Библиотека / История / Рабинович Ривка : " Сквозь Три Строя " - читать онлайн

Сохранить .
Сквозь три строя Ривка Рабинович
        Эта книга может быть названа автобиографическим романом, Автор ставил перед собой цель написать «биографию эпохи», отраженную в судьбе отдельной личности - современника этой эпохи. Из этой цели вытекает общий вопрос: человек и государственный строй, взаимоотношения между ними и их влияние на личные судьбы людей.
        Описываемая эпоха начинается с 30-х годов прошлого века. Жизнь героини проходит через три строя: буржуазный профашистский строй в Латвии до советского вторжения, советский строй (с возраста 9 лет до 39) и демократический строй в Израиле (с 39 лет). Советский период включает жизнь в сибирской ссылке (1941-1958 гг.) и жизнь в Риге до выезда в Израиль в 1970 году.
        В книге описывается борьба семьи за выживание, в условиях, когда исторические события раз за разом ломают ход жизни и вынуждают начать строить все с нуля. Речь идет о жестоких дилеммах, которые встают перед героиней книги, вначале девочкой-подростком, а затем, женщиной, о ее стойкости, слабостях и ошибках, о решениях, принимаемых ради того, чтобы выжить.
        Здесь нет героических подвигов, но есть правдивая картина обычной жизни, обрисованная глазами очевидца. Здесь есть прошлое, о котором вскоре никто уже не сможет рассказать, и есть атмосфера нынешних дней. Несмотря на трагизм многих ситуаций, книга проникнута оптимизмом. Девиз автора может быть выражен в словах: "Пока человек жив - всегда есть надежда".
        Ривка Рабинович
        Сквозь три строя
        Авторский перевод с иврита
        Бывшим ссыльнопоселенцам и другим жертвам сталинского террора и их потомкам посвящается
        Все права сохраняются за автором.
        Запрещено копировать, фотографировать, сканировать, вносить в хранилища информации или распространять эту книгу или часть ее в любой форме и через любые средства информации, электронные, оптические или механические, включая Интернет, электронные книги или другие виды масс-медиа, без письменного разрешения обладателя прав.
        Вступление
        Мне было года три, когда я сказала: «Как только буду знать все буквы, сяду писать книгу». По велению судьбы всегда находились другие дела, более необходимые и срочные, поэтому я смогла взяться за работу над книгой только в возрасте 78 лет…
        Этот рассказ охватывает длительный период - от 30-х годов прошлого века до наших дней. В течение этого периода происходили события, полные драматизма, изменившие лицо мира. Чтобы выжить среди этих катаклизм, человек должен всякий раз «изобретать себя заново» (моя любимая ивритская идиома), не дать событиям раздавить его.
        Мой жизненный путь прошел через три различных строя; каждый из них играет человеком на свой лад, создает и ломает что-то в его душе. По моему понятию, всякий раз, когда жизнь человека превращается в осколки, он вынужден начать с нулевой точки, и это равносильно рождению. Выходит, что человек рождается столько раз, сколько раз ему приходится строить свою жизнь заново.
        Мне хотелось написать биографию эпохи, но не историческое исследование; я не претендую на раскрытие новых фактов, не известных историкам. Мне хотелось, чтобы это был живой рассказ о людях, ведь исторические события отражаются по-разному в судьбах современников. Естественно, что фоном для рассказа я выбрала то, что лучше всего знаю - мою судьбу и судьбу моих близких.
        Я взялась за этот труд на склоне лет благодаря моему внуку Шарону, который всегда интересовался корнями семьи и любил слушать мои рассказы о прошлом. Оказалось, что действительность, о которой я рассказываю, ему совершенно незнакома. Разумеется, он знал учебный материал о второй мировой войне, о социализме в Советском Союзе и его крушении, но это знание не помогло ему увидеть за событиями реальную жизнь рядовых людей, их повседневную борьбу за выживание. Поэтому он и сказал мне однажды: «Почему бы тебе не написать об этом книгу?» Если бы не его поощрение и поддержка, книга не появилась бы.
        Часть первая
        «Весь мир насилья мы разрушим до основанья…»[«Интернационал»]
        Глава 1. Обычная буржуазная семья
        Наша семья была подобна тысячам еврейских семей в Риге, столице Латвии, в период до второй мировой войны. Мои родители происходили из многодетных и очень бедных семей. У папы было восемь братьев и сестер, у мамы - семь. Один из моих дедов был сапожником, второй - портным. Их дети (мои родители, дяди и тети) вынуждены были вступать в самостоятельную жизнь в юном возрасте, сразу после начальной школы.
        Часть их эмигрировала - три сестры и два брата мамы в США, два младших брата папы - в Россию, старший брат и одна из сестер - в Южную Африку. Некоторые из них преуспели в бизнесе, несмотря на отсутствие образования и профессии; оба маминых брата в США стали врачами. Один из них умер в молодом возрасте, второй дожил до глубокой старости.
        30-е годы были годами экономического расцвета в Латвии. Из тех родных, что остались в Риге, больше всех преуспела семья моих родителей. В их владении был магазин, очень большой в масштабах той поры; была у них также недвижимость в Риге и в Тель-Авиве. В то время в кругах зажиточных еврейских семей в Европе было принято приобретать имущество в Палестине. Возможно, они видели в этом создание убежища для себя на черный день.
        Курсировали слухи об опасности, угрожающей с запада, со стороны нацистской Германии, и с востока, со стороны Советского Союза. Папа говорил о возможности уехать в Палестину, но мама и слышать об этом не хотела. Когда заработки хороши и жизнь удобна, кому хочется бросать все это из-за призрачной опасности? «Мы не замешаны в политике, мы частные лица, будем сидеть тихо - кто нас тронет?» - такова была позиция мамы.
        Наша жизнь протекала в спокойствии и благополучии. Большая квартира, еврейские праздники, Бар-Мицва для сына, уроки игры на пианино для дочери - все было так, как принято в респектабельных еврейских домах.
        Родители проводили большую часть времени в магазине; не было особой близости между ними и детьми. Мы - мой старший брат Иосиф и я - были отданы на попечение гувернантки, 40-летней немки. Мы называли ее «фройлайн» - таково принятое на немецком языке обращение к незамужней женщине. Она по сути дела вырастила меня. Она научила меня молиться так, как принято у христиан: вечером, перед сном, я становилась на колени возле кровати, прижимала ладони к груди и шептала: «Добрый Боженька, прости меня за все плохое, что я сделала сегодня».
        Мои родители были «либерально религиозными», или, как теперь говорят, «традиционными». За соблюдением кошерности и празднованием еврейских праздников, включая Седер Песах со всеми предписанными правилами, следил дедушка, рано овдовевший и живший с нами. У родителей были постоянные места в синагоге, но они бывали там редко - в основном в Судный день. Мама зажигала субботние свечи. Нас записали в еврейские школы: брата - в единственную в Риге ивритскую гимназию, а меня - в школу общества «Эзра». Это было общество филантропов, создавшее сеть еврейских школ в Восточной и Центральной Европе.
        В нашей школе преподавание велось на немецком языке. Ивриту и вопросам религии посвящались два урока в неделю. В последнее лето перед советским вторжением родители записали меня в спортивный кружок: у меня обнаружились нарушения координации движений и равновесия. Я ненавидела эти занятия. Толку от них было мало; они не устранили мои физические недостатки.
        Я росла довольно странной девочкой. Никогда не играла в куклы (не помню ни одной куклы в доме), не участвовала в играх в мяч с другими детьми во дворе. Любила рисовать (без особого таланта), а также слушать сказки Андерсена и братьев Гримм, которые читала нам фройлайн. Со временем научилась сама сочинять сказки; мой брат любил слушать их перед сном. У нас были настольные игры - домино, лото и шашки. Брат, который был старше меня на четыре с половиной года и любил приносить из школы разные новшества, научил меня играть в шахматы. От него я в первый раз услышала «Ха-Тикву» - в старом варианте, принятом среди евреев диаспоры.
        Слышала я от него и другие песни Эрец Исраэль той поры, с кратким переводом слов. Он хорошо владел ивритом: ведь это был язык преподавания в его школе. Мне особенно полюбилась песня о строительстве тель-авивского порта; я до сих пор помню один из ее куплетов.
        Читать и писать - на немецком языке - я умела в пятилетнем возрасте. Русским языком не владела, идиш понимала, но не говорила на нем. Любила играть на пианино.
        Очень рано развилось у меня понятие о классовых различиях и о нашем положении богатой семьи. Были у меня две тетки, мамины сестры - тетя Эстер и тетя Фейга; мою маму официально звали Мирьям Ида, но все называли ее Мэри. Я очень любила своих теток, они были мне ближе, чем мама. У тети Эстер и ее мужа Симона был небольшой мебельный магазин; они не были богаты и относились к так называемому «среднему классу». У них была дочь по имени Рая. В отличие от них семья тети Фейги и ее мужа Срулика (Исраэля) была бедной. Дядя Срулик занимался каким-то простым ремеслом (кажется, шитьем шапок), и его заработка не хватало на содержание семьи. У них были две дочери, Рая и Ривка. Старшая, Рая, была членом сионистской молодежной организации «ха-Шомер ха-Цаир»[2 - «Юный страж»» - молодежная организация левого толка.] и участвовала в мероприятиях «Хакшара»[3 - Система мероприятий по подготовке молодежи к переселению в Эрец Исраэль и работе в сельском хозяйстве.]. Я тогда не понимала, что это означает. Видела ее на фотографиях вместе с другими девушками и парнями; они были одеты в шорты цвета хаки и сидели вокруг
костра.
        Мои родители помогали семье тети Фейги в плате за квартиру. От моего внимания не ускользнул тот факт, что тетя Фейга и дядя Срулик никогда не присутствовали на званых вечерах, которые время от времени устраивались в нашем доме. На мой вопрос об этом мама ответила, что они, хотя и родственники, «не принадлежат к нашему общественному кругу». Тетя Фейга одевалась очень просто, в отличие от мамы, всегда элегантной, носившей туфли из крокодиловой кожи на высоких каблуках и кольцо с большим бриллиантом на пальце. Тетя Эстер приглашалась на все вечера. Она была самой красивой из трех сестер и самой близкой маме по возрасту. Ее муж, дядя Симон, видный и веселый мужчина, был всегда «гвоздем вечера».
        У обеих теток, в отличие от нас, не было прислуги в доме. Семья тети Фейги даже не покидала город в летние месяцы. Мои родители снимали ежегодно целый этаж большой дачи в курортном городе Юрмала. Семья тети Эстер тоже проводила лето в Юрмале, но снимала более скромное жилье. К началу учебного года мы все возвращались в город.
        Я немного стеснялась того, что мне не разрешали ходить одной в школу и обратно. Меня всегда сопровождала фройлайн, в то время как большинство детей приходили и уходили сами.
        Однажды, когда она уже не работала у нас, я привела с собой из школы одноклассницу, с которой подружилась. Мама была дома - поднялась из магазина, чтобы пообедать. Она, правда, пригласила гостью обедать с нами, но позже сделала мне выговор: «Нельзя приводить домой людей, которых мы не знаем. Эта девочка не из нашего общественного круга». Мне было больно от этих слов, девочка мне нравилась, я чувствовала, что это несправедливо и что для меня совершенно не важно, что она из бедной семьи и живет в маленькой квартире. Я продолжала дружить с ней и тайком ходила к ней в гости. Но спорить с родителями нельзя, так меня воспитали, и мне даже не приходило в голову, что можно возражать маме.
        Интерес к политике тоже пробудился у меня очень рано. Вместо того чтобы играть в куклы, как другие девочки, я прислушивалась к разговорам взрослых. Согласно семейному фольклору, свое первое политическое высказывание я сделала в возрасте четырех лет, в период, когда Италия атаковала Эфиопию с целью захватить ее. «Большие» говорили о том, что итальянцы бомбят и эфиопы бессильны перед ними, у них даже нет самолетов. Читали сообщения из газет о жертвах. Никто не обращал внимания на то, что я ловлю каждое слово. Услышав число жертв, я разревелась. Когда меня спросили, что случилось, я сквозь слезы пробормотала: «Несчастные эфиопы, эти злые итальянцы убивают их!» Всегда была на стороне слабых.
        Мои родители были очень горды респектабельным положением нашей семьи. И не зря: ведь все свое богатство и высокое положение они создали собственными руками. Мама с шестнадцати лет работала продавщицей, экономила каждый грош и несколько лет спустя открыла собственный маленький галантерейный магазин. Папа был коммивояжером; он разъезжал по всей Латвии и предлагал владельцам магазинов свои товары. Так он и с мамой познакомился…
        Когда они поженились, он был тем, кто толкал маленький мамин бизнес вперед. По его инициативе магазин перешел к торговле верхней одеждой и бельем. Маленький магазинчик, основанный мамой, постепенно превратился в трехэтажный торговый дом.
        Папа был из числа тех бизнесменов, которые не держат деньги в банке и вкладывают их в другие виды имущества. У папы был близкий друг, по имени Бецалель, который вел свои дела в таком же стиле. Оба друга купили большой многоквартирный дом в Риге; каждому из компаньонов принадлежало 50 процентов дома. В начале 30-х годов они вместе поехали в Палестину и купили дом в центре Тель-Авива, на той же основе.
        В те времена, когда в Риге не слышали о миллиардерах и международных компаниях, материальное положение нашей семьи считалось очень высоким. Моим родителям было чем гордиться, и можно понять нежелание мамы бросать все то, что было нажито с большим трудом.
        Мне нравилось посещать наш магазин, находившийся в том же доме, в котором мы снимали квартиру. Продавщицы баловали меня. Особенно запомнилась мне одна из продавщиц, Леа. Однажды я пришла в магазин и не нашла ее: мне сказали, что она уехала в Палестину. Через много лет, в 1970 году, мне довелось встретиться с ней: она приехала вместе с мужем в Тель-Авив из кибуца[4 - Сельскохозяйственное поселение, во многом напоминающее коммуну.] Ашдот Яаков, чтобы повидаться с нами.
        Глава 2. Русские пришли
        Летом 1939 года у нас гостил мамин брат из Америки, дядя Яков, незадолго до того закончивший учебу и получивший диплом врача. Его пребывание у нас затянулось до осени, а осенью пришли потрясающие известия: армия Германии вторглась в Польшу. Началась вторая мировая война.
        Дядя чуть не застрял у нас: прямых рейсов из Латвии в Америку не было, нужна был транзитная остановка в Европе, но Европа была вся в огне, большая часть гражданских авиалиний закрылась. Дядя с трудом нашел маршрут выезда через Финляндию. Перед отъездом он сказал моим родителям:
        - Вы сидите на пороховой бочке. Уезжайте немедленно, куда только возможно!
        Правду говоря, особых возможностей уже не было. Иные бежали на восток, в Советский Союз; но мои родители ненавидели советскую власть еще сильнее, чем немцев, и этот вариант был для них неприемлем.
        Первое ощутимое изменение в нашей жизни произошло зимой 1939 года. Наша фройлайн, которая ранее не проявляла никаких националистических чувств, объявила родителям, что решила откликнуться на призыв фюрера ко всем этническим немцам вернуться на родину. Речь не шла о настоящей «немецкой родине», а о польских землях, оккупированных Германией: Гитлер хотел поспешно заселить их немцами и сулил «репатриантам» всевозможные льготы. В результате фройлайн вместе с престарелой матерью оказались в польском городе Познань, который был переименован в Pozen - название, звучащее как немецкое. Мы получили от нее несколько писем, но переписка вскоре оборвалась.
        Для нас, детей, это было огромное изменение: мы были очень привязаны к ней. Я помнила ее с тех пор, как помнила себя. В отличие от родителей, занятых бизнесом, она всегда была с нами.
        Весной нас покинула и кухарка: она собиралась открыть собственный ресторан на деньги, заработанные за годы службы в нашем доме.
        Наша жизнь стала менее упорядоченной. Мы, дети, оказались свободными, как вольные птицы. Иногда приходила тетя Фейга и что-то готовила. Мой брат стал проводить больше времени с друзьями, а я превратилась в настоящего «книжного червя».
        1940 год. В апреле была с большой пышностью отпразднована Бар-Мицва Иосифа. Были сотни гостей. Один из торговых залов магазина был приспособлен для пиршества; стены его задрапировали голубым шелком. Был приглашен маленький оркестр. Все было очень впечатляюще. Мне сшили длинное бальное платье из розовой тафты и сделали прическу с локонами. Я играла перед гостями «Серенаду» Шуберта и очень гордилась этим.
        В середине июня мы почему-то были еще в городе, а не в Юрмале - либо ввиду болезни дедушки, либо из-за опасений родителей перед приближающейся войной. Возможно, родители знали что-то такое, чего мы, дети, не знали.
        Все перевернулось в один ясный солнечный день в середине месяца. Мы вдруг услышали странный шум - монотонный, скрежещущий, оглушительный. Невозможно было разговаривать: шум поглощал слова. Это звучало так, будто по мостовой волокут тонны металла. Мы с братом вышли на балкон посмотреть, что случилось, и увидели массу людей, толпившихся на тротуарах. Люди стояли также на всех балконах и у всех окон. Шум усиливался, и через несколько минут показалась колонна огромных стальных машин. Такие машины я никогда раньше не видела.
        - Это танки, - сказал Иосиф, - ими пользуются на войне. Видишь дула пушек, установленных на них?
        На танках видны были солдаты; они улыбались и махали руками, приветствуя людей, толпившихся на тротуарах. Все магазины закрылись. Папа и мама поднялись из магазина в квартиру и присоединились к нам. Вид у них был мрачный.
        Время от времени кто-нибудь из толпы приближался к танкам и бросал цветы солдатам. Большинство людей стояли молча и смотрели на танки, как загипнотизированные. Когда кончилась колонна танков, мостовую заполнили пехотные части. Толпа на тротуарах вышла из первоначального шока. Все зашумели, задвигались. Многие повязали красные ленты на рукава пиджаков, суетились, подбегали к солдатам, что-то кричали. Некоторые достали откуда-то красные флажки и размахивали ими. «Посмотрите на этих подхалимов, - сказала мама с горечью, - вылезли из нор, чтобы подлизываться перед новыми властями». Но большинство смотрело на странные картины в угрюмом молчании.
        Я переводила взгляд с мамы на папу, ожидая объяснений, что происходит. После продолжительного молчания папа дал лаконичный ответ: «Русские пришли». Русские? Зачем пришли? Что теперь будет?
        Не знала я тогда, и едва ли знали мои родители, что в 1939 году СССР и нацистская Германия заключили между собой договор «о дружбе и взаимной помощи», вошедший в историю как «договор Молотова-Риббентропа». Это был договор о разделе Европы: Советский Союз не будет мешать Германии оккупировать большую часть территории Польши и ряда других государств, а Германия не помешает Советскому Союзу захватить прибалтийские страны - Латвию, Литву и Эстонию, а также другие территории: Западную Украину, принадлежавшую Польше, а также Буковину и Бессарабию, входившие в состав Румынии.
        После того, как немцы завершили захват «своей» части Польши, Советский Союз приступил к оккупации земель, «причитающихся» ему по договору. Москва поставила ультиматум перед правительствами Латвии, Литвы и Эстонии: либо вы войдете в состав Советского Союза добровольно, «по желанию ваших народов», либо мы завоюем вас силой. У маленьких государств, не имевших серьезных армий, не было выбора; они вступили в состав Советского Союза в качестве союзных республик.
        Это и есть ответ на вопрос «зачем они пришли». На второй вопрос - «что теперь будет» - ни у кого не было ответа. Одно было ясно: того, что было, больше не будет.
        Глава 3. Под новой властью
        На следующий день родители открыли торговый дом, как обычно. Продавщицы стояли группками, перешептывались, некоторые из них смотрели на хозяев с выражением откровенной враждебности. Ни одна не хотела приступать к работе. Магазин был полон покупателей: люди спешили расходовать латвийские деньги, прежде чем они будут аннулированы и советский рубль станет единственной валютой. Папа и мама не могли справиться с наплывом покупателей. Они попросили продавщиц перестать митинговать и помочь обслуживать покупателей. В ответ одна из них, всегда считавшаяся «лидером», сказала:
        - Вы больше не будете указывать нам, что делать. Власть теперь наша. Ваше время кончилось!
        Несколько дней спустя новая власть издала указ увеличить вдвое зарплату всем работающим по найму. Продавщицы расхаживали по магазину как принцессы, сияли и без конца повторяли строку из «Интернационала»: «Кто был ничем, тот станет всем!»
        На следующий день был опубликован новый указ: повысить все розничные цены на 300 процентов. Торжество продавщиц превратилось в недоумение. «Лидер» успокаивала:
        - Это временно, до тех пор, пока новая власть наведет порядок! Вы увидите, как хорошо нам будет!
        Наш радиоприемник, стоявший долгое время почти без употребления, превратился в самый важный предмет в доме. Он все время передавал сенсационные новости, марши, лозунги и обращения к населению. Власти старались создать праздничную атмосферу.
        Время от времени на углах улиц останавливались грузовики, полные солдат и русских девушек. Один солдат играл на гармошке, а остальные подпевали, танцевали и приглашали прохожих присоединиться. Люди толпились вокруг грузовиков, смотрели с любопытством на это неожиданное зрелище. Некоторые присоединялись к пению и танцам.
        Прохожие обращали внимание на странную одежду девушек, прибывших, по-видимому, вместе с армией: все они носили ситцевые платья простого покроя, а на ногах - черные хлопчатобумажные чулки, поверх их - носки разных цветов, и очень простую обувь без каблуков. Рижские дамы, которые всегда одевались со вкусом и носили только шелковые чулки, были в шоке. Остряки шутили по этому поводу, но многие выражали тревогу: бедная одежда прибывших свидетельствовала о тяжелой нужде, царящей в Советском Союзе, вопреки пропаганде о счастливой жизни советских граждан. Из уст в уста передавались рассказы о женах офицеров, которые приходят в театр в ночных рубашках с кружевной отделкой, будучи уверенными, что это вечерние платья.
        Родители нашли мне учителя русского языка. За два месяца до начала учебного года я мало чему успела научиться, но хотя бы алфавитом овладела.
        Моя школа превратилась в обычную городскую школу с преподаванием на русском языке. Мой запас русских слов был близок к нулю. Из вступительной беседы классной руководительницы я почти ничего не поняла. После беседы она начала вносить наши личные данные в классный журнал. Когда очередь дошла до меня, я хотела сказать, что мне еще нет восьми лет, и вместо этого получилось «я еще не родилась». Класс разразился громким хохотом.
        В течение последующих месяцев мои познания в русском языке стали расти с головокружительной быстротой. Этот язык, который никак не назовешь легким, «впитался в мою кровь». Через несколько месяцев дети, для которых русский был родным языком, начали списывать у меня во время диктантов и других письменных работ. С русским языком я заключила союз на всю жизнь, я чувствую его со всеми оборотами, идиомами и местными речениями; он стал для меня языком, на котором я думаю, читаю, пишу и говорю во сне. Но, говоря о русском языке, моей любви к нему и владении им, я имею в виду не ультрасовременный новояз, начиненный искаженными американизмами и словами из блатного мира, наподобие «офигизма», «тренда» или «пиара», а «классический» русский язык ХХ века. В противоположность этому немецкий язык, мой родной, остался на уровне языка восьмилетней девочки; я пользовалась им только для разговоров с родителями и с братом.
        Новая власть вскоре начала изменять порядки в Латвии. Однажды, недели через две после вторжения, в наш торговый дом пришел представитель властей - «комиссар», как он назвался. Еврей, между прочим. Он объявил, что отныне он руководит этим торговым учреждением. Затем вынул из портфеля заранее заготовленный документ - заявление о том, что владельцы «по собственному желанию передают свою собственность в руки трудящихся», и показал родителям, где поставить подписи. Таким же образом был национализирован дом, который папа купил на паях с его приятелем Бецалелем.
        Перед национализацией магазина родители могли вывезти из него большую часть товаров (многие владельцы магазинов поступили именно так), но решили оставить все неизменным, в надежде, что власти оценят их честность и позволят им работать на месте. Надежда оказалась тщетной: комиссар тут же объявил папе и маме, что они уволены. «Вы ведь понимаете, что мы не можем доверять вам», - объяснил он. Затем задал несколько вопросов о величине доходов и расходов фирмы и проводил их к выходу.
        В ближайшие дни выяснилось, что вопросы о величине доходов были заданы не только для нужд управления магазином. К нам пришли незваные гости - налоговые агенты. Они обложили родителей астрономической суммой подоходного налога - как будто предприятие остается в их руках и они продолжают получать с него доходы. Папины объяснения, что они теперь безработные и у них вообще нет никаких доходов, не произвели на агентов никакого впечатления. «Вы присвоили за минувшие годы немало народного добра, - сказали они. - Теперь будете возвращать народу награбленное».
        Не было никаких шансов на то, чтобы собрать хотя бы треть суммы налога. Как я уже упоминала, папа не имел обыкновения копить деньги и предпочитал вкладывать свободные средства в расширение магазина и в недвижимость. А поскольку собственность (за исключением половины дома в Тель-Авиве, до которого советские власти не могли добраться) была передана «по собственному желанию владельцев в руки трудящихся», наша семья осталась без собственности, без денег, без источников дохода и с огромным долгом налоговому управлению.
        Знакомые советовали родителям: «Плюньте на этот долг. Что они могут сделать с вами? Взять с вас уже нечего, все отнято». Они недооценивали изобретательность новой власти: в дальнейшем оказалось, что можно сделать с нами еще многое.
        Родители хотели показать, что они порядочные граждане, старающиеся выполнять указания властей. Они начали продавать предметы домашней обстановки. Первой жертвой стал великолепный гарнитур столовой из красного дерева с резьбой и позолотой. Таких гарнитуров было всего два в Риге - самого мастера-краснодеревщика, изготовившего их, и нашей семьи. Он состоял из двух буфетов (один для пасхальной посуды), большого овального стола и двенадцати стульев. Были проданы также почти все ювелирные изделия и мамины меховые пальто.
        Я не жалела о вещах, которые выносились из дома, потому что начала ощущать солидарность с новым строем. В разорении нашей семьи я видела некоторую долю справедливости. Почему нам положено пользоваться красивыми вещами, которых нет у других? Но был один предмет, с которым я не могла расстаться без слез - мое пианино. Я любила его, любила играть, даже самые скучные этюды не надоедали мне. Когда пианино выносили, это было расставание навсегда. Больше я никогда не играла.
        Сумма, которую удалось набрать путем продажи домашнего имущества, была ничтожно мала по сравнению с суммой налога. И все же после каждой значительной продажи родители передавали вырученные деньги налоговым властям: смотрите, мы делаем все, что в наших силах.
        В то время как вещи исчезали из дому одна за другой, в нем появился новый предмет - швейная машина. Папа нашел работу - пошив постельного белья. К нам привезли большие рулоны полотна; папа должен был раскраивать их на простыни и оторачивать их края. По-видимому, мы как-то жили на его заработок. Я, восьмилетняя девочка, не была в курсе денежной стороны нашего существования.
        У мамы не было работы, и она большую часть времени проводила дома. Готовить она не умела, так как всю жизнь занималась коммерцией. Наше питание стало очень скудным. Трудно было доставать продукты: многое из того, к чему мы привыкли, исчезло из магазинов.
        Мне хорошо запомнился день, когда маму позвали обратно в магазин: это был день моего рождения. Пришли тетки, мы сидели за кухонным столом, мама подала скромное угощение. Настроение было невеселым. Вдруг раздался звонок у двери. На пороге стояла одна из продавщиц. «Г-жа Рабинович, комиссар зовет вас».
        Госпожа? Уже вошло в обиход обращение «товарищ», а в случаях, когда хотели продемонстрировать холодность или официальность - «гражданин» или «гражданка».
        - Что ему надо? - спросила мама.
        - Не знаю. Могу сказать одно: в магазине царит настоящий хаос.
        Мама поднялась, чтобы спуститься в магазин. Я расплакалась:
        - Мама, не ходи! Он выгнал тебя, а теперь ты пойдешь помогать ему?
        Тетки были более реалистичны.
        - Теперь не время для демонстраций гордости. Иди, Мэри, послушай, что он хочет сказать.
        Мама, женщина гордая и сильная по натуре, кусала губы. Подошла к шкафу, надела одно из немногих оставшихся нарядных платьев, обула туфли на высоких каблуках и надела на палец единственное непроданное украшение - кольцо с большим брильянтом. Элегантная, как когда-то, она спустилась в торговый дом - невысокая ростом, но с гордо поднятой головой.
        Комиссар очень нервничал. Ему неприятно было признаться, что он не справился с управлением магазином.
        - Черт бы побрал вашу капиталистическую систему, - ворчал он. - В социалистических магазинах товар поступает сериями, у каждой серии свой номер, код, дата и место производства. А что делается здесь? Тысячи изделий, все разные, никаких кодов для опознания. Не понимаю, как можно таким образом вести бухгалтерский учет, заказывать товары, устанавливать цены…
        Он предложил маме взять на себя руководство магазином - «временно, до тех пор, когда мы наведем здесь наш социалистический порядок». Но это было еще не все.
        - Вы сами понимаете, что невозможно назначить вас директором. Теперь иная ситуация, введены строгие ограничения на принятие капиталистов на работу. Вы будете числиться ученицей, с соответствующей зарплатой.
        Мама не сказала ни слова.
        На следующее утро она приступила к своей новой работе «ученицы». Не только зарплата - даже халат, который она получила, был соответствующим: серый, из простой ткани, отличавший ее от продавщиц, носивших, как до национализации, черные халаты из блестящего креп-сатина.
        В один из первых дней маминой работы в «новой должности» комиссар подошел к ней и сказал:
        - Я порекомендовал бы вам не носить здесь дорогое кольцо. Вы ведь понимаете, что оно не соответствует вашему нынешнему общественному положению.
        Унижение мамы причиняло мне острую боль, и я умоляла ее оставить работу. Но она не жаловалась. Сказала, что это лучше, чем безработица. Она трудилась не покладая рук - пыталась спасти «учреждение, принадлежащее трудящимся», от полного развала, поддерживать в нем хотя бы относительный порядок. Да и маленькая зарплата, которую она получала, была подспорьем для семьи.
        Кое-где власти открыли государственные магазины, отличавшиеся бедным ассортиментом товаров. Магазинов, где продавались бы кошерные продукты, не стало вообще.
        В один из дней агенты налогового управления вновь явились к нам: суммы, которые уплатили мои родители после продажи большей части домашнего имущества, их совершенно не устраивали.
        Деятели новой власти были убеждены, что бывшие буржуи сидят на мешках с золотом и серебром и ждут удобного момента, чтобы использовать свою экономическую мощь для подрыва нового строя. Чтобы лишить их этой мощи, следует «ликвидировать их как класс» (популярное изречение советской пропаганды), разорять их всеми возможными путями, «раскрыть сокровища, которые они прячут от народа».
        Они произвели в квартире основательный обыск и собрали все вещи, имевшие, по их мнению, какую-то ценность: серебряные столовые приборы, сервизы, подсвечники, люстры и т. п. Всю эту «добычу» сложили в одном из углов, накрыли простынями и заявили:
        - Это имущество конфисковано, оно вам больше не принадлежит. Не смейте брать что-то из этих вещей, у нас все записано. При первой возможности приедем с грузовиком и увезем все это.
        Даже после этих мер в руках «бывших» оставалась одна ценность, которую невозможно увезти на грузовиках - большие квартиры. Вместо слова «квартира» вошло в обиход другое понятие - «жилплощадь». Советские начальники ценили жилплощадь дороже золота. Они ввели нормы: сколько квадратных метров причитается семье, в зависимости от числа душ в ней. В то время прибалтийские республики затоплял мощный поток приезжих из всех областей СССР: служащие, военные, партийные работники и просто граждане, искавшие место для хорошей жизни. В результате этой внутренней иммиграции возникла острая нехватка жилья. Власти, естественно, прибегли к известному источнику - буржуям. С какой стати надо давать им жить просторно? Началась «кампания уплотнения»: обладателей «лишней» жилплощади обязали сдавать комнаты квартирантам, оставляя себе только жилплощадь в соответствии с нормой и зачастую меньше нормы.
        Наша квартира была съемной - иначе ее просто национализировали бы. В ней было больше жилплощади, чем нам «причиталось» на семью из пяти человек.
        Сотрудники городских властей сказали, что мы обязаны «уплотниться». Ссылки на болезнь дедушки и на то, что ему нужен покой, не помогли. Вскоре в двух смежных комнатах, которые были спальней родителей и детской - моей и брата, - поселилась молодая пара. Родители и я переселились в гостиную, а брату досталась маленькая каморка, где раньше жила кухарка.
        Моя кровать стояла на том месте, где прежде стояло пианино. Красивая гостиная, гордость родителей, походила теперь на комнату в общежитии. Обстановка гостиной была продана, остались только кровати и шкаф для одежды. Возле окна стояла швейная машина, на которой работал папа, а вдоль всей стены лежали рулоны ткани и пакеты с готовой продукцией. Мы лишились двух спален, но начальники, ведавшие «кампанией уплотнения», сочли, что этого недостаточно.
        Как уже упоминалось, великолепный гарнитур столовой был продан в рамках отчаянных попыток родителей уплатить хотя бы часть налога. Огромная столовая, самая большая комната в квартире, пустовала. Этот факт не ускользнул от зорких глаз чиновников, пришедших проверить, выполнен ли «указ об уплотнении». Посовещавшись насколько минут, они решили, что бывшую столовую тоже можно изъять из рук буржуев и поселить в ней еще одну семью. Мешала лишь одна проблема: это была проходная комната, соединяющая прихожую с внутренней частью квартиры. Творчески мыслящие начальники сразу нашли решение: они приказали соорудить фанерную стенку, которая изолировала бы большую часть бывшей столовой и оставляла узкий коридор, ведущий в остальные комнаты. Затем они привели новых квартирантов - командира Красной армии с женой.
        Итак, в результате «кампании уплотнения» у нас фактически остались только бывшая гостиная, где помещались родители и я, и маленькая комната, где лежал больной дедушка. Брат ютился в комнатушке, где, кроме металлической кровати, ничего не помещалось. Прихожей, кухней, ванной и туалетом пользовались все - и мы, и квартиранты. Домашние задания мы с братом выполняли за кухонным столом.
        В марте 1941 года умер дедушка - человек благородный, тихий и замкнутый. Он рано овдовел и после смерти жены почти не выходил из дому, разве что в синагогу. Мы, внуки, часто шалили в его комнате; видимо, это ему мешало, но он принимал нас добродушно. Поскольку родители все время были заняты «делом», он был единственным членом семьи, к которому мы всегда могли зайти.
        Ничего не помню о его похоронах. По-видимому, родители не взяли меня с собой на кладбище.
        Мама опасалась, что нас заставят впустить еще несколько квартирантов в освободившуюся комнату. Этого не произошло - либо ввиду халатности чиновников, не заметивших изменения состава нашей семьи, либо потому, что у властей были другие планы относительно нашей дальнейшей судьбы. Тем временем брат перешел в опустевшую комнату дедушки.
        Глава 4. Промывка мозгов
        Все описанное здесь о нашей жизни в Риге при советской власти могло привести к логичному выводу, что мы возненавидели новую действительность и тех, кто породил ее. По-видимому, этот вывод верен, когда речь идет о людях старшего поколения и о большинстве латышей, оплакивавших потерю независимости их страны. Реакция многих детей, и меня с братом в том числе, была противоположной. Советские пропагандисты были гениями в искусстве промывки мозгов. Дети и подростки, не имевшие жизненного опыта, не могли противостоять мощной пропагандистской машине, приведенной в действие с целью их «перевоспитания».
        Несмотря на все трудности и бытовые неудобства, новая жизнь детей и подростков была интересна и увлекательна. Если в прежней жизни нами интересовались только родители, теперь нам внушали, что забота о нас - дело «общества», всего народа. Эта забота касалась не материальной стороны нашей жизни, а наших душ, наших мозгов. Ведь мы, молодые, будем сменой строителей первого в мире общества справедливости и равенства. Успех этого великого дела - построения коммунизма в одной стране, путеводного маяка для всех народов мира, зависит от того, насколько преданной делу коммунизма будет молодая смена.
        Высокие идеалы справедливости, счастья для всех, свободы и равенства, создание общества, в котором расцветут таланты каждого - все это опьяняло, порождало чувство причастности к великим целям. Словесная пропаганда подкреплялась плакатами, картинами, фильмами, песнями («человек проходит, как хозяин необъятной родины своей»). Пропаганда прославляла Красную армию, самую могучую в мире, а больше всего - товарища Сталина, которого советские дети благодарят за свое счастливое детство. Легко понять, что наши юные души и умы не могли противостоять этому мощному прессу.
        Слова, слова - какие только слова не были написаны для прославления возвышенных идеалов коммунизма, советского строя, его руководителей и особенно товарища Сталина! Лучшие поэты, писатели, композиторы и художники трудились над созданием произведений в этом духе, рисовали перед нами рай на земле. Пропаганда звучала повсеместно и ежечасно, распространялась через все имеющиеся каналы - школу, радио, кино и театр. Это было море, внезапно затопившее все. Тому, кто не прошел через это, трудно понять, как люди перестают видеть окружающую действительность и живут в воображаемом мире. Мы как будто находились под непрерывным гипнозом. Факты не имели никакого значения - ведь речь шла о будущем. Если сегодня что-то кажется трудным или плохим - это пустяки, ведь перед нами прекрасное будущее, и ради него стоит переносить трудности.
        Нас, детей бывших буржуев, преследовала гигантская тень - происхождение. Ведь пропаганда была нацелена против наших родителей, они изображались как враги, как «главное препятствие на пути к светлому будущему». Больно и обидно было слушать это; кроме того, это не могло не отражаться на отношении властей к нам, детям.
        Новая власть очень любила анкеты; их нужно было заполнять по любому поводу. Во всех анкетах присутствовала графа «социальное происхождение». Неважно, кто ты сегодня - важно, из какой семьи ты происходишь. Меня с раннего детства учили всегда говорить правду, поэтому я писала «из буржуазной семьи». В результате этого меня не приняли в пионеры, я не могла носить красный галстук, как остальные дети.
        Такое положение создавало своего рода раздвоение личности: с одной стороны, всей душой ощущаешь свою принадлежность к лагерю социализма; с другой - тебя подозревают в принадлежности к «вражескому лагерю» и отталкивают. Как быть? Я думала, что нужно больше стараться, быть всегда среди лучших. Мою старательность заметят, и я удостоюсь доверия.
        Однажды, в начале учебного года, брат вернулся из школы крайне взволнованный и провозгласил:
        - Можешь ли ты себе представить такое? Бога нет!
        Я страшно испугалась. Подняла глаза к потолку, в уверенности, что он сейчас разверзнется и гром небесный поразит нас за такие кощунственные слова. Но ничего не случилось. Брата рассмешил мой страх. Он сказал:
        - Видишь? Он нам ничего не сделал, потому что он просто не существует. Вскоре ты услышишь это и в твоем классе.
        - Кто же создал весь мир? - осмелилась я спросить.
        - Наука объясняет все. Множество книг написано на эту тему. Я скоро принесу такую книгу, ты увидишь, до чего все просто.
        Я не смогла сразу воспринять эту идею, хотя Иосиф всегда был для меня «высшим авторитетом». В то время я еще молилась перед сном, как научила меня фройлайн, но вскоре оставила эту привычку. В моей школе, как и повсюду, велась мощная антирелигиозная пропаганда. Официальные пропагандисты внушали, что религия - орудие для порабощения трудящихся; она всегда оправдывает эксплуататоров и усмиряет сопротивление им. Согласно религии, правители - это «помазанники Божьи», поэтому всякое выступление против власти изображается как грех перед Богом.
        Иосиф выполнил свое обещание и принес книгу, носившую название «Антирелигиозный учебник». Это был толстый том, не предназначенный для детей; речь в нем шла о самых важных вещах, начиная со строения Вселенной и до развития жизни на Земле вплоть до появления человека. Мне было девять лет, когда вся эта философия обрушилась на меня. Но я всегда была «недетской девочкой», серьезной не по годам, и усвоение этой колоссальной массы новой информации не казалось мне непосильной задачей.
        Эта книга, дополненная пропагандой из других источников, стала для меня главным орудием для построения новой картины мира - можно сказать, мировоззрения, хотя я в то время еще не знала таких слов.
        Прежний мир был прост и понятен: Бог создал мир и управляет им на основе законов, установленных Им. Это законы о добре и зле, дозволенном и запретном, наградах и наказаниях. Оказалось, что эта простая картина не верна, что человек стоит один перед лицом сложного мира, пытаясь понять его. Нет предписанных Небесами правил. Человек сам создает правила и законы - если не в одиночку, то в качестве члена группы, рода, племени и нации.
        Я жадно впитывала новое учение. Меня восхищало описание Вселенной, не имеющей ни начала, ни конца, изменяющейся согласно законам природы, без вмешательства «высших сил». Ученые, научившиеся определять возраст камней, установили, что этот возраст исчисляется миллионами и даже миллиардами лет. По возрасту горных пород можно судить и о возрасте земного шара, и результат в корне противоречит рассказу о сотворении мира, описанному в Торе. Я читала о первобытных океанах, в водах которых зародились первые простейшие организмы. Меня увлекала теория эволюции Дарвина, которая описывала процесс развития жизни от простейших до сложнейших форм - от амебы до человека.
        Трудно передать словами, до какой степени я была потрясена новой картиной мира, открывшейся передо мной. Чем глубже я погружалась в изучение этих теорий, тем быстрее происходил переход от первоначального потрясения к глубокому внутреннему убеждению. Так формировалось мое материалистическое мировоззрение, в котором нет места ни для чего сверхъестественного. Мир, каким я его вижу, управляется законами существования материи, которые всегда были и всегда будут, хотя и не все они пока открыты человеком.
        Многое изменилось во мне за десятки лет прожитой жизни, но эта картина мира осталась незыблемой. Иногда я сожалею о том, что не способна верить в высшую силу, даже в самой абстрактной форме, не говоря уже о мифах различных религий. Я не считаю себя умнее людей верующих (факт, что существуют великие ученые, сочетающие науку с набожностью), но что поделаешь - нет веры в моей душе.
        Значительная часть содержания «Антирелигиозного учебника» была посвящена вопросу о возникновении и развитии религий. Я видела перед собой наглядную картину: первобытный человек стоит один перед могучими силами природы, полный ужаса и ощущения своего бессилия. От мира животных он унаследовал инстинкт самосохранения и делает первые попытки мыслить. Не способный понять суть явлений природы, он приходит к выводу: миром управляют высшие существа, мудрые и всесильные. Человек должен молить их о милосердии, о защите от сил зла, о помощи в борьбе за существование. Так родились первые языческие верования.
        С течением времени высшие существа были наделены именами, появились рассказы об их жизни и чертах их характеров, и их стали называть богами. Чтобы умилостивить их, люди приносили им жертвы. Так, на протяжении тысяч лет, сформировались многобожеские религии, которые были распространены в странах древнего мира - Египте, Греции, Вавилоне и Римской империи. Эти религии, исповедуемые по сей день в некоторых странах, стали основой для рождения больших монотеистических религий, из которых первым был иудаизм.
        В книге было много выдержек из ТАНАХа и Нового завета. Для каждого категоричного утверждения в Священном Писании авторы находили, буквально через несколько страниц, не менее категоричные утверждения, противоположные первым. На многочисленных примерах доказывалось, что религиозные учения полны противоречий; верующим религия предписывает слепо принимать все и не задавать вопросов.
        Наши родители видели, разумеется, какие изменения происходят в душах их детей. В отличие от того воспитания, которое они старались давать нам, они получили двух атеистов и социалистов. Без сомнения, это причиняло им боль. Они вынуждены были проявлять безграничную сдержанность и терпимость, чтобы не вмешиваться и не пытаться влиять на наши взгляды. Я слышала, как они перешептывались ночью: «Они (то есть мы, их дети) должны жить при этом строе, учиться и устраивать свою жизнь. Наша задача - принимать это и не вносить путаницу в их головы». Они мужественно выполняли эту задачу в течение всех лет нашей жизни при советском строе: мы не слышали ни слова критики.
        Сегодня, задним числом, я думаю, что это было мужественное решение: ведь им приходилось на протяжении долгих лет скрывать свои мысли и чувства. Едва ли я была бы способна на это.
        Учебник атеизма занимал меня в течение ряда лет, некоторые главы я перечитывала несколько раз: они были нелегки для восприятия.
        Картина мира строилась, словно стена, камень за камнем, без ворот и щелей для побега. Ввиду молодого возраста я не смогла выработать критический подход к изучаемому материалу. Лишь много лет спустя я начала видеть «черные дыры» в теории эволюции, многие вопросы, оставшиеся без ответа. Особенно занимало меня происхождение человека. Я недоумевала: каким образом процесс эволюции, основанный на случайных мутациях, на разных континентах породил людей, но не одинаковых, а разных по цвету кожи и другим физическим признакам? С другой стороны, религия тоже не дает ответа на это.
        Тогда, в пору моего отрочества, я была убеждена, что развитие науки приведет к постепенному ослаблению и отмиранию религий. На деле происходит противоположное: религиозные верования усиливаются и доходят до фанатизма, характерного для средневековья. Даже коммунисты, которые боролись против религии, на протяжении семидесяти лет разрушали церкви и подвергали репрессиям «служителей культа», после крушения СССР превратились в людей верующих. Разве может человек внезапно «сменить кожу»? Все это не более чем лицемерие. Лгали ли они тогда, когда боролись против религии, или лгут теперь, всячески демонстрируя свою набожность и прославляя православие как «государственную религию»?
        Глава 5. По дороге в Сибирь
        Весна 1941 года. Мы уже успели как-то приспособиться к новому образу жизни, к тесноте, к отсутствию многих привычных вещей. Я хорошо владела русским языком и была известна как прилежная ученица. Казалось, что жизнь постепенно налаживается.
        И вот однажды в три часа ночи раздался звонок у двери. На пороге стояли трое мужчин и с ними одна перепуганная женщина, соседка. Они подняли ее с постели, чтобы служила свидетельницей. Что она должна была засвидетельствовать? Что семью буржуев выгнали из дома «гуманным образом», без применения насилия?
        Мужчины велели всем нам одеться и собраться в единственной оставшейся комнате. Один из них достал из портфеля какой-то документ и сказал:
        - Советская власть решила выслать вас. В руках у меня указ, подписанный «тройкой». Если хотите, я зачитаю вам его целиком.
        Родители не хотели. Что от этого изменится? Ведь это указ, а не совещание.
        - Куда? В какое место? - спросил папа.
        - Мы не можем сказать вам в точности, куда. Могу лишь сказать, что это будет на территории СССР. Поторопитесь запаковать вещи, у нас мало времени. Не берите больше того, что вы способны нести.
        Последние слова были лживыми: ни разу на всем пути в ссылку нам не приходилось нести багаж на себе. Им явно хотелось, чтобы в квартире осталось как можно больше вещей.
        Мои родители были настолько потрясены, что почти не способны были что-либо делать. Что взять? В квартире вещей почти не осталось, так как часть была продана и часть конфискована налоговыми властями. Конфискованные вещи еще находились в квартире, налоговые агенты не нашли времени увезти их. Но моим родителям и в голову не приходило взять что-нибудь из них, ведь они были объявлены «собственностью трудящихся». Кое-какие ценные вещи были переданы на временное хранение родственникам и знакомым, которые не были буржуями и не подвергались репрессиям. В доме оставались только наша одежда, в основном ношеная, постельное белье, простая посуда и кухонная утварь.
        - Во что паковать? У нас нет даже чемоданов! - сказала мама, вся в слезах.
        - Возьмите одеяла или простыни, расстелите на полу, складывайте на них вещи и потом свяжите их узлами, - сказал один из мужчин.
        Этот совет оказался полезным: действительно, не было никакой другой возможности запаковать вещи. Все мы принялись за дело. Мама не переставала плакать:
        - Совершенно нечего взять. Дом пуст…
        - Берите эти вещи, - сказал один из пришедших, который был, по-видимому, добрее остальных. Он показал на угол, где лежало конфискованное имущество.
        - Что вы, как можно? Это описанные вещи, они уже не наши!
        - Не имеет значения! Вы думаете, что во всей суматохе с высылкой кто-нибудь заметит это?
        И все же мама не осмелилась прикоснуться к описанным вещам. Не только из-за страха - из-за порядочности, привитой ей воспитанием.
        Мужчины расхаживали по квартире, смотрели, что в ней остается. Когда находили что-то такое, что им нравилось, они говорили: «Это нельзя брать!» Было ясно, что они намерены вернуться в квартиру для «окончательной очистки» после того, как увезут нас.
        Я была спокойнее всех. Как ни странно, меня даже охватило радостное возбуждение. Мы едем в Советский Союз, страну свободы и братства народов! Хотя Латвия тоже была частью Советского Союза, все же она была другой, не совсем советской, в ней оставалось что-то западное (такой она оставалась до конца советской оккупации). А мы теперь будем жить в «настоящем» Советском Союзе! Не может быть, чтобы нас ожидало что-то плохое, ведь там все счастливы! Все это походило на интересное приключение.
        У меня оказалось больше всего вещей, так как детские вещи не были проданы или конфискованы. Я тщательно упаковала всю мою одежду и обувь, а из книг взяла только мой любимый «Антирелигиозный учебник».
        Внизу, у парадной двери, нас ожидал грузовик. Мужчины, выселявшие нас, помогли нам забросить в кузов узлы с вещами и самим взобраться туда. Прощай, дом моего детства! Едва ли я увижу тебя вновь…
        Светало, но улицы были почти пусты. Редкие прохожие как-то странно смотрели на нас. Когда мы расселись на своих узлах, мама произнесла слова, потрясшие меня:
        - Хорошо, что мой отец умер.
        - Мама, - закричала я, - как ты можешь говорить такое?!
        Мама не смутилась. В ее голосе не было никакого выражения, когда она ответила:
        - Он удостоился спокойной смерти в своей постели, без того, чтобы видеть, как нас выгоняют из дома, и страдать от тягот в пути.
        Мы ехали по улицам просыпающегося города. Мне стало грустно от мрачных слов мамы, но я думала, что она преувеличивает. Когда мы подъехали к станции «Рига-товарная», вместо привычного пассажирского вокзала, с которого мы ездили в Юрмалу, я начала понимать, что она имела в виду.
        Папа не произнес ни слова за всю дорогу до станции. Он изменился до неузнаваемости с того дня, когда комиссар приказал ему подписать «по доброй воле» документ о передаче всей собственности семьи «в руки трудящихся». Торговый дом, созданный благодаря его инициативе и энергии, был делом его жизни. Энергичный, жизнерадостный человек, который всегда был приветлив и перебрасывался шутками с продавщицами, в тот день как будто угас. Стал молчаливым, делал механически то, что нужно было делать. Иногда перешептывался с мамой, а с нами, детьми, почти не разговаривал.
        Я часто думала: неужели это папа, шутник, весельчак, которого все любили? Мама всегда была серьезной, сдержанной и озабоченной, тогда как папа излучал искры юмора и смеха. Его нельзя было назвать красавцем, он был невысокого роста и рано облысел, но было в нем особое обаяние. Глаза у него были чистой голубизны; я не видела такого цвета глаз ни у кого другого.
        С тех пор, как мне исполнилось пять лет, в семье у нас установился обычай: раз в неделю папа брал меня с собой в кафе, где мы лакомились пирожными. Он пил чай, я - какао. На улице многие здоровались с ним, а он отвечал на приветствия поднятием шляпы. Иногда останавливался и вел со знакомыми короткие беседы. Мне это очень нравилось. У нас было мало возможностей проводить время с вечно занятыми родителями, и я очень дорожила этими прогулками с папой.
        И вот теперь он сидит в кузове грузовика, равнодушный, всем своим видом как бы говоря: «Самое худшее уже произошло. Терять больше нечего!» Впоследствии выяснилось, что это мнение было слишком оптимистичным. Пока человек жив, у него всегда есть что терять.
        Вернемся, однако, к товарной станции железной дороги. Перед нами стоял длинный грузовой состав. Наши конвоиры поговорили с железнодорожниками, и те показали, который из вагонов «наш». Папа поднялся первым, и мы подали ему наши узлы с вещами.
        Это был вагон для перевозки скота, сделанный из необтесанных досок. На одной из стен было намалевано белой краской: «Восемь лошадей или двенадцать коров». Внутри вагон был переоборудован: вдоль всех стен устроены двухэтажные нары из таких же грубых досок, глубиной в рост человека. На этих нарах мы должны были находиться, вместе с вещами, днем и ночью. Каждая семья на своем месте, одна возле другой, без промежутков.
        В вагоне уже были люди, нижние нары были заняты, и мы расположились на верхних. Грузовики с людьми продолжали прибывать, вагон постепенно заполнялся. Когда железнодорожники увидели, что мест больше нет, они заперли дверь снаружи.
        Говоря об «обстановке» вагона, нельзя не коснуться одной важной «архитектурной детали». К стене, расположенной напротив входной двери, был пристроен своеобразный «шкафчик» из досок, высотой приблизительно в полметра. В верхней стенке его было сделано круглое отверстие. Легко догадаться, для чего предназначалась эта «жемчужина архитектуры»: это была «уборная». Не было ни стенки, ни перегородки, которая отделяла бы эту дыру от остального пространства вагона. Над самой дырой нар не было, но они начинались рядом, буквально вплотную.
        Когда обитатели вагона преодолели первый шок и более или менее разместились на нарах, было устроено короткое совещание. Кто-то пожертвовал «ради общего блага» большое покрывало. Двое мужчин подвесили его к потолку над «уборной» таким образом, чтобы оно заслоняло от взглядов сидевшего в ней - кроме ног, потому что покрывало не доходило до пола.
        Часы проходили за часами, а состав не двигался с места. Лишь немногие из «обитателей» вагона взяли с собой продукты; воды же не было ни у кого. Голодные и жаждущие, люди начали колотить в дверь. Через некоторое время дверь приоткрылась. Вошел человек, назвавшийся ответственным за наш вагон, и на ломаном русском языке спросил, в чем дело. «Вода! Еда!» - кричали со всех нар. Он обещал принести и то, и другое, но предупредил, что за питание нам придется платить. Вскоре он принес ведро воды и ведро каши.
        Этот парень служил нам «официантом» на протяжении всего пути. После раздачи пищи обитателям «своих» вагонов он проходил вдоль ряда этих вагонов и стучал в двери - готовьте деньги за еду.
        Наш эшелон простоял на станции «Рига-товарная» трое суток - либо потому, что продолжалось заполнение вагонов, либо потому, что линии были заняты перевозкой более важных грузов, чем высылаемые буржуи. Все это время мы были заперты в вагоне. Трудно было дышать, два маленьких окошечка пропускали мало воздуха. Но хуже всего было страшное зловоние, исходившее из нашей «уборной»: поскольку поезд стоял на месте, под этой дырой скопилась куча испражнений. Когда поезд двигался, было чуть-чуть легче; но во всех больших городах по дороге эшелон стоял несколько дней, и зловоние в вагоне становилось невыносимым.
        Много подробностей пути стерлись из моей памяти. Не знаю в точности, сколько дней мы провели в вагоне, но в одном я уверена: наше «путешествие» продолжалось не менее трех недель. Не помню, как проходили дни, лежали ли мы все время на жестких нарах - ведь никто не захватил с собой матрацы, в лучшем случае подстилали одеяла. Возможно, была подстилка из соломы. Пищу мы получали отвратительную: хлеб, суп, похожий на мутную воду, и каши из разных круп.
        Самое ужасное, что врезалось в мою память на всю жизнь - это были муки с отправлением естественных нужд.
        Это не слишком эстетичная тема, о ней не принято говорить, но в условиях вагона она превратилась в вопрос жизни. Не знаю, как другие - я же не в состоянии была облегчиться, когда рядом люди - тут же за тонким покрывалом, на расстоянии протянутой руки. Я ждала до двух часов ночи - времени, когда люди погружались в беспокойный сон, и лишь в редких случаях мне удавалось немного облегчиться. Меня все время распирало, живот болел. Полагаю, что и другие страдали. Ведь рижане всегда отличались хорошими манерами - но когда пятьдесят человек заперты в вагоне, лишенном всяких санитарных удобств, люди вынуждены приспосабливаться к варварским условиям.
        Вновь и вновь вспоминались мне слова мамы: хорошо, что дедушка умер раньше. Два месяца отделяли его смерть от начала нашего путешествия. Он, без сомнения, не выдержал бы в этих условиях и умер бы в муках в этом вонючем вагоне. Кто и где похоронил бы его? Ведь нас не освободили бы ради его похорон. Проводники поезда просто выбросили бы его тело из вагона.
        На десятый день с начала нашего «путешествия» эшелон стоял на товарной станции города Кирова. Киров был одним из выдающихся деятелей компартии послереволюционного периода. Сталин видел в нем опасного соперника, более популярного, чем он сам (Кирова называли «любимцем партии»), и организовал покушение на него. Официальная версия гласила, что Кирова убили «враги народа». Ему устроили пышные похороны с участием Сталина, и город Вятка был назван его именем.
        В третью ночь стоянки на станции в вагон вошли трое мужчин; один из них держал в руках официальный документ. Обитатели вагона сели на своих нарах и с тревогой смотрели на них. Человек с документом начал читать список имен и фамилий и приказал всем тем, кого он назвал, сойти с нар. Названы были имена мужчин, глав семей, и папы в том числе.
        Поднялось волнение, женщины кричали, и только мужчины, столпившиеся на маленькой площадке возле двери, стояли молча, словно смирились со своей судьбой. Все думали, что их собираются казнить.
        Человек со списком поднял руку и потребовал, чтобы все замолчали. Установилась напряженная тишина.
        - Не впадайте в панику, - сказал представитель власти. - С вашими мужьями ничего плохого не случится.
        - Куда вы уводите их? Зачем? - кричали женщины.
        - Условия в вашем вагоне тяжелые, в него вселили слишком много людей. Мы хотим облегчить ваше положение и переводим мужчин в другой вагон. Когда поездка кончится, вы воссоединитесь.
        Сопровождавшие его мужчины открыли настежь двери вагона и приказали толпившимся внизу ссыльным выйти. Они исчезли в ночной темноте, без возможности проститься с женами и детьми.
        После их ухода в вагоне разгорелись споры. Несколько женщин поверили объяснениям «начальника», но большинство не поверило, в том числе и моя мама.
        - Вдруг они начали заботиться о наших удобствах? Глупости! - сказала она.
        - С другой стороны, если они намерены их убить, то зачем им понадобилось везти их до Кирова? - возражали другие. - Они могли сделать это даже в Риге!
        - В Кировской области находится большой лагерный комплекс, носящий название «Вятлаг», - сказала одна из женщин, более осведомленная, чем другие. - Вероятнее всего, их разместят в лагерях и будут использовать как рабочую силу.
        Большинство согласилось с ее мнением, но многие все же надеялись, что по окончании пути мужья присоединятся к ним.
        Не помню, плакала ли мама. Последующие дни слились в моем сознании в густой туман, в котором невозможно выделить какие-либо детали.
        Эшелон продолжал свое движение на восток. Через несколько дней он пересек Уральские горы. Мы находились в азиатской части СССР, в Сибири.
        Много сказаний посвящено этому огромному краю, который всегда был местом ссылки противников власти - прежде царской, а затем и советской. Само слово «Сибирь» наводит на мысли о суровом климате, о страшных зимних морозах. В школе нам рассказывали, что и Сталин отбывал там ссылку. Но мы не знали, что сами будем жить в поселке, удаленном на сорок километров от села Нарым, где жил ссыльный Сталин, в то время молодой революционер. После революции и смерти Ленина, когда Сталин стал единоличным «вождем», избу, где он жил, превратили в музей, призванный увековечить его пребывание там и заодно показать «жестокость царского режима».
        Забегая вперед, скажу, что мне довелось побывать в этом музее, я приезжала в Нарым, когда там временно работал мой муж. Изба, в которой жил ссыльный Сталин, была покрыта стеклянным куполом, чтобы сохранилась в веках и не развалилась. Внутри, если верить словам женщины-гида, все сохранено в том виде, в каком было при Сталине. Обстановка, надо сказать, была вполне приличной. В ответ на вопрос посетителя, как Сталин зарабатывал себе на жизнь, женщина-гид сказала, что ссыльных революционеров власти обеспечивали всем необходимым. Нам бы такую жестокость - невольно подумала я тогда.
        По территории Сибири эшелон продвигался быстрее, потому что на пути было мало больших городов. Проводники стали обращаться с нами человечнее и даже разрешали выходить из вагонов на небольших станциях - видимо, не опасались, что кто-нибудь сбежит. Местные жители подходили к поезду и пытались продать обитателям вагонов молоко, яйца, овощи. Мы могли покупать только продукты, не требующие варки - ведь варить было негде.
        Сибирские жители носили рваную и залатанную одежду, многие были босыми. Деревни и поселки, мимо которых мы проезжали, тоже имели запущенный вид. Все, что мы видели, в корне отличалось от того, что мы слышали о счастливой жизни в СССР…
        Концом пути оказался Новосибирск - большой город с впечатляющим вокзалом. Всем нам было приказано выйти из вагонов. Мужчин, которых забрали в Кирове, в толпе выходивших из вагонов не оказалось. Женщины набросились на конвоиров с вопросами: «Где наши мужья? Нам было обещано …» Конвоиры даже не пытались придумывать отговорки. Их ответом было мрачное молчание.
        Было ясно: женщины и дети отправляются в ссылку одни, не зная ничего о судьбе своих мужей.
        Глава 6. На новом месте
        Из вокзала нас перевезли к пристани на берегу Оби - одной из самых больших рек в мире. На пристани стоял в ожидании нас грузопассажирский пароход. Всем нам приказали перейти на борт парохода и спуститься в трюм. Каждая семья нашла себе там какое-нибудь место. У мамы не хватило сил, чтобы захватить место на нарах (таких мест было мало, и люди буквально дрались за них). Мы пристроились в проходе, на полу. Можно было только сидеть на узлах, лечь было негде.
        Пароход издал протяжный гудок и отплыл от пристани на север. Было разрешено свободно разгуливать по пароходу, поэтому мы с братом большую часть времени проводили на палубе. Одному надо было оставаться в трюме и стеречь вещи. В основном это делала мама.
        Пароход не был приспособлен для перевозки такой массы людей в дополнение к его обычным пассажирам и грузам, поэтому вся система обслуживания вышла из строя. Камбуз не мог поставлять питание для всех, и только те, что умели пользоваться локтями и кулаками, пробивались вперед в очереди и что-то получали. Не менее агрессивные очереди выстраивались перед кранами с водой и туалетами, загаженными до такой степени, что входить в них без резиновых сапог было невозможно. Понятно, что главная проблема, которая мучила меня в вагоне, не только не решилась, а даже обострилась.
        Было начало июня, и мы могли насладиться летним теплом и свежим воздухом. Но свет солнца подчеркнул, к великому потрясению и стыду, наш жалкий внешний вид. В течение трех недель пути мы не умывались, не чистили зубы, не переодевались. В полутемном вагоне, где все сидели на нарах, укутанные в одеяла, это не бросалось в глаза. Из своих домов мы вышли хорошо одетыми, как обычно одевались в Риге. Теперь это обернулось против нас: качество одежды подчеркивало грязь и запущенность. Мы выглядели как бомжи, нашедшие на помойке одежду, выброшенную богачами.
        После трех дней плаванья пароход пристал к берегу и оповестил о своем прибытии продолжительным гудком. На берегу виднелось несколько деревянных домиков и складов. Это была пристань села Парабель - районного центра, под контролем которого находилась территория, сравнимая с площадью Израиля.
        Все недавние обитатели вагонов столпились на палубе. Был спущен трап. Возле него стоял человек в милицейской форме и вызывал по списку тех, которые должны сойти на берег. Остальные поплывут дальше, на север, к следующей пристани.
        Мы были в числе тех, кому велели сойти на берег. Местные начальники получили от конвоиров списки, проверили, все ли присутствуют, и повели нас - пешком, только для багажа были предоставлены телеги - к большому зданию, украшенному башенкой (судя по всем признакам, оно служило когда-то церковью). Внутри был большой зал, совершенно пустой, без мебели; пол был относительно чистым. Мы устроились в каком-то углу. Места хватало для всех. Что ж, и на том спасибо, о другом комфорте мы уже забыли. Сотрудники НКВД дежурили у входа, но были не слишком строги и разрешали выходить из здания, только просили не уходить далеко. Они знали, что бежать нам некуда.
        Мы провели в церкви ночь, а наутро пришли люди в гражданской одежде и обратились к сотрудникам НКВД. Оказалось, что это председатели колхозов района. Им дали списки семей, которые каждый из них должен принять и устроить в своем поселке. Семьи столпились вокруг «своих» председателей. Поодаль стояли телеги с лошадьми, и председатели рассаживали на них «своих» людей с их убогим багажом, чтобы доставить их на места постоянного жительства.
        На нашу долю выпал поселок под названием Малые Бугры. Все жители поселка были колхозниками. К счастью для нас, поселок находился на расстоянии всего лишь четырех километров от районного центра Парабель. Все важные учреждения были сконцентрированы в Парабели, и нам нередко приходилось ходить туда - пешком, разумеется.
        Поселок представлял собой одну длинную улицу, вдоль которой по обе стороны располагались избы членов колхоза. Каждая изба отделялась от улицы оградой, а за оградами простирались приусадебные участки семей. В центре поселка действительно был бугор, не очень высокий. Там, на возвышенном месте, находились дом правления колхоза и большой двор, где колхозники собирались по утрам для получения заданий на работу. Этот двор был известен под прозвищем «конный двор», потому что рядом с ним располагались конюшня и изба для хранения сбруи. Напротив двора был колодец, а немного дальше - клуб и начальная школа.
        Председатель повел нас к избе рядом с «конным двором», в самом центре поселка. У этой избы не было сеней - важной части каждой крестьянской избы, своего рода комнаты без отопления, где хранились зимой кадки с замороженной квашеной капустой, мясо (если оно было) и различные орудия для работы на огороде. «Наша» изба казалась недостроенной. И действительно, председатель объяснил маме, что хозяева избы, супруги Дороховы, умерли, а трое их взрослых детей не потрудились закончить строительство дома. Молодые хозяева, не обремененные семьями, редко бывали дома: их, как большинство холостяков, постоянно мобилизовывали на работы вдали от поселка - такие, как лесозаготовки и прокладка дорог.
        Когда нас привели в избу Дороховых, никого из хозяев не было дома. Председатель не счел нужным заручиться их согласием на вселение квартирантов. К этому дому относились как к «бесхозному имуществу», с которым колхоз делает все, что хочет.
        Мы с удивлением увидели, что в избе уже проживает семья квартирантов из четырех человек: пожилая женщина, ее взрослая дочь и двое внуков. Оказалось, что они живут здесь уже несколько лет. Если учитывать, что члены семьи Дороховых все же иногда бывают дома, то вместе с квартирантами в избе проживало семь человек. Теперь нас было десять человек. В ближайшие дни выяснилось, что и это не предел.
        Некоторые семьи в поселке вообще отказывались принимать квартирантов. Это были крепкие хозяева, умевшие постоять за себя, и правление колхоза не хотело конфликтовать с ними. Часть колхозников была согласна принять квартирантов - не более одной семьи, при условии, что квартиранты будут помогать в работах по дому и в присмотре за маленькими детьми.
        «Наша» изба была построена по типичному образцу всех изб поселка и отличалась от них разве что отсутствием сеней. У каждой избы крыша с покатыми плоскостями в две стороны, на ребре пересечения плоскостей кирпичная труба. Стены сложены из целых неотесанных бревен; в концах бревен выдалбливаются полукруглые углубления для укладки следующего поперечного бревна. Такой тип постройки, без единого гвоздя или металлического крепления, называется срубом; вся сельская Россия веками застраивалась таким образом.
        Снаружи между двумя плоскостями крыши образовывалось треугольное помещение, которое называли «вышкой» (во Франции его называли бы мансардой). Чтобы попасть туда, к стене приставляли длинную деревянную лестницу. На вышке обычно хранились разные старые вещи. Летом там можно было скрыться от духоты и тесноты в избе, отдохнуть и спокойно почитать книжку. Иногда вышка служила укромным местом для встреч влюбленных пар.
        Внутренняя часть избы Дороховых состояла из комнаты, в которую входят с улицы (ее называют передней избой), и еще одной комнаты, поменьше, отделенной от передней избы дощатой перегородкой и называемой горницей. Обычно горница служит спальней для хозяев. Во многих избах нет горниц, только одна большая передняя изба.
        В левом углу передней избы, напротив входа, были две длинные скамьи, прикрепленные к передней и боковой стенам в форме буквы «Г». Перед ними - стол, а перед столом еще одна скамья. В правом переднем углу стояла широкая кровать русских квартирантов, живших в избе еще до нас; все они, вчетвером, спали на одной кровати.
        Шкафы имелись лишь в нескольких «самых богатых» домах поселка. У большинства колхозников местами для хранения одежды служили большие сундуки, запираемые на замок. Что касается нас, ссыльных, то свой убогий скарб мы хранили под кроватью. Несколько предметов верхней одежды мы повесили на гвозди, вбитые в доски перегородки.
        Русская печь - это необходимая часть каждой избы и в то же время самое громоздкое и неэффективное сооружение, какое можно себе представить. Во-первых, она очень велика и занимает почти четверть площади передней избы. Во-вторых, она не обогревает помещение. Ее стенки настолько толсты, что внутренний жар не прогревает их насквозь. В-третьих, в ней очень неудобно варить обычную еду. Ее топка находится глубоко от входного отверстия, поэтому требуются кочерга, чтобы задвигать в нее дрова, и ухват, чтобы вносить внутрь горшки с варевом.
        Русская печь
        Это оригинальное изобретение неизвестного русского гения служило одной цели - выпечке хлеба. В поселке не было ни одного ларька, поэтому каждое хозяйство должно было само обеспечивать себя продуктами питания: выращивать овощи на приусадебном участке, держать коров и кур и печь хлеб.
        Русскую печь топили только в «дни хлебопечения». Женщины готовили квашеное тесто в специальных кадушках, называемых квашнями. Из теста они лепили пять или шесть круглых буханок. После того как дрова в печи сгорели, они отгребали кочергой в сторону пылающие угли и с помощью специальной деревянной лопаты вводили буханки в печь - прямо на дно топки. Интересно было наблюдать, с какой ловкостью они это делали: клали шар мягкого теста на лопату, вводили в топку печи и с быстротой молнии выдергивали лопату, чтобы буханка не потеряла свою форму. В квашне они оставляли кусочек теста, чтобы оно служило закваской для следующей выпечки.
        Колхозница готовит на своей «кухне»
        В наружной стенке печи было несколько выемок, служивших «ступеньками» для желающих взобраться на «крышу» печи - лежанку. Небольшой квадрат перед входом в топку - шесток - служил местом готовки пищи, наподобие гранитных плит в наших кухнях.
        Вернемся, однако, к первому дню нашей жизни в избе Дороховых. Прежде всего надо было позаботиться об условиях ночлега. На деревянной койке, любезно предоставленной нам, не было матраца, одни голые доски. Как быть? Русские жильцы дома дали маме большой холщовый мешок и посоветовали пойти на ток, где стоит молотилка. Там можно набить мешок соломой. «Все мы так делаем», - объяснила бабушка. Ее семилетний внук вызвался показать нам дорогу. Мы набили мешок соломой; поднялось облако пыли, но кто обращает внимание на такие мелочи. Хотя бы мы с мамой не будем лежать на голых досках.
        Солома в этом своеобразном матраце через три-четыре недели истиралась в труху, и тогда нужно было вновь идти на ток за «свежей» соломой. Это стало одной из моих постоянных обязанностей: солома была легка, а дорогу я уже знала.
        Иосифу не достался даже такой матрац. Он спал на полу, а подстилкой служила разная ветошь, которую мы нашли на вышке.
        У мамы было немного денег, и нужно было купить какие-нибудь продукты. И в этом помогли добрые советы старожилов: кто из колхозников продает картошку, где можно купить молоко и буханку хлеба. Варка, как выяснилось, была серьезной проблемой. Мама хотела сварить суп, но ей сказали, что летом плиту не топят - разве что хозяева потребуют. Нам показали странное устройство на дворе: несколько положенных друг на друга кирпичей. Это была «летняя печка». Ставят горшок на верхний кирпич, вокруг раскладывают щепки и зажигают их. Нужно обращать внимание на направление ветра: класть щепки так, чтобы ветер направлял пламя на горшок, а не в сторону. А где взять щепки? «Возле клуба работают плотники, там много щепок. Пошли девчонку, пусть принесет». Так я получила еще одну обязанность - заботиться о дровах.
        Чугуны и другая кухонная посуда
        После всех этих хлопот у нас получилось жалкое варево, сильно пахнущее дымом. Мама сказала, что запах дыма будет отныне заменять запах мяса.
        Кастрюль современного типа в обиходе не было. Горшки, которыми пользовались в нашей избе и во всех домах поселка, были особого рода: черные, отлитые из чугуна, они так и назывались: большой - чугуном, а маленький или средний - чугункой. Все чугуны были особой формы, суженной в нижней части, что позволяло переносить их с помощью ухвата.
        Рукомойник
        Колхозники не хотели продавать хлеб, но в тот день пожалели нас: только что прибыли, не успели устроиться. «Скоро, - сказали маме, - начнешь работать в колхозе и получишь паек - пятьсот граммов хлеба на работника и триста граммов на иждивенца».
        Глава 7. Урок политграмоты
        Вечером в избе собралась масса народу: изба Дороховых всегда служила местом сборищ. Те, кому случалось бывать на «конном дворе» (иными словами, почти все) заходили сюда покурить, послушать новости и свежие сплетни. На сей раз всем хотелось посмотреть на ссыльных, прибывших из «большого города». Мама, миловидная женщина 38 лет, удостоилась особой чести: решено было называть ее по отчеству, хотя это принято в обращении к пожилым и уважаемым людям.
        - Как отца-то звали? - таков был первый вопрос.
        Покойного дедушку звали Элиас (Элиягу) Михаэль. Мама сочла, что второе имя местным крестьянам легче будет усвоить. «Михаил», - сказала она, изменив имя на русский лад.
        - Значит, ты у нас будешь Михайловна, - было решено сразу. Так маму называли на протяжении всех лет нашей жизни в поселке.
        Незваные гости заняли все лавки вдоль стен, а мама сидела впереди их на третьей лавке. Кому не хватило места на лавках, те сидели на полу; русские квартиранты - на своей койке, а один из хозяев - на русской печи. Мама - в центре. Я вертелась среди всей этой публики, старалась ловить каждое слово. Местным жителям было любопытно узнать о нашей жизни «там», а мама интересовалась образом жизни здесь.
        Она рассказала кратко о торговом доме, которым владела, о нашей квартире, о ночи, когда нас вывезли из дома, о муже, которого отделили от семьи и увезли неизвестно куда. «И вот я оказалась здесь с двумя детьми и не знаю, что делать и с чего начать», - закончила она свой рассказ.
        Присутствующие были ошеломлены описанием нашей прежней жизни. Затем один из мужчин, казавшийся более интеллигентным, чем другие, начал свой рассказ.
        - Вам повезло, - сказал он, к изумлению мамы. - Вас привезли на заселенное место. Есть поселок, есть дома, есть дороги. Мы тоже ссыльные. Десять лет назад нас привезли прямо в тайгу, в снег - дело было зимой, вы еще увидите, что такое сибирская зима. Ни дома, ни колодца - ничего. Мы долбили мерзлую землю, строили землянки, сверху покрывали их ветвями и снегом. Так прожили первую зиму. Все дети и старики умерли, не выдержали.
        - Что, и вы тоже ссыльные? С каких пор? Откуда вас выслали?
        - Из Расеи, откуда ж больше («Расея», а не «Россия» - так среди сибиряков принято называть европейскую часть СССР). Когда? В 1931 году, когда стали создавать колхозы.
        - Но почему? Чем вы занимались до высылки? Мы были буржуи, это понятно, но вы?
        - Крестьяне мы, земледельцы, что там, то и здесь. Слово «кулак» слышала? Так вот, мы были кулаки. Это как буржуи, только в деревне. До колхозов у каждой крестьянской семьи было свое хозяйство, и у нас были более богатые хозяйства. Мы не пьянствовали, как другие, не ленились, трудились, как в Писании сказано, в поте лица своего. Наш труд дал плоды. У кого была лошадь, а то и две, несколько коров, добротный дом, удобренные и обработанные поля, тот кулак. Он мешает строить социализм. Враг народа - в точности как вы.
        - Как же вам удалось построить здесь дома?
        - Пришли начальники, спросили, согласны ли мы основать колхоз. Мы, понятно, сказали «да», выхода-то другого не было. С весны власти начали помогать нам в устройстве. Очертили площадь, отведенную для колхоза. Разрешили рубить лес и строить дома. Привезли инвентарь для работы в поле, скотину. Когда колхоз встал на ноги, его обязали рассчитаться с государством за оказанную помощь.
        Мама была ошеломлена. Мне тоже трудно было переварить услышанное. Все это настолько отличалось от розовой картины, которую я привезла из Риги в своем воображении…
        Женщины шептали Николаю (так звали рассказчика), чтобы поостерегся. Чтобы не высказывался «против властей». Кто-нибудь может донести, и тогда бед не оберешься. Он кивал в ответ: дескать, знаю. Он не давал никакой оценки тому, о чем рассказывал - не хвалил и не хулил.
        Мама хотела узнать, что представляет собой колхоз. Можно ли прожить на зарплату от работы в колхозе? Единственная ли это форма советского сельского хозяйства?
        - Сельское хозяйство имеет две формы - совхоз и колхоз. В совхозе все принадлежит государству, а крестьяне работают, как рабочие на заводах - получают зарплату. В колхозе все принадлежит нам, то есть коллективу. Зарплату мы не получаем. В конце сельскохозяйственного года, осенью, после выполнения наших обязательств перед государством, подсчитывают, что осталось, и делят между членами колхоза, согласно числу выработанных ими трудодней.
        - Значит, деньги вам вообще не платят?
        - Насколько мне помнится, только один раз мы получили немного денег. В тот год был особенно большой урожай.
        - Что же получают в обычный год?
        - В основном муку, чтобы печь хлеб. Ну, еще немного овощей, капусту, например. Другие овощи нам не нужны, мы выращиваем их на своих огородах.
        - Значит, вы работаете круглый год за хлеб и немного капусты?
        Николай вздохнул и ничего не ответил.
        - А что это за обязательства перед государством?
        - Государство облагает колхоз налогом. Этот налог мы платим не деньгами, а продукцией. К примеру, у колхоза есть молочная ферма, есть свинарник, но все, что производится там, идет государству. Нам от этого ничего не достается. Часть зерна тоже нужно сдавать государству. Это называется «госзакупками», но на самом деле все отдается даром. Цены по закупкам колхоз получает такие, что об этих деньгах даже говорить не стоит.
        - Если так, то зачем вы держите молочную ферму и свинарник?
        - Государство обязывает. Горожанам нужно молоко и мясо, да и хлеб тоже. Кто даст, если не мы?
        - А что вы делаете, когда вам нужны одежда, обувь и другие вещи, которые надо покупать за деньги?
        - Продаем что-нибудь из наших личных хозяйств. Все мы держим коров, выращиваем телят, свиней, кур. Правда, и из этого часть надо сдавать государству, но все же что-то остается. Вот и вы будете покупать у нас продукты. Раз в неделю, по воскресеньям, в Парабели действует «колхозный рынок», мы там основные продавцы.
        Когда мама выразила надежду, что ее муж вскоре присоединится к семье («они ведь обещали!»), крестьяне отнеслись к ее словам скептически. Не обращая внимания на предостерегающие знаки, Николай рассказал, что в 1937 году в поселок пришли сотрудники НКВД и арестовали группу мужчин, считавшихся «активистами». Ни один из них не вернулся. Никто не знает, куда их увезли и какая судьба их постигла.
        - Что это значит - активисты?
        - Это были люди грамотные, иногда они выступали на собраниях, иногда писали какую-нибудь жалобу. Короче говоря, они были немножко активнее, чем другие.
        Мама осталась после этой беседы не очень ободренной, мягко говоря.
        На следующий день в поселок прибыл комендант из Парабели. Он велел местным мальчишкам обойти всех новых ссыльных и объявить им, чтобы собрались возле клуба.
        У клуба было высокое крыльцо из пяти ступенек. Комендант стоял на верхней ступеньке, а внизу, возле крыльца, толпились женщины с детьми. Он возвышался над нами; это подчеркивало его высокое положение, в отличие от нашего, приниженного.
        Он зачитал официальный документ - постановление «тройки» о нашей высылке сроком на двадцать лет. Затем объяснил, каков наш гражданский статус: мы ссыльнопоселенцы. Пункт, согласно которому «тройка» решила выслать нас, гласил: «лица социально опасные».
        Между прочим, у крестьян, которых выслали сюда в 1931 году, был другой гражданский статус - спецпоселенцы. Их называли коротким словом - спецы.
        Комендант объяснил, что все мы подчинены комендатуре. Комендатура со своей стороны подчинена НКВД. В комендатуре три коменданта: главный (он сам) и два его заместителя. Приказы каждого из них обязательны для нас.
        Нельзя покидать место поселения без разрешения комендатуры. Без разрешений можно ходить в ближайшие деревни, в радиусе десяти километров. Чтобы удалиться на большее расстояние, нужно получить разрешение от комендатуры. Взрослые обязаны работать - не обязательно в колхозе, можно работать и в Парабели или в другом поселке.
        Он раздал женщинам листки, заменяющие удостоверения личности. На них значились имя, отчество, фамилия, гражданский статус, пол, дата рождения, место рождения и место поселения. Всем взрослым, начиная с шестнадцати лет, надлежит раз в месяц являться в комендатуру для «регистрации» - проверки присутствия.
        Когда он кончил свои разъяснения, женщины начали кричать:
        - Где наши мужья? Когда они вернутся к своим семьям?
        Комендант ответил, что он отвечает только за группу, прибывшую на пароходе. У него нет никакой информации о тех, кого забрали по дороге.
        - Вы можете послать запрос в комиссариат внутренних дел в Москве. Может быть, вам ответят, - сказал он не очень уверенным тоном.
        Прошло еще несколько дней - и мы узнали о начале вой ны. Нацистская Германия напала на Советский Союз, вопреки договору, заключенному между обоими государствами всего двумя годами раньше.
        Глава 8. Главная цель - выживание
        Моя мама может служить образцом способности человека приспособиться к крайним изменениям в его судьбе. Давно ли она была уважаемой дамой, владелицей собственности, державшей работниц в магазине и прислугу в доме, счастливой женой и матерью - и вот она на чужбине, лишенная всего, без дома, без мужа, без заработка, с двумя детьми, о которых она должна заботиться. Нужно быть железной, чтобы не сломиться - и она не сломилась.
        Она не плакала и не жаловалась. Веселой она никогда не была, а теперь ее серьезность стала мрачной. Некоторые ее решения могут показаться жестокими, но без них мы бы едва ли выжили.
        С первых же дней она ввела строжайший «режим питания», который никоим образом нельзя было нарушать. Это был режим постоянного голода, грызущего днем и ночью. Я едва ли могла бы держать своих детей в состоянии такого голода. Она смогла, да и сама съедала не больше той нормы, которую установила для нас. Мясо и яйца были сразу исключены из рациона. В норму входили пол-литра молока в день - не для питья, а для забеливания жидкого супа, который был главной частью нашего «меню» и состоял из трех картофелин, горсточки крупы или муки и большого количества воды. Добавление молока придавало этому вареву беловатый цвет, и это создавало иллюзию, что хлебаешь не только воду.
        Чтобы покупать картошку, крупу и молоко, мы продавали вещи, чаще всего путем прямого обмена на продукты. Выручку за очередную продажу мама старалась растянуть на максимальный срок.
        Это была война со временем - протянуть еще день, еще неделю, еще месяц. Война казалась проигранной заранее: ведь точка финиша, до которой надо дотянуть, скрывалась в неизвестном будущем.
        Мама решила, что Иосиф не пойдет в школу и постарается найти работу в райцентре Парабель. У него будет паек рабочего - пятьсот граммов хлеба. Может быть, будет и какая-то зарплата. Это было жестокое решение, ведь ему было всего четырнадцать лет. Но я опять-таки, задним числом, думаю, что при тех обстоятельствах это было правильное решение, и если бы мама поддалась чувству жалости, это ухудшило бы наши шансы на выживание.
        Сама она решила начать работать в колхозе, чтобы получать паек - пятьсот граммов хлеба для себя и триста граммов для меня.
        Иосиф устроился на работу в Парабели «по блату». Среди ссыльных был один человек, который произвел впечатление на местное начальство своими организаторскими способностями. Он вызвался организовать артель ремесленников, чтобы тем самым решить проблему трудоустройства ссыльнопоселенцев и поставлять услуги населению. Начальникам идея понравилась, и они дали ему нужные средства, помещение и свободу действий. Так возникла артель под названием «Металлист». В ней были различные цеха: пошивочный, столярный и другие. Инициатор занял пост председателя артели и был первым ссыльным, который вошел в ряды местного начальства.
        Мои родители знали его еще в Риге, и когда мама обратилась к нему с просьбой принять ее сына на работу, он не отказал ей, хотя и думал, что мальчик слишком молод.
        Брат получил рабочий паек и начал работать в столярном цехе, где приобрел специальность бондаря. Начальник цеха не делал ему никаких скидок на возраст и требовал выполнения норм, установленных для взрослых рабочих.
        К хлебным карточкам прилагались купоны на получение других продуктов наподобие сахара, масла, колбасы. Может быть, в крупных городах выдавали что-то по этим купонам, но в нашей местности они «не отоваривались» - новое для нас слово из советского лексикона. «Отоваривался» только хлеб, да и то не бесплатно, а за низкую цену.
        Меня невозможно было приспособить к какому-либо виду заработка, я была для этого слишком мала, поэтому было решено, что я пойду в школу.
        Мой вклад в наше существование выражался в том, что мои платья и туфли составляли значительную часть среди вещей, обмениваемых на картошку и муку. Как уже упоминалось, я вела себя во время нашей высылки из дому очень деловито и запаковала все, что у меня было. Теперь на мои красивые платьица и лакированные туфельки был большой спрос, все жены парабельских начальников хотели одеть своих дочек в наряды, которые раньше были моими.
        Я не сожалела о своих постепенно исчезавших вещах. Всегда хотела «быть как все», не бросаться в глаза. Сразу же стала ходить босиком, как все дети поселка. Как ни смешно, мне нравились безобразные ситцевые платья без талии и фасона, какие носили девочки в поселке. Моя прежняя одежда казалась бы смешной на фоне деревенской жизни.
        Председатель колхоза объединил всех ссыльных женщин в одну бригаду. Первый вид работы был, по тамошним меркам, самым легким: дерганье льна. Это делается так: растения выдергивают из земли с корнем и затем связывают в снопы (завязкой служит тонкий пучок того же льна). Чтобы лен высох, снопы ставят в суслоны: три снопа ставят корнями вниз, так, чтобы они опирались друг на друга и не падали. Это основа суслона. Основу обкладывают со всех сторон дополнительными снопами - по 9-10 на суслон. Количество сделанной работы измеряется площадью, с которой лен выдернут, связан и уставлен в суслоны. За сделанную работу бригадир записывает трудодни.
        Поля с посевами льна были удалены от поселка на несколько километров. Само собой понятно, что это расстояние нужно было проходить пешком - туда и обратно.
        Мама была единственной еврейкой в бригаде. Она никогда не была сильна физически (как и я). Латышки жаловались бригадиру, что она делает меньше их, и требовали, чтобы ее отделили от них. Это ничего не изменило бы с точки зрения «оплаты труда» - просто выражение враждебности.
        Сводки с фронтов были мрачными. На фоне сообщений об отступлении Красной армии отношение латышек к маме ухудшилось. Они были уверены, что Советский Союз вот-вот потерпит поражение, радовались сообщениям о каждом сданном немцам городе и говорили маме: «Скоро мы вернемся домой и закончим наши счеты с евреями!»
        Некоторые из них начали «пировать» в расчете на скорое возвращение - покупать дорогие продукты: сметану, яйца, мясо: «Незачем экономить, через несколько дней вернемся в Ригу!» Их планы не осуществились, и многих из тех, которые растратили все за это лето, постигла горькая судьба.
        Мама возвращалась с работы серая, еле способная двигаться. Было ясно, что долго она на такой работе не выдержит. До осени она продолжала делать разные работы в колхозе, а зимой нет полевых работ. Иосиф, который был уже гордым рабочим в артели «Металлист», получил иждивенческие карточки для мамы и для меня - по триста граммов хлеба на каждую.
        Несколькими днями позже, когда мы уже как-то расположились, прибыла новая волна ссыльных - на сей раз из республики Молдавии, которую раньше, когда она была под властью Румынии, называли Бессарабией. Летом 1940 года Советский Союз оккупировал Бессарабию одновременно с прибалтийскими странами согласно договору с нацистской Германией о разделе Европы, и к республикам Союза прибавилась еще одна.
        Председатель колхоза счел возможным вселить в «бесхозную» избу Дороховых еще одну семью из пяти человек - чету Гофман с тремя дочерьми. До ее прибытия мы были единственными евреями в поселке.
        Теперь нас было пятнадцать душ в избе площадью не больше маленькой полуторакомнатной квартиры. Мы, ссыльные, не смели жаловаться на невыносимые условия. Да и к кому мы могли обратиться? Мы уже усвоили простую истину: власти могут делать с людьми, особенно ссыльными, все, что захотят.
        «Молдаване», в отличие от нас, прибыли целыми семьями, мужья не были отделены от жен. Почему власти поступали по-разному со ссыльными из различных мест - об этом можно только гадать. Может быть, ссыльные из Молдавии считались «менее социально опасными», чем ссыльные из прибалтийских стран? Или дело было просто в отсутствии порядка и логики?
        Итак, мы оказались в самой густонаселенной избе в поселке. Нелегко описать, как мы разместились в ней. Все же попытаюсь.
        В горнице у передней стены, возле окна, стояла узкая кровать, на которой спали мама и я. У противоположной стены стояла кровать Муси, старшей дочери семьи Гофман. Муся, красивая восемнадцатилетняя девушка, была больна чахоткой. Она все время лежала в кровати и почти не вставала.
        Остальные члены семьи Гофман спали на полу в передней избе. Мой брат спал на полу в горнице, в промежутке между двумя кроватями. Хозяева избы, изредка ночевавшие дома, вынуждены были спать на русской печи возле входа, на сундуке в горнице или на любом незанятом метре пола.
        Найти свободный квадратный метр пола ночью было нелегко: всюду спали люди. Добраться в темноте до выходной двери, не наступив на кого-нибудь, было сложной задачей. И все же каждому приходилось выходить ночью хотя бы раз.
        Семья Гофман прибыла из небольшого провинциального городка. Родители, Ноах и Мирьям, активно участвовали в жизни еврейской общины: Мирьям руководила культурными учреждениями, а Ноах был председателем местного отделения общества «Маккаби». Они были не особенно богаты. Ноах и трое его братьев совместно владели мельницей, продуктовой лавкой и фабрикой по выработке молочных продуктов.
        У них были три дочери. О старшей, Мусе, больной туберкулезом легких, я уже упоминала. Средняя, Бася (в Израиле ее имя произносится «Батия», а в русскоязычных кругах ее называли Асей), девочка 12 лет, считалась «большой» и сразу заняла командные позиции в повседневных делах семьи. Она как будто «взяла под опеку» родителей. Несмотря на свой юный возраст, она быстро научилась делать все домашние дела - например, умела доставать воду из колодца и нести два полных ведра на коромысле. Это совсем не так просто, как кажется; моя мама научилась носить воду на коромысле только несколько лет спустя. Не говоря уже о тяжести, это требует умения ходить своеобразной походкой, напоминающей походку манекенщиц на подиуме: иначе ведра будут раскачиваться в унисон шагам и вода из них выплеснется.
        Я овладела этим искусством через несколько лет, но в то время даже не могла дотянуться до рукоятки, которую надо вращать, чтобы цепь, к которой привязана бадья, наматывалась на барабан, поднимая бадью из глубины колодца. Когда я подросла, то стала «главным водоносом» семьи.
        Отец семейства Гофман, Ноах, высокий и сильный мужчина, стал работать грузчиком на пристани. Его жена, Мария Львовна, была женщиной болезненной и страдала мигренями. Она умела шить и немножко зарабатывала пошивом одежды для колхозниц. Больших заработков это не давало, потому что у колхозниц не было денег, да и тканей не было, они исчезли с магазинных полок вместе с другими товарами потребления сразу с началом войны. Младшей дочке Гофманов, Розе, было семь лет. Иногда я играла с ней, но чувствовала себя намного старше ее. В детстве разница в два года - это значительный разрыв в возрасте.
        Нелегко было дотянуться до рукоятки, вращающей барабан колодца
        Отношения между нами и семьей Гофман были не слишком хороши. Когда живешь в такой тесноте, трения неизбежны. В избе велась ежедневная война за каждый квадратный метр, за право положить какую-нибудь вещь, за место на плите. Борьба за существование требовала жертв с обеих сторон.
        Можно понять боль мамы, мужа которой забрали неизвестно куда, возможно, навсегда, в то время как семья Гофман осталась неразделенной. Гофманы, разумеется, не были виноваты в этом. Серьезных ссор между семьями не было, но чувствовалась напряженность. Бывали иногда и задушевные разговоры между женщинами, рассказы о прошлом, тоска по жизни, ушедшей безвозвратно.
        Я в то лето тяжело заболела, но не осознавала это. Мне помнится только, что после нескольких недель острого голода я вдруг потеряла аппетит. Не хотела есть даже ломтик хлеба из муки грубого помола с примесью отрубей, не говоря уже об отвратительных супах, состоявших главным образом из воды. То немногое съестное, что оставляла мама перед уходом на работу в поле, я скармливала соседской дворняге.
        Я постепенно слабела и стала проводить все свободное время в кровати. Если была книжка, то читала, если нет - просто лежала. Дело дошло до того, что я с трудом могла подняться, но мне это было безразлично. Местные женщины, глядя на меня, говорили маме: «Помрет девчонка-то у тебя, Михайловна».
        Крестьянки поселка не видели ничего особенного в высказываниях такого рода. У каждой из них умирали маленькие дети, из семи-восьми родившихся оставалось в живых трое или четверо. Они не оплакивали своих младенцев, считали их смерть обыденным явлением. Когда умирал ребенок постарше, лет трех или четырех, они говорили: «Жалко, он уже был большой!» Иными словами, на него уже было потрачено много работы - и все впустую.
        Я была уже совсем большая, поэтому жалко, если умру. На Малых Буграх не было никакого медицинского учреждения, даже медпункта с фельдшером не было. Мама повела меня в районную поликлинику (местные называли ее «полуклинник») в Парабели. Врачу нечего было предложить нам, лекарств никаких не было. Он знал также, что моя болезнь вызвана недостатком питательных веществ в организме. Понятно, что он не мог изменить условия нашего питания. Он посоветовал укрепить мой организм с помощью вина - сладкого вермута. Иных средств помощи у него не было. Он знал, что в столовой для начальства есть вино, и дал маме купоны, по которым нам выдавали раз в неделю бутылку вермута. Мне нужно было пить по столовой ложке вина три раза в день. Что касается диагноза, он высказал предположение, что это начальная стадия туберкулеза легких.
        Через много лет правильность его диагноза подтвердилась: при флюорографии грудной клетки видны были черные точки в моих легких. Это были заизвестковавшиеся очаги, на медицинском языке петрификаты, следы начала болезни. Какое чудо остановило развитие болезни в тех страшных условиях - это осталось для меня загадкой. Верующий человек сказал бы «рука Господня» - но если так, почему Бог вмешался именно ради меня, а не ради Муси Гофман, которая умерла от этой болезни несколько лет спустя?
        Возможный ответ на загадку я получила от Баси, сестры Муси, которая в Израиле звалась Асей Рожанской - по фамилии бывшего мужа. Сегодня Аси уже нет в живых, к великому моему сожалению; за год до ее кончины у нас с ней был разговор на эту тему, и она рассказала мне о стычке между нашими мамами. Она была уверена, что этот инцидент спас мою жизнь.
        Согласно ее рассказу, все видели, что я угасаю, но моя мама ни на сантиметр не отступала от введенного ею «режима питания». Однажды Мария Львовна не удержалась и сказала ей: «Мадам Рабинович, неужели вы не видите, что ваша девочка умирает? У вас есть несколько костюмов мужа, продайте один и купите продуктов, чтобы поддержать ее - сметану, яйца, все, что можно достать!» Моя мама, согласно этой версии, ответила ей: «Что скажет мой муж, когда вернется и увидит, что я продала его костюмы?» На это г-жа Гофман ответила: «Ваш муж в первую очередь спросит вас о том, где его дети, а не о том, где его костюмы!»
        Эти слова, как считала Ася, произвели на маму впечатление, и она действительно продала один из костюмов папы и купила немного продуктов специально для меня. Как ни странно, я совершенно не помню, что получала особое питание, но Ася утверждала, что так оно и было. Помню только, что постепенно моя слабость прошла, и я встала с кровати. Это было перед началом учебного года. Мне очень хотелось ходить в школу.
        Глава 9. Школа. Библиотека Николая Павловича
        Школа находилась недалеко от «нашей» избы - по ту сторону от «конного двора». Между прочим, «конный двор» тоже был для меня своего рода школой: соседство с ним очень обогатило мои познания в русском языке. Какие только сочетания нецензурных слов можно было услышать там! Жизнь возле «конного двора» сделала меня настоящим знатоком так называемой «ненормативной лексики», или, просто говоря, русского мата.
        В поселке Малые Бугры действовала только начальная школа - с первого класса по четвертый. Школьная система в то время была построена так: начальная школа (1 - 4); неполная средняя школа (5 - 7) и средняя школа (8 - 10). Закон о всеобщем образовании распространялся только на начальную школу. По ее окончании надо было сдавать экзамены. Кто хотел, тот шел учиться дальше; кто не хотел (или родители не хотели), тот устраивался на работу. Поэтому никто не считал ненормальным то, что мой брат и Бася Гофман не ходили в школу: они были старше возраста учеников начальной школы и могли делать, что хотят.
        Говоря о том, что наша школа была начальной, я не имела в виду, что в ней были четыре классных комнаты. В маленьких населенных пунктах наподобие нашего поселка не хватало учеников для заполнения целых классов, в каждой возрастной группе было не больше десяти человек - поэтому все ученики начальной школы занимались в одной большой комнате, где их разделяли на «классные группы». Я попала в группу 3-го класса, состоявшую из пяти учеников, из них двое ссыльных - мальчик-латыш и я.
        Всем этим конгломератом групп и возрастов руководил один учитель по имени Николай Павлович. Он управлялся со всеми четырьмя классами-группами с подлинной виртуозностью, умел занять каждую группу подходящей для нее работой, успевал проверять письменные работы и объяснять каждой группе новый материал. В смешанном классе царил образцовый порядок.
        Он жил в Парабели и каждый день, в любую погоду, проделывал четырехкилометровый путь в Малые Бугры и обратно пешком, неся большой потрепанный портфель с нашими письменными работами.
        В первый день занятий Николай Павлович раздал нам подержанные учебники и тетради. О тетрадях он сказал, что запас их в школе невелик, и не исключено, что вскоре нам придется шить самодельные тетради из газетной бумаги. Просил нас экономить бумагу, писать густо и не черкать в них просто так.
        Я обратила внимание на то, что в учебнике истории были страницы фотографий, исчерканные рожицами и каракулями так густо, что невозможно было различить первоначальную картину. Были также страницы текста, на которых целые абзацы были вымараны. На мой вопрос, кто и почему так варварски испортил учебники, одна девочка ответила, что на этих страницах были фотографии бывших руководителей партии и командиров армии, оказавшихся врагами народа. «Всякий раз, когда кого-нибудь разоблачают как врага народа, учитель велит нам исчеркать фото и всякое упоминание в тексте о нем», - сказала она.
        Все это казалось мне очень странным. Сегодня руководитель, большой человек, о котором пишут в учебниках, а завтра вдруг враг народа? Как это может быть?
        В школе была маленькая библиотека. Во время перемены я побежала посмотреть, какие книги там можно взять. К моему разочарованию, в библиотеке имелись в основном книжки для малышей. Мне уже доводилось читать «книги для взрослых», это было не для меня.
        Николай Павлович увидел мое разочарование и обратился ко мне с предложением, поразительным по своей щедрости:
        - Сможешь ли ты прийти ко мне домой, в Парабель? У меня большая домашняя библиотека, в ней много книг для молодежи. Ты найдешь там что-нибудь на твой вкус.
        Я сказала, что с радостью приду и что у меня есть брат, который тоже любит читать. «Что ж, приходи вместе с ним», - сказал учитель.
        В воскресенье, в выходной день, мы с Иосифом побывали у него дома. Кто не бывал в нашем положении, тот затруднится понять, чем было для нас предложение учителя. Его «нормальный» дом, отличавшийся не богатством, а чистотой и порядком, книжные шкафы, открывшиеся перед нами - все это было сном наяву. Жена Николая Павловича предложила нам чаю с печеньем, но мы застеснялись и отказались, хотя и были очень голодны.
        Николай Павлович подвел нас к полкам с книгами романтической эпохи. Романы Вальтера Скотта, Майн Рида, Александра Дюма (отца и сына), Виктора Гюго. Мир королей и принцев, отважных рыцарей и прекрасных дам, мир, где «хорошие» борются против «плохих». Мы стояли, ошеломленные, перед этой сокровищницей, не зная, что выбрать: все было так заманчиво… Николай Павлович успокоил нас: «Берите каждый по книжке, а когда прочитаете - придете обменять их. Мой дом будет вашей библиотекой».
        В течение зимы мы прочитали много книг этого жанра. В немногие свободные часы, читая романы, мы переносились в другой мир, не имевший никаких точек соприкосновения с нашей реальной жизнью. Для меня этот книжный мир был гораздо реальнее, чем жизнь вокруг нас, казавшаяся кошмаром. Это качество, зародившееся во мне тогда, укоренилось навсегда: жить в мире книг в большей мере, чем в действительном. Мне всегда недоставало простой житейской мудрости, не зависящей от образования.
        Мой брат больше любил романы о войнах, типа «Трех мушкетеров». Я же влюбилась в роман Вальтера Скотта «Айвенго». В воображении я была еврейской девушкой Ребеккой, тайно влюбленной в прославленного рыцаря Айвенго и помогающей ему бежать из тюрьмы. Он же влюблен в девушку из знатной семьи, леди Ровену, и не обращает внимания на чувства несчастной Ребекки. Это понятно: ведь она, как когда-то говаривала моя мама, «не принадлежала к его общественному кругу».
        Любовь романтичная, вечная, даже безответная - в моих глазах это было самое прекрасное в мире. Думать о любимом, видеть его во сне… Получить от него записку со словами любви, поцелуй… Дальше этого мое воображение не простиралось, этого казалось достаточно, чтобы заполнить целую жизнь.
        Мне нужно было придумать себе рыцаря, чтобы влюбиться в него, потому что все девушки в книгах были влюблены, а без любви жизнь ничего не стоит.
        В соседней избе жил паренек по имени Степан, лет 13 или 14. Все называли его Степкой. Без его ведома я возвела его в сан рыцаря, в которого влюблена. Толик, сын русских квартирантов в нашей избе, стал моим тайным поверенным и передал Степке первую записку от меня. Затем он принес мне ответ.
        Степка по окончании четырех классов начал работать в колхозе. Я выглядывала в окно, ожидая его возвращения с работы.
        Надо признать, что наша переписка была весьма жалкой. Степка романов не читал, и его словарный запас был скуден. Он не мог отвечать на мои возвышенные монологи. Во время встреч диалог между нами не получался. Таков был мой «первый роман», плод моего воображения.
        Истинная жизнь в те дни была крайне мрачной. Немцы приближались к Москве, все были охвачены тревогой, кроме ссыльных латышек, не скрывавших своей радости.
        В один из дней комендатура объявила спецам, ссыльным 1931 года, что им присваивается статус свободных граждан. Это, впрочем, не означало, что они получат паспорта и смогут уехать, куда захотят. Колхозники не имели паспортов и были фактически прикреплены к колхозной земле, как крепостные к помещичьей в царское время.
        Освобождение не вызвало большой радости среди спецов. Они знали, что за «щедрым» актом властей стоит одно намерение: призвать их в армию. Именно это и случилось: не успели просохнуть чернила на их новых документах, как большинство мужчин получили повестки о призыве. В боях под Москвой пало много бойцов, но кто станет считать жертвы, когда на чаше весов лежит судьба столицы!
        Сибиряки были последней надеждой командования фронта: других резервов не было. Они не прошли даже минимального военного обучения и сразу были брошены на самый трудный отрезок фронта. Зачем их обучать, они ведь прирожденные охотники, да и мороз им не страшен! Это совершенно не соответствовало истине, сибиряки не менее уязвимы, чем другие люди, но Сталин, верховный главнокомандующий, вообще не принимал в расчет потери среди солдат.
        Многие современные историки считают, что Москва выстояла главным образом благодаря сибирякам, которые сражались как львы, без артиллерийского подкрепления и прикрытия с воздуха. Большинство их пало в этих боях. Они были похоронены в братских могилах, в мерзлой земле под Москвой, без имен, без памятных примет, даже без крестов.
        Ни один из мужчин поселка, мобилизованных в то время, не вернулся целым и невредимым. Вернулись только несколько инвалидов, а большая часть не вернулась вообще.
        Оба брата Дороховы, Иван и Петр, хозяева «нашей» избы, были призваны сразу после «освобождения». Иван не вернулся. Петр вернулся несколько лет спустя, после ранения. Из хозяев осталась в поселке только их сестра Матрена.
        После поражения немцев под Москвой настроение в поселке немного улучшилось; латышки же опустили носы. С началом весны в поселок начали прибывать по почте «похоронки» - сообщения о гибели близких. По выражению лица почтальона, приносившего почту из Парабели, можно было узнать, несет ли он в своей сумке новые «похоронки». Он обязан был передавать эти документы с черной вестью лично вдовам и матерям и получать от них расписку о вручении. После его ухода в доме несчастной собирались соседки, женщины голосили хором, плач и поминальные напевы разносились далеко вдоль улицы.
        В первые месяцы войны много солдат, иногда целые дивизии, попали в плен. Но в большинстве случаев семьи не получали никакого извещения об этом - ни о том, что жив, ни о том, что погиб.
        Не помню, во что я была одета в ту первую сибирскую зиму, но уж наверняка не в ту одежду и обувь, которую мы привезли из Риги: она совершенно не подходила для сурового сибирского климата. Видимо, мама как-то достала для всех нас старые валенки, по-здешнему пимы; без пимов человек мог отморозить и потерять пальцы ног и в тяжелых случаях даже ступни. Местные колхозники объяснили ей, как это опасно.
        Типичной зимней одеждой людей поселка была фуфайка - стеганная на вате телогрейка. У большей части колхозников фуфайки были потрепанные, покрытые заплатами всевозможных цветов. У кого была новая, тот считался нарядно одетым.
        Мама говаривала со смехом, что она купит у людей поселка самую залатанную фуфайку, когда настанет день возвращения в Ригу: покажет своим сестрам, как одеваются люди в Сибири.
        Глава 10. Операция «Папа»
        Среди ссыльных «нашей волны» были люди находчивые, умеющие выведать вещи, которые власти хранят в тайне. Однажды к ссыльным нашего района откуда-то прибыли списки лагерей, в которых, по предположению, содержатся мужчины из прибалтийских республик. Это были упорядоченные списки, с адресами и номерами лагерей. Кто добыл эти адреса? Кто постарался распространить списки по всем деревням, где проживают ссыльнопоселенцы? Мы не знали этого, и хорошо, что не знали: когда слишком много людей посвящены в тайну, она может дойти и до НКВД. Эти люди, имена которых остались неизвестными, рисковали жизнью.
        Мы получили указания, как пользоваться списками. «Не надо посылать запросов начальству лагерей, никто вам не ответит. Надо писать во все лагеря письма на имя вашего родственника. Если адресата в лагере нет, письмо просто выбросят. Если же он находится там, то есть шанс, что ему передадут письмо, и таким образом вы его найдете». Желательно, чтобы письма писали дети: это смягчает сердца цензоров, проверяющих письма.
        Казалось бы, простая задача, но откуда взять бумагу? Конвертов тоже не было, но Иосиф нашел решение: в столярном цехе, где он работал, были большие рулоны коричневой упаковочной бумаги. Был там и клей. Мы сидели вечерами вместе, резали и склеивали бумагу, делали конверты. Но для писем нужна была белая бумага. Я обратилась к Николаю Павловичу с просьбой дать мне несколько тетрадей.
        Мы, «большие» (ученики 2 - 4 классов), уже пользовались тетрадями, сшитыми из газетной бумаги, а «настоящие» тетради получали только первоклашки, которые учились писать. Поэтому Николай Павлович был поражен самим фактом обращения к нему с такой просьбой, но когда я объяснила, для какой цели мне нужна бумага, он смягчился и дал мне три тетради из оберегаемого запаса.
        С этим драгоценным даром я пришла домой, и мы с Иосифом разрезали листы тетрадей на полоски, на которых могли поместиться несколько строчек. На каждой полоске мы писали одно и то же:
        «Дорогой папа, мы счастливы, что нашли тебя! Надеемся, что ты здоров и чувствуешь себя хорошо. У нас все в порядке. Мы проживаем…» - и далее наш адрес. Десятки писем, десятки адресов на конвертах - в конце работы у нас онемели пальцы. Мама, пессимистка по натуре, смотрела на нас скептически и говорила, что мы зря стараемся. Но мы верили, что найдем папу.
        Наконец, письма были отправлены. Прошло много времени - недели, возможно, даже месяцы; никаких вестей от папы не поступало. Но однажды, когда мы уже почти потеряли надежду, пришло письмо. Как мы и предполагали, папа находился в одном из лагерей Вятлага - целого города заключенных, расположенного в Кировской области.
        Папа писал, что чувствует себя хорошо, работает и имеет право получать одно письмо в месяц. Было ясно, что все письма тщательно проверяются, поэтому нельзя писать о чем-то отрицательном: могут запретить переписку.
        Ответное письмо писала мама. С тех пор обмен письмами происходил регулярно. Хотя ничего существенного о нашей и папиной жизни в них не было, они подтверждали одно: он жив и мы живы.
        Я рассказала Николаю Павловичу об успехе нашей операции поисков папы, и он был очень рад, тем более что и он внес свою долю в успех. Я была его любимой ученицей, он проявлял ко мне особое отношение. Я не осмеливалась спросить, есть ли у него дети. В доме в Парабели жили только он и его жена. Может быть, его дети живут где-то далеко, и он скучает по ним. Было много тепла в его отношении ко мне и к брату. Мы продолжали посещать его «библиотеку» на протяжении всего учебного года.
        Глава 11. Будни нашей жизни
        Не помню, откуда в избе брались дрова для отопления. В зимние дни ежедневно топили плиту и время от времени русскую печь. Отопление было экономным, в избе всегда было холодно. Я научилась одеваться под одеялом - не только из-за холода, но и потому, что вокруг всегда были люди.
        Зубная паста или порошок исчезли с полок магазинов вместе с другими предметами первой необходимости, поэтому никто не чистил зубы. В передней избе, на стене возле входной двери, был укреплен умывальник, где можно было помыть лицо и руки. Его надо было наполнять водой. Под ним стояла табуретка и на ней таз, в который стекала вода от умывания.
        Мыло можно было купить в пустых государственных магазинах: власти заботились об обеспечении населения мылом, так как опасались вспышки эпидемий. Имеется в виду не туалетное мыло, а грубое, хозяйственное. Оно продавалось большими кубиками и в лучшие времена предназначалось только для стирки. Теперь оно служило для всех нужд.
        Для стирки использовались корыто и стиральная доска. Стирали обычно в холодной воде: ведь в избе велась постоянная война за место для чугунки с супом на плите, кто же даст место для нагрева воды? Кто настаивал, тому надо было приносить свои дрова, не из общего запаса, и специально топить плиту.
        А полоскание? Для него требуется много воды. Было два вида хозяйственных работ, которые умели делать местные крестьянки, а мы, ссыльные, не могли; одной из них было полоскание белья зимой в проруби - той самой, из которой бралась питьевая вода. Колхозницы говорили, что вода в речке не стоит на месте, поэтому мыльная вода от полоскания уносится течением, и через несколько минут вода в проруби опять чистая.
        Но не забота о чистоте воды мешала нам полоскать белье в проруби. Ведь для этого надо было снимать рукавицы, опускать каждую вещь в ледяную воду, полоскать ее и выжимать - и все это в морозную погоду, когда руки без рукавиц замерзают даже без соприкосновения с ледяной водой. Наши руки не выдерживали этот нечеловеческий холод. Надо быть коренной сибирячкой, чтобы делать это.
        Вначале мама еще пыталась время от времени устраивать стирку, но это требовало таких тяжелых усилий, что ей пришлось отказаться от этого. Она была ослаблена тяжелой работой и постоянным голодом и не выдерживала дополнительных нагрузок.
        Второй вид работы, которую мы не в состоянии были выполнять - это топка «черной бани».
        Несколько более зажиточных семей в поселке имели на своих приусадебных участках «черные бани». Хозяева разрешали всем соседям пользоваться ими, при условии, что те сами будут их топить и приносить воду для нагревания.
        «Черная баня» - это примитивный сруб без окон и без трубы для выхода дыма. Внутри находится особая печка - каменка; она состоит из очага, в который ставится большой чугун, обкладываемый дровами, и наваленной поверх очага груды битых кирпичей. Рядом с каменкой стоит кадка для горячей воды. Когда разжигают огонь в каменке, дверь оставляют открытой, и дым выходит через нее. После того как вода в чугуне нагрелась, нужно входить, прямо в густое облако дыма, переливать горячую воду в кадку, наполнять чугун холодной водой, ставить его в печку и добавлять в нее дрова. Эту операцию надо выполнять несколько раз, пока кадка и чугун не будут наполнены горячей водой, а раскаленные кирпичи каменки при поливе их водой будут с шипением испускать клубы горячего пара. Сибиряки любят париться, лежа на полке и похлестывая себя березовыми вениками.
        Может показаться, что это просто - но попробуйте войти в помещение, когда струя дыма бьет вам прямо в лицо! И еще выполнять в нем все нужные действия, когда нечем дышать и дым застилает глаза! Я однажды попробовала - и выскочила оттуда как пробка. Не могу понять, как местные женщины переносят это.
        Бани называются «черными», потому что внутри их все черно от сажи. Предбанников нет. Раздеваться нужно снаружи, там же оставляют одежду - снятую и чистую, сменную - зимой прямо на снегу. Внутри бани нет сухого места, куда можно положить одежду. Мыться надо с осторожностью, не прикасаясь к закопченным стенам.
        Поскольку мы не в состоянии были топить «черную баню», возникает вопрос: как же мы мылись? Ответ прост: мы не мылись. Дома мыться было невозможно, там всегда было полно народу. Иногда кто-нибудь из местных говорил маме: «Михайловна, мы топили баню, там осталось немного горячей воды. Бери девочку и беги, пока мороз не выстудил баню!» Так нам доставалась «дармовая» помывка. Но такое случалось редко.
        Ясно, что мы были очень грязны. Местные жители тоже не отличались чистоплотностью. Представьте себе людей, которые месяцами не моются, не меняют белье и постель (выше я объясняла, что у мамы не было сил заниматься стиркой), спят на мешке, набитом соломой, даже без простыни. У всех завелись вши, а в избе водились и клопы. Особенно много их было в перегородке между передней избой и горницей. Мы давили их, и на перегородке оставались следы в виде красных полосок, которые создавали некое подобие абстрактного рисунка.
        Зимой, когда нет полевых работ, у местных женщин было любимое занятие: убивать вшей друг у друга в головах. Это называлось «искаться». Одна приглашала другую: «Приходи, поищемся!» Что искать - это было понятно без слов. Для раздавливания вшей они пользовались кухонным ножом, тем же, которым режут хлеб. Мама была потрясена этим, а они невозмутимо отвечали: «Ну и что, мы же его потом вымоем!» У нас были свои ножи для пользования, но в целом я не стала бы утверждать, что мы были чище их. И мы тоже «искались», но без помощи ножей…
        По сей день, когда я стою под душем, мне кажется, что грязь тех времен прилипла к моей коже, и надо сильно тереть губкой, чтобы смыть ее. Это напрасное усилие: она внутри, в памяти, которую не смоешь водой и мылом. Каждый вечер, подходя к моей удобной и чистой кровати, я вижу в воображении ту койку, грязную, с мешком соломы вместо матраца, такую узкую, что мы с мамой могли поворачиваться на другой бок только одновременно. Есть вещи, которые не покидают тебя никогда, становятся частью твоего существа.
        Моя покойная подруга Ася Рожанская, она же Бася Гофман, сказала мне однажды, что она не рассказывает знакомым и коллегам о своем сибирском прошлом. Вначале она пыталась, но натолкнулась на непробиваемую стену непонимания и недоверия и отказалась от новых попыток. «Оставь, они, вольняшки, не поймут», - говорила она, и эти слова стали постоянным лейтмотивом в наших разговорах. Возможно, она считала, что в нашем прошлом есть нечто позорное, порочащее ее облик уважаемого человека и учительницы в Израиле.
        Война Аси за выживание была несравнимо тяжелее моей. Я избегаю высоких слов, но если в нашей повседневной борьбе за жизнь были элементы героического, то она была воплощением героизма. Мне очень трудно писать о ней в прошедшем времени. Нередко и я думаю, что «вольняшки» не поймут, не поверят или вообще не захотят знать.
        Еще одной важной проблемой нашего быта было освещение. В темные зимние вечера без освещения не обойтись. Самым простым светильником была коптилка. Это бутылочка с продырявленной пробкой, которую наполняли керосином. Через дыру в пробке продевали фитиль, один конец которого погружался в керосин, а второй, короткий, торчащий над пробкой, зажигали. Соответственно ее названию, коптилка давала больше копоти, чем света, но потребляла мало керосина.
        При этом зыбком и скудном освещении велась вся жизнь в избе. На одном уголке единственного стола в передней избе я готовила домашние задания, в то время как другие делали на остальной площади стола всевозможные работы. Здесь же я читала книги, взятые в «библиотеке» Николая Павловича. Иногда мы с братом садились на пол возле дверки топящейся плиты: через прорези в дверке проходил свет, и при этом свете мы читали.
        Не могу обойти тему, которая всегда доставляла мне массу неприятностей - уборные. Неприятности, начавшиеся по дороге в ссылку, продолжались и здесь. При более «благоустроенных» избах были во дворах уборные, сколоченные из досок, с дверями; но изба Дороховых и в этом отличалась от других. Вместо уборной из досок там был, возле стены коровника, шалаш из веток, с дверью, украденной откуда-то и не вделанной, а просто прислоненной к шаткому шалашу. Под шалашом была выгребная яма, как во всех деревенских уборных; время от времени нужно было ее чистить, когда она наполнялась. Сквозь редкие ветви шалаша можно было видеть сидящего внутри; вдобавок к этому дверь иногда крали - и тогда человек сидел в уборной на виду у всех. Трудно описать, как я страдала от этого. Чаще всего я бегала в лесок, который тянулся вдоль речки, за огородами, но и там не чувствовала себя защищенной от посторонних глаз: лес открыт для всех, и в любую минуту кто-нибудь может случайно пройти мимо.
        Все эти неприятности с уборными наградили меня комплексами на всю жизнь. Ввиду этих комплексов мне трудно пользоваться туалетами в чужом месте, даже если там все чисто; особенно трудно мне приходилось во время поездок за границу. Казалось бы, все аккуратно и хорошо, но у меня проблемы. Корень этих проблем уходит в те далекие дни.
        Миновала зима, пришла весна - и вместе с ней новые проблемы. Когда накопившийся за зиму снег начал таять, улица превратилась в бурный поток грязной воды. Нужны были высокие сапоги, чтобы добраться до школы или колодца. Даже сапоги не всегда помогали, они были низкого качества и пропускали воду. В некоторых местах, совершенно непроходимых, колхозники бросали на дорогу доски или жерди. Обутые в резиновые сапоги, местные дети с акробатической ловкостью перебирались через ручьи, а когда я боялась потерять равновесие при балансировании на тонкой жерди, всегда протягивали мне руку помощи - без насмешек, добродушно и с шутками. Но ходить в Парабель за хлебом было просто невозможно. Несколько дней мы прожили без хлеба, ждали, когда вода немного спадет.
        Сошел снег - и все начало зеленеть. Вместе с возрождением природы появились различные патенты, помогающие выжить. Большая часть того, что можно было продать, была продана в первую зиму, а то немногое, что оставалось, надо было приберегать на следующую зиму. Ничто не свидетельствовало о том, что война скоро кончится - и даже если бы она кончилась, мы не забыли, что сосланы на 20 лет. Поэтому мама решила, что надо постараться пережить лето «на подножном корму», не продавая вещи и не меняя их на продукты.
        «Патенты» способов выживания мы получали от местных колхозниц. Согласно одному из них, на полях колхоза, где прошедшим летом был посажен картофель, много картофелин осталось в земле. Можно выкопать эту картошку сейчас. Правда, она мерзлая и после оттаивания превращается в сероватую кашу, но эту кашу можно высушить и растолочь. Получается крахмал, вещество вполне съедобное.
        Женщины показали нам также, какие виды трав съедобны - в вареном виде, разумеется. В первую очередь это были лебеда и крапива. Эти травы росли всюду в изобилии. Мы варили из них супы.
        Вместо тарелок у нас были чашки из керамики. Мы съедали две чашки супа из трав, в лучшем случае с добавлением муки или крахмала, три раза в день. Это не насыщало, но давало ощущение «полного желудка».
        В середине лета, когда все уже росло на полях, мы, «шайки» детей, ссыльные и местные, совершали набеги на колхозные поля. Там мы ели (и крали) все, что попадалось: полузрелый горох, зерна пшеницы и овса, репу и турнепс. Мы ели зеленый лук, от него жгло во рту; мы делали передышку и снова ели. Колхозники знали о наших набегах, но относились к ним снисходительно: либо потому, что сохранность колхозного добра их мало волновала, либо потому, что сочувствовали голодным детям.
        Мама, понятно, в наших набегах не участвовала, поэтому я старалась приносить ей что-нибудь из «добычи»: горох, зерна, лук, что попадалось.
        В тайге и в перелесках возле полей тоже можно было кое-чем поживиться. Мы, группы детей, ходили в лес собирать грибы, я узнала ягодные места и приносила домой голубику, смородину и малину. Мы собирали кедровые шишки и вынимали из них орешки, это был настоящий деликатес. Насытиться этим невозможно, но мы чувствовали себя лучше.
        Летом было легче и с вопросами личной гигиены: в лесу, за огородами, протекала небольшая речка, там можно было купаться и даже кое-что постирать, не таская воду ведрами домой.
        Мой брат Иосиф устроился в Парабели сравнительно неплохо. Еще зимой он получил от начальства разрешение оставаться ночевать в цехе, чтобы не ходить в лютые морозы каждый день в поселок и обратно. Неподалеку от артели, где он работал, находилась большая пекарня. Девушки, работавшие в ней, опекали его. Правда, он был еще подростком, но когда все мужики и парни в армии, и подросток может сойти за мужчину. Работницы пекарни давали ему хлеб и даже приносили кушанья из дому.
        Так прошло лето 1942 года - сравнительно спокойно, без драм. Но приближалась осень, а за ней новая суровая зима…
        Глава 12. В избе Физы
        Осенью наша семья переселилась в другую избу. У нового места жительства был ряд преимуществ, но были и недостатки.
        Хозяйка избы Анфиза, или сокращенно Физа, была одной из жен «активистов» - мужчин, которых забрали в 1937 году. Как и остальные, ее муж не вернулся, и она осталась с двумя маленькими дочками. Высокая статная женщина, она понравилась заведующему молочно-товарной фермой колхоза, и тот устроил ее на хорошую работу - на ферму, расположенную далеко от поселка, на другом берегу Оби. Летом колхозные коровы свободно паслись там, на бескрайних заливных лугах, а колхозники заготовляли сено на зиму. Это было удобное место для скота и для доярок: были жилые помещения, можно было пить молоко в неограниченном количестве и даже делать сметану и масло для себя и детей, поэтому работницы фермы не знали голода. Все женщины поселка им завидовали, но за свою сытую жизнь работницы фермы расплачивались дорогой ценой.
        Физа вместе с девочками проводила на ферме большую часть года и редко бывала дома. Но этой осенью старшая девочка должна была пойти в первый класс, и Физа нуждалась в ком-то, кто жил бы в избе и заботился о ней. Она обратилась к маме и предложила перебраться в ее избу.
        В избе Физы не было горницы, только одна комната, довольно просторная. Огромное преимущество - мы были там одни с маленькой девочкой по имени Люба. Фактически мы были там хозяевами, за исключением дней, когда Физа приезжала с фермы. Она привозила продукты для Любы, в основном молочные, иногда давала и нам литр замороженного молока. Затем она брала на колхозной конюшне лошадь и ехала в лес за дровами. Эта женщина не знала, что такое усталость, мы никогда не видели ее отдыхающей. Кроме привозки дров, у нее всегда были другие дела в поселке, дома она почти никогда не сидела. Для нас это было огромным облегчением после тесноты и суматохи, царившей в избе Дороховых. Физа даже предложила нам весной посадить картошку на части ее огорода - на задах, возле леса. У нее был большой огород, часть его она не использовала.
        Главным недостатком было значительное расстояние от колодца. Изба находилась на околице поселка. Не то чтобы это было очень далеко от центра, но для нас, голодных и слабых, километр был большим расстоянием. Жители околицы брали воду не из колодца в центре, а из речки. Это тоже не очень близко, надо было пересечь огород и полоску леса. Я была уже большая девочка десяти с половиной лет и могла носить воду на коромысле. На речку за водой я ходила дважды в день. Четыре ведра воды на четверых, если считать Иосифа и Любу - это очень мало, но ходить на речку больше двух раз мне было тяжело. Экономя воду, мы не могли улучшить коренным образом свою личную гигиену. Чистота требует воды, много воды, а кто в силах притащить ее?
        Другой недостаток, с которым мы столкнулись зимой: неисправность в дымоходе плиты. Можно было топить плиту, не открывая вьюшку - воздух свободно проходил. Поэтому тепло в избе не держалось, по утрам температура падала ниже нуля.
        Зима 1942-43 года была очень тяжелой - возможно, самой тяжелой за время войны. У нас оставалось очень мало вещей для продажи; запас картошки, который мы сумели создать осенью, был слишком мал, чтобы дотянуть до лета даже при строжайшем режиме экономии. Две картофелины на чугунок супа - такова была норма. Мы добавляли немного квашеной капусты - из того количества, которое мама получила от колхоза в качестве «расчета» за работу летом. Называть это варево супом можно было только при богатом воображении.
        Если не считать эти повседневные трудности, наша жизнь в избе Физы проходила без особых происшествий. Мне запомнилась только одна ночь, когда я видела маму в страхе и в слезах.
        Накануне вечером Физа неожиданно приехала с фермы. Обычно она приезжала по утрам. На сей раз она была не такой деятельной и энергичной, как всегда. Желтоватая бледность покрывала ее лицо. Обе девочки были на ферме.
        Физа села рядом с мамой и о чем-то долго перешептывалась с ней. Мама возражала, плакала и твердила: «Не могу, не могу! Я боюсь!»
        Наступила ночь, я уже была в кровати, но мама не легла, как обычно. Она привязала к изголовью кровати кусок ткани, чтобы мне не видно было, что делается в комнате, велела мне повернуться лицом к стене, спать и не подглядывать.
        Понятно, что уснуть я не могла. Я не подглядывала, но слышала все. Насколько мне удалось понять из перешептывания женщин, Физа была беременна и готовилась сделать что-то, чтобы выйти из этого состояния. Я уже знала, что это называется «аборт» (в деревне дети рано узнают такие вещи). Она требовала, чтобы мама помогла ей.
        Выше я намекала на ту дорогую цену, которой расплачивались работницы фермы за свою сытую жизнь. Заведующий фермой, один из немногих мужчин, не призванных в армию ввиду своей важной роли в колхозе, превратил ферму в свой частный гарем. Он жил со всеми доярками, нередко на глазах у их маленьких детей. Все они периодически беременели, некоторые делали аборты в домашних условиях и рисковали жизнью, другие рожали детей, к которым их отец не проявлял ни малейшего интереса. Старшая сестра одной из моих подруг, доярка, пыталась сделать себе аборт без чьей-либо помощи, не сумела и родила девочку с телесными повреждениями, оставила ее на попечении матери и вернулась на ферму. Я знала об этом от своей подруги и видела девочку: она не улыбалась, не сидела, не развивалась подобно другим младенцам.
        Теперь Физа готовилась сделать то же самое, да еще с помощью мамы. Они растопили плату, вскипятили чугун воды, Физа помылась, а мама обдала кипятком резиновую спринцовку, единственный медицинский инструмент для предстоящей операции. Затем они вместе приготовили раствор йода в воде, споря о крепости раствора. Физа хотела сделать очень крепкий раствор, с большим количеством йода, а мама опасалась, что она обожжет себе внутренние органы. Потом Физа легла на койку Любы, стала делать манипуляции со спринцовкой, не сумела направить раствор йода в нужное место, начала кричать и извиваться от боли и попросила маму помочь ей.
        Я не видела, что делала мама, но слышала плач, стоны и крики и дрожала от страха. Весь этот ужас продолжался долго, я думала, что ему не будет конца. Под утро у Физы началось сильное кровотечение. Мама умоляла ее обратиться в районную больницу, но она отказалась и сказала, что перенесет это.
        Сильный организм Физы действительно справился, на третий день она почувствовала себя лучше и вернулась на ферму. Я слышала, как мама перед ее отъездом спросила: «Ну, что теперь - все начнется снова?» Физа пожала плечами: «Что делать - видимо, такова моя судьба».
        Ни одна из работниц фермы даже не помышляла о том, чтобы пожаловаться на человека, причиняющего ей такие страдания. Им не были знакомы такие слова, как «сексуальные домогательства» или «изнасилование». Как и Физа, они видели в том, что с ними происходит, приговор судьбы.
        Глава 13. Прекрасная Елена
        Осенью 1942 года наше положение было крайне тяжелым. Мы не верили, что переживем надвигающуюся зиму: наших ресурсов просто не хватит. Кроме скудного хлебного пайка, у нас не было почти ничего. Мама решила, что в школу мне ходить незачем. Нет одежды, нет обуви; если уж нам суждено умереть с голоду, то какая разница, кончила ли я три класса или четыре.
        Я не спорила. Николая Павловича перевели в другой поселок, а без него школа казалась мне пустой. На мне лежала масса обязанностей: приносить воду, пилить и колоть дрова, привезенные Физой из леса, складывать их в аккуратные поленницы, чтобы сохли. На все это у меня уходило много времени и сил, ведь я была всего лишь тощая и бледная девочка десяти с половиной лет. Мама была не намного сильнее меня; некоторые виды домашних работ я умела делать лучше, чем она.
        Мы не строили далеко идущих планов. Нашими мерками времени были день, неделя, максимум месяц.
        Рассказывала ли я вам о чудесах, случившихся с нами? Их было несколько. Первое чудо пришло к нам в ясный сентябрьский день в образе молодой улыбчивой женщины, скромно и аккуратно одетой, с большой сумкой в руках.
        - Меня зовут Елена Андреевна, - представилась она, - я новая учительница. В журнале 4-го класса школы записана ученица по имени Рива Рабинович. Прошло уже пять дней занятий, но она не появилась. Мне сказали, что ее можно найти в этом доме.
        - Она не может ходить в школу, - сказала мама. - У нее нет одежды и обуви, и она плохо себя чувствует.
        - По закону о всеобщем образовании она обязана учиться, - ответила учительница. - Тем более что она была отличницей в прошлом учебном году.
        - Все это правильно, - сказала мама, - но есть обстоятельства, которые сильнее нас. Наши жизни висят на ниточке, которая вот-вот оборвется. Нам сейчас не до образования.
        Елена Андреевна, уроженка близлежащего села, не нуждалась в объяснениях, чтобы понять наше положение. Лицо нужды было ей знакомо. После короткой паузы она обратилась ко мне:
        - Я знаю, что ты девочка способная и любишь учиться. Давай договоримся: ты будешь заниматься дома. Я буду приходить к тебе два-три раза в неделю, объясню новый материал и дам домашние задания. Согласна ли ты учиться таким образом?
        - Конечно, - ответила я. - Буду очень стараться.
        - Я оставляю тебе несколько учебников, - сказала она, вынув четыре книжки из своей сумки. - В следующий раз принесу еще. И тетради принесу. Смотри, я отметила, что мы уже прошли. Хочешь, я сяду с тобой и объясню тебе?
        - Спасибо, не надо, - сказала я, вся в слезах, - надеюсь, что прочитаю в учебниках и пойму сама.
        - И я так думаю, - сказала Елена Андреевна. - Прошу тебя только выполнить упражнения, которые я отметила. Это покажет мне, что ты усвоила материал.
        - Постараюсь, - ответила я.
        Я прошу тебя, человек, читающий в данный момент эти строки: запомни это имя - Елена Андреевна Куренкова. Неизвестная героиня, подобная многим сельским учителям в России, творящим святое дело. Если бы эта благородная женщина не вмешалась в мою судьбу, если бы она не увидела в голодной и одетой в лохмотья девочке полноценного человека, я осталась бы полуграмотной: без свидетельства об окончании начальной школы я нигде не могла бы учиться. Как человек полуграмотный, я могла бы заниматься только самым простым физическим трудом - но на таком труде я бы долго н выдержала: нет у меня силы и ловкости, нужной для этого. Лишь позже я поняла, что она по сути дела спасла мою жизнь. Неизвестный солдат на фронте народного образования - кто воздвигнет тебе памятник? Кто положит цветы у его подножья?
        На протяжении всего учебного года Елена Андреевна приходила в нашу холодную и грязную избу два раза в неделю, проверяла мои работы и давала контрольные задания. В конце учебного года, накануне экзаменов, она сказала мне:
        - На экзамены ты должна явиться, я не могу устроить тебе экзамены на дому, к нам пришлют инспектора из районо. Обещаешь прийти?
        - Постараюсь, - ответила я.
        При окончании начальной школы нужно было сдать четыре экзамена. В день перед первым экзаменом я притащила с речки несколько ведер воды сверх обычной нормы, вымылась и постирала свою одежду, чтобы выглядеть прилично, насколько возможно. Экзамены были легкими, я сдала их все с оценкой «отлично».
        Вопреки мрачным прогнозам мы пережили эту зиму. Медаль за доблесть в войне за выживание по праву причитается маме, сумевшей дотянуть то немногое, что у нас было, до лета. А летом, как известно, можно пропитаться травой, подобно коровам, и мелкими кражами с колхозных полей.
        Я частенько сердилась на маму за ее скупость, думала, что она перегибает палку. Но трагическая история Сигрид показала, что пережить зиму - это дело вовсе не гарантированное, что может быть и иначе.
        Сигрид, молодая и немного избалованная девушка из богатой латышской семьи, рано потеряла мать и была выслана вместе с отцом. Когда отца увели из вагона вместе с другими мужчинами, она осталась одна и растерялась. У нее был большой багаж, много ценных вещей, которые могли обеспечить ей пропитание на несколько лет. Но страх и одиночество сломили ее. Она подружилась с другой одинокой женщиной, старше ее, и они поселились вместе. У той женщины не было ничего, и она использовала Сигрид, девушку наивную и добродушную. «Подруга» убедила Сигрид, что нет смысла экономить, «немцы скоро покончат с русскими, и мы вернемся домой». Сигрид была полностью под ее влиянием, та распоряжалась ее имуществом как своим. Они покупали дорогие продукты, ни в чем себе не отказывали.
        Года через полтора пиршество закончилось. Когда «подруга» увидела, что от багажа Сигрид ничего не осталось, она решила бежать. Тайком от Сигрид она пошла к коменданту и попросила перевести ее в другую деревню. Ее внезапное исчезновение оставило Сигрид одинокой и обобранной до нитки.
        Несчастная девушка не знала, что делать, и быстро скатилась до отчаянного положения. Не скажу, что наше положение было хорошим, но Сигрид буквально потеряла человеческий облик. Она ничего не могла делать, вся покрылась вшами, и хозяйка избы, где она проживала, выгнала ее на улицу.
        Она стучалась во все двери, но никто не хотел впустить ее. Помню ту ночь, когда она пришла к нам. Вид ее был ужасен: растрепанные волосы, серые от вшей, безумный взгляд, оборванная одежда, тоже покрытая слоем ползавших по ней вшей.
        В ту ночь наша хозяйка Физа была дома. Сигрид умоляла разрешить ей посидеть возле двери до утра, но Физа и слышать об этом не хотела и выгнала ее. Сигрид умерла где-то в снегу, даже похорон не удостоилась. Ей было 23 года.
        Правду говоря, жители поселка не могли спасти ее, даже если бы хотели. Она нуждалась в общей медицинской помощи, в том числе психиатрической, в основательной санитарной обработке и смене всей ее одежды. Кто мог оказать ей такую помощь?
        Сигрид была первой жертвой среди ссыльных в нашем поселке. Были смертные случаи и в других деревнях района. Трагическая судьба постигла семью Гофман, покинувшую избу Дороховых и переселившуюся в другой поселок, где якобы были лучшие условия: родители заразились сыпным тифом и умерли. Старшая сестра Муся умерла от чахотки. Бася, девочка 14 лет, похоронила их, осталась с маленькой сестренкой Розой и вынуждена была временно отдать ее в детдом.
        Работая над этой книгой, я намеревалась расспросить ее о том, что было с ними дальше, она обещала рассказать мне подробности, но нарушила свое обещание и умерла… Большой отрезок жизни обеих сестер, с которыми мы когда-то делили одну избу, остался для меня неизвестным. Но я знаю результат: обе получили образование, после освобождения из ссылки вернулись в Кишинев, Бася работала преподавательницей литературы, вышла замуж, и ее стали называть Асей Рожанской. Так ее и в Израиле называли все русскоязычные репатрианты, и я в том числе. Ради приезда в Израиль она развелась с мужем, который не хотел ехать. Обе сестры, Ася и Роза, работали здесь учительницами младших классов. Коллеги называли ее настоящим именем - Батя (так произносится на иврите имя Бася).
        Даже когда она вышла на пенсию, встретиться и поговорить с ней было нелегко: она всегда торопилась на какое-нибудь добровольное мероприятие помощи новым репатриантам или на вспомогательные уроки в школе, где проработала много лет. Ася, ты хотела помочь всем - кто помогал тебе в те тяжелые дни, когда ты стояла у могил твоих близких?
        Глава 14. Его голубые глаза
        Осень 1943 года. Физа чистила погреб накануне засыпки картошки нового урожая и обнаружила на дне много мелких дряблых картофелин. Она не хотела возиться с ними и разрешила нам собрать их. Мы тщательно вымыли эти картофелины и отварили их «в мундирах». Для нас это был праздник. Настоящая еда, не водянистый суп!
        Мы с мамой сидели на лавке возле окна и чистили отваренные картофелины. Кто-то прошел по тропе снаружи, под окном.
        В ту пору по деревням бродило много нищих. Не глядя и не отрываясь от работы, мама сказала:
        - Еще один попрошайка, дай ему несколько картофелин.
        Мы в тот день были «богаты» тем, что получили от Физы, и даже могли помочь тому, чье положение хуже нашего.
        Но я посмотрела вниз, а проходивший мимо человек посмотрел вверх - на нас. Я увидела знакомые глаза, чистейшей голубизны. Глаза моего отца. Бросившись к двери, я закричала:
        - Папа!
        Трудно было узнать в этом человеке, похожем на бродягу, моего папу, почтенного и всегда тщательно одетого, каким я его помнила. Мама не узнала его. Но глаза - в них я не могла ошибиться.
        - Мэри, - произнес он шепотом и упал возле двери, обессиленный тяготами дороги и нахлынувшим волнением.
        Мама стояла над ним, ошеломленная. Не узнала своего мужа, с которым ее разлучили два года назад…
        Мы смочили тряпку холодной водой и стали растирать ему виски, пока он не пришел в себя.
        - Ты не писал, что тебя собираются освободить, - сказала мама.
        - Я не успел, - сказал он, - это произошло неожиданно. Письмо доходит за две недели, а я доехал до вас за неделю.
        Он рассказал, что руководство лагерей применяет в последнее время новую тактику. Особые комиссии выявляют заключенных, которые ослабели и не могут больше выполнять тяжелую работу. На них не стоит тратить продукты и лекарства. Их отпускают к семьям: лучше пусть умрут в кругу семьи, чем в лагерной больнице. Эта процедура досрочного освобождения нетрудоспособных называлась «актированием» - списыванием по акту, подобно тому, как на предприятиях списывают изношенное оборудование.
        О жизни в лагере папа рассказал, что заключенные работают в основном на лесозаготовках. Немногие счастливчики, лагерники с большим стажем, работают в мастерских, на уборке лагеря, на кухне и в больнице, но подавляющее большинство - в лесу. Смертность среди заключенных из прибалтийских стран особенно велика, потому что они почти все высокого роста, а организм высокого мужчины требует больше продуктов питания. Им не хватало установленной нормы, они быстро слабели и умирали.
        Папе помогло то, что он некурящий. Всем заключенным выдавали маленькое количество махорки, явно недостаточное для курильщиков. Страстные курильщики «покупали» махорку у некурящих в обмен на хлеб. Хлебная норма была невелика, и отказ от части ее обрекал курильщиков на голодную смерть.
        Освобождение из лагеря вовсе не означало, что бывший заключенный становится свободным гражданином. Он обязан явиться в комендатуру по месту жительства его семьи и получить удостоверение ссыльнопоселенца.
        Здоровье папы было в очень плохом состоянии. У него были незаживающие язвы на теле. Во время сумерек он внезапно терял зрение - явление, называемое «куриной слепотой». Когда ночь вступала в свои права, зрение восстанавливалось.
        Папа объяснил нам, что это симптомы пеллагры - третьей, критической стадии истощения, за которой следует только смерть. Если нет необратимых изменений во внутренних органах, то пеллагра излечивается при постепенном переходе на нормальное питание.
        Нормальное питание? У нас? Мы с мамой, правда, не дошли до пеллагры, но были, по-видимому, на первой или второй стадии истощения. Теперь нам было не до заботы о себе, надо было собрать все силы для спасения папы.
        Мама мобилизовалась на выполнение этой задачи как на военную операцию. Были еще три папиных костюма, которые она до сих пор отказывалась продавать - теперь они были проданы начальникам из Парабели за неплохую цену. На вырученные деньги покупалась специальная еда для папы. Правда, дело не доходило до такой роскоши, как мясо и яйца, но хлеб, молоко и овощи папа получал в количествах, выходивших далеко за рамки нашего «режима питания». Я тоже старалась вносить свой вклад - тащила с колхозных полей все, что возможно.
        Колхозницы не слишком заботились о колхозном имуществе: главные свои доходы они извлекали из своих приусадебных участков и содержания домашнего скота. Но от работы на колхозных полях их никто не освобождал; это была всеобщая обязанность. Чтобы получать хоть что-то за эту работу, им приходилось работать очень быстро, стараться выполнить норму. На уборке они работали небрежно, не заботясь о потерях.
        Меня интересовали больше всего поля, засаженные картофелем. Метод организованной уборки был таков: по полю гоняли лошадь с плугом, который выворачивал кусты картошки, а за плугом шли женщины и собирали клубни - только те, которые видны на поверхности. Никто не копался в земле, собирали только то, что плуг вывернул наружу. Половина урожая оставалась в земле.
        То, что оставалось, было настоящим кладом для нас, ссыльных, не имеющих своих огородов. Чтобы опередить других, я выходила на поля ночью, сразу после «организованной уборки». Мне не было страшно одной в поле: каждая тропинка, каждое дерево были мне знакомы. Проблема заключалась в том, чтобы переправить «добычу» домой. Сколько уж я могла унести в мешке на спине - три ведра картошки, три с половиной, не больше. Часть выкопанного за ночь картофеля я прятала в кустах, в перелесках на краю поля. В дневные часы я приходила за припрятанным кладом, стараясь не попадаться на глаза другим, чтобы мою тайну не раскрыли. Таким путем мне удалось создать неплохой запас картошки - главного продукта нашего питания.
        Днем дел тоже хватало. Была у меня подруга, Женя, из соседской избы. Отца у нее не было: он тоже был в числе «активистов», исчезнувших в 1937 году. Женя была моей задушевной подругой на протяжении ряда лет. Настоящая сибирячка, сильная и ловкая, как кошка. Вместе мы уходили глубоко в тайгу за кедровыми шишками. Женя взбиралась на дерево, с силой трясла ветки, иногда колотила по ним палкой - сбивала шишки. Я собирала сбитые шишки в мешок. Добычу мы затем делили пополам, хотя вклад Жени в дело был намного больше моего.
        Это было довольно-таки опасное занятие, она могла оступиться и упасть с дерева. Кроме того, нас могли схватить объездчики, так как сбивать шишки с кедров было запрещено. Не знаю, что с нами сделали бы, если бы мы попались, но добычу наверняка отняли бы.
        Кедровые орешки, извлекаемые из шишек, содержат много питательных веществ, они были важным средством для улучшения здоровья папы.
        До поздней осени еще можно было найти смородину в заболоченных лесах возле речки. Ягоды тоже были важным источником витаминов.
        Ко всем этим операциям по добыванию чего-нибудь съестного добавляются и текущие работы: натаскать воды с речки, пилить и колоть дрова, мыть пол раз в неделю… Неудивительно, что я совершенно забыла об учебе и чтении книг.
        Иосиф тоже старался внести свой вклад: в вечерние часы, после рабочей смены, он сделал для нас хорошую кадку, и мы засолили в ней капусту, запас которой я создала путем набегов на колхозные поля.
        На часть денег от продажи костюмов мама купила немного пшеничной муки и каждый день варила из нее кашу на молоке для папы. Мне разрешалось выскребывать из чугунки остатки. Была у меня специальная ложечка для этой цели, от многократного выскребывания она сточилась и искривилась. В течение долгих лет я хранила ее как память о тех годах.
        Состояние папы постепенно улучшалось. К счастью, голодание в лагере не успело привести к необратимым изменениям в его внутренних органах. Период его поправки был очень трудным для мамы и для меня, потому что мы почти ничего не оставляли для себя. Удивительно, что мы не заболели пеллагрой. Но наши усилия приносили плоды.
        Теперь нужно было достать для папы одежду, принятую в этих местах. В фуфайке, пимах и шапке из меха неопределенного происхождения он выглядел как настоящий колхозник. Поправившись, он опять повеселел, шутил с людьми, и они относились к нему с симпатией. Все называли его дядей Борей.
        Папа был не из тех, кто сидит сложа руки. Едва успев поправиться, он сразу занялся поиском работы. В колхозе работать он не хотел: у него была иждивенческая карточка на триста граммов хлеба, и все, что он мог получить за тяжелую работу в колхозе, ограничивалось бы пайком в пятьсот граммов, причем карточку иждивенца отменили бы. В этом не было никакого смысла.
        Он часто ходил в Парабель. В райцентре жило немало еврейских семей; с большей частью их папа был знаком еще в Риге. В числе его знакомых был и председатель артели «Металлист», где работал Иосиф. Несмотря на то, что председатель был таким же ссыльным, как все, он считался «сильным человеком» среди местного начальства и помог многим ссыльным найти работу на предприятиях и даже в учреждениях (главным образом в качестве бухгалтеров и счетоводов). Папа встретился с ним, и он пообещал поговорить с начальниками о работе для него.
        Поскольку папа славился в прошлом своими способностями в области торговли, ему предложили заведовать магазином по продаже мяса, который власти намеревались открыть. Это был, по замыслу, первый «коммерческий» магазин в районе, сложное явление в советской системе торговли: не частный, так как частное предпринимательство запрещено, но и не совсем государственный. В государственных магазинах отпускали товары только по карточкам, по грошовым ценам; беда в том, что в них не было ничего, кроме хлеба. В «коммерческих» магазинах, тоже принадлежавших государству, продавали товары без карточек, но по высоким ценам. Своего рода «государственная спекуляция». Власти хотели облегчить положение начальства и служащих, чтобы им не нужно было покупать все продукты на базаре, где они еще дороже. Заодно предполагалось использовать прибыль для местных нужд. Простые рабочие, по мнению начальников, не смогут позволить себе делать покупки в «коммерческом» магазине.
        Папа согласился взять на себя заведование магазином, хотя в прошлом никогда не занимался торговлей продуктами. Он думал, что советская система торговли подобна той, к которой он привык, и понятия не имел, какие препятствия помешают ему стать советским торговым работником.
        Он был назначен заведующим и единственным работником магазина. Товар ему привозили в виде целых туш скота из бойни. Туши взвешивались целиком - это называлось «живым весом», хотя трудно представить себе что-то менее живое. Папа должен был расписываться за получение определенного количества килограммов в «живом весе». Затем нужно было подготовить товар к продаже.
        Любой торговец мясом знает, что не все части мясной туши равноценны, есть дорогие и дешевые, есть кости, ноги и т. п. Но начальники из отдела снабжения не хотели утруждать себя такими «мелочами» и установили единую цену, хотя и допускали определенную степень «гибкости» в процессе продажи.
        Папа тяжело трудился несколько дней, рубил целые туши на куски, пригодные для продажи. Когда рубишь, то, как известно, щепки летят. Начальники игнорировали эти неизбежные производственные потери: они были уверены, что продавец, обвешивая покупателей, сумеет не только покрыть потери, но и унести домой приличный кусок мяса. Папа же, верный своим принципам честной торговли, старался собрать все обрезки и крошки в мешочки, чтобы показать начальству в конце месяца, если окажется, что продано меньше мяса, чем было получено.
        Настоящие беды начались сразу после открытия магазина. Каждый «кто есть кто» в райцентре пришел посмотреть на диво - первый коммерческий магазин. Большие начальники из райкома и райисполкома приходили с женами, выбирали самые лучшие куски мяса и после того, как товар уже был взвешен и завернут, заявляли: «Сегодня у меня нет денег, принесу после получки, запиши, сколько я должен». Папа был в растерянности, не знал, что делать, ведь продажа в кредит не входила в его полномочия. Он обратился к своему начальству из отдела снабжения, и там ему сказали: «Невозможно отказать такому лицу, как Иван Петрович, первый секретарь райкома!» Таких Иванов Петровичей оказалось довольно-таки много…
        Проходили дни, и ни один из высокопоставленных должников не спешил погасить свой долг. Вместо этого они требовали дать им еще мяса. Когда папа робко напоминал им о долге, они говорили: «Ой, совсем забыл! Принесу тебе деньги за обе покупки вместе!»
        Прошел месяц, и в конце его оказалось, что папе не только не причитается зарплата, но за ним еще числится долг за недостачу - около пятисот рублей. Это была значительная сумма для людей, не получающих никаких доходов. Было ясно, что папа совершенно лишен качеств, нужных для работы в советской торговле - умения обвешивать покупателей и подкупать начальников. Слово «торговля» в его понимании имело другой смысл - честное посредничество между поставщиком и потребителем, без обмана и «комбинаций». Он отказался от чести называться «директором магазина» и уволился. Так закончилась карьера папы в советской торговой системе.
        За весь месяц работы в магазине папа не принес домой ни грамма мяса, ни единой косточки.
        Долг в размере пятисот рублей был тяжелым ударом по нашим скудным ресурсам, но не было иного выхода, нужно было уплатить его. Чтобы было понятнее, как семья справилась с этим, расскажу историю об американской помощи.
        В первую зиму нашей ссылки мама написала письмо своему брату Якову в США - тому, который гостил у нас летом 1939 года и чуть ли не застрял в Латвии из-за начала второй мировой войны. Единственному ее брату, который был еще в живых.
        Кто не жил под советской властью, тот не поймет, какой опасностью была чревата «переписка с заграницей»: она подводила пишущего под подозрение в шпионаже. Многие советские граждане потеряли связь с зарубежными родственниками, потому что боялись писать им. Мама пошла на этот риск, полагая, что дальше этого места нас уже не вышлют. Получив ответ, она попросила брата о помощи. Нужно было делать это очень осторожно, не жалуясь на трудности жизни и не описывая наше подлинное положение.
        Дядя Яков понял, что сестра нуждается, и стал переводить ей двести долларов ежемесячно через центральный банк. Власти не прибегли к санкциям против этой переписки, потому что рады были получать доллары. Беда заключалась в том, что курс обмена долларов на рубли был просто смехотворным: власти установили его произвольно, без всякого учета реальной ценности валюты. По этому курсу, который держался много лет, доллар стоил шестьдесят копеек; сумма, которую мы получали после обмена, сто двадцать рублей, почти не влияла на наше материальное положение.
        Позднее помощь дяди Якова превратилась в важный элемент нашего существования - но об этом речь впереди. Пока же, после короткой торговой карьеры папы, сумма ежемесячной помощи, с добавлением суммы, полученной от продажи папиных часов, пошла на погашение долга.
        Глава 15. «Ты очень похож на Рабиновича»
        Зима 1943-44 годов была крайне тяжелой - для нас и для всей страны. Было ясно, что война вступила в решающую стадию. За лето немцы укрепили свои позиции; в их руках было более половины европейской части СССР, включая Украину, Белоруссию, прибалтийские республики и северную часть Кавказа. Предполагалось, что летом они возобновят попытку захватить Москву.
        Электричества у нас в поселке не было, но были радиопередачи, которые переводились из Парабели по проводам. По мнению властей, без электричества сельские жители могут обойтись, но без пропаганды - никоим образом. Во всех избах были установлены черные «тарелки»; их называли репродукторами. Репродукторы воспроизводили передачи, которые транслировались из Москвы в областной центр Томск, оттуда - по районным центрам, а из них - по мелким населенным пунктам. Новости из Москвы были бодрыми по тону. Каждая сводка заканчивалась лозунгом: «Враг будет разбит, победа будет за нами!»
        Новые песни о войне, появившиеся в то время, волнуют меня по сей день. Несмотря на строжайший контроль над каждым написанным словом, поэты и композиторы военного времени умели создавать песни, зажигавшие сердца. Под звуки этих песен я росла и взрослела, с ними смеялась и плакала, они врезались в память навсегда.
        У нас в доме царила жестокая нужда. Продолжительное недоедание подтачивало не только тело, но и душу; я не думала ни о чем другом, кроме еды. В голове рождались всякие фантазии. Так, например, я придумала такой сюжет: с саней колхозного обоза, везущего мешки с мукой с мельницы, прямо возле нашей избы сваливается один мешок, а колхозники, сидящие на передних санях, не замечают этого. Я нахожу этот мешок, втаскиваю его в избу, мама варит кашу для всех, и мы наедаемся досыта!
        Разумеется, это была лишь фантазия. Зимой невозможно что-то стащить с полей, все покрыто снегом. В конце зимы пришел неминуемый конец всем нашим запасам. Не было продуктов, и нечего было продать. Единственной вещью, которую можно было бы продать, была кожаная куртка Иосифа, но никто из колхозников не хотел ее купить.
        Это утро я никогда не забуду. Все мы, за исключением Иосифа, который был на работе в Парабели, лежали в кроватях. Мама, которая всегда вставала первой и затопляла плиту, на этот раз не встала. Незачем было вставать, нечего было варить. Не было сил.
        Вдруг послышался стук в дверь. Это было странно, так как в поселке никто не запирал дверей, никто не стучал. Просто входили.
        - Войдите! - сказал папа слабым голосом.
        Дверь отворилась, и вошли трое не знакомых нам людей. Мужчина, женщина и молодой паренек. Первым заговорил мужчина.
        - Мы из села Шонгино. Нам рассказали, что у вас есть кожаная куртка для продажи. Мы хотим купить ее для нашего сына.
        Я знала, где находится село Шонгино. Это было село коренных сибиряков, вольных, не ссыльных. Село считалось зажиточным, никто из его жителей не пострадал от репрессий.
        Куртка была продана по сказочной цене: за пятнадцать ведер картошки и пятнадцать килограммов пшеничной муки, чистой, без отрубей! Кто мог мечтать о таком богатстве!
        Вероятно, странно слышать от меня, материалистки, не признающей никакой мистики, слова о чудесах - но я должна признать, что они случаются. Таким чудом было вмешательство в мою жизнь учительницы Елены Андреевны, спасшей меня от безграмотности. А приход семьи из Шонгино, который спас нас всех - разве это не чудо? С таким запасом продуктов, при экономном расходовании, мы могли дотянуть до лета. Летом же, как известно, можно прожить на подножном корму…
        В середине той зимы наступил поворот в положении на фронтах. После долгих месяцев противостояния, начавшегося еще в конце лета, Красная армия перешла в наступление под Сталинградом и сомкнула клещи окружения вокруг немецкой 6-й армии во главе с фельдмаршалом Паулюсом. Окруженные (те, что остались в живых), вместе с их командиром, не выдержали голода и холода и сдались в плен. После этого сражения, унесшего миллионы жертв с обеих сторон, немецкая армия не смогла оправиться. Немцы, правда, предприняли отчаянную попытку перейти в наступление в районе Курска, но были отброшены назад и потерпели поражение. После битвы под Курском, считающейся самым большим танковым сражением в истории, стало ясно, что речь идет не о поражении в одном бою, а о повороте в ходе войны. Как долго мы ждали этого поворота! Он был результатом сверхчеловеческих усилий народа, сжавшегося в железный кулак, чтобы нанести врагу смертельный удар.
        Не могу завершить разговор об этих событиях без слов преклонения перед советским солдатом. Верховное командование фактически предало его (накануне войны по приказу Сталина были расстреляны почти все военачальники Красной армии). Он страдал от репрессий и «чисток», от голодомора в 30-х годах, от отсутствия малейшего проявления свободы. Немцы рассчитывали на то, что измученный советский солдат восстанет против своих командиров, будет встречать оккупантов с цветами и в массовом порядке перейдет на их сторону. Были, правда, и такие явления, особенно в Украине и прибалтийских республиках, но в масштабах «большой России» они были мизерны. При всем моем критическом отношении к некоторым чертам русского национального характера (пьянство, сквернословие, шовинизм), одно было и остается для этого народа святыней - родина. Это народ, который способен выжить в тяжелейших условиях и всегда будет биться за свою родину, стоящую для него выше обид, разногласий и сведения счетов. Если кончились боеприпасы, солдат будет биться врукопашную, палками и кольями, бросится под вражеский танк с последней гранатой в руках.
        Вернемся, однако, к нашим не столь героическим будням. Пришла весна с ее специфическими трудностями, связанными с таянием толстого слоя скопившегося за зиму снега. Период бездорожья может длиться три недели и даже больше. Невозможно ходить на речку за водой: тропинка, ведущая туда, становится непроходимой. Трудности начинаются с образования наста. Днем под лучами весеннего солнца верхний слой снега подтаивает и насыщается водой. Ночные заморозки превращают этот слой в ледяную корку - наст. Идешь по насту - и вдруг он проламывается, и ты погружаешься по пояс в мокрый снег. Если ты к тому же «вооружен» коромыслом с двумя ведрами, полными воды, то это вовсе не забавно.
        По мере продвижения процесса таяния снега, даже такой рискованный поход к речке становится невозможным: вся полоса леса, включая тропинку к речке, затопляется водой. Идти к колодцу? Это далеко, к тому же единственная улица поселка тоже мало проходима, многоводные ручьи талой воды пересекают ее во всех направлениях. Местные колхозники подсказали нам выход из положения: пользоваться тающим снегом. Мы сворачивали с дороги на огороды, где лежал нетронутый снег, на вид более или менее чистый. Набирали в ведра снег, смешанный с водой. Вода, полученная таким образом, не прошла бы проверки санинспекции; любой врач сказал бы, что при пользовании ею можно заболеть тифом или дизентерией. Но мы не были столь щепетильны. Все пользовались такой водой.
        Когда установилась весенняя погода, папа нашел новую работу - чистку печных труб. После интенсивной топки печей зимой в трубах накапливалась сажа. Женщины боялись взбираться на покатую крышу. Так папа стал трубочистом поселка. Он тоже немного боялся, но желание что-то заработать брало верх над страхом. В течение какого-то времени у него было много работы. Платили ему продуктами, единственной доступной колхозникам «валютой».
        Колхозницы отчаянно нуждались в деньгах на покупку самых элементарных вещей. Эта нужда в деньгах неожиданно обернулась для папы новым источником заработка. У всех были коровы, все хотели продавать молочные продукты, но с началом полевых работ у них не было времени для этого. В Парабели, кроме большого базара по воскресеньям, был также маленький ежедневный базар. Женщины обращались к дяде Боре с просьбой брать у них творог, сметану и масло для продажи на малом базаре. Папа с радостью выполнял эти просьбы. Много заработать на этом он не мог, но хотя бы молоко не нужно было покупать.
        Человек активный и общительный, папа за короткое время сдружился с постоянными торговцами малого базара и завоевал их симпатии. Даже если нечего было продавать, он приходил туда, лишь бы не сидеть дома без дела.
        Что только не продавали на малом базаре - ношеную одежду, стоптанную обувь, пирожки домашней выпечки, мелкую рыбешку, рукавицы из грубой шерстяной пряжи… Население обнищало до такой степени, что на всякий товар находились покупатели.
        Однажды на базар пришел новый человек, торговавший махоркой. Завсегдатаи базара быстро признали его своим - и папа тоже, разумеется. Все обращались друг к другу по именам; фамилий никто не знал.
        Новичок смотрел на папу с особым вниманием и о чем-то задумывался. Папе это казалось странным, но он не стал задавать вопросы. Однажды новенький сам обратился к нему и сказал:
        - Боря, знаешь ли, ты очень похож на человека, который был моим хорошим другом в селе, где я жил раньше.
        - Бывает, что между людьми есть сходство, - сказал папа, не придавший его словам особой важности. Но тот продолжал:
        - Даже твое произношение, твоя манера говорить… Все в тебе напоминает мне Рабиновича…
        Папа посмотрел на него с удивлением.
        - О чем ты говоришь? Рабинович - это я!
        - Ты Рабинович? - воскликнул его собеседник. - Нет, не может быть. Есть у тебя брат? Как его зовут?
        - У меня два брата - вернее сказать, были, теперь я о них ничего не знаю. До войны они жили в Ленинграде, - сказал папа, и его охватило внезапное волнение. - Одного звали Ильей, второго - Абрамом.
        После этих слов рыночный знакомый буквально набросился на папу с объятиями и поцелуями.
        - Я близкий друг твоего брата, Ильи Романовича Рабиновича! - радостно воскликнул он.
        Имя моего деда с отцовской стороны было Реувен. Известен обычай российских евреев - придавать типично еврейским именам «более русскую» форму. В Прибалтике это практиковалось реже. Папа был записан в официальных документах как «Бер Реувенович Рабинович». Его братья, эмигрировавшие из Латвии в Россию в молодом возрасте, избрали, видимо, более удобный для русского уха вариант отчества - Романович.
        - Откуда ты знаешь его? Где он живет?
        - Не очень далеко отсюда, в селе Сузун Новосибирской области. Он успел эвакуироваться из Ленинграда буквально в последний момент перед началом блокады. Очаровательный человек, умница, у меня с ним были не только дружеские, но и деловые связи. Я не сомневаюсь, что это твой брат. Такое сходство и общая фамилия - это не может быть случайным!
        Папа присел на скамейку. Ноги его дрожали.
        - Запиши мне его адрес, - сказал он.
        - Да нечего тут записывать, - сказал его собеседник, - пиши просто «Новосибирская область, село Сузун, И. Р. Рабиновичу». Там все его знают.
        - Просто так, без улицы и номера дома?
        - Да, просто так.
        Папа вернулся домой в сильном волнении. Теперь и он верил, что речь идет о его брате. Связь между ним и братьями в Советском Союзе прервалась много лет назад, ввиду известного страха советских граждан перед перепиской с родными из капиталистических стран. Захочет ли его брат возобновить прерванную связь? Как отнесется он, свободный советский гражданин, к тому, что его брат - ссыльный, лишенный гражданских прав?
        Мама тоже была взволнована этой новостью. В письме, отправленном на следующий день, папа описал состав семьи, не обмолвился и словом о своем тяжелом положении и просил Илью Романовича рассказать о себе. Все мы с нетерпением ждали ответа.
        Ответ от дяди Ильи пришел через две недели. Его теплота и сердечность превосходила все наши ожидания. Он подтвердил, что родился в Риге, и рассказ о его жизни не оставлял никаких сомнений в том, что он действительно младший брат папы и мой дядя.
        Мы узнали его как человека широкой души. Он любил хорошую жизнь, но любил также помогать другим людям, особенно родственникам; это было для него делом гордости. Ему не нужны были подробные объяснения, чтобы понять наше положение. Дядя обещал помочь нам всеми возможными путями и посетить нас перед возвращением в Ленинград, к тому времени уже освобожденный от блокады.
        Дядя Илья был женат на русской женщине, Марии Федоровне. У них обоих это был второй брак. В Ленинграде они вели обеспеченную жизнь (в сравнении с уровнем жизни большинства населения); дядя мастерски умел обходить запреты властей и сочетать официальную работу с частным бизнесом. Он был в избытке одарен именно теми качествами, которых так не хватало папе во время его кратковременной работы директором магазина. Он работал на предприятии по пошиву меховых шапок - товара, на который был большой спрос. Часть товара сбывалась по официальным каналам, а другая часть оставалась в руках дяди и его компаньонов и сбывалась на частном рынке.
        Чтобы у читателя не сложилось мнение, что дядя был просто преступником, расскажу вкратце, как действовала советская экономика. В течение всех лет «диктатуры пролетариата», начиная с 20-х годов и кончая развалом СССР, власти заботились главным образом о быстрой индустриализации, согласно лозунгу: «Догнать и перегнать Америку!» Все ресурсы направлялись либо в тяжелую промышленность, либо на грандиозные проекты - строительство плотин и электростанций, рытье каналов и т. п. Производство товаров потребления считалось лишней тратой ресурсов. Но поскольку миллионы людей не могут жить долгие годы без одежды, обуви и других предметов быта, в стране развилась параллельная экономика. Несмотря на суровые наказания за «экономические преступления», всегда находились люди, готовые идти на риск. Обычно они работали на государственных предприятиях, но параллельно делали еще что-нибудь - иногда в подпольных мастерских, но чаще всего на тех предприятиях, где они работали официально. Никто не считал занятых в параллельной экономике мошенниками или обманщиками, общее мнение гласило: «Если власти не заботятся о наших
нуждах, позаботимся о них сами. Молодцы те, кто умеет это делать!» Каждый, кто мог, где-нибудь подрабатывал, чтобы жить чуть-чуть лучше. Широко известно было шутливое ругательство: «Чтоб ты жил только на зарплату!»
        По понятным причинам данные об объеме параллельной экономики никогда не публиковались, но специалисты оценивали его в тридцать процентов, а в определенные периоды даже в сорок процентов от валового национального продукта. Резонно задать вопрос: как могла экономическая деятельность в таких масштабах оставаться скрытой от всевидящих глаз «большого брата»? Ответ можно разделить на две части: во-первых, было немало случаев, когда люди попадались и их судили. Во-вторых, по мере развития параллельной экономики она втягивала в себя и тех, кто «наверху», кто обязан контролировать и бороться с ней. Это была живая цепь, ее звенья начинались с рабочего, производящего товар, включали шофера - перевозчика товара, кладовщика и так далее вплоть до начальников, и каждое звено цепи получало свою долю прибыли. Поэтому «никто ничего не видел и не слышал». С точки зрения руководителей государства параллельная экономика даже была полезна: она освобождала их от забот о нуждах населения и нейтрализовала брожение и недовольство.
        Дядя Илья жил в Советском Союзе с молодых лет. Он хорошо знал эту систему со всеми ее писаными и неписаными правилами и плавал в ней как рыба в воде. Миллионером он не стал, но жил намного лучше тех, кто вынужден был довольствоваться только зарплатой.
        После письма мы получили от дяди Ильи денежный перевод и посылку с одеждой. Предстояла еще одна тяжелая и устрашающая зима. Конец войны был далек, и хотя уже не было опасений, что немцы победят, тыл переживал невыносимые трудности. Годы мобилизации всех ресурсов на нужды фронта довели широкие массы людей, и прежде живших в бедности, до полной нищеты. Что касается нашей семьи, то у нас не было никаких продуктов к зиме, кроме скудного пайка хлеба, отвратительного по качеству, так как в муку подмешивали овес и отруби. Было еще немного картошки, которую мы вырастили на предоставленной нам части огорода Физы.
        Несмотря на то, что наша одежда была сплошь покрыта заплатами, мы не могли позволить себе носить вещи, которые прислал дядя Илья. Все было продано, и за счет выручки мы сумели увеличить запас картошки на зиму.
        В противоположность дяде Илье, который хорошо знали реалии советской жизни, контакты с дядей Яковом в Америке были сложны. Он не понимал наши намеки, задавал прямые вопросы и хотел получить такие же прямые ответы. Так, например, он просил описать нашу квартиру. Ясно, что мама не могла ответить ему прямо. Она написала так: «Наша квартира похожа на родительскую квартиру, где мы выросли, только на одну комнату меньше». В своем ответе он раскрыл то, что она пыталась скрыть от цензуры: «Но там ведь было всего две комнаты! Ты хочешь сказать, что вы все живете в одной комнате?»
        Даже если он это понял, все же картина получилась приукрашенной. В той бедной родительской квартире все же были кухня и ванная с туалетом; в избе, где мы жили, ничего этого не было, изба нам не принадлежала и в ней жила, кроме нас, хозяйская дочка. Попробуй-ка, опиши все это американцу!
        Мама пыталась намеками отговорить его от перевода денег, которые ничего не стоили при смехотворном обменном курсе, и просила заменить переводы посылками - например, тканями на мужские костюмы. Это увеличило бы пользу от его помощи во много раз.
        В ответ на эти намеки он спросил прямиком: «Что вы можете купить на деньги, которые я посылаю? У нас это приличная сумма, достаточная для содержания семьи!» Как ответить ему, что этих денег (ста двадцати рублей после обмена) не хватает даже на покупку ведра картошки, стоящего двести рублей? Это было абсолютно исключено. Вместо прямого ответа мама придумала историю о знакомом, который привез из Риги много долларов и думал, что он обеспечен, но вскоре увидел, что от этих денег пользы очень мало. У этого мифического человека было несколько костюмов и отрезов на костюмы, и как раз эти вещи очень помогли ему.
        Это тоже была опасная версия: цензоры не были глупы и умели расшифровывать намеки лучше, чем наивные американцы. Даже дядя Яков, в конце концов, понял эту прозрачную аллегорию.
        Другая сложность была связана с личностью дяди Якова. Он был из тех, кого называют «людьми не от мира сего». В его поступках было много странного. Он не женился, мало общался с людьми, вел образ жизни отшельника.
        Мама знала о его странностях. Поэтому она не ожидала, что он будет ходить по магазинам и искать модные вещи, которые свели бы с ума женщин в Парабели. Чтобы упростить ему задачу, она просила ткани - товар простой, не требующий хлопот с выбором цвета или фасона. Но даже эта задача была трудна для него. Он писал позже, что договорился с большим магазином тканей: он будет переводить магазину постоянную сумму денег, а все прочее сделают владельцы магазина: выберут ткань и поручат своим служащим упаковать и отправить посылку. Так дядя избавил себя от всяких хлопот.
        В середине зимы прибыла первая посылка. Продажа ткани не создавала никаких трудностей: не было такого начальника в Парабели, который не горел бы желанием приобрести высококачественную американскую ткань. Ничего подобного ей они никогда не видели!
        Глава 16. Маленькая воровка
        Благодаря помощи дяди Ильи и дяди Якова мы прожили зиму сравнительно легко. Голодная смерть нам уже не грозила. Это не значит, что мама отказалась от «режима питания», но супы, которые она варила, стали гуще. Меню осталось прежним: по две чашки супа три раза в день.
        В ту зиму нам пришлось преодолевать новую трудность - самим добывать дрова. Ввиду недостатка кормов колхоз стал держать меньше лошадей, и Физе не давали лошадь для привозки дров: все лошади были заняты на колхозных работах. Для нас это был удар, особенно с учетом того, что плита была неисправна и пожирала массу дров.
        Почти каждый день мы ходили в лес, который тянулся полосой между огородами и речкой. Там мы с помощью ручной пилы валили березы и сосны, обрубали с них ветви и верхушку и распиливали очищенные стволы на части, которые можно взвалить на плечо и нести домой. В мои обязанности входило также протаптывание дорожки к дереву, выбранному нами в качестве очередной жертвы. Я спрыгивала с натоптанной тропинки, погружалась в снег до пояса и продвигалась к дереву шаг за шагом, утаптывая снег. Папа следовал за мной, и мы брались за пилу.
        Понятно, что принесенные из леса части стволов нужно было во дворе распиливать на чурки, чурки расколоть на поленья, а поленья складывать в поленницы, кубиками крест-накрест, чтобы сохли. Возня с дровами занимала все наше время в короткие зимние дни.
        Мне нравилось бывать в лесу, и я иногда бродила по нему одна, без папы. У моих прогулок по лесу была цель - искать сухую древесину для растопки. Из деревьев, сваленных и распиленных, получаются сырые дрова, спичкой их не разожжешь. Нужно сначала разжечь сильное пламя с помощью сухой растопки, после чего и сырые дрова начинают гореть. Я искала засохшие на корню деревья (их называют сухостоем), ветки, старые пни, которые можно расколоть, и березовую кору. Во время блужданий по лесу я пела во весь голос любимые песни о войне и русские романсы, которые слышала от мамы и по радио. Вокруг все было бело и красиво, как в сказке. Я пела о любви и мечтала о романтичных встречах.
        Беда в том, что находить растопку становилось все труднее. Сухие ветки скрывались под снегом, к тому же поисками занималась не только я. Мы пытались сушить сырые поленья на горячей плите; в избе распространялся неприятный запах, и мы боялись угореть.
        Я давно уже присматривалась к оградам, отделявшим дворы изб от улицы. Ограды были построены из тонких жердей, которые укладывались между двумя кольями, вбитыми в землю, и держались на сплетениях из тонких мягких веток. Жерди из оград могли послужить прекрасным материалом для растопки, так как ограды были построены давно и древесина высохла. Обычно в ограде было три-четыре ряда жердей, с промежутками, но были и ограды повыше. Я думала, что пять рядов - это просто излишество, верхнюю жердь можно снять. Четырех рядов вполне достаточно, чтобы защитить огород от вторжения чужой скотины.
        Я наметила себе все места, где были высокие ограды, и начала осуществлять свой план. Разумеется, это была кража, поэтому я выходила на «операцию» ночью. Свою добычу - сухую жердь - я не оставляла во дворе, где ее могут увидеть, а вносила прямо в избу. Утром мы с папой клали ее на две табуретки и распиливали на короткие части.
        Несколько раз мои воровские операции прошли успешно, но через некоторое время колхозники стали замечать, что ограды их дворов становятся ниже. Подозрение, понятно, пало на ссыльных. В одну из ночей, когда я вышла на очередную «операцию», шел снег, и свежие следы вели прямо к нашей избе. Пожилой человек, один из немногих не призванных в армию, вошел к нам как раз в момент, когда мы занимались распиловкой моей ночной добычи.
        Он чуть было не набросился на папу с кулаками, но я встала перед ним и сказала:
        - Мой папа ничего не сделал. Это я!
        Он посмотрел на меня, двенадцатилетнюю девчонку, ростом чуть выше его пояса. Спросил:
        - Зачем ты делала это?
        - Чтобы было чем растопить плиту. Я искала сухую растопку!
        Мне было ужасно стыдно, но отпираться было бессмысленно.
        Он стоял передо мной, высокий и сильный мужчина, и не знал, что делать. Руки он на меня не поднял.
        - Чтобы это был последний раз, ясно? Попадешься мне еще раз -поколочу, не посмотрю на то, что ты мала! А вы, - обратился он к моим родителям, - как вы могли посылать девочку воровать? Постыдитесь!
        Когда он повернулся и вышел, я разрыдалась. Я была уверена, что о моем позоре узнает весь поселок, ведь слухи здесь распространялись мгновенно. Но, к моему удивлению, этот человек никому не рассказал о происшедшем.
        Папа сказал слова, запомнившиеся мне навсегда:
        - Люди иногда смеются над моим стремлением к личной честности и называют ее наивностью, но в конечном счете честность всегда оправдывается! Никогда не прощу себе, что позволил тебе делать такие вещи!
        Лето 1944 года было легким по сравнению с предыдущими. У нас уже был кое-какой опыт, мы не были так беспомощны, как раньше. А главное - папа был с нами! Физа на лето забрала дочку к себе на ферму, и мы были в избе полными хозяевами.
        Я вернулась к своим обычным летним занятиям: сбору съедобных трав, различных ягод, грибов, сухих веток. Во дворе был пустой склад, и я старалась наполнить его запасом сухой растопки на зиму. Ко всему этому добавлялись текущие домашние работы: ходить на речку за водой, мыть пол и т. п. Я чувствовала себя большой, ответственной за домашнее хозяйство.
        Мама варила супы, вкусные согласно моим тогдашним понятиям: она клала в них больше картошки, немного муки и пол-литра молока. Наши желудки сильно растянулись от больших количеств жидкой пищи. Отрицательные результаты этого сказались позднее, когда уже не нужно было голодать: мы привыкли к ощущению полного желудка и ели слишком много. Это явление известно в медицине: люди, долгое время страдавшие от голода, при переходе на нормальное питание быстро толстеют. Так было с пережившими ленинградскую блокаду: уцелевшие сильно растолстели. Немало узников лагерей смерти умерли после освобождения от переедания: их засохшие желудки не могли переварить большое количество пищи. Нужно было переводить их на умеренное питание постепенно, под врачебным надзором; не всем достались такие условия.
        Приведу маленький рассказ, сам по себе не столь важный, но способный служить иллюстрацией к сказанному выше.
        В число обязанностей, налагаемых на колхозы, входила также обязанность посылать, раз в несколько месяцев, двух человек в сельсовет для работы дежурными в течение трех дней. «Наш» колхоз, когда подошла его очередь, не смог найти свободных людей в горячий период полевых работ. Обычно к этому делу привлекали несовершеннолетних. Вместе с местной девушкой Надей, чуть старше меня, я получила предложение поработать дежурной в сельсовете.
        Можно было и отказаться, но предложение сопровождалось соблазнительной приманкой: пятьсот граммов хлеба в день, полтора килограмма за три дня, для меня одной! Вдобавок к обычному пайку! Я не устояла перед соблазном и согласилась.
        Утром я получила круглую булку хлеба - целую булку, просто невероятно! Вместе с Надей мы отправились в Парабель, в сельсовет. Днем мы должны были носить разные бумаги в учреждения, а ночью сторожить помещение. Местные власти почему-то решили, что этот жалкий деревянный дом, в котором работали три человека - председатель, его секретарша и уборщица, - нельзя оставлять ночью без охраны. Да в нем и украсть-то было нечего! Пример советской паранойи: властям всюду чудятся враги.
        Современный человек, считающий факсы устаревшим видом связи, затруднится понять, зачем нужно лично разносить бумаги. Но в то время не было никаких средств коммуникации, кроме телефона на столе председателя. Сельсовет рассылал всевозможные директивы учреждениям и предприятиям; дежурные получали списки распространения и должны были вручать бумаги начальникам под расписку. Если какого-нибудь начальника не оказывалось на месте, нужно было идти туда еще раз.
        Сельсовет, фиктивный орган, якобы властвующий над обширной территорией (фактическую власть осуществляли райком партии и райисполком), состоял из кабинета председателя, маленькой комнатушки для хозяйственных принадлежностей и сеней. Мы с Надей располагались в сенях. Там не было даже стула, только старый письменный стол, на нем мы и сидели в перерывах между поручениями. В одном из ящиков стола я хранила свое сокровище - булку хлеба. Мысль об этом сокровище не оставляла меня ни на минуту.
        После каждого похода с бумагами по учреждениям я отламывала себе кусочек хлеба. Один кусочек не утолял голод - напротив, делал его еще острее, и я отламывала еще. Не могла удержаться, хотя и знала, что этого хлеба мне должно хватить на три дня.
        К вечеру от моей булки хлеба не осталось даже крошки. Впереди было еще два дня дежурства - вернее, два дня и три ночи. Спали мы на письменных столах председателя и его секретарши, одетые, без всяких постельных принадлежностей.
        Следующий день я проработала почти без пищи. Надя дала мне ломтик хлеба и две вареные картофелины, из продуктов, которые она принесла из дому.
        Вечером я почувствовала, что не могу больше. Тоска по привычному супу сводила меня с ума. Когда все ушли и мы остались одни, я сказала Наде:
        - Отпусти меня домой, поесть что-нибудь. Только поем и вернусь.
        - А если кто-нибудь придет проверить?
        - Кто будет проверять? Делать им, что ли, нечего?
        Надя немного подумала и сказала:
        - Иди и не возвращайся ночью. Вернешься утром, раньше, чем председатель приходит на работу.
        Я поблагодарила ее и помчалась домой. К семейному ужину я опоздала, и супа для меня не осталось. Мама встала с постели и сварила суп специально для меня. Какое блаженство - ощущение полного желудка после двух чашек супа!
        - Что, ты съела всю булку хлеба в один день? - спросила мама.
        - Не почувствовала, как съела. Даже в тот день, когда прикончила булку хлеба, я была голодна, как собака.
        - Что же ты будешь делать завтра? Дам тебе кусок хлеба и немного картошки, больше нечего дать, - сказала мама.
        Никогда не забуду эти дни дежурства в сельсовете. Это были дни такого же острого голода, какой мы терпели в первую сибирскую зиму. Вы скажете: невероятно, что тринадцатилетняя девочка может съесть булку хлеба и остаться голодной! Как тут не вспомнить слова моей покойной подруги: «Оставь, они, вольняшки, не поймут!»
        На протяжении целого ряда лет, когда мы уже не голодали, я не знала ощущения сытости. Я смотрела жадными глазами на витрины продуктовых магазинов, когда вернулась в Ригу, мне хотелось проглотить все, что вижу. Растолстела, разумеется, но мне было все равно. Человека, который долго голодал, никогда не покидает страх, что завтра нечего будет есть. Особое отношение к еде осталось у меня на всю жизнь. Я всегда покупаю больше продуктов, чем нужно. Подсознательный страх управляет моими действиями. Тело сыто - душа остается голодной.
        Глава 17. «Дети пойдут в школу!»
        Летом 1944 года Красная армия, которую Сталин вдруг переименовал в Советскую армию, освободила почти всю оккупированную немцами территорию и в нескольких местах даже перешла границу. Дядя Илья и тетя Мария готовились к возвращению в Ленинград. Мы были охвачены волнением: они собирались погостить у нас несколько дней, прежде чем покинут Сибирь. Как принять их достойным образом, как приготовить для них кровать с чистым бельем? Какое угощение мы сможем им предложить?
        Родители, разумеется, готовы были уступить свою койку гостям и спать на полу. К счастью, у нас было белое полотно, полученное в посылке от дяди Якова. Папа нашел в Парабели швею, которая сшила простыню, пододеяльник и наволочки. Подушки и одеяло были у нас еще из Риги. Что касается продуктов, мы не смогли придумать ничего, кроме яиц, масла, молока и творога.
        Как раз накануне прибытия гостей папе предложили постоянную работу в Парабели. Ему предстояло стать… пожарником. Не то чтобы он хоть раз в жизни видел пожар, не говоря уже об умении тушить его - но это не помешало начальству признать его годным для этой работы. Тем более что один пожарник, будь он даже мастером своего дела, не может тушить пожар без нужного оснащения. Но в штатном расписании по району числились должности двух пожарников, поэтому задача начальства - позаботиться, чтобы штаты были заполнены. Один пожарник ушел на пенсию, и папе предложили занять его место.
        Пожарная станция, или просто пожарка, как ее называли, была классическим примером фиктивного учреждения. Это был деревянный дом, состоявший из одной комнаты с пристроенной к ней конюшней. В конюшне находилось все «противопожарное оборудование»: лошадь, телега и на ней бочка, которую следовало наполнять водой и выезжать на место пожара. Отличительным признаком пожарки была высокая башня, возвышавшаяся над крышей. На верхушке башни была колокольня, похожая на церковную. Мне думается, что верхушка башни была самой высокой точкой в селе, застроенном в основном одноэтажными домами.
        Пожарник был обязан точно в «круглые» часы подниматься на башню и бить в колокол столько раз, сколько показывают часы. Отбивать часы нужно было и днем, и ночью - и заодно обозревать окрестность, проверять, не виден ли где-нибудь огонь или дым. В случае маленького пожара в одном из домов он должен запрячь лошадь и выехать на место с бочкой воды. В случае большого пожара он должен уведомить сельсовет и райисполком, чтобы они приняли нужные меры. Уход за лошадью тоже входил в обязанности пожарника: он должен кормить и поить ее, раз в день выводить на небольшую прогулку и чистить конюшню. Пожарники менялись по сменам, каждая продолжительностью 12 часов.
        Так получилось, что папа, только начавший работать, не мог оставить свою смену и идти встречать брата. Пароход должен был прибыть в шесть часов утра, а смена папы заканчивалась в восемь. Мы с мамой направились на пристань до рассвета и стали ждать прибытия парохода. Дело было осенью, по ночам уже подмораживало. Мы сидели на скамеечке, ждали. Было холодно. Мы очень замерзли.
        Пароход прибыл на рассвете. Дядю Илью мы сразу узнали по сходству с папой - точнее говоря, с обликом папы до лагеря. Мы подошли к нему, и наш вид потряс его. Мы были босы - дело обычное для лета, все женщины в нашем поселке ходили босиком. Наша изношенная и залатанная одежда поразила его. Он догадался, что мы продали вещи, которые он нам послал.
        Он представил нам свою жену Марию Федоровну. Это была женщина приятная, не красавица, но в ее облике было что-то достойное, вызывающее почтение.
        Предложение идти пешком в Малые Бугры дяде не понравилось. Он нашел на пристани человека с телегой, и тот согласился отвезти нас всех в поселок за несколько десятков рублей.
        Вид «нашей» избы не поразил их, так как они сами прожили три года в сибирском селе, похожем на наш поселок. Они не нуждались, но жили в таких же бытовых условиях.
        Мария Федоровна сразу взяла инициативу в свои руки, спросила, где можно купить кур, и начала готовить. Она даже испекла торт с шоколадным кремом - лакомство, о существовании которого я давно забыла. Она была полна энергии, что особенно бросалось в глаза на фоне нашей вялости. Она бросала нам с мамой короткие указания и работала в нашем примитивном кухонном уголке ловко и умело.
        Встреча братьев, не видевших друг друга десятки лет, была трогательной. Дядя Илья рассказал, что Абрам, самый младший из братьев, был призван в армию в первые дни войны и погиб на фронте. Его вдова Роза и дочь Берта пережили блокаду. Он помогает им время от времени.
        Папа со своей стороны рассказал о лагере, о возвращении оттуда в состоянии пеллагры, об усилиях, которые приложила мама, чтобы поставить его на ноги. Оба брата то плакали, то смеялись. Я смотрела на них как зачарованная.
        Пир начался вечером, когда Иосиф вернулся с работы. Мы расселись вокруг стола, который тетя Мария накрыла скатертью - еще одним забытым предметом роскоши! Посуду она достала из их багажа. А блюда - сон наяву! Я могла бы одна уничтожить все стоявшее на столе. От запахов кружилась голова. К счастью, был также суп - он возвращал привычное ощущение полноты желудка, но подавали только по одной тарелке - это так мало…
        Дядя и тетя обменивались взглядами, наблюдая, как мы едим. Мы очень старались «вести себя прилично», но есть вещи, которые невозможно скрыть.
        Драма началась, когда дядя Илья спросил Иосифа и меня, каковы наши успехи в учебе. Мы смешались, не знали, что сказать. Вместо нас ответила мама:
        - Они не учатся. Иосиф работает в артели. Рива закончила третий и четвертый классы здесь в поселке и с тех пор не учится, занимается работами по дому. Ей нечего одеть и обуть, чтобы ходить Парабель, в среднюю школу.
        Я заметила, что лысый затылок дяди начал багроветь. Он встал со своего места.
        - Что ты пытаешься сказать мне, Мэри? Дети не ходят в школу?
        - Да, это так. Иосиф работает в артели, Рива занимается работами по хозяйству. Наше положение не позволяет…
        - Вы что, сошли с ума? Что значит «работают»? Они дети! Они должны ходить в школу! Я не хочу слышать никаких отговорок!
        Мы сидели, опустив головы. Тетя Мария попыталась успокоить мужа:
        - Ты ведь видишь, в каком они положении…
        - Никаких положений! Какое будущее вы им готовите? Чернорабочих? Они пойдут в школу, и это так же верно, как то, что мое имя Илья Рабинович!
        - Нас не примут, - осмелился Иосиф возразить. - Мы переростки. Мне, например, нужно пойти в 7-й класс - там сидят 13-летние мальчики, а мне уже семнадцать. Рива тоже пропустила два года…
        - Этим займусь я. Завтра пойду говорить с директором школы. Пусть только посмеет не принять вас! Я до Кремля дойду - но вы будете учиться в школе!
        На следующее утро он пешком пошел в Парабель и встретился с директором Василием Михайловичем Усковым. Гость из Ленинграда произвел на директора сильное впечатление; на это дядя был мастер, он умел держаться как высокопоставленное лицо.
        Усков вначале обещал всяческую помощь и стал записывать наши данные, но когда дело дошло до возраста, особенно возраста Иосифа, тон его изменился. Он сказал, что очень сожалеет, но инструкция министерства образования запрещает принимать подростков с таким разрывом в возрасте от остальной массы учеников в классе. Относительно девочки, добавил он, можно еще пойти на компромисс, но о приеме парня семнадцати лет в седьмой класс не может быть и речи. Он может учиться в вечерней школе для работающей молодежи.
        В советской системе образования всегда существовало предубеждение относительно учеников старше общепринятого возраста, по официальной терминологии - переростков. В эту категорию входят обычно школьники, которых несколько раз оставляли на второй год, или хулиганы, отрицательно влияющие на остальных учеников.
        Дядя Илья знал обо всем этом. Он объяснил директору, что в данном случае речь идет не о хулиганах и второгодниках, а о детях, которые не учились по причине нужды, детях, пострадавших в результате войны и ссылки. Он показал мое свидетельство об окончании начальной школы и сказал, что речь идет о способных детях, любящих книги и жадных к знаниям. Хулиганство им чуждо. Ваша школа, добавил он, еще будет гордиться ими.
        Василий Михайлович отнесся с полным пониманием к его словам и сказал, что он лично за то, чтобы принять в школу обоих, но ему нужно специальное разрешение от председателя райисполкома, иначе его обвинят в нарушении правительственной инструкции.
        Дядя Илья тут же направился в райисполком и потребовал, чтобы председатель его принял. В разговоре с ним он даже прибег к угрозам: сказал, что он из Москвы и приближен к центральной власти. Теперь он возвращается туда и сообщит в министерство образования, что в этом районе лишают талантливых детей возможности получить образование.
        После недолгого спора дядя вышел из кабинета председателя с нужным разрешением в руках. Он немедленно вернулся в школу и представил разрешение директору Ускову. Нас тут же записали - Иосифа в седьмой класс и меня в пятый.
        Василию Михайловичу ни разу не пришлось сожалеть о своем согласии принять нас. С течением времени мы стали его любимыми учениками. Дядя Илья сказал правду: он действительно гордился нами. Мне он запомнился как прекрасный педагог, повлиявший на мою жизнь, как Елена Андреевна несколькими годами раньше.
        Моя подружка Женя училась классом выше - в классе 6б, хотя была моложе меня на год. То, что я отстала от нее, раздражало меня.
        Число учащихся в классах изменялось в течение лет наподобие пирамиды: широкое основание (несколько пятых классов), затем фигура постепенно сужалась в результате отсева, а до вершины - 10-го класса - добиралась лишь горстка учеников, один неполный класс.
        Дядя Илья вернулся в поселок после «операции Школа» в приподнятом настроении, как военачальник, победивший всех своих противников. Мама приняла весть о нашем приеме с несколько кислым видом. По ее мнению, благодаря помощи дяди Ильи и дяди Якова можно обойтись без работы Иосифа, и она была рада, что его приняли. Но от меня как помощницы, делающей тысячу работ по дому, она не хотела отказаться.
        В те дни я начала впервые серьезно раздумывать о разнице между отношением мамы к Иосифу и ко мне. Это стало особенно заметно во время пребывания гостей у нас. В то время как все сидели и беседовали с гостями, мама посылала меня наружу для разных работ. Они там смеялись, пили чай и ели печенье, а я в это время полола грядки на огороде или шла на речку за водой. Что бы я ни сделала, никогда не слышала слова поощрения или похвалы. Словно рабочая лошадка, всегда готовая везти груз.
        В разговоре с Женей я высказала предположение, что, возможно, я не родная дочь, а удочеренная. Женя отнеслась к моим словам скептически и сказала, что я похожа на своих родителей. Второе мое предположение - что мама испытывает чувство вины перед Иосифом из-за того, что послала его работать в таком раннем возрасте. Но ведь и я делаю множество тяжелых работ, и притом я моложе его на четыре с половиной года!
        Даже дядя обратил внимание на странное отношение ко мне и упрекнул маму:
        - Почему ты все время прогоняешь ее наружу, пусть посидит с нами!
        - Если она будет сидеть с нами, завтра утром у нас не будет воды! - сухо ответила мама. Ей и в голову не приходило, что за водой может сходить кто-нибудь другой.
        На семейном совете дядя заявил, что мы должны оставить Малые Бугры и поселиться в Парабели.
        - Какой толк от вашей жизни в колхозе? Вы все равно в нем не работаете. Берл работает в Парабели. Средняя школа тоже находится там. В Парабели есть небольшая еврейская община, а здесь вы совсем одни. Я вам помогу, купите домик в Парабели, с огородом, будут у вас свои овощи, и вы не будете так нуждаться!
        Эти слова звучали как небесная музыка. Правда, и Парабель - довольно жалкое село, но в то время оно было для меня вершиной желаний. Когда кто-нибудь в поселке говорил «я иду в Парабель», это звучало как «я еду в Москву». Все нужное и хорошее было сконцентрировано там.
        Дядя предложил также подумать о покупке коровы. Родители отнеслись к этому с сомнением: придется покупать сено и, кроме того, сдавать государству в виде налога около двухсот литров молока в год. Едва ли это окупится.
        - Я советую вам все рассчитать и проверить, оправдывается ли это, - сказал дядя Илья. - В селе Сузун, где мы жили, многие эвакуированные держали коров и говорили, что это решает для них проблему молочных продуктов. Мы не купили, потому что Марии в ее возрасте (около пятидесяти лет) трудно ухаживать за коровой. Мы могли позволить себе покупать молоко, творог и масло, не тратя силы на это.
        Три дня они пробыли у нас, и в течение этих дней дядя и тетя проявляли ко мне особое тепло, к какому я вообще не привыкла. За день перед отъездом дядя сказал моим родителям:
        - Мы хотели бы взять девочку с собой. Мы растили бы ее как родную дочку. В Ленинграде у нее будут хорошие перспективы на будущее.
        Он подошел, погладил меня по волосам и спросил:
        - Ты хотела бы уехать с нами?
        - Это невозможно! - воскликнула я в замешательстве. - Я ведь не свободна, я записана в комендатуре как ссыльнопоселенка…
        - С комендатурой я бы все уладил. Мне известны случаи освобождения детей моложе 16 лет.
        Не забуду мечтательное выражение в глазах дяди и тети. У них были взрослые сыновья, давно покинувшие родительский дом, и им хотелось иметь дочку, но они знали, что в их возрасте детей у них уже не будет. Я могла быть для них осуществлением мечты.
        Все это звучало очень соблазнительно, но оставить мою семью навсегда? При всех моих обидах на маму я была очень привязана к родителям. Я бросилась к маме и обняла ее. Она спросила:
        - Ты хочешь оставить нас?
        Я покачала головой отрицательно. Больше никто не возвращался к этой теме.
        На следующий день гости отплыли пароходом в Томск, откуда им предстояло ехать поездом на запад, в Ленинград. К нам они приехали с четырьмя чемоданами, а от нас уезжали с одним. Почти все, что у них было, они оставили нам. Мы проводили их до пристани. Ссыльнопоселенцам запрещено подниматься на борт корабля, поэтому мы не могли видеть каюту дяди и тети. Попрощались у причала. Дядя поцеловал меня и обещал:
        - Пришлю тебе школьную форму и пальто к зиме. Обувь мы тебе оставили. Я хочу, чтобы ты вошла в школу с поднятой головой, как принцесса.
        Я была рада тому, что он не сердится на меня за отказ уехать с ними в Ленинград.
        С началом учебного года вся моя жизнь изменилась. Из состояния маленькой женщины, целиком погруженной в заботы о домашнем хозяйстве, я вернулась в свое естественное состояние 13-летней девочки-школьницы. Первого сентября мы оба, Иосиф и я, пошли в Парабель. Школа была первым домом на краю села. Большое двухэтажное здание, впечатляющее на фоне окружающих домишек. Класс Иосифа, седьмой «б», был на втором этаже, а мой, пятый «г» - на нижнем.
        В классе было несколько учеников из нашего поселка, но большинство было мне незнакомо. У всех, кроме меня, были друзья и подруги, с которыми они хотели сидеть за одной партой. Я осталась без пары, и учительница посадила меня за одну парту с рослым рыжеватым пареньком, который тоже был старше остальных и никого в классе не знал. Звали его Иван Золотой. Вначале его фамилия была предметом шуток и насмешек, но так как он не раздражался и лишь добродушно улыбался, насмешки вскоре прекратились.
        Мы с ним прекрасно ладили и помогали друг другу. У меня плохое зрение, еще в Риге мне выписали очки. Я стыдилась носить их, и в ту ночь, когда нас высылали, нарочно не взяла их с собой. Теперь, сидя на последней парте, я плохо видела написанное на доске. Мой сосед по парте читал мне то, что я не вижу, а я помогала ему в решении задач по арифметике. Он был украинец, ссыльный, как и я, старательный в ученье, но медлительный. Нужно было слегка подстегивать его.
        Дядя Илья сдержал свое обещание и прислал мне, вместе с теплыми вещами для всей семьи, школьную форму, какую носили ученики в больших городах: черное платье с белым воротничком и черный фартук. В нашей школе ни у кого, кроме меня, такой формы не было.
        Несмотря на пропущенные годы, в учебе у меня никаких затруднений не было; я всегда первой заканчивала письменные задания. Единственное, что мне мешало, это скука: я не понимала, зачем самые простые вещи надо объяснять несколько раз и потом еще читать дома по учебнику.
        Иосифу приходилось труднее: русский язык он учил только один год, в Риге. С тех пор прошло четыре года, и он забыл многое из того, что учил. Он владел русским языком намного хуже меня.
        Но он обладал чертой характера, которая помогала преодолевать все трудности: он был необыкновенно старательным, основательным и докапывающимся до корней каждого вопроса. Я, в отличие от него, полагалась на свою способность быстро схватывать и импровизировать. В зубрежке я не нуждалась, знала, что запомню и так.
        Седьмой класс был выпускным классом неполной средней школы. Каждый учащийся получил задание написать заключительную работу на избранную им тему. Если все написали обычные сочинения, то мой брат избрал тему, требующую настоящей исследовательской работы: «Неизбежность поражения государств оси в мировой вой не». Это была осень 1944 года, война еще продолжалась. Кто-нибудь другой отделался бы патриотическими лозунгами о превосходстве советской армии, но мой брат произвел «глубокую вспашку». Свою работу он построил на тезисе: преимущество союзной коалиции в территории, экономических ресурсах и людской силе над государствами оси. Согласно его тезису, блок государств, обладающих таким решающим перевесом в ресурсах, обязательно победит, даже если он терпел тяжелые поражения в начальном периоде войны.
        Он сидел часами в библиотеке, рылся в книгах, которые до него никто не открывал, собирал данные о материальных и людских ресурсах стран-участниц войны, чертил таблицы, графики и диаграммы. Можно сказать без преувеличения, что его работа не уступала по уровню дипломным работам студентов.
        Когда она была сдана, о ней заговорили во всем районе. Партийные боссы читали ее. Это была работа ученика, которого директор боялся принять в школу…
        Он учился на «отлично» по всем предметам, кроме русского языка и литературы, по которым получил оценку «хорошо». В сочинениях у него всегда бывало несколько грамматических ошибок.
        Дядя Илья прислал деньги на покупку дома. В середине зимы папе, благодаря широкому кругу знакомых, удалось найти подходящий дом. Покупка была оформлена, но сразу въехать мы не могли: надо было ждать еще несколько месяцев, пока выедут прежние жильцы.
        В течение всего учебного года мы ходили пешком из Малых Бугров в Парабель и обратно, четыре километра в каждый конец. Выходили группами, мальчики и девочки - все те, которые учились в средней школе. Часов ни у кого не было, репродуктор не вещал утром, поэтому мы выходили из дому очень рано, до рассвета. Если ночью шел снег, и никто раньше нас не выезжал из поселка, то дороги не было видно, она скрывалась под слоем свежего снега. Мы протаптывали тропинку поверх наезженной дороги, нащупывали ее ногами, ведь она не была ничем помечена. Кто отклонялся в сторону от дороги, тот проваливался в снег по пояс, в то время как на дороге свежий снег был неглубок, по щиколотки. Местные ребята принимали все это со смехом и забавлялись, кидая друг в друга снежки. Дети ссыльных вели себя более сдержанно.
        Поскольку радио не вещало так рано, мы не знали, какова температура воздуха. Важно было знать это, потому что при температуре ниже минус сорока градусов занятия отменялись. В Парабели давали больше часов радиовещания, и проживающие там ученики слышали сообщения об отмене занятий. Как раз ученики из отдаленных поселков, которые больше всех нуждались в этих сообщениях, не могли их слышать. Не раз случалось, что мы приходили в школу в страшнейший мороз и оказывались перед запертой дверью. Не имея возможности обогреться и отдохнуть, надо было сразу отправляться в обратный путь.
        Хотя я и была одета так, как требует климат, все же несколько раз обмораживалась. Это случалось в дни, когда температура опускалась до -45 градусов, и мы проделывали путь в Парабель и обратно без остановки.
        Обмороженный орган становится белым и теряет чувствительность, поэтому человек не чувствует, что обморозился. Это опаснее всего: если не стараться немедленно растереть и оживить обмороженный орган, то он отмораживается совершенно и при оттаивании может просто отвалиться от тела.
        Чаще всего обмораживалось лицо, открытое для мороза и ветра. Можно было закрывать лицо шалью до глаз, но это считалось признаком слабости. Мы старались «держать фасон» друг перед дружкой, показывать, что не боимся мороза.
        В сильные морозы важно ходить группами. Во всех известных случаях, когда люди замерзали насмерть, они были одни. На замерзающего человека нападает сонливость, он вдруг чувствует себя хорошо, только хочет немного отдохнуть. И тогда он ложится - навсегда. В группе ему не дали бы лечь, так как это конец.
        Обмораживаешься и не чувствуешь, что это с тобой происходит, но другие в группе видят. Вдруг девочки начинали кричать мне: «Рива, ты обморозила щеки!» Они видели белые пятна на моих щеках. Все сразу собирались вокруг меня и начинали «лечить»: набирали снегу на варежки и растирали обмороженные места, пока они не приобретут свой естественный цвет. Иногда это не удается, если обморожение слишком глубоко.
        После этого уже не до «фасона»; закрываешь обмороженное место шалью и спешишь домой. Дома, в тепле, начинается оттаивание и вместе с ним сильная боль, как при ожоге. Это длится несколько часов. Потом пораженная кожа отшелушивается, до голого мяса, на поверхности которого образуется темно-красная корка. Вид ужасный. Проходит не менее недели, пока корка отваливается и лицо принимает прежний вид. Все это при условии, что обморожение не затронуло более глубокие ткани; в таком случае могут остаться шрамы и даже дыры.
        Если не принимать в расчет трудности, причиняемые сибирской зимой, в целом наша жизнь стала легче. Мы уже не страдали от острого голода, как раньше, хотя целый ряд продуктов, наподобие мяса, масла, сахара и яиц, не попадал на наш стол. Хлеб по-прежнему выдавался по карточкам. Можно было держаться, бывали у нас дни и похуже. Все это благодаря дяде Илье, который произвел настоящий переворот в нашей жизни. Мне трудно даже представить себе, что было бы с нами, если бы тот человек с базара не был знаком с дядей и не встретил папу, в котором узнал его брата. Да и от дяди Якова время от времени прибывали посылки.
        Дрова в ту зиму мы уже не таскали из леса на плечах: родители покупали дрова у колхозников, которые имели возможность получить лошадь и хотели немного заработать. Привезенные бревна нужно было пилить и колоть, но это было для нас обычным делом. Многое стало привычным, трудности как будто уменьшились.
        Мы с нетерпением ждали момента переезда в нашу собственную избу в Парабели. Только с переездом переворот в нашей жизни станет полным. Парабель была вершиной стремлений.
        Учеба в школе была легка и приятна. Только с одним предметом я не справлялась - с физкультурой. Я знала, что мне недостает ловкости и координации, что я не прыгну и не пробегу так хорошо, как другие. Не было у меня и физкультурных тапочек. Больше всего я боялась, что надо мной будут смеяться. Если бы не этот страх, я бы, может быть, улучшила свои физические возможности; но я боялась даже пробовать.
        Глава 18. Война кончилась!
        Конец зимы и начало весны 1945 года были временами хороших вестей. Советская армия шла от успеха к успеху, освободила всю оккупированную немцами территорию и вела военные действия за границей, в соседних странах. Армии союзников продвигались к Германии с запада. Дух победы витал в воздухе.
        Даже в самые трудные дни войны в день первого мая в Москве проводился военный парад и после него демонстрация в честь солидарности трудящихся всех стран. Нередко бывало, что люди выходили на праздничные демонстрации под сильным нажимом парторгов с мест работы, но на сей раз ликование было подлинным. Было уже известно, что бои ведутся на улицах Берлина и что красный флаг развевается над рейхстагом - оплотом нацистской власти. Репродукторы в поселке работали чуть ли не круглосуточно, передавая сводки с фронта и патриотическую музыку. Все с нетерпением ждали сообщения об окончании войны.
        Сообщения об успехах сил союзников были очень скупы. В последние дни войны союзная коалиция как будто перестала существовать: ее скрепляло существование общего врага, а теперь враг уже был повержен. Изменение отношения к государствам Запада ощущалось во всем, что говорилось по радио и писалось в газетах: поскольку больше не нужно было просить их открыть второй фронт и поставлять снабжение, Советский Союз вернулся к своей сепаратистской политике, согласно которой «западный капитализм - наш враг». Переход от дружбы к вражде получил наглядное отражение в событиях 8-го и 9-го мая.
        Весь мир знал, что Германия подписала акт о безоговорочной капитуляции 8 мая. Весь мир отмечал 8 мая как день победы над Германией. Но Сталин даже победу не хотел праздновать вместе со вчерашними союзниками. Он не послал представителя на церемонию подписания акта о капитуляции и потребовал от немцев, чтобы они подписали акт вторично 9 мая, на отдельной церемонии с участием командующего фронтом маршала Жукова. Советский Союз официально объявил об окончании войны на день позже всего остального мира. Этот факт имел не только формальное значение: Сталин хотел подчеркнуть, что настоящая победа - это только его победа и победа его страны, а роль союзников незначительна. Поэтому он не признал церемонию капитуляции с участием представителей союзников: истинный победитель, Советский Союз, не готов делиться с другими славой победы.
        Мы не думали тогда об этих вещах и, правду говоря, мало о них знали. Толпы ликующих людей запрудили улицы. Все пили водку, а еще чаще самогон: немногочисленные мужчины, которые не были призваны в армию или вернулись инвалидами, и женщины. Общее ликование заглушало плач вдов, которые знали: их прежняя жизнь не вернется, для них война не закончится никогда.
        Нам, ссыльным, победа не сулила свободу и возвращение домой. Правда, курсировали слухи о возможной амнистии, но полагали, что она будет распространяться только на уголовных заключенных. И все же мы радовались: наша маленькая семья пережила тяжелые годы войны без людских потерь. Но вся наша родня, оставшаяся в Латвии, была уничтожена. Мы уже знали, что нам не к кому возвращаться: никого из моих любимых дядей и теток и их детей больше нет в живых. Как они погибли, когда, где похоронены - ничего мы не знали. Мой дядя Абрам, младший брат папы, которого я никогда не видела, пал на фронте.
        Мама хотела создать праздничную атмосферу в доме и послала меня нарвать цветов, чтобы поставить на стол букет. Я пошла к берегу речки, где были заросли кустов, усыпанных цветами. Особенно хорош был куст сирени; я срезала с него несколько веток. Все вокруг было тихо и удивительно красиво. Мне не хотелось сразу возвращаться домой, и я уселась на замшелый пень. Вдруг комок в горле перехватил мое дыхание, и безудержное рыдание сотрясло меня всю.
        О чем я рыдала? О своем погубленном детстве? О пережитых страданиях? Нет у меня ответа. Знаю только, что долго не могла остановить поток слез. Это был не плач горького отчаяния, а плач облегчения. Прозрачные слезы как будто смывали то отвратительное и грязное, что прилипло ко мне за минувшие четыре года.
        Я вернулась домой с большим красивым букетом, вся красная от слез. Никто не обратил на это внимания. Кто вообще обращает на меня внимание? Кто я - травинка, качающаяся на ветру? Пылинка, летящая в воздухе?
        Откуда взялось это тяжелое чувство неполноценности? В Риге, до высылки, у меня такого ощущения не было. Расти как ссыльная, лишенная прав, наказанная неизвестно за что режимом, частью которого я хотела стать; знать, что тебя в любой момент могут взять и сослать в другое место… Все это, по-видимому, привило мне ощущение, что сама по себе я ничего не стою, что со мной каждый может сделать все, что угодно. И дома я не чувствовала никакого ободрения, тепла или поддержки. Только приказания: иди туда, принеси то, убери это. «Опять сидишь и бездельничаешь со своей книгой!»
        Упрек, который сопровождал меня постоянно до возвращения папы: «Ты вообще не заботишься о будущем!» Это говорилось девочке 9-10 лет. Если я улыбалась или смеялась, тут же получала этот упрек как ушат холодной воды на голову.
        Положение брата в доме было совершенно иным. С тех пор, как он перестал работать и начал ходить в школу, для мамы он стал принцем. Я до того даже не предполагала, что в ней таятся такие чувства: ведь всю жизнь она была деловой женщиной, далекой от сентиментальности. Он, разумеется, не ходил за водой на речку и не занимался уборкой («это не мужская работа!»). Когда мы жили уже в Парабели, он не работал на нашем огороде. Иногда помогал пилить дрова во дворе, но большей частью это делали папа и я.
        Он быстро привык к своему привилегированному положению и отдалился от меня. Его учеба была священным делом, моя же - чем-то пустяковым и незначительным: «Она быстро схватывает, ей не нужно особое время для занятий!» Даже мои способности превратились в глазах мамы в недостаток.
        Обычно я не ждала указаний и сама знала, что должна делать. Должна, должна, должна - с этим словом я взрослела, оно стало частью меня. Должна, обязана - эти слова будут последними, которые я забуду, когда завеса вечного забвения опустится надо мной. Даже теперь, на старости лет, я всегда боюсь не успеть сделать все, что нужно, и чувствую себя виноватой, если на что-то не хватило сил.
        Только на уроках, в школе, гнетущее чувство оставляло меня. Там я царствовала, была сильнее всех. Жаль, что не весь мир - класс, и не вся жизнь - учеба.
        С нетерпением ожидала я переезда в Парабель и начала занятий в 6-м классе. В то лето я уже не ходила добывать пищу на колхозных полях, и дни проходили в томительной скуке. Мы с подружкой Женей искали возможности развеять скуку и немного развлечься. Поселок предлагал молодежи очень мало возможностей для развлечений. Иногда приезжал кинооператор и крутил в клубе какой-нибудь фильм. Вот и все.
        Я чувствовала себя уже большой, в начале зимы мне исполнится четырнадцать. После обычных работ по дому какая-то непонятная сила тянула меня на улицу, на встречи со сверстниками.
        Молодежь постарше (от семнадцати лет и выше) собиралась вечерами на сходки, которые назывались вечерками. У ограды возле клуба лежало несколько толстых бревен; участники вечерки рассаживались на них группками. Девушек было больше, но появились уже парни молодого поколения, в возрасте 17 - 18 лет, которых не призвали на войну, так как они в 1941 году были еще малолетками. Было также несколько парней, вернувшихся из армии с легкими ранениями. В числе их был Петька Дорохов, один из хозяев избы, в которой мы начинали свою жизнь в поселке Малые Бугры.
        Центральной фигурой на вечерке был гармонист, а в последнее время - аккордеонист. Аккордеоны - это были трофеи, привезенные из Германии возвращающимися солдатами. Они вытеснили традиционные гармошки и баяны.
        Аккордеонист заводил простую народную мелодию, и под звуки музыки девушки начинали петь частушки - куплеты, сочиняемые тут же на месте. Возникало своего рода соревнование между признанными мастерицами этого жанра. Девушки выражали в частушках чувства любви, ревности, легкой иронии. Я всегда восхищалась умением сельских девушек моментально сочинять простые тексты, веселые, задорные, намекавшие на любовь или на актуальные события в поселке. Я пробовала, у меня это не получалось.
        Самым интересным моментом был конец вечерки: парни предлагали девушкам проводить их домой или пойти погулять. Кто к кому подойдет, будет ли предложение принято или отклонено - это было любопытно.
        Взрослые девушки были против участия несовершеннолетних в вечерке. Может быть, они видели в нас соперниц. Поэтому мы, группа школьниц, усаживались на некотором расстоянии от арены событий. Мы видели и слышали все, полагая, что на нас никто не обращает внимания.
        Велико было мое удивление, когда один из «больших», 24-летний Петька Дорохов, покинул свое место среди взрослых девушек, приблизился к группе подростков и сел рядом со мной. Я была уверена, что он не узнает во мне свою бывшую квартирантку, ведь мне было всего девять лет, когда его призвали в армию. Оказалось, что узнал, и не только узнал, но и был осведомлен в разных фактах моей жизни. Он знал, где я живу; знал также, что учусь в школе и что мы готовимся к переезду в Парабель.
        Я тоже знала кое-что о нем. Знала, что он был ранен в плечо и что с тех пор его левая рука слабее правой. Он рассказал мне, что признан инвалидом войны. В колхозе нашли для него легкую работу - заведовать кроличьей фермой. Государству нужен был кроличий мех, поэтому районное начальство приказало колхозу выращивать кроликов.
        Я не была избалована вниманием, ни один мальчик в школе не предлагал мне дружить с ним, поэтому приближение Петьки именно ко мне взволновало меня. Подружки, вместе с которыми я пришла, немного отодвинулись, чтобы не мешать нашей беседе.
        В конце вечерки Петька вызвался проводить меня домой. Я была очень смущена: в первый раз в жизни я, девочка 13 лет, иду по улице с мужчиной, провожаемая изумленными взглядами взрослых девушек.
        Я не питала к нему никаких особых чувств, кроме легкой симпатии. Ведь я была еще девочкой, а детские фантазии о рыцарской любви, вычитанные из книжек, начисто выветрились из моего сознания. И все же не стану отрицать, что ухаживания взрослого мужчины, одного из завидных женихов в поселке, льстили мне. Любопытно, что будет дальше; я понятия не имела, какого, собственно, продолжения ожидаю. Просто было приятно, что кто-то обращает на меня внимание, и не хотелось, чтобы это сразу кончилось.
        Оно действительно не кончилось сразу. Петька часто приходил в «наш» конец поселка, проходил мимо нашей избы и свистом вызывал меня. Иногда я бывала занята, иногда выходила на его зов. В таких случаях он уводил меня в какой-нибудь тихий уголок, мы сидели там и он обнимал меня. Это было довольно приятно.
        В один из дней Петька предложил мне пойти вместе с ним на ферму, где он покажет мне симпатичных кроликов. Я колебалась, но после коротких размышлений согласилась.
        Когда мы пришли на ферму, мне показалось странным, что он запер дверь и положил ключ в карман. Он повел меня вдоль рядов клеток, в которых сидели серые и белые кролики, действительно очень хорошенькие. Нескольких из них я погладила. Не хотелось думать о том, для какой цели их выращивают.
        Вдруг Петька встал передо мной, загородив собой клетку с самым красивым кроликом. Меня испугало выражение его лица, странный блеск в его глазах.
        Он взял меня за плечи и жестко, почти сурово сказал:
        - Теперь ты будешь делать то, что я велю. Если будешь сопротивляться, запру тебя на ферме, будешь ночевать с кроликами.
        Избавлю читателя от описания подробностей того, что произошло дальше. Скажу только, что я не плакала и не кричала. Ничего, кроме боли, я не чувствовала, и когда он спросил, получила ли я удовольствие, мне было непонятно, о чем он говорит.
        Как мы расстались, как я добралась домой - странным образом это стерлось из моей памяти. Тому, что произошло, я старалась не придавать особого значения. Родителям я, разумеется, ничего не сказала.
        Сегодня я знаю, что это было изнасилование - ведь мне было тогда всего тринадцать лет. В то время я не знала даже такого слова. В поселке принято было говорить о девушках, которые «попались», что они сами виноваты: зачем пошли с парнями в уединенное место? Должны были думать, что может случиться неприятность. Ясно, что мне не следовало идти с Петькой в крольчатник. Мне трудно признаться в этом даже самой себе, но была во мне крупинка любопытства. Неужели в этом выражается любовь, вершина счастья, как пишут в романах? С этой точки зрения меня постигло горькое разочарование. Никакого счастья, просто противно и стыдно. Хорошо, что было темно.
        Это происшествие не было для меня тяжелой травмой - во всяком случае, так мне тогда казалось. Ведь меня не тащили силой, не били. Я ощущала даже странную гордость: прошла испытание, которое каждая девушка должна пройти, раньше или позже.
        Травма дала себя знать годы спустя. Отрицательное отношение к сексу укоренилось во мне на долгие годы. Я ненавидела свою пробуждающуюся женственность и стыдилась ее. Мне хотелось носить широкую одежду, скрывающую линии тела. По прибытии в Израиль меня поразили открытые разговоры о сексе, публикации о том, что он полезен и что им рекомендуется заниматься даже в пожилом возрасте. Меня смешит мысль, что от такого подхода к сексу и к своему телу я освободилась только в зрелые годы, будучи матерью и даже бабушкой…
        У меня не было ни времени, ни желания размышлять об этом незначительном происшествии, так как настал долгожданный день переезда в наш дом в Парабели. Я успела рассказать о случившемся только своей подруге Жене. Она, понятно, поругала меня, но наша дружба не пострадала. К чести ее следует сказать, что она умела хранить тайну.
        В ее жизни тоже произошли изменения, поэтому ей было не до моих дел. Ее старший брат Анатолий вернулся из армейского госпиталя инвалидом; ему ампутировали ногу до самого бедра. Он был красивый молодой парень, голубоглазый, с шапкой белокурых кудрей. Если бы не костыли…
        Не знаю, платили ли власти какие-то компенсации инвалидам войны. После прибытия Анатолий сразу заявил, что они не останутся на Малых Буграх и переедут в Парабель. Оказалось, что у него есть деньги, и они купили дом неподалеку от нашего. Я очень обрадовалась: переезд не разлучит меня с Женей, мы сможем встречаться в более удобных условиях.
        Глава 19. Наш новый дом
        Переезд в Парабель был легким: наш багаж состоял из нескольких чемоданов, ящика с кухонными принадлежностями и узлов постельного белья. Мебели у нас не было, но это пустяки. Самое главное - у нас есть дом!
        Слово «дом», пожалуй, звучит несколько преувеличенно. Это была однокомнатная изба, в которой левый угол, сразу у входной двери, служил кухней. В отличие от изб на Малых Буграх здесь не было русской печи, только плита для варки. Были большие сени, прочной постройки, даже с окном. Только печки не хватало, чтобы превратить их во вторую жилую комнату. Но в таком случае пришлось бы пристраивать новые сени. Мы не думали об этом, не было у нас сил для таких вещей, мы уже привыкли жить в одной комнате.
        Снаружи, вплотную к избе, был пристроен коровник, и рядом с ним уборная из крепких досок - важное для меня обстоятельство. Не думайте, что там был унитаз и сливной бачок - просто выгребная яма, ведь в Парабели не было ни водопровода, ни канализации. Выгребную яму чистили зимой, когда ее содержимое смерзалось в твердую массу и его выдалбливали ломами. Так это делается во всех деревенских уборных.
        К избе принадлежал довольно большой огород, который в будущем году обеспечит нас овощами. Все это «поместье» было окружено оградой с калиткой для входа.
        Мы неплохо устроились в нашей единственной комнате. Вдоль правой стены стояли две кровати - родителей и брата. У левой стены стоял большой сундук, в который мы сложили всю свою одежду. Ночью он превращался в мою постель; чтобы ее удлинить, к сундуку приставляли табуретку, а вся эта конструкция покрывалась попоной, которую папа принес с пожарной станции. Солгу, если скажу, что это было мягкое и удобное ложе; но бывало и хуже. Я не жаловалась.
        В продолжении левой стены, после моего спального места, находилась плита, а за ней - маленький кухонный уголок со столиком и приделанными к стене полками для посуды.
        В середине комнаты, между койкой брата и моим сундуком, стоял большой прямоугольный стол, а по обе стороны его - длинные лавки. За этим столом делалось все: домашние задания, еда, прием друзей, всевозможные домашние дела. Электричества не было, но теперь мы позволяли себе пользоваться не коптилкой, а десятилинейной керосиновой лампой. Пол был некрашеный, стены побелены известкой. Что еще нужно человеку для счастья?
        Мне и в голову не приходило, что это жалкие жилищные условия: остальные жители села имели такие же избы. Исключение составляли начальники, представители местной власти: они получали казенные квартиры, которые состояли из нескольких комнат.
        В Израиле, когда я читаю или слышу разговоры о горькой судьбе жителей бедных кварталов, об их детях, которые ввиду тяжелых условий жизни скатываются к преступности, это вызывает у меня горькую усмешку. Дома в этих кварталах, правда, выглядят несколько запущенными, но квартиры в них в основном трехкомнатные, и нет ни одной квартиры, где не было бы электричества, кранов с текущей водой, туалетов и ванных. В таких условиях нельзя учиться? Мы о таких удобствах не смели даже мечтать.
        Мы, мой брат и я, были отличниками в школе вопреки (может быть, благодаря) тяжелым бытовым условиям. Все дети ссыльных, которых я знаю, хорошо учились и получили образование - сначала среднее, а затем и высшее. Режим, который хотел превратить нас в отщепенцев, потерпел поражение: мы победили его благодаря амбициям и силе воли. Никто из ссыльнопоселенцев не скатился к преступности.
        Дом, который купила семья моей подруги Жени, отличался от нашего только тем, что кухня в нем была отделена от единственной жилой комнаты. Зато комната у них была меньше, чем у нас.
        Вскоре после нашего переезда в Парабель мы купили корову. Нелегко было найти кого-нибудь, кто хотел бы продать: сельские жители очень привязаны к своим домашним животным. Но знакомства папы и тут помогли. Ему рассказали о семье, ищущей покупателя для своей коровы. Эти люди жили в поселке, удаленном от Парабели на восемь километров.
        Папа попросил меня сопровождать его. Надо признать, что у нас не было никаких критериев для оценки «товара». Внешне корова выглядела нормально, без телесных повреждений. Владельцы сказали, что она дает в среднем 8 литров молока в день при трехразовом доении и немножко меньше при двухразовом. Мы знали, что таков средний уровень продуктивности местных коров.
        Папа упорно торговался и сумел несколько сбить цену. Договорившись, ударили по рукам. По русскому обычаю сделку полагается «обмыть», иначе она будет «неудачной». По этому случаю и мне пришлось глотнуть немного водки впервые в жизни.
        Мне было любопытно, что это за штука - водка, которая сводит русских мужиков с ума. Попробовала - вкус острый и неприятный. Я подумала: не странно ли, что самые желанные для множества людей вещи на поверку оказываются просто отвратительными? Может быть, что-то не в порядке со мной?
        Папа ненавидел спиртное. Не раз возникали проблемы, которые легко можно было бы решить с помощью бутылки водки, выпитой с каким-нибудь начальником. Папа был неспособен к этому, и иногда это обходилось ему дорого.
        Дорога домой была трудной. Один из нас должен был идти впереди коровы и вести ее за собой с помощью веревки, привязанной к рогам, а второй - прутом подгонять ее сзади. Корова не хотела идти с чужими людьми и оставлять привычное место. Она часто останавливалась и отказывалась идти дальше. Мы затратили на дорогу массу времени и добрались до дому около полуночи, еле держась на ногах от усталости. Мама и Иосиф уже спали, когда мы пришли. Папе оставалось для отдыха несколько часов, рано утром ему нужно выходить на смену на пожарной станции.
        Утром надо было доить корову. На первую дойку мама пригласила соседку, с которой успела подружиться. Это была немка, мать нашей школьной учительницы немецкого языка, такая же ссыльная, как и мы.
        В европейской части России, в Поволжье, существовала до войны немецкая автономная область. Большая группа немцев поселилась в этом районе сотни лет назад - по предположению, во время царствования Петра Первого. Немецкие поселенцы были трудолюбивы; они сумели, невзирая на ограничения, налагаемые властями, построить процветающую область. С началом войны все немецкое население области было выслано в Сибирь и в Казахстан, а сама автономная область упразднена. Сталин опасался, что немцы Поволжья перейдут на сторону врага. Несколько семей ссыльных немцев проживало в Парабели.
        Эта женщина, очень славная и симпатичная, научила нас искусству дойки и ухода за коровой. Я быстро научилась доить корову. Сначала, с непривычки, пальцы устают, и если бы сразу надо было доить еще одну корову, это далось бы мне нелегко. Я подумала о колхозных доярках, в том числе о Физе, нашей бывшей хозяйке. Колхозным дояркам нужно было доить утром и вечером 10-15 коров. Нет предела тому, что может вынести русская женщина!
        Корове, как и человеку, нужно время, чтобы привыкнуть к новому месту и новым людям. В первые дни она немного брыкалась во время дойки и давала меньше молока. Папа договорился с пастухами, которые каждое утро собирали коров со всей улицы, и они приняли нашу корову в стадо - за плату, разумеется. Вечером надо было выходить за ворота, ждать возвращения стада и забирать ее, чтобы не заблудилась в незнакомом селе. Со временем она привыкла к новому месту, сама подходила к воротам и возвещала о своем прибытии громким мычанием. Мы полюбили ее и назвали Маней.
        Власти немедленно обложили нас налогом, который официально назывался «государственными закупками» молока. Чтобы оправдать это название, государство платило за «продаваемое» молоко, по смехотворной цене, которую не стоило даже учитывать.
        Владельцы коров обязаны «продавать» государству двести литров молока жирностью 4,4%. Определяющий критерий - это количество жира в «проданном» молоке. Беда в том, что ни одна корова не дает молоко с таким высоким процентом жирности. Власти делали расчеты и сообщали, сколько литров менее жирного молока нужно «продать», чтобы государство получило требуемое количество жира. Процент жирности молока от нашей коровы составлял 3,7%, и нас обязали «продать» государству триста литров молока в год. Рано утром по улицам проезжали сборщики на телегах с контейнерами; люди выходили из домов и сдавали дневную норму. Существовала также норма «продажи» мяса, основанная на расчете, что корова телится каждый год - сорок восемь килограммов «живого веса».
        На зиму нужно было покупать сено и солому для подстилки. Чтобы покрыть расходы, родители нашли постоянных покупателей, и мама каждое утро обходила их и приносила им молоко на дом. Нам самим, после «государственных закупок» и частной продажи, мало что оставалось. Мы никогда не имели достаточно молока, чтобы делать творог или масло.
        Первая наша зима в Парабели проходила в условиях строгой экономии. Урожай с нашего огорода принадлежал не нам, а прежним хозяевам, которые весной сделали посадки. Правда, мы не голодали, но довольствовались самой простой едой. У нас были картошка, крупа для супа, молоко и немного хлеба, который все еще отпускался по карточкам. Иногда папа доставал, по блату, немного сахара и растительного масла. Мы не забыли времена, когда было намного хуже, и были довольны.
        Магазины в этот первый послевоенный год были пусты. Время от времени родители покупали на базаре какую-нибудь одежду и обувь. Мы не могли ходить по улицам Парабели оборванные и босые, как раньше, на Малых Буграх.
        С началом учебного года жизнь вернулась в нормальное русло. Как я и ожидала, меня перевели в лучший по уровню класс, 6б, где учились дети районного начальства. Иосиф, который перешел в 8-й класс, стал авторитетным лицом среди своих одноклассников, которые были моложе его на четыре года. Они относились к нему почти как к учителю. Его выпускная работа, написанная в 7-м классе, вызвала большое уважение к нему.
        Во втором году своей учебы он внес в жизнь школы много нового. Можно сказать, что он обогатил культурную жизнь не только в школе, но и во всем селе. Все началось с организации шахматного кружка. «Игра королей» быстро завоевала популярность, вышла за пределы школы и охватила всю местную интеллигенцию. Повсюду можно было видеть играющих в шахматы - в библиотеке, в клубе, в частных домах.
        В районной библиотеке было немало книг, лежавших годами без употребления и покрытых толстым слоем пыли. Среди них были научно-популярные повести, книги по философии, по истории искусства - словом, настоящие культурные сокровища. Мы с братом «перепахали» всю библиотеку и взяли оттуда все, что могло служить материалом для новых кружков. Мы помогали молодой заведующей и ее помощницам вносить в каталоги книги, прибывавшие из областного центра, и расставлять их по полкам, а они давали нам полную свободу действий в библиотеке.
        Результатом всего этого было создание в школе кружков по истории открытий в науке и технике, по изучению биографий знаменитых людей, по философии (с трудом верится!). Я была еще мала для того, чтобы возглавлять кружок, но участвовала почти во всех, особенно в кружках, посвященных литературе и музыке.
        С музыкой у нас возникла проблема: не было пластинок, единственной в то время формы записи. Как научить ребят слушать и понимать музыку? С разрешения директора школы мы опубликовали в местной газете объявление: просим всех, у кого есть ненужные пластинки, принести их в школу, будем вам очень благодарны и ознакомим ваших детей с основами музыки. Мы не очень надеялись на успех, но результаты превзошли наши ожидания: мы получили много пластинок, в основном народных песен и танцевальной музыки. Проблему с классической музыкой удалось решить лишь частично, с помощью радиопередач.
        Раз в неделю, в постоянные часы, по радио передавали концерты классической музыки по заявкам радиослушателей. Мы говорили на занятиях кружка об этих концертах, которые всегда были праздником для меня. В библиотеке нашлись книги о жизни великих композиторов. После концертов по заявкам мы обсуждали исполненные произведения и читали отрывки из биографий их авторов. Вершиной успеха было коллективное составление заявки из семи произведений оперной музыки. Мы отослали нашу заявку в Москву и в один из дней услышали: «Передаем концерт по заявке учащихся Парабельской средней школы, Томской области». Мы были очень горды.
        Пластинки с танцевальной музыкой положили начало другому массовому увлечению - салонным танцам. Не помню, как попал к нам в дом старый патефон, из тех, что заводятся вращением металлической рукоятки. К нам стали приходить друзья Иосифа, в числе их сыновья местных партийных боссов. На ограниченной площади нашей единственной комнаты кружились пары, разучивали па вальса, фокстрота и танго, готовясь к предстоящему школьному вечеру. Танцевали мальчик с мальчиком, а мой брат был своего рода инструктором. На школьном вечере ребята намеревались пригласить девочек, поэтому важно было заранее овладеть техникой танцев. Ко мне тоже приходили подружки и учились танцевать. Самыми популярными мелодиями были вальс «На сопках Манчжурии» и танго «Брызги шампанского». До сих пор помню и люблю эти мелодии моей юности.
        С тех пор, как салонные танцы вошли в жизнь школы, вечера превратились в настоящие события. У каждого вечера, особенно посвященного государственному празднику, была «официальная часть» - речь одного из учителей - и затем «художественная часть» - выступление школьного хора с программой патриотических песен. Ничего волнующего. Теперь же мы старались сократить скучные части вечера и перейти к интересной части - танцам.
        Вначале танцевали только девочки, а мальчики сидели на скамьях у стен и обмениваясь критическими замечаниями. Несколько позже сформировалась группа «кавалеров», мальчиков, участвующих в танцах. Параллельно группе «кавалеров» и среди девочек образовалась группа «дам», которых «кавалеры» приглашали танцевать. Их было немного, а все остальные танцевали девочка с девочкой, или, как говорили в шутку, «шерочка с машерочкой».
        Я никогда не принадлежала к группе «дам» и не получала приглашений от мальчиков - ни во время учебы в 6-м классе, ни в последующие годы. В старших классах, когда все были влюблены тайно или явно, за мной никто не ухаживал. А ведь я не была безобразна - по мнению многих, даже красива. Друзья брата влюблялись в моих подруг, но ни один из них не влюбился в меня.
        Я всегда хотела быть такой, как все - и всегда была другой. Меня не чуждались в коллективе, были у меня друзья и подруги, но они относили меня к «другой категории». Со мной, к примеру, можно поговорить о решении сложной задачи по геометрии, но не флиртовать и болтать глупости. Возможно, я излучала антисексуальные чувства; возможно также, что здесь была национальная подоплека. В школе училось несколько еврейских девочек, и ни одна из них не пользовалась успехом у мальчиков. Вероятно, наша семитская красота не привлекала ребят, предпочитавших славянский тип красоты.
        Отсутствие внимания ко мне со стороны парней сильно подрывало мою уверенность в себе. Если добавить к этому колкие замечания брата, то можно понять, что моя самооценка была «ниже уровня земли». После танцевальных вечеров он говорил, что мои движения неловки. Эти замечания делали меня напряженной, я старалась быть менее заметной - и тогда он говорил, что я натянута как струна, двигаюсь как палка и втягиваю голову в плечи.
        От комплексов неполноценности, которые он усиливал во мне, я избавилась только после замужества. В то время моя душа требовала романтической любви, «как в книгах». Я всегда была тайно влюблена в одного из старшеклассников, но не проявляла свои чувства ни словом, ни намеком. Я вовсе не была такой антисексуальной, как казалась, мои чувства начали пробуждаться. Мне нужен был чей-то образ, чтобы думать о нем в часы одиночества, а поскольку воображения у меня хватало, я представляла себе встречи и любовные сцены с тайным возлюбленным и почти верила, что это происходит на самом деле.
        В целом первый послевоенный учебный год был неплохим годом. Все, конечно, относительно, но это уже не была нищета, угрожающая гибелью. Официальная пропаганда обещала всем гражданам хорошую жизнь в недалеком будущем, когда страна оправится от военных потерь.
        Много лет спустя мне стало известно, что в европейской части СССР в тот год и в последующие годы происходили страшные вещи. Сталин боялся, что в народе усилятся антисоветские настроения под влиянием рассказов военнослужащих о высоком уровне жизни в Европе. То, что увидели солдаты в странах Европы, поразило их полным несоответствием советской пропаганде о загнивающем капитализме. Сталин знал только один путь борьбы с вредными виляниями - террор. Десятки тысяч участников войны были осуждены за «вражескую пропаганду» - не говоря уже о тех, которые были в плену и считались «изменниками». Такова была благодарность страны тем, кто принес ей победу после четырех лет кровопролитной войны. В крупных городах царила атмосфера страха.
        Кроме террора, население обширных областей европейской части СССР страдало от крайнего голода, подобного известному «голодомору» 30-х годов. Причиной голода было не стихийное бедствие, а дело рук властей: ради возобновления быстрого экономического роста они решили забрать у колхозов не только то, что те обязаны были сдать в рамках «государственных закупок», но вообще весь урожай. В колхозах не осталось ни семенных фондов, ни фуража для скота, не говоря уже о зерне для распределения по трудодням среди колхозников. Это был смертельный удар, уничтоживший советское сельское хозяйство. Предположение властей, что народ «преодолеет все», на сей раз не оправдалось. Началось массовое бегство из деревень в города. Бежать из колхоза - дело непростое, так как у колхозников не было ни документов, ни денег, но люди как-то ухитрялись преодолевать эти препятствия. Те, что остались, стали посвящать все свое время работе на приусадебных участках и отказывались работать безвозмездно на полях колхозов. Дело дошло до того, что Советский Союз стал закупать зерно за границей - после того, как на протяжении десятилетий
был экспортером зерна.
        Мы в сибирской глубинке не знали обо всех этих ужасах. Пресса сообщала только о достижениях и об «энтузиазме трудящихся в труде ради восстановления хозяйства». В Советском Союзе люди никогда не знали, что происходит в других областях. Человек, попавший в трудное положение, обычно считал, что он находится «не там, где надо», и что жизнь в других регионах такова, как ее изображают газеты.
        Жители Сибири оказались в те годы в лучшем положении, чем жители европейской части страны. Мы, ссыльные, уже получили свое наказание, и мало вероятности, что к нему что-то добавят. Свободных жителей власти не притесняли, так как были заинтересованы в заселении необъятных просторов Сибири и Дальнего Востока. Свободные граждане (кроме колхозников) получали «северную надбавку» за согласие жить и работать там. Эта надбавка давалась на основе договоров, в которых люди обязывались проработать в Сибири определенное число лет; в результате их зарплата удваивалась. Поэтому в наших местах все было спокойно, страшные рассказы о самоубийствах в лагерях бывших пленных и о фактах каннибализма в районах голода до нас не доходили.
        Все, что доходило до нас через газеты и по радио, рисовало картину, противоположную действительности. В наше время, когда мир стал «маленьким» и прозрачным, режим, подобный сталинскому, не мог бы существовать. Исчезли главные его опоры - отсутствие информации и всесилие пропаганды.
        Не имея ни малейшего представления об ужасах, творимых режимом, мы с братом были большими патриотами. Можно сказать, что мы были «больше коммунистами, чем коммунисты». Идеологические основы строя мы приняли с самого начала, хотели быть такими, как все советские граждане. Это было непросто, потому что мы оставались ссыльными, лишенными даже тех скудных прав, которыми пользовались свободные граждане. Это выводило нас, во многих отношениях, за пределы общества. Чувствуешь себя советским гражданином, но официально считаешься «социально опасным» - потенциальным врагом общества и советской власти, без вины виноватым.
        Отношение комендатуры к нам периодически менялось. Был период, когда нас освободили от обязанности ходить «отмечаться». Потом опять ввели обязательную явку на регистрацию раз в месяц.
        Постепенно условия жизни в Парабели начали улучшаться. Не то в 1947-м, не то в 1948-м году произошел большой скачок вперед: появилось электричество, и все дома были подключены к нему. В магазинах появились кое-какие товары - самые элементарные, но и это было новшеством. Вдруг в продаже появилась краска для полов - и эпидемия крашения охватила все село. Мы тоже заразились.
        До того мытье полов было тяжелой работой. Некрашеные доски полов темнеют со временем, а темный пол считался грязным. Делом чести хозяйки было выскоблить полы дожелта; для этого нужно было посыпать пол песком или золой и «шоркать» голиком - березовым веником, с которого сбиты листья. Понятно, что в нашем доме только я делала это.
        Вначале, после покраски пола, я была недовольна: не могу больше хвалиться желтизной тщательно выскобленного пола. Но со временем я стала ценить мелочи, облегчающие наши будни. И без того оставалось еще достаточно трудностей.
        В магазинах появились нитки - простые катушки ниток, в основном белых. Мама научилась вязать из этих ниток крючком разные вещи. Была у нее приятельница, старше ее возрастом; та приходила к нам каждый день, и вместе они сидели и вязали часами, советовались о рисунках. Наш дом украсился вязаными занавесками, скатертью, покрывалами для кроватей - все это белого цвета. Вязаные покрывала прикрывали жалкий вид мебели, и убранство дома даже выглядело красиво.
        Несколько позже были отменены хлебные карточки, и началась свободная продажа хлеба. Переход к свободной продаже продуктов сопровождался крутым взлетом цен, но все же это было колоссальное облегчение. Правда, ассортимент продуктов и товаров в государственных магазинах был скудным, но можно было дополнить недостающее с помощью покупок на частном рынке. Советские граждане, особенно сибиряки, не были избалованы, умели обходиться без многого и проявлять смекалку, преодолевая повседневные трудности.
        У нас в доме положение было нелегким, потому что работал только папа, и его зарплата «пожарника» была низкой. В свободные от дежурств дни он не ленился и находил различные работы, такие, как чистка труб, очистка крыш от снега, мелкие ремонты в квартирах. Все начальники партийных и советских учреждений знали дядю Борю и обращались к нему, когда нужно было устранять мелкие неполадки в их домах или учреждениях.
        Благодаря этим знакомствам папы я тоже получила возможность помогать увеличению доходов семьи. Я научилась, сначала для нужд школы, писать лозунги - патриотические тексты, белые буквы которых наносят кисточкой на большие красные полотнища. Местное начальство узнало, что у дяди Бори есть дочь, умеющая писать лозунги, и папа стал приносить мне заказы, особенно перед государственными праздниками. На лозунги в селе был большой спрос: все учреждения и предприятия обязаны были украшать ими свои фасады, и в предпраздничные периоды работы было по горло.
        Местному начальству не было дозволено самим составлять тексты лозунгов. Перед праздниками ЦК партии публиковал список утвержденных лозунгов, под названием «Призывы партии к трудящимся в честь праздника», и рассылал этот список партийным организациям на местах.
        С момента опубликования «призывов» начиналась лихорадка писания лозунгов. Тексты выбирались из утвержденного списка. Лозунги призывали граждан любить родину и не жалеть сил для строительства и укрепления социализма.
        Белый раствор для лозунгов я изготовляла из толченого мела. Когда белый текст был готов, я делала желтые или голубые оттенки из акварельных красок, чтобы лозунг был красивее.
        Все работы, которые я выполняла параллельно с учебой, не прибавили мне веса в доме. Мама была единоличной правительницей. Ни у кого, кроме нее, не было доступа к деньгам или продуктам. В течение всех лет моего проживания с родителями, даже будучи замужней женщиной, я не смела брать сама что-то из еды. Только то, что мама подавала.
        Этот диктаторский режим в доме причинял мне много страданий. Как у любой девушки-подростка, у меня были свои нужды, но мама совершенно игнорировала их. Хотя мы уже не терпели крайнюю нужду, у нас была корова, был огород, обеспечивающий нас овощами - мама по-прежнему оставалась скупой до крайности. Даже получить разрешение на покупку чулок было нелегко. Ответ на все просьбы гласил: «Ты хочешь, чтобы кончились все деньги?»
        Во мне горело желание как можно скорее стать самостоятельной. Но что делать, если я еще школьница и впереди несколько лет учебы? Перейдя в седьмой класс, я решила «перепрыгнуть через класс» и учиться в девятом классе в будущем году. Надо было продумать план осуществления этого замысла.
        В конце каждого учебного года во всех классах нужно было сдавать переводные экзамены. Особенно много их было при окончании седьмого класса, завершающего ступень неполной средней школы. Чтобы перескочить в девятый класс, мне нужно было сдать выпускные экзамены за семилетку и переводные экзамены за восьмой класс.
        Такие предметы, как русский язык, литература, история, география и биология, не создавали для меня проблему. Учебники по этим предметам я всегда прочитывала с начала до конца в первые дни учебного года, подобно тому, как читают романы. Просто потому, что это интересно. В течение учебного года мне было достаточно пробежать глазами материал урока, проверить, не забыла ли я что-нибудь, особенно даты. Материал восьмого класса я большей частью уже знала, потому что читала учебники брата.
        Проблему составляли предметы, построенные на основе последовательности - математика, физика, химия. Материал по этим предметам невозможно читать как роман, каждая новая тема логически вытекает из предыдущей.
        Обдумав все, я пошла к директору Василию Михайловичу и сказала ему:
        - Вы ведь знаете, что я старше моих одноклассников, потому что пропустила два года учебы во время войны. Я хочу наверстать хотя бы один год из этого потерянного времени.
        Осуществление моего плана зависело от того, разрешат ли мне сдавать переводные экзамены за 8-й класс по математике, физике и химии в конце лета, перед началом следующего учебного года. Все остальные экзамены за седьмой и восьмой классы я обязалась сдать параллельно, вместе со всеми.
        Василий Михайлович сказал, что должен посоветоваться с преподавателями математики, физики и химии и получить их согласие. Они ведь будут в летнем отпуске, и им придется в августе специально приходить в школу ради моего экзамена. Он выразил надежду, что возражений не будет. Он лично голосует за мой план обеими руками.
        Через несколько дней он вызвал меня в свой кабинет, сказал, что учителя согласны, и пожелал мне успеха.
        Я не рассказала моим одноклассникам о своем намерении покинуть их, но так как о моем плане знали все учителя, секрет продержался недолго. Я стала «знаменитостью» в школе, школьники из других классов провожали меня любопытными взглядами. Мне было неловко от этого, не люблю привлекать к себе внимание. Тем, которые прямо спрашивали, верны ли слухи о моем плане, я отвечала, что слухи отражают истину.
        Дома я чувствовала себя лучше, потому что усердно училась и была рада возможности использовать весь свой потенциал. Все шло по плану, и к весне я была готова к экзаменам в обоих классах.
        В экзаменационный период в коридоре школы вывешивалась специальная доска объявлений со списком учеников, сдавших в этот день экзамен на пятерку. Поскольку Иосиф тоже сдавал экзамены, а у меня иногда бывало два экзамена в день, случалось, что фамилия «Рабинович» красовалась на доске три раза: одна пятерка брата и две моих. Василий Михайлович встречал нас в коридоре сияющей улыбкой. Мы, разумеется, не хотели быть наглыми и напоминать ему, как он опасался принять нас в школу из-за возраста…
        Летом я занималась предметами, по которым должна была сдать экзамены осенью. Сдала их успешно и догнала свою подругу Женю, которая тоже перешла в 9-й класс. Понятно, что мы сели за одну парту.
        Эффект пирамиды, о котором я писала выше, наглядно выразился в составе девятого класса. Если пятых классов было три и в каждом по сорок учеников, то девятый класс был один и в нем всего двадцать учеников - почти все сильные и способные. Приятно было учиться в этом классе: здесь был другой темп занятий, учителям не приходилось разжевывать материал несколько раз, класс быстро схватывал новое. Я чувствовала себя в этом классе как рыба в воде. Годы учебы в девятом и десятом классах могли быть хорошим периодом в моей жизни. Могли, если бы не то, о чем я расскажу в следующей главе.
        Глава 20. «Безродные космополиты»
        В конце 40-х годов в стране наступили тяжелые времена для евреев. Началась кампания антисемитских преследований, которую власти не замалчивали, а напротив - пропагандировали всеми средствами, поскольку это была новая «генеральная линия».
        Идеологический облик Советского Союза после войны сильно изменился. Идеал дружбы народов был заброшен, и его место занял русский шовинизм. Сталин, хотя и не был русским, стремился возродить империю, подобную царской России, вместо союза республик, равноправных хотя бы на словах. Даже государственный гимн, «Интернационал», был заменен песней, прославляющей «великую Русь», сплотившую вокруг себя другие «менее великие» народы, и Сталина как самодержца этой великой державы.
        После победы над Германией он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы сбросить маску «отца народов» и дать волю своему естественному антисемитизму. Антисемитские чувства укоренились в нем, по-видимому, в годы его молодости, когда он учился в духовной семинарии, или в годы, когда он вел борьбу за власть против внутрипартийных соперников, в большинстве евреев. Относительно источников возможны разные толкования, но результат был недвусмысленным. Кампания гонений была направлена, без всякой маскировки, против евреев, в частности против тех, которые занимали видное положение в науке, технике и культуре. Согласно новой идеологической линии, они не патриоты своей страны, внесшие ценный вклад в ее развитие, а «безродные космополиты, преклоняющиеся перед Западом».
        Мне уже приходилось упоминать о том, что среди советских евреев была широко распространена замена еврейских фамилий и имен типично русскими. Некоторые изменяли фамилии и имена в своих официальных документах; другие избирали русские псевдонимы, сохраняя в личных документах свои еврейские имена. Как те, так и другие «удостоились», в рамках кампании против «космополитов», публичного «разоблачения» - раскрытия их подлинных фамилий и имен. Это делалось подчеркнуто, грубо, словно за псевдонимами скрывались преступники. В числе «разоблаченных» были авторы учебников, по которым мы учились, и книг, которые нам рекомендовали читать.
        Полный переворот произошел в истории науки. Вдруг «выяснилось», что лампочку накаливания изобрел не Эдисон, а русский инженер Ладыгин. Радио изобрел не итальянец Маркони, а русский изобретатель Попов. Паровоз и его использование на железной дороге тоже, разумеется, изобрел русский - Ползунов. Русский ученый Михаил Ломоносов, автодидакт из крестьянской семьи, действовавший в 18-м веке, был объявлен основоположником всех наук. И вообще - все великие открытия человечества принадлежат русским ученым. Если в какой-нибудь отрасли науки не удавалось откопать русского автора, то сама эта отрасль объявлялась «лженаукой, чуждой народу».
        Наши учителя не могли игнорировать эту кампанию и вынуждены были вести преподавание в духе новой идеологии. Не сомневаюсь в том, что они чувствовали себя очень неловко. Нелегко опровергать вещи, которым они сами учили школьников год тому назад, называть «чуждыми народу» писателей и литературных критиков, произведения которых они рекомендовали нам.
        Кампания борьбы с «космополитами» причиняла мне большие страдания - не потому, что мне лично или моим родным приходилось терпеть антисемитские нападки (таковых не было), а потому, что она потрясла основы моего представления о жизни. Я впервые столкнулась с грубым организованным антисемитизмом и поняла, что значит быть евреем в Советском Союзе.
        Интеллигенты иронически усмехались, когда появлялись очередные «корифеи русской науки», но простые граждане были под сильным влиянием этой кампании. В европейской части СССР антисемитизм принял народный характер. К чести сибиряков нужно сказать, что они не были заражены «природным» антисемитизмом; поэтому официальная кампания не произвела на них особого впечатления. Возможно, общие страдания, выпавшие на долю людей различных национальностей в сибирской ссылке, породили в них дух общечеловеческой солидарности. Как бы то ни было, я не слышала ни одной насмешки, ни одного оскорбления, связанного с моей еврейской национальностью. Общественная среда осталась дружественной, какой была до кампании. Мы не прятались за русскими именами, незачем было «разоблачать» нас.
        Если прежде мне удавалось найти доводы для оправдания суровых мер властей, то теперь кампания была настолько жестокой и ложь настолько беззастенчивой, что это выходило за всякие рамки логики. Я пыталась убедить себя, что это всеобщее помешательство меня не касается, но оно не могло не касаться. Вдруг, как в нацистской Германии, еврейство стало чем-то позорным. Ощущение было таково, будто мне в душу воткнули винтик, и с каждой новой «разоблаченной» еврейской фамилией он совершает оборот и вонзается глубже в грудь.
        «Разоблачение» не ограничивалось только словами. Большая часть «разоблаченных космополитов» потеряла свои должности, литераторов перестали печатать, лекторов увольняли из вузов. Люди оставались без источников заработка.
        Почему? - спрашивала я себя. В чем провинились евреи? Как могло случиться, что нацизм, против которого воевал весь цивилизованный мир, включая советский народ, официально пропагандируется в СССР? Я чувствовала, что у меня крадут страну из-под ног.
        Вспомнились признаки русского антисемитизма, которые я раньше старалась не замечать. В великой русской литературе, которую я так люблю, разбросано немало антисемитских замечаний; их можно найти в произведениях Гоголя, Достоевского, даже Пушкина. В его поэзии, светлой и проникнутой духом гуманизма, есть строчка, которая всегда больно задевала меня. Я утешала себя тем, что это всего лишь одна строчка. Контекст уже не помню, но запомнилась строка: «Ко мне постучался презренный еврей».
        Русский литературный язык - это язык эпитетов. Особенно отличаются этим фольклор и литература 19-го века. Редкое существительное оставляли без определения. Если небо, то обязательно «синее» или «голубое», если воды - то «глубокие», если горы - то «высокие». Какое же определение великий Пушкин нашел для еврея? «Презренный». Не этот определенный еврей, а еврей вообще. Постоянное качество, как «небо синее». Я уверена, что эта строчка оставила царапину в сердце каждого еврея, любящего поэзию Пушкина. Мы пытались ее игнорировать, ведь все остальное было таким прекрасным, таким любимым…
        Новая идеологическая линия отторгала евреев от русской культуры - они, дескать, не внесли в нее никакого вклада, только примазались, как паразиты. Если даже внесен какой-то вклад, то он отрицателен.
        Выходит, не только мою страну у меня украли, но и мой язык и культуру. Это было слишком много даже для такой советской патриотки, как я.
        Современную Россию очень метко назвали «страной с непредсказуемым прошлым». Честные ученые-историки систематически, на основе подлинных документов и фотографий, разоблачают ужасы и преступления советского режима. В одной из телепередач на историческую тему показана подлинная сценка, в которой зритель слышит голос Сталина: «Евреям нельзя доверять. Каждый из них - потенциальный шпион».
        Сталин был убежден, что антиеврейская кампания повысит его популярность в русском народе. К счастью для евреев, он не успел осуществить свой злодейский план - депортировать всех евреев на Дальний Восток, в Биробиджан - место на задворках России, носящее фиктивное название «еврейского автономного округа». Он намеревался представить внешнему миру эту акцию массовой высылки как «акцию спасения евреев от справедливого гнева русского народа». По указанию Сталина планировались нападения, якобы стихийные, на эшелоны, которые повезут евреев на Восток; секретная директива гласила: «Не больше половины высылаемых евреев должны доехать до места назначения».
        Кульминационным событием антиеврейской кампании было «дело врачей»: виднейшие советские медики, профессора с мировым именем (все как один евреи), были обвинены в «систематическом отравлении руководителей государства по приказу агентов Запада». Несмотря на провал всех попыток сломить врачей и заставить их «сознаться» в связях с Западом, в шпионаже и отравлении руководителей, несмотря на отсутствие каких-либо улик, готовились «показательные процессы» с предрешенными заранее приговорами - смертной казнью. Власти намеревались осуществлять казни в форме публичных церемоний повешения в различных городах, чтобы народ, не только в Москве, мог «насладиться» ужасными зрелищами.
        Только смерть человека, делившего с Гитлером «титул» самого жестокого диктатора в новейшей истории, помешала осуществлению этих ужасных планов. Смерть Сталина была спасением для сотен тысяч людей, которым была отведена роль жертв. Через короткое время после смерти Сталина в марте 1953 года была раскрыта фальшивка, породившая «дело врачей», и все они были освобождены - за исключением одного, умершего в тюрьме. Иногда история оказывается милостивой к евреям.
        В 1950 году, когда я училась в выпускном 10-м классе, кампания была в самом разгаре. Несмотря на свою репутацию отличницы, «перескочившей» через класс, и авторитету Иосифа, закончившего школу годом раньше, я часто чувствовала отчужденность даже в среде моих одноклассников: они ведь «хорошие», те, кого лелеет «матушка Россия», а я «плохая», безродная, Россия для меня не мать и даже не мачеха. Кроме ощущения отверженности, меня тяготил также наш гражданский статус ссыльнопоселенцев со всеми связанными с ним ограничениями. Мне хотелось свободы, самостоятельности, освобождения от цепей, сковывавших нашу жизнь со всех сторон.
        По слухам, ссыльнопоселенец, удостоенный какой-либо государственной награды, получает статус свободного гражданина, так как он доказал свою верность государству и больше не считается «социально опасным». Выпускников средних школ награждали золотыми медалями, если они сдавали все выпускные экзамены с оценкой «отлично». Я слышала, что золотая медаль выпускника считается государственной наградой, поэтому ее получение может привести к освобождению от статуса ссыльного. Не было официального подтверждения, что это действительно так, но была надежда. Я поставила перед собой цель - добиться золотой медали.
        По-видимому, учителя знали об «указании сверху»: никоим образом не допускать, чтобы ученик-ссыльный получил золотую медаль, поставить ему хотя бы одну оценку 4 (хорошо), тем самым лишив шансов на медаль. Но я не знала об этом и очень надеялась. В течение учебного года у меня были оценки «отлично» за все сочинения, их иногда зачитывали в других классах как образцы стиля и содержания.
        И вот наступил решающий день - письменный экзамен по литературе, экзаменационное сочинение. Как всегда, нам на выбор дали три темы. Не помню, какова была моя тема. Что-то обычное, не очень трудное.
        Нам было обещано, что оценки будут зачитаны в тот же вечер. Класс невелик, всего двадцать сочинений, которые проверяла наша преподавательница литературы вместе с инспектором из районо.
        Часам к восьми вечера мы собрались во дворе школы, но нам велели подождать. У меня было недоброе предчувствие. Я старалась разрядить напряженность, болтая с друзьями. Мои одноклассники знали, что я кандидат на медаль, понимали мое волнение и относились ко мне особенно тепло.
        В десять часов вечера учительница появилась на пороге и велела нам войти в класс. Она начала с сообщения о том, что экзамен выдержали все, никто не провалился. Ученики вздохнули с облегчением. Большинству было безразлично, получили ли они оценку 4 (хорошо) или 3 (удовлетворительно), поскольку это проходные баллы. На оценку 5 (отлично) не рассчитывал никто, кроме меня.
        Затем она начала зачитывать список оценок. Я чувствовала, что все взгляды направлены на меня, и сосредоточила свое внимание на маленькой черной точке на потолке. Не шевелиться, приказала я себе, не моргать. Не плакать.
        - Рабинович - 4, - сказала учительница. Шорох прошел по классу. Я не пошевелилась. Не моргнула. Поняла.
        Если хотят провалить кого-нибудь на экзамене, то наилучшим средством для этого является письменный экзамен по литературе. Если ученик правильно решил задачу по геометрии или физике, невозможно сказать, что решение неправильно. На устных экзаменах возможности для провала еще более ограничены: весь класс слышит слова экзаменуемого, и невозможно при всех объявить правильный ответ ложным. С сочинениями все обстоит проще: их не возвращают ученикам, и если кто-нибудь захочет узнать, за что ему снизили оценку, всегда можно сказать, что где-то не хватало запятой или была поставлена лишняя запятая, или тема раскрыта недостаточно глубоко. Учителя вообще не обязаны давать экзаменуемым объяснения относительно оценок - разве что кто-то заупрямится. Это бывает, когда кто-то получает двойку и, следовательно, лишается аттестата зрелости.
        Советские граждане умели обходить молчанием многие вещи, но прекрасно их понимали. Не было в классе ученика, который не понял, что меня провалили преднамеренно.
        На выпускном вечере мне преподнесли подарок - два тома антологии европейской литературы средних веков, учебные пособия для студентов литературных факультетов. Директор и учителя были уверены, что меня ожидает будущее преподавательницы литературы. Я же, после неудачи с сочинением, в душе простилась с литературой. Хватит с меня красивых слов, хватит вещей, которые можно толковать по-разному. Хватит ходить по зыбкой поверхности, где тебя всегда могут толкнуть и сбить с ног. Мы, вечные «подозреваемые» режима, должны стоять на твердой почве. Точные науки - таков наш путь. Тем более что я очень люблю математику и обладаю хорошим логическим мышлением.
        Если бы меня спросили, что я хочу делать в будущем, я ответила бы - заниматься научной работой в области математики, в надежде открыть что-то новое. Я знала, что для ссыльной, лишенной прав, это всего лишь мечта, но прекрасная мечта. Даже всесильная власть не может запретить человеку мечтать.
        Глава 21. Все двери закрыты
        Как бы то ни было, аттестат зрелости у меня в руках. Теперь надо думать, что делать дальше, как строить свою жизнь вне охраняющих стен школы. Свободы я не добилась, надо действовать в условиях несвободы.
        Главный вопрос - как учиться дальше. Ссыльнопоселенцев, пытающихся попасть в высшее учебное заведение, ожидала настоящая полоса препятствий. Центр нашей области, город Томск, изобиловал институтами и был настоящим студенческим городом: в нем был университет, был ряд институтов, в том числе политехнический и педагогический. Но в атмосфере тех лет шансы получить разрешение на поездку в Томск были мизерными, особенно для еврейки.
        На расстоянии сотни километров от Парабели находился город Колпашево - фактически большое село, хотя ему и присвоили гордое звание города. Там был учительский институт с двухгодичным сроком обучения; он не давал своим студентам полное высшее образование, а что-то наподобие степени бакалавра, в современном мире называемой B. А. Выпускники получали дипломы преподавателей неполной средней школы, но фактически, ввиду недостатка учителей с полным высшим образованием, они преподавали и в старших классах средней школы.
        Быть принятыми в учительский институт - это была более реальная задача для ссыльных. Почти все ссыльные - выпускники школ из обширного района старались попасть туда. Я не мечтала о карьере учителя и считала себя лишенной способностей к воспитательной работе (предположение, которое впоследствии подтвердилось), но это была единственная возможность получить приличную профессию.
        Но и в этот институт было трудно попасть. Я знала об этом по примеру Иосифа, который окончил школу на год раньше меня. Он не сумел поступить в институт с первой попытки.
        Это был период террора и гонений, особенно против евреев. Власти старались не давать ходу всем тем, которые могут быть заподозрены в недостаточной верности режиму. Подозрительность Сталина переросла в настоящую паранойю, которая «заражала» деятелей менее высокого ранга, включая руководителей местных властей. Директивы гласили, что молодым ссыльным не нужно позволять получать высшее образование. Более того, даже служащими они не должны быть. Местные боссы взяли курс на мобилизацию молодых холостых ссыльных на самые тяжелые работы, от которых вольные граждане уклоняются. Например, лесозаготовки с проживанием в лесу, в бараках, в течение всего зимнего сезона. Или лесосплав на реке Обь, работа особенно тяжелая и опасная. В Томской области не было лагерей, поэтому не было заключенных, которых можно было бы использовать на таких работах. Здесь эти работы достались молодым ссыльным.
        Все же официально нельзя было запретить людям учиться, поскольку конституция гарантирует всем право на образование. Но всегда можно создать препятствия, лишающие статью конституции всякого смысла.
        Таким препятствием была процедура поступления в институт. Выпускники школ получают аттестаты зрелости в конце июня. Желающие поступить в институт посылают туда свои аттестаты с приложением просьбы выслать им приглашения на приемные экзамены. До прибытия приглашений проходит приблизительно месяц. Только после получения приглашения от института ссыльный может обратиться в комендатуру и просить разрешения поехать в Колпашево. Власти, разумеется, очень гуманны, они всем дают разрешения, но у них много дел, они не спешат. Пока прибывает разрешение, приемные экзамены уже позади. Все рассчитано так, чтобы ссыльный не мог прибыть на экзамены вовремя.
        Мой брат, естественно, тоже опоздал на приемные экзамены. Он все же воспользовался разрешением и поехал в Колпашево, чтобы остаться там до приемных экзаменов следующего года. Он не знал, где будет жить там и чем заработает на жизнь. Родители дали ему немного денег на первые дни, пока устроится. Смелым судьба помогает: он сумел устроиться на работу учителем немецкого языка и получил казенную комнату, соответствующую его положению учителя. Следующим летом, когда вновь начались приемные экзамены в институт, он уже был на месте, успешно сдал экзамены и был принят.
        Я тоже начала эту процедуру, хотя и знала, что в конце ждет неудача. Может быть, я надеялась на чудо: в институте будут восхищены моими оценками и поспешат прислать вызов на экзамены, а разрешение от комендатуры придет быстро. Но надежды были напрасны. Мельница властей перемалывает судьбы людей в своем жестоком темпе, без исключений и отклонений.
        В моем случае все получилось еще хуже: я ждала два месяца и в конце получила отказ. Когда я попыталась выяснить причину, комендант ответил мне:
        - Вас приглашали на первое августа, а теперь уже конец сентября! Что вам делать там в конце сентября? Занятия давно начались!
        - Почему же вы так долго тянули с ответом? Да, я опоздала, но разве это моя вина?
        - Это не мы тянули, выдача разрешений не зависит от нас. Прошения обсуждаются в Москве. Это они решают!
        Меня удивило, что он вообще вступил в разговор со мной, не оборвал меня сразу и пытался дать объяснение. Из этого можно было заключить, что местные работники НКВД относятся к нам мягче. Жесткая линия исходит из Москвы. Центральные власти уловили трюк, к которому прибег мой брат: берут разрешения, уезжают и остаются до следующего года. Чтобы перекрыть эту лазейку, власти стали выдавать отказы.
        В начале августа мои бывшие одноклассники стали разъезжаться - большинство в Томск, некоторые и подальше - для поступления в институты. Перед их отъездом мы собрались на маленькую прощальную вечеринку. Мне врезались в память слова одного из моих одноклассников, которого не раз выручали шпаргалки, полученные от меня во время контрольных работ: «Мне стыдно, что я еду учиться, а ты остаешься!»
        Моя подруга Женя тоже уехала. Я осталась одна, без друзей моего возраста, без планов на будущее.
        Начала искать работу. Иллюзий у меня не было. В селе, без определенной профессии, на что я могла рассчитывать? Лишь бы найти что-то такое, что я в состоянии выполнять - не слишком тяжелое физически. Даже от работы уборщицы я бы не отказалась, хотя эта работа была самой низкооплачиваемой и считалась низшей ступенькой лестницы трудозанятости.
        Я с трудом поверила своему счастью, когда мне предложили работу секретаря в школе, которую только что окончила. Моя предшественница на посту, Муся, дочь маминой подруги, уходила на пенсию. Она охотно объяснила мне все, что нужно было знать. Я взялась за работу с энтузиазмом, решила привести всю документацию в образцовый порядок. Муся оставила мне упорядоченное хозяйство, в котором делать было почти нечего, но я искала себе занятия: перебрала все папки и все картотеки, сделала список недостающих документов, пожелтевшие и рваные листы заменила новыми.
        В секретариате хранились личные дела всех когда-либо учившихся в этой школе. Папки с наклеенными на них именами и фамилиями содержали не только личные данные учеников и их свидетельства с оценками, но и характеристики, которые писали классные руководители в конце каждого учебного года.
        Я не удержалась и открыла свое личное дело. Прочитала характеристику, написанную классной руководительницей 9-го класса. По сей день помню ее дословно: «Девочка исключительных способностей и исключительного трудолюбия, в совершенстве владеет русским языком. Обладает в одинаковой мере гуманитарно-художественным и математическим типами мышления». Прочитала и горько усмехнулась. Что толку теперь от этого.
        Радовало то, что теперь у меня будет немного собственных денег. Часть буду отдавать родителям, а на оставшуюся часть куплю себе несколько вещей, в которых я отчаянно нуждаюсь.
        Но моя радость оказалась недолгой. После трех месяцев работы я была уволена. Мне откровенно сказали, что таково «указание сверху». Политика властей закрывала перед молодыми ссыльными все пути к нормальной жизни и работе.
        Через некоторое время я нашла другую работу - в лаборатории проверки качества семян. Колхозы и совхозы доставляли в лабораторию образцы семян, которыми они собирались пользоваться, а в лаборатории проверяли, соответствуют ли эти семена государственным стандартам.
        В мои обязанности входило приходить раньше всех, топить печи, убирать кабинеты и в оставшееся время выполнять поручения сотрудников. В лаборатории были рады тому, что получили работницу со средним образованием, так как обычно такой работой занимались полуграмотные женщины. Ко мне относились очень хорошо и старались научить искусству проверки семян, чтобы через несколько месяцев «повысить меня в звании» и зачислить в лаборанты. В штатном расписании я числилась уборщицей.
        Но и эта радость продлилась недолго: месяц спустя вновь пришло «указание сверху». Я поняла, что мне не дадут заниматься работой, позволяющей жить дома и выполняемой в учреждении, а не под открытым небом, даже если это работа уборщицы. На мощение дорог - пожалуйста. На лесозаготовки - добро пожаловать. На большее не рассчитывайте.
        Однажды меня вызвали в сельсовет - тот самый сельсовет, где я несколько лет назад проработала три незабываемых дня в качестве дежурной. Я знала, что ничего хорошего меня там не ожидает. Сельсовет занимался в то время главным образом принудительной мобилизацией людей на тяжелые работы.
        Вначале мне предложили вновь поработать дежурной: я получила списки людей, обязанных явиться в сельсовет для мобилизации на лесосплав. Это один из самых ужасных видов работ, которые знал этот таежный район. Работа заключается в следующем: рабочий стоит на бревне, плывущем на воде, и с помощью багра старается приблизить к «своему» бревну другие проплывающие мимо бревна. Сдвинутые бревна опытные сплавщики связывают в плоты, которые затем плывут вниз по течению Оби, к портам, где находятся большие деревообрабатывающие комбинаты. Сезон сплава продолжается около шести месяцев, до начала ледостава на реке.
        В списке значились только фамилии ссыльных, в основном людей, работающих в различных учреждениях в качестве бухгалтеров, счетоводов, секретарей. Были также фамилии молодых мужчин и девушек, работающих в артели «Металлист». Их должности местные власти хотели передать в руки вольной сельской интеллигенции.
        Всех их я знала. Теперь мне предстоит пойти к ним домой, принести горькую весть и требовать, чтобы расписались в получении извещения.
        Обход домов знакомых со списком был настоящим адом. Люди плакали, отказывались подписывать извещения, просили меня сказать, что я не застала их дома… Я отвечала им: «Вы думаете, что сельсовет до вас не доберется? Откажется от вас, потому что вас не было дома? Единственным результатом будет то, что меня пошлют к вам еще раз или два!» Некоторые злобно набрасывались на меня: «Почему ты посылаешь других, а сама не идешь на лесосплав?» Этим я отвечала: «Не я посылаю, а сельсовет. Пока что я мобилизована на эту работу - бегать по домам со списками. После этого и меня тоже мобилизуют - еще не знаю, куда».
        Что ожидает меня? - думала я с тревогой. На сплаве мне не выдержать - это свыше моих сил. При моей проблеме с координацией и равновесием я свалюсь в воду с первого же бревна, на котором попытаюсь стоять. В поликлинике знали о моем недостатке, я не раз получала справки об освобождении от упражнений, связанных с равновесием.
        Была у меня еще одна причина для тревоги. Председатель сельсовета, низкорослый и на редкость некрасивый мужчина лет пятидесяти, разговаривал со мной игриво, пытался дотронуться до меня всякий раз, когда его секретарши не было в кабинете - иными словами, делал то, что сегодня называют сексуальным приставанием. В то время я не знала такого термина, не знала также, что это запрещено (едва ли в советском законодательстве существовал такой запрет). Я привыкла думать, что начальники могут делать с нами, ссыльными, все, что им заблагорассудится.
        Его намерения были достаточно прозрачны. Он откровенно говорил, что моя судьба в его руках. Похотливо ухмыляясь, он говорил:
        - Когда закончишь работу со списком, посидим и поговорим о том, что делать с тобой дальше, и если будешь хорошей девочкой…
        В день, когда я вручила ему списки со всеми подписями, он сказал мне:
        - Приходи в сельсовет часов в семь вечера, побеседуем!
        Вот и настал роковой момент. Не зная, как выйти из этого положения, я решила рассказать обо всем родителям. После короткого совещания было решено, что я пойду в сельсовет в назначенный час, но не одна, а в сопровождении папы.
        Когда председатель увидел нас вместе, он изменился в лице. В отличие от меня он отлично знал, что совершает запрещенное действие, которое может лишить его должности, а то и партбилета. Личные связи представителей власти со ссыльными считались если не уголовными преступлениями, то тяжелыми нарушениями этики. Он боялся, что мы обратимся с жалобой в вышестоящие инстанции.
        Он сказал папе извиняющимся тоном, что у него не было никаких дурных намерений. Напротив, он думал, что жалко посылать такую юную и хрупкую девушку на лесосплав; но, с другой стороны, он обязан послать меня на какую-нибудь работу, ибо этого требуют директивы центральной власти в отношении молодых ссыльных. По его словам, он намеревался оказать мне протекцию и направить на сравнительно легкую работу. Он не хотел, чтобы его секретарша слышала и донесла на него. По этой причине он пригласил меня прийти вечером.
        Папа сделал вид, будто принимает его слова на веру.
        - Это мило с вашей стороны, что вы проявили человечное отношение к моей дочке. Какую же сравнительно легкую работу вы собираетесь предложить ей?
        - Вы понимаете, большого выбора у меня нет, - сказал председатель, - и эта работа тоже не слишком приятная. Я мобилизую ее на кирпичный завод. Она даже будет получать зарплату, если справится с нормой.
        Я вздохнула с облегчением. Не то чтобы кирпичный завод был мечтой моей жизни, да и неизвестно, что мне придется там делать, но одно было ясно: я смогу жить дома. Поселок Кирзавод, получивший свое название от завода, находился недалеко от Малых Бугров, дети из этого поселка учились в нашей школе. От Кирзавода до Парабели около пяти километров, можно дойти пешком.
        Что касается моей способности выполнить норму - условия для получения зарплаты, то на этот счет у меня были сомнения. Нормы на советских предприятиях всегда невыполнимы для нормального человека. По всей вероятности, я там ничего не заработаю и опять буду в полной зависимости от родителей. Где ты, желанная самостоятельность?
        Когда мы вернулись домой, мама рассказала, что не только я одна мобилизована на кирпичный завод. Второй была Муся, дочь ее подруги, той, которая приходила к нам каждый день, вместе с мамой вязала разные вещи и обедала у нас. Та самая Муся, которая передала мне работу секретаря в школе. Она тогда говорила, что уходит на пенсию, но это была неправда, ей было всего сорок лет. Она была уволена по той же причине, по которой затем уволили меня - с целью направить ее на физическую работу. Она была самой старшей из мобилизованных; с учетом возраста ее послали не на лесосплав, а на «легкую» работу на кирпичном заводе.
        Я была рада тому, что мне не придется ходить на работу одной. В понедельник утром мы вместе явились на наше новое место работы. Нам сказали, что мы будем делать кирпичи.
        Трудно представить себе более примитивный процесс, чем принятый в производстве кирпичей. Израильский инженер покатился бы со смеху при виде этой так называемой технологии.
        Каждой из нас выдали массивную керамическую форму, похожую на коробку из-под обуви. Внутренняя часть формы соответствовала величине кирпича. Возле дощатых рабочих столов стояли бочки, наполненные так называемым «раствором» - густой смесью глины и воды. С другой стороны стояли стеллажи из досок. Чтобы добраться до верхних полок стеллажей, приходилось пользоваться стремянками.
        С помощью специальных ковшей нужно было наполнять формы раствором, стучать по его поверхности ковшом, чтобы раствор заполнил все углы (если один угол не будет заполнен, получится брак). С наполненной формой надо подниматься по стремянке к полке стеллажа и над ней перевернуть форму, постучать по ее дну и выбить из нее сырой кирпич, который останется на полке для просушки. Нам приказали начать с верхних полок стеллажей, а когда они заполнятся, постепенно переходить на те, что под ними.
        Когда сырые кирпичи подсыхают, их снимают с полок и перевозят на тачках к печам для обжига. Это уже не входило в наши обязанности.
        Мы стояли перед рабочими столами, словно две рабыни в древнем Египте. Работа у нас не спорилась. Главная проблема была в том, чтобы выбить глиняную смесь из формы и получить при этом гладкий и «красивый» сырой кирпич, без дефектов. В первые дни это у нас совсем не получалось. О норме мы даже не думали. В отчаянии мы обратились к более опытным работницам, и те поделились с нами «рационализаторским предложением»: прежде чем набивать смесь в форму, нужно протирать ее внутреннюю часть мокрой тряпкой. Из формы с мокрыми стенками глина выходит легче, не прилипает.
        «Легкая работа» оказалась воистину каторжной. Не было шансов что-то заработать, потому что количество незабракованных кирпичей, которое нам удавалось изготовить за смену, было далеко от нормы.
        Я сожалела о том, что живу на иждивении родителей, но положение Муси было гораздо хуже: она должна была содержать себя и мать. Высокая и крепкая женщина, намного сильнее меня, она очень старалась выполнить норму, но и ей это не удавалось. По окончании каждого месяца она ходила в контору и умоляла заплатить ей хотя бы часть зарплаты; ее жалели и выписывали какую-то маленькую сумму. Моя семья помогала ей и ее матери, чем только могла: мать ежедневно обедала у нас, а Мусе родители давали поллитра молока бесплатно и овощи с нашего огорода.
        Работа на кирпичном заводе не была сезонной, и наша мобилизация не была ограничена каким-либо сроком. В течение бесконечных месяцев я работала на производстве кирпичей и много думала о своем будущем, о том, как выйти из этого нестерпимого положения. Было ясно, что нет никаких шансов найти в обозримом будущем «нормальную» работу. Напротив: в любой момент меня могут мобилизовать на работу хуже этой, например, на лесозаготовки, где рабочие живут в лесу, в бараках, далеко от дома.
        Одна моя подруга, сибирячка по имени Валя, старше меня на несколько лет, проработала сезон на лесозаготовках и рассказала мне о том, что пережила там. Не только сама работа - условия жизни нечеловеческие: по пятьдесят человек в бараке, спят все вместе на длинных дощатых нарах, нет никаких условий для личной гигиены. Есть отдельные бараки для мужчин и женщин, но по ночам мужчины вламываются в женские бараки, и только очень сильные девушки в состоянии дать им отпор. Тех, что послабее, насиловали на виду у всех, и пожаловаться было некому.
        Я знала одну женщину, в то время молодую девушку, рижанку, как и я, которая была мобилизована на лесозаготовки. Она жила в бараке, забеременела от бригадира и пыталась покончить с собой - порезала себе шею пилой, которой работала. Ее спасли: разрез оказался недостаточно глубоким… У нее родился сын.
        Много лет спустя я несколько раз видела ее в Тель-Авиве. Она всегда носила блузки с высокими воротниками, скрывающими безобразный шрам на шее.
        Мой брат уже учился в институте. Через год он будет преподавателем математики и физики. Я же застряла в черной дыре, из которой нет выхода.
        Размышления привели меня к одному выводу: если я хочу вырваться из рынка невольников, которых перебрасывают с одной тяжелой работы на другую без всякой оплаты, то мне нужно выйти замуж и родить ребенка. Женщин, у которых маленькие дети, не мобилизовывали на принудительные работы.
        Глава 22. Знакомство, обручение и свадьба
        Выйти замуж… Легко сказать, но почти невозможно сделать. В Парабели, правда, была небольшая еврейская община, но число холостых парней можно было пересчитать по пальцам одной руки. Возможность замужества с неевреем я отвергала. Мои взгляды интернационалистки, воспитанной на идее дружбы народов, очень изменились под влиянием кампании «борьбы против космополитов». К тому же замужество с неевреем было бы тяжелым ударом для моих родителей.
        Только один раз я, поддавшись отчаянию, отступила от своего решения - и затем горько сожалела об этом.
        Русским парням я не особенно нравилась. Был только один случай, после окончания школы, когда за мной ухаживал русский мужчина - да и это ухаживание, как выяснилось позже, преследовало целью не создание семьи, а связь без обязательств.
        Это был брат моей подруги Жени, Анатолий. Я уже упоминала о нем: он вернулся с войны инвалидом, без ноги. Я чуть было не вышла за него замуж. К счастью, из этого ничего не вышло.
        На протяжении лет я была своим человеком в доме Жени. Когда все мои товарищи разъехались, я иногда от скуки заходила поболтать с тетей Катей, ее мамой. Если Анатолий бывал дома, мы иногда играли с ним в шахматы. Ему было в то время двадцать шесть лет. Он был членом партии, имел хорошую работу - был главным бухгалтером в самом крупном учреждении села. Словом, он входил в состав сельской элиты.
        Как-то сидим мы в комнате, играем в шахматы. Вдруг он начал отрывать кусочки бумаги от газеты, лежавшей на столе, и писать на них слова о любви. Я растерялась, не знала, что отвечать. Написала ему в ответ, что я слишком молода и не привыкла играть такими словами. Он написал в ответ:
        - Какие игры? Я предлагаю тебе мое сердце и прошу твоей руки, а ты называешь это играми?
        Тут я всерьез испугалась. Написала, что я надеюсь поступить в институт (это было еще до получения отказа от комендатуры). И тогда он прибег к роковому оружию, которое бьет без промаха:
        - Скажи лучше правду - ты отталкиваешь меня, потому что я инвалид! Потому что проливал кровь за родину!
        Это был нечестный ход, шантаж. Но я была молода и неопытна, и этот ход сломил меня. Я согласилась быть его подругой.
        По неопытности я упустила из виду много мелочей. Почему мы переписывались, а не говорили? Потому что за стенкой, на кухне, сидела тетя Катя. В комнате стояла полная тишина, словно в ней только играют в шахматы. Будь у меня чуть больше жизненного опыта, меня насторожило бы его старание, чтобы мать ничего не услышала. Но это был первый раз (случай с Петькой не в счет), когда серьезный мужчина просит моей руки. Да еще брат моей лучшей подруги… Я была в полнейшем замешательстве.
        Странные у нас были отношения. В то время как я ломала себе голову над тем, как вывернуться от согласия на его предложение «руки и сердца», после которого я как бы стала его невестой, он даже матери ничего не сказал и нигде не показывался со мной публично.
        У нас было несколько тайных встреч. Затем я получила отказ на просьбу разрешить мне поехать в Колпашево. В порыве отчаяния я сказала Анатолию: «Ну, значит, я не еду на учебу, так мы можем пожениться!» И тут выяснилось, что за его словами «прошу твоей руки» не стояло ничего, кроме желания обвести вокруг пальца наивную девчонку. Он сказал мне:
        - Если я женюсь на тебе, то потеряю свою должность и партбилет!
        Я не стала делать ему сцену и упрекать во лжи. Просто повернулась и ушла. Замужество с ним было бы достаточно горькой пилюлей, во всех отношениях; после его слов я почувствовала большое облегчение.
        Между прочим, его последняя фраза отражала правду. Незадолго до того был случай, о котором говорило все село. Был в Парабели молодой парень, ссыльный, еврей, который любил животных и работал помощником ветеринара. И вот однажды в село прибыла по распределению девушка-ветеринар, вольная, комсомолка. Парень и девушка полюбили друг друга.
        Какой скандал поднялся в селе! Девушку вызвали в райком комсомола и обвинили в «потере политической бдительности». Если она намерена продолжать нежелательную связь со ссыльным, «социально опасным», то будет снята с работы и исключена из комсомола, и ей трудно будет найти другую работу. Если же она не упорствует, то райком ограничится вынесением выговора и переводом ее в другой район.
        Понятно, что девушка сломилась, отреклась от своей любви и была переведена в другой район. Таков был грустный конец романа между свободной гражданкой и ссыльнопоселенцем.
        Позднее, вспоминая об этом эпизоде, я думала: какое счастье, что он отверг меня! Одна мысль о том, что я могла быть замужем за сибиряком и остаться с ним в Сибири навсегда, приводит меня в ужас. Как я могла вообще допустить такую возможность? Вот до чего доводит отчаяние!
        Короткий роман с Анатолием укрепил меня в мысли, что мне следует искать потенциального жениха только в местной еврейской общине. Парабельская еврейская община охватывала около двадцати семей. В ней не было избранного лидера, не было каких-либо учреждений - и все же она функционировала как община. Все знали друг друга, и было несколько авторитетных людей, слова которых имели вес. Все передавалось из уст в уста - самый надежный вид коммуникации. Если какая-нибудь семья временно попадала в особо тяжелое положение, в общине всегда знали об этом и организовывали помощь. Было несколько одиноких старушек, которых содержали всем обществом. Было известно, кто что дает и когда. Вся эта система взаимопомощи возникла как будто сама собой, без обязывающих решений. Никто не отказывался вносить свою долю.
        Незадолго до конца войны к общине присоединилась новая семья - мать с двумя дочерьми и сыном. Это была семья Мейлах.
        Власти обошлись с этой семьей особенно жестоко. Семью разделили на три части: отца забрали в лагерь, а сына, в то время семнадцатилетнего, мобилизовали в «трудармию». В это формирование, созданное во время войны, мобилизовывали молодых мужчин, по тем или иным причинам не призванных в армию. Мать с дочерьми сослали на крайний север, в город Игарку. Этот город расположен в зоне тундры, в районе вечной мерзлоты. Там даже деревья не растут, только низкие кустарники и мох, которым питаются северные олени.
        Люди, сосланные в такие места, не могли ничего добавить к продуктам, выдаваемым по карточкам, не могли выращивать овощи, как мы это делали. Власти завозили на самолетах сухие продукты: муку, крупы, сахар. Отсутствие витаминов, содержащихся в овощах и фруктах, вызывает болезнь - цингу, влияющую на все системы организма. Больные цингой теряют зубы, страдают от переломов костей. Дети растут с кривыми ногами, большими головами и вздутыми животами.
        Вольные, работавшие там, получали большую зарплату и специальное снабжение. Каждые три года они сменялись, потому что там не рекомендовалось жить долго и растить маленьких детей. Ссыльные же были приговорены на длительные сроки, и об их судьбе никто не беспокоился.
        Оказывается, и у ада есть ступени. Жизнь на крайнем севере - одна из низших, как у нас в Парабели лесозаготовки и лесосплав. При этом, однако, были на севере и свои преимущества: жизнь в большом городе, электричество в домах, вода в кранах, даже центральное отопление - вещи, которых не было у нас.
        В разделенной на три части семье никто, разумеется, не знал, где находятся другие. Не знаю, нашла ли мать место пребывания ее мужа в лагере. Было известно только, что отец, Аба Мейлах, умер в лагере.
        Сын (согласно документам имя его было Ерухам, но все звали его Яшей) годами ничего не знал о судьбе родителей и сестер. Из обеспеченного родительского дома он был выброшен подростком в мир, и этот мир оказался жестоким и беспощадным. Он вынужден был познавать суровую науку выживания, и его учителями были не школьные преподаватели и не лекторы университетов. Это были люди из задворок общества, настолько низкие по уровню, что даже военкоматы, не слишком разборчивые при мобилизации солдат во время войны, забраковали их. Привычки, которые он приобрел, вполне соответствовали «воспитательной среде»: он научился выполнять простые работы, но также и уклоняться от работы, если только возможно, лгать, если от этого есть польза, и быть «своим парнем» в этой среде, где сущность общения заключалась в питье водки в компании. Чтобы не говорили, что еврей высокомерен, отделяется от дружков. Он научился также не относиться ни к чему слишком серьезно.
        После окончания войны власти расформировали «трудармию», и все служившие в ней получили паспорта свободных граждан. Подавляющее большинство этих «демобилизованных солдат» были вольными гражданами до призыва. Власти каким-то образом потеряли среди этой массы Яшу Мейлаха, упустили из виду, что он по сути дела ссыльный и что ему не положен паспорт вольного гражданина. Во время роспуска часть, к которой он принадлежал, служила в Томске. Он решил остаться там.
        Вскоре он познакомился с красивой девушкой, оказавшейся, по иронии судьбы, дочерью начальника городского отдела НКВД. Они полюбили друг друга и поженились. Немного странно, что отец невесты не слишком интересовался прошлым своего зятя.
        Они зажили мирно и безмятежно в роскошной квартире начальника НКВД, у них родился сын - и вдруг пришло письмо из Игарки. Матери Яши удалось каким-то образом узнать, где проживает ее сын. В письме она умоляла, чтобы он устроил ей и ее дочерям перевод с крайнего севера в другое, более пригодное для жизни место, иначе они умрут там от голода и болезней. «Ты живешь теперь среди очень важных людей, - писала она, - и тебе, конечно, не составит труда добиться для нас перевода, чтобы мы жили недалеко от тебя».
        Яша любил свою мать и сестер и не мог игнорировать отчаянную мольбу матери. Он обратился к тестю с просьбой о помощи.
        Он дорого поплатился за этот шаг. Тесть, правда, согласился помочь и даже принял неожиданных родственниц на время в своем доме, но они обязаны были явиться в городскую комендатуру, подчиненную НКВД, чтобы отметиться и получить документы с новым адресом. В комендатуре им задали вопрос: «К кому вы приехали?» В разрешении на перевод было написано: «Для воссоединения семьи». Тут выяснилось, что Яша по сути дела тоже ссыльный. У него отняли паспорт и выдали вместо него удостоверение ссыльнопоселенца.
        Это уже было слишком для начальника НКВД.
        - Я не могу мириться с тем, что моя дочь замужем за ссыльным, - сказал он зятю. - Ты не рассказал нам правду о себе. Как ни прискорбно, я вынужден требовать, чтобы вы развелись.
        Они развелись, и Яшу обязали платить алименты на содержание сына. Разгневанный начальник НКВД не разрешил семье Мейлах остаться в областном центре. Все вместе - мать, дочери и сын - были высланы из Томска в Парабель.
        Прибытие новой семьи, да еще с тремя молодыми людьми, было событием для нашей маленькой общины. Все сразу взялись за оказание помощи в первоначальном устройстве. Семья поселилась сначала в землянке на окраине села, а затем в маленькой квартирке в длинном бараке, разделенном на несколько квартир. Во всех этих квартирах жили ссыльные еврейские семьи. Я была тогда ученицей, полностью погруженной в свои школьные дела, и прибывшая семья меня не очень интересовала.
        Мать семейства, Ходая Мейлах («ходая» на иврите означает «благодарение»), начала работать прислугой в доме районного агронома. Все называли ее «мадам Мейлах» или «фрау Мейлах». Старшая дочь, Паша, устроилась на работу в пошивочном цехе артели «Металлист» и занималась там стежкой ватных одеял. Младшая дочь, Берта, была сразу мобилизована на какую-то принудительную работу. Яша поступил на работу в стройконтору и работал печником и каменщиком.
        Семья Мейлах, несмотря на свою бедность и пережитые трудности, вдохнула свежую струю в жизнь еврейской общины села. Члены семьи были общительны и пользовались симпатией. Правда, было известно, что Яша любит выпивать с товарищами по работе, что он иногда занимает деньги и «забывает» вернуть долг - но люди относились к этому снисходительно, учитывая его прошлое, когда он в течение долгих лет скитался один, без дома и семьи. О нем говорили, что у него доброе сердце, и если попадет в хорошие руки, то станет другим человеком.
        Мать, мадам Мейлах, была полной противоположностью моей маме. Она всегда была в хорошем настроении, улыбалась, не жаловалась. Не заботиться о будущем - таково было ее кредо. Если мои родители всегда были погружены в заботы, она относилась ко всему легко. Она любила поговорки: «Будет день - будет пища» и «Птицы небесные не сеют, не жнут и сыты бывают». Так как люди предпочитают видеть улыбающиеся лица, а не мрачные, она была в селе популярнее моей мамы.
        Понятно, что мама не питала особой симпатии к семейству Мейлах. Папа же любил перебрасываться шутками с дочками семейства. У папы был веселый нрав, он легко сходился с людьми.
        О жизни в Игарке Ходая Мейлах не любила говорить. Рассказала только, что она и дочери продавали одежду и старались покупать овощи, и это спасло их от цинги. Как раз Яша заболел цингой, хотя и не жил на крайнем севере: питание в «трудармии» было лишено витаминов. Он постепенно потерял все зубы и вынужден был пользоваться протезами.
        Ходая Мейлах считала, что нужно организовывать развлечения для еврейской молодежи села, чтобы удержать ее от посещений районного клуба: там могут завязаться романы с вольными, а это чревато неприятностями. И в этом она отличалась от моей мамы, которая никогда не думала о развлечениях вообще и об особых нуждах молодежи в частности. Ходая была лично заинтересована в устройстве встреч молодежи: она надеялась найти женихов для дочерей, возраст которых приближался к тридцати.
        Вечеринки для молодежи начали устраиваться даже в землянке, где семья Мейлах жила в первое время. Кто-то пожертвовал старый патефон, было собрано несколько пластинок. Главным содержанием вечеринок были танцы. Угощением был пудинг из картошки с луком, который пекла Ходая. Вечеринки пользовались успехом. Молодые люди изголодались по развлечениям и были рады забыть на несколько часов тяжелые условия своей жизни.
        Постепенно вечеринки вышли из рамок одного дома, их стали устраивать в домах постоянных участников по очереди. Возник также обычай отмечать вместе дни рождения; в этом принимали участие и родители. Матерям очень хотелось присутствовать на молодежных вечеринках - смотреть, кто с кем танцует, кто прижимает партнершу к себе и кто сохраняет дистанцию… После этого есть о чем поболтать в течение всей недели. Молодые же были против присутствия пожилых: и без них тесно, к тому же неприятно танцевать, чувствуя на себе бдительные взгляды мам.
        Я в этих вечеринках не участвовала, пока была ученицей: меня устраивали школьные вечера. До того, как мой брат уехал в Колпашево, мы с ним иногда ходили в районный клуб и танцевали друг с другом, никогда не приглашали посторонних. Ученикам было запрещено бывать в клубе вечерами. Молодые учительницы, приходившие в клуб, видели нас, но ничего не говорили и делали вид, будто не видят.
        После окончания школы и особенно после получения отказа я тоже начала посещать молодежные вечеринки. Это привело к близкому знакомству с семьей Мейлах. Яша часто приглашал меня танцевать. Оказалось, что мы с ним учились в одной школе общества «Эзра» в Риге: я в первом классе, а он в девятом.
        Мы сдружились, хотя до того я относилась к нему с некоторым высокомерием. В Парабели не было ни кафе, ни парка, поэтому мы иногда просто гуляли по улице, если не хотели быть под постоянным надзором родителей. Иногда ходили в кино. Не говорили о любви, не целовались - никакой физической близости. Чисто приятельские отношения.
        Когда я пришла к выводу, что в сложившейся ситуации в селе нет для меня лучшего выхода, чем замужество, Яша Мейлах стал предпочтительным, можно даже сказать - единственным кандидатом. В то время в еврейской общине села было только двое холостых мужчин более или менее подходящего возраста. Один из них был героем неудавшегося романа с девушкой-ветеринаром. Он уже оправился после удара и начал встречаться с другой девушкой, на сей раз ссыльной, из довольно состоятельной семьи. Ее мать получала много посылок из Америки, и его родители очень хотели, чтобы он женился на ней. Они действительно поженились через короткое время после моей свадьбы. Другой парень был обручен с девушкой, в которую влюбился во время танцевальных вечеринок, и тоже собирался жениться. Только Яша был свободен от каких-либо обязательств.
        Я не была влюблена в него, но он был мне симпатичен. И он едва ли был влюблен; не исключено, что он еще тосковал по бывшей жене, с которой вынужден был развестись.
        Начало 50-х годов было в нашей общине периодом свадеб. Все вступали в брак, если только удавалось найти партнера. Девушек у нас было больше, чем мужчин, поэтому не все сумели создать семьи.
        Предложение пожениться сделала Яше я. Был приятный зимний вечер, не слишком морозный. Мы гуляли по улице. Я сказала ему:
        - Смотри, жизни у нас никакой нет, нам нечего делать с самими собой. Мы застряли в тупике. Мне ужасно надоело жить с родителями и зависеть от них. Может, поженимся, и нам станет легче и интереснее жить?
        Меня поразило то, что он немедленно согласился.
        - Да, - сказал он, - и мне тоже надоело жить вместе с матерью и сестрами. Давай поженимся. Ты думаешь, твои родители согласятся?
        Верно, романтики здесь было мало, но это была часть войны на выживание. Сомневаюсь, все ли пары, которые поженились в нашем селе, сделали это по любви. Тяготы жизни научили людей не быть разборчивыми - во всех отношениях. Подошло время, возраст подходящий, и если есть на ком жениться - женятся.
        Теперь мне предстояла нелегкая задача - объявить родителям о моем выборе. Собственно говоря, трудно называть это выбором, поскольку не из чего было выбирать. У родителей, да и у меня самой, было немало доводов против замужества с Яшей. Он старше меня на восемь лет, разведен, платит алименты. Мои родители не раз говорили, что он легкомысленный человек, на которого нельзя полагаться, и вдобавок к этому любитель выпить. Мама относилась к семейству Мейлах без особого уважения, отвергала жизненную философию матери семейства - отсутствие забот о будущем, отсутствие каких-либо целей. Она не делала им скидок за то, что они прошли тяжелые времена, что молодые члены семьи, в отличие от ее детей, не имели возможности учиться в школе. Не смягчало ее и то, что все они тяжело работали, что отец семьи умер в лагере и что никакой дядя не пришел им на помощь. Папа был настроен не столь непримиримо, но тоже считал Яшу легкомысленным.
        Когда я вернулась домой, родители уже были в постели. Я остановилась возле их кровати и сказала:
        - Как вы смотрите на то, чтобы я вышла замуж за Яшу Мейлаха?
        Я ожидала жесткого отпора, но его не было. Они обменялись взглядами, пошептались, а затем папа сказал:
        - Если вы оба хотите, мы не будем препятствовать.
        Столь быстрое согласие, без единого слова возражения, удивило меня. По-видимому, они понимали, что с моей стороны это отчаянная попытка вырваться из западни рабства, избавиться от постоянных мобилизаций на принудительные работы. Понятно, что они не были в восторге, но не хотели закрывать передо мной единственный путь к бегству.
        На следующий день состоялась встреча между моими родителями и мадам Мейлах, и с того момента мы стали считаться обрученными. Было решено, что вначале мы будем жить в нашем доме.
        В общине весть о нашем обручении была встречена сочувственно. «Яша, правда, парень несерьезный, но он взрослел без отца и матери и без возможности закончить образование. В общем и целом он добрый, у него золотое сердце, Берл Рабинович поможет ему избавиться от дурных привычек», - говорили люди.
        За месяц до нас вышла замуж Берта, младшая из двух сестер Мейлах, старше Яши на два года. С ее замужеством связана история, которая могла произойти только в советской действительности.
        Была в общине семья, во многом подобная нашей. Отец, как и папа, вернулся из лагеря. Двое детей - сын и дочь. Сын постарше, дочь приблизительно моего возраста.
        Во время пребывания в лагере отец семьи подружился с молодым заключенным, евреем, получившим семилетний срок заключения за анекдот, рассказанный в компании друзей (среди них, по-видимому, оказался доносчик). Это был одинокий парень, сирота, все его близкие погибли от рук нацистов. Старший друг взял его под свое покровительство. Среди прочего он сказал ему: «Когда выйдешь на свободу, сможешь жениться на моей дочери».
        Он дал молодому другу адрес его семьи в Парабели, и между заключенным и девушкой завязалась переписка, быстро принявшая романтический характер. Все в селе знали, что у Жени (так звали девушку) есть жених, который через несколько лет освободится из лагеря. Она считалась невестой человека, которого не знала, даже фотографии его не видела.
        И вот наступил день, когда потенциальный жених вышел на свободу и собирался приехать. Вся община жила в тревожном ожидании, не говоря о Жене, которой предстояло впервые увидеть своего жениха. До того у нее были только письма. Он умел писать красиво, и она влюбилась в фантазию, сотканную из романтичных слов.
        Встреча лицом к лицу ввергла ее в шок. Перед ней стоял парень не первой молодости, невысокого роста, не отличавшийся красотой. В нем не было ничего похожего на тот образ, который она видела в мечтах. Ее родители твердили, что он приехал ради нее, потратил на длинную дорогу в Сибирь все деньги, выданные ему в лагере при освобождении, и теперь ему некуда идти. Но уговоры не помогли - она отвергла его.
        Парень (его звали Шмуэль, но все называли его Мулей) оказался в безвыходном положении. Ему даже негде было ночевать. Кто знает, чем бы это кончилось, если бы не Ходая Мейлах, взявшая его под свое покровительство. Она привела его в свою крохотную квартирку и приютила, как родного.
        Не только душевная доброта побудила ее к этому, но и страстное желание выдать замуж хотя бы одну из дочерей. Сначала она хотела «сбыть» ему старшую, Пашу, но Берта была моложе и красивее, и он выбрал ее. Паша осталась незамужней до конца ее дней.
        Вся община праздновала свадьбу Мули и Берты. Муля оказался добродушным человеком, остроумным, шутником, «своим парнем». Внешней красотой природа его не наделила, но другие его качества с лихвой перекрывали этот недостаток. Все его любили, он был душой любой компании.
        А что же сталось с несостоявшейся невестой? Женя получила разрешение поехать в Колпашево, якобы для учебы; на деле же она поехала искать жениха. В Колпашево была большая еврейская община, в ней было много холостых мужчин. Она познакомилась там со студентом математического факультета института, не красавцем, но высоким, впечатляющим и очень талантливым, и вышла за него замуж. Со времени замужества она не училась и не работала, вела хозяйство и воспитывала детей.
        Шел 1952-й год. По всему Советскому Союзу, но главным образом по его европейской части, катились волны антиеврейского террора, «дело врачей» приближалось к трагической развязке - публичным казням виднейших деятелей советской медицины, готовилась также массовая депортация евреев на Дальний Восток. У нас же было относительно спокойно; за исключением мобилизаций молодых ссыльных на принудительные сезонные работы, никакие меры против нас не принимались. В магазинах появились кое-какие товары - например, несколько видов тканей. Обносившиеся за военные годы люди набрасывались на все, что только можно было купить. На улицах мы нередко видели женщин в платьях из одного и того же материала и даже одинакового фасона.
        Мои родители и Ходая Мейлах не намеревались довольствоваться регистрацией нашего брака в загсе и хотели устроить настоящую еврейскую свадьбу, с венчанием под хупой - свадебным балдахином на четырех столбиках. В связи с этим возникло много технических вопросов. Один из них - платье для невесты. Речь не шла о чем-то напоминающем, хотя бы отдаленно, платья для невест в Израиле, а о фате вообще нечего было говорить. Мы пошли в единственный магазин, где продавались ткани, и выбрали самую светлую ткань - креп-жоржет кремового цвета с маленькими цветочками. Это неплохо, говорили матери, это будет платье не для одноразового использования. Известная в Парабели портниха из нашей общины сшила мне платье.
        Труднее было решить вопрос о церемонии венчания. Кто знает все тонкости обряда и слова, которые при этом нужно произносить? Месяцем раньше состоялась свадьба Берты и Мули, можно было позаимствовать у нее порядок церемонии, но папа сказал, что там не все было сделано правильно. Был у нас в общине один человек, резник по прошлой профессии, знавший немного иврит и религиозные традиции. Он руководил церемонией венчания Берты. Мой папа знал иврит лучше его (он прекрасно пел религиозные песни - хазанут), но в обряде венчания не разбирался. Он пошел к тому человеку и обсуждал с ним вопросы процедуры.
        27 апреля мы с Яшей зарегистрировали наш брак в загсе. Свадьба была намечена на первое мая. Это государственный праздник, который отмечается два дня подряд. Люди свободны от работы в этот и в следующий день, это удобно.
        Дни между регистрацией и свадьбой мы с мамой провели в приготовлении блюд к свадебному столу, пекли торты в плите, на углях, придумывали различные кремы и украшения. Каждое готовое блюдо нужно было спускать в погреб, чтобы не испортилось.
        Ходая, моя свекровь, была ответственной за выпивку. Она умела варить брагу (купить водку для большого числа приглашенных нам было не по карману). Для приготовления браги нужны были несколько килограммов сахару - и, как назло, в тот период сахар исчез с полок магазинов, дело обычное.
        Сахара не было, зато в магазинах продавались простые конфеты «подушечки». Ходая решила использовать вместо сахара эти конфеты. Сахар из конфет действительно проходил процесс брожения и превращался в алкоголь, но начинка, фруктовое повидло, придавала напитку странный сладковатый вкус. Меня от этого напитка тошнило, но гости, как выяснилось, пили его весьма охотно. В дополнение к браге мы купили несколько бутылок вина для пожилых дам.
        Вся еврейская община была приглашена на свадьбу. Из единственной жилой комнаты нашего дома мужчины вынесли все кровати, одолжили у соседей столы, установили их в форме буквы П и построили из досок длинные лавки. Как ни удивительно, удалось всех рассадить, а в середине комнаты еще осталось место для хупы и затем для танцев.
        Не помню, разбивал ли Яша стакан. Мама пожертвовала для церемонии свое обручальное кольцо, и Яша надел его мне на палец. При этом он и организатор венчания, бывший резник, произносили какие-то слова на иврите, которые я не понимала. Вероятно, это были слова «Ты обручена мне этим кольцом». Я не уверена, что все в этой церемонии было «кошерно», но мы старались, как могли.
        Было довольно весело, мы танцевали и пели, Муля поддерживал атмосферу веселья шутками и остротами. Гости говорили ему: «Смотри, поостерегись, а то схватишь еще семь лет!»
        Когда вся суматоха кончилась и гости разошлись, нам негде было спать, так как все кровати стояли во дворе. Мы не стали вносить их и разбирать столы, так как знали, что на следующий день гулянье будет продолжаться. Нас, молодоженов, вместе с Бертой, Мулей и старшей сестрой Пашей, отправили на квартиру семьи Мейлах. Пять человек в комнате - это довольно-таки странная свадебная ночь, но она была типична для наших условий жизни. Не знаю, где спали родители и спали ли они вообще. Надо было мыть посуду и хотя бы немного убрать в комнате перед следующим днем приема гостей.
        Второй вечер был еще веселее первого, потому что собрались в основном молодые. Было больше места для танцев и всяких смешных трюков. Был у нас маленький теленок от нашей коровы; Муля ввел его из коровника в комнату и танцевал вокруг него в разных позах. Все катались со смеху.
        Глава 23. Картинки семейной жизни
        Кончились празднества и начались будни. Очень быстро оказалось, что они не столь веселы и приятны, как свадьба.
        Вместо сундука, на котором я спала до замужества, мы получили деревянную койку, освободившуюся после отъезда Иосифа в Колпашево. На расстоянии нескольких метров от нашей койки стояла кровать родителей. Понятно, что в таких условиях о наслаждении сексом и говорить не приходится. Единственное, о чем я думала во время «исполнения супружеских обязанностей» - только бы не было шума, только бы папа и мама не проснулись.
        В течение первой недели я вообще не могла уснуть, потому что не привыкла чувствовать рядом «чужеродное тело». Койка была узка, приходилось лежать, тесно прижавшись друг к другу. Так мы спали в первые годы на Малых Буграх с мамой; повернуться на другой бок мы могли только одновременно.
        Была у меня слабая надежда на то, что родители устроят для нас какое-либо отдельное жилье, пусть самое маленькое. Так поступили родители нескольких других пар, вступивших в брак в тот период. Дешевое место, пусть даже в бараке, лишь бы самостоятельное. Но мои родители не проявили никакого желания сделать что-то в этом направлении. Я осталась под опекой родителей, без возможности вести свое домашнее хозяйство и побыть наедине с мужем, что очень важно для развития нормальных отношений между супругами. Моя мечта о самостоятельности так и осталась мечтой.
        Вступление в брак не освободило меня от работы на кирпичном заводе. Я продолжала делать свою отвратительную работу без всякого вознаграждения. Только одно могло спасти меня от этой каторги: справка о том, что я беременна на четвертом месяце. Первые месяцы почему-то не в счет, хотя с медицинской точки зрения это самый чувствительный период.
        Прежде чем я могла представить такую справку, у меня был выкидыш на втором месяце первой беременности. Это произошло после крайне тяжелого рабочего дня, когда всех нас послали на разгрузку баржи с пиломатериалами.
        На причале не было даже намека на разгрузочную технику. Единственными «механизмами» были женские руки; мужчины были заняты «руководством работами» и не снисходили до физического труда.
        Надо сказать, что все виды физических работ, которые мне доводилось выполнять в годы сибирской ссылки, не превратили меня в сильную, мускулистую женщину. Мои руки так и остались слабыми. Было много случаев, когда я очень страдала от недостатка физических сил. Одним из них был тот проклятый день.
        Нас разделили на две группы и в рамках групп на пары. Работницы первой группы таскали доски и горбыли из трюма на палубу. Пары из второй группы, в которую входила я, по трапу поднимались на палубу, брали доску или горбыль за оба конца, несли этот груз на берег и складывали его в отведенном месте в высокие штабеля. Одна держала передний конец, вторая - задний.
        Переноску досок еще можно было выносить, они были относительно легкими. Но были тяжелые горбыли, концы которых я не в силах была удержать. Иду я со своей напарницей, держа в руках конец горбыля, и думаю: «Сейчас я выпущу его из рук!» Но ни в коем случае нельзя дать концу горбыля упасть: если я уроню свой конец, второй подскочит и ударит по моей напарнице, и она может тяжело пострадать. Сама не знаю, как я выдержала и ни разу не уронила конец горбыля, но зародыш во мне не выдержал. Его я потеряла.
        В то лето мне пришлось испытать еще одно тяжелое переживание, прежде чем я окончательно рассталась с кирпичным заводом. Это было участие в тушении лесного пожара.
        Лес загорелся недалеко от поселка Кирзавод, поэтому все были мобилизованы на тушение. Участвовали также люди из окрестных колхозов и предприятий. Наехало много начальников из Парабели: ведь для каждой операции нужны люди, руководящие ею.
        Оснащение, которым пользовались для тушения пожара, было просто смехотворным. Излишне объяснять, что в районе не было ни одной настоящей пожарной машины. Судя по тому, что делалось в России во время лесных пожаров лета 2010 года, можно сказать, что в этой стране мало что изменилось за шестьдесят лет.
        Приехали возчики с телегами, на которых были бочки с водой. Мобилизованные получили ведра, чтобы брать из бочек воду и выливать ее на горящие кустарники. Но вода кончилась через несколько минут, и возчикам нужно было ехать к ближайшей речке и вновь наполнить бочки. Это требует времени, речка далеко, а огонь, естественно, не ждет. Что делать без воды? Нам раздали толстые еловые ветви, и мы колотили ими по языкам пламени, охватившим сухую траву и низкие кусты. Нас предупредили, чтобы мы не давали огню окружить нас со всех сторон, чтобы всегда оставалась хотя бы одна сторона для бегства.
        Из числа тяжелых испытаний, выпавших мне на долю, это было одно из самых страшных. До сих пор, когда по телевидению показывают лесной пожар, я впадаю в панику, наплывает поток воспоминаний. Этот оглушительный звук «ж-ж-ж», когда огонь быстро взбирается по стволу дерева до верхушки… От этого звука кровь стынет в жилах, особенно когда ты лишен каких-либо средств борьбы с огнем, бушующим в ветвях дерева. Потом пылающие куски ствола и ветки падают и догорают на траве. Не могу понять, как все это обошлось без жертв.
        Каким-то образом к вечеру главные очаги огня были потушены, несмотря на общую неразбериху и отсутствие средств тушения. Решающим фактором было не умение людей, а их количество. Это напоминало победу лилипутов над Гулливером: они тоже одолели великана благодаря их количеству.
        Хотя открытого огня не было видно, пожар не был полностью ликвидирован. На земле оставалось еще множество пылающих головешек и углей, от которых искры летели во все стороны. Было ясно, что пожар может возобновиться в любую минуту.
        Несмотря на это, все «кто есть кто», включая возчиков с бочками, уехали домой. Кого же оставили в лесу для наблюдения, на случай, если огонь опять вспыхнет ночью? Группу молодых девушек и женщин, включая меня, и в качестве подкрепления несколько парней, «вооруженных» лопатами. Излишне отмечать, что семьям «наблюдателей» никто не потрудился сообщить, куда делись их родственники. Ведь телефонов в домах не было, и кто вообще ожидал, что чиновники пойдут по домам извещать? К тому же начальство даже не знало имен и фамилий тех, кого они оставили в лесу, в положении, опасном для жизни.
        Ночь была очень холодна. Мы разожгли костер на площадке выгоревшего леса. Время от времени мы видели в ночной темноте вспышки огня в разных местах и бежали тушить: колотили по горящим кустам еловыми ветками, забрасывали землей тлеющую траву. Не раз нам казалось, что огонь окружает нас со всех сторон. Мы были всего лишь горсткой парней и женщин в огромном лесу; если пожар возобновится во всю мощь, у нас нет никаких шансов справиться с ним.
        Когда мы уже совсем отчаялись, к нам на помощь пришла природа: пошел дождь и залил оставшиеся очаги пожара. Правда, он потушил и наш костер, мы промокли и дрожали от холода, но все же встретили дождь радостными криками.
        Мокрые и замерзшие, мы сидели в лесу и не осмеливались уйти: ведь никто не дал нам разрешения идти домой. Наступило утро; начальники не спешили явиться. Мы уже думали, что о нас забыли. Часов около десяти пришли бригадиры с кирпичного завода, добродушные и веселые после спокойно проведенной ночи, и соизволили отпустить нас.
        Я шла по улицам села, похожая на грешницу, вырвавшуюся из ада: мое цветастое ситцевое платье висело на мне клочьями, все было черно - лицо, руки, ноги. Прохожие смотрели на меня с испугом.
        Через несколько дней после пожара нас, Мусю и меня, вызвали в кабинет директора завода. Нам объявили, что срок нашей мобилизации закончился, и мы вправе уйти - «если вы не желаете продолжать работать у нас». Даже что-то заплатили в рамках «окончательного расчета».
        Я была очень рада, но радость освобождения оказалась преждевременной: не успели мы опомниться, как нас вновь мобилизовали - меня, Мусю и отца моей подруги Иты - на работу в колхозе. Речь шла о том самом колхозе в поселке Малые Бугры, где прошел первый период нашей ссылки. Мобилизация была сезонной - сроком в два месяца. Ита часто подменяла отца, и мы выходили на работу вместе.
        Работа, которую на нас возложили, была не слишком тяжелой. Мы должны были возить навоз из конюшни в центре поселка, в известном читателю «конном дворе», на отдаленные поля, за речкой. Мы запрягали волов в двухколесные арбы, вилами наполняли арбы навозом и ехали с этим ароматным грузом на поля, указанные нам бригадиром. Во время езды мы могли сидеть, в передней части арбы была приделана доска - сиденье для «водителя». Беда в том, что колхозники оставляли нам самых упрямых и непослушных волов, которые часто останавливались и отказывались идти дальше, а иногда, вместо того чтобы подниматься на мост, пытались входить прямо в речку. Мы научились бить их кнутами и ругать знакомыми им матерными словами, это помогало. Обеденный перерыв по колхозному обычаю длился несколько часов. Мы ели то, что принесли из дому, устраивались в тени и отдыхали. В отличие от военного времени, когда колхоз выдавал работающим пятьсот граммов хлеба, теперь нам не давали ничего. «Сельсовет вас мобилизовал, пусть он вас и кормит», - сказали нам.
        Нам с Итой это было не столь важно, но Муся была в тяжелом положении. С тех пор, как она была уволена «по указанию сверху» с поста секретаря школы, у нее не было заработка, чтобы содержать себя и мать. На кирпичном заводе ей еще платили какие-то копейки, но в колхозе - ничего.
        Кто знает, что сталось бы с ней и ее старой матерью, если бы не еврейская солидарность. Помните рассказ о Сигрид, молодой латышке, умершей на улице от голода и запущенности? Другие латыши, жившие в поселке, ничего не сделали, чтобы ее спасти. Судьба Муси и ее матери могла быть такой же, но еврейская община не давала людям пропасть. Несмотря на общую бедность, ни один еврей в Парабели не был брошен на произвол судьбы. Мы делились с Мусей, чем могли, моя мама содержала ее маму. Другие семьи тоже помогали.
        Домой я возвращалась довольно поздно, так как сигналом к окончанию рабочего дня был закат солнца, а после работы надо было еще идти домой пешком, четыре километра. По возвращении я частенько не заставала мужа дома. Когда возвращался, от него исходил легкий запах водки. Между ним и родителями ощущалась напряженность. Я думала про себя: это неизбежно, когда все вертятся в одной комнате и нет ни минуты уединения. Будущее пугало: ведь после того, как я рожу ребенка, будет еще теснее. Мама привыкла властвовать в доме, а Яша был не из покорных.
        Материальное положение в доме было нелегким, но терпимым, мы знавали времена похуже. Были у нас овощи и молоко в ограниченном количестве, так как львиная доля уходила на «госзакупки» и на продажу частным клиентам. Хлеб и другие продукты первой необходимости покупались на зарплату папы. Мясо и яйца мы не покупали, они оставались для нас роскошью. Яша жаловался мне на скупость моих родителей. Его жалобы были не лишены основания, но родители, в отличие от него, заботились о будущем. Они никогда не попадали в такое положение, когда деньги кончились и надо искать, у кого бы одолжить. С такими ситуациями я столкнулась позже, когда мы с детьми жили одни, без родителей.
        Выше я упоминала о теленке, который был «гостем» на празднестве моей свадьбы. Рассказ о телятах от нашей коровы - это грустная история. Уход за телятами был обязанностью мамы; в мои обязанности входила дойка. Новорожденных телят, отделенных от коровы, мама поила из бутылочки, и каждый новый теленок привязывался к маме и ходил за ней, как собачка. Все мы любили наших телят, каждому давали имя. Но что делать, если государство требует свою долю мяса? Кроме того, не могли же мы развести возле дома целую ферму крупного рогатого скота.
        Только мама с ее сильным характером была в состоянии вести на ближайшую бойню теленка, наивно и доверчиво следующего за ней. Мы с папой категорически отказывались принимать в этом участие. После забоя, при котором мама не присутствовала, автоматически снимали долю «госзакупок», 48 килограммов, а то, что оставалось, выносили ей, ожидавшей снаружи. Оставшаяся часть была невелика.
        Всем нам трудно было есть мясо существа, которое мы любили, особенно маме. Чаще всего это бывало зимой, поэтому мясо можно было заморозить и хранить в сенях какое-то время, в ожидании, чтобы первая боль притупилась. Потом мы в течение нескольких дней заканчивали маленький запас мяса и возвращались к обычному вегетарианскому меню.
        Была у мамы еще одна обязанность, которую только она могла выполнять. Раз в год, когда у коровы бывала течка, мама водила ее в колхоз - тот самый колхоз, где я работала по мобилизации, поскольку он был ближе других. Она входила с коровой в огороженный дворик перед коровником, где бык-производитель должен был оплодотворить ее. Колхоз взимал плату за эту услугу.
        Я иногда сопровождала маму и следила за происходящим с безопасного места за оградой. Я очень боялась быка; мама же стояла внутри, совсем рядом с рогатым чудовищем, которое шипело и рыло землю копытами, и держала веревку, привязанную к рогам коровы, в то время как бык «делал свою работу».
        Папа продолжал работать на пожарной станции, а в свободное время между дежурствами делал всевозможные мелкие ремонты и другие хозяйственные работы. Вначале у него были надежды на помощь Яши, потому что ему часто предлагали работы, которые он не умел делать - например, сложить новую печь. Яша как раз был специалистом в этом деле, и папа думал, что, работая вместе, они заработают много денег - такие работы хорошо оплачивались. Но Яша вовсе не горел желанием увеличить доходы семьи; лишь в редких случаях он соглашался взять какую-нибудь халтуру после работы в стройконторе. Чаще всего он отказывался.
        Он не только отказывался от «левых» работ, но и вообще не чувствовал себя обязанным вносить свою долю в расходы по содержанию дома. К зарплате он относился как к своим «карманным деньгам». На вопросы, когда будет зарплата, он обычно отвечал: «Эти сволочи из конторы опять задерживают выплату». Раз в несколько месяцев, после неоднократных напоминаний, он давал небольшую сумму. Ходая поддерживала его, так как была убеждена, что мои родители - скупцы, сидящие на мешках с деньгами.
        Я чувствовала себя неловко в такой ситуации, не хотела жить за счет родителей и надеялась выйти из этой зависимости благодаря замужеству. Я тоже не вносила вклад в расходы по дому, так как работала в колхозе по мобилизации и не получала никакой оплаты. В конце лета я вновь забеременела.
        Атмосфера в доме была напряженной. Было ясно, что общий прогноз, будто папа «повлияет на Яшу и сделает его серьезным», не осуществится. Если бы люди нашего села были знакомы с современной психологией, они знали бы, что нельзя рассчитывать на изменение характера человека, которому двадцать восемь лет. У меня еще были иллюзии. Я надеялась, что если мы будем жить отдельно от родителей, он почувствует ответственность за нашу семью и изменит свое поведение.
        Я обратилась к свекрови с просьбой повлиять на него, но это был напрасный труд. Жизненная философия семейства Мейлах, суть которой - не заботиться ни о чем и жить сегодняшним днем, оказалась сильнее трудолюбия и целеустремленности, царивших в семье Рабинович. Ходая Мейлах не учила своих детей стремиться к какой-либо цели. Вдобавок ко всему она считала, что ее сын должен жить припеваючи, ведь он женился на «дочке богачей». Она высмеивала экономный образ жизни в нашем доме и, подобно Яше, осуждала моих родителей за скупость. Я была поражена. По какому праву она и Яша выдвигают требования о повышении уровня жизни в нашем доме, если он сам ничего не делает для этого?
        Свекровь очень разочаровала меня, так как до этой беседы я питала к ней симпатию. Я думала, что она будет для меня «второй матерью». Мне нравился ее легкий, веселый нрав. Я рассчитывала на поддержку моих усилий построить жизнь молодой семьи на здоровых основах, не за счет других. Оказалось, что за ее улыбкой и приветливостью в обращении с людьми не стоит ничего. Эта оценка в будущем неоднократно подтверждалась.
        Я не ссорилась с ней. Бессмысленно пытаться «перевоспитывать» пожилую женщину, обладающую сложившимся отношением к жизни. Наши отношения остались «политически корректными». Между моими родителями и ею тоже не царила большая дружба, но соблюдалась взаимная вежливость.
        В октябре у меня было много заказов на лозунги к главному государственному празднику - 7 ноября. Я неплохо заработала и все деньги отдала маме, но она вернула мне половину и сказала, чтобы я израсходовала эту сумму на свои личные нужды.
        Я начала всерьез думать о месте для жилья. Не было шансов на то, чтобы снять целую комнату, у владельцев домов не было пустых комнат для сдачи квартирантам. Было принято снимать «кроватное место» - угол в комнате, где живут хозяева. Как ни странно, находились люди, особенно ссыльные, которые были готовы за плату в несколько рублей сдавать углы в домах, и без того тесных. Такая форма съема жилья не сулила никакого уединения, но это было единственное возможное решение, если нет денег на покупку дома.
        Я нашла такое место у одинокой женщины, еврейки, ссыльной из Молдавии. Звали ее г-жа Розенберг, имени ее я не знала. Ее дочь получила разрешение поехать в Томск для поступления в консерваторию. Мать очень скучала после отъезда дочки и хотела впустить квартирантов: хотя бы будет с кем поговорить.
        Мама умоляла нас не покидать дом до моих родов и до того, как я научусь ухаживать за младенцем. Правду говоря, мысль об уходе за младенцем действительно пугала меня, ведь у меня не было в этом никакого опыта. Даже попытки приблизиться к малышам из семей моих школьных подруг не удавались. Есть люди с естественным подходом к маленьким детям; я не раз видела, как малыши встречают их широкой улыбкой. Когда же я брала младенца на руки, то чаще всего он начинал кричать. Это как спортивные занятия: не получается - и все. Я боялась, что так будет и с моими собственными детьми.
        Из этих и других соображений я согласилась на то, что мы пока останемся. Яша как будто стал помягче, сделал с папой несколько «левых» работ, даже приносил зарплату (часть уходила на алименты сыну от первой жены). И он, и мои родители старались не обострять отношения.
        Папа, как я уже упоминала, ненавидел алкоголь. Когда он уговаривал Яшу оставить привычку пить водку с товарищами после работы, Яша отвечал, что «так делают все», и если он откажется участвовать, то все будут относиться к нему враждебно. Он всегда придавал большую важность отношению людей к нему, любил считаться компанейским, слышать комплименты типа «ты умеешь пить» - это высоко ценилось среди рабочих как главное качество «настоящего мужчины». Ведь никаких других достижений, которыми они могли бы похвалиться, у них не было.
        Русские женщины осознавали такое положение и мирились с ним. «Мужчина есть мужчина, - говаривали они, - у него свои нужды». В дни, когда мужья получали зарплату, многие жены ждали их возле конторы, чтобы забрать деньги и не дать им пропить все. С учетом «особых нужд» они оставляли мужьям несколько рублей на водку. В шутку это называли «естественным отбором».
        Зима тянулась медленно, казалось, ей не будет конца. Я чувствовала себя плохо, меня все время тошнило - может быть, ввиду недостатка в организме питательных веществ, нужных для развития плода. От работ с дровами меня освободили: это делали папа и Яша. Но таскать воду с колодца на коромысле я продолжала. Было тяжело, но мама говорила: «Все беременные женщины в селе носят воду, ты тоже можешь!» Никаких нежностей она не признавала.
        Глава 24. Смерть тирана и рождение дочери
        Немного странно ставить два этих события в один ряд. Но что поделаешь, если историческое событие, всколыхнувшее всю страну, и мое частное событие произошли в один и тот же год, с разрывом во времени в два месяца.
        Невозможно говорить о весне 1953 года, не упоминая о смерти Сталина 5 марта. Народ был в смятении, не знал, чего ожидать. Сталин был постоянным фактором в нашей жизни, подобно восходу и закату солнца. Казалось, что порядок мироздания поколебался.
        Один из официальных лозунгов пропаганды гласил: «Ленин всегда с нами». Хотя этот лозунг можно было видеть везде, даже в классах школы, присутствие Ленина мы не ощущали, он лежал в мавзолее и никому не мешал. В противоположность этому Сталин действительно был всегда с нами. Народ привык к тому, что все делается по указаниям «сверху». На каждом уровне свой «верх» - сельский, районный, областной, республиканский, всесоюзный. А всесоюзный верх - это Сталин. Такова структура власти. И вдруг верха этой структуры больше нет. Кто же будет управлять страной? Неизвестность внушала страх.
        Граждане боялись скатывания страны в состояние хаоса. Как обычно во время страха перед переменами, сотни тысяч людей бросились закупать керосин, мыло, соль и спички. На всякий случай.
        Смерть Сталина спасла арестованных врачей от показательных процессов и публичных казней, а массы евреев - от депортации на Дальний Восток. Если можно говорить о ком-то, что он «умер вовремя», то это как раз такой случай.
        В нашей глуши ничего не изменилось. В начале апреля, как всегда перед праздником 1 мая, ЦК партии опубликовал «призывы» - список лозунгов к празднику. Не было лозунгов, восхваляющих Сталина; но были лозунги, призывавшие «продолжать его великое дело - строительство коммунизма».
        Как всегда перед праздниками, я получила массу заказов на лозунги. Было тяжело, живот мешал наклоняться над алыми полотнищами, но я старалась заработать как можно больше, чтобы купить все нужное для будущего ребенка.
        Еще одна проблема беспокоила меня перед родами - выбор имени для ребенка. Мой муж заявил, что если родится мальчик, ему нужно дать имя в честь его покойного отца - Аба. Таков обычай - давать новорожденным имена покойных дедов и бабушек. Трудно было спорить с этим, формально он был прав. Ходая, никогда не говорившая о своем муже, поддержала выбор сына.
        Меня же этот выбор ужасал. Сегодня, живя в Израиле, я не имею ничего против имени Аба - но мы жили среди гоев. У советских евреев был набор имен, принятых также среди русских. Большинство давало своим детям имена из этого набора: Яков, Михаил, Илья, Ефим, Мирон, Марк, Борис. Имя «Аба» не входило в этот набор, и я опасалась, что мальчик с таким именем будет страдать от насмешек товарищей. Да и мне лично это имя не нравилось.
        Можно сказать, что еврей должен гордо нести свое особое имя среди других народов - но ребенок не уполномочил своих родителей демонстрировать национальную гордость за его счет.
        Что делать? Мой муж был упрям. Хотя сам он пользовался популярным именем Яша вместо своего настоящего имени Ерухам, сыну он хотел демонстративно дать чисто еврейское имя.
        Я надеялась, что у меня родится дочь. Мама тоже сказала, что она молится за рождение девочки.
        У мамы была еще одна причина желать рождения девочки: в Парабели не было никого, кто мог бы совершить обряд обрезания. Мысль, что у нее будет необрезанный внук, была для нее нестерпимой.
        За месяц до меня моя золовка Берта родила сына. Ему почему-то не дали имя в честь ее отца. Муля настоял на том, что сын будет носить имя его покойного отца - Ицхак, в русском произношении Исаак. В семье мальчика называли Изя.
        После рождения Изи я обнаружила еще одно свойство характера моей свекрови - преклонение перед мужским полом. Теперь я знаю, что это соответствует еврейским традициям. В ее глазах сын стоит на вершине, а дочь - на низшей ступеньке лестницы. Она любила давать мне советы, как я должна «оказывать почтение» мужу. Глядя на мой живот, она говорила с легким пренебрежением в голосе: «Ну, ты, вероятно, родишь дочь». Дай-то Бог, думала я про себя.
        Когда я раздумывала о культе мальчиков, мне пришлось признать, что этот культ существует и в нашей семье. Разве моя мама не относится к Иосифу как к «принцу», тогда как я «просто девочка»? Но в тот период, перед родами, мама была на моей стороне, брат жил далеко, в Колпашево, и не происходило ничего такого, что подчеркивало бы его привилегированное положение в семье.
        Папа нашел на складе пожарной станции шелковый красный флаг и принес его домой. Моя золовка Паша сделала из него стеганое одеяльце для детской кроватки. Мы смеялись: кто бы у меня ни родился, одно бесспорно - он будет расти под красным флагом.
        Прошел месяц - и настал мой час. За день до того я была у врача - женщины, которая, как водится в сельских больницах, была мастером на все руки - и терапевтом, и хирургом, и гинекологом. Осмотрев меня, она заявила: «Ты родишь на будущей неделе!» Вопреки ее категорическому утверждению, на следующее утро у меня начались схватки.
        Яша ушел на работу как обычно - не пропускать же рабочий день из-за такой мелочи, как роды жены! Папа был на дежурстве. Мы с мамой оделись и медленно пошли к больнице, которая находилась на расстоянии полутора километров от нашего дома, рядом с пристанью, на берегу Оби. Идти было нелегко, но никакого транспорта для подвозки больных или рожениц в больницу не существовало. Все ходили пешком.
        Меня приняли, переодели в больничный халат, и я простилась с мамой. Родственникам нельзя было находиться вместе с роженицами. Мне отвели место в предродовой палате, но не обязали лежать, и я расхаживала по всему отделению. Почему-то так мне было легче.
        Женщина-врач, у которой я была на приеме днем раньше, пришла на утренний обход. Увидев меня, она бросила: «Что, ты уже здесь?» Обращаясь к акушерке, она добавила: «Эта родит только завтра утром!»
        Родильное отделение действовало без врача. Главным лицом в нем была акушерка, которая заведовала также хозяйством отделения. Только в экстренных случаях вызывали дежурного врача из поликлиники, «мастера на все руки».
        Я переходила из палаты в коридор и обратно, пыталась лежать и вновь вставала, боли разрывали тело, но никто не обращал на меня внимания. Акушерка поверила словам врача о том, что я рожу только утром. До начала родов ей нечем помочь роженице, а родовые схватки - дело обычное.
        После полудня я почувствовала, что не могу больше, что-то разрывает меня изнутри. Я вошла в родильную палату и стала умолять акушерку осмотреть меня. Ходила вокруг родильного стола, согнувшись, как горбунья. Акушерка сказала: «Подожди немножко, я должна закончить заявку на продукты. Ты ведь не хочешь, чтобы мы завтра остались без еды!» Я не могла ответить, только мычала, как раненое животное. Через какое-то время она сказала: «Ну ладно, залезай на стол, осмотрю тебя!» Едва я успела взобраться на стол и лечь, как она вскричала: «Ой, головка уже выходит!» Минута промедления - и я родила бы на ходу.
        Моя дочка встретила свет дня громким криком, и акушерка сказала, что это признак здоровья. И вес был соответствующим - 3,6 килограмма. Девочка - какая радость! Я так хотела девочку!
        Акушерка велела мне слезть со стола и идти в палату родильниц. Я посмотрела на нее с удивлением, уверенная, что не могу даже пошевелиться.
        - Что значит - не можешь? Все могут! - сказала акушерка. - Обними меня за шею, помогу тебе. Села? Ну и прекрасно. Теперь спусти ноги. Подвигайся на край стола, сейчас встанешь.
        Она подтолкнула меня вперед, я соскользнула со стола и оказалась на ногах. Мы прошли по коридору до палаты. Я буквально висела на ее плече.
        Муж не пришел навестить меня в этот день. Для мужчины его склада нет более удобного случая для времяпрепровождения с дружками за бутылкой водки, чем день, когда жены, с ее вечным укором в глазах, нет дома.
        Принято было держать родильниц в больнице целую неделю. Я была довольна: койка удобна, а питание, при всей его скудности, лучше, чем дома. Родных в отделение не впускали, чтобы не вносили инфекцию. Можно было разговаривать через окно.
        На следующее утро дочку принесли для первого кормления. Говорят, что новорожденные младенцы некрасивы - моя дочка была красива с первого дня. Черты крохотного личика словно нарисованы; никаких пятен на лице, никакой отечности. Материнское чувство проснулось во мне сразу, несмотря на юный возраст - двадцать один год. Из палаты младенцев все время доносился плач, и я безошибочно узнавала плач моей дочки. В моем восприятии даже плач ее был другим, мелодичным, в отличие от визгливого крика других младенцев.
        Так женщина становится матерью. По-моему, те женщины, которые избирают кесарево сечение, лишают себя значительной части этого процесса. Им подносят, после наркоза, «готового» младенца, как пакет из магазина, тогда как другие «создают» его своим телом, платя за материнство полную цену - иногда цену своей жизни.
        Мама влюбилась в свою внучку с первого взгляда. Вторая бабушка, Ходая, встретила весть о рождении внучки «крылатой фразой» на идиш: «Когда рождается мальчик, все углы в доме смеются, а когда рождается девочка, все углы плачут». Я ничего не сказала, но не простила ей эти слова.
        Не помню, кому принадлежала гениальная мысль назвать девочку Адой. Кажется, это была мама. Мне всегда нравилось это имя, а в нашем случае мы одним выстрелом убили двух зайцев: с одной стороны, имена «Аба» и «Ада» отличаются только одной буквой, поэтому семья Мейлах могла считать, что тем самым увековечено имя покойного главы семьи; с другой стороны, девочка получила красивое имя.
        К сожалению, предсказание акушерки о крепком здоровье новорожденной не сбылось: моя девочка была болезненной, ее рвало после кормлений, особенно днем. Мое молоко тут же изливалось обратно. Поскольку от дневных кормлений ничего в ней не оставалось, я кормила ее три раза в ночь: почему-то ночью она была спокойнее, и случаев рвоты почти не было. Она была худенькая, через месяц после рождения весила меньше, чем при рождении. Медсестра успокаивала меня: многие младенцы теряют в весе в первый месяц. Явление рвоты, по ее словам, указывает на «нервный желудок». Со временем это пройдет.
        Я винила себя. Думала, что, возможно, в моем организме не хватало нужных веществ, которые беременная женщина должна поставлять развивающемуся плоду. Я и сама стала худой, как палка, потому что не спала ни днем, ни ночью.
        Проблема обострилась, когда женщина - детский врач велела давать ребенку воду, овощные соки и даже пюре из овощей и каши. Из моих попыток ничего не получилось: на все, что не было грудным молоком, Ада реагировала рвотой. Мы пытались давать ей воду с помощью капельницы. Я рассказала врачу, что мне не удается кормить ее ничем, кроме грудного молока, что она просто не умеет глотать. Соску она отвергла с самого начала, поэтому невозможно кормить ее из бутылочки.
        - Не может быть, - сказала врачиха. - Принесите ее в больницу, я сама накормлю ее, и вы увидите, как это просто.
        Мы принесли ребенка в больницу, и меня госпитализировали вместе с ней.
        Врачиха велела сестре сварить жидкую манную кашу. Когда кашу принесли, она энергичным движением взяла девочку из моих рук, села на кровать и начала кормить ее чайной ложечкой. Сначала Ада как будто поддалась и старалась проглатывать кашу, и врачиха повернулась ко мне и сказала тоном победительницы: «Ну, вы видите…» Она не успела закончить фразу: что-то сжалось в желудке малышки, и приступ рвоты окатил платье врача. Та вскочила, кипя гневом, и побежала переодеваться. Я понимала ее возмущение, чувствовала себя пристыженной - но что я могла сделать? Она не поверила мне и в доказательство правоты моих слов получила свою «порцию», которая обычно достается мне несколько раз в день.
        Через четверть часа врачиха вернулась, одетая в другое платье и чистый халат, и сказала мне:
        - Можете идти домой, нет смысла оставлять вас в больнице.
        - Я думала, что здесь обследуют ребенка, чтобы определить причину рвоты, - ответила я. И тогда она произнесла слова, хлестнувшие меня, как удар кнутом:
        - Нечего тут обследовать. Этот ребенок нежизнеспособен, у него врожденный дефект. Может быть, в большом городе этот дефект сумели бы устранить, но не здесь, в сельской больнице. Она будет жить, пока вы кормите ее грудью, а потом умрет.
        Я вернулась домой подавленная, но не сломленная. Словам врача я не поверила. Моя малышка развивается, улыбается, пытается сидеть, даже лепечет отдельные слоги наподобие «ма-ма-ма» и «па-па-па». Она не умрет. Правда, вес ее меньше указанного в таблице развития - так что же? Есть младенцы с избыточным весом, есть другие - с недостающим. Взрослые тоже бывают худыми или полными. Это еще ни о чем не говорит.
        Мои родители, особенно мама, полюбили маленькую Аду всей душой. Я была поражена силой их любви к внучке: ведь я помнила, какими прохладным было их отношение к нам во времена моего детства. Они играли с ней, смешили ее, мама напевала ей старинные русские романсы.
        Я изнемогала под бременем повседневных работ. Нужно было таскать воду из колодца, находившегося далеко от нашего дома. Каждую минуту, когда ребенок спал, я использовала для создания запаса воды и стирки пеленок. Поясницу ломило от того, что я часами гнулась над тазом со стиркой. Ночью я вставала для кормления не менее трех раз. Иногда засыпала, сидя с ребенком на руках. Боялась, что уроню дочку, но этого не произошло: в чутком сне я чувствовала каждое ее движение.
        Отношения между моими родителями и мужем сильно ухудшились. Он вел себя в доме как царек: не участвовал в домашних работах, разве что иногда попилит дрова с папой. А ведь у нас была корова, был большой огород, всем этим нужно было заниматься. Родителям было нелегко. Он же часто приходил с работы поздно, в нетрезвом виде. Денег от его заработка мы почти не видели.
        Не припомню ни одного раза, когда мой муж встал бы и подошел к плачущему ребенку. О том, чтобы перепеленать, и речи не было. Сходить за водой? Это не мужская работа. Стирка? Смешно даже говорить. Это было характерно не только для него, таковы были обычаи. Я никогда не видела мужчину с коромыслом на плечах.
        По характеру Яша был гордецом. Правда, гордиться ему было нечем, кроме того, что он мужчина. Быть мужчиной - это звучало в его устах так, будто он король. После ссор он никогда не делал первый шаг к примирению, никогда и ни в чем не извинялся.
        Было видно, что папа его просто не выносит. После одной словесной стычки с родителями он ушел из дому и сказал мне, что если я хочу сохранить целостность семьи, то мы должны немедленно переехать в дом мадам Розенберг. В дом моих родителей он не вернется.
        Развод страшил меня. Я собрала наше нехитрое имущество - два чемодана и детскую кроватку. Свою кровать мы не взяли: у г-жи Розенберг нашлась кровать для нас. Ведь мы снимали у нее «кроватное место» в общей комнате.
        Это был мой первый уход из родительского дома. Правда, я давно об этом мечтала, но когда наступил «момент истины», меня охватил мистический страх перед неизвестностью. Я знала, что мой муж - непрочная опора. Была надежда, что теперь, когда нельзя уже рассчитывать на помощь моих родителей, он остепенится и посвятит свое время семье. Но надежды, как известно, не всегда сбываются.
        В доме г-жи Розенберг меня ожидал сюрприз: оказалось, что там живет еще одна квартирантка. Во время первого посещения квартиры я ее не заметила. В доме была большая кухня, и в ней, за плитой, темная ниша. В нише стояла кровать старой женщины, матери главного ветеринара района. Этот состоятельный человек, живший в просторном казенном доме, не нашел места для своей престарелой матери и поселил ее в темном углу чужой квартиры. Он не навещал ее, только посылал свою домработницу, приносившую для нее продукты.
        Старушка была очень симпатична. Беда в том, что она страдала недержанием мочи; ее постель издавала резкий запах, ударявший в нос каждому входившему в дом. Как я не почувствовала этот запах во время первого посещения квартиры? Может быть, старуха тогда еще не проживала в ней?
        В дни, когда старуха чувствовала себя хорошо, она вставала с кровати, садилась за кухонный стол и вынимала из картонной коробки старые альбомы. На пожелтевших фотографиях можно было видеть красивую и элегантно одетую девушку на фоне дворцов Петербурга царских времен - иногда одну, иногда в окружении подруг. Было ясно, что она не из семьи простолюдинов. Я смотрела на фотографии, пораженная красотой девушки. Она рассказала, что происходит из дворянской семьи, бежавшей в Сибирь сразу после октябрьской революции. Ее отец предчувствовал, что новая власть уничтожит всех дворян. Это был разумный шаг: в Сибири никто не стал их искать, они скрыли свое происхождение, и благодаря этому ее сын смог поступить в Томский университет и приобрести хорошую профессию. Людей из их круга, оставшихся в центральных городах, постигла жестокая судьба.
        Ветеринар платил г-же Розенберг приличную сумму за жилье и элементарный уход за его матерью. Иногда г-жа Розенберг ходила к нему и ругала его за плохое отношение к матери. После таких визитов приходил кто-нибудь из его домашних, приносил белье и сменную одежду. Иногда ее даже возили в баню.
        Человек может привыкнуть ко всему, это я знала по собственному опыту. Через несколько дней я перестала чувствовать запах. Старуха вызывала во мне симпатию. Она плакала и многократно извинялась всякий раз, когда случалась очередная утечка мочи. Я любила листать ее альбомы, видеть ее молодой и цветущей. Трудно было узнавать в старухе, одетой в обноски, красавицу в кокетливой каракулевой шапочке, снятую на фоне Зимнего дворца. Правда, у нее сохранились высокий рост и осанка, но главное, что в ней осталось от прошлого - это врожденное благородство. Она никогда не жаловалась на жалкие условия своей жизни, не плакала при воспоминаниях о прекрасном прошлом. Не обвиняла сына в отчужденном отношении к ней. Основа ее личности осталась несломленной, и это вызывало почтение.
        Меня одолевали грустные мысли о судьбе всеми оставленной старухи. Эта женщина вырастила детей (был у нее еще один сын, живший в другом городе), ее дети получили образование и хорошо устроены, но ни один из них не обеспечил ей достойную старость. Что же еще может сделать человек, чтобы удостоиться нормальной жизни на склоне лет?
        Мама пришла навестить нас в новом жилище, и запах мочи привел ее в ужас. Она стала кричать на меня: «В этой вони ты собираешься растить ребенка?» Я сказала, что в комнате, где стоит кроватка Ады, запах не чувствуется, к тому же г-жа Розенберг все время проветривает квартиру. Помимо этого, какой выход был у меня? «Был выход», - бросила она. Намек был понятен: по ее мнению, я должна была дать Яше уйти и остаться с ними. Без семьи, в вечной зависимости от родителей. Я не стала говорить ей о другом возможном выходе: они с папой могли приобрести для меня какое-нибудь жилье.
        Я не сожалела о том, что мы переехали. Подобно тому, как младенца отнимают от груди, и для взрослого человека наступает момент выхода из-под опеки родителей. В доме г-жи Розенберг я впервые почувствовала себя «большой», замужней женщиной, у которой своя семья. Мой муж стал вести себя гораздо лучше. Атмосфера в доме была приятна, не было той постоянной напряженности, которая царила в доме родителей. Г-жа Розенберг была человеком теплым и жизнерадостным, несмотря на свою нелегкую жизнь. У нее была экзотичная внешность: черные блестящие волосы и смуглый цвет лица делали ее похожей на цыганку. В общине ссыльных к ней пристало прозвище «ди шварце идене» («черная еврейка» - на идиш). Вопреки представлению о ней как беззаботной женщине, она не была легкомысленна и вела борьбу за выживание настойчиво и мужественно.
        Когда Яша приходил домой навеселе, она не подстрекала меня против него, как делали мои родители. Напротив. Она говаривала: «Что ты хочешь, он работает с русскими, все они пьют, он не может быть исключением».
        Самое главное - перемена места пошла на пользу Аде. У нее прекратилась рвота, и она даже научилась есть легкую пищу. Ее кормление превратилось в своеобразное представление, в котором г-жа Розенберг играла главную роль. Она брала крышки от кастрюль, колотила их одна о другую, прыгала и танцевала, это было очень забавное зрелище. Девочка смотрела на это представление, широко открыв рот, а я тем временем всовывала ей несколько ложек каши. Это превратилось у нее в условный рефлекс: без «концерта» она отказывалась есть. Г-жа Розенберг баловала ее, пела и танцевала, держа ее на руках, целовала ее без конца.
        Ада оставалась худенькой, с тонкими ручками и ножками, и я очень завидовала мамам, у которых толстые малыши. Но я верила, что суровый прогноз детского врача не осуществится, что я сумею благополучно отнять ее от груди и перевести на обычную пищу. Сделаю это, когда ей исполнится год.
        Несмотря на свою худобу, Ада начала ходить в возрасте десяти с половиной месяцев. Сначала она держалась за лавку, за ножки стола. Мама сказала: «Купи ей кожаные ботиночки с жесткой подошвой - увидишь, она сразу начнет ходить». Так оно и было. Она качалась, падала и вставала, но не боялась и шагала дальше.
        Тем временем умерла старая квартирантка, мать ветеринара. Я сожалела об ее кончине, так как питала к ней теплые чувства. Воздух в квартире, правда, стал чище, но что это значит по сравнению с жизнью человека?
        Г-жа Розенберг потеряла значительную часть своих доходов, которые базировались в основном на уходе за старухой. В трудную минуту она приняла смелое решение - стать портнихой, хотя никогда не училась шитью. Была у нее швейная машинка, она умела строчить на ней швы, и этим ее умение шить почти ограничивалось. Она объявила себя портнихой и сразу начала получать заказы. Я видела, как она мучилась с каждым новым заказом, особенно вначале. Она распарывала свои платья и делала по ним выкройки, училась строить плечо и подгонять к нему рукав. И вот к ней приходит жена большого начальника с главной улицы и заказывает нарядное платье. Бедняжка просто не знала, как за это взяться. Руки у нее тряслись, когда она начала раскраивать ткань. Не спала ночами, пока платье не было готово. Это казалось невероятным, но из-под ее рук выходили неплохие изделия, и клиентки были довольны.
        Я была поражена ее мужеством. На что только не способна женщина, которой нужно посылать деньги дочке в Томск и содержать себя здесь! Вместе с ней я переживала при каждом новом заказе, чтобы удался, подобно тому, как она помогала мне с кормлением моей дочки.
        За сравнительно короткое время она приобрела опыт, и дело пошло на лад. Наше село не отличалось обилием людей, занятых обслуживанием; в селе заговорили о новой портнихе. И как раз в этот период, когда укрепилась ее репутация, произошел инцидент, прямо связанный с моей маленькой дочкой.
        Как всякий маленький ребенок, начавший ходить, Ада тянула за скатерть и роняла на пол разные вещи. Когда мы не хотели давать ей бродить по всему дому, то переворачивали табуретку сиденьем вниз и ставили ее в образовавшийся маленький манежик (о существовании настоящих манежей для малышей мы и не слыхивали). Понятно, что она не хотела долго стоять запертой в табуретке и через несколько минут поднимала крик, и приходилось ее выпускать. Поскольку нынешних всасывающих жидкость пеленок и в помине не было, она, бродя по квартире, оставляла за собой лужицы, а иногда и «памятки» похуже.
        И вот однажды, когда мы обе, г-жа Розенберг и я, были чем-то заняты и не следили за малышкой, Ада стащила с рабочего стола портнихи кусок розовой ткани, предназначенный для пошива элегантной блузки - и уронила его не просто на пол, а прямо в лужицу мочи. Когда г-жа Розенберг пришла на «место преступления» и увидела, что случилось, она впала в шок - и я вместе с ней. Что теперь делать? Как рассказать клиентке, что ткань, купленная не в селе, а привезенная откуда-то, испорчена? Мы обе сидели в полной растерянности, в то время как маленькая «преступница» спокойно играла с тряпочной куклой.
        Если бы такую материю можно было найти в одном из парабельских магазинов, я бы ее купила. Любым путем достала бы на это деньги. Я чувствовала себя ужасно виноватой. Но такой материи в магазинах не было.
        Способность г-жи Розенберг находить выход из безвыходных ситуаций проявилась и в этом случае. Она решила постирать ткань - всю, не только запачканный кусок. Но стираная ткань по виду отличается от новой. Когда клиентка пришла на примерку, г-жа Розенберг сказала ей, что эта ткань сильно садится при стирке, поэтому нужно стирать ее перед пошивом, иначе после первой стирки клиентка не сможет надеть блузку. Весь этот эпизод она сыграла с мастерством подлинной актрисы, и клиентка полностью ей поверила. Блузка, между прочим, получилась очень красивой.
        Наша жизнь была монотонна. Иногда, в субботу или в воскресенье, мы с Яшей ходили в кино. Изредка устраивались молодежные вечеринки с угощеньем и танцами. Мой муж очень любил такие вечеринки; он был хорошим танцором. В будние дни, когда он был на работе, я вместе с Адой навещала свою подругу Иту. И библиотеку я не забывала, у меня всегда имелась книга для чтения.
        Глава 25. Мать и студентка
        Однажды, гуляя с Адой, я встретила Василия Михайловича, директора школы. Он поздравил меня с рождением дочки, но не сдержался и добавил:
        - Ну, теперь ясно, что ты навсегда закрыла себе путь к высшему образованию!
        - Я буду учиться, Василий Михайлович, увидите! Как только появится возможность, как только отношение к нам улучшится! - ответила я, и старая, почти забытая боль кольнула душу.
        - Я слышал, что условия приема ссыльных в Колпашевский учительский институт улучшились, - сказал Василий Михайлович. - Тебе стоило бы поинтересоваться.
        - В чем выражается улучшение условий? - спросила я.
        - Больше не нужно ждать вызова из института на приемные экзамены. Нужно просто послать туда копию аттестата зрелости и прошение о допуске к экзаменам на избранное отделение. С копией прошения нужно пойти в комендатуру и попросить разрешение на переезд. Они теперь быстро рассматривают прошения и дают ответы через несколько дней, а иногда и сразу, в момент подачи.
        Эта беседа меня очень взволновала. Как будто приоткрылось маленькое окошечко в другую жизнь. Что делать? Я ведь мать, у меня ребенок. Неужели он прав, говоря, что я упустила свой шанс?
        Дело было в мае, Аде исполнился год, я больше не кормила ее грудью. Мне было ясно, что я не смогу быть студенткой в другом городе, имея маленького ребенка на руках. Попросить родителей, чтобы они взяли Аду к себе на время моей учебы в институте?
        Это была жестокая дилемма. Даже если родители согласятся - расстаться с малышкой на два года? Правда, есть каникулы, когда можно встречаться, но большую часть времени мы будем разлучены. Трудно было представить себе такую ситуацию. Опять быть в зависимости от помощи родителей…
        С другой стороны, у меня не было специальности, а это означает отсутствие всяких шансов на приличную работу в Парабели. Аттестат зрелости ничего мне не сулил. Без специальности мне грош цена.
        Я думала об изменениях, наметившихся в нашем положении. В течение года после смерти Сталина я была занята уходом за дочкой, тревогой за ее здоровье, и не следила за событиями в стране. Не читала газеты, не слушала радио. Разоблачение фальшивки, послужившей поводом для «процесса врачей», и прекращение других видов преследования евреев радовало, но все это казалось далеким и не имеющим отношения к нашей повседневной жизни.
        Но это было не совсем верно. В отношении властей к нам, ссыльным, произошли изменения к лучшему. Была отменена обязанность являться раз в месяц в комендатуру на «регистрацию». Случаи мобилизации на принудительные работы стали редкими. Большая часть ссыльных бухгалтеров и других служащих вернулась на прежние места работы. Были даже случаи, когда ссыльным разрешали ехать в Томск, областной центр, город с университетом и другими высшими учебными заведениями.
        Из слов Василия Михайловича можно было понять, что комендатура больше не нуждается в подтверждении Москвы, чтобы давать ссыльнопоселенцам разрешения на выезд - не в любое место, разумеется, только в пределах области.
        Новые правители были очень осторожны. Они не объявили об амнистии для политзаключенных, не отменили статус ссыльнопоселенцев. Такие меры были бы признанием ошибочности «генеральной линии» времен Сталина - политики «чисток» и преследований, в которой они сами активно участвовали.
        Как стало известно много лет спустя, именно Лаврентий Берия, глава НКВД, считавшийся придворным палачом Сталина, сразу после смерти «отца народов» выступил за радикальные изменения, предложил открыть ворота лагерей, провести массовую реабилитацию казненных, арестованных и сосланных без суда по спискам, составленным «тройкой» и подписанным Сталиным. Имелось в виду не только освобождение уцелевших, но и посмертное восстановление доброго имени невинных жертв и оказание помощи тем, кто прошел семь кругов ада и выжил.
        Но «гуманные» наследники Сталина боялись идти на такие крутые меры. При поддержке Хрущева, игравшего роль «великого реформатора», они совершили «дворцовый переворот» и расправились с Берией, обвинив его в шпионаже, в лучших традициях «вождя и учителя». Затем Хрущев, в соответствии с той же традицией, сместил с руководящих постов своих главных соперников - Молотова, Маленкова и других - и сконцентрировал всю власть в своих руках.
        Период правления Хрущева (до его смещения по той же методике, по которой он сам смещал других) считался «периодом оттепели», но мы видели только первые капли таяния льда, скопившегося за десятки лет.
        Разговор с Василием Михайловичем разбудил меня от долгого сна. Меня охватило страстное желание учиться, исчезло равнодушие, в которое я была погружена.
        Мои бывшие одноклассники приехали на летние каникулы. С некоторыми из них я встретилась, но не со всеми. Моя закадычная подруга Женя даже не поздоровалась, когда мы случайно встретились: ей стало известно о моем коротком романе с ее братом. Не знаю, почему это так возмутило ее - ведь он оставил меня, а не я его. Я не стала выяснять отношения, но ее враждебность причинила мне боль.
        Какое-то время я хранила в себе мысли об учебе, а потом решила поговорить с мужем. Он поддержал мою идею и сказал, что готов переехать в Колпашево. В том, что он с легкостью найдет там работу, не было сомнения. Оставалось самое трудное: поговорить с родителями, узнать, согласны ли они взять к себе Аду на время моей учебы.
        Вопреки моим опасениям они сразу согласились. Мама очень любила Аду и приняла мою просьбу с радостью. Папа тоже не возражал.
        Их согласие вызвало потепление в моих отношениях с родителями. Я часто приходила к ним вместе с девочкой, чтобы она привыкала к дому, в котором будет жить, чтобы перемена не была слишком резкой.
        Как-то вечером мы стояли во дворе дома - мама, папа и я с Адой. Был приятный летний вечер, корова вернулась с пастбища, и я собиралась доить ее. Маме это всегда давалось трудно, пальцы у нее уставали. Вдруг мы увидели коменданта, энергично шагающего по переулку, по направлению к нашему дому. Я немножко испугалась, потому что никогда не ожидала от комендатуры чего-нибудь доброго. Комендант был в хорошем настроении, постукивал прутиком по ограде и даже насвистывал какую-то мелодию.
        Он остановился возле нашей ограды, но не вошел во двор. Сделал мне знак приблизиться и сказал торжественным тоном, показывая прутиком в сторону Ады:
        - Ваша дочь снята с учета комендатуры!
        - Что значит - снята? - спросила я. - Почему?
        - Потому что она свободная гражданка! Статус ссыльных на нее больше не распространяется!
        Сказал и повернулся, чтобы уйти. Мы были ошеломлены. Первая свободная гражданка в нашей семье! Может быть, скоро настанет и наш черед? Главная героиня этого события совершенно не осознавала величия момента и удивлялась нашему волнению.
        Несколько дней спустя я послала в Колпашевский учительский институт копию своего аттестата зрелости и просьбу допустить меня к приемным экзаменам на отделение математики и физики. Параллельно подала в комендатуру просьбу о разрешении переехать в Колпашево. Мы решили, что Яша подаст просьбу позже, после того, как я сдам экзамены и найду место для жилья.
        Со времени окончания школы прошло четыре года. Мне пришлось с молниеносной быстротой повторить учебный материал, освежить свои знания. За четыре года многое стирается из памяти. Но я была настроена оптимистически.
        Студенты высших учебных заведений в СССР получали стипендии на свое содержание. Было два вида стипендий: обычная (двести двадцать рублей в месяц) и повышенная (двести восемьдесят рублей). Повышенную стипендию платили тем, кто сдал все экзамены на пятерки. Одна четверка снижала уровень стипендии на целый семестр. Понятно, что мне хотелось получить повышенную стипендию, но я смотрела на вещи трезво: знала, что не могу полагаться на справедливость оценок экзаменаторов и даже на свои знания. Студентам-ссыльным по-прежнему чинили всякие препятствия; да и я сама, после четырех лет, несомненно, забыла многое из того, что нужно знать.
        Дядя Илья, который вернул меня в школу и помогал нашей семье в трудные времена, продолжал поддерживать с нами тесные отношения. Мама, с ее гордостью и отвращением к роли «бедных родственников», отказалась принимать от него помощь после минимального устройства жизни семьи. Связь ограничивалась перепиской. Вместе с тем мама считала себя не вправе вмешиваться, если дядя предлагает помощь ее взрослым и самостоятельным детям. В течение двух лет учебы моего брата в институте дядя посылал ему ежемесячно триста рублей. Теперь, когда он узнал, что и я, после не слишком удачного замужества и рождения дочери, поступаю в институт, он был очень рад и обещал мне такую же помощь.
        Ответ из института пришел через неделю, и сразу после этого я получила разрешение от комендатуры. Первого августа я должна была явиться на приемные экзамены. Оставалась неделя на приготовления.
        Это была неделя волнений и душевной боли. Г-жа Розенберг рыдала, расставаясь с Адой. И я плакала вместе с этой прекрасной женщиной, которая так помогла мне в уходе за дочкой. К врачихе, предрекавшей ребенку смерть, я больше никогда не обращалась - не могла, хотя она и была единственным детским врачом в селе. Но что сделает мама, если девочка заболеет? У нее нет опыта в уходе за малышами, в доме всегда были няни, когда мы с братом были маленькими.
        Я с тревогой смотрела на свою маленькую дочку. Правда, она хорошо ходила и даже бегала, говорить начала очень рано, но оставалась худенькой, ее вес отставал от нормы. Она была прелестна, с золотистыми локонами и тонкими чертами лица, но худоба и бледность придавали ей болезненный вид. Что с ней будет? Только безграничная любовь мамы к ней немного рассеивала мою тревогу.
        В последние дни перед отъездом мне стало известно, что в поликлинику прибыл новый детский врач. Прекрасно, маме будет к кому обращаться в случае надобности.
        Только тот, кто был на протяжении лет лишен права свободного передвижения, поймет мое волнение в момент, когда я ступила на палубу парохода. Расстояние было небольшим, но в условиях бездорожья и отсутствия другого транспорта единственной магистралью движения была Обь, одна из великих рек, которая намного больше знаменитой Волги.
        Невозможно было не вспомнить то первое плаванье по Оби, в мае 1941 года, когда мы сидели на полу в грязном проходе, в трюме парохода. Теперь у меня было место в пассажирском отделении, где можно было сидеть и даже лежать. Это было странное ощущение - сидеть вместе со служащими и начальниками среднего ранга и их женами, одетыми по последнему слову местной моды. В то лето в моде были соломенные шляпки, украшенные искусственными цветами, и все дамы носили такие шляпки.
        Я должна была прибыть в дом семьи Кац - ссыльных из украинского города Черновцы. Этот город расположен в западной части Украины, которая была оккупирована Советским Союзом одновременно с прибалтийскими государствами согласно договору с нацистской Германией. Дом семьи Кац был в то время также и домом моего брата Иосифа.
        В Колпашево, как и во многих городах российской периферии, была одна главная улица, где размещались партийные и государственные учреждения. На этой улице проводились демонстрации в дни официальных праздников - 7 ноября и 1 мая. Остальная часть представляла собой большую деревню с типичными избами и домиками, окруженными огородами, как и в Парабели.
        В городе была большая еврейская община, в которой большинство составляли ссыльные из Черновцов. Черновцы, ныне захолустный украинский город, имели великолепное прошлое: этот город был когда-то важным культурным центром Австро-Венгерской империи и назывался Черновиц. Еврейские жители города говорили на прекрасном немецком языке и считали себя элитой европейского еврейства. В ссылке они состязались за это звание с рижскими евреями, тоже достаточно заносчивыми. Это была типичная картина внутренних раздоров между разными группами европейских ашкеназим.
        Одна общая проблема, характерная для всякой общины, замкнутой на ограниченной территории, объединяла всех - нахождение женихов и невест для молодого поколения. Одним из мест, где были шансы найти еврейского жениха или невесту, считался учительский институт: туда приезжали учиться молодые люди из разных районов, и среди них немало евреев. В начале каждого учебного года матери девушек были «на страже», стараясь «поймать» кого-нибудь из новых студентов. Приезжие из других мест нуждались в жилье, и матери предлагали им стать квартирантами в их домах. Ведь это намного удобнее, чем жить в общежитии, по шесть человек в одной комнате! Пусть только войдут, думали озабоченные мамы, а затем естественное влечение квартиранта к хозяйской дочке сделает свое дело.
        Так и Иосиф оказался квартирантом в доме семьи Кац, состоявшей из матери и дочери. Как большинство черновицких, г-жа Кац ревностно следила за соблюдением хороших манер. Будучи вдовой врача, она требовала, чтобы ее называли не иначе чем «Frau Doctor” - обращение, принятое среди выходцев из Германии. Она соблюдала маленькие церемонии: например, церемонию чаепития в определенный час, как при дворе английской королевы. Рижане посмеивались над манерностью и церемонностью черновицких; те не оставались в долгу и называли рижан невоспитанными варварами.
        Дочка, Рут, была миловидна, очень общительна и кокетлива, далека от всего серьезного и большая любительница поболтать. Полная противоположность моему брату, серьезному человеку с молодых лет, внутренний мир которого был заполнен учебой, науками и философией. Рут и слышать не хотела о вещах, занимавших его.
        Семья Кац выделялась состоятельностью не только на фоне ссыльных, но и на фоне всего местного населения. Покойный доктор проработал в городе более десяти лет и хорошо зарабатывал; вдобавок к этому они получали помощь из Америки. Они жили в просторном доме, окруженном садом; на своем участке они не выращивали овощи, как мы, а только цветы.
        Мой брат оказался в доме, где ничто не походило на его привычный быт. Даже не слишком наблюдательный человек увидел бы, что между ним и Рут очень мало общего. Очевидно, и он это понимал - и все же через полгода после его вселения в дом он из квартиранта превратился в мужа Рут.
        По мнению «фрау доктор», они идеально подходили друг другу. Ведь и ее брак с д-ром Кацем был примером единства противоположностей.
        Она велела своей дочери пустить в ход ее женские чары и покорить наивного квартиранта. У брата не было опыта в обращении с еврейскими девушками, и флирт Рут подействовал на него. Однажды ночью Рут пришла к нему в постель, это была кульминационная точка операции покорения. Он не устоял перед соблазном, и их связь продолжалась, якобы втайне. Затем «фрау доктор» инсценировала «потрясающее открытие» и «поймала их на месте преступления». Если дела обстоят так, заявила она, вы должны пожениться.
        По плану мне предстояло провести в доме семьи Кац какое-то время, пока не найду другое жилье. Меня предупредили относительно церемониалов, принятых в доме, и это немножко пугало меня: ведь я выросла возле «конного двора» и имела весьма отдаленное представление о хороших манерах.
        Рут встретила меня на пристани и сразу набросилась на меня с объятиями и поцелуями, будто нашла потерянную сестру. Она вся лучилась теплотой и добродушием. Ее мать встретила меня с подобающей корректностью, почти дружески. Черт оказался менее страшен, чем его малевали.
        Я не знала тогда, что брак моего брата с Рут уже дал трещину. Он окончил институт и работал учителем в одной из школ на окраине города. В этом осеннем месяце, по местному обычаю, он вместе со своим классом был мобилизован на уборку урожая в одном из колхозов района. Мне даже не довелось видеть его вместе с Рут.
        На следующий день после прибытия в Колпашево я пришла в институт. Первым был письменный экзамен по литературе, сочинение. Я знала, что сочинение - это один из камней преткновения на приемных экзаменах: к сочинению всегда можно придраться, если хотят провалить поступающего или просто снизить ему оценку. О преподавательнице из литературного отделения, проверявшей сочинения абитуриентов, говорили, что она строга и никогда не ставит пятерки.
        Поэтому я не удивилась, получив четверку. Это был только вопрос денег: не получу повышенную стипендию в первом семестре.
        В отличие от экзамена в школе, преподавательница беседовала с каждым абитуриентом о его сочинении. Мне она сказала, что в моем сочинении все «правильно», но язык изобилует стандартными оборотами. Она даже привела несколько примеров. Я знала, что она права, но ведь нас учили так писать. Я хорошо усвоила советский стиль с его шаблонными выражениями и употребляла их привычно, даже не задумываясь. Если бы я сегодня проверяла одно из своих сочинений тех времен, то не поставила бы даже четверку.
        Я сказала, что благодарна ей за оценку 4 (хорошо). Она улыбнулась. Знала, что я понимаю ее позицию.
        На устном экзамене по литературе я получила пятерку. Это не имело практического значения и было важно только для самолюбия. На этом я простилась с литературой как учебным предметом: на математическом отделении ее не преподают. Но замечание преподавательницы о шаблонах я запомнила.
        На следующем экзамене - по алгебре и арифметике - я прекрасно справилась с алгебраическими задачами и запуталась с примером по арифметике, типа тех, какие решают в шестом классе. Это был длинный пример с массой всевозможных скобок. В таком примере, если допустишь один просчет, все запутывается, дроби не сокращаются, получаются огромные цифры. Я знала, что ошиблась, но у меня не было времени и сил на то, чтобы найти ошибку и исправить ее. Все же получила четверку.
        По физике я получила пятерку, но не с легкостью, а после тяжелого противоборства с экзаменатором. Это был не заведующий кафедрой физики, а молодой преподаватель, его ассистент. После того, как я ответила на вопросы билета и решила задачу, он начал «гонять меня» по всему курсу, задавал трудные вопросы. Это продолжалось долго. Я недоумевала: либо ему велели провалить эту ссыльную женщину из деревни, либо он подозревал, что на вопросы билета я ответила по шпаргалке. В финале я победила в поединке с ним и получила пятерку.
        В целом у меня были неплохие оценки. Я была принята.
        К началу учебного года Иосиф вернулся из колхоза. Но он не вернулся в дом семьи Кац, иными словами - не вернулся к жене. Мы встретились в комнате, которую он снял еще до поездки в колхоз, в доме пожилой женщины, тоже ссыльной, из черновицких. Он сказал, что не любит Рут, терпеть не может ее мать и понимает, какую манипуляцию она сделала, чтобы «поймать» его. В ближайшие дни он намерен развестись с Рут официально.
        Я уговаривала его попытаться наладить отношения с Рут, может быть, вывести ее из дома матери, но он и слушать не хотел. Она никогда не оставит дом матери, сказал он, она человек очень зависимый. Он попросил меня передать ей, что решил развестись и не вернется в их дом.
        Мне было неприятно передавать Рут эту печальную весть, и я подумала про себя, что было бы порядочнее, если бы он сделал это сам. Я оказалась в неловкой ситуации: если мой брат оставил Рут, то я ей не родственница, а посторонняя, и не имею права жить в доме семьи Кац. Но я была занята экзаменами и не успела найти жилье. Я просила извинить меня: немедленно начну искать место для проживания, но мне нужно для этого хотя бы несколько дней. «Фрау доктор» с присущей ей корректностью ответила, что она не винит меня в случившемся и не намерена выгонять меня. «Живите, сколько вам потребуется», - сказала она.
        Хозяйка дома, где проживал теперь мой брат, посоветовала мне обратиться к молодой женщине, тоже из черновицких ссыльных, готовой сдать «кроватное место» квартирантам. Я отправилась по указанному адресу и оказалась перед длинным бараком, разделенным на отдельные квартиры. Внешний вид барака поразил меня - хотя, поверьте, меня трудно поразить признаками нищеты, я видела их в жизни достаточно.
        Барак был построен из различных материалов, у каждой квартиры другие стены; не было двух одинаковых крыш и двух одинаковых печных труб. На крышах некоторых квартир трубу заменяло ведро с выбитым дном. Окна и двери тоже были разного цвета и формы. Все вместе походило на творение сумасшедшего художника.
        На дверях квартир разными красками были намалеваны номера. Я постучалась в дверь квартиры № 6. Мне открыла хозяйка - молодая красивая женщина, но когда она сделала несколько шагов, я увидела, что она инвалид. У нее было тяжелое повреждение позвоночника: он плохо держал верхнюю часть тела, поэтому она сильно раскачивалась при ходьбе. Ее имя было Гертруда.
        Несмотря на ужасный вид барака, квартира оказалась чистенькой и уютной и состояла из жилой комнаты, большой кухни и даже прихожей. По величине она напоминала квартиру г-жи Розенберг. Колодец находился близко, во дворе.
        У меня не было времени на поиски чего-то лучшего. Я договорилась с Гертрудой об условиях и в тот же вечер перенесла свои вещи. Яше я послала телеграмму, в которой сообщала, что принята в институт и нашла жилье. В глубине души я надеялась, что наша жизнь с ним станет лучше после его расставания со своими собутыльниками. Поговорка гласит: «Новое место - новое счастье». Наивная мысль: ведь собутыльников легко найти в любом месте! Сколько иллюзий скопилось у меня за всю жизнь в целом и за время замужества в частности! Целый музей развенчанных иллюзий.
        Яша приехал неделю спустя и сразу понравился Гертруде благодаря веселому нраву и общительности. Она ему тоже понравилась. Когда она сидела, Гертруда выглядела красавицей; если кто-нибудь ее поддерживал под руку, она ходила хорошо и даже танцевала. Она рассказала, что дефект позвоночника не был врожденным; когда он появился, муж бросил ее. Она рассказывала об этом без горечи, просто для информации. У нее было немало поклонников, она не жаловалась на судьбу и всегда была в хорошем настроении.
        В единственной жилой комнате кровать Гертруды и кровать, предназначенная нам, стояли одна напротив другой, у противоположных стен. Была также узкая кровать на кухне; Гертруда сказала, что будет спать на кухне, чтобы не мешать нам. При всем этом об интимной атмосфере в этой квартире и речи не могло быть. Для меня такая ситуация была привычной, ведь с первого дня моего замужества у нас никогда не было отдельной комнаты для себя.
        Яша без труда нашел работу на большом строительном предприятии. Будет ли он приносить домой зарплату или сочтет достаточными мою стипендию и помощь дяди Ильи?
        Время от времени мысль об оставшейся в Парабели дочке пронзала меня словно лезвие ножа. Телефонов в домах не было, связь можно было поддерживать только письмами. А письма доходят медленно, к тому же не каждую неделю у мамы было время и желание писать. Девочка болезненна. Что с ней? Узнает ли она меня, когда встретимся? Простит ли мне, что я оставила ее, чтобы попытаться построить что-то из осколков моей жизни?
        Когда начались занятия, тяжелые мысли немного отступили.
        Первокурсники, студенты отделения математики и физики, были разделены на группы. Практические и семинарские занятия велись отдельно в каждой группе, а на лекции мы сходились в один большой зал.
        В моей группе был, кроме меня, еще один еврей, по имени Имануэль; все звали его Имо. Ему было тридцать три года, он работал несколько лет бухгалтером, а когда были облегчены условия приема ссыльных в институт, решил повысить уровень своего образования. Он принадлежал к числу черновицких и был женат на ссыльной из Молдавии, работавшей продавщицей в магазине. Оказалось, что мы соседи: он живет в том же бараке с женой, маленьким сыном и тещей.
        Мы подружились и нашли много тем для разговоров. Он был очень способным, обладал широким кругозором, но жаловался, что в его «преклонном» возрасте трудно учиться, нет прежней быстроты восприятия.
        Я тоже была старше остальных членов группы, поступивших в институт сразу после окончания школы. Мне было двадцать три года. Только Имо и я были семейными людьми. Несмотря на наш «преклонный» возраст, мы быстро завоевали репутацию сильных студентов. Преподаватели относились к нам с уважением, особенно молодой преподаватель, который так мучил меня на приемном экзамене по физике и теперь вел у нас семинарские занятия. Он был холост, и девушки-студентки всячески старались привлечь его внимание. Каково же было их разочарование, когда он начал встречаться с молодой преподавательницей с литературного отделения и вскоре женился на ней! «Литераторов» у нас на физмате не любили, смотрели на них свысока, так что это была двойная измена. В отделении осталось немало разбитых сердец.
        Глава 26. Свободные люди? Не совсем
        Наш институт был маленьким провинциальным учебным заведением с двухгодичным сроком обучения; окончание его не считалось полным высшим образованием, а чем-то наподобие первой степени (В. А.). Среди наших преподавателей не было профессоров и докторов наук. Были только два преподавателя со званием доцентов.
        Один из них, руководитель кафедры физики Яков Шварцман, относился ко мне дружески, неофициально, без обычной дистанции между преподавателями и студентами. Я бывала у него дома, мы беседовали о разных вещах, но ни разу не касались еврейских тем. Он, между прочим, предсказал мне мое будущее:
        - Не думаю, что вы будете сельской учительницей. Не представляю себе вас в этой роли. Может быть, временно поработаете учительницей какое-то время, но это не ваше призвание. Я понимаю, почему вы решили учиться здесь, но профессия, которую вы приобретаете, вам не подходит.
        - Какие качества помешают мне быть хорошей учительницей? - спросила я.
        - Вы слишком скованы, нет у вас естественного контакта с детьми. У вас отличное логическое мышление, склонность к абстрактному мышлению - это хорошо для ученого, но совершенно не нужно педагогу. Возможно, вы отлично объясните материал, но не сможете создать личные связи с учениками и привить им любовь к своему предмету. Не полюбив математику, они будут невнимательны на уроках, и вам трудно будет владеть классом. Ученики не будут бояться вас, наоборот, вы будете бояться их.
        - Для какой специальности я подхожу, по вашему мнению?
        - Вам нужно получить полное высшее образование, желательно в университете (это значит - учиться еще три года после института). У вас появятся шансы быть принятой в аспирантуру, работать в научно-исследовательском учреждении, стать младшим преподавателем в институте. С такой позиции можно двигаться дальше, получить ученую степень.
        Его слова соответствовали моему внутреннему ощущению. Мысль о том, что придется стоять перед классом, пугала меня. Но все другое было далеко, и учеба в учительском институте была единственным достижимым выходом. Мне хотелось надеяться, что смогу преодолеть свои внутренние трудности. Напомнить Шварцману, что я ссыльная, лишенная прав? Есть вещи, о которых не говорят; он отлично знал это.
        Несмотря на сенсационное заявление коменданта о том, что моя дочь - вольная гражданка, я не думала, что наш гражданский статус вскоре изменится. Однажды во время разговора с моей однокурсницей Ниной я упомянула, среди прочего, что надо пойти в комендатуру и сообщить о прибытии мужа.
        Нина, этническая немка, которая была выслана из автономной области немцев Поволжья, упраздненной во время войны, спросила удивленно:
        - Что, ты все еще на учете в комендатуре?
        - Разумеется, - сказала я. - А ты?
        - Я освободилась, - ответила она.
        - Как ты добилась этого? - спросила я. - Только немцев Поволжья освобождают?
        - Не только. Есть указание из Москвы - освобождать студентов и работников свободных профессий.
        - Почему же они не оповещают людей?
        - Они не хотят делать публичные заявления, касающиеся ссыльных. Вообще не любят говорить о репрессиях недавнего прошлого. Освобождают потихоньку тех, кто приходит и требует освобождения.
        Это казалось невероятным. Без общего указа, без официального объявления - просто освобождают? Чудеса!
        На следующий день я пошла в комендатуру. Молодой комендант спросил, как меня зовут, и нашел мое имя в списках.
        - Что привело вас к нам? - спросил он.
        - Мне надоело быть под вашим контролем, - ответила я, стараясь не выдавать волнение. - Я хочу, чтобы вы сняли меня с учета. Хочу быть свободной гражданкой!
        Я ожидала, что он резко оборвет меня, но он, в таком же спокойном тоне, сказал:
        - Вот вам лист бумаги, садитесь и пишите заявление. Ответ получите через несколько дней.
        И действительно, через несколько дней я получила уведомление, что мне следует прийти и взять документ об освобождении. С ним мне надлежит пойти в паспортный отдел горисполкома и получить паспорт. Я набралась смелости и спросила:
        - А мой муж тоже может освободиться? Ведь было бы странно, чтобы в одной семье супруги имели различный гражданский статус!
        - Скажите ему, чтобы пришел и подал заявление, - гласил ответ.
        Так, без драматизма, простая бюрократическая операция положила конец долгим годам нашей ссылки. Родители пока оставались ссыльнопоселенцами, но нам сказали, что вскоре и они смогут подать заявления об освобождении по категории «родителей свободных граждан».
        Вначале мы не знали, что полученная нами гражданская свобода не будет полной. В паспортном отделе нам пришлось подписать обязательство о невозвращении в места, откуда мы были сосланы. Это очень разочаровывало, ведь каждый мечтает вернуться в места, где он родился и рос. Никакие другие города в России нас не интересовали.
        Другим серьезным препятствием, стоявшим на пути освобожденных ссыльных, был режим прописки. Каждый житель города должен быть прописан по определенному адресу в «домовой книге» и в списках МВД. Приезжий может получить прописку только при условии, что у него есть жилплощадь - девять квадратных метров на человека. Кстати, когда гражданин получает квартиру от государства или предприятия, с этой нормой не считаются и дают гораздо меньше. Откуда может взяться готовая жилплощадь у человека, только что приехавшего в город? Даже человек, приехавший в гости к родственникам, обязан получить временную прописку и перед отъездом позаботиться о ее аннулировании.
        Казалось бы, при таких драконовских условиях города не могут расти, так как приезжие не получат прописку - на деле же все большие города растут быстрыми темпами. Советские граждане всегда отличались умением обходить препятствия, создаваемые властями.
        Мы не собирались покидать Колпашево, пока я учусь в институте, но после окончания учебы хотели переехать в большой город - например, в Томск, университетский центр, где треть населения составляют студенты. Мы знали, что нам предстоят трудности с пропиской. Это заколдованный круг: у кого нет прописки, того не принимают на работу, а кто не работает в городе, тот не получает прописку.
        Режим прописки был отличной питательной почвой для коррупции. Человек, желающий поселиться в городе, давал взятки чиновнику из МВД и из домоуправления. Много денег переходило из рук в руки, но в конце концов приезжий получал желаемое.
        Была еще одна вещь, о которой мы тогда не знали. В наших паспортах были напечатаны коды - ряд букв, казалось бы, не имевших никакого значения, но на деле поставлявших властям информацию. У каждого человека «с прошлым» свой код: кто был политзаключенным, кто был в лагере, кто в ссылке и т. д. В каждом учреждении или предприятии, даже маленьком, существовал «особый отдел», возглавляемый сотрудником КГБ - органа власти, созданного в 1954 году с целью охраны внутренней безопасности. Начальник «особого отдела» проверял документы новых работников. На простые работы принимались и люди с «сомнительным» прошлым, но среди претендующих на важные посты проводилась жесткая селекция.
        Путь к новой жизни после ссылки напоминал полосу препятствий. Нужно было начинать не с нуля, а с точки со знаком «минус».
        Я подружилась с Имо, моим товарищем по группе. Он был интересным собеседником, много знал. Мы беседовали во время перемен, и интерес, по-моему, был взаимным.
        Как уже упоминалось, жена Имо, Хаюта, была уроженкой Молдавии, а черновицкие смотрели на выходцев из Молдавии свысока. Это давало себя знать и в отношениях между Имо и его женой: он не скрывал своего пренебрежения, отзывался о ней презрительно. Они не подходили друг к другу, в точности как мой брат и Рут. Два разных мира. Почему люди выбирают таких неподходящих партнеров? Мы были ссыльные и вдобавок к этому евреи, иными словами - меньшинство в меньшинстве. В таких условиях некоторые выбирали неподходящих партнеров, другие предпочитали оставаться холостяками. Мне ли судить, ведь и я сделала такой выбор.
        Однажды вечером, в первую зиму наших занятий, мы сидели дома - Гертруда, Яша и я - и вдруг в квартиру ворвался Имо, взволнованный, растрепанный и потный. Он рассказал, что поссорился с женой, и она выгнала его из дому. Теперь ему некуда идти. Попросил, чтобы Гертруда дала ему уголок в ее квартире.
        Гертруде, с одной стороны, было неловко перед нами, потому что это ухудшит условия жизни в квартире; с другой стороны, она не прочь была насолить Хаюте, которую терпеть не могла. Она спросила, согласны ли мы на то, что она будет спать в одной комнате с нами, а кровать на кухне отдаст Имо. Мы согласились, поскольку он обещал, что это временно и что он постарается, как можно раньше, найти другое жилье.
        Мы были уверены, что через день-два он вернется к жене, однако это не произошло. Я оказалась в неловком положении: все жильцы барака прилипали к окнам и смотрели, как я вместе с Имо выхожу утром в институт, как мы возвращаемся вместе после занятий, а вечерами втроем - он, мой муж и я - идем в кино. Имо тоже чувствовал себя неловко от соседства с семьей.
        Так продолжалось некоторое время, а потом Имо удивил нас предложением - снять вместе пустующий дом. Он нашел такой дом на окраине города: две большие комнаты, без хозяев. Это был новый дом, не совсем достроенный: у него не было сеней, стены внутри не побелены. Имо сказал, что он снял бы его сам, но одному ему не справиться с квартплатой и покупкой дров для отопления. Поэтому он предлагает нам переехать вместе и делить расходы пополам.
        Дом действительно был просторен; большая плита, встроенная в перегородку, служила для обогрева обеих комнат и для варки. Он был последним из домов престижной улицы. Главный недостаток - за ним находился маленький аэродром, а это означает - шум моторов самолетов и сильный ветер, дующий с открытого поля.
        Меня пугал сам факт проживания втроем. Я знала, что ходят слухи о близких отношениях между мной и Имо. Боялась, что придет его жена и устроит скандал. И еще, правду говоря, я боялась себя, своих чувств. Не знаю, можно ли назвать это влюбленностью, но я была явно неравнодушна к Имо. По этим причинам я была не в восторге от идеи совместного проживания.
        Яша был восхищен домом и уговаривал меня согласиться. Вместе они договорились с владельцем дома об условиях, заказали дрова. Мы простились с Гертрудой и переехали. Имо взял с собой свою мать, которая жила в жутких квартирных условиях. Я была очень рада: присутствие г-жи М. послужит заслоном для вспышки чувств между Имо и мной. Она была очень милая женщина. В часы, когда Имо и я были в институте и Яша на работе, она готовила горячие обеды для всех нас.
        Вся эта идиллия продолжалась недолго. Жена Имо, Хаюта, поняла, что переборщила, выгнав мужа; она вовсе не намеревалась отказаться от него. Пока он жил у Гертруды на кухне, она была уверена, что он вот-вот вернется. Но когда она узнала, что он устроил себе постоянное жилье в другом месте, то решила перейти в наступление. Она обратилась к директору института и пожаловалась, что муж бросил ее и их маленького ребенка. Она сказала также, что ее муж ведет аморальный образ жизни и живет с замужней женщиной, тоже студенткой. Может ли такой человек быть воспитателем молодого поколения? Она потребовала, чтобы Имо пригрозили исключением из института, если он не вернется к семье.
        Имо уже готовил документы для развода, когда его срочно вызвали на заседание дирекции. Он сразу понял, в чем дело. На заседании присутствовали все преподаватели, и директор унизил его перед всеми, говорил с ним как с нашалившим ребенком. Ему дали два дня на принятие решения - вернуться к семье и продолжать учиться или быть исключенным из института «ввиду несоответствия моральному облику советского воспитателя».
        Все мы были единодушны во мнении, что он должен вернуться к жене, так как учеба превыше всего. Он ушел на следующий день. Его мама осталась с нами. Мой муж, который из гордости никогда не показывал свою ревность, признался, что чувствует облегчение. Я же с трудом удерживала слезы. Г-жа М., которая видела меня насквозь, утешала меня, что боль скоро пройдет.
        Я спросила Имо, упоминалось ли мое имя на заседании. Он сказал, что нет, хотя намеки были достаточно прозрачны.
        После его ухода нам было нелегко нести одним все расходы по содержанию дома. Переезжать дважды за одну зиму - это слишком тяжело. Мы решили как-то дотянуть до летних каникул и затем искать более дешевое место для жилья.
        Месяца через два, в середине второго семестра, соседство с аэродромом пошло мне на пользу: мне нужно было срочно лететь в Парабель. Дело было в том, что я забеременела; о рождении ребенка посреди учебного года и речи не могло быть.
        Политика властей относительно абортов колебалась от одной крайности к другой. В иные периоды аборты были разрешены и свободно делались в больницах, в другие они были категорически запрещены, и за «подпольные» аборты даже отдавали под суд. Таблеток, предохраняющих от беременности, в то время не было, и все молодые женщины жили в постоянном страхе перед «несчастным случаем». С каждой это иногда случалось.
        В периоды запрета «подпольные» аборты делались в домашних условиях, занимались этим «бабки», использовавшие методы, далекие от современной медицины.
        В то время, когда это случилось со мной, аборты были запрещены. Комиссия по особым случаям отказала мне в прошении о больничном аборте. В Колпашево я не знала, к кому обратиться, а в Парабели были кое-какие связи.
        Дело было в марте, реки еще были скованы льдом, и единственным возможным видом транспорта был воздушный. В конторе при аэродроме я договорилась со служащим о полете в Парабель и уплатила за него. Мне сказали, что я полечу на маленьком двухместном самолете. Ни билета, ни квитанции я не получила. Ясно, что уплаченные мной деньги не попали в кассу государства.
        Меня очень волновали предстоящий аборт и встреча с дочкой и родителями. Я не осознавала, насколько опасно то, что я собираюсь сделать.
        Полет на маленьком самолете был устрашающим. Ветер бросал эту игрушку, сделанную из фанеры, во все стороны. Я сидела со вторым пассажиром лицом к лицу, колени к коленям. Мне было стыдно перед ним показывать свой страх, и я с трудом удерживала рвоту.
        Все же мы прибыли на место благополучно. Моя малышка сначала держалась немного отчужденно, но вскоре вспомнила и «оттаяла». Я была поражена ее речевыми способностями: она декламировала наизусть длинные стихи, которые читала ей мама. Это было удивительно: маленькое, худенькое существо, а говорит как взрослый человек.
        Мы пошли вместе с мамой к «бабке», считавшейся специалисткой по абортам. Она делала это путем вливания разведенного спирта в матку. Неприятная процедура, но не очень болезненная. Я поклялась этой женщине, что не выдам ее, и если мне понадобится помощь больницы, скажу, что сделала это сама. Если бы я ее выдала, она могла получить за это настоящий срок; женщину, которая сделала себе это сама, ожидает легкий приговор суда - общественное порицание. Такая позиция властей толкает женщин на самое опасное для их жизни действие - попытку сделать себе аборт самостоятельно.
        За первым вливанием ничего не последовало. И за вторым тоже. Только после пятого раза у меня начались схватки и обильное кровотечение. Мы надеялись, что через день-два оно пройдет, но оно только усиливалось. Все, что подстилали под меня, быстро пропитывалось кровью. Не было другого выхода, кроме обращения в больницу. Я с большим трудом дошла до нее, потому что потеряла много крови и очень ослабела.
        В больнице отношение к женщинам, сделавшим «подпольные» аборты, было грубым и пренебрежительным. Кроме меня, там оказались еще две женщины с той же проблемой. Нас обзывали бранными словами, обращались как с уличными проститутками, хотя мы все были замужние женщины. Выскабливание делалось без наркоза и без обезболивающих лекарств. Если женщина стонала и извивалась от невыносимой боли, на нее кричали: «Лежать и не двигаться! Небось, когда с мужиком лежала, ты не крутилась и не визжала! Заткнись теперь!»
        Это было незабываемо - боль и грубое отношение персонала. «На десерт» больница сообщила о трех «преступницах» районному прокурору, чтобы он отдал нас под суд.
        Мне нужно было возвращаться на занятия, но пришлось дать расписку о невыезде до суда. Судьи в селе не были перегружены работой, и рассмотрение дела назначили на следующую неделю после моей выписки из больницы.
        Суда я не боялась, так как знала, что наказание за нелегальный аборт ограничивается общественным порицанием. Я подготовилась, даже купила спринцовку и немного запачкала ее, чтобы не выглядела новой - на случай, если судья захочет увидеть «орудие преступления». Еще один неприятный час в жизни. Ничего, все обойдется.
        Действительно трудным моментом было расставание с дочкой и родителями перед возвращением в Колпашево. На сей раз я купила билет на «нормальный» самолет с 12 пассажирами. От мамы я услышала радостную весть: они тоже собираются переехать в Колпашево. Иосифу надоело скитаться по съемным квартирам, и он предложил родителям продать избу в Парабели и купить вместе с ним большой и удобный дом.
        - Мы расстаемся ненадолго, - сказала она. - Уже есть покупатель, готовый взять наш дом. Весной, как только пойдут пароходы, мы переедем. Ада останется у нас, тебе как студентке, не имеющей своего дома, некуда брать ее, но сможешь видеть ее в любое время.
        Я вернулась домой радостная и спокойная. Мне казалось, что трудности отступают и жизнь, наконец, начинает улыбаться мне.
        Дома ничего не изменилось, в том числе и пристрастие Яши к водке. Он частенько надолго исчезал из дому. Я старалась не принимать это к сердцу и жить в своем мире. Даже когда он дома, у нас мало общих тем для разговора.
        Экзамены за второй семестр я сдала на пятерки и обеспечила себе повышенную стипендию на второй курс. Во время летних каникул мы сняли «кроватное место» в квартире пожилой женщины - рижанки, знавшей моих родителей.
        Наше «кроватное место» находилось в нише большой общей комнаты. Ниша отделялась занавесом от остальной части комнаты, что создавало иллюзию «отдельного мирка».
        В середине июня приехали родители с Адой, которой в мае исполнилось два года. Иосиф был чем-то занят в тот вечер, и мы с Яшей пошли на пристань встречать их. Поскольку они еще не успели купить дом, я договорилась с хозяйкой, г-жой Тальроз, что они пока поживут с нами. Но в тот вечер случилось происшествие, напомнившее мне, что я живу в мире иллюзий. Думала, что у меня есть семья, пусть далеко не идеальная, но все же терпимая. Мне пришлось убедиться, что в любой момент все может развеяться по ветру, что у меня нет твердой почвы под ногами.
        Мы были уже на пути домой, когда мой муж вспомнил, что у нас не хватает некоторых продуктов, и вызвался пойти и купить их. Он всегда любил ходить за покупками, но это обходилось мне дорого, потому что сдачу он никогда не возвращал. Но на сей раз он буквально «превзошел сам себя»: пошел за покупками и не вернулся. Это был первый раз, когда он не ночевал дома. Такое позорное поведение он продемонстрировал именно в тот вечер, когда к нам приехали его тесть, теща и маленькая дочка.
        Не знаю, что горело во мне сильнее - злость на него или стыд перед родителями. И на следующее утро он не появился. В полдень ко мне обратилась женщина с предприятия, где он работал, и сказала: «Иди, забери мужа домой, его втянули в какую-то компанию, где пьют до потери сознания».
        Я пошла по указанному адресу и нашла подвальное помещение, где находилась группа мужчин и женщин. Все они были мертвецки пьяны. Женщины приветствовали меня радостными возгласами и тут же предложили стакан водки. Я вежливо отказалась и спросила Яшу, когда он намерен покинуть это место и вернуться домой. Идти вместе с ним по улице я не хотела, потому что он еле держался на ногах. Он сказал, что вскоре вернется.
        Когда я пришла домой, родителей и Ады там уже не было. Мама просила г-жу Тальроз передать мне, что они не готовы присутствовать при возвращении зятя. «Если моя дочь согласна жить с ним, это ее дело, но мы не хотим быть свидетелями их скандалов», - сказала она, добавив, что они временно поживут в комнате Иосифа, до покупки дома.
        Иосиф принял их в своей снятой комнате. Через несколько дней они купили дом, большой и удобный по моим меркам.
        Я же осталась с обломками своих иллюзий об упорядоченной семейной жизни. Взяла чемодан и сложила в него вещи Яши, в намерении выгнать его из дому. Когда он пришел в себя после той пьянки, я велела ему убираться. Г-жа Тальроз вмешалась, стала между нами и умоляла меня успокоиться, пойти на компромисс. Она питала к Яше симпатию и начала говорить обычные для таких случаев слова: «Все живут так… Мужчина остается мужчиной, все они одинаковые…»
        В конце концов, я сдалась. Мной владел мистический страх перед разводом; с моей точки зрения это полный провал в жизни женщины. Опять быть одинокой, с маленькой дочкой… В те времена разводы не были так распространены, как сегодня, они считались чрезвычайным случаем. Я не видела лучшей альтернативы этому браку, пусть и плохому, но типичному для большинства советских семей: почти все мужчины пили, не помогали в работах по дому и не уделяли внимания своим детям. Очень многие били своих жен. Хотя бы от этого я не страдала: Яша ни разу не поднял на меня руки.
        Наша семейная жизнь превратилась в бесконечную цепь ссор и примирений, похожих друг на друга как близнецы. Иногда в этой постоянной войне бывали периоды «прекращения огня». Но иллюзий больше не было.
        Я была рада окончанию каникул и возвращению к занятиям. Жизнь вновь обрела смысл.
        В первом семестре второго курса мы должны были проходить педагогическую практику. У института была «базовая» школа, в которой проводилась практика. Каждый студент был прикреплен к определенному классу, которому он обязан был посвятить несколько часов, организовывать различные мероприятия. Во втором - последнем - семестре нам предстояло заменять учителей и давать в «наших» классах настоящие уроки.
        Мне все это давалось трудно. Я и в детстве отличалась от других детей, была своего рода «маленькой взрослой», далекой от нормальной детской жизни. Что-то как будто отгораживало меня от учеников «моего» класса. Другие девушки из нашей группы подружились со «своими» учениками и завоевали их симпатии; я же не знала, как подходить к «своим». Для часов, которые нужно было проводить с ними, я избрала серьезные мероприятия - посещение музеев и беседы на политические темы. Такие беседы назывались политзанятиями.
        Посещение двух музеев, единственных в городе, прошло легко, потому что мне не надо было ничего делать - только привести ребят к музею, а там с ними уже занимались профессиональные гиды. С политзанятиями было сложнее.
        В то время, в 1955 году, наблюдалась настоящая вакханалия между СССР и Индией. Свой час теоретической беседы я посвятила этой теме. Известно, что СССР долгие годы был в изоляции на мировой арене и всегда страдал паранойей по отношению к внешнему миру, видел во всех странах врагов, готовых на него напасть. И вдруг - дружба с другим государством, да еще таким большим, как Индия! Я старалась представить ребятам класса эту дружбу как большое достижение советской внешней политики.
        После моей беседы настало время для вопросов и ответов. Я опасалась, что вопросов не будет: ученики казались равнодушными, едва ли они разделяли мой энтузиазм. Это было бы провалом занятия. Но, вопреки моим опасениям, вопросы были.
        Один не по возрасту смышленый мальчик спросил:
        - Что выигрывает Советский Союз от дружбы с Индией? В чем, собственно, состоит значение этой дружбы?
        - Как это «что выигрывает»? - сказала я с деланым недоумением. - Выигрывает друга в мире!
        - Ну ладно, есть друг, - сказал мальчик, явно не удовлетворенный моим ответом. - И что дальше? Что делать с этой дружбой?
        - Главное значение этой дружбы, - ответила я, - заключается в том, что мы можем быть уверены: Индия никогда не нападет на нас!
        Это уже было что-то конкретное. Это все поняли. Одним врагом меньше в большом враждебном мире.
        Мы еще немного поговорили о взаимной торговле и поездках артистов - наших в Индию и индийских к нам. В целом можно было сказать, что политзанятия прошли неплохо.
        Уходя домой, я думала: дети умнее, чем я думала. Видимо, многие из них чувствуют фальшь всей этой шумихи вокруг Индии, с ее песнями, танцами и взаимными визитами лидеров. Они, несомненно, понимают, что и без этого колокольного звона Индия никогда не напала бы на Советский Союз. Но об этом мы не говорили. Это политика правительства, ее не критикуют. Правила игры понятны всем.
        Как и все, я получила зачет за педпрактику. И все же во мне осталось щемящее чувство неудовлетворенности. Себе я не могла лгать: по сути дела, я уклонилась от настоящей работы с детьми. Утешала мысль, что с уроками, где надо будет объяснять материал по математике и физике, я справлюсь лучше.
        Одно мне было ясно: работа учителя - не мечта моей жизни. Эту профессию, как и мужа, я выбрала за неимением другого выхода. Яша был единственным мужчиной в Парабели, за которого я могла выйти замуж; учительский институт в Колпашево был единственным местом, где я могла учиться. Два выбора - и оба плохие. Результаты этих двух решений мне придется преодолевать всю жизнь.
        Глава 27. Идеологическое землетрясение
        В феврале должен был собраться 20-й съезд КПСС, первый после смерти Сталина. Москва была охвачена тревожным ожиданием, которое дошло и до нашей глуши. Никита Хрущев, всесильный генсек партии, уже зарекомендовал себя как непредсказуемый человек. По слухам, он намеревается изменить облик страны.
        Съезд прошел, но, в отличие от предыдущих съездов, доклад генсека не был опубликован. Сообщения в печати о съезде были краткими. Иностранные корреспонденты, даже из дружественных стран, не были допущены в зал во время доклада Хрущева. Все это лишь усиливало любопытство и брожение в обществе.
        В кратких сообщениях в печати появилось новое словосочетание: «культ личности». Не было нужды в объяснениях, о какой личности идет речь. Было сказано только, что генеральный секретарь Хрущев в своем докладе призвал положить конец этому явлению.
        Прошло около месяца. Не знаю, так ли было в Москве, но у нас в провинции уже начали успокаиваться и забывать об этом событии - до тех пор, пока дирекция института не объявила о созыве общего собрания всех преподавателей и студентов. Большой актовый зал был наполнен до отказа. Общих собраний преподавателей и студентов до того никогда не созывали.
        И вот началось невероятное: парторг института начал читать секретный доклад Хрущева на 20-м съезде. Слово за словом, без сокращений.
        «О ликвидации культа личности Сталина и его последствий» - одно заглавие уже вызвало дрожь у присутствующих. С каждой строчкой, с каждым прочитанным абзацем усиливалось ощущение землетрясения. Все мы помнили нескончаемый поток портретов, плакатов и кинокадров, восхваляющих Сталина, стихи и песни, написанные о нем, в то время как в зале звучали слова о чудовищных преступлениях, совершенных этим человеком. В докладе он изображался как инициатор террора против верных коммунистов, его недавних соратников. Речь шла о показательных процессах против знаменитых лидеров, обвиненных в фантастических преступлениях наподобие «измены родине», шпионажа в пользу вражеских государств…
        Оказалось, что все было сфабриковано по указанию Сталина, а «признания» были выбиты из подсудимых с помощью жесточайших пыток, которые человек не способен выдержать.
        По словам докладчика, Сталин ежедневно подписывал составленные его помощниками списки партийных работников второго и третьего ранга, подлежащих казни без суда или, в лучшем случае, заточению в лагеря, где их использовали как бесплатную рабочую силу в урановых шахтах, на рытье каналов и на работах по осуществлению других грандиозных проектов «пятилеток индустриализации». Чаще всего и это кончалось смертью от непосильного труда и истощения.
        Зачитывание списков уничтоженных, даже малой их части, вызывало содрогание. Мы сидели, как загипнотизированные, время от времени бросали взгляды на других, не веря, что это происходит в действительности, что это не приснившийся нам кошмар.
        Мысленным взором я видела свои учебники для 3-го класса, с вымаранными фотографиями и кусками текста. Теперь я знала: не слова и не фотографии - целые жизни были стерты. Не жизни врагов народа, как нам объясняли, а жизни жертв террора, который вел Сталин против собственного народа.
        Хрущев постарался усилить эмоциональное воздействие доклада цитатами из писем арестованных коммунистов Сталину: они были уверены, что их арестовали по ошибке; клялись в верности партии, в преданности ее вождю; описывали тяжелые пытки, которым их подвергают. Они наивно верили, что «отец народов» не знает об этих ужасах - ведь невероятно, что он позволяет им свершаться! Эти потрясающие письма не изменили судьбу их авторов. Едва ли они вообще дошли до адресата.
        Очень многое было сказано в этом докладе - но еще больше было невысказанного. Ведь ясно, что Сталин не действовал в пустом пространстве, что у него было много помощников, которых он время от времени превращал в жертвы и заменял новыми. Одним из таких помощников был сам Хрущев. Но выше персональных аспектов стоял кардинальный вопрос: как могло случиться, что в стране, в которой власть принадлежит компартии, свирепствовал террор против коммунистов? В стране, претендовавшей на роль путеводного маяка для трудящихся всего мира?
        Хрущев старался объяснить, что Сталин был параноиком, что он подозревал каждого в измене и не хотел допускать появления лидеров, более популярных, чем он сам. Это объяснение не убеждало, поскольку речь шла об уничтожении миллионов, в том числе мелких партработников из провинции, ничем не угрожавших безраздельной власти Сталина.
        После чтения доклада не было прений. Все мы, включая преподавателей, были слишком потрясены, чтобы сразу усвоить ужасные факты, не говоря уже о том, чтобы анализировать их. Нужно было время для осмысления огромного количества информации, свалившегося на наши головы.
        Между прочим, печатный текст доклада никому не выдавали в руки. Зачитанный перед миллионами людей, он по-прежнему считался «секретным».
        Накануне собрания мы полагали, что понятие «ликвидации культа личности» будет ограничиваться культурными аспектами наподобие прекращения преклонения перед вождем, превращения его в сверхчеловека. Вместо этого перед нами приоткрыли окошечко в ад и дали заглянуть в него. Произошло то, чего Хрущев хотел избежать: люди начали понимать, что речь идет не только о Сталине, а обо всей стране, об ее государственном строе, об идеологии, дозволяющей такие страшные преступления.
        Для нас, жителей сибирской глубинки, потрясение было особенно сильно. Мы не видели признаков террора, хорошо знакомых жителям больших городов. По улицам сибирских сел не курсировали «вороны» - черные машины, служившие для перевозки арестованных. Нам не было знакомо явление внезапного исчезновения соседей, коллег по работе, родственников. Мы не знали, что грандиозные проекты, такие, как Беломорско-Балтийский канал, гидроэлектростанции на больших реках - все эти «великие достижения, доказывающие преимущество социалистического строя», были осуществлены руками зэков, не получавших никакой оплаты и даже нормального питания, массами умиравших от недоедания, плохих условий жилья и отсутствия медицинской помощи. На их костях были построены достижения великой державы, восхищавшие коммунистов всего мира.
        Ошеломленные услышанным, мы почти не говорили между собой о содержании доклада. Люди мучились своими сомнениями и вопросами в одиночку. Страх, неотъемлемый компонент нашей жизни, не исчез. Ведь внешне ничего не изменилось. В прессе, как и раньше, писалось только о достижениях - правда, без того, чтобы ставить их в заслугу определенному руководителю. О докладе, зачитанном нам, в газетах не было ни слова. Видимо, власти боялись, что его опубликование приведет к массовым волнениям. Они пытались также спрятать его от мирового общественного мнения. Дипломаты не могли его получить. В Европе и Америке царило волнение. Но невозможно сохранить в тайне текст, который слышали миллионы людей. Печатный текст доклада был тайно переправлен на Запад и опубликован во всем мире. Он вызвал потрясение в кругах коммунистов и социалистов.
        Для меня и моего брата потрясение было особенно тяжело. Ведь мы были не только типичными «продуктами» советского воспитания, мы были к тому же людьми буржуазного происхождения, и нам все время нужно было доказывать свою верность. Поэтому мы были «больше католиками, чем папа». Мы были интернационалистами, не придавали национальности особого значения. Мы верили, что в будущем все народы сольются в одну мировую нацию, что исчезнут границы между государствами, что коммунизм воцарится во всем мире.
        Пережитое нами в ссылке - следствие классовой борьбы, в которой мы оказались «на неправильной стороне фронта». Ссылка в Сибирь спасла нас от Холокоста (хотя это не было намерением властей). Время от времени партии приходится «очищать свои ряды» от оппортунистов, отклоняющихся от генеральной линии.
        Были написаны тысячи томов исследований, призванных придать учению марксизма-ленинизма нужную теоретическую глубину. В институте изучались два предмета, не связанные с физикой или математикой, но считавшиеся необходимыми для формирования мировоззрения советского учителя - основы марксизма-ленинизма (сокращенно ОМЛ) и политэкономия. На занятиях по ОМЛ мы подробно изучали труды Ленина и Сталина. Новшество, которое Сталин добавил к ленинизму, заключалось в тезисе, что по мере продвижения к социализму классовая борьба не ослабевает, а напротив - обостряется. Этот тезис служил оправданием для репрессий и ссылок.
        Еще убедительнее была политэкономия, которая делилась на две части: политэкономия капитализма и политэкономия социализма. Это была настоящая наука, хотя и не свободная от пропагандистских элементов. Мы штудировали монументальный труд Маркса «Капитал», в основном первый том. Речь шла о классах, о прибавочной стоимости, создаваемой трудом рабочих и оседающей в карманах капиталистов, которые все время обогащаются, в то время как трудящиеся разоряются. Поскольку такой процесс не может продолжаться вечно, Маркс предсказывал неизбежное крушение капитализма.
        Должна сказать, что все эти тезисы были мне близки. Было в них что-то такое, что я чувствовала еще в детстве, мне всегда претила кричащая роскошь, я думала о более справедливом распределении богатств задолго до того, как впервые услышала о Марксе. Я была своего рода «врожденной социалисткой» и в большой мере осталась таковой; ныне моим идеалом является социал-демократия.
        Во второй части доказывались преимущества социалистического хозяйства: не расходуются колоссальные средства на рекламу, не производятся лишние товары. Все запланировано: сколько специалистов нужно для каждой отрасли, сколько товаров разных видов нужно производить. Хронический дефицит многих видов товаров потребления? Это временные трудности, которые надо перенести ради ускорения индустриализации. Зато нет кризисов, постигающих капиталистическую экономику, нет безработицы. Многие виды услуг предоставляются гражданам бесплатно: образование, медицинское обслуживание, профессиональное обучение. Все ради трудящихся, для их блага.
        Таков в общих чертах был идеологический багаж, с которым мы вошли в большой актовый зал, где перед нами приоткрыли маленькое окошечко в настоящую жизнь. Из зала мы вышли другими людьми.
        Люди мучительно искали ответы на многие вопросы. Картина, обрисованная докладом, страдала неполнотой. Говорилось в основном о терроре против партийных лидеров и аппаратчиков, но не было ни слова о преступлениях против масс беспартийных, против крестьян в 30-х годах, в ходе коллективизации. Ни слова о массовых высылках из прибалтийских стран и кавказских республик. Я ожидала услышать слова о намерении произвести всеобщую амнистию и реабилитацию жертв репрессий - но их не было. Хотелось услышать хотя бы немного критики в адрес строя, при котором были возможны чудовищные преступления в таких масштабах. Но ничего этого не было.
        Хрущев проявил личную смелость, выступив со своими разоблачениями, вопреки предостережениям его товарищей в руководстве, опасавшихся крушения режима. Хрущев не хотел крушения, он был убежден, что диктатура компартии должна оставаться в силе и что можно внести в режим кое-какие «исправления». Он был полон новаторских идей относительно подъема экономики, истинное состояние которой было ему теперь известно. Он заботился о том, чтобы события не вышли из-под контроля.
        Народ извлек важные выводы - не те, к которым Хрущев хотел подвести его. Эти выводы подточили слепой патриотизм и привели к бурному расцвету «параллельной экономики», подрывавшей основы планового хозяйства. Главный вывод - все фиктивно; конституция, верховный совет, правительство не имеют никакого значения. Это декорации, за которыми скрывается правящая хунта, которая делает все, что хочет. Ей наплевать на благо народа, она только жаждет власти и связанных с ней привилегий. И если таково положение вещей, то пусть каждый хватает все, что может, пусть каждый сам заботится о себе!
        Я много думала о государственном строе и его влиянии на жизнь человека. Родилась в другой стране, при другом строе - капиталистическом и националистическом, с элементами фашизма. Мне приходилось слышать от взрослых много рассказов о стычках между группами латышских националистов и членами еврейских сионистских организаций. Евреи были обязаны открывать свои магазины и другие предприятия в субботу, потому что официальным выходным днем было воскресенье. Все латышское превозносилось и прославлялось. И все же, несмотря на националистический характер режима, сионистские организации не были запрещены и существовали еврейские школы. Бывали уличные стычки, драки, словесные нападки, но никто не слышал об арестах и расстрелах.
        Новый строй, социалистический, я приняла с открытым сердцем, невзирая на все то, что он причинил моей семье и мне самой. В великих целях, которые ставила перед людьми советская идеология, было много романтики. В самые мрачные дни была надежда на лучшее будущее. Теперь эта надежда рухнула. Осталась всепоглощающая черная дыра.
        Как жить, если нет надежды? Лишь немногие думали, что настанет день, когда режим рухнет. Он казался всесильным, незыблемым. А обратный путь от социализма к капитализму - возможен ли он вообще? Желателен ли он? Ведь такого нигде в мире не было! А капитализм - разве нет у него своих пороков? И он тоже далеко не идеал!
        Глава 28. Сельская учительница
        Второй учебный год подходил к концу. Предстояли выпускные экзамены и получение дипломов. Экзамены меня не слишком тревожили: не нужно было стараться сдавать их на пятерки, ведь стипендий больше не будет. Гораздо больше тревожила мысль о будущем месте работы.
        Выпускник высшего (или незаконченного высшего, как наш институт) учебного заведения не вправе был поступать на работу, где и как ему вздумается. «Комиссия по распределению», состоящая из представителей власти и представителей института, направляла выпускника на место работы согласно списку «заявок на молодых специалистов». В редких случаях, если у выпускника были предпочтения в выборе места, комиссия проявляла определенную гибкость. Выпускник, получивший направление на место работы, обязан отработать там три года - «вернуть долг государству» за средства, затраченные на его обучение.
        Понятно, что я хотела остаться в Колпашево, поскольку здесь проживала вся моя семья. Но мне сказали, что ни одна колпашевская школа не прислала заявку на новых учителей. Ссылки на мужа, работающего здесь, на родителей и дочку, живущую у них, не помогли.
        Относительно других мест у меня не было предпочтений. Мне досталось место в селе Вороново, которое, в отличие от Парабели, не было даже районным центром. Среди жителей села большинство составляли колхозники.
        Узнав о моем направлении в село Вороново, мой муж заявил, что он не поедет со мной туда.
        - Даже не райцентр! - сказал он с презрением. - Колхоз! Что я буду делать в колхозе? Работать задаром, за несколько килограммов муки? В колхозе люди живут за счет приусадебных участков и своих коров. У нас нет там дома и участка, мы не собираемся стать колхозниками. Ты обязана поехать по направлению, но меня оно не обязывает!
        - Что же ты намерен делать? - спросила я. - Расстанемся на три года?
        - Я поеду в Томск, - сказал он мне после нескольких дней размышления. - Говорят, что там большая нехватка рабочих рук на строительстве. Я получу работу и, возможно, даже жилплощадь. Ты как-нибудь проведешь в колхозе один учебный год и потом присоединишься ко мне.
        - Ты забыл, что мне надо отработать три года! - заметила я.
        - Никого пока еще не арестовали за нарушение этого обязательства! В крайнем случае устроишься в Томске на работу по другой специальности!
        - Опять не сможем взять девочку к себе и жить как нормальная семья!
        - Что поделаешь, одна зима пройдет быстро. Все освободившиеся от статуса ссыльных стремятся уехать в большие города, а мы поедем в обратную сторону - в колхоз? Ни за что! Увидишь, мы прекрасно устроимся в Томске!
        Была логика в его словах - при условии, что его план получения жилья в Томске удастся. Меня тоже не прельщала перспектива прозябать три года в колхозе и привезти туда дочку. Хватит, этот этап мы уже прошли. Там ведь даже не к кому обратиться, если кто-то заболеет. Это хуже, чем Малые Бугры, первое место нашей ссылки: Вороново находится далеко от районного центра Кожевниково, где есть поликлиника, больница и аптека. Пешком туда не дойдешь, как мы ходили из Малых Бугров в Парабель. Это больше всего пугало меня в связи с новым местом работы. К другим условиям деревенской жизни я привыкла, ведь и в Колпашево не было в квартирах ни воды, ни канализации. Но привезти маленькую, худенькую и болезненную девочку в место, где нет даже поликлиники? Лучше уж провести там зиму в одиночестве; может быть, Яша приготовит для нас место для проживания в Томске.
        Село Вороново произвело на меня удручающее впечатление с первого взгляда. Это было большое село, дома в нем не были расположены вдоль одной улицы, а разбросаны на обширной территории. Село считалось богатым по меркам тех времен, у колхозников были добротные дома и большие приусадебные участки. Повсюду свободно бродили стаи уток и гусей. Вокруг села были маленькие озерца, и птицы стремились к ним. Меня занимал вопрос, каким образом хозяева отличают своих гусей от соседских.
        Это было коренное сибирское село, его обитатели жили здесь из поколения в поколение. Первопоселенцы его пришли, видимо, по следам казаков, несколько веков тому назад покоривших Сибирь с ее аборигенами и присоединивших ее к Российской империи.
        Мрачный вид селу придавали высокие ограды вокруг домов, отсутствие общественных учреждений и каких-либо признаков эстетики. Не было ни декоративного куста, ни цветочка - ничего. Даже Малые Бугры, при всей их бедности, выглядели более «живыми».
        Единственным «развлечением» жителей села было пьянство. В России пьют всюду, но в Вороново это явление имело масштабы, каких я не знала ранее. Коренные сибиряки, по прозвищу кержаки, отличаются бурным темпераментом и вспыльчивостью. В дни массовых выпивок, будь то в связи с религиозным или государственным праздником или по другому поводу (а в поводах никогда не было недостатка), вспыхивали драки: компания против компании, улица против улицы. Это называлось «идти стенка на стенку». Почти всегда были пострадавшие; иногда дело доходило до убийств.
        Если кто-то умирал, особенно мужчина, то это был двойной повод для загула - точнее говоря, для целой серии загулов. Сначала пили целую неделю «в честь покойника», а потом следовал ряд дат: на десятый день, через месяц, через три месяца, через полгода…
        В период моей жизни там произошел несчастный случай, при котором погиб тракторист: он пил возле своего трактора неразбавленный спирт, пары спирта вспыхнули и подожгли бензин в тракторе, и человек сгорел. Трудно описать, что происходило в селе: работы в колхозе были прекращены, все были пьяны, в том числе и женщины. Кто-то предложил похоронить вместе с покойником бутылку водки: ведь он погиб, будучи пьяным, и ему, несомненно, захочется выпить и на том свете. Товарищи покойника приходили чуть ли не каждый день к его вдове и требовали водки и угощения: это ведь в честь ее мужа, как она посмеет отказать? Бедная женщина совершенно разорилась.
        Мысль о похороненной бутылке водки не давала покоя дружкам умершего. Дней через десять после похорон тракториста один из них ночью раскопал могилу и украл бутылку. Этот поступок не получил бы огласку, если бы еще один дружок не попытался сделать то же самое: второго ожидало горькое разочарование, он понял, кто украл бутылку, и ославил вора на все село. Его не смущало, что тем самым он признается и в своей попытке кражи бутылки.
        Такова была симпатичная среда, в которой я должна была провести три года по направлению министерства образования. Утешало сознание, что я заранее решила уклониться от своего гражданского долга и провести в этом месте только один учебный год.
        Я не была в Вороново без единой знакомой души: направление туда же получила еще одна студентка из нашей группы, по имени Тамара. Она поехала в Вороново не одна, а вместе с матерью и сестренкой. Вместе с ней мы ехали на пароходе до райцентра Кожевниково, где нас встречали двое колхозников с телегами: в селе знали, что должны приехать новые учительницы. Нас доставили прямо к конторе председателя колхоза; там нас встретил и директор школы.
        Колхоз нес ответственность за наше бытовое устройство на новом месте, зарплату же платит государство. Самым трудным оказался квартирный вопрос. То, что я приехала одна, пошло мне во вред: семьям колхоз предоставлял целые дома, а для одиночек снимал жилье в домах колхозников.
        Задним числом я думаю, что могла настаивать хотя бы на отдельной комнате. Но я была настолько привычна к снятию «кроватных мест» и к плохим условиям, что не предъявила никаких требований и не настаивала на своих правах. Я не видела ничего плохого в проживании в одной комнате с хозяйкой дома, пожилой приветливой женщиной, известной по прозвищу «Килограммиха»; ее настоящее имя я так и не узнала. Прозвище досталось ей в наследство от покойного мужа, который был кладовщиком колхоза: поскольку он все время занимался взвешиванием продукции на простых весах с гирями, его удостоили прозвища «Килограмм».
        Комната, в которой я поселилась, была «передней избой». За перегородкой, в горнице, жил сын хозяйки с женой и ребенком. Килограммиха приняла меня с радостью, потому что за кроватное место с металлической койкой, предоставленное мне, колхоз платил ей квартплату и вдобавок к этому привозил дрова и через день бочонок воды. Квартплата - это были единственные деньги, которые видела эта старая женщина, вместе с мужем проработавшая в колхозе всю жизнь. Понятия «пенсия» в колхозе не знали. Моя скромная зарплата начинающей учительницы была в ее глазах сказочной суммой, и она не раз говорила мне: «Гляди-ка, какие деньги ты получаешь!» Она говорила это добродушно, без зависти.
        Я и сама считала, что моя зарплата, шестьсот шестьдесят рублей, это внушительная сумма - ведь до того у меня никогда не было постоянной работы с приличной зарплатой. Я надеялась, что мне удастся за учебный год сэкономить деньги, на которые можно будет обставить квартиру в Томске. Но вскоре оказалось, что мне не удается откладывать почти ничего. При всей скромности моего образа жизни большая часть зарплаты уходила на покупку продуктов.
        Мне нужны были также кое-какие предметы личного пользования. Например, таз, чтобы мыться дома. В селе Вороново была та же проблема с мытьем, с которой мы столкнулись в поселке Малые Бугры: были только «черные» бани. Я думала, что куплю таз, буду просить Килограммиху выйти погулять и мыться в комнате. Но с покупкой таза возникла неожиданная проблема.
        Единственным магазином в селе была лавочка «Сельпо», что означает - сельское потребительское общество. Это не государственный магазин, где может покупать каждый; он принадлежит гражданам, объединившимся в кооператив. Товары в нем продаются только членам кооператива, уплатившим полный пай или выплачивающим его в рассрочку. Мне как новенькой предложили вступить в кооператив и внести первый взнос пая за право покупать товары. Только хлеб продавали всем, даже не пайщикам.
        Первый взнос оказался суммой, превышающей мою месячную зарплату. Продавщица любезно объяснила, что за несколько лет моего проживания в селе постепенно накопится полный пай, но уже сейчас, после первого взноса, я получу почти все права члена кооператива. Поскольку я не собиралась жить на месте несколько лет, мне пришлось отклонить это «щедрое» предложение и выйти из магазина без тазика.
        С точки зрения условий личной гигиены я отказалась в таком же положении, в каком была на Малых Буграх - только теперь я не была нищей девчонкой из семьи ссыльных, на которую никто не обращает внимания. Теперь я была учительница - иными словами, уважаемое лицо в селе, и в таком качестве не могла ходить грязной.
        В результате плохого положения с личной гигиеной на меня напали вши. Не раз бывало, что я стою у доски, объясняю новый материал - и чувствую, как по шее ползет вошь. Такое положение невозможно было терпеть.
        Смазывание волос керосином плохо помогало: вши только начинали быстрее бегать по голове. Мне нужно было достать ДДТ - дезинфицирующий порошок, которым в Израиле опрыскивали прибывающих иммигрантов в 50-х и 60-х годах. Иммигранты видели в этом оскорбление, многие питают зло к властям до сих пор - я же видела в этом спасение. Но где достать его?
        Аптеки, как уже упоминалось, в селе не было, но в доме правления колхоза была комната для фельдшера. Мне пришлось преодолеть стыд и обратиться к фельдшеру, и он дал мне немного порошка. ДДТ издает резкий запах, и каждый приближающийся к человеку, пользующемуся им, понимает, что у того есть вши. Можете себе представить, как неприятно это учительнице, входящей в класс. Но другого выхода не было. Порошок действует безотказно, мое контрнаступление против ползучего врага закончилось полной победой. Я опасалась, что это временная победа: при антисанитарных условиях, в которых я живу, враг может атаковать вторично.
        Килограммиха, моя добрая хозяйка, свела меня с человеком, у которого был полный пай в кооперативе. Он согласился купить для меня несколько вещей. Я дала ему деньги, и он купил мне таз, мочалку, зубной порошок, мыло и духи. Благодаря человеку, оказавшему мне эту услугу, моя жизнь в селе стала чуть более сносной.
        Быть учительницей в селе, не являющемся райцентром - в этом, наряду с недостатками, есть и преимущества. Главное преимущество - это положение в обществе. В таком селе нет начальников и чиновников государственных учреждений, нет партийных аппаратчиков, поэтому учителя считаются сельской элитой, в одном ряду с председателем колхоза. Все жители села знали учителей и здоровались с ними при встрече.
        Занятия в школе велись в две смены. В первую смену учились младшие - с первого по шестой классы. Моя работа была во второй смене, с 14.00: математика в восьмом и девятом классах и черчение с седьмого класса по десятый. Я была рада тому, что мне не предложили классное руководство, но вместо этого директор Павел Петрович попросил меня взять на себя обязанности директора вечерней школы для работающей молодежи.
        Я согласилась, потому что это давало значительную прибавку к зарплате. Все равно вечерами нечего было делать. Вести уроки в обычных классах было нетрудно, потому что классы были маленькие, по 15 - 20 человек.
        Началу занятий предшествовал месяц работы в колхозе. Фактически учебный год всегда начинался с 1 октября. Каждый учитель получил класс для надзора над учениками и ехал вместе с ними на поля. Все стояли вместе в открытом кузове грузовика. Дети шалили и толкались, и я очень боялась, как бы кто-нибудь не свалился за борт.
        Учителя не обязаны были работать, только следить за поведением детей. Мне было неудобно сидеть в тени и ничего не делать, в то время как ребята работают под палящим солнцем, да и скучно до тошноты. Чаще всего я присоединялась к ним, тем более что работа была мне знакома - дерганье льна. В обеденный перерыв мы все делились принесенной из дому едой. Я очень сдружилась с учениками за этот месяц.
        Тем временем в селе велась кампания записи учащихся в вечернюю школу, которую мне предстояло возглавлять. Руководил кампанией директор школы Павел Петрович, человек, полный энергии и доброй воли. Повсюду были развешаны плакаты, призывающие молодежь учиться. Результаты были скудными: записались всего шесть девушек. Павел Петрович сказал, что это не так уж плохо, спасти шесть душ от невежества - это важное дело.
        Вечерами, после возвращения с полевых работ, я иногда заходила в его гостеприимный дом. Он показал мне, какую документацию я должна вести как директор вечерней школы, как составить расписание уроков и регулировать работу учителей, которые будут давать уроки в «моей» школе. Его жена, тоже учительница, угощала меня вкусными домашними блюдами.
        В их доме я впервые увидела вещь, которая показалась мне одним из семи чудес света - стиральную машину. Не только я - все молодые учителя были поражены самим фактом, что машина может стирать. Павел Петрович даже предлагал учителям приходить к нему и делать стирку. Я этого никогда не делала: по-моему, это уж слишком, так использовать его доброту!
        «Чудо» представляло собой очень примитивную модель стиральной машины советского производства. В нее нужно было наливать нагретую на плите воду, затем выливать ее с помощью резинового шланга в ведра, выносить во двор и наливать в машину холодную воду для полоскания. Выжимать белье нужно было вручную; правда, было отжимное устройство, но очень неудобное. Годы спустя, уже в Риге, я купила такую машину и очень гордилась ею.
        С вечерней школой оказалось много возни. После уроков в обычной школе, которые заканчивались в пять или шесть часов вечера, я уходила домой и возвращалась к восьми на урок в вечерней школе. Неприятно было стоять перед почти пустым классом и втолковывать сложные вопросы геометрии и тригонометрии скучающим девушкам, мысли которых были заняты любовью, а не математикой. Утром я проверяла письменные работы учеников и готовилась к урокам этого дня. Свободного времени совсем не оставалось. Была в этом положительная сторона: некогда было тосковать о моих близких.
        Яша писал мне, что его мать, сестры и свояк тоже переехали в Томск и что Муля, муж Берты, получил комнату от предприятия, где работает. Сам он поступил на работу в крупную строительную организацию; временно живет в комнате родных, но начальство обещало через несколько месяцев дать ему комнату.
        Ада оставалась в Колпашево у моих родителей и брата. Мама писала, что она очень худа и плохо кушает, а Иосиф встречается с русскими женщинами. Все это ее очень беспокоит. Папа и она начали подумывать о возвращении в Ригу. Шел 1957 год, они тоже были свободными гражданами - с теми ограничениями, о которых я писала выше.
        Кроме редких писем, ничего интересного в моей жизни не происходило. Оставалось только ждать вести о получении «нашей» комнаты и окончания учебного года. Я сообщила директору, что не вернусь в Вороново к следующему учебному году ввиду семейных обстоятельств, и он выдал мне справку о том, что школа освобождает меня. Эта справка могла помочь мне получить место учительницы в городе, хотя и не гарантировала это. Тем временем со мной произошел случай, едва не лишивший меня жизни.
        Я вела урок черчения - и вдруг почувствовала страшные боли в животе. С большим трудом закончив образец чертежа на доске, я сказала ребятам: «Продолжайте сами, вот вам образец, а я посижу, что-то я плохо себя чувствую». Они поняли и действительно работали самостоятельно, не шумели. Когда урок кончился, я пошла домой, согнувшись в три погибели от боли. Это был приступ аппендицита.
        У дома был порог из трех ступенек - помню, что вползла по ним в квартиру на четвереньках. Что я могла делать теперь? Зимний вечер, темно, Килограммиха мирно спит. Не было никакого смысла будить ее и просить, чтобы пошла к председателю колхоза, с тем, чтобы он поручил кому-нибудь отвезти меня в райцентр: никто не согласился бы ехать ночью в такую даль из-за того, что у учительницы болит живот. Я даже не пыталась просить, знала, что это бессмысленно. С другой стороны, если аппендикс лопнет и начнется перитонит, то больного трудно спасти даже в больничных условиях, а без врачебной помощи это верная смерть.
        Килограммиха даже не слышала мои стоны, и я мучилась от болей одна, в темноте. Я была уверена, что настал мой конец, но под утро боли начали ослабевать и постепенно совсем стихли. В полдень я пошла на работу во второй смене как обычно.
        Месяц спустя я получила от Яши письмо, где он сообщал, что получил комнату. Правда, она очень маленькая, всего девять квадратных метров, и составляет часть двухкомнатной квартиры, которая первоначально была запланирована для одной семьи, но ввиду острой квартирной нужды в городе была превращена в коммуналку. Предприятия, объяснил он, никогда не дают рядовым работникам отдельные квартиры - только «жилплощадь» в общих квартирах. В очередь на государственную квартиру могут записаться только уроженцы или старожилы города, и им приходится ожидать своей очереди много лет. Отдельные квартиры получают быстро только партийные работники, руководители предприятий, преподаватели вузов и приглашенные в город специалисты.
        Дом, где мы будем жить, писал он, находится в хорошем районе, недалеко от главной улицы. Все дома вокруг него заселены преподавателями вузов, и этот дом тоже предназначался для них, но преподаватели его забраковали, так как квартиры слишком малы. Благодаря этому дом остался в распоряжении строительной организации, и она использует его для предоставления «жилплощади» новым работникам.
        Во второй комнате квартиры, площадью двадцать квадратных метров, проживала семья из пяти человек: чета родителей, их дочь с мужем и холостой сын. Соседи - немцы, принадлежащие к секте баптистов, люди исключительно симпатичные и приветливые.
        Есть в квартире и две маленькие комнатушки, которые по плану должны были стать ванной и туалетом, но в результате тесноты превратились в кладовки для домашнего скарба. Строители так и сдали квартиру - без всяких санитарных устройств. Единственное «удобство» - кран для холодной воды в крохотной кухне.
        Я приняла это сообщение с радостью, смешанной с разочарованием. Ни на какую роскошь я не рассчитывала, но девять метров? Как мы разместимся там? Были и другие поводы для тревоги: найду ли работу в городе? Как будут развиваться отношения с мужем, которые всегда были напряженными? Как устроюсь с девочкой? За этот год одиночества я уже разучилась быть женой и матерью…
        Глава 29. Рождение сына
        В июне, по окончании учебного года, я простилась с учителями и отправилась пароходом в большой город, центр области. Два чемодана содержали все мое имущество. У меня были опасения: вдруг Яша не встретит меня? Ведь он, как известно, иногда бывает непредсказуем. Но опасения были напрасны, мы встретились, взяли такси и поехали к нашему новому дому.
        Шум и движение большого города ошеломили меня: ведь я с девятилетнего возраста, с момента высылки из Риги, не жила в городах и стала настоящей деревенской женщиной. Мне нужно учиться ориентироваться в городе, пользоваться общественным транспортом. Даже поездка в такси была для меня новшеством: до этого я никогда не ездила в автомобиле.
        Наша комната находилась на третьем этаже пятиэтажного дома. Она была почти пуста, в ней стоял только простой стол с табуреткой и у стены диван, слишком узкий для двух человек. Благодаря пустоте комната не показалась мне такой маленькой. На сэкономленные мной деньги мы купили двухдверный шкаф - верх роскоши в моих глазах, телевизор с крохотным экраном и кресло-кровать для Ады.
        После того как эти предметы были внесены в комнату, в ней негде было пошевелиться. Войти, сделать шаг вперед и сесть на табуретку или на диван - больше идти некуда. Дверцы шкафа можно было открывать, только когда входная дверь комнаты закрыта.
        И все же это была наша комната! Впервые без родителей, без квартирных хозяев, без посторонних людей! Незнакомое чувство свободы охватило меня.
        В то время как я занималась устройством нашего жилья, пришла телеграмма от мамы. В ней сообщалось, что через несколько дней на пароходе прибудут папа и Иосиф и привезут Аду. Мы должны встретить их в речном порту.
        То, чего не было в телеграмме, мы узнали при личной встрече с папой и братом. Оказалось, что в колпашевской поликлинике Аду признали больной туберкулезом легких. Эта болезнь была причиной ее худобы и отсутствия аппетита. Врачи рекомендовали немедленно обратиться в городскую поликлинику для анализов; по их мнению, она нуждается в срочной госпитализации.
        Кроме того, мы узнали, что папа с братом направляются в Ригу с целью выяснить, можно ли устроиться там. В Томске они пересели на поезд и поехали на запад по транссибирской магистрали, проходящей через всю территорию СССР от Дальнего Востока до западной границы.
        Я пошла с Адой в специальную детскую поликлинику. Там подтвердили диагноз колпашевских врачей и направили ее в больницу. Болезнь дочки погасила всю мою радость от переезда в город. Я была крайне удручена.
        Врачи сказали, что Аде нужно лечение антибиотиками. Это новое лекарство, им пользуются в развитых странах Запада, а в Советском Союзе оно пока еще не утверждено для клинического лечения. Туберкулез, или в просторечии чахотка, считался в то время неизлечимой болезнью со смертельным исходом. Я читала немало романов о красавицах, умирающих от чахотки в объятиях их возлюбленных. Не забыла я и о печальной участи Муси Гофман, девушки из Молдавии, умершей от чахотки. Я думала, что теряю свою девочку. Больничные врачи признали, что у них нет эффективных средств лечения, они могут только укрепить организм больной с помощью витаминов и усиленного питания.
        Вдобавок ко всем этим бедам мне нужно было искать работу. В городском отделе народного образования меня приняли холодно, поскольку я «не возвратила свой долг государству» - не отработала три года в месте, куда меня направили. Все же мне дали работу подменной учительницы, заменяющей постоянных преподавательниц, уходящих в декретный отпуск. Это был максимум того, что они могли мне дать. Что ж, и на том спасибо.
        К счастью, моя работа была в первую смену, и сразу после моих уроков я могла успеть навестить Аду в больнице. В больницу я приходила каждый день. Вначале ей не разрешали вставать и выходить из палаты, но через несколько недель, когда ее состояние улучшилось, ей разрешили одеваться и выходить со мной на получасовую прогулку в большом саду, окружавшем корпус больницы. В саду она всегда играла в одну и ту же игру - «врачи и больные». Она была врач, пациентов они рисовала палочкой на песке и позднее на снегу, ставила им «градусники», давала «лекарства» и делала «уколы», журила их за плохое поведение. Это было забавно и вместе с тем щемило сердце: весь мир малышки был миром больницы. Меня удивляло, что она не упоминала о дедушке, бабушке и дяде, людях, с которыми она провела два года - половину ее короткой жизни.
        Ко мне она привыкла быстро, но отца чуждалась и отказывалась называть его папой. Не помогали уговоры и попытки «подкупить» ее сластями. Вместо того чтобы сказать «папа, дай мне», как он просил, она отвечала: «Не хочу шоколад». Он обиделся и перестал навещать ее в больнице.
        Перед наступлением весны заведующая отделением сказала мне, что моей дочке больше нечего делать в больнице. Активный процесс болезни врачам удалось остановить, и теперь ей предстоит длительный период ремиссии. Заведующая дала мне направление в санаторий для детей, больных туберкулезом. «Пока возьмите ее домой, - сказала она, - а в начале будущей недели отвезите в санаторий. Там очень хорошие условия для детей».
        Я привезла Аду в нашу комнату. Соседка, мать семьи баптистов, встретила ее с большой любовью и согласилась присматривать за ней в часы, когда я на работе, в течение нескольких дней, до ее отъезда в санаторий.
        Наши соседи были удивительные люди: они всегда улыбались, говорили спокойно; я никогда не слышала, чтобы кто-то из них повысил голос. И это в условиях ужасной скученности - пять человек в комнате, в том числе молодая семья! Такие условия, казалось бы, неизбежно порождают трения.
        По воскресеньям вся семья рассаживалась на табуретках в своей комнате, все играли на различных, не знакомых мне музыкальных инструментах и пели негромко и гармонично религиозные песни. Иногда к ним присоединялись гости, которых они называли «братьями» и «сестрами», и складывался большой ансамбль.
        В один из этих дней мы с Адой находились на кухне, я что-то готовила, а Ада сидела на сундуке, отделявшем наш кухонный стол от соседского. Напротив сундука было большое окно, через него видна была дорожка, ведущая от главной улицы к нашему дому. Вдруг Ада воскликнула: «Вон папа идет!» Я спросила ее: «Ты сейчас сказала «папа», почему же ты не называешь его так, когда он рядом с тобой?» Малышка бросила на меня серьезный взгляд и сказала: «Ладно, когда войдет, я назову его папой!» Что-то прежде замкнутое в ней раскрылось. Большой любви между нею и отцом никогда не было, но, по меньшей мере, она не относилась к нему как к чужому.
        Санаторий, носивший название «Дом исцеления», но не суливший своим пациентам полного выздоровления, находился далеко от города. Окруженный клумбами цветов, большой дом стоял посреди сосновой рощи. Воздух был прозрачен и насыщен легким ароматом хвои. Для детей, находившихся там, это было идеальное место, но посетителям трудно было туда добраться, значительную часть пути приходилось проделывать пешком. Никакой транспорт в лес не въезжал, сообщение между ближайшим населенным пунктом и городом было нерегулярным. В лучшем случае один автобус в час.
        Я была рада за Аду, место мне понравилось. Врач, принявший нас, сказал, что случаи полного излечения, правда, редки, но при надлежащем уходе «можно жить с этим немало лет».
        Я с грустью попрощалась с дочкой. Не смогу навещать ее каждый день, как в больнице, но условия для детей здесь несравнимо лучше больничных. Я опасалась, что она будет тосковать. И я тоже.
        Чтобы развеять тоску, которая охватывала меня в свободные послеобеденные часы, я стала выяснять возможность продолжения учебы с целью довести свое неполное высшее образование до полного. Для тех, кто работает, существовала система заочного обучения, без обязанности присутствовать на лекциях. Я поинтересовалась условиями записи на заочные отделения в университете и в педагогическом институте. Для получения университетского диплома надо было учиться заочно еще три года, а для окончания педагогического института - только два. Я записалась в заочницы пединститута.
        Во время посещения университета я увидела в фойе большое объявление с призывом поступать на новый факультет «счетно-вычислительных машин» (так называли тогда компьютеры). Призыв был адресован студентам, окончившим два курса математического факультета.
        Поскольку я не любила профессию учителя, объявление зажгло мое воображение, и мне очень хотелось записаться на новый факультет. Но на нем нельзя было учиться заочно, работу пришлось бы оставить. Помимо этого, еще одно обстоятельство изменило мою судьбу: я обнаружила, что беременна. Через два месяца после начала учебного года у меня родится ребенок, и я не смогу продолжать учиться.
        Я написала Иосифу об открытии нового факультета, и он, к тому времени уже учитель со стажем и хорошей зарплатой, решил бросить все и вновь стать студентом. Он записался на факультет и провел три года в трудных условиях, довольствуясь маленькой стипендией. Закончив учебу, он получил специальность дипломированного программиста. В дальнейшем это ему очень пригодилось.
        В деле компьютеризации Советский Союз отставал от развитых государств Запада на десятки лет. За этим отставанием стояла идеологическая причина. Две науки были во времена Сталина провозглашены «буржуазными лженауками»: генетика и кибернетика (наука о компьютерах). Ученых, пытавшихся заниматься этими науками, преследовали, даже арестовывали и отправляли в лагеря.
        После смерти Сталина новые правители почувствовали, что отставание от развитых государств Запада превращается в стратегическую опасность и в корне противоречит знаменитому лозунгу Хрущева «догнать и перегнать Америку». Такая цель ставилась в стране, где все расчеты делались на бумаге, не было даже кассовых аппаратов и кассирши в магазинах щелкали костяшками на деревянных счетах!
        Хотя беременность и помешала мне поступить на факультет компьютеризации, я не могу называть ее нежеланной. Она, правда, не была запланирована, но когда это случилось, все мое женское естество мобилизовалось для ее поддержки. Я видела в этом веление судьбы. Каким-то внутренним чутьем я чувствовала, что это будет мальчик, и я хотела его. Я мечтала о здоровом ребенке, улыбчивом, толстеньком. Ведь мы живем теперь в лучших условиях, не голодаем, поэтому ребенок будет здоровым. Мне уже не терпелось держать его на руках.
        В противоположность мне Яша и думать не хотел о втором ребенке. Он, мягко говоря, не отличался пылкими отцовскими чувствами. На детей он смотрел как на «побочный продукт» супружеской жизни, и чем их меньше, тем лучше. В тот период аборты были разрешены, и он старался уговорить меня сделать аборт. Я же и думать об этом не могла. Развивающийся во мне плод я ощущала как часть себя, и аборт был бы для меня равносилен ампутации руки или ноги. Странно, что я ничего подобного не чувствовала перед первым абортом, когда была студенткой; я только хотела покончить с этим как можно скорее.
        Яша просил моих подруг помочь уговорить меня. Подруги убеждали меня, что у нас нет условий для второго ребенка, в нашей крохотной комнате даже кроватку негде поставить. Меня тоже тревожила теснота. Я сказала Яше, чтобы он обратился к своему начальству, обрисовал наши обстоятельства и попросил дать нам более просторную комнату. Его внесли в список «нуждающихся в улучшении квартирных условий».
        Об остроте квартирной проблемы в Томске можно судить по тем «предложениям по улучшению жилищных условий», которые он получил. Речь шла о комнатах площадью в тринадцать или четырнадцать квадратных метров в коммунальных квартирах. Мы пошли ознакомиться с одним из этих вариантов.
        Такое могли придумать только в Советском Союзе: чтобы войти в комнату, предназначенную для второй семьи (в данном случае для нас), нужно было проходить через комнату, в которой живет первая семья. Мы отклонили это щедрое предложение и остались на месте.
        Вопреки моим ожиданиям беременность была тяжелой, я все время ходила на лечебные процедуры. Я стала тяжелой и распухшей; врачи объяснили, что у меня избыток околоплодных вод. Еженедельные посещения санатория, где находилась Ада, стали для меня настоящей пыткой, всякий раз я думала, что не дойду до дому.
        С занятиями в пединституте у меня тоже были трудности. Не хватало времени для подготовки к экзаменам. Но главная моя трудность была связана с развернутой властями в школах и вузах кампанией «трудового воспитания», или «приучения школьников к ручному труду».
        Кампания основывалась на идее создания странного гибрида средней школы и профессионального училища, где будут прививать учащимся навыки ручного труда. Нужно было срочно подготовить учителей для выполнения этой задачи; в институте ввели «курс трудового обучения», который все должны были пройти, в том числе и заочники. Эти занятия, не предусмотренные учебным планом, решено было проводить во время летних каникул.
        Первые уроки были посвящены токарному делу. Каждому члену группы дали кусок металла, из которого он должен выточить винт. Это было не так страшно, потому что инструктор буквально направлял наши руки, чтобы не порезались, и фактически выполнял большую часть работы за нас. Но когда нас перевели в столярную мастерскую, начался настоящий кошмар.
        В мастерской валялись куски древесины, частично обработанные, и каждый студент должен был построить из них табуретку.
        В нашей группе были всего две женщины - одна девица крепкого сложения из колхоза и я на шестом месяце беременности. Мужчины приступили к работе почти с энтузиазмом; они хотя бы приблизительно знали, что надо делать. Девица из села тоже как-то справлялась с помощью инструктора; я же стояла как потерянная.
        Инструктор отобрал для меня детали, из которых, в конечном счете, должна получиться табуретка. Я начала обрабатывать их рубанком и очень старалась: не привыкла быть худшей в группе. После обработки деталей надо собрать из них табуретку, скрепив части клеем и гвоздями. Затем это произведение столярного искусства должно пройти последнее испытание: инструктор поднимает его вверх и с силой бросает на пол. Если эта штука выдерживает, значит, зачет сдан.
        Я трудилась, как могла, над своей табуреткой, иногда кто-нибудь из мужчин помогал мне. И вот передо мной стоит нечто похожее на табуретку, и настает момент испытания…
        Как вы, вероятно, догадываетесь, плод моего труда не выдержал испытания и разлетелся на куски. Это значит, что нужно начинать все с начала. Я не выдержала и разрыдалась. Думала, что никогда не выйду из этой проклятой мастерской с зачетом, без которого нельзя продолжать учиться.
        Мужчины группы собрались в углу мастерской, пошептались и решили, что они сделают для меня табуретку. Было неясно, как отнесется к этому инструктор, поэтому они велели мне делать вид, будто я работаю. Но инструктор тоже питал сочувствие к беременной женщине, из которой в любом случае не выйдет преподаватель столярного дела, и делал вид, будто не видит и не слышит. Так я получила долгожданный зачет.
        Бессмысленность «кампании трудового воспитания» была очевидна для всех. Непонятно, на что рассчитывали ее инициаторы - что студент, выточивший с помощью инструктора один винт, сможет учить детей металлообработке? Что студент, сделавший одну табуретку, научит школьников быть столярами? Это была пустая трата времени и больших государственных денег. Но кого это интересует - деньги-то казенные! Если уж кампания провозглашена, нужно подчиняться, ведь нашего мнения никто не спрашивал.
        На этом моя токарно-столярная эпопея закончилась.
        Расширенное семейство моего мужа проживало на окраине города, в комнате, которую Муля получил с места работы. Были у нас и другие друзья (в основном друзья Яши, освобожденные ссыльные, как и мы), жившие в том же предместье.
        В канун праздника 7 ноября в доме наших друзей из предместья готовилась большая вечеринка. Я не хотела ехать, потому что была уже на девятом месяце беременности и чувствовала себя неважно. Моя свекровь реагировала на это едким замечанием: «Ну конечно, ты всегда должна портить ему (Яше) любое веселье!»
        Кусая губы, я согласилась ехать на вечеринку. До сих пор не прощаю себе слабость, проявленную тогда. Мое согласие привело к тяжелым результатам - как для меня, так и для младенца.
        Ничего особенного не было в этой вечеринке; подобные ей увеселения периодически устраивались в кругу наших друзей. Я даже пыталась немного танцевать. Мы вышли оттуда после полуночи - большая группа людей, не проживавших в том предместье - и увидели издалека стоящий на конечной остановке автобус. Вероятно, последний автобус этого маршрута - единственный, который мог доставить нас домой.
        Вся компания начала кричать: «Быстрее, быстрее, если упустим этот автобус, то застрянем здесь!» Все побежали, и я пыталась бежать из последних сил, покачиваясь, словно утка. Почему-то никому не пришло в голову, что тот, кто добежит первым, может сказать шоферу, чтобы немного подождал: на пути беременная женщина…
        Усилие было слишком велико. Когда я занесла ногу на ступеньку входа в автобус, у меня отошли воды. Мы уже не поехали домой, а зашли в комнату родных Яши, так как у них был телефон. Начался марафон звонков с целью вызвать скорую помощь или такси. Это была праздничная ночь, весь народ веселится и главным образом пьет, в том числе и дежурные стоянок такси. Невозможно было дозвониться ни до кого. С точки зрения моей свекрови, я опять испортила всем ночь: по моей вине нельзя пойти спать после вечеринки.
        Только к утру удалось вызвать такси. Хорошо, что я не из тех женщин, которые быстро рожают, а то родила бы в комнате.
        Наконец-то я в больнице! Это была лучшая больница в городе, базовая клиника университета. В отличие от домашней атмосферы, царившей в родильном отделении в Парабели, здесь все было очень официально. Меня положили на неудобную раскладушку и не разрешали вставать. У меня еще несколько раз отошли воды, и я лежала буквально в луже, пока одна из сестер не заметила это и с явной неохотой сменила мне постель.
        Это были странные роды. У меня почти не было схваток. Все тело было расслабленным. Я убеждена, что поездка на вечеринку и особенно бег к автобусу были причиной этому. Без этого напряжения я, вероятно, родила бы на неделю или две позже, и роды были бы нормальными.
        Женщина-врач, принимавшая роды, решила, что нужно ускорить их, потому что плод в опасности после отхода вод. Она велела акушерке обмотать меня большим полотенцем и с силой толкать мой живот вниз. Акушерка буквально легла на меня и толкала изо всех сил, и лишь тогда я ощутила внутри какое-то движение. Врачиха все время торопила меня: «Тужься быстрее, твой ребенок задыхается!»
        Когда мой сын вышел на свет, он не кричал. Весь персонал поспешно занялся его реанимацией. Я видела, как его держат за ножки вниз головой и хлопают по попке. Потом они с ним побежали в другую комнату. Я осталась одна в родильном зале, на столе - и тогда впервые в жизни испытала приступ спазм мускулов. Боль пронизывала все тело, руки и ноги искривились, невозможно было пошевелиться. Никто не слышал моих стонов, все были заняты реанимацией ребенка.
        Позднее я читала в медицинском журнале, что такие спазмы называются послеродовым коллапсом и могут привести к смертельному исходу. Не помню, чем все кончилось, как я попала на койку в палате. Вероятно, я на какое-то время потеряла сознание.
        На следующий день, когда мне принесли ребенка на первое кормление, я была удивлена желтизной его кожи. Дежурная сестра сказала, что желтуха новорожденных - это обычное явление, не требующее лечения; через несколько дней она исчезнет. В целом ребенок здоров, вес 3,5 кг. Личико у него припухшее - тоже обычное явление после тяжелых родов. Пухлые щечки подпирали глаза и сужали их. Женщины в палате называли его «китайчонком».
        Когда я вернулась с ребенком домой, моя свекровь Ходая перешла к нам на несколько дней, чтобы помочь мне. Я предпочла бы отказаться от ее помощи: душа была полна затаенных обид. Я не простила ей вечные упреки в том, что я «порчу жизнь ее сыну», особенно в связи с участием в последней вечеринке. Я согласилась участвовать, в попытке угодить ей, и это дорого обошлось мне и моему ребенку.
        У нее были претензии только ко мне. Сыну она никогда не делала замечаний по поводу его пристрастия к водке и легкомысленного отношения к семье.
        На сей раз право выбора имени новорожденного принадлежало мне. Согласно традиции, я выбрала одно из двух имен покойного дедушки - Михаэль, в русском произношении Михаил. Мы звали его Мишей.
        Желтуха у него действительно прошла, но не через несколько дней, а через месяц. Миша был красивый ребенок, спокойный, толстенький - в точности такой, как я мечтала.
        Ада все еще была в санатории. Благодаря хорошему уходу и питанию она немного поправилась, но болезнь по-прежнему гнездилась в ее теле.
        Глава 30. Родители возвращаются в Ригу
        Как я уже упоминала, мои отец и брат ездили летом 1957 года в Ригу, чтобы встретиться с родными, уцелевшими от Холокоста, и позондировать почву относительно возможности возвращения. Хотя власти и взяли со всех освобожденных подписку о невозвращении в места высылки, этот запрет фактически не соблюдался, и почти все бывшие ссыльные в разное время вернулись в родные места.
        Мы уже знали, что мамины сестры с семьями погибли. Из родных со стороны папы уцелели два племянника, сыновья его сестры, и муж племянницы, дочери его брата; сама племянница с двумя маленькими детьми погибла. И еще в Риге проживал другой племянник, Арон, который был ссыльным в Красноярском крае, но каким-то образом стал свободным уже в 1946 году. Его отец, старший брат папы, дядя Яков, умер в сталинском концлагере, а мать, тетя Роза, готовилась вернуться в Ригу с места ссылки.
        Вот что осталось от большой разветвленной семьи - трое переживших Холокост и один вернувшийся из ссылки. Папа и брат услышали от них немало подробностей о том, как была уничтожена большая и прославленная община евреев Латвии.
        Евреи Латвии в целом и Риги в частности не были вывезены в лагеря смерти в Польше: не было недостатка в палачах, помогавших уничтожать евреев на месте. Массовые расстрелы в Румбуле и Бикерниекском лесу были произведены почти без участия немцев. То же можно сказать о сожжении Большой хоральной синагоги вместе с согнанными туда евреями.
        Поддержка немцев местным латышским населением привела к тому, что республика была полностью «очищена» от евреев. Только часть молодых мужчин была отделена от обреченных на уничтожение; их содержали в особом лагере и использовали как рабочую силу. У людей с профессиями было больше шансов уцелеть. Если кто-нибудь, по мнению немцев, работал недостаточно хорошо, то его отправляли на расстрел в ходе следующей «акции».
        Племянникам папы удалось бежать из такого лагеря в лес перед отступлением немцев и скрываться там до прихода советских войск.
        Все уцелевшие создали семьи. К удивлению папы оказалось, что они очень разбогатели. Всего двенадцать лет тому назад вышли из леса, не имея ничего - и теперь у них были роскошные квартиры в центре Риги, великолепная мебель, дачи в Юрмале, машины - редкое явление в те времена. Видимо, они обладали исключительными способностями: и от немцев сумели ускользнуть, и при советской власти добились больших успехов.
        Насколько папе удалось понять, секрет их обогащения скрывался в умении включиться в «параллельную экономику». После отступления немцев из прибалтийских республик советские власти долго не могли вернуть их в русло социализма. В первые послевоенные годы там процветал частный бизнес, в большинстве своем подпольный, и люди с инициативой загребали большие деньги. Многие частные предприятия продолжали существовать и в дальнейшие годы, в полулегальном положении. Сразу после восстановления советской власти возник острый дефицит товаров потребления, и владельцам частных предприятий легко было продавать свою продукцию и подкупать людей аппарата власти, чтобы они «не видели» их бизнес.
        Папа и брат оказались в положении бедных родственников среди нуворишей. Им пришлось выслушивать немало колких замечаний о том, кто сегодня на вершине и кто на дне. Высшей точки это противостояние достигло, когда богатые родственники собрали небольшую сумму - помощь на жизнь бедной родне. Мой брат, которому осенью предстояло начать учиться в университете, нуждался в подобающей одежде и купил на часть этих денег несколько рубашек и пар брюк. Это повлекло за собой возмущенные отклики: «Мы дали вам деньги, чтобы вам было на что жить, а не на то, чтобы покупать наряды!» Папа проглотил эту обиду, потому что он жил в доме родственников, зависел от них и нуждался в информации относительно шансов на приобретение квартиры; такую информацию можно было получить только от них.
        Мама кипела гневом, когда они вернулись и рассказали ей об этом эпизоде. Она не забыла и не простила.
        Что касается приобретения квартиры в Риге, родственники объяснили, что государственную квартиру можно получить только с помощью взятки. Существует даже «тариф» - 20.000 рублей за комнату. Отдельные квартиры стоят дороже, комнаты в коммунальных квартирах - дешевле. В таких сделках таится определенный риск: чиновник, взявший деньги, может и не поставить «заказанный товар». Брат папы, дядя Герман, тоже бывший ссыльный, уже перевел деньги за две комнаты в квартире, где живет еще одна семья.
        Сделка с уплатой взятки дает жильцу только прописку, но квартира не становится его собственностью. В случае отъезда ее нужно вернуть государству.
        Помимо этого существует частный рынок жилья. Это рынок маленьких домиков и квартир на окраинах города. Человек, приобретающий квартиру на этом рынке, становится ее собственником и может продать ее за полную сумму в случае отъезда или переезда.
        С этой информацией папа и брат вернулись в Колпашево. Иосиф вообще не собирался возвращаться в Ригу, ведь он поступил в Томский университет и намеревался учиться в нем три года. Но в сердцах моих родителей горело желание вернуться туда, где они родились и росли. Они сказали Иосифу, что продают дом в Колпашево, где они жили вместе с ним, и уезжают в Ригу. Так получилось, что брату негде было жить до начала учебного года в университете. Была у него подруга, коренная сибирячка, учительница той же школы, где он преподавал. Он перешел жить к ней, а позднее снял комнату в Томске.
        Мама до конца своей жизни чувствовала себя виноватой в том, что фактически «выбросила сына на улицу» - и это после того, как он годами содержал их на свою зарплату. Еще горше для нее была мысль, что тем самым она толкнула его в объятия подруги, на которой он, при других обстоятельствах, едва ли женился бы. Правду говоря, они действительно могли повременить с продажей дома и отъездом до момента, когда он устроится в Томске; но их желание уехать было неудержимо и оттеснило все другие соображения.
        У родителей была определенная сумма денег, сэкономленных благодаря посылкам от дяди Якова из Америки и крайней бережливости мамы. Они заранее решили, что будут искать квартиру на частном рынке. Первые несколько месяцев они прожили на даче одного из племянников, вернувшегося к осени в свою городскую квартиру.
        Им удалось довольно быстро найти квартиру на окраине города, в двухэтажном деревянном доме. Две комнаты с кухней, общей площадью в 32 квадратных метра, без водопровода и канализации, без ванной комнаты. В распоряжении всех жильцов был большой двор и в нем колодец - не такой, как в Сибири, с цепью и бадьей, а колодец-насос с рукояткой для выкачивания воды. Каждой из шести квартир дома принадлежал участок большого сада. На участке родителей были две большие яблони, кусты малины и место для выращивания овощей и цветов. Там же стояла небольшая закрытая беседка, где можно было отдыхать в тени деревьев и хранить инвентарь для работы в саду. Был также сарай для хранения дров.
        У родителей не хватило денег для этой покупки, и один из племянников одолжил им недостающую сумму. Папа нашел работу в трикотажной мастерской, получил на дом вязальный станок и делал шарфы. Они экономили каждую копейку, чтобы скорее возвратить долг.
        Мама была счастлива в их новой квартире. Особенно радовал ее участок в саду, она проводила там долгие часы, сажала овощи и цветы и полола грядки.
        Наше положение в Томске в то время было очень тяжелым. После рождения сына я не могла больше работать подменной учительницей. Я не получила оплаченного декретного отпуска, так как он предоставляется только постоянным работникам, а я считалась временной. Мы оказались в большой нужде; при этом муж бросал укоры в мой адрес: «Видишь? Я тебя предупреждал!» Денежные трудности, между прочим, не мешали ему тратить часть своей зарплаты на водку.
        Я написала родителям о нашем тяжелом положении, хотя и знала, что у них есть долги и что они не могут помогать нам материально. В Риге в то время было изобилие товаров потребления, и они продавались по низким ценам - в большой мере благодаря «параллельной экономике», но также и благодаря стремлению московских властей создать в прибалтийских республиках уровень жизни выше среднего. Москва стремилась нейтрализовать откровенно антисоветскую атмосферу, царившую в них. В Томске же полки магазинов были пусты, не было даже самых необходимых товаров.
        Папа, не утративший свои коммерческие таланты, предложил выход: они будут посылать мне предметы одежды и обуви, я продам их по более высоким ценам, верну родителям их расходы, а прибыль оставлю себе. Правда, это называется спекуляцией, а спекуляция - это презираемое и опасное занятие, власти вели беспощадную войну против спекулянтов. Но я не видела лучшей альтернативы и согласилась. Так я превратилась в спекулянтку.
        Сначала дела пошли хорошо; моя коммерческая деятельность не выходила за пределы дома, а клиентами были соседи, друзья соседей - короче говоря, «свои люди». Вещи, присылаемые родителями, я продавала по двойной цене, особенно кофточки для женщин и босоножки; покупатели даже были благодарны. Я неплохо зарабатывала, но немножко стыдилась своего занятия. Что поделаешь, за праведность в гастрономе ничего не купишь.
        Главное достижение, которое было следствием переезда родителей в Ригу, связано с Адой. Во время одного из наших посещений санатория главный врач сказал мне:
        - Появилось новое лекарство, уничтожающее микробы туберкулеза - просто чудотворное средство. Но к нам оно пока не поступило, и неизвестно, когда поступит. Оно используется в лечебной практике в странах Запада, а у нас - только в закрытых лечебницах для высокопоставленных лиц. Это лекарство может спасти вашу дочку.
        - Как называется это лекарство? - спросила я.
        - Ftivazid, - гласил ответ.
        Я немедленно отправила телеграмму родителям с просьбой обратиться к дяде Якову в США - может быть, он пришлет это лекарство. Он врач, он поймет, насколько это серьезно.
        Каково же было мое удивление, когда две недели спустя я получила из Риги бандероль с ампулами чудодейственного лекарства! В приложенном письме мама писала, что им не понадобилась помощь дяди Якова. «В Риге можно достать это лекарство, но только по протекции. У наших родственников есть связи с влиятельными лицами, и, при всем их раздражающем высокомерии, я должна признать, что они помогают, когда надо. С их помощью мы достали это лекарство, и если понадобится, пришлем еще».
        Я была вне себя от радости. Мы поспешили доставить лекарство в санаторий, и Ада начала получать уколы. Улучшение ее состояния было почти немедленным. У нее даже появился аппетит, что само по себе удивительно. После полутора месяцев лечения ее выписали из санатория.
        Главврач сказал, что наша дочка должна находиться под врачебным наблюдением. Она теперь в стадии выздоровления. Очаги поражения в легких проходят процесс известкования. Нужно следить за ее температурой: внезапное повышение может быть признаком возобновления активности микробов.
        Наконец-то Ада возвратилась домой после долгого пребывания в различных лечебных заведениях. Это была ее первая встреча с маленьким братишкой. Она полюбила его с первого взгляда и даже научилась ухаживать за ним. Я могла полагаться на нее, когда мне нужно было ненадолго выйти - купить что-то или делать платежи: если заплачет, она даст ему соску.
        Теснота в нашей 9-метровой комнате была невообразимой. Я пытаюсь вспомнить, где стояло кресло-кровать Ады - и не могу. Детская кроватка стояла у двери, справа. А телевизор? Сегодня я едва ли сумела бы найти такие хитроумные способы использования площади, как тогда.
        С течением времени возникла новая проблема, которую я предвидела: «свои люди», объект моих коммерческих операций, уже купили все, что я могла им предложить. Надо было искать внешние рынки сбыта - и это было опасно. Один раз мы пошли вместе с Яшей на рынок частной торговли. Со страху перед милиционерами, которые шныряли по рынку, Яшу прохватил понос, и он большую часть времени просидел в общественной уборной. Я тоже боялась, но не ушла, пока не продала свой «товар».
        Это был первая и последняя попытка продавать товары на рынке. Ясно было, что моя торговая карьера подошла к концу. Это был выход для временного состояния; само собой разумеется, я не намеревалась превращать спекуляцию в свою постоянную профессию.
        Что делать? Я не имела никаких возможностей зарабатывать, имея на руках двух маленьких детей. Было принято отдавать детей в садики в возрасте двух-трех лет, а Миша был еще грудным ребенком. Аде было пять лет, и после всего перенесенного ею в больницах и санатории я не могла и думать о том, чтобы опять устраивать ее куда-то вне дома.
        К кому я могла обратиться в своем отчаянии, кроме родителей? Я описала им в письме положение дел и попросила, чтобы они приняли нас в свою квартиру. Мама сможет присматривать за детьми, а я найду работу.
        Из их ответа я поняла, что они, мягко говоря, не в восторге от такой перспективы. Мне трудно было понять их: неужели они не хотят видеть своих внуков? Не любят их и меня, свою дочь? У них две комнаты, следовательно, у них достаточно места - и они не хотят принять нас?
        Теперь, на старости лет, я отлично понимаю справедливое желание моих родителей жить в тишине и покое, в сельской атмосфере городской окраины. Но им недолго довелось наслаждаться покоем: я с моей семьей свалилась им на голову вопреки их желанию.
        Глава 31. Рига меня не ждала
        Мы обсудили положение и решили все же переехать в Ригу, невзирая на несогласие моих родителей. Поставим их перед свершившимся фактом. Не может быть, что они выбросят нас на улицу…
        Мне нужно было еще сдать несколько экзаменов в пединституте и получить диплом, поэтому Яша сначала поехал один. Родители, которые никогда не питали к нему теплых чувств, приняли его с кислыми минами, но смирились.
        Сразу же возникла проблема с пропиской. Яша преодолел это препятствие относительно легко, потому что в квартире родителей нашлись девять квадратных метров, нужные по закону для прописки нового жильца. Он написал мне, что нашел хорошую работу на заводе по изготовлению осветительных приборов.
        Закончив свои дела с институтом, я отправилась в путь с детьми. Как пройдут четыре дня в вагоне с грудным ребенком и пятилетней девочкой? Но все прошло хорошо, Миша вел себя безупречно и спокойно спал по ночам.
        И вот мы прибываем в мой родной город, с которым я рассталась восемнадцать лет тому назад. Папа, мама и тетя Женя, жена брата папы, дяди Германа, пришли встречать нас. Семья дяди Германа незадолго до того вернулась из Сибири, из Красноярского края.
        Тетя Женя, у которой не было внуков, сразу выхватила из моих рук маленького Мишу: «Ой, какой прелестный мальчик, какой мальчик!» Она целовала его и не хотела отдавать мне его. По моему впечатлению, она встретила нас сердечнее, чем мои родители.
        Очень быстро выяснилось, что Рига меня не ждала. Я думала, что возвращаюсь домой, но дома больше нет, колесо времен невозможно повернуть вспять.
        Как и следовало ожидать, возникла тяжелая проблема с пропиской. Парадоксальная ситуация: мой муж прописан в доме моих родителей, а я, их дочь и его жена, не получаю такой же статус. Мне отказали в прописке под формальным предлогом: в квартире нет нужной площади для меня и детей. Семейные связи вообще не принимались в расчет.
        Я прожила в доме без прописки несколько месяцев. По сути дела это нарушение закона: ведь «большой брат» всегда должен знать, где находится каждый гражданин. Дом небольшой, всего шесть квартир, все соседи знали друг друга. Кто-нибудь мог донести, что в доме живут непрописанные люди.
        В конце концов, папа решил вмешаться лично. Он пошел к женщине, ответственной за прописку жителей всего района, и изложил ей ситуацию. Не знаю, что он говорил ей, купил ли подарок, платил ли деньги или сумел вызвать в ее душе сочувствие - важен результат. Она велела ему принести «домовую книгу» и личные данные - мои и детей. Затем она пошла в районное отделение записи и регистрации при МВД и прописала нас. Благодаря ей я получила законный статус. Оставалось пойти лично в паспортный отдел и получить штамп с новым адресом. Я немного опасалась, что ко мне придерутся, но все прошло гладко.
        Родители предоставили в наше распоряжение большую комнату, площадью 20 квадратных метров. Себе они оставили маленькую 12-метровую комнату. Наша комната была совершенно пуста; кроме встроенной печи для отопления, в ней ничего не было. Кто-то из соседей подарил нам большой матрац, который служил нам кроватью, и детскую кроватку.
        У меня были кое-какие сбережения, которые я сохранила тайком от мужа (если бы он знал об этих деньгах, то нашел бы для них другое применение). Это был один из постоянных спорных вопросов между нами: он требовал, чтобы все деньги лежали в доступном для нас обоих месте, чтобы я не утаивала от него ни один рубль. Если бы я точно выполняла это требование, то мы не раз оставались бы без еды: он был способен взять из доступного для обоих места последнюю трешку и пойти пить с дружками.
        Я сказала, что заработала эти деньги в то время, когда он уже находился в Риге, и что часть добавили родители. Мы купили на эти деньги трехдверный шкаф и кушетку для Ады. Несколько позже купили круглый стол и несколько стульев. Согласно тогдашней моде стол со стульями стоял посредине комнаты. Со всей этой мебелью я чувствовала себя устроенной, почти богатой.
        В горОНО, где я предприняла попытку найти работу, мне не дали никакой надежды на получение ставки учительницы, даже подменной. Чтобы отделаться, они внесли меня в список ищущих работу и обещали известить, если появится свободное место. В течение одиннадцати с половиной лет, прожитых в Риге до отъезда в Израиль, я от них ничего не слышала, да и не ожидала, что услышу.
        Куда обратиться? В Советском Союзе не было бирж труда, ведь согласно официальной идеологии при социализме нет безработицы, этого проклятия капиталистического строя. У советского гражданина есть конституционное «право на труд», это был один из первых законов, принятых властью большевиков сразу после революции. Но власти не создали никаких аппаратов для реализации этого права.
        Я стала постоянной читательницей раздела «Требуются» в газетах. Кто требовался моему городу? В основном квалифицированные рабочие на заводы, строители, шофера. Что поделаешь, я не токарь, не плотник и не шофер. Не видно было объявлений о поиске работников свободных профессий или служащих. Я быстро поняла, что «чистые» должности распределяются не по объявлениям, а по блату, по личным рекомендациям влиятельных людей или за взятки.
        Мои возможности выходить из дому были ограниченны, ведь у меня маленький ребенок, нуждающийся в уходе. Мама очень изменилась за короткое время, прошедшее после возвращения в Ригу; она больше не была простой женщиной, выполняющей все работы, какие она в силах выполнить. После потери двух любимых сестер, погибших в годы Холокоста, она подружилась с двумя своими невестками, тетей Розой и тетей Женей. Вместе они образовали своего рода «клуб старых леди», собирающихся для чаепития и игры в карты.
        Тетя Роза, вдова старшего брата папы, обладала властным характером и оказывала на маму давление, направленное против меня: «Не давай им поработить тебя! Не превращайся в няню! Неужели тебе мало того, что они приехали и сели тебе на голову? Наделали детей - пусть ухаживают за ними!» Тетя Женя была гораздо мягче и входила в мое положение; понимала, что мне нужно работать. В противоположность ей тетя Роза с жаром утверждала, что обязанность содержать семью касается мужа и только мужа, «как, например, мой сын Арон содержит свою семью!»
        Положение ее сына Арона отличалось от нашего как дворец от хижины. Арон, в дополнение к официальной работе инженера на радиотехническом заводе, был причастен и к параллельной экономике. Диплом инженера он получил еще до установления в Латвии советской власти: помощь родителей позволила ему учиться четыре года в Швейцарии. В отличие от него Яша до ссылки не успел окончить даже среднюю школу, остался без образования и работал всю жизнь простым рабочим. Он не мог даже мечтать об уровне доходов, которыми располагал мой двоюродный брат Арон. Это было нечестное сравнение, но мои родственники часто прибегали к нему. При каждой встрече они задавали мне вопрос: «Ну? Он дает тебе деньги на жизнь?»
        Меня эти разговоры очень раздражали. Родственникам было известно, что Яша любит выпить, и их вопросы намекали на это. Но я знала также, что даже если бы он не пил ни капли водки, все равно не мог бы один содержать семью из четырех человек. Тем более - семью, у которой нет материального фундамента, которой каждый раз после очередной ломки приходится начинать жизнь с нуля.
        При всех страданиях, которые причиняло мне его пристрастие к выпивке, я понимала его. Он так и не оправился после тяжелого прошлого, когда его, подростка из буржуазного дома, отделили от семьи и превратили в бродягу, без кола и двора, без чьей-либо поддержки. При всех трудностях, которые выпали мне на долю, я все-таки жила с родителями, окончила среднюю школу и затем учительский институт. Он же не мог добиться ничего подобного. Учиться для него было поздно, к тому же он никогда не был большим любителем ученья. Он плохо владел русским языком, всю жизнь говорил и писал с ошибками. У него не было никаких путей для продвижения в жизни. Люди, подобные ему, склонны топить свое чувство безысходности в стакане водки.
        Любил ли он меня? Любила ли я его? Наш брак был по сути дела союзом двух людей, которых ураган застиг в открытом поле: они отчаянно цепляются друг за друга, чтобы их не унесло ветром.
        Попробуй объяснить это тем, кто спрашивает: «Что связывает их?» Не стоит даже пытаться, нет шансов, что поймут.
        В редкие часы, когда мама соглашалась оставаться с детьми, я выходила из сельского на вид переулка на главную улицу нашего пригорода, садилась в трамвай и ехала в центр города. Он красив, мой родной город, с его ухоженными парками, с домами, построенными в разные эпохи в разных архитектурных стилях. Мне нравилось проходить по тихим боковым улицам, где мы с братом собирали опавшие с деревьев каштаны. Город мало изменился, исчезли только извозчики с их лошадьми и каретами; вместо них появились такси, трамваи, автобусы и троллейбусы. Частных машин было мало.
        Осенними вечерами рано темнеет, и мое внимание привлекали освещенные окна. У каждого окна своя форма штор, сквозь тюль просвечивают люстры и абажуры, мелькают силуэты людей. За каждым окном течет жизнь. Обитатели этих домов - это любимые сыны города, каждый из них нашел в нем свое место и источник заработка. Я же прохожу по улицам города, чувствуя себя чужой, отвергнутой, ведь даже прописку в доме родителей я получила обманом. Хотелось кричать: Рига, почему ты отвергаешь меня? Я родилась здесь; далеко не каждый из твоих жителей может сказать это о себе. Рига полна людей, съехавшихся со всех концов СССР, потому что она всегда была своего рода Парижем гигантской державы. Центральная власть поощряла приезд русских в Латвию, проводила политику русификации с целью сломить латышский национализм.
        После нескольких месяцев отчаяния я нашла, благодаря случайному разговору с парикмахершей, новый вид занятий - не в рамках социалистического хозяйства, а в частном секторе. Парикмахерша жаловалась, что ее дочь плохо учится, и добавила, что охотно платила бы за частные уроки для нее, если бы знала, как найти репетитора. Я тут же представилась ей как безработная учительница, готовая заниматься с ее дочкой. Так это началось.
        Слух об учительнице, дающей частные уроки, распространился среди ее знакомых и клиенток, и вскоре у меня появились новые ученики. Я ездила к ним на дом; больше четырех уроков в день я не могла взять, так как вместе с поездками с места на место на это уходило шесть часов - все послеобеденное время. Даже один из наших состоятельных кузенов попросил меня давать его сыну частные уроки. Мальчик нуждался в помощи не только по математике, но и по другим предметам.
        Это была нелегкая работа, особенно ввиду поездок при любой погоде, но зарабатывала я неплохо. Одно обстоятельство разочаровывало: когда ученик, с которым я усиленно занималась несколько месяцев, начинал получать хорошие оценки, его родители объявляли, что больше не нуждаются в моих услугах. Вместо благодарности за успех меня ожидало увольнение.
        Была также проблема с мамой: ее совершенно не устраивало то, что меня нет дома с обеда до вечера. Ада должна была пойти в школу в ближайшем учебном году; к тому же бабушка была очень привязана к ней. Главной проблемой был уход за маленьким Мишей. Зиму мы как-то продержались, иногда ссорились, а весной я решила записать ребенка в детский сад.
        Я знала, что это не решит проблему, потому что никакой садик не держит детей до вечера. С большим трудом я договорилась о записи ребенка в садик, где детей держат до 6 часов вечера. Мне дали несколько направлений на медицинские анализы, потому что туда принимают только совершенно здоровых детей.
        Я была уверена, что анализы дадут хорошие результаты: ребенок выглядел здоровым, был физически развит, ходить начал в возрасте десяти месяцев, был очень подвижен - я бы сказала, даже слишком.
        Все анализы были хорошими, кроме одного, результаты которого сообщаются только через десять дней. Это анализ, определяющий наличие или отсутствие туберкулезных микробов в организме. Ребенку наносят царапину на руке, выше локтя, и смазывают ее вакциной. Если неделю спустя кожа вокруг царапины покраснеет, это указывает на присутствие туберкулезных палочек. Этот анализ называется «реакцией Пирке». Как ни странно, именно плохой результат - наличие микробов - называется «положительной реакцией».
        Прошло несколько дней - и кожа вокруг царапины на ручке ребенка покраснела. Положительная реакция Пирке. Это был удар с неожиданной стороны. Я знала, что у Ады положительная реакция Пирке, но у Миши? С его подвижностью, с его здоровым аппетитом?
        Как в анекдоте, у врачей была для меня одна хорошая и одна плохая весть. Хорошая весть гласила, что положительная реакция Пирке не свидетельствует о болезни ребенка. Он только «бациллоноситель»; лишь небольшой процент носителей заболевает. Плохая весть состоит в том, что ребенка не примут в «обычный» садик. Во всем городе есть только один специальный детский сад для детей с положительной реакцией Пирке. Они дали мне адрес.
        Этот детский сад находился на противоположной окраине города. Поездка туда на трамвае длилась полтора часа. Мне там объяснили, что это сад-интернат, где дети содержатся в течение всей недели. Утром в начале рабочей недели их привозят и накануне выходного дня увозят домой.
        Больно было решаться на расставание с сыном на целые недели. Когда я поехала с ним туда в первый раз, он еще не знал, что ему предстоит, и вел себя как обычно. Во время последующих поездок он сидел, замкнувшись в себе, не разговаривал.
        Его реакция была мне понятна. Ребенок не знает, что такое неделя. Проходит день, другой - мама не появляется. Он чувствует себя оставленным. Он прав, что сердится: это действительно жестоко. Но что я могла сделать? Мама не соглашалась быть няней, и со своей точки зрения она была права: она уже немолода, домашние работы и присмотр за таким подвижным ребенком, за которым нужен глаз да глаз - это для нее слишком трудная задача. Она заслужила право отдохнуть, тем более что и без того она много помогала мне. Я же должна зарабатывать и не возлагать на родителей бремя содержания моей семьи. За трудность обстоятельств мы расплачивались дорогой ценой, и маленькому Мише тоже досталась своя доля.
        Наступило лето, и с началом каникул я потеряла большую часть своих учеников; это была потеря 80 процентов моих доходов. Я поняла, что трудно полагаться на частные уроки как основу заработка: ведь такое положение будет повторяться ежегодно. Добавим к этому положение неработающего человека в обществе (ведь частная работа в расчет не принимается), чреватое многими неприятностями. Работа в социалистическом хозяйстве - это не только право, но и обязанность. Когда я пришла записывать сына в садик-интернат, меня сразу спросили, где я работаю. После моего ответа, что не работаю, они стали отказываться записать ребенка: «Зачем вам садик-интернат, если вы не работаете?» Мне с трудом удалось убедить их, что я не могу начать работать, пока ребенок не устроен в садик.
        Глава 32. Новая профессия
        Я вновь вернулась к разделу «Требуются» в газетах, в слабой надежде найти работу. Ничего подходящего для меня там не было. Мой двоюродный брат Арон попытался устроить меня по блату нормировщиком на радиотехнический завод, где он работал старшим инженером. По его просьбе мне показали производственный цех, где требовался нормировщик, а затем начальник цеха беседовал со мной. Мне пришлось признаться, что у меня нет опыта работы в промышленности. Моя принудительная работа на кирпичном заводе в Сибири не могла считаться опытом работы в современной промышленности. Меня не приняли.
        Теперь у меня было много свободного времени, и я часто гуляла по городу. Летом Рига особенно красива, как спящая красавица, проснувшаяся после зимнего сна. Клумбы в парках пестрели цветами всевозможных видов и оттенков, все было зелено; по каналу, пересекающему центр города, величественно плыли белые лебеди. Только я брожу здесь как инородное тело, нарушающее эту гармонию - никому не нужная, потерянная дочь города.
        Однажды, в порыве отчаяния, я набралась дерзости и вошла в здание райисполкома Риги. На двери одного из кабинетов была укреплена табличка с надписью «Отдел кадров».
        Я знала, что под словом «кадры» не подразумеваются простые люди наподобие меня: имеются в виду директора предприятий и учреждений, начальники отделов муниципалитета и другие лица из руководства. Но мне нужен был человек, который бы меня выслушал, перед которым я могла бы излить свою горечь и сослаться на свое конституционное право на труд.
        Я осторожно постучала в дверь и услышала женский голос, сказавший: «Войдите!» Женщина! С женщиной мне легче будет говорить.
        Женщина, сидевшая за огромным письменным столом, смотрела на меня с любопытством. Указала мне на стул перед столом и спросила: «Чем я могу быть вам полезна?»
        Я решила сделать вид, будто не знаю правил игры и не совсем понимаю, куда пришла.
        - Это учреждение является частью горисполкома, подчинено ему? - спросила я.
        - Да, это так, - ответила она.
        - Значит, это учреждение заботится о благосостоянии жителей города?
        - Разумеется, в рамках своих полномочий, - ответила она. Видно было, что она очень удивлена. Едва ли ей приходилось слышать когда-либо столь странные вопросы.
        - Значит, это то место, которое мне нужно, - сказала я, продолжая играть свою роль. - Я гражданка, жительница города, и я нахожусь в бедственном положении.
        Что-то теплое, человечное пробилось на ее лице сквозь маску официальности. Она вышла из-за стола и села на стул рядом со мной.
        - Здесь, правда, не отдел социального обеспечения, но ваши слова меня тронули, - сказала она. - Расскажите мне все, может быть, мне удастся вам помочь.
        - Я родилась в Риге, - начала я, и мои глаза вдруг наполнились слезами, - и росла в ней до девяти лет. Затем наша семья покинула город, мы не были здесь восемнадцать лет. Я так тосковала по Риге все эти годы! И вот я вернулась - и родной город отвергает меня, я не нахожу своего места в нем!
        - Вы были высланы, - она поняла.
        - Да, но сегодня мы свободные, равноправные граждане. Я увидела на двери вашего кабинета табличку «Отдел кадров». Кадры - это люди, не так ли? И я человек. Я горю желанием работать, но мне не к кому обратиться. Ведь в первой статье конституции сказано, что каждому человеку гарантировано право на труд! Где же мне добиваться осуществления моего права, если не в отделе кадров?
        Видно было, что она ищет нужные слова в ответ на столь наивный вопрос, стараясь при этом не оскорбить меня. Она действительно была добросердечна. Другая на ее месте просто указала бы мне на дверь.
        - Видите ли, товарищ, наш отдел предназначен для лиц руководящего состава, а не для всего населения. Мы не являемся «биржей труда» типа тех, которые действуют в капиталистических странах. У нас ведь нет безработицы. Пробовали ли вы искать работу с помощью объявлений «Требуются» в газетах?
        - Пробовала. (Я пыталась быть сдержанной, но слезы душили меня). Что я могу сделать, если я не слесарь, токарь или шофер? В моем возрасте я не могу пойти в профессиональное училище и овладеть одной из профессий, на которые всегда есть спрос. В рубрике «Требуются» никогда нет ничего подходящего для меня! Как же мне содержать моих детей?
        - Это определенно не входит в рамки моих обязанностей, - сказала она, - но ваши слова тронули меня, и я в самом деле хочу вам помочь. Есть ли у вас специальность? Что вы умеете делать?
        - Я преподавательница математики и физики, закончила пединститут. В гороно не дали мне никакой надежды на получение работы по специальности.
        - Ну, я не вправе вмешиваться в решения гороно. Вы согласились бы пойти на другую работу?
        - На любую работу, которую буду в состоянии выполнять, - ответила я.
        - Подождите несколько минут, у меня есть знакомые директора учреждений, я позвоню им. Может быть, один из них сможет предложить вам что-нибудь.
        Она указала мне знаком, чтобы я вышла и подождала в коридоре. Ей неудобно было говорить обо мне в моем присутствии.
        Через несколько минут она открыла дверь и позвала меня.
        - Я говорила с директором проектного института городского строительства, - сказала она. - Он готов принять вас на работу в отдел оформления документов, в качестве корректора. Только учтите, оклады там маленькие. Вы математик, но там требуется хорошее знание языка. Чаще всего нужен русский язык, но иногда и латышский. Как у вас обстоит дело с языками?
        - Русским языком я владею в совершенстве. Латышский язык знаю с детства и неплохо владею им.
        - Я дам вам записку с адресом института. Не обращайтесь к директору, идите прямо в отдел оформления. Он уже дал указание принять вас.
        Я поблагодарила ее и вышла. К сожалению, не знаю даже имени этой женщины, помощь которой изменила мою жизнь. Благодаря ей я получила первую работу в Риге. А самое главное - получила доступ к новому виду занятий, к работе с письменным и печатным словом. В те минуты я еще не знала, куда приведет меня в будущем предложенная скромная работа. Корректирование текстов, написанных другими, было «начальной школой» в новой области. Без прохождения этой школы я не стала бы в дальнейшие годы журналисткой, редактором и переводчицей. Главное - начать, сделать первый шаг. Женщина, имени которой я не знаю, помогла мне сделать этот шаг.
        Институт, носивший громоздкое название «Латпрогорстрой», находился на одной из самых красивых улиц Риги. В отделе оформления документов, на первом этаже, меня приняла заведующая - приветливая женщина, на вид лет сорока с лишним. Она устроила мне маленький «экзамен» - дала лист текста для корректирования. «Экзамен» я прошла без затруднений; затем она рассказала мне, чем занимается отдел.
        Архитекторы и инженеры, сказала она, пишут свои проекты от руки, часто с грамматическими ошибками. Все проекты и сопроводительные документы проходят корректирование в отделе. Затем они передаются в типографию. После типографского набора корректоры исправляют ошибки, сделанные наборщиками типографии. В конце процесса напечатанный проект возвращается в отдел, и переплетчики сшивают его в брошюру.
        - Это очень ответственная работа, - сказала заведующая. - Если одна цифра в столбцах технических данных окажется неправильной, то дома, построенные по этому проекту, могут обрушиться. Нужно читать очень внимательно не только текст, но и цифры.
        Я рада была услышать, что это серьезная и ответственная работа. Только одно разочаровало меня: зарплата была просто мизерной. 45 рублей в месяц! Для сравнения: мой муж с самого начала получал на заводе 110 рублей, а позднее - больше. Несмотря на жалкую зарплату, я поступила на эту работу. Ничего лучшего не маячило на горизонте.
        Нас было шесть женщин в отделе, не считая переплетчиков. Все мы, кроме начальницы, были приблизительно одного возраста. Чтобы как-то компенсировать работниц за низкую зарплату, им разрешали выходить по своим делам в рабочее время. Мы ухитрялись в течение рабочего дня делать покупки, улаживать различные дела и даже посещать парикмахерские.
        Я проработала в отделе полтора года. После рабочих часов у меня были частные уроки с двумя учениками, в том числе сыном моего двоюродного брата. Добавка к бюджету семьи была очень кстати.
        Несмотря на то, что мы теперь были близки к среднему уровню доходов жителей Риги, для наших родных мы по-прежнему оставались «бедными родственниками». В доме моего двоюродного брата, где я бывала почти каждый день для занятий с его сыном, мне пришлось пережить большое унижение. В те дни семья готовилась к празднованию Бар-Мицвы сына - моего ученика. В течение двух недель в их доме говорили только о предстоящем празднестве; я была уверена, что буду приглашена. Но когда они разослали элегантные пригласительные билеты, в них значились только имена моих родителей. Видимо, им ставилось в заслугу их прошлое «бывших богачей» - честь, к которой мы с мужем не были причастны.
        Мне было очень больно от такого отношения. Я ведь была не только учительницей виновника торжества, но и его родственницей. Двоюродный брат и его жена были любезны и приветливы в течение двух лет моих занятий с их сыном. Я чувствовала себя своим человеком в их доме. В случае с Бар-Мицвой они показали мне мое истинное место: в их глазах я всего лишь обслуживающий персонал.
        Маму очень обидело пренебрежительное отношение родных ко мне, и она сама не хотела идти на празднество. Папа оказал на нее давление: нельзя отмежевываться от родственников, оказавших нашей семье немалую помощь в первое время после прибытия в Ригу. Это сын его сестры, погибшей от рук нацистов, папа не хотел обидеть его.
        Честно говоря, маме не следовало возмущаться соблюдением грани между богатыми и другими людьми, менее состоятельными или просто бедными, потому что она сама, в дни процветания, строго соблюдала эту грань. Это от нее я слышала фразу «они не принадлежат к нашему общественному кругу». Мне с раннего детства претило разделение на «принадлежащих» и «не принадлежащих».
        История с празднеством Бар-Мицвы наглядно показала, как трудно вживаться в новую среду. Подобно тому, как мы шагу не умели ступить, когда нас выслали из Риги в сибирский ад, так и теперь, по возвращении оттуда, нам пришлось заново учиться жить. Размышляя об этом, я даже нашла оправдание тому, что мой двоюродный брат не пригласил меня с мужем на Бар-Мицву сына: ведь я росла в Сибири как сорная трава; я понятия не имела, как одеваются для такого празднества, как ведут непринужденные беседы с незнакомыми людьми, в частности с элегантными дамами, на темы, чуждые мне: как найти хорошую домработницу, каковы последние новинки в мире моды и косметики. Даже пользоваться столовыми приборами я не умела. В нашей войне за выживание в Сибири моим родителям было не до того, чтобы обучать меня хорошим манерам.
        С этой точки зрения Яша был опытнее меня: к моменту высылки ему было уже семнадцать лет, и до того он успел «обтесаться» на разных общественных мероприятиях. Он умел вести себя в обществе как джентльмен: уделять внимание каждой женщине, особенно если у нее нет спутника, наливать всем вино, танцевать со всеми. Поведение супружеских пар, которые в обществе держатся только вместе, он называл провинциальностью и невежливостью по отношению к остальным гостям.
        А я - что я видела? Только вечеринки в простонародном русском стиле, когда все сидят за столом, едят и пьют водку, а затем нестройным хором поют народные и советские песни. В этом я как раз была сильна, у меня был звонкий голос, и я всегда знала слова песен. Но в «высшем обществе» в Риге нужны были другие способности, которых у меня не было.
        Однажды мы пошли, без приглашения, на празднование дня рождения моего двоюродного брата Арона. Его мать, тетя Роза, до того сказала: «У нас не принято приглашать - кто знает, тот приходит». Мы подумали: если так принято, то и мы можем пойти. Что подарить? Мы купили в кондитерской красивый торт.
        При виде потрясения на лицах хозяев я прокляла минуту, когда мы решили пойти к ним. Отступать было некуда, и мы сказали, что хотели лично поздравить Арона с днем рождения. Нас пригласили за стол; принесенный нами торт Галя, жена Арона, поставила куда-то в конец стола и даже не подала. На столе была выпечка собственного изготовления (точнее - изготовления их домработницы), были особые блюда, какие не каждый день можно увидеть.
        Я уже упоминала, что после долгих лет голода у меня исчезло чувство сытости. Здесь, за столом, уставленным всевозможными яствами, я не могла сдержаться и ела с жадностью, в то время как другие дамы только лениво ковыряли вилками еду на их тарелках. В конце ужина, когда хозяйка подала всем ломтики домашнего торта, такие тоненькие, что их можно было проглотить одним глотком, я набралась смелости и попросила порцию от торта, который мы принесли. Галя подала мне ломоть торта и предложила остальным гостям, но те вежливо отказались. Я уверена, что они смотрели на меня как на дикарку, недавно спустившуюся с дерева. Яша, правду говоря, преуспел лучше меня: он был моложе всех присутствовавших мужчин, вел себя галантно, и дамы немножко флиртовали с ним.
        Это была одна из попыток войти в общество - хотя бы общество наших родственников. Ради той же цели я устроила большую вечеринку, когда Мише исполнилось три года, и пригласила всех дядей, теток и двоюродных братьев. Мама была уверена, что наши родственники не придут, но пришли все. Было довольно весело, мы даже пели «Хава Нагила» и танцевали Хору. Но это осталось единичным мероприятием и не привело к сближению в дальнейшем.
        Несмотря на отчужденность родственников, мы не были одиноки. У нас был свой круг друзей - несколько пар, вернувшихся из ссылки, как и мы. В этом кругу я чувствовала себя легко, у всех за плечами были похожие переживания, и мы понимали друг друга без слов. Сначала выпивали и закусывали, а потом танцевали. Был патефон, были пластинки. Я любила эти встречи, но бывали случаи, когда мой муж пил слишком много. В таких случаях женщины за столом шептали мне: «Не давай ему больше пить!» Но всякая попытка отлучить его от бутылки приводила к противоположному результату: он не терпел такого рода вмешательство и назло мне пил еще больше. Но в большинстве случаев все обходилось спокойно, все мы были слегка подвыпившими и веселыми. Закуски к таким сходкам мы готовили вскладчину: каждая пара приносила какое-то блюдо. Еврейские праздники отмечались в кругу семьи.
        Кроме этого круга друзей у Яши был еще круг собутыльников. Он особенно тесно сдружился с начальником цеха, в котором работал. Благодаря этой дружбе он получил назначение - стал бригадиром. Его зарплата повысилась, и он был очень горд этим достижением.
        Я тоже хотела продвинуться по служебной лестнице. Продолжая работать в отделе оформления документов, я по привычке каждый день просматривала раздел «требуются» в газетах. Однажды на глаза мне попалось объявление: «Государственной типографии № 7 требуется корректор».
        Я пришла туда, и благодаря тому, что уже работаю корректором, меня приняли без особых сложностей. Не сомневаюсь, что если бы я сказала, что не работала в Риге ни единого дня, со мной и говорить бы не стали. Первое место работы открыло мне дверь для продвижения. Спасибо той женщине из райисполкома!
        Новое место работы было намного лучше прежнего. Зарплата с самого начала была почти вдвое больше. В дополнение к окладу выплачивались премии: если корректор не пропустил существенную ошибку в течение месяца, ему начислялась премия в размере 30% от оклада.
        Характер новой работы тоже был другим. Типографский корректор является рабочим наборного цеха, и его работа - звено в производственном процессе. Это был «свинцовый век»: все делалось из свинца. Линотиписты отливали строки текста, а верстальщики строили из них макеты страниц, которые печатались на ротационных станках.
        Сначала надо было читать гранки - длинные полосы бумаги с оттисками набранных строк. Корректор отмечал строчки, в которых есть ошибки; в цехе эти строки вынимали и заменяли новыми, исправленными. После этого надо читать правку - не вкралась ли в новые строки ошибка и вставлена ли новая строка в нужное место. Только после этого приступают к верстке, и сверстанные страницы вновь надо читать.
        Я была горда своим новым положением рабочей. В нем я видела подтверждение, что это настоящая профессия, а не «блатная» должность, какую может занять любая девушка, закончившая школу. Начала я с низшей - третьей категории, а по мере овладения основами профессии дошла до 6-й. Моя зарплата выросла до девяноста рублей, а вместе с премией получалось сто двадцать. Это уже вполне приличная сумма.
        Нас было шесть человек - все женщины. В первый период моей работы были три смены - утренняя, послеобеденная и ночная. Особенно тяжела была работа в ночную смену, с 11 часов вечера до 6 часов утра. После полуночи ощущение таково, будто теряешь сознание. Кладешь голову на кучу гранок, которые надо читать, и дремлешь. От такого состояния нас спасало проверенное средство - черный кофе, крепкий и густой до того, что «ложка в нем стоит».
        Был у нас чайник, мы варили в нем кофе во все смены, а в ночную смену особенно. Аромат нашего кофе разносился по всем этажам типографии. «Ну вот, корректоры опять пьют кофе», - говорили рабочие из других цехов с легким оттенком зависти. Начальники цехов и начальник производства захаживали к нам выпить чашку кофе, пофлиртовать с нами, посплетничать и рассказать свежие анекдоты. Корректорская была своего рода клубом, а мы - самые «знатные» среди работников.
        В первый день моей работы новые коллеги налили мне чашку кофе «в корректорском стиле». Напиток жег мне горло сильнее водки, он был горек, я думала, что век не допью эту чашку. Дома мы использовали только дешевые суррогаты кофе. Я не знала вкуса настоящего, свежемолотого и очень крепко заваренного кофе, но не хотела быть невежливой и с трудом выпила свою чашку до конца.
        Прошло немного времени - и я полюбила этот особый напиток и даже пристрастилась к нему. После одной-двух чашек такого кофе засыпающий корректор «воскресает» и вновь способен работать.
        Наша типография называлась «специальной»: в ней печатались не книги, журналы и ежедневные газеты, а особые материалы, в том числе много секретных. Среди них были правительственные и партийные документы, техническая документация так называемых «почтовых ящиков» - секретных предприятий, названия которых даже нельзя произносить вслух. Немало было сопроводительной документации к экспорту военной продукции в другие страны. Каждый из нас должен был подписать обязательство о «неразглашении государственной тайны». Удивительно, что меня приняли на такое предприятие, несмотря на мое сомнительное прошлое «социально опасной». На мое счастье, «большой брат» не был достаточно бдителен.
        Еще одна особенность нашей типографии - она была «еврейской». Все начальство, начиная с директора Сарры Гуревич, состояло из евреев: начальники цехов, начальник производства (он же парторг), да и среди рядовых работников было немало евреев. Гуревич, по прозвищу «Мама», была убежденной коммунисткой, трудно было заподозрить ее в национальных чувствах; но, с другой стороны, такой состав коллектива не мог быть случайным. Может быть, что-то еврейское все же пробуждалось в ее партийной душе, когда безработный еврей стучался в ворота ее владений…
        Наши работы большей частью были скучны, а скука - злейший враг корректора. В то время как корректора других типографий читали интересные книги, мы корпели над материалами, в которых не понимали ничего. Труднее всего было читать документацию на иностранных языках, чаще всего на испанском, с длинными столбцами технических данных. Трудно сохранять концентрацию внимания при чтении текста, который не понимаешь. Только черный кофе, наш верный друг, спасал нас от притупления внимания.
        Интереснее было читать секретные протоколы съездов латвийской компартии и постановления правительства. Эти документы позволяли узнать многое о внутренних аппаратах власти: как они действуют, какими побуждениями руководствуются, чего боятся. Советская власть, даже после смерти Сталина, всегда была охвачена паранойей, хотя и демонстрировала перед гражданами уверенность в себе и грубую силу. Власти боялись народа больше, чем народ боялся их. Во внутренних документах говорилось об опасностях всякого рода, о врагах, которые якобы скрываются всюду и вынашивают злодейские замыслы. Велись дискуссии по вопросу, как ублаготворить латышский народ, который не любил ни советскую власть, ни русских.
        Для меня годы работы в этой типографии были хорошим периодом. Я уже не чувствовала себя в Риге отверженной, подружилась с коллегами, одна из них стала самой близкой моей подругой. Она с мужем бывала у нас, мы ходили к ним. Ночную смену упразднили на втором году моей работы, и работа в две смены протекала спокойно. Только один раз я допустила очень неприятную ошибку в важном документе - приглашении на заседание ЦК латвийской компартии.
        Такие приглашения печатались на дорогой бумаге позолоченными буквами. Когда весь тираж был напечатан, кто-то заметил ошибку в адресе места заседания. Хотя всем было известно, где находится здание ЦК, невозможно было сдать заказчику билеты с ошибкой в адресе. Короткая проверка показала, что я виновата в этой ошибке.
        Не заметить эту ошибку было легко, потому что речь шла о перестановке двух букв: вместо названия улицы «Сколас» («Школьная») было напечатано «Слокас». В Риге существуют улицы и под тем, и под другим названием. Слокас называлась главная улица нашего предместья, по этой улице я ездила на работу, и мои глаза не восприняли это название как ошибку. В отличие от нее улица Сколас находилась в центре города, в фешенебельном районе, где концентрировались органы власти.
        Начальство типографии было в панике. Из ЦК звонят, а передать им билеты невозможно. «Мама» кипела гневом. Она приказала организовать специальную ночную смену для перепечатки исправленных билетов.
        В тот месяц я потеряла премию, но стыд мучил меня больше денежного ущерба. Все работники типографии знали, что по моей вине возникло чрезвычайное положение. Директриса упомянула об этом случае на общем собрании.
        Собрания у нас проводились в конце каждого месяца. «Мама» выступала с коротким докладом, сообщала, какой цех победил в социалистическом соревновании, каковы задачи на следующий месяц. В заключение она зачитывала список получателей премии в этом месяце.
        Я давно обратила внимание на странное явление, повторяющееся каждый раз при чтении списка: все работники в нем именовались по фамилии, имени и отчеству, как принято, но с одним исключением. Этим исключением был начальник производства З., который всегда упоминался только по фамилии. Почему? Потому что имя и отчество его были Абрам Хаймович. Сарра Гуревич, еврейка, не в состоянии была произнести перед коллективом работников такое чисто еврейское имя и отчество. Как будто в этом имени есть что-то постыдное. И в частных разговорах между ним и работниками никто не называл его по имени, только по фамилии - кстати, тоже типично еврейской.
        Это была как будто общая договоренность, о которой никто не говорил. Мне это было очень неприятно. Именно на этом предприятии, где внешне царила дружба народов, это было единственное проявление антисемитизма. Антисемитизма? Нет, это определение здесь не подходит. Стыд за еврейство, попытка затушевать его, не подчеркивать? Смешно, ведь все отлично знали, что он еврей, все знали его имя и отчество. Размышляя об этом, я пришла к выводу, что в отношении к евреям есть «категории». Если еврея зовут Михаилом, Борисом или Ефимом, то это «терпимая» категория. Но Абрам Хаймович? Это уже «слишком по-еврейски», даже еврейка затрудняется произнести вслух такое имя.
        Я никогда не меняла своего имени, хотя оно определенно может быть названо «слишком еврейским», и не сталкивалась с проявлениями антисемитизма на этой почве. Я не националистка, напротив, я интернационалистка по своим убеждениям; именно поэтому не вижу ничего постыдного в национальной принадлежности человека, каково бы оно ни было. Я убеждена, что из-за национальности преследуют именно тех, кто стыдится ее и пытается скрыть, подобно тому, как собаки нападают на тех, кто убегает от них. Кто с достоинством несет свое еврейское имя, того и другие уважают.
        Глава 33. Семейные проблемы
        Параллельно делам, связанным с моей работой, и в семье у нас происходили события, имевшие влияние на будущее.
        Мой брат Иосиф единственный из нашей семьи не вернулся в Ригу, но и не остался на прежнем месте. В то время под Новосибирском был основан поселок ученых, центр развития новых отраслей физики и кибернетики. Поселок, получивший название Академгородок, стал магнитом для свежих научных сил со всего СССР; некоторые даже оставили свои должности в научных учреждениях Москвы и переехали в новый центр в Сибири. Власти хотели преодолеть отставание от Запада в области компьютеризации - а когда они намечают цель, то не жалеют средств. Городок получил щедрые ассигнования и даже свободу действий; такие условия существовали только в закрытых научных центрах, занимающихся атомной энергией.
        Мой брат, закончивший новый факультет с отличием, был направлен на работу в Академгородок. От таких предложений не отказываются. Он получил квартиру в новом доме - мечта каждого советского гражданина - и должность программиста с хорошим окладом. Он вызвал на новое место свою подругу Зою, и через короткое время они поженились.
        Он даже не думал переезжать в Ригу и жить в доме родителей, потому что имел все, о чем мечтал: интересную работу, хорошую зарплату и отличные жилищные условия, в то время как в квартире родителей не было даже воды в кранах и санитарных удобств. Несмотря на это, мама упрекала меня, что я заняла его место, что если бы я не приехала с семьей и не жила в их доме, то приехал бы он. Все объяснения, что он не хочет жить в Риге, не убеждали ее: она хотела видеть любимого сына возле себя и настаивала на своей версии.
        Он приезжал в Ригу в отпуск с женой. Мама терпеть не могла Зою, игнорировала ее и демонстративно разговаривала с Иосифом по-немецки. Зоя, естественно, не владела этим языком; если бы не мое дружеское отношение к ней, бедняжка чувствовала бы себя одинокой. Я злилась на брата за то, что он не возражает против пренебрежительного отношения мамы к его жене. Он сам тоже относился к ней без должного уважения и позволял ей себя обслуживать. Он с детства был принцем в глазах мамы и привык к такому отношению.
        Во время первого их визита к нам Зоя была на девятом месяце беременности. Несмотря на ее положение, он отдавал ей приказы «принеси то, убери это». Она слушалась его и делала что велено, но однажды шепотом доверилась мне, что чувствует родовые схватки.
        Обычно я не вмешивалась в отношения между ними и находилась большую часть времени в нашей комнате, чтобы не мешать маме наслаждаться обществом дорогого гостя. Я знала, что, если что-то скажу, все будут против меня. Я старалась только быть ближе к Зое, чтобы она не была совсем оставленной. Но на этот раз, когда Иосиф вновь крикнул ей «Зоя, принеси воды!», а она, слегка согнувшись и придерживая рукой живот, пошла выполнять его приказание, я не выдержала и раскричалась:
        - Ты не видишь, как она выглядит? У нее роды начинаются! Какой ты муж? Пришло время, чтобы ты ей все подавал, а не наоборот! Нужно везти ее в больницу, а то еще родит у нас на кухне!
        И ей я сделала выговор:
        - Почему ты такая покорная? Неужели все русские жены такие? Чего ты боишься?
        Правду говоря, я знала, чего она боится. Она была старше мужа, не особенно красива и знала, что свекровь против его брака с ней. Она знала, что мать имеет на него сильное влияние. Она всегда боялась, что Иосиф оставит ее.
        Моя вспышка вызвала суматоху в доме. Иосиф подошел к Зое и спросил ее, действительно ли пора ехать в больницу. Она сказала, что еще рано и что схватки пока слабые, но он решил, что в больнице будет безопаснее, тем более что она не так уж молода, ей тридцать шесть лет - возраст, который тогда считался критическим для роженицы. Он вызвал такси и отвез ее в больницу.
        У нее были тяжелые роды, плод шел ягодицами. Трое суток она мучилась и родила дочь. Они назвали ее Лилей. Я стала тетей, это моя единственная племянница.
        Отношение Иосифа к Зое коренным образом изменилось к лучшему после рождения дочери. Он очень любил девочку. Зоя тоже стала более уверенной в себе. Мама, в конце концов, поняла, что это семья, что речь не идет о случайной женщине, прилепившейся к ее сыну. Не то чтобы она полюбила Зою, но перестала выказывать открытое пренебрежение.
        У меня хватало своих забот. Ада, которая выписалась из санатория в Томске в хорошем состоянии, вновь заболела. Влажный морской климат Латвии не шел ей на пользу. Она потеряла аппетит, сильно похудела, температура у нее повысилась. Пришлось вновь положить ее в больницу. Мы ездили с мамой в больницу почти каждый день. Ее лечащий врач сказал, что если она не начнет есть, то придется вводить ей пищу через зонд прямо в желудок.
        Врач, представительный еврей с ухоженной бородкой, показался мне знакомым. Откуда я могла его знать, ведь я жила все годы в Сибири? Мама тоже сказала, что он кажется ей знакомым. И вдруг вспомнила, кого он ей напоминает: раввина Рудова, который готовил Иосифа к Бар-Мицве! Но раввин не был врачом…
        И тут мы услышали, как одна из сестер зовет врача: «Доктор Рудов, зайдите, пожалуйста, в палату № 12!» Когда он вернулся, мама спросила его:
        - Доктор, были ли вы раньше раввином? Я вас помню, вы готовили моего сына к Бар-Мицве!
        Врач грустно улыбнулся и сказал:
        - К сожалению, раввина Рудова уже нет в живых. Я его сын. Мне приятно слышать, что вы помните его.
        Какое совпадение! Мы не заметили, как сменились поколения: отец учил моего брата, а его сын лечит мою дочь.
        С тех пор наши отношения с доктором Рудовом стали менее формальными, мы время от времени беседовали, а главное - он стал уделять больше внимания Аде и давал нам полную информацию о ее состоянии.
        Ада очень боялась доктора Рудова, потому что он грозился кормить ее через зонд. После того разговора он стал относиться к ней мягче. Интенсивный уход улучшил ее состояние. В Риге не было недостатка в лекарствах, но туберкулезный микроб, называемый палочкой Коха, очень хитер; он выработал стойкость к большей части антибиотиков.
        Через несколько месяцев Аду выписали из больницы в стабильном состоянии. В годы учебы в младших классах она иногда на целые недели пропускала занятия из-за высокой температуры. Подруги приносили ей изученный материал, и она делала домашние задания. На протяжении всех лет до 1970 года состояние ее здоровья было далеко не блестящим.
        Миша продолжал посещать садик-интернат. Когда ему исполнилось пять лет, напротив нашего дома построили новый детский сад - красивую виллу, окруженную садом. Я очень хотела, чтобы он ходил в этот сад. Ему вновь сделали анализы, и на сей раз реакция Пирке оказалась отрицательной. Ребенок был здоров, и его приняли в новый садик.
        Он полюбил этот сад. Там был «живой уголок» и в нем белка, за которую он был ответствен. Я видела, что ребенок счастлив. Камень свалился с моей души.
        Глава 34. «Где дорога в Эрец-Исраэль?»
        Эта фраза взята из книги классика еврейской литературы Менделе Мойхер-Сфорима «Путешествия Вениамина Третьего». Ее процитировал великий актер Шломо Михоэлс на большом собрании в Москве, устроенном в конце 1947 года в честь исторического решения Генеральной Ассамблеи ООН о создании еврейского государства в Эрец-Исраэль при поддержке советского представителя Андрея Громыко. Само собрание и цитата имели трагические последствия: Сталин увидел в них призыв к советским евреям эмигрировать в будущее еврейское государство, иными словами - «изменить родине».
        Речь, произнесенная Михоэлсом, оказалась его приговором. Вскоре после того собрания он был убит в ходе инсценированной автомобильной катастрофы в Минске, куда его специально для этой цели послали в командировку. Это был сигнал к началу кампании преследования евреев: были арестованы все члены Еврейского Антифашистского комитета, во главе которого стоял Михоэлс; этот комитет был создан во время войны для сбора пожертвований среди богатых евреев Америки в помощь советским военным усилиям. Была арестована большая группа евреев - деятелей культуры и искусства. Все они были приговорены к смертной казни по обвинению в «пропаганде буржуазного национализма» и расстреляны в 1952 году.
        Читатель, возможно, недоумевает, почему до сих пор, описывая эпизоды из жизни моей семьи, я не упоминала о чувствах, связанных с созданием государства Израиль. Правду говоря, провозглашение государства не вызвало у меня особых чувств. Мы жили в то время в Сибири, и все то, что не было связано с нашей повседневной борьбой за выживание, было далеко от меня. Советская печать не уделила этому событию особого внимания. Однажды на глаза мне попалась информация о том, что Израиль атаковал объекты в Ливане, и я удивилась: какое дело Израилю до Ливана? В информации не было даже намека на то, что с территории Ливана в Израиль проникают террористы и устраивают диверсии.
        Что я знала об Израиле? Только вещи, связанные непосредственно с нашей семьей: что папа посетил Эрец-Исраэль (в то время говорили «Палестину») в 1931 году и купил половину дома в Тель-Авиве. Я знала, что он сделал это с целью переехать в Палестину всей семьей, но мама не согласилась. Все эти сведения хранились на периферии моего сознания, далеко от центра. Каждый день был настолько насыщен трудностями, что не было времени и сил для мыслей о вещах, выходящих за пределы повседневности.
        Родители иногда говорили между собой о доме в Тель-Авиве. По сути дела, это был единственный остаток большого имущества, которым они владели до прихода советской власти. И этим последним остатком нажитого они тоже не могли пользоваться, так как он находился за пределами непроходимых границ Советского Союза.
        В начале 60-х годов папа уже был в пенсионном возрасте, и ему трудно было продолжать работать на ткацком станке по производству шарфов. Без его работы у родителей не было никакого источника доходов. Не знаю, полагалась ли ему какая-либо пенсия - но даже если полагалась, это была бы мизерная сумма, на которую невозможно прожить. Маме вообще ничего не полагалось, так как она не работала ни на одном социалистическом предприятии.
        Я обратила внимание, что папа и мама чем-то обеспокоены и часто перешептываются. Однажды они собрали всех ближайших родственников, чтобы сделать важное заявление. Когда все собрались, папа объявил, что они получили разрешение выехать в Израиль. Им дали на сборы три месяца, но, возможно, им не потребуется все это время, и они уедут раньше.
        Все были ошеломлены. Никто не знал, что они подали заявление на выезд. В тот период, в 60-е годы, граница была еще герметически закрыта, и даже знаменитые артисты с большим трудом добивались разрешения выехать на гастроли в страны, не принадлежавшие к советскому блоку. Отношение к Израилю было враждебным. Как им удалось получить разрешение? По словам папы, ему стало известно, что в редких случаях разрешения даются пенсионерам, от которых государству уже нет никакой пользы. Высокопоставленные начальники также были заинтересованы в квартирах, освобождаемых евреями. Правда, в случае моих родителей никакая государственная квартира не освобождалась, так как их квартира была частной собственностью, но эта деталь, видимо, ускользнула от внимания властей. После подачи заявления родители ждали полгода и получили положительный ответ.
        Я была поражена вестью об отъезде родителей. В те времена это было равносильно полету на другую планету. Поездка в один конец, навсегда. Вероятнее всего, мы больше никогда не увидимся.
        Стремление родителей уехать было мне понятно. Им хотелось спокойной старости, без всего шума и неурядиц, которые причиняли им мой муж и мои дети. Они рассчитывали на обеспеченное существование, а в Риге им предстояла горькая нужда. Ведь у них есть собственность в Израиле, и папа был уверен, что ему удастся доказать свои права на нее, хотя после ссылки и лагеря у него не осталось никаких документов о приобретении дома. Он также надеялся, что за тридцать лет его отсутствия на счету дома скопилась приличная сумма - квартплата жильцов. Родители заслужили все это после долгих лет страданий.
        И все же я недоумевала: как могут родители оставлять своих детей и внуков навсегда, без всяких шансов когда-либо увидеть их? Мне трудно было разделять их радость.
        - Как это ты согласилась, ведь ты всегда была против переезда в Израиль? - спросила маму одна из теток.
        - Из-за моего упрямства, из-за моей неспособности расстаться с богатством и из-за неумения видеть будущую опасность - из-за этого на нас обрушились все беды. Мы были на краю гибели, терпели холод и голод; это чудо, что Берл вернулся живым из лагеря. После всего, что мы пережили, по моей вине, теперь, когда он сказал «едем!», я не вправе возражать, - таков был ответ мамы.
        Она готовилась к отъезду без особого энтузиазма, была задумчива и озабочена. Папа же сиял, был весел и полон энергии. Что ж, отцы не так привязаны к детям, как матери - я всегда была в этом уверена.
        Весть о предстоящем отъезде моих родителей быстро распространилась среди евреев Риги. Каждый день приходили люди, знакомые и незнакомые; каждый хотел передать «какую-нибудь мелочь» друзьям или родным в Израиле. Часто приходили наши родственники; им хотелось переправить в Израиль с багажом родителей часть своего имущества. Они тоже намеревались уехать в недалеком будущем и знали, что, если не отправят часть вещей заранее, у них окажется намного больше разрешенной к вывозу нормы багажа. У моих родителей было мало вещей, они не везли с собой даже половину того, что разрешалось вывезти. Недостающее дополнили родственники: они привезли ковры, сервизы, хрусталь, постельные принадлежности, дорогие напитки. Родителям пришлось заказать большие ящики, которые были заполнены не их вещами.
        Время до отъезда родителей мы прожили как в сумасшедшем доме. Все разобрано, посередине стоят большие ящики, без конца приходят люди и пристают к родителям с разными просьбами. Меня это возмущало. Разве не существует почтовой связи, если хотят что-то послать в Израиль? Почему они считают возможным приставать со своими просьбами к двум старикам, которым совсем не до них? Что они, на марках хотят сэкономить?
        Перед самым их отъездом приехал из Новосибирска Иосиф с семьей - попрощаться.
        В последние дни перед отъездом родителей из Риги я узнала о решении, которое больно ударило по мне: они отказались перевести квартиру на мое имя. На мои вопросы они ответили: «Может быть, не устроимся там и вернемся». Это была отговорка, они прекрасно знали, что не вернутся. Да если бы даже вернулись, мы по-прежнему жили бы вместе, как до сих пор, и какое это имело бы значение, на кого записана квартира? И еще одна отговорка: «Мы не можем оставить тебе все, а Иосифу ничего!» Не помогли мои уверения, что, если мне нужно будет продать квартиру, я передам Иосифу половину вырученной суммы. Они уехали, оставив квартиру собственностью папы.
        Я пыталась понять, какими соображениями они руководствовались. Ничем другим, кроме отрицательного отношения ко мне, я не могла это объяснить. Они как будто говорили: «Пусть пропадает, но тебе не достанется!» Что ж, они всегда хотели руководить моей жизнью, даже издали, не хотели давать мне право контроля над чем-либо.
        До Москвы они должны были ехать поездом и там получить визы. Когда мы все приехали на вокзал, там нас ожидала толпа людей: все родные, знакомые и даже много незнакомых. Другие пассажиры с удивлением смотрели на людскую массу, столпившуюся вокруг двух пожилых людей: кто они такие? Знаменитые артисты? Министры?
        Это явление повторялось всякий раз, когда кто-нибудь уезжал в Израиль, и со временем латыши привыкли к этим картинам массовых проводов. В такой форме евреи Риги выражали свою солидарность с уезжающими на историческую родину…
        Множество людей, толпившихся на перроне, помешало Иосифу и мне тепло попрощаться с родителями. Некоторые из провожавших принесли подарки; другие в последний момент совали им в руки какие-то свертки для передачи родным. Я умоляла маму, чтобы она отказалась принимать все это: ведь ящики отправлены морским путем, теперь при них всего два чемодана, куда они денут эти пакеты? Но мама, при всей жесткости ее характера, не отказала никому. «Как-нибудь довезем это до Москвы и там купим еще пару чемоданов», - сказала она.
        Два коротких гудка - и поезд тронулся. Папа высунулся в окно и махал белым платочком. Поезд набирал скорость и быстро скрылся из виду. Это были последние минуты, когда я видела своего отца.
        Мы вернулись домой. Мне было очень грустно, я вдруг словно осиротела. Мужчины - Яша и Иосиф - были в лучшем настроении. Яша даже был весел. Меня это злило: понятно, это ведь не его родители. Он только выиграл от их отъезда, теперь вся квартира в нашем распоряжении, обе комнаты.
        Мне кажется, что любая женщина, даже если у нее есть муж и дети, чувствует себя немного девочкой, пока ее мать рядом. После отъезда родителей я как будто состарилась на десяток лет. Не на кого больше полагаться и не на кого сердиться. Я часто злилась на родителей, особенно на маму. Теперь я почувствовала, что возникшая с их отъездом пустота угнетает меня гораздо больше. Ведь злость - это тоже форма взаимоотношений между людьми, не говоря уже о том, что я никогда не умела долго злиться.
        По пути домой мы купили что-то из еды и бутылку водки. Для Яши всякое событие служило поводом для хорошей выпивки, но на сей раз и брат, и я хотели выпить: может быть, водка поможет развеять гнетущую тоску.
        Когда мы все уже были слегка «под градусом», Иосиф сказал:
        - Вскоре и вы будете там. Мое положение сложнее, я ведь работаю в закрытом научном институте…
        Он бросил быстрый взгляд на Зою, хотел увидеть, какова будет ее реакция на его слова. Она сидела, словно окаменевшая, и молчала. Всем было понятно: она никогда не согласится уехать в Израиль. Что ей до Израиля, она русская, патриотка своей великой социалистической родины…
        Зоя всегда помнила, что она замужем за евреем, но этот факт никак не влиял на их жизнь - разве что тем, что ее муж был лучше большинства русских мужей: не напивался, не дрался и не сквернословил. В их быту не было ничего еврейского - ни праздники, ни традиционные блюда, ни обычаи. И вот теперь вдруг всплыл вопрос об Израиле, и все приобрело новый смысл. Она знала, как сильно Иосиф привязан к матери, и опасалась, что придет день, когда вопрос о выезде в Израиль станет актуальным и для них. Если перед ним будет стоять выбор между нею и матерью, он может предпочесть мать. Зоя и прежде жила в страхе быть оставленной; теперь этот страх превратился в панику.
        Я не думала, что когда-нибудь пересеку границу Советского Союза и направлюсь в Израиль. У меня не было особого желания к этому. Мы преодолели столько препятствий, создавая основу для нашего существования в Риге! Столько нитей связывают меня с жизнью здесь, столько надежд! Израиль был для меня абстрактным понятием, в большей мере идеей, чем реальным местом. Слова брата о возможном выезде нашей семьи удивили меня.
        Наша повседневная жизнь стала намного труднее. Когда я работала во вторую смену, дети оставались совсем одни. Правда, Аде уже 11 лет, но это не значит, что она может вести домашнее хозяйство и следить за братишкой; к тому же она чувствовала себя неважно.
        Раньше, когда я работала в первую смену, мама кормила детей обедом, потому что я возвращалась только в три часа пополудни. Были еще сотни мелких дел, в которых мама помогала мне - что-то сварить, купить продукты. Видимо, я недооценивала ее помощь; только теперь, когда ее не было с нами, я почувствовала, как мне ее недостает.
        Было у меня одно занятие, которое требовало свободного времени - я писала. С детства мечтала быть писательницей и верила, что обладаю способностями к этому. Это началось со сказок, которые я рассказывала брату и подруге Жене. В голове у меня всегда вращались фантастические сюжеты.
        В Риге, еще до того, как нашла постоянную работу, я начала писать всерьез. Задумала роман на актуальную тему - о борьбе с коррупцией в советском обществе.
        Я была далека от полного отрицания социалистической идеологии, но ломала себе голову над вопросом, почему она не приводит страну к процветанию. Причину я видела в коррупции: нечестные и недостойные люди мешают претворению высоких целей в жизнь. Я знала о параллельной экономике, о протекции, о стяжательстве тех, кто имеет возможность запустить руку в государственный карман.
        Советская литература, находившаяся под жестким идеологическим контролем партии, не касалась таких тем. Перед нею была поставлена задача - создать образ «настоящего советского человека», лишенного отрицательных качеств. Я знала, что моя книга будет иметь шансы на издание только в том случае, если я подойду к теме с патриотических позиций. Героиней моего романа была женщина, которая обнаружила, что ее муж занимается незаконным бизнесом с целью обеспечить своей семье высокий уровень жизни. Ей удается убедить его, что он совершает преступление, и под ее влиянием он принимает решение признаться во всем органам власти.
        Это были годы «оттепели»: допускалось чуть-чуть больше свободы выражения мнений, чем при Сталине. Я думала, что моя книга вызовет сенсацию, так как она касалась отрицательных сторон действительности, лежащих за пределами дозволенного канонами «социалистического реализма».
        Как у всякого человека, начинающего писать, у меня было много сомнений относительно качества моего труда и шансов на его опубликование. Когда было написано около трети задуманного текста, я с трепетом душевным вошла в здание союза писателей Латвии и обратилась к секретарю русской секции союза Соломонову. Он принял меня очень любезно и обещал лично прочитать принесенный мною текст, вместо того чтобы отдать его одному из референтов союза. Когда я вернулась к нему через две недели, он сказал, что у меня, несомненно, есть талант, и что замысел романа интересен. По его словам, я обязательно должна продолжать и довести работу до конца. Он предложил мне вступить в кружок молодых писателей, который собирается два раза в месяц. Я записалась в кружок и очень любила эти встречи, позволившие мне познакомиться с интересными людьми. Мы слушали и обсуждали новые произведения членов кружка и говорили об актуальных событиях в мире литературы.
        Всем этим я могла заниматься, пока мама помогала мне в домашних работах и в присмотре за детьми. Теперь, после отъезда родителей, я опасалась, что мне придется оставить свои литературные занятия: у меня просто не будет времени на это.
        Но «просто так» прекратить я тоже не могла. За неделю до отъезда родителей я посетила, вместе с Соломоновым, Латвийское государственное издательство, и там, по его рекомендации, был заключен договор со мной об издании моей книги. Мне выплатили аванс в размере 60% ожидаемого гонорара. В Советском Союзе писателям хорошо платили, давали всяческие льготы. Трудно было только издать первую книгу, а дальше все шло проторенным путем: прием в союз писателей и в культурную элиту общества.
        Я очень боялась, что не смогу выполнить обязательство, взятое на себя в рамках договора. Старалась писать каждую свободную минуту. Понятно, что это мешало мне уделять достаточно времени детям. Я надеялась, что смогу вознаградить их за недостаток внимания, когда книга выйдет в свет.
        Аванс за будущую книгу выражался в крупной сумме. Я решила использовать эти деньги на осуществление давней мечты - подключение квартиры к сетям водопровода и канализации.
        Это оказалось непростым делом. Невозможно подключить одну квартиру; если уж подключают, то весь дом. Все жильцы дома должны дать согласие и внести свою долю в общую сумму стоимости работы.
        В доме было шесть квартир. Две из них принадлежали довольно состоятельной женщине, латышке. В трех других квартирах жили бедные семьи, отказавшиеся участвовать в проекте. Мы вместе с состоятельной соседкой решили взять все расходы на себя. Те, которым нечем платить, получат улучшение жилищных условий бесплатно.
        Так мы и сделали. Трудно описать мою радость, когда я увидела, как вода льется из крана в раковину на кухне. В первый раз после двадцати с лишним лет таскания воды ведрами из колодцев или из речки! И нормальный туалет с «ниагарой» для спуска воды! Какое счастье!
        Ванную комнату мы не могли устроить, не было помещения для этого. Бывшие хозяева сдали маленькую комнату, предназначенную для ванной, квартирантке, платившей за это пять рублей в месяц. Раз в неделю мы всей семьей ходили в общественную баню.
        В моем распоряжении было еще два года до срока сдачи готовой рукописи. Работа продвигалась медленно. А ведь аванс-то истрачен, я не смогу вернуть деньги! Соломонов успокаивал меня: он не помнил случая, когда издательство требовало бы возвратить аванс, даже если книга по какой-то причине не вышла в свет. И все же я тревожилась. Кто же избавил меня от тревог? Не кто иной, как сама советская власть.
        Два года - это долгий срок. За два года могут произойти многие изменения. И они действительно произошли. Политический климат в стране совершил крутой поворот в сторону ужесточения.
        В годы «оттепели» в стране появились группы диссидентов, требовавших либерализации режима; в прессе и в других видах искусства наметились отклонения от прежних догм. Власти испугались и начали «закручивать гайки». Оттепель сменилась заморозками. Указы о переходе на новую политику были сразу разосланы всем республикам. Ощущение было таково, будто воскрес дух Сталина.
        На заседании кружка молодых писателей член правления союза Ратнер рассказал нам о резком столкновении между Хрущевым и молодыми художниками-авангардистами на выставке современного искусства в Москве. Этот тяжелый эпизод был сигналом, возвещающим об окончании «оттепели». Все мы поняли это.
        Реальные изменения не заставили себя ждать. Соломонов, инициатор поддержки молодых русскоязычных писателей и поэтов, был уволен и покинул Ригу. Государственное издательство аннулировало многие из договоров, заключенных с писателями по его рекомендации, в том числе договор со мной. Меня это разочаровало, так как это означало развенчание моих надежд стать писательницей. Но одновременно я испытала облегчение. В последние месяцы мне очень трудно было писать. Не было ни времени, ни сил. А главное - я начала чувствовать искусственность ситуаций, которые описываю.
        Сначала я не хотела признаваться в этом даже самой себе, но здоровое чутье подсказывало мне, что я рисую фальшивую картину жизни. Потребовалось время, пока я поняла, что сама идея романа порочна. Один причастный к коррупции человек, двое, десятеро - не в этом корень проблемы. Сам режим и созданная им система управления экономикой - это факторы, порождающие коррупцию. Рыба гнила с головы. Начав писать, я еще верила, что пороки системы можно исправить, если все будут поступать честно.
        Хотя намерение властей было противоположным, на деле кампания подавления свободы творчества пошла мне на пользу.
        Это был второй случай в моей жизни, когда власти хотели навредить, подавить и даже уничтожить, а потом оказывалось, что их действия обернулись спасением. Они хотели уничтожить класс буржуазии и сослали нас в Сибирь, в предположении, что мы там не выдержим - и тем самым спасли нас от уничтожения нацистами. Теперь они спасли меня от опубликования книги, основанной на ложной предпосылке и не заслуживавшей выхода в свет.
        К счастью, возвращения аванса никто не требовал.
        Глава 35. «Пока еще сердце будет биться…»
        Попытки властей вновь заморозить общественную жизнь после короткой оттепели не привели к ожидаемым результатам. Хотя оттепель была короткой и ограниченной, хотя режим ни на шаг не приблизился к демократии, все же процессы, начавшиеся после знаменитого доклада Хрущева и разоблачения преступлений Сталина, уже невозможно было остановить.
        Голоса критики и сопротивления режиму звучали все громче. «Виновных» преследовали и даже отдавали под суд. Правда, расстрелов уже не было, но власти умели превращать жизнь «непокорных» в ад иными средствами. Был изобретен новый вид наказания: противники режима объявлялись «душевнобольными» и заточались в психиатрические больницы. Там их одурманивали сильнодействующими лекарствами, чтобы сломить их дух.
        Среди еврейских жителей прибалтийских республик процессы отчуждения от правящего строя были особенно сильны. Евреи не забыли «кампанию против космополитов», которую Хрущев не осудил ни единым словом. Евреи составляли значительную часть в движении диссидентов, но что еще важнее - отчуждение от власти охватило широкие массы, не только активистов.
        Транзисторные приемники, производимые на заводах Риги, позволяли ловить передачи «Голоса Израиля» на русском языке, и все евреи, за исключением разве что ортодоксальных коммунистов, слушали их постоянно. И мы тоже, разумеется. В нашей семье инициатором слушания «Голоса Израиля» был мой муж. Я была занята своими писательскими делами, кроме начатого романа я писала также стихи, и некоторые из них были опубликованы в литературном журнале. Все это отдаляло меня от других проблем. Сначала я с трудом понимала содержание передач, потому что речь в них шла о событиях из не знакомого мне мира. Больше всего мне нравилось, что в конце передачи исполнялась «Ха-Тиква». Я ждала с нетерпением, когда раздадутся звуки, знакомые мне с детства.
        Постепенно я тоже втянулась в слушание радиопередач и почувствовала любопытство к политическому положению в Израиле и отношению других государств к нему. В передачах о многих событиях говорилось очень коротко, в предположении, что слушатели о них уже знают. Из сообщений советской печати невозможно было извлечь объективную информацию о происходящем в Израиле.
        Многолетний опыт чтения советских газет научил нас читать между строк. В сообщениях о Ближнем Востоке господствовал льстивый до приторности тон по отношению к арабским странам, особенно Египту. Власти превозносили до небес Гамаля Абделя Насера, «великого вождя арабской нации», и даже присвоили ему звание героя Советского Союза, несмотря на то, что он для Советского Союза ничего не сделал. Израиль же был объектом злобных нападок, граничивших с истерией. Израильских руководителей именовали не иначе чем «израильскими агрессорами», или «тель-авивской военщиной». Советские военные специалисты работали в Египте, чтобы помочь братскому египетскому народу «защищаться от злодейских замыслов израильских агрессоров против арабской нации».
        Если власти рассчитывали, что путем очернения Израиля они создадут отрицательное отношение к нему со стороны советских евреев, то результат был обратным: они тем самым уничтожили последние остатки солидарности еврейской общественности с государством, в котором они живут. Сотни тысяч евреев чувствовали, что их выталкивают наружу, ставят вне общества.
        Мы слушали также передачи «Голоса Америки»; это были объективные передачи, сообщавшие о событиях, которых советская печать не касалась ни словом - таких, например, как террористические акты против Израиля.
        Постепенно Израиль вошел в наш дом как реальность, а не как далекий мираж. Письма от мамы, разумеется, тоже способствовали этому. Тон первых писем был довольно мрачным. Мама писала, что их поселили во временном лагере, носящем название «маабара», в маленьком отдельном домике, который считается бараком, но оснащен всеми удобствами. Она прислала фотографию: оба на фоне домика, похожего на колхозную избу. Папа борется за признание его права собственности на половину дома, приобретенного в начале 30-х годов.
        Папа и мама возле своего барака в маабаре
        Через некоторое время мама написала, что папа сумел доказать свое право владельца и что они получили небольшую компенсацию за годы, когда домом управлял генеральный опекун государства, взимавший с жильцов квартплату. По ее словам, сумма компенсации их очень разочаровала. Жить в своем доме они не могут, так как все квартиры заселены и у них нет права выселить кого-либо из жильцов.
        С течением времени тон писем стал оптимистичнее. Мама писала, что один из жильцов, одинокий человек, скоропостижно скончался, в результате чего освободилась двухкомнатная квартира. Сначала они не могли вселиться в нее, потому что совладелица дома, вдова папиного друга, с которым дом был куплен на половинных началах, требует для себя одну комнату в освободившейся квартире. Дело дошло до суда. Судья постановил, что две семьи не могут жить в одной квартире: «Мы не в России, не будем создавать здесь коммуналки». Вместе с тем он признал право совладелицы дома на часть квартиры и постановил, что родители должны выплатить ей компенсацию за отказ от реализации этого права. Родители были счастливы: они смогут покинуть барак во временном лагере и жить в нормальной квартире в центре города. Я порадовалась за них.
        Папа остался верен своему принципу, что не нужно брать деньги от государства. Он отказался от пособия национального страхования по старости и заявил, что доходов от дома им хватает на жизнь. Доходы, правда, были невелики, так как квартиры были сданы жильцам «под ключевые» - специфическая форма сдачи, дающая жильцам право постоянного проживания за низкую квартплату. Это похоже на советскую прописку, с той разницей, что здесь речь шла о частных домах и что за право вселения нужно было уплатить определенную сумму, называемую «ключевыми».
        Заселение домов «под ключевые» происходило в 40-х и 50-х годах, когда большинства владельцев домов еще не было в стране, и вместо них деньги взимала казна. Домовладельцы, прибывшие в страну позже, оказались перед лицом свершившегося факта: их недвижимость, приобретенная задолго до основания государства, почти не приносила доходов, квартплаты едва хватало на самое скромное существование.
        Не знаю, существует ли в других странах система сдачи квартир «под ключевые»; думаю, что это оригинальное израильское изобретение. Я не стала бы останавливаться на этом, если бы проблема касалась только моих родителей. Но в свое время это была общая проблема: такой порядок сдачи квартир оказался смертным приговором для центра Тель-Авива. Владельцы домов, получавшие грошовые доходы от своего имущества, не могли выделять нужные суммы на ремонт и поддержание домов в приличном состоянии. В результате исторический центр Тель-Авива, города относительно молодого, выглядит старым и запущенным и превратился в большой район бедноты.
        Мои родители не знали о таком положении вещей до их прибытия в страну. Но они не жаловались и даже старались сэкономить немножко денег, чтобы раза два в год посылать нам небольшие посылочки, особенно вещи для детей.
        Вернемся, однако, к рижским делам. Рига была одним из первых городов в Советском Союзе, где «еврейство молчания» пробудилось. Евреи вдруг стали очень заметны, они были всюду. Если раньше они старались не говорить на идише в публичных местах, теперь стали говорить громко, словно бросая вызов окружающим. Концерты еврейских песен в исполнении певиц Нехамы Лифшиц и Сиди Таль шли при переполненных залах, люди сидели даже в проходах. На гастрольные концерты Рики Зарай, певицы из Израиля, невозможно было достать билеты. Люди в концертных залах смотрели друг на друга с немым вопросом в глазах: и вы тоже еврей? И он? Кто бы подумал! Оказалось, что нас много, и у нас тоже есть свой язык и культура. Где мы были до сих пор, где прятались? Почему мы инстинктивно старались не бросаться в глаза, походить на русских или латышей? Теперь мы перестали бояться подчеркивать свое еврейство, исчезла неловкость, гнездившаяся глубоко в нашем подсознании и оттеснявшая нас в тень.
        Изменение произошло и во мне. Я спрашивала себя: что случилось с моим интернациональным мировоззрением? Ведь я всегда думала, что национальная принадлежность человека не имеет никакого значения, ведь все люди равны! В течение всей жизни, начиная с девятилетнего возраста, меня воспитывали в таком духе. Я думала, что национальные чувства - это пережиток прошлого, чуждый прогрессивному человеку. Я в душе осуждала латышей за их преданность своим национальным корням, за их ненависть к русским и к процессу русификации их страны, за упорное стремление сохранить свой язык и культуру. Что же происходит со мной теперь, почему я плачу на концертах Нехамы Лифшиц, почему еврейская народная песня возбуждает во мне такие острые чувства, каких я раньше не знала?
        Это было похоже на беременность, в конце которой должна родиться новая Ривка. Не Рива, как меня называли русские, а именно Ривка, как написано в моем свидетельстве о рождении. Ривка - имя из Торы, имя одной из четырех матерей - прародительниц еврейского народа. Человек, прошедший коммунистическую промывку мозгов, умирает, а новый человек выходит на белый свет.
        Я пыталась навести порядок в своей внутренней борьбе между разумом и сердцем. Как человек рациональный, я искала идейную базу, на которую могла бы опереться. Вывод оказался простым: каждый человек имеет свои характерные особенности, определяющие его индивидуальность. В одном ряду с такими признаками, как рост, возраст, пол, цвет глаз и т. п., стоит и его национальная принадлежность. Невозможно быть «просто человеком»; каждый человек является англичанином, французом, поляком, русским, евреем. Это часть его идентичности. Ведь и я, независимо от моих убеждений, не была в сибирском селе «такой, как все», хотя и старалась. Всегда отличалась от русского окружения.
        Уже задолго до того, а точнее - с 1949 года, когда в разгаре была «кампания против космополитов», в моем отношении к советской идеологии появились глубокие трещины. Разоблачения Хрущева о преступлениях Сталина разбили костяк идейной платформы на куски, за которые я еще держалась, не желая быть совсем безыдейной. К середине 60-х годов мне было уже ясно, что реальная действительность в Советском Союзе полярно противоположна официальной идеологии. Взять, к примеру, национальную политику. Если национальная принадлежность человека не имеет значения, то почему в паспортах имеется статья «Национальность»? Этот знаменитый «пятый пункт» - сколько страданий он причинил евреям, сколько анекдотов, связанных с ним, курсировало в обществе! «Жених красив, умен, приветлив, но вот беда - пятый пункт у него кривой!»
        К определению национальности гражданина власти подходили с показным либерализмом, на деле весьма тенденциозным. Любой гражданин, достигший шестнадцати лет и пришедший получать свой первый паспорт, может объявить себя русским - и его без возражений запишут русским. Моя подруга рассказывала мне со смехом, что отец ее был поляком, мать - немкой, а сама она русская. Как же это возможно? «Я сказала так служащему в паспортном отделе!» Многие евреи тоже записывались русскими, особенно дети из смешанных семей. Но не было случаев, чтобы русский, или наполовину русский, избирал себе нерусскую национальность. Если бы избрал, его стали бы переубеждать. Тенденция была ясна: желательно, чтобы было как можно больше русских и как можно меньше «нацменов», особенно евреев. Быть русским - это почетно, и самое лучшее - влиться в состав великого русского народа. Правда, все нации равны, но некоторые «равнее».
        1966 год подходил к концу. С начала 1967 года, на фоне обострившегося положения на Ближнем Востоке, мы были охвачены тревогой и страхом за судьбу еврейского государства. Нападки на Израиль в прессе стали беспрецедентными по своей резкости. Нередко публиковались речи Насера, который хвалился мощью своей армии и обещал своим московским покровителям «в ближайшем будущем уничтожить форпост американского империализма на Ближнем Востоке». Покровители отвечали на это комментариями, полными злорадства по поводу предстоящей гибели Израиля. Центральная власть в Москве была убеждена, что опасное пробуждение советского еврейства - следствие существования Израиля. Москва с нетерпением ожидала момента, когда «подстрекающий фактор» исчезнет с мировой карты. Все это сочеталось, нелепым образом, с дипломатическими отношениями и присутствием советского посла в Тель-Авиве.
        Было ясно, что приближается война. Члены Лиги арабских государств обещали Насеру полную поддержку. Простая логика подсказывала, что крохотное молодое государство не сможет выстоять против объединенных сил арабского лагеря, пользующегося советской поддержкой. С душевной болью мы думали, что Израиль обречен.
        В мае мама написала нам, что один из американских племянников, сын ее покойной старшей сестры, пригласил ее и папу в гости и прислал им авиабилеты. В ближайшие дни они вылетят в Балтимор, где проживает большинство родственников - люди второго поколения, уроженцы Америки.
        Из трех сестер и двух братьев мамы, эмигрировавших в Америку в молодом возрасте, к тому времени оставался в живых только младший брат Яков, тот самый дядя Яков, который много помогал нашей семье во время войны и в первые годы после нее. Мама мечтала о встрече с ним, но к тому времени с дядей произошло много непонятных вещей. После того, как мои родители поселились в Израиле, он прислал им одно или два письма - и затем оборвал переписку. Мама умоляла его объяснить, что случилось, но не удостоилась ответа. Не думаю, что мама могла в письме чем-то обидеть его; проблема была в нем самом.
        За несколько лет до визита моих родителей в США он совершил ряд странных и необъяснимых поступков: покинул Балтимор, переехал в город Чарльстон в штате Индиана, порвал отношения со всеми родственниками, за исключением того племянника, который пригласил родителей, да и с тем переписывался недолго и затем перестал отвечать на письма. Это было тем более странно, что они были ровесниками и очень дружили в молодости. Он даже оставил профессию врача, которой так добивался, и стал составителем словарей медицинской терминологии. На новом поприще он очень преуспел, разбогател и прославился.
        Мама надеялась помириться с ним, в этом для нее заключалась главная цель полета в Америку. Родные в Балтиморе сказали ей, что шансов на это мало, но она отказывалась верить им.
        Выяснилось, что они были правы. Когда мама позвонила своему брату из дома племянника, его ответ был краток: «Я не могу приехать к вам, и вы не можете приехать ко мне». Он всегда был, что называется, «человеком не от мира сего». По-видимому, у него были душевные проблемы, которые с течением времени обострились и превратились в болезнь. В редких письмах племяннику он писал о себе в третьем лице и именовал себя «мистер Икс».
        Я разделяла боль и разочарование мамы; она поняла, что потеряла брата, последнего, кто еще оставался в живых из многодетной семьи ее родителей. Но главные мои заботы были отданы в те дни другой проблеме. С тех пор, как силы ООН, дислоцированные в Синае и служившие «перегородкой» между Египтом и Израилем, были выведены оттуда по требованию Насера, стало ясно, что война стоит на пороге.
        В ответном письме маме я умоляла, чтобы родители не возвращались в Израиль: «У вас в Америке столько родных, невероятно, что никто из них не может дать вам место в его доме, в качестве убежища от войны! Разве не достаточно тех страданий, которые вы перенесли во время другой войны? Доходы от дома можно переводить вам туда, вы не будете ни от кого зависеть материально!» Я послала несколько писем такого рода; мама не ответила ни словом на мои предложения.
        Я тогда еще была, несмотря на мой интерес к Израилю, еврейкой из диаспоры. Человек диаспоры с легкостью может переехать из одной страны в другую: ни та, ни другая - не его страна. Мои родители изменились, стали израильтянами - это я поняла позднее. Честь своей принадлежности к еврейскому государству они не променяли бы не только на комнату - даже на целый дом в чужой стране.
        И вот она вспыхнула - война, вся цель которой, с точки зрения врага, состояла в уничтожении крохотного еврейского государства. Неужели двухтысячелетняя надежда народа будет разрушена? Мы душевно приготовились к самому худшему. Шансы Израиля выстоять казались нам ничтожными.
        В течение первых двух дней войны радио и газеты были полны воинственных сообщений о «мужественных арабских силах, которые бьют израильских агрессоров». В этих сообщениях не было никаких конкретных подробностей - ни о местах сражений, ни о глубине проникновения арабских армий на территорию противника, ни о потерях. Только лозунги о близкой победе арабов, которые звучали, при отсутствии подробностей, истерично и фальшиво.
        На второй или третий день войны, когда ситуация еще оставалась туманной, к нам в корректорскую вошел по привычке начальник производства З. выпить чашку кофе. В смене работали в тот день еще одна еврейка по имени Фрида, одна латышка и я. Радио было включено, и мы следили за новостями. Трудно было понять, что происходит, но торжествующий тон сообщений сменился сухим и лаконичным.
        - Новости слушаете? - спросил З., и в его голосе мне послышалась ироничная нотка. - Смотрите, не пропустите ошибки в корректуре!
        - С чего бы нам пропускать ошибки? - спросила я как бы между прочим.
        - Ну, вероятно, вы будете взволнованы, когда услышите, что ваше государство пало! - сказал он небрежно, будто речь идет о вещи, упавшей со стола.
        - Мое государство? Ведь оно и ваше государство, не так ли? Наше государство!
        - С какой стати? Мое государство - советская Латвия!
        Не помню, бывал ли у меня когда-либо раньше такой приступ гнева. Обычно я человек уравновешенный, владеющий собой. Но слышать, что еврей говорит в таком тоне о возможном падении еврейского государства! Не случайно, видимо, на собраниях не произносят его имя и отчество - он отрекается от своего еврейства! Теперь я была уверена в этом. Вся кровь бросилась мне в голову. Я встала.
        - Мое государство не падет! - закричала я. Неудержимый порыв заставил меня запеть:
        Пока внутри, в сердце
        Душа еврея бьется…
        Фрида, моя коллега по смене, тоже поднялась с места. Это уже было слишком для парторга типографии. Еще донесут, что он участвовал в сионистской демонстрации!
        - Прекратите! - бросил он мне и шагнул к двери.
        Но я допела «Ха-Тикву» до конца, в старом варианте, как ее пели в диаспоре до создания государства:
        Еще не погибла наша надежда
        Та, что веками в нас горит -
        Вернуться в землю праотцев наших,
        В город, где стоял Давид.
        Только закончив, я села на место, и Фрида тоже. Наша коллега, латышка, смотрела на нас с уважением.
        На четвертый день войны тон сообщений прессы и радио изменился коренным образом. Место победных реляций заняла паника. Главной темой новостей было обращение советского правительства в Совет Безопасности с требованием о немедленном прекращении огня. Москва обратилась также к правительству США и просила присоединиться к ее обращению. Сообщалось также, что Ирак прислал подкрепления в помощь «мужественным арабским силам».
        Требование о прекращении огня говорило само за себя. Русские не выступили бы с таким требованием на фоне блестящих побед той стороны, которую они поддерживают.
        Краска вернулась на побледневшие лица евреев.
        Мы старались узнать как можно больше подробностей из передач «Голоса Израиля» и «Голоса Америки». Это было нелегко, так как власти привели в действие сильные глушители. Они и прежде старались глушить передачи, особенно «Голоса Америки», но с меньшей мощностью. Все же нам удалось уловить кое-какие подробности о занятии Синая, Западного побережья Иордана и Восточного Иерусалима. Мы знали, что бои продолжаются на сирийском фронте.
        Мы уже не тревожились за судьбу Израиля и с нетерпением ожидали сообщения об окончательных результатах войны. Нам стало известно, что силы Израиля заняли Сирийское плато, которое было переименовано в Голанские высоты, и гору Хермон.
        Возмущению Москвы не было предела. Советский Союз объявил о разрыве дипломатических отношений с Израилем. Понятно, что его примеру последовали все марионетки, государства «восточного блока», а также большая часть государств так называемого «блока неприсоединившихся», который на деле был очень даже присоединившимся - к Советскому Союзу, разумеется. Виданное ли дело - эти наглые евреи не только не дали себя уничтожить, но еще посмели занять арабские территории и увеличить площадь своего агрессивного государства в несколько раз!
        Мы откровенно торжествовали. Латыши были на нашей стороне. Не то чтобы они вдруг полюбили евреев, но они настолько ненавидели русских, что руководствовались правилом «враг моего врага - мой друг». Более того, они видели в победе Израиля подтверждение реальности их мечты о восстановлении независимости их страны. Оказывается, и маленький народ может выстоять против коалиции, поддерживаемой великой державой, - и победить.
        Евреи в Латвии вдруг стали очень популярны. В ресторанах Риги и Юрмалы исполнялись модные еврейские песни «Хава нагила» и «Тумбалалайка». В день Симхат-Тора массы евреев столпились в единственной уцелевшей после Холокоста синагоге, заполнили прилегающие переулки, молодежь пела и танцевала на улицах. Я видела много людей, о которых никогда бы не подумала, что они евреи.
        Бранные и оскорбительные слова, которые власти обрушили на Израиль и на сионизм, только усилили нашу гордость. Более того, враждебность властей к Израилю породила в нас настоящую ненависть к государству, в котором мы жили.
        Понятно, что не все евреи испытывали такие чувства. Были приближенные к власти, были идеологические противники идеи сионизма, были просто равнодушные. Но я говорю об атмосфере в широких кругах общества.
        Если бы Советский Союз занимал нейтральную позицию в конфликте между Израилем и его соседями, наши чувства, возможно, были бы иными. Но в создавшейся ситуации мы превратились в сторону в конфликте, в котором советское государство было на противоположной стороне. Мы чувствовали себя как пленные в руках врага. Каково главное желание пленного? Бежать! Вырваться из плена! Но власти не разжимали свою железную хватку.
        После Шестидневной войны в Москве и в прибалтийских республиках возникли группы борцов за свободу выезда. Вначале они действовали в рамках движения диссидентов, требовавших общей демократизации, но в конце 60-х годов выделились в отдельное движение. В Советском Союзе живут многие народы, в том числе русский народ, и их дело - бороться за демократизацию у себя дома. Борцы за свободу выезда больше не считали Советский Союз своим домом.
        В тот период я впервые услышала слова «Let my people go!» («Отпусти мой народ!»), взятые из Торы. Эти слова были на устах у всех, их повторяли на многих языках, песни с этими словами стали шлягерами и исполнялись знаменитыми певцами мира. Повсюду, куда прибывали советские делегации или художественные ансамбли и коллективы театров, они сталкивались с демонстрантами, которые несли плакаты со словами «Let my people go!». Иногда советские представители и артисты попадали в неловкое положение и оказывались вынужденными отменить свои выступления.
        Советские руководители испугались этого нажима, поддержанного мировой общественностью, и утратили уверенность в себе. Раньше они были уверены, что под их тяжелой рукой национальные меньшинства «приручены» и не посмеют требовать свои права. В панике они начали фабриковать «письма знатных евреев», якобы осуждающих проявления «националистического сепаратизма». Представители власти обращались к именитым евреям из области науки и культуры и требовали, чтобы они поставили свои подписи под текстами, заготовленными заранее. Это превратилось в тяжелое испытание для знаменитых евреев: они были поставлены перед выбором между личной порядочностью и потерей своего положения, дела своей жизни и источника заработка. Все знали, что власть умеет с молниеносной быстротой сбрасывать людей с вершины успеха в яму бедности и забвения. Многие предпочли подписать и обойти эту опасность. Но были также люди, сильные духом, которые отказывались подписывать эти фальшивки.
        Мы не осуждали тех, кто подписывал эти письма. Скорее, мы жалели их за позорную роль, которую им пришлось сыграть. Мы - те, которые были полны решимости уехать, - знали, какой горькой может быть судьба человека, оказавшегося в опале. Ни прошлые заслуги, ни простое сочувствие им не помогут. Этим людям было что терять.
        А главное - эти письма ни на кого не влияли. Они только усиливали в людях ненависть к режиму.
        Другим видом пропагандистских произведений были «письма из Израиля», в которых описывались ужасающие трудности жизни в еврейском государстве. Мнимые авторы выражали желание вернуться в теплые объятия советской родины.
        Однажды директор Сарра Гуревич вызвала меня в свой кабинет, предложила сесть и начала задавать вопросы о моих родителях.
        - Я слышала, что ваши родители уехали в Израиль, - сказала она со своей слащавой улыбкой, за которую ее удостоили иронического прозвища «Мама». - Расскажите, что они пишут.
        Ничего не подозревая, я ответила, что у них есть трудности, как у всякого, кто пытается устроиться на новом месте.
        Ее улыбка сделалась еще слаще.
        - Да, - сказала она, - многие уезжают, оставляют все, что имели, думают, что там рай, а вместо этого сталкиваются с трудностями.
        Мы обменялись еще несколькими ничего не значащими фразами, после чего она прямо приступила к делу:
        - Вы уже знаете из их писем, что жизнь в Израиле очень тяжела. Поэтому я прошу вас помочь нам объяснить людям, что они совершают ошибку, покидая советскую родину!
        Я поняла, каково ее намерение, и испугалась.
        - Когда вы говорите «помочь нам», кого вы имеете в виду? - спросила я. - Кому именно я должна помочь?
        - Вы ведь знаете, что среди евреев Риги в последнее время распространились националистические и даже сионистские идеи. Мы, коммунисты, боремся против этой волны, которая только делает людей несчастными. Если вы поможете нам, это пойдет на пользу таким людям и всему государству.
        - Я не знаменитая личность, пользующаяся влиянием, - пыталась я уклониться. - Какого рода помощь вы имеете в виду?
        - О, это очень просто. Вы можете написать письмо или несколько писем от имени ваших родителей, описать в них, с какими трудностями они столкнулись в Израиле, и в заключение подчеркнуть, что они сожалеют о своем отъезде. Если вы затрудняетесь составить такой текст, вам помогут.
        Я встала и сказала:
        - Мои родители не сожалеют, что уехали. Большую часть трудностей, связанных с устройством на новом месте, они уже преодолели. Если бы я написала такое письмо, это была бы прямая ложь, да еще от их имени. Они не простили бы мне злоупотребление их именем. Нет никакой причины, которая заставила бы меня написать такое письмо.
        Улыбка сползла с ее лица, как надпись мелом, стертая со школьной доски. Сухим и деловитым тоном она выразила надежду, что я еще изменю свое мнение. Я сказала, что подумаю. Я не хотела быть резкой, ведь она директор типографии, где я работаю, и мне не хотелось терять место работы. Но обе мы чувствовали, что это только слова и что вопрос решен.
        Гражданин, желающий покинуть пределы СССР, должен обратиться в ОВИР (аббревиатура слов «Отдел виз и регистраций»). Потенциальный эмигрант должен представить приглашение от граждан государства, в которое он собирается уехать, желательно от родных первой степени - так называемый «вызов». Без вызова никто в ОВИРе с ним и говорить не станет. После предъявления вызова желающий уехать получает множество анкет и список документов, которые он должен представить: биографию, характеристику с места работы или учебы и еще ряд справок. Когда досье со всеми бумагами готово, ОВИР отсылает в его Москву, и остается ждать ответа - положительного или отрицательного.
        Мы хотели подать прошение о разрешении на выезд, но у нас не было вызова. Многие евреи подавали прошения; большинство их получило отказ, но важно было создать давление, показать властям, что роман между ними и евреями пришел к концу.
        Мои родители не хотели посылать нас вызов. Они полагали, что по приезде мы вновь «сядем им на головы». Жить в одной квартире со мной, моим мужем и детьми - это последнее, чего они желали для себя. С них достаточно было нашего вторжения в их квартиру в Риге; они не хотели оказаться вновь в таком же положении. Кроме того, они почему-то считали, что мы не приспособлены ни к какому виду работы в Израиле и что им придется нас содержать.
        Протесты в мире и внутри страны против насильственного удерживания евреев нарастали, и под двойным нажимом ворота железного занавеса закачались. Они не отворились настежь, но в 1969 году евреев по капельке начали выпускать. В основном это касалось Москвы и Прибалтики. Моя свекровь Ходая вместе с двумя дочерьми, зятем и внуком получили разрешение и уехали. В числе получивших разрешение была и одна из моих подруг со времен Парабели, Ита; она уехала вместе с матерью и семьей брата.
        Именно Ита сумела убедить моих родителей послать нам вызов. Она сказала им, что каждая семья иммигрантов получает квартиру за очень низкую квартплату; поэтому нет никакой «опасности», что мы захотим занять комнату в их квартире. Она писала и мне об этом, и ее письма убедили меня: я очень боялась оказаться вновь бездомной и зависимой от родителей. Благодаря вмешательству подруги мы получили желанный вызов.
        Замечу, что иммигрантов в Израиле называют «олим», что означает «восходящие»: приезжая из стран диаспоры в Израиль, люди как бы совершают восхождение, поднимаются на более высокую ступень, и сам процесс называется «алия» (восхождение). Среди русскоязычных олим имеет хождение также термин «репатрианты».
        Как все потенциальные олим, мы прошли изнурительный процесс подготовки документов для подачи в ОВИР. Чиновник, принявший наше досье, был полон сарказма.
        - Вы неблагодарные люди. Мы спасли вас от рук немцев, - сказал он. - А теперь ваш сын будет воевать против нас!
        Я ответила:
        - Во-первых, нас выслали не с целью спасти от немцев. Просто так сложились обстоятельства. Что же касается второго вашего утверждения - неужели вы думаете, что Советский Союз собирается начать войну против Израиля? Ведь совершенно нелепо предполагать, что Израиль нападет на Советский Союз!
        Он ничего не ответил.
        После двух месяцев ожидания мы получили отказ. Мотивировка была стандартной: «Министерство внутренних дел не видит достаточной причины для выезда этой семьи из СССР». Желание человека, разумеется, не может считаться достаточной причиной.
        Мы были очень подавлены. С одной стороны, наш план сорвался; с другой стороны, мы стали «мечеными». Яша больше всего боялся, что его «разжалуют» из бригадиров. Ада страдала от колких замечаний в школе. Мне, благодаря «еврейскому характеру» типографии, нечего было опасаться: коллеги демонстрировали явное сочувствие. «Мама», правда, была настроена враждебно, но не предприняла никаких административных мер против меня. Было, однако, немало случаев, когда людей увольняли с работы после получения отказа, и они оказывались без источника заработка.
        Не стану утверждать, что я была в то время пламенной сионисткой; мне больше хотелось «уйти отсюда», чем «прибыть туда». Во мне оставалась еще капелька веры в возможность «исправления» режима, но пусть этого добиваются диссиденты. Мне было уже безразлично, что произойдет в Советском Союзе. Тем более что грубое попрание «Пражской весны» танками советской армии разрушило и эту иллюзию.
        Не только материальным рамкам моей жизни вновь предстояло разбиться в осколки - такое же разрушение постигло и мой внутренний мир.
        Многие рижские евреи в тот год получили отказы в ответ на прошения о выезде из СССР. Власти почему-то не хотели расставаться с евреями, несмотря на то, что они преследовали их и издевались над ними на протяжении лет. Возможно, они опасались, что без евреев у них не будет козла отпущения, на которого можно взвалить вину за все провалы…
        Глава 36. Без мужа и без отца
        В то время как я терзалась мыслями о будущем, Яша топил свое разочарование неудавшейся попыткой алии в водке. Пока родители были с нами, он немного стеснялся их и пил в меру. С тех пор, как они уехали, он почувствовал себя вправе делать все, что захочет. А хотел он обычно только одно - пить с дружками.
        Иногда, будучи крепко «под градусом», он вспоминал, что у него есть дети, и принимался их воспитывать. Требовал, чтобы они принесли ему свои школьные дневники, перелистывал их и находил иногда оценку «посредственно» или даже «плохо» - и тогда начиналось педагогическое представление. Не важно, что оценка, может быть, двухмесячной давности; он делал им выговоры и читал нравоучения, а «попавшийся с поличным» ребенок стоял перед ним и оправдывался. Много лет позже они рассказали мне, что иногда он их даже бил. У Ады развилась бескомпромиссная враждебность к отцу; Миша боялся отца и вместе с тем нуждался в нем как в образе мужчины, важном для подростка.
        Я очень надеялась сохранить нашу семейную ячейку благодаря алии в Израиль: ведь там не принято сидеть после работы с дружками и пить водку. С получением отказа и эта надежда развеялась. Я знала, что мне предстоит принять трудное решение. Тянула и откладывала, так как, невзирая на все недостатки нашего брака, я очень боялась одиночества.
        Но откладывать без конца было невозможно: наши отношения дошли до низшей точки падения. Яша нередко приходил домой в состоянии, вызывавшем у меня отвращение. Ко мне он относился с презрением; видимо, презирал меня за то, что я терплю его.
        Друзья, с которыми я советовалась, предостерегали, что если мы разведемся, положение может стать еще хуже: ведь у него есть прописка в квартире, никто, и я в том числе, не может заставить его уйти. Будучи разведенным, он возьмет себе одну комнату и сможет делать в ней что угодно, устраивать попойки и приводить женщин. «Он будет портить тебе жизнь до такой степени, что ты сама захочешь убежать!» - говорили друзья. Я тоже боялась оказаться в такой ситуации.
        Однажды вечером двое его собутыльников привели его домой, поддерживая с двух сторон, так как он не держался на ногах. Когда я открыла дверь, он просто упал внутрь квартиры. При падении расшиб себе нос, и маленькая струйка крови растеклась по полу.
        От отвращения все во мне дрожало. Я сказала себе: это конец! Не могу больше. Заберет одну комнату? Пусть забирает - по меньшей мере, стена будет отделять меня от него.
        На следующий день я пошла в нарсуд и подала заявление о разводе.
        Хотя в Советском Союзе развод не был сопряжен с особыми трудностями, все же процедура требовала времени и терпения. Судья вызвала Яшу для беседы. Она назначила нам срок для попытки помириться. Мы даже не пытались; он, со своей вечной гордыней, никогда не делал шаг к примирению, а я тем более не намеревалась мириться. Мы не разговаривали, жили в разных комнатах.
        У него были родственники в Вильнюсе; когда-то, в лучшие времена, мы ездили к ним в гости. Яша, по-видимому, сообщил им, что у нас происходит, и они неожиданно приехали, чтобы помирить нас. Привезли с собой жареного гуся и другие разносолы, накрыли стол. Я оказалась в неловком положении: раньше они принимали меня в своем доме, теперь я должна принимать их. Правда, я не стала готовить или печь что-нибудь, но вынуждена была сесть за стол вместе с гостями и мужем.
        В тот вечер мы не говорили о кризисе в наших отношениях с Яшей, беседа вращалась вокруг общих тем, как будто ничего не случилось.
        На следующее утро, когда гости вышли погулять по городу, а Яша ушел на работу, дети стали передо мной и потребовали объяснений. Ада была возмущена:
        - Что это значит? Ты передумала? Помирилась с ним? Если так, то знай: мы уйдем из дому! Попросим, чтобы нас приняли в детдом!
        Я успокоила их: мы не помирились, просто я не хотела оскорблять гостей.
        Вечером состоялся серьезный разговор. Гости поняли, что ситуация необратима. На следующее утро они уехали домой.
        Прошло несколько недель нервотрепки, пока в моих руках был долгожданный документ о разводе. Когда мы, уже разведенные, вышли из здания суда, Яша решил играть роль джентльмена и пригласил меня в ресторан на прощальный обед. Он умел быть галантным; я давно не видела его таким. Возможно, он хотел вызвать у меня сожаление о том, что я решила развестись…
        Мы беседовали в дружеском тоне, так как ссориться было уже незачем. Я спросила его:
        - Почему ты вел себя так, как будто нарочно толкал меня к разводу? Мы прошли вместе такие тяжелые времена, и как раз теперь, когда более или менее устроились… Тебе не жалко было разваливать семью?
        Он ответил:
        - Я не ожидал, что ты пойдешь до конца. Всегда думал: у нее двое детей, куда ей деваться?
        - Вот в этом вся суть проблемы: ты думал, что «У НЕЕдвое детей», но не думал «У НАСдвое детей». Ты не чувствовал ответственность за них. Центр твоей жизни был снаружи, не в доме.
        - Возможно, ты права, - сказал он. И добавил:
        - Я любил тебя. И теперь люблю.
        Он не оставил квартиру. Видимо, у него не было любовницы, которая ждала с нетерпением, когда он разведется и перейдет к ней. Насколько мне было известно, во время нашего брака он не особенно интересовался женщинами. Может быть, были случайные измены, но настоящей и многолетней его любовницей была «Московская» - бутылка водки стоимостью 3,07 рубля. Среди собутыльников бытовало выражение: «Сбросимся на троих: с каждого рубль, а семь копеек уж как-нибудь найдем!»
        Мы с детьми расположились в большой комнате, а Яша в маленькой. Предостережения друзей в известной мере оправдались. Он пил столько, сколько мог себе позволить. Возвращался домой поздно ночью. Для меня это было хорошо: меньше сталкиваться друг с другом.
        Как-то ночью Ада, спавшая со мной на одной софе, прошептала:
        - Мама, кажется, папа пришел не один!
        Я прислушалась и услышала шум и перешептывание. Девочка была взволнована. Я сказала ей:
        - Успокойся, это не наше дело.
        - Ты не собираешься выгнать ее?
        - Нет. Пока что это его комната, и это его жизнь. Давай уснем, какое нам дело до них?
        Утром мы выглянули в окно и увидели, что он выходит с какой-то женщиной, очень просто одетой. Лица ее мы не увидели. Я не почувствовала ни боли, ни ревности. Наоборот: я подумала, что эта женщина, очевидно, очень нуждается в мужчине, если у нее хватило наглости войти в квартиру, где находятся его бывшая жена и дети. Может быть, она возьмет его к себе домой, и тогда мое освобождение от остатков брака будет полным. Но этого не произошло.
        Изменение, неожиданное для меня, но довольно типичное для разведенных женщин, связано с отношением друзей и знакомых ко мне. Я потеряла почти всех своих друзей; компания бывших ссыльных, в которую мы входили, продолжала общаться только с Яшей. Все знали о его пороках и не раз говорили мне: «Как ты его терпишь?», но когда они оказались перед выбором после нашего развода, то предпочли поддерживать отношения с ним и игнорировать меня. А я-то думала, что все будут на моей стороне! Для компании людей, которых мало что связывает, это был логичный выбор: он был весел в обществе, хорошо танцевал. Кроме того, супружеские пары обычно воздерживаются от приятельских отношений с одинокими женщинами.
        У меня остались мои русские друзья: Ира, с которой я работала вместе, ее муж Володя и ее сестра Айна, вдова.
        В конце 1969 года, за несколько дней до наступления нового года, я получила от мамы телеграмму: «Папа смертельно болен». Когда она отправляла эту телеграмму, папы уже не было в живых, но она хотела таким путем подготовить меня к горькой вести. Я поняла: она не написала бы «смертельно», если бы он был жив. Несколько дней спустя пришло подтверждение того, о чем я догадывалась: папа умер.
        Ему было семьдесят четыре года. За месяц до смерти он перенес операцию удаления почечных камней. Он был уже выписан из больницы и чувствовал себя хорошо, но образовавшийся в результате операции тромб вошел в сердце и оборвал его жизнь.
        Мне было очень грустно. Я вспоминала о том, как мы работали с ним вместе в Сибири, как таскали на плечах бревна для отопления, как обрабатывали наш огород. Он всегда был оптимистичен, даже в самых трудных ситуациях. Мама возражала против операции, но у него были сильные боли, и он надеялся таким путем положить им конец. «Он всегда был за радикальные решения», - сказала мама позднее, когда мы встретились.
        Итак, я осталась без мужа и без отца. Мой брат Иосиф был далеко, в новосибирском Академгородке, у него были там большие успехи в работе. Волна еврейского пробуждения докатилась до этой далекой периферии: процент евреев, работавших в Академгородке, был намного выше среднего по стране.
        Через несколько недель после смерти папы брат поразил меня сообщением, что он едет в Израиль погостить у мамы и поддержать ее морально в дни траура. Получение разрешения на выезд с такой целью казалось мне делом непостижимым, особенно с учетом того, что он работал в закрытом научном институте. Были, правда, отдельные случаи выдачи разрешений на алию, но о поездках в гости я не слышала никогда, хотя Рига и славилась как место, откуда евреев сравнительно легко выпускают. Размышляя над этим, я пришла к выводу, что у моего брата особые связи с властями. Правду говоря, мне эта мысль была неприятна, несмотря на выгоды, которые сулят такие связи.
        Отношение ко мне родственников, в том числе тех, которые вначале видели во мне дикарку, очень изменилось. Это началось с момента отъезда родителей, а теперь, когда и Иосиф поехал в Израиль, я стала буквально любимицей племени. Мне звонили, осведомлялись о моем здоровье, просили, чтобы я пригласила всю расширенную семью, когда Иосиф вернется.
        Через два месяца Иосиф покинул Израиль и на обратном пути заехал в Ригу, как и обещал. Все расширенное семейство с тетками, дядьями и племянниками собралось в моем доме послушать его рассказы. Стояла весна 1970 года, Израиль был еще в эйфории от большой победы в Шестидневной войне. Все верили, что войнам в Израиле пришел конец, что арабы разбиты раз и навсегда. Этот оптимизм повлиял и на моего брата. Он рассказал о системе льгот для репатриантов, о центрах абсорбции, в которых семьи репатриантов живут бесплатно и учат иврит в течение полугода, о квартирах, которые правительство строит специально для репатриантов и сдает им за очень низкую квартплату, с возможностью приобрести их на льготных условиях в течение первых трех лет проживания.
        Все эти льготы исчезли после «переворота» 1977 года, но тогда они были в силе. Один аспект в его рассказе был для меня открытием: вопрос об общинах. От Иосифа я впервые услышала о разделении еврейского народа на ашкеназим и сефардов, а позднее узнала о существовании дополнительных общин - бухарской, грузинской, йеменской. Я ничего не знала об изгнании евреев из Испании и о других важных событиях в истории еврейского народа, которые привели к этому разделению, поэтому мне трудно было понять, на чем оно основано и почему оно не исчезает в рамках единого государства.
        Глава 37. На пороге новой жизни
        Иосиф привез мне вызов от мамы. Он сказал, что теперь, после того как папа умер, и я развелась, мне необходимо уехать в Израиль, чтобы не оставлять маму одну, тем более что вышел из игры «сдерживающий фактор», мой бывший муж. «Подай заявление немедленно», - сказал он мне.
        Я выразила сомнение в том, что получу разрешение - ведь совсем недавно нам отказали. Иосиф сказал уверенным тоном:
        - На сей раз ты получишь положительный ответ.
        - Откуда ты знаешь? Как ты можешь быть уверен?
        Он помолчал, а затем сказал:
        - Не спрашивай меня. Просто верь. Я не зря говорю.
        Я была поражена и не знала, как отнестись к его словам. Он попросил меня не касаться в разговорах по телефону чувствительных тем, так как не исключено, что разговоры прослушиваются. Лучше вообще меньше говорить, не только по телефону, но и просто в доме, так как «стены имеют уши». Все это немножко пугало, я чувствовала себя персонажем шпионского фильма.
        Я спросила его, собирается ли он сам ехать в Израиль.
        - Зоя и слышать об этом не хочет, она ведь член партии и советская патриотка. А дочку я не могу оставить, - сказал он, и в его голосе слышалась глубокая грусть.
        Прежде чем вылететь в Москву по пути в Новосибирск, он попросил, чтобы я послала ему телеграмму сразу после получения разрешения.
        - Мы приедем попрощаться, - сказал он.
        Я подготовила нужные документы для подачи заявления о выезде. Самым нелепым я считала требование представить характеристику с места работы: из этого требования как бы вытекало, что Советский Союз хочет послать к «израильским агрессорам» только честных и трудолюбивых людей. Какая трогательная забота! Было созвано общее собрание, которое должно решить, заслуживаю ли я положительной характеристики.
        Нужно было также выйти из всех организаций, в которых состоял кандидат на выезд. В моем случае это был выход из профсоюза, а в случае Ады - из комсомола.
        У меня на работе эта процедура прошла без затруднений. Правда, «Мама» пыталась отговорить меня от отъезда, но я вежливо объяснила ей, что моя мать осталась там одна и я не могу оставить ее в одиночестве. Она не особенно настаивала, знала, что нет смысла. Просто каждый из нас произносил положенные по этому случаю слова.
        В противоположность этому Ада прошла в школе настоящую «обработку». В ее школе это был первый случай выхода из комсомола в связи с отъездом. На собрание приехал даже представитель ЦК комсомола Риги. Он охарактеризовал намерение Ады уехать как «действие, враждебное государству». Многие ученики поддержали его позицию.
        Я немного подготовила ее к этому собранию и снабдила ее оружием для защиты. Она держалась твердо под градом обвинений. В заключение, когда ей предоставили «последнее слово», она сказала:
        - Декларация ООН о правах человека содержит пункт, предоставляющий каждому человеку право переезжать из одного государства в другое и избирать место жительства по своему желанию. Советский Союз является членом ООН, его подпись стоит под этой декларацией!
        Весь класс и взрослые участники собрания были ошеломлены. Ни один не нашелся что сказать, и на этом собрание было закрыто. Представитель ЦК подошел к классной руководительнице и тихо сказал: «Какая заядлая девочка! Говорит о декларации ООН… Откуда она знает такие вещи?»
        - Не от меня, разумеется, - сказала классная руководительница. Будучи еврейкой, она боялась, как бы ее не обвинили в поощрении выезда евреев из страны. После обмена этими словами от Ады потребовали сдать красную книжечку.
        Чиновник ОВИРа был вежлив, но не отказался от обычной демагогии: что Советский Союз спас нас от немцев и что мой сын будет воевать против Советского Союза. Я отделалась обычными ответами, мне было не до пререканий с ним. Я была слишком взволнована тем шагом, на который иду. Женщина тридцати девяти лет, с двумя детьми в возрасте одиннадцати и шестнадцати лет, готовится оставить все прожитое до этого момента и пойти навстречу неизвестности. Были моменты, когда я в глубине души хотела получить отказ…
        Ответ пришел удивительно быстро - через месяц, и он был положительным. Я думала о словах брата: как он мог знать?
        Получив разрешение, я уволилась с работы. Надо было сделать массу вещей: продать квартиру, лететь в Москву за визами в голландское посольство, представлявшее интересы Израиля в СССР за отсутствием дипломатических отношений между обоими государствами, отправить багаж…
        После получения разрешения я стала принцессой расширенной семьи. Один из моих двоюродных братьев с семьей уже находился в Израиле, а те, что оставались, предложили мне всяческую помощь. Поскольку я всегда еле дотягивала до конца месяца, у меня не было денег на то, чтобы прожить месяц без зарплаты и лететь в Москву. Родные одолжили мне деньги.
        Главная трудность состояла в продаже квартиры. Если бы я могла легко продать ее, то не нуждалась бы в помощи родственников. Квартирная нужда в Риге была настолько остра, что покупатели появились сразу, хотя речь шла о старом доме на окраине города. Слух о моем отъезде быстро распространился среди евреев, и целый день звонили люди, желающие купить квартиру.
        Но это было непросто. Как я уже писала, родители не перевели владение квартирой на мое имя, она осталась записанной на имя папы. Кроме того, у Яши была прописка в квартире. Я не хотела оставлять ему в подарок квартиру, которую мои родители приобрели с таким большим трудом.
        Яша в последнее время мало бывал дома - видимо, нашел какую-то альтернативу. Мне пришлось вести с ним переговоры о величине компенсации за отказ от прописки. После нескольких ссор мы пришли к соглашению, он выписался из квартиры и покинул ее. Мне пришлось также платить ему за согласие вывезти детей из страны.
        Теперь передо мной стояла главная трудность - найти возможность продать квартиру, которая по сути дела мне не принадлежит. В этом мне пришла на помощь женщина из районного домоуправления, которая в свое время помогла мне получить прописку. Мы построили план на сходстве имен - папы и моего. Папа как владелец квартиры был записан в документах фамилией и первыми буквами имени и отчества - Рабинович Б.Р. Я же была записана под той же фамилией, но с инициалами Р. Б. При наличии доброй воли можно «не заметить» разницу в порядке букв инициалов.
        Эта добрая женщина предложила мне следующее решение: я подпишу прошение о прописке потенциальных покупателей, а она проведет это через высшие инстанции, «не заметив» разницу в именах. Я заключу временный договор с покупателями, согласно которому они платят мне половину цены, получают прописку и въезжают в квартиру, но не получают права собственности. Я пришлю из Израиля свидетельство о смерти папы и справку о том, что мы с Иосифом являемся наследниками, а также доверенность на имя Иосифа. После этого брат приедет из Новосибирска, переведет право собственности на покупателей и получит от них вторую половину суммы.
        Эта хитроумная сделка была основана в большой мере на доверии между сторонами. Покупателями были друзья моих родственников, им нужна была квартира для дочери, недавно вышедшей замуж. Они должны были верить, что в конце получат полное право владения, и пока, только за прописку, уплатить мне половину суммы. Я со своей стороны должна была верить, что они заплатят брату вторую половину суммы и тем самым завершат сделку. Мне повезло в том, что нашлась такая семья, на которую я могла полагаться и которая полагалась на меня.
        Как я и обещала в свое время родителям, я не собиралась взять себе все деньги от продажи квартиры. По-видимому, они мне не поверили, и ввиду их сомнения в моей честности пришлось пройти этот рискованный путь.
        Многие люди имеют открытые счета со своими родителями, живыми или мертвыми. У меня несколько таких счетов, и история с квартирой - один из них. До сих пор не могу понять их побуждения. В конце концов, если они не доверяли мне (что обидно само по себе), они могли переписать квартиру на имя брата или на нас обоих. Но они предпочли риск, что собственность вообще пропадет, главное - не передавать ее никому.
        После получения половины суммы за квартиру я смогла возвратить долг родственникам и справиться с предотъездными расходами.
        Мои родственники помогли мне достать кое-какие дефицитные вещи. Я купила чешский гарнитур мебели, один ковер, постельные принадлежности и один сервиз. Все это - прямо со складов, к которым мои двоюродные братья имели доступ.
        Мама писала, чтобы я не брала с собой никакие электроприборы. У меня был маленький холодильник, величиной с морозильную камеру современных холодильников; была примитивная стиральная машина, наподобие той, которую я видела в доме директора школы в селе Вороново. Был у меня также телевизор с маленьким экраном. Мне трудно было примириться с мыслью, что все эти богатства, жемчужины советской технологии, нужно просто выбросить.
        Приехал мой брат с женой и дочерью. Он объяснил мне, почему не нужно везти в Израиль электроприборы. По его словам, новым репатриантам предоставляются особые льготы - покупка электроприборов и ряда других предметов по особым ценам, без пошлины и налога на покупку. Это товары высокого качества, а те, которые я купила в Риге, это жалкий металлолом. Но если в таможенном управлении будет записано, что я ввезла в страну электроприборы, то я потеряю право купить эти товары по особым ценам в Израиле.
        Дом стал похож на склад. Пришли плотники и начали строить большие ящики из досок для отправки тяжелого багажа морским транспортом. В доме вертелись чужие люди, пристававшие с просьбами передавать подарки их родственникам в Израиле. Каждый день мы разжигали во дворе костер и жгли ненужные вещи, которые накапливаются в каждом доме на протяжении лет. Все более или менее пригодное для употребления я раздала соседям.
        После того как ящики были увезены в порт и погружены на корабль, я вылетела в Москву. Мой двоюродный брат Арон, который часто бывал в командировках в Москве, заказал для меня номер в гостинице, где он обычно останавливался.
        Самолет приземлился в Москве ночью. Я взяла такси и попросила доставить меня в гостиницу, где заказан номер. Но и Арон, и я упустили из виду важную деталь: у меня не было паспорта, так как все советские документы, включая паспорт, мне пришлось сдать в ОВИР.
        Поездка до гостиницы заняла полтора часа. Снаружи у двери стоял охранник. Я сказала, что для меня заказан номер, и он дал мне войти. В фойе никого не было, кроме уборщицы, которая мыла полы. Время было после полуночи. Я спросила ее, кто даст мне ключ от заказанного номера.
        - Ничего не знаю, я только уборщица, - сказала она. - Пойду поищу кого-нибудь из администрации.
        Через несколько минут она вернулась в сопровождении молодого человека, одетого в форму гостиницы. Он стал просматривать списки и нашел заказ на мое имя.
        - Ваши документы, пожалуйста, - обратился он ко мне.
        Тут-то и обнаружился наш промах. Если бы мой двоюродный брат заранее предупредил администрацию гостиницы, что я приеду без паспорта, возможно, это помогло бы. Да и я сама могла пойти в ОВИР и попросить выдать мне какое-нибудь временное удостоверение. Мы просто не подумали об этом. И вот я стою, в полночь, в чужом городе, и администратор говорит мне, что не может предоставить в мое распоряжение заказанный номер без предъявления паспорта. Я показала ему билет на обратный полет в Ригу, где значилось мое имя, объяснила причину отсутствия паспорта. Ничто не помогло. Он сказал «нет», повернулся и ушел.
        Что делать? Куда идти посреди ночи? Я попросила уборщицу разрешить мне посидеть в фойе до утра. Уборщица посоветовалась с охранником. Оба проявили человечность и разрешили мне сидеть в фойе. Они могли получить за это строгий выговор, но душа не позволила им выгнать женщину ночью на улицу. «Только, пожалуйста, уйдите рано, до прихода служащих администрации», - попросили они. Я так и сделала.
        Это была долгая ночь, одна из самых долгих в моей жизни. Но все когда-нибудь кончается. И эта ночь тоже.
        Ранним утром я поехала в центр города. Москва тех лет была сурова и неприветлива. Я не сумела найти в ней то, что в Риге можно видеть на каждом углу - маленькое симпатичное кафе, где можно позавтракать и выпить чашку кофе. Не было даже уличных лотков продажи прохладительных напитков и простой выпечки. Может быть, я не знала, где искать. Маленькие кафе - это жемчужины стран Прибалтики, они символизируют дружелюбие и гостеприимство в отношении к туристам. В Москве же все было огромным, грандиозным и отчужденным. Либо ничего, либо дорогие рестораны со столами, накрытыми белыми скатертями. Говорят, что теперь город совершенно изменился, но тогда я невзлюбила Москву на всю жизнь.
        Делать нечего, я постояла в очереди в «гастрономе», купила булочку и несколько ломтиков сыра. Села на лавочку в каком-то скверике и позавтракала. До открытия голландского посольства оставалось еще время, и я без особого интереса погуляла по улицам, застроенным большими домами, безликими и казенными на вид.
        В посольстве я увидела длинную очередь, но все было безупречно организовано. Мне дали записку с номером моей очереди и сказали, что очередь подойдет через два часа. Посоветовали использовать это время для прогулки и не томиться в коридоре в ожидании.
        И вот я вновь на нелюбимых улицах Москвы. Свободное время я решила использовать для нормального обеда в ресторане, если уж невозможно найти скромную закусочную. Деньги у меня были, экономить не имело смысла, ведь недалек день, когда рубли мне больше не понадобятся.
        Далеко уходить от посольства я не хотела и нашла в его окрестностях ресторан: большой полутемный зал, скудное освещение которого, возможно, предназначалось для создания интимной атмосферы. Столы были накрыты не очень чистыми белыми скатертями. Массивные пепельницы, официанты в помпезных форменных кителях. Зал был почти пуст, только три столика были заняты. Этот факт, как мне пришлось убедиться, вовсе не гарантировал хорошее и быстрое обслуживание.
        Прошло полчаса, пока ко мне подошел официант с меню. Я сделала заказ и сказала, что спешу на важную встречу, но мои слова не произвели на него особого впечатления. После часа ожидания мне принесли холодный суп. И вновь потянулись минуты ожидания второго блюда. Я видела, что приближается время моей очереди в посольстве, и хотя я заплатила за обед из трех блюд, мне пришлось встать и уйти, так и не пообедав. Не видно было, чтобы это взволновало кого-нибудь из официантов, сидевших и болтавших за одним из столиков. Никто не пытался меня удерживать.
        В посольстве, в отличие от ресторана, работали с четкостью, не характерной для советских учреждений. За несколько минут я получила визы, направление в гостиницу за счет Еврейского агентства (Сохнута), талоны на питание в ресторане гостиницы и направление в центральный филиал госбанка, где мне предстояло купить доллары. По моей просьбе было вызвано такси, которое доставило меня до гостиницы. В банк я решила идти на следующее утро, так как вылететь обратно в Ригу мне предстояло только вечером.
        Гостиница, в которую меня направили, находилась на территории ВДНХ - выставки достижений советского хозяйства. Эта выставка, один из грандиозных показных объектов времен Сталина, была открыта в 1936 году. Это огромный парк, в разных местах которого стояли выставочные павильоны - произведения лучших архитекторов страны. На свободной площади между павильонами были разбиты клумбы с цветами, стояли скульптуры в стиле соцреализма и сверкали на солнце брызги фонтанов. Весь это комплекс, несмотря на его устаревший стиль, производил сильное впечатление. Гости из заграницы, в большинстве коммунисты, выходили из парка ВДНХ ошеломленными.
        Какие достижения демонстрировались на выставке? Когда существует мощная машина пропаганды, нет надобности в настоящих достижениях. Советская власть была непревзойденным специалистом в создании показухи. В каждой отрасли хозяйства существовали «образцовые предприятия»: образцовый колхоз, образцовый завод и т. п. В образцовые предприятия инвестировались крупные суммы, для них создавались особые условия. Эти хозяйства и предприятия действительно добивались неплохих достижений, и их продукция экспонировалась на выставке. Они также включались в маршруты организованных поездок по стране для зарубежных гостей, в частности деятелей из стран восточного блока.
        Гостиница, предназначенная для советских граждан, была единственным непрезентабельным зданием на территории выставки. Она пряталась в самом конце парка, среди служебных помещений. Полученную комнату мне пришлось делить с еще одной гостьей - представительницей какого-то колхоза. Мне это было безразлично. Главное - была кровать, на которой я могла отдохнуть после всего пережитого за последние сутки.
        На следующее утро я поехала в центральный госбанк, чтобы купить доллары; каждый выезжающий вправе вывезти из страны 100 долларов. На сей раз, при покупке долларов, смехотворный обменный курс - 60 копеек за доллар - был в мою пользу. Я уплатила всего 180 рублей и получила 300 долларов - весь капитал, который семья репатриантов вправе была вывезти из своей «доисторической» (так мы называли Советский Союз) на историческую родину. В настоящее время, между прочим, в России существует свободный валютный рынок, как в капиталистических странах, каждый может покупать любую сумму валюты по реальному курсу и вывезти ее из страны.
        У меня были еще деньги и полдня свободного времени, и я решила посетить самый знаменитый магазин Советского Союза - ГУМ. Иосиф дал мне наставления: не покупать верхнюю одежду, даже если она мне понравится: «В Израиле одеваются иначе, ты не захочешь там носить эти вещи». Не покупать теплые вещи. Что же стоит купить? Я гуляла несколько часов по этажам этого громадного универмага и не нашла ничего такого, что мне понравилось бы.
        В самолете, летевшем в Ригу, меня охватило ощущение счастья. Я рада была покинуть суровую столицу державы, верное отражение строя, который она олицетворяет. Мне придется побывать в ней еще раз перед вылетом в Вену, но только на несколько часов. Тосковать о ней я не буду.
        Когда я вернулась домой, все уже было готово к отъезду. Я пригласила моих подруг на прощальную встречу. Ира и Айна принесли мне подарки, мы выпили и пели наши любимые песни. Я немножко поплакала. Думала, что больше их не увижу.
        За день перед вылетом в Москву Иосиф попросил меня выйти и погулять с ним по улице. Я поняла, что он хочет сказать мне что-то важное. Мы вышли из нашего переулка на главную улицу предместья. Он сказал мне:
        - Когда прибудешь, к тебе подойдет сотрудник Шин-Бета (службы безопасности). Я скажу тебе две фразы, которые ты должна передать ему, в точности, слово в слово. Заучи эти фразы хорошенько, записывать их нельзя.
        Память у меня была хорошая, не было никакой трудности в заучивании двух фраз, которые казались мне лишенными особого значения. Само поручение привело меня в замешательство. Я не знала, что думать. Когда он сказал мне с уверенностью, что я получу разрешение на выезд, я подумала, что он имеет особые связи с советскими властями. Новое поручение намекало на особые связи с израильскими властями… Это предположение было для меня гораздо приятнее первого. Он, по своему обыкновению, ничего мне не объяснил.
        Он сказал также, что в самолете «Аэрофлота» во время полета в Вену я должна вести себя осторожно и не вступать в разговоры с другими пассажирами, так как самолет считается советской территорией и возможны провокации. «Только в самолете израильской авиакомпании «Эл-Ал» ты можешь чувствовать себя свободно», - добавил он.
        Ранним утром следующего дня приехал мой двоюродный брат на своей машине, в которую мы погрузили наш ручной багаж. Я попрощалась с соседями, и мы вместе сфотографировались перед старым домом. Затем мы поехали на железнодорожный вокзал. Пришлось ехать в Москву поездом, потому что на внутренних рейсах приняты жесткие ограничения на вес багажа, а у нас было несколько тяжелых чемоданов.
        На вокзале была суматоха, сопровождающая каждый выезд олим в Израиль. Рижане уже знали: если возле какого-то вагона собирается толпа, значит, кто-то уезжает в Израиль. Я не ожидала, что столько людей придет провожать меня. Люди совали в руки подарки, цветы. Это были волнующие минуты.
        Три гудка - и поезд трогается с места. Через несколько минут Рига исчезнет из виду, и вместе с ней исчезнет все, чем я жила до сих пор.
        Иосиф, Зоя и Лиля ехали с нами, чтобы проститься в Москве и лететь оттуда домой, в Новосибирск.
        Билеты на самолет я получила в голландском посольстве вместе с визами. Когда подошло время, мы взяли такси и поехали в аэропорт Шереметьево. Сдали чемоданы и простились с Иосифом и Зоей. Нам нужно было подняться на второй этаж; оттуда, после проверки документов, уже нет пути назад.
        Прощай, Советский Союз! На твоей земле мы перенесли много страданий, но выжили вопреки всему. Встречали на жизненном пути прекрасных людей, которых невозможно забыть. Мои учителя, мои подруги… Память о вас я беру с собой. Прощайте!
        Часть вторая
        «Вернуться на землю праотцев наших…»
        Глава 38. Транзитный лагерь
        В советском самолете, который должен был доставить нас в столицу Австрии Вену, нам не достались места в одном ряду. Дети сидели вместе, а я оказалась рядом с симпатичным австрийцем, лет пятидесяти с лишним, возвращавшимся из туристической поездки. Человек общительный, не скованный страхами, он сразу хотел вступить в беседу со мной. Я же держалась отчужденно, помня предостережения Иосифа. Говорил он по-английски. Когда он подверг резкой критике советский туристический сервис, я подумала: «Вот и начинается провокация. Он пытается вызвать меня на разговор о жизни и нравах в Советском Союзе, и меня задержат за клевету на государство!»
        Мой австрийский сосед увидел испуганное выражение моего лица и громко расхохотался: страхи советских граждан были ему знакомы. «Вы, советские, всегда боитесь собственной тени. Чего вы опасаетесь? Я турист, возвращаюсь домой, чем я могу быть опасен? Расслабьтесь, вы летите на свободу! Хватит бояться!»
        Он был настолько доброжелателен и приветлив, что мои страхи стали постепенно рассеиваться, и я включилась в беседу. Когда я сказала, что ему не нужно стараться говорить на английском, так как я владею немецким, он так обрадовался, будто нашел клад. В полете всегда бывает очень скучно, и я была рада возможности скоротать эти часы в приятной беседе. Он рассказал мне о своем доме, окруженном большим садом, на окраине Вены, показал фотографии членов семьи и своего любимца - большого и вальяжного красавца-кота.
        Самолет время от времени попадал в воздушные ямы, и от болтанки поташнивало. Стюардесса раздавала кисло-сладкие конфеты, это немного помогало.
        Мой австрийский сосед не скупился на слова критики в адрес советских самолетов и летчиков, и это меня немного пугало. Ведь мы пока еще находимся на советской территории! Но он, человек свободного мира, не знал никаких страхов. «Когда вы сядете в израильский самолет, «Боинг» американского производства, то почувствуете разницу», - сказал он.
        Меня беспокоила мысль о том, что произойдет после приземления самолета. Как мы узнаем, к кому обратиться, как найдем самолет, который доставит нас в Израиль? Я задавала эти вопросы в голландском посольстве при получении билетов, и ответ показался мне странным: «Вам не придется ничего искать, ОНИсами найдут вас!» Они? Кто они такие? Как ОНИузнают меня и я их?
        Я рассказала своему соседу о моих тревогах, и он стал уверять меня: «Не беспокойтесь, израильтяне всегда приходят собрать своих людей!» Его слова успокоили меня лишь частично. Мне трудно было поверить, что мы, я и мои дети, настолько важны для кого-то, что он придет встречать нас. Для меня привычным было ощущение, что человек ничего не стоит - ощущение, которое впиталось на протяжении всей жизни.
        Самолет пошел на снижение. Сосед-австриец пожелал нам удачи. Я ответила ему тем же. Простились. Вот мы уже стоим на австрийской земле.
        Не успел включиться аппарат моих привычных тревог, как я услышала призыв по громкоговорителю на русском языке:
        - Всех тех, кто едет в Израиль, прошу подойти ко мне!
        Оказалось, что мы не были единственными пассажирами самолета, направляющимися в Израиль. К человеку с громкоговорителем подошли еще несколько семей, всего нас было человек десять. Встретивший нас человек, представитель Еврейского агентства (Сохнута), попросил сдать ему билеты, перебросился несколькими фразами с офицером австрийского пограничного контроля и повел всю группу к микроавтобусу, стоявшему тут же на летном поле. Все вместе мы направились на транзитный пункт - в усадьбу Шенау, расположенную за городом.
        Это была большая усадьба, окруженная высокой каменной оградой с башенками, которые когда-то, видимо, служили постами для вооруженных стражников. Мы въехали через тяжелые металлические ворота, у которых дежурил охранник. После нашего въезда ворота сразу же были заперты. Это показалось мне странным и производило неприятное впечатление - как будто мы прибыли в тюрьму. Я понятия не имела об опасностях, повсюду подстерегающих евреев: ведь советская пресса ничего не сообщала об арабском терроре. Я подумала, что нас сторожат, чтобы мы не сбежали; мне и в голову не приходило, что нас охраняют от нападений.
        Усадьба Шенау представляла собой средневековую крепость, в которой когда-то проживала семья аристократов. Их потомки, люди современного склада, переехали в Вену, и усадьба осталась заброшенной. Еврейское агентство арендовало ее и превратило в транзитный лагерь для олим из Восточной Европы на их пути в Израиль. Лагерь был открыт в 60-х годах и действовал более десяти лет, а затем был закрыт по решению канцлера Австрии Бруно Крайского в сентябре 1973 года, после нападения палестинских террористов на автобус с репатриантами на пути в лагерь. После переговоров между Крайским и главой правительства Израиля Голдой Меир, специально для этого приехавшей в Австрию, был открыт новый транзитный лагерь под названием Виллерсдорф, который был, по мнению Крайского, безопаснее прежнего.
        Усадьба Шенау производила впечатление своей величиной, но была в крайне запущенном состоянии. Посреди сада стоял большой дом. Еврейское агентство отремонтировало часть дома, главным образом нижний этаж; там были оборудованы комнаты для размещения олим, кухня, столовая и даже небольшая синагога. Меблировка была скромна, без претензий на роскошь, но все было чисто и аккуратно.
        Огромный дом был почти пуст. Алия из СССР сочилась по капельке, еще не превратилась в поток. Нас задержали в усадьбе на неделю, потому что работники агентства, ответственные за нашу отправку, хотели собрать большую группу репатриантов для вылета одним рейсом.
        Мне казалось странным, что мы живем и питаемся, ничего не платя за это. Я была уверена, что все получаемое нами записывается, и позднее нам предъявят к уплате большой счет, который мне трудно будет оплатить. Жизненный опыт научил меня, что ничего не дается бесплатно. Ведь даже по дороге в сибирскую ссылку с нас требовали плату за убогую кашу, которую разносили по вагонам.
        Многое меня удивляло. Например, шоколад. Тот простой шоколад, в Израиле называемый, с оттенком пренебрежения, «коровкой», потому что фирма «Элит», корни которой, кстати, ведут из Риги, продает его в фирменной обертке с рисунком коровы. Ведь шоколад - это лакомство, которое покупаешь для детей. А тут он лежит в изобилии на столе, можно брать сколько угодно, даже уговаривают брать. Никогда в жизни я не ела такой вкусный шоколад, как в транзитном лагере Шенау.
        Еще одна вещь, которая вас рассмешит - рулоны туалетной бумаги. За двенадцать лет, прожитых в такой европейской столице, как Рига, не говоря уже о Сибири, я не видела рулонов туалетной бумаги. Мы для гигиенических целей нарезали газетную бумагу. Между прочим, даже ваты, необходимой для женской гигиены, часто не было в продаже.
        И вот в Шенау меня охватила странная тревога: что будет, когда бумага в рулоне кончится? Однажды я не сдержалась и задала этот вопрос одной из работниц дома. Она расхохоталась и открыла передо мной дверь кладовки, полной рулонов туалетной бумаги.
        К усадьбе прилегал небольшой поселок, и нам иногда разрешали гулять в нем - в сопровождении одного из сотрудников лагеря. Было там несколько маленьких магазинчиков, и товары в них нам очень нравились. Люди Сохнута умоляли нас:
        - Не покупайте ничего, не тратьте здесь ваши доллары! Вы увидите в Израиле изобилие товаров лучшего качества, чем эти!
        Нам, воспитанникам дефицита, трудно было удержаться. Каждый купил несколько мелочей.
        Очень хотелось побывать в Вене, и после долгих упрашиваний нам устроили экскурсию в город. Мы выехали в автобусе усадьбы, побывали в президентской резиденции, погуляли в прекрасном парке и в заключение зашли в небольшую закусочную. Не помню, что я там ела, но одно врезалось в память - первое знакомство с кока-колой. Советская пропаганда при описании «капиталистического образа жизни» всегда упоминала кока-колу как символ порочности и безнравственности. Я думала, что это алкогольный напиток, буквально валящий человека с ног, вызывающий галлюцинации… И вот я, из любопытства, заказываю кока-колу, мне приносят стакан этого «символа испорченности», и я делаю первый глоток. Безобидный газированный напиток, похожий на лимонад, только коричневый и чуть более пикантный. Я спрашиваю официанта:
        - Это действительно кока-кола? Вы уверены?
        Он удивленно посмотрел на меня и ответил озабоченно:
        - Да, госпожа. Что-нибудь не в порядке?
        Мне стало неловко. Ведь мы во многих отношениях были подобны инопланетянам.
        Глава 39. Новые олим
        Настал день нашего вылета к конечной цели. Я очень волновалась. Неужели через несколько часов мы будем в Тель-Авиве? Из городов Израиля я знала только два названия - Тель-Авив и Хайфа. В Тель-Авиве живет мама, а о Хайфе я слышала от папы. Иерусалим? Согласно советской пропаганде, Иерусалим не принадлежит Израилю. Поэтому я удивилась, когда получила вызов: на верху официального документа было написано «Государство Израиль, Иерусалим». Советская печать даже кнессет и министерства переместила в Тель-Авив; если верить ее публикациям, правительство Израиля заседает в Тель-Авиве, «гнезде израильского милитаризма».
        Когда самолет стал приземляться, из рупоров в пассажирском салоне полились звуки знакомой песни «Хевейну шалом алейхем» («Мы принесли вам мир»), и все зааплодировали.
        Нас провели в большой зал в здании аэропорта. Среди встречавших я увидела маму, и мы побежали навстречу ей. Она изменилась, похудела, но была энергична и хорошо одета.
        Нас призывали не расходиться и терпеливо ждать регистрации, получения документов и затем организованной развозки по центрам абсорбции.
        Регистрация прошла быстро, потому что число прибывших репатриантов было невелико. Когда я уже держала в руках новые документы и направление в центр абсорбции в городе Афуле, мама решительно заявила:
        - С какой стати вы поедете в Афулу? Только встретились - и сразу расстанемся? Нет, вы пойдете ко мне. Отдохнете, а там посмотрим, может быть, центр абсорбции вам вообще не понадобится. Ульпан[5 - Слово “ульпан” в переводе означает “училище” или “студия”. В данном контексте имеются в виду курсы по изучению иврита для репатриантов.] для изучения иврита можно найти и в Тель-Авиве!
        Я была в растерянности. С одной стороны, организованная отправка людей в какие-то места, выбранные для них чиновниками, не спрашивая их мнения - это казалось мне странным. В этом действительно было что-то милитаристское, напомнившее мне даже высылку в Сибирь. С другой стороны, надо бы делать то, что все делают, не быть исключением.
        Пока я размышляла об этом, к нам подошел незнакомый мужчина; я сразу поняла, что это тот человек, о котором говорил Иосиф. Он отвел меня в сторону и спросил, поручил ли мне Иосиф что-то передать. Он показал мне свое удостоверение, а я передала ему фразы, выученные наизусть по просьбе брата. Он казался разочарованным. «Это все?» - переспросил он несколько раз.
        Затем он спросил, куда мы направляемся, и мама ответила вместо меня: «Ко мне, домой». Оказалось, что адрес ему известен. Он предложил подвезти нас из аэропорта в городе Лоде в центр Тель-Авива и спросил у мамы, нет ли у нее возражений против того, чтобы он зашел и еще немного поговорил со мной. «Чашку чаю смогу получить?» - спросил он в шутливом тоне.
        Мы вышли из зала, в котором все ждали дальнейших указаний, и поехали в Тель-Авив. Что еще я могу рассказать ему? Все, что Иосиф велел сказать, я сказала. Сотрудник Шин-Бета был любезен и не внушал страха, но все же я опасалась беседы с ним. Выяснилось, однако, что опасаться нечего. Мы сидели и пили чай, и он не задавал мне вопросов, на которые я не нашла бы ответов. Его интересовало, собирается ли Иосиф приехать. Я рассказала о несогласии его жены и об особенностях места его работы.
        - Что касается его работы, - сказал мой собеседник, - мы бы как-нибудь договорились и нашли выход. С женой - это уже сложнее. Я знаю о его положении и сожалею.
        Он поинтересовался настроениями среди евреев Риги и других городов. Я рассказала ему о пробуждении национальных чувств евреев Риги и других прибалтийских республик и добавила, что эта волна докатилась даже до далекого Новосибирска. О положении в Москве он был осведомлен лучше меня.
        Сердечно прощаясь с нами, он сказал, что, возможно, мы еще встретимся, меня пригласят в главное бюро в Хайфе. «Не волнуйтесь, это обычная процедура», - добавил он, увидев испуганное выражение моего лица.
        Уже стоя у двери, где никого рядом с нами не было, он произнес незабываемые слова:
        - Знайте, что ваш брат, Иосиф, большой и важный человек для государства Израиль.
        Эти слова поразили меня. Тайну, стоявшую за ними, я так и не узнала. Даже когда Иосиф уже был в стране, я не расспрашивала его об этом. Много лет спустя я очень жалела, что не спросила. Но тогда я думала, что есть вещи, которые лучше не знать.
        Когда наш гость ушел, я успокоилась и могла осмотреть квартиру мамы и дом, половина которого принадлежит ей. Дом был расположен в самом оживленном месте исторического центра города, на углу улиц Дизенгофа и Фришмана. Теперь есть другие центры, но тогда, в 1970 году, это был «центр центра». Дом выглядел старым; дома в городах Израиля быстро стареют. Он был построен в известном стиле Баухауз; как единственный город, целиком построенный в этом стиле, Тель-Авив удостоился звания исторического объекта, охраняемого ЮНЕСКО. Фасад его был выкрашен в белый цвет, отличительный признак стиля Баухауз; благодаря этому Тель-Авив был прозван «белым городом»; другие признаки стиля - строгие прямые линии и длинные балконы вдоль фасадов. С течением лет белый цвет домов стал грязновато-серым, а неуемное стремление жителей увеличить площадь своих квартир привело к закрытию балконов жалюзи всевозможных форм и цветов. Все это очень повредило красоте города и затушевало особенности стиля, в котором он был построен.
        Партер дома занимали магазины и кафе, известное в городе как место встреч интеллектуалов, в большинстве выходцев из Германии. Над коммерческим этажом высились четыре жилых этажа; лифта в доме не было. Квартира мамы находилась на втором этаже, то есть, считая партер, на третьем. Окна ее выходили не на улицу, а во двор; и здесь был балкон, закрытый крышей из ребристой пластмассы и жалюзи. Образовавшаяся в результате этого маленькая комната служила столовой.
        Двухкомнатная квартира мамы была спланирована в старом стиле: очень высокие потолки, прихожая, из которой исходил коридор, разделявший комнаты, приблизительно одинаковые по величине. В отличие от стиля, принятого в Израиле ныне, в ней не было большой гостиной и ряда маленьких спален; комнаты были одинакового размера и совершенно обособленны, у каждой своя входная дверь из коридора. Возможно, такая планировка была пережитком «периода экономии» 30-х годов, когда в одной квартире нередко жило две семьи ввиду острой нехватки жилья. Сегодня мы сказали бы, что коридор - это напрасная трата площади; но тогда он был нужен, чтобы ни одна из семей не жила в проходной комнате.
        Квартира была обставлена скромно, почти бедно. Мне, привыкшей видеть нужду, поначалу все понравилось: большой старый шкаф, который нельзя было передвигать, так как он мог при этом развалиться; простые диваны из материала, которым уже давно не пользуются. Мой минималистский подход ко всему сильно повредил мне в дальнейшем: у меня не было развитого вкуса при выборе вещей, все казалось мне хорошим и красивым.
        Мама предоставила нам во временное пользование одну из комнат. Она немного опасалась, что власти не захотят дать мне квартиру, если узнают, что у нее есть комната для нас. Эти опасения оказались необоснованными: власти не возлагали на родственников олим, прибывающих в страну, обязанность устраивать их и обеспечивать жильем. Это была обязанность государства, и совершенно не важно, богаты ли их родственники-старожилы и сколько у них комнат в домах.
        Поскольку мы не ждали в аэропорту указаний по нашему устройству и просто «сбежали», мне нужно было теперь самой искать пути своего дальнейшего устройства. Двоюродный брат, приехавший раньше меня и владевший ивритом, сопровождал меня в первом посещении тель-авивского филиала министерства абсорбции. Мне дали направление в ульпан, который помещался в здании ВИЦО - организации сионистских женщин. Что касается квартиры, мне было сказано, что если я хочу жить в центре Тель-Авива, близко к маме, то должна сама найти квартиру в одном из старых домов. «Когда найдете подходящую квартиру, сообщите нам, и мы ее купим для вас», - сказала сотрудница филиала.
        Я была потрясена такой щедростью, но очень быстро обнаружила, что этот порядок - сидеть в квартире мамы и самой заботиться об элементарных нуждах абсорбции - ошибочен и никуда меня не приведет. У мамы усилилось душевное расстройство, которое психологи называют негативизмом. Что бы я ни хотела сделать, куда бы ни хотела пойти, ее неизменный ответ был: «не ходи», «не делай этого, отдохни», «некуда спешить». Я чувствовала, что это убивает мою энергию, что я превращаюсь в пенсионерку. Дни и недели проходят, но ничто не движется с места.
        Осознав это, я пошла одна в отделение министерства абсорбции и попросила отменить все договоренности и вернуться к тому устройству, которое было подготовлено для меня с самого начала в аэропорту, с направлением в центр абсорбции. Сотрудница поморщилась, но все же нашла и выдала мне первоначальное направление. Она сказала, что те, которые поехали в центры абсорбции прямо из аэропорта, были доставлены туда организованным транспортом; мне же теперь придется добираться до места своими силами.
        Я вернулась к маме с документами в руках. Вопреки моим опасениям, мама приняла мое решение спокойно: видимо, и для нее совместное проживание с нами создавало трудности. Что касается транспорта, сказала она, не нужно беспокоиться: у нее есть семья знакомых, где муж - водитель такси, он доставит нас на место и возвратит ее домой.
        - Не хочу, чтобы вы тащились по автобусам с чемоданами, - сказала она.
        Она договорилась со своим знакомым водителем такси о дне и часе - и мы выехали.
        Хотя мама прожила в Израиле уже шесть лет, она не знала иврита, разве что отдельные слова. В те времена в районе, прилегающем к улице Дизенгофа, можно было обойтись идишем, немецким и русским языками. Я тем более не знала иврит, даже буквы не знала. Поэтому мы не читали документы, которые я получила, и не видели, что на них указан срок, в течение которого они действительны. Этот срок уже миновал. И вот мы прибываем с детьми и всеми своими вещами в центр абсорбции в Афуле - и нас отказываются принимать: срок действия направления истек.
        Я была в шоке. Что делать теперь? Водитель такси предложил отвезти нас обратно, но мама проявила воинственный дух, сохранившийся в ней со времени нашей войны за выживание в Сибири. На идише - языке, которым она владела в совершенстве - она заявила сотрудникам правления:
        - Никуда мы отсюда не поедем. Если понадобится, будем сидеть всю ночь возле двери вашей конторы. Так вы принимаете недавно прибывших олим? Мы пожалуемся министру абсорбции на такой прием!
        Сотрудники центра абсорбции собрались в кабинете директора, чтобы решить, как быть с нами. Через несколько минут директор вышел и объявил:
        - Вам повезло, у нас есть свободная квартира. В порядке исключения примем вас и постараемся получить задним числом утверждение от министерства. Наша сотрудница Мали проводит вас в квартиру и все объяснит.
        Я вздохнула с облегчением. Мы простились с мамой и ее другом-таксистом и пошли за сотрудницей Мали знакомиться с нашим временным жильем.
        Центр абсорбции располагался в поселке, который формально является частью города Афулы, но фактически стоит совсем отдельно и носит название Гиват ха-Море. Местность там холмистая, и большая часть домов встроена буквально в склоны холмов. Таким же был и дом, к которому привела нас Мали: с одной стороны - четыре этажа, а с другой - восемь. Я никогда не видела таких домов. Лифт в доме вел из фойе на четыре этажа вверх и на четыре этажа вниз. Нижние квартиры не были подвальными, как можно было бы подумать; их окна выходили на параллельную улицу, находившуюся намного ниже, у подножья холма.
        Нам досталась квартира на втором этаже сверху: две комнаты, одна из них спальня, а вторая - «салон», понятие, не известное мне до тех пор. Разумеется, все санитарные удобства. Мебель проста, но содержит все нужное для временного проживания: большой шкаф, двуспальная кровать с постельными принадлежностями, а в салоне софа, небольшой столик и несколько простых кресел. «Мальчик будет спать в салоне», - сказала Мали и пошла на склад, чтобы принести постельное белье для него.
        В душевой был электрический бойлер - вещь, привычная для каждого израильтянина, но я видела такое приспособление для нагрева воды впервые. Мали сказала, что бойлер должен быть включен все время, чтобы у нас всегда была горячая вода. Она сказала также, что принимать душ нужно каждый день. Это тоже удивило меня: мы привыкли ходить в баню раз в неделю. Я поняла, что в дальнейшем нас ожидает много новых открытий.
        Вошла еще одна сотрудница центра и принесла лист с распорядком дня. Были указаны часы трапез и часы занятий, а также кое-какие объяснения о внутреннем распорядке в центре абсорбции. Все это, разумеется, на иврите. Затем мы вышли из квартиры, и они показали нам здание общей столовой и ульпан для изучения иврита.
        По распорядку дня ужинать нужно было в 17.00, что показалось мне странным - так рано! Сотрудницы увидели, что я удивлена, и объяснили, что есть поздно вечером вредно. В конце улицы есть небольшой магазинчик, и тот, у кого есть деньги, может купить себе какое-нибудь лакомство для вечера.
        В столовой мы увидели остальных обитателей центра. Самой многочисленной была группа из Румынии; кроме них были группы олим из Польши, США и Латинской Америки. Было несколько семей из Франции и одна из СССР, женщина с двумя детьми, как и я. Эта семья уже провела в центре абсорбции четыре месяца и через месяц должна была выехать.
        Новая знакомая перевела мне непонятные пункты на листе, который я получила и не могла прочесть. В них говорилось о порядке сдачи белья в стирку и его получении после стирки; говорилось также о том, что три раза в неделю будет приходить женщина и делать уборку в квартире. Были указаны часы приема социального работника, к которому можно обратиться по поводу возможных проблем и попросить денежную ссуду.
        Мама дала мне немного денег, поэтому ссуда мне не понадобилась. Я не уставала удивляться заботе о нуждах олим. Даже квартиру придут убирать! Только одна мысль беспокоила меня: не может быть, чтобы все это давалось даром. Не влезаем ли мы в долги, которые не в силах будем погасить?
        На следующее утро меня вызвали к социальному работнику. Он спросил, есть ли у меня особые нужды, и я сказала, что никаких нужд нет. Он был удивлен этим: оказалось, большинство олим приходят к нему с массой жалоб и претензий. Он записал моего сына в местную школу. Я спросила, как он будет заниматься, ведь он не знает иврита. Социальный работник ответил, что дети его возраста быстро схватывают язык и месяца через два уже разговаривают свободно. Меня это не очень убедило, и я подивилась тому, что нет вспомогательных уроков для детей олим. Мои опасения оправдались: в дополнение к незнанию языка возник также разрыв между уровнем знаний, потому что в Израиле дети начинают учиться с шестилетнего возраста, а в Советском Союзе - с восьми лет. В Израиле преподавание английского языка начинается с первого класса, а в Союзе - с пятого.
        После беседы с социальным работником директор центра абсорбции вызвал меня в свой кабинет. Там меня ожидал удар: он сказал, что центр абсорбции - неподходящее место для Ады. По его словам, для подростков ее возраста есть специальные школы-интернаты. Он уже нашел для Ады такое место, интернат под названием «Алоней Ицхак», и она должна поехать туда. Увидев, что я потрясена, он добавил:
        - Она будет чувствовать себя хорошо в обществе сверстников, здесь ей было бы скучно. У нее появятся друзья, и она быстро овладеет ивритом. У нас учатся люди не моложе восемнадцати лет.
        Но я знала свою дочь: она очень привязана ко мне после длительных периодов, проведенных в больницах и санатории; она очень замкнута и стеснительна. Но привычка слушаться, вторая природа советского человека, подвела меня: я не стала энергично возражать. Ведь мы привыкли к тому, что власти могут делать с человеком что захотят, а директор центра абсорбции был в моих глазах представителем власти. Я промолчала, но душа кипела от сдержанного возмущения. Вернувшись в квартиру, я сообщила Аде эту неприятную весть.
        На следующее утро мы вместе поехали в молодежный лагерь «Алоней Ицхак»[6 - «Дубы Исаака» (перевод с иврита)]. Ландшафт был красив, но интернат мне не понравился: воспитанники там жили в бараках, показавшихся жалкими даже мне, привыкшей к видам тяжелой нужды. По саду бегали девушки, которые громко переговаривались на различных языках, но русского языка я не слышала. В отличие от этих девушек, бойких и самоуверенных, Ада казалась потерянной. Я оставила ее с тяжелым сердцем и слабой надеждой, что она, может быть, привыкнет и станет более общительной.
        Глава 40. Учиться жить в этой стране
        Теперь мне нужно было приступать к занятиям. Сотрудники центра объяснили мне, что группа начинающих, в которую я должна была войти, занимается уже две недели - время, которое я зря растратила, живя у мамы в Тель-Авиве. Пока нет достаточного числа кандидатов на создание новой группы. Меня спросили, что я предпочитаю - попытаться включиться в занимающуюся группу или ждать формирования новой. Я сказала, что попытаюсь догнать занимающуюся группу - надеялась на свое быстрое восприятие. Но это оказалось сложнее, чем я думала. Дело было не только в пропущенном учебном материале, но и в общем уровне знаний группы. Большая часть учащихся ульпана прибыла уже с определенными познаниями в иврите; все знали ивритский алфавит. Мое отставание не ограничивалось двумя неделями: я начинала с точки «ниже нуля».
        В первые недели мне было очень трудно. Сначала я писала ивритские слова русскими буквами. Я не успевала переписывать упражнения с доски. К счастью, у нас был прекрасный учитель, мужчина среднего возраста, уроженец Германии. Он взял надо мной «шефство» и давал специальные домашние задания по овладению алфавитом. Главное - научиться читать и писать, а с остальным я справлюсь. И действительно, за короткое время я преодолела отставание и стала активной ученицей, какой всегда привыкла быть.
        Методика обучения очень понравилась мне. Свои уроки наш учитель строил только из ивритских слов, без перевода на другие языки. Если бы он переводил, то был бы вынужден пользоваться разными языками: английским, испанским, румынским, русским… Но он обходился без переводов не из соображений удобства, а в соответствии с методикой. Иврит, объяснил он нам, должен сформироваться в мозгу обучающегося как отдельная общность, не связанная с родным языком. Кто постарается закрепить в памяти пары слов - ивритское слово и перевод, тот не сможет разговаривать на иврите свободно: он всякий раз будет мысленно переводить слова с одного языка на другой.
        С новыми словами он знакомил учащихся с помощью картинок, мимики и жестов, так что смысл становился понятен. Каждый новый урок строился на основе уже изученных слов с добавлениями определенного количества новых. Так постепенно рос наш словарный запас и расширялись возможности выражения. При этом учащийся не чувствует трудности, язык как будто изучается сам собой.
        Однажды, недели через две после начала занятий, я вернулась из ульпана и нашла свою дочь сидящей на ступеньках лестницы возле квартиры.
        - Что случилось? - спросила я ее.
        - Я сбежала, - ответила она, - не могу жить там. Мальчишки пристают, девчонки держатся отчужденно… Я ни с кем там не подружилась. Пусть делают со мной что хотят, туда я не вернусь.
        - А где твой чемодан? Где твои вещи?
        - Все осталось там. Я ведь не освободилась официально. Если бы я попросила, они не дали бы мне уйти. Говорю тебе, я сбежала!
        Я пошла к директору и рассказала ему, что произошло. Сказала, что не намерена заставлять свою дочь жить в интернате против ее воли. Если ей нельзя учиться здесь, то и я вынуждена буду покинуть центр.
        Директор проявил понимание и разрешил Аде остаться и учиться в одном классе со мной. Мне пришлось пропустить день занятий: на следующий день я поехала в Алоней Ицхак за вещами Ады.
        Теперь мы вместе сидели в классе, и я могу сказать без ложной скромности, что мы были в числе лучших учащихся.
        Когда я набралась достаточной смелости, чтобы начать говорить на иврите, у меня возникла проблема: иврит не имеет вежливой формы обращения. В языках, которыми я владею - русском, немецком, латышском, идише - существует вежливая форма личного местоимения «вы» наряду с простой формой «ты». Люди, говорящие на иврите или английском, не поймут, насколько это существенно для говорящих на одном из этих языков. Бывает, что знакомые на протяжении многих лет обращаются друг к другу на «вы», не могут преодолеть барьер, указывающий на некоторую отчужденность. Существует даже специальная церемония перехода с вежливой формы обращения на простую, она называется «выпить на брудершафт». Люди, решившие, что они достигли достаточной степени близости, скрещивают руки с бокалами вина и тем самым как бы заключают братство - брудершафт по-немецки.
        Представьте себе мое смущение, когда я должна обращаться к пожилому уважаемому учителю «ты», как будто он ребенок или родственник. Вначале я просто не могла заставить себя выговорить слово «ата»[7 - «Ата» - ты.] - местоимение первого лица на иврите. Когда учитель обращался ко мне с вопросом, я отвечала закрученными фразами в попытках обойтись без личного местоимения. Он обратил внимание на мои ухищрения и сказал с улыбкой: «Почему бы тебе не сказать просто «ата»?» Как владеющий немецким языком, он понял мою проблему и объяснил мне, что на иврите нет другой формы обращения: «Даже к главе правительства обращаются со словом «ата»!» Через некоторое время я привыкла. Намного позже я узнала, что все-таки существует другая форма обращения: к судье никогда не обращаются со словом «ата», а говорят в третьем лице или пользуются словами «ваша честь».
        С нами занималась еще одна учительница - молодая девушка-солдатка, которая учила нас в основном грамматике. Она рассказала, что занятия с нами - это часть ее военной службы. Две вещи удивили меня: первая - что девушки служат в армии; вторая - что армия посылает солдаток заниматься обучением новых олим. У армии ведь есть другие, гораздо более важные задачи. Неужели мы настолько важны для государства, что занятия с нами приравниваются к военной службе? На каждом шагу я сталкивалась с непониманием жизни в стране, и мне приходилось изменять всю свою систему понятий и степеней важности, привезенную «оттуда».
        После того как решилась проблема с Адой, можно сказать, что я была счастлива в центре абсорбции. Жизнь была легка и удобна, и каждый день доставлял удовольствие. Я не могла понять репатриантов из Румынии и Польши, всегда хмурых и озабоченных, жаловавшихся на каждую мелочь и часто пропускавших занятия, так как они сразу начали искать работу. Не скажу, что у меня не было забот о будущем, но всему свое время. Теперь мы учимся, а учиться я всегда любила. О нас заботятся во всех отношениях. В центре абсорбции был даже клуб, где время от времени проводились вечера развлечений и уроки народных танцев. Были организованы экскурсии по символическим ценам; мы побывали в Иерусалиме, Хайфе, Тверии и в районе Мертвого моря.
        Однажды нам предложили посетить концерт классической музыки в кибуце Ягур. Автобус центра абсорбции должен был доставить нас туда.
        По опыту жизни в Риге я привыкла считать, что для посещения концертов женщины одеваются в вечерние платья. В магазине одежды в поселке Гиват ха-Море я видела длинное черное платье со вставкой из серебристого люрекса на груди. Это платье казалось мне верхом элегантности, и всякий раз, проходя мимо магазина, я любовалась им. Теперь, когда объявили о концерте, я решила, что в честь такого события куплю его. Ада выбрала себе голубой брючный костюм. Принаряженные - я в длинном платье и Ада в новом костюме - мы спустились вниз и присоединились к группе олим, ожидавших прибытия автобуса.
        К моему великому удивлению, ни одна из женщин не была в вечернем платье, а мужчины не были в костюмах. Все были в джинсах! Кибуцники в Ягуре тоже были одеты очень просто. Я чувствовала себя нелепо в своем длинном черном платье, мне хотелось провалиться сквозь землю. К чести окружающих я должна сказать, что не слышала ни слова насмешки. Напротив, даже удостоилась комплиментов.
        В то время, в начале 70-х годов, все было просто и скромно - дома, автомашины, одежда. В конечном счете, инцидент в Ягуре пошел мне на пользу: из него я вынесла больше знаний об образе жизни в новой стране, чем из рассказов о первых поселенцах, осушавших болота.
        Еще в транзитном лагере Шенау я видела еженедельник на русском языке, который издавался в Израиле и носил название «Наша страна». Меня удивили критические материалы в нем: я привыкла к подцензурной советской прессе, где такие вещи не прошли бы. В наш центр абсорбции еженедельник тоже поступал, наряду с газетами на других языках - румынском, польском, английском. Я с нетерпением ждала дня прибытия еженедельника. У меня возникла мысль о возможности устроиться на работу в нем; роль учительницы никогда не прельщала меня.
        Первым моим шагом к сближению с «Нашей страной» было написание стихотворения, которое выражало патриотический пафос, переполнявший меня в то время. Был у меня определенный опыт в писании стихов; я любила свободный стих, верлибр. Готовое в памяти стихотворение, которое называлось (а как иначе?) «Возвращение на родину», я перенесла на бумагу и отослала в редакцию газеты. Поглощенная занятиями, я о нем почти забыла, но в один из дней моя знакомая, единственная репатриантка из Союза, прибежала ко мне со свежим номером еженедельника в руках:
        - Тут есть большое стихотворение, подписанное твоим именем! Неужели ты написала его?
        Стихотворение действительно было большим, оно занимало почти всю газетную полосу. Я кивнула - да, это мое стихотворение.
        Оно зародилось во мне еще в дороге. Меня занимал образ израильского летчика, который вел наш самолет из Вены: может быть, его отец был «балагулой» (извозчиком) из еврейского местечка, а сын чувствует себя за рулем современного самолета как дома.
        С одной фразой из того стихотворения я согласна и сегодня: чувству родины нужно учиться. Ощущение родины должно войти в сердце, в кровь, в душу.
        Это не просто. Более сорока лет я живу в этой стране - и продолжаю искать свою еврейскую и израильскую идентичность. Этот процесс исканий закончится только тогда, когда мое тело навсегда соединится с этой землей.
        Я начала писать статьи в еженедельник на единственную тему, в которой более или менее разбиралась - тему абсорбции. Я писала о хороших сторонах и недостатках системы, о том, что, на мой взгляд, следовало бы улучшить. Все мои статьи были опубликованы. Я получила от редакции письмо с приложением чека - это был гонорар, первые деньги, заработанные в Израиле. Мне удалось купить на эти деньги пару обуви.
        Моя знакомая покинула центр абсорбции и переехала с детьми в Хайфу, где получила квартиру. Прибыла новая семья из Союза, в полном составе - муж, жена и дети. Они сразу навестили меня; в первые дни каждый отчаянно ищет людей, говорящих на его языке.
        Первое, что женщина из новой семьи сказала мне:
        - Почему вы согласились жить в такой маленькой квартирке? Семье из трех человек полагается трехкомнатная квартира!
        Я ответила, что эту квартиру предложила мне администрация.
        - Что значит - предложила? Вы должны были требовать!
        Признаюсь, мне это даже в голову не приходило. Все, что нам дали, да еще безвозмездно, казалось мне верхом щедрости.
        Объяснить, что я не приехала сюда с намерением требовать для себя максимальные льготы? Рассказать им о папе, который отказался от бесплатных билетов и от пособия по старости? Они не поймут. Чтобы закончить разговор на эту тему, я сказала только:
        - Нам хватает места. Мы прибыли сюда на ограниченный срок, стоит ли бороться за дополнительную комнату?
        Большой дружбы между мной и этой семьей не возникло.
        Мои статьи в газету, помимо гонорара и известности, которую я завоевала в редакции, имели еще одно неожиданное последствие: оказалось, что в кибуцах многие люди старшего поколения знают русский язык и читают газету «Наша страна». Возле моей подписи под статьей всегда стоял адрес: центр абсорбции Гиват ха-Море. Члены кибуцов, как известно, всегда питали интерес к советскому строю; даже разоблачение преступлений сталинского режима не совсем погасило в них симпатии к Советскому Союзу. В дирекцию центра абсорбции поступила просьба из кибуца Эйн Харод, чтобы я выступила у них на вечере культуры с рассказом о жизни в СССР.
        Я с радостью согласилась, и один из кибуцников приехал за мной. Сначала меня повели на прогулку по кибуцу. Не знаю, каково положение там теперь, после кризиса, постигшего кибуцное движение, но тогда увиденное потрясло меня. Это был большой и богатый кибуц; в нем был свой музей, великолепный обеденный зал, клуб и кафе. Весь кибуц напоминал парк: посыпанные гравием дорожки, декоративные кусты, цветы. Ничто не напоминало деревни и поселки, которые я видела в Советском Союзе! Мои гиды рассказали мне вкратце о принципах, на которых основан кибуц. Признаюсь, я была очарована.
        Вечером клуб был полон до отказа. Из рупоров лились мелодии русских народных песен. Ведущий представил меня. Чтобы рассказывать и отвечать на вопросы, я часто использовала русские слова, которые были всем понятны.
        О чем я им рассказывала? Разумеется, я не предвидела крушения Советского Союза; как выяснилось позже, даже известные советологи не предвидели этого. Я сказала, что режим прочен и что его сила не зависит от смены вождей. Так действительно было до появления на арене Горбачева, отца «перестройки и нового мышления», но в 70-х годах никто не предвидел предстоящего краха.
        Я рассказала, что у рядового гражданина нет возможности проявить малейшую инициативу, что все до мелочей предписано сверху и исполняется автоматически, без неожиданностей.
        Меня попросили рассказать, в чем это выражается в повседневной жизни. Я привела в пример собрание на предприятии, даже маленьком и не слишком важном: секретарь парткома предприятия заранее определяет весь ход собрания. Сначала единогласно избирают «почетный президиум» - ЦК КПСС во главе с генеральным секретарем; секретарь парткома заранее поручает кому-то из участников собрания объявить об этом. Затем избирается «рабочий президиум» из числа участников собрания. Хотя сидение за столом президиума не имеет никакого значения, секретарь парткома заранее составляет список и передает его одному из рабочих. Тот просит слова и говорит: «Я предлагаю избрать в президиум следующих товарищей» и читает фамилии из полученного списка. Все, разумеется, единогласно голосуют за это предложение.
        Далее на собрании выступают люди, которым секретарь велел выступить, и говорят то, что он велел сказать. Резолюция всегда содержит призыв повысить производительность труда и улучшить качество продукции. Секретарь зачитывает ее, и все единогласно поддерживают. Так выглядит на деле диктатура пролетариата, которая якобы господствует в стране согласно доктрине ленинизма: пролетариат и рта не может открыть без диктата сверху. Но у людей вырабатывается реакция пассивного противодействия: они игнорируют принятые решения.
        Мне задали вопрос: зачем, по моему мнению, партия вмешивается в такие ничего не значащие мелочи, ведь она могла бы, без всякого ущерба для себя, дать людям больше свободы? Я ответила, что власти, по-видимому, боятся, как бы свобода действий в мелочах не распространилась постепенно на более существенные вещи. Люди могут еще подумать, что все позволено.
        Я рассказала также о постоянном дефиците продуктов и других потребительских товаров. Статистика - самая засекреченная область в СССР; истинные данные о состоянии социалистической экономики известны лишь узкому кругу лидеров. Народу сообщаются только «специально обработанные» показатели.
        В заключение я просила их не считать меня антисоветчицей и подчеркнула, что в молодости была горячей сторонницей коммунистической идеологии, несмотря на то, что власть была жестока к нам и выслала нас в Сибирь. Я сказала, что сохранила еще остатки веры в возможность построения «социализма с человеческим лицом». Публика ответила бурными аплодисментами.
        За этим выступлением последовала волна приглашений от других кибуцов. Я выступила в шести кибуцах; с каждым разом росла моя уверенность в себе. «Ты стала знаменитостью», - сказал наш учитель. Это было новое слово, не входящее в программу ульпана.
        Все было бы прекрасно, если бы не душевная боль из-за неудачной любви. Еще одна ошибка, вызванная отсутствием опыта жизни в свободном обществе. Я влюбилась в человека, который оказался «не тем».
        В центре абсорбции жили в основном семьи, и я, «свежая» разведенная, страдала от одиночества. Я познакомилась и подружилась с неженатым учеником ульпана, выходцем из Франции, лет сорока с лишним. Он знал русский язык, неплохо знал иврит и помогал мне в чтении документов и заполнении анкет. Он был обаятелен и любезен, иногда возил меня с детьми в своей машине в Тель-Авив, когда я хотела навестить маму. Он ввел меня в круг своих друзей в центре абсорбции, «французов» (на самом деле выходцев из Марокко, проживших короткое время во Франции), и мы вечерами вместе пили кофе; иногда я играла с ним в шахматы.
        Более опытная женщина на моем месте обратила бы внимание на его странное, «не мужское» поведение: он не пытался флиртовать со мной, а мои попытки понравиться ему оставляли его равнодушным. Видимо, все в центре абсорбции знали, что он гомосексуалист, только я не поняла это. В один из дней он сам сказал мне: «Я не люблю женщин». Видимо, понял, что я неравнодушна к нему и питаю надежды на взаимность. Вскоре после этого он покинул центр абсорбции. Несмотря на его признание, я тосковала по нему.
        Незаметно подошел конец срока нашего пребывания в центре абсорбции. Однажды меня вызвал к себе социальный работник; в его кабинете сидел еще один человек, представитель министерства строительства. Они спросили, где я хотела бы жить. Двоюродный брат в свое время советовал мне: «Проси квартиру в Бат-Яме. Это город на берегу моря, можно ходить на пляж и купаться; он близок к Тель-Авиву; тебе удобно будет навещать маму и ездить на работу». Я ответила на их вопрос: «В Бат-Яме».
        Они посоветовались между собой и сказали: «Есть у нас один адрес в Бат-Яме, но дом еще строится, едва ли он будет готов к тому времени, когда вам придется покинуть центр абсорбции». Я сказала, что какое-то время мы сможем пожить у моей мамы. Они дали мне адрес и посоветовали съездить туда, ознакомиться с местом. Если я решу, что оно меня устраивает, они утвердят получение мною квартиры в этом доме.
        Этаж и номер квартиры, сказали они, определится только тогда, когда дом будет готов к заселению. Всех будущих жильцов пригласят в бюро компании «Амидар», которой принадлежит дом. Там будет произведен розыгрыш номеров квартир.
        Глава 41. Дочь моря
        Красивое имя дали основатели этому городу, простирающемуся вдоль берега моря. Бат-Ям в переводе на русский язык означает «русалка», в буквальном переводе - «Дочь моря». Одна из прекрасных сирен, которые соблазняли Одиссея и его воинов на их пути домой из далеких странствий. Этот образ возник в моем сознании, когда мы вместе с мамой поехали на первую встречу с моим будущим домом.
        Сколько мест жительства я сменила до того дня? Рига, поселок Малые Бугры, село Парабель, городок Колпашево, город Томск, еще раз Рига… Всякий раз при перемещении - вынужденном или добровольном - твоя жизнь ломается, рвутся немногие нити связи с людьми, разрушается построенное с таким трудом. Всякий раз стоишь перед новой полосой препятствий. Усталость сотен лет изгнания падает на твои плечи, ты не можешь больше… Неужели здесь, в этом городе у моря, придет конец моим скитаниям?
        Мы довольно долго ехали автобусом, пока прибыли в центр Бат-Яма и начали искать нужную нам улицу. То, что мы увидели, представляло собой огромную стройплощадку. На каждой улице было несколько готовых и заселенных домов, несколько строящихся домов и много пустых участков для будущей застройки.
        Мама, привыкшая к виду центра Тель-Авива, ужаснулась при виде города, который только сейчас рождается.
        - Неужели ты собираешься жить здесь? Это же конец света! - сказала она испуганно.
        Правду говоря, вид новых районов был непригляден, и то же можно сказать об улице, где строился «мой» дом. Несколько заселенных домов, продуктовый магазинчик, строящиеся дома и множество пустых участков. В воздухе стоял отвратительный запах испражнений. Позже я поняла, откуда исходит этот запах.
        Корпус дома, в котором мне предстояло жить, был уже готов. Типичный дом массовой застройки того периода, четырехэтажный, на столбах, похожий на соседние дома как брат-близнец.
        Мы поднялись по лестнице и увидели группу арабов - рабочих, занимавшихся отделочными работами. Они знали иврит, и я вступила в разговор с ними. Оказалось, что они - жители территорий, занятых Израилем в Шестидневной войне, ездят домой только на выходные, а в остальные дни живут в корпусах строящихся домов. Я спросила:
        - Есть ли у вас здесь вода? Уборные, ванные?
        - Нет, геверет[8 - Общепринятое обращение к женщине в Израиле.], ничего этого нет, вы сами видите.
        - Как же вы живете без всего этого?
        - Устраиваемся. Тут есть несколько готовых домов, в них внизу есть краны, можно брать воду. Есть у нас примус, кипятим воду, варим кофе. Сосиски можно сварить. Ничего, устраиваемся.
        - Почему вы не требуете лучших условий?
        - Кто нам даст, геверет? Правительство? Правительство заказывает дома у подрядчиков, а подрядчики - какое им до нас дело? Они только кричат: «Быстрей, быстрей, быстрей!»
        Должна признать, увиденное поразило меня. Весь БатЯм, как и другие города, строили рабочие с территорий, и повсюду были такие условия. Мне вспомнились времена, когда мой бывший муж работал на строительстве - и сравнение было не в пользу Израиля. Не то чтобы советские строительные предприятия из кожи вон лезли в заботе о рабочих, но если строителям приходилось работать далеко от их места жительства, всегда создавались элементарные условия для жизни, ставились временные бараки или вагончики для жилья.
        - Вы должны обратиться в профсоюз, - сказала я.
        - Какой профсоюз? Геверет, откуда ты свалилась? Видно, что ты новенькая. Мы палестинцы с территорий, у нас нет никаких профсоюзов. Гистадрут[9 - Объединение профсоюзов Израиля.] не заботится о нас, мы не граждане. Не страшно, хорошо, что есть работа. Дома жена, дети, нужны деньги.
        Это был еще один урок, который бросил тень на радужную картину, жившую в моем воображении. С одной стороны - хорошо, что они здесь работают, зарабатывают. Человек, которому нужно зарабатывать, будет дорожить местом работы, не станет заниматься подрывной деятельностью. С другой стороны - мне трудно было переварить тот факт, что дома для нас строят люди, лишенные прав, люди, о которых некому позаботиться, некому предоставить им минимальные условия. Придет день, когда они больше не захотят мириться с этим - что будет тогда?
        Я поняла, где источник зловония во всем районе: сотни рабочих с территорий, живущие в корпусах строящихся домов, справляют свои естественные нужды на пустых участках или во дворах …
        Когда мы вышли из дома, мама сказала:
        - Ты не возьмешь квартиру в этом месте!
        - Возьму, обязательно возьму! - ответила я. - Мы уже насмотрелись квартир в Тель-Авиве, помнишь, что предлагали нам посредники? Старые, запущенные дома, ты сама говорила, что невозможно брать эти квартиры. А тут у меня будет квартира в новом доме.
        - Да, но весь этот район… И этот запах…
        - Это временно. Вот возле «моего» дома стоит дом, в котором уже живут. Давай зайдем, поговорим с людьми.
        Мы вошли и обнаружили, что и этот дом был построен для новых репатриантов. Фойе, лестницы - все было новое, хотя и без признаков роскоши. Одна женщина пригласила нас в свою квартиру и была рада услышать, что мы будем соседями.
        - Через год-два здесь будет новый район, красивее, чем центр Тель-Авива, где все дома уже старые, - сказала она.
        Я вернулась в центр абсорбции и сказала, что готова взять квартиру в доме, который мы видели. Мне вписали адрес в удостоверение нового репатрианта, без номера квартиры.
        Удостоверение нового репатрианта - это очень важный документ в первые годы проживания в стране, даже более важный, чем удостоверение личности. В него вписывается все то, что репатриант получает от государства или приобретает на особых условиях. Все льготы предоставляются репатрианту только один раз. Например: если я покупаю холодильник без пошлины и налога на покупку, это вписывается в удостоверение, и я не смогу купить еще один холодильник на таких же условиях.
        Когда наступило время покинуть центр абсорбции, нас с вещами доставили к квартире мамы на машине центра. В свою квартиру, когда она будет готова, мне придется переезжать уже за свой счет. Я знала, что многие семьи, оказавшиеся в таком же положении, отказались покинуть центр. Не у всех были родные, готовые принять их у себя на какое-то время. Я тоже могла отказаться, но мне было неприятно оставаться жить там, откуда мне велят уйти.
        Глава 42. «Сможешь ли переводить с иврита?»
        Через несколько дней отдыха я пошла в редакцию газеты «Наша страна». Редакция находилась в запущенном районе, недалеко от старой центральной автобусной станции. Я плохо ориентируюсь в незнакомых городах, поэтому взяла маму с собой.
        Редакция была очень невелика по составу, поскольку газета выходила раз в неделю. Нас встретили с распростертыми объятиями. Все прекратили работу и столпились вокруг нас, угощали чаем с печеньем, засыпали вопросами. Особенно любезна была ведущая журналистка Циля Клепфиш. Она представила меня редактору газеты Иехезкелю Рабану, пожилому симпатичному мужчине, члену кибуца Лохамей ха-Гетаот[10 - Воины гетто.].
        Не успела я заговорить об этом, как меня спросили, хочу ли я работать в газете. Разумеется, я ответила утвердительно. Циля сказала, что все зависит от генерального директора компании Шабтая Гимельфарба. Рабан поговорит с ним, скажет, что в редакции меня знают, что я уже печаталась в газете. Циля сообщит мне по телефону, каков был результат беседы. По ее словам, Гимельфарб несколько раз говорил о своем намерении сделать газету ежедневной, а для этого требуются дополнительные сотрудники.
        Через несколько дней Циля позвонила и сказала, что господин Гимельфарб приглашает меня на встречу. Она и редактор Рабан тоже присутствовали на этой встрече. Мой будущий босс начал разговор с длинной речи о компании, которую он основал и возглавляет и которая носит название «Объединенная компания по публикациям». Компания выпускает газеты на разных языках (кроме иврита) и два еженедельника, поэтому она считается самым крупным газетным издательством в стране. Все журналисты, работающие в ней, были приняты, будучи новыми репатриантами, и основной контингент читателей также составляют новые репатрианты. Он и сам был новым репатриантом из Польши, когда начал с издания одной газеты на польском языке, а со временем издание газет на разных языках стало делом его жизни. Он придерживается принципа, что каждый гражданин, не владеющий ивритом, вправе получать полную информацию о происходящем в стране и за ее пределами.
        Мы терпеливо слушали. Чувствовалось, что он любит произносить речи и упивается собственными словами. Когда, наконец, он заговорил о деле, то сказал, что нуждается в сотрудниках для газеты на русском языке, так как поток алии набирает силу и нужно расширять газету. За этим последовал роковой вопрос:
        - Вы пришли к нам прямо после ульпана. Считаете ли вы, что сможете переводить с иврита?
        - Переводить? Я думала, что нужно писать!
        - Поймите, наши газеты невелики, у них нет миллионов читателей. Мы не можем держать репортеров и корреспондентов. Поэтому мы в основном опираемся на переводы из ивритских газет: у них большие тиражи, и они могут себе это позволить. У нас есть соглашения с ними на право использования их материалов.
        Я молчала, и он повторил свой вопрос:
        - Сможете ли вы переводить с иврита?
        - Правду говоря, не пробовала, - сказала я, - но постараюсь. Надеюсь, что сумею.
        - Очень хорошо. Я принимаю вас как временную сотрудницу на полгода испытательного срока. В течение этого срока вашу зарплату будет платить министерство абсорбции. Если за шесть месяцев станете хорошим переводчиком, то получите статус постоянного сотрудника со всеми положенными по закону правами и льготами.
        Я принята! Какое счастье! У меня есть работа! Самая большая моя проблема решена! О своем временном статусе я старалась не думать. Я была уверена, что справлюсь. Разве можно не справиться, когда от этого зависит заработок для меня и моих детей?
        Иехезкель Рабан, редактор, ободрял меня:
        - Сначала буду давать вам легкие тексты. Помогу вам. Не стесняйтесь спрашивать меня обо всем, что вам непонятно. Увидите, все будет в порядке. Все здесь начинали так.
        Я приступила к работе, на которой мне суждено было оставаться двадцать лет. Это был скромный, но верный заработок. Как раз то, что я искала.
        Я работала с прикрепленной машинисткой. Диктовала ей сообщения, которые переводила. Рабан отмечал мне в ивритской газете те сообщения и репортажи, которые нужно было переводить.
        Настоящее испытание началось, когда по личному указанию Гимельфарба мне поручили переводить книгу легендарного начальника ШАБАКа Иссера Харэля «Дом на улице Гарибальди».
        Это был рассказ о поимке Адольфа Эйхмана в Аргентине и тайной доставке его в Израиль. Здесь я столкнулась с литературным языком, более богатым по своему лексикону, чем язык новостей. Книга должна была печататься в газете в продолжениях, глава за главой.
        Это была настоящая проза, не тот легкий иврит, которому нас учили в ульпане. Я думала: почему Гимельфарб возложил эту задачу именно на меня, новую сотрудницу, всего месяц проработавшую в редакции? Хочет ли он провалить меня?
        Но я не сдамся. Переведу эту книгу, даже если придется грызть текст зубами. Ведь для меня это вопрос существования, «быть или не быть», иными словами - получить статус постоянного сотрудника или вылететь. Надо сказать, что редактор, Иехезкель Рабан, во многом мне помогал. Во время перевода первых глав я была близка к тому, чтобы разрыдаться, но это был мой второй, настоящий ульпан. Из ульпана я вышла с набором слов, которого едва хватает для покупок на рынке. Человеку, работающему с печатным словом, нельзя довольствоваться таким уровнем.
        Я решила, что отныне оставлю легкий путь, не буду слушать радиопередачи на облегченном иврите для олим и читать книги на русском языке. Вторая часть этого решения была самой трудной: на иврите я читала медленно, на русском же умела читать с молниеносной быстротой и могла прочитать книгу средней толщины в один день.
        От компании «Амидар» я получила извещение, что «мой» дом готов к заселению. На лотерее розыгрыша квартир я вытащила номер 11. Это была квартира размером в две с половиной комнаты на третьем этаже.
        Итак, у меня есть квартира. У меня есть работа. Моей радости не было предела. Теперь начинается настоящая жизнь.
        Я с детьми возле нашего нового дома
        Багаж, отправленный морским путем, еще не прибыл. Я получила направление на склад Сохнута, где нам выдали три металлических койки с тонкими матрацами, подушки, одеяла и постельное белье. Вместе с мамой я пошла в магазин «Амкор» в Тель-Авиве, где мама купила нам холодильник и кухонную печь. Я хотела взять маленький холодильник, наподобие того, который был у меня «там», но мама сказала, что здесь другой образ жизни и нужен большой холодильник. Мне было неудобно, что мама тратит столько денег для нас, поэтому я сказала, что пока обойдусь без стиральной машины, буду стирать вручную. Я еще не знала, каково это - стирать джинсы…
        В те дни еще не было компьютеризации всего хозяйства и возможности решать все проблемы по телефону, и во все места, связанные с устройством, нужно было являться лично. Нужно было пойти в Электрическую компанию, в компанию по газоснабжению и в муниципалитет Бат-Яма для открытия счетов за воду и канализацию. Невозможно въезжать в квартиру, пока она не подключена к электричеству, водоснабжению и канализации и пока не доставлены баллоны с газом. Я ездила в управление таможни в Яффо для получения справок об освобождении от пошлины при покупке электроприборов. Все это занимало много времени.
        Тем временем в порт Ашдод прибыл наш багаж. Нужно было найти грузовик для доставки ящиков в квартиру и заполнить документы о получении груза. Мне дали адрес страховой компании, куда я должна обратиться, если что-то окажется испорченным или сломанным. Когда грузовик доставил меня вместе с ящиками к дому в Бат-Яме, мама тоже приехала туда из Тель-Авива. В то время как я стояла в растерянности над грудой разобранных частей мебели, раздумывая, что делать со всем этим, она обратилась к водителю и грузчикам и предложила им за приличную плату собрать мебель. Мама тогда была очень щедра на расходы, связанные с нашим устройством.
        Мужчины были рады случаю заработать немного денег и энергично приступили к сборке мебели. За короткое время хаос принял форму кровати, шкафа, книжного шкафа, буфета, стола и стульев. На следующий день мы перевезли все вещи из маминой квартиры в нашу новую квартиру.
        Не стану утверждать, что я сразу же почувствовала себя «как дома». Прошел какой-то период «культурного шока», многие вещи казались мне странными и непонятными.
        Меня раздражало различие в отношении жителей района к своим квартирам и к местам общего пользования. Если в квартирах они тщательно соблюдали чистоту, то за дверями квартир позволяли себе бросать мусор куда попало. В автобусах в то время пассажиры курили, щелкали семечки и бросали кожуру на пол. Когда я выразила возмущение этим, соседи сказали мне, что израильтян невозможно приучить к порядку, что они не признают никаких запретов и «устроят бунт». Позднее, когда был принят закон о запрете курить и сорить в автобусах, выяснилось, что люди прекрасно к этому отнеслись и не устраивали никаких бунтов. И все же признаки пренебрежения к порядку в общественных местах можно видеть и по сей день: например, многие не считают нужным убирать за своими собаками, оставляющими кучки на тротуарах.
        Манера людей одеваться тоже казалась мне странной. Мой брат был прав, когда сказал: «В Израиле одеваются иначе». На первый взгляд многие кажутся одетыми неряшливо, особенно мужчины, часто позволяющие себе показываться на улице с обнаженной грудью и в сползших ниже живота джинсах. При этом они еще любят наклоняться и копаться в моторах своих машин, и тогда прохожие могут увидеть намного больше того, что они хотели бы видеть.
        Женщины носят в основном брюки, чаще всего джинсы. С течением лет одежда женщин становится все более облегающей и открытой, даже одежда маленьких девочек. Платья и костюмы нерелигиозные люди надевают только в честь особых событий.
        Я не нахожу никакой красоты в джинсах, в моих глазах это рабочая одежда. Шумиха вокруг дорогих фирменных джинсов кажется мне глупой; понятие «фирменных изделий», которые дороже «обычных» раза в три, было и осталось мне совершенно чуждым.
        Поскольку я не хотела отличаться от других женщин, то купила себе брюки (не джинсы!). Переход к ношению брюк был для меня нелегким, понадобилось время, чтобы привыкнуть. Я чувствовала себя обнаженной, ведь при ношении брюк видны все линии тела. Чтобы ослабить это ощущение, я купила несколько широких блуз, своего рода туник, для прикрытия «проблематичных» мест фигуры. (Теперь я, можно сказать, «из брюк не вылезаю»).
        Отношение израильских мужчин ко мне оказалось неприятной неожиданностью. Почти всюду, где я должна была представлять свои документы, чиновники, видя, что я не замужем, начинали заигрывать со мной. Один служащий с почты, где я получала посылку, шел за мной до места моей работы. Водители такси нередко не давали мне выйти из машины и уговаривали «пойти выпить с ними кофе». Однажды, вступив в непринужденный разговор с таксистом, я спросила его: «Что это, каждый мужчина в Израиле готов изменить своей жене с любой женщиной, которую случайно встретил?» Он ответил в таком же непринужденном тоне: «Почему бы и нет, если подворачивается благоприятный случай?»
        Нередко люди, узнавая во мне новую репатриантку, задавали вопросы: «Ну, тебе нравится? Хорошо в Израиле?» Меня эти вопросы раздражали. Это очень сложный вопрос, разве можно ответить на него несколькими словами? Обычно я отвечала: «Как и вы, я вижу хорошие вещи, но вижу и не очень хорошие».
        Мой брат перед прощанием сказал мне: «Не старайся сравнивать «здесь это так, а там было иначе». Нужно просто принимать жизнь такой, какова она есть. Кто все время сравнивает, у того не возникнет чувства принадлежности: он как бы судит со стороны».
        Принадлежность - в этом вся суть. Долог путь к тому, чтобы по-настоящему ощутить: это мое место, к добру или к худу. Я не сужу его, я часть его. Надо, как говорится, пуд соли съесть с этой землей, она жестка и сурова, нелегко пустить в ней корни.
        Из муниципалитета я получила приглашение посетить оранжерею и выбрать себе цветочный горшок - подарок новым жителям города. Это был волнующий жест внимания. В отделе абсорбции муниципалитета меня спросили, есть ли у меня особые проблемы. Я сказала, что у меня дочь семнадцати лет и ей нужно учиться какой-нибудь профессии, желательно недалеко от дома. Мне дали список курсов, действующих в городе, и сказали, что во время учебы на курсах учащимся платят стипендию.
        Ада избрала курсы электроники. Стипендия была невелика, но для нас и эта сумма имела значение. По окончании курсов ее должны были послать на какое-нибудь предприятие для прохождения практики. Замечу, что моя дочка, которая была очень болезненной в Сибири и в Риге, в Израиле просто расцвела. Видимо, климат помог ей лучше всех врачей и лекарств: признаки болезни исчезли, вместо бледности появился румянец, редкие волосы превратились в роскошную шевелюру - иными словами, гадкий утенок превратился в лебедя. Мужчины оглядывались, когда она проходила по улице.
        Новую жизнь Ада приняла с любовью и превратилась в пламенную патриотку. Только одно мешало ей быть счастливой: она боялась призыва в армию. Девушки, учившиеся с ней на курсах, рассказывали ей пугающие истории о военной службе: о том, что офицеры сожительствуют с подчиненными им солдатками без разбору, а девушки боятся их и не смеют оттолкнуть, не говоря уже о том, чтобы пожаловаться. Бывают случаи, когда девушка заканчивает военную службу с женихом-офицером, но большинство - с душевными травмами.
        Не могу судить, что в этих рассказах было правдой и что - большим преувеличением. В тот период еще не было в ходу понятие «сексуальное приставание», никто не слышал о жалобах и судах на сексуальном фоне. Теперь, после нескольких таких процессов, в результате которых офицеры теряли свои чины и даже попадали в тюрьму, положение изменилось. Можно предполагать, что тогда, в 70-х годах, такие явления действительно имели место в армии.
        Дело не в том, что Ада не хотела внести вклад в служение государству, но страх перед сексуальными приставаниями был сильнее чувства долга. Единственный способ уклониться от службы был похож на тот, к которому прибегла я в Сибири, когда хотела уклониться от мобилизации на лесозаготовки или на лесосплав. Этот способ - замужество.
        Глава 43. Свадьба дочери
        На курсах вместе с Адой учился симпатичный парень, обращавший на нее внимание. Он ей тоже нравился. С момента начала его ухаживаний за ней события развивались очень быстро. Он представил ее своим родителям, людям на редкость приятным, уроженцам Польши, пережившим Катастрофу. Родители, особенно отец, сразу отнеслись к Аде как к родной дочери. Парень, которого звали Моше, сделал ей предложение, и она приняла его.
        Она была еще очень молода, ей не исполнилось даже девятнадцати лет. Мама и я пытались отговорить ее от такого поспешного шага. Но моя тихая девочка впервые в жизни взбунтовалась, отвергла наши доводы, ушла из дому и перешла в дом родителей жениха.
        Мы пошли туда с целью вернуть ее домой - и вместо этого оказались втянутыми в обсуждение вопросов, связанных с предстоящей свадьбой. Сердечность родителей жениха растопила наше сопротивление.
        Родители Моше были люди пожилые, отец уже вышел на пенсию. Мать была домохозяйкой. В маленькой двухкомнатной квартирке на нижнем этаже старого дома они вырастили двоих детей, сына и дочь. Дочь, старшая из детей, была уже замужем и жила с мужем в другом месте.
        Согласно понятиям, сложившимся у меня в другом мире, их жизнь не показалась мне бедной. Двухкомнатная квартира - это ведь вершина мечтаний сотен тысяч советских людей! Была простая мебель, недостатка в еде не было - по моим представлениям это вполне приемлемый уровень жизни.
        Отец Моше заявил, что он берет на себя расходы на свадьбу (на это ушла львиная доля компенсации, полученной им при выходе на пенсию). Родители также предложили, чтобы молодые пожили у них какое-то время, пока соберутся со средствами и смогут купить квартиру. Мы со своей стороны обязались помочь молодой паре в покупке квартиры.
        Мне до того не доводилось видеть израильскую свадьбу, и я не знала, какое это большое и дорогостоящее празднество. Когда мы начали искать зал для свадьбы, оказалось, что владельцы залов отказываются сдавать их для празднества с небольшим числом приглашенных. Маленькая свадьба, по израильским меркам, - это свадьба с тремя сотнями приглашенных. Большая свадьба - от пятисот гостей и выше.
        Что делать, если мы новые жители страны и нам некого приглашать, кроме нескольких родственников и знакомых? У родителей жениха тоже не было широкого круга друзей. Как у всех переживших Холокост, у них не было расширенной семьи. Не было никаких шансов на то, что мы вместе наберем триста приглашенных.
        После долгих поисков нашелся зал, где согласны были устроить свадьбу с восьмьюдесятью участниками. Владелец зала удивился малочисленности гостей, и мы объяснили ему наше положение. Он сказал, что заказ на восемьдесят персон - это минимум, на который он согласен. Платить нам придется в любом случае за восемьдесят человек, даже если придут только шестьдесят.
        Мать Моше пошла с Адой выбирать подвенечное платье. Было принято брать платье напрокат, на один вечер, но и это стоило немалых денег. Я их сопровождала, но от моего присутствия было мало толку. Мне каждое платье казалось ослепительным, но Ада и ее будущая свекровь браковали их одно за другим. Я думала о своем свадебном наряде - платье бежевого цвета с мелкими цветочками, которое потом можно было надевать по любому случаю.
        После длительных поисков они выбрали платье, довольно гладкое, со скромной отделкой. Одной проблемой меньше. Нужны были еще платье для меня и костюм для жениха. Все это было сопряжено с крупными расходами, как для них, так и для нас.
        В то время были в моде длинные платья - «макси». Я купила себе длинное платье из яркой цветастой ткани. Позднее я узнала, что мне как матери невесты и одной из устроительниц торжества следовало выбрать более солидный наряд. Это была не единственная ошибка, которую я допустила в тот вечер.
        Атмосфера на свадьбе была непринужденной. С нашей стороны присутствовали мама и мой двоюродный брат Арон с женой Галей, прибывший в Израиль на год позже меня, а также несколько знакомых по работе.
        Я не знала о принятом на свадьбах обычае, согласно которому молодые вместе с родителями подходят к каждому столику, благодарят гостей и фотографируются с ними. Вместо этого я танцевала с одним из гостей со стороны жениха, который с жаром ухаживал за мной. Лишь после того, как побывала на нескольких израильских свадьбах, я поняла, как должна была себя вести.
        Потом начались поиски квартиры для молодых. В то время маленькие квартиры были дешевы, а на дорогие у нас не было средств. Мы нашли скромную двухкомнатную квартиру на четвертом этаже по цене тридцать тысяч долларов. Мы с мамой дали каждая по десять тысяч, а Моше взял в банке ипотечную ссуду в размере недостающих десяти тысяч. Молодые переехали в свою квартиру и начали самостоятельную жизнь.
        На работе я получила долгожданный статус постоянного сотрудника и целую кучу бланков для заполнения. Среди них были бланки о вступлении в «фонд усовершенствования» и в кассу долгосрочных сбережений. И то, и другое было связано с удержанием ежемесячных взносов из зарплаты. Никто не объяснил мне, какие преимущества дает вступление в фонд и в кассу: две трети вкладываемых сумм вносит работодатель и только треть - сам работник. Я дрожала над каждой лирой[11 - Лира (полное название “израильская лира”) была государственной валютой Израиля с 1952 по 1980 год.] моей маленькой зарплаты, из которой надо было платить за квартиру и все коммунальные услуги, и дополнительные удержания пугали меня. Я спросила, обязана ли я вступать в фонд и кассу. Мне сказали, что это дело добровольное, и я не вступила. Это была ошибка, я потеряла много денег, которые получила бы при выходе на пенсию. Но кто в это время думал о выходе на пенсию! Между прочим, в фонд усовершенствования я вступила несколько лет спустя, когда поняла, что это выгодно.
        За подключение к телефонной сети надо было платить крупную сумму и ждать получения телефона месяцами. Я долго не заказывала телефон, думала, что буду обходиться телефонами-автоматами. Да и кому мне было звонить? Разве что маме.
        Тяжелое чувство одиночества охватило меня, когда Ада перешла с мужем в свою квартиру. Может быть, стоит попытаться найти спутника жизни? Я еще не стара, мне сорок два года. Мама все время твердила, что я должна выйти замуж и даже родить детей… «Ты не представляешь себе, как легко здесь растить малышей», - говаривала она.
        Глава 44. Времена халтуры
        1972-й и 1973-й годы были годами максимального притока «алии семидесятников». Железный занавес, правда, не раскрылся настежь, но в нем образовалась достаточно широкая щель, через которую устремились наружу евреи, желающие выехать. Власти полагали, что основные массы евреев, ассимилированные за десятки лет русификации, не захотят покинуть Советский Союз. Если выпустить «пар высокого давления», то есть активную часть, среди советских евреев вновь воцарятся мир и покой.
        Предположение оказалось верным: алия семидесятых годов не превратилась в массовый выезд. Сильнее всего был поток олим из прибалтийских республик и из Москвы. В целом алия-70 насчитывала несколько сот тысяч человек.
        Но и это количество превратило репатриантов из СССР в значительный фактор в населении Израиля, насчитывавшем в начале 70-х годов около двух миллионов человек. В частном секторе поняли, какой коммерческий потенциал таится в прибытии такого количества людей. Чтобы использовать этот потенциал, нужно было обращаться к этому слою населения - иными словами, нужны были переводы на русский язык.
        Я получила несколько заказов на переводы, частным образом, вне рамок работы. Немного дополнительного дохода никогда не помешает, особенно в моем небогатом хозяйстве. С течением времени спрос на переводы рос, и у меня все время была дополнительная работа (принято называть ее халтурой). Халтура сопровождала меня все время, вплоть до выхода на пенсию. Я привыкла к такому образу жизни: приходишь домой, наспех перекусишь и берешься за вторую работу.
        У меня не было навыков печатания на машинке, поэтому я нуждалась в машинистке. У нас в редакции были машинистки, каждый журналист-переводчик работал с машинисткой. Я подружилась с одной из них, Любой, тоже нуждавшейся в дополнительном заработке. Она была трудолюбива и печатала быстро, но была одна большая проблема: она жила в Нетании. Когда у нас бывали срочные заказы, я нередко ездила к ней на уик-энды. Мы засиживались до глубокой ночи, и мне приходилось оставаться ночевать, ведь в пятницу вечером нет автобусов для возвращения домой.
        Хотя я и не запрашивала высокие цены за свою работу, она приносила мне хороший заработок. Но кто может вычислить цену, которой я расплачивалась за непомерно долгие и напряженные рабочие часы? Я платила здоровьем, недостатком часов сна, отказом от развлечений и встреч с людьми, недостаточным общением с детьми.
        Сожалею ли я о том, что превратила себя в «рабочую лошадь» и посвятила все свободное время дополнительным работам? Нет у меня четкого ответа на этот вопрос. Жизнь не предоставляет нам возможность проверки вариантов типа «что было бы, если бы…» Одно могу сказать с полной уверенностью: при одной зарплате, очень близкой к минимуму, у меня не было никаких шансов подняться до приличного уровня жизни. Мы уподобились бы семьям, замкнутым в круге бедности из поколения в поколение, без возможности выбраться.
        Кроме денег, в моих дополнительных работах была еще одна положительная сторона: благодаря им я узнала массу вещей, до которых едва ли добралась бы, если бы мне не нужно было читать материалы о них. Многие репатрианты так и остаются со скудными сведениями об истории государства и его лидерах; для меня же дополнительные работы были открытым университетом. Благодаря накопленным знаниям я позднее смогла продвинуться на основной работе и стать корреспондентом и комментатором.
        Один из первых заказов на перевод представлял собой серию брошюр о еврейских праздниках. Благодаря этим брошюрам передо мной открылся незнакомый и увлекательный мир еврейских традиций, в который я едва ли проникла бы иным путем.
        Моя известность как переводчицы росла, и через некоторое время ко мне обратился огромный заказчик - Гистадрут. От центра культуры Гистадрута я получила много интереснейших заказов. Сотрудники отдела подготовили сборники избранных статей и речей лидеров: Давида Бен-Гуриона, Голды Меир и Берла Каценельсона. Я перевела их, и они были выпущены в свет в виде серии книг под названием «Люди и первоисточники».
        Это уже была не халтура, это было прикосновение к святыне. Трудно передать, сколько я узнала из этих книг о периоде до основания государства, о сомнениях и исканиях лидеров, прокладывавших путь молодого государства, о препятствиях, которые им приходилось преодолевать. Все они были социалистами, деятелями рабочего движения; они мечтали построить государство, которое стало бы образцом, «светочем для народов», по выражению Бен-Гуриона. Их подход к общественным и государственным проблемам был мне очень близок.
        После того, как сборник избранных статей и речей Бен-Гуриона был переведен и напечатан, руководители культурного центра Гистадрута решили, что нужно вручить эту книгу лично Бен-Гуриону.
        Давид Бен-Гурион проживал в то время в Тель-Авиве, в доме на бульваре, носящем теперь его имя. Делегация центра культуры во главе с ныне покойным поэтом Шломо Тани получила разрешение посетить престарелого лидера. И вот мы стоим в рабочем кабинете человека, ставшего легендой при жизни.
        Основатель государства был уже очень стар, мал ростом (всегда был) и слаб. Он стоял перед нами в комнате, все стены которой представляли собой стеллажи с книгами. В большинстве это были книги, написанные им, в переводах на множество языков. Трудно было произвести на него впечатление выходом в свет еще одной книги, в переводе на русский язык.
        От имени делегации к нему обратился Шломо Тани. Он сказал, что произведения Бен-Гуриона переведены на семьдесят языков (Бен-Гурион кивнул), представил меня как новую репатриантку, сделавшую перевод, и дал мне почетное право вручить лидеру книгу. Я удостоилась его рукопожатия.
        Когда мы вышли, я думала о жестокости времени. Человек, прозванный «диктатором», одно слово которого заставляло дрожать генералов, человек, принимавший решения, от которых зависела жизнь миллионов людей, стоял перед нами, погруженный в свой внутренний мир и довольно равнодушный к происходящему вокруг него. Это был последний год его жизни.
        Мне довелось присутствовать и на встрече с Голдой Меир, в то время главой правительства, но эта встреча не имела никакого отношения к переведенному мной сборнику. Она пригласила к себе большую группу активистов алии, и я каким-то образом попала в список, хотя и не была активисткой. Встреча была посвящена проблемам абсорбции.
        Много слов было сказано на этой встрече, но едва ли из всего этого вышел какой-то толк. Всех просили не говорить о своих личных проблемах, но все в той или иной форме говорили о них. Я тоже выступала. Сказала, что нужно поощрять мелкое предпринимательство среди репатриантов, затрудняющихся найти работу по своей профессии. Для этого нужно строить помещения для магазинов и мастерских в районах, предназначенных для заселения репатриантами, и сдавать им эти посещения за невысокую арендную плату. Ничего подобного, насколько мне известно, не было сделано.
        Поведение Голды Меир произвело на меня впечатление. Семь часов продолжалась встреча, и за все это время она ни разу не встала с места, только курила одну сигарету за другой. Никого не перебивала, давала каждому высказать все, что он хотел сказать. Время от времени записывала что-то в блокнот. Мы, люди намного моложе ее, устали до изнеможения, временами вставали и выходили в коридор размяться. Она сидела, как скала.
        Из сборника статей и речей Голды Меир я многое узнала об ее вкладе в принятие законов о труде, о ее борьбе за равноправие женщин и за основание института национального страхования. По ее инициативе была создана сеть школ профессионального обучения, от которой в настоящее время почти ничего не осталось. Она лично сформулировала большую часть законов о защите прав работающих по найму.
        Многие вещи, о которых говорили и писали политические лидеры прошлого, сегодня уже не существуют. Израиль неузнаваемо изменился - и не во всех отношениях к лучшему. Элементы социализма, такие его ценности, как взаимопомощь, самостоятельный труд во всех отраслях - все это постепенно исчезло. Сам еврейский рабочий класс, на который Бен-Гурион возлагал свои надежды, больше не существует. Мы превратились в народ конторских служащих и чиновников. Место израильтян за станками и на стройках заняли иностранные рабочие, так называемые «эмигранты труда».
        Но в то время, когда я была сравнительно новой репатрианткой, идейные основы, заложенные первыми лидерами, были еще в силе. В общественном устройстве было немало элементов социализма - особенно в области абсорбции. Устройством олим занималось правительство, а не свободный рынок, на котором положение репатрианта, не владеющего языком и обладающего профессией, зачастую не пользующейся спросом, всегда ниже положения уроженца страны.
        Еще в ульпане учитель объяснил нам, что Израиль является государством социальной помощи. В экономике, говорил он, господствует принцип плюрализма, свободного соревнования трех систем: социалистической, кооперативной (общественной) и капиталистической. Сегодня от всего этого мало что осталось, Израиль стал типичным капиталистическим государством. Государственные и общественные предприятия приватизированы, Гистадрут потерял свою силу; отраслевые соглашения между профсоюзами и объединением предпринимателей об условиях труда уступили место персональным контрактам, условия которых диктуют работодатели. Почти нигде нет больше статуса постоянства, защищавшего работника от произвольного увольнения.
        Многим из тех, кто жалуется на тяжелые условия жизни, можно сказать: это тот строй, к которому вы стремились; это то лидерство, которое вы избрали. Вам не на кого жаловаться.
        Как ни парадоксально, израильский социализм был побежден капитализмом благодаря голосам малоимущих слоев населения, отданным за правые партии. При всем моем сожалении об этом я должна сказать правду: к концу своего существования израильский социализм в значительной мере обюрократился и утратил свой творческий характер. Частные учреждения и предприятия действуют гораздо эффективнее, конкуренция подстегивает их, заставляет обновляться. Экономика стала намного продуктивнее. Вопрос лишь в том, кто от этого выигрывает. В социал-демократических странах, где тоже царят свободный рынок и конкуренция, есть ограничения, обуздывающие частный капитал, и меры защиты трудящихся. У нас же, как в период первоначального накопления, частный капитал не признает никаких ограничений, а в отношениях между работником и работодателем действует закон джунглей. Выживает только сильный. Да и он в любую минуту может быть уволен.
        Как писал Карл Маркс, капитал не признает патриотизма: дайте ему высокий процент прибыли - и он забудет, где его родина. Эти слова, написанные несколько веков тому назад, актуальны для нашего времени: многие предприниматели перевели свои предприятия в страны третьего мира, где рабочая сила дешевле. Если до прихода правых к власти правительства поддерживали создание крупных предприятий на периферии, то теперь такие предприятия никто не создает, и если закрывается завод в небольшом городке, то все население городка остается без работы. Невозможно не упомянуть о «фирмах по найму рабочей силы», этих работорговцах нашего времени; они «покупают» работников на условиях самой низкой оплаты, игнорируя трудовое законодательство, и поставляют их, как любой товар, предприятиям и учреждениям. При этом они наживают жирные прибыли на разнице между теми суммами, которые платят учреждения и предприятия, и теми, которые они сами платят нанятым при их посредничестве работникам.
        Идеал Бен-Гуриона не осуществился: здесь не было создано образцовое общество, мы не стали «светочем для других народов». Такова, по-видимому, судьба идеалов: они осуществляются частично или не осуществляются вообще.
        Вернусь, однако, к своим будням. Свою работу по переводу книг я не стала бы называть халтурой. Это название подходит для работ, выполняемых небрежно, бездушно, только ради денег. Верно, я зарабатывала на этих переводах; но верно и то, что я вкладывала в эту работу всю душу - и получала от нее еще больше, чем вкладывала. Каждая из этих книг открывала главу истории - образно, красочно, как не может рассказать никакая лекция.
        По заказу издательства «Библиотека Алия», которое занималось публикацией произведений израильских писателей в русском переводе, я перевела несколько книг. Первой из них была книга Шломо Цемаха, одного из пионеров еврейского заселения Эрец Исраэль, под названием «Год первый». Имелся в виду 1904 год, когда Цемах, молодой и неопытный парень из Польши, прибыл к берегам неведомой страны.
        Я могла бы прослушать лекции десяти профессоров об этом периоде, о героизме первопроходцев и пережитых ими трудностях - умом я поняла бы, но чувства не были бы затронуты. Недостающее чувственное восприятие дала мне эта книга. Я окунулась в атмосферу того времени, словно пережила это сама.
        Все мы слышали о нелегальной алии, называемой также «Алия-Бет», в период британского мандата и политики «Белой книги», ограничивавшей до минимума въезд евреев в подмандатную Палестину. Одно только знание не позволяет почувствовать картину и оставляет слова висящими в воздухе. По-настоящему я почувствовала атмосферу того времени и узнала о людях, вынесших на своих плечах это колоссальное мероприятие, благодаря книге Ады Серени «Корабли без флагов», переведенной для издательства «Библиотека Алия».
        В перечень переведенных мною книг входят три книги Ривки Губер, личности исключительной, из тех, о ком говорят «они больше самой жизни». Мы работали вместе длительное время, и мне выпала честь стать ее подругой, несмотря на разницу в возрасте.
        Ривка Губер была известной писательницей и общественной деятельницей; Бен-Гурион назвал ее «матерью сыновей» в память ее сыновей Эфраима и Цви, погибших в войне за независимость. Это имя к ней пристало, такой ее знали все. Один из мошавов[12 - Мошавом называется кооператив частных сельских хозяйств с обобществленной системой сбыта продукции. Этим мошав отличается от кибуца, представляющего собой единое хозяйство.], в числе основателей которого была и семья Губер, носит название Кфар Баним[13 - В дословном переводе - Село сыновей.] в честь погибших братьев Губер. В этом селе, между прочим, родился нынешний начальник генштаба ЦАХАЛа[14 - ЦАХАЛ - аббревиатура слов «Армия обороны Израиля».]; он упоминал о Ривке Губер в речи при вступлении на этот пост.
        Когда усилился поток репатриантов из Советского Союза, Ривка Губер решила перевести свои книги на русский язык. В центре культуры Гистадрута ей рекомендовали меня. Так началась наша совместная работа и дружба, продолжавшаяся до конца ее жизни.
        Первой была книга «Факелы Лахиша[15 - Лахиш - район сельскохозяйственных поселений - в основном мошавов - на юге страны.]», в которой рассказывается об абсорбции массовой алии из стран Востока в первые годы после основания государства. Ривка Губер прекрасно знала русский язык, и мы вместе редактировали переведенный текст.
        После выхода книги в свет мы продолжали встречаться, и когда ее муж Мордехай, которого она называла «мой человек», получил инсульт и был госпитализирован в больницу для хронически больных «Бейт Левинштейн», я навестила ее там. Он был без сознания. Ривка была достаточно сильна, чтобы сказать то, что думают, но не смеют высказать многие в такой ситуации: «Поскорее бы он умер, зря мучается». Он действительно умер через несколько дней и был похоронен рядом с могилами погибших сыновей.
        Памяти сыновей Ривка Губер посвятила книгу, носящую название «Книга братьев». Я перевела часть этой книги - воспоминания матери о сыновьях. Вторую часть составляли письма братьев и юношеская поэма, написанная 18-летним Цви. Эту часть перевел другой переводчик.
        Две другие ее книги - «Наследие» и «Только тропинка» - я перевела в рамках своей работы в газете, где они печатались в продолжениях.
        В заключение рассказа о переведенных мною книгах хочу сказать, что в такой же мере, как я делала русские варианты книг - эти книги сделали меня. Они сделали меня израильтянкой не по удостоверению личности, а по самой сути моего существа.
        Глава 45. Приезд брата
        Будни моей жизни были очень тяжелы. Наряду с двумя постоянными работами всегда было много дел, не терпящих отсрочки - покупка продуктов, варка, соблюдение чистоты в квартире и личной гигиены. Как я ни старалась, всегда оставались дела, которые я не успела сделать. Раз в неделю я ездила к маме; там также было много неотложных дел. С годами мама сделалась совершенно равнодушной к делам по дому; большую часть времени она проводила на площади Дизенгофа, где болтала с подружками ее возраста. Я всякий раз заставала квартиру в состоянии крайней запущенности. На мои выговоры она отвечала, что это ее не интересует, «потому что все равно надо умирать».
        Ее негативистское отношение ко всему усилилось с возрастом. Она категорически отказывалась нанять помощницу для уборки и купить стиральную машину. Мне нужно было менять ей постельное белье, сдавать его и полотенца в прачечную, а ее личные одежду и белье стирать вручную.
        Как и в сибирской ссылке, мой распорядок дня определялся словами «я должна». Было понятно, что, как бы я ни старалась, мне не достигнуть уровня жизни средней израильской семьи. Приобретение автомашины я уже безнадежно упустила, потому что приехала без водительских прав; здесь у меня не было времени учиться вождению, а купить машину на особых условиях для репатриантов, то есть без налогов, могли только обладатели водительских прав. Если бы мама мне написала, что стоит приобрести права до отъезда! Со временем я поняла, что по израильским стандартам человек, у которого нет машины, считается жалким бедняком. Я оказалась в категории «неимущих, вынужденных пользоваться общественным транспортом» (ненавистное мне выражение, часто повторяемое в прессе).
        Позднее я обнаружила, что отсутствие машины мешает моему профессиональному продвижению. Мне очень хотелось перейти в ивритскую газету; знакомые по союзу журналистов тоже советовали мне сделать это, так как мой уровень знания иврита казался им достаточным: «Ведь ты сама понимаешь, что ваша пресса на разных языках, большей частью переводная, это пресса второго сорта! Переходи в газету на иврите, ты можешь!» В тот период я уже писала комментарии в своей газете и неплохо разбиралась в хитросплетениях израильской политики. Беда в том, что в ивритской газете мне нужно было бы начать «с первого класса» - быть репортером. Репортер обязан быть «на колесах», чтобы быстро попасть в любое место происшествия. И не только репортер - каждый опытный израильский журналист достаточно мобилен, чтобы ездить на встречи и в районы важных происшествий. Я не была мобильна, поэтому застряла в русскоязычной газете, с зарплатой, ненамного превышающей зарплату-минимум. А поскольку я единственный работник в семье, это означает - бедность и бесконечный ряд дополнительных работ в попытке выбраться из нее.
        Была у меня также мечта о замужестве. Я приехала в страну, будучи «свежей» разведенной, через четыре месяца после развода, и была уверена, что здесь, среди евреев, без труда найду доброго и порядочного человека, с которым создам новую семью.
        Влюбиться в возрасте сорока с лишним лет? Так не бывает даже в сказках, где влюбленные всегда очень молоды. Я думала, что достаточно симпатии, дружеских чувств и взаимопонимания. Я записалась в известное бюро знакомств и начала встречаться с предлагаемыми мне партнерами. Сотрудникам бюро я поставила условие: не предлагать мне кандидатов - олим из СССР. Мне хотелось вырваться из сферы «русскости», русского языка и советского менталитета.
        По наивности я думала, что окажусь «находкой» для мужчин моей возрастной группы: неплохо выгляжу, интеллигентная, образованная, умею зарабатывать, неплохая домашняя хозяйка. Но мужчины, с которыми я встречалась, вовсе не были от меня в восторге. Единичные встречи чаще всего не имели продолжения, и все оказалось пустой тратой времени.
        Вскоре я поняла, что меня оценивают по другим критериям. Моя личность - красива ли я, интересная ли собеседница, дружелюбна ли, трудолюбива - все это второстепенно. Главное - мое социальное положение. С этой точки зрения у меня были только минусы: первое - новая репатриантка; второе - у меня есть дети; третье - я не вожу машину; четвертое - я не владею английским; пятое - я живу в не особенно престижном месте; шестое - я веду скромный образ жизни. Все эти «недостатки» заранее бракуют меня в глазах тех мужчин, которые прибегают к услугам бюро знакомств. В большинстве своем это люди разведенные, потерявшие свое имущество при разводе и платящие алименты; они надеются выйти из материальных трудностей путем женитьбы на состоятельной женщине.
        После полугода неудач я разорвала связь с бюро.
        Параллельно всему этому происходило много событий, как в моем маленьком семейном кругу, так и в целом по стране. Событий, которые очень повлияли на мою жизнь.
        В 1972 году в страну приехал мой брат - на сей раз с гостевой визой на срок шесть месяцев. За полгода до того он перенес тяжелый инфаркт, еле выжил, но его сердце очень пострадало. Едва ли в то время в Новосибирске делали операции на открытом сердце; если бы его сразу оперировали, повреждение на сердце было бы меньше или его вовсе не было бы. Но при тамошнем состоянии медицины человек может только надеяться на свою выносливость или умереть.
        Я очень обрадовалась его приезду: надеялась, что вновь сложится небольшая семейная ячейка, мы не будем так одиноки. Мама позвонила и сказала, что у нее нет постельных принадлежностей для Иосифа. Я сразу запаковала одеяла, подушки и остальные принадлежности, полученные со склада Сохнута - после прибытия багажа все это было мне не нужно. Я связала огромный узел и поехала на мамину квартиру. Каково же было мое разочарование, когда я столкнулась с холодным отношением, знакомым мне по приездам Иосифа в Ригу: мама почти не смотрела в мою сторону, все ее внимание было сконцентрировано на сыне. «Привезла постель? Положи там» - это были единственные слова, которые она сказала мне, когда я вошла с узлом размером больше меня. Иосиф тоже не проявил особого тепла при встрече со мной. Он совсем не был похож на того брата, который специально приехал в Ригу с семьей, чтобы проститься перед моим отъездом: тогда он был сердечным, заботился обо мне, а теперь держался как чужой.
        С раннего детства я знала, что ему отдается предпочтение в семье и что он принимал свое особое положение как должное. Только во время наших встреч в Риге, когда родителей там уже не было, он вел себя как брат. Я тогда думала, что мы раз и навсегда сломали преграду между нами, но оказалось, что я ошибалась: мама всегда будет стоять между нами. Этим она фактически лишила его сестры, а меня лишила брата - со всем вытекающим из этого. Он, правда, выиграл от ее безраздельной любви, но проиграл, по-моему, гораздо больше.
        Все же я приехала навестить его несколько дней спустя, и мы немного поговорили. Он рассказывал главным образом о своей болезни; по его словам, врачи сказали, что он едва ли сможет работать. Одно из его предсердий сильно пострадало, его наружный слой разрушился, от него осталась тонкая пленка. Если она порвется, это означает немедленную смерть.
        Мама всячески старалась удержать его от возвращения в Россию. Она пригласила своих знакомых, которые часто бывали в доме при жизни папы, и все уговаривали его остаться. В их словах была логика: при тамошнем состоянии медицины он не перенес бы еще один инфаркт. Сам он разрывался между своими обязанностями перед семьей и желанием жить здесь. Как оставить дочку, которую он так любит? С другой стороны, какой толк ей будет от него, если он скоро умрет? В те месяцы, когда он еще был в статусе туриста, ему дважды пришлось лечь в больницу. Лечащие врачи сказали, что он должен пройти операцию байпасов; правда, это опасно при состоянии его сердца, но все же дает какой-то шанс на улучшение его состояния.
        Мама сказала ему, чтобы не беспокоился насчет работы: он будет жить у нее, и, если не сможет работать, она позаботится о том, чтобы у него было все необходимое.
        - Правда, мои доходы невелики, но их хватит нам обоим на скромную жизнь, - сказала она.
        Мне она сказала слова, которые ударили меня как кнутом:
        - Жаль, что я дала так много денег на квартиру для Ады. Теперь я могла бы дать эти деньги Иосифу.
        И еще:
        - Ты здорова и устроена, о тебе вообще нечего беспокоиться.
        Иосиф принял решение остаться и получил статус нового репатрианта. У него было никаких трудностей абсорбции - ни хлопот о жилье, ни трудностей с изучением языка, так как он быстро восстановил свое владение ивритом, полученное в гимназии. Здоровье его улучшилось, он нашел хорошую работу - его профессия программиста пользовалась большим спросом. Он зарабатывал в несколько раз больше меня, но этот факт ничего не изменил в твердом мнении мамы, что нужно заботиться только о нем.
        Когда он написал Зое, что решил остаться, так как состояние его здоровья требует лечения, которое могут дать ему только израильские врачи, она ответила на это разрывом отношений с ним. Мама была рада: она не терпела свою русскую невестку и была равнодушна к своей внучке. Он же страдал от разрыва. Он посылал жене письма и посылки; на письма она не отвечала и иногда возвращала их нераспечатанными. Казалось, нет никаких шансов восстановить семейную ячейку и побудить ее и дочь приехать в Израиль.
        Через какое-то время он познакомился с женщиной, новой репатрианткой, моложе его лет на пятнадцать, и начал встречаться с ней. Она жила в Герцлии с сыном и была энергична и полна амбиций. У нее была очень большая квартира. Я недоумевала, как ей удалось получить такую большую квартиру на двух человек: ведь компания «Амидар» не давала новым репатриантам престижные квартиры и при распределении жилья всегда учитывала число человек в семье. По-видимому, эта женщина знала способы, помогающие добиваться того, что недоступно другим.
        После недолгого знакомства Иосиф переехал к ней. Он приобрел меблировку для всей квартиры, которая до того была пуста, как сарай; купил несколько кондиционеров и другие электроприборы.
        Мама вновь осталась одна, и я продолжала раз в неделю навещать ее, ухаживать за ней и за ее домашним хозяйством, насколько у меня хватало сил. Ее способности функционировать в быту очень снизились, она перестала готовить для себя и почти ничего не ела. Иосиф тоже приезжал раз в неделю, привозил продукты и старался ее накормить.
        Он был практичнее нашего покойного отца и добился для мамы пособия по старости от Института национального страхования. Она могла получить помощницу на несколько часов в день, что решило бы проблемы с ее питанием; но в своем обычном негативистском духе она заявила, что никакая чужая женщина не переступит порог ее дома.
        Однажды, после особенно тяжелой ручной стирки, я сказала Иосифу, что ни одна женщина в Израиле не делает такую работу, какую приходится делать мне. В то время были в продаже маленькие стиральные машины, которые можно было ставить на мраморное покрытие на кухне и стирать в ней четыре-пять вещей. Назывались такие машины «Снегурочками». Я попросила, чтобы он купил хотя бы такую машину.
        Он ответил, что если уж покупать стиральную машину, то он предпочитает купить большую и хорошую. Так он и сделал. Мама кричала, что она «не намерена стать прачкой на старости лет», но Иосиф умел не обращать внимания на ее крики и делать то, что нужно. Понятно, что мама сама не включала машину, это делала я, но это было несравнимо легче, чем ходить в прачечную и стирать вручную. И все же оставалось еще много проблем, связанных с уходом за мамой.
        С помощью знакомого адвоката, знакомого мамы, я пыталась прийти к договоренности об уплате алиментов со своим бывшим мужем, который тем временем тоже приехал в страну и нашел работу в одной из организаций Гистадрута. Миша, которого, в израильском стиле, звали теперь Миха, был несовершеннолетний, и ему полагались алименты до восемнадцатилетнего возраста. Яша, разумеется, не хотел платить и твердил, что я зарабатываю больше него. С большим трудом удалось договориться об алиментах в размере 100 лир в месяц.
        Эта сумма должна была перечисляться на мой банковский счет, но поступила туда только один раз. В следующем месяце мне уже пришлось выяснять, почему не переведены деньги. Он стал жаловаться, что не может, что он купил что-то для дома, чтобы я подождала, он вернет мне долг. Я прекрасно знала, как он платит долги: в Риге не раз случалось, что он занимал деньги у знакомых, а затем они приходили ко мне требовать уплаты долга. Я всегда говорила им: «Зачем вы давали ему деньги? Ведь вы его знаете!» В конце концов, мне приходилось платить, чтобы не позориться. Я поняла, что ради получения 100 лир в месяц мне придется вести с ним бесконечные споры и, возможно, даже обращаться в судебные инстанции. Все это будет стоить мне здоровья и окажется пустой тратой времени, которое для меня дороже, чем сама сумма. Я махнула на это дело рукой.
        Такова, по-видимому, моя судьба: добиваться всего своими силами, не ожидать ни от кого помощи. Ведь даже мама заявила, что обо мне совсем не нужно беспокоиться.
        Глава 46. Черный Судный день
        Судный день, или Йом Кипур - это тяжелый день даже для людей нерелигиозных, которые не постятся и не проводят этот день в молитвах. Атмосфера этого дня, тишина, серьезность лиц, отсутствие звуков музыки и отсутствие транспорта, даже частного - все это нагнетает тоску. Я встречала этот день в Израиле в третий раз.
        Октябрь - это летний месяц, и было довольно жарко. Я сидела на балконе, что-то читала - и вдруг услышала шум проезжающей машины. Выглянула на улицу и увидела странную картину, не характерную для Судного дня: легковые машины одна за другой подъезжали к домам, из них выходили мужчины с белыми конвертами в руках и входили в дома. Через короткое время из домов выходили посыльные вместе с мужчинами, одетыми в военную форму, часто с винтовками в руках; они быстро садились в машины и уезжали. На всех балконах стояли люди и смотрели на это удивительное зрелище.
        Было ясно: произошло что-то очень серьезное, из-за пустяка не стали бы нарушать святость праздника. Люди рассказывали, что автобус остановился возле местной синагоги и все мужчины, кроме стариков, сели в автобус и уехали.
        Объяснение могло быть только одно: вот-вот вспыхнет война. Или уже вспыхнула. Я включила радио, хотя и знала, что в Судный день передач не бывает. И действительно - радиостанции работали. Было передано сообщение, что глава правительства Голда Меир выступит с важным заявлением. Просили не выключать приемники; возможно, будут дополнительные указания.
        Заявление главы правительства было лаконичным. Она объявила, что Израиль подвергся нападению со стороны египетской армии на юге, у Суэцкого канала, и со стороны сирийской армии на севере, на Голанских высотах. По ее словам, силы ЦАХАЛа отражают нападение сил противника.
        Вечером она выступила с более продолжительной речью. «Граждане Израиля», - обратилась она к нам, и это обращение отдалось во мне острой болью: оно напомнило об аналогичном обращении Сталина к народу через неделю после нападения нацистской Германии на Советский Союз. «Отец народов» не выступил сразу, так как думал, что произошел «пограничный инцидент», результат недоразумения - ведь Гитлер его союзник! Этот «инцидент», как он полагал, можно будет скрыть от народа. Только когда выяснилось, что это настоящая война, что на границах возникло катастрофическое положение, он обратился к народу, в помощи которого нуждался. Жестокий диктатор был в панике, опасался за свою жизнь. Надтреснутым голосом он сказал: «Граждане Советского Союза! Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!»
        В отличие от этого драматичного обращения глава нашего правительства говорила ровным голосом и деловитым тоном. Она не потеряла самообладания, хотя ей было известно то, чего мы не знали: что положение на фронтах крайне тяжелое, что Израиль застигнут врасплох и его армия не была готова к отражению удара.
        Приблизительно в два часа пополудни послышалась протяжная сирена, и по радио было передано указание спуститься в подвалы. Мы послушались и сидели там какое-то время, но ничего не происходило. Дети вышли первыми, потому что им надоело; не было никаких ощутимых признаков опасности. Постепенно начали выходить и взрослые. Не было сигнала об отбое. Много лет спустя мы узнали, что была запущена ракета в сторону Тель-Авива. Израильский летчик-истребитель с помощью смелого маневра сумел сбить ее над морем.
        В первую неделю войны царило очень мрачное настроение. Мы, бывшие советские граждане, умели читать между строк официальных сообщений о положении на фронтах: если говорится, что идут тяжелые бои, указывается число жертв на стороне противника и не сообщается о жертвах, понесенных ЦАХАЛом, это значит, что дела плохи. Но мы знали, что ЦАХАЛ мобилизует резервы и вскоре перейдет в контрнаступление, и с нетерпением ждали лучших новостей.
        Были даны указания затемнять окна в вечерние часы. Общественный транспорт прекращал работу с наступлением темноты. У нас в редакции была организована вечерняя смена до 23.00, чтобы мы могли следить за сообщениями, поступающими от телеграфных агентств, и помещать их на первые полосы газеты.
        Я часто работала вечерним редактором во время войны. Поскольку общественный транспорт не действовал после заката, была организована система подвоза домой для тех журналистов и работников типографии, у которых не было своих машин. Несколько работников нашей фирмы добровольно вызвались развозить людей. После окончания смены мы ждали своей очереди на подвозку. Нередко я возвращалась домой после полуночи. Поездки по пустым улицам с затемненными окнами домов навевали тоску. Мы пытались разряжать напряженность, шутить, но это не очень удавалось, так как все были усталыми и нервными. Никто не жаловался; мы знали, что наши трудности не идут ни в какое сравнение с тем, что переносят наши солдаты на фронтах.
        Если не считать эти изменения, жизнь в тылу протекала как обычно. Люди сидели в кафе, в магазинах не было недостатка в товарах. На второй неделе войны сообщения с фронтов стали более ободряющими. Мы узнали, что наступление сирийских танков на севере остановлено и что ЦАХАЛ окружил третью египетскую армию, которая переправилась через Суэцкий канал и прошла в Синай, прорвав прибрежную линию обороны. Наряду с этим в тыл просачивались сведения о больших потерях на нашей стороне, особенно на египетском фронте.
        Официально война продолжалась девятнадцать дней, но было много огневых инцидентов и после вступления в силу соглашения о прекращении огня, навязанного Израилю великими державами. Самой активной в усилиях остановить наступающие силы ЦАХАЛа была, разумеется, наша «доисторическая родина». Советский Союз не хотел допустить сокрушительного разгрома его арабских клиентов. Как бывшая советская гражданка, я не могла забыть, что все наши жертвы - 2569 человек в этой войне и тысячи в других войнах - пострадали от оружия, пришедшего из одного источника - Советского Союза. Все раненые, оставшиеся инвалидами и до сих пор страдающие от болей, были поражены оружием, которым Советский Союз щедро снабжал наших противников.
        Несмотря на тяжелое начало, к концу войны победа ЦАХАЛа была ясной и неоспоримой. Но, несмотря на это, мы оказались на распутье, на водоразделе между «Израилем до» и «Израилем после». Если победа в Шестидневной войне повлекла за собой энтузиазм и прилив национальных чувств евреев во всем мире, включая СССР, победа в войне Судного дня, не менее блистательная с военной точки зрения, повлекла за собой чувства подавленности и депрессии.
        Что представлял собой «Израиль до»? Народ был оптимистичен, уверен в себе, полон радужных планов на будущее. Народ верил, что с войнами покончено, что конфликт разрешен в нашу пользу. Мы, репатрианты, жадно впитывали эти настроения. Нам нравилась официальная версия конфликта, согласно которой правда и справедливость стопроцентно на нашей стороне. Нам нравились песни о Шестидневной войне, о новых поселках в Синае и о цветах, которые девушки бросают танкистам. Быть израильтянином - это звучало гордо.
        Один из политических лидеров, Игал Алон, разработал план, в котором определял, какие части занятых в Шестидневной войне территорий Израиль сможет возвратить арабам в обмен на признание и полный мир, а какие нужно оставить в наших руках ввиду их стратегической важности. Ни у кого не было сомнения, что это зависит только от нас. Очень многие не хотели даже слышать о возвращении какой-либо части территорий. Я узнала тогда новое понятие - «неделимый Эрец Исраэль». Возникло даже движение под таким названием. Оказалось, что государство Израиль и Эрец Исраэль (страна Израиля) - это вовсе не одно и то же.
        Только Бен-Гурион, который был уже далек от власти, предвидел будущее и призвал еще в 1967 году немедленно возвратить все территории, как сам он сделал после Синайской кампании - особенно сектор Газы, в котором он видел главную опасность для будущего Израиля. Но кто хотел слушать его слова? «Он стар, выжил из ума…»
        Народ и его руководители думали, что мы можем делать все, что нам вздумается, ни с кем не считаясь, и мир будет аплодировать нам. Мы победили - и точка. Никто больше не осмелится поднять на нас руку. Таков был «Израиль до» (вой ны Судного дня).
        Прошло всего лишь шесть лет - и мы оказались в другом Израиле, том, который я называю «Израиль после».
        Это Израиль, который как был, так и остался стороной в кровопролитном конфликте, который с большим трудом отбился от врагов, научившихся воевать и наносить нам большие потери. Эти враги, хотя и потерпели поражение, не хотят даже говорить с нами и принимают на знаменитой Хартумской конференции резолюцию о трех «нет»: «Нет - миру, нет - переговорам, нет - признанию». Никто в Израиле не забыл первые страшные дни войны, когда страна была в настоящей опасности, когда прославленный полководец Моше Даян произнес леденящие душу слова: «Рушится наш Третий Храм…»
        Израиль победил, но с политической точки зрения не выиграл ничего и вернулся к исходной точке. Это был важный урок: можно победить на поле боя, но ничего не выиграть в результате этой победы.
        Израильская сионистская общественность раскололась на два противостоящих лагеря. До того различия в политических позициях касались в основном экономических вопросов, но основа была едина: все мы любим свою страну, все мы строим ее, все мы хотим защищать ее, все мы чувствуем себя в безопасности. Теперь перед народом Израиля стояли насущные вопросы, как жить дальше, и два лагеря в народе давали на эти вопросы противоположные ответы.
        Одна часть народа спрашивала: что дали нам территории, занятые ЦАХАЛом в Шестидневной войне - благо или беду? Не ради ли владения этими территориями мы потеряли более двух с половиной тысяч лучших наших сыновей, не говоря уже о тысячах раненых, из которых многие остались инвалидами на всю жизнь? Может быть, война была бы предотвращена, если бы мы попытались пойти на компромисс с арабами? Существует также демографическая проблема: власть над миллионом с лишним арабов, в дополнение к арабским гражданам Израиля, темпы естественного прироста которых превосходят темпы прироста еврейского населения, может со временем превратить «неделимый Эрец Исраэль» в страну с арабским большинством населения - иными словами, в арабскую страну.
        У другой части народа таких сомнений не было. С ее точки зрения, нет понятия «территории», само использование этого слова нелегитимно. Это Эрец Исраэль, он целиком наш, у нас есть дарственная грамота на владение страной от самого Всевышнего - Тора. Нельзя возвращать ни пяди - во-первых, потому, что все это наши земли; во-вторых, потому, что это будет истолковано как слабость и подстегнет арабов к новому нападению. Никакой компромисс не поможет уладить конфликт, так как арабы стремятся к одной цели - сбросить всех нас в море. Чтобы закрепить за нами освобожденные земли Эрец Исраэль, нужно заселить их евреями - и чем быстрее, тем лучше.
        Так народ Израиля раскололся на два лагеря - левый и правый. Каждый лагерь был уверен, что его идеология верна, а идеология противоположного лагеря ведет Израиль к гибели. Понятия «левое» и «правое» в Израиле имеют другой смысл, чем принятый в мире: там имеется в виду противоборство между социализмом и капитализмом, а у нас - противоборство между двумя позициями в отношении к будущему территорий.
        Я не намереваюсь входить во все идеологические тонкости позиций каждого из лагерей. Для меня вопрос был конкретным: где мое место на расколовшейся общественной арене.
        Это нелегкое дело для гражданина, который прожил в стране три года и пока еще строит свою израильскую идентичность. В доводах каждого из лагерей была определенная логика, но были и черные пятна. Доводы левого лагеря были мне ближе, особенно доводы, касающиеся демографии. Удерживание другого народа под властью военной администрации, без предоставления ему гражданских прав, казалось мне положением, которое не может сохраняться долго; это проблема, требующая решения. Решение же станет невозможным, если Израиль пойдет по пути, предлагаемому правым лагерем, и начнет переводить на контролируемые территории гражданское население.
        В противоположность этому мой брат занял крайне правую позицию. Я немало раздумывала над вопросом: как могло случиться, что мы, росшие в одной семье и получившие одинаковое воспитание, развили столь противоположные мировоззрения? После раздумий я пришла к выводу, что большинство людей выбирают позицию «не головой, а чувствами». Иными словами, здесь решает не логика, а темперамент. Человек жесткий и не склонный к компромиссам, привыкший полагаться на силу, будет придерживаться крайней идеологии - правой или левой. Перейти от одной крайности к другой очень легко. Достаточно просто поменять полюса местами. Человек более мягкий и склонный к компромиссам изберет умеренную позицию, попытается понять также побуждения противника.
        При советской власти нас воспитывали в духе экстремистской идеологии деления мира на черное и белое, на хорошее и плохое, на друзей и врагов. Всякие сомнения и раздумья толковались как неверность государству. Немало людей погибли за то, что сомневались, хотя бы в малой степени, в верности «генеральной линии».
        Нас приучали мыслить не логично, а на основе догм. По-моему, многое из этого догматизма нашло свое выражение во взглядах правого лагеря в Израиле: отсутствие сомнений в правильности пути, склонность отвечать «нет» на всякое предложение о компромиссе. Общеизвестно, что большая часть выходцев из СССР занимают в Израиле правые позиции - в глазах многих даже Ликуд является слишком умеренным. Вчерашние коммунисты по прибытии в страну вливаются, как правило, в правый лагерь: крайний подход к вещам коренится в самом образе их мышления. Это, разумеется, грубое обобщение, имеются немало исключений из этого правила.
        В тот период я уже писала самостоятельные статьи в газете и старалась в них объяснить справедливость позиции борцов за мир и опасности, скрывающиеся в позиции правого лагеря. Алия 70-х годов была открыта для различных мнений, и, несмотря на перевес правых позиций среди читателей, мои статьи находили чуткий отклик. Иногда между мною и читателями возникали бурные споры, я получала много писем, все это делало мою работу намного интереснее, чем она была вначале.
        Когда человек не находит логичных ответов на проблемы, логику зачастую заменяет вера. Бог поможет, Он всегда помогает своему избранному народу. Тот факт, что Всевышний не проявлял склонности вмешиваться в дела своего народа со времен Моисея, не убеждает верующего человека. Это тоже тип догматического мышления, игнорирующего факты.
        Недовольство правящими лидерами, на фоне внутреннего раскола на лагеря и усиления роли религии, привело к концу гегемонии блока левых партий и к победе правого лагеря на выборах в мае 1977 года. Что теперь будет? Означает ли смена правящей партии изменение режима?
        Я не сразу поняла, что в условиях демократии нет ничего естественнее, чем переход власти от одной партии к другой. Воля народа - здесь это не пропагандистский лозунг, а действительное положение. Если изменение мне не нравится, значит, я в меньшинстве. К такому положению тоже нужно привыкнуть.
        Несмотря на мое потрясение приходом к власти правительства во главе с Менахемом Бегином и опасение, что он приведет Израиль к войне, я в глубине души осознавала, что правящая верхушка левого блока в большой мере обюрократилась за девятнадцать лет пребывания у власти. Партия Труда (Авода на иврите), вопреки ее названию, перестала представлять интересы масс работающих по найму и превратилась в партию бизнесменов и высокопоставленных чиновников. Большие государственные и кооперативные компании, будучи монополистами в своих отраслях, закостенели и стали непродуктивными, а граждане, нуждающиеся в их услугах, терпели от волокиты. Общество нуждалось в притоке свежих сил - и это произошло в результате политического переворота.
        Изменения действительно произошли, и многие из них были полезны. Одряхлевшие монополистические гиганты были расформированы и частично приватизированы, хозяйство освободилось от многих бюрократических пут. Но были вещи, с которыми мое сердце не могло примириться, и среди них главная - политика ползучей аннексии территорий, перевод туда гражданского населения. Такая политика, по моему убеждению, обрекает на провал всякую попытку прийти к миру. Четыре десятилетия, прошедшие с тех пор, подтверждают этот вывод: никаких сдвигов в сторону мирного урегулирования не произошло, и мы по-прежнему живем под постоянной угрозой кровопролитных войн.
        Возмущало меня также резкое изменение в политике абсорбции: устройство новых репатриантов было фактически приватизировано. Я была и остаюсь убежденной в том, что абсорбция репатриантов - это общенациональное дело, которое должно направляться государством. По моему мнению, нельзя выбрасывать нового репатрианта на конкурентный рынок и говорить ему, чтобы устраивался, как умеет. Рынок оттесняет его к тем видам работ, оплата за которые минимальна. Все мы видели в начале 90-х годов профессоров, подметающих улицы. Это не делает чести государству. В результате тяжелого положения, в котором оказались репатрианты 90-х годов, в стране возросла преступность, особенно среди молодежи.
        Положение алии 70-х годов было иным. Алия 70-х годов хорошо устроилась и не повлекла за собой волну преступлений, самоубийств и алкоголизма. Бездомных, ночующих на улицах, мы в те годы не видели. Не думаю, что нынешняя система, основанная на выплате новым репатриантам различных пособий, обходится государству дешевле.
        Мы, репатрианты 70-х годов, быстро обрели самостоятельность. Через три года мы уже не считались репатриантами. Верно, государство инвестировало средства на наше устройство, но это была выгодная инвестиция: мы в дальнейшем не нуждались в помощи государства - напротив, работали и вносили в экономику свой вклад.
        Есть национальные задачи, которые должны оставаться в руках государства и не могут быть переведены на свободный рынок. Ведь никому не придет в голову приватизировать ЦАХАЛ, ШАБАК или Мосад. Наши лидеры любили говорить, что абсорбция алии - это вторая по важности задача после обороны. Первая задача - безопасность - решается правительством. А что со второй задачей?
        Глава 47. Затмение ума
        Иногда потеря здравого смысла постигает даже самых умных людей. Я не считаю себя самой умной, немало грубых ошибок я совершила в своей жизни. Об одной из них я расскажу здесь, так как дала себе слово быть искренней и не стараться делать мой рассказ красивее, чем он был на самом деле.
        Я вышла замуж за человека, с которым познакомилась по объявлению в газете. Я ничего о нем не знала, он весь состоял из вопросительных знаков. Всякая нормальная женщина увидела бы, что это к добру не приведет, но я, по-видимому, в этот период не была нормальной женщиной.
        Из этого вступления читатель может заключить, что я влюбилась с первого взгляда. Это хоть как-то объясняло бы мой абсурдный поступок. Но это было не так. Я не влюбилась в него, я вообще не любила его, и, как вскоре выяснилось, он тоже не любил меня. У него были другие соображения.
        И у меня были свои соображения. В тот период у меня возникли тяжелые проблемы в отношениях с сыном, он стал непокорным подростком, не считался со мной и делал все, что хотел. После начальной школы он поступил в профессиональное училище, но вскоре после войны Судного дня бросил учебу, так как, по его словам, большая часть преподавателей служит в резервистах, занятий вообще нет. Я привлекла на помощь даже Яшу, которого он в детстве всегда боялся; надеялась, что Яша убедит его не бросать учебу. Но ничто не помогло.
        Миха сказал, что он зря теряет время, он хочет пойти работать и заработать деньги на мотоцикл. Ему было всего пятнадцать лет, а права на вождение мотоцикла можно получить только в возрасте шестнадцати лет. Он сам нашел работу, купил мотоцикл и поставил в своей комнате; когда я была на работе, он нередко выводил его вниз и ездил без прав.
        Я умирала от страха. Чувствовала, что теряю контроль над своей жизнью. Я устала от противоборства - одна, всегда одна. Хотела, чтобы кто-нибудь был рядом - неважно кто. Поддерживающая рука, которая предотвратит полный развал.
        Человек, с которым я познакомилась, был уроженцем Венгрии, звали его Алекс. Он был, как я узнала позже, специалистом в одной области: хорошо понимал настроения одиноких женщин, умел говорить им слова, которые они жаждут услышать, и использовать их в своих целях.
        Во время первой или второй встречи он сказал мне фразу, «выигрывающую миллион долларов»: «Отныне у тебя нет проблем. Все твои проблемы я беру на себя». Что еще нужно женщине, сгибающейся под тяжестью жизни?
        Прихожу я с работы несколько дней спустя - и нахожу его сидящим в салоне, рядом стоит старый чемодан, а в руках у него дешевый букетик цветов. Не спрашивая моего согласия, он пришел поселиться у меня. Всякая нормальная женщина спустила бы его с лестницы - но я не была тогда нормальной женщиной. Правда, его действия поразили меня, но как я могу быть столь грубой и сказать ему «вон!»?
        Сегодня, без сомнения, я бы поступила именно так. Но в то время моя голова работала в другом направлении. Когда я познакомилась с ним, то подумала: теперь он начнет водить меня за нос в течение многих месяцев, и кто знает, чем это кончится. У меня уже было несколько таких знакомств, которые ни к чему не привели. Нет у меня времени и терпения на долгие ухаживания. Я хотела, чтобы человек взял на себя обязательства, чтобы как можно быстрее сложилась семья. И вот он пришел, на второй неделе нашего знакомства, даже без того, чтобы сделать мне предложение.
        Да, он хорошо знал образ мыслей одиноких женщин - усталость от прежних разочарований и желание в короткий срок прийти к результату.
        Короче говоря, он остался, я его не выгнала. Мы вскоре пошли в раввинат и записались в очередь на бракосочетание. Он был загадочным человеком: у него даже не нашлось ни одного знакомого, который мог бы быть свидетелем с его стороны в раввинате. Мне пришлось уговорить двоих коллег по работе выступить свидетелями, и они рассказали там вымышленную историю о том, при каких обстоятельствах они с ним познакомились.
        Мы венчались в раввинате и даже не устроили совместный ужин с родными в честь этого события. Все чувствовали, что радоваться нечему.
        В тот месяц родился мой первый внук Шарон. Ада была слаба после тяжелых родов и занята уходом за младенцем, а мама думала только об Иосифе. Правда, мое внезапное замужество всех удивило, но никто не стал вмешиваться и не удержал меня от опрометчивого шага.
        Правду говоря, сомнения начали грызть меня с первого дня. Он не производил впечатления человека, способного «взять на себя мои проблемы». Его жалкий чемодан, отсутствие машины, дешевый букетик - все казалось мне странным. Если бы я сразу положила конец этой истории, то уберегла бы себя от многих бед. Но я плавала в реке лжи и не находила в себе силы выбраться на берег.
        Рассказ о его жизни был столь же странен, как само его появление. Он рассказал, что пережил период Холокоста в Венгрии, был там членом подпольной организации, занимавшейся изготовлением фальшивых документов для евреев с целью спасти их от нацистов. Родители его погибли. После войны он прибыл в Израиль и изучал психологию. В настоящее время он работает психологом в ШАБАКе[16 - Аббревиатура слов «Шерут ха-битахон ха-клали» - Генеральная служба безопасности.]; его задача - давать психологическую характеристику подозреваемым. До последнего времени он проживал в Хайфе, где у него есть квартира в престижном районе. Ему нельзя раскрывать перед общественностью своих коллег по работе. Этим он объяснял тот факт, что у него не нашлось свидетелей для церемонии в раввинате.
        Я выразила удивление тем, что у него нет машины. Он сказал, что у него была машина, но она развалилась в результате автокатастрофы. Я сказала, что мечтаю о покупке машины. Он тут же предложил решение: мы будем жить на мою зарплату, а свою зарплату он будет вкладывать в специальную программу, предназначенную для приобретения машин для сотрудников ШАБАКа на особых условиях. «Пройдет не более года, - сказал он, - и у нас будет машина».
        Так началась наша совместная жизнь, без того, чтобы он приносил хотя бы копейку домой. Это был самый несчастливый год из всех лет, прожитых мной в Израиле, возможно, даже самый несчастливый в жизни: при всей бедности, голоде и холоде во время войны в нашем доме были честные отношения, а теперь я чувствовала себя опутанной сетью лжи. Он умел наводить на меня страх, я не смела восставать против него.
        У него не было сбережений, а сумма, которую он вкладывал в фонд покупки машины, в точности соответствовала величине его зарплаты, так что не оставалось ни малейшей разницы. И «рабочие часы» его были странными. Правда, он вставал каждое утро и уходил на работу, но через короткое время возвращался домой. В ответ на мое удивление он объяснил, что составление психологической характеристики не занимает у него много времени, и после этого он свободен.
        Дома он старался задобрить меня ласкательными именами и приготовлением обедов - в основном венгерских блюд. Остальное время он проводил в кровати за чтением книг. Когда я выразила желание поехать с ним в Хайфу, чтобы он показал мне свою квартиру, он сразу согласился - да, да, разумеется, поедем. Когда? Когда захочешь. Только не сегодня. На следующий день он плохо себя чувствовал. Поездка откладывалась на другой раз. В другой раз повторялось то же самое. Мне стало ясно, что никакой квартиры в Хайфе у него нет.
        Незнакомых людей он чуждался. Когда ко мне приходили друзья и хотели познакомиться с ним, он не выходил из спальни. Я умирала от стыда. Иногда я получала пригласительные билеты на различные концерты, но он отказывался сопровождать меня. Я таскала с собой маму, которая была уже очень стара и никуда не хотела идти. Однажды она почувствовала себя плохо во время концерта, ее вырвало, мы вынуждены были выйти. После этого я накричала на него: у меня есть муж, но не с кем выйти из дому! Он молчал.
        Он держал меня под строгим контролем. Каждый день по нескольку раз звонил на работу. Если я возвращалась позже обычного времени, требовал объяснений. Он всегда знал заранее, когда я собираюсь навестить маму. Он знал, что я отношусь к нему с подозрением: я прямо говорила ему об этом и добавляла, что, если все рассказанное им окажется ложью, он вылетит из дому. Поэтому он старался не оставлять мне времени для разговоров с другими людьми о моих подозрениях.
        По прошествии нескольких месяцев картина была уже ясна. Я поняла, что глупо попалась, и не верила его словам ни о новой машине, которая, как он обещал, вскоре будет стоять возле дома, ни о квартире в Хайфе. Он же был уверен в своей власти надо мной и начал требовать, чтобы мы продали мою квартиру, так как она находится на шумной и недостаточно престижной улице. Говорил, что он продаст свою квартиру в Хайфе - «и тогда мы купим действительно хорошую квартиру или даже домик».
        Добавлю еще один штрих к этой картине: в нашей жизни секс полностью отсутствовал. Он оказался полным импотентом. Я в начале нашего совместного существования пыталась убедить себя, что это не важно, что можно жить и без секса, тем более что я не люблю его. Задним числом могу сказать, что это было к лучшему: он хотя бы не использовал меня физически.
        Что держало нас вместе в течение года? Почему я не разорвала эту абсурдную связь намного раньше?
        Во-первых - мне было стыдно признаться перед близкими и знакомыми в том, что я так глупо попалась. Во-вторых - я его боялась. У меня были опасения, что если обращусь в раввинат и начну дело о разводе, он может исчезнуть неизвестно куда, а я останусь его женой, без возможности найти его и развестись. И еще я боялась, что в обмен на согласие развестись он потребует часть моего имущества.
        Я посоветовалась со своей приятельницей Ривкой Губер. Алекс знал ее: мы однажды вместе были у нее в гостях. Поэтому он не возражал категорически, когда я сказала, что поеду навестить ее, хотя и не скрывал своего недовольства и сказал, что лучше бы я осталась дома.
        Я рассказала своей приятельнице о странных вещах, происходящих в моей жизни с мужем. У меня все же оставалась еще капелька сомнения. Я сказала ей:
        - Ведь я ему не чужая, я его жена. Это его семья. Если он с помощью лжи подрывает мою жизнь, то одновременно подрывает и свою. Зачем он будет рубить сук, на котором сидит?
        Ривка Губер сказала, что у нее есть возможность проверить, работает ли он в ШАБАКе. Лично она не верит, так как, насколько ей известно, люди там работают тяжело, и не может быть такого, чтобы кто-то пришел, поработал полчаса и ушел. Она много лет является членом партии Труда и хорошо знает Шимона Переса, в то время министра обороны в правительстве Ицхака Рабина. Она обратится к нему, а о результатах сообщит мне звонком в редакцию.
        Через короткое время я получила ответ: человека по имени Алекс Пелед нет ни в ШАБАКе, ни в других отделах службы безопасности.
        Теперь мне нужно было придумать, как избавиться от него с минимальным риском. Прошел месяц, прежде чем я набралась мужества и начала действовать.
        В одни из дней этого месяца колебаний мне домой позвонила Ривка Губер: ей хотелось узнать, чем кончилась эта история. Трубку поднял Алекс, и она была поражена. Позвонила мне на работу и отчитала меня:
        - Что это такое? Ты все еще живешь с ним, как ни в чем не бывало? Ведь ты теперь знаешь, что он обманывает тебя!
        Эта волевая женщина, не знавшая страха, была возмущена моей нерешительностью. Ее возмущение заставило меня отбросить колебания.
        Я записала номер удостоверения личности Алекса и на следующий день попросила отпустить меня с работы на час раньше. Я пошла в ближайшее отделение полиции, которое находилось недалеко, на той же улице.
        Вернуться домой в обычное время мне не удалось, так как пришлось долго ждать: следователь был занят беседой с другими посетителями. Когда он, наконец, принял меня, я рассказала ему всю историю в общих чертах. Он сказал, что не видит здесь криминала, требующего вмешательства полиции. Ложь и материальное использование - это относится к области взаимоотношений между мужем и женой; полиция в такие вещи не вмешивается. Если бы ты не была его женой, сказал он, то был бы повод для подачи жалобы. В своей семье ты сама должна выяснять отношения с мужем.
        Я была очень разочарована таким ответом и сказала, что хочу узнать, кто этот человек на самом деле: ведь все, что он рассказал о себе, оказалось ложью. Может быть, полиция хотя бы в этом поможет мне. Следователь взял записку с номером удостоверения личности Алекса и сказал, что он проверит в архиве, был ли этот человек причастен к нарушениям закона в прошлом.
        В ожидании его возвращения я сидела как на угольях. Не прошло и десяти минут, как следователь вернулся и объявил:
        - Твой муж числится у нас как скрывающийся преступник. Женщина, с которой он сожительствовал без брака, возбудила против него иск за действия, очень похожие на твой рассказ: материальное использование и даже кража вещей и денег из дому. Мы его арестуем. Не говори ему ничего. Если он исчезнет, мы обвиним тебя в том, что ты сотрудничала с преступником и помогла ему скрыться от ареста.
        - Я умоляю вас, - сказала я, - приходите и арестуйте его как можно скорее. Он очень подозрителен и может обратить внимание на мое волнение. С какой стати я стану помогать ему, я заинтересована в том, чтобы он был задержан. Поэтому я здесь.
        Следователь обещал, что ночью придут его люди и задержат его.
        Я вернулась домой и подверглась допросу с пристрастием: почему задержалась? Где была?
        Я не нашла ничего лучшего, чем сказать, что была у мамы.
        - Но ты не собиралась ехать к маме сегодня!
        - Она упала, у нее боли, она просила меня прийти.
        Я боялась, что он позвонит маме и спросит, была ли я у нее. Я не могла предупредить ее: он сразу понял бы, что мы согласуем версии.
        Я старалась вести себя как обычно, но чувствовала, что он мне не верит. Он обладал обостренным чувством опасности, как дикий зверь. В ту ночь я не могла уснуть, ожидала, что в любую минуту придут полицейские. Он тоже не спал. Вдруг сказал мне:
        - Знаешь ли, Куки (так он называл меня), я ухожу.
        - Уходишь? Что это значит? Куда? - воскликнула я, стараясь казаться ошеломленной.
        - Я чувствую, ты что-то замышляешь против меня. Лучше будет, если я скроюсь.
        Только этого недоставало! Никогда в жизни я не пыталась быть актрисой. В эти минуты мне нужны были актерские способности, чтобы как-то спасти ситуацию.
        Я разыграла сцену любви. Помогло мне в этом то, что я действительно была взволнована до крайности. Я рыдала и дрожала всем телом. «Что я тебе сделала, как ты можешь покинуть меня, что я буду делать без тебя?»
        По-видимому, моя игра была убедительной. Я видела, что он постепенно успокаивается и даже успокаивает меня. В конце концов он уснул. Я была в изнеможении, все свои душевные силы я вложила в эту сцену. Унижалась, умоляла, но главное - не дала ему скрыться.
        На следующее утро я зашла в полицию до начала работы. К счастью, застала следователя, который уже стоял в дверях и собирался уходить.
        - Почему вы не прислали за ним людей этой ночью? Он что-то чувствует, подозревает, даже хотел уйти, мне понадобились нечеловеческие усилия, чтобы задержать его. Я опасаюсь, что он уйдет сегодня, пока я на работе - и что вы тогда скажете мне? Будете обвинять в соучастии? Я предупреждаю вас: он может скрыться в любую минуту!
        - Не беспокойся, - сказал он, - мы не обвиним тебя. Он от нас не уйдет. Этой ночью заберем его.
        - Пожалуйста, приходите как можно раньше! Я не выдерживаю, мои нервы на пределе!
        - Хорошо, постараемся. Держи себя в руках.
        Казалось, этот день никогда не кончится. Как медленно ползут часы! И сколько еще придется ждать до наступления ночи!
        Когда я вернулась с работы, Алекс, к моей радости, был дома и готовил гуляш. Я старалась казаться спокойной, но была напряжена, как пружина.
        Ночь. Проходит час за часом. Тихо. Алекс спит, я тоже притворяюсь спящей.
        Только в три часа ночи раздался долгожданный звонок у двери. Я открыла. Вошли двое полицейских. Наконец-то!
        Они велели ему одеться и следовать за ними.
        Выйдя из спальни и проходя мимо меня, он сказал:
        - Куки, почему ты сделала это?
        Я ничего не ответила. Он прекрасно знает, почему.
        Когда дверь за ними закрылась, я почувствовала огромное облегчение, но и острую боль. Боль за свою тяжелую и глупую ошибку. Своими руками я навлекла на себя все эти беды. Он возьмет на себя мои проблемы…
        Это был ужасный год. Я жила под постоянным надзором, как в тюрьме. Теперь мне предстояла еще одна нелегкая задача - развестись, порвать последнюю нить, связывающую меня с ним.
        Мне нужно было выяснить, где он находится. Без этого невозможно подать прошение о разводе: в досье должны быть указаны адреса обеих сторон. В справочном отделе полиции мне сказали, что он находится в доме предварительного заключения Абу-Кабир. После этого я побежала в раввинат и возбудила дело о разводе.
        Раввинат - это инстанция, в которой много бюрократизма. Первое разбирательство нашего дела должно было состояться через несколько месяцев. Для меня такой долгий срок был неприемлем. Ведь Алекса будут судить (если вообще будут!) за мелкое мошенничество, не за тяжкое преступление. Кто знает, где он будет через несколько месяцев, может быть, его выпустят на свободу - и тогда ищи ветра в поле! Если полиция не сумела найти его на протяжении нескольких лет, когда он числился скрывающимся, как я смогу найти его и заставить дать мне развод?
        Мне пришлось рассказать клеркам всю историю. Я сказала им, что только пока мой муж находится под арестом, есть шансы привести его в раввинат для разбирательства дела и дачи разводного письма. Иначе он исчезнет, у него нет постоянного места жительства, и его невозможно будет найти.
        Сотрудники раввината выслушали мой рассказ с большим вниманием. Они дали мне письмо, адресованное совету раввинатского суда. В нем говорилось, что речь идет о чрезвычайном случае. Совет обычно не принимает посетителей, особенно женщин, но, может быть, благодаря письму члены совета согласятся меня выслушать. Если совет признает мой случай исключительным, то он даст указание свести длительность процедуры до минимума.
        Я поднялась на второй этаж, закрытый для посетителей. Меня хотели остановить, но я размахивала письмом и буквально ворвалась в кабинет заседаний совета. Судьи высшего ранга, сидевшие там, были поражены моим неожиданным вторжением, но позволили мне говорить. Мой взволнованный рассказ произвел на них впечатление, и они тут же дали указание ускорить процедуру и даже отказаться от одной из ее ступеней - попытки помирить разводящихся супругов. Я от души поблагодарила их.
        Слушание дела должно было состояться через две недели. Мне сказали, что следующим этапом будет вручение разводной грамоты.
        Знакомые советовали мне взять хорошего адвоката, на случай, если Алекс прибегнет к шантажу и будет выдвигать требования. Я решила пойти на слушание без адвоката: зачем увеличивать причиненный материальный ущерб? Он велик и без гонорара адвоката. Я была уверена, что случай сам по себе достаточно ясен и что у судей не будет сомнений в моей правоте.
        Клерки раввината послали повестку в Абу-Кабир, и Алекс был приведен в раввинат под конвоем. Я поступила правильно, решив обойтись без услуг адвоката. Разбирательство прошло гладко, Алекс проявил благородство (если это слово уместно в данном случае). Он не опровергал мои слова, ничего не требовал и признался, что обманывал меня. Судьи единогласно решили развести нас. Церемония вручения разводной грамоты должна была состояться через месяц.
        В течение этого месяца Алекса судили и приговорили к девяти месяцам тюремного заключения. Для отбытия срока он был переведен из дома предварительного заключения в тюрьму. Ни клерки раввината, ни я этого не знали. Повестка была послана в Абу-Кабир, где его уже не было, и он не был доставлен на церемонию. Мне вновь пришлось идти в справочное бюро полиции и узнавать, где он находится. Была назначена новая дата, Алекс был приведен в раввинатский суд, и все кончилось благополучно. Какое облегчение!
        Первое, что я сделала, вернувшись домой - собрала все вещи Алекса, сложила их в его чемодан, а чемодан выставила на балкон - чтобы в комнатах не оставалось ничего связанного с ним. Выбросить вещи я не могла: он сказал мне в раввинате, что придет взять их, как только его выпустят на свободу.
        Теперь я могла на досуге размышлять о различных аспектах этой истории. Странная мысль пришла мне в голову: при всех различиях в обстоятельствах есть нечто общее между двумя моими мужьями. Как Яша, так и Алекс происходили из обычных буржуазных семей; оба подростками были оторваны от родителей. Оба вели тяжелую войну за выживание и вышли из нее травмированными душевно: один научился пить и брать деньги в долг без намерения вернуть, второй специализировался на мошенничестве мелкого пошиба. Оба остались без образования. При нормальных обстоятельствах они, возможно, стали бы прекрасными людьми. Настоящие потери, причиняемые войнами, всегда намного больше официальных данных: статистика не учитывает миллионы людей, сломленных душевно, сошедших с ума или превратившихся в отщепенцев.
        Для себя я извлекла несколько уроков. Я поняла, что занимаю в структуре израильского общества довольно низкое место. Я мать-одиночка; полученное мной советское образование страдает многими недочетами; я застряла в «русском» секторе ввиду моей работы в русскоязычной газете. У меня нет возможности вращаться в кругах израильской интеллигенции, где я могла бы встретить достойного человека. Мне нужно примириться со своим положением незамужней женщины и не пытаться больше изменить его. Нет в нем ничего дурного, напротив, оно дает немало преимуществ, таких, как независимость и свобода действий. Подведу черту под этой злосчастной историей и вернусь к своей обычной жизни.
        Год спустя после всей этой драмы Миха женился на своей подруге Хае, с которой встречался несколько лет. В июне 1979 года родилась моя внучка Элинор, прелестное существо, живое доказательство тому, что нельзя отчаиваться: даже в самые трудные времена в нашей жизни может появиться что-то замечательное.
        Глава 48. Измена семьи
        События, о которых я собираюсь рассказать здесь, произошли после женитьбы сына. Однажды, в субботу, мне позвонил брат; в голосе его чувствовалось крайнее волнение. Он сказал прерывающимся голосом, что находится в больнице, что он умирает. Просил, чтобы я приехала как можно скорее.
        До того Иосиф уже несколько раз попадал в различные больницы из-за проблем, связанных с сердцем. Я всегда навещала его, одна или с детьми. Он каждый раз был спокоен, говорил, что это пустяки и что через день или два его выпишут домой. На сей раз он был охвачен страхом, и я тоже испугалась. Хотя наши отношения были в последнее время прохладны, брат остается братом, и я любила его.
        В больнице выяснилось, что у него воспаление желчного пузыря. Первое, что он сказал мне, когда я вошла в палату - чтобы позвонила его адвокату, д-ру Йосефу Вайнштейну, и попросила его немедленно приехать, так как он при смерти и хочет написать завещание. Правда, врач отделения сказал, что его жизни не грозит опасность и что приступ вскоре пройдет, но он стоял на своем.
        Я позвонила по номеру, который он мне дал. Жена адвоката не хотела звать мужа к телефону, так как он в то утро вернулся из поездки в США и теперь отдыхает; кроме того, он не работает в субботу. Когда я передала брату этот ответ, он велел мне позвонить еще раз и сказать, что это вопрос жизни и смерти. Я выполнила его просьбу и получила ответ, что адвокат Вайнштейн приедет через несколько часов.
        Все это время я не отходила от его кровати. Он советовался со мной, каким образом можно гарантировать, чтобы его дочь, проживающая в Новосибирске, унаследовала его деньги. Было известно, что советские власти прибирают к рукам наследства иностранных граждан и оставляют настоящим наследникам мизерную часть.
        Время ползло медленно. Когда медсестра отделения объявила, что пришел адвокат, я побежала встречать его и привела в палату, где лежал Иосиф.
        Прежде чем войти в палату, адвокат Вайнштейн остановился в коридоре и спросил меня:
        - Разрешите узнать, геверет - кто вы?
        - Я его сестра, - ответила я.
        Адвокат Вайнштейн почему-то был удивлен моим ответом. Он сказал мне:
        - Не уходите. Мне хотелось бы с вами поговорить.
        Он вошел в палату, а я осталась в коридоре. Меня не интересовало, что будет написано в завещании брата. Это его деньги, он может делать с ними все, что хочет.
        Очень скоро адвокат Вайнштейн вышел из палаты. Он был возбужден, щеки его горели. Он сделал мне знак следовать за ним. Мы нашли тихий уголок и сели.
        - В первый раз за всю мою карьеру, - сказал он, - я отказался сделать то, что мой клиент просил. Вы не представляете себе…
        Я подняла руку, словно отталкивая его слова от себя.
        - Адвокат Вайнштейн, - сказала я, - меня не интересуют его деньги. Я не хочу знать, что он собирается делать с ними.
        - При всем моем уважении к вашей позиции, - сказал он, - я не намерен помогать моему клиенту, когда он делает абсурдные вещи. Если хочет, пусть обращается к другому адвокату.
        Он рассказал, что мой брат велел ему написать в завещании следующее: его наследницей является дочь Лиля, при условии, что она прибудет в Израиль; если во время его кончины она не будет находиться здесь, то он завещает все свои деньги блоку правых партий (тех, которые позднее объединились в партию Ликуд).
        - Я сказал ему, - продолжал адвокат, - г-н Рабинович, я видел в коридоре вашу сестру, она беспокоится о вас. Почему вы хотите бросить свои деньги в такую бездонную бочку, как кассы партий, когда у вас есть родные? Вы думаете, что партийные дельцы придут ухаживать за вами, если вы заболеете? Я отказываюсь писать такое завещание!
        Сестра отделения подошла к нам и сказала, что больной просит адвоката вернуться. Адвокат Вайнштейн дал мне свою визитную карточку и сказал:
        - Я прошу вас зайти в мое бюро. У нас есть о чем поговорить.
        - Если речь идет о завещании моего брата…
        - Нет, - прервал он меня, - я уже понял, что вы не хотите говорить об этом. Мы поговорим о чем-то другом. Приходите, это важно для вас.
        Он вернулся в палату брата, а я поехала домой. О чем адвокат хочет говорить со мной? Адвокаты обычно не склонны тратить время на пустые разговоры. Предстоящий визит в его бюро пугал меня, но все же я решила встретиться с ним. Если он предложит мне что-нибудь неприемлемое, я всегда смогу сказать «нет».
        Его бюро, расположенное в старом доме, было скромным, лишенным блеска, призванного произвести впечатление на клиента. Это меня успокоило: я всегда чувствую себя лучше в скромной обстановке. Адвокат Вайнштейн был улыбчив и вел себя как добрый дядюшка. Он стал расспрашивать меня о моей жизни, о семейном положении, о моей работе. Я отвечала, не вдаваясь в подробности и продолжая недоумевать, для чего он меня пригласил.
        И вдруг он удивил меня вопросом:
        - Скажите, каковы ваши взаимоотношения с матерью? Вы навещаете ее?
        - Отношения у нас нормальные, - ответила я. - Как я вам уже рассказывала, я очень много работаю, но регулярно навещаю ее раз в неделю.
        - Как проходят ваши встречи?
        - Нормально. Много разговаривать нам не приходится, потому что я в ее квартире всегда тяжело работаю. Мама, вследствие ее возраста, запускает свое домашнее хозяйство и саму себя. Я ее купаю, делаю уборку, что-нибудь готовлю. Свободного времени совсем не остается.
        В то время как я говорила, выражение лица адвоката Вайнштейна изменилось и стало очень серьезным. Когда я закончила, он несколько минут молчал. Я подумала: он осуждает меня за то, что я не уделяю матери больше времени. Попыталась оправдаться:
        - Я знаю, раз в неделю - это слишком мало. Но и у меня немало проблем и в связи с работой, и в моей личной жизни…
        Адвокат поднялся, вышел из-за своего стола и остановился передо мной.
        - Сожалею, геверет Ривка, но мне придется причинить вам боль.
        Я вся сжалась, а он продолжал:
        - Вы обратили внимание на то, что я спросил вас в больнице, кто вы такая?
        - Да, конечно. Что ж, неудивительно, ведь вы до того меня не встречали.
        - Послушайте меня внимательно. Я, адвокат вашего брата и вашей матери, не знал о вашем существовании! Мне не было сказано, что у госпожи Иды Рабинович двое детей! Вы понимаете, что это значит?
        - А разве они обязаны были докладывать вам о моем существовании? - спросила я, в глубине души уже зная ответ.
        - Три года назад они были в моем бюро, ваши мать и брат, - продолжал адвокат Вайнштейн, не отвечая на мой вопрос. - Ваша мать составляла у меня завещание. Я не веду с вами речь о деньгах вашего брата, я говорю об имуществе вашей матери. Вы, разумеется, знаете, что ей принадлежит половина дома на углу улиц Фришмана и Дизенгофа. Это очень дорогое имущество. А вы в этом завещании не упомянуты, ни вы, ни ваши дети. Это завещание женщины, у которой есть единственный сын, и ему она завещает все свое состояние.
        Я молчала, ошеломленная, а он продолжал:
        - В свое время я читал завещание вашего отца, которое делал другой адвокат. Отец, понятно, оставил все вашей матери; и все же он упомянул вас, своих детей, хотя бы символическим образом.
        - Я знаю, - сказала я, - мама читала мне его завещание. Каждому из нас отец завещал по одной израильской лире.
        - Так принято, - сказал адвокат Вайнштейн, - когда речь идет о супругах. Родители обязаны упомянуть всех своих детей. Несмотря на свой возраст, ваша мать произвела на меня впечатление здравомыслящего человека, знающего, чего он хочет. У меня не возникло никаких сомнений относительно ясности ее ума.
        - Теперь уже она не такова, - сказала я, - ее состояние ухудшилось в последние годы.
        - Правда, и тогда можно было почувствовать, что она находится под сильным влиянием своего сына. Я не видел в этом ничего плохого, поскольку был уверен, что он единственный сын и естественный наследник. Когда имеются другие члены семьи первой степени родства, один из наследников не вправе влиять на содержание завещания, это запрещено по закону.
        Я молчала, куда-то улетучились все слова. По-видимому, я была очень бледна. Адвокат Вайнштейн, нервно расхаживавший по своему кабинету, остановился передо мной и спросил:
        - Вы чувствуете себя хорошо?
        Я кивнула.
        - Что вы намереваетесь делать? - спросил он.
        - А что я могу делать? Ведь завещание уже подписано, это свершившийся факт.
        - Есть несколько возможностей. Первая: вы можете обратиться в суд с требованием аннулировать завещание. Есть шанс на это, но не стопроцентный. Вторая возможность - поговорить с ними и потребовать изменения завещания. На мой взгляд, это лучше. И, разумеется, вы вправе примириться с этим положением и не делать ничего.
        - Почему, в случае моего обращения в суд, нет гарантии, что я выиграю?
        - Ваша мать вправе заявить, что, хотя у нее двое детей, она сознательно избрала наследником только одного. Если судья и обяжет ее написать новое завещание, то нет гарантии, что оно будет более справедливым. Она может завещать вам, как сделал ваш отец, один шекель[17 - Шекель - государственная валюта Израиля, сменившая лиру в 1980 году. Курс обмена составлял: 10 лир =1 шекель. Слово «шекель» взято из Писания, где оно обозначало древнюю меру веса. В 1985 году, ввиду галопирующей инфляции, шекель сильно обесценился и был заменен «новым шекелем» по курсу: 1000 шекелей=1 новый шекель. С тех пор и по сей день новый шекель является государственной валютой Израиля. В разговорной речи его называют просто шекелем.] или другую символическую сумму. Это ее право - при условии, что она принимает такое решение, будучи в здравом уме и не подвергаясь давлению.
        - В случае, о котором мы говорим, имело место давление. Мама душевно зависит от брата, и эта зависимость все время возрастает.
        - Верно, но это такая вещь, которую очень трудно доказать в суде. Все зависит от психического состояния вашей матери в момент подписания завещания. Судья будет оценивать не ее сегодняшнее состояние, а состояние в тот момент.
        Я встала и поблагодарила его от души. Сказала, что подумаю и, вернее всего, изберу вторую возможность. Я чувствовала странную пустоту, как будто из меня извлекли все внутренности и превратили в чучело.
        Боль пришла позднее. Постепенно в моем мозгу обрисовывалась истинная картина. Нет у меня ни матери, ни брата. Есть люди, предавшие меня, официально зачеркнувшие мое существование.
        Подавать на маму в суд… Может ли быть что-то чудовищнее этого? Ведь это мама, которую я купаю в ванне, обрезаю ей ногти, причесываю волосы, меняю белье… Это мама, с которой мы прошли вместе семь кругов ада, благодаря твердости которой мы выжили, преодолели холод и голод…
        Картины прошлого проходили перед моими глазами как лента кинофильма. Мне вспомнился давно забытый эпизод, времен нашей жизни в поселке Малые Бугры: мама заболела рожистым воспалением кожи. Ее ноги покрылись темно-красными пятнами, вызывавшими боль и нестерпимый зуд. Я страшно боялась, что она умрет. Врач, к которому мы обратились, посоветовал прибегнуть к народному средству: обкладывать ей ноги «компрессом» из дождевых червей вместе с комьями сырой земли. Я хорошо знала этих червей, видела их во время работ в огороде. Розовые такие, толстые, противные. Когда они понадобились мне для лечения мамы, все мое отвращение к ним пропало, я радовалась каждому найденному червю, руками собирала их в ведро вместе с комками земли, и они даже казались мне красивыми. Этой смесью я обкладывала мамины ноги. Как я радовалась, когда она сказала, что холодные черви с холодной землей ослабляют жжение кожи! Через несколько дней такого лечения воспаление действительно прошло. От радости я готова была целовать червей.
        А мой брат, с которым мы росли в одной комнате, который любил слушать перед сном сказки, сочиненные мною… Это он учил меня песням на иврите и многим другим вещам, таскал меня, уже здесь, в экскурсии Общества защиты природы. Правда, он всегда был немного высокомерен, но перед моим отъездом в Израиль, когда мамы не было рядом, мы были очень близки. Что случилось с ним, откуда взялась у него необузданная жадность к деньгам, побудившая его зачеркнуть мое существование? Мой брат, товарищ моих детских игр?
        Мама всегда отдавала ему предпочтение, но все-таки заботилась и обо мне. Предпочтение выражалось в мелочах. Я примирилась с тем, что меня любят меньше; с чувствами невозможно спорить. Но на этот раз речь не идет о маленьких жестах предпочтения. Маме принадлежит половина дома в самом дорогом месте Тель-Авива, дома с квартирами и магазинами. И она вместе с братом вычеркнула меня, чтобы ему не пришлось делиться со мной.
        Если бы он нуждался, это было бы понятнее. Ему не пришлось испытать даже капли тех обычных тягот, которые выпадают на долю новому репатрианту. Он не стоял в очередях, не спорил с чиновниками, просто поселился в доме мамы, получил меблированную комнату и нашел хорошо оплачиваемую работу. Даже иврит ему не пришлось учить. Когда познакомился с женщиной из Герцлии, он перешел к ней и свалил на меня всю работу по уходу за мамой.
        Я вспомнила грустный вечер, когда произошел окончательный разрыв между ним и его подругой из Герцлии. Из-за пустяка, по его словам. Он съел какое-то кушанье, которое она приготовила для своего сына, и она обозлилась и раскричалась на него.
        Это было накануне седера Песах. Мы собрались в квартире мамы. Он должен был прийти вместе с подругой. После значительного опоздания он пришел один, бледный, с потухшими глазами. Сказал, что она отказалась сопровождать его и что их отношения, по-видимому, пришли к концу.
        Видно было, что он очень страдает, и ни у кого не было настроения сесть за праздничный стол. Он старался казаться спокойным, но это ему не очень удавалось. Он все еще надеялся, что она вот-вот появится в дверях. Ведь она не могла не понимать, что портит праздник целой семье.
        Я предложила ему, что поеду к ней домой и попытаюсь уговорить ее приехать и помириться с ним. Причина ссоры казалась настолько нелепой, что трудно было принимать ее всерьез. Он сказал, что не верит в успех моей миссии, но можно попробовать.
        Я знала ее адрес, мне приходилось бывать у них несколько раз. Огромная квартира, в несколько раз больше той, которую я получила как новая репатриантка. Меня всегда удивляло, как она ухитрилась получить такую квартиру. Может быть, какую-то роль в этом сыграли ее молодость и красота…
        Она действительно была красива и молода, намного моложе брата. Когда я в первый раз пришла к ним в гости, квартира была почти пуста. Во время этого грустного визита я не поверила своим глазам: всюду была новая элегантная мебель, ковры, новая кухня. Несколько кондиционеров. Я поняла: не в съеденном кушанье было дело. Она получила от Иосифа все, что хотела, и не намеревалась связывать свою жизнь навсегда с человеком немолодым и не слишком здоровым. Негр сделал свое дело…
        Она разговаривала со мной в резком тоне. Сказала, что не последняя ссора привела к разрыву, что кризис в их отношениях продолжался уже несколько месяцев. С нескрываемым сарказмом добавила:
        - У своей мамы он может быть принцем, но не у меня. Для меня он просто человек. Его манеры принца я терпеть не могу!
        - Просто человек, который внес в ваш дом всю эту роскошь, - сказала я.
        - Это не ваше дело! Прошу вас уйти из моего дома! И скажите вашему брату, чтобы согласовал со мной время, прежде чем придет забрать свои вещи! Шалом!
        Я не стала передавать ему все, что она говорила, но сказала, что разрыв между ними, по-видимому, окончателен. Мне было больно видеть, как он страдает. В моей жизни тоже было несколько расставаний, и эта острая боль мне знакома.
        Только подумать, что в это время в квартире уже лежало завещание, игнорирующее меня, будто я не член этой семьи. Может быть, имеется косвенная связь между завещанием и его отношениями с той женщиной: Иосиф знал, что если он связывает с ней свою жизнь, ему потребуется очень много денег…
        За время их совместной жизни они несколько раз ездили за границу. Сколько неприятностей у меня бывало с мамой из-за этих поездок! Он не звонил ей, и она, не получая вестей от него в течение недели, впадала в панику. Однажды она позвонила мне и сердито сказала:
        - Ты сидишь дома, как ни в чем не бывало, а твой брат лежит в больнице!
        Я удивилась: всякий раз, попав в больницу, Иосиф прежде всего звонил мне. Об их отъезде за границу они не сочли нужным уведомить меня, и я приняла слова мамы всерьез. Я поехала в Тель-Авив, и мы вместе с ней пошли в больницу «Ихилев», но туда больной с таким именем не поступал. Вернувшись в квартиру мамы, я обзвонила все больницы города и окрестностей. Не сразу я поняла, что ее слова были выражением старческого слабоумия. Было очень трудно убедить ее, что он просто уехал в отпуск.
        В другой раз она позвонила и сказала, что он арестован. Я уже не стала наводить справки, знала, в чем дело. Всякий раз, когда она выдумывала что-то ужасное, я успокаивала ее и убеждала, что ничего не случилось. Она благодарила меня за то, что я развеяла ее страхи, но дня через два история начиналась вновь.
        Нет, я не обращусь в суд с иском против мамы и брата, для меня это равносильно иску против самой себя. Попытаюсь поговорить с ними, буду апеллировать к их совести.
        Не то чтобы я жаждала получить деньги, которые мама (пусть живет до 120) оставит в наследство. Лично у меня никогда не было больших потребностей. Но я думала о детях. Маленькая квартирка, которую мы купили Аде после ее свадьбы, давно была продана, так как ее муж открыл собственную мастерскую и нуждался для этого в деньгах. Позднее они развелись, и она осталась без квартиры и без денег. В течение ряда лет я помогала ей платить за съем квартиры.
        Была у меня мечта - создать для детей материальную основу, чтобы у каждого была своя хорошая квартира. Я знала, что собственными силами не смогу осуществить эту мечту, даже если буду работать днем и ночью.
        Я пошла к маме в день, когда обычно приходила купать ее и делать уборку. Управившись с обычными делами, я сказала маме, что знаю о ее завещании и поражена им. Она позвала Иосифа. И тут все началось.
        Как ни странно, я не помню, что они говорили. Последующие минуты словно канули в черную дыру. Может быть, мой мозг отказывался воспринимать эти вещи, чтобы уберечь меня от помешательства. Хорошо помню только конец: мой брат вытолкнул меня из квартиры. Буквально вытолкнул, физически. Он толкал меня в грудь, а я пятилась шаг за шагом, до двери. Открыла дверь и вышла.
        Я уселась на ступеньку у входа в дом. Ноги подгибались, не было сил идти к автобусной остановке.
        Был ненастный зимний день. Я сидела на пороге. Очень замерзла. Хуже холода было воспоминание о грубости брата, при молчаливой поддержке мамы. Я ожидала, что будет ссора, но грубость реакции меня поразила. Они просто выбросили меня вон, иначе это не назовешь.
        Дома у меня было время подумать. Я думала о том, что сочетание мамы с Иосифом всегда было для меня убийственным. Когда Иосиф приезжал к нам в Ригу, а родители уже были в Израиле, он вел себя как образцовый брат. Когда мы прибыли в Израиль, а он еще находился в России, мама относилась к нам как всякая нормальная мать, заботилась о нас и помогала. Но когда они вместе, их доброе отношение ко мне пропадает бесследно. Никого, кроме них двоих, не существует.
        Я решила, что ноги моей больше не будет в их доме. Возможность обращения в суд все еще казалась мне чудовищной. Я сказала об этом адвокату Вайнштейну, который стал моим добрым другом. Он сказал, что понимает меня: он на моем месте тоже не был бы в состоянии подать в суд на свою мать.
        Он был осторожен в высказываниях, ведь мама и Иосиф были его клиентами, и он как их адвокат обязан быть лояльным. Он рассказал, что семья Рабинович почему-то любит иметь дело со многими адвокатами. Это верно, я тоже знала некоторых из них. Был адвокат - управляющий домом, был адвокат, представлявший маму в многолетнем и дорогостоящем процессе по разделу дома между компаньонами. К адвокату Вайнштейну мама и брат обратились только по делу об их завещаниях. У меня мелькнула мысль, что это было не случайно: остальные адвокаты, работавшие с семьей, знали меня…
        Я приходила к адвокату Вайнштейну всякий раз, когда нуждалась в совете. Он рассказывал мне о своей семье, о любимой жене, о проблемах со здоровьем. С большим сожалением я узнала о том, что у него обнаружили рак. Он рассказывал о тяжелых лечебных процедурах, которые вынужден был переносить. После одной из таких процедур, требовавшей неподвижного лежания в течение двадцати четырех часов, он радостно сообщил мне, что болезнь отступила. Я порадовалась вместе с ним - но однажды, несколько месяцев спустя, увидела в газете маленькое объявление о его кончине…
        Да будет благословенна его память. Человек, излучавший тепло и любовь к людям, восстававший против несправедливости - таких людей встречаешь нечасто. Его смерть была для меня ударом. В моей памяти его образ хранится в одном ряду с людьми, сыгравшими особую роль в моей судьбе. Среди них - сельская учительница Елена Андреевна Куренкова, спасшая от невежества голодную и одетую в лохмотья девочку; дядя Илья, вернувший меня на школьную скамью; безымянная женщина из горисполкома, оказавшая мне помощь в устройстве на работу в Риге. Праведники моей жизни - что сталось бы со мной без вас?
        Глава 49. «Худой мир лучше доброй ссоры»
        Мой полный разрыв с мамой и братом продолжался долго. Однажды брат позвонил мне и просил прийти. Я сказала ему:
        - С какой стати, ведь у тебя нет сестры. Ты единственный сын.
        - Приходи, - сказал он, - нам надо поговорить.
        Я вошла в дом мамы с тяжелым сердцем. За время, когда я ее не видела, ее состояние ухудшилось. Но больше всего поразило меня отношение Иосифа к ней. Он разговаривал с ней грубо, кричал на нее. Она же, гордая женщина на протяжении всей жизни, принимала его крики со смущенной улыбкой, словно признавая свою вину. Мне больно было видеть маму униженной. Думала: как трудно ей сидеть с поникшей головой и переносить пренебрежительное отношение. Вот награда, которую она получила за свою беззаветную любовь к сыну.
        Я не могла удержаться и сказала:
        - Почему ты кричишь на нее?
        - Она невыносима, она говорит массу глупостей, - сказал он.
        - Это ее возраст говорит, - сказала я.
        - Это верно, но иногда у меня лопается терпение. Я тоже больной и нервный человек.
        Мы вошли в его комнату и начали говорить о деле. Я не набросилась на него с обвинениями в том, что он сделал, это могло привести к новому взрыву. Для меня важно было не то, что было, а то, что будет. Я пришла не воспитывать его, а защищать свои интересы. С первых его слов я поняла, что он согласен на аннулирование завещания мамы и составление нового.
        Он сказал, что квартиру, в которой он проживает вместе с мамой, она подарила ему. Эта квартира фактически уже является его собственностью и не входит в состав наследственного имущества. Кроме того, он претендует на дополнительное преимущество, причитающееся ему, по его мнению: на квартиру на том же этаже, которая вскоре освободится. Остальным имуществом он готов поделиться со мной.
        Я поняла, что соглашение, на которое он готов пойти, будет плохим для меня, и сказала ему:
        - На долю мамы в доме приходятся четыре квартиры. Две из них ты хочешь получить в безраздельную собственность. Две другие заселены жильцами, которые платят грошовую квартплату. Что остается для дележа? Почему ты требуешь две квартиры безраздельно для себя? Так выглядит твоя справедливость?
        Он сказал, что интенсивно старается восстановить связь с семьей. В последнее время они начали отвечать на его письма. Зоя согласилась, в качестве первого шага, приехать в гости. Он надеется, что семья воссоединится и все будут здесь.
        - Где, по-твоему, мы будем жить? Вместе с мамой? Это невозможно. Мне нужна квартира для себя. Тебе легко говорить, у тебя есть квартира! Есть еще что делить: внизу есть несколько магазинов.
        Мне легко говорить, думала я с горечью, все, что у меня есть, упало с неба. Ему и в голову не приходит, что люди, у которых есть квартиры, купили их за немалые суммы и годами выплачивают ипотечную ссуду. Ему, разумеется, все должно достаться бесплатно. Его согласие бросить мне кое-какие крохи связано с тем, что он нуждается в моей помощи по уходу за мамой. Она, с ее негативистским подходом, отказывается принять помощь няни.
        Было ясно, что и в новом завещании, на условия которого он готов согласиться, его доля будет почти вдвое больше моей. Что делать? Я пошла к адвокату Вайнштейну, чтобы посоветоваться. Он сказал мне:
        - У вас есть два варианта. Первый - категорически отвергнуть его предложение и обратиться в суд. Второе - поговорить с ним еще раз, попытаться улучшить ваши позиции.
        - Что, по вашему мнению, предпочтительнее?
        - Я уже говорил вам, что первый вариант труден и не гарантирует успех. Даже я, будучи душой и сердцем на вашей стороне, был бы вынужден на суде свидетельствовать против вас. Я не смогу лгать и утверждать, что ваша мама не была в здравом уме, когда подписывала завещание. Видите, как это сложно?
        - Понимаю. Вы советуете мне принять его условия.
        - Я всегда сторонник компромиссов. Мне ясно, что вы получите плохое соглашение, но, с моей точки зрения, худой мир лучше доброй ссоры. Поговорите с ним еще раз, требуйте уменьшения его преимущества. Пусть берет себе одну квартиру, но не две. Если уж ему так нужна вторая, пусть выплатит вам компенсацию за нее. И это соглашение будет плохим, но немножко более приемлемым.
        Я решила написать ему письмо. В разговоре лицом к лицу одна обидная реплика, один злой окрик может заставить меня замкнуться в себе, как улитку в раковине. Когда я пишу, мне ничто не мешает высказать все, что я хотела сказать.
        В своем письме я апеллировала к его совести, напоминала ему о нашем детстве и о хороших периодах в наших отношениях, когда мама не стояла между нами. Я напомнила ему, как разделила с ним поровну деньги за квартиру проданную в Риге. Закончила словами, которые звучали у меня в мозгу в течение всего времени разрыва: «Представь себе, что положение было бы противоположным и я была бы любимицей мамы. Клянусь: если бы мама захотела дать мне больше, чем тебе, я сказала бы ей, что это несправедливо!»
        На следующей неделе, когда я пришла купать маму, Иосиф не упомянул прямо о письме, но я видела, что он взволнован и говорит в несколько ином тоне. Когда я управилась с работой и собиралась уходить, он позвал меня в свою комнату и спросил:
        - Чего ты хочешь, по сути дела?
        Я сказала, что примирилась с фактом, что мама дала ему в подарок ее квартиру, хотя и считаю это несправедливым. Но все остальное должно делиться между нами поровну. Я имею в виду вторую квартиру.
        - А если я захочу жить в той квартире с моей семьей?
        - Квартира будет принадлежать нам обоим. Ты можешь платить мне квартплату за мою половину.
        Он был очень задумчив. Сказал, что подумает и взвесит ситуацию.
        Во время следующей нашей встречи он сказал, что согласен выплатить мне определенную компенсацию за мою долю во второй квартире. На этом мы и договорились. Иосиф обратился к адвокату Вайнштейну с просьбой составить новое завещание и прийти на квартиру к маме для его подписания, потому что маму будет трудно привезти в его бюро. Уговорить ее подписать новое завещание оказалось нелегким делом. Она десятки раз спрашивала Иосифа, согласен ли он с тем, что тут написано. После долгих уговоров подписала.
        Я по-прежнему приезжала раз в неделю к маме на квартиру, убирала там и ухаживала за ней, но в моем отношении к ней что-то непоправимо сломалось. Я не прощала ей намерения оставить меня безо всего, в то время как у меня такие трудности с моими детьми. Понятно, что я годами не видела даже шекеля из той квартплаты, которую платили ей жильцы. Я не простила ей то, как они выгнали меня из дому, обрекли на долгие месяцы страданий. Не простила те унижения, которые мне пришлось вынести, пока я пришла к соглашению с братом - соглашению, которое, даже после небольших уступок, существенно обделяет меня. Я была холодна в обращении с ней. Частенько думала о папе: будь он в живых, допустил ли бы он столь непорядочное отношение ко мне? Кто знает? Мама всегда была сильной стороной в семье.
        Глава 50. Правая, левая где сторона?
        Понятно, что на протяжении этих лет, которые были, по моему мнению, критическими для развития нашего общества, не только семейные дела занимали меня. В рамках моей журналистской работы я должна была каждый день определять свое отношение к текущим событиям.
        Приход правых к власти не изменил мои взгляды и не побудил меня присоединиться к лагерю победителей - скорее, наоборот. Ощущение было таково, будто общество мощной струей уносится вправо, и с каждым днем труднее становится устоять на ногах. Страна начала изменять свой облик; это уже был не тот Израиль, который принял меня, новую репатриантку, и вошел в мое сердце. То, что делало прежнее руководство, заложившее основы государства, стало стираться и забываться. Менахем Бегин превратился в любимца выходцев из восточных общин, а деятели рабочего движения, такие, как Лева Элиав и Ривка Губер, которые тяжело трудились на ниве их абсорбции, были совершенно забыты.
        Изменения не обошли и моих читателей. Большая часть репатриантов из Советского Союза поддержала идеологию правых даже более восторженно, чем население старожилов. Упоение силой, которое было неотъемлемой частью советского «патриотического» воспитания, возродилось, хотя до того мне казалось, что люди за годы жизни в Израиле изменились. Я начала получать агрессивные письма. Дело дошло даже до призывов к дирекции уволить меня. Рациональные объяснения о корнях конфликта, о демографической проблеме, об отказе всех государств мира, включая США, признать право Израиля на территории, занятые в ходе Шестидневной войны, об отказе признать воссоединенный Иерусалим нашей столицей - все эти объяснения теперь отвергались большей частью читателей. Мир не признает? Наплевать на то, что в мире думают. Территории? Они наши, не о чем говорить. Израильско-палестинский конфликт? Он уже разрешен. Арабы? Выгнать их из страны. Все ясно и просто.
        Казалось, что сталинизм воскрес, преодолел время и пространство и приземлился у нас. Тот же подход, то же содержание. Разве Сталин не выселял целые народы, такие, как чеченцы и ингуши, с Кавказа в Сибирь, не считаясь с мировым общественным мнением? Разве он колебался, когда хотел употребить силу против внутренних и внешних врагов? Кто из нас не знал знаменитую фразу «Если враг не сдается, его уничтожают»? Мы же здесь, писали наши читатели, «играем в демократию», в то время как нужно делать «то, что хорошо для евреев». Ведь всякому ребенку известно, что демократия, как декорации в театре, - это что-то фиктивное, не принимаемое всерьез.
        Иногда мне думалось, что люди, присылающие мне письма протеста, не изучали в школе географию. Они как будто не видят разницу в масштабах между Советским Союзом и Израилем. Они забывают, что Сталин, высылая целые народы из родных мест, находил для них места в той же стране, не выгонял за границу. В Израиле нет Сибири и Колымы, это невозможно делать технически, даже если игнорировать вопросы попрания справедливости и прав человека.
        Первый период правительства Бегина удивил в положительном смысле. Вместо войны, которой я боялась больше всего, Бегин взял курс на заключение мира с Египтом, к радости всех сторонников мира в стране, и согласился возвратить Египту Синай. Открытым переговорам о мире предшествовали тайные контакты и зондирование почвы; Моше Даян, который вошел в правительство Бегина и получил в нем пост министра иностранных дел, сыграл в этом главную роль: в замаскированном виде он тайно ездил в Марокко и вел там переговоры с египетскими представителями о принципах будущего соглашения.
        Я вначале осуждала присоединение Даяна к правительству Бегина: ведь он всю жизнь был одним из лидеров рабочего движения. Я видела в этом измену, переход на другую сторону баррикады. Это был остаток советского мышления, отвергающего всякую гибкость. Карьера Даяна в партии Авода была безнадежно погублена: при нем как министре обороны Израиль был застигнут врасплох вспышкой войны Судного дня, и хотя комиссия по расследованию не обвинила его лично, общество не простило ни ему, ни Голде Меир.
        Приглашение его в правительство, да еще на высокий пост министра обороны, было смелым шагом со стороны Бегина. Многие деятели правящей партии, претендовавшие на этот пост, были возмущены, и только непоколебимый авторитет Бегина удержал их от бунта против него. Даян же свершил большие дела на этом посту, и не будет преувеличением сказать, что без его участия Израиль едва ли пришел бы к заключению мирного договора с Египтом.
        Никогда не забуду день прибытия египетского президента Ануара Садата в аэропорт, носящий имя Бен-Гуриона. Мощь воздействия этого события я могу сравнить только с видом террористического нападения на башни-близнецы в Нью-Йорке: сидишь перед телеэкраном и не веришь своим глазам. Нет, этого не может быть, это не происходит в действительности.
        Но и после этих исторических минут путь к соглашению был нелегок. Очень многие, причем не только в правом лагере, были против мира с Египтом. Бегин даже оказался в меньшинстве в его партии. Но он знал, что может рассчитывать на поддержку большей части оппозиции. Когда депутаты от Ликуда увидели, что у Бегина есть гарантированное большинство для ратификации мирного договора, многие из них присоединились к большинству, чтобы не быть зачисленными в лагерь противников мира. Утверждение прошло в кнессете большинством в 93 голоса, при 18 голосовавших против и двух воздержавшихся.
        У Бегина хватило мужества и на то, чтобы принять решение о сносе города Ямита и других населенных пунктов, построенных после Шестидневной войны в северной части Синая. Несмотря на несогласие с идеологией Бегина, я отношусь критически и к позициям левых. Ведь израильские поселения в Синае, включая город Ямит, были построены при власти правительств Маараха[18 - Маарах - политический блок между партией Труда и й партией левых социалистов МАПАМ (аббревиатура слов “Объединенная рабочая партия”).], то есть при власти левых. Это было сделано, очевидно, в предположении, что мира с Египтом не будет и Синай никогда не будет возвращен. Я очень сомневаюсь в том, что левоцентристское правительство Маараха решилось бы поставить на голосование в кнессете предложение возвратить весь Синай и разрушить Ямит. И даже если бы оно сделало это, предложение не прошло бы. Особенно предложение о сносе поселений: это было общепризнанное табу в израильском обществе.
        Как бы я ни относилась к идеологии правых, это неоспоримый факт: правительство Ликуда принесло Израилю самое большое стратегическое достижение за всю его историю. Менахем Бегин, Моше Даян и Эзер Вейцман были зодчими этого достижения. Да будет благословенна их память.
        Конец 70-х годов и начало 80-х прошли под знаком мира с Египтом; все связанное с этим будоражило общество. Мы, израильтяне, известны своей склонностью бросаться из одной крайности в другую. Мы сразу начали питать преувеличенные ожидания, мечтать о дружбе с египетским народом, о расцвете торговли и туризма. Однако очень скоро выяснилось, что внезапный порыв любви израильтян к египтянам остался односторонним, что журналисты и интеллектуалы Египта отказываются от всяких связей с нами. Это был холодный мир, очень холодный. Противники мира с Израилем, сторонники исламского фундаментализма, убили президента Садата во время парада в честь четвертой годовщины «октябрьской войны» (так египтяне называют войну Судного дня), 6 октября 1981 года.
        Под влиянием этих событий изменились позиции многих людей левого лагеря, включая и меня. Я потеряла наивную веру в готовность арабов жить с нами в мире. Можно сказать, что все мы стали скептиками. С другой стороны, правый лагерь сдвинулся влево, отказавшись от некоторых табу его идеологии. Люди правого лагеря увидели, что можно возвращать территории и даже сносить населенные пункты - вещи, которые они категорически отвергали на протяжении многих лет. Не скажу, что мы стали народом с едиными убеждениями, раздел на лагеря сохранился, но позиции лагерей в какой-то мере сблизились.
        Классический левый лагерь в Израиле отличался догматизмом и даже поддерживал в свое время культ личности Сталина. С течением времени люди научились видеть картину во всей ее сложности. При всех различиях во взглядах, как в правом, так и в левом лагере теперь знают, что нет легкого пути к миру на нашей земле.
        Сами определения «левое» и «правое», на мой взгляд, являются упрощенными. Существует много проблем, решение которых зависит от объективных условий, а не от принадлежности к одному из лагерей. Себя я определяю как сторонницу социал-демократии, я против астрономических разрывов в уровнях жизни между слоями общества, против дворцов, с одной стороны, и кварталов бедноты - с другой. Я против религиозного диктата и поощрения религии со стороны власти, за отделение религии от государства. Быть верующим - это вопрос личный, а не политический, поэтому само понятие «религиозная партия» кажется мне нелепым. Является ли социал-демократия левой идеологией? По-моему, это ярлык, а не сущность.
        Глава 51. «Крайдман на службе резервистов»
        В начале 80-х годов алия из Советского Союза почти совершенно прекратилась. Волна воодушевления, начавшаяся после Шестидневной войны и породившая алию 70-х годов, пошла на спад; те немногие евреи, которые покидали социалистическую родину, предпочитали поселиться в США.
        Такое положение прямо сказалось на нашей газете, основной контингент читателей которой состоял из олим. Молодые люди алии 70-х годов уже читали газеты на иврите. Спрос на нашу газету резко упал.
        Наш босс Шабтай Гимельфарб не хотел закрывать газету совсем, поскольку люди среднего возраста и старше все же сохраняли верность газете. Чтобы хоть что-то спасти, он был вынужден сократить расходы. Он вновь превратил газету в еженедельник и уволил большую часть журналистов, оставив только двух, и меня в том числе. Вместе со мной осталась моя коллега Рита Старовольская. Она отличается хорошими организаторскими способностями, поэтому ей было поручено направлять работу нашей маленькой редакции.
        Еще одной мерой экономии средств было увольнение всех машинисток, кроме одной. Рита умела писать на машинке, а я нет. Нелегко приобрести навык печатания за короткий срок, я в душе проклинала Гимельфарба за его решение - но, как бывало уже не раз, в конечном счете результат пошел мне на пользу. Я приобрела навык печатания и больше не нуждалась в машинистке, что очень помогло мне в моих «левых» работах. Передо мной открылись новые возможности. Вместо случайных заказов я нашла постоянную дополнительную работу, интересную и даже творческую. Это была работа в еженедельнике под названием «Круг».
        Моя работа в «Круге» была строгой тайной, сопряженной с опасностью потерять постоянную работу в газете. Гимельфарб недвусмысленно запретил нам сотрудничать с конкурирующими изданиями и предупредил, что нарушение этого запрета повлечет за собой немедленное увольнение. И все же я пошла на риск и ради конспирации избрала псевдонимом мужские имя и фамилию. В «Круге» меня звали Исраэль Крайдман.
        «Круг» был очень популярен, так как содержал много пикантного материала, забавных историй и юмора. Политическую часть представляли редактор Георг Мордель, писавший еженедельную статью, и Исраэль Крайдман, писавший статьи на актуальные темы и комментарии.
        Георг Мордель придерживался правых взглядов, что не мешало ему ценить мою работу. Он говорил, что заинтересован представлять в еженедельнике различные позиции. Через некоторое время, набравшись уверенности в себе, я начала в своих статьях спорить с ним. Между нами развился своего рода «пинг-понг» мнений: он выражал свою концепцию, а Крайдман критиковал ее и противопоставлял ей свою. Читателям нравилось следить за нашей перепалкой. Личность Исраэля Крайдмана, которого никто не знал, возбуждала большое любопытство.
        Я старалась как можно меньше показываться в редакции, из понятных соображений. Мои «посланцы» доставляли туда готовые материалы раз в неделю. Редакция иногда устраивала встречи с читателями в различных местах - и тогда из рядов публики сразу раздавался вопрос: «Где Крайдман?» Всем хотелось увидеть загадочного корреспондента, но, к разочарованию публики, ответ всегда был один и тот же: «Крайдман на службе резервистов».
        Несколько близких друзей знали, кто скрывается под псевдонимом Крайдман. Если бы Гимельфарб захотел, он тоже мог бы открыть это - не нужно было обладать способностями Джеймса Бонда, чтобы разгадать секрет. Сам факт, что Крайдмана никто не видел, и стиль его письма могли с легкостью выдать меня. Но он не пытался - возможно, догадывался, но не хотел терять меня, так как я пользовалась известностью среди читателей газеты. Я работала в газете и параллельно в «Круге» длительное время - до тех пор, пока еженедельник не закрылся из-за какого-то конфликта между редактором и владельцем.
        Я хотела бы выразить признательность редактору Георгу Морделю за его терпимость. Я критиковала его в своих статьях, но он принимал это добродушно. Человек менее терпимый выбросил бы меня вон.
        Свою острую полемику с Морделем я вела не только из желания придать пикантность моим статьям, но и из идеологических побуждений. В тот период левый лагерь был еще силен и боролся за возвращение к власти. Силы были почти равными. Я очень старалась убедить как можно больше людей в правильности нашего курса - как в газете, так и в «Круге».
        Казалось бы, обстоятельства на политической арене склонялись в сторону левого лагеря: общественность была озабочена сложным положением в экономике. Переход к капитализму и созданию свободного рынка сделал, правда, экономику более эффективной, но были и отрицательные последствия. Снятие контроля над иностранной валютой повлекло за собой утечку капитала и инфляцию, которая росла со дня на день. Быстрый рост цен породил новое явление - закупку товаров про запас. Люди спешили покупать, так как завтра все будет дороже. Увеличение спроса на товары подстегивало рост цен. Образовался порочный круг, и никто не знал, как разорвать его. Невозможно было планировать даже семейный бюджет, не говоря уже о бюджете государства. Правда, была введена надбавка к зарплате за подорожание, но она всегда отставала от действительного подорожания и, кроме того, способствовала ускорению инфляции: после каждой выплаты надбавки цены немедленно подскакивали вверх, и подорожание «съедало» выгоду от надбавки.
        В одном аспекте инфляция пошла мне на пользу: ипотечная ссуда, которую я получила при покупке квартиры, не была прикреплена к индексу цен. В результате инфляции ежемесячная сумма погашения ссуды стала мизерной. Компания «Амидар» предложила мне погасить остаток ссуды, так как бумаги и расчеты, связанные с ежемесячными платежами, стоили больше, чем сами платежи. Я была рада сделать это. Остаток ссуды оказался меньше одной месячной зарплаты.
        Глава 52. Поездка в США
        В моей жизни, в целом довольно однообразной, произошло интересное событие. Я приняла участие в журналистском рейде в США.
        Союз журналистов время от времени выделял нашей компании бесплатные билеты на поездки за границу. Это обычно было связано с освещением вопросов туризма. Поскольку ни в одной из газет нашей компании не было специальных корреспондентов по вопросам туризма, каждый журналист имел шансы на получение билета. Все зависело от выбора Гимельфарба.
        Несколько моих коллег уже побывали с помощью таких билетов в Европе. Я не ожидала, что придет и моя очередь, так как я всегда состояла в комитете журналистов и конфликтовала с Гимельфарбом по вопросам улучшения условий труда. Я была уверена, что он терпеть меня не может. Каково же было мое удивление, когда на мою долю выпал самый крупный куш - билет на полет в США! Участники рейда - группа журналистов из газет, радио и телевидения - должны были провести три дня в Чикаго как гости авиакомпании «Эл-Ал», после чего могли путешествовать по США, как им вздумается (за свой счет, разумеется). Можно было самим избрать дату возвращения, в пределах одного месяца.
        Щедрость авиакомпании «Эл-Ал» была связана с важным транспортным событием - открытием линии прямых рейсов в Чикаго. На первый полет по новой линии была приглашена группа журналистов. Нашей компании досталось два места в рейде: одно получила журналистка из румынской газеты, второе - я.
        Правду говоря, я побаивалась этой поездки. Английским языком я владею очень слабо; то немногое, что я знаю, было результатом самостоятельной учебы с помощью серии книжек и магнитофонных кассет. Несмотря на то, что я обычно легко овладеваю новым языком (я владею русским, ивритом, идишем, латышским, немецким и немножко испанским), с английским у меня получилась заминка. Что-то во мне противится этому языку; в нем главное - не запоминание слов, а произношение. Я быстро поняла, что, сколько бы ни старалась, у меня никогда не будет хорошего англо-саксонского произношения; следовательно, мой английский всегда будет «плохим». А если это так, стоит ли прилагать усилия? К тому же среди множества моих занятий я не могла выделить много времени на то, что мне, практически, было не очень нужно.
        И вот теперь этот язык мне вдруг понадобился. Что я буду делать одна в огромной стране, жители которой не знают иных языков, кроме английского? Первые три дня в Чикаго проведу с группой, но потом останусь одна. Я предпочла бы вообще не ехать, но понимала, что отказ от столь щедрого подарка поставил бы меня в смешное положение.
        В те дни я узнала, какой глупостью было мое нежелание вступить в фонд усовершенствования, чтобы сэкономить немного денег на взносах. Остальные участники рейда взяли деньги на поездку по США из этого фонда - только у меня не было такого источника. Лишь тогда мне объяснили, что две трети суммы, накопляющейся в фонде, вносит работодатель; эту сумму я потеряла, отказавшись от вступления. Сразу по возвращении из поездки я записалась в фонд - лучше поздно, чем никогда.
        Другую глупость я сделала перед поездкой. Мне советовали составить план, в каких местах я намерена побывать после Чикаго и сколько дней проведу в каждом из этих мест. С этим планом, по совету бывалых путешественников, нужно пойти в туристическую фирму и заказать при ее посредничестве места в гостиницах и билеты на перелеты внутри США. План я, правда, составила, но приблизительный, без четкого расписания по дням. Поэтому и в туристическую фирму не пошла. Кроме того, я думала, что свободная поездка, без платы за услуги фирмы, обойдется мне дешевле.
        О современном мире туризма у меня было весьма смутное представление. Не может быть, думала я, что прибуду, к примеру, в Вашингтон или другой город и не найду там свободный номер в гостинице. Я думала, что гостиницы стоят полупустыми и что их владельцы рады предоставить номер каждому приезжему.
        В общих чертах план мой был таков: из Чикаго вылететь в Вашингтон, провести там несколько дней, а оттуда поехать в Балтимор, где у меня есть родственники. Мне хотелось также посетить дядю Якова, брата мамы, в городе Чарльстон штата Индиана, но этот пункт плана был под вопросом. После Балтимора - Нью-Йорк, проведу там несколько дней и вернусь домой.
        Я взяла у мамы в долг 1000 долларов. И вот я лечу в страну неограниченных возможностей.
        Многочасовой полет и контроль пограничной полиции - все это было долго и утомительно. В Чикаго мы гуляли всей группой. Я старалась не терять членов группы из виду - и все же один раз задержалась у какой-то витрины и не заметила, как группа ушла. Я оглядывалась вокруг в панике. К счастью, в нашей группе был очень высокий мужчина - известный тележурналист Яков Ахимеир, который всегда возвышался на целую голову над толпой. Он послужил мне «маяком»: я увидела его, побежала в его сторону и присоединилась к группе.
        Мы побывали в редакции местной газеты и впервые увидели, как работают по новой технологии, основанной на компьютерном наборе и фотографировании. В Израиле новая технология делала тогда первые шаги. В экскурсиях по городу нам показали самое высокое здание в США, и мы даже поднялись на последний этаж, откуда открывалась панорама всего города. Мы увидели и ряд других объектов, каждый из которых «самый-самый». Я поняла, что это главный девиз Америки - чтобы все было «самым-самым». Самым высоким, самым большим, самым сильным.
        Мне не очень нравилась эта гигантомания; в ней, на мой взгляд, есть что-то умаляющее человека, превращающее его в карлика. Но американские труженики достойны глубокого уважения за их старательность, эффективность и полет творческой мысли. Результаты этого видны на каждом шагу.
        Кончились три дня наших прогулок по Чикаго. Я купила билет и вылетела в Вашингтон. Вот где я действительно почувствовала себя потерянной! Сойдя с самолета, я не знала, куда направиться. Стояла у здания аэропорта, мимо меня проезжали автобусы, развозившие туристов по гостиницам. В каждом автобусе был список гостиниц, к которым он подъезжает.
        Пассажиры быстро разъехались, а я осталась на месте. Один из сотрудников аэропорта обратил на меня внимание, подошел ко мне и спросил, жду ли я кого-нибудь. К счастью для меня, он оказался иммигрантом из Европы и знал немецкий. Я рассказала ему, что нахожусь в США впервые, не заказала заранее место в гостинице и теперь не знаю, что делать. Хотела бы попасть в недорогую, но приличную гостиницу. Он успокоил меня и обещал помочь. Когда подъехал очередной автобус для туристов, он поговорил с водителем, и вместе они решили, какая из гостиниц подойдет мне. Он также попросил водителя обратить на меня внимание и сказать, где я должна сойти. Водитель сказал «о-кей» и улыбнулся мне. Их доброжелательность поразила меня.
        Водитель предложил мне сойти возле большого серого дома, который оказался гостиницей среднего уровня. Кажется, ее название было «Гаррисон». Первый вопрос, который задал мне администратор - заказала ли я заранее номер. Мой отрицательный ответ удивил его. Он сказал, что у них нет свободных номеров, все расписано по предварительным заказам.
        Среди служащих администрации оказался один уроженец Словакии, знавший русский язык. Я сказала ему, что мне некуда идти и что я прошу разрешения сидеть в фойе и ждать, когда освободится какой-нибудь номер.
        Служащие сказали, что мало шансов на получение свободного номера, потому что каждый освобождающийся номер достается следующему заказчику. Они очень жалели меня и стали советоваться, что делать. Через некоторое время вдруг откуда-то взялся свободный номер. Он предназначен для пары, и если я хочу занять его, то должна уплатить полную цену - 50 долларов за ночь. Я согласилась и взяла этот номер на три ночи, с возможностью продления.
        На следующее утро мне рассказали, что прибыла супружеская чета из Израиля, и посоветовали присоединиться к ней для прогулок по городу. Мы познакомились, израильтяне оказались симпатичными людьми и охотно согласились принять меня в их компанию, вместе с еще одной парой из Израиля. С тех пор мы вместе совершали прогулки, и я уже не чувствовала себя такой потерянной.
        Вашингтон мне понравился; его широкие бульвары и здания в неоклассическом стиле напоминали Петербург, город, который я люблю. Мы побывали в здании Конгресса, в Пентагоне, меня поразила свобода входа граждан и туристов в центральные учреждения власти.
        Мои новые знакомые отыскали для меня в телефонном справочнике номер моего двоюродного брата Бена в Балтиморе. Я знала его, он приезжал в Израиль в первый год после нашей алии. У меня много родственников в Балтиморе, все со стороны мамы: дети и внуки ее сестер и брата, умершего молодым. Кроме Бена, я никого из них не знала лично.
        Я позвонила. Бен Смолл с удивлением узнал, что я нахожусь в США. По его словам, само собой разумеется, что я смогу погостить либо в его доме, либо в доме его брата, более просторном. Они посоветуются и найдут наилучшее решение для меня.
        Он спросил, как я намерена прибыть. Я собиралась ехать автобусом: мне сказали, что это удобнее всего и что расстояние невелико, всего несколько часов езды.
        - Что, ты думаешь ехать автобусом?! - вскричал Бен. Он был настолько ошеломлен, будто речь шла о полете на космическом корабле.
        - Да, почему бы нет? Что в этом особенного?
        - Об этом не может быть речи, - решительно сказал Бен. - Ты не поедешь автобусом!
        - Но почему? Я привыкла ездить автобусами!
        - Знаешь ли ты, кто ездит автобусами?
        - Люди, я полагаю.
        - Только пьяные и наркоманы ездят автобусами! - сказал Бен с отвращением в голосе. - Ты не поедешь автобусом. Я приеду на своей машине и заберу тебя.
        - Зачем тебе брать на себя такой труд? Что может случиться со мной в автобусе?
        - Ты ничего не смыслишь в американском образе жизни! Я постыдился бы рассказать друзьям, что моя кузина приехала автобусом. Решено и подписано - я приезжаю за тобой!
        На этом спор был окончен.
        Так и было. Мы ехали несколько часов, и по дороге я любовалась живописным ландшафтом. Красочные поселки, которые мы пересекали, нравились мне больше гигантских городов.
        Пригород Балтимора, где жил Бен с женой Гарриэт, напоминал поселок: одно - и двухэтажные домики, окруженные ухоженными скверами, были в большинстве построены в так называемом колониальном стиле - из красного кирпича с белыми орнаментами. На улицах вообще не было тротуаров; Бен объяснил, что у них не принято гулять пешком. У каждой семьи несколько машин. Ходить пешком - это опасно.
        Странный он все-таки, этот американский образ жизни. Дома совершенно не защищены, даже на нижних этажах окна без решеток, входные двери зачастую застекленные и открытые настежь. Раздолье для взломщиков! Это не опасно, а просто ходить по улице - опасно!
        Бен считался наименее обеспеченным среди родственников. Он жил в одноэтажном домике, в котором не было свободной спальни. Поэтому, сказал он мне, они договорились, что я буду жить у его брата, в большом доме которого есть свободные комнаты, так как дети выросли и покинули дом. Я настаивала на том, что хочу остаться у него: с его братом я незнакома, а с ним чувствую себя непринужденно. Спать я могу в его кабинете, даже на полу. Он сказал, что в подвальном этаже у него есть матрац и раскладная кровать. Отлично, сказала я, что еще нужно человеку?
        - Вы, американцы, понятия не имеете, что такое теснота! - сказала я.
        Бен не работал - он был уволен с работы несколько лет тому назад. Гарриэт работала на частичную ставку. Они жили, в сравнении с принятым в Америке уровнем, очень скромно. У них были две старые машины - «жучки» фирмы «Фольксваген», таких сегодня даже в Израиле не увидишь. Это были единственные «жучки», которых я видела в США.
        Бен славился во всем городе как любитель и защитник животных. Стоило ему увидеть на улице брошенную собаку, как он тут же звонил в соответствующее общество и сообщал о ней. Ему днем и ночью звонили люди, желающие кастрировать или стерилизовать своих домашних животных, и он связывал их с ветеринарами, занимающимися этим. Если бы он брал за это плату, то был бы миллионером. На машинах - его и жены - были укреплены плакаты со следующим текстом: «Животные - наши друзья. Любите их и не ешьте их!» Люди всюду встречали его с улыбкой. Само собой понятно, что и он, и его жена были вегетарианцами.
        В Балтиморе я в основном отдыхала. Приятно было передохнуть после долгих лет сумасшедшей работы. Бен знал книжный магазин, где можно было брать книги на немецком языке и затем возвращать их, как в библиотеку. Один раз Бен устроил мне поездку по центру города. Мы вошли в несколько учреждений, с которыми он был как-то связан, и всюду он с гордостью представлял меня: «Моя кузина, журналистка из Израиля!»
        Другой двоюродный брат устроил в мою честь прием в саду; угощение состояло из вина, коктейлей и различных сыров. Это дало мне возможность познакомиться со всей родней. Трудностей с коммуникацией не было: все знали идиш. Но была другая проблема - отсутствие интереса. О пережитом нами в Сибири и о нашем возвращении в Ригу никто не спрашивал. Что ж, ведь и я тоже не расспрашивала их о прошлом.
        Брат Бена и его жена пригласили нас на обед. Это был единственный нормальный обед, который я получила в Балтиморе: Бен и его жена питались только сырыми овощами, которые они нарезали палочками и макали в различные соусы. Мне разрешалось готовить себе яичницы (они к ним не прикасались) и есть хлеб с мягким сыром.
        Я оказалась «миротворцем» между братьями: до моего приезда они несколько лет не встречались и не разговаривали из-за какой-то пустячной ссоры. Разрыв отношений между ветвями расширенных семей - обычное дело в Америке; по моему впечатлению, люди там зачастую одиноки, замкнуты в своих домах. Там не принято собираться всем кланом и вместе отмечать праздники.
        Я решила позвонить дяде Якову, брату мамы, тому, который помогал нам в годы войны, а затем без видимой причины покинул Балтимор, разорвал связи со всей родней и поселился в далеком городе Чарльстоне. Тому дяде, который отказался встретиться с мамой и папой, когда они гостили в США.
        После отъезда из города и разрыва контактов с семьей дядя Яков превратился в глазах родственников в таинственную фигуру. Само мое намерение позвонить ему повергло Бена и его жену в большое волнение, смешанное со страхом. Это странно, если учитывать, что Яков и Бен приблизительно одного возраста и в течение многих лет были друзьями. Из всех родных только Бен переписывался с Яковом какое-то время после переезда Якова в Чарльстон. Переписка прервалась, потому что Яков перестал отвечать на письма.
        Теперь Яков и Гарриэт, крайне взволнованные, стояли передо мной, и Бен сказал, что, может быть, не стоит звонить. Я ответила ему, что дядя Яков много помогал нам в военные и послевоенные годы и что без его помощи, возможно, я не стояла бы сейчас здесь. В моих глазах он человек, спасший нам жизнь. Я помню его по приездам к нам в 1938-м и 1939-м годах. Он, правда, с нами, детьми, в разговоры не пускался, но это был обаятельный мужчина, и мои старшие кузины были влюблены в него.
        - Как я могу не позвонить? Что уж он может сделать мне по телефону? Ударить меня?
        - Как хочешь, - сказал Бен, - но будь готова к любой реакции с его стороны. Он может бросить трубку, может оскорбить тебя. Не питай надежд на сердечное отношение.
        - Ладно, - сказала я, - выдержу это.
        Он дал мне номер, и я позвонила.
        - Алло! - услышала я глубокий баритон, который помнила с детства.
        Я сказала ему, на идише, что я дочь его сестры Мэри и нахожусь в США с журналистским рейдом.
        Он не бросил трубку и даже проявил интерес. Спросил, где я уже побывала и какова цель рейда. Я рассказала ему об открытии линии прямых рейсов в Чикаго, о трехдневном пребывании в этом городе в качестве гостей авиакомпании и о посещении Вашингтона. Теперь я нахожусь в Балтиморе и гощу в доме Бена. Официальная часть рейса кончилась, и теперь я могу разъезжать по США как хочу.
        Он не счел нужным спросить, как поживает его сестра и семья Бена. Только спросил, каковы мои впечатления от США и дальнейшие планы.
        Я набралась смелости и сказала, что была бы рада навестить его, а затем провести несколько дней в Нью-Йорке и вернуться домой. Он сразу ответил, что к нему я не могу приехать. Я была готова к такому ответу и не стала спрашивать его о причине. Он добавил, что вышлет мне чек на сумму триста долларов на нужды времяпрепровождения в Америке. На этом беседа закончилась.
        На протяжении всего этого разговора Бен и его жена стояли рядом со мной, бледные, как мел. Бен был глубоко уязвлен: Яков, друг его молодости, не спросил о нем и не упомянул его вообще.
        - С твоей точки зрения хорошо, что ты позвонила, - сказал он. - Смотри, даже подарка удостоилась. Это лучше, чем я ожидал.
        Через несколько дней по почте пришел чек. В Балтиморе мне было скучно, но куда я могла поехать? Мне очень хотелось посмотреть на водопад Ниагара, и я предложила Бену поехать вместе, но он отказался. Сказал, что не может себе это позволить. Ехать одна я не хотела.
        Оставался Нью-Йорк. Билет на полет мне не понадобился: Бен опять вызвался подвезти меня туда на машине. Мне не понадобилась и гостиница: во время полета из Израиля я познакомилась с симпатичной женщиной, и она пригласила меня погостить в ее доме, когда буду в Нью-Йорке. Я с радостью приняла приглашение. Прежде чем мы выехали в путь, Бен позвонил ей, и она подтвердила приглашение и дала ему адрес. Я решила не расходовать деньги, взятые в долг у мамы, и обойтись суммой в триста долларов, полученной от дяди. По сути дела, мне не на что было тратить деньги, не пойду же я одна в театр или оперу. Племянница моей хозяйки, безработная, располагавшая свободным временем, взяла надо мной шефство и совершила со мной несколько поездок по городу. Мы побывали в Бруклине, в Бронксе и даже в Гарлеме, показавшемся мне довольно устрашающим. Пугали пустые коробки домов, выжженные внутри. На улицах было мало прохожих. Моя спутница объяснила мне, что жители Гарлема, афроамериканцы, в большинстве своем проживающие в социальном жилье, имеют обыкновение поджигать свои дома, чтобы получить новые и более просторные
квартиры.
        По Манхэттену я гуляла одна и побывала в музее Метрополитен. Мне не понравился Нью-Йорк с его гигантскими зданиями, с бесконечными рядами окон, которые все выглядят одинаково. Я слышала и читала много восторженных откликов о Нью-Йорке, но не почувствовала очарование этого города. Возможно, причина в том, что я была одна и не знала, на что стоит обращать внимание. Пригороды американских городов казались мне гораздо более приятными. В Манхэттене есть что-то нечеловеческое: между рядами небоскребов человек чувствует себя как муха. Если мне что-то там понравилось, то это нумерация улиц: благодаря ей всегда знаешь, где находишься и в какую сторону надо идти.
        Я позвонила в филиал «Эл-Ал» и утвердила дату обратного вылета. Почувствовала огромное облегчение, когда самолет поднялся в воздух. Америка, конечно, велика и прекрасна, но я предпочитаю свою маленькую страну.
        Глава 53. Ливанская трясина
        В июне 1982 года, ровно через пятнадцать лет после начала Шестидневной войны, второе правительство Бегина решило начать по собственной инициативе войну против Ливана. Сегодня эта война известна как «первая ливанская война». Бегин, с его склонностью к риторике, дал ей название «Мир Галилее». Было что-то курьезное в том, что война называется «миром». Сегодня это название забыто. В памяти народа эта кампания осталась как «первая ливанская война».
        Народу не было дано четкое объяснение относительно целей войны. План военной операции назывался «Ораним»[19 - «Сосны».]. По сути дела, были подготовлены два плана; первый, «Малый Ораним», был скромен: войти на территорию Ливана, занять полосу глубиной сорок километров, изгнать оттуда террористов и сделать поселения Верхней Галилеи недосягаемыми для обстрела «катюшами». О «Большом Ораним» говорили меньше. Это был не тактический, а стратегический план, преследовавший далеко идущие политические цели.
        Во время войны и после нее в прессе было много споров вокруг этих планов. Некоторые комментаторы утверждали, что правительство утвердило только «малый» план, а министр обороны Ариэль Шарон и начальник генштаба Рафаэль Эйтан без утверждения приступили к осуществлению «большого плана» и тем самым поставили правительство перед свершившимся фактом. Другие утверждали, что все было запланировано заранее: после достижения тактических целей решено было перейти к стратегическому плану.
        Цель «большого плана» заключалась в превращении Ливана в сателлит Израиля. Для этого Израиль заключил союз с ливанскими христианами-маронитами, которые вели ожесточенную борьбу за сохранение своей гегемонии против усиливающейся общины мусульман. Если бы этот амбициозный план удалось осуществить, то геополитическое положение в регионе изменилось бы в пользу Израиля.
        Сближение с маронитами, у которых была своя «частная армия» под названием «фаланги» (у каждой общины в Ливане была своя армия), началось задолго до войны. Бегин лично участвовал в тайных встречах с командирами фаланг. Встречи устраивались по ночам, но от глаз вездесущих журналистов не укрылись ночные исчезновения главы правительства из его резиденции. Корреспонденты начали задавать вопросы, на которые Бегин ответил остротой, вошедшей в политический фольклор Израиля: «Не принято спрашивать мужчину, куда он ходит ночью». Но покров тайны был сорван, и вскоре после этого вся страна уже знала о «ночных свиданиях» главы правительства.
        Как можно после этого утверждать, что Бегин не знал о намерении осуществить «большой план»? Для малого тактического плана ЦАХАЛ не нуждался в ливанских союзниках, которые, кстати, были очень ненадежными. Помощь фалангистов была нужна для действий в рамках «большого плана».
        Не берусь утверждать, говоря о решении начать войну по нашей инициативе, что у Израиля не было на это веских причин. Главной причиной было массивное присутствие палестинцев - членов ООП в Ливане. В Бейруте находился штаб ООП во главе с Арафатом. ООП использовала Ливан как базу для террористических актов, населенные пункты нашего севера часто обстреливались ракетами. Ограниченные операции против террористов не достигали цели: за ними следовали лишь короткие периоды затишья, а затем обстрелы возобновлялись.
        Начало войны вызвало в народе прилив патриотических чувств и укрепило положение правительства, пошатнувшееся ввиду необузданной инфляции. Кто посмеет критиковать власти, когда наши солдаты находятся на поле брани? Наступление развивалось успешно, от «малого плана» плавно перешли к «большому», и через короткое время ЦАХАЛ уже был на подступах к Бейруту.
        Мне было тяжело писать в те дни. В стране царила эйфория, подобная той, которая наблюдалась после Шестидневной войны. Многие уже видели в Ливане нашу провинцию, можно было слышать разговоры о постройке железнодорожной линии до Бейрута и даже о создании поселений в Ливане. Критические голоса заглушались хором ликующих.
        Западная, мусульманская часть Бейрута была окружена, и Израиль ультимативно потребовал изгнания оттуда двенадцати тысяч террористов во главе с Арафатом. Ультиматум был принят, члены ООП были погружены на корабли и отправлены в Тунис, единственное государство, согласившееся их принять. ЦАХАЛ вел себя в Ливане как полновластный хозяин.
        Правительство не скрывало своего удовлетворения, и казалось, что «большой план» увенчался успехом. Началась попытка превращения военного успеха в политический. В Иерусалиме было решено помочь лидеру союзников, командиру фалангистов Баширу Джумайлю, стать президентом Ливана. Парламент, собравшийся под охраной танков ЦАХАЛа, избрал, как и ожидалось, Джумайля, который был единственным кандидатом. Согласно плану, Джумайль подпишет с Израилем мирный договор, условия которого закрепят зависимое положение Ливана от Израиля.
        И в этот момент, когда казалось, что успех достигнут, началась полоса бед. Через несколько дней после избрания его президентом Джумайль погиб вместе с членами его штаба в результате террористического акта, устроенного его противниками. Он даже не успел официально занять пост президента.
        Гибель Башира Джумайля стала поворотным пунктом в войне и в отношении израильской общественности к ней. Президентом стал старший брат Башира Амин Джумайль; он был сторонником Сирии и отмежевывался от Израиля. Превращение Ливана в сателлита оказалось далекой мечтой. ЦАХАЛ, силы которого контролировали большую часть территории Ливана, превратился в мишень для нападок со стороны враждующих между собой ливанских общин. Нередко бывало, что он стоял как щит между отрядами друзов и шиитов, пытаясь предотвратить кровопролитие, и «в благодарность» подвергался атакам с обеих сторон.
        Почти ежедневно публиковались сообщения о гибели солдат ЦАХАЛа в результате вражеских действий. Десятки солдат ЦАХАЛа погибли в результате страшного террористического акта - взрыва здания временной базы в городе Цоре. В обществе начали задавать острые вопросы о цели пребывания ЦАХАЛа в Ливане. От воодушевления первых недель не осталось и следа. Никто уже не говорил о мире для Галилеи; говорили о «ливанской трясине», в которой увяз ЦАХАЛ.
        Низшей точкой падения популярности этой кампании было побоище, устроенное фалангистами, союзниками Израиля, в лагерях палестинских беженцев Сабра и Шатила, в западной части Бейрута. В мире обвиняли Израиль в том, что он поддержал вход христианских фаланг в лагеря беженцев с целью «очистить» их от террористов и тем самым способствовал побоищу среди мирного населения. Комиссия расследования, созданная по инициативе Бегина, сместила Ариэля Шарона с поста министра обороны, добавив в своем решении, что Шарон никогда больше не должен занимать этот пост.
        Это было время острой борьбы между правым и левым лагерями. Я чувствовала, что тоже участвую в этой борьбе как маленький солдатик. Исход борьбы должны были решить ближайшие выборы. Я старалась влиять в максимальной мере; думала, что на фоне крушения планов войны народ отвернется от руководства, которое втянуло страну в ненужную войну, унесшую жизни шестисот пятидесяти солдат. В то время мы еще не знали о косвенном последствии этой войны - появлении экстремистской шиитской организации «Хизбалла», заклятого врага Израиля.
        Глава правительства Менахем Бегин, по-видимому, раскаивался в принятии решения о большой войне вместо ограниченной тактической операции. Растущее число погибших угнетало его. Демонстранты ставили перед его домом транспаранты, на которых каждый день указывалось число погибших солдат. Смерть любимой жены также причинила ему большое горе. Он впал в глубокую депрессию и с середины 1983 года перестал руководить правительством, сидел на заседаниях, погруженный в свои мысли, и не реагировал на окружающее. Министры пытались скрыть от общественности тяжелое состояние главы правительства, исходя из своих интересов сохранения власти. Но Бегин сам положил конец этой игре и подал в отставку. Причину он объяснил тремя словами: «Не могу больше».
        После отставки он заперся в своей скромной квартире и не принимал посетителей. Только раз в год он выходил на церемонию памяти у могилы жены. Во время этих редких выходов из дому он выглядел как тень, что, впрочем, не мешало репортерам налетать на него, совать ему в лицо микрофоны и спрашивать, почему он ушел в отставку. Ответ был написан на его лице, но они не унимались. Он хранил благородное молчание. В такие минуты мне было стыдно за поведение моих коллег по профессии.
        За исключением мира с Египтом, другие вещи, которые Бегин делал и говорил, были мне чужды. Я не любила патетический тон его выступлений, особенно на публичных митингах, на которых он умел разжигать страсти. Вместе с тем я питала к нему уважение и сожалела о его состоянии. Было в его личности качества, выходящее за пределы обычных критериев оценки политиков: мужество, личная честность, настоящая любовь к стране. Он умел ненавидеть, но умел и любить. Всю жизнь он страдал от крайних перепадов настроения. Но в свои лучшие дни он был настоящим лидером.
        После его ухода в отставку правительство еще функционировало несколько месяцев, до выборов. Возглавлял его Ицхак Шамир, который был заместителем Бегина.
        Выборы состоялись в октябре 1983 года. К моему разочарованию, «неполадки» (выражение Бегина) в ведении войны и функционировании правительства, отставка Бегина и нескольких министров, большие потери ЦАХАЛа в Ливане оказались недостаточно сильными факторами, чтобы побудить народ к разочарованию руководством правого лагеря. Ликуд[20 - Ликуд - сплоченность, спаянность.], новая партия, образовавшаяся в результате слияния партии Херут[21 - Херут - свобода, вольность.] и либеральной партии, получил 46 мандатов; вместе с рядом религиозных партий Шамир создал коалицию из 63 депутатов кнессета.
        Шамир не пользовался большой популярностью. Он получил прозвище «мистер Нет» за его упорное сопротивление всякому изменению статус-кво. Во время его пребывания на посту главы правительства ухудшились отношения между Израилем и США, так как он отвергал всякое предложение о продвижении к миру.
        Другой бедой, которую Шамир унаследовал от правительства Бегина, была инфляция, ввергшая экономику в состояние полного хаоса. Ни один экономический показатель не оставался стабильным, все текло и изменялось не по дням, а по часам.
        Разгул инфляции и потеря контроля над экономикой были в большой мере следствием реформ, осуществленных с целью превратить Израиль в чисто капиталистическое государство. Весь аппарат государственного контроля над хозяйством был разрушен одним махом. Люди ходили с чемоданами, полными долларов, магазинные полки ломились от импортных товаров, у людей кружились головы от свободы выбора, и они покупали все, что подворачивалось под руку. Результатом был рост цен, который еще больше подстегивал спрос на товары. Страна нуждалась в мужественном руководстве, которое не побоялось бы прибегнуть к непопулярным мерам, чтобы остановить эту цепную реакцию.
        Лидеры левого лагеря возлагали надежды на следующие выборы. Все признаки указывали на то, что правительство Шамира не выстоит до конца срока.
        Было ясно, что совершить «встречный переворот» будет нелегко. Что-то глубинное, коренное было в связи людей из восточных общин с Ликудом, особенно в провинции. Один из многочисленных израильских парадоксов: люди, стоящие на низшей ступени социальной лестницы, любили самую капиталистическую партию из всех действующих на арене. Во всем мире дела обстоят наоборот, но кто сказал, что мы такие, как весь мир?
        Слишком долгое пребывание правых у власти стало нездоровым явлением. Ничто так не портит политиков, как длительное сидение у руля. Должна быть сменяемость.
        Хронической болезнью израильской политики, обостряющейся с течением лет, является обилие партий. Партия, пытающаяся сформировать правительство - будь то правая партия или левоцентристская - вынуждена возводить сложное строение из кубиков - средних и малых партий, чтобы сколотить коалиционное большинство. У правых обычно бывает больше кубиков: они более консервативны, и религиозные партии присоединяются к ним охотнее, чем к светским и нерелигиозным политикам левоцентристского лагеря.
        Политические события были в то время главными интересами моей жизни. В личном плане ничего существенного не происходило. Я уже не была новой репатрианткой, жизнь вошла в определенное русло. Семью создать я не сумела, отказалась от этой мысли и не ожидала крутых поворотов в моей судьбе. Единственным событием, достойным упоминания, было рождение моей второй внучки Мейталь в июне 1984 года.
        Мое отношение к событиям в стране стало более зрелым. Романтика уступила место реальному взгляду на вещи. Будучи новой репатрианткой, я думала, что попала в страну, где смогу осуществить все свои мечты. Слова критики в адрес государства казались мне кощунством. С тех пор я получила много уроков, показавших ограниченность силы - как моей личной, так и нашей общей силы как народа. По следам Максима Горького я назвала бы эти годы «моими университетами».
        Полушутливая-полусерьезная пословица говорит о трех этапах акклиматизации нового репатрианта в стране. На первом этапе он ругает страну, из которой приехал; на втором - ругает Израиль; на третьем - ругает репатриантов, приехавших позже. Я никогда не ругала Израиль; чтобы ругать страну, надо быть отчужденным от нее, иначе получится, что ругаешь самого себя. При всем моем критическом отношении ко многим сторонам нашей жизни я знаю, что государство - общее творение нашего народа. Оно во многом несовершенно, но это лучшее, что наш народ способен был создать, в сложнейших условиях, на данном этапе.
        Глава 54. Союзники и соперники
        В начале моего пути в стране я мечтала о политической карьере. Выступала на собраниях репатриантов, участвовала в семинарах, была активисткой. Свой дебют на арене политики я представляла себе по советскому образцу: «наверху» обратят на меня внимание и продвинут меня. Очень скоро я поняла, что никого не продвигают «сверху», каждый старается выдвинуться сам. Политики - это замкнутая секта, не стремящаяся привлечь в свои ряды новых товарищей - напротив, новых боятся и видят в них потенциальных конкурентов. Если все же на арене появляются новые люди, которым удается добиться избрания в кнессет, то они достигают этого нечеловеческими усилиями и с помощью крепких локтей. Среди лидеров партий ведется непрерывная борьба за первые места, за усиление личных позиций и ослабление позиций соперников. Все это противоречит моему характеру. Я мечтала быть принятой с любовью, а не проталкиваться силой. Было понятно, что на это нет никаких шансов.
        Оглядываясь назад, я думаю, что отказ от политических амбиций пошел мне на пользу. Люди, уходящие в политику, отрываются от своего профессионального мира, и если их не избирают в кнессет, то большинству из них по сути дела некуда возвращаться. Они одержимы вечным страхом потерять свое положение - не только ради их политических целей, но и ради источника доходов. Я не хотела бы зависеть материально от голосов избирателей. Предпочитаю скромную и более или менее надежную работу. Положение обозревателя и комментатора удовлетворяет мой интерес к политике.
        Глубокую боль вызывало во мне противоборство между Шимоном Пересом и Ицхаком Рабином. Нет сомнения, что это противоборство сильно подрывало престиж партии Труда. Между лидерами других партий тоже существует соперничество - но оно не столь открыто и резко, внешне стараются демонстрировать единство рядов. В партии Труда это был поединок на глазах у всех.
        Столкновения между лидерами - это хроническая болезнь партии Труда. Это началось еще в дни правления Бен-Гуриона и продолжалось много лет. Не случайно говорили о «партии, поедающей своих лидеров». Вокруг каждого из соперников сложился лагерь сторонников; были и «неприсоединившиеся», которые лавировали между лагерями.
        Я относила себя к лагерю Рабина. Это не вопрос личной симпатии: противостояние двух лагерей имело и идеологическую основу. Мало того, что народ был расколот на правых и левых - даже внутри партии Труда произошло размежевание на «голубей» и «ястребов». Это размежевание пересекало всю партию, от известных лидеров до рядовых членов. В таких вопросах, как конфликт с палестинцами и судьба территорий, позиции «ястребов» в партии Труда мало отличались от позиций традиционных правых.
        Шимон Перес в те годы стоял на типичных «ястребиных» позициях и был лидером «ястребов» в партии. В первом правительстве Рабина, занимая пост министра обороны, он оказал давление на Рабина, чтобы тот признал легитимным первое поселенческое ядро в Самарии, возле арабского села Себастия. Рабин намеревался выселить оттуда самовольно вторгшихся поселенцев, но уступил давлению Переса. Так появилось первое поселение на территориях - Алон Море. Его легитимация была подобна прорыву плотины: напор уже невозможно было остановить. Возникло движение «Гуш Эмуним» («Блок верных»), которое превратило поселенчество на территориях в религиозную заповедь. Поселенческое движение стало политической силой, с которой ни один руководитель не справился и по сей день. Все это происходило при помощи и поощрении Переса; он был также инициатором создания района аграрных поселений в секторе Газы. Миллиарды из бюджета текли рекой на покрытие нужд поселенческого движения, при запущенности жизненно важных нужд остального населения.
        Самым опасным во всем это было использование религиозных аргументов в политическом споре. Когда конфликт приобретает религиозную окраску, компромисс становится невозможным. Сегодня никто уже не знает, как выйти из той путаницы, в которую попало государство Израиль.
        В конце 80-х годов Перес совершил крутой поворот влево, в сторону «голубей», и стал страстным поборником мира. Он даже обходил Рабина слева; Рабин, правда, тоже выступал за мир, но скептически оценивал шансы на его достижение.
        Возможно, резкому изменению в позиции Переса способствовало его двухлетнее пребывание на посту главы правительства. Это произошло после выборов 1984 года, результатом которых было полное равенство сил между правым и левым лагерями. Поскольку ни одна из сторон не могла сформировать коалицию большинства, было создано правительство единства и найден хитроумный ответ на вопрос, кто должен возглавить его - ротация. Два года - лидер одного лагеря, два года - лидер второго. Первое двухлетие досталось Пересу, до того победившему Рабина на внутрипартийных выборах. Затем пост перешел в руки Шамира, лидера правого лагеря.
        Принято говорить, что политический лидер, каких бы взглядов он ни придерживался, со вступлением на пост главы правительства пересматривает свои взгляды и избавляется от иллюзий. Об этом говорит крылатая фраза «Что видно оттуда, не видно отсюда», взятая из популярной песни; кажется, Ариэль Шарон первым ввел ее в политический лексикон. Спору нет, картина, которая видна из кабинета главы правительства, очень отличается от лозунгов, звучащих в дебатах на съездах партий, где участники стараются перещеголять друг друга в радикализме. Исключением из этого правила был Ицхак Шамир, который не сдвинулся со своих позиций даже на миллиметр, когда стал главой правительства. Но и он бывал иногда вынужден уступать давлению внешних факторов - например, когда против своего желания, под нажимом США, согласился на участие Израиля в Мадридской конференции по мирному урегулированию на Ближнем Востоке.
        К сожалению, во многих случаях политические лидеры трезвеют и отрешаются от иллюзий слишком поздно, когда путь к реалистическому решению уже закрыт.
        В 1979 году вышла в свет книга воспоминаний Рабина под названием «Служебный блокнот». Книга вызвала большой интерес, так как содержала резкие критические выпады против Переса. Даже люди, не видевшие эту книгу, знали наизусть пикантные цитаты из нее, особенно прозвище, которым Рабин наградил своего соперника: «неутомимо подкапывающийся». Это прозвище преследовало Переса на протяжении многих лет; правые ловко использовали его в своей предвыборной пропаганде.
        Больно было видеть острую вражду между двумя большими людьми. Если бы они умели работать в гармонии и поддерживать друг друга, Израиль, возможно, выглядел бы сегодня иначе.
        Я присутствовала на пресс-конференции, которую устроил Рабин в честь выхода в свет его книги. Должна признаться, что встреча с уважаемым лидером разочаровала меня. Рабин был напряжен, лицо его горело; на вопросы он отвечал лаконично. Несмотря на то, что он в своей книге обрисовал широкую картину его деятельности в армии и в гражданском обществе, все заданные журналистами вопросы касались его взаимоотношений с Пересом, и это явно раздражало его. Он пытался привлечь внимание к другим темам, но это не очень удавалось.
        С Шимоном Пересом я познакомилась во время избирательной кампании в кнессет 11-го созыва. Партия Труда была тогда в оппозиции. Однажды наш босс Шабтай Гимельфарб передал мне приглашение на встречу с Пересом в его бюро. Я очень удивилась.
        Бюро Переса было очень скромным; оно располагалось в небольшой квартире в старом доме, в районе, лишенном всяких признаков престижности. Когда я пришла в условленное время, Перес был занят беседой с другим журналистом. Затем тот вышел, и мне предложили войти.
        С первого момента встречи со знаменитым лидером я почувствовала себя легко, будто знакома с ним много лет. Он был открыт и сердечен, без всяких претензий на величие. В первый раз я оказалась под влиянием его обаяния, перед которым трудно устоять. Это обаяние и умение развивать отношения с людьми помогли ему преодолеть все нападки и стать первым лицом в лагере левых. Излучаемое им тепло заставило меня забыть на время о его роли в кампании основания поселений на территориях…
        Я спросила его, чем заслужила честь быть приглашенной к нему. Он ответил, что интересуется происходящим в прессе вообще и в русскоязычной прессе в частности. Он хотел знать, какие веяния господствуют в кругах русскоязычных репатриантов. Гимельфарб, ветеран партии Труда, рекомендовал ему меня как ведущую публицистку газеты. Сам он, по его словам, не может читать русскую газету.
        Я спросила: как это он не владеет русским языком, ведь все в Польше, на его родине, знают русский. Он сказал, что русский язык учат в школе, а он с родителями прибыл в страну маленьким ребенком. Он добавил, что начал изучать русский с частной учительницей.
        По-моему, он питал «миссионерские» намерения относительно меня. Он думал, что нужно преподать мне идеологический урок, но в ходе беседы убедился, что в этом нет надобности. Он пожелал мне успехов в журналистской работе, а я пожелала ему победы на предстоящих выборах.
        После этой встречи я несколько раз получала от него приглашения на небольшие мероприятия, которые он организовывал. Никаких телохранителей вокруг не было видно, у входа не было оборонной проверки. Этой близости пришел конец с убийством главы правительства Рабина; сокровище нашей общественной жизни, непосредственное общение политических деятелей с народом, было непоправимо разрушено.
        В заключение рассказа о моих встречах с двумя большими лидерами упомяну о встрече группы журналистов русскоязычной прессы с Ицхаком Рабином в 1992 году, когда он вторично стал главой правительства. Это были дни большой алии из всех частей распавшегося Советского Союза. Рабин хотел, по-видимому, пощупать пульс этой алии, проверить, насколько верно мнение, что большая часть репатриантов придерживается правой ориентации. Я была единственной репатрианткой 70-х годов среди участников, все остальные были люди новой алии.
        На встрече царил порядок, напоминавший военный. Вместо общей беседы, в которой участники перебивают друг друга и никто не слушает остальных, Рабин установил строгую очередность в выступлениях. По сути дела, это не были выступления, а вопросы, задаваемые главе правительства.
        Когда подошла моя очередь, я спросила, почему правительство не возвращается к прежней политике абсорбции, действовавшей при правительстве Голды Меир и его первом правительстве. Особенно волновал меня вопрос о жилье: при прежней политике строились дома по заказу правительства и квартиры в них предоставлялись репатриантам при посредничестве компаний «Амидар» и «Амигур». «Маленький Израиль с двумя миллионами жителей был в состоянии обеспечить репатриантов жильем. Сегодняшний Израиль, в несколько раз более богатый, с населением в пять миллионов, не может себе этого позволить? - спросила я. - Выбрасывание репатриантов на свободный рынок ввели правительства Ликуда. Я была уверена, что правительство с вами во главе вернется к организованному строительству жилья для олим. Я писала статьи в таком духе. Теперь получается, что я обманывала читателей!»
        Рабин ответил, что политику, принятую в 70-х годах, невозможно проводить теперь, когда речь идет о массах людей, прибывающих в темпе нескольких полных пассажирских лайнеров в день. И раньше, сказал он, политика планового расселения репатриантов создавала проблемы, потому что у людей были индивидуальные требования, не все хотели жить в тех местах, которые были запланированы для них. Когда речь шла о десятках и даже сотнях семей, можно было проявлять определенную гибкость, но с сотнями тысяч невозможно работать таким образом. Система центров абсорбции, предназначенная для подготовки репатриантов к жизни в стране, не в состоянии обслуживать такое количество людей. В соответствии с духом времени и общей либерализацией экономики было решено дать репатриантам свободу действий в устройстве своего быта и помогать им путем выплаты «корзины абсорбции» и других льгот.
        Его слова убедили меня лишь частично, но времени для споров не было, так как слово получил следующий участник встречи. Я осталась при своем мнении, что государство должно направлять абсорбцию. Если оно не может заниматься всем потоком репатриантов, то обязано позаботиться хотя бы об одиночках и пожилых людях, строить для них дома с маленькими квартирами для сдачи за субсидированную квартплату. При нынешнем порядке люди попадают в зависимость от китов рынка недвижимости, прибегающих к отвратительной практике деления квартир на маленькие закутки, похожие на тюремные камеры. Эти закутки они сдают репатриантам пенсионного возраста за полную цену. Путем изменения политики абсорбции можно было избежать появления бездомных, которых не знала алия 70-х годов.
        Была у меня еще одна встреча с Шимоном Пересом, весной 1996 года. Это было во время избирательной кампании, в которой Перес, заменивший убитого Рабина на посту главы правительства, противостоял Беньямину Нетаниягу. Перес выразил желание дать интервью нашей газете, которая во время большой алии вновь стала ежедневной. Я получила личное приглашение в бюро главы правительства в Тель-Авиве.
        Эта встреча уже не была скромной и непринужденной, как в первый раз. Я прошла тщательную оборонную проверку. Шимон Перес был приветлив, как всегда, но более официален. Не было времени для того, чтобы просто поговорить, сразу же началось интервью.
        В ответ на каждый мой вопрос Перес начинал длинный монолог, посвященный в основном теме мира. Чувствовалось, что его ответы были не спонтанными, а тщательно подготовленными. Вместо интервью получилась речь, которую я с трудом несколько раз прерывала, чтобы вставить вопрос.
        Перес, однако, был очень доволен, когда ему вручили текст интервью в переводе на иврит. Мой босс Гимельфарб тоже был доволен. От нескольких русскоязычных газет, которые появились в ту пору как грибы после дождя, пришли просьбы в нашу редакцию разрешить им перепечатать это интервью. Словом, все были довольны, кроме меня.
        Глава 55. Перестройка в России и в нашей семье
        Я с большим интересом следила за грандиозными переменами, происходившими на моей «доисторической» родине. Перестройка, гласность - это были слова, впервые произнесенные новым генеральным секретарем КПСС Михаилом Горбачевым, представителем нового поколения, сменившим длинный ряд «кремлевских старцев». О Горбачеве можно сказать то, что говорят о главах правительств у нас: то, что видишь оттуда, не видишь отсюда. Этот человек, который всю жизнь был верным коммунистом, увидел с вершины власти убогую картину «достижений» его страны: развал экономики, глубокое отставание от государств Запада, разочарование официальной идеологией марксизма-ленинизма, охватившее не только массы, но и значительную часть членов партии.
        Вначале Горбачев верил, что путем основательной перестройки можно спасти социалистический строй, очистить его от прогнивших основ и ввести в него элементы демократии. Но очень быстро выяснилось, что социалистический строй не в состоянии переварить такие изменения, противоречащие самой его природе. Начался процесс распада всех звеньев аппарата власти. Возникшая ситуация хаоса внушала страх, и евреи СССР первыми откликнулись на нее массовым бегством из разваливающегося государства. Так началась новая волна репатриации, которая привела в Израиль около миллиона человек.
        Эти события, интересные сами по себе, имели прямое влияние и на нашу семью. Крушение строя и его идеологических основ повлияло и на Зою, жену Иосифа. Она начала отвечать на письма мужа и даже согласилась приехать - сначала в гости, чтобы посмотреть, как живется в государстве «тель-авивских агрессоров», а затем, может быть, и насовсем.
        Иосиф очень волновался накануне ее приезда. Он уже получил ту квартиру рядом с маминой, относительно которой у нас был конфликт, произвел там капитальный ремонт и попросил меня помочь ему в выборе мебели. Я пошла с ним, хотя в моей душе оставался осадок от конфликта. Что бы ни случилось, это мой единственный брат, вместе были прожиты и хорошие, и тяжелые времена.
        Я была рада приезду Зои, к которой всегда чувствовала симпатию. На сей раз она прибыла как царица. Не осталось и следа от пренебрежительного отношения к ней со стороны свекрови и мужа, как это бывало в Риге. Мама уже не была доминирующим лицом в семье, а Иосиф, после неудачной попытки создать семью с другой женщиной, страдал от одиночества и мечтал о восстановлении своей первоначальной семьи.
        Он всячески старался угодить Зое. Хотя она и приехала из большого города Новосибирска, но по своему мироощущению осталась деревенской женщиной. Иосиф водил ее в элегантные магазины и готов был купить ей все, что захочет - но она не хотела ничего. Она соглашалась принимать только самые элементарные вещи. Иногда она выбегала из магазина, когда он предлагал ей примерить что-то элегантное. Привыкшая всю жизнь соблюдать строгую экономию, она приходила в ужас от цен: «Ой, это больше, чем моя месячная пенсия!» Не помогали объяснения, что здесь другие мерки и что он может позволить себе покупать ей дорогие вещи.
        Я понимала ее, но иногда ее упрямство раздражало меня. Трудно ожидать от женщины, переступившей порог шестидесятилетия, чтобы она изменилась. Даже я, прожив десятки лет в Израиле, не полностью освободилась от некоторых качеств, укоренившихся в Сибири, где прошла моя молодость - например, от страха перед недостатком продуктов. Это инстинктивный страх, он сильнее разума; я всегда покупаю больше продуктов, чем нужно одному человеку. Иногда это доходит до смешного - например, отношение к тряпкам для уборки. В сибирской деревне и даже в Риге не было специальных покупных тряпок, мы пользовались рваными предметами одежды. Отсюда бережливое отношение к каждой тряпке, сопровождающее меня и здесь. А моющие средства? Я всегда держу в доме запас моющих средств - а вдруг больше не будет.
        Мама была недовольна появлением Зои. Иногда она шепотом спрашивала меня: «Кто это?» Когда вспоминала, говорила мне: «Зачем он привез сюда эту гою?» Она вообще не разговаривала с Зоей, что очень раздражало Иосифа, поэтому он кричал на нее еще больше, чем раньше.
        Зоя, как всегда, принимала отношение к ней свекрови без протеста. Когда истек срок ее временной визы, она вернулась в Новосибирск, но обещала приехать навсегда. Иосиф пытался уговорить ее остаться, объяснил, что он может устроить ей документы новой репатриантки, на которые она имеет право как жена еврея. Но она упорствовала, утверждая, что ей нужно дать распоряжения о квартире и привезти свои вещи. Не помогали объяснения, что вещи, которые она привезет, будут непригодны здесь, и что в любом случае они стоят меньше, чем билеты на полет туда и обратно. Было в ней этакое тихое упрямство, не поддающееся ломке. То самое упрямство, которое выражалось в многолетнем отказе отвечать на письма Иосифа.
        Когда она вернулась с несколькими чемоданами, большая часть их содержимого была выброшена на помойку. Она вынуждена была признать, что Иосиф был прав, возражая против ее поездки. В свою бывшую квартиру она вселила племянницу, дочь ее брата.
        Вскоре после приезда Зои на постоянное жительство приехала и Лиля со своей семьей - мужем Сергеем и детьми Леной и Антоном. Иосиф до того разволновался, что получил сердечный приступ, и ему потребовалась срочная операция на сердце. Операция не сделала его здоровым, так как его сердце непоправимо пострадало от первого инфаркта. Все же благодаря операции он прожил еще десять лет.
        Было забавно видеть эту светловолосую и голубоглазую семью, такую русскую по своей сути, прибывшую поселиться в государстве евреев. По закону о возвращении они имели право на получение израильского гражданства: Лиля как дочь еврея, Сергей как ее муж, а дети как внуки еврея. В документах они, разумеется, не были записаны евреями. Иосиф был очень озабочен этим: что будет с ними, как устроятся, что будут делать.
        На семейном совете было решено, что в первую очередь надо взяться за изучение иврита и подготовку к гиюру[22 - Переход в иудаизм после основательного изучения его основ и утверждения раввината об официальном признании человека евреем.]. Зоя и Лиля сразу согласились пройти гиюр, но Сергей категорически отверг эту мысль и заявил, что он родился православным и умрет православным, ибо такова вера его отцов. Дети были ошеломлены внезапным изменением в их жизни и вообще не понимали, о чем идет речь. Что касается овладения ивритом, все сошлись на том, что это первоочередная задача и что нужно приступить к ней немедленно. Иосиф обещал помочь им материально, но есть вещи, которые он не мог делать за них - учиться, например.
        Мама бродила среди всей этой суматохи как потерянная и только спрашивала, кто все эти гои, которые вдруг завладели домом и отнимают у нее любимого сына.
        Иосиф был нетерпелив, он пытался сам учить внуков ивриту, писал для них буквы и каждый день составлял списки слов, которые они должны выучить. Если они не делали этого, он раздражался и кричал, что они никогда не приспособятся к жизни здесь и что из них ничего не выйдет. Я пыталась убедить его, что авралом язык не выучишь, требуется время, но он и слушать не хотел. Мы боялись, как бы он на нервной почве не схватил еще один инфаркт, который может оказаться роковым. Я сказала ему:
        - Если ты намерен купить им квартиру, то сделай это срочно, иначе эти споры плохо кончатся.
        Он действительно купил Лиле с семьей четырехкомнатную квартиру в Бат-Яме, недалеко от моей квартиры, а также машину.
        Муж Лили Сергей, уроженец сибирского села, где остались его родители и братья, чуждый, казалось бы, всему тому, что олицетворяет собой Израиль, первым нашел себе место в новой жизни. Он профессиональный водитель машин всех типов, включая тяжелые грузовики; с легкостью сдав испытание на водительские права, он начал работать водителем тяжеловоза. Среди шоферов транспортной компании были выходцы из СССР, которые помогли ему на первых порах ориентироваться в сети израильских дорог. Через короткое время он уже свободно говорил на иврите, хотя не учился в ульпане ни одного дня.
        Положение Лили было сложнее. Она работала в Новосибирске техником-программистом, без высшего образования. В Израиле такой профессии нет, компьютеризация стоит на несравнимо более высоком уровне. Иосиф пытался уговорить ее поступить учиться - но как она могла учиться, не зная иврита? Овладев необходимым минимумом слов, она стала работать продавщицей в большом супермаркете. Ее отец видел в этом что-то ниже своего достоинства, но она была довольна.
        Когда они переехали в свою квартиру, кончились ссоры, и в квартире брата восстановилось спокойствие. Зоя и Лиля записались на курсы гиюра с преподаванием на русском языке. Зоя училась очень старательно, каждое слово записывала в тетрадку своим аккуратным почерком учительницы. Лиля тоже старалась, но у нее было меньше свободного времени.
        Однажды я заглянула в тетрадь Зои и к своему изумлению увидела, что я, еврейка по рождению, не знаю даже половины из написанного там. Всевозможные правила и запреты, которые соблюдают только крайние ортодоксы. Я не знала, смеяться ли мне или плакать: оказывается, я тоже нуждаюсь в гиюре.
        Обе, мать и дочь, успешно выдержали испытания по окончании курсов. Все выпускники курсов должны были явиться в главный раввинат, который утверждает присоединение каждого кандидата к еврейскому народу. Тут обнаружилась проблема: личного гиюра недостаточно, вся семья должна пройти гиюр. Зою в раввинате утвердили, так как ее муж еврей и тем самым образовалась еврейская семья, но Лилю забраковали, так как ее муж не еврей, а кошерная еврейка не может быть женой христианина. Получилась абсурдная ситуация: ее родители евреи, а сама она и ее дети - русские.
        Лиля сказала, что ее это не особенно тревожит, ведь гражданство у нее есть, и никто не помешает ей жить в стране. Жаль только зря потраченного времени. Дети в любом случае будут нуждаться в отдельном гиюре, если захотят стать евреями. Только Иосиф очень сожалел, что его потомки остались неевреями.
        После перехода Зои в еврейство раввины предложили ей и Иосифу обвенчаться по еврейскому обряду. Эта мысль Иосифу понравилась. Им устроили венчание под балдахином в здании раввината, на церемонии присутствовали дочь и внуки.
        Для меня возвращение Зои и восстановление семьи брата было настоящим спасением. Состояние мамы ухудшалось с каждым днем, она нуждалась в постоянном присмотре, и это бремя упало на Зою. Если бы не она, мне пришлось бы оставить работу, или мы должны были бы перевести маму в дом престарелых, чего не хотели делать. Иосиф нанял няню на шесть часов в день. Мама не любила ни Зою, ни няню, даже пыталась бить ее своими слабыми руками. Без Зои я бы пропала при такой ситуации.
        После того как мама несколько раз упала с кровати, Иосиф и Зоя поставили ей кровать в своей квартире. Зоя и няня занимались текущим уходом за ней, но купаться она соглашалась только в моем присутствии, да и то с большим трудом. Иногда она не узнавала меня и обращалась ко мне на «вы». Ее возраст приближался к девяноста годам.
        Глава 56. Увольнение и новая работа
        В конце 80-х годов прекратилась моя работа в еженедельнике «Круг», и вместе с ней исчез таинственный публицист Исраэль Крайдман. Я сожалела об этом, но не осталась без работы: мне предложил работу другой еженедельник, под названием «Алеф». Там я не должна была переводить, только писать статьи. «Алеф» издавался организацией хасидов ХАБАДа, его направление было умеренно-традиционным. Я пользовалась полной свободой выражения в своих статьях.
        Мне вновь понадобился псевдоним, и я сконструировала его из имен моих отца и сына. Папу звали Бер, или Берл (на идише), по-немецки Бернгард. Сына зовут Михаил. В итоге родился новый публицист по имени Михаил Бернгард.
        На месте моей постоянной работы, в издательстве, выпускавшем среди прочих и газету «Наша страна», возникла сложная ситуация. Революция в печатном деле к тому времени уже завершилась, все издательства и типографии избавились от устаревших линотипов и печатных станков и перешли на компьютерный набор и фотографическое печатание. Наша компания осталась «последним могиканином». Рабочие типографии категорически отвергли модернизацию, делавшую их профессии ненужными или изменявшую коренным образом их суть.
        Дирекция вела с ними бесконечные переговоры, предлагала ветеранам крупные компенсации, но все было напрасно. Возле дома компании уже стояли ящики с новым оборудованием, но газеты печатались старым способом.
        Ясно было, что такое положение не может продолжаться долго. Само существование компании оказалось под вопросом.
        Как бы мы ни относились к Шабтаю Гимельфарбу, который был очень жестким руководителем, в одном не было сомнения: в этой компании, основанной им много лет назад, была вся его жизнь. Он предпринял отчаянную попытку сочетать старое с новым: перевел информационные полосы газет на компьютерный набор, а внутренние страницы и приложения оставил в плену старой технологии. Он ликвидировал несколько малотиражных еженедельников, а освободившиеся комнаты превратил в редакции новостей, оборудованные компьютерами. Журналисты новых редакций были не его работниками по найму, а подрядчиками по контракту.
        Была в нашей редакции новая репатриантка, не владевшая ивритом в достаточной мере и занимавшаяся в основном письмами читателей. В рамках реорганизации Гимельфарб решил ее уволить, чтобы сократить расходы. Я как председатель комитета журналистов категорически возражала против ее увольнения. Я знала, что ее семья взяла крупную ипотечную ссуду на покупку квартиры. Без ее зарплаты они не справились бы с платежами по ее погашению.
        После споров, продолжавшихся несколько недель, меня вызвали в дирекцию. В кабинете Гимельфарба сидел и его заместитель Бени Розен.
        - Ты не передумала? - спросили они. - Это твое последнее слово?
        - Да, это так, - ответила я.
        - Ты сама понимаешь, что мы должны уменьшить штаты редакции хотя бы на одну единицу. Работы стало меньше, и нужно платить подрядчикам, которые делают страницы новостей. Ты не оставила нам другого выхода: мы увольняем тебя. По закону ты должна поработать еще две недели, а затем произведем с тобой расчет.
        Я была на год старше официального пенсионного возраста - мне исполнился 61 год. Для увольнения работника пенсионного возраста дирекция не нуждается в согласии комитета. Союз журналистов тоже не защищает права пенсионеров, желающих продолжать работать. Единственное, что может помочь пенсионеру остаться на работе - это добрая воля начальства. До сих пор добрая воля поддерживала меня - теперь этому пришел конец.
        Начальники пытались смягчить нанесенный удар - все-таки я проработала в компании двадцать лет. Сказали, что сожалеют, но я не оставила им выбора.
        Я не нуждалась в словах сочувствия. У меня было готовое решение для создавшейся ситуации. Молодые ребята из компьютеризованной редакции новостей, новые репатрианты из Баку, отчаянно нуждались в работниках, владеющих ивритом. Они уговаривали меня перейти к ним. Я отказывалась, пока у меня был статус постоянного работника в компании и накапливался стаж. После увольнения мне нечего было терять, и я сказала им «да». На следующий день после окончания прежней работы я уже была в новой редакции и в первый раз в жизни сидела перед компьютером.
        Компьютер, это гениальное изобретение, внушал мне уважение и даже страх. Решение Гимельфарба уволить меня принесло мне пользу, которую трудно переоценить. Так было, когда он решил уволить машинисток и вынудил нас научиться печатать; так было и теперь: благодаря увольнению из редакции с ее устаревшими методами я научилась работать на компьютере. Это было поистине революционное изменение. Компьютер открыл передо мной новые возможности и новые увлечения, он стал моим верным другом, наполнил жизнь новыми интересами. Без него я не написала бы эти строки.
        Организационные новшества Гимельфарба не спасли компанию, лишь удлинили время ее агонии. Появились покупатели, которые приобрели права на все издававшиеся ею газеты. Часть работников перешла к новым хозяевам, часть была уволена. Я перешла в другое здание вместе с моими новыми боссами, которых называла «бакинскими комиссарами», по следам старого советского фильма.
        «Комиссары» и остальные сотрудники газеты относились ко мне с уважением, так как я была среди них, новеньких, единственной опытной израильтянкой, прекрасно владеющей ивритом. Я хорошо чувствовала себя в компании молодых людей. В мои обязанности входило переводить информацию, поступающую от телеграфных агентств, и при желании писать небольшую статью. У меня была «своя» полоса, которую мне надо было заполнить. Я справлялась с этим за четыре или пять часов и уходила домой.
        Глава 57. Смерть мамы
        Однажды во время работы мне позвонили. У меня не было привычки болтать по телефону во время работы, и меня раздражало, когда другие делали это. Я неохотно взяла трубку и услышала голос Зои.
        - У мамы инсульт, она в тяжелом состоянии, - сказала она. - Если хочешь застать ее в живых, приходи немедленно в больницу «Ихилев»!
        Я сказала своим боссам:
        - Моя мама при смерти, я должна немедленно пойти в больницу!
        Они переглянулись и сказали:
        - Ты не можешь уйти! Половина твоей полосы пуста, некому заполнять ее. Закончишь работу и тогда пойдешь!
        Я вернулась на свое рабочее место и попыталась работать быстрее, но от волнения не могла писать. Я не видела буквы, слезы заливали глаза. После получасовых попыток я встала и сказала:
        - Я ухожу. Не могу больше!
        - Что же будет с газетой?
        - Это меня не интересует! - вспыхнула я. - Столько людей здесь сидят, и никто не может заполнить половину полосы? По мне, можете заполнить ее сказкой о Красной шапочке!
        Вышла и поехала в больницу. Мои дети тоже пришли. Зоя бежала нам навстречу.
        - Она умерла, - сказала она нам. - Я попросила сестру, чтобы ее оставили в палате, не уносили, дали тебе проститься с ней.
        - Где Иосиф? - спросила я.
        - Он плохо себя чувствует. После того как она скончалась, он ушел. Только бы не получил инфаркт! Идем, я провожу тебя к ней.
        Я вошла в маленькую палату с двумя койками. Одна была пуста. На второй лежала мама, маленькая, как девочка. Ее лицо было перекошено, рот сдвинулся в сторону - жестокие следы инсульта. Страдала ли она перед смертью? Чувствовала ли приближающийся конец?
        Зоя сказала, что она была без сознания. Зоя присутствовала при ее последних мгновениях, держала ее руку, прислушивалась к ее прерывистому дыханию. Женщина, которую мама не любила, в конце ее жизни была той, которая слышала ее последний вздох.
        Все вышли из палаты и оставили меня одну с телом мамы. Я села на кровать рядом с ней. Много мыслей проносилось в моей голове, мысли о тяжелых временах, проведенных вместе. Она была героиней, эта маленькая женщина, не сломилась в годы войны и ссылки, после того как потеряла все, была отделена от мужа и выброшена в невыносимые условия. У нее хватило сил держать нас, своих детей, в постоянном голоде, чтобы тех немногих продуктов, которые были получены от продажи вещей, хватило на максимальный срок. Она была гораздо жестче меня, в этом маленьком теле жил сильный дух.
        Как я боялась тогда, в те страшные годы, что она умрет и оставит меня одну! Она не выполнила многие из обязанностей родителей перед детьми; не на все у нее хватило сил, но с главной задачей она справилась - вывела всех нас живыми из ада.
        Возле ее тела я не хотела думать о несправедливостях, о незакрытых счетах и о вопросах, на которые уже никогда не получу ответа. Видимо, такова была ее душевная структура: в ней было место для любви к одному мужчине и к одному ребенку. Возможно, ее мучило ощущение вины, но это было сильнее ее. В свое время она говорила, что не хотела рожать меня. Может быть, в этом заключается ответ.
        Непростую жизнь прожила эта маленькая женщина. Она была счастлива в браке; ни папа, ни она никогда не искали кого-то на стороне. Двадцать три последних года она прожила вдовой. Пережив хорошие и плохие периоды, она дожила до возраста 91 года. На протяжении лет не была у врача, не принимала никаких лекарств. Даже грипп не осмеливался коснуться ее.
        Медсестра открыла дверь и спросила, нужно ли мне еще время. Я поцеловала маму в холодный лоб и вышла.
        Похороны я помню как в тумане. Поскольку у нас не было родственников в стране, провожающих было немного. Несколько моих подруг, несколько товарищей Иосифа, несколько жильцов дома.
        Семь траурных дней мы провели в доме Иосифа. В числе посетителей была большая часть моих коллег по работе, включая обоих «комиссаров». Пришли люди, которые еще помнили папу. У мамы в последние годы не оставалось общественных связей.
        Меня удивило поведение Иосифа: несмотря на то, что старческое слабоумие мамы ужасно раздражало его и он разговаривал с ней в последнее время в основном криками, теперь он казался сломленным. Смерть мамы почему-то приблизила его к религии. Он надел на голову черную ермолку, сидел над книгой ТАНАХа, читал псалмы, пытаясь понять трудные тексты.
        Я потеряла мать, но нашла брата. Как я уже упоминала, наши отношения брата и сестры всегда улучшались, когда мама не стояла между нами. Так было в Риге, так было и теперь, после кончины мамы. Вместе с ней исчез культ его личности, его положение принца. Остался человек, не такой уж сильный и авторитетный, каким я считала его в детстве.
        Мы разговаривали о вопросах жизни и смерти, об ужасе исчезновения человека, как будто его никогда не было. Он признался, что окончательное исчезновение страшит его. Всю жизнь, по его словам, он мечтал прийти к важному научному достижению, которое увековечило бы его имя. Я сказала ему, что в точности по той же причине всю жизнь мечтала написать книгу, которая будет напоминать обо мне. «Как, и ты думала о таких вещах?» - воскликнул он. Это открытие его почему-то обрадовало.
        В вопросах политики наши взгляды были противоположны. Он недоумевал, как я могу верить в возможность мира с арабами. Мы согласились не соглашаться.
        Я простила ему в душе историю с завещанием - точнее говоря, почти простила. Все же в душе остался горький осадок. Мне кажется, что я начала понимать его побуждения: он очень больной и очень напуганный человек. Вероятно, ему казалось, что деньги каким-то образом гарантируют ему безопасность. Он признался, что всегда завидовал мне, несмотря на его привилегированное положение в семье и удачную карьеру, так как видел во мне здорового человека, лучше умеющего приспосабливаться к жизни. Ему казалось, что мне все достается легко, он же вынужден тяжело трудиться. Это, может быть, было верно для периода нашей учебы в школе и в институте: он действительно корпел над книгами, а я наслаждалась учебой. В Израиле мы как будто поменялись ролями. Он все получил от мамы, да и зарабатывал в несколько раз больше меня, в то время как я разрывалась между двумя работами и домашними делами.
        В праздники мы собирались в его доме и сидели за большим столом - я со своими детьми и он с женой, дочерью, зятем и внуками. После долгих лет одиночества появилась расширенная семья. К сожалению, это продолжалось недолго.
        Глава 58. Дни надежды
        В стране в те годы все кипело, как в растревоженном улье. Правительства создавались и падали через год-два. Первое правительство национального единства, правительство ротации между Пересом и Шамиром, созданное в 1984 году на основе полного паритета между правым и левым блоками, сумело положить конец инфляции благодаря совместным действиям Шимона Переса, главы правительства, и покойного Ицхака Модаи, министра финансов от Ликуда. Вместе они осуществили экономическую реформу, смелую и жесткую, главными элементами которой были сокращение зарплаты и повышение цен. После этого правительства к власти пришло второе правительство единства во главе с Ицхаком Шамиром, партия которого, Ликуд, получила на выборах на один мандат больше Маараха, блока партии Труда и партии левых социалистов МАПАМ.
        После этого правительства к власти пришло другое, состоявшее только из правых и религиозных партий и опиравшееся на коалицию из 63 мандатов. Этот состав продержался только два года ввиду внутренней борьбы в коалиции и сильного американского давления в сторону уступок и компромиссов, на которые правительство такого состава не могло пойти. Отношения между Израилем и США резко ухудшились.
        Даже это правительство, противостоявшее всякому политическому сдвигу, как скала, было «слишком компромиссным» для маленьких крайне правых партий Тхия[23 - Тхия - Возрождение.] и Моледет[24 - Моледет - Родина.]. Обе эти фракции вышли из коалиции, и правительство потеряло большинство в кнессете. На следующих выборах, в 1992 году, победила партия Труда во главе с Ицхаком Рабином, одержавшим победу над Пересом на внутрипартийных выборах. Люди умеренного лагеря видели в этом осуществление мечты.
        Было что-то свежее и задорное в предвыборном лозунге партии Труда: «Израиль ждет Рабина». Этот лозунг напоминал людям о победе в Шестидневной войне, во время которой Рабин был начальником генерального штаба. Тогда популярной была песенка с такой строкой: «Насер ждет Рабина». Накануне этих выборов партия Труда расформировала блок Маарах, выступала отдельно от партии МАПАМ и получила 44 мандата. МАПАМ объединилась с партией РАЦ, движением в защиту прав гражданина во главе с Шуламит Алони, и родившаяся в результате этого новая партия МЕРЕЦ получила 12 мандатов.
        Несмотря на это достижение умеренного лагеря, Рабину трудно было сколотить коалиционное большинство: у партии Труда не было «естественных союзников» в виде нескольких маленьких партий и осколков партий. Только одна религиозная партия - ШАС, которая была новичком на арене и получила шесть мандатов, - согласилась войти в коалицию с партией Труда и МЕРЕЦ, и благодаря этому получилось минимальное коалиционное большинство из 62 депутатов.
        В первые месяцы пребывания этого правительства у власти не было никаких изменений, и я была довольно-таки разочарована. Я уже упоминала о том, что сердилась на это правительство за то, что оно не изменяет политику абсорбции. Я уже начала думать, что нет никакой разницы между правыми и левыми: и те, и другие проводят политику выживания.
        Почти год прошел без происшествий - и затем произошел «большой взрыв». Все смешалось в нашем политическом доме. Понятия, из которых слагался национальный консенсус, потеряли свою силу. Новости сыпались на головы граждан с такой быстротой, что их не успевали переваривать.
        Что же произошло? Перед ошеломленным народом была раскрыта тайна «процесса Осло» - процесса переговоров с ООП о политическом соглашении. Переговоры были рассекречены только после того, как стороны договорились об основных пунктах будущего соглашения. Первое соглашение между Израилем и ООП, считавшееся промежуточным, было подписано в Вашингтоне 13 сентября 1993 года, а за ним последовало новое соглашение, подписанное Ицхаком Рабином и Ясером Арафатом 28 сентября 1995 года, тоже в Вашингтоне, в присутствии многочисленных глав государств, поддерживавших этот процесс, в том числе короля Иордании Хусейна.
        Все началось как в шпионских романах. Смелая группа политиков и интеллектуалов, во главе с Йоси Бейлином и при поощрении министра иностранных дел Переса, под строжайшей завесой секретности встретилась с людьми руководства ООП в столице Норвегии Осло и начала с ними беседы о политическом урегулировании. До сих пор нет единого мнения по вопросу, был ли глава правительства Рабин в курсе с самого начала или был поставлен Пересом перед свершившимся фактом после того, как стороны пришли к договоренности по принципиальным вопросам.
        Чтобы оценить силу потрясения, напомню, что до тех бурных дней отношение к ООП было приблизительно таким же, как в наши дни к организации «Аль-Каида». Контакты с людьми ООП были запрещены по закону. Эзер Вейцман едва не был выброшен из правительства Шамира за встречу с мелкими аппаратчиками ООП, а «мореплаватель мира» Эйби Натан был отдан под суд и два раза сидел в тюрьме за встречи с людьми из руководства ООП. Партия Труда в своей предвыборной платформе не отмежевалась от этого запрета. И вдруг - тайные встречи и переговоры! Для израильтян это звучало как отступничество от всего, во что они привыкли верить.
        Правду говоря, я тоже была в растерянности. При всем моем страстном стремлении к миру все во мне противилось контактам с Арафатом. Этот человек никогда не вызывал у меня симпатии; его двуличие и скользкое поведение казались мне отвратительными. Но что поделаешь, палестинский народ избрал его своим единственным представителем. Президент США Джордж Буш-старший и его государственный секретарь Джеймс Бейкер первыми из руководителей свободного мира начали контакты с Арафатом еще в начале 80-х годов и призывали Израиль признать ООП и вступить в переговоры с ней. Категорический отказ Ицхака Шамира вызвал у них сильное раздражение. Острый на язык Бейкер был жестче президента; он открыто и жестко критиковал позицию Израиля. «Оставьте раз навсегда свою нереальную мечту о неделимом Эрец Исраэль», - сказал он, добавив, что США устраняются от всякой помощи сторонам в израильско-палестинском конфликте. Граждане Израиля были ошеломлены его резкими словами: «Запишите телефонный номер Белого дома и позвоните, когда будете серьезными в вопросе о мире».
        Таков был фон, на котором возникла инициатива Осло. Левые к тому времени тоже освободились от остатков эйфории, охватившей их после Шестидневной войны. Действительность была мрачной: террор бесновался, и в мире не было никого, кто готов был поддержать Израиль. Компромисс с заклятым врагом? Что поделаешь, не мы выбираем лидеров противоположной стороны.
        Это была не только ломка общепринятых понятий, но и ломка нашего эмоционального мира. Те, которых мы привыкли ненавидеть, которые устраивали теракты и проливали кровь наших граждан, превращаются в партнеров? Я думала о мужестве людей, начавших этот процесс, который даже я, при всей моей умеренности, затрудняюсь принять.
        Следя по телевидению за тем, как руководство ООП во главе с Арафатом прибывает из Туниса, как колонна их автомашин проезжает через контрольные пункты ЦАХАЛа на пути в Газу, в соответствии с первым соглашением Осло, я чувствовала легкую тошноту. Газа, Газа - зачем мы вообще вошли в нее, зачем взяли на себя ответственность за нее? До сих пор она стоит у нас как кость в горле - ни проглотить, ни выплюнуть. Даже Арафат, ставший председателем вновь созданной палестинской автономии, вскоре проникся неприязнью к Газе и перевел свою «столицу» в город Рамаллу на Западном берегу.
        Меня не оставляла горечь сожаления о том, что Израиль упустил возможность заключения мира с Иорданией, в рамках которого территории перешли бы под власть Хашимитского королевства. В короле Хусейне я видела достойного партнера для мирного урегулирования. Ведь все это было достижимо: в 1988 году Шимон Перес вел секретные переговоры с королем в Лондоне и пришел с ним к соглашению, которое могло стать основой для мирного договора. Когда Перес показал этот документ главе правительства Шамиру, тот порвал его и выбросил в корзину для бумаг. Когда это стало известно Хусейну, он сделал разумный с его точки зрения шаг: заявил, что отмежевывается от Западного берега и передает все права на него палестинскому народу и его представителю - руководству ООП. Пусть израильтяне попробуют договориться с Арафатом, если не хотят договариваться со мной - такова была суть его решения. Тем самым он избавил свое королевство от многих неприятностей и просто оставил их нам. Израиль потерял партнера, который был во сто раз лучше Арафата. Цену тогдашнего отказа мы платим до сих пор. Соглашения нет, оккупация продолжается, и
мир постепенно отворачивается от Израиля. С этим вечным конфликтом мы надоели всем, в том числе и бывшим друзьям.
        Все умеренные силы в народе были взволнованы и полны надежд, несмотря на колебания и отвращение к Арафату. Подписание первого соглашения в саду Белого дома было впечатляющей церемонией, и очень хотелось верить, что перед нашими глазами открывается новая страница истории. Видеть стоящими в одном ряду, на глазах у всего мира, президента Клинтона, главу нашего правительства Ицхака Рабина, Ясера Арафата и Шимона Переса, который был присоединен к тройке руководителей за его большой вклад в этот процесс… Все руководители, кроме Рабина, улыбались, особенно Арафат. Рабин был серьезен и сдержан. Можно было ощущать буквально физически, как трудно ему, старому солдату, всю жизнь воевавшему против палестинцев, пожимать руку Арафату.
        В дополнение к официальному соглашению Рабин и Арафат обменялись письмами, в которых уточняются обязательства сторон. Рабин от имени правительства обязался «признать ООП представителем палестинского народа и вести с ней переговоры в рамках процесса мира». Письмо Арафата содержало обязательство от имени ООП «продолжать процесс мира и урегулировать конфликт между двумя сторонами мирными средствами, отказаться от террора и других действий насилия».
        Все это звучало для нас, людей умеренного лагеря, как дивная музыка. Мы так хотели верить в жизнь без террора и войн!
        После подписания этого соглашения, которое было по сути дела декларацией о намерениях, начались практические переговоры, результаты которых были обобщены в документе из четырехсот страниц и получили название «Осло-2». Наши представители, включая Рабина и Переса, вели переговоры с Арафатом и его людьми в течение сотен часов. В тот период у нас развилась своего рода «мода на Арафата», похожая на моду поездок в Каир сразу после подписания мирного договора с Египтом. Многих израильтян вдруг обуяло желание встретиться с «раисом», в надежде убедиться, что его устрашающий образ не соответствует реальности. Многочисленные делегации побывали у него, а он играл роль радушного хозяина и всячески старался ублаготворить гостей. Он со своей стороны хотел изменить свой имидж террориста и создать себе репутацию «доброго дядюшки Ясера», в то время как в переговорах очень жестко отстаивал свою линию.
        Союз журналистов организовал несколько делегаций для встречи с ним. Я могла участвовать в одной из них, включавшей журналистов русскоязычной прессы, но отказалась. Манеры Арафата как добродушного дядюшки казались мне ужасно фальшивыми. Мир - да, охотно; симпатия - нет. Можно перестать убивать друг друга, но любить необязательно.
        Соглашение «Осло-2» привело к созданию палестинской автономии, определило ее полномочия и взаимоотношения с израильскими органами власти и безопасности. По количеству страниц документа можно судить, насколько это было сложно. Народ в целом не знал содержания документа и вынужден был довольствоваться цитатами, которые публиковали осведомленные журналисты. Известны были только даты: переговоры об окончательном урегулировании должны были начаться в мае 1996 года и закончиться в октябре 1999 года подписанием соглашения, которое будет означать конец кровопролитного конфликта между Израилем и палестинцами.
        Хозяева газеты, в которой я тогда работала, поехали со мной в Иерусалим; там, в здании кнессета, я должна была встретиться с Йоси Бейлином, самым авторитетным знатоком во всем касающемся соглашений Осло - первого и второго. Главный вопрос, который я хотела задать ему - что будет дальше. Как должны развиваться события после подписания второго соглашения.
        Бейлин был восторженным пропагандистом процесса Осло. Израильские и зарубежные журналисты, дипломаты и делегации занимали очередь у его кабинета. Нам пришлось немножко подождать, пока он закончит беседу с членами японской делегации.
        Во время ожидания в приемной перед кабинетом я видела Рабина проходящим по коридору в сторону зала пленарных заседаний кнессета. Выражение его лица было мрачным. Мы знали, что он переживает тяжелые дни, что правая оппозиция яростно выступает против процесса урегулирования с палестинцами.
        Перед встречей с Бейлином я читала много статей о процессе Осло. Особенно сильное впечатление произвела на меня статья ныне покойного историка и публициста Мирона Бенвеништи. В ней автор с помощью фактов и карт доказывал, что из-за еврейских поселений, построенных в различных точках Западного берега, передача этих территорий под власть палестинцев невозможна. Чтобы осуществить один из главных пунктов соглашения, нужно будет выселить всех поселенцев, что чревато вспышкой гражданской войны в Израиле.
        Бейлин был в приподнятом настроении. В его объяснениях все звучало легко и просто. ЦАХАЛ оставит густо населенные палестинцами районы на Западном берегу. В дальнейшем будет несколько этапов передислокации сил, и в ходе каждого этапа Израиль передаст под контроль палестинцев дополнительные территории. Управление автономии создаст полицейские формирования для наблюдения за порядком и внутренней безопасностью; других вооруженных сил на территории автономии не будет. Уже созданы комиссии для координации действий между Израилем и палестинцами в области безопасности и в других областях.
        Я спросила, каково его мнение о статье Мирона Бенвеништи. У меня не было сомнения, что он читал ее. Бейлин сказал, что он не разделяет пессимистическую точку зрения автора статьи. Будут вестись переговоры, и стороны будет искать решения для проблемы поселений. Часть их, возможно, будет эвакуирована, часть останется на месте под израильским суверенитетом. Хотя Бейлин заражал своим оптимизмом, мне казалось, что он рисует упрощенную картину. Но так хотелось верить!
        Глава 59. «Правительство Израиля объявляет с потрясением…»
        Никогда еще народ Израиля не был так расколот, как в те дни. Большим надеждам и энтузиазму одной части народа противостояли отчаяние и боль второй его части. Ведь суть соглашения с ООП заключалась в передаче контролируемых территорий под власть палестинцев, иными словами - в крушении мечты о неделимом Эрец Исраэль. С этим правый лагерь не готов был примириться. Слова ненависти и подстрекательства звучали со всех сторон; настенные надписи, даже на зданиях государственных учреждений, кричали: «Рабин предатель!», «Смерть Рабину!» В воздухе стоял запах крови.
        Направляясь в здание кнессета, я видела палаточный городок протеста, созданный активистами партии МАФДАЛ (Национально-религиозной партии) в сквере напротив здания. Там я в первый раз увидела нашумевший фотомонтаж - Рабин в форме эсэсовца. Принято считать, что этот плакат впервые появился во время большой демонстрации правых сил, участники которой несли символический «гроб для Рабина». Это неверно. Я видела эту страшную картину намного раньше.
        Несмотря на открытые угрозы убить его, Рабин не разрешал полиции прибегать к каким-либо действиям против подстрекателей. Не только он - и министры его правительства были в опасности. Был случай физического нападения на машину министра Фуада Бен-Элиэзера. Вокруг Рабина не было создано кольцо охраны; он не хотел, чтобы полицейские отгораживали его от народа. ШАБАК мог организовать тайную слежку, но и это не было сделано - видимо, из опасения нарушить волю главы правительства.
        Чтобы противопоставить что-то демонстрациям правых, сторонники правительства решили устроить большой митинг в защиту мира в центре Тель-Авива, на площади Царей Израиля.
        В тот трагический вечер, 4 ноября 1995 года, я была на празднестве, которое устроила моя подруга времен сибирской ссылки Батя (в русскоязычных кругах ее называли Асей) Рожанская, урожденная Гофман. Я рассказывала о ней в первой части этой книги. Одинокая женщина, не имевшая никого, кроме младшей сестры Розы, она была окружена друзьями и любила придумывать всевозможные поводы для празднеств. На сей раз поводом была 18-я годовщина со дня ее прибытия в Израиль.
        Вечер был устроен в большом зале, друзья и коллеги по работе произносили приветственные речи, все веселились и танцевали. Ада была вместе со мной на вечере. Когда я вернулась домой, чуть раньше полуночи, раздался телефонный звонок. На линии был мой сын.
        - Ну, что скажешь? - спросил он.
        - О чем? Я только что вернулась, была на вечере, что я, по-твоему, могу сказать?
        - Как, ты ничего не знаешь?
        - Что-нибудь случилось?
        - Стреляли в Рабина! На площади! Включи телевизор!
        - Что-то известно о его состоянии?
        - Ему стреляли в спину. Пока нет официального сообщения о его состоянии, неизвестно, жив ли он вообще. Одно ясно: даже если он жив, ему уже не быть главой правительства!
        Я включила телевизор. Увидела огромную толпу возле одного из корпусов больницы «Ихилев». Люди плакали, кричали, требовали информации. Полицейские загородили вход в корпус, в который доставили главу правительства.
        Проходили минуты, длинные, как вечность. Затем на пороге корпуса появился Эйтан Хабер, начальник бюро Рабина. Толпа умолкла как один человек. На фоне сурового молчания Хабер зачитал официальное заявление:
        - Правительство Израиля с потрясением и глубокой скорбью сообщает о смерти главы правительства Ицхака Рабина, который был убит в результате покушения этой ночью в Тель-Авиве.
        Волна криков боли и отчаяния прокатилась по толпе. Я сидела одна, среди обломков моих мечтаний и надежд. Было ясно: убит не только Рабин как человек, убита надежда на мир. Я осознавала, что в сотнях, даже, возможно, в тысячах домов ликуют в эту ночь, узнав об убийстве «предателя» - так они в своей ненависти называли его.
        Мне было невыносимо больно от мысли, что я веселилась в те минуты, когда свершилась трагедия. Я сожалела, что не участвовала в волнующем митинге на площади Царей Израиля (ныне площадь Рабина), не слушала страстную речь Рабина и «Песню о мире», которую пела известная певица Мири Алони вместе с находившимися на трибуне лидерами (Рабин, лишенный музыкального слуха, ужасно фальшивил). Не видела, как он обнял Переса, своего вечного соперника, с которым на склоне лет сумел помириться. История витала над площадью - но и над прилегающей к ней автостоянкой, где сидел убийца, поджидая свою жертву. Как символично, что пуля пробила лист со словами «Песни о мире», который был в нагрудном кармане пиджака Рабина. Лист был запятнан кровью. Песня о мире убита.
        Если бы было хоть плечо, чтобы на нем поплакать… Сидя в одиночестве, я даже плакать не могла. Словно окаменела.
        На следующий день мы поехали в Иерусалим - я и мои дети. Множество людей ехало в Иерусалим - это был порыв, который трудно объяснить. Если ничего уже нельзя сделать, то хотя бы быть вблизи, пройти возле его гроба, присоединиться к массам скорбящих.
        Площадь перед зданием кнессета была полна людей. Сбоку полицейскими заслонами была огорожена широкая дорожка, ведущая к постаменту, где стоял гроб. Людской поток из десятков тысяч людей медленно двигался по этой дорожке; мы провели в очереди около получаса и почти не продвинулись вперед. Было ясно, что потребуется много часов, чтобы дойти. Для меня это было слишком тяжело, и мы вышли из очереди. Я присоединилась к одной из многочисленных групп молодежи, сидевших кругами, прямо на земле; посреди круга горели поминальные свечи, а парни и девушки негромко пели грустные песни. Я пела вместе с ними.
        Когда мы ехали обратно, дороги были забиты транспортом. Подстрекательские граффити на стенах домов кололи глаза. На стене одного из почтовых отделений Бат-Яма большими красными буквами была намалевана надпись: «Рабин виноват!» Я подумала о человеке, написавшем эти слова, и о сотнях других, намалевавших на стенах подобные надписи. Что они чувствуют теперь? Рады, что их приговор осуществился? Может быть, стыдятся? Понимают, что преступили грань? Раскаиваются? А может быть, гордятся: «И моя рука была причастна к этому…»
        На следующее утро я позвонила в почтовое отделение и сказала, что хочу говорить с директором. «По какому вопросу?» - спросили меня. Директор - это ведь король в своем маленьком королевстве. Кто мы такие, простые граждане, чтобы просто так крутить королю голову?
        Я сказала: «По личному делу». Велели подождать. Когда директор соизволил взять трубку, я сказала ему:
        - Господин директор, когда вы сегодня утром пришли на работу, вам не бросилось в глаза нечто возмутительное?
        - Не понимаю, о чем вы говорите, - сказал он тоном, выдававшим нетерпение.
        - Я говорю о подстрекательской надписи на стене учреждения, которым вы руководите.
        - О какой подстрекательской надписи?
        - Вы проходите мимо нее каждый день, входя в здание и выходя из него. Невозможно не видеть ее, она очень яркая.
        - Клянусь, я не обратил внимания!
        - Не может быть. Так вот, я как жительница этого города спрашиваю: достойно ли это, по-вашему, чтобы на стене государственного учреждения была намалевана подстрекательская надпись против главы правительства? Что это, вы являетесь политической почтой? Почтой подстрекателей?
        - Вы правы, госпожа. Это недостойно. Мы просто не обратили внимания.
        - Так, может быть, хотя бы теперь, после того как приговор против «виновного» приведен в исполнение, вы смоете эту надпись, которую «не видели» на протяжении месяцев?
        - Да, конечно, я сейчас же пошлю людей, чтобы закрасили ее белой краской. Спасибо, что вы обратили на это наше внимание.
        - Не стоит благодарности.
        В школу, на заборе которой было намалевано «Смерть Рабину!», я не стала звонить, а пошла лично. С трудом добилась того, чтобы охранник впустил меня. Я добралась только до заместительницы директора. Спросила ее:
        - У вас в школе сегодня праздник?
        - Праздник? Почему? Кто вы такая, геверет?
        - Я жительница города. Я думала, что вы празднуете осуществление пожелания, написанного у вас на заборе. Очень воспитывающая надпись, между прочим.
        И там никто из учителей «не видел» эту надпись. Обещали немедленно смыть ее.
        - Я журналистка, - сказала я, словно между прочим. - Не смывайте, я хочу прийти с фотографом, сфотографировать ее и опубликовать фотографию в газете.
        - Пожалуйста, не делайте этого, - попросила заместительница. - Мы сейчас же смоем ее!
        - Ваша школа - государственное учреждение. Куда вы смотрели до сих пор? - сказала я и вышла, хлопнув дверью. Тяжелая усталость навалилась на меня. Что толку от этого теперь!
        При всем сожалении о смерти Рабина-человека, были оптимисты, полагавшие, что процесс мира будет продолжаться: ведь существуют соглашения, подписанные перед лицом всего мира, и есть Шимон Перес, который сможет направлять продолжение процесса. Я не разделяла этот оптимизм. Личность Ицхака Рабина, с его блистательной военной карьерой, излучала авторитет и доверие, и когда он одобрил и возглавил процесс Осло, большинство народа пошло за ним. Личность Шимона Переса, при всех его достоинствах, на протяжении многих лет вызывала острые споры в народе, у него было много врагов даже в лагере левых, не говоря уже о правых. Пойдет ли народ за ним?
        Дни, потянувшиеся после убийства, были мрачными, во всяком случае, для меня. Весь мой энтузиазм пропал. До тошноты раздражали лицемерные выражения скорби, с которыми выступали вчерашние подстрекатели, те, которые подталкивали к «действию» и теперь изо всех сил старались отмежеваться от него. Но раздражало также многое в реакции людей, которые были близки к Рабину. Все преувеличенное превращается в патетику и дает результат, противоположный желаемому.
        Кампания по увековечению памяти убитого главы правительства проходила под сильным давлением его вдовы, покойной Леи Рабин. Посвящения «имени Рабина» прилепляли ко всему на свете, даже к объектам, которые были ранее посвящены другим и носили их имена. Например: больница «Бейлинсон» имени Рабина - разве это не курьез? По-моему, достаточно того, что площадь Царей Израиля была переименована в площадь Рабина: это центральная площадь Тель-Авива, там происходило его последнее выступление, там, рядом с площадью, он был убит. Тут есть прямая связь. Рабин был человек скромный и стеснительный; он покраснел бы, если бы увидел плакаты с его именем на каждом шагу.
        Раздражала меня также кампания искажения истинного облика Рабина. На него навешивали всяческие украшения, совершенно ему не подходившие. Например: «наследие Рабина», которое всем предписывалось изучать. Какое наследие? Рабин не был философом, он был человек дела, а не слов. Личная честность, блестящие способности военачальника, политическое мужество - это не «наследие», а качества личности. Невозможно научить кого-то быть лидером; либо человек обладает качествами лидера, либо нет. И если нужен символ, то нет ничего символичнее того факта, что старый солдат погиб в бою за мир.
        Обе эти кампании стали мишенью для насмешек со стороны недавно прибывших новых репатриантов из развалившегося Советского Союза: они сравнивали эти действия с культом личности Сталина. Большинство их не было знакомо с жизненным путем Рабина и относилось к нему скептически и даже враждебно. В то время как правый лагерь, на словах, в подавляющем большинстве отмежевался от убийцы, среди репатриантов «новой волны» неожиданно образовалась группа «поклонников». Не хочу обобщать, эти слова могут быть признаны нарушением «политической корректности», но такое явление существовало, и я не намерена замалчивать его.
        Были «поклонники» активные, их было не так уж много, но был широкий круг пассивно сочувствующих. Люди активной группы открыто демонстрировали свою солидарность с убийцей, навещали его в тюрьме, отмечали дни его рождения, посылали подарки. Это явление достигло своего апогея, когда женщина из этой группы, замужняя и мать четырех детей, развелась с мужем и вышла замуж за убийцу.
        Русскоязычная пресса изобиловала рассказами о «заговорах», связанных с самим актом убийства. «На полном серьезе» печатались такие абсурдные версии, как: «ШАБАК организовал это убийство», или: «он (убийца) намеревался стрелять холостыми пулями, но люди Переса (!) подменили пули…» К счастью, большинство израильтян не читает газеты на русском языке: если бы эти публикации стали достоянием широкой гласности, это опозорило бы всю общественность репатриантов.
        Я в то время работала в газете под названием «Время» и чувствовала себя как последний динозавр, тонущий в волнах националистического разгула. К счастью, я не обязана была сидеть в редакции: свои статьи я писала дома и посылала в газету электронной почтой.
        Мне уже доводилось писать о явлении замены плюса на минус у репатриантов, прибывающих в страну. Вчерашние коммунисты, из которых многие скрывали свое еврейство и сменили свои имена и фамилии на другие, «звучащие красиво по-русски», по прибытии сразу превращались в пламенных еврейских националистов. Израильтяне-старожилы говорят, что это временное явление, характерное для новых граждан. Поживут, присмотрятся, привыкнут к нашей демократии, и это у них пройдет.
        Слушая такие слова, я вспоминала, что и сама пережила нечто подобное. Правда, я не была коммунисткой там и не стала националисткой здесь, но было время, когда я думала, что надо взорвать мечети на Храмовой горе, и недоумевала, почему правительство не делает это. Во время экскурсии по Иерусалиму я вместе с подругой, по ее настоянию, отделилась от группы и поднялась на Храмовую гору, игнорируя крики гида, что это запрещено и что мы должны немедленно вернуться. Обе мы вошли в мечеть Аль-Акса. Никакие религиозные или национальные чувства не стояли за этим поступком. Мы просто подумали, что мечети - это впечатляющие туристические объекты, и стоит посмотреть, как они выглядят внутри.
        С нашей наивной точки зрения арена конфликта находится где-то далеко; мы не понимали, что она здесь, в считанных метрах от нас. Хорошо, что это был сравнительно мирный период, иначе с такой прогулки можно и не вернуться.
        Если были во мне ростки национализма, вытекающие из ощущения «это наша страна», то они быстро исчезли.
        Глава 60. Могильщики мира
        У процесса мира было много могильщиков - главным образом среди палестинцев, но немало и среди израильтян. На нашей стороне громко звучали голоса поселенцев; у палестинцев тон задавали организации отказа, отвергавшие процесс мира с самого начала.
        Шимон Перес, ставший главой правительства после убийства Рабина, принял решение о досрочных выборах. Он рассчитывал, что свежая память об убийстве Рабина и возмущение в обществе действиями крайне правых, из рядов которых вышел убийца, повлияют на результаты и усилят позиции партии Труда. В кругах широкой общественности бытовало мнение, что все карты в руках у Переса, что его победа гарантирована. Но именно эта уверенность сыграла отрицательную роль. Многие избиратели из левого лагеря позволили себе такую «роскошь», как поддержку маленьких партий, вместо того чтобы укрепить главную силу.
        Но главными могильщиками процесса Осло были палестинцы. Экстремисты, видевшие в подписании соглашений отступничество от их мечты о неделимой Палестине, взялись за привычное оружие - террор. Ряд кровопролитных терактов с большим числом жертв потряс страну. Террористы-смертники голосовали против Шимона Переса.
        Отношение Арафата к этим терактам было неоднозначным. Он, правда, публично осуждал их, но его осуждения звучали уклончиво. В обращениях к своему народу, на арабском языке, он говорил о «шахидах» - этим словом в исламе называют «погибших в священной войне против неверных». Он и его администрация не предпринимали мер по выявлению организаторов терактов, хотя соглашения Осло требовали от него таких действий.
        Понятно, что все это подорвало поддержку процесса мира в израильском обществе. Люди задавали справедливый вопрос: «Так вот что мы получаем от палестинцев после подписания соглашений с ними? Кровь наших граждан, которая льется как вода?»
        Для меня это были дни тяжелого разочарования. Разгул террора мало что оставил от надежд на светлое будущее. Действительность оказалась намного сложнее, чем мы думали в нашей романтичной вере в мир и содружество народов. Сбылись многие из мрачных прогнозов правых: партнер - вовсе не партнер, он не желает жить в мире с нами. Крайние с обеих сторон словно образовали единый фронт с целью ослабить все умеренные силы. Каждый новый теракт добавлял силы лагерю правых и толкал их на более экстремистские позиции.
        Я не участвовала в выборах после убийства Рабина, так как уехала с Адой за границу, в Париж. В прежние годы у меня не было такой возможности; кроме очень дешевой организованной экскурсии в Румынию и поездки в США за счет «Эл-Ал», я нигде не была. Теперь я могла позволить себе поездки в «классическую Европу» и первым местом избрала Париж.
        Там, в каком-то магазинчике в Латинском квартале, я услышала результаты выборов: Нетаниягу нанес поражение Пересу с очень маленьким перевесом голосов. Французы были поражены, об этом говорили всюду. В те дни в Европе, в том числе и во Франции, общественное мнение было на стороне Израиля: он сделал важные шаги ради мира, а палестинцы торпедируют их. Картины взорванных автобусов, пятен крови на асфальте, раненых в больницах (трупы в Израиле запрещено фотографировать) - все это усиливало чувство симпатии. Правда, мы предпочли бы симпатию, не приобретенную дорогой ценой пролитой крови…
        «В крови твоей будешь жить!» - сказал Всевышний Еве, изгоняя первую чету из рая. Мы, люди романтичного левого лагеря, были изгнаны из рая простаков. Не наши политические противники из лагеря правых изгнали нас оттуда, а партнер, которого мы хотели обнять.
        Новое правительство, сформированное после выборов, целиком состояло из правых; в коалицию входили также религиозные партии и маленькая партия репатриантов, не менее правая, чем Ликуд. Было ясно, что процесс мира будет окончательно похоронен, хотя Нетаниягу и заявил, что его правительство намерено уважать подписанные соглашения. Существует много способов не отменять соглашения формально, но срывать их фактически; один из них - под различными отговорками отказываться от осуществления действий, предусмотренных ими. Палестинцы, надо сказать, поставляли множество поводов для отговорок. «Паломничества к Арафату» вышли из моды, но Нетаниягу продолжал контакты с ним. Было даже подписано новое соглашение, прозванное «Осло-3», в котором устанавливались правила сосуществования евреев и арабов в Хевроне.
        Мне трудно было работать в те дни. Комментатору нужна внутренняя убежденность; без нее логическая структура, которую он строит, превращается в скопление слов об известных фактах. Я искала точку опоры; мой внутренний мир перенес тяжелое потрясение. Во что теперь верить? Мир был, как мы думали, на расстоянии протянутой руки - существует ли возможность вновь приблизиться к нему? Неужели победа сил зла и ненависти окончательна? Очень трудно дать ответы на эти коренные вопросы существования - но еще труднее жить без ответов. Это особенно тяжело, когда твоя профессия требует от тебя ежедневных откликов на события.
        В ночь убийства Рабина я чувствовала, что все потеряно. Обвинять в этом только убийцу - это упрощение. О нем я вообще не хотела думать, не хотела даже мысленно называть его имя. Я думала об атмосфере, о подстрекательстве, о фанатизме в нашем народе - ведь это среда, породившая его. В такой атмосфере, если не он, нашелся бы другой. Вот она, точка опоры: нужно бороться против фанатизма, против разнузданного национализма, против озверения общества. Не ради внешних факторов, даже не ради палестинцев - ради нас самих. Ведь мы всегда хотели быть особым народом, образцовым обществом, светочем для других народов!
        Вторая точка опоры - это общественная справедливость, права гражданина. Обуздание капитализма, не знающего удержу, порождающего миллиардеров и разоряющего средний, самый производительный и творческий слой народа. В мире это называется социал-демократией. Возможна ли она у нас - или мы уже миновали точку, за которой нет возврата?
        Есть, разумеется, еще немало горячих точек, требующих занятия позиции, таких, например, как раскол на разные секторы в обществе. Многие большие деятели пытались действовать на этом фронте и потерпели неудачу. По моему мнению, государство должно поощрять стирание граней и не финансировать создание отдельных учреждений наподобие синагог и школ для одной общины. На деле мы видим противоположную тенденцию. Трудно понять также, почему в религиозном секторе так много группировок, каждая из которых претендует на владение абсолютной истиной. Даже вера в единого Бога и Его Тору оказалась раздробленной.
        Глава 61. Поездка в Ригу
        Когда развалился Советский Союз, республики Прибалтики, включая Латвию, в числе первых оторвались от лежавшего в агонии гиганта и восстановили свою независимость. Новая власть независимой Латвии сразу принялась за ликвидацию всех признаков социализма, навязанных стране русскими. Одной из мер, принятых в рамках этой кампании, было принятие закона о возвращении национализированной собственности прежним владельцам. Этот закон открывал перед нами путь к восстановлению прав на половину дома в Риге, купленного папой вместе с его другом и компаньоном.
        Почти у всех израильтян, прибывших из Прибалтики, осталось имущество на «доисторической» родине, и это имущество подлежало теперь возврату владельцам. В Тель-Авиве сразу же открылось несколько адвокатских контор, занимавшихся процедурой возвращения собственности. Открытие латвийского посольства в Тель-Авиве очень облегчало контакты.
        Все это происходило в начале 90-х годов, еще при жизни мамы. Она была законной наследницей папы; только она могла требовать восстановления ее права собственности на половину дома.
        Мы послали в Ригу заявление от имени мамы. От комиссии по «денационализации», занимавшейся проверкой таких прошений по архивным документам, пришел ответ, что требование мамы признано законным. Несколько месяцев спустя по почте прибыла специальная грамота от имени правительства Латвии: Ида Рабинович признана владелицей половины дома на улице Миера, что в переводе означает - на улице Мира.
        Это был огромный пятиэтажный дом, который тянулся на целый квартал и еще входил на полквартала на поперечную улицу. В нем было три внутренних двора и несколько парадных входов. Я даже не знаю, сколько в нем было квартир. Половина его тоже была крупной собственностью. Правда, дом был очень стар, его купили в год моего рождения, и уже тогда он не был новым.
        С получением грамоты на имя мамы нужно было решить несколько проблем, прежде чем пытаться извлечь какую-то пользу из этой собственности. Во-первых, мы должны были вступить в контакты с владельцем второй половины дома, чтобы действовать вместе. Владелица половины дома, проживавшая в Тель-Авиве и причинившая нам массу неприятностей, умерла. Право наследования перешло к ее брату, который проживал на севере России, в городе Петрозаводске. Там он был знаменит как ветеран войны и как геолог, открывший в области большие природные богатства. Он ежегодно вместе с женой приезжал в Тель-Авив и проводил здесь несколько месяцев. Мы узнали его адрес и связались с ним. В отличие от сестры он оказался человеком приятным в обращении, и с ним легко было договариваться. Мы пришли к согласию о том, что дом должен быть продан. Он дал нам доверенность, чтобы мы могли действовать и от его имени, и просил ставить его в известность, если что-то произойдет.
        Мы обратились к агенту, занимавшемуся продажей имущества, находящегося в Латвии и принадлежащего гражданам Израиля. Агент взял определенную сумму на год вперед за то, что будет заниматься нашим делом. Он очень любил поговорить и на протяжении целого часа рассказывал нам о его людях, которые работают в Риге и творят там настоящие чудеса. Однако за год ничего не произошло, как и за следующий год; раз в год он приглашал нас к себе для взимания очередного платежа и рассказывал о домах других владельцев, которые его агентство успешно продало. По его словам, нашим домом не интересовался никто. Во всяком случае, сказал он, за старый и заселенный дом вы много не получите. В будущем, лет через десять или двадцать, когда Латвия преодолеет кризис перехода от социализма к капитализму, цены на недвижимость могут сильно подняться.
        Мой брат после этих слов крепко задумался. Может быть, сказал он мне, не стоит теперь продавать дом? Я ответила ему:
        - Мы оба пожилые люди, ты уже перевалил за семьдесят, а я приближаюсь к этому. Уверен ли ты, что в те лучшие времена, о которых нам рассказывают, мы еще будем на этом свете?
        Он подумал несколько минут и сказал:
        - Нет, я совершенно не уверен.
        - Веришь ли ты, что наши наследники захотят заниматься процедурами, связанными с продажей недвижимости в Риге?
        - Нет, не уверен, - сказал он быстро, не задумываясь. - Что ты предлагаешь? Ты видишь, с этим агентом дела не движутся с места. Он много говорит и ничего не делает.
        От людей, находившихся в подобном положении, я слышала о женщине-адвокате, еврейке, жительнице Риги, которая успешно занимается продажей имущества владельцев-израильтян. Я рассказала об этом Иосифу, и мы решили отказаться от услуг агента и связаться с этой женщиной. Будем называть ее С. Мы посоветовались с двоюродным братом Ароном, который, в отличие от брата и меня, был человеком практичным и сведущим в делах. Он проживал в Берлине, куда эмигрировал из Израиля, так как не мог мириться с унизительным обычаем - увольнять пожилых работников каждые девять месяцев, чтобы не давать им статуса постоянства и социальных прав, и затем принимать их на работу обратно, как новичков. Он видел в этом оскорбление своего достоинства - по-моему, справедливо.
        Арон сказал нам, что нельзя стопроцентно полагаться на посредника, в том числе и на эту женщину, так как многие вышли обманутыми из сделок такого рода. Когда появится реальный покупатель, сказал он, никоим образом не разрешайте ей подписывать с ним договор о продаже. Поезжайте сами в Ригу, чтобы закончить переговоры с покупателями и подписать договор.
        Мы связались с этой женщиной-адвокатом. Она сказала, что знает наш дом (она знала все объекты недвижимости израильтян в Риге), что этот дом когда-то славился своей красотой, но теперь он сильно запущен. Она спросила, готовы ли мы вложить несколько миллионов на капитальный ремонт - это повысило бы шансы продать его за хорошую цену. Мы, разумеется, ответили отрицательно.
        Когда мы сказали, что собираемся послать ей доверенность без права подписывать договор, она очень обиделась и сказала, что в таком случае вообще отказывается иметь дело с нами, так как работает только с клиентами, которые полностью ей доверяют. Нам пришлось, скрепя сердце, согласиться на ее условия.
        После этого перед нами возникла еще одна проблема. Ведь мы не были владельцами дома, он принадлежал маме. Даже доверенность от нашего имени мы не вправе послать. Состояние мамы было очень плохим, как физически, так и душевно. Нечего было и думать о том, чтобы она занималась этими делами сама. Казалось бы, все очень просто: она откажется от прав владелицы в пользу своих детей. На деле это было непросто: мама стала очень подозрительной, ей все время казалось, что у нее хотят отнять что-то. При всем влиянии, которое имел на нее Иосиф, он не сумел убедить ее отказаться от прав владения домом и столкнулся с категорическим отказом.
        Что делать? Мы обратились к адвокату, который занимался делами признания права собственности, и попросили его оказать нам особую услугу - прийти к маме домой и поговорить с ней. Может быть, чужому человеку лучше удастся убедить ее.
        Адвокат просидел наедине с мамой несколько часов. Мы не входили в комнату. Документ был приготовлен заранее, только подписи недоставало. После длительного ожидания адвокат вышел и сказал:
        - Она просит свою любимую ручку.
        Это была старая ручка фирмы «Паркер» с золотым пером, которой пользовался папа. Мы принесли ее.
        - Теперь вы должны присутствовать, - сказал адвокат.
        Когда мы вошли, то увидели, что мама плачет. На нас она не смотрела.
        - Где подписаться? - спросила она адвоката.
        Он показал ей, и она подписала. Затем встала, вышла из квартиры Иосифа и закрылась в своей квартире. Я поехала домой. Зоя звонила мне и сказала, что она не вышла к ужину. На следующий день она, по-видимому, забыла обо всем и вела себя как обычно.
        Какое-то время не было сдвига в деле продажи дома. Мы иногда говорили по телефону с нашей представительницей С. Однажды она сама позвонила и сказала, что на рынке недвижимости начинается оживление. Приезжают латыши, в свое время эмигрировавшие из Латвии, большей частью это люди с крупными деньгами, заинтересованные в приобретении недвижимости на родине.
        После этого она звонила несколько раз и рассказывала, что были потенциальные покупатели, но она отвергла их по разным причинам: либо они казались ей подозрительными личностями, либо отказывались платить ту цену, которую она требовала. Через некоторое время она сообщила нам, что есть серьезный покупатель и что переговоры с ним приближаются к конечной стадии.
        Мы послали ей телеграмму и сообщили, что будем в Риге через несколько дней. Просили не заканчивать сделку без нас.
        Предстоящая встреча с родным городом после тридцати лет отсутствия очень волновала нас. Иосиф был в неустойчивом состоянии здоровья: кардиолог предупредил его, что образовалось сужение в одной из артерий, ведущей к сердцу. Он был готов перенести еще одну операцию, но хирурги отказывались: риск был слишком велик.
        Несмотря на это, он был полон энергии и заказал туристическую поездку во Францию, куда намеревался поехать вместе с Зоей после окончания дел в Риге. Я взяла с собой Аду; у меня были свои планы, и я не хотела быть привязанной к брату и его жене.
        Мы вылетели в дорогу вчетвером и приземлились в Риге в ранние утренние часы. Мы с Адой поехали в гостиницу, которую рекомендовал нам Арон. Иосиф с Зоей предпочли поселиться в Юрмале. Туда ездят на электричке, и на каждом вокзале, как нам рассказали, висят объявления о сдаче комнат. Мы договорились встретиться во второй половине дня для совместной прогулки по городу. Деловая встреча с С., по ее предложению, должна была состояться послезавтра.
        Гостиница помещалась на двух нижних этажах обычного жилого дома. Это мне понравилось, потому что она не походила на типичную гостиницу с длинными коридорами и производила впечатление домашнего очага. Нас очень приветливо встретили и предоставили в наше распоряжение двухкомнатный номер. Сказали, что на месте можно заказать завтрак, обед или ужин. Судя по их преувеличенной любезности, гостиница не отличалась обилием гостей. Дело было весной, туристический сезон еще не начался.
        Одну важную вещь администраторы «забыли» сказать нам: ввиду ремонта системы водоснабжения в номерах не было горячей воды. Мы обнаружили это только вечером после прогулки по городу: Ада хотела принять душ, а из кранов лилась вода, холодная как лед. Мы пошли к сотруднице администрации и потребовали объяснений. Да, сказала она, у нас есть временная проблема, она разрешится через пять дней. На каждом этаже есть одна душевая комната для пользования всех гостей.
        Ада сделала попытку воспользоваться совместной душевой, но вернулась разочарованная и рассказала, что там надо ждать в очереди не менее двух часов. Мне вспомнились годы жизни в Сибири: в поселке Малые Бугры мы не мылись месяцами, а в Колпашево и в Риге раз в неделю посещали общественную баню. Я готова была мириться с этим неудобством, но Ада решительно заявила, что не останется здесь ни на один день. Решили, что утром будем искать другую гостиницу.
        Иосиф и Зоя были довольны комнатой, которую нашли в Юрмале. Рассказали, что хозяйка дачи очень любезна и угостила их клубникой из своего сада.
        Прогулка по городу была волнующей и немного грустной - ввиду встречи с местами, где проходило наше детство, и ввиду состояния города. Как всегда, парки были ухожены, клумбы пестрели цветами, но улицы были почти безлюдны. Рига не оправилась от крушения социализма, капитализм в ней еще не укоренился. На всем лежала печать бедности. Нас поразило количество нищих - это явление нам было незнакомо. Некоторые лежали на тротуаре, и рядом с ними лежали большие собаки (мне очень жалко было собак), другие играли на музыкальных инструментах и даже пели и плясали. Особенно тяжелое впечатление производили дети-нищие, которые ходили за туристами и умоляли дать им несколько монет на покупку еды. Это было удручающее зрелище. Магазины были пусты, покупателей не было. Когда мы входили в какой-нибудь магазин, на нас налетало несколько продавщиц, которым надоело сидеть без дела. Цены были низки. За мешочки и коробки нужно было платить, как и за пользование туалетом. Мы часто не знали местные правила, и тогда люди с хмурыми лицами кричали, что мы пытаемся уклониться от платежей. У нас было несколько таких инцидентов.
        Иосиф был настроен бодро и вместе с Зоей сделал огромный круг по городу. Я не отношусь к категории хороших ходоков и опасалась, что если мы слишком удалимся от гостиницы, то у меня не хватит сил на обратный путь. Мы несколько укоротили свой маршрут. На следующий день у нас были различные планы. Иосиф собирался гулять по Юрмале; он рассказал, что Арон с женой Галей тоже находятся там, отдыхают в каком-то пансионате, и они будут гулять вместе. Я хотела увидеть дом, в котором мы жили до отъезда в Израиль, и найти свою подругу Иру, в прошлом коллегу по работе.
        Но прежде всего нам утром нужно было позаботиться о новом месте жительства. На центральном бульваре возвышалось впечатляющее здание, на фронтоне которого красовалась надпись «Гостиница Латвия». Я подумала, что номера там, вероятно, очень дорогие, но что поделаешь, нам некогда заниматься поисками недорогого и удобного места. Мы вошли в фойе.
        Первый вопрос, который нам задали - являемся ли мы гражданками Латвии. Оказалось, что цена номера для туристов в несколько раз больше, чем для латвийских граждан. Я не оформила себе латвийское гражданство, хотя это было возможно со времени установления дипломатических отношений, потому что не видела нужды в этом. Я сказала, что я не гражданка, но уроженка Риги; я говорила с ними по-латышски, и это всегда заставляет таять их сердца. Сотрудница администрации посоветовалась со своим начальником, и они дали нам номер по цене, взимаемой с граждан, на десятом этаже.
        Здание гостиницы только снаружи было внушительным, но совершенно не соответствовало принятым в мире стандартам туристического сервиса. Вид номера вверг нас в шок. Маленькая квадратная комната, большую часть которой занимает кровать; с трех сторон стеклянные стены, в которые бьет солнце на протяжении всего дня. Никакого окна, которое можно было бы открыть. Термометр на стене постоянно показывал тридцать градусов, даже ночью. Нечем было дышать. Ладно, теперь уже ничего не поделаешь. Перебираться еще раз? Где взять силы на это?
        Утром мы приступили к осуществлению наших планов. Взяли такси и поехали в предместье, в котором прожили двенадцать лет, со времени возвращения в Ригу и до отъезда в Израиль.
        Либо время не пощадило это предместье, либо раньше я не обращала внимания на его убогий вид, но запущенность была видна повсюду. Переулок, который вел с центральной улицы района к нашему бывшему дому, зарос травой. Неужели по этому переулку, мимо этих развалюшек, я ходила каждый день на протяжении лет? Я посмотрела под ноги, как будто искала свои следы.
        Ада ориентировалась на местности лучше меня. Она помнила, что за длинной каменной оградой с правой стороны переулка находится фабрика строительных материалов. Действительно, в воздухе стоял запах извести.
        Я не чувствовала никакой связи с этим местом, пока не подошла к дому, где мы жили в прошлом. Дом и двор почти не изменились. Вот сарай, в котором мы хранили дрова на зиму. Вот наш участок сада. Даже маленькая избушка стоит на месте. Только здесь, во дворе дома, в моей душе что-то шевельнулось. Здесь росли мои дети. Вот пустырь, где Миша играл в мяч с друзьями. Я иногда отдыхала там, расстилала на траве одеяло и загорала.
        Никого из прежних соседей я не увидела. Новые жильцы смотрели на нас подозрительно: в Риге все боятся возвращения прежних хозяев, требующих возврата своего имущества. Лестничная клетка была в ужасном состоянии. Неужели я каждый день поднималась и спускалась по этой лестнице?
        Мы сделали несколько снимков дома и ушли. Оставив это запущенное место, я почувствовала облегчение. Мне трудно было представить себе, что, если бы мы не уехали в Израиль, я жила бы там до сих пор.
        Отдавая дань ностальгии, мы решили ехать обратно трамваем, как ездили когда-то. По дороге видели из окна школу, где училась Ада. Улицы и названия остановок напомнили мне о временах, когда я ездила каждый день на работу по этой дороге.
        Когда мы проехали мост через реку Даугаву и оказались в центральной части города, то решили посетить рынок. Надо сказать, что центральный рынок Риги - это не просто рынок, это достопримечательность, туристический объект. Там царит удивительный порядок, рядами стоят несколько больших каменных павильонов, а под открытым небом - длинные ряды стендов и маленьких лавочек, где продается все на свете. Овощи, фрукты и ягоды, в том числе южные, цветы всевозможных форм и расцветок - все, что душа может пожелать, продается здесь по низким ценам. Самым большим является рыбный павильон. Все богатства Балтийского моря представлены в нем. Есть бассейны с живой рыбой, есть соленая рыба, копченая, маринованная, различные морепродукты. Прохаживаться вдоль рядов с этой продукцией - это впечатляющее переживание.
        Мы купили кое-какие мелочи, закусили и вернулись в гостиницу отдохнуть, прежде чем приступить к продолжению нашего плана. Но отдохнуть в нашем номере было невозможно. Воздух в нем был горячим, каким-то густым, без малейшего движения - ведь все было закрыто. Мы спустились вниз и попросили, чтобы нам дали хотя бы вентилятор. На нас посмотрели как на существа, свалившиеся с луны.
        После холодного душа нам все же удалось вздремнуть. Затем вышли, взяли такси и вновь поехали через мост - в ту часть города, которую называют Задвиньем. Мы не знали, что нас ждет. Адрес я, правда, знала, но все же с тех пор, как оборвались наши контакты, прошло двадцать восемь лет. Живут ли еще там наши друзья?
        По иронии судьбы моя переписка с подругой оборвалась из-за разногласий на политической почве. Ира, в то время правоверная коммунистка, не питавшая ни малейшего сомнения в правильности генеральной линии, в своих письмах выразила категорическое требование, чтобы Израиль отступил со всех занятых в ходе Шестидневной войны территорий. Я и сама была близка к такому мнению, но считала, что посторонние не вправе судить о нашем положении. Я ответила ей, что Израиль отступит, когда арабы признают нас и заключат с нами мир. Она утверждала, что нужно отступить без всяких условий. Меня это обозлило, и я перестала ей писать.
        Теперь я не знала, найду ли ее в доме, который хорошо помнила. В этом доме я с мужем и детьми провела немало приятных часов. Это был двухэтажный деревянный дом, окруженный большим садом. Расширенная семья Иры, включавшая ее маму и сестру Айну с дочкой, занимала нижний этаж. Муж Иры, Володя, был человеком веселым и компанейским. У них была единственная дочка, Марина, одного возраста с моим сыном. Они вместе играли, и, как выяснилось несколько десятилетий спустя, она была его первой детской любовью.
        Сердце у меня колотилось, когда я позвонила у знакомой двери. Из дому вышла незнакомая молодая женщина и спросила, кого мы ищем.
        - Здесь когда-то жила семья Гульник, - назвала я фамилию Иры. Женщина не выразила удивления.
        - Заходите, пожалуйста, - сказала она.
        Мы вошли следом за ней - и я сразу узнала женщину постарше, стоявшую на кухне. Это была сестра Иры.
        - Айна! - радостно воскликнула я.
        - Рива! - воскликнула она в ответ. - А это Ада, да?
        Мы обнялись. Встретившая нас молодая женщина - это была ее дочь Юта. Когда мы покинули Ригу, она была маленькой девочкой, моложе моих детей. Поэтому я ее не узнала.
        - А где Ира? - спросила я.
        Оказалось, что Ира там больше не живет. Марина, ее маленькая дочка, уже была не девочкой, а замужней женщиной и матерью троих сыновей. Они получили квартиру от муниципалитета и переехали. Айна и семья Юты (муж и сын) тоже собирались вскоре выехать из этого дома, так как появился прежний владелец, у которого при советской власти отняли дом. Теперь он хотел сам жить в этом доме и добивался выселения всех жильцов.
        Айна рассказала, что Володя, муж Иры, умер несколько лет тому назад от тяжелой болезни. Ира живет вместе с семьей Марины.
        - Сейчас мы ей позвоним, - сказала Айна. - Ну, это будет сюрприз! Она ни за что не отгадает, кто пришел!
        Она подошла к телефону. После обмена несколькими малозначительными фразами она сказала сестре:
        - Ты должна приехать к нам. У нас гости, они тебя ищут.
        - Гости? Какие гости?
        - Попробуй угадать, - сказала Айна.
        Ира начала называть имена всех друзей и знакомых, но Айна всякий раз отвечала: «Нет, нет, нет!» В конце концов, Ира признала, что не может угадать, и Айна сказала ей:
        - Приезжай, сама увидишь!
        Ира приехала через четверть часа и, разумеется, сразу узнала меня. Мы обнялись. Не стали выяснять отношения после того давнего разрыва: теперь все было иначе, Ира уже не была правоверной коммунисткой, да и я изменилась. Сели, как в былые времена, за стол, рассказывали друг дружке о прожитых годах, немножко выпили. В отличие от тех далеких дней, наша компания была чисто женской.
        Вечером мы вернулись в гостиницу, в наш номер, который я прозвала душегубкой. Я была счастлива. Две хорошие подруги - это великое дело для меня. После перемен мест, выпавших мне на долю, у меня не было ни подруг детства, ни подруг школьных или студенческих лет. Друзей и подруг приобретают в молодости. В Израиле у меня есть приятельницы, но задушевная дружба с ними как-то не сложилась. Такими подругами могли быть только Ира и Айна, несмотря на расстояние, разделяющее нас. Теперь нет разрыва между нашими странами, границы открыты. Приглашу их к себе в гости.
        В телефонной книге я нашла номер еще одной бывшей коллеги по работе, женщины очень своеобразной. Ее звали Расма. Она не входила в нашу компанию семейных встреч, как Ира, ввиду особых обстоятельств ее жизни. В возрасте двадцати лет она вышла замуж за слепого человека и посвятила ему всю свою жизнь. По его требованию она отказалась от материнства: он говорил, что не хочет иметь детей, которых не сможет увидеть. Нерастраченные материнские чувства трансформировались у нее в любовь к животным: она ухаживала за уличными кошками, держала кошек дома и возглавляла общество защиты кошек. Не ограничиваясь кошками, она заботилась также о брошенных собаках, даже о сороках и воронах.
        Несмотря на отсутствие высшего образования, она была интеллигентна, в совершенстве владела английским языком, а на работе была очень основательна и никогда не пропускала ошибок. Я питала к ней особые чувства, о которых она не подозревала: мне нравился ее самоотверженный характер и готовность помочь. Если мне недоставало денег до зарплаты, она была единственной, у которой я могла попросить взаймы несколько рублей. Деньги у нее были, так как ее муж работал в нашей типографии в специальном цехе выпуска книг, предназначенных для слепых. Кроме того, он получал пособие по инвалидности.
        Этническая латышка, она немного грешила национализмом - дело естественное для народа численностью полтора миллиона человек, который годами подвергался насильственной русификации. Люди из такого народа опасаются потерять свой язык и культуру. Враждебность Расмы была направлена против русских. Евреев она как раз очень уважала. Говорила, что, с тех пор, как большинство евреев уехали в Израиль, в Латвии не осталось ни одного приличного врача.
        Она очень обрадовалась моему звонку. Мы договорились встретиться на следующий день после обеда, так как утром должна была состояться деловая встреча, связанная с продажей дома.
        На послезавтра мы с Адой заказали однодневную экскурсию в небольшой живописный городок Сигулду, которую называют «латвийской Швейцарией». С этим местом связаны также народные легенды.
        Так прошли первые два дня нашего пребывания в Риге. Несмотря на проблемы с гостиницами, это были счастливые дни. Последние счастливые дни, которые судьба отвела нам в этой поездке.
        Глава 62. Сердце не выдержало
        На следующее утро мы встретились с Иосифом и Зоей в районе железнодорожного вокзала и пошли пешком в сторону бюро адвоката С. Мы шли по улице, на которой стоял дом нашего детства. На этой улице находились также наш магазин и магазины двух братьев папы, дяди Германа и дяди Якова. Все здесь было знакомо до боли, ведь мы гуляли по этой улице сотни раз. Все названия поперечных улиц были знакомы: латыши, после отрыва от Советского Союза, восстановили прежние названия, которые были изменены при советской власти.
        Это была торговая улица, не особенно престижная, здесь проживали до советской власти евреи и латыши среднего достатка. Многие владельцы магазинов предпочитали жить в более престижных местах, но мой папа не хотел удаляться от магазина. Улица Миера, на которой находился дом, подлежавший продаже, считалась улицей престижной, аристократической, но мы там никогда не жили.
        Вот кинотеатр «Аполло», в котором мы частенько бывали. Вот ресторан, где наши родители иногда обедали. И, наконец, вот он - дом, в котором мы выросли. Вот балкон, на котором мы стояли, когда советские танки въезжали в город. Дом имел запущенный вид, красивый парадный вход почему-то был забит досками, рядом был оставлен узкий неудобный вход. Советские власти почему-то любили забивать парадные входы и делали это во многих местах; может быть, этот странный обычай связан с общим стремлением сужать возможности людей. Там, где когда-то находился нижний этаж магазина наших родителей, теперь был супермаркет.
        Мы обогнули дом и вошли в боковую улицу, где находилось бюро С. В бюро, непрезентабельном с виду, нас ожидали две женщины: С., пожилая дама с седой головой, и молодая энергичная женщина, которая была управляющей домом от имени муниципалитета. Первой стала говорить молодая; она прочитала длинный отчет о расходах по эксплуатации дома. Суммы, уплаченные за необходимые ремонты, были выделены муниципалитетом как ссуда, которую должны погасить владельцы, поскольку муниципалитет не вкладывает деньги в частное имущество. Теперь, при продаже дома, эта ссуда будет вычтена из полученной суммы.
        Мы ожидали, что за перечнем расходов последует перечень доходов: ведь все квартиры были заселены, и жильцы платили квартплату. Если муниципалитет не обязан нести расходы на содержание частной собственности, то он не должен также присваивать доходы с этой собственности!
        Но никакой отчет о доходах не был нам представлен. Слово «доходы» вообще не было произнесено. Я посмотрела на брата, сидевшего напротив: он был бледен, как беленая стена, возле которой он сидел.
        Управляющая домом собрала свои бумаги и села. Теперь поднялась с места С. и объявила:
        - Дом продан. Вчера был подписан договор.
        - Как продан?! - вскричал Иосиф. - Ведь мы просили не продавать его без нас! Мы уже два дня здесь, почему вы не пригласили нас на встречу по подписанию договора?
        - Покупатель не хотел ждать. Он уже вылетел домой, в Австралию, - сказала госпожа С. ледяным тоном, не отвечая на его вопрос. - Кроме того, по доверенности, полученной от вас, я имела полное право продать его без вашего участия.
        Установилось минутное молчание. Затем С. сказала:
        - После вычета долга муниципалитету, зарплаты госпожи Л. (управляющей домом) и моих комиссионных осталась сумма в размере 120 тысяч долларов для выплаты владельцам. Доля семьи Рабинович - 60 тысяч долларов. Встретимся завтра утром в банке, я перечислю вам деньги. До свидания.
        Тем самым она дала нам понять, что встреча окончена и что она не собирается вступать с нами в споры и давать какие-либо объяснения. Мы встали и вышли. Шестьдесят тысяч. Тридцать тысяч брату и тридцать тысяч мне. За дом, в котором, может быть, восемьдесят квартир, а то и больше.
        Нам было ясно, что нас ограбили среди бела дня. Тот факт, что С. подписала договор с покупателем днем раньше, хотя и знала, что мы уже находимся в Риге, говорит сам за себя. Представленный нам договор был, без сомнения, фиктивным, а настоящая сумма перешла из рук покупателя в руки госпожи С. либо по другому договору, либо просто по договоренности, наличными. Это выгодно для обеих сторон: она получает крупную сумму за дом, а он платит меньше налогов.
        Именно этого мы и опасались, но не смогли помешать обману. Только если бы кто-то из нас жил в Риге на протяжении какого-то периода и сам вел переговоры с покупателями, мы получили бы сумму, соответствующую реальной стоимости дома. Но кто хотел оставить свой дом и жить в Риге?
        Я боялась смотреть на брата. Я легче отношусь к денежным потерям и думала: хорошо, что вся эта история кончилась. Иосиф же принял результат очень тяжело. Лицо его меняло цвет с серого на белый. Глаза были потухшими.
        Мы сели немного отдохнуть в парке, где когда-то играли детьми. В продолжение дня я намеревалась встретиться с Расмой; Иосиф сказал, что они собираются поехать на еврейское кладбище, попытаться найти могилы дедушки, бабушки и других родных.
        Я подумала про себя, что после тяжелого переживания, перенесенного только что, ему не стоило бы взваливать на себя еще одно тяжелое переживание - посещение кладбища. Но я не хотела вмешиваться. Это все равно не помогло бы: я знала, что мой брат - человек четких планов, и если он что-то запланировал, то это должно быть выполнено.
        Встреча с Расмой была очень сердечной. Я пригласила ее в ресторан, мы пообедали, она рассказала мне о бурных событиях, происходивших в Риге перед выходом Латвии из Советского Союза. Оказалось, что она была активной участницей движения сопротивления. Типография, где мы работали, прекратила свое существование: она была предложена к продаже в рамках приватизации государственных предприятий, но на нее не нашлось покупателя. Сохранился только цех выпуска книг для слепых: общество слепых купило его. Расма осталась без работы, но ее муж продолжает работать в этом цехе. Она время от времени получает заказы на перевод книги с английского, главным образом о животных. Платят за это мало, сказала она, но все же неплохо иметь какой-нибудь дополнительный заработок.
        Мы как будто поменялись ролями: если когда-то я была бедна и брала у нее взаймы немножко денег, то теперь она была в трудном положении. Я рассказала ей, как дорожила ее помощью в те далекие дни: без этой помощи мои дети не раз остались бы голодными. Она очень взволновалась. Она никогда не думала, что три или пять рублей, которые она одалживала мне, были настолько важны для меня.
        Хотя она была моложе меня на десять лет, выглядела она неважно. Жаловалась на проблемы с сердцем и другие недомогания. По ее словам, общественное здравоохранение в стране почти не функционирует. Единственные слова, которые она слышит от своего лечащего врача: «Что вы хотите, это возраст». Визит к частному врачу стоит много денег, даже за анализ крови нужно платить, и она не может себе это позволить.
        Я подарила ей сто долларов. И в последующие годы я раз или два в год переводила ей деньги. Она пригласила меня к себе домой; я обещала, что постараюсь найти для этого время. Они с мужем жили далеко от центра, в специальном районе, отведенном для слепых и членов их семей.
        Я вернулась в гостиницу. Служащая администрации остановила меня на пути к лифту и сказала:
        - Вам беспрерывно звонят. Вот и сейчас тоже. Подойдите к телефону.
        На линии была Зоя, перепуганная и плачущая.
        - Где ты? Я все время тебя ищу!
        - Что случилось, Зоя?
        - Иосиф в больнице!
        По ее словам, по дороге с кладбища к вокзалу Иосиф почувствовал боли. И все же они поехали на электричке на дачу, где снимали комнату, в надежде, что боли пройдут, когда он ляжет и отдохнет. Но боли усилились. Хозяйка дачи вызвала машину скорой помощи, и его немедленно увезли в больницу.
        Названия больницы Зоя не знала. Выяснив, где он находится, мы с Адой взяли такси и поехали туда. Наш двоюродный брат Арон с женой тоже приехали туда.
        Я не слишком испугалась, так как в Тель-Авиве мой брат не раз попадал в больницы и всегда выписывался через несколько дней. Правда, у меня были сомнения относительно уровня медицинской помощи в Риге, но я надеялась, что и на сей раз все обойдется.
        Иосиф чувствовал себя лучше, сказал, что боли ослабли. Мы часок посидели и поехали в гостиницу отдохнуть после дня, насыщенного переживаниями. Иосиф дал мне номер своего банковского счета, чтобы причитающаяся ему сумма от продажи дома была переведена на этот счет. Я уладила дела с переводом денег, и мы с Адой решили, несмотря на случившееся, поехать на заказанную экскурсию. Нам сказали, что экскурсия заканчивается в пять часов пополудни; мы еще успеем после нее заехать в больницу и навестить Иосифа.
        Экскурсия была приятна, стояла прекрасная погода, ландшафт действительно был живописен, а в заключение был устроен совместный обед. Пышная зелень успокаивающе действовала на наши натянутые нервы. Мы возвратились в Ригу усталые, но не могли отказаться от посещения больницы.
        Мой брат был бледен и взволнован. Ему не разрешали вставать с кровати, даже в туалет. Сестер не было видно; у его кровати дежурила Зоя.
        Я попросила заведующего отделением рассказать мне о состоянии брата. Заведующий обещал принять меня через четверть часа. Я вернулась в палату и нервно расхаживала по ней, не находя себе места. Иосиф спросил, почему я не сижу. Я сказала, что ожидаю беседы с врачом.
        Когда меня позвали в его кабинет, я спросила:
        - Считаете ли вы, что жизнь моего брата в опасности?
        Он посмотрел на меня как на девочку, задающую глупые вопросы.
        - Да, конечно, - ответил он. - Его сердце в очень плохом состоянии. Он уже ранее перенес несколько инфарктов, и теперь у него опять инфаркт. С таким сердцем я бы на его месте не разъезжал по свету, а оставался вблизи моего кардиолога.
        Я вернулась в палату. Что я скажу Иосифу? В глазах его был немой вопрос.
        - Он сказал, что было бы лучше продолжать лечение в Израиле, - сказала я. - Послезавтра есть рейс, но он не уверен, что сможет выписать тебя завтра.
        Несколько позже приехали Арон и Галя. Мы с Адой распрощались и поехали в свою гостиницу. В администрации сказали, что было несколько звонков. Один из них был от Айны. Я позвонила ей, и она предложила, чтобы мы покинули гостиницу и перебрались к ней. Она одна в большой комнате, и нам с Адой хватит места. Я рассказала ей, что Иосиф попал в больницу, и она сказала, что эта больница находится недалеко от ее квартиры. Я поблагодарила ее и сказала, что завтра утром мы соберем свои вещи и придем к ней. Отвечать на другие звонки у меня не было сил. Может быть, отвечу завтра.
        Около полуночи в номере раздался резкий звонок. На линии был Арон.
        - Ты уже знаешь? - спросил он.
        - Что именно?
        Он помолчал минуту и затем сказал:
        - Иосиф умер.
        - Что? Когда? Как ты узнал? Ты до сих пор там? - закричала я.
        - Я оставил медсестре наш телефон. Мы ушли оттуда часов в десять. В одиннадцать они позвонили.
        Я молчала, не знала, что сказать. Я была в шоке.
        - Увидимся завтра в больнице, - сказал он и положил трубку.
        Ада плакала. Она очень любила своего дядю: ведь она прожила в его доме, вместе с бабушкой и дедушкой, несколько лет, когда я была студенткой. Мои глаза были сухи. Когда я в шоке, я не могу плакать.
        Мы поспешили сложить наши вещи, чтобы покинуть гостиницу рано утром, оставить все у Айны и бежать в больницу.
        Когда мы прибыли туда, Зоя сидела там, совершенно потерянная. Нас позвали в контору, где она показала полис страховки Иосифа. Служащие конторы обращались в основном ко мне как владеющей латышским языком. Дали мне несколько бумаг, которые нужно представить в государственные учреждения, чтобы получить свидетельство о смерти и разрешение на вывоз тела из Риги. На все формальности у меня был только один день, и они выразили сомнение в том, что я смогу все устроить к завтрашнему рейсу.
        - Я обязана успеть! - вскричала я. - Следующий рейс только через неделю! Это невозможно! Как я буду сидеть здесь целую неделю, когда мой брат лежит мертвый?
        Они сказали, что существует фирма, которая специализируется на помощи людям в организации похорон и вывозе тел за границу - за плату, разумеется. Я попросила, чтобы они немедленно вызвали представителя этой фирмы.
        - Кроме получения ряда справок от латвийских учреждений, - сказал сотрудник больницы, - вы должны обратиться в израильское посольство. Когда формальные вопросы будут решены, ваш консул должен прийти сюда, опознать труп, присутствовать при запечатывании гроба и дать разрешение на его доставку на самолет. Кроме того, вы должны побывать в авиакомпании, купить специальный билет на перевозку гроба и заплатить за доставку его к самолету.
        Задача справиться со всем этим за один день действительно казалась невозможной.
        - Прежде всего вы сами должны опознать тело, - сказала сотрудница больницы. - Идемте, у вас есть минутка времени, пока не пришел представитель фирмы.
        Я последовала за ней. Мы спустились в подвальное помещение. Там было очень холодно; цинковые гробы стояли рядами. Сотрудница сверила номер на документе с номером на крышке гроба и подняла крышку.
        Иосиф лежал со спокойным лицом, словно задремал. Иллюзии, будто он жив, мешал слой какого-то синего крема, которым он был смазан.
        - Это формалин, - объяснила сотрудница. - Он способствует сохранности трупа.
        Когда мы вернулись в бюро, там уже ожидала сотрудница фирмы по оказанию помощи, симпатичная и полная энергии женщина.
        - Не беспокойтесь, госпожа, - сказала она мне, - постараемся успеть все. У меня машина, мы будем быстро ехать из одного места в другое.
        Если были в моей жизни сумасшедшие дни, то это был, может быть, самый сумасшедший из них. Только в посольство Израиля нам пришлось идти три раза. В первый раз, увидев длинную очередь перед окошком консульских услуг, я разрыдалась. Мне подали воды и спросили, что случилось. Я сказала, что случилось несчастье, скончался мой брат и мне нужно организовать доставку его тела в Израиль.
        Консул, человек с золотым сердцем, фамилию которого я, к сожалению, не запомнила, передал прием посетителей своему заместителю и вышел ко мне. По его словам, прежде всего мне следует поговорить с представителем израильского похоронного общества «Хевра кадиша» и уладить с ним вопросы о приеме гроба с самолета и о месте и времени похорон. Работники посольства не впервые встречаются с такими ситуациями; они связали меня по телефону с похоронным обществом. Работник общества говорил о двух возможностях: обычные похороны на кладбище «Яркон» или покупка места на старом кладбище в Холоне за солидную цену. Деньги должны быть уплачены наличными еще до похорон.
        Я не считала себя вправе принимать решение об этом и дала им адрес и телефонный номер моей племянницы Лили. Пришлось прийти еще раз, выяснить, достигнута ли договоренность, а затем прийти вечером еще раз, чтобы показать консулу все справки из официальных учреждений Латвии, включая свидетельство о смерти и билет на доставку гроба самолетом. После всей этой процедуры консул должен ехать в больницу, присутствовать при запечатывании гроба и дать разрешение на доставку его на самолет, вылетающий в Израиль на следующий день.
        Только благодаря помощи женщины из фирмы похоронных услуг, с которой мы «летели» с места на место, удалось пройти все эти хлопоты за один день. Эта женщина сказала, что обычно на это уходит два-три дня. У меня не было времени даже для скорби - я думала только о том, чтобы успеть. В посольстве даже охранники нас уже знали и не останавливали для проверки. Был уже поздний вечер, когда у меня в руках были все нужные справки, и я опасалась, что консул уже ушел домой - но он специально ждал нас в пустом помещении. Я очень ему благодарна, он проявил к нам исключительно теплое отношение.
        Усталые и измученные, мы с Адой вернулись на квартиру Айны. Несколько позже приехали Арон и Галя. Мы сели к столу за невеселый ужин, после чего они попрощались и ушли. Завтра - домой, где предстоит еще один тяжелый день - похороны.
        Только в самолете у меня появились слезы. Я сидела рядом с Зоей, и обе мы тихонько плакали. Я вспоминала, как весело мы выехали в дорогу. Нас было четверо. Теперь нас трое, а четвертый лежит в багажном отделении самолета, холодный и одинокий.
        Я не думала о том плохом, что было между нами. Именно в последние годы после смерти мамы я открыла его для себя заново. Я поняла, что он не был сильной личностью, какой я считала его в молодости. Он был лишен уверенности в себе, его терзали страхи. Видимо, это произошло под влиянием первого инфаркта, который он перенес, будучи лет сорока с лишним.
        Он был упрям, не хотел поддаваться слабости. Вместе с коллегами по работе участвовал в экскурсиях общества охраны природы. Несколько раз он тащил меня с собой. Во время одной экскурсии я думала, что мы не вернемся живыми: он почувствовал себя плохо во время крутого подъема и не мог идти дальше. Стоял и кашлял, в то время как вся группа ушла вперед к хребту возвышенности, за которой нас ждал автобус. Двое мужчин остались с нами. Один взял меня под свое покровительство, второй - Иосифа. Мой провожатый пытался обратить мое внимание на красоты окружающей природы, на что я с раздражением отвечала: «Мне не до красот, ведь мы отсюда живыми не выйдем! Брат не может идти, а я не могу его оставить!» Второй оставшийся с нами экскурсант сказал мне: «Не беспокойся, мы уже как-нибудь доставим его, потихоньку, автобус подождет». В таких экскурсиях всегда проявляется красота взаимной помощи.
        Я думала также об изменении его отношения к Зое, после того как она перешла в еврейство и они поженились с соблюдением всей религиозной процедуры. После венчания он стал видеть в ней настоящую жену, спутницу жизни. Он знал, как трудно ей, коренной сибирячке, у которой понятия не было о еврействе и о религии вообще, выдержать это испытание и стать еврейкой. И после утверждения ее гиюра она продолжала учиться, записалась на курсы изучения еврейства. Он очень ценил это.
        Он умер в возрасте семидесяти одного года. Зоя старше его на шесть лет, и ей пришлось его хоронить. Судьба наградила ее долголетием, и в день, когда пишутся эти строки, она миновала рубеж девяноста лет, дожила до рождения правнуков - двух мальчиков от ее внучки Лены, которая тоже перешла в еврейство и создала хорошую семью. Если бы Иосиф видел их - ведь он особенно беспокоился о судьбе Лены…
        Глава 63. Враг атакует без предупреждения
        Похороны были скромными, ведь у нас почти нет родственников - вернее, есть, но они рассеяны по всему свету, и связь с младшими поколениями потеряна. Кроме нас, близких, присутствовали несколько моих подруг, несколько бывших коллег Иосифа и подруги Зои по кружку изучения еврейства. Лиля рыдала в голос; она росла без отца с двенадцати лет, с тех пор, как он уехал по временной визе в Израиль и не вернулся. В период советской власти между ними пролегала непробиваемая стена, и она думала, что больше его не увидит. Ни она, ни ее муж даже не предполагали, что когда-либо окажутся в Израиле. Судьба привела ее сюда, у нее опять был отец, который безумно ее любил - и вот теперь, после немногих лет, она теряет его уже навсегда.
        Помимо естественной боли по поводу смерти брата, у меня было ощущение, что теперь смерть приближается и ко мне. Во время кончины мамы я испытала подобное чувство: пока в живых была мама, я как будто защищена, а когда ее нет, то нет и защиты, мое поколение выходит на последний рубеж. Теперь, после смерти старшего брата, подошла моя очередь.
        Дни семидневного траура мы провели в его доме. На сей раз пришло мало посетителей - главным образом подруги Зои, группа, сплотившаяся в ходе занятий на курсах и регулярно встречавшаяся раз в неделю. У меня уже не было коллег по работе; правда, я работала в новой газете на частичной ставке, но не сидела в редакции, а отсылала материалы с компьютера, поэтому у меня там ни с кем не сложились товарищеские отношения. Еженедельник «Алеф» переехал в город Кирьят-Малахи, а затем в Москву; я уже давно не работала в нем. Я вовсе не жаждала прихода толпы посетителей, но мне стали понятны жалобы мамы на одиночество. Когда-то я была окружена подругами, мужчины ухаживали за мной; по мере того, как стареешь, все это постепенно исчезает, общественные связи распадаются, и некуда бежать от подступающего одиночества.
        Так случилось, что после кипучей жизни, наполненной событиями и драмами, поползли однообразные годы, о которых нечего и рассказывать.
        Я могла, наконец, отдохнуть после долгих лет тяжелой работы. Но беда в том, что отдыхать я не умею. Наполнить свободное время содержанием - это сложное дело, которому меня никто не учил. В мои молодые годы я была приучена к тому, что просто отдохнуть, посидеть с книжкой - это нехорошо, за это ругают. И теперь, когда ругать меня уже некому, я все время искала себе работу. У меня появилось навязчивое стремление все чистить и убирать, мне все время казалось, что в квартире грязно. Я даже ловила себя на ощущении, что сейчас войдет мама, и мне попадет за то, что я не сделала все положенное. Такие ощущения, как бы абсурдны они ни были, могут мирно сосуществовать с рациональным мышлением: понимаешь, что это глупость, но ощущение не исчезает. Действительность и образы из прошлого находятся на параллельных плоскостях, которые, как известно, не пересекаются.
        Мой покойный брат иногда, не без крупинки зависти, говорил, что мне повезло: я здоровый человек. Мама тоже говорила подобные вещи, объясняя ими свое предпочтительное отношение к Иосифу, которое началось еще в детстве, когда мы оба были здоровы. Но нет на свете такого понятия «здоровый человек». Здоровье - это временное достояние, как и сама жизнь. На самом деле я была не так уж здорова: перенесла несколько операций, страдала отечностью ног, особенно в жаркие летние дни. Но все это было терпимо. Как большинство людей, я отгоняла мысли о конце жизни - до тех пор, пока в один из дней ангел смерти постучался в мою дверь без предварительного уведомления.
        Был конец декабря 2005 года. В газетах сообщалось о намерении многих израильтян праздновать ночь святого Сильвестра - я только в Израиле узнала, что так называют новогоднюю ночь. Обычай отмечать наступление нового грегорианского года вошел в жизнь израильского общества под влиянием репатриантов из бывшего Советского Союза, привыкших встречать новый год, без всякого Сильвестра или других святых. Этот обычай у выходцев из бывшего Союза не был связан ни с религией, ни с христианской символикой. В Риге мы ставили для детей украшенную елку, но не видели в этом никакой связи с христианством. Советская власть, антирелигиозная по своей сущности, поощряла новогодние празднества с елками. Израильская печать осуждала приверженность репатриантов к празднованию нового года, видя в этом христианский обычай и напоминая, что у нас есть свой новый год - Рош ха-Шана.
        За два дня до новогодней ночи я вместе с подругой Ниной навестила общую знакомую, у которой умер муж, чтобы выразить ей соболезнование. Квартира нашей знакомой находилась на четвертом этаже в доме типичной застройки 70-х годов - без лифта, с крутой лестницей. Я чувствовала, что мне трудно подниматься. У меня была одышка, но я старалась не показывать свою слабость и не отставать от Нины.
        Когда мы вместе шли обратно к моему дому, я почувствовала странное жжение в груди. Никогда раньше у меня не было такого ощущения. Мы остановились, я не могла идти дальше. Именно в этот момент меня нужно было срочно везти в больницу, но я не осознавала серьезность положения. Думала: главное - добраться домой, там лягу и отдохну, и все пройдет.
        Мы немного постояли, и боль сделалась менее острой. Я дошла до дому, легла в кровать, и боль действительно прошла. Точнее говоря, почти прошла. В нормальной ситуации мы не чувствуем свои внутренние органы, я же чувствовала это место, посредине груди. Думала, что это желудок, так как ощущение походило на изжогу.
        Я придаю важность описанию этого состояния - ради читателей, чтобы они не повторили мою ошибку. Быстрота получения помощи в таких случаях - это вопрос жизни и смерти. Только чудом ошибка в оценке положения не стоила мне жизни.
        Я никому не рассказала о боли, внезапно атаковавшей меня. Как всегда, я была дома одна, проспала ночь и утром продолжала обычную жизнь. Старалась не обращать внимания на ноющую боль в груди. Вечером решила, на всякий случай, сделать себе электрокардиограмму. У меня был абонемент в одной из фирм, специализирующихся на оказании неотложной медицинской помощи. Такие фирмы поставляют клиентам аппараты, с помощью которых можно самостоятельно сделать себе ЭКГ, а затем передать результаты, трансформированные в звуки, по телефону в дежурный пункт фирмы. Я сделала это и поговорила с врачом. Его ответ был уклончив: «Правда, я не вижу ничего особенного, но все же пришлю к вам на дом врача». Он не мог не видеть: копию электрокардиограммы того дня я сохранила на память, на ней видно, как график работы сердца беспорядочно скачет во все стороны.
        Я позвонила Аде и сказала, что сейчас ко мне придет врач. Она не успела прийти, как врач уже был у меня. В доме, где я жила, было несколько входов, и я вышла встречать врача, чтобы он не вошел в неправильный вход. Когда я окликнула его: «Доктор, это здесь!», он закричал:
        - Почему ты расхаживаешь? Ты должна лежать!
        - Лежать? Но ведь у меня нет сильных болей, я чувствую себя неплохо!
        Врач сделал мне электрокардиограмму более чувствительным аппаратом, чем мой. После этого он сказал:
        - Я вызываю машину скорой помощи. Лежи, не шевелись. Тебя доставят в больницу «Вольфсон».
        - Зачем, доктор? Я чувствую себя неплохо!
        - Это тебе кажется. Не поднимайся! - вскричал он, когда я хотела подойти к телефону.
        - Дайте мне хотя бы сообщить детям!
        Он придвинул телефон ко мне.
        - Один разговор, короткий. Машина уже прибыла!
        Врач вышел, чтобы показать санитарам, в который из входов надо войти.
        Я успела только сказать Аде: «Меня увозят в «Вольфсон»!» - и услышать ее ответ: «Да ты что! Почему?» В этот момент вошли два санитара с носилками. Я пыталась возражать: «Я могу идти сама!» Но вошедшие, без лишних разговоров, взяли меня за руки и ноги и положили на носилки.
        Когда машина мчалась по улице под завывание сирены, я спросила санитаров:
        - Они осмотрят меня и отпустят домой, правда? Ведь у меня ничего нет!
        - Это под вопросом, - сказал один из них. - Врач в приемном покое решит, есть ли у тебя что-то или нет ничего. Из-за «ничего» врач не вызвал бы карету интенсивного ухода.
        Вся ситуация казалась мне нелепой. Берут здорового человека, у которого небольшая изжога, кладут на носилки и везут в больницу, да еще в карете интенсивного ухода. Никакой интенсивный уход я по пути не получила, могла ехать в обычной машине. О вчерашнем сильном жжении в груди я не думала. Мне и в голову не приходило, что с этой ночи начинается новый этап в моей жизни, в котором ничто уже не будет таким, как прежде.
        Врач в приемном покое склонился надо мной, измерил мне пульс, и в этот момент я вновь почувствовала боль в груди. Через несколько секунд боль прошла. Я сказала врачу:
        - Доктор, в данный момент у меня ничего не болит. Вы отпустите меня домой?
        - Геверет, - сказал врач тоном, в котором звучало нетерпение, - может быть, перестанете говорить глупости? У вас инфаркт. Вам повезло: тромб, только что прошедший через сердце, растворился сам. Иначе мы сейчас не разговаривали бы.
        Он отошел от моей койки и позвал санитара:
        - В палату интенсивного ухода, пожалуйста!
        Инфаркт… Я молчала.
        Меня перевезли вместе с койкой в отделение интенсивного ухода. В коридоре я увидела своих детей. Меня подключили к монитору и разрешили им войти на несколько минут, при условии, что будут говорить тихо. Было уже после полуночи.
        Миха и Ада подошли к моей койке. После обмена фразами «Как это вдруг случилось, ведь ты была здорова» я сказала им:
        - Езжайте домой и идите спать. Нет смысла, чтобы вы сидели здесь. Ночью, по-видимому, со мной ничего делать не будут. Как гласит пословица, утро вечера мудренее.
        Но я ошиблась. Сразу после того, как дети ушли, у меня взяли кровь на анализ, сделали электрокардиограмму, а затем дежурный врач подошел к моей кровати с листом в руке.
        - Я вызвал группу шунтирования, - сказал он мне. - Вот-вот они прибудут. Вот утверждение, что вы согласны пройти шунтирование. Подпишитесь здесь.
        Он не спросил, согласна ли я. С его точки зрения это разумелось само собой.
        - Шунтирование сейчас, ночью? Это так срочно?
        - По-видимому, да, - ответил он сухо и отошел.
        Шунтирование. Мой покойный брат прошел эту процедуру несколько раз. Он говорил мне, что это пустяк, это не больно. Точнее говоря, почти не больно. Я читала об этой процедуре и в общих чертах знала, в чем она заключается. Вводят в кровеносную систему микроскопический фотоаппарат, который обнаруживает сужения и закупорки в сосудах, ведущих к сердцу. Затем вводят внутрь сосуда баллон, который способен (не всегда, но во многих случаях) открыть закупорку. В сосуд, в котором имеется сужение, вводят распорку (на медицинском языке стент), которая держит сосуд расширенным и не дает ему закрыться.
        Я не особенно боялась. Ну ладно, так у меня есть какая-то закупорка, сейчас ее откроют с помощью баллона, и все будет в порядке. Раздражала только мысль, почему надо это делать так срочно, в три часа ночи.
        У меня было мало времени для размышлений, так как группа прибыла через несколько минут и меня перевели в кабинет шунтирования. Процедура оказалась тяжелой и болезненной и продолжалась долго, может быть, час, а то и больше. Я потеряла ощущение времени, думала, что это никогда не кончится. А мой брат говорил, что это пустяк… Может быть, это пустяк, когда находишься в нормальном состоянии. Когда у тебя инфаркт, это очень тяжело.
        По коротким фразам, которыми врач обменивался со своей ассистенткой, я чувствовала, что он недоволен. Когда это в конце концов кончилось (ведь все когда-нибудь кончается), я спросила его, удалось ли открыть закупорку. Он сказал, что не смог ее открыть, так как она расположена в месте, куда сложно добраться. По его словам, он ввел в артерию временный стент.
        - Вы ведь не хотите сказать, что мне нужна операция…
        - Именно это я хотел сказать, - ответил он и распорядился вернуть меня в палату.
        Когда меня вывозили из кабинета шунтирования, я увидела, что мои дети сидят в коридоре напротив двери.
        - Что вы делаете здесь? - спросила я слабым голосом. - Разве вы не уехали домой?
        - Врач отделения вызвал нас, - сказали они.
        Только позднее я поняла, что, по-видимому, врачи опасались, что я не выйду живой из кабинета шунтирования. Когда я уже была в палате, дети вошли. Оказалось, что врач уже сказал им о предстоящей операции.
        Операция байпасов, или обводов - это, по сути дела, облегченное выражение. Раньше говорили «операция на открытом сердце», и это звучало устрашающе. Байпасы - у кого есть силы вдумываться, что это такое, но звучит не так страшно.
        - Я очень устала, - сказала я детям. - Мне трудно говорить. Обсудим это завтра.
        Несмотря на пережитое волнение, я крепко уснула.
        Проснулась с мыслью об операции. В памяти всплыла картина, когда я видела брата в послеоперационной палате: он лежал в холодном помещении, почти голый, не в кровати, а на жестком ложе, и из разных мест его тела торчали трубки. Я тогда думала, что он очень страдает, но позднее он мне сказал, что спал и ничего не чувствовал. Чтобы я лежала так же? Нет и нет!
        До обхода врачей ко мне никто не приставал, но во время обхода я слышала, как врачи говорят между собой о результатах шунтирования. Один из них сказал другому:
        - Эта пациентка идет на операцию. Дадим ей отдохнуть несколько дней и переведем в отделение грудной хирургии.
        Только после этого обратились ко мне:
        - Ну, как вы себя чувствуете?
        - Хорошо, - сказала я. - Я слышала, что вы уже решили мою судьбу. А меня вы спросили, согласна ли я?
        - На что вы не согласны? - спросил заведующий отделением.
        - На операцию, - ответила я.
        Он присел на край моей койки. Возле него стоял молодой врач - по-видимому, стажер.
        - Вы не согласны пройти операцию? Но это вам необходимо! Чего же вы хотите?
        - Хочу домой, - ответила я.
        - Все хотят домой, и я тоже, и все же я здесь. Послушайте, госпожа, вы думаете, мы здесь играем? Нам просто так захотелось сделать операцию, в которой нет нужды?
        Я была немного пристыжена. Сказала:
        - Мне семьдесят четыре года. Видимо, настал мой час. Я слаба и не перенесу этого. Жаль вашего времени и моего страдания.
        - Извините, но вы говорите глупости. Вы перенесете, и как еще перенесете! Кроме нескольких дефектов в кровеносных сосудах, вас нельзя считать больным человеком. О нашем времени не беспокойтесь - для этого мы здесь.
        Я провела еще два дня в отделении, и затем давление на меня возобновилось. Я умоляла, чтобы меня выписали домой, чтобы я могла немного окрепнуть. Пусть мне назначат очередь на операцию дней через десять или через две недели.
        Они посовещались между собой, и я видела, что они склонны согласиться. Молодой врач сказал мне:
        - Ладно, пойдете домой. Приготовим вам письмо о выписке и согласуем вопрос об очереди в отделении грудной хирургии. После этого сможете пойти домой.
        Я была очень рада. Позвонила детям, что выписываюсь, и попросила, чтобы кто-нибудь приехал за мной.
        Операция через две недели - это уже казалось менее устрашающим. Кроме того, я могу и не явиться. Что, они потащат меня из дому силой?
        Было 2 января 2006 года. Я подумала, что, возможно, наступивший год является последним в моей жизни.
        В то время как я ожидала получения письма о выписке, в палату вошли Миха и Ада. Я улыбнулась:
        - Что случилось? Вы оба хотите везти меня домой?
        - Профессор, заведующий отделением грудной хирургии, срочно вызвал нас, - сказал мой сын. - Он говорил с нами. Ты не идешь домой.
        - Что? Не может быть!
        - Профессор Шехнер должен был подписать письмо о твоей выписке и назначить дату операции. Когда ему принесли письмо и папку с твоей историей болезни, он возмутился: «Что, эту женщину вы хотите отпустить домой? Ни в коем случае! Она не выйдет из стен больницы даже на минуту. Завтра я буду ее оперировать!» Врач, пришедший с письмом, сказал: «Она не соглашается на операцию». «Не соглашается? Это что еще за фокусы? Вызовите ко мне срочно ее детей!»
        - Что же он сказал вам?
        - То же самое, что сказал врач этого отделения. Что ты в опасном состоянии, и операцию нельзя откладывать.
        - Я предпочитаю умереть и не переносить все эти страдания.
        Мой сын присел на койку и начал говорить со мной так, как не говорил никогда.
        - У тебя впереди еще немало лет жизни. Почему ты так боишься? Когда-то операции на сердце были чем-то исключительным, а сегодня это обычные операции, профессор делает их каждый день. Подумай логично, не будь упрямой. Увидишь, ты потом будешь смеяться над своими страхами!
        - Завтра… Так внезапно… Я не подготовлена душевно!
        - Лучше всего покончить с этим как можно раньше! Если бы ты сидела дома две недели и все время думала о том, что предстоит, тебе было бы легче?
        Я сдалась.
        - Хорошо… Будь что будет!
        В палату вошел молодой врач из хирургического отделения.
        - Ну, все в порядке? Согласны?
        Я кивнула. Не удержалась и спросила:
        - Доктор, скажите мне правду: какие у меня шансы?
        - У вас отличные шансы, - сказал он уверенным тоном.
        Меня перевели на нижний этаж, в отделение грудной хирургии. Это отделение было удобным, все блистало чистотой. В предоперационной палате я была единственной пациенткой. Вторая койка была пуста.
        Ада осталась со мной до десяти часов вечера. Я послала ее домой. Теперь надо как-то пережить эту ночь.
        Всякий, кому доводилось перенести тяжелую операцию, знает, что тяжелее всего пережить ночь перед операцией. Когда все уже кончено, человек чувствует огромное облегчение. Эта ночь - уже половина задачи, если не больше.
        Нередко приходится слышать по радио сообщения о забастовках в больницах и об отложенных операциях. Я думала о людях, которые приготовились, мобилизовали все свои душевные силы - и после этого им объявляют, что операция откладывается. Иногда такое происходит с человеком несколько раз, и тогда он как будто переносит несколько операций вместо одной. Подумал ли кто-нибудь о страданиях людей?
        Я вспомнила, как Иосиф умолял, чтобы его оперировали вторично. Я спрашивала его тогда: «Ты не боишься?» Он ответил: «Нет, совершенно не боюсь. Если мне суждено умереть, то самая легкая смерть - это умереть на операционном столе. Ты под наркозом, спишь и просто не просыпаешься. Что может быть легче этого?»
        Несмотря на то, что мне дали успокоительное лекарство, я не сомкнула глаз. Чтобы чем-то заполнить время, я декламировала стихи, которые знала наизусть со школьных времен. Все же их не хватило на целую ночь. Я была рада, когда начало светать. Ночь прошла - и это к лучшему.
        Кроме ночи ожидания, есть еще один неприятный промежуток времени перед операцией - приготовления. Укладывают тебя на стол, в операционной собачий холод, техники над тобой прилаживают освещение. Ты уже не личность, ты предмет, над которым собираются произвести какую-то работу. Кусок дерева на верстаке столяра.
        Потом приходят анестезиологи. Еще несколько неприятных минут. Они ищут вену, советуются, в каком месте удобнее уколоть. Лежишь и думаешь, что не уснешь. Я еще успела услышать, как мне сказали: «Приятного сна!» Потом все исчезло.
        Прошла секунда - и я открыла глаза. Я увидела себя в койке, которую санитар везет в большую палату для оперированных. Хотела приподняться и не смогла.
        - Лежите спокойно, геверет, - услышала я чей-то голос. - Вы перенесли операцию. Теперь отдыхайте.
        Перенесла? Ведь всего минуту назад мне начали давать наркоз… Позднее я узнала, что операция продолжалась восемь часов. Это время как бы выпало из моей жизни, я отсутствовала. Мой брат был прав: самая легкая смерть - просто не вернуться из этого небытия.
        Я увидела Аду. Мне кажется, она плакала. Говорить я не могла, потому что во рту торчала резиновая трубка, прикрепленная к аппарату искусственного дыхания. Я только помахала ей рукой.
        Продолжение этого дня и следующую ночь я не помню - спала.
        Человек, прошедший шунтирование или операцию байпасов, никогда уже не будет тем, каким был до того. Не потому, что он тяжело страдает - нет, он может и хорошо себя чувствовать. Но он помнит, как хрупко его существование. Он насторожен, прислушивается к реакциям своего тела. Он знает, что враг отброшен, но может атаковать вторично. Он должен соблюдать правила, касающиеся питания, физических нагрузок, распорядка дня. Я бы не советовала никому пренебрегать правилами и строить из себя героя. С этим можно жить, и неплохо жить, немало лет. Но нужно избегать излишних опасностей.
        Вернемся в большую палату, где я проснулась на следующее утро, чтобы начать новую жизнь человека, прошедшего операцию на сердце. Боли я не чувствовала, только слабость. Я хотела только одного: чтобы меня оставили в покое, не трогали и не заставляли что-либо делать.
        Трубка аппарата искусственного дыхания все еще торчала у меня в горле. Когда врачи пришли на обход, они спросили, как я себя чувствую, а я не могла ответить из-за этой трубки. Я показала знаками, чтобы ее вытащили. Они обменялись взглядами и сказали, что рано, чтобы я подождала еще немножко. Через некоторое время они пришли еще раз, и я опять на языке знаков показала им, чтобы вытащили трубку. Они не были уверены, что я смогу дышать самостоятельно, но я была убеждена, что смогу. Один сказал другому: «Попробуем?» Мне они велели не дышать и одним сильным рывком вытащили трубку. На долю секунды дыхание оборвалось, но сразу восстановилось. Я дышала, я улыбалась. Маленькая капелька счастья.
        Затем пришла сестра и сказала: «Теперь вставай, надо перестелить тебе постель». Встать? Кто вообще в состоянии шевелиться?
        - Не могу, - сказала я. - Нет у меня сил.
        - Я знаю, миленькая, - сказала она мне. - Поможем тебе. Повернись на спину.
        Я осторожно повернулась, и она подставила руки под мою спину и помогла мне принять сидячее положение.
        - Прекрасно, - сказала она, ободряя меня. - А теперь попробуем спустить ноги.
        Еще одно движение - и она посадила меня в кресло, стоявшее возле кровати. Я сижу! Кто бы поверил! Еще одна маленькая капелька счастья.
        Это очень умный метод - заставлять оперированного встать с кровати как можно раньше. Это помогает вновь почувствовать себя человеком. Я сижу - значит, я существую и вскоре смогу начать ходить. И действительно, это случилось раньше, чем я ожидала. Мне помогли встать и пойти в туалет. Затем старшая сестра пришла вместе с практиканткой, темнокожей девушкой, репатрианткой из Эфиопии, и сказала:
        - А теперь пойдем принимать душ.
        Мы пошли с девушкой по коридору, обнявшись, словно пара влюбленных. Она посадила меня на табуретку и мыла меня. Ее движения были мягки и ловки, она не дала мне мыться самой: «Не стесняйтесь, геверет, все проходят через это в первый день!» Было больно, когда она отодрала пропитанные кровью бинты, прилипшие к телу, но она сделала это так быстро, что я и вскрикнуть не успела. После душа, в чистой от пятен крови рубашке, чувствуешь себя намного лучше.
        Дети пришли навестить меня и были поражены, видя, что я сижу в кресле. Я думала о чудесах медицины: только вчера в это время я лежала на столе, мне распиливали кости и открыли грудную клетку, как открывают курицу перед варкой. Что они делали с моим сердцем? Лучше не пытаться представлять себе эту картину. И вот я сижу здесь, довольно бодрая, даже стояла уже на ногах и ходила. Разве это не чудо?
        После обеда сестра уложила меня на койку и пристегнула на моей руке кожаный браслет с пряжкой, присоединенный к монитору. Монитор показывает на большом экране график пульса. Во второй половине дня пришел профессор Шехнер в сопровождении нескольких врачей, улыбнулся мне, спросил, каково самочувствие, и дал сестрам распоряжения относительно лекарств. Другой врач сказал мне, что я должна время от времени вставать, идти в ванную, стараться сильно кашлять над раковиной и выплевывать кровь, которой пропитаны мои легкие. Их нужно очистить. Это действительно было тяжело и больно, но я старалась, как могла.
        Необходимость кашлять и выплевывать кровь была не единственной моей проблемой. В числе лекарств, прописанных мне, было мочегонное. Кто принимал его когда-либо, тот знает, что это значит - быстро и часто бегать в туалет. А я, прежде чем побежать, должна отключиться от монитора, опустить сетчатую перегородку сбоку кровати, осторожно спуститься, найти свои тапочки возле кровати… И все это, разумеется, медленно, ведь все мои движения осторожны. Легко понять, что я не смогла выполнить все эти действия с нужной быстротой - и случилась «авария». Сестрам пришлось перестилать мне постель, и, хотя они проявляли понимание и успокаивали меня, было очень стыдно. Я поняла, что не смогу успеть и в следующий раз, и, чтобы такое не случилось вновь, решила сидеть всю ночь в кресле, отключенная от монитора. Так я просидела две ночи. Иногда засыпала сидя, но большую часть времени бодрствовала и очень устала. В бессонную ночь часы ползут так медленно… Интересно, что ни сестры, ни дежурный врач не обратили внимания на то, что график моего пульса исчез с центрального пульта. Если бы я умерла, раньше утра никто этого не
заметил бы.
        Через два дня после операции я считалась уже «ветераном», не требующим особого внимания. И это после того, как утром второго дня у меня был приступ фибрилляции - ускоренного и беспорядочного сердцебиения. Ко мне как раз пришли посетители, а я не могла говорить, только помахала рукой. Врачи и сестры поспешили ко мне, сделали несколько уколов, и постепенно пульс стал нормальным.
        На третий день я начала приставать к врачам, чтобы меня выписали, потому что сидеть ночами в кресле было очень тяжело. Из-за приступа фибрилляции профессор Шехнер и слушать не хотел о выписке. Он не знал, разумеется, что я провожу ночи, сидя в кресле. Я просила также отменить мочегонное лекарство, но и эту просьбу он отклонил и сказал, что мое тело полно наркотических веществ, и их нужно вывести как можно быстрее. Пришлось страдать еще два дня.
        После выписки я не вернулась сразу домой, а поехала на неделю в пансион для выздоравливающих - я за счет больничной кассы, а Ада, как сопровождающая, за небольшую плату. Там мне было хорошо: ничего не нужно делать, все подается готовым, каждое утро врачебный осмотр, никаких забот о домашних делах. С каждым днем, с каждым часом чувствуешь себя лучше. Только один раз ночью у меня началось сильное кровотечение из носа. Ада вызвала дежурного врача, который обложил мой нос кубиками льда. Случись это дома, мы бы не знали, что делать.
        Для гостей пансиона проводились уроки легкой физкультуры и читались лекции о здоровом образе жизни. В шесть часов пополудни желающие собирались в зале, там можно сделать себе чай или кофе, было различное печенье. Приходили дети, мы вместе пили кофе. Это были счастливые дни - может быть, из самых счастливых в моей жизни.
        Нам объяснили, что для выздоровления требуется время - от трех месяцев до полугода. В промежуточный период могут наблюдаться слабость и резкие перепады настроения, это обычные явления, которых не нужно пугаться.
        Я вернулась домой как человек с физическими ограничениями, пока еще слабый. На семейном совете было решено, что я должна переселиться ближе к детям, чтобы они могли сразу прийти, если мне понадобится помощь. Кроме того, я должна жить в доме с лифтом и в более просторной квартире, потому что в моей крохотной квартирке площадью сорок два квадратных метра мало воздуха для дыхания.
        Мне принадлежала еще одна маленькая квартира, кроме той, в которой я жила. Я продала обе квартиры - за низкую цену, надо сказать, при помощи посредника. У меня не было сил принимать сотни потенциальных покупателей и вести с ними торг. Из двух квартир у меня получилась одна. На седьмой месяц после операции я переехала в новую квартиру.
        В возрасте семидесяти четырех лет, будучи не совсем здоровой, я впервые удостоилась удобных условий жилья. Трехкомнатная квартира в доме с лифтом, есть даже рабочая комната с компьютером - это для меня невиданная роскошь. Я задавала себе вопрос, сколько времени мне суждено прожить в новой удобной квартире. Правда, говорят, что лучше поздно, чем никогда, но все же иногда бывает слишком поздно…
        Я спросила моего лечащего кардиолога:
        - Был ли смысл делать эту операцию? Ведь процесс закупоривания сосудов продолжается, завтра может обнаружиться закупорка в другом месте! И что тогда - еще раз на операцию?
        Он ответил, что это очень медленный процесс и, хотя мое сердце пострадало от инфаркта, в целом я в неплохом состоянии.
        - Что касается сердца, пять лет я вам гарантирую, - сказал он, - возможно, даже десять.
        Пять лет казались мне тогда вечностью. Я сказала:
        - Пять лет - этого достаточно. На большее я не претендую!
        Глава 64. Время подводить итоги
        С тех пор прошли уже больше пяти лет, и сегодня я вовсе не отказываюсь от дополнительных пяти лет, обещанных кардиологом - только без примечания «возможно». У меня появилась жадность к жизни, похожая на голод, испытанный когда-то. Я начала писать эту историю, сначала на иврите, и сомневалась, успею ли закончить ее. И вот я заканчиваю работу над ее переводом на русский язык - и у меня есть еще проекты, которые я хотела бы осуществить.
        За те годы, от которых я готова была отказаться, когда не соглашалась на операцию, произошло несколько хороших событий. Я удостоилась присутствовать на свадьбе моей внучки Элинор с ее избранником; у этой четы родилась девочка по имени Даниэль, моя первая правнучка. Надеюсь в добрый час увидеть новых правнуков, хотела бы узнать их и видеть, как они растут.
        Когда я с высоты восьми десятков лет оглядываюсь на мой жизненный путь, главный мой вывод заключается в том, что я счастливый человек. Так много разных вещей испытала, так много разного видела, на каждом этапе познавала что-то новое. Самое главное - я научилась получать удовольствие от самых простых и маленьких вещей. Чем горше времена отчаяния и страданий, тем ярче и полнее минуты счастья.
        Я не героиня, моя сила в стойкости и в малых делах. Я люблю жизнь и всегда искала путь к выживанию, а дилеммы, стоявшие передо мной, часто бывали жестоки. С моей точки зрения, лучше живой человек, чем мертвый герой. Евреев, которые ушли в изгнание после падения Второго Храма, я ценю выше, чем героя Элазара Бен-Яира, который отказался сдаться и умертвил себя и всех своих людей в окруженной римскими легионами Мацаде. Ушедшие в изгнание были рабами, на их долю выпали скитания, унижения и гонения, но они сумели выжить даже в труднейших условиях. Благодаря им жив сегодня народ Израиля, в противоположность многим народам древности, память о которых утонула в бездне забвения.
        Не все мои итоги положительны, было в моей жизни и немало неудач - в результате ошибочных решений, непонимания ситуации и слабости. Были жестокие обстоятельства, с которыми я не сумела справиться. Не смогла обеспечить своим детям счастливое детство и молодость; не вложила достаточно сил в их воспитание. Надеюсь, что теперь, когда до финиша осталось несколько шагов, они простят меня.
        Работа над этой книгой сопровождалась нелегкими раздумьями. Моя жизнь сама по себе не столь интересна, чтобы посвящать ей книгу. Мне хотелось создать биографию эпохи, но не научное исследование, а живой рассказ, отражение эпохи в судьбе ее современника. Благодаря работе над книгой у меня было несколько лет полноценной и интенсивной жизни, я как будто заново прошла весь путь от детства до старости. Было в этом что-то освобождающее, некий катарсис. Я счастлива, что довела эту работу до конца.
        Послесловие
        Человек и режим - этот вопрос занимал меня больше всех других. Кто здесь творец и кто творение? Кто строит и кто ломает? Меня интересовал процесс взаимоотношений человека и режима, и фоном послужила моя личная судьба, которая прошла через три режима. Первым из них был националистический и профашистский режим Латвии до советского вторжения в 1940 году; но тогда я была ребенком и не осознавала его отрицательную сущность. Все же и он оставил в моей душе несколько шрамов. Потом - тридцать лет жизни при советском режиме, жестокость которого доходила до крайности в отношении к нам, бывшим буржуям, «социально опасным», но и не только к нам. И после этого - более сорока лет жизни в демократическом Израиле, который оказался вовсе не тихой пристанью, а страной, подверженной внешним опасностям и раздираемой внутренними противоречиями.
        Есть люди, которые утверждают, что их мышление совершенно самостоятельно и независимо от давления режима. Я не верю в это утверждение. Даже самая прочная сталь между молотом и наковальней приобретает форму, нужную кузнецу. Нет человека, свободного от влияния режима, при котором он живет. Не только согласие и подчинение - сопротивление тоже является видом взаимодействия.
        Советский режим известен своим экстремизмом, и даже сегодня, после того как он пал, народы России не в состоянии преодолеть последствия тяжелого наследия. В нас, бывших подданных Союза, до сих пор живут элементы этого наследия, они впитались в мозг и кровь вопреки нашему желанию. Режим в Израиле, коренным образом отличающийся от советского, тоже оказывает сильное влияние на человека. После долгих лет принадлежности к преследуемому меньшинству человек прибывает в страну, где становится частью «господствующей нации». Это изменение создает сильный соблазн заносчивости над другими, мести за тяжелое прошлое. Даже самый умеренный и либеральный человек в минуту искренности перед самим собой признает, что и в нем есть частица этой заносчивости. Не случайно мы считаем, сколько лауреатов Нобелевской премии выдвинул еврейский народ, сколько великих ученых, сколько евреев-героев Советского Союза было во второй мировой войне.
        В этом нет ничего плохого, ведь каждый человек любит свой народ. Еврейский народ строит свой национальный эпос из обломков, скопившихся за тысячелетия. Несмотря на историческое поражение, приведшее к изгнанию народа из своей страны, нам есть чем гордиться. Нужно только остерегаться потери пропорций, не дать национальной гордости превратиться в ксенофобию, а ощущение своей силы - в решающий фактор в политике. Тем более что в Израиле много граждан других национальностей.
        Что значит быть израильтянином? Нам не нужны определения, комплименты и бранные выражения других. Чувство принадлежности к этой стране, со всеми ее проблемами и бедами, это самое лучшее определение. Это говорит девочка из обычной буржуазной семьи, ставшая социалисткой и интернационалисткой, затем противницей советского режима и в заключение - израильтянкой. Каждый из этих этапов был подобен рождению заново.
        Нет в Израиле людей с простыми судьбами. Большинство из нас учатся, поколение за поколением. Уважение к традициям и умение обновляться, жить настоящим и верить в будущее - вот что делает нас израильтянами. В этом секрет нашего выживания в веках.
        notes
        Примечания
        1
        «Интернационал»
        2
        «Юный страж»» - молодежная организация левого толка.
        3
        Система мероприятий по подготовке молодежи к переселению в Эрец Исраэль и работе в сельском хозяйстве.
        4
        Сельскохозяйственное поселение, во многом напоминающее коммуну.
        5
        Слово “ульпан” в переводе означает “училище” или “студия”. В данном контексте имеются в виду курсы по изучению иврита для репатриантов.
        6
        «Дубы Исаака» (перевод с иврита)
        7
        «Ата» - ты.
        8
        Общепринятое обращение к женщине в Израиле.
        9
        Объединение профсоюзов Израиля.
        10
        Воины гетто.
        11
        Лира (полное название “израильская лира”) была государственной валютой Израиля с 1952 по 1980 год.
        12
        Мошавом называется кооператив частных сельских хозяйств с обобществленной системой сбыта продукции. Этим мошав отличается от кибуца, представляющего собой единое хозяйство.
        13
        В дословном переводе - Село сыновей.
        14
        ЦАХАЛ - аббревиатура слов «Армия обороны Израиля».
        15
        Лахиш - район сельскохозяйственных поселений - в основном мошавов - на юге страны.
        16
        Аббревиатура слов «Шерут ха-битахон ха-клали» - Генеральная служба безопасности.
        17
        Шекель - государственная валюта Израиля, сменившая лиру в 1980 году. Курс обмена составлял: 10 лир =1 шекель. Слово «шекель» взято из Писания, где оно обозначало древнюю меру веса. В 1985 году, ввиду галопирующей инфляции, шекель сильно обесценился и был заменен «новым шекелем» по курсу: 1000 шекелей=1 новый шекель. С тех пор и по сей день новый шекель является государственной валютой Израиля. В разговорной речи его называют просто шекелем.
        18
        Маарах - политический блок между партией Труда и й партией левых социалистов МАПАМ (аббревиатура слов “Объединенная рабочая партия”).
        19
        «Сосны».
        20
        Ликуд - сплоченность, спаянность.
        21
        Херут - свобода, вольность.
        22
        Переход в иудаизм после основательного изучения его основ и утверждения раввината об официальном признании человека евреем.
        23
        Тхия - Возрождение.
        24
        Моледет - Родина.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к