрица. Утром, когда я приехал в Аничков, дворец был пуст - все очень рано отбыли в Зимний. Я понял: случилось. И отправился к княгине Урусовой… В гостиной в черном, с заплаканным лицом сидела фрейлина Александрин Толстая, родственница нашего писателя.
        Она рассказала:
        - Посреди ночи ангел смерти тихо прилетел за нашей святой, пока весь дворец спал. Никто не был при ней в самый момент смерти. Ее неотлучная камер-фрау, войдя в спальню утром, нашла Императрицу умершей. Святая наша отправилась к Господу без агонии - как бы продолжая спать. Во сне перелетела к ангелам…
        Уже вечером в Аничковом дворце начались лихорадочные консультации. Приехал Победоносцев - с торжественной печалью на лице… Но каково было мое изумление, когда прибыл министр двора Александр Адлерберг! Он прошел в кабинет. Это был друг Государя, причем с детских лет… И он тоже - с ними?
        На этот раз меня отослали из дворца. Такова была секретность совещания! Но я успел увидеть главное. Когда я выходил, Кириллов и лже-Кириллов подъехали к Аничкову. Тайная полиция принимала участие…
        Как я узнал потом от слуг, обсуждение затянулось до полуночи. И хотя меня там не было, мне нетрудно понять, о чем говорили: «Это может случиться в самое ближайшее время (это - брак с Долгорукой)! Надо что-то делать! Что-то предпринять, пока не поздно!»
        Оставалось понять, что они решили предпринять.
        Возможный брак царя с Долгорукой дамокловым мечом навис над Цесаревичем…
        При дворе рассказывали, как, подбрасывая к потолку выблядка (так «нежно» называли в Аничковом сына Долгорукой), царь спросил шутливо:
        - Ну что, Георгий Победоносец, хочешь быть царем?
        Ребенок весело засмеялся.
        - Хочешь! Уверен! Еще как хочешь! Только и мечтаешь - так?
        Ребенок хохотал.
        - Неужто на русский трон сядет царь с русской кровью?! Наконец-то! - засмеялся царь.
        И Лорис, присутствовавший при этом, повторил, весело подмигивая:
        - Наконец-то!
        Шутливая речь Государя тотчас разлетелась по дворцу.
        - Поверьте, новый брак случится, и скоро, - говорила Дарья Тютчева. - Лорис делает то, что хочет царь - каждый день уговаривает его жениться. И он женится. И уже потом ночная кукушка перекукует дневную… Эта девка заставит его подумать о другом Наследнике. И как развязать этот гордиев узел, уже не будет знать никто!..
        В Аничковом совещались теперь каждый день за закрытыми дверями кабинета.
        В Москве должны были состояться торжества по случаю открытия памятника Пушкину. Все ждали, что их отменят из-за траура. Но их не отменили. Государь явно не хотел, чтоб траур был слишком строгим.
        На торжествах с пушкинской речью должен был выступать мой родственник. И я был уверен: она не упустит возможности оказаться рядом с ним. Приедет. Я все чаще мучительно желал… Нет, не её! Ночь с ней!
        И поехал в Москву.
        В тот день, пожалуй, вся русская литература присутствовала в зале, не приехал, кажется, один Толстой.
        Я вошел в переполненную залу с опозданием. Публика рукоплескала - на эстраде стоял Достоевский. Он раскланивался, ему долго не давали начать.
        Я тотчас принялся оглядываться - искал её. Но тщетно.
        Федор Михайлович начал читать свою речь. Я никогда не слышал его в общественном месте… Голос глухой, слабый. Но с первыми же словами наступила полнейшая тишина. Этот невзрачный человечек завораживал.
        И я был заворожен некоей потусторонней гипнотической силой, не мог оторваться от его глаз… Клянусь: они светились!
        Он говорил не о Пушкине, а о сегодняшнем дне. Рассказывая о трагедии Алеко, «гордого человека», присвоившего себе безумное право судить и убивать, он обращался к обезумевшей молодой России. Но в его речи не было злобного осуждения кровавых заблудших. Одна любовь, уже забытая нами. Он будто себя вспоминал таким же молодым, заблудшим и оттого так исступленно любил… и прощал… И молил нас всех о любви и прощении! И верил, что мы, исстрадавшиеся, рожденные в нашем краю долготерпения, способны на эту любовь и прощение. И вся его речь была как молитва…
        Когда он закончил, началось что-то неправдоподобное… Зал хлопал, стучал, стонал, кричал «Браво», в совершенном неистовстве люди вскакивали на стулья, чтобы кричать оттуда. Обнимались друг с другом. Братание было всеобщим. Кто-то у эстрады упал в нервный обморок… На сцену выбежали курсистки с огромным лавровым венком. Под крики и овации они все пытались надеть его на тщедушного Федора Михайловича, а он испуганно отбивался. Но зал не смеялся, он ревел от восторга…
        Только тут я вспомнил, зачем пришел. Оглянулся и тотчас увидел черную копну волос, исчезавшую в дальних дверях… Я бросился к выходу. Но ее не догнал…
        Я пошел за кулисы поздравить Федора Михайловича. Однако к нему было не пробиться. Огромная толпа окружала его. Он был смертельно бледен…
        Я решил приехать к нему завтра в гостиницу.
        Он принял меня. Когда я входил, из номера вышла она. Я успел прошептать:
        - Жду, умоляю! Я в «Гранд-Отеле»…
        Но она молча пролетела, как метеор.
        Я вошел в номер Достоевского. После долгих моих восторгов по поводу речи Федор Михайлович как-то искоса взглянул на меня и сказал:
        - И вправду, недурно получилось. Хотя накануне плохо спал, полночи готовил костюм и белье и боялся забыть листы с речью. Но еще больше боялся припадка во время выступления. И ведь близок был, да Господь спас… Хорош бы я был… - Лицо болезненно сморщилось. Он рассмеялся тихим смешком.
        Она не приехала. Помню, с горя (да, с горя!) я отправился к цыганам - в знаменитый «Яр» (ресторан). Он находился в самом начале Петровского парка, там, где начиналось шоссе, ведущее из Москвы в Петербург.
        Недалеко стоял и Петровский замок, где жили перед коронацией в Кремле московские цари.
        В 1918 году, в дни Красного террора, в Петровском парке публично расстреливали аристократов…
        Тогда же вокруг парка жили великие цыганские певцы, певшие и плясавшие в двух знаменитых московских ресторанах - «Яре» и «Стрельне». Я любил «Яр» - его зимний сад, раскинувшийся под куполом, пальмы, искусственные гроты. Из этих гротов по тропиночке неслись к столикам удалые официанты…
        В тот канувший в Лету жаркий летний вечер 1880 года в «Яре» выступал знаменитый цыганский хор. Я много пил… Потом занял кабинет - после одиннадцати хор пел только в кабинетах.
        Перед огромным столом, за которым я сидел один, выстроились певцы. И затянули традиционную - «За дружеской беседою, коль пир идет кругом, заветам дедов следуя, мы песню вам споем…»
        Цыгане не пьют во время работы, я напивался один, под безумную цыганскую пляску… Мчались вокруг монисты, юбки, косы… Мне приглянулась высокая красавица цыганка. Иссиня-черная грива волос напоминала, сводила с ума. Никогда не думал, что так гибельно, грешно привяжусь к телу женщины.
        Я щедро заплатил и попросил петь одну ее… Хор ушел, но с ней осталась мать - так положено. Запела, заплясала, и комната пошла кругом… Мать судорожно, безумно била в бубен.
        «Можешь?» - умоляли мои пьяные глаза.
        «Могу, еще как могу!» - отвечало верткое тело, кружившееся передо мной.
        Я уже был пьян, спросил грубо:
        - Поедешь со мной?
        А она, все так же хохоча, кружась, показывала острые зубки:
        - На край света поехала бы, да не могу. Милы-ы-ый… Краси-и-ивый!.. Поедем лучше с нами в табор, коли я тебе мила. Но шалить с тобой не буду, а то влюблюсь и зарежу. Или сама, или любовничек мой, цыган, - шептала она и хохотала.
        Помню, захохотал и я:
        - Далось вам всем убивать меня! Поехали в табор!
        «Табором» назывались тогда квартиры, где жили цыгане.
        …Официанты понесли на улицу корзины с холодной закуской, вином, фруктами и посудой. Я вышел. Грузили все это на лихача. Я расплатился щедро - все кланялись.
        Именно тогда откуда-то явился веселый хохочущий офицер-гусар и с ним некто черный в мужицкой поддевке с кавказским ремешком.
        Я влез в экипаж, удивляясь, что так опьянел…
        И тотчас у моего экипажа появились тот веселый офицер и другой, в поддевке.
        - Захватишь нас, любезнейший?
        И не успел ответить, как они сидели со мной в карете!
        Картинка плавно, весело ходила, плясала перед глазами…
        Я вознице:
        - Поехали!
        Мы тронулись. И вдруг офицер зашептал:
        - Куда едешь, глупый, ждет тебя ненаглядная в гостинице… Любит тебя, дурака…
        Я не успел ответить, как кавказец уже прокричал кучеру:
        - А ну, Ванька, гони в «Гранд-Отель»!
        Полетела тройка, и с ней полетел я - в сладкое небытие.
        Я очнулся. Мы стояли у «Гранд-Отеля». Опьянение прошло. Я был свеж и чувствовал себя отдохнувшим…
        Кучер сидел на козлах.
        - Изволили выспаться, ваше благородие?
        - Давно мы тут?
        - Три часа…
        - Ты чего ж не разбудил?!
        - Баре, которые с вами были, беспокоить не велели.
        - А где баре эти?
        - Ушли.
        (Я ощупал бумажник - цел, к моему изумлению.)
        - А потом полиция приехала, много полиции, - сказал кучер. - Говорят, барыня молодая в гостинице померла…
        Я бросился в отель. И вправду, всюду была полиция. Ходили перепуганные постояльцы.
        Выяснил - застрелилась молодая дама на третьем этаже.
        Она лежала на кровати… совершенно как живая. Выстрел попал точнехонько в сердце. Кровь проступила через белый пеньюар.
        Я представился следователю. Стараясь говорить строго, спросил, что произошло.
        - По первому взгляду самоубийство. Но если по первому очень явное самоубийство, то часто по второму - скрытое убийство… Вы знали эту женщину, князь?
        - Нет, просто заметил ее днем в холле - уж больно хороша.
        - Истинно хороша, князь. Это вы отметили точно. А то, что видели её днем, - неточно. Покойная въехала в отель только поздно вечером.
        - Может, приходила к кому-то?..
        Он долго смотрел на меня. Я выдержал его взгляд.
        - В её сумочке осталась крупная сумма денег. Если ее убили, то не из-за денег… Вы не будете возражать, князь, если я вас потревожу?..
        - Вы думаете, я вам могу помочь?
        - Мне отчего-то кажется, сможете, - он усмехнулся.
        Всю ночь она мне снилась… Она была со мной. Я шептал ей: «Твоя краса, твои страданья исчезли в урне гробовой, а с ними поцелуй свиданья… Но жду его; он за тобой…» Она наклонялась надо мной, как всегда, прижимала свои волосы к моим вискам, и они соединяли нас… Глаза в глаза. Я просыпался. И снова засыпал…
        Утром постарался спокойно подумать… Итак, вечером она поселилась в моем отеле, куда я позвал ее… Для чего? Чтобы встретиться со мною? Да нет, оказывается, чтобы умереть… Но почему? Может, случилось что-то между двумя безумными - ею и им?..
        Что, однако, думал по поводу её смерти мой великий родственник, я так и не узнаю. Он унес это с собой в могилу… Той же ночью он выехал обратно в Петербург.
        Вернувшись в столицу, я решил явиться к Кириллову.
        Он, естественно, был в курсе всего.
        - Вас оставят в покое, я распорядился. Сумасшедшая. Я всегда ждал от нее этого. Неутешны?.. Скольких неутешных таких оставила… Думаю, целый полк. Прости, Господи, и прими душу ее с миром… Впрочем, как говорил кто-то: «Это что за должность у нас такая - покойник, что о нем надо всегда говорить хорошо?» Документов никаких не передала?
        - Мне?
        - По-моему, с вами беседую.
        - Я увидел ее только мертвой.
        - Ну да ладно… Выясним, все выясним.
        На следующее утро я проснулся от того, что меня кто-то осторожно будил, трогая за плечо. Надо мной склонился мой молодой камердинер. За ним я увидел мундир жандарма…
        Мне предъявили распоряжение градоначальника об обыске в моем доме. Выяснилось, что искали мой пистолет. Его нашли и увезли. С ним почему-то мой серый сюртук, пошитый французским портным Дюбу. Мне было велено находиться под домашним арестом…
        Я выпил кофей и послал слугу с запиской к Кириллову - узнать, что это значит.
        Но моего посланца даже не пустили в отделение, просто отобрали записку.
        Вечером меня привезли в кабинет самого Лорис-Меликова.
        В особняке Министерства внутренних дел диктатор выбрал какой-то затрапезный кабинет, что должно было указывать на демократизм нового вождя. В узенькой приемной на довольно потертых креслах томились знаменитости, среди них - новый министр финансов, либерал Абаза. Этот известный карточный игрок, проигрывавший миллионы, стал у нас министром финансов - бедная Россия!.. Ждал здесь какой-то провинциальный генерал-губернатор плюс еще несколько господ в орденах и лентах… Все мы ждали, ибо диктатор обедал… Обед принесли при нас из трактира - поросенка с хреном и со сметаной…
        - Нам, видимо, следует понять: граф так занят на работе во благо России, что времени отобедать в ресторане не имеет, - мрачно усмехнулся Абаза.
        Наконец слуга вынес пустые тарелки, и сам Лорис с извинениями вышел пригласить Абазу…
        Потом в кабинет пошли высшие чиновники, вслед за ними - новые миллионеры-предприниматели, в их числе - знаменитый железнодорожный магнат барон фон Дервиз.
        Я помнил этого самого барона бедным чинушей в Сенате, понятия не имевшим тогда, как, впрочем, и сейчас, что такое железнодорожное строительство. Нынче он обитает в доме, похожем на средневековый замок… Железные дороги стали питомником наших гарунальрашидов, которые еще недавно были нищими… Как правило, это люди, не имеющие никаких инженерных познаний, нагло взявшиеся за железнодорожные концессии и ставшие миллионерами. Попутно сделав миллионерами и наших воров - правительственных чиновников, продававших им это право.
        Наконец зазвенел колокольчик в кабинете. Вышел Дервиз, и жандармский полковник, все это время сидевший в уголке приемной, пригласил меня.
        Диктатор не встал мне навстречу - молча показал на стул подле стола.
        Зловеще молчал, опустив голову. Когда поднял, я его не узнал! Вместо лощеного с хитрецой добродушного придворного армянина - оскал. Хищное свирепое лицо…
        - Садитесь, князь. - И сразу перешел к делу: - Кем приходилась вам убитая в «Гранд-Отеле»?
        - Дама, с которой я имел неосторожность быть знакомым.
        - Послушайте, сударь, мне нужна правда. Только она может вас спасти.
        - Не понимаю вас, ваше превосходительство.
        В ответ - яростное лицо! Лицо генерала, идущего в атаку!
        - Если я скажу вам, что она убита из вашего пистолета… Того самого, который сейчас у меня на столе… это поможет вам понять?
        Я остолбенел.
        - Вы, видно, редко убивали, сударь, если не знаете, что за собой надо прибирать. То есть пистолетик выбрасывать.
        А уж потом мчаться к господину Кириллову - требовать, чтобы вас оставили в покое.
        - Я не мог ее убить! Я был у цыган… Они подтвердят!
        - Они подтвердили, что вы заплатили за закуски, выпивку и объявили, что едете к ним, а сами почему-то поехали в отель… За несколько минут до ее гибели человек, похожий на вас, в вашем сером сюртуке - этот сюртук хорошо запомнил швейцар отеля - вошел в отель. Показания швейцара здесь, - и он придвинул ко мне объемистое дело.
        И тут я окончательно вспомнил, как быстро опьянел, и веселых спутников, подсевших вдруг в карету…
        - Что же замолчали?
        - Я собрался ехать к цыганам. Но кучер повез меня в гостиницу… Точнее, там был офицер… - Я понимал, что бормочу что-то несуразное. И замолк.
        - Я слушаю, слушаю… Но вряд ли вас станут слушать присяжные, - сказал он вдруг мягче.
        - Я ее не убивал… Клянусь честью!
        - Я в этом уверен. Слишком много улик против вас. Я просто хочу, чтоб вы поняли: вы в западне. Против вас - всё… При этом вы слишком близки к Их Императорским Высочествам. Поэтому дело поручено мне. И у меня нет возможности долго заниматься вами, я должен заниматься Империей… А если всплывет к тому же, что вы давали деньги господам террористам - вас попросту повесят безо всякого суда. Видимо, на это кто-то рассчитывает, и вполне справедливо. Тот, кто выкрал ваш сюртук и ваш пистолет… Так что только откровенность может спасти… Начнем сначала: кем она была для вас?
        - Любовница.
        - Кириллов заявляет, что она была его ценнейшим агентом.
        - Думаю, она сама не знала, чей она агент.
        - У вас давние связи с террористами?
        Я долго думал, как похитрее ответить:
        - Эти связи сугубо… как бы поточнее…
        - Вы хотите сказать - сугубо личные?
        - Совершенно точно, когда-то я был близок с одной из революционерок…
        - Вы опять не поняли. У меня нет времени на глупости. Вы давали им деньги? Гольденберг, которого вы почему-то сдали полиции, уже дал показания… Хотите, я вам про вас расскажу? Я подобных молодых господ уже встречал в своей долгой жизни, и не одного… Вы и она - два сапога пара. Я не думаю, что вы разделяете их взгляды. Есть такой русский характер, не очень понятный на здравомыслящем Западе, - игрок… Вы и она - игроки… Как и многие наши очень богатые дворяне, вы решились от скуки немного поиграть с жизнью. Точнее, со смертью… В общем, еще одна ложь - и я отправлю вас в камеру. То есть на виселицу…
        Этот небогатый провинциал явно меня ненавидел. Но тем не менее он со мной возился. Почему? Я ему нужен? Для чего? Но и он мне был нужен. Он - из тех немногих, кто почему-то хотел и мог меня спасти…
        - Итак, вы давали деньги террористам?
        - Да.
        - Подпишите здесь.
        Я подписал.
        Теперь он успокоился - ведь я поступал в его распоряжение. И стал мягок.
        - Продолжим… Итак, вы были ее любовником?
        - Одним из… многих, точнее, очень многих.
        - Она посылала ценнейшую информацию - сообщала адреса революционеров. Но их не арестовывали. По-вашему - почему?
        - Кто-то внутри Третьего отделения все сообщал революционерам. Или…
        - Или?
        - Кто-то наверху не хочет арестовывать…
        - Почему? - Он в упор смотрел на меня.
        Я усмехнулся и ответил:
        - Могу только предполагать… Но одно знаю: она хотела найти предателя. Думаю, она его нашла - когда человек в моем сюртуке вошел в комнату и убил её из моего пистолета.
        Он положил передо мной исписанный крохотный листочек.
        - Она писала вам эту записку, когда ее убили…
        Я прочел: «Любимый! Хотя мне смешно писать это слово вам… Я боюсь выходить из номера, потому что я его нашла. Как только вернетесь, немедля приходите ко мне… Я хочу, чтоб вы…»
        - Видно, здесь она услышала шум на балконе. Именно тогда на балкон влез убийца. И умница засунула записку в цветы - оттого она и сохранилась… Как показало следствие, убийца открыл балконную дверь и выстрелил. Итак, кто он по-вашему?
        - По логике - это сделали ее же товарищи, не до конца ей верившие. Но… есть и второй вариант.
        - Браво! Вот второй вариант меня очень интересует. Мы еще встретимся по поводу второго варианта. Хотя на этот раз её действительно убили революционеры. Для убийства из вашего номера взяли ваш сюртук и пистолет. И в вашем костюме вашим револьвером некто ее и убил. Итак, оставлю вас на свободе. Но все, что происходит нынче в Аничковом дворце, должно быть мне известно… Естественно, позабочусь, чтобы во дворце сегодня же узнали - вы невиновны! Я доложу Цесаревичу, что у меня против вас ничего… И принесем вам официальные извинения. В завершение мне остается только узнать, почему Кириллов до сих пор не арестовал вас за ваши опасные связи?
        - Не знаю…
        - У меня нет времени на ложь, но по-прежнему есть время изменить наши отношения, - опять добродушно улыбнулся. - Впрочем, отвечу сам. Это и так не секрет в нашей азиатской стране. Вечное «воруют», - сказал с брезгливостью. И вновь промелькнул генеральский оскал: - Платили ему?
        - Да.
        - Это тоже вам придется написать… И никаких более выкрутасов, господин игрок, если не хотите, чтоб вас вздернули… До свидания. До частых, я бы сказал, свиданий. На прощание возьмите мой подарок…
        И он положил на стол фотографию, на которой был изображен мой молодой камердинер Николай Черемисов.
        - Это некто господин Попов. Ваши друзья - плохие парни - приставили его к вам следить под видом камердинера… Член «Народной воли» Николай Попов. За свои двадцать два года он успел пожить в Лондоне, Париже, Стокгольме и Женеве, был связным террористов с организацией «Интернационал» немца Карла Маркса. Регулярно ввозит динамит в Россию… Вот он и позаимствовал ваш револьвер и сюртук. И передал это убийце. И он же положил все ваше добро обратно… Итак, до встречи.
        Когда я выходил из кабинета, Лорис уже простирал объятия к новому посетителю:
        - Дорогой друг, позвольте пасть вам в ноги и просить прощения за то, что заставил вас столько ждать…
        Итак, я покинул его кабинет все тем же агентом. Только служил теперь еще одному лицу. Вернее, трем лицам - Кириллову, Сонечке (и террористам) и теперь еще Лорис-Меликову… Самое смешное - они все были врагами друг друга.
        В полночь поднял старого Фирса… Огромный седой матерый волк с лапищами молча оделся в темноте. Хорошо его выучили - ничего не спросил. Молча шел рядом. Подошли к комнате Попова. Велел стоять у двери…
        Вошел, растолкал:
        - Скажи, Попов, я предавал вас?
        Спросонок он не мог понять. Я сунул ему в рот револьвер.
        - Я тебя спрашиваю, Попов. Ты у меня работаешь год, точнее, следишь за мной целый год. Ну и что ты выследил? Я предавал вас?
        Я никогда не видел такого ужаса на лице. Передо мной был маленький, до смерти перепуганный мальчик… Вдруг он как-то визгливо закричал и бросился на меня.
        Я до удивления хладнокровно выстрелил ему в ногу. Впервые в жизни я стрелял в человека. Оказалось, не трудно. Он сидел на полу и истошно вопил от боли - визгливым детским криком. Потом потерял сознание…
        Фирс молча принес воду, облил его, побил по щекам. Теперь он сидел на полу и стонал.
        - Ты мне так и не ответил. Я вас предавал?
        - Нет, нет… Мне очень больно, сударь.
        - Ей было еще больнее. Кто ее убил? Кому ты отдал мой сюртук и пистолет?
        - Если скажу, вы не убьете меня? Поклянитесь перед Богом!
        - Клянусь.
        - Кто ее убивал, не знаю. Знаю, что передал ваш сюртук и пистолет Фриденсону… Это еврей, в поддевке, под кавказца ходит… - (Значит, тот, который был в карете.) - Он и принес мне постановление ликвидировать ее… Но убивал не он, а кто - не знаю… Кто-то в вашем сюртуке.
        - Знаешь! Не забывай про вторую ногу. - И я поднял пистолет.
        - Баранников!
        - Где он живет?
        - Он сейчас без квартиры… Но ему обещали квартиру в доме господина Достоевского…
        Я был потрясен.
        - Баранникову обещали, или он уже снял квартиру?
        - Не знаю… Клянусь - не знаю. Знаю, что эта квартира - напротив квартиры Достоевского…
        Бесы за стеной автора «Бесов»! Это могла выдумать только жизнь!
        - Хорошо. А где живет Фриденсон?
        Он проговорил адрес торопливо, будто боясь раздумать:
        - Казанская улица, четырнадцать, квартира восемнадцать. Спросить Агатескулова - у него такой паспорт… Не убивайте… только. Я ничего не видел в жизни… Я даже бабу не знаю…
        Какой страх! Вот он - животный, точнее, человеческий страх - мокрое лицо все искажено…
        Я велел Фирсу послать за надежным лекарем - вынуть пулю.
        - Не извольте беспокоиться. Пулю мы сами вынем. Зачем на лекаря деньги переводить? Да и опасное это дело нынче - лекари. Ох, молодо-зелено… Только потерпеть шантрапе придется. Они боль причинять другим любят, а вот сами терпеть ее никак не могут… - И, схватив за вторую ногу, Фирс жестоко потащил его к двери.
        Попов дико, нечеловечески заорал. Вздохнув, Фирс поднял его, как пушинку, и понес прочь из комнаты…
        Фирс его все-таки убил. В воскресенье, отправляясь в церковь, объявил, что камердинер мой помер от заражения крови - «огонь его спалил». И сообщил, что сам закопал его и поставил за него в церкви свечку.
        - Котят топишь - жалко, а энтого - нет, прости Господи… И все ж таки прими его с миром… Человек ведь он был, божеское подобие… - И глаза страшные.
        Мне стало не по себе. Вот тогда я (в который раз!) подумал: каково будет, если в России начнется мужицкая революция?
        Про Фриденсона-Агатескулова я решил пока забыть. На вопрос Фирса: «Когда на Казанскую пойдем?» я ответил строгим «господским» взглядом. И он замолчал.
        Я вернулся в Аничков дворец несправедливо обиженным героем.
        Цесаревич и Цесаревна уезжали в Данию, потом на курорт Гапсалу, на воды… У Великого князя постоянные проблемы с желудком - оттого, что необычайно много ест.
        К ним перед поездкой (или позже, сейчас уж не помню) пришел мой родственник.
        После «пушкинской» речи Федор Михайлович занял положение пророка, и Победоносцев устроил ему аудиенцию у Цесаревича.
        Черевин рассказал мне потом, что Федор Михайлович в свое время отправил Наследнику «Бесов». И хотя Победоносцев объяснил воспитаннику всю важность романа в борьбе с крамолой, Наследник честно признался, что роман показался ему истерической галиматьей. И до конца он его так и не прочел. Однако принять нового пророка согласился. Узнав, что я родственник, отрядил меня встречать.
        Я встретил Федора Михайловича внизу, в тесном помещении парадного входа.
        - И здесь тоже вы? - с усмешкой приветствовал он меня.
        Растерянным Достоевский не выглядел, напротив, был явно раздражен.
        Визит протекал скучно. Как рассказала мне насмешливо Цесаревна, Федор Михайлович последовательно нарушил все правила этикета. Он вставал, когда хотел, и даже разгуливал по комнате, подыскивая какое-то слово. Цесаревич наблюдал за ним почти испуганно…
        Как и было условлено, через полчаса я зашел в комнату и, подойдя к Федору Михайловичу, прошептал, что аудиенция закончена. Он кивнул и тотчас поднялся проститься. После чего ушел, спокойно повернувшись к Цесаревичу спиной, а не пятясь, как требовал тот же этикет. Нечасто бывало в жизни Цесаревича, чтобы с ним обращались, как с простым смертным…
        - Хорош гусь, - сказал Наследник, когда Достоевский ушел. Сказал с облегчением, ибо нервность писателя передалась и ему. К тому же он боялся, что у Федора Михайловича начнется припадок.
        Конечно, Победоносцев поздравил родственника - сообщил, что Наследник благодарил его за радость послушать великого русского писателя-патриота. Мне показалось, что бывший каторжник был горд. Во всяком случае, впоследствии заметил мне, что Цесаревич - искренний человек. И если не самый умный, то обладает кое-чем поважнее - он любит Россию такой, какая она есть.
        Через неделю меня пригласили на вечер к княгине Урусовой, в Петергоф… Играл оркестр.
        Была ее племянница Натали, прехорошенькая, с прелестной родинкой на щеке и губками бантиком. Впоследствии она унаследовала все огромное урусовское состояние.
        После революции спасалась у любимой горничной.
        Пришла к ней с саквояжем, в котором лежали фамильные драгоценности - все, что успела вынести из особняка. У горничной она обнаружила множество своей посуды и вещей. Та беспардонно воровала. Ей бы, узнав это, уйти с драгоценным саквояжем прочь. Но она осталась. И саквояж погубил. Любимая горничная донесла. Драгоценности красногвардейцы разделили с горничной, а несчастную Натали отправили на Гороховую, где в здании Градоначальства разместилась ЧК.
        Говорят, Натали умерла в Соловецком лагере. А горничную убили следующей же ночью после дележа драгоценностей - видимо, те же красногвардейцы. И её погубили урусовские камушки…
        А тогда они сидели под розовым тентом, бросавшим нежный свет на лица, - хорошенькая Натали и княгиня Урусова с подругами, старыми фрейлинами Дарьей Тютчевой и Александрин Толстой.
        И в тот день я одним из первых узнал сенсацию… Рассказывали наперебой. Оказалось, все произошло вчера - Государь женился!
        Александрин:
        - Он сошел с ума - годовой траур только начался! Это вызов всей романовской Семье, религии, обычаям… Вызов России!
        Дарья:
        - Оказывается, он только ждал сорокового дня! И когда прошли «сороковины»…
        Александрин:
        - Бедный Адлерберг, его заставили быть свидетелем! Он посмел спросить: следует ли торопиться? И будто бы получил ответ: «Я - Государь и единственный судья на земле своим и вашим поступкам, я и Господь на небе». И свадьба состоялась…
        - Самое стыдное… - вздохнула княгиня Урусова. - Думаю, он бы подождал… столько лет ждал. Но теперь он ждать боится, ему приходится ценить каждый день, прожитый без покушения. Вот так неизвестные мерзавцы могут заставлять Государя совершать стыдные поступки… И это Государь всея Руси! Благодарю Бога, что мой муж не увидел этого позора.
        - И ложь продолжается, - подхватила Дарья. - Он запретил объявлять о венчании, пока не кончится траур! Какой всё это стыд!
        - Как всё было? - со смешным любопытством спросила хорошенькая Натали.
        - Как и должно быть - постыдно. В одной из комнат Большого дворца тайно установили походный алтарь. И Государь, только что потерявший императрицу, повел к венцу девку! Присутствовало ближайшее окружение: Адлерберг, два генерал-адъютанта… Потом они всем говорили, что были против, но Государь заставил…
        - И всё-таки это очень романтично, - вздохнула Натали.
        Последовал грозный взгляд Дарьи Тютчевой и поучительные слова:
        - Старик-Император, тотчас забывший несчастную жену и женившийся на молодой развратнице, - таков будет отзвук в обществе. Наша новая августейшая пара - на смех людям. Девка и старик. А ведь еще недавно был бравый мужчина… Я на днях заметила - у него так исхудали руки, что кольца сваливаются с пальцев.
        - И где вы видите старика? - усмехнулась княгиня Урусова. - Бравый красавец, еще молодец хоть куда!
        (Далекая от двора княгиня не понимала, что это часть упорной дворцовой легенды - о молодухе, которая иссушила старого Государя, сделав его совершенным рамоликом, неспособным править.)
        Дарья не хотела слышать возражений, она продолжала ту же песню:
        - И беда России в том, что этот небывалый позор свершился в страшное время, когда шатаются устои! - Это уже был голос обожаемого ею Победоносцева.
        - Насчет «небывалого» не стоит преувеличивать. В конце концов, Петр Великий женился на кухарке очень вольного поведения и сделал ее императрицей, - заметила княгиня.
        Племянница засмеялась.
        Но непреклонная Дарья произнесла страстный монолог:
        - Вы забываете: Петр Великий был истинный Государь, и страх перед ним был таков, что никто не смел даже подумать обсуждать его поступки… Но наш слабый, несчастный, решивший править по-европейски должен (увы!) думать об общественном мнении. Наш не понимает то, что хорошо знал его великий отец: с врожденной нашей необузданностью можно долго и тщетно бороться, но побороть ее удастся только по-русски - силой и твердостью… Его отец знал: строгость по нраву русскому человеку. Дали нам свободу мысли, свободу печати - бросили все разом, думая этим ускорить развитие России. Сгоряча стали все ломать. И бешеный поток этот, которому была открыта преграда, тотчас вырвался из своих пределов. А что он породил? Горсть выродков, которые убивают! - (Победоносцев! Победоносцев!) - И что самое потрясающее, - продолжала Тютчева, перепрыгивая на прежнюю тему, - единственным, кто чувствовал себя хорошо на этой стыдной свадьбе, был Государь. Веселился, шутил, явно был счастлив в голубом гусарском мундире… Голубой цвет должен был его молодить… Даже невеста в великолепном подвенечном платье чувствовала себя неловко
- она была пунцовой… Вчера ее мальчик уже бегал по покоям, где умерла наша Святая…
        - Как мне жалко Государя. Слабый, влюбленный человек, - сказала Александрин.
        Княгиня сочувственно вздохнула. (Только потом я узнал - у нее был роман с Государем когда-то.)
        - А мне его не жалко. Я боюсь, что если увижу эту развратницу в покоях Святой, не удержусь и попросту дам ей пощечину. И чтобы не случилось такого скандала, я ухожу в отставку, уезжаю в Москву к сестрам, - сообщила Дарья.
        - Боже мой, как нам всем будет тебя не хватать! Мне трудно даже представить наши вечера без тебя, дорогая, - сказала княгиня.
        И тогда Дарья Тютчева произнесла слова, заставившие меня вздрогнуть. Проговорила значительно, раздельно:
        - Не страдайте, милая Элен… Я скоро вернусь в Петербург, поверьте. И запомните то, что я вам сейчас скажу: у меня верное предчувствие, что все переменится. Не знаю, что произойдет, но вы увидите: через три-четыре месяца вся гадость будет выметена из Зимнего дворца…
        Я запомнил. Хорошо запомнил эти слова ближайшей подруги Победоносцева…
        Более того - пришел и записал. Я понял: они решили действовать!
        Удивительно, но в дневник Императора была вложена на отдельном листочке запись, сделанная в тот самый допотопный вечер, когда я сидел со старыми фрейлинами.
        Она лежала в конверте с надписью «В случае моей внезапной смерти».
        Дневникъ императора Александра II
        Счастливейший день! Милая стала моей женой… Все прошло удачно. У всех на лицах была такая радость! Я даже заплакал. После венчания поехали кататься по парку. Я правил тройкой. Я исполнил то, что обещал ей тогда… Хотя, если быть честным, сам тогда в это не верил…
        Ночь… она спит во дворце - впервые по праву. А я сижу за письменным столом - улаживаю формальности. Подписал необходимый указ Правительствующему Сенату. Завтра его отвезет фельдъегерь… Но кто, кроме Него, знает, что будет завтра? Я хочу, чтобы указ остался в моих бумагах на всякий случай.
        «Указ Правительствующему Сенату
        Вторично вступив в законный брак с княжной Екатериной Михайловной Долгорукой, мы приказываем присвоить ей имя княгини Юрьевской с титулом светлейшей. Мы приказываем присвоить то же имя с тем же титулом нашим детям: сыну нашему Георгию, дочерям Ольге и Екатерине, а также тем, которые могут родиться впоследствии, мы жалуем их всеми правами, принадлежащими законным детям сообразно ст. 14 основных законов империи и ст. 147 Учреждения императорской фамилии…»
        Я все время думаю о Саше… Как он примет случившееся? Помню их лица, когда после смерти бедной Маши познакомил их с нею и с детьми. И он увидел своих сестер и брата. Он смотрел на них с такой трогательной добротой, мой славный добряк сын. Но она с трудом сдерживала страх и ярость.
        Я остался с Сашей наедине и успокоил его. Да, наши с Катенькой дети станут светлейшими князьями… Я просил передать ей, что согласно той же статье 14 основных законов, «дети, произошедшие от брачного союза лица императорской фамилии с лицом, не имеющим соответствующего достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, на наследование престола права не имеют».
        Я почувствовал, что он растроган моей заботливостью. Я обнял его… После чего передал ему письмо. Привожу его целиком - на всякий случай (к сожалению, я должен думать об этих мерзавцах и об этом «всяком случае»).
        «Дорогой Саша! В случае моей смерти поручаю тебе мою жену и детей. Твое дружественное расположение к ним, проявившееся с первого же дня знакомства и бывшее для нас подлинной радостью, заставляет меня верить, что ты не покинешь их и будешь им покровителем и добрым советчиком… При жизни моей жены наши дети должны оставаться лишь под ее опекой. Но если Всемогущий Бог призовет ее к себе до совершеннолетия детей, то я желаю, чтоб их опекуном был назначен преданный мне мой адъютант генерал Рылеев или другое лицо, по его выбору и с твоего согласия. Моя жена ничего не унаследовала от своей семьи. Таким образом, все имущество, принадлежащее ей теперь, движимое и недвижимое, приобретено ею лично, и ее родные не имеют на это имущество никаких прав. Из осторожности она завещала мне все свое состояние, и между нами было условленно, что если на мою долю выпадет несчастье ее пережить, все ее состояние будет поровну разделено между нашими детьми и передано им мною после их совершеннолетия или при выходе замуж наших дочерей. Пока наш брак не будет объявлен, капитал, внесенный мною в Государственный банк,
принадлежит моей жене в силу документа, выданного ей мною.
        Это моя последняя воля, и я уверен, что ты тщательно ее выполнишь. Да благословит тебя Бог! Не забывай меня и молись за нежно любящего тебя Па».
        Я попросил прочесть его вслух. Он прослезился. Мы еще раз крепко обнялись.
        Вчера перевел в Государственный банк 3 302 900 рублей на имя Екатерины Михайловны Долгорукой. Ей одной я даю право распоряжаться этим капиталом при моей жизни и после моей смерти..
        Эту страничку вкладываю в особую папку с надписью «В случае моей внезапной смерти».
        Написал - и стало не по себе!
        Мои записки
        (Записки князя В-го)
        Итак, я понял уже тогда: что-то явно готовится. Именно в этот момент произошло то, чего я давно ждал: меня снова позвал мой новый.
        Встретился Лорис со мной на секретной квартире.
        Самое смешное - она находилась на Мойке, недалеко от такой же квартиры Кириллова.
        Как и Кириллов, могущественный Диктатор встречался здесь с важнейшими завербованными агентами. Принесли обед. Как и Кириллов, он, видно, любил хорошо откушать со своими агентами. Но беседа оказалась неожиданной и болезненной для меня…
        Лорис:
        - Вы имели прямое отношение к задержанию Гольденберга, и вам, уверен, не безразлична его судьба. Его показания оказались бесценными для нас.
        Я:
        - Неужто он согласился давать показания? Я был уверен, что от него этого никогда не добьются.
        - Да, дает… точнее, давал…
        Я с ужасом посмотрел на генерала.
        - Повесился, - пояснил он.
        Слуга принес обед. Но Лорис-Меликов понял, что есть после этого я не смогу. И велел унести.
        Он дал мне возможность прийти в себя. И довольно подробно рассказал следующее:
        - Узнав, что он арестован, я лично пришел его допросить. Мне он показался нервным тщеславным человеком с чудовищно гипертрофированным самолюбием. И очень перспективным для наших целей… Я попросил приставить к Гольденбергу опытнейшего следователя. Кириллов выделил мне своего заместителя… - (Это, конечно же, был лже-Кириллов.) - Я велел докладывать ежедневно ход дела. В первый же день Гольденберг произнес целую речь о великих и благородных целях партии и о том, что их ждет неминуемая победа… Предложение следователя было простое - высечь его для острастки. Я тотчас сменил этого господина, прислал своего следователя с моим планом действий. После того как Гольденберг гордо повторил свою речь о «чистейших сердцем», мой следователь со слезами на глазах обнял его и предложил вдвоем… спасти Россию. Для чего надо было сделать немного - открыть правительству истинные высокие цели его товарищей, описать этих чистых, талантливых деятелей революционной партии… «Какая разумная Власть устоит перед подобным благородством целей? Все дело в нашем общем непонимании друг друга - общем заблуждении! Вы и только вы
сможете вывести молодежь России из тьмы террора. Вы и только вы объясните заблудшему правительству необходимость реформ и примирения…» Он начал раздумывать… Я тотчас распорядился носить Гольденбергу еду из хорошего ресторана, и мой лакей прислуживал ему в камере, как очень важному лицу. Я даже велел показать ему несколько камер и предложил выбрать удобнейшую для будущей работы. И он… начал писать! Написал полторы сотни страниц - показаний с именами, адресами, событиями, фактами и характеристиками «благородных, чистейших сердцем»… - Лорис помолчал, потом спросил: - Вы думаете, их арестовали? Ничего подобного! В квартирах никого не оказалось!
        - Дал неверные адреса? - засмеялся я.
        - Нет, самые верные, - с какой-то издевкой ответил Лорис, - вернее не бывает. Но как только показания поступили к господину Кириллову для проведения арестов, весь список сбежал в тот же день!.. - С прищуром насмешливый взгляд. - Как объяснил мне Кириллов, внутри Третьего отделения находится некто, сообщающий все, что у нас происходит, революционерам… Я решил продолжить работу. И более не поручать аресты Кириллову и Третьему отделению. Я лично побывал в камере у Гольденберга, пожал ему руку. С чистой совестью сказал, что никто не арестован, как мы ему и обещали. Но попросил дать более развернутые характеристики друзей и адреса запасных квартир, коли такие имеются, чтобы Власть поняла масштаб организации. Безумец готов был вновь писать. Но… На следующий день после моего визита странно отравился мой следователь. Кириллов прислал к нему прежнего своего… Тот допросов не вел - по моему запрету. Он вывел Гольденберга на прогулку. И, как показал сопровождавший жандарм, во время прогулки бедный Гольденберг сказал ему: «К вечеру я закончу первые двадцать фамилий. Надеюсь, вы помните наше условие? Если
хоть волос упадет с головы моих товарищей, я себе этого не прощу». И тогда тот ему ответил:
        «Уж не знаю, как насчет волос, а то, что голов много слетит, - это вам обещаю». Гольденберг побледнел и больше не произнес ни слова. Он вернулся после прогулки в камеру. В его камере была печка, рядом с ней лежала вязанка дров, что запрещено законом для обычных арестованных. Но ему - как знак доверия - разрешалось… Он вытянул веревку из вязанки, поднялся на табуреточку, за отдушник аккуратно веревочку зацепил и повесился. Как вы это все объясните?
        - А как Его Превосходительство объяснил?
        Лорис усмехнулся:
        - Как и должно было объяснить - излишней ненавистью своего помощника к революционерам… и простодушной глупостью.
        Я молчал.
        - Попробуем подытожить. Первое. Когда вы сообщили им о Гольденберге с динамитом, что надо было сделать, по-вашему? Правильно - изменить маршрут Государя. Но это сделано не было. Второе. Оказывается, в Департаменте знали о готовящемся взрыве в столовой и тоже ничего не сделали. Наконец, третье - убивают осведомительницу, причем в тот момент, когда она выяснила личность опаснейшего преступника, который передает сведения революционерам. И вот сейчас вы узнали от меня, что Гольденберга, переданного вами правосудию и обладавшего ценнейшими сведениями, довели до самоубийства… Вы давно сделали необходимый вывод… - Хитрые армянские глаза уставились в упор. - Кто-то из руководителей Третьего отделения не дает возможности покончить с бандой террористов. Почему? Думаю, ответ один - этот кто-то, возможно, собирается использовать их в своих опаснейших целях… Всё это вы изложите в виде донесения ко мне. Вы ведь первооткрыватель - я не собираюсь отнимать у вас эту честь.
        Я долго молчал. Он предлагал мне самоубийство… У моего доноса на Кириллова мог быть один результат - меня убьют, и все. Государь верит и будет продолжать верить Кириллову.
        - Я уверен, граф, что Кириллов объяснит Государю… Вывернется, он слишком умен. Да и Цесаревич убрать его не позволит… А Государь очень внимателен к мнению Цесаревича. Если покушение будет удачным, судьба его жены и детей - в руках Наследника. Но главное - после этого письма мне придется уйти из Аничкова дворца…
        Лорис задумался.
        - Пожалуй, вы правы, ваш глаз там важнее… Хорошо, составьте донесение, и я без вашего имени все сообщу Государю…
        - Несчастный Гольденберг… У него есть родственники?
        - Да, их не тронут. Я хочу, чтоб вы меня поняли до конца. Я ведь говорил Гольденбергу отчасти правду. Я уверен, что уничтожить террор мы сможем только с помощью раскаявшихся террористов. Но с ними надо долго работать. Возить родственников убитых ими к ним в тюрьму, Евангелие оставлять в камере… Главная польза тюрьмы - понимание истинной шкалы ценностей. В тюрьме радости прерванной молодой жизни становятся так понятны… Сколько можно было бы сделать, если бы не… Но главное - становится понятным Евангелие, то есть любовь ко всем и прощение. Гольденберг с его психикой, бесстрашием и фанатизмом был готов к этому пониманию, к перевороту в душе… Именно такие Гольденберги смогут убедить своих товарищей в том, что террор надо уничтожить нынче. Не дай Бог он перейдет в следующий век… Наука развивается - кто знает, какие средства уничтожения еще придумает человек… - И, резко поменяв тему, генерал продолжил совсем светски: - Государь искренне заверил Цесаревича, что все будет по закону - он Наследник. Но законы даются у нас Государями и ими же отменяются. И если сегодня новая супруга Государя согласна
на скромный титул Светлейшей, то завтра… Я уже отправил в архив своего человека… Дело в том, что бывшая служанка, жена Петра Великого была объявлена Императрицей после брака. И ее дети, рожденные до брака, получили все права августейших детей. И меня очень интересует, как все это происходило, каков был церемониал… Надеюсь, вы поняли: если мы покончим с террором, нас ждет новая Императрица. И новый Цесаревич. В Аничковом это хорошо понимают. Боюсь, окружение Цесаревича начнет сейчас опасно спешить. Я жду от вас сообщений. Будьте начеку. - Он с чувством пожал мне руку.
        В это время тихо и тайно Государь отдал важнейшее распоряжение, которое будет иметь самые неожиданные последствия…
        Как я узнал, дело происходило так. На следующий день после нашего разговора Диктатор отправился к царю. Он начал излагать Императору сведения о подозрительных действиях Кириллова. Однако был прерван… Его Величество насмешливо процитировал слова русского вельможи, которые сообщил ему в детстве Жуковский: «Нам, русским, хлеба не надо. Мы друг дружку едим и тем сыты бываем…»
        Лорис уже уходил, когда Государь вдруг как-то задумчиво переспросил:
        - Ты хочешь пообедать Кирилловым… Но что мне предлагаешь?
        И Лорис сказал:
        - Поскольку Третье отделение находится нынче в процессе ликвидации, а новый Департамент полиции только создается, они трудятся весьма плачевно. Посему неплохо бы продублировать их работу. И право сыска и ареста по политическим делам передать также некоей новой структуре. Но с условием, чтобы её существование, ее действия оставались неизвестными никому, кроме меня и Вашего Величества.
        Государь усмехнулся и согласился. И даже сказал:
        - Ценю, мой друг, твою службу и постоянную заботу.
        Обнял Лориса и подставил плечо для поцелуя.
        Эту секретную структуру, как я узнал потом, Лорис тотчас создал внутри Канцелярии Градоначальника…
        Уже вечером в здание Градоначальства въехала группа молодых людей. Это были молодые волки, специально набранные Лорисом в провинции. Они заняли целый этаж и получили название «Секретная часть Градоначальства».
        Лорис тотчас ввел их в игру.
        В это время с датского курорта вернулся Цесаревич с семьёй.
        Бедный Цесаревич! Уже на вокзале ему сообщили «тайну» о браке па!.. Он заплакал. Огромный, беспомощный, с выпадающим животом, этот однолюб и прежде не мог понять греховную жизнь отца. И вот теперь, не дождавшись конца траура, отец торопливо женится!
        Три дня он не находил себе места. Меня не звали в Аничков - он никого не хотел видеть. Наконец Государь сам позвал его.
        Вернувшись, он был вне себя от ярости. Немедленно были собраны Победоносцев и оппозиция. Присутствовали Кириллов и лже-Кириллов. Пригласили и меня.
        Выступал сам Цесаревич:
        - Мы дошли до точки. Самодержец Всероссийский опасается быть убитым кучкой злодеев. Они заставляют помазанника Божьего нарушать церковные правила… Я клянусь перед святыми иконами: если я взойду на престол, не смейте просить меня о жалости. Я истреблю их всех до последнего!
        Все захлопали. Я поспешил присоединиться.
        - Сегодня великий день для России, - закончил Победоносцев. - Принесена Аннибалова клятва, Ваше Величество…
        Он понял, что оговорился, но ничего не добавил.
        Потом я услышал, как Кириллов, уходя, заметил Победоносцеву:
        - Я надеюсь, Господь поможет России, чтобы ваша оговорка… - Продолжать он не стал, поклонился и ушел.
        Днем пришел скороход из Аничкова, принес известие: вечером во дворце будет Император. Я удостоился лицезреть всю встречу.
        Цесаревич и Цесаревна встретили его на парадной лестнице - на верхних ступенях. Он нежно обнял обоих и сказал Минни:
        - Мы с Сашей будем в кабинете. А ты уж встреть ее… Катя приедет через несколько минут. - И, насмешливо посмотрев на залившуюся краской Минни, увел Наследника.
        …По мраморной лестнице, мимо бронзовых античных богов, держащих светильники, медленно поднималась светлейшая княгиня Юрьевская. Минни ждала её, стоя наверху. Подойдя наконец к Минни, светлейшая княгиня Юрьевская остановилась… Пауза… Взбешенный взгляд Минни… Усмехаясь, княгиня склонилась в том самом поклоне, которому учили ее в Смольном, и поцеловала руку Цесаревне. Как и положено морганатической супруге по этикету.
        Государь и Цесаревич провели в кабинете полчаса.
        Как я узнал потом, Наследнику было обещано, что женитьба Государя будет сохраняться в тайне до истечения года траура. И еще раз пояснено, что княгиня Юрьевская и ее дети никаких прав на престол не имеют и она никогда не выйдет из скромной роли морганатической супруги.
        В воскресенье во дворец приехал Победоносцев - рассказать. Оказывается, Государь позвал и его на обед - знакомить с нею.
        (Лорис-Меликов мне потом говорил: «Как всем влюбленным, Его Величеству кажется, что все приходят в восторг от его любви. Государю хочется все время делиться своим счастьем - показывать свою супругу».)
        Рассказ Победоносцева: «Она села по правую руку Государя, я - по левую. Возле нее сел Лорис-Меликов, с которым она во все время вполголоса переговаривалась… Я нашел ее неприятною и очень вульгарной. И даже красоты в ней на нашел… Разве что цвет лица у нее хорош. - Поймав неодобрительный взгляд Минни, добавил: - Но это молодость, это пройдет. Глаза, взятые отдельно, тоже, пожалуй, хороши. - Опять взглянул на Минни и прибавил: - Но взгляд без малейшей глубины. Прозрачность и наивность! Безжизненность и глупость… Каково же видеть такую фигуру на месте нашей милой, умной и изящной Императрицы!»
        Последняя фраза стала лозунгом и в Аничковом, и при дворе. Теперь это главный рефрен двора - сильно постаревшего.
        Вчера меня позвал Лорис и, к моему удивлению, передал весь рассказ Победоносцева. Он сообщил, что Императору все эти разговоры аккуратно докладывают (конечно, в Аничковом уже работают слугами агенты Лориса). Но Его Величество только смеется:
        - Что делать, нашим милым старухам хочется видеть ее некрасивой - это утешает. Они очень не хотят привозить ко мне своих мужей - знакомиться с нею. Боятся, что пример заразителен…
        В эту нашу встречу Лорис много пил, но, как и подобает кавказцу, совсем не пьянел. Оказалось - на радостях. Прощаясь, сказал:
        - Полгода нет покушений. Я с радостью складываю диктаторские полномочия. Россия возвращается к нормальной жизни… Вместо Третьего отделения создадим, по европейскому образцу, мощное Министерство внутренних дел, внутри него - Департамент полиции. Министром внутренних дел и шефом корпуса жандармов буду я… - И не забыл добавить: - А вы, князь, по-прежнему работаете… со мной.
        Мне кажется, он хотел сказать «на меня», но вовремя исправился.
        - Мы всерьез собираемся стать Европой, князь. От Государя я услышал на днях удивительную фразу: «Чтобы сохранить самодержавие, придется его ограничить». Что делать - век королей заканчивается. Девятнадцатый будет последним. А жаль… Королей нельзя подкупить, то ли дело парламентарии! Думаю, двадцатый век парламентариев станет веком невиданной коррупции власти… Но вернемся к нашим нынешним делам. Реформировав самодержавие, Государь сохранит не только корону на голове, но, главное, голову. Я рассказываю все это вам в надежде увидеть вас сподвижником… Заканчивая Диктатуру, я собираюсь, князь, совершить необходимое - в кратчайший срок арестовать всех хорошо известных вам мерзавцев… - Помолчал и добавил не без удовольствия: - Но для начала прошу у вас пустячок, маленькую услугу - адресок кого-нибудь из ваших друзей-негодяев. - И с уже знакомым беспощадным оскалом (как меняется лицо!): - Только не смейте увиливать, не рекомендую! Знаю, что у вас есть возможность рассказать мне о многих. Но, учитывая состояние души, прошу только об одном…
        Я понял - попался. С Лорисом играть на двух струнах было невозможно. Мне приходилось выбирать. И я… выбрал. Я вспомнил фразу убитого Попова: «Баранникову обещали квартиру в доме вашего родственника».
        Я отправился к дому Федора Михайловича. Давно там не был…
        Пришел прямо в дворницкую. Знакомый мне дворник Тихон играл на гитаре.
        И состоялась у нас расейская беседа:
        - Не скажешь ли мне - кто в последние месяцы поселился в вашем доме?
        - На таковые вопросы, сударь, могу отвечать только околоточному Яковлеву. И ему же обязан немедля сообщить о вашем вопросе и вас к нему отвести…
        После чего, как и положено на Руси, следовало достать первую ассигнацию, что и было сделано.
        Тотчас я стал именоваться «благородием», и об околоточном забыли.
        Тогда я положил вторую. Тихон повздыхал - и на столе появились искомые списки… Выяснилось, что с начала лета никто из новых жильцов в доме не появился… Я уже хотел уйти, когда пройдоха сказал:
        - Но одна новость, может, заинтересует ваше благородие, - он посмотрел вопросительно.
        На стол легла третья ассигнация.
        Тихон сообщил, что с квартиры Прибылевой, соседней с квартирой Достоевского, готовится съехать жиличка. И хозяйка уже пообещала комнату какому-то «порядочному, непьющему молодому дворянину».
        Итак, это и вправду случится - бесы за стеной автора «Бесов»!
        Последняя ассигнация заставила дворника пообещать, что как только дворянин займет комнату, он сообщит мне незамедлительно.
        Москва, 1919 год
        Читая дневник Императора…
        Ближе к концу Император забывает первоначальную задачу секретных записок - описывать только дни покушений.
        Это оттого, что он все время ждет… очередного покушения! И оно может стать концом. Так что в последний год жизни он начинает записывать просто так - для себя.
        Дневникъ императора Александра II
        Я очень помолодел. Мне нравится, как в юности, «делать козу» - сердить родню. И я продолжаю знакомить с женою всех скрытых недругов и главное - родное семейство. На очередной семейный прием пригласил Сашу с Минни и брата Мишу (Великий князь Михаил Николаевич) с супругой и всеми их многочисленными детьми. Шутливо, но чуточку грозно просил не сообщать мне о нездоровье и обязательно приехать.
        Мы стояли перед дверью Малахитовой гостиной. Я услышал, как церемониймейстер постучал три раза об пол жезлом:
        - Его Величество и светлейшая княгиня Юрьевская!
        Милая страшно боялась, но я сжал ее руку и сказал:
        - Вперед, в атаку на врага! Ура!
        Двери отворились, и мы вошли в залу.
        Михайлова женка демонстративно смотрела в сторону, Цесаревна старательно потупилась. Вполне рассчитывая на лояльность своего брата, я не питал особых иллюзий относительно поведения Саши в присутствии моей славной невестки.
        Однако все держались - последовали самые вежливые, улыбчивые поклоны. Милая любезно ответила на них и… села в кресло рядом со мной.
        После возмущенного взгляда Минни я вспомнил, что это кресло покойной Маши. Милая, видно, тоже вспомнила и покраснела. Она очень волновалась. Я, как мог, старался ее ободрить, нашептывал ей разные милые словечки в маленькое ушко, радостно восхищался всем, что она говорила, успокаивающе поглаживал её руку… От этой моей заботы - увидел - появилась ярость на лицах дам. Я же в ответ смотрел на них с дружеской улыбкой, приглашая разделить мое счастье, и вообще много шутил…
        Я заметил, что моя красавица с ее лучистым взглядом с первого мгновения покорила сердца всех мужчин, а также Мишиных детей… Бедная милая наивно попыталась понравиться Минни и престарелой Мишиной жене - она решилась принять участие в их разговоре, но они тотчас умолкли.
        Мы перешли в зеленую столовую. К концу обеда гувернантка Мэри радостно ввела в столовую троих детей.
        - А вот и мой Гога! - Я схватил моего веселого мальчугана и подбросил вверх. Он хохотал, а на лице милой появился ужас.
        Я посадил его на плечо. Теперь он возвышался над всеми нами, и даже Саша вынужден был запрокинуть голову.
        И тут я им и подстроил «козу»:
        - Скажи-ка нам, Гога, как тебя зовут?
        - Меня зовут князь Георгий Александрович Юрьевский, - ответил мой Гога, пытаясь оторвать мою бакенбарду.
        - Приятно познакомиться, Георгий Александрович. А не хочется ли вам, молодой человек, князь Юрьевский, сделаться Великим князем?
        - Саша, ради Бога, оставь! - быстро пролепетала милая (как же она их боится!). От страха забыла о нашем идиотском этикете и посмела назвать мужа - Государя - уменьшительным именем!
        Надо было видеть их сперва испуганные, а потом возмущенные лица.
        Они отлично поняли, куда я клоню. Мой Георгий Победоносец будет Великим князем. Но для этого нужно совсем немного - чтобы милая стала Императрицей.
        Лорис доложил мне разговор между Мишей и его старухой по возвращении домой:
        - Я никогда не признаю эту авантюристку. Я ее ненавижу! Как смеет она в присутствии Императорской Семьи называть «Сашей» твоего брата Императора?!
        - Ты не хочешь понять до сих пор, моя дорогая, - ответил преданный Миша, - хороша ли она или плоха, но она замужем за Государем. С каких пор запрещено женам называть уменьшительным именем своего законного мужа в присутствии других? Разве ты называешь меня «Ваше Императорское Высочество»?
        - Как можно делать такие глупые сравнения! Я не разбила ничьей семьи. Я вышла за тебя замуж с согласия твоих и моих родителей. Я не замышляю гибели Империи!
        Особенно хороша последняя фраза…
        Но откуда все это знает Лорис? Кто-то доносит? Да, кто-то следит! Как, впрочем, наверняка следит и за мной.
        - Почему они так жестоки? - спрашивала милая ночью.
        - Потому что ты посмела полюбить человека, который, к твоему несчастью, является Императором Всероссийским. И, что еще ужаснее, любит тебя…
        Милая мечтает уехать от них в Ливадию. Но я боюсь - страшно сказать - оставить столицу на собственного сына! Вчера велел Лорису позвать его во дворец. При большом упрямстве мой гигант бесхарактерен, но я умею его ломать.
        Лорис держал умную речь. Он обстоятельно (в который раз!) доложил Саше, что расправы приводили только к усилению влияния революционеров, в то время как новая политика сделала главное. Впервые за долгие годы общество поворачивается лицом к Власти.
        Я мрачно молчал. Этого мой Саша больше всего боится.
        Лорис ушел, и у нас с ним состоялся разговор.
        - Надеюсь, ты понял, что мы выиграли?
        - Да, - сказал глухо.
        - Но это только начало пути… Он постепенно приведет нас к Конституции. Только она замирит страну. Ты и это понял?
        - Это что же значит - парламент? Государю придется слушать мнение каких-то скотов?
        - Это значит, что пришло время удержать страну у самого края бездны. Запомни навсегда: чтобы спасти самодержавие, мне придется его ограничить. Лучше это сделать сверху, чтобы не сделали снизу…
        В глазах его читался ужас.
        Я сказал, что ему следует приехать ко мне в Ливадию. И предупредил, что милая на этот раз будет жить со мной.
        - Но где ж она будет жить?
        - Ты уже понял - в покоях Маши. Там нет других.
        - Тогда лучше мы уедем в Данию… - Но, встретившись со мной взглядом, добавил испуганно: - Моя Маша так решила.
        - Передай ей: если это случится, ты тотчас перестанешь быть Наследником.
        Он попросил прощения. Уходя, обнял меня… на всякий случай.
        И я его обнял. И добавил:
        - Ты очень прав, мой милый Саша. Ты вовремя вспомнил, что при твоем деде, прадеде и прабабушке Цесаревичи слушались Государей. Причем беспрекословно. Ибо хорошо помнили историю несчастного сына Петра Великого…
        Он еще раз сказал:
        - Прости.
        Теперь я мог спокойно оставить на него Петербург.
        Вернулся из Царского села… У Царскосельского вокзала ждал экипаж с казачьим эскортом.
        Поехали в Зимний.
        Мои записки
        (Записки князя В-го)
        Если бы царь знал, что случилось в те дни…
        Ночью ко мне пришла Соня. Как всегда, господин Желябов поднял её к моему окну.
        - Нужны деньги. Мы здорово задолжали.
        Сумма была небольшая, и я выписал чек. Он исчез в окне вместе с Соней. А потом две руки легли на подоконник, и в проеме окна появился Желябов.
        - Вы, конечно, догадались, сударь, что деньги пойдут не на конфекты для барышень. Завтра мы взрываем царя. Ваши деньги уйдут на бомбы. Примите благодарность. Но благодарностью мы не можем ограничиться. К сожалению, о вас ходят неприятные слухи. Решено во имя удачи покушения вас изолировать на время операции. Вы поедете с нами. Тотчас после покушения вас отпустят. Это решение Исполнительного комитета.
        - А иначе? - насмешливо спросил я.
        - А иначе нельзя.
        Он кивнул. В саду из тьмы уже выдвинулись чьи-то фигуры - в листве и в темноте не разглядишь. Я понял: иначе - убьют…
        Мне пришлось вылезти через окно в сад.
        И тотчас я почувствовал револьвер, упертый в спину.
        И услышал голос:
        - Не оборачивайтесь.
        Желябов шел первым. Я - за ним, по мокрой траве.
        Мы подошли к стене в конце сада.
        Маленькая заржавленная дверца в стене была на замке. Желябов спокойно открыл ее ключом - они сменили замок.
        Отвезли в дом у Каменного моста. Здесь располагалась их нелегальная квартира. Третья из тех, которые я посетил. Две принадлежали Власти, одна - революционерам. И находились все они… рядом!
        Нас встретил дворник, их человек.
        Меня провели в просторную комнату. Там была расстелена постель. На столе стоял чайник, лежали булка и нарезанная колбаса.
        Желябов ушел. Вместо него остался тот самый «кавказец» Фриденсон, чей адрес мне выдал Попов. Он сделал вид, что не узнал меня.
        - А я все вспоминаю нашу встречу у цыган и, главное - снотворное…
        Он не ответил. Потом молча налил чай и сказал:
        - Поужинайте… Вы будете здесь до послезавтра. Послезавтра в восемь утра царь взлетит на воздух, и мы вас отпустим. - И закончил насмешливо: - А пока располагайтесь с удобствами. Спокойной ночи.
        Проснулся утром. Кавказец принес завтрак. Я молча позавтракал.
        Подошел к окну. Из окон был виден Каменный мост. И я все понял. Этот небольшой мост лежит на пути с Царскосельского вокзала в Зимний дворец. Возвращаясь поездом из Царского Села, царь поедет в Зимний непременно этим маршрутом - через Каменный мост.
        Значит, взорвут мост!
        На реке я увидел лодку, в ней сидели молодые люди… Присмотрелся - ба! - знакомые все лица! Молодчик в поддевке - Михайлов, высокий бородач - Желябов и третий - незнакомый мне приятный интеллигент в пенсне. Впоследствии узнал, что это и был главный «динамитчик», создатель «несравненных бомб» - некто Кибальчич…
        На плоту среди прачек, стиравших белье, заметил и потомицу графов Разумовских Сонечку и красотку Фигнер. Обе - в цветастых юбках, видимо, изображали прачек.
        - Любуетесь? Все рассчитано точно, - сказал сзади кавказец. - Семь пудов динамита под опорами моста лежат в непромокаемых гуттаперчевых подушках на дне реки. Провода выведены на этот дощатый плот, где сейчас прачки стирают белье. Мы посторонних постараемся с плота убрать, ведь он взлетит на воздух вместе с нашим товарищем - исполнителем и царской каретой…
        - Ну а если не удастся всех убрать?
        - Отправятся на тот свет вместе с Императором и нашим товарищем.
        Мрачный человек был этот Фриденсон… Перед сном он сказал:
        - Царь прибудет на Царскосельский вокзал императорским поездом в восемь утра. Я вас разбужу, чтоб не проспали зрелище, устроенное на ваши деньги!
        Он прав - смеялась надо мной судьба. Мне предстояло наблюдать, как на мои деньги взлетит на воздух Государь всея Руси!
        В семь утра кавказец меня разбудил. Он сидел за столом - с аппетитом завтракал, но я не смог.
        Около восьми мы встали у окна. Я с ужасом отметил - на мосту находились прачки, стирали белье.
        - Что же это такое? - спросил я.
        - Видно, не удалось всех убрать. Что делать, «лес рубят - щепки летят»…
        В восемь десять показалась карета, плотно окруженная казаками. Она приблизилась к мосту, въехала на него… Я зажмурился…
        Когда открыл глаза, карета уже промчалась по мосту и исчезла. Потрясенный Фриденсон смотрел в окно.
        - Вы зря меня побеспокоили, - сказал я. - Из-за вас пропустил массу важных дел…
        Он неподвижно сидел на стуле.
        Впоследствии я узнал, что случилось. Оказалось, исполнитель-смертник попросту… проспал! У него по бедности не было часов - так мне объяснила потом Соня. Думаю, на самом деле он просто не захотел умирать. Так что Господь ещё раз спас Государя, и шестое покушение прошло без результата. Теперь, если верить тому, что он записал о предсказании цыганки, только одно покушение отделяло его от смерти.
        Следующее покушение должно было стать последним. Но он это не знал. Государь по-прежнему думал, что их было пять!
        Дневникъ императора Александра II
        Вечером перебрался в поезд. Милая едет в Крым со мной - объявила, что после того случая на железной дороге больше не отпустит одного.
        - Если изверги что-нибудь сделают, то лучше всем вместе.
        Прежде я ее и детей отправлял в другой вагон, и бедный Адлерберг, и свитские делали вид, будто не знают, кто эта дама. Теперь я мог распорядиться иначе. Милую проводили в мой вагон - в бывшее купе Маши…
        Там, в Ливадии, буду готовить с Лорисом опаснейшее преобразование - ради этого все и задумано. В благословенном Крыму, далеко от обезумевшей столицы, можно спокойно продумать проект. «Чтобы сохранить Самодержавие, придется его ограничить»… То, о чем мечтали Костя и все либеральные бюрократы… Господи, помоги!
        Приехали в Крым. Надо было видеть мою свиту… На морщинистых шеях - изумленные лица. Ждали, что я, как обычно, отправлю милую на нашу маленькую виллу в Бьюк-Сарай. Вместо этого она приехала во дворец со мной. Я распорядился поселить её в Машиных апартаментах. Пусть знают, мне надоели её постоянные унижения. За столом моя жена должна сидеть в конце стола - после Великих княжон. Во время встреч и проводов на вокзале должна идти последней - за вереницей моей родни, причем, как сирота, одна, без меня. Таков этикет!
        Но каков умница Лорис! Вчера вдруг говорит:
        - Ваше Величество, я послал в Москву весьма известного знатока церковной истории. И попросил разыскать в московских архивах материалы о коронации Екатерины Первой…
        Я с некоторым изумлением посмотрел на него.
        Он хитро прищурился и продолжил:
        - Да, у наших императриц их коронация совпадала с коронацией супругов. Но было одно исключение - коронация второй жены Петра Великого Екатерины… Как известно, она вначале была возлюбленной Государя и, будучи возлюбленной, родила ему дочерей. Но Государь повелел ее короновать. После коронации ее дети, рожденные до брака, были «привенчаны» и обрели права законных детей Петра Великого.
        Конечно! Бывшая кухарка пастора Глюка… Слава Богу, добрая кухарка решила из гроба помочь милой!
        Я сделал вид, что смотрю на него сурово. Но храбрый армянин все понял, не смутился.
        - Коронация Светлейшей может быть назначена уже на август этого года.
        Я продолжал сурово смотреть на него. Но он не дрожал даже под пулями. Так что спокойно закончил мысль:
        - Это такое счастье, Ваше Величество, у нас будет новая Императрица… Причем русская Императрица… и русский Цесаревич.
        - Я запрещаю вам это произносить, - сказал я строго.
        Но боюсь, что мои глаза предательски ликовали.
        Вчера приехал Цесаревич вместе с семьей…
        Сжав зубы, выказывает расположение милой! Минни старается, но не может скрыть обычной злости.
        Я решил пощадить их чувства.
        Теперь в одно воскресенье за обеденным столом рядом со мной сидят Саша и Цесаревна. Но уже в следующее воскресенье я отправляю Сашу с семьёю на долгую прогулку. И тогда за столом рядом со мной сидит милая.
        Цесаревич обычно едет к Мише (Великому князю Михаилу Николаевичу). Он живет в Ай-Тудоре вместе с детьми и будто бы заболевшей женкой, на самом деле не желающей нас посещать.
        Так что у Цесаревны есть с кем посплетничать. А сколько злословия ждет впереди, когда милая станет Императрицей!
        Как же я счастлив! Утром с милой скачем верхом, днем вместе играем с детьми в парке, вечером сидим на верхней веранде. И, обнявшись, часами смотрим в море.
        Уже тридцатое августа…. Как же бежит время! Сегодня исторический день. Мы начали движение к Конституции. Лорис доложил окончательный проект участия выборных представителей от земств и городов в законодательной деятельности Государственного совета. К сожалению, милая уснула во время доклада. Ночью попытался объяснить ей всю невероятность происходящего… Я успел ей только сказать:
        - Впервые в истории династии в наше высшее государственное учреждение вводится народное представительство - этот основной европейский принцип. Впервые выборные представители будут участвовать в принятии законов…
        Обнаружил, что она опять уснула, оставив меня наедине с моими сомнениями…
        Я боюсь. Я посягаю на святая святых - на самодержавие! Да, преобразованный Государственный совет - еще не парламент, но легко может стать его зародышем и предшественником. Отмена крепостного права родила пожары и нынешние убийства. Что даст этот путь к Конституции?.. Опять вспоминал Сашины слова о Конституции: «Слушаться каких-то скотов…»
        Так что в одном уверен: если я ошибусь, то Саша, став царем, всё отнимет обратно. Отнять - ума не нужно, а силы у него хватит!
        Как прелестно она спит! Как ребенок - посапывает во сне, пытаясь меня обнять, будто от кого-то защититься… Ответила на мою ласку, умоляя:
        - Только ничего не говори! Так хочется спать…
        Зато проснувшись, она сразу…
        Всю ночь не спал. Слушал, как бьют часы в комнатах, как в адъютантской скрипели шаги, - говорят, это привидение какого-то бородатого крестьянина, живущее в подвале… Это был какой-то сектант-хлыст. За что его и запороли. Во время порки кричал: «Убиваете! Запомните, цари, я еще к вам приду! Еще свидимся напоследок перед вашей смертью, цари! Быть вам пусту, Романовы!»
        Поезд из Ливадии. Слава Богу, прибыли в Москву без происшествий. Жили в Николаевском дворце. Показал любимой комнату, где я родился.
        Она целовала кровать, где мама меня родила.
        21 ноября 12 часов дня. Прибыли в Санкт-Петербург. Слава Богу, опять без происшествий. На Николаевском вокзале собралась встречать вся семья. Согласно церемониалу, милая должна была следовать в процессии вслед за всеми Великими княгинями. Я схитрил - приказал остановить поезд на последней станции под Петербургом. И сюда, в поезд, привезти семью.
        Надо было видеть их лица! Они так ждали ее унижения…
        Приехав в столицу, сели в экипаж и вместе с детьми отправились в Зимний дворец.
        Скачущие на лошадях казаки защищают карету телами от взрыва. Целый эскадрон. Тошно смотреть!..
        В Зимнем дворце милую ждал подарок. Вместо прежних жалких комнат приготовлены великолепные Машины апартаменты - истинное жилище Императрицы. Позвал сына. Пришлось Саше, сжав зубы, выказывать расположение милой!
        И все-таки реформа мучительна. Меня пугают энергия Лориса и вечный опасный энтузиазм Кости. Счастливый Председатель Государственного совета - Костя. В совете впервые появятся выборные члены… Нужно особенно внимательно проследить за выборами этих представителей земств и городов. Ведь все несчастья Людовика Шестнадцатого начались с того дня, когда он созвал совещание нотаблей. Нотабли оказались бунтовщиками… Но как проследить?! Господи, научи, помоги!
        Мои записки
        (Записки князя В-го)
        Помню, когда Наследник вернулся из Ливадии, он неожиданно остроумно и даже зло показывал, как Государь, давно решившись на опасный проект, начал любимую игру. Как он привычно плачет (это у него с детства), мучается сам и мучает всех окружающих… Никогда не ожидал от туповатого Цесаревича такого остроумия.
        Только что справили Новый год - и вот уже к концу подходил январь… Стоял крепкий морозец.
        Последнее время я часто вспоминаю о Мадонне… Помню наш разговор о евреях. Она сказала, что первый её мужчина был еврей, учитель-студент. Он говорил ей: «Мы в мире вечные странники… И Господь следит, чтоб мы чувствовали свою одинокость, пока Моисей снова не приведет нас на Землю нашу Обетованную. Как только мы ощущаем себя вместе с другими, Господь нас наказывает…»
        Ее отец попросту пристрелил еврея, когда узнал, что они вместе.
        …Сегодня ночью она мне приснилась. Я видел ее тело. Она долго целовала меня… как я люблю. Ее губы… И я вошел в нее… Наслаждение до муки… до смерти. И тогда кто-то в бобровой шубе выстрелил сзади… И я знал - это ее отец!
        Каково же было мое изумление, когда я, идя по Невскому, наткнулся вдруг на эту бобровую шубу! Шуба подлетела на извозчике, соскочила с саней, и лицом к лицу - Боже мой, это был Баранников! Как он был хорош в этой шубе нараспашку, с оливковым лицом из-под бобровой шапки… Восточное нежное лицо, и только взгляд - ледяной.
        Мгновение он смотрел на меня, будто не узнавая, затем торопливо повернул на Малую Садовую улицу… Остановился, обернулся… Я понял - проверяет, иду ли за ним.
        И, встретив мой взгляд, вернулся на Невский. Быстро зашагал, исчез в густой толпе. Идти за ним было опасно, да и не нужно.
        Но одно ясно: он не захотел вести меня за собой на Малую Садовую.
        Прямо с Невского я отправился к родственнику…
        Аня была дома.
        - Боже мой, на нас свалилась слава! Наконец-то! Константин Петрович (Победоносцев) сказал, что Его Императорское Высочество был в восторге от встречи с Федей. Боже, что я тебе рассказываю, ты же все это видел!
        …Впоследствии, читая «Карамазовых», я узнавал ее речь. От постоянной переписки его книг она стала разговаривать совершенно как его персонажи.
        - У Константина Петровича, - восторженно продолжала она, - есть идея, чтоб Федя стал одним из воспитателей будущего Наследника (Николая). Я его видела… Милый мальчик в матроске с совершенно невозможными синими глазами… Федя говорит, что не может на него смотреть без боли, что у него глаза агнца на заклание… Он думает, что в романе ставший революционером Алеша будет покушаться на него. Федя совсем забыл о припадках… Мне кажется, Бог даст - эта зима будет особой, доброй к нему.
        Я решил узнать все до конца. И запустил пробный шар:
        - Какой забавный господин только что вышел из квартиры напротив…
        - Именно! Он так трогательно кормит голубей. Федя сказал, что прежде он никак не мог понять, какое лицо должно быть у Алеши. Но, увидев соседа, понял. У него оливковое лицо без капли румянца и волосы иссиня-черные… Грозное лицо. Но с ангельски-добрыми глазами!
        Да, это был он, мой давний знакомый.
        Тихон стоял у ворот важный, с бляхой.
        - Какие новости, любезный?
        - Да никаких, ваше благородие.
        - А что ж ты про жильца нового не рассказываешь? Жилец-то новый поселился!
        - Дел много, ваше благородие… Да и рассказывать про него нечего - шантрапа. Даром что в бобрах ходит! Утром приоденется и гулять отправляется - думаю, невесту богатую на Невском выглядает… Разве в нашем доме стоящий господин поселится? И ходит к нему такая же шантрапа… Гривенника от них не видел, ночью дверь запираешь за ними - только «благодарствую»… - Глаза уперлись в меня, ждали вывода.
        Я дал ассигнацию и попросил поподробнее… Но подробностей никаких не было. Кроме того, что ходят к нему молодые господа, засиживаются до ночи. Описать их он не смог.
        Итак, свершилось: Бесы не просто поселились за стеной автора «Бесов», но поселились тогда, когда он продолжил писать о них… Однако, может быть, это была… не совсем мистика? Может быть, покойная красавица связала автора книги с ее персонажами?
        После неудачи с мостом им пора было начинать новое дело. Значит, понадобятся деньги. А мне предстоит ждать гостей… Я решил проучить господ. Нанял семерых молодцов и велел караулить заднюю часть сада, а всех, кто пожалует через забор, тотчас приводить ко мне. Коли же отсутствовать буду - держать до моего прихода… И все - вежливенько, обязательно без мордобития… Молодцы от последнего указания заскучали.
        Меня разбудил Фирс. В саду началось. Слышна была беготня, потом возня, пыхтение… Дрались. И вскоре прелестную парочку привели ко мне.
        Соню вели под руки двое дюжих парней. Остальные пятеро - Желябова.
        Разбитые лица моих молодцов говорили о том, что хлеб свой они отработали.
        На лицо Желябова лучше было не смотреть. Я попросил их развязать гиганта и Сонечку и подождать за дверью.
        - Простите, господа хорошие, что встречаю неласково. После ваших шуток… приходится.
        Желябов засмеялся:
        - Ну разве это встреча? Если б ее со мной не было, убил бы всех твоих… За нее боялся - стрелять начнут, в нее попадут, уроды.
        - Вы просто царь Иван… или царь Петр - не помню, кто из них был грознее… Однако, господа, думаю, вы пришли просить денег, не так ли?
        Соня жалко кивнула.
        - Спасибо, что удостоили хотя бы кивком. У нас странные взаимоотношения. Вы у меня берете деньги и постоянно хотите то убить меня, то арестовать. А я, несмотря на столь своеобразную благодарность, их вам даю… Но мне это немного надоело. - Я обратился к Желябову: - Вы хоть понимаете, отчего я даю?
        Желябов молчал.
        - Объясняю, сударь: я ей их даю…
        Как он мечтал меня убить! Но не посмел. Она руководила этим могучим Големом.
        - Так что попрошу вас, сударь, покинуть мой дом и оставить вашу барышню у меня, я желаю сообщить ей мои новые условия.
        Я позвонил, и вошли мои молодцы. Желябов отступил - приготовился сражаться.
        Но она кивнула ему. Этого было достаточно - не произнося ни слова, окруженный молодцами, он пошел прочь из комнаты… Однако каков был взгляд! Как сжаты были кулаки!.. Молодцы долго не возвращались. Оказалось, когда они подошли к главным воротам, гигант внезапно набросился на них. Деловито избив всех пятерых, он удалился за ворота и расхаживал по Морской, ожидая Сонечку.
        Я спросил сухо:
        - Сколько?
        Она ответила.
        - Не слишком ли много?
        - Больше мы у тебя не попросим… Больше нам будет не надо.
        - Вы были уверены в этом в прошлый раз.
        - В прошлый раз была все-таки вероятность. Уверенность теперь. Мы даже отказались освободить гувернера, чтобы не распылять силы.
        - Какого гувернера?
        - Твоего… - Она засмеялась. - Которого ты предал… согласно слухам, в которые я не верю. Он прислал к нам гонцов оттуда…
        - Из Петропавловки?!
        - Да! Для него ведь нет ничего невозможного… Я всегда в это верила! На днях был очень холодный, очень морозный вечер. Мы сидели на одной из наших квартир. И вдруг приходит солдат… Представляешь, что мы подумали? Слава Богу, не успели его убить. Оказалось, это караульный из Петропавловки - принес письмо от него! Караульный из главной тюрьмы России носит письма важнейшего преступника! В письме он рассказал, как сумел распропагандировать охрану, как внушил им, что он - мученик, исполнявший заветы Христа, - служит бедным…
        Я представил, как он все это говорил. Этот бывший учитель Закона Божьего и гипнотизер…
        Она упоенно продолжала:
        - Самое интересное - он внушил солдатам веру в своё тайное могущество. Будто за него горой стоит Наследник. И сам он принадлежит к его партии! И вскоре эта партия - истинного царя христианина Цесаревича - победит Антихриста Александра Второго. Теперь солдаты жизнь готовы за него отдать! И он обращался к нам, просил… точнее, требовал освободить его. И мы решили сделать это… Разведать выход крепостной канализации, пролезть через нее во двор крепости во время прогулки заключенных и освободить… Охрана ведь с ним, она помогла бы нам бежать обратно через ту же канализацию…
        Я подумал: хороша переписка - новых Алеш Карамазовых с бесом…
        Она говорила все это торопливо и нервно. Мне показалось, она боялась меня, а вернее, себя. И старалась меня заговорить…
        Поток ее слов не кончался:
        - Но узнав, что сейчас мы готовим конец тирана, он ответил, как подобает революционеру: «Обо мне забудьте на это время и заканчивайте ваше дело, за которым я буду следить издали с величайшим интересом… Мною займетесь потом». Впрочем, он знает, что потом нам не придется освобождать его… После смерти тирана произойдет Революция! Его освободит народ. - И Сонечка закончила с невыразимой нежностью: - Удивительное впечатление от писем Сергея… Вмиг исчезла вся ложь, которая окутывала его революционный образ и которую мы сами повторяли столько раз…
        - «Ложь» - это убийство беззащитного студента? Провокация с прокламациями, отправившая в тюрьму множество молодых людей?
        Она радостно прервала меня. Она наконец-то получила право меня презирать.
        - Революция не делается в белых перчатках - этому он нас учил. Понимание этого и есть водораздел между истинными революционерами и попутчиками Революции… Такими, как ты!
        Я не стал спорить. Зачем? Они ведь давно уже были с ним. Они выполняли программу его «Катехизиса». Как он мечтал, создали партию террора, основанную на тотальном подчинении. Как он призывал, научились беспощадно убивать невинных вместе с виновными. И его мораль: «чем хуже жизнь народная, тем лучше для дела революции» - уже давно стала их моралью. Вот так герой романа «Бесы» посмеялся над своим создателем. И эпиграф к роману «Бесы» - о бесах, изгнанных из человека, переселившихся в свиней и сгинувших в пучине, - читался теперь, как злая насмешка. Все вышло точно наоборот: бесы завладели людьми. И впереди маячила революция бесов, которую мне придется увидеть.
        - Ладно, Бог с ним, с гувернером! Скажи, твой друг когда-нибудь перестанет желать меня убить?
        - Ты сам знаешь - никогда… Да, рассказала ему… Я с ним честна во всем. С тех пор он хочет убить. Хотя себе объясняет иную причину - он уверен, что ты провокатор… Многие наши - тоже. Просто они не могут объяснить, почему ты даешь нам такие деньги. Неужто правда из-за меня?
        Я помолчал, потом подошел к ней. Положил руки ей на плечи… и притянул. Как задрожали худенькие плечики…
        - Не надо… Я убью себя потом… а он тебя. Я ведь ненавидела тебя тогда. Ты же меня попросту тогда обобрал…
        Искривленное страхом и… желанием личико девочки. Достаточно ее притянуть - и все будет, как всегда… Сколько я видел этих жалко дрожащих плеч, точнее, тел, содрогавшихся под моими умелыми пальцами…
        Но пожалел.
        - Права, уходи…
        Нет, нет, она не бросилась к двери. Она стояла, тяжело дыша, лицо в красных пятнах.
        - Чек!
        Я дал.
        Она сказала хрипло:
        - Тебя больше не тронут. Я за тебя поклялась… Но если он прав… я тогда руки на себя наложу. И прокляну тебя перед смертью… милый!
        И бросилась прочь - через дверь.
        Я сидел и просчитывал варианты. Итак, они, видно, вправду уверены в успехе… Деньги просят большие… Значит, по-прежнему покупают динамит. Скорее всего будут действовать проверенным способом. Адскую машину заложат на каком-то постоянном пути царя. Вряд ли они что-то посложнее выдумали… И тут я вспомнил, как Баранников повернул на Малую Садовую! Боже мой, ну конечно, через Малую Садовую царь возвращается из Михайловского Манежа. Он ездит туда каждое воскресенье! И я не раз сопровождал туда Цесаревича. В Манеже - обязательный воскресный развод караулов… Громадное помещение Манежа заполняют тысячи гвардейцев. Присутствуют царь, послы, Великие князья, Цесаревич. Император обычно едет в Михайловский Манеж по Екатерининскому каналу, но возвращается во дворец, как правило, другим путем - через Малую Садовую…
        Значит, они должны заминировать мостовую… Тогда им обязательно нужен полуподвальный этаж на Малой Садовой. Оттуда они привычно пророют галерею, как прорыли когда-то под рельсы царского поезда…
        Я позвал своего управляющего.
        - Мне нужно узнать у дворников на Малой Садовой, не взял ли кто в этом году в аренду подвал на их улице…
        Он испугался:
        - Да кто же скажет, ваше благородие! Сейчас все подозрительные - спросишь такое, и в полицию тебя сдадут…
        - Да, ты не орел. Это что же, учить тебя, как спрашивать? С деньгами спрашивают. Вначале скажешь дворнику: «Хочу снять подвал под магазин». Ответит: «Свободных нету». А ты: «Эх, милок, может, недавно кому сдали? Скажи - и я перекуплю». И денежку ему - для вдохновения. Не думал, что тебя учить придется народным обычаям… Все дома по Садовой обойди! Пошел вон, болван. Исполняй!
        Как я ждал его возвращения! Вернулся только под вечер.
        - В доме графини Мегден сдали в прошлом месяце в аренду помещение с подвалом… Снял какой-то воронежский купчина - под лавку для продажи сыров…
        - Ну и как насчет перекупить?
        - Вряд ли выйдет, там вовсю уже идет ремонт.
        - С ним самим поговорил?
        - Его самого в городе нет… В подвале только рабочие.
        - Работают?
        - Работают вовсю!
        На следующий день я прошел мимо этого дома. Рассмотрел подворотню - она вела во двор. Туда же выходили полуподвальные окна снятого купцом помещения.
        Напротив находился приличный ресторан французской кухни.
        Теперь днем я подъезжал туда пообедать. Заказывал столик у окна - оттуда были видны подворотня, вход во двор. Пришлось подождать. Только через пять дней я увидел господина Баранникова…
        По улице текла обычная для этого часа человеческая толпа. Но его великолепная голова в бобровой шапке плыла над толпою.
        Прежде чем нырнуть в подворотню, величественная голова как-то суетливо оглянулась - не идет ли за ним слежка. И если бы эту напряженную, суетливую оглядку увидел полицейский, слежка тотчас началась бы.
        Итак, всё стало ясно: Михайловский Манеж, на обратном пути! Взрыв будет на Малой Садовой.
        Тотчас написал Светлейшей княгине Юрьевской…
        Я сообщил ей, что в Петербурге возникла некая тайная организация защитников монархии, решившая бороться с тайными организациями революционеров. Организация именует себя «Тайная Антисоциалистическая Лига» (ТАСЛ). И я ее вождь…
        На листке с придуманным гербом и литерами ТАСЛ я писал: «Я хочу вас молить, чтобы вы серьезно отнеслись к моей главной нижайшей просьбе: уговорите Его Величество прекратить ездить в воскресенье на развод караулов в Михайловский Манеж. Ибо, как донесли наши агенты, в ближайшие недели либо будет брошена бомба на пути царя, либо его карета будет взорвана из минной галереи, проложенной под мостовой».
        Подумав, я поставил дату: май 1880-го. И сделал приписку: «Не удивляйтесь этой дате. Именно в мае было принято в Исполнительном комитете террористов злодейское решение. Как видите, Ваше Высочество, нам известно очень многое, неизвестное полиции…»
        На следующий день меня вызвал Лорис-Меликов. Привезли меня в ту хлебосольную квартиру.
        - Оказывается, чужой профессией занялись? Только не учли: дворник, у которого спрашивал ваш человек, тут же отправился в полицию. Но, к счастью, мы его перехватили по дороге. Так что Кириллов о ваших подвигах пока не знает. И о том, что вы за квартиркой следите, тоже. И не должен знать… Договоримся: вы в это дело больше не вмешиваетесь, потому что мы всё контролируем. Вы поняли?
        - Вы их арестуете?
        - Это наше дело. Ваше - более туда не приходить, чтоб не спугнуть. Впрочем, я позвал вас не за этим. «Обещанного три года ждут» - эта русская пословица меня не устраивает. Адрес? Обещанный вами адрес?..
        Я смотрел на чернильницу с бронзовой дамой из галантного века и крохотной бронзовой собачонкой-левреткой и мучительно решал, кого выдать… Конечно, надо было выдать её убийцу. Но я не смог. Он был брат мой, дворянин, я с ним ходил в народ, спал в одном доме… И я выдал Фриденсона, которого не знал. Продиктовал адрес проклятого «кавказца», полученный мною от убитого Попова.
        - Казанская улица, четырнадцать, квартира восемнадцать. Настоящая фамилия и имя - Григорий Фриденсон, проживает нынче под фамилией Агатескулов.
        В конце концов он подсыпал мне снотворное, караулил меня…
        Но все равно ощущение было премерзкое.
        Если бы я знал, какую лавину в тот день сдвинул с места.
        Все случилось в конце января… Помнится, был понедельник.
        Аня прислала человека сообщить: «Федя плох». Я немедля отправился к ним в Кузнечный.
        Когда выходил из кареты, увидел, как из подъезда дома огромный детина в черном пальто и котелке (конечно, переодетый филер) вывел молодого человека. К ним тотчас подошел еще один в таком же пальто и котелке. Быстро, молча, легкими шлепками он прошелся по карманам молодого человека - искали револьвер, но, видно, не нашли. Все так же молча начали заталкивать его в карету…
        Он упирался, громко, скандально возмущался:
        - Да что же это такое?! Я просто зашел в квартиру к знакомому. Вы ответите, господа! Никому не позволено арестовывать невинного человека. Я буду жаловаться! - И совсем нелепо жалко: - Я денег вам дам, господа… много… —
        И вдруг с неожиданною силою оттолкнул детину и бросился наутек.
        Но тотчас дорогу перегородили еще двое в котелках. Толкнули несчастного обратно - к детине. И тот, играючи, весело схватил его, и все они вместе ловко подсадили его, точнее, швырнули в экипаж. Вся сцена длилась несколько мгновений.
        Будто почувствовав чей-то взгляд, я поднял голову… В окне я увидел Федора Михайловича. Он смотрел на улицу… И тотчас задернул занавеску.
        Я поднялся по знакомой лестнице. Один из сопровождавших молодого человека - тот самый детина - вернулся в дом, обогнал меня. И заглянул в лицо.
        Потом остановился, как бы приглашая меня обогнать себя… Я обогнал и подошел к знакомой двери, обитой обшарпанной клеенкой, позвонил. Дверь открыла Аня. Я вошел. И через мгновение услышал стук другой двери на лестничной площадке…
        Я тотчас сообразил. Значит, в квартире напротив, где жил Баранников, забрали молодого человека! И теперь, видно, устроили новую засаду. Детина думал, что я тоже иду туда, и оттого так любезно меня пропустил. Но если засада в квартире Баранникова, значит, Баранникова тоже взяли!
        Аня что-то говорила, но я, занятый своими мыслями, не сразу понял… Она повторила всю историю. Оказывается, Федор Михайлович, как всегда, работал ночью, и у него упала вставка с пером. Он, чтобы достать ее, поднял слишком тяжелый стул. У него порвалась артерия, пошла кровь горлом… Утром ему было нехорошо, но он встал, позавтракал, потом даже работал… А буквально несколько минут назад у него опять пошла кровь - весь подбородок был в крови…
        - Аня! - послышался его голос.
        Она убежала… Вернулась испуганная.
        - Я виновата, что стронула вас из дома. Мы врача искали, хотела с вами посоветоваться, но, слава Богу, уже нашли. В другой раз приходите, миленький, - и прошептала: - Боюсь, припадок будет!
        Я спустился по лестнице. Но прежде чем уехать, зашел к дворнику.
        Тихон сидел в дворницкой и, как всегда, играл на гитаре.
        - Никак к Федору Михайловичу ходили?
        - Неудачно, болен он.
        - Вестимо. За священником, говорят, думали послать. Потом отменили… Вроде лучше стало…
        - Говорят, в соседней с ним квартире кого-то арестовали?
        - А вам на что?
        Вопрос требовал разъяснений. И разъяснение последовало. Оно было обычное - деньги. По-прежнему наигрывая на гитаре, дворник рассказал:
        - Шантрапа этот жилец… Голубей кормил, с иголочки одевался, но что-то натворил. Арестовали болезного… А вместо него вчера ночью в квартиру пришли с обыском. Шумели… Видать, и вашего потревожили - вот и заболел к утру…
        И только в этот миг я сообразил: ночью во время обыска и пошла кровь горлом у моего родственника…
        В дверь постучали.
        - Эй, Тихон! - раздалось за дверью.
        Он показал мне, чтоб я ушел в спальню. Оттуда я услышал:
        - Чаю принесешь, ситник и колбасы. - И стук захлопнувшейся двери.
        Я вышел из спальни.
        - Не ушли. Снова в засаде сидят - на мою голову. Одного уже взяли, да мало им. Ты чай им носи, а они за услугу даже не заплатят, тоже господа липовые!
        Я заплатил за полицейский чай…
        - Ну какие это деньги! Я вам такие вещи выкладываю… - Он вопросительно посмотрел на меня. Глаза просили большей поддержки. И он ее получил.
        Если бы я знал тогда, что и арестованный Баранников, и задержанный в его квартире молодой человек, и будущая смерть моего великого родственника… связаны со мной!
        Всего этого я не знал, но некая сила тянула меня выведать побольше подробностей об этих арестах… Из дома родственника я поехал к Кириллову.
        Каково же было изумление, когда я понял, что всеведающий Кириллов ровным счетом ничего не знает. Услышав от меня, что в доме Достоевского забрали человека, он… побледнел!
        И наскоро простился со мной.
        В газетах печатались бюллетени о болезни Федора Михайловича.
        На третий день пришел камердинер, принес записку от Ани: «Федор Михайлович кончается».
        Буквы растеклись - плакала.
        Я поднялся по полутемной лестнице. Площадка перед дверью - в грязи от многих ног, заходивших в эти дни в квартиру. Знакомая дверь с вытертой клеенкой и золотой табличкой «Ф. М. Достоевский». Дверь была не заперта, прикрыта. Запах лекарств… Я осторожно отворил ее…
        Он лежал в кабинете. Вокруг постели в маленькой комнатке было многолюдно - Анна Григорьевна, дети, её старушка мать (они троюродные сестры с моей матерью), ещё двое каких-то неизвестных мне мужчин… Доктор сидел на стуле у его постели.
        Он лежал одетый, голова на подушке была запрокинута. У кровати на столике горела лампа. Свет освещал совершенно безжизненное белое лицо и пятно крови на подбородке. Глаза были закрыты. Он находился в забытьи. Дышал судорожно, с каким-то хрипом сквозь раскрывшиеся губы. И вдруг… что-то изменилось. В следующее мгновение я понял: наступила тишина… Он больше не хрипел, он молчал…
        Доктор нагнулся к нему, ловко расстегнул рубашку и просунул под нее руку. Вздохнул, встал, сухо-утвердительно кивнул.
        Аня упала в обморок. Ей давали нюхать нашатырь… Я ушел домой.
        На следующий день я опять пришел в его квартиру. Он лежал в кабинете, но уже на столе. В комнате царил полумрак. По четырем сторонам горели свечи в бронзовых подсвечниках…
        Голова его лежала на маленькой подушке… С него только что сняли посмертную маску, скульптор осторожно укладывал её в корзинку.
        Я так и не смог поговорить с Аней… Когда освободили его лицо от маски, ей снова сделалось дурно… Хотели дать валерьянки, но по ошибке накапали нашатыря… Слава Богу, успела выплюнуть, не обожгла рот… Я обнял ее. Аню трясло… Мать ее увела.
        И тогда я подошел к столу вплотную. Его лицо находилось прямо передо мной, странно освещенное. Как же оно изменилось! Обычно желтоватое, а теперь - белый алебастр. И полное невыразимой торжественности… Я не мог от него оторваться.
        Сзади меня пономарь начал читать Псалтырь.
        Когда я выходил из квартиры, публику пустили прощаться. Вся лестница оказалась запруженной людьми.
        Я протискивался сквозь человеческий поток. Какие-то истерические курсистки в трауре… знаменитый адвокат Кони…
        Хоронили, помнится, в последний день января. Было ясно, солнечно, стоял слабый морозец. Громадная толпа запрудила Ямскую улицу и Кузнечный переулок.
        Вынесли гроб. Во Владимирской церкви, на которую смотрел он из окна кабинета, ударили колокола… Гроб, обитый парчой, сверкал золотом на морозе и плыл над толпой. Его несли на руках до знаменитой Александро-Невской лавры. Шествие растянулась на версту…
        В церкви были Цесаревич, Победоносцев, Суворин и, кажется, сын Великого князя Константина - тот самый молодой поэт К. Р., обожавший Достоевского. Службу служил сам архиепископ, пел митрополичий хор…
        Никогда еще так не хоронили русского писателя!
        Вокруг церкви - множество охраны. Аню с детьми не хотели пустить в церковь, и я поспешил ей на помощь.
        Все это время я не смел беспокоить вдову… Но это внезапное кровотечение не давало мне покоя. Через неделю в газете я прочел интервью с нею. Журналист писал: «Вдова говорит о том, что, пытаясь достать упавшую на пол вставку с пером, ее муж отодвинул этажерку…»
        Но я отлично помнил: мне она сказала, что он поднял тяжелый стул… И это меня тогда удивило, ибо вес жалких стульев в их доме был весьма невелик, вряд ли от этого могла пойти кровь. Этажерка выглядела куда правдоподобнее… Но, зная, как свято относится «голубчик Аня» ко всему, что касалось Феди, я не понимал: как она могла запамятовать вещь, убившую ее мужа…
        И еще мне не давало покоя это совпадение: арест за стеной и новый приступ болезни Достоевского.
        Через несколько дней, решив, что Аня немного пришла в себя, я пришел ее навестить. Она что-то писала в большой черной тетради.
        - Милый Федя! Как же он любил говорить о своей смерти, как ему нравилось меня пугать… И как-то он опять завел этот разговор - дескать, его похоронят на кладбище для бедных, как Моцарта. Чтобы прекратить это, сама не знаю почему, я вдруг шутливо сказала: «Не тревожься, дорогой, похоронят тебя в самой Александро-Невской лавре, где лежат наши знатнейшие. Обещаю тебе устроить чудные похороны! Архиепископ будет служить по тебе заупокойную обедню, и митрополичий хор будет петь. Огромная толпа проводит твой гроб, и когда шествие приблизится к лавре, монахи выйдут навстречу тебе». Не знаю, почему я это сказала. Но он воспринял это серьезно. Задумался, будто что-то видел… Потом произнес: «Как странно. Я думал, это делают для царей».
        Помолчали. Я начал с чего-то нестерпимо безвкусного:
        - Милая Анна Григорьевна… Я любил его, как нынче любит его вся Россия…
        Она будто не слышала. Заплакала и продолжила:
        - И все так хорошо в последнее время было. Казалось, пред нами впервые открывалось светлое будущее… Вон Цесаревич захотел его видеть, - в который раз говорила об этом! - Наконец-то наступил для нас просвет… После «Карамазовых» пришла к нам, - (она все время говорила «мы»), - желанная поздняя слава. Пришла надежда и на материальное благополучие… и вот эта вставка с пером. Вдруг, из-за жалкой неосторожности - в два дня!
        - Смею вас спросить… - я помедлил, - что это была за неосторожность?
        - Он отодвинул стол, письменный стол, - ответила она, - у него упала вставка с пером и закатилась под этот стол. Эта вставка была ему постоянно нужна, потому что он не только писал этим пером, но при ее помощи набивал папиросы… Чтобы её достать, Федя отодвинул стол. Он тяжёлый, ему пришлось сделать усилие, от которого порвалась лёгочная артерия, пошла горлом кровь… На следующий день наступило улучшение. Но вдруг в четыре часа дня - вы как раз тогда приехали - началось кровотечение… ни с того ни с сего. И Федя потерял сознание. Пришел в себя, попросил священника - исповедоваться и причаститься.
        …Ни с того ни с сего?! И тут я вспомнил бледное лицо… И то, как он смотрел на улицу, когда арестовали беса… Значит, тотчас после этого пошла опять кровь… Или от этого?.. Боже мой… Бесы породили смерть автора «Бесов»?..
        Аня все продолжала:
        - И наступил тот последний, третий день. Двадцать восьмого января на рассвете разбудил меня. Я сначала не поняла - темно было. Он: «Зажги свечу». Я ему: «Тебе плохо?» - «Знаешь, Аня, я уже три часа как не сплю и все думаю, думаю… И только сейчас ясно осознал, что сегодня умру». Боже мой, как я испугалась! «Что ты, Феденька, кровь остановилась…» Но он так сухо, спокойно, как решенное: «Нет, нет, я уже знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие». Это Евангелие подарили ему в Сибири жены сосланных декабристов. И, открывая его наугад, он часто гадал на нем о своей жизни… Темно, совсем темно было на улице, и я зажгла свечу. Он открыл Евангелие… Открылось на третьей главе Евангелия от Матфея: «Иоанн же удерживал Его и говорил: «Мне надобно креститься от Тебя и Ты ли приходишь ко мне». Но Иисус сказал ему в ответ: Не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду». «Ну вот, ты слышишь - «не удерживай». Значит, сегодня я умру». Уже в одиннадцать утра началось новое обильное кровотечение… и он начал умирать, - она плакала, ее трясло.
        - Не надо рассказывать, Анечка.
        - Надо… Мне так легче… Я не могу не говорить о нем… Вечером позвал к себе детей. Протянул Федечке Евангелие и попросил вслух прочесть притчу о блудном сыне. После чтения сказал: «Дети, не забывайте никогда того, что только что слышали здесь. Храните беззаветную веру в Господа и никогда не отчаивайтесь в его прощении. Я очень люблю вас, но моя любовь - ничто в сравнении с бесконечной любовью Господа ко всем людям, созданным Им…. И помните - если бы даже вам случилось в течение вашей жизни совершить преступление, то и тогда не теряйте надежды на Господа. Вы - Его дети, смиряйтесь перед Ним, как перед вашим отцом, молите Его о прощении, и Он будет радоваться вашему раскаянию, как Он радовался возвращению блудного сына». Потом… потом вы все видели… Простите… правда, я лучше побуду одна. - Она зарыдала в голос.
        Итак, я получил уже третье объяснение - стол!.. Из ее рассказа я понял одно: он отодвинул что-то тяжелое… Но что именно, она сказать почему-то не хотела.
        Придя домой, я записал всё это для Истории. Он ведь обитатель Истории. Это я для Истории - посторонний. Некий прохожий, но… но мой огонь зажег фитиль…
        Уже потом я узнал, как все случилось. Да, решительные события произошли по моей милости!
        Люди Лориса пошли по моему адресу и взяли Фриденсона на его квартире. После чего там устроили засаду… И туда забрел роскошный молодой человек в бобровых шубах, назвавшийся дворянином Алфузовым… Его задержали и к ночи выяснили, что под сим именем скрывался участник убийства Мезенцева, мой знакомец Баранников… Тотчас ночью поехали в Кузнечный на его квартиру. Его комнату обыскали, оставили засаду и там.
        Именно когда ночью проводили обыск, случился первый приступ у моего великого родственника… Потом ему стало легче. Но днем в четыре часа туда зашел и попал в засаду некто, оказавшийся еще одним «нашим». Его-то и арестовывали при мне… И его арест слышал и потом видел из окна Федор Михайлович. Слышимость в этом дешевом доме была отличная.
        После этого ареста вновь пошла кровь, и он потерял сознание…
        Арестованный оказался находившимся в розыске дворянином Колодкевичем.
        Оставили засаду и в его квартире.
        И вот тогда туда явился неуловимый…
        Да, явился тот, о котором, видимо, узнала моя несчастная Мадонна. Тот, кого мои друзья террористы справедливо называли ангелом-хранителем. Это был «крот»!
        Все это на квартире за рюмкой великолепного коньяка рассказал мне, приветливо улыбаясь, Лорис-Меликов…
        Именно он назвал его кротом (кажется, он и ввел это слово в жаргон русских спецслужб).
        - Любопытнейшим человеком оказался сей крот. Такой худенький, со втянутыми щеками, невысокий, носик уточкой, зализанные редкие волосики, глухой тихий голос - типичная канцелярская крыса. Этакий безответный гоголевский Акакий Акакиевич… По фамилии Клеточников…
        И я тотчас вспомнил - это же он! Он побежал доносить Кириллову, когда я искал в картотеке Корбу…
        Лорис улыбался:
        - Оказывается, милостивый государь, целых два года он работал в секретнейшей канцелярии Третьего отделения! В наиважнейшей экспедиции, ведавшей политическим сыском. И после упразднения Третьего отделения успел стать делопроизводителем всего Департамента полиции… Господин Кириллов объяснил мне: у него редкий каллиграфический почерк, а потому ему доверяли переписку секретных бумаг. В его ведении находились шкафы, где хранятся сверхсекретные документы… Прославился исполнительностью - готовностью засиживаться после службы, выполняя работу за товарищей. Так что, оставаясь один в опустевшем здании, он знакомился с делами - и на столах сослуживцев, и в шкафах. В результате был посвящен в розыски, производившиеся по всей России… И аккуратно сообщал господам террористам о готовящихся арестах и наших агентах. Все погибшие филеры должны благодарить на том свете господина Клеточникова. Он же успел сообщить своим друзьям о списке бедняги Гольденберга… Человек он оказался вполне искренний. Я его спрашиваю: «Почему вы это делали?» Словоохотливо все объяснил: жил в провинции, работал в суде. Безумно влюбился. А
девица над ним насмеялась - дескать, крыса ты канцелярская, а мне подавай героя, никак не меньше. А в героях в безумном нашем обществе известно кто теперь ходит… Вот он и захотел героем стать. И пошел к убийцам… Но что меня занимает… Два года это продолжалось - и никаких подозрений. Напротив, получил Станислава! Опытнейший Кириллов все никак не мог вычислить деятельность этого кавалера ордена Святого Станислава. Никак не мог понять очевидную связь между провалами тех, кто упоминался в секретной переписке, и лицом, допущенным к этой секретной переписке… Все это вы напишите в донесении Государю. И еще добавьте, что в результате беспрецедентной слепоты полиции террористы настолько поверили в свою безнаказанность, что уже не соблюдали самых примитивных правил конспирации. Во всех конспиративных квартирах не оказалось элементарных знаков, предупреждающих, что квартира захвачена. В результате в каждой из квартир, где устраивалась засада, попадался очередной террорист. - Лорис был вдохновенен - он ходил, почти танцевал по кабинету. - Они настолько развратились бездеятельностью полиции, что господин
Колодкевич, который попался на квартире Баранникова, имел при себе множество секретных документов и адресов других явочных квартир. Там, в частности, был адрес некоей фотографии на Невском… В этой фотографии при обыске нашли прелюбопытнейший заказ. Некий клиент пожелал увеличить снимки двух повешенных террористов. Вот так на днях был арестован вождь этих безумцев по фамилии Михайлов…
        Я вспомнил этого Михайлова и зеленую поляночку, на которой он приговорил к смерти Императора…
        - …А в заключение вы подытожите: «Остается главный вопрос, Ваше Величество: почему все эти абсолютно нелепые господа террористы, не соблюдавшие самых примитивных правил конспирации, с такой легкостью арестованы только теперь? Оказалось, достаточно было Его Превосходительству…» - Он поморщился. - Нет, не так! Напишите: «…Достаточно было графу Лорис-Меликову создать секретную структуру по борьбе с террором вне ведомства господина Кириллова, и они тотчас попались в её сети один за другим…» - Он походил по кабинету. - После чего, князь, перейдете к выводам. - И начал диктовать: - «Смею представить, Ваше Величество, некоторые выводы из написанного. Сеть террористов сознательно оберегалась господином Кирилловым. Эта группа была нужна ему и его тайным покровителям…» - Лорис остановился, походил по кабинету и закончил решительно: - «чтобы лишить жизни Ваше Величество и не дать осуществиться великим грядущим реформам. И также не позволить появиться в России новой Императрице и новому Наследнику, которого так ждут все истинно русские люди. Возможно, поэтому и не были предотвращены преступные взрывы
на железной дороге во время августейшего путешествия». - Он еще походил. - Лучше так: «Совершенно уверен, что именно поэтому и не были предотвращены преступные взрывы в Зимнем дворце и на железной дороге во время Вашего августейшего путешествия». И подпишитесь… Донесение приготовьте к завтрашнему утру. Пока оно будет храниться у меня. Заварушка в нашем ведомстве в разгар охоты не нужна. Донесение ляжет на стол Государю после ареста всей организации. Я думаю, это случится столь же быстро, как арест предыдущих господ. Кстати, могу сообщить причину убийства вашей пассии. Как показал Клеточников, она случайно столкнулась с ним на лестнице. Он выходил из квартиры Баранникова, а она - из квартиры вашего родственника. Так и встретились на лестничной площадке. Сделать вид, что не узнала Клеточникова, которого так часто видела в Третьем отделении, она не могла. И так как они с точностью не знали - и до сих пор не знают, - на кого она работала, они предпочли защитить Клеточникова, своего главного ангела-хранителя.
        Близилось 19 февраля - годовщина отмены крепостного права. Сейчас, когда уже случилась та революция гнева и мести темных низов, нас ничто не может удивить. Никакая паника, ни самые дикие слухи! Но тогда все было впервые…
        Безумие достигло апогея. Княгиня Урусова прислала лакея, чтобы сообщить мне «совершенно достоверные сведения… 19 февраля нигилисты произведут революцию и всех нас перережут».
        В Аничковом Цесаревна просила Цесаревича потребовать от Императора окружить войсками дворец! Цесаревич только покачал головой и промолчал.
        Победоносцев при мне умолял их уехать в Петергоф, который легче охранять. Потому как в Зимнем дворце и в Царском Селе слишком затруднительно уберечься от убийц.
        В эти дни многие придворные, прикинувшись больными, в страхе бежали из столицы. Наша Большая Морская улица разительно опустела. Хозяева роскошных домов на всякий случай отбыли в имения, иные срочно уходили в отставку, чтобы исчезнуть из Петербурга.
        Цесаревна, поняв, что Цесаревич впервые глух к ее призывам, отправила меня с письмом к Лорису.
        Тот прочитал письмо при мне и сказал насмешливо:
        - Боже мой, как заразительно безумие! Впрочем, я видел Александра Александровича на войне, он храбр и не позволит сделать себя посмешищем.
        В короткой записке к Цесаревне он «нижайше просил ее успокоиться», ибо «Власть нынче совершенно контролирует ситуацию» и он ручается, «что все будет спокойно в эти дни и в дни последующие, и в будущем».
        Записка не понравилась Цесаревне. Она долго сидела молча, о чем-то думала. И вдруг произнесла слова, которые я не раз вспоминал потом: «Как он смело судит о будущем. Этот глупец не понимает, что будущее сокрыто от нас… Это такая Божья милость, что мы не можем знать о наших будущих несчастьях. Иначе… мы не смогли бы, хотя бы пока, наслаждаться настоящим и жизнь была бы лишь длительной пыткой».
        Если бы будущее открылось тогда несчастной Цесаревне! Все смерти, все убийства близких! И, наконец, гибель её Империи.
        Но пока она могла наслаждаться настоящим. Ибо слова Лориса подтвердились. Празднование двадцатилетия отмены крепостного права прошло на удивление спокойно. Лорис доказал действенность своих мер.
        Государь в день годовщины решился появиться с детьми на балконе Зимнего дворца. И Цесаревичу с Минни пришлось присоединиться.
        Оркестр играл «Боже, царя храни», толпа кричала «Ура!»…
        В Зимнем дворце состоялся торжественный большой выход Государя.
        Полутысячная свита ждала Александра… Я стоял в этой духоте среди золотых мундиров.
        В Гербовом зале проходил парад когда-то мятежной гвардии, навсегда укрощенной его отцом. Гремел артиллерийский салют. Вечером великолепный фейерверк долго освещал небо столицы!
        Но я понимал: «наши» затаились неспроста. Явно затевалось что-то грандиозное.
        Я стал ждать Сонечку. Денег у них во время подготовки всегда не хватало. Они презирали деньги и платили за все не торгуясь. Да и деньги их не любили, бежали прочь от них…
        И Кириллов странно перестал меня звать. Он тоже будто затаился…
        В Аничковом напряжение ослабло. Цесаревич более не собирал сходки оппозиции. Вместо этого играли по вечерам в триктрак или всей семьей клеили в альбом фотографии путешествия в Данию. И сверкающая лысина Победоносцева не появлялась на горизонте…
        Однажды во время мирного наклеивания картинок в Аничков явился посланный Лориса с победным известием: свершилось важнейшее - Лорис арестовал Желябова!
        Вечером он вызвал меня к себе и картинно рассказал обо всем.
        Желябова выследили люди Лориса. Об операции знали только они - его ближайшие сотрудники. Желябов был на квартире другого террориста - Тригони. Гигант расшвырял агентов охранки, но пистолет выхватить ему не дали. Вдесятером, с трудом, но связали!
        Четверых из вязавших с тяжелыми переломами отправили потом в больницу…
        Когда уводили Желябова, он вдруг расхохотался: «Дурачьё! Нас убьете - другие будут!»
        - Теперь все руководители террора сидят в Петропавловской крепости, - сказал Лорис. - Первого марта Государь должен подписать проект закона о выборных представителях в Государственном совете… - (Закон уже обозвали при дворе «лорис-меликовой Конституцией».) - На следующий вечер ваше донесение будет передано Государю, и вам назначат аудиенцию… - И добавил: - Постарайтесь понять: в странах с традицией тысячелетнего рабства образуется вековой союз - самых консервативных кругов с тайной полицией. Поэтому главное сейчас - не террористы. Главное - разгромить старую спецслужбу. Только так сумеем выкорчевать корни террора… Но, боюсь, нынче они что-то предпримут. Для всех нас наступает время тревоги…
        Чувствовал это и я.
        Ночью того же дня пришла ко мне Сонечка. Я никогда ее не видел такой…
        Шел дождь со снегом. Она совершенно промокла. Была невменяема, рассказала:
        - Он был на квартире у нашего друга Тригони. Явилась полиция. Он не успел… - Она пристально посмотрела мне в глаза. - Нет, это не ты… Ведь ты даже не знал о квартире Тригони. Но не все кончено… Нужны еще деньги… Нужен новый динамит. Они разгромили мастерскую. Но Кибальчич, слава Богу, на свободе. Ты на свободе. Я на свободе. А он - в тюрьме. Они успеют его повесить, если мы в ближайшие дни не убьем царя.
        - Они его повесят, даже если вы убьете царя.
        - Нет, ты не знаешь что творится в народе… Тогда начнется революция. Нужен лишь сильный толчок. Восстанут студенты, все только ждут гибели тирана… Россия поспешит освободиться от бремени… Убить его мы должны в ближайшее воскресенье… Если не успеем - арестуют всех. Они идут по следу, арестовывают каждый день. Для восстания нам требуется оружие. Военная организация уже работает. Нужно только убить его… убить его, - повторяла она безумно. - Ты дашь нам… - Она назвала огромную сумму. - Я знаю, мы в большом долгу перед тобой… Мы хотели тебя убить, а ты нам давал деньги. Ты присутствовал при зарождении нашей партии и никого не предал… Теперь мы тебе верим. Свято верим. Мы решили… если ты согласен дать деньги, позовем тебя на главное совещание. Оно будет сегодня. Надеюсь, я не зря тебя любила… И не зря люблю…
        Я поцеловал её. Она задрожала. И вдруг сама начала целовать меня… Она целовала торопливо, отчаянно и плакала…
        Потом долго лежала молча.
        Наконец сказала глухо:
        - У входа стоит карета. Мы можем ехать. Выпиши чек.
        Я выписал и отдал Сонечке.
        - Спасибо. Я в тебе не ошиблась. Если все выйдет, я к тебе ещё приду.
        Попытаюсь все восстановить для Истории.
        28 февраля. Кажется, было десять вечера.
        Мы вышли на ночную улицу. Стоял экипаж. В карете мне завязали глаза.
        Тронулись… Вдруг ясно представил: они везут меня убить! Чек - у них, я им более не нужен… Мне сделалось душно. Красные искры заметались перед глазами… Помню, глотнул воздуха, и цепь видений понеслась передо мной. Потом я очнулся. Карета остановилась… Сонечка сняла повязку, терла мне виски. В карете было темно, опущены занавески.
        - Слава Богу, живой… Что с тобой?
        - Плохо было. Это случается иногда.
        - Странно. Ты ведь еще молодой. - Снова перевязала мне глаза. - Прости, иначе нельзя. Это касается жизни товарищей.
        Держась за ее руку, я вышел из кареты. Забавные ощущения слепого. Включаются какие-то новые чувства… Мы ступили на лестницу. Я долго поднимался на их этаж. Видимо, это был один из последних…
        Мне сняли повязку.
        В полутьме - комната, освещенная свечами. За столом с вечными баранками и самоваром сидели они: несколько мужчин и женщин - кажется, женщин было три… Я понял: это остатки знаменитого Исполнительного Комитета, который подписывал сообщения об убийствах.
        Я подумал: забавно, я был при его начале, и вот я - при его конце. Где они, люди с той полянки? Гигант Желябов, красавец Баранников, Робеспьер Михайлов - все они уже одной ногой в могиле. «О, жертвы мысли безрассудной…» Стычка с великой, ледяной Империей заканчивалась…
        Они жадно попивали чай, ели колбасу.
        Некто в гвардейском мундире заговорил:
        - Организация разгромлена. Вся верхушка схвачена. Завтра, первого марта, царь поедет в Михайловский дворец. Завтра должно быть покушение - или уже никогда! Нас арестовывают каждый день. Есть предатель, который знает адреса большинства квартир…
        Я из темноты:
        - Вы опять обо мне?
        - Да нет, - брезгливо, - конечно, не вы… К счастью для вас, вы не знаете наших квартир. Мы должны сделать это завтра. Но как быть с миной? Она до сих пор не приготовлена. Мы вряд ли успеем. Спешить в работе с миной опасно…
        Заговорила темноволосая красавица - это, как узнал потом, была дворянка Вера Фигнер, сестра знаменитого оперного певца. Она долго стыдила мужчин за малодушие.
        Ее сменила брюнетка постарше, лет тридцати. Оказалась той самой Корбой, разделявшей фамилию с убитой Мадонной. Они обе настаивали: «Мы должны успеть сделать это завтра! Первого марта царь должен быть убит на обратном пути из Михайловского Манежа…»
        Сонечка выступала снова, снова, и все яростней:
        - Во имя наших товарищей! Если мы не трусы! Мы изготовим мину… Будем работать ночью и изготовим!
        - На дискуссию нет более времени, и она бесполезна, - сказал гвардеец (впоследствии узнал его фамилию - Ширяев). - Здесь решающее слово за нашими техниками…
        Поднялся интеллигент в пенсне (это и был Кибальчич). Заговорил очень спокойно:
        - Если будем работать до утра, сможем успеть сделать всего одну мину для галереи под Малой Садовой. На нее уйдет весь наш динамит. Для засады на Екатерининском канале ни бомб, ни динамита нет!
        - Главное - есть галерея под Малой Садовой! - почти кричала Сонечка. - Мы успеем, установим там мину… Что же касается бомбометателей, они встанут в начале Малой Садовой с кинжалами вместо бомб. И если царь останется жив после взрыва, бросятся к карете и зарежут тирана.
        - А если царь не поедет через Малую Садовую, но повернет на Екатерининский канал? - спросил я.
        - Тогда покушение провалилось, - зло ответила Сонечка. - Но мы следили - все последнее время он едет в Манеж по Екатерининскому каналу, а возвращается всегда по Малой Садовой… Итак, все наши силы - на Малую Садовую, - сказала Сонечка. - Мину начнем делать сейчас же! Вы, - она обратилась к Кибальчичу и гвардейцу, - оба остаетесь с нами в квартире.
        В ответ хор голосов - с предложением помогать.
        - Помогать останется только Верочка, - приняла решение Соня. И приказала Кибальчичу: - Объясни!
        Сонечка вела себя как власть имеющая. Она незаметно стала руководителем.
        Кибальчич объяснил:
        - К сожалению, мы не можем допустить ничьей помощи. Ибо одно неверное движение - и мы все взлетим на воздух. Потому останутся Верочка и Сонечка. Сонечка уже делала бомбы, Верочку используем на других очень важных работах - разогреть чаю… и прочее, - (наконец-то все рассмеялись). - Но не будем терять времени…
        Мне показалось, этот Кибальчич был влюблен в Веру. По-моему, они все были влюблены друг в друга! Они, когда-то дававшие зарок - не влюбляться, пока не победит Революция! Настоящая Корба, как я узнал потом, была влюблена в Михайлова. И когда его арестовали, долгое время пребывала в прострации… После ареста Колодкевича ей поручили предупредить Клеточникова, чтобы он не шел на квартиру Колодкевича, где была явка. Но выполнила она это формально… Ей было не до ангела-хранителя организации - она находилась в расстроенных чувствах… Зато в других случаях любовь себя оправдывала. Например, в тот вечер. Тогда любовь управляла Сонечкой! Любовь родила её бешеную энергию, которой она заразила остальных.
        Обсуждение закончилось. Все поднялись. В тусклом колеблющемся свете свечей лица терялись.
        Я думал, они меня теперь не выпустят, пока не свершится покушение. Но ничего подобного - со мной простились.
        Выйдя в коридор в сопровождении гвардейца и Сонечки, я увидел в коридоре двух молодых людей. Один был совсем мальчик, другой - рабочего вида человек, почему-то с портфелем. Оба чего-то напряженно ждали. И это страшное их напряжение я физически почувствовал.
        У входной двери гвардеец заботливо перевязал мне глаза. Я услышал голос Сонечки:
        - Тебя отвезут домой. Встретимся после всего. Я буду ждать тебя после в кондитерской Беранже, - (знаменитая кондитерская на углу Невского и Мойки).
        Гвардеец помог спуститься во двор, посадил в карету, и карета повезла меня домой.
        Это прощание, как и приглашение на тайное сборище, к сожалению, не показалось мне странным и подозрительным.
        Я вспоминал ее исступление, поцелуи… Навязывалась мысль о том, что «старая любовь не ржавеет». А то, что Сонечка продолжала при этом безумно любить Желябова… Что ж, подобное часто случается у наших женщин: «Любила одного, спала с другим» - почти народная наша пословица.
        Вернулся я домой в первом часу.
        Хроника последнего дня
        1 марта. 1.15 ночи. Час я точно помню…
        Надо было немедля предупредить графа. Но если они следят за домом?
        Я растолкал Фирса. Вместе с ним по очереди мы сначала перелезли через ограду в соседний сад. В соседском особняке свет в окнах уже погасили - спали. Сторожила собака - огромный дог. Яростно, с лаем он бросился на меня. Но Фирс схватил его за морду своими лапищами и каким-то первобытным страшным рывком сломал псу шею. Пес успел заскулить и умолк.
        Перелезши через ограду, мы вышли в параллельный переулок. Фирс отправился за каретой, а я следил за улицей. Никого…
        Разыскать экипаж в Петербурге можно было тогда в любой час дня и ночи…
        Я подъехал к дому графа Лорис-Меликова.
        У дверей особняка и вокруг - полиция и казаки. Я нашелся, вызвал старшего:
        - Немедленно разбудите графа и передайте письмо.
        В письме я просил о безотлагательной встрече.
        В маленькой гостиной меня встретил заспанный граф с дико торчащими усами.
        - Я только что от них! Теперь, возможно, они следят за моим домом. Но я шел через соседский сад…
        - Рассказывайте по порядку.
        - Они чек попросили на очень большую сумму. Убийство Государя назначено на завтра. После этого поднимут восстание! Она решила убить меня доверием. Она теперь главная у них…
        - Речь идет, конечно же, о госпоже Перовской? - мрачно уточнил Лорис. - Любовника решила спасти. Потомок царедворцев участвует в цареубийстве. Что ж, и это в наших славных традициях, - задумался, потом сказал: - А они вас не дурачат?
        - Она спала со мной… сегодня!
        - Ну что ж, может быть, не дурачат… Может быть, нет. Но, может быть, да. Рассказывайте подробно.
        - Мину взорвут днем на Малой Садовой. Там прорыта галерея.
        - Это нам известно, галерею они закончили вчера. Вечером возьмем всех.
        - Бомбы для Екатерининского канала сделать не успевают… И надо, чтобы царь возвращался через канал.
        - Что ж, у меня те же сведения. Это я их приучил, что царь непременно возвращается через Малую Садовую. Вы, видимо, чек им уже подписали?
        - Да.
        - И почему же они вас не убили? Или, на худой конец, не задержали, как прежде?
        - Главного ненавистника с ними нет. К тому же я снова ее любовник…
        - Причина, но для нормальных дам. Не для этих…
        К тому же их бабы теперь вожди. У них - бабье царство. Все мужики арестованы… Ладно, спасибо за службу. У меня завтра утром доклад Государю. Думаю, послезавтра и у вас случится аудиенция, готовьтесь. - Засмеялся. - После чего я арестую мерзавца Кириллова… - Помолчал, потом добавил: - Однако потребуем от мерзавца поставить побольше полицейских и на канале. На всякий случай!
        Дневникъ императора Александра II
        Захотелось написать. Ничего печального не случилось… Проснувшись, долго думал: какой был прошлый век - полный крови… и нашей семейной крови тоже. Путь от тюрьмы до тронной залы был так мал. Мои несчастные убиенные предки - императоры, удалые изверги-заговорщики, фавориты, которых из дворцов отправляли прямо в Сибирь, чтоб при следующем царствовании вернуть во дворец… Порой один фаворит (Бирон) возвращался из ссылки, в то время как другой, отправивший его в эту ссылку (Миних), мчался на его место… Говорят, они встретились в дороге… Вынутый из могилы прадед-император, поставленный рядом с умершей прабабушкой, свергнувшей его с трона… В гробах, стоявших рядом в одной зале, воссоединилась Семья… Безумный дед, заставлявший гасить свет во всей столице в десять часов, когда ложился спать сам… Дед и прадед, загримированные в гробах, - чтобы скрыть следы зверских насилий пьяных гвардейцев… И все это под звуки маршей, гвардейских парадов, под грохот балов и пушек, извещавших о наших рождениях, о наводнениях…
        И наши могилы в соборе, видном из окон нашего дворца! Чтоб мы не забывали…
        Вчера я обедал у сына (Владимира), и из окон его дворца - тюрьма и кладбище, как на ладони… Ничего - аппетит не уменьшился.
        И тайна, тайна! И дядя Александр Первый, будто бы не умерший, но решивший замолить всю кровь и безумства предков, убийство собственного отца - и отправившийся нищим в Сибирь… Помню, когда появились слухи о старце, объявившемся в Сибири, так на него похожем, матушка спросила папа об этих слухах. И отец, всегда - рыцарь, впервые яростно накричал на нее… Меня уверяют, что гроб победителя Наполеона в Петропавловском соборе пустой. Я хотел открыть гроб, чтобы хоть в этом мы перестали быть тайной для самих себя. Но испугался - а вдруг и вправду пустой? И высеченный плетью за бродяжничество старец был император Всероссийский!..
        И нынешний сон… Я горько плакал. Я видел иссеченную спину старца, точнее, кровавое месиво, как у того солдатика, которого секли при мне в юности… Потом старец приблизил свое лицо… Я хотел крикнуть от ужаса и проснулся. И не мог понять, где я. Понял только, услышав её ровное детское дыхание рядом.
        Этот сон пугает… Он непонятен. Ибо вчерашний день доставил только радость.
        Лорис сообщил: взяли крестьянского сына Желябова (хоть этот не дворянин) - главу извергов. Теперь вся верхушка дожидается участи в крепости.
        Но какая злоба в этих молодых людях! Желябов сказал что-то вроде: «Убьют нас - другие придут. Народу нынче рождается много…»
        Позже принял военного министра Милютина. Сказал ему: «Поздравьте меня. Лорис мне возвестил, что последний главарь схвачен и что травить меня уже просто некому!» И так захотелось прежней, долгой прогулки в Летнем саду. Может, теперь возобновить?
        Служба в Малой церкви. Я долго молился.
        Отправился в кабинет, принял Лорис-Меликова. Он приготовил правительственное сообщение о новой реформе. Поручил Валуеву (председатель Комитета министров) собрать 4 марта совет министров, одобрить проект и опубликовать от имени правительства. Начинается путь к Конституции. Этот день должен стать историческим…
        В Манеж поеду в мундире Саперного батальона - того самого батальона, который спас отца и дворец во время восстания декабристов. К этому саперному батальону вынес меня когда-то отец в детском мундирчике.
        Но Лорис очень просит не ехать сегодня в Манеж. Сказал, что ему известно, будто изверги заложили мину под Малой Садовой. Договорились, что поеду туда и обратно через Екатерининский канал. Хотя обычно возвращаюсь через Малую Садовую. Люблю эту дорогу.
        Пил кофей с милой в Салатной столовой. Милая тоже получила предостережение от каких-то доброхотов из тайного ордена вроде масонов… Но откуда все всё знают?
        Она напомнила мне, как неделю назад каждое утро находил я на подоконнике спальни растерзанных голубей. Кровавые перья, обглоданные тушки… Виновником оказался гигантский коршун, поселившийся на крыше дворца. Подстреленный, он оказался таких исполинских размеров, что чучело выставили в Кунсткамере… Милая считает это предупреждением Божьим! Она горько рыдала и говорила: «Я тебя не пущу!» Я поклялся, что буду осторожен…
        Она не слушала, держалась руками за мундир - молила, не отпускала, повисла на мне… Как она была хороша в этих слезах. И я придумал, как сладко убрать её нервность - обнял ее и понес… Поднял юбки… Ее ноги в черных чулках, заплаканное лицо… Стол, покрытый картами. На столе - на разложенной карте Империи… Она шептала… плакала.
        Но тот ночной визит во сне старца-дядюшки и эти страхи… Решил все-таки записать здесь сообщение для милой.
        «Дорогая Катя! Мой официальный дневник, где события изложены для Истории, надо передать Наследнику престола.
        Кроме того дневника я вел для себя эти секретные записи о нескольких печальных, даже страшных днях моей жизни. Я начал их в проклятый день первого покушения. Но тот выстрел оказался всего лишь прологом к событиям более ужасным. С тех пор я пережил пять покушений, пять раз спас меня Господь. И все эти пять раз я садился за эти записки, чтобы потом в суете забывать о них…
        И эти записи я решаюсь оставить вам - тебе и Гоге.
        Однако некоторые записи, Катя, ты должна изъять… Ты всегда не любила мою откровенность, называла ее «бесстыдным мужским подпольем». Ты всегда плакала, когда я рассказывал тебе моё всё… А я… я так любил твою ревность к моему прошлому. Я люблю тебя. Я - твой.
        И коли что, я - твой, поверь, не умру. Я только спрячусь в природе. И там, из-за деревьев (самое красивое в этом мире - деревья) в листьях парка буду улыбаться вашей жизни… И только ты будешь видеть меня.
        Твой Саша».
        «Дорогой Гога! Ты родился, когда мне шел шестой десяток. Мой возраст лишает меня самого прекрасного - бесед со взрослым сыном. Я могу только воображать, каким ты станешь… Ты же из этих записей вряд ли поймешь, кем был твой отец… Но немного почувствуешь. Ибо, излагая события, я старался быть откровенен, как была в нашем роду откровенна, пожалуй, только одна прапрабабушка, великая Екатерина».
        Записано 1 марта 1881 года.
        Мои записки (Записки князя В-го)
        Хроника последнего дня. Продолжение
        1 марта. 11 утра. Мой дом
        Вернувшись от Лориса, я не заснул. Вчерашнее заседание меня все-таки тревожило. Как и всё, случившееся вчера. Как отдалась… Вспоминал… нет, не содрогания маленького тела, а то, как целовала меня и плакала.
        Я прибыл в Аничков, когда Цесаревич уже уехал в Михайловский Манеж.
        Уехал рано. Видно, его предупредил Лорис, и он отправился в Манеж длинным кружным путем через Лиговский проспект, где находился тогда кабинет Победоносцева.
        В это время в Аничковом дворце появился старый воспитатель Цесаревича, граф Перовский. Родственник Сонечки…
        Оказалось, утром к Перовскому пришел полицмейстер Дворжицкий, обычно сопровождающий поездки Государя. Откуда-то Дворжицкий получил точные сведения, что сегодня на Малой Садовой на обратном пути будет взорвана мина. Дворжицкий очень тревожился за Государя и, думаю, за себя. Ведь он в санях должен сопровождать Государя, и если взрыв - ему тоже не сдобровать. Дворжицкий вчера попытался переговорить с министром Адлербергом. Но тот ответил ему: «На днях Государь строго крикнул мне: «Слушай, Адлерберг! Я тебе уже не раз говорил и еще раз приказываю: не смей мне ничего докладывать о готовящихся нападениях, оставь меня в покое. Если узнаете - принимайте любые меры, какие сочтете необходимыми. На то есть вы - ты, Дворжицкий, Кириллов и Лорис. А я хочу остаток жизни по воле Божьей прожить в покое!» После такого, к тому же в такой резкой форме данного приказания как я могу настаивать на отмене выезда?»
        Выслушав рассказ Перовского, Минни испуганно заметалась:
        - А что, если бомбу взорвут в Манеже?
        Она попросила меня ехать немедля в Зимний и упросить Коха настоять на отмене поездки Государя в Манеж.
        Кох - остзейский немец (их было много при русском дворе), очень честный, очень исполнительный… Покойный Государь Николай Павлович, славивший все русское, тем не менее сурово наказывал любого, кто смел говорить о немецком засилье. Он очень ценил немецкую исполнительность. Мне же всегда было жалко немцев. Жизнь в нашем неисполнительном государстве для них - пытка. Они вечно предлагают что-то разумное - оно принимается и всегда не исполняется… Они сердятся, доказывают, как это не выгодно, не понимая, в какой щедрой стране живут. Кох неоднократно предлагал разумные меры по созданию, как он писал, «эффективной царской охраны»… Но все это где-то застревало, и он очень мучился.
        Я его знал по карточной игре. Бережливый немец всегда присутствовал, сам играл только по маленькой и очень уважал меня за большие проигрыши.
        Зимний дворец, 12.45
        Я немедля отправился в Зимний исполнять поручение Цесаревны.
        В глубине души я тоже боялся. Но опоздал… Я подъехал ко дворцу, когда карета Государя уже отъезжала - окруженная шестеркой терских казаков на лошадях, седьмой сидел на козлах рядом с кучером.
        За царской каретой следовали двое саней охраны. В первых находился тучный, огромный, в шинели с серебряными погонами полицмейстер полковник Адриан Иванович Дворжицкий, за ним ехали сани моего знакомца, начальника охранной стражи царя капитана Коха с полицейскими… Кох помахал мне рукой.
        Царская карета проезжала как раз мимо меня, и я услышал грассирующий голос Государя, обращенный к кучеру:
        - В Манеж - через Певческий мост.
        Это означало, что Государь отправился в Манеж через Екатерининский канал.
        Я поехал следом… Помню, ветер с Невы гулял даже внутри моего экипажа. Холодное солнце все время выплывало из-за туч…
        Наметанным глазом я с изумлением отметил отсутствие кирилловских филеров на канале. Только несколько полицейских лениво прохаживались вдоль него…
        Но по мере приближения к Манежу я увидел десятки агентов и цепи полицейских. При въезде на Малую Садовую стояла конная полиция.
        Государь прошел в Манеж, прогремело «Ура!». Но меня внутрь не пустили. Я представился жандармскому полковнику и объяснил, что должен поговорить с Цесаревичем… Тот вздохнул и произнес наше любимое: «Все понимаю, но таков сегодня строжайший приказ - никого не пускать в Манеж, кроме персон, указанных в списках».
        Через распахнутые двери я видел обычное воскресное разноцветье - мундиры, эполеты, аксельбанты, каски кавалергардов…
        Для развода были построены батальон лейб-гвардии резервного пехотного полка и лейб-гвардии саперный батальон.
        Загремел марш, и жандарм решительно надвинулся на меня. Огромные двери, похожие на ворота, затворились.
        Мне пришлось отыскивать свою карету - ее отогнали. Как объяснил мне жандарм, у Манежа запрещено ставить экипажи. Вокруг стояло множество полицейских - это меня несколько успокоило.
        Я увидел экипаж Государя, спешившихся казаков возле него - с лошадями под уздцы, и сани, в которых сидел Дворжицкий. В них был запряжен огромный мерин - серый в яблоках.
        Ждали окончания развода.
        Я решил вернуться на Екатерининский канал, меня волновало это отсутствие должного количества полицейских на нем.
        Недалеко у поворота на Малую Садовую я увидел двух молодых людей, показавшихся мне знакомыми. Один - совсем молоденький, с белым кулечком в руках - сидел на скамейке, а другой - постарше, рабочего вида, в пальто, стоял с портфелем. Они беседовали…
        Недалеко от них - цепь полицейских. Два верховых казака караулили въезд на Малую Садовую.
        Я так и не успел вспомнить, где видел эту парочку, ибо в двух шагах появилась Сонечка. В прелестной коротенькой шубке, совсем похожая на девочку, она шла, нервно теребя батистовый платочек… Увидев меня, мило улыбнулась.
        - Пришли посмотреть представление! Как-то непривычно видеть вас не в экипаже. Не хотите ли сопроводить меня? Я вам кое-что покажу любопытное.
        И взяла под руку. Мы свернули на Малую Садовую…
        Шел первый час пополудни.
        Подошли к тому дому, через подворотню вошли во двор. В полуподвальное окно был виден человек, сидящий у стола. Я его узнал, я видел его в Липецке - грубое круглое лицо мастерового резко выделялось на фоне породистых тонких дворянских лиц.
        - Видите, это наш Фроленко… преспокойно завтракает, - и она весело расхохоталась.
        Действительно, перед ним стояла бутылка вина, он уплетал бутерброд.
        - Через полчаса соединит шнур и погибнет под развалинами этой лавки.
        Вот что такое бесстрашие! Будет ли когда-нибудь написана правда об этих героях?
        У нее горели глаза… Она по-прежнему опиралась на мою руку, и я чувствовал её маленькое тело.
        - Где-то в два с небольшим все будет кончено… Уже вечером начнутся беспорядки, которые перетекут в восстание… Тяжелый кошмар, висевший над Россией, прервется. Сколько жизней отдала молодая Россия, чтоб увидеть этот день! Спать хочется чертовски. Сегодня не спали всю ночь, а утром устанавливали мину. - И добавила, смешно сморщив упрямый лобик: - Ничего, выспимся после Революции… Вы помните? Сразу после казни тирана я буду ждать вас в кондитерской Беранже, - засмеялась. - Обожаю сладкое! Отпразднуем.
        Все это было странно, неправдоподобно бытово… Девочка в шубке весело рассуждала об убийстве царя, будущий самоубийца Фроленко с утренним аппетитом уплетал свою колбасу, как-то насмешливо поглядывая: дескать, у вас заботы, а у меня уже никаких, я уж попрощался с ними… я уже на пути туда!
        Мы вернулись к Невскому.
        На выезде с Садовой конные жандармы переговаривались, один что-то рассказывал товарищу, оба они смеялись.
        - А как он поедет - застывшими мумиями станут на конях… Знаешь, Андрюша (Желябов) мечтал: если взрывом царя не убьет, нужно броситься к карете - и зарезать его ножом… Ну ладно, до свидания. Ты пока пообедай… Мужчины без еды не могут. Даже перед смертью. Вот мы можем… Только советую: обедай подальше отсюда. Здесь все разнесет.
        И пошла не оглядываясь.
        Я действительно зашел в гостиницу «Европейскую» - там отличный ресторан… Когда я вышел, развод уже окончился. Все было тихо. Я понял, что царь, как и условлено, не поехал через Садовую, а отправился в Зимний через Екатерининский канал…
        Деловито проскакали жандармы. Много конных…
        Итак, все живы - царь, Фроленко… На этот раз обошлось, слава Богу!
        И вдруг я вспомнил! Вспомнил, где видел тех двоих!
        Когда уходил из конспиративной квартиры, они в коридоре ждали - шерочка с машерочкой. И сейчас беленький кулечек у одного и портфель у другого… Боже мой! Да это бомбы! Она… обманула! У них бомбы! И они наверняка на Екатерининском канале… с бомбами! И она шла туда!
        Проклятие, моей кареты не было (потом узнал - ее заботливо отогнала полиция к самой Лиговке)! Я пошел… побежал на канал!
        В садике, разбитом на Михайловской площади, дежурила полиция. Сквозь голые сучья виднелась решетка знаменитого Михайловского дворца…
        Я собрался было бежать мимо него, но с облегчением остановился. У колонн дворца на пандусе стоял царский экипаж.
        Сани охраны находились поодаль. Однако ни Коха, ни Дворжицкого… Видимо, они с Государем во дворце. Мне не дали даже подойти к решетке.
        В последнее время царь, выехав из Манежа, часто останавливался в Михайловском дворце. Навещал кузину и пил у нее чай. Кузина - Великая княгиня Екатерина Михайловна (тезка его второй жены) - была дочерью знаменитой Великой княгини Елены Павловны, сподвижника царя в реформах, и солдафона Великого князя Михаила Павловича. Она пошла в отца - не одобряла реформы и особенно новый брак Государя… Но Государь любил ее мать и часто навещал одинокую кузину.
        У пандуса я увидел еще одну карету с охраной…
        Как потом узнал, это был экипаж брата царя - Великого князя Михаила Николаевича. Они вдвоем навестили Великую княгиню, чтобы попытаться примирить её с тезкой и будущей Императрицей Екатериной Михайловной.
        Полиция тесно стояла вокруг дворца. Никакой надежды пробиться, предупредить…
        И я рванулся к каналу. Выбежал на него в четверть третьего… Там было пустынно, и я сразу увидел на горбатом мостике фигурку в шубке… Сонечка! Ждала карету! Я помчался отыскивать полицейских. Метрах в ста маячили двое… Я бросился к ним и в этот миг услышал топот лошадей…
        Посмотрел на Сонечку… Она махнула рукой с платочком!
        Я обернулся.
        Царская карета поворачивала на Екатерининский канал… Я уже различал красное лицо кучера… Тот чуть придержал коней на повороте, лихо повернул. Хлестнул лошадей, и понеслась карета по мостовой. Слева - канал и узенькая полоска тротуара, прилегающего к каналу. Справа - стена сада Михайловского дворца и тротуар вдоль стены сада… Не зная, что делать, я остановился, замахал руками саням, повернувшим вслед за каретой… Дворжицкий подозрительно оглянулся. Но его успокоил жест Коха - он узнал меня и приветственно махнул рукой, решил, что я его снова приветствую. Я так и остался стоять, тупо глядя вперед - на мчавшуюся к гибели карету.
        Людей на канале было мало… Какой-то мальчик нес большую корзину с мясом… Еще несколько прохожих… И в этот миг я увидел его.
        Белобрысый, щуплый, низенький, совсем юнец, встреченный мною вчера в квартирке… Он быстро шел навстречу карете с тем самым белым кулечком.
        Я видел отчетливо его лицо, искаженное страхом, почти плачущее, скорчившееся в невозможную гримасу… Он поднял руку. И швырнул белый узелок - вниз, под копыта мчавшихся лошадей…
        Я не был на войне, и меня потрясла беспощадная грубость звука. Нестерпимый грохот! Поднялось облако белого дыма - как на картинках в отцовском кабинете, изображавших Бородинское сражение… Грязные комья полетели в меня. Дым рассеялся. Царская карета успела проскочить. Бомба разорвалась сзади, и карета остановилась с разбитой задней стенкой - лохмотья кожи висели над задними колесами.
        Один из верховых казаков лежал недвижный позади нее. Под ним медленно растекалось красное пятно - расползалось по грязному снегу. Другой казак, сидевший на козлах возле кучера, смешно, нелепо хватался за воздух. И кучер придерживал его…
        Впереди меня на булыжниках мостовой с истошным криком бился мальчик, поодаль валялась опрокинутая корзина. Куски мяса разбросало по мостовой… Наконец мальчик издал какой-то нечеловеческий крик и затих…
        Поодаль сидел на тротуаре раненый прохожий, вдалеке полз на локтях по булыжникам городовой с перебитыми ногами…
        С нелепым тонким криком «Держи изверга!» тот самый, молоденький, бросивший в карету кулечек, рванулся прочь… Но хитрость не помогла, за ним уже гнались прохожие. Я увидел, как у Конюшенного моста рабочий, что-то чинивший, ловко метнул ему под ноги свой лом. И молоденький, по-женски взвизгнув, упал как подкошенный. На него набросились - бить. Но Кох прибежал вовремя. Растолкал нападавших и молча, жестоко вывернул руки юнцу. Посадил его на корточки, сапогом пригнул его голову к земле… В это время подоспевший полицейский ловко обшарил его одежду и, как фокусник, достал, подбросил вверх и поймал пистолет и офицерский флотский кортик… И тут прижатый к земле молоденький крикнул кому-то в толпу:
        - Передай старику - меня схватили!
        Тогда я вспомнил про мостик. Я оглянулся, но Сонечки там уже не было.
        В это время спешившийся у царской кареты казак перешагнул через убитого товарища, протянул руку к дверце кареты. Оттуда, опершись на него, вышел Государь.
        В красной фуражке, в шинели с бобровым воротником, в золотых эполетах - высок, прям, гвардейская выправка - последний красавец-царь Романовской династии.
        Полковник Дворжицкий, выскочивший из саней, бросился к царю. Император, будто не замечая его, широко перекрестился.
        - Ваше Величество, вы не ранены? - спросил Дворжицкий.
        - Слава Богу! А вот они… - Он показал на мертвого казака и затихшего мальчика.
        Государь молча пошел вдоль канала…
        Было скользко на булыжной мостовой. Дневное солнце чуть растопило снег. Но сейчас солнце ушло за тучи, стало мрачно и пасмурно. Сильный холодный ветер подморозил булыжник. И Государь, высокий, грузный, поскользнулся. Дворжицкий поддержал за руку… Император выдернул руку и пошел дальше вдоль канала. Дворжицкий следовал за ним, причитая:
        - Ваше Величество, окажите милость, уедемте отсюда… Злодей не один, Ваше Величество… Мерзавец кому-то кричал… Мои сани к вашим услугам.
        В это время подошел кучер:
        - Ваше Величество, поврежден только задок. Можем ехать…
        Но ничего не ответив, Государь задумчиво постоял, потом повернулся и направился к молоденькому, бросившему бомбу, и державшим его Коху с полицейскими. Он шел по тротуару вдоль решетки. Слева от него - казак, сидевший прежде на козлах экипажа. Он был контужен и шел нетвердо. Защищая Государя, окружив его, шли четыре спешившихся конвойных казака с лошадьми в поводу. Александр был высок, и его фуражка маячила над ними…
        Вся сцена с какой-то странной отчетливостью осталась в памяти. Все происходило как-то жутковато-обстоятельно, медленно. Государь подошел к молоденькому. Кох за волосы поднял его голову. Тот сидел на корточках, и царь дал знак рукой - приподнять его.
        Он возвышался над маленьким парнишкой.
        - Кто таков?
        - Отвечать имя не намерен! - истерически, тонким голосом выкрикнул молоденький. И, будто испугавшись своей дерзости, тотчас выпалил: - Сословие - мещанин.
        Государь (он грассировал сильнее обычного, и это выдавало волнение):
        - Хорош! - И повторил уже с облегчением (слава Богу, и этот не дворянин!). - Хорош фрукт…
        И, погрозив ему пальцем, пошел к своей карете.
        - Что с Государем? - это подбежал жандармский полковник, видно, сзади не узнавший царя.
        - Все слава Богу, - сказал Александр.
        И я отчетливо слышал, как молоденький пробормотал угрожающе:
        - Еще слава ли Богу?..
        Государь также слышал это - могу показать под присягой. Он даже обернулся на его слова.
        Слышал, видно, и полковник Дворжицкий, потому что посмел быть настойчивым. Он буквально взмолился:
        - Ваше Величество, Христом Богом заклинаю! Извольте сесть в сани и уехать!
        Но Государь, как-то странно усмехаясь, молча шел вперед. Будто ожидая чего-то…
        И я бросился к нему:
        - Ваше Величество… Заклинаю! Христом Богом молю! Уезжайте!
        Но появившийся сбоку жандармский офицер грубо оттеснил меня от царя. Я с изумлением узнал в нем… лже-Кириллова.
        Он остался стоять рядом со мной, бросив фразу, которую я потом не раз вспоминал:
        - Поблагодари за спасенную жизнь!
        Уже через мгновения я её понял…
        Пройдя несколько метров, царь остановился, постоял, сказал:
        - Хорошо, уедем. Но только прежде покажи мне место взрыва.
        На лице полковника было изумление. Зачем? И на что там смотреть?! Яма - как яма, в булыжной мостовой!
        Что все это значило? Испытывал судьбу? Но он же знал: не искушай Господа своего! Или… или он понял: ничего с ними не сделаешь, все будет продолжаться. Всех забрали, но они, оказывается, тут как тут! Опять обложили, опять травят, как дикого зверя… И он устал от тщетной, унизительной борьбы. Как писал несчастный Пушкин: «Давно, усталый раб, замыслил я побег…» Усталому рабу русской Власти надоела жизнь? Не знаю. До сих пор не знаю.
        В это время к каналу подошел возвращавшийся с развода взвод Восьмого флотского экипажа. Они столпились вокруг, закрыв кольцом Государя. И царь, плотно окруженный взводом гвардейцев и конвойными казаками, медленно направился по скользкому булыжнику наискосок - к образовавшейся на мостовой яме. Однако не успел он сделать и трех шагов…
        Молодой человек, стоявший боком у фонаря прямо перед приближавшимся царем, повернулся.
        У него тоже был в руках кулечек…
        - Кох! - успел крикнуть я.
        Но тот уже поднял руки вверх и бросил свой кулечек в ноги Государю.
        И все потонуло в грохоте…
        Звук чудовищного взрыва! Меня отбросило в сторону.
        Я очнулся только через несколько секунд…
        Ничего не было видно. На высоте выше человеческого роста висел огромный шар беловатого дыма - снежного тумана. Кружась, он стал расходиться, опускаться…
        Все, кто только что стояли, двигались, теперь лежали вокруг Государя.
        И его убийца тоже… Они двое - царь и убийца - были на земле, в центре этой рассыпанной веером человеческой группы. Государь сидел на снегу, склонясь на правый бок, а за ним и правее его старался встать офицер с серебряными погонами - Дворжицкий.
        Из дыма, снежного тумана донесся слабый голос Императора:
        - Помоги!
        Эта вторая бомба была чудовищной силы. Взрыв оказался столь силен, что на газовом фонаре исчезли все стекла и остов фонаря искривило.
        Два десятка раненых и контуженных лежали у тротуара. Одним удалось подняться, другие ползали, третьи пытались выбраться из-под лежащих на них недвижных людей. Среди снега, мусора и крови виднелись остатки изорванной одежды, эполет, сабель и кровавые куски человеческого мяса.
        Я сумел встать. Теперь я увидел всю картину. С головы Государя упала фуражка. Разорванная в клочья шинель свалилась с плеч. Размозженные ноги были голы, из них струями лилась кровь. Бледное лицо, и на нем кровавые ранки… Государь слабым голосом повторял бессмысленно:
        - Холодно, холодно…
        Один глаз его был закрыт, другой смотрел перед собой без всякого выражения.
        В луже крови стонал, умирая, бросивший бомбу молодой человек. Он лежал совсем недалеко от владыки полумира, Самодержца всероссийского, теперь беспомощного старика, сидевшего на окровавленной мостовой среди грязного снега.
        Толпа росла, заслоняя Императора. Подбежали юнкера Павловского училища, образовавшие наконец-то цепь, закрывшую поверженного Государя… Шатаясь, стоял над умирающим царем с трудом приходивший в себя контуженный полковник Дворжицкий.
        - Расступись! - Яростно теснили толпу откуда-то появившиеся саженные жандармы. Они образовали проход, и в наброшенной шубе бросился к Императору младший брат, Великий князь Михаил Николаевич… Я был достаточно высок и смотрел над головами, над полицейскими и военными фуражками…
        Сбросив на мостовую шубу, Великий князь в мундире и орденах стоял на коленях над братом. Я услышал последние слова царя:
        - Домой! Там умереть…
        И глаза закрылись. Думаю, в этот миг сознание навсегда покинуло царя - вместе с хлеставшей из ног кровью.
        Говорят, если бы Государя повезли в военный госпиталь, находившийся рядом, то успели бы остановить кровотечение и он, возможно, остался бы жив. Но судьба была милостива - она не позволила красавцу-царю доживать век беспомощным недвижным стариком-калекой.
        Великий князь приказал везти его во дворец. Несчастный Дворжицкий вновь опустился на мостовую - он потерял сознание. Но никто не обращал на него внимания. Всем командовал Кох:
        - Осторожнее… осторожнее…
        Я бросился помогать… Десятки рук подняли огромное тяжелое тело, понесли его к карете.
        - Стоять! - скомандовал Кох. Внести кровоточащее тело в карету было невозможно. Да и кучер оказался ранен.
        - Давайте в сани… Осторожнее… Осторожнее…
        И мы понесли окровавленного Императора к открытым саням Дворжицкого.
        Я придерживал изуродованную, кровоточащую ногу в обгоревшем сапоге. Мои руки были в крови. Рядом держал Императора - тоже весь в царской крови - человек с портфелем. Я узнал его. Это был второй из тех, виденных мною в квартире. Наверное еще один бомбометатель. И в портфеле - бомба…
        Мгновение мы смотрели друг на друга, он плавно выскользнул из-под тела и быстро пошел, почти побежал прочь.
        Мы уложили царя в сани. Уцелевший конвойный казак, стоя в санях, обнял бесчувственное тело, стараясь держать его в покое. Другой осторожно положил на свои колени кровавые ноги… Их шинели, думаю, сразу намокли от царской крови - она буквально хлестала из артерии.
        Сани двинулись. Огромный, в белых яблоках конь повез их…
        А все пространство вокруг по-прежнему было покрыто недвижными или ползающими по грязной булыжной мостовой, по кучам мусора и снега стонущими людьми…
        И тут я вновь увидел Сонечку. Она быстро шла по другой стороне канала и исчезла в огромной толпе, спешившей к ужасному месту.
        Только тут я до конца понял, как же она меня обманула! Она всех нас обманула!
        Легла со мной, чтоб я ей верил… В квартиру меня привела, чтоб передал - у них нет бомб, только одна мина!
        Видно, звук взрывов слышал весь город. На Екатерининском канале, теснимая уже появившимися гвардейцами с ружьями, громадная толпа запрудила узкое пространство набережной. Я с трудом протискивался в этой спешащей к месту взрыва человеческой массе…
        Весь Невский у Дворцовой площади и Дворцовая площадь тоже оказались запруженными народом. И я увидел так знакомые мне двухместные сани, с трудом двигавшиеся в толпе… Огромный Цесаревич в генеральской шинели и рядом - маленькая Цесаревна, окруженные конными казаками, ехали в Зимний дворец.
        Мы двигались с одинаковой скоростью: впереди они в санях, сзади я пешком.
        У Салтыковского подъезда я наконец-то поздоровался с ними…
        Они вошли первыми, я за ними. Большие пятна черной крови - по мраморным ступеням и потом по коридору - указывали путь в кабинет Государя.
        Царила полная неразбериха, бессмысленно бегали в каком-то безумии лакеи…
        Я остановился в дверях кабинета.
        Император лежал на диване у стола. Он по-прежнему находился без сознания… Вид его был ужасен: один глаз закрыт, другой смотрел прямо без всякого выражения… Каждую минуту входили один за другим члены Императорской Фамилии. Комната была переполнена…
        Цесаревич плакал, обнимал брата Владимира Александровича и дядю Михаила Николаевича.
        …Вбежала полуодетая Юрьевская. Говорили, что какой-то чрезмерно усердный страж пытался задержать ее при входе. Она упала навзничь на тело Царя, покрывая его руки поцелуями, и кричала: «Саша! Саша!..»
        Розовый с белым пеньюар моментально пропитался кровью.
        Кто-то сзади очень тихо сказал:
        - Вам следует уйти отсюда, сударь!
        Я обернулся и увидел… Кириллова.
        - Здесь семейное прощание, - строго заметил он.
        Я вышел.
        Два кавалергарда появились у кабинета и встали по сторонам от входа. Дверь закрылась…
        Спускаясь, я увидел еще одного знакомца. И услышал:
        - Вот и дожили…
        Это был Черевин. Он вел по окровавленным мраморным ступеням мальчика в матросском костюмчике. Мальчика я узнал - это был новый Наследник, тринадцатилетний Ники. Мальчик шел осторожно, стараясь не наступать на кровь деда. Но это не получалось - вся лестница и весь коридор были буквально залиты ею.
        В крови бедный Ники становился Наследником. И мне предстояло дожить до дня, когда в крови он перестанет быть царем.
        Теперь я стоял в толпе у дворца и ждал. Часы пробили половину четвертого, и штандарт Александра Второго на Зимнем дворце медленно опустился.
        Толпа начала расходиться.
        А я все ждал… Из Салтыковского подъезда вышел новый царь. Медленно, разрезая массу людей, шел к своим саням гигант - государь Александр Третий.
        Шел большими шагами, и его маленькая жена едва поспевала за ним. Черевин почти бежал впереди, прокладывая ему дорогу.
        Он миновал меня, и я встретился с ним глазами… Я был потрясен: куда исчез так знакомый мне добродушный взгляд толстяка-добряка? Теперь - тяжелый, беспощадный, страшный взгляд! Оставшийся в легендах взгляд Николая Первого!
        Толпа закричала «Ура!», но как-то испуганно, робко.
        Я тоже крикнул «Ура!»…
        Новый царь не отвечал на приветствия, он был грозен…
        Императора дожидалась сотня донских казаков. И сани его двинулись, закрытые от толпы казачьей сотней. Пики казаков грозно горели в лучах мартовского заката…
        - Хорош! - сказал подошедший ко мне Черевин. - Вот он, народный богатырь. Не чета покойнику, царствие ему Небесное…
        Я молчал, а он добавил:
        - Я скажу откровенно: я покойному Государю многим обязан. И все-таки хорошо, что его убрали. Иначе Бог знает до чего довел бы он нас своими реформами. - И, хлопнув меня по плечу, пошел к своей карете.
        Спасибо, что не сказал: «Хорошо, что мы его убрали».
        Я сидел в кондитерской Беранже и ждал Сонечку. Ее не было. Не было её ни в четыре, ни в пять…
        Я уже хотел уходить, когда появилась она! Начала сразу:
        - Вы оказались шпионом. Вы! Мой первый… обычный доносчик!
        Я не стал возражать. Я смертельно устал.
        - Как же я ненавидела вас, когда спала с вами! Но это был единственный, банальный, столетиями испробованный способ заставить вас нам довериться. Вы, жалкий негодяй, хотели обмануть нас! Но мы сумели обмануть вас и через вас - ваших хозяев… - Она засмеялась. - Тиран убит. И ваша заслуга в этом убийстве немаловажная… Мы подождем, пока ваши хозяева разочтутся с вами. Так что я не убью вас сегодня. Но обязательно убью потом. Или он, мой орел, убьет вас, когда мы его освободим из тюрьмы… Завтра начнется народное восстание. И вас будет судить победивший народ.
        Я уже тогда все понял. Я мог сказать ей: «Несчастная, глупая девочка. Неужели не понимаешь - они тебя повесят…
        И всех вас повесят. Ведь вы уже выполнили дело…»
        Но я смертельно устал. Я только проговорил:
        - Спасибо на добром слове, Сонечка.
        - Прощай! И будь ты проклят!
        Я ждал визита полиции с часу на час. Но наступил вечер, и никто не появился.
        Велел Фирсу, если какие гости придут, отвечать, что не знает, куда уехал барин.
        - Господи, спаси и сохрани молодого барина от властей предержащих, - вздохнул Фирс.
        Вечером я был у княгини Урусовой… Приехали обычные гости - Дарья Тютчева и Александрин Толстая.
        Все в трауре, но на лицах - сдержанное торжество. Вновь пришла красотка племянница. И мы обменивались с нею нежнейшими взглядами, пока старушки занимались политикой… Красотка ушла раньше, успев при прощании сунуть мне в руку записку с назначенным свиданием.
        Наша постоянная переглядка не осталась не замеченной.
        И старуха Тютчева, вздохнув, сказала:
        - Девушки того, ушедшего века были нежны, скромны и невинны. В них была наивность полевых цветов. Уже в нас куда больше наглости, испорченности… Что же говорить о нынешних!..
        - Причем каждое новое поколение с удовольствием свою испорченность демонстрирует, - засмеялась Александрин.
        После чего старушки вернулись к политике.
        - Все ужасное, что случилось, дает широкое поле для размышлений мистического толка, и они невольно закрадываются в душу, - начала Александрин. - До чего все-таки мистична жизнь…
        И обе наперебой начали вспоминать случаи немилости неба к покойнику. И выпавшую из руки державу во время коронации, и корону, тогда же упавшую с головы императрицы… Вспомнили, как недели за две до гибели царя появился гигантский коршун, терзавший дворцовых голубей… Отметили и мистические совпадения последнего дня. После развода караулов в Михайловском Манеже государь пил чай у великой княгини Екатерины Михайловны, и убит он на Екатерининском канале, женившись недавно на Екатерине Михайловне…
        - Да и блудодействовать он начал, - добавила Тютчева, - в шестьдесят шестом году, и, конечно же, это совпало с началом эры покушений. Преступная связь открыла эпоху преступных покушений на его жизнь и преступное венчание её окончило. Тайный брак был заключен в три часа тридцать минут пополудни. Последний вздох наш несчастный грешный государь сделал в три часа тридцать три минуты… А ведь перед этим - вы помните - казалось, не было выхода из нашего тупика… Но Константин Петрович говорил: «Всегда надо полагаться на Его волю». И вправду все спасла Божья рука, так беспощадно разрубившая этот невозможный гордиев узел…
        Они пили чай и наперебой рассуждали об этой самой Божьей руке.
        О ней мне пришлось еще раз услышать в этот вечер.
        Когда я вернулся, обыск в моем доме был в самом разгаре. Фирсу не дали отправить нарочного.
        Жандарм не без удовольствия предъявил мне ордер на обыск и арест. Впрочем, обыск никаких результатов не дал. И, забрав какие-то ничего не значившие бумаги, меня повезли к Его Превосходительству господину Кириллову.
        Тот встретил меня в высшей степени приветливо.
        - Ну что же с вами делать? Ведь вы ввели в заблуждение самого господина графа Лорис-Меликова. Из-за вашей информации о нехватке бомб у террористов Екатерининский канал охранялся преступно мало. Если же арестованные террористы покажут, что вы дали деньги на убийство царя, - это петля, верная петля!
        Я понимал, что погиб. Но на меня нашло. И я… расхохотался.
        - Смейтесь, что вам остается. - Он немного разозлился. - Ведь вы глупец. Неужели вы думаете, что за вами не следили? Я знал каждый ваш шаг. Как и их… Я с удовольствием дал возможность Лорису вас завербовать, - упоенно продолжал Кириллов. - Армянский дурачок, считающий себя хитроумным, думал, будто захватил ценнейшего агента. А на самом деле сожрал наживку… Следите дальше за моей шахматной партией. Через нашего человека я сообщаю господам народовольцам, что вы агент Лориса. Теперь, чтобы убить Государя, им нужно одурачить вас… Чтобы? Да, через вас одурачить Лориса… Это и было с успехом сделано. Госпожа Перовская поеб…сь с вами, и вы поверили… Жалкие люди, Бог знает что о себе возомнившие! Жалкий армянин, посмевший тягаться со мною! Все - конец ему. Тот, кому вы решили служить, кончен! Будет выгнан в отставку. Вместе с Конституцией. Сегодня состоялось обсуждение реформы… точнее, ее похороны. И Константин Петрович (Победоносцев) замечательно сказал: «Ваше Величество, по долгу присяги и совести я обязан высказать вам всё, что у меня на душе… В России хотят ввести Конституцию, и если не сразу, то
по крайней мере сделать к ней первый шаг. А что такое Конституция? Ответ на этот вопрос даёт нам Западная Европа. Конституции, там существующие, - орудие всякой неправды, орудие всяких интриг». На что наш новый Государь ответил энергично: «Конституция? Это чтоб Император всероссийский присягал каким-то там скотам?» Я велел подчиненным выучить этот ответ… Государь ненавидит Лориса, впрочем, как и всех наших паршивых либералов. Его обвинят в преступной халатности. И мнение общества обвинит его в том, в чем я обязан обвинить вас - в гибели Императора Александра Второго. Да, он ответит за вас… Ибо вы нам неинтересны…
        Я снова рассмеялся.
        Он с изумлением смотрел на меня.
        - Я думаю, сколько мне это будет стоить, и стараюсь веселиться.
        Он будто не слышал и продолжал:
        - Страной будем управлять мы - Константин Петрович и подлинно русские люди. И общество увидит желанное нынче всеми возобновление железного порядка. Все гуляющие на свободе террористы будут арестованы в считаные дни.
        - Еще бы! Мавр сделал свое дело…
        - И может удалиться на виселицу. Для России «вперед» часто значит «назад». И нынче вперед - это назад, во времена железного Государя Николая Первого… Но остается вопрос, который я читаю в ваших глазах: что мы сделаем с вами? - Здесь Кириллов задумался, потом сказал: - Забавно, вы вступили в свой четвертый десяток. Но ведь вы никчемный человек. Фортуна осыпала вас дарами… Вместо того чтобы оставить вас крепостным, как было положено выблядкам, отец выпросил вам дворянство… Бог тоже напрягся - дал вам великолепное здоровье и красоту… Тетушка также для вас постаралась - наградила огромным состоянием. Судьба милостиво приумножила и эти дары. Но что вы предприняли сами? Ничего! Вам тридцать, а кроме глупостей ничего в жизни не совершили… Короче, вы правы, я заберу у вас много денег в обмен на вашу жизнь. Вы сможете уехать за границу…
        - Чтобы быть убитым там?
        - Зачем так… Мы своими людьми не бросаемся. Все произойдет как всегда… Пустим слух, что полиция нарочно дискредитировала честного вас, истинного революционера. Наш агент в «Народной воле», через которого мы сообщили о вашей службе у нас, будет публично разоблачен. Чего не сделаешь ради друга! У вас окажется славное революционное прошлое… Кто знает, вдруг в нашей сумасшедшей стране вправду случится революция и, глядишь, станете президентом республики? - засмеялся. - И придется тогда вам заботиться обо мне. Ну а сейчас… - Он смотрел на меня выжидающе.
        - Да, в счет моего будущего президентства… - Я вынул чековую книжку и написал сумму. Щегольски оторвал чек, швырнул на стол.
        Он взял, посмотрел, шутливо завопил:
        - Убивают! Грабят!
        Он выглядел очень довольным. Сумма и вправду была огромная! И видно, на такую он не рассчитывал…
        - Прощайте. Но на родину пока не суйтесь. Обойдитесь без любимых березок, пока не утрясется.
        - Прощайте! Надеюсь, вы не убьете меня по дороге?
        - Ну что вы, я ведь помню о ваших бумагах… Да и главное - нету резона. А грешного царя жалеть не стоит… - И он заговорил о Божьей руке, начал пересказывать все мистические предзнаменования, о которых рассуждали старушки-фрейлины. Видимо, это была нынче общая тема двора. Однако Кириллов добавил и свое, полицейское: - Вы помните коня - белый в яблоках, впряженный в сани Дворжицкого? Этот конь прежде служил… господам террористам! Конь и вправду необыкновенный - живая молния! Ваш знакомец, нынче арестант Петропавловской крепости господин Баранников, на нем удрал от полиции после убийства шефа жандармов. Но мы захватили этого коня для царской службы.
        Я, потрясенный, смотрел на него.
        - Да, этот пленный конь, столько раз спасавший террористов, и повез в Зимний дворец убитого террористами царя… Прощайте. - И он протянул мне иностранный паспорт.
        Я взял паспорт и не удержался от ответа:
        - Вы правы, это был царь с мистической судьбой. Опасно убивать такого государя.
        Я приехал в Париж и жил в новом великолепном «Гранд Отеле» около «Опера».
        Из-за границы печальным зрителем я наблюдал, как осуществилось все, о чем говорил Кириллов. Я прочел в газетах об отставке Лориса и всех либеральных министров. Не обманул меня Кириллов и в главном. Вся эмиграция узнала о моей революционной деятельности, о том, как я щедро давал деньги партии «Народная воля». И как пал жертвой провокации - оговора Департамента полиции.
        Так я стал столь любимой в Отечестве жертвой. И все русские революционеры, прибывавшие в Париж, теперь непременно бывали у меня…
        Мне аккуратно привозили нелегальную прессу… Я прочел в подпольной газете гневные горькие слова о том, как народ проявил рабское равнодушие к факту цареубийства. И ничего, ожидаемого нашими террористами, не случилось - ни баррикад, ни революции. «Только глухая тоска о несбывшемся черной тучей вползала в сердце…» - писала в отчаянии (не забывая о пафосе) какая-то народоволка.
        И еще одно свое обещание исполнил мой знакомец Кириллов… Уже вскоре все французские газеты с изумлением писали о том, как русская тайная полиция вмиг стала умной и могущественной. И стремительно закончила историю неуловимого прежде Исполнительного Комитета «Народной воли» - «великого И. К.».
        Софья Перовская и почти все остальные члены Исполнительного Комитета один за другим были арестованы. Бежавший в Париж революционер Г-н рассказал мне об их заточении в Петропавловской крепости. Самой большой пыткой для многих из них становилось свидание с родителями… Даже Сонечка не выдержала - рыдала в объятиях матери. И Баранников прослезился, увидев любимого брата. Но во время суда они сумели собраться. Сидели с презрительными усмешками. И когда прокурор рассказывал о царской крови, о невинных людях, ставших жертвами взрыва, раздался оглушительный, нарочитый хохот Желябова. И прокурор произнес фразу, которую, как я прочел во французских газетах, повторила Россия: «Когда люди плачут, Желябовы смеются».
        Медленный крестьянский мозг Желябова принял на веру утверждение моего гувернера о том, что «чем хуже, тем лучше для дела революции». И это высказывание давно стало моралью «чистейших сердцем»…
        Впрочем, смешно, что это я рассуждаю о морали!
        Во время их заточения в Петропавловке случались и парадоксы. Ко мне пришел на обязательный поклон знаменитый либеральный адвокат. Он и рассказал: пока шло следствие, один из приговоренных - динамитчик Кибальчич, которого он защищал, написал в камере какую-то гениальную работу (на воле не успел заняться ею, был занят делами поважнее - взрывал царя). И вот теперь время появилось.
        - Когда я приходил к нему в камеру, я был поражен: он занимался делом, ничуть не касающимся настоящего процесса. Он был погружен в изыскания о каком-то снаряде, который будет летать в космосе. И умолял начальство тюрьмы об одном - нет, не о помиловании - о том, чтобы ему дали возможность дописать математические изыскания. Они, конечно же, отказали, но он успел закончить и представил свой труд начальству. Он просил меня посодействовать опубликованию проекта, но что я мог… Теперь его труд лежит где-то в тюремном архиве.
        И я дал денег, чтобы выкупить и издать сочинение. Однако, как и положено в любимом Отечестве, деньги украли, а работа бедняги, должно быть, навсегда исчезла в архивах.
        Статью о конце народовольцев я прочел уже в Женеве. На балконе своего любимого отеля, поглядывая на простирающееся перед глазами бескрайнее озеро, на чинно разгуливавших горожан, я читал отчет с родной «немытой России». Пятеро «первомартовцев» (как их теперь называли), в том числе несчастная сладкая парочка - Желябов и Сонечка, были приговорены к виселице.
        Один из приговоренных, тот жалкий мальчик, бросивший первую бомбу, молил Императора оставить ему жизнь. Он просил дать ему возможность любым каторжным трудом и страданием искупить свой грех - так боялся попасть в ад за свои земные дела. Но богобоязненный Саша не стал даже рассматривать просьбу. Доброму глупцу «нимфа Эгерия» сумел внушить: Россию следует лечить строгостью, железным кулаком, как завещал его дед.
        Когда вешали моих знакомцев, повторилась история с повешенными декабристами. Один из них сорвался из петли и во весь рост распластался на помосте. Его подняли, повесили вновь, и еще раз не выдержала отечественная веревка. Когда вешали в третий раз, палач набросил на него вторую петлю и для верности повис на ногах несчастного…
        Сонечка осталась верна себе. Как писал мой корреспондент: «На эшафоте все время насмешливо улыбалась, оглядывая толпу… На нее надели балахон и башлык на лицо…» Мне долго мерещилось хрупкое тельце, которое я ласкал, в смертном балахоне. И то, как оно дернулось судорожно в петле, как закачалось на ветру… После казни добрых полчаса их не снимали с виселицы… И они висели на переполненной войсками и народом площади - в белых саванах и башлыках, закрывавших лица. Висели страшными бесформенными кулями.
        Мне было интересно выяснить судьбу других моих знакомых - Баранникова и, конечно же, Нечаева, но никто ничего не знал. Было известно лишь, что оба приговорены к пожизненному сроку.
        Слава моя росла. Помню, в знаменитом парижском кафе «Ротонда» ко мне подошел какой-то юнец. Путаясь, смущаясь, начал говорить, каким примером являюсь я для него и как, подражая мне, он стал революционером. Я попытался объяснить ему, что он губит свою жизнь и потом пожалеет об этом, но увидел изумление, разочарование и… ненависть на его лице.
        Не знаю, что больше меня раздражало в наших революционерах - безмозглые разговоры или восхищение мною. Пожалуй, последнее. Но самое смешное: ненавидя Революцию, весь парижский период я давал большие деньги на революционное движение в России. Приходилось поддерживать репутацию…
        Между тем в Отчизне продолжало сбываться все, что обещал Кириллов.
        Оказалось, в день убийства Александра Второго вместе с каретой царя повернула и несчастная наша русская история. И опять не туда. На историческом повороте (в который раз!) Россия избрала неверный путь… Начались глухие годы. Мой знакомец Победоносцев вместе с неподвижным тучным Сашей умело заморозили страну. В России остановилось время. Там ничего не происходило. Тишину немного разорвало странное крушение царского поезда. Неужели опять объявились «наши»?.. Нет, попросту не выдержали отечественные рельсы. И гигант царь удержал на своих руках потолок разрушенного вагона, чем спас семью…
        Рельсы, веревки - все у нас не годится…
        И вновь тишина… Как во времена его деда, страна помешалась на национальном величии. Саша ввел в армии псевдорусские уродливые казацкие шаровары, заправлявшиеся в сапоги. Ужасающий псевдорусский стиль царствовал и в архитектуре… Европа издевалась над радостями нашего «квасного патриотизма», беспощадной до смешного цензурой и государственным антисемитизмом.
        Царь Саша по-прежнему ненавидел балы и приемы, редко приезжал в опасный Петербург, предпочитая жить в Гатчине. Я хорошо помнил этот великолепный дворец, отстроенный несчастным Павлом. Но его великолепные парадные залы оставались пустыми. Вместе с Минни и детьми царь поселился на антресолях, в бывших помещениях для слуг. Я помню, как еще при мне в эти маленькие комнаты с необычайным трудом внесли рояль - такие они были узкие. Но как и его дед, высоченный Николай Первый, гигант Саша обожал все небольшое, буржуазно-уютное. Его голова в гатчинских комнатах касалась потолка…
        Он никак не мог забыть умиравшего отца и террор… В Гатчине цепь часовых была выставлена вдоль всей ограды, караулы день и ночь дежурили внутри гатчинского парка. Александр Третий жил затворником… Мне писали, что, поддерживая в нем страх и ненависть к либералам, ему время от времени подкладывали в кабинет прокламации террористов. И эти таинственные, несмотря на всю небывалую охрану, необъяснимо появлявшиеся знаки мятежников вызывали приступы ярости. Кто распоряжался этой игрой? Победоносцев? Кириллов? Или оба сразу?
        О странном житье-бытье в Гатчине по Парижу ходили анекдоты. Император по-прежнему обожал удить рыбу, но для безопасности делал это чаще ночью. Охрана окружала озеро, за лодкой нашего рыболова плыла другая, с конвоем. В царской лодке егерь светил фонарем, рыба плыла на свет, и тогда гигант Саша беспощадно бил острогой всплывающую ослепленную рыбу.
        Он стал необычайно величественен - неторопливая поступь и знаменитый царственный взгляд, от которого цепенели подданные… Как-то во время любимой ловли рыбы его отвлекли - попросили срочно подписать бумагу, касавшуюся важных европейских дел. Саша ответил, как и подобает внуку Николая Первого: «Европа может подождать, пока русский царь удит рыбу».
        Европа ждать могла, но, к сожалению, История не хотела.
        О чем и мне, и его жене, и его несчастному потомству пришлось нынче узнать.
        Но уже тогда были предвидевшие. На курорте в Спа я встретил царского любимца - генерал-адъютанта Отто Рихтера. И он рассказал, как однажды Государь пожаловался ему. «Я чувствую, что дела в России идут не так, как следует», - поделился царь и попросил Рихтера высказаться. «Я много думал над этим, - ответил Рихтер, - и представляю, Ваше Величество, нашу страну в виде колоссального котла, в котором происходит брожение, а кругом котла ходят с молотками. И когда в стенах образуется малейшее отверстие, они тотчас его заклепывают. Но когда-нибудь, Ваше Величество, газы пробьют такой кусок, что заклепать его будет невозможно, и мы все задохнемся!»
        - И мой возлюбленный Государь застонал, как от страдания, - закончил Рихтер.
        Но стонущий возлюбленный Государь так ничего и не сделал - он лишь продолжал заклепывать.
        Я сейчас уверен: не было бы Александра Третьего, не было бы и Ленина.
        Между тем годы летели… Я прожил в Европе почти двадцать лет. И постепенно вся моя лживая жизнь за границей, и сама сытая Европа, и ледяная глыба Россия - край родной долготерпенья, стали мне невыносимо противны.
        Я начал ненавидеть жизнь и все чаще чувствовал себя зажившимся на свете.
        И отправился в знакомую мне Мексику. По пути корабль попал в шторм. Я вышел на палубу… Корабль, ставший вмиг жалким суденышком, нырял в волнах. Свист и рев ветра… Я держался за поручни, ожидая, что меня смоет волною… Но поручни все-таки не отпускал… Более того, вцепился в них. Жить не хочу, но жить буду! Волной меня не смыло, и корабль не потонул. Как Вечный жид, я был приговорен к жизни.
        Я обосновался на полуострове Юкатан в маленьком местечке у моря под названием Канкун. Здесь были золотой песок и невыразимо голубое небо. Вот она - божья лазурь! Совсем недалеко стояла пирамида, и белые каменные стены древнего города майя глядели в океан… Я помешался на раскопках. В джунглях я отыскивал таинственно брошенные много столетий города. Пирамиды, гигантские каменные головы воинов, мрамор внезапно и загадочно покинутых городов… И змей - грозный бог майя - прятался в закрученных, змеящихся орнаментах…
        Воды не было, она была под землей - в длинных пещерах. Здесь же встречались странные рисунки - людей в шлемах, оседлавших какие-то снаряды. Безумный доктор-перуанец, живший здесь уже полстолетия, утверждал, что это инопланетяне… Он и был моим единственным собеседником. Он обладал одним преимуществом - ничего не знал о немытой России, которую я оставил. Я жил с негритянкой. У нее было какое-то неправдоподобное иссиня-черное тело, похожее на эбеновое дерево и на цвет волос той… Я выиграл ее в карты в Мериде у француза, капитана корабля. Он сообщил мне, что она из Судана - из племени тутси. Она не говорила ни по-английски, ни по-испански, и мы объяснялись только знаками… И она тоже счастливо ничего не знала о моей безумной стране. Что может быть прекраснее молчаливой женщины и тихо лепечущего сказки говорливого перуанца?
        Я снова пристрастился к выпивке. Сидя на террасе, смотрел на море, пил виски под гортанные крики странных птиц и шум волн. И слушал рассказы сумасшедшего перуанца об инопланетянах. А ночью гладил ее тело, удивительно чувствовавшее мои пальцы… Они говорили ей о моих желаниях, и она исполняла их, крича какие-то слова на своем языке и глядя на меня горящими глазами.
        Вечерами я читал воспоминания францисканского монаха Диего де Ланда.
        И, напившись, видел, как в грубой коричневой рясе, подпоясанной веревкой, он ступал по раскаленному дневному песку босыми ногами… Огнем инквизиции будет он обращать в христианскую веру несчастных индейцев… О, каким понятным станет в семнадцатом году в моей стране исступленный призыв монаха: «Палками загоним неверных к Христу на небеса!»
        Все ложь - сказал я себе. И все на этом свете есть ловля ветра в поле.
        Однажды я отправился в джунгли. В зарослях стоял полуразрушенный дворец. Я не стал входить в развалины. Я укрепил веревку за каменный выступ - украшение в виде ползущего священного змея, обмотал веревку вокруг шеи, но петлю не завязал в мертвый узел, чтобы развязать… коли захочу. Встал на огромный круглый камень с отверстием посредине - возможно, жертвенник (даже здесь не обошлось без дешевого символа)…
        И тотчас увидел его.
        Он сидел напротив змея, отчего-то на стуле. Сидел, как-то нахально развалившись. На маленьком сморщенном личике, точно пририсованная, торчала сигара.
        - Простите… - сказал я. - Вы что же, действительно есть?
        Он заговорил почему-то по-немецки:
        - Не много воды утекло, любезнейший… А сколько людей отправилось в путешествие! Слышал, вы интересовались в Париже судьбами господ Баранникова и Нечаева? Баранников и другой ваш знакомый, господин Михайлов, приговоренные к бессрочному одиночному заключению, весьма быстро отправились к нам прямехонько из Петропавловской крепости… - здесь он перешел на французский. - Впрочем, были смерти поинтересней. Подельник господина Баранникова, зарезавший шефа жандармов Мезенцева, Степняк-Кравчинский даже в благополучной Англии не сумел избежать положенного путешествия - его раздавил поезд… - Он засмеялся. - Как вы понимаете, за здорово живешь спортивный джентльмен под поездом не очутится!
        - Толкнули? Вы толкнули! - кричал я.
        - Делов-то на три копейки, а крику сколько!.. Что же касается нашего общего друга, господина Нечаева… В каменном мешке в одиночной камере он покинул мир. Он невероятно распух - водянка. Тело отдали в анатомический театр для учебного пособия… Сейчас стоит учебным скелетом. Но он-то хоть под своим именем почил. А вот месье Халтурин, взорвавший Зимний… Повесили месье под чужим именем. За участие в убийстве, если не запамятовал, одесского прокурора. Анонимно висел в петле. Анонимно и к нам пришел… Но, как вы точно про себя отметили, всех прибрала преждевременная смерть. Кстати, я ведь и вас хотел к нам отправить - очень мешали покончить с царем…
        - Зачем же нужно было с ним покончить?
        - Царь, дорогуша, решил отсрочить Революцию… Но, к счастью, у нас троих возникли одинаковые желания. Революционеры думали разрушить монархию и потому хотели убить царя. Господин Кириллов думал ее укрепить и потому хотел убить. Революционеры, не догадываясь, работали на Тайную полицию. Тайная полиция, не догадываясь, работала на нас. И створку, которую приготовился открыть убиенный, чтобы сбросить напряжение в кипящем котле, его чадо Третий Александр тотчас закрыл. И довел напор в котле до кипения… Кипящий котел передал по наследству жалкому сыну.
        - Как это передал?
        - Да-да, вы не знаете? - Он весело посмотрел в бумажку. - Все уже написано на скрижалях. Александр Третий вскоре умрет… у вас. Впрочем, у вас он этого не знает.
        А у нас он уже умер. И да здравствует Революция, конечно, с благородными Эгалите, Фратерните и прочими гавните…
        - А зачем вам Революция?
        - Люблю и любил - не скрывал и не скрываю! - этот праздник непослушания. Пленительное море огня, да и крови, крови-то! Ах как легко в ней убивается… И главное, вы постигаете свою истинную природу. Вы ведь животные, мой друг. Животные прямоходящие, но без когтей… Приближается помрачение мира прямоходящих животных. Гигантские революции, как цунами, будут перекатываться из страны в страну… Они родятся из невиданной крови Невиданной Войны. И толпа возопит и отвергнет и Бога, и Его порядок. Но животные должны кому-то поклоняться. Так мы их задумали. И на смену Богу придут земные Боги - Боголюди. И прямоходящие звери поклонятся и обожествят их…
        - Вы - есть? Вы не шутка?
        - Самая главная шутка - вера, что меня нет… Запомните: только вместе со мной вы, ничтожный, маленький человек, смогли погубить целую империю. И то будущее, тот новый порядок придет, следовательно, тоже благодаря вам. Когда-то я продиктовал описание мира, который уже грядет, вашему родственнику… Грешный был человек. Вроде неустанно защищал Добро. Но если вчитаетесь - не было у Зла более изощренного описателя… Как же он знал, жалел и ненавидел вашу дрожащую человеческую тварь! Ни Церковь, ни Бог не творили над человеком такого Суда, какой он затеял… Мы ему памятник придумали: «Феде Достоевскому от благодарных бесов». Не напрягайтесь. Вы сейчас видите сон. Меня нет и быть никак не может… Но повторюсь: будущее приближается, оно на пороге… Там уже мужик ходит - Иоанн Предтеча грядущей крови.
        Я прыгнул с камня и повис. В мгновение красные точки побежали перед глазами… Я испугался позорно. Попытался ослабить петлю, но будто пудовые гири легли на руки, будто дьявол на них висел… Последнее, что запомнил, - полет. Летел над миром, над горящими галактиками к концу, к чему-то, сужающемуся до размеров горлышка от бутылки, за которой горел немыслимый свет… Господи, как мне было легко, хорошо!
        И я очнулся.
        Я лежал на земле… Веревку, видно, прикрепил от страха неумело - она соскользнула с морды змея. Я разбился, как в детстве, когда играл и падал на землю - кровоточили коленки и локти.
        В наступившей тишине я услышал вдруг глуховатый голос родственника: «Никогда не отчаивайтесь в Его прощении… И если бы даже вам случилось в течение вашей жизни совершить преступление, то все-таки не теряйте надежды на Господа. Вы - Его дети, смиряйтесь перед Ним, как перед вашим отцом, молите Его о прощении, и Он будет радоваться вашему раскаянию, как Он радовался возвращению блудного сына».
        Я заплакал. Я плакал и молился в этих языческих руинах, на окраине мира. И был счастлив… В первый раз в жизни я почувствовал, как оттаивает душа.
        Прошла неделя, и я с изумлением прочел в газете, что два дня назад в Крыму умер русский император Александр Третий. На престол вступил Николай Второй. Тот мальчик в матроске, который много лет назад поднимался по залитым кровью ступеням Зимнего дворца.
        Я помолился за упокой души августейшего Саши… Сейчас я его любил. И понял: хочу вернуться на Родину.
        Вернулся я, только когда началась первая русская революция… Я заказал билеты на знаменитое океанское судно «Королева Виктория». 20 ноября 1905 года мы причалили в Портсмуте. Через день я был в Париже и оттуда немедля поездом выехал в Петербург.
        Я прибыл в столицу поздним вечером. Шел по перрону, носильщик нес мои вещи. С другой стороны перрона виднелся поезд, отправляющийся в Москву.
        На перроне стояла группа людей. Я прошел было мимо них, но меня будто схватили. Остановился, обернулся…
        На меня уставились горящие глаза. Они глубоко сидели в глазных впадинах, и оттуда лился невыносимый свет - выдержать взгляд было невозможно… Я поневоле опустил глаза.
        Когда поднял, он уже не смотрел на меня. Этот господин стоял у самого вагона, окруженный молоденькими дамочками с букетами в руках. Он был в распахнутой собольей шубе, под шубой - голубая русская косоворотка, подпоясанная поясом с кистями, высокие щегольские сапоги… Впрочем, «господином» назвать его было невозможно Сожженное солнцем морщинистое лицо пожилого крестьянина, крупный бугристый нос, полные плотоядные губы и длинная черная борода. Черные волосы разделены на пробор и начесаны на лоб… Шел снег, но соболью шапку он держал в руках, и снежинки падали на его волосы.
        Уже не глядя на меня, он ерничал с хихикающими дамами, потирал руки, нервно подергивал плечами. Он был сильно навеселе.
        И вдруг… начал танцевать! Сначала медленно закружился, потом пошел вприсядку, захлопал ладонями по голенищам сапог. Все быстрее, быстрее… Дамы счастливо стали бить в ладоши, а он уже волчком вертелся на снегу перрона. Со сладострастием оскалились зубы, за сеткой морщин прятался хищный зверь.
        Я прошел мимо, а он, продолжая безумную пляску, вдруг выкрикнул мне вслед:
        - Убивец! Как есть убивец! Папиного деда сгубил! На падаль вернулся! Папу и маму губить! Вороны! Все кровью заляпают!
        Я ускорил шаги. Я почти бежал… Сзади за мной несся носильщик.
        Распутин кричал, с выдохом, страшно:
        - Проклинаю! Город Антихриста, кровью умытый! Проклинаю!
        Москва, 1919 год
        На этом мне придется оборвать мою повесть…
        Обыски начались уже в нашем квартале. И оставаться в Большевизии стало смертельно опасно…
        Я отправился к господину Исакову. Жил он недалеко от Кремля, в старинном доме, принадлежавшем когда-то князю Ю.
        Позвонил в дверь. Открыл полуголый матрос.
        В огромной княжеской квартире жило теперь множество народу. Какой-то малыш катался по коридору на велосипеде, другой писал тут же, в коридоре, под собственное хныканье…
        Я попросил матроса позвать товарища Исакова.
        - Да вон он, стоит срать, - кивнул матрос на очередь, стоявшую в уборную.
        Очередь составляли девица в гимнастерке с маузером за поясом и маленький человечек в пижаме и с носиком уточкой.
        Увидев меня, человечек, видно, понял, торопливо заулыбался, поздоровался и пригласил меня в комнату.
        Мы прошли по передней мимо чучела медведя, где прежде гости оставляли свои визитные карточки. И малыш на велосипеде едва не задавил нас.
        Прежние комнаты были теперь перегорожены. Исакову достался кусок гостиной с великолепным камином.
        Стоя у этого камина, он зашептал:
        - Его превосходительство предупредил, что вы придете. Он вам, наверное, сказал, что оплатил вперед мои услуги хлебом… и прочим. Но за это время пригнали транспорт из Поволжья с хлебом, а я в Совнаркоме служу, и теперь хлебом вполне обеспечен… Так что оплата, как бы это сказать, поменялась. Я хотел бы от вас получить побольше прочего.
        Сошлись на доплате - бриллиантовой диадеме и семи кусках сахара.
        На следующий день Исаков пришел за драгоценностями.
        Сложив камешки, он как-то торжественно вынул из-под рубашки (носил на груди) ту фотографию.
        Она оказалась совершенно темной. Под увеличительным стеклом, принесенным Исаковым, стали различимы какие-то мешки, разбросанные по полу…
        Исаков шептал:
        - Света там было скудно… Но комиссар, руководивший расстрелом, был по профессии фотограф и все ж таки сумел снять… Даже фуражка Государя в углу видна…
        Это были не мешки. На полу лежали человеческие тела! И рядом с черным мешком - телом царя - я еле различил темное… Фуражка!
        Только Цесаревич был виден. Лежал на полу, смотрел мертвым юным лицом прямо в камеру.
        Уходя, Исаков сказал:
        - Мой совет вам, милостивый государь, побыстрее убраться. Считайте, что я оставил у вас бомбу… Я пришлю к вам того финна побыстрее.
        Уже на следующий день появился финн. И здесь тоже изменилась цена. Пришлось прибавить бриллиантовый кокошник и два перстня, которые красовались на тетке во время исторического бала в Зимнем дворце.
        Финн объяснил: нужно идти три километра по льду, в условленном месте будет ждать телега, на которой и доедем до Финляндии. Я задал мучивший меня вопрос:
        - Думаете, смогу? Все-таки три километра по льду…
        Финн насмешливо посмотрел на меня:
        - Это при нормальной жизни для вас слишком, возраст у вас не для таких прогулок. А при нашей безумной - дойдете. Я переправлял через залив госпожу Вырубову - еще не забыли такую?.. - Как странно звучали нынче эти имена, будто из времен Древнего Рима. - Хромая, с искалеченной ногой и костылем, и все равно дошла, - закончил финн.
        Стояла тихая морозная ночь. Все звезды высыпали на небе…
        Мы отправились из Петергофа - из Нижнего парка, где был миниатюрный царский дворец, именуемый коттеджем… В нем прошло детство Александра Второго, чей секретный дневник лежал у меня в мешке.
        В этом дворце, как рассказывала мне княгиня Урусова, объяснились в любви мальчик и девочка - Аликс и Ники. Последний царь и последняя царица, лежащие сейчас во тьме на полу, на фотографии, спрятанной у меня на груди.
        Теперь дом глядел заколоченными окнами. Как и вся наша прошлая жизнь.
        Я поклонился дому.
        Через пару километров по льду я уже с трудом шел, точнее, полз, когда нас встретили низенькие сани с лошадью и возницей - другим мрачным финном. Когда я взгромоздился, счастливый, на сено, мой старый провожатый, прощаясь, вдруг сказал:
        - Вижу, устали, ваше благородие? Это оттого, что мешок тяжелый. Отдайте-ка его лучше мне… - Он решил, что в мешке драгоценности.
        Усмехаясь, я раскрыл мешок. Он увидел царские тетради, с досады плюнул.
        Потом молча повернулся и пошел назад, в Петроград. А мы с возницей тронулись. Я сидел, прислоняясь к вознице спиной, а он в молчании погонял лошаденку.
        Часам к девяти достигли Финского залива. Пронизывающий ледяной ветер нес снежные вихри, и вмиг лицо обледенело. К одиннадцати вдалеке показались огни Кронштадта… Возница все так же молча накрыл меня, себя и лошадь белой простыней. Под этим белым балахоном в полночь мы достигли Кронштадта. Нас тотчас высветил прожектор… Возница резко остановился. Мы замерли, сани не двигались. Как только свет прожектора ушел, мы в темноте продолжили путь. Когда миновали кронштадский Тотлебенский форт, возница сказал:
        - Ловят беглецов, сволочи, найдут - расстреляют. Но мы для них были снежной глыбой… - Он хихикнул.
        Это длинное предложение и этот смех - всё, что я услышал от него за весь длинный путь.
        В Терриоки мы приехали в пятом часу утра.
        Я не буду описывать то, как меня арестовали в Финляндии. Как после месяцев хождений по мукам освободили. Большие деньги, лежавшие у меня в парижском «Лионском кредите», сильно ускорили освобождение. Наконец я смог продолжить путешествие с привычными прежде, уже забытыми мною удобствами…
        Я направился в Копенгаген. Прибыл туда в декабре 1919 года. Здесь узнал, что несчастная вдова Александра Третьего по велению врачей уехала в Гмунден - курортное местечко в Австрии.
        В Гмунден я прибыл рано утром, остановился в прелестном отеле.
        Тихий курортный городишко. Горы, озеро, прогуливающиеся люди в тирольских шапочках с перышком, великолепные экипажи, очень мало авто, будто я вновь вернулся в исчезнувшую жизнь…
        В полдень я послал к Ее Величеству нарочного с запиской. Напомнил о прежнем нашем знакомстве и рискнул сообщить о той фотографии. Ее Величество тотчас прислала за мной.
        Замок располагался на озере. Из окон открывался прелестный вид. Идиллия - плавали лебеди…
        Вошла она.
        Сколько смертей близких людей было в ее жизни, сколько крушений!.. Убийство Александра Второго - свекр умер на ее глазах… Кончина Александра Третьего - муж умер на ее руках. Смерть четырех сыновей: в младенчестве - сын Александр, потом Георгий - от туберкулеза, потом Революция и отречение от престола Николая и Михаила, а затем убийство обоих. И мученическая гибель вместе с отцом внука Цесаревича и четырех внучек. А также смерть любимого брата - греческого короля Георга, застреленного в Фессалониках…
        Она пережила конец великой Империи, трехсотлетней Романовской династии и доживала теперь свой век на чужбине. Я же пришел передать ей фотографию - чтобы она своими глазами увидела конец Империи.
        Я знал ее Цесаревной, знал гордой Императрицей, затем - властной вдовой при сыне Императоре. Она придумала тогда снова стать молодой и проделала мучительную операцию - ей соскоблили старую кожу… Потом видел ее в Могилеве - в царской Ставке после отречения Николая. Была ужасная пурга, когда она на императорском поезде прибыла в Могилев - свидеться с отрекшимся сыном. Я приехал вместе с комиссарами Думы наблюдать за обстановкой в Ставке и стоял на перроне.
        Но она даже не узнала меня. В ожидании несчастного Ники она быстро ходила по перрону - взад-вперед, взад-вперед! Яростная женщина в яростном снежном вихре.
        Теперь ко мне вышла маленькая, сморщенная, трогательная старушка.
        Она поймала мой взгляд, помолчала, потом сказала:
        - Тридцать лет назад я приезжала в этот замок с сестрами. Мы навещали здесь герцогиню Тосканскую. Она в тот год потеряла свой трон… Не знала, как держать себя, и придумала быть величественной… до смешного. - И повторила: - До смешного.
        Умна была Мария Федоровна, умной и осталась.
        Я передал ей поклон от графа Кириллова и фотографию.
        Она не взглянула на нее, торопливо уложила в кожаный бювар. Долго молча смотрела в окно.
        Наконец сказала:
        - Я не разрешала себе поверить… Не разрешу и теперь. Даже если Создателю воистину угодно было призвать их к Себе… Я благодарна господину Кириллову. Мужу всегда его недоставало. Как он живет теперь?
        - Он умер, Ваше Величество.
        Вошел слуга, зажег свечи.
        Она кивнула:
        - Да, все они умерли. А с нами, мой друг, случилась большая неприятность - нас сослали продолжать жить в этом гнуснейшем из веков. Прощайте.
        Я оставил ее, раскладывающую цветы на столе - вокруг бювара с фотографией конца Империи.
        КОНЕЦ.
        Приложения
        ФРИДРИХ ЭНГЕЛЬС.
        КАРЛ МАРКС.
        БАКУНИН МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ.
        СЕРГЕЙ НЕЧАЕВ.
        ДОСТОЕВСКИЙ ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ.
        СОФЬЯ ПЕРОВСКАЯ И АНДРЕЙ ЖЕЛЯБОВ.
        ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ СО СВОЕЙ СУПРУГОЙ МАРИЕЙ ФЕДРОВНОЙ.
        ЦЕСАРЕВИЧ НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ СО СВОЕЙ НЕВЕСТОЙ, ПРИНЦЕССОЙ ДАГМАРОЙ ДАТСКОЙ.
        ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ.
        СЕМЬЯ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ НИКОЛАЯ КОНСТАНТИНОВИЧА.
        ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА.
        АЛЕКСАНДР II.
        ЕКАТЕРИНА ДОЛГОРУКОВА.
        ЦЕСАРЕВИЧ НИКОЛАЙ.
        ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСАНДР.