Русь против Тохтамыша. Сожженная Москва Виктор Петрович Поротников
        Русь изначальная
        Новый роман о переломной эпохе нашей древней истории. Захватывающий боевик о трудном подъеме Руси после Куликовской битвы, о начале конца проклятого Ига и о том, какую страшную цену пришлось заплатить нашим предкам за свободу и независимость.
        Разгромив Мамаевы полчища на Куликовом поле, Русь расчистила путь к власти чингизиду Тохтамышу, который убил побежденного соперника и стал повелителем Золотой Орды. Но почему же вместо благодарности новый хан затеял поход на Москву, разграбил город и сжег Кремль? Как Тохтамышу удалось застать Дмитрия Донского врасплох, по чьей вине Русь пропустила жестокий удар всего через два года после победы в Куликовской битве? И благодаря кому этот набег не стал новым Батыевым нашествием, а татары не смогли поставить Русь на колени и спешно ушли обратно в степи, едва узнав о приближении русской рати, спешившей на выручку Москве?..
        Виктор Поротников
        Русь против Тохтамыша. Сожженная Москва
        Часть I
        Глава 1. Бегство Мамая
        От гулкого топота копыт дрожала степь. Татарская конница откатывалась на юг в стремительном бегстве. Русские конники неудержимой лавиной преследовали степняков по пятам. За спиной у победоносных русских дружин расстилалось обширное Куликово поле, заваленное многими тысячами павших воинов, русичей и татар.
        Сквозь завесу из пыли, поднятой копытами коней, светило низкое багровое солнце, скатившееся к кромке горизонта.
        Мамай нещадно погонял коня, летевшего галопом по высокому степному травостою. Душа Мамая была объята смятением и страхом после всего случившегося в этот погожий сентябрьский день. Битва, начавшаяся около полудня, поначалу разворачивалась успешно для татар, разбивших наголову передовой полк русов и смявших их левое крыло. Мамай уже торжествовал в предвкушении того, что его тумены вот-вот сбросят расстроенные русские полки в реку Непрядву. Однако картина сражения быстро поменялась, когда в спину татарам ударил засадный русский полк. За какой-то час воспрянувшие духом русские ратники сломали боевые порядки татар в центре и на флангах. Обратившиеся в повальное бегство татары чуть не смяли ставку Мамая на Красном холме, с которого открывался превосходный вид на Куликово поле.
        Мамаю ничего не оставалось, как вскочить на коня и слиться с потоком бегущих ордынских воинов, поскольку на его приказы и гневные окрики все равно никто не реагировал. И вот, скрипя зубами от бессильной ярости, Мамай мчится галопом куда-то в степную даль, оставив в своем шатре шлем, оружие и свои любимые яшмовые четки.
        От Мамая не отстают полсотни преданных нукеров и кучка его слуг. Справа и слева от Мамая растекаются по степному раздолью конные ордынские отряды, измученные и поредевшие. Дабы облегчить бег усталых коней, татарские батыры швыряют на землю знамена, копья, щиты и колчаны, опустевшие в ходе сражения.
        Где-то сзади звучит боевой клич русской погони, звенят русские мечи, настигая убегающих татар.
        Мамай и его небольшая свита, перевалив через гряду холмов, уходят перелесками вдоль извилистой речки Птани. Победные крики русичей понемногу затихают вдали, там, где багрово полыхает закат.
        Скакали долго в сырых сгущающихся сумерках. Наконец, жеребец под Мамаем выдохся и захрапел, мотая головой. С его морды клочьями летела белая пена. Мамай остановил запаленного стремительной скачкой скакуна и спрыгнул с седла в высокую траву. Оглядев свою свиту, Мамай обнаружил, что половина его телохранителей отстала от него. Подле Мамая оставались лишь нукеры на самых выносливых лошадях.
        Стремянный Актай подвел к Мамаю свежего коня тулпара, поджарого и узкозадого, чалой масти, с длинной светлой гривой. Этих коней с незапамятных времен разводят кипчаки.
        -Прыгай в седло, повелитель, - торопливо бросил Актай. - Надо скакать дальше, пока совсем не стемнело.
        Опершись на плечо стремянного, Мамай тяжело взобрался в седло. «Повелитель… - Горькая усмешка скривила рот Мамаю. - Разве похож я теперь на повелителя, если бегу, как заяц, от урусов! Удираю от своих вчерашних данников! Вот уж не думал, что доживу до такого позора!» Надо было спешить. Мамай огрел чалого жеребца камчой, бросая его с места в карьер. Дожидаться своих отставших нукеров Мамай не собирался.
        Неистовая скачка по степным увалам длилась до темноты. На берегу реки Красивая Меча Мамай и его спутники остановили усталых коней. Ночной мрак окутал бескрайнюю равнину. Пора было подумать о ночлеге.
        Мамаевы слуги развели костры, нарубив сухого тальника в речной низине. Для Мамая нукеры разложили небольшой костер в стороне от прочих костров. Дабы укрыть Мамая от пронизывающего ветра, его телохранители воткнули в землю копья, растянув на них свои плащи и образовав некое подобие матерчатой ширмы.
        Сидя на густой холодной траве, Мамай нервно вертел в руках ременную плеть. Глядя на языки пламени, с треском пожиравшие хворост, Мамай взвешивал на мысленных весах все свои вчерашние действия и решения. Мамая угнетала и грызла мысль о том, что он потерпел поражение, будучи в одном шаге от победы. Случившийся крах можно было объяснить либо какой-то случайностью, либо ошибочным решением. Эту роковую ошибку Мамай сейчас пытался отыскать, мысленно перебирая события вчерашнего дня с того самого момента, когда татарские дозорные вдруг наткнулись на развернутое для битвы русское войско, и Мамаева орда устремилась на сближение с русами.
        Наконец усталость взяла свое, и Мамай погрузился в глубокий сон лежа у костра. Мамаева свита тоже вповалку спала возле тлеющих кострищ, даже не выставив дозорных. Стреноженные кони щипали траву и громко фыркали, чуя в ночной мгле крадущихся степных лисиц.
        Туманный рассвет обдал пробудившегося Мамая сыростью и холодом. Вскочив на одеревеневшие ноги, Мамай пинками и бранью разбудил своих людей, спавших на попонах возле догоревших костров. Нукеры и слуги зевали во весь рот, протирая глаза и ежась от холода. Кто-то принялся растреноживать и седлать коней, кто-то вновь разжигал костры, желая поскорее согреться.
        Мамай расхаживал между кострами с нахмуренным лицом, покрикивая на слуг и воинов, торопя их собираться в дальнейший путь. Кто-то из нукеров протянул Мамаю кусок сушеной конины. Присев на корточки у костра, Мамай принялся жадно жевать мясо. Он вдруг почувствовал, что сильно проголодался.
        Внезапно из-за холма показалась большая группа конников, которые двигались рысью и вразброд. Подъехав к реке, наездники спешились и принялись поить усталых лошадей. Это были воины-кипчаки из разбитого Мамаева воинства. Ими верховодил какой-то скуластый сотник с желтыми волосами, заплетенными в две короткие косы. Кожаный панцирь на сотнике был забрызган кровью, это говорило о том, что он побывал в самой гуще битвы. Бронзовый шлем с плоским верхом на голове сотника имел вмятины от ударов вражеских мечей.
        Мамай пожелал узнать имя этого храброго сотника. Разговаривая с Мамаем, молодой военачальник почтительно прижал ладонь к груди. Он был из кипчакского рода канглы. Звали его Тоганом.
        -Всех твоих воинов я зачисляю в свои телохранители, - объявил Мамай оторопевшему Тогану. - Ты сам отныне будешь эмиром.
        Следом за кипчаками в речную долину прихлынула аланская конница, вынырнувшая из-за холмов, над которыми всходило бледное утреннее солнце. Чешуйчатые панцири и ребристые островерхие шлемы алан искрились и блестели под солнечными лучами. Среди аланских всадников оказались несколько знатных татарских мурз и кипчакский шаман Кудаш.
        Заметивший Кудаша Мамай рванулся к нему с перекошенным от злобы лицом, на котором еще явственнее проступили глубокие морщины на лбу и в уголках глаз.
        Спрыгнувший с седла Кудаш хотел было напиться из реки, но не успел сделать и трех шагов, как оказался в цепких руках рассерженного Мамая.
        -Вот ты и попался, лживый негодяй! - злобно шипел Мамай прямо в лицо оробевшему Кудашу. - Не ты ли гадал мне на бараньей лопатке и предсказал победу над урусами! Не забыл, собачье отродье? Я щедро заплатил тебе за камлание, но, как оказалось, все твои предсказания оказались сущей брехней! Урусы разбили мое войско наголову! Я сам чудом ускользнул от их мечей и копий. Ты ответишь мне за это, мерзавец! - Свалив трясущегося, как в лихорадке, Кудаша на росистую траву, Мамай принялся остервенело пинать его ногами, ощерив редкие зубы и свирепо приговаривая: - Вот, тебе расплата за лживое камлание, жалкий червь!.. Получи награду за свои лживые бредни, гнусная тварь!.. Получи сполна!.. Получи!..
        Несмотря на то что Кудаш пытался закрывать голову руками, Мамай все же разбил ему лицо в кровь. Никто из воинов и слуг не осмелился остановить Мамая, который был похож на разъяренного демона. Наконец Кудаш потерял сознание. Мамай, тяжело дыша, пнул шамана еще раз, затем жестом подозвал к себе военачальника Тогана.
        -Добей эту падаль! - коротко бросил Мамай Тогану, плюнув на неподвижное тело шамана, закутанное в длинный темный халат, к поясу которого были прицеплены различные амулеты из дерева и кости.
        Тоган выхватил у кого-то из кипчаков короткое копье и заколол Кудаша точным и сильным ударом в сердце.
        Убийство шамана считалось большим кощунством, поэтому никто из кипчаков и алан не осмелился снять с убитого Кудаша его добротные сафьяновые сапоги, никто не подобрал его кожаную сумку и замшевую шапку, отороченную лисьим мехом. Воин-кипчак не взял из рук Тогана свое копье, поскольку на нем была кровь шамана. Тоган воткнул копье в землю рядом с мертвым Кудашем и отошел к своему коню.
        Мамай отдал приказ воинам и слугам садиться на коней. В этот момент к Мамаю подскочил мурза Сатай, облаченный в доспехи, с саблей на поясе.
        -Повелитель, убийство шамана есть тяжкий грех, - проговорил Сатай. - Зря ты обрек Кудаша на смерть. Тень Кудаша теперь будет преследовать тебя повсюду. Надо хотя бы похоронить тело Кудаша по шаманскому обряду.
        Мамай едва взглянул на Сатая, собираясь сесть верхом на коня.
        -Вот ты и останешься здесь, дабы упокоить прах Кудаша, - сказал он. - Ведь Кудаш пользовался твоим покровительством. Он был для тебя почти родственником.
        Сатай отступил на шаг, склонив голову в островерхом шлеме и прижав ладонь к груди. Всем своим видом Сатай показывал, что он готов выполнить повеление Мамая.
        Мамай уже всунул ногу в стремя, но так и не вскочил в седло. К нему подступили мурза Чалмай и военачальник Огул-бек. Их голоса прозвучали раздраженно, почти гневно.
        Оба поддерживали мурзу Сатая в том, что Мамай совершил непростительное зло, приказав убить шамана Кудаша.
        -Тень Кудаша может выместить свою месть и на нас, ведь мы стали невольными свидетелями сего злодеяния, - сердито промолвил Чалмай, сдвинув на затылок свою островерхую шапку. - Повелитель, нужно замолить сей грех. Надо принести жертву душе убитого шамана.
        -Верные слова! - поддержал Чалмая плечистый Огул-бек.
        «Осмелели, собаки! - подумал Мамай, повернувшись к Чалмаю и Огул-беку, позади которых стоял мурза Сатай. - Еще два дня тому назад я мог казнить кого угодно, никто в моем окружении не смел мне перечить! Все вельможи ходили за мной, согнув спины и потупив очи. Стоило мне потерпеть поражение от урусов, и псы-лизоблюды начали скалить на меня зубы!»
        Мамаю нестерпимо хотелось хлестнуть Чалмая плетью по лицу, но он сдержал себя. Мамай опасался, что если вдруг начнется потасовка, то аланы, пришедшие сюда вместе с Чалмаем и Огул-беком, могут одолеть кипчаков Тогана. Аланов было гораздо больше, чем воинов Тогана и Мамаевых нукеров.
        -Дивлюсь я тебе, Чалмай, - криво усмехнулся Мамай. - Ты же исповедуешь ислам, а между тем веришь в колдовство языческих шаманов. И ты, Огул-бек, являешься мусульманином, но почему-то смотришь в рот таким горе-колдунам, как Кудаш. Это совсем вас не красит, храбрые мужи.
        Мамай осуждающе покачал головой, слегка нахмурив брови.
        -Повелитель, но ведь и ты с юных лет ходишь в мечеть и творишь молитву Аллаху по пять раз в день, - заметил Мамаю Чалмай. - И все же это не мешает тебе держать подле себя языческих знахарей. Кто смеется над горбатым, сам должен ходить прямо.
        Мамай набычился, собираясь ответить Чалмаю грубо и резко, но не успел этого сделать.
        Вдруг раздался крик, это подавали сигнал тревоги стоявшие в дозоре аланы. «Русы скачут сюда! Русы надвигаются! - кричали дозорные, мчась галопом с вершины холма. - Русов очень много!»
        Это мигом прекратило все споры. Мамай вскочил на коня и поскакал к речному броду, по которому уже двигались длинной вереницей аланские всадники. От Мамая не отставали его нукеры и слуги. Кипчаки во главе с Тоганом тоже ринулись гурьбой вслед за Мамаем.
        Побежали к своим коням Чалмай и Огул-бек. Мурза Сатай, прежде чем сесть в седло, приволок за ноги бездыханное тело шамана к береговому откосу и столкнул его в быстротекущую мутную воду.
        Чалый тулпар под Мамаем, рысью преодолевая брод, поднял высокие водяные брызги. Оказавшись на другом берегу, Мамай утер лицо рукавом цветастого чапана и оглянулся назад. На гребне холмов, откуда примчались дозорные аланы, маячили всадники на крупных гривастых лошадях, их было не меньше полусотни. Судя по шлемам, по красным овальным щитам и по треугольным флажкам на копьях это были русичи, сомнений никаких не оставалось.
        Увидев степняков, переходивших реку вброд, русичи схватились за луки. Длинные оперенные стрелы со свистом прорезали воздух, падая в реку и со звоном ударяясь о круглые щиты кипчаков, замыкавших Мамаев отряд. Одна из стрел со зловещим гудением пролетела над головой Мамая, вонзившись в землю рядом с передними копытами его коня. Мамай невольно пригнулся к лошадиной гриве. Не имея на себе ни шлема, ни панциря, он чувствовал себя совершенно незащищенным.
        «Откуда у русов взялись такие выносливые лошади? - мрачно думал Мамай, мчась галопом в степную даль. - Неужели проклятые урусы будут гнаться за мной до самой Волги?»
        Глава 2. Удар плетью
        Лишь удалившись от реки Красивая Меча на дневной переход, Мамай смог, наконец, облегченно перевести дух. Русская погоня отстала от него. Мамай продолжал двигаться на юг, к излучине Дона, там находились его кочевья и стада. Вокруг Мамая постепенно собралось около трех тысяч всадников: татар, саксин, аланов и кипчаков. То была жалкая горсть от разбитой и рассеявшейся в степях стотысячной Мамаевой орды.
        Мамай был полон решимости этой же осенью собрать новое войско, дабы нанести сокрушающий удар по Руси. Мамаю не терпелось не только разбить наголову московского князя, но и разорить дотла Москву. Позор поражения жег Мамая нестерпимо!
        На четвертый день пути Мамай наткнулся у реки Хопер на другой отряд из своего разбитого воинства, расположившийся на ночлег. Пастбища вдоль реки Хопер принадлежали кипчакскому племени карабиркли. Черные кипчакские юрты стояли широким полукругом на луговине близ высоких камышовых зарослей. В загонах, сооруженных из тростника и ивовых ветвей, блеяли овцы и мычали низкорослые степные коровы. В Мамаевой орде было немало воинов из племени карабиркли.
        Спешившись возле ярко пылающего костра, Мамай столкнулся лицом к лицу с военачальником Кайрауком, начальником над тысячей всадников. Кайраук почтительно поприветствовал Мамая, слегка склонив голову, обмотанную окровавленными тряпками из тонкого льна.
        -Что, приятель, не ожидал узреть меня живым? - ухмыльнулся Мамай, небрежно потрепав Кайраука по плечу. - Вижу, не ожидал! Русы в затылок мне дышали, но я все же ушел от них! И вот я здесь.
        -Рад видеть тебя во здравии, повелитель, - пробормотал Кайраук и отвесил поклон Мамаю. - Моя юрта - твоя юрта. Отведай моего жаркого из барашка, моего творога и кумыса.
        -Ты ранен, что ли? - Мамай окинул военачальника пытливым взглядом. - Серьезно или как?
        -Какой-то русич едва не расшиб мне башку топором, но я успел заколоть его копьем, - горделиво ответил Кайраук. - Покуда слуга перевязывал мне голову, в битве случился перелом. Русские собаки нанесли удар из засады и опрокинули наши тумены. Началось повальное бегство. Коль татары бросились наутек с Куликова поля, то и моим батырам тоже пришлось удирать от русских полков.
        Кайраук топтался перед Мамаем с виноватым видом.
        -Ты храбрый рубака, друг мой. - Мамай ободряюще кивнул Кайрауку. - В том, что случилось на поле Куликовом, нет твоей вины.
        В этом кипчакском стойбище проживала родня Кайраука со стороны его жены.
        Кайраук привел Мамая в большую теплую юрту, где в очаге пылал огонь и пахло свежезажаренным мясом. Две пожилые женщины в длинных до пят балахонах, увешанные серебряными монистами, услужливо поднесли Мамаю медный таз с водой и белый чистый рушник. Мамай с наслаждением смыл со своего лица и с рук пыль и пот. Впервые за последние четыре дня Мамай снял с себя пояс и сапоги.
        Жуя горячую баранину, Мамай расспрашивал Кайраука о том, далеко ли отсюда разбросаны прочие курени племени карабиркли, много ли воинов уцелело в его тысяче после сечи на Куликовом поле, смогут ли в ближайшие два-три дня сюда съехаться старейшины и беки из окрестных кипчакских родов.
        -Гонцов по кочевьям разослать нетрудно, повелитель, - молвил Кайраук, потягивая кумыс из неглубокой круглой чаши без ножки. - Токмо зачем все это?
        -Я хочу объявить новый сбор войск для похода на Москву! - ответил Мамай, икая и давясь непрожеванным мясом. - Князья русские в скором времени разойдутся по своим уделам, московляне начнут праздновать свою победу на Куликовом поле, тут-то я и застигну русов врасплох! Нагряну к Москве нежданно-негаданно и схвачу московского князя за горло! - Мамай сжал кулак и потряс им перед собой. - Я жестоко отомщу урусам за свое нынешнее бегство, залью Москву кровью! Суздаль и Владимир сровняю с землей!..
        Мамай закашлялся, подавившись мясом.
        Кайраук заговорил было о том, что вот-вот наступит пора для перекочевки на зимние пастбища, поэтому кипчакам теперь будет явно не до войны. Как и всем прочим степнякам, живущим в донских и приволжских степях.
        -Пусть стада и повозки с барахлом перегоняют на юг женщины и рабы, - сердито рявкнул Мамай, отшвырнув к войлочной стенке юрты обглоданную кость. - Мужчин из татарских и кипчакских кочевий я заберу с собой в новый поход на Русь. Как я решил, так и будет!
        Кайраук примолк и, опустив глаза, допил кумыс из чаши. Он по-прежнему робел перед Мамаем, могущество которого было неоспоримо, во всяком случае, до битвы с русами на Куликовом поле. Уходя в этот злосчастный поход на Москву, Мамай велел убить хана Мухаммеда-Булака. Мамай собирался сам занять трон Золотой Орды после разгрома русских князей. Пусть Мамаю не удалось разбить московского князя и его союзников, но ведь ханский трон теперь пустует. Кто посмеет помешать Мамаю стать золотоордынским ханом?
        Так размышлял Кайраук, выйдя из теплой юрты на промозглый ветер, чтобы выполнить повеление Мамая. Отобрав из своих воинов самых крепких и смышленых, Кайраук разослал их к ближним и дальним кипчакским кочевьям, невзирая на сгустившиеся сумерки. Мамаю не терпелось начать сбор нового войска, поэтому гонцы уже к рассвету были обязаны передать его волю кипчакской родовой знати.
        Выполнив приказ Мамая, Кайраук сел у костра рядом со своими сотниками. Здесь же сидели, угощаясь кумысом и жареным мясом, татарские военачальники, прибывшие в это стойбище вместе с Мамаем. Узнав от Кайраука, что Мамай собирается еще до первого снега собрать новое конное войско и двинуться с ним на Москву, знатные татары принялись делиться своими мнениями относительно этой Мамаевой затеи. Разгоряченные кумысом военачальники высказывались смело и дерзко.
        -Мамай свихнулся, не иначе, - сказал Чалмай, постучав кулаком по своей выбритой наголо голове. - Он с таким трудом собрал десять туменов, потратив на это пять месяцев и кучу денег. И где ныне эти тумены? Они разбиты вдрызг русскими полками у речки Непрядвы, разбиты и рассеяны по степи, как дым под порывами ветра. Скоро во всех кочевьях узнают о страшной бойне на Куликовом поле, узнают о многих тысячах убитых татар, саксин и кипчаков, которые уже никогда не вернутся к своим семьям… После таких слухов под стяги Мамая никто не пойдет, я уверен в этом.
        -Это верно, - согласился с Чалмаем Огул-бек. - Мамай упустил поводья из рук. Поражение от урусов отныне будет довлеть над Мамаем, как проклятье. Удача отвернулась от Мамая.
        -Мамай еще не сознает в полной мере, что он теперь батыр, выбитый из седла, - заметил мурза Сатай. - Снова сесть в седло Мамаю будет весьма непросто. Похоже, звезда Мамая закатилась. Мамай всегда с таким презрением отзывался о русах, как о своих рабах. И именно урусы нанесли Мамаю сокрушительное поражение! Воистину, это злая усмешка судьбы!
        -Мамай всегда смеялся над теми, кто предрекал ему беды и поражения, - вновь заговорил мурза Чалмай. - Мамай любит повторять, что он крепко держит судьбу за хвост. Но получается, что рок выскользнул из рук Мамая и обрек его на унизительное поражение от своих же данников. Что может быть ужаснее и смешнее этого?..
        Но разговор у костра вдруг разом прекратился. Военачальники замолкли и замерли, слегка растерявшись. Из мрака, окружавшего костер, бесшумно появился Мамай в наброшенном на плечи длинном плаще, подбитом волчьим мехом. Мамай был заметно во хмелю, на его раскрасневшемся лице с тонкими усиками и маленькой куцей бородкой застыла мина нескрываемого раздражения. Вместе с тем раскосые глаза Мамая сверкали злорадным блеском, ибо он видел, как смутил своим внезапным появлением не в меру разговорившихся военачальников. Войлочная шапка с загнутыми полями и высоким верхом торчала на голове Мамая, съехав набок.
        -Петухи раскукарекались, полагая, что хозяин спит, утомленный долгой дорогой, - насмешливо проговорил Мамай, чуть заметно пошатываясь из стороны в сторону. - Петухи позабыли, как хозяин рубил головы таким же пустобрехам, кои осмеливались открывать рот не к месту. Даже хан Мухаммед-Булак остался без головы, возомнив о себе слишком много и забыв, кому он был обязан ханским троном.
        -Мы тут просто беседуем, повелитель, - промолвил мурза Сатай, стараясь скрыть снедавшее его волнение. - Обсуждаем наше непростое положение, только и всего.
        -Нет, вы не просто беседуете, - сердито возразил Мамай, уперев руки в бока. - Вы, паскудники, обливаете меня грязью за глаза! Злорадствуете, как последние негодяи! Радуетесь моему поражению и бегству с Куликова поля, мерзавцы! Я не глухой и прекрасно слышал ваши речи, стоя вон за той юртой. - Мамай указал плетью на войлочный шатер у себя за спиной. - Вы не верите, что мне удастся быстро собрать новое войско. Вам кажется, что удача отвернулась от меня и никто не пойдет со мной в новый поход на Русь. А кое-кто из вас полагает, что я безумец. - Мамай взглянул на мурзу Чалмая. - Более того, я стал посмешищем для вас, ибо был разбит урусами, своими данниками.
        Два кипчакских сотника, сидевшие на вязанках хвороста бок о бок с Чалмаем, поспешно отодвинулись от него, как от прокаженного. Сотники поняли по недобрым глазам Мамая, что он очень зол на Чалмая и не намерен прощать ему столь дерзкие речи.
        Чалмай нервно заерзал на низенькой деревянной скамеечке. Он попытался задобрить Мамая шуткой.
        -Повелитель, люди молвят, как с хмельного языка сорвалось, так и совралось. - Чалмай встал и вежливым жестом предложил Мамаю сесть на его место. - О владыка, позволь угостить тебя здешней арзой и кумысом.
        -Ого, ослиный помет заговорил! - обронил Мамай, кривя свои тонкие губы. - Не хочу сидеть рядом с таким дерьмом, как ты!
        Быстро вскинув правую руку, Мамай полоснул Чалмая плетью прямо по лицу. Чалмай вскрикнул и закрыл левый глаз ладонью, из-под которой потекли тонкие струйки крови. Упав на колени, Чалмай раболепно склонил голову перед Мамаем.
        С торжествующим видом Мамай пнул Чалмая сапогом в плечо. Тот неловко упал на бок, продолжая зажимать рассеченный глаз ладонью. Резко повернувшись, Мамай удалился прочь, растаяв во мраке ночи.
        Усталость и сытный ужин сморили Мамая. Добравшись до мягкой постели, он завалился спать. Мамай спал так крепко, что не почувствовал, как услужливые женские руки сняли с него пояс, чапан и сапоги.
        Пробудившись на рассвете от сильной жажды, Мамай окликнул слуг. Напившись овечьего молока, Мамай велел позвать к нему мурзу Чалмая. Мамаю вдруг захотелось узнать, уцелел ли у Чалмая левый глаз после удара камчой.
        Вместо Чалмая перед Мамаем предстал военачальник Тоган.
        После короткого приветствия Тоган поведал Мамаю, что Чалмай еще ночью покинул стойбище.
        -Куда он подался? - спросил Мамай.
        -Не ведаю, повелитель, - зевая, ответил Тоган. - Вместе с Чалмаем уехали Сатай и Огул-бек.
        -Вот паршивые собаки! - злобно обронил Мамай, вскочив с лежанки. - Теперь эти выродки станут всячески пакостить мне! Надо было свернуть им шеи, всем троим! Что говорил Чалмай, когда собирался в путь посреди ночи? - Мамай, метавшийся по юрте, замер на месте, глядя на Тогана. - Наверняка этот паршивец ругал меня, ведь так?
        -Нет, повелитель, - Тоган тряхнул своими желтыми косами, - Чалмай помалкивал, седлая коня. Но я слышал, что молвили между собой Сатай и Огул-бек, привязывая к седлам дорожные сумки. Они страшились твоего гнева, о великий. Сатай сказал, что помеченный плетью Чалмай навсегда лишился Мамаевой милости. Мол, Чалмай обречен на смерть. А значит, и они с Огул-беком тоже поплатятся головами, как друзья Чалмая. Огул-бек согласился с Сатаем.
        -Пусть бегут от меня подальше, негодяи! - процедил сквозь зубы Мамай. - Все равно я настигну их рано или поздно.
        Отпустив Тогана, Мамай опять повалился на ложе и захрапел.
        Глава 3. Слухи из Сарая
        Гонцы, разосланные Кайрауком по дальним и ближним кипчакским кочевьям, через три дня возвратились обратно один за другим. Среди вестников находился племянник Кайраука, двадцатилетний юноша по имени Тирек. Своего племянника Кайраук отправил к стойбищам племени эльбули, разбросанным в междуречье Дона и Волги. Племя эльбули было самым многочисленным из донских кипчакских родов и племен. Мамаю хотелось в первую очередь заручиться поддержкой племени эльбули.
        Вернувшийся из дальней поездки Тирек сообщил Мамаю оглушительную весть. Старейшины и беки из племени эльбули наотрез отказались подчиниться Мамаю. Они намерены присягнуть на верность хану Тохтамышу, пришедшему из Синей Орды и захватившему Сарай. По слухам, Тохтамыш привел с собой большое войско и без боя взял Сарай, наложив руку на сокровища Мамая и на его гарем.
        Мамай не поверил Тиреку, убеждая Кайраука и все свое окружение, что скорее всего Сарай захватили сторонники обезглавленного хана Мухаммеда-Булака.
        -Эти трусливые шакалы осмелели, полагая, что меня нет в живых, - негодовал Мамай. - Видимо, слух о моем поражении на поле Куликовом докатился до Сарая, посеяв смятение в умах тамошней знати. Мои сторонники растерялись и утратили власть над городом. Скоро я нагряну в Сарай, тогда прихвостням казненного Мухаммеда-Булака не поздоровится, клянусь Аллахом!
        Однако кипчакские беки, приехавшие на встречу с Мамаем, все как один твердили о хане Тохтамыше, который утвердился в Сарае и тоже созывает всех кочевых вождей на всеобщий съезд. Тохтамыш обещает щедрые льготы всем знатным степнякам, признавшим его власть.
        Мамай понимал, что знатные кипчаки, откликнувшиеся на его зов, вовсе не намерены безоглядно следовать за ним. Беки и беи приехали скорее для того, чтобы увидеть, какими силами располагает Мамай после поражения от русов. Мамаю пришлось расточать перед кипчакскими вождями обещания озолотить их, если те помогут ему изгнать из Сарая Тохтамыша, а затем двинутся с ним в новый поход на Русь.
        К счастью для Мамая, в эти дни к нему примкнуло еще около четырех тысяч всадников из его рассеянного по степям воинства. Таким образом, под началом у Мамая собралось около семи тысяч конников. Старейшины племени карабиркли изъявили готовность поддержать Мамая в его противостоянии с Тохтамышем. Послы из племени кунун тоже заверили Мамая в своей преданности ему. Лишь посланцы из племени оглы не сказали Мамаю ничего определенного, выпросив у него время на раздумье. От племени эльбули и вовсе никто не прибыл. Это было плохим знаком. Дабы не оттолкнуть от себя колеблющихся, Мамай не осмеливался выказывать свой крутой нрав, сознавая, что былого могущества у него теперь нет. Владычество над Золотой Ордой Мамаю предстояло завоевать в схватке с Тохтамышем.
        Из троих сыновей Мамая лишь самый младший находился в отцовской свите. Младшему Мамаеву отпрыску было пятнадцать лет, его звали Басаром. Поскольку Басар был трусоват и плохо владел оружием, Мамай не позволил ему участвовать в битве с русскими полками на Куликовом поле. Во время бегства от победоносных русских дружин Басар не отставал от Мамая, благо конь под ним был арабских кровей.
        Старшие сыновья Мамая, Солтанбек и Салджидай приняли участие в сече с русским войском. Что с ними сталось, Мамай не знал. Убитыми его сыновей никто не видел, но и среди тех воинов, кому удалось уйти живыми с поля сражения, их не оказалось. Вполне могло случиться и так, что Солтанбек и Салджидай, получив ранения, угодили в плен к русам. Мамай сильнее всего горевал о своем любимце Солтанбеке. В глубине души Мамай тешил себя надеждой на то, что его старшие сыновья либо где-то затаились, оставшись без лошадей, либо сумели ускакать от русской погони и до сих пор блуждают по степям.
        К войску Мамая, стоявшему станом на реке Хопер, то и дело прибивались разрозненные группы татар, кипчаков и саксин, пробиравшихся на юг. Это были мелкие осколки от могучего Мамаева воинства, утратившего единство и дисциплину после тяжелого поражения на Куликовом поле.
        Глава 4. Потомок Тукай-Тимура
        Всех потомков Чингисхана татары называли царевичами-огланами. Именно отпрыски «золотого Чингизова рода» имели право на высшую власть в Золотой и Синей Орде, а также в державе Хулагидов, раскинувшейся на территории Ирана и Закавказья.
        Тохтамыш был старшим сыном Туй-Ходжи, владевшего Мангышлаком в Синей Орде. Свой род Тохтамыш возводил к Тукай-Тимуру, самому младшему из сыновей Джучи, который, в свою очередь, являлся первенцем великого Чингисхана. Ханским троном в Синей Орде владела двоюродная родня Туй-Ходжи. Поскольку Туй-Ходжа тоже претендовал на трон, опираясь на кочевников-туркмен, он был убит слугами Урус-хана, властелина Синей Орды.
        В свое время Чимтай, отец Урус-хана, оттеснил от ханского трона своего брата Кутлуг-Ходжу, сыном которого был Туй-Ходжа.
        Тохтамышу пришлось спасаться бегством от людей Урус-хана, которые повсюду его искали, собираясь убить. Прибежище Тохтамышу предоставил эмир Самарканда Тимур. После ранения в ногу Тимур охромел, поэтому получил прозвище Ленг, что по-персидски значит Хромец. Тимур снабдил Тохтамыша золотом и припасами, дал ему сильное войско. С этим войском Тохтамыш разбил Урус-хана и занял ханский трон в Синей Орде.
        Неуемная жажда новых завоеваний сподвигла Тохтамыша к походу на берега Волги. Захватив Сарай, Тохтамыш объявил себя ханом Золотой Орды, обосновав это тем, что прежний хан Мухаммед-Булак был убит Мамаем. Поскольку Тохтамыш являлся чистокровным Чингизидом, золотоордынская знать без колебаний признала его владыкой Золотой Орды. Зная, что Мамай тоже метит на ханский трон, Тохтамыш объявил его своим врагом.

* * *
        Сидя на широком позолоченном ханском троне, Тохтамыш внимательно разглядывал троих татарских военачальников, перебежавших к нему от Мамая. Одного из перебежчиков звали Чалмаем, у него на лице виднелся свежий рубец от удара плетью. Чалмай не скрывал своей лютой ненависти к Мамаю за то, что тот едва не выхлестнул ему плетью левый глаз. Два других перебежчика, Сатай и Огул-бек тоже были настроены крайне непримиримо к Мамаю, обвиняя его в бессмысленной жестокости и в стремлении захватить ханский престол.
        -Являясь гурленем, ханским зятем, Мамай возомнил, что и он достоин ханского трона, - молвил мурза Сатай. - Ханум, дочь хана Бердибека, родила Мамаю троих сыновей. Ради них-то и усердствует Мамай, цепляясь за власть и устраняя здешних ханов одного за другим.
        -Сначала Мамай убил Абдуллаха, потом Мухаммеда-Булака, - вставил Огул-бек, почтительно взирая на Тохтамыша. - Оба являлись потомственными Чингизидами. Мамай сам возвел их на трон, управляя Золотой Ордой от их имени. По воле же Мамая эти двое Чингизидов расстались с жизнью.
        -Верно-верно, - закивал головой Чалмай. - Мамай хитер и коварен. Став темником, Мамай втерся в доверие к хану Джанибеку, сыну Узбека. Мамай помог Джанибеку взять ханскую власть, переступив через кровь Тинибека, Джанибекова брата. Спустя какое-то время Бердибек, сын Джанибека, с помощью Мамая захватил ханский трон, перешагнув через труп отца. А затем пришел черед и Бердибека, убитого людьми Мамая.
        -После смерти Бердибека и всех его братьев в Золотой Орде воцарился хаос, поскольку в живых не осталось никого из прямых потомков великого хана Узбека, - вновь заговорил Сатай. - Этот хаос продолжался двадцать лет. В это смутное время многие пытались завладеть ханским троном, не только Чингизиды из дальней Узбековой родни и царевичи-огланы из Синей Орды, но и совершенно безродные выскочки. Участвовал в этой затянувшейся сваре и Мамай, опять же действуя хитро и расчетливо. Мамай до поры до времени выступал от имени тех безвольных ханов, которых он сам сажал на трон в Сарае. Это продолжалось до тех пор, покуда Мамай не уверовал в свое могущество настолько, что решил открыто объявить себя ханом после победоносного похода на Русь…
        -Вот только победить русов Мамаю не удалось, - злорадно хмыкнул Чалмай, перебив Сатая. - Дамир-мол, князь московитов, собрал большое войско из подвластных ему русских князей и разбил Мамаевы тумены на Куликовом поле. Дамир-мол даже не подпустил Мамая к своим границам.
        Непроницаемое лицо Тохтамыша заметно оживилось при упоминании Чалмаем разгромной для Мамая Куликовской битвы. Тохтамыш пожелал узнать подробности этого сражения, благо Чалмай и оба его спутника участвовали в нем. Тохтамыш не скрывал того, что ему в первую очередь интересно знать, почему Мамай не смог одолеть московского князя и много ли войска осталось у Мамая после этого тяжелого поражения.
        -Дамир-мол перехитрил Мамая, - сказал Чалмай. - Князь московитов заманил Мамаевы полчища на Куликово поле, окруженное лесами и оврагами, там у нашей конницы не было никакой возможности для фланговых маневров. Мамаевы тумены могли наступать на урусов только в лоб, неся при этом огромные потери.
        -К тому же Дамир-мол спрятал в засаде несколько тысяч всадников, которые ударили в спину нашим батырам, уже смявшим левое крыло русов, - промолвил Сатай, сокрушенно покачав головой. - Это привело к тому, что отборные Мамаевы отряды оказались в окружении.
        -Русы воспрянули духом и начали теснить наши боевые порядки по всему фронту, - подхватил Огул-бек. - Вскоре отступление наших туменов превратилось в повальное бегство. У Мамая не осталось в резерве ни одной сотни конников, поэтому он не смог выправить положение. Мамаю оставалось лишь присоединиться к потоку своих бегущих воинов, дабы не угодить в лапы урусам.
        -Урусы долго преследовали наше разбитое воинство, кого-то убивая, кого-то беря в плен, - мрачно продолжил Чалмай. - Много татар погибло во время бегства, гораздо больше, чем во время сечи. Мамаю удалось собрать воедино лишь малую часть из своего разбитого войска, рассеянного по степям и далям.
        -У Мамая имеется около десяти тысяч всадников, - добавил Сатай. - Вряд ли он сможет собрать больше в ближайшее время.
        На широком смуглом лице Тохтамыша, с темными раскосыми глазами и слегка приплюснутым носом, появилось некое подобие улыбки. Услышанное от этих троих перебежчиков весьма обрадовало его. До сего дня Тохтамыш довольствовался только слухами о том, где может находиться Мамай и какими силами он располагает после поражения от московского князя. Теперь Тохтамыш знал, что Мамай разбил стан на реке Хопер и лихорадочно собирает войско из окрестных кипчаков для похода на Сарай.
        Тохтамышу было тридцать два года. Он был довольно высок ростом, широкоплеч и мускулист, как борец или молотобоец. Благодаря дремучим черным бровям, нависавшим над узкими глазами, взгляд Тохтамыша казался недружелюбным и подозрительным. Красиво очерченный волевой рот Тохтамыша был обрамлен тонкими усами и маленькой бородкой. Его иссиня-черные длинные волосы, похожие на лошадиную гриву, ниспадали ему на плечи. Эта грубо подстриженная шевелюра топорщилась щеткой над высоким лбом Тохтамыша, а на висках она была заплетена в тонкие косички, по обычаю кочевников.
        Тохтамыш был одет в кипчакский кафтан темно-желтого цвета с красными узорами на плечах, под цвет кафтана были и сапоги из мягкой выделанной бычьей кожи с загнутыми носками. Кожаный пояс на Тохтамыше был украшен серебряными бляшками. На поясе висел изогнутый туркменский кинжал с витой рукоятью и в позолоченных ножнах.
        Свита Тохтамыша также была одета в кипчакские одежды, удобные для верховой езды. Лишь дворецкий Тарбей был одет в длинный шелковый халат с широкими рукавами. Тарбей был родом из Сарая. Он перешел на сторону Тохтамыша вместе с теми сарайскими вельможами, кому давно была в тягость деспотическая власть Мамая. Тохтамыш приблизил Тарбея к себе и даже оставил его в прежней должности смотрителя ханского дворца.
        Выспросив у троих знатных перебежчиков все, что ему было нужно и важно, Тохтамыш повелел Тарбею разместить их во дворце. Поняв, что на этом их беседа с новым властелином Сарая закончена, Чалмай, Сатай и Огул-бек низко поклонились Тохтамышу. Затем все трое покинули тронный зал, следуя за толстяком Тарбеем, который жестом поманил их за собой.
        Комната, куда Тарбей привел Чалмая и его спутников, была просторна и чисто прибрана. Здесь стояли две деревянные кровати, стол, сундук и две скамьи. На полу были расстелены темно-красные хорасанские ковры, стены побелены известью. Из двух небольших окон, расположенных под самым потолком, струился бледный свет догорающего осеннего дня.
        -Я распоряжусь, чтобы сюда принесли еще одну кровать, - сказал Тарбей перед тем, как удалиться.
        -Пусть твои слуги захватят и светильники, скоро совсем стемнеет, - бросил Чалмай дворецкому, уже шагнувшему к двери.
        Взявшись за дверную ручку, Тарбей обернулся и сделал молчаливый кивок головой, взглянув на Чалмая.
        -Не очень-то разговорчив с нами этот жирный суслик! - недовольно обронил Сатай, переглянувшись с Огул-беком и кивнув на резную кипарисовую дверь с закругленным верхом, за которой скрылся Тарбей. - Не нравится мне это! Может, Тарбей-прощелыга знает то, чего мы не знаем. Может, ему ведомо, что наша песенка спета. Не зря же у нас отняли оружие при входе во дворец.
        Встревоженный взгляд Сатая метнулся к Чалмаю.
        -Тохтамыш не станет убивать нас, - проговорил тот, скинув с себя теплый верхний чапан и сняв шапку с головы. - Тохтамыш неглуп и понимает, что живые мы ему полезнее, чем мертвые. Спесивый Тарбей просто пытается показать нам, что ныне мы ему не ровня. В прошлом Тарбей кланялся нам, теперь он хочет, чтобы мы ему кланялись. - Чалмай криво усмехнулся. - А может, Тарбей в душе злится на меня за то, что я отказался выдать свою дочь за его сына.
        -Скорее всего, причина в этом, - заметил Огул-бек, усевшись на скамью и снимая сапоги. - Отец и дед Тарбея были безродными кочевниками. Тарбей возвысился, благодаря милости Мамая, который тоже не может похвастаться знатными предками. Тарбей давно подыскивает своему сыночку знатную невесту…
        -Так ведь вроде Мамай собирался помочь Тарбею в этом деле, - промолвил Сатай, присев на другую скамью.
        -Ну да, Мамай обещал Тарбею похлопотать о невесте для его сына, - сказал Чалмай. И после паузы добавил: - Мамай хотел сделать это после похода на Русь. Но теперь Мамаю явно не до Тарбея и не до его безмозглого сыночка. - Чалмай коротко рассмеялся. - Мамай сам остался без гарема, без казны и без войска.
        Этот разговор между тремя знатными ордынцами был прерван появлением троих слуг в длинных полосатых халатах, которые внесли в покой еще одну кровать и постельные принадлежности. Следом за слугами появился Тарбей, принесший два масляных светильника.
        Эти же слуги, спустя час, принесли ужин незваным гостям Тохтамыша. Перед ужином Чалмай, Сатай и Огул-бек ополоснулись теплой водой в купальне, расположенной в соседнем помещении.
        -Гляди, как нас угощают! - молвил Чалмай с набитым ртом, обращаясь к Сатаю. - Если бы мы были не нужны Тохтамышу, разве стали бы нас здесь кормить до отвала.
        Соглашаясь с Чалмаем, Огул-бек поспешно закивал головой, слизывая со своих кривых толстых пальцев арбузную патоку. При этом он ободряюще подмигнул Сатаю. Мол, не тревожься понапрасну, приятель!
        Сатай хранил молчание, налегая на шашлык из нежного джейраньего мяса. По его лицу было видно, что он поражен и восхищен щедрым угощением Тохтамыша. Чалмай принялся рассуждать о превратностях судьбы и о всевидении Аллаха, который все видит и награждает своей милостью тех, кто этого достоин. Грешники же и негодяи всех мастей рано или поздно подпадают под гнев Аллаха, который лишает их всяческой удачи в делах. При этом Чалмай явно намекал на Тохтамыша, любимца судьбы, и на Мамая, оставшегося ни с чем после поражения в битве с русами. Встречаясь взглядом с Чалмаем, Сатай молча улыбался, жуя горячее мясо. То, о чем разглагольствовал Чалмай, было созвучно душевному настрою Сатая.
        Неожиданно перед тремя сотрапезниками появился человек хорошо им знакомый, поскольку он в свое время являлся слугой начальника местного гарнизона, эмира Буранды. По сути дела, эмир Буранда являлся правой рукой Мамая, который был уверен в его преданности. Уходя в свой роковой поход на Русь, Мамай оставил Сарай на попечение Буранды, под началом которого находилось около четырех тысяч всадников. Обычно гарнизон Сарая насчитывал не меньше десяти тысяч воинов. Однако Мамай ради достижения подавляющего перевеса над полками московского князя был вынужден существенно ослабить воинский отряд, оставленный им в Сарае.
        Буранда храбро сражался с войском Тохтамыша и сложил голову в неравной сече. Отряд Буранды был истреблен батырами Тохтамыша почти поголовно.
        -А, Савалт! Рад видеть тебя живым и здоровым! - воскликнул Чалмай, делая радушный жест руками. - Присаживайся к столу, отведай арзы или кумыса.
        -Ты же знаешь, что Савалт родом с Руси, а урусы кумыс не пьют, - с беззлобной усмешкой заметил Чалмаю Огул-бек. - Русам и арза им не по вкусу. Русы любят ячменное пиво и хмельной мед.
        Внешность вошедшего в комнату мужа выдавала в нем русича. Он был высок и статен, его довольно длинные светло-русые волосы были стянуты на лбу узкой повязкой. Большие синие глаза его блестели, как сапфиры. Густые брови его были пшеничного цвета, как и небольшие усы. Одежда на нем богатая и яркая, под стать одеяниям самых знатных татарских вельмож.
        -Похоже, ты стал важной птицей, Савалт! - Сатай похлопал русича по плечу, когда тот сел за стол рядом с ним. - Как же это случилось? Почему Тохтамыш пощадил тебя? Или Тохтамышу было неведомо, что ты служил эмиру Буранде?
        -Я предал Буранду и перешел на сторону Тохтамыша, только и всего. - Савалт пожал широкими плечами, отчего блестящая волна прошла по его шелковой одежде, расшитой золотыми нитками. - Тохтамыш приблизил меня к себе, поскольку такие люди, как я, на дороге не валяются.
        -Ты ведь неспроста пришел к нам, - промолвил Чалмай, пристально взглянув на Савалта. - Говори же, мы слушаем тебя.
        -Тохтамыш не доверяет вам, - медленно, словно в раздумье, проговорил Савалт, отщипнув кусочек от ячменной лепешки и отправив себе в рот. - Советники Тохтамыша нашептывают ему против вас.
        Огул-бек перестал жевать, переглянувшись с Чалмаем и Сатаем, на лицах которых тоже появилась озабоченность.
        -И что же нам делать? - проворчал Чалмай, нервно вытирая полотенцем свои жирные пальцы.
        -Вам нужно доказать на деле, что вы искренне готовы служить Тохтамышу, - ответил Савалт тем же негромким замедленным тоном. - Тохтамыша можно понять, ведь он здесь чужак. Полностью доверять Тохтамыш может лишь военачальникам, пришедшим вместе с ним в Сарай из Синей Орды.
        -Но тебе же Тохтамыш почему-то поверил, - сказал Сатай, глядя в глаза Савалту. - Как это объяснить?
        Савалт помолчал, выдерживая пристальный взгляд Сатая, затем с таинственным видом произнес:
        -Я словечко заветное знаю. Бабка моя была колдуньей, от нее это слово тайное ко мне перешло. Всякий, кто это слово от меня услышит, начинает полагаться на меня, как на себя. Я и эмира Буранду в свое время этим словом околдовал. Он ведь казнить меня хотел за дерзость мою, но передумал и к себе приблизил.
        Савалт умолк и многозначительно повел густой бровью.
        Сатай понимающе слегка покивал головой.
        -Скажи нам это заветное слово, - волнуясь, промолвил Чалмай, протянув русичу кожаный кошель с деньгами. - Я тебе за это серебром заплачу!
        -А я готов золотом заплатить! - воскликнул Огул-бек, встряхнув маленький замшевый мешочек с монетами. - Только открой нам сие заветное слово, друг!
        -Это заветное словцо я никому не открою ни за какие деньги. - Савалт отрицательно помотал головой. - Вы - люди имовитые и не бедные. Чай, не пропадете и без Тохтамышевой милости. Но ежели вы всерьез вознамерились служить Тохтамышу, тогда должны исполнить одно его поручение…
        Савалт сделал паузу, отправляя в рот горсть изюма.
        -Что за поручение? - насторожился Чалмай. - Молви же, не тяни!
        -Вам надлежит объехать стойбища донских кипчаков с тем, чтобы подкупом ли, уговорами ли, но склонить большинство степняков на сторону Тохтамыша, - смачно прожевывая изюм, ответил Савалт. - Коль справитесь с этим поручением, други мои, стало быть, и доверие Тохтамыша заслужите.
        -Хорошо хоть Тохтамыш не повелел нам доставить к нему голову Мамая, - хмуро обронил Огул-бек, ковыряя ножом в жареных бараньих потрохах.
        -Тохтамыш не глупец, поэтому он сознает, что вам по плечу, а что нет, - сказал Савалт, всем своим видом показывая, что на этом разговор окончен.
        -Мы готовы выполнить волю Тохтамыша, - промолвил Чалмай безрадостным голосом. - Так и передай ему, Савалт.
        Произнеся слова прощания, Савалт вышел из-за стола и направился к двери.
        -Кем же ты состоишь при Тохтамыше, дружище? - бросил вослед русичу любопытный Сатай.
        -Казначеем, - не оборачиваясь и не замедляя шага, громко ответил Савалт.
        Через мгновение он скрылся за дверью.
        Глава 5. Щедрость Тохтамыша
        - О сиятельный, не слишком ли ты возвысил этого руса? - В голосе эмира Алибека прозвучали нотки недовольства. - По-моему, этот Савалт весьма скользкая рыба! Он же не татарин и не кипчак, к тому же христианин и бывший раб, предавший своего господина. Как можно доверять казну такому человеку!
        Тохтамыш, разглядывающий мозаичные узоры на стенах и колоннах тронного зала, повернулся к Алибеку. В глазах Тохтамыша светились восхищение и некая отрешенная задумчивость.
        -Этот дворец гораздо роскошнее моего дворца в Сыгнаке, - негромко проговорил Тохтамыш. - С этим дворцом не сравнятся даже великолепные чертоги Тимура Хромца в Самарканде. А я-то полагал, что лучшие каменщики и зодчие Востока собраны у Тимура. Воистину, все познается в сравнении!
        Видя, что мысли Тохтамыша витают где-то далеко, Алибек смутился и замолчал.
        -Не Сыгнак, а Сарай более годится для центра моей державы, - с воодушевлением продолжил Тохтамыш. - Сарай не только богаче и обширнее Сыгнака, сей город расположен на пересечении торговых путей с севера на юг. От Сарая недалеко до Греческого моря и до моря Персидского. Отсюда и до Кавказа рукой подать.
        Седоусый Алибек, опустив глаза, чуть покивал головой, покрытой круглой бархатной шапочкой. Ему самому нравилось в Сарае. На только что закончившемся военном совете Алибек настаивал на том, чтобы Тохтамыш не уходил с берегов Волги.
        Распустив совет, Тохтамыш не удалился из тронного зала, как его приближенные, но пожелал в одиночестве побродить по этому просторному чертогу и полюбоваться его роскошью. За Тохтамышем увязался Алибек, возмущенный тем, что на ханском совете присутствовал русич Савалт. Крайне щепетильному и подозрительному Алибеку это казалось недопустимым!
        -Пусть Савалт бывший раб, но по своему рождению он является знатным человеком, - снова заговорил Тохтамыш после продолжительной паузы. - Предки Савалта были боярами во граде Рязани, что на реке Оке. Пребывая в неволе, Савалт выучил татарский и фряжский языки, овладел местным кипчакским наречием. Савалт был не просто рабом при хозяйстве, но служил оруженосцем и порученцем у начальника местного гарнизона. Савалт хитер и храбр. Он ненавидел Мамаева эмира Буранду, потому и предал его. Савалт пригодится мне, когда я двинусь в поход на Русь. Вот почему я возвысил Савалта.
        Алибек склонил голову перед Тохтамышем, невольно поразившись его далекоидущим замыслам. На военном совете приближенные Тохтамыша обсуждали то, как им пленить Мамая, а также захват Крыма и Прикубанья. О том же говорил и Тохтамыш, соглашаясь со своими советниками.
        «Еще не добит окончательно Мамай, а Тохтамыш уже лелеет планы захвата русских земель! - промелькнуло в голове у Алибека. - Тохтамышу мало кипчакских степей от Яика до Дона, мало Крыма и Прикубанья. Тохтамыша манят богатства русских князей! Как видно, Тохтамышу не дают покоя давние победы Чингисхана и его внука Бату-хана!»

* * *
        Большая железная жаровня, наполненная раскаленными углями, пышет жаром.
        Косая полоса солнечного света падает сквозь два небольших окна, расположенных почти под самым потолком. За окнами воркуют голуби, постукивая клювами и крыльями в оконные стекла.
        На широкой лежанке у стены, завешанной роскошным ковром, сидит молодая женщина, одетая по-восточному с русыми волосами заплетенными в две косы. Молодая красавица занята рукодельем, в ее руках тонкое покрывало, на котором она вышивает узор золотыми нитками. Однако воркование голубей отвлекло красавицу от работы. Подняв голову, она загляделась на птиц, копошащихся за стеклом в оконной нише.
        Внезапно скрипнула отворяемая дверь и в комнату вступила стройная женская фигура в длинном розовом одеянии до пят, с белым покрывалом на голове, скрывающем лицо.
        -Доброе утро, Фирузэ! - промолвила вошедшая юным приятным голоском. - Извини, что нарушаю твое уединение…
        -Да полно тебе, Ильгиза, - отозвалась красавица, восседающая на ложе. - Я рада твоему приходу, иди сюда. Расскажи мне последние новости, а то я прозябаю тут в полной безвестности.
        Ильгиза откинула с лица полупрозрачное покрывало и, сбросив замшевые туфли, проворно забралась на ложе, поджав под себя ноги. На вид чернобровой смуглолицей Ильгизе было лет двадцать. Ее подруга со славянскими чертами лица и с синими очами, по имени Фирузэ, привычным движением подставила щеку для поцелуя, когда Ильгиза мягко обвила ее шею руками.
        -Что творится ныне во дворце! - волнуясь, зашептала Ильгиза чуть ли не в самое ухо Фирузэ. - Тохтамыш велел отрубить голову старшему повару, якобы за то, что тот пытался его отравить. Всех дворцовых слуг Тохтамыш прогнал с глаз долой. Дворецкому Тарбею велено Тохтамышем набрать новую прислугу. Сарайские вельможи с утра до вечера идут во дворец, желая присягнуть на верность Тохтамышу.
        -Чему удивляться, этого и следовало ожидать! - Фирузэ пожала плечами, отложив в сторону шитье. - Мамай вряд ли одолеет Тохтамыша, все это понимают.
        -Еще я слышала краем уха от дворцовых стражей, что будто бы Тохтамыш намерен весь Мамаев гарем раздать своим военачальникам, - волнуясь, продолжила Ильгиза. - А старшую из Мамаевых жен Тохтамыш собирается отпустить на волю.
        -За что же такая милость этой злобной гадюке? - с неприязнью в голосе обронила Фирузэ. - Неужто мерзавка Ханум нашла себе могущественных заступников?
        -Это ведомо лишь Аллаху, - печально вздохнула Ильгиза. - Видимо, скоро нам придется расстаться, милая Фирузэ. Вряд ли нас с тобой подарят какому-то одному военачальнику.
        -Чему быть, того не миновать, дорогая моя, - грустно промолвила Фирузэ, обняв свою подругу за плечи.
        Сказанное Ильгизой подтвердилось уже на следующий день.
        Сразу после завтрака в покои к Фирузэ пришел Савалт, объявивший ей, что отныне она принадлежит ему.
        -Хан Тохтамыш позволил мне выбрать наложницу в Мамаевом гареме, и я выбрал тебя, красавица, - улыбаясь, сказал Савалт. - Собирайся, будешь теперь жить в моем доме, а не в этом клоповнике!
        -Чего же ты на меня положил глаз, витязь? - прислонившись к стене, поинтересовалась Фирузэ. - В Мамаевом гареме есть женщины помоложе и покрасивей, чем я.
        -Ты же родом с Руси, как и я, - промолвил Савалт, приблизившись к Фирузэ. - Настоящее твое имя Агафья. Фирузэ тебя нарекли здесь, в гареме, из-за твоих синих глаз. Ведь Фирузэ означает по-басурмански «бирюза».
        -Что еще ты обо мне ведаешь? - По красивым устам бывшей Мамаевой наложницы промелькнула еле заметная усмешка.
        -Ведаю, что ты родом из Мурома и уже пять лет в неволе у нехристей мыкаешься, - ответил Савалт. - Я помню, как тебя привезли в Сарай воины мурзы Бегича после очередного набега на русские земли. Мы же с тобой, красавица, почти земляки. Ты из Мурома, а я из Рязани. Истинное мое имя Всеволод. Савалтом меня татары кличут.
        -Ты, похоже, в чести у Тохтамыша. - Агафья взяла Всеволода за руку, заговорив с ним по-русски. - Сделай же доброе дело, вызволи из гарема мою подругу Ильгизу. Горько мне расставаться с нею.
        -Ладно, - Всеволод ободряюще подмигнул Агафье, - поклонюсь в ноги Тохтамышу ради твоей подружки Ильгизы. Чай, не откажет в моей просьбе хан Тохтамыш. Я ведь не последний человек в его свите!
        Тохтамыш уважил просьбу Всеволода, разрешив ему взять из Мамаева гарема не одну, а двух наложниц по своему выбору.
        Ильгиза чуть не упала в обморок от радости, узнав, что ее вместе с Фирузэ забирает к себе домой казначей Савалт.
        Такая щедрость Тохтамыша пришлась не по душе многим его приближенным. В первую очередь этим был недоволен эмир Алибек, который и без того косо поглядывал на русича Савалта. Возмущался Алибек и тем, что Тохтамыш отпустил на все четыре стороны Ханум, старшую из Мамаевых жен, следуя совету Савалта.
        В беседе с Алибеком Тохтамыш разъяснил тому, что склочная и злобная Ханум непременно станет обузой для Мамая, который ныне вынужден скитаться по степям, имея нужду во всем. К тому же Ханум привыкла совать нос во все дела, она непременно станет надоедать Мамаю своими наставлениями, будет досаждать ему различными требованиями. Вполне может случиться так, что из-за вмешательства Ханум Мамай примет какое-нибудь ошибочное решение и это окончательно погубит его. Именно на это и рассчитывает Тохтамыш, прислушавшийся к совету Савалта, который прекрасно знает истеричную натуру Ханум и ее влияние на Мамая.
        Глава 6. Ханум
        В юрте пахло старыми овчинами, кизячным дымом и кислой сывороткой из овечьего молока. В очаге тлели горячие угли, подернутые сизым пеплом. Горели масляные светильники, источая запах прогорклого конопляного масла.
        Сидящий возле очага Мамай с мрачным видом выслушивал двух своих гонцов, которые привезли ему неутешительные вести из стойбищ кипчакского племени анджоглы. Тамошние вожди отказались воевать на стороне Мамая против Тохтамыша. Оказалось, что повинны в этом Чалмай и Огул-бек, уговорившие знатных людей из племени анджоглы присягнуть на верность Тохтамышу.
        Отпустив гонцов, Мамай отхлебнул кумыса прямо из бурдюка и принялся расхаживать по юрте, ругаясь сквозь зубы. Видя злобное настроение Мамая, все его слуги поспешили удалиться из юрты, дабы не угодить под горячую руку своего господина.
        «Позавчера ко мне прискакал гонец от шатров кипчакского племени дурут с известием, что изменник Сатай склонил старейшин этого племени на сторону Тохтамыша, - размышлял Мамай. - Сегодня я узнаю о том, что племя анджоглы не пойдет за мной против Тохтамыша, поскольку предатели Чалмай и Огул-бек очернили меня в глазах тамошних родовых вождей. Кругом измена и предательство! Круг моих верных сторонников быстро редеет. Как мне воевать с Тохтамышем в таких условиях?..»
        Размышления Мамая были прерваны появлением его супруги Ханум, юрта которой стояла рядом с Мамаевым шатром.
        Будучи ханского рода в отличие от Мамая, Ханум привыкла держать себя надменно и вызывающе, общаясь с супругом. В глубине души Ханум никогда не любила Мамая, став его женой помимо своей воли. Хан Бердибек, отец Ханум, так сильно желал заполучить власть над Золотой Ордой, что ради этого пошел на убийство своего отца и братьев. У Бердибека было очень мало сторонников среди сарайской знати, поэтому он приблизил к себе темника Мамая, осыпав его почестями и дарами. Воины Мамая возвели Бердибека на трон, вырезав всю его родню по мужской линии. Бердибек отблагодарил Мамая тем, что сделал его своим зятем. Впрочем, Бердибек просидел на ханском троне всего два года. Он был зарезан вельможами из своего окружения, которые устали от его бессмысленной жестокости. У Бердибека была привычка казнить своих приближенных за малейшие провинности. Даже Мамай не смог спасти Бердибека от смерти, поскольку ему самому в ту пору пришлось спасаться бегством.
        Ханум было чуть больше тридцати лет. Она была невысока ростом и склонна к полноте, уродившись этим в отца. Матерью Ханум была аланская княжна, поэтому ее кожа была заметно белее, чем у прочих знатных татарок. Лицо Ханум имело приятные черты, у нее были миндалевидные глаза с длинными темными ресницами, высоко вскинутые брови, круглый высокий лоб, небольшой прямой нос, красиво очерченные уста, мягко закругленный подбородок. Свои длинные иссиня-черные волосы Ханум обычно заплетала в четыре косы, две из которых она укладывала венцом на макушке, пряча их под круглой нарядной шапочкой. Две другие косы обычно свисали на грудь Ханум, прикрывая ей уши. Эти свисавшие на грудь косы Ханум любила украшать жемчужными ожерельями, бусами и серебряными монистами.
        Одевалась Ханум неизменно в длинные роскошные наряды, сочетая в них персидский, аланский и татарский стили. Оказавшись на свободе, Ханум тем не менее негодовала на Тохтамыша за то, что тот не позволил ей при отъезде из Сарая взять с собой все наряды и украшения. Ханум была озлоблена на Тохтамыша еще и за то, что ей оставили всего троих служанок из двадцати.
        -Долго ты еще намерен торчать на реке Хопер? - подступила к Мамаю рассерженная Ханум. - Чего ты выжидаешь, муженек? Послов от Тохтамыша или наступления зимы?
        - У меня мало войска для похода на Сарай, - хмуро ответил Мамай, чуть ли не силой усадив жену на кошму в глубине юрты. - Я ожидаю подхода кипчакских отрядов. К тому же мои нукеры собирают в кулак остатки моего воинства, разбитого урусами и рассеявшегося по равнинам.
        -Я знаю, что донские и приволжские кипчаки не хотят идти за тобой, муж мой, - молвила Ханум, сверля Мамая недовольным взглядом. - Ты напрасно теряешь время, ожидая подкреплений. Нужно действовать с теми силами, какие у тебя есть! В прошлом ты же одолевал своих недругов и с малым войском.
        -Тохтамыш слишком опасный враг! - раздраженно проговорил Мамай, не глядя на жену. - У него закаленное в походах войско. Перед тем как захватить Сарай, Тохтамыш силой взял власть в Синей Орде, уничтожив Урус-хана и его сыновей. За спиной Тохтамыша стоит Тимур Железный Хромец, эмир Самарканда. За моей спиной никто не стоит, мне не на кого опереться. Мои приближенные предают меня один за другим.
        -Ты же заключил союз с литовским князем Ягайлой перед походом на Русь, - напомнила супругу Ханум. - Ягайло шел с полками к тебе на подмогу. Ты вступил в битву с урусами, не дождавшись литовцев. Вот, почему тебя постигла неудача на Куликовом поле. Отправь гонца в Литву. Отправь без промедления! Заручись поддержкой Ягайлы против Тохтамыша.
        Мамай встрепенулся, его быстрый взгляд метнулся к Ханум. И впрямь, он же совсем забыл про Ягайлу! Надо бы прояснить, готов ли хитрый литовский князь и впредь поддерживать с ним союз.
        -Пожалуй, помощь литовцев была бы мне сейчас весьма кстати, - задумчиво пробормотал Мамай, теребя пальцами свою куцую бородку. - Я сейчас же пошлю гонца в Литву!
        Мамай стремительно выбежал из юрты.
        Ханум проводила мужа презрительно-мрачным взглядом. Она глядела на Мамая и не узнавала его! Куда подевались присущие Мамаю умение быстро находить выход из затруднительных ситуаций, его воинственность и сноровка. После разгрома на Куликовом поле Мамая словно подменили! В нем уже не было былой решительности и сообразительности. В душе Мамая уныние чередовалось с приступами бешеной ярости.
        Прошло довольно много времени, но Мамай все не возвращался обратно в шатер. Обеспокоенная Ханум тоже покинула мужнину юрту. Она увидела Мамая возле загонов с лошадьми. Мамай разговаривал с военачальником Кайрауком, который седлал коня. Было видно, что Мамай сильно разозлен. Он размахивал руками, что-то гневно выговаривая Кайрауку, который отвечал Мамаю коротко и односложно.
        «Неужели Мамай хочет послать в Литву Кайраука? - подумала изумленная Ханум. - Но почему именно его? Почему не кого-то из простых воинов?»
        Ханум знала, что Кайраук стоит во главе тысячи кипчакских всадников из племени карабиркли. Подойдя поближе, Ханум смогла понять причину размолвки между Мамаем и Кайрауком. Оказалось, что Кайраук надумал уйти от Мамая в свое родное кочевье. Вместе с Кайрауком были готовы покинуть Мамаево войско пять сотен кипчаков из племени карабиркли. Именно это и озлобило Мамая.
        -Что делаешь, Кайраук? - выкрикивал Мамай с перекошенным от злости лицом. - Как ты смеешь бросать меня в такое трудное время? Ты же обещал быть со мной до победы над Тохтамышем. Неужто забыл, а?..
        -Мой брат присягнул на верность Тохтамышу, - промолвил Кайраук, с виноватым видом подтягивая подпругу под седлом. - Я не могу обнажить саблю на родного брата. Я ухожу в родное кочевье, а не к Тохтамышу. В этой распре из-за Сарая я не стану участвовать.
        Кайраук потянул за собой оседланного коня, но Мамай встал у него на пути.
        -Нет, ты не уйдешь, негодяй! - прошипел Мамай, схватив военачальника за пояс. - Тебе деньги нужны? Скоро я осыплю золотом тебя и твоих батыров! Надо лишь выступить на Тохтамыша! В Сарае я расплачусь с тобой сполна, друг мой. У тебя будет все: арабские скакуны, прелестные наложницы, роскошное оружие, много звонкой монеты… Ну, пойдешь со мной против Тохтамыша?
        Мамай несколько раз хлопнул Кайраука ладонью по широкой груди, стараясь заглянуть ему в глаза. Однако Кайраук смотрел себе под ноги, его скуластое лицо было сумрачно и замкнуто.
        -Прости, повелитель, - пробормотал Кайраук, - но мне с тобой не по пути. Я сражался в рядах твоего войска против русов, но теперь у меня не осталось ни сил, ни желания воевать. Мой брат сообщает мне, что Тохтамыш чистокровный Чингизид, поэтому он достоин ханского трона. Я не стану воевать с Тохтамышем. Я ухожу домой.
        Оттеснив плечом Мамая, Кайраук двинулся туда, где плотной толпой стояли кипчаки из его отряда, готовые пойти за ним. Многие из этих воинов уже сидели верхом на своих поджарых лошадях с длинными хвостами. Кое-кто из кипчаков еще не оседлал своих коней, эти воины стояли с седлами в руках, ожидая, чем завершится перепалка между Мамаем и Кайрауком.
        -Ты гнусный изменник! - выкрикивал Мамай вслед Кайрауку. - Ты скотина и мерзавец! И твой брат такой же!.. Вся ваша семья - это выродки в человечьем обличье! У вас в жилах течет волчья кровь!.. Я плюю на тебя, негодяй!
        Разошедшийся Мамай и впрямь плюнул на утоптанную траву, на которой остались отпечатки сапог Кайраука.
        -Не плеваться надо, глупец, а угостить этих трусов стрелами! - проговорила подбежавшая к Мамаю Ханум, сделав кивок в сторону людей Кайраука, собирающихся в дорогу. - Прикажи своим верным нукерам окружить этих изменников. Их нужно разоружить и перебить!
        Ханум поддержали самые решительные из приближенных Мамая. Правда, таких нашлось всего пятеро. Все прочие вельможи, наоборот, отговаривали Мамая от слишком крутых мер. «Коль мы истребим отряд Кайраука, то это оттолкнет от нас многих кипчаков, - говорили осторожные голоса. - Без кипчаков наше войско убавится наполовину. Этого нельзя допустить. Пусть уходит Кайраук со своими батырами, благо что он стремится домой, а не к Тохтамышу».
        Мамай согласился с теми из своих советников, кто не желал учинять кровавую бойню. Мамай не хотел раскола в своем войске, поэтому он позволил Кайрауку и его воинам беспрепятственно покинуть стан.
        Едва Мамай вернулся в свою юрту, желая залить кумысом печаль и досаду, как пред ним вновь предстала Ханум, подобная рассвирепевшей львице.
        -Разве ты похож на повелителя?! На тебя же жалко смотреть! - С этими словами Ханум выбила из рук Мамая чашу с кумысом. - Давай, напейся вдрызг, залей хмельным питьем свою очередную неудачу! Только что Кайраук при всех унизил тебя, муж мой. На глазах у твоих эмиров и нукеров, на глазах у всего войска Кайраук ушел от тебя с пятью сотнями таких же изменников! Тебе нанесли оскорбление, Мамай. И ты стерпел это!
        -Замолчи, женщина! - разъярился Мамай, стряхивая со своего богатого чапана жирные капли желтоватого кумыса. - Как ты смеешь…
        -Смею, клянусь Аллахом! - повысила голос Ханум, схватив Мамая за отвороты халата и встряхнув его изо всех сил. - Я - ханская дочь! Все мои предки были Чингизидами! Мой прадед хан Узбек за малейшее неповиновение сажал на кол. Мой дед хан Джанибек, садясь на коня, попирал ногами согбенные спины своих вельмож. Мой отец хан Бердибек за дерзкие речи отрезал язык, за дерзкий взгляд выкалывал глаза. Тебя, моего мужа, только что облили грязью, и ты снес это унижение! - Ханум с размаху влепила Мамаю пощечину так, что у того шапка слетела с головы. - Ты не гурлень, а тряпка! О Аллах, и с этим ничтожеством я делила ложе, родив от него троих сыновей! Хвала Всевышнему, мои старшие сыновья не видят, в какого жалкого хорька превратился их отец!
        Получив от Ханум вторую пощечину, Мамай взревел, как раненый медведь. Он отшвырнул жену в сторону и кинулся искать плеть, собираясь исхлестать ее. Не найдя плеть, Мамай схватил ножны от сабли и несколько раз ударил ими Ханум, распростертую на белой кошме.
        Закрывая рукой голову от ударов, Ханум продолжала выкрикивать издевательским голосом:
        -Эй, слуги, сюда скорее! Поглядите на своего господина! Он одолел слабую женщину, каков удалец!..
        Слуги гурьбой ввалились в юрту и растерянно застыли у порога.
        Мамай отбросил сабельные ножны и, ткнув пальцем в жену, сердито бросил рабам:
        -Волоките отсюда эту змею. Живо!
        Не смея поднять глаз на Мамая, рабы торопливо подхватили Ханум на руки и вынесли ее из шатра.
        Подняв с полу медную чашу, Мамай наполнил ее кумысом и поднес ко рту. Его рука с чашей на мгновение замерла. До слуха Мамая долетел глухой топот множества копыт, удаляющийся от его стана. Это пять сотен воинов-кипчаков рысью уходили на юг, к Дону, ведомые Кайрауком. Выругавшись сквозь зубы, Мамай залпом осушил чашу. Ядреное хмельное питье огнем прошло по его жилам, в груди разлилось тепло.
        Мамай уселся возле очага и снова налил кумыса в свою чашу. Мамаю захотелось отрешиться от всех неприятностей, он надеялся, что кумыс поможет ему в этом.
        Когда наступило время вечерней трапезы, к Мамаю опять пришла Ханум, дабы поужинать вместе с ним.
        Пьяный Мамай принялся кривляться и подтрунивать над супругой.
        -Очам не верю, высокородная Ханум снизошла до меня, ничтожного червя! - заплетающимся языком проговорил Мамай, вскочив с кошмы и отвешивая неловкий поклон. - О госпожа, твое величие неотразимо! Я припадаю к твоим ногам. Прости за столь скудную трапезу, изысканных яств, увы, нет в моем стане. Извини, что тебе придется вкушать эту грубую пищу не на серебре, а с деревянных блюд и подносов. Да еще в обществе такого низкорожденного негодяя, как я! - Мамай икнул и, шатаясь, распрямился. Его рот кривила пьяная ухмылка.
        -Прикуси язык! - Ханум дернула Мамая за рукав халата. - Сядь! На кого ты похож? Стыдись, муж мой! Думаешь, тебе к лицу пьяные выходки! Закуси жареным мясом и ложись спать.
        За ужином Мамай больше помалкивал, поскольку Ханум не давала ему и слово вставить. Ханум почти не притрагивалась к еде, она много говорила, вспоминая прошлые победы Мамая и его удачные походы. Вступив в войско двадцатилетним десятником, Мамай стремительно пошел в гору и уже к тридцати годам стал темником, то есть верховодил отрядом в десять тысяч всадников. Когда в Золотой Орде началась смута и ханский трон переходил из рук в руки, для Мамая наступила пора истинного могущества. Имея сильное войско, Мамай обогащался, как хотел, смещая неугодных ему ханов и контролируя большую часть владений Золотой Орды.
        -Татарская знать трепетала пред тобой, муж мой, - молвила Ханум, угодливо улыбаясь Мамаю и подкладывая ему самые лакомые куски. - Не говоря уже о кипчаках и саксинах. Вот почему меня так возмутил поступок Кайраука. Верно говорят мудрые люди: друг познается в беде…
        Успокоение, наступившее в душе Мамая после выпитого кумыса, куда-то вдруг улетучилось после слов Ханум. Злоба и ярость опять начали закипать в Мамае. После ужина Мамай завалился спать, однако, сон никак не шел к нему. В ушах Мамая звучал голос Ханум, твердивший о том, что льву достаточно один раз как следует рыкнуть, чтобы все шакалы вокруг мигом поджали хвост.
        Посреди ночи Мамай призвал к себе своих приближенных, приказав им седлать коней. Во главе тысячи всадников Мамай устремился вдогонку за отрядом Кайраука.
        По степи гулял пронизывающий ветер, мелкий холодный дождь бил в лицо. Однако непогода не остановила Мамая, который горел сильным желанием жестоко наказать Кайраука за неповиновение.
        Мамай действовал с присущим ему коварством, поначалу отправив к Кайрауку военачальника Тогана с тридцатью конниками из его куреня. Тоган, догнавший отряд Кайраука, наговорил тому, будто он тоже ушел от Мамая, не веря в его победу над Тохтамышем. Во время ночевки в степи люди Тогана бесшумно зарезали воинов Кайраука, стоявших в дозоре.
        На рассвете стоянку окружили нукеры Мамая. Кайраук и пять сотников из его отряда были обезглавлены. По приказу Мамая, их отрубленные головы были насажены на колья, вбитые в землю. Воины-кипчаки из отряда Кайраука пребывали в растерянности, никто из них не осмелился оказать сопротивление людям Мамая. Начальство над кипчаками из племени карабиркли взял военачальник Тоган. Такова была воля Мамая.
        Прежде чем двинуться обратно к реке Хопер, Мамай дал своим воинам день на отдых. Неподалеку пролегала караванная тропа, ведущая от верхней Волги к устью Дона. Возле этой тропы возвышался древний кипчакский курган с каменной статуей на вершине. В пору язычества кипчаки погребали свою знать в таких курганах. Приняв ислам, кипчаки перестали насыпать холмы над захоронениями своих вождей. Близ кургана тесной кучкой стояли несколько глинобитных хижин, давно покинутых их обитателями. Жившие здесь когда-то оседлые кипчаки по какой-то причине ушли отсюда. Теперь в этом брошенном селении коротали ночи лишь случайные путники и купцы, проходившие по степному шляху.
        Это пустующее селение стало местом стоянки и для Мамаева отряда.
        Глава 7. Мамаев курган
        Каменные изваяния, которые устанавливались на могильных холмах предками нынешних кипчаков, назывались балбалами. Это слово в переводе с кипчакского наречия означает одновременно и душу умершего человека, и каменную стелу, и место для жертвоприношений. В далеком прошлом кипчаки воздвигали каменные статуи на курганах не только в честь вождей, жрецов и прославленных воинов, но также и в честь знатных женщин. Поэтому эти древние степные изваяния имели как мужской, так и женский облик. Причем, мастера-каменотесы не просто создавали на своих творениях мужские и женские лица грубой отделки, но придавали каждой каменной статуе черты сходства с каким-либо знатным вождем или с кипчакской хатунью, покинувшими сей бренный мир.
        С юных лет кочуя по степям, Мамай успел перевидать великое множество кипчакских балбалов, этих немых свидетелей былого могущества кипчакских племен. Кипчаки в свое время отвоевали донские и кубанские равнины у торков и печенегов. В этих привольных краях кипчаки чувствовали себя вольготно, успешно воюя со всеми соседями. Длилось это до тех пор, пока сюда не пришли монголы, разбившие кипчаков и поработившие их раз и навсегда. Те из кипчаков, кто не желал жить под пятой у монголов, ушли в Грузию и Венгрию.
        Предки Мамая были татарами, но в его жилах текла и кипчакская кровь. Дед и прадед Мамая были женаты на кипчакских женщинах. Татарская знать в Золотой Орде давным-давно перемешалась с имовитыми кипчакскими родами. Татары переняли не только местный кипчакский диалект, но и многое из одежд, украшений и предметов быта кипчакских племен. Культура монголов была столь же чужда Мамаю, как и монгольский язык, не прижившийся на этих южных равнинах. Зато культура кипчаков увлекала Мамая, поскольку она была близка и понятна ему, выросшему в этих краях.
        …Ранним утром Мамай стал подниматься на холм, господствующий над караванной дорогой и над всей окрестной низиной. Он шел в гору тяжело и медленно, его сапоги и полы длинного халата намокли от росы, серебрившейся в траве и на кустиках полыни. Проведя ночь в тесной хижине, Мамай не выспался и изрядно продрог. Усилия, затраченные при восхождении на высокий курган, разогрели Мамая. Чистый прохладный воздух взбодрил его.
        На вершине холма гулял свежий ветер.
        Мамай уверенно зашагал к каменной статуе, утопавшей в высокой траве. От Мамая не отставали два молодых нукера в кольчугах и шлемах, с саблями на поясе, с луками и стрелами за спиной.
        Двое дозорных при виде Мамая отвесили ему поклон, отступив в сторону. Пронизывающий ветер, видимо, сильно донимал воинов, стоявших здесь в дозоре. Дабы согреться, часовые не стояли на месте, но расхаживали вокруг каменного истукана, за ночь вытоптав на траве широкий круг. Мамай запретил разводить костер на вершине холма, но позволил дозорным сменяться через каждые два часа.
        Остановившись в двух шагах от статуи, Мамай принялся внимательно разглядывать ее. Истукан был вытесан из цельной глыбы светло-серого туфа и достигал в высоту человеческого роста. С первого взгляда можно было понять, что это кипчакский воин в панцире и шлеме, опоясанный ремнем. Резец каменотеса искусно воссоздал в этом изваянии черты лица пожилого бородатого мужчины с пышными усами, кончики которых были закручены кверху. У статуи был тонкий прямой нос, густые низкие брови, широкие скулы и миндалевидные глаза, посаженные довольно близко к переносице.
        Дабы камень не выветривался с течением времен, древний мастер тщательно отполировал свое творение. Истукан носил на себе следы охристых красок, которыми он был когда-то раскрашен. Судя по всему, усы и борода этого каменного воина некогда имели желтый цвет, одежда на нем была темно-зеленая, а шлем и панцирь - темно-красными. За прошедшие столетия дожди почти полностью смыли краску с этой статуи.
        Чаще всего каменные кипчакские «бабы» представляли собой прямостоящие фигуры. Однако среди них попадались скульптуры и в сидячем положении. Сидящим оказался и каменный истукан, которым заинтересовался Мамай в это ветреное осеннее утро. Все кипчакские статуи, виденные в прошлом Мамаем, неизменно держали в руках неглубокие каменные горшочки, куда родичам полагалось класть что-нибудь съестное в виде подношений душам умерших предков. Имелся такой сосуд и в ладонях пышноусого каменного воина, возле которого застыл Мамай в глубокой задумчивости.
        «Кем ты был при жизни, беком или вождем куреня? - размышлял Мамай, глядя в каменные глаза изваяния. - Сколько жен у тебя было, сколько сыновей и дочерей? Через какие битвы и опасности ты прошел? Как завершился твой земной путь, гибелью в сече или смертью от болезни?..»
        В любом случае, этот знатный кипчак, навеки упокоившийся на этом холме, прожил достойную жизнь и был погребен здесь с почестями.
        Об этом свидетельствует холм, самый высокий в округе, и эта каменная статуя с запечатленными на ней чертами умершего. Чем выше погребальный курган, тем славнее почивший кипчакский витязь, обретший вечный покой в его чреве. Так было принято у кипчаков в былые далекие времена.
        «Ныне все не так, - с глухим раздражением подумал Мамай. - Ислам уравнял всех: знатных и незнатных, храбрецов и трусов… Ныне всех погребают в земле на кладбищах без лишних церемоний, без каменных изваяний. А павших воинов и вовсе зарывают где придется, не отмечая место их погребения ни холмиком, ни камешком… Получается, что для Аллаха люди - мусор!»
        Повернувшись спиной к каменной статуе, Мамай стал разглядывать степные дали, подернутые туманной дымкой. Отсюда, с высоты, открывался прекрасный обзор во все стороны. Голубое безоблачное небо было пронизано яркими горячими лучами восходящего солнца.
        Мамаю вдруг стало жутко от мысли, что если он не разобьет Тохтамыша, то имя его и былая слава очень скоро позабудутся людьми. Уже сейчас поражение от русских полков на Куликовом поле довлеет над Мамаем, как проклятье. Эта серьезная неудача подкосила авторитет Мамая среди кочевой знати. Дабы восстановить свое влияние на местную знать и вновь стать хозяином Сарая, Мамаю нужно любой ценой победить Тохтамыша!
        «В прошлом я четырежды терял Сарай, но всякий раз одолевал своих противников, - мысленно успокаивал себя Мамай. - Одолею и Тохтамыша. Вот соберусь с силами и разобью этого выскочку!»
        Мамай расправил плечи и вдохнул полной грудью чистый степной воздух с горьковатым привкусом полыни. Он еще раз оглядел далекий горизонт на востоке, который манил его, ибо в той стороне течет река Волга, на которой стоит Сарай.
        Внезапно Мамай насторожился, его зоркие глаза заметили на гребне далеких холмов какое-то смутное движение. Там, вдали, двигалась конница, темным потоком переливаясь через изумрудно-голубую холмистую гряду. Надвигаясь с востока, конница стремительно приближалась к караванному шляху. Беспокойство овладело Мамаем; если это скачут враги, то сражения никак не избежать.
        Срывающимся от волнения голосом Мамай крикнул дозорным и своим нукерам, чтобы те со всех ног бежали к подножию холма в их спящий стан, разбудили военачальников и объявили тревогу. Молодые воины опрометью кинулись выполнять приказ Мамая. Благодаря их расторопности, отряд Мамая сумел быстро оседлать коней и приготовиться к битве.
        Вскоре выяснилось, что к степному шляху подошли конные отряды из Мамаева становища на реке Хопер. Оказалось, что покуда Мамай гонялся за отрядом Кайраука, его войско потерпело поражение от конницы Тохтамыша.
        -Орда Тохтамыша обрушилась на наш стан нежданно-негаданно, - молвил Мамаю военачальник Турсунбек. - Нашим батырам, может, и удалось бы сдержать натиск врагов, если бы не измена. В самом начале сражения аланы и саксины перебежали на сторону Тохтамыша. У кокайцев и так был численный перевес над нами, но когда к ним примкнули аланы и саксины, тягаться с ними нам стало совершенно не под силу…
        Турсунбек сокрушенно покачал головой в островерхом шлеме, обмотанном чалмой. Он не смел заглянуть в глаза Мамаю.
        Мамай накричал на Турсунбека, обзывая его «малодушным негодяем». Мамай был вне себя от ярости. Все его усилия по сколачиванию сильного войска пошли прахом. Досталось от Мамая и прочим военачальникам, трусливо бежавшим от Тохтамыша.
        Даже то обстоятельство, что приближенные Мамая сумели вызволить из опасности его жену, нисколько не смягчило Мамаев гнев, обрушившийся на них. Мамай называл воинов Тохтамыша «сборищем дикарей» и «трусливыми бабами в штанах», коих можно рассеять одним криком, не прибегая к оружию. При этом Мамай вспоминал свои победы над кокайцами, когда ему удалось изгнать из Сарая Урус-хана. Это случилось пять лет тому назад.
        Всех выходцев из Синей Орды поволжские татары называли кокайцами. Кок-Орда в переводе с татарского значит Синяя Орда.
        Ханум тоже была озлоблена на Мамаевых полководцев, поскольку во время стремительного бегства от кокайцев она растеряла всех своих служанок и была вынуждена оставить в юрте то немногое из одежды и нужных в дороге вещей, что у нее имелось.
        -Я теперь совершенно нищая! - сердито выговаривала Ханум Мамаю. - У меня нет ни щепотки благовоний, ни капли ароматного масла. Нет ни гребня, ни опахала, ни румян! Зеркала и того нет!.. Вдобавок ко всему этому мне теперь придется ютиться в этой тесной грязной хижине с дырявой кровлей! - Ханум брезгливо передернула плечами, оглядев запыленные глинобитные стены жалкого жилища, куда привел ее Мамай. - Здесь же нет ни стола, ни стульев. Нет и ложа, куда мне приклонить голову. Эта бешеная скачка вымотала меня!
        -Прилягь вот здесь, драгоценная моя, - ласково промолвил Мамай, суетливо взбивая вороха пожухлой степной травы разложенные на грязном полу. Мамай сам провел ночь на этой жесткой постели.
        -Ты с ума сошел, муженек! - возмутилась Ханум. - Я - ханша, а не безродная рабыня!
        -Иных удобств здесь нет, госпожа, - с глухим раздражением бросил Мамай, застелив ложе из травы своим плащом. - Коль ты брезгуешь этой лежанкой, тогда прислонись к стене и подремли стоя, как это делают верблюды и лошади. Нам ныне не до жиру, быть бы живу!
        -До чего ты докатился, Мамай! - ворчала Ханум, устраиваясь на травяной постели. - До какого жалкого состояния ты дошел! Пастухи и те живут в лучших условиях! Как ты будешь воевать с Тохтамышем? У тебя же нет ни войска, ни денег!
        -Я соберу новое войско, - отозвался Мамай, присев на корточки возле очага и подкладывая в огонь пучки сухой полыни. - В крымских городах у меня припасено много золота. Эти сокровища привлекут ко мне множество головорезов, готовых на все ради звонкой монеты. Уж я-то знаю гнусную людскую натуру!
        -Гляди, муж мой, как бы этот сброд тебя самого не поднял на копья, - негромким сонным голосом проронила Ханум.
        Через несколько мгновений Ханум погрузилась в глубокий сон, сморенная сильной усталостью.
        В хижину вошел Актай, верный конюший Мамая. Он принес охапку сухих веток для костра.
        Мамай негромко повелел Актаю остаться в хижине и поддерживать огонь в очаге.
        -Меня ждут мои горе-полководцы, - ворчливо добавил Мамай, облачаясь в подбитый мехом чапан и нахлобучив на бритую голову мохнатую татарскую шапку с загнутым верхом. - Надо обсудить с ними, что делать дальше. Положение наше дрянь, но и отчаиваться еще рано.
        Дабы взбодрить своих военачальников, изрядно упавших духом, Мамаю пришлось произнести длинную речь. Мамай говорил, что у него никогда не было полного доверия к аланам и саксинам. И то, что они перебежали к Тохтамышу, есть благо для сторонников Мамая. «Пусть наше войско уменьшилось вдвое, зато мы избавились от людей ненадежных и слабовольных, - молвил Мамай. - Лучше иметь под своим знаменем горсть батыров, испытанных в боях, чем огромное скопище воинов, готовых разбежаться при виде неприятеля. Пускай Тохтамыш радуется своей победе над нами. Вряд ли аланы и саксины значительно усилят его воинство. Сегодня они предали нас, завтра предадут Тохтамыша!»
        Сказанное Мамаем ободрило его военачальников, которые разошлись с военного совета заметно повеселевшими. Помимо всего прочего Мамай открыл своим приближенным свое намерение идти в Крым и там собирать новое войско. Крым издавна считался улусным владением Мамая, где у него хранились награбленные в походах сокровища, а тамошние беки и беи ходили в Мамаевой воле.
        Перед выступлением Мамай решил совершить молебен, чтобы в пути все было благополучно. Первым делом сам Мамай, а также его приближенные и нукеры совершили омовение, как того требовал обычай мусульман. Расстелив на примятой холодной траве молитвенный коврик-жайнамаз, Мамай встал на колени, предварительно сняв сапоги. Позади Мамая длинными рядами расположились его воины, слуги и свита. Все стояли на коленях в смиренной позе, сложив руки на груди.
        Седобородый мулла в белой чалме и в сером длинном халате торжественно-монотонным голосом начал громко читать двадцать вторую суру Корана, именуемую «Дорога». Стихи на арабском языке звучали печально в устах муллы, словно скорбная песнь. Мамай внимал мулле с благоговением на лице. В глубине души Мамаю хотелось верить, что Аллах не оставит его своими милостями. Ведь Бог мусульман всегда на стороне обиженных и гонимых.
        Неожиданно раздался топот копыт, и перед скопищем молящихся людей возник одинокий всадник. Прерывать молебен считалось большим грехом, поэтому наездник, остановив коня, в растерянности не знал, что предпринять. По его скуластому узкоглазому лицу было видно, что он привез недобрую весть, которую обязан поскорее сообщить Мамаю. Вместе с тем гонец не осмеливался перебить муллу, читающего по памяти суру из Корана. Ведь гнев Аллаха может пасть не только на него, но и на всех молящихся здесь в этот полуденный час.
        Объятый тревогой Мамай поднялся с колен и властным жестом подозвал к себе гонца. Тот проворно спешился и, переваливаясь на кривых ногах, подбежал к Мамаю. Хриплым торопливым голосом воин поведал Мамаю, что он прискакал сюда из дальнего дозора.
        -Приближается войско Тохтамыша, мой хан, - молвил батыр, стоя перед Мамаем с прижатой к груди ладонью. - Кокайцы надвигаются в немалом числе, все конные.
        Отпустив гонца, Мамай велел трубачу дать сигнал тревоги, а сам стал поспешно надевать сапоги.
        Мулла был вынужден прервать молитву, видя, что все вокруг хватают оружие и спешат к своим лошадям.
        -Так не годится, повелитель! - сердито обратился к Мамаю седобородый старец в белой чалме. - Прерванная на полуслове молитва может обернуться для тебя гневом Всевышнего! Остерегись!..
        -Поздно остерегаться, старик! - бросил мулле Мамай. - Гнев Аллаха уже настиг меня, не зря же на нас вышла конница Тохтамыша. Скорее садись на мула и скачи отсюда, отец мой. Боюсь, никакие молитвы не спасут тебя от стрел и сабель кокайцев.
        Сердце Мамая сжалось, когда он увидел несметную вражескую конницу, растекавшуюся по равнине. Грозный гул мчащейся конной лавины расплескал тишину, был подхвачен порывами ветра. Бросив в битву свое небольшое войско, Мамай взобрался на вершину кургана, дабы с господствующей высоты проследить за действиями своих военачальников. Подле Мамая находились три сотни его нукеров. С этим отборным отрядом Мамай собирался нанести решающий удар по вражеским боевым порядкам в том месте, где полководцы Тохтамыша начнут брать верх над его конниками.
        Сражение вокруг холма разворачивалось беспорядочно и хаотично. Конные отряды сталкивались лоб в лоб, перемешивались в сече, рассыпались, подобно брызгам, и соединялись вновь, чтобы через какое-то время снова рассеяться в этой неразберихе звенящей сталью клинков. Голубые и синие стяги кокайцев мелькали повсюду над шлемами сражающихся конников, над остриями копий. Желтые знамена Мамаева войска совершенно затерялись в этом шумном хаосе, наполненном топотом копыт, боевым кличем воинов и ржанием раненых лошадей.
        Мамая трясло от непонятного волнения, похожего на страх и отчаяние. Он прекрасно видел с высоты, что враги подавляют его батыров своей численностью. Мамай высматривал на поле сражения личный штандарт Тохтамыша. «Если убить Тохтамыша, тогда кокайцы обратятся в бегство! - думал Мамай, нервно кусая губы. - Где же этот злыдень? Куда он подевался?»
        Мамай знал, что знамя Тохтамыша представляет собой голубое полотнище с золотым солнцем посередине.
        Неожиданно перед Мамаем предстал эмир Турсунбек на рыжем взмыленном коне. От Турсунбека не отставали два его нукера на пегих лошадях. Нукеры приволокли пленника, держа его за руки с двух сторон.
        -Повелитель, - воскликнул Турсунбек, спрыгнув с коня, - мои люди захватили вражеского сотника. Вот он!
        Мамай оживился, узрев у своих ног смуглолицего степняка в толстой просторной шубе, пропитанной краской нарпос. Эту краску добывали из корней горной травы, называемой в народе верблюжьим лопухом. Эта темно-бордовая краска, затвердевая, превращала любую толстую ткань в прочный панцирь. Заскорузлая шуба на пленнике носила на себе следы от ударов копий и сабель. Шуба защитила этого кокайца от ран, выбить его из седла удалось лишь ударом булавы по голове.
        -Говори, негодяй, где Тохтамыш? - произнес Мамай, направив острие своей сабли в лицо коленопреклоненному пленнику. - Говори, или сейчас же умрешь, собака!
        Из разбитой головы пленника текла кровь, поэтому его голос прозвучал очень тихо.
        -Тохтамыша здесь нет, - сказал он. - Наше войско возглавляет эмир Едигей из племени мангыт.
        Мамай спросил, сколько воинов находится под началом Едигея. Однако ответа на этот вопрос Мамай не услышал. Пленник потерял сознание и боком упал на примятую траву, из его носа хлынула черная кровь.
        -Сдох. - Турсунбек небрежно пнул носком сапога неподвижное тело в бурой шубе, истыканной копьями и стрелами. Взглянув на Мамая, Турсунбек озабоченно добавил: - Пора уходить, повелитель. Силы врагов втрое превосходят наши. Нам не победить кокайцев.
        Мамай молча кивнул и направился к своему коню, на ходу убрав саблю в ножны. В душе Мамая клокотала ярость. Никогда еще не бывало, чтобы враги гоняли его вот так, как антилопу при облавной охоте. Сначала Мамаю пришлось позорно бежать от русов, теперь же ему надо уносить ноги от кокайцев!
        Для современников Мамая эта битва стала знаковым событием. В восточных хрониках той поры она отмечена, как сражение у Мамаева кургана. Высокий холм с древним кипчакским захоронением стал называться Мамаевым после этой сечи, случившейся в конце сентября 1380 года.
        Глава 8. Эмир Едигей
        Наибольшим расположением Тохтамыша из всех его приближенных пользовался эмир Едигей. Многие вельможи в окружении Тохтамыша недолюбливали Едигея и относились к нему с опаской. Едигей был беспринципным человеком, склонным к подлости и коварству. В отличие от Тохтамыша, Едигей был совершенно чужд милосердия и благородства. Властолюбие и жестокость толкали Едигея на неприглядные поступки, которые, впрочем, не вызывали у него по прошествии времени ни горечи, ни сожалений.
        Едигей происходил из монгольского племени мангыт, осевшего на берегах Сырдарьи после завоевания Хорезма Чингисханом. Ко времени раздробления державы Чингизидов на независимые друг от друга орды монголы из племени мангыт уже до такой степени перемешались с кипчаками, что совершенно позабыли родной язык. Кочевые племена, образовавшие Синюю Орду, разговаривали на своеобразной смеси из кипчакского и карлукского языков. Жившие в Хорезме тюрки и таджики привнесли свою лепту в это степное наречие, получившее название джагатайского. По имени Джагатая, сына Чингисхана, некогда получившего во владение Хорезм, Семиречье и земли уйгуров.
        Ханы Синей Орды имели своим родоначальником Орду-ичена, старшего брата Бату-хана. Долгое время потомки Орду-ичена были данниками ханов Золотой Орды. Однако после смерти хана Узбека, насадившего ислам в Золотой Орде, по берегам Волги прокатился мор. Убыль населения и неудачные войны с Хулагидами ослабили Золотую Орду, которая погрязла в междоусобицах. Это привело к тому, что Хорезм и Синяя Орда вышли из-под власти золотоордынских ханов.
        Урус-хану, властелину Синей Орды, удалось даже на короткое время занять ханский трон в Сарае. Изгнанный из Сарая темником Мамаем Урус-хан собирал силы для нового похода на Волгу, в это же время у него произошла ссора с двоюродным братом Туй-Ходжой. Нукеры Урус-хана убили Туй-Ходжу и двух его сыновей. Тохтамыш, старший сын Туй-Ходжи, нашел прибежище в Самарканде у эмира Тимура, начав войну с убийцей своего отца.
        Во время этой войны к Тохтамышу примкнул Едигей, разругавшийся со своим отцом - эмиром Балтыкчой, главным советником Урус-хана. Тохтамыш очень скоро оценил военные способности Едигея, который был отважен в битве и вместе с тем осмотрителен в опасности. Едигей никогда не бросался на врага очертя голову, без тщательной разведки. Заманить Едигея в западню было совершенно невозможно, ибо он, как волк, имел чутье на любую хитрую ловушку неприятеля. Тохтамыш поручал Едигею самые важные и опасные дела, зная, что тот никогда не подведет его.
        Уничтожив Урус-хана и его сыновей, Тохтамыш стал властелином Синей Орды. Едигей, по сути дела, являлся его правой рукой. Они даже породнились. Тохтамыш женился на родной сестре Едигея Тавлинбеке, а Едигей взял в жены Тохтамышеву дочь. По возрасту, Едигей был на пять лет моложе Тохтамыша.
        Эмир Балтыкча, отец Едигея, угодил в плен к Тохтамышу, который собирался пощадить его, как своего родственника. Но Едигей так сильно ненавидел отца, что убедил Тохтамыша казнить его. Эмира Балтыкчу удавили веревкой. Всех приближенных Тохтамыша покоробило то, что Едигей присутствовал при казни отца и даже плюнул ему в лицо, когда тот уже стоял с петлей на шее. Тохтамыш выразил неудовольствие Едигею за такой его поступок. Мол, вражда враждой, но сыновняя почтительность к родителю должна быть при любых обстоятельствах.
        Едигей же заметил на это Тохтамышу, что в делах вражды и мести он с родством не считается. Как бы в доказательство своих слов, Едигей убил и двух своих братьев, которые не пожелали служить Тохтамышу.
        За такую преданность Тохтамыш оказывал Едигею свое особое покровительство и шел навстречу любым его просьбам. Разбив Мамаево войско на реке Хопер, Тохтамыш именно Едигея отправил вдогонку бегущим вражеским отрядам, видя, как тому не терпится пленить самого Мамая. Рассеяв остатки Мамаева войска, Едигей прибыл в Сарай победителем. Тохтамыш щедро наградил Едигея, несмотря на то, что Мамаю удалось ускользнуть от него.
        Прознав, что Тохтамыш собирается отправить послов в Москву, дабы известить тамошнего князя о своем воцарении в Золотой Орде, Едигей пожелал возглавить это посольство. Едигею не сиделось на одном месте, честолюбие постоянно подталкивало его к действию. К тому же Едигею очень хотелось взглянуть на знаменитого князя московитов Дамир-мола, сокрушившего Мамаевы полчища на Куликовом поле. Да и на Руси Едигей никогда не был, ему было любопытно посмотреть, как живут русы, о которых он много слышал. Тохтамыш не стал возражать, поставив Едигея старшим над своими послами. В помощники Едигею Тохтамыш назначил Савалта, который должен был служить толмачом на переговорах с московским князем.
        Проводником был назначен мурза Сатай, не единожды ходивший в набег на русские земли. Для охраны своего посольского каравана Тохтамыш выделил полторы сотни отборных воинов из племени мангыт. Едигею Тохтамышем было велено договориться миром с московским князем о ежегодной выплате дани в Сарай. Это была главная цель посольства Тохтамыша.

* * *
        - Какую дань можно собирать с этих людей, ведь они же прозябают в нищете! - Такие слова сорвались с уст Едигея, когда он, очутившись на землях Рязанского княжества, узрел убогие тамошние деревни.
        Рязанские села, граничившие со Степью, и впрямь поражали своей бедностью. Их население было очень невелико. Селяне ютились либо в приземистых курных избах из потемневших от времени бревен, либо в полуземлянках, похожих на вкопанные в землю хижины с двускатными тесовыми кровлями. Дымовых труб такие жилища не имели, поэтому дым из очагов выходил наружу через дверь или через отверстие в крыше.
        Татары сделали остановку в небольшой рязанской деревеньке.
        Заглянув в одну из полуземлянок, Едигей поразился бедности ее обитателей. Там, в жуткой тесноте проживали изможденная каждодневным трудом женщина и пятеро ее детей. В этом же земляном жилище находился курятник и стойло для коз, которые паслись неподалеку на лужайке. Страшась Едигея, бедная женщина упала перед ним на колени и все ее дети также поклонились ему, кроме младенца, лежащего в люльке.
        В этом полутемном душном жилище витал стойкий запах куриного помета, дыма и грязных овчин, которыми были застелены постели.
        Брезгливо морща нос, Едигей спросил у коленопреклоненной крестьянки, где ее муж. Савалт перевел вопрос Едигея с татарского на русский. Из ответа женщины яствовало, что муж ее умер несколько лет тому назад от простуды.
        -Как же ты живешь без мужа и с пятью детьми? - вновь спросил Едигей.
        -Живу, как могу, - ответила селянка, глядя в земляной пол.
        Едигей обошел другие избы и землянки, всюду обнаруживая лишь женщин и детей. Мужчин в селе не было, не считая троих старцев, согбенных годами. Из ответов женщин Едигей выяснил, что кто-то из мужчин утонул в реке, кто-то умер от тяжкой хвори, кто-то сгинул в неволе у степняков…
        -Ты не знаешь русов, - сказал Сатай Едигею. - Все здешние женщины хитрят. Их мужья загодя попрятались кто куда, скрылись от нас и все местные юные девы. Наверняка и все юноши тоже убежали в лес, прознав о нашем приближении. Потому-то в избах осталась лишь малолетняя детвора. У русов дозорные никогда не дремлют, к этому их приучила многолетняя опасность из Степи.
        Уныния и серости бедным рязанским селениям добавляло хмурое осеннее небо, затянутое плотным пологом из туч; налетавший порывами холодный ветер срывал желтую листву с берез и кленов. Под копытами татарских лошадей чавкала жирная грязь, поблескивали оконца луж, в колеях от тележных колес стояла дождевая вода - такими были дороги, по которым послы Тохтамыша добирались от степного порубежья до стольного града этих земель.
        Рязань, раскинувшаяся на обрывистом берегу реки Трубеж, тоже не произвела на Едигея благоприятного впечатления. Было видно, что город отстраивается заново после недавнего сильного пожара. На каждом шагу высились терема из свежеоструганных бревен, улицы были засыпаны щепками и сосновой стружкой; на крепостных валах шли работы по возведению деревянной стены и башен.
        Едигею стало любопытно, какой враг столь безжалостно разорил Рязань. Ему ответил вездесущий Сатай.
        -Это Мамай сжег Рязань дотла, - сказал он. - Я тоже участвовал в том походе. Случилось это в прошлом году. Мамай был разъярен тем, что московская рать разбила его войско под началом мурзы Бегича на реке Воже. Речка эта протекает неподалеку от Рязани. Мамай таким образом отомстил рязанскому князю Олегу за то, что тот не привел свою дружину на подмогу Бегичу. Олег ведь заключил союз с Мамаем против Москвы.
        -Вот оно что! - Едигей слегка покивал головой в островерхой шапке с меховой опушкой. - Теперь я не удивляюсь, почему Олег не пришел со своим воинством на Куликово поле. Олег отомстил Мамаю мечами московитов.
        О том, что рязанские полки не соединились с Мамаевой ордой перед Куликовской битвой, Едигею было известно от того же Сатая.
        Центральная цитадель Рязани, окруженная рвом и валом, по гребню которого тянулась бревенчатая стена, не пострадала от огня. Видимо, огненный вал не смог преодолеть широкий ров, заполненный водой из реки Трубеж.
        Дубовый княжеский терем возвышался всего в полусотне шагов от белокаменного храма с позолоченными крестами на блестящих куполах. Небольшая площадь перед храмом была вымощена плоскими камнями, а улица, протянувшаяся от ворот детинца до княжеских хором, была выложена настилом из еловых бревен и березовых досок.
        У распахнутых ворот, ведущих на княжеское подворье, толпились горожане, мужчины и женщины. Юркие подростки облепили изгороди и развесистые липы, тараща глаза на татар. Весть о татарском посольстве быстро облетела город.
        Едигей внимательно приглядывался к знатным русам, коих легко можно было опознать по длинным одеяниям из парчи и атласа самых ярких расцветок, по высоким шапкам, опушенным мехом соболя или куницы. На ногах у рязанских бояр были красные и желтые сафьяновые сапоги с загнутыми носками. Едигея удивило то, что боярские жены не прячутся по домам, но вместе с мужьями пришли посмотреть на гостей из Степи. Рязанские боярыни произвели на Едигея весьма приятное впечатление. Все они были статны и красивы, румяны и голубоглазы, все красовались в длинных шубах с меховой оторочкой, в белых платках и небольших шапочках с круглым парчовым верхом и опушкой из меха лисы или горностая.
        Княжеские хоромы не понравились Едигею. Даже при беглом взгляде было видно, что терем очень и очень древний. Дверные проемы повсюду были так низки, что Едигею невольно приходилось нагибаться, чтобы не удариться головой о верхнюю дверную притолоку. Едигею пришлось снять шапку, поскольку она то и дело слетала у него с головы. Во всех теремных помещениях царил полумрак, так как окна здесь были совсем небольшие или их не было вовсе. В теремных покоях пахло пылью, какими-то травами и свечным воском; огоньки свечей озаряли темные переходы с нависавшими над головой массивными потолочными балками, широкие лестничные ступени с гладкими ясеневыми перилами.
        Встреча Едигея с рязанским князем Олегом Ивановичем произошла в гриднице, просторном покое с длинными столами и скамьями, с узкими окнами, забранными зеленовато-мутным стеклом. У дальней стены, увешанной щитами и оружием, стоял трон с высокой спинкой и подлокотниками. Перед троном были расстелены роскошные восточные ковры. В двух больших печах гудело пламя, с треском пожирая березовые поленья.
        На вид рязанскому князю было чуть больше сорока лет. Это был довольно высокий широкоплечий мужчина, светловолосый и голубоглазый, с небольшой темно-русой бородой. В чертах его лица было достаточно мужественности и благородства благодаря прямому носу, высокому лбу и длинным бровям.
        Едигея неприятно удивило то, что Олег Иванович вышел к послам не в роскошном одеянии, а в длинном темно-фиолетовом опашне, наброшенном поверх белой льняной рубахи. Вместо княжеской шапки голову Олега Ивановича венчала узкая повязка, скрепляющая его довольно длинные волосы. На крепкой шее рязанского князя висела гривна из витой серебряной проволоки.
        Подле Олега находились бородатый священник в черной рясе с посохом в руке, красивый отрок лет тринадцати и трое бояр сурового вида.
        Едигей нахмурился. Он ожидал иного приема у рязанского князя. Не понравилось Едигею и то, что мурза Сатай, подскочив к Олегу, начал с ним обниматься, как с закадычным другом.
        -Шибко рад тебя видеть, Олег-Иван! - на ломаном русском тараторил Сатай. - Мир твоему дому! Ого, сын твой стал совсем большой! Настоящий батыр! Ох-вах! - Сатай с улыбкой похлопал по плечу миловидного подростка в голубой свитке с золотым оплечьем, формой глаз и изгибом бровей очень похожего на Олега. - Не пора ли невесту подыскивать княжичу? Как мыслишь, Олег-Иван?
        Рязанский князь вежливо заметил Сатаю, что тот забыл представить ему своих спутников.
        Вскинув руку в широком жесте, Сатай указал Олегу Ивановичу на Едигея и Савалта. Голосом, полным почтения, Сатай назвал их имена и должности, доверенные им ханом Тохтамышем, новым властелином Золотой Орды.
        -Хан Тохтамыш? - Олег Иванович изумленно приподнял брови. - Кто такой?.. Почто я не слышал о нем раньше?
        Сатай негромко пояснил рязанскому князю, когда и откуда пришел в Сарай хан Тохтамыш. Упомянул Сатай и о родословной Тохтамыша, дающей ему право на владение Золотой Ордой.
        Внимая Сатаю, Олег Иванович то и дело покачивал головой, переглядываясь со своими седоусыми боярами, которые тоже не скрывали своего удивления от услышанного.
        -А где же Мамай? - по-татарски спросил рязанский князь.
        -Мамай бежал в Крым, - ответил Сатай. - Но Тохтамыш настигнет его и там.
        -Стало быть, ты теперь служишь Тохтамышу, - сказал Олег Иванович, обращаясь к Сатаю с легкой язвинкой в голосе. Он говорил по-татарски. - С чего же вдруг не люб тебе стал Мамай?
        -Мамай - не Чингизид, - промолвил Сатай, глядя то на Олега, то на его бояр. - К тому же Мамай ведет себя, как взбесившийся пес. Он убил Абдуллаха, а потом велел зарезать Мухаммеда-Булака, кои были Чингизидами. После поражения на Куликовом поле Мамай приказал убить шамана Кудаша за то, что тот предрек ему победу над московитами. Это уже не просто убийство, но настоящее кощунство! Мамай просто обезумел, поэтому мне с ним не по пути.
        -Ясно, - тем же тоном обронил Олег Иванович. - А коль Мамай одолеет Тохтамыша, что тогда станешь делать, приятель?
        -Этого не будет! - уверенно произнес Сатай. - Тохтамыш не по зубам Мамаю!
        После того как татарские послы отдохнули с дороги, им было предложено угощение. Столы были накрыты в гриднице, куда пришла вся рязанская знать, желавшая посмотреть и послушать посланцев хана Тохтамыша, отнявшего Сарай у Мамая. Рязанские бояре не скрывали своей радости по поводу разгрома Мамаева войска в Куликовской битве. Рязанцы не могли простить Мамаю недавнего разорения их стольного града.
        За пиршественным столом Едигей смог побеседовать с Олегом Ивановичем откровенно и без толмача, благо рязанский князь свободно говорил по-татарски. Едигей проникся к Олегу Ивановичу невольной симпатией, узнав, что тот выучил татарский и персидский языки, побывав в отроческие годы заложником в Сарае. Благодаря дружбе с ханом Джанибеком, сыном Узбека, Олег не только женился на татарке ханского рода, но и смог с помощью татар отвоевать у своих дядей рязанский стол. Жена-татарка скончалась до срока, родив Олегу двух дочерей. Ныне Олег был женат на Евфросинье, дочери литовского князя Ольгерда. Красивый отрок, на которого обратил внимание мурза Сатай, являлся старшим сыном Олега и Евфросиньи. Звали его Радославом.
        В беседе с Олегом Едигей узнал немало интересного и полезного, прежде всего о московском князе, о его непростых отношениях с соседними князьями. Олег не пытался утаивать от Едигея своей враждебности к Дмитрию Московскому, который отнял у рязанцев град Лопасню на реке Оке и старался натравить на Рязань муромского и пронского князей. Олег был согласен выплачивать дань Тохтамышу, но при условии, что тот поможет рязанцам отвоевать у московлян Лопасню и Коломну.
        На вопрос Едигея, как ему надлежит держаться на переговорах с московским князем, Олег ответил, мол, переговоров скорее всего не будет.
        «Дмитрий и раньше-то не жаловал послов из Орды, а ныне он и подавно на порог вас не пустит, - сказал Олег. - После столь громкой победы над Мамаем Дмитрий не пойдет ни на какие переговоры с татарами, будь они хоть из Золотой Орды, хоть из Синей. Уж я-то знаю его горделивую и мстительную натуру!»
        Едигей отнесся к словам Олега с немалой долей сомнения. Он полагал, что слава побед Тохтамыша над Урус-ханом и его сыновьями докатилась и до Руси. К тому же за спиной у Тохтамыша стоит грозный Тимур Хромец, о коем тоже должно быть известно в Москве. Купцы из Самарканда частые гости на Руси. Не может быть, чтобы московский князь осмелился проявить непочтение к Тохтамышу, не допустив к себе его послов. Так думал Едигей, выехав из Рязани в Москву.
        Перебравшись через Оку, татарские послы оказались у града Коломны. В этом месте река Москва впадает в Оку. От Коломны пролегал самый короткий и удобный путь до града Москвы. Однако коломенский воевода не позволил послам Тохтамыша ехать дальше, сославшись на запрет своего князя. Едигей и его люди двое суток простояли под стенами Коломны, ночуя в шатрах. Едигей надеялся, что московский князь, потешив свою гордыню, все-таки согласится на встречу с посланцами Тохтамыша. Но этого не произошло. Пришлось Едигею и его людям возвращаться в Сарай ни с чем.
        Встретившись с Тохтамышем, Едигей излил ему всю свою ненависть к московскому князю. Едигей чувствовал себя оскорбленным до глубины души. Он стал убеждать Тохтамыша следующей весной двинуться в поход на Москву. Тохтамыш слегка остудил воинственный пыл Едигея, сказав ему, что прежде всего нужно покончить с Мамаем.
        «По слухам, Мамай собирает войско в Крыму, - сказал Тохтамыш. - Ни о каком походе на Москву нельзя и думать, покуда жив Мамай. Стоит нам затеять войну с русами, Мамай может воспользоваться этим и отбить у нас Сарай».
        Тогда Едигей стал подталкивать Тохтамыша к вторжению в Крым, дабы еще до зимы разбить Мамая. Но Тохтамыш не хотел уходить из Сарая, опасаясь, что какой-нибудь золотоордынский царевич захватит ханский трон в его отсутствие. К тому же, в Казани и Ас-Тархане вот уже почти двадцать лет сидят независимые ханы Чингизиды, отколовшиеся от Золотой Орды. Тохтамышу неизбежно придется покорить силой Казань и Ас-Тархан, дабы восстановить единство Золотой Орды. Но это надо будет осуществить Тохтамышу только после полной победы над Мамаем.
        Зима была не за горами, поэтому Тохтамыш полагал, что Мамай лишь к будущей весне сможет собраться с силами.
        Глава 9. Кафа
        Мамай стал обогащаться с той самой поры, когда у него появилось собственное войско и возможность менять ханов в Золотой Орде, исходя из своих интересов. Во время долгой смуты, охватившей Золотую Орду, немало походных эмиров и царевичей-огланов пытались стать у кормила власти, учиняли грабежи и поборы среди подвластного населения. Самым удачливым среди этих отчаянных голов, без сомнения, был Мамай, который никогда не стремился сам сесть на трон, но способствовал в этом тому претенденту, кто мог отсыпать ему золота щедрой рукой.
        Воюя на стороне своего очередного ставленника, Мамай львиную долю добычи забирал себе. Находясь подле ханского трона, Мамай был сам себе господин. Он без стеснения запускал руку в ханскую казну, самолично устанавливал размер торговой пошлины и следил за деятельностью дивана битикчи, ведомства, ответственного за поступления податей со всех слоев населения Золотой Орды.
        Свои богатства Мамай хранил не в Сарае и не в кочевьях, а в укрепленных городах и крепостях на Крымском полуострове. Крым был самой богатой областью Золотой Орды благодаря приморским городам, куда стекались товары с Востока и Запада. Греки, генуэзцы и венецианцы имели свои колонии на побережье Крыма, которые платили дань золотоордынским ханам. Греки издавна владели Херсонесом и Евпаторией. Генуэзцы закрепились в Сугдее и Кафе. Венецианцы облюбовали Тану в устье Дона.
        Всех выходцев из Италии греки и русичи называли фрягами. Так же их стали называть и татары.
        Греки и фряги, имевшие богатый опыт каменного строительства, укрепили свои города-колонии мощными стенами и башнями.
        Мамай, не единожды побывавший в приморских крымских городах, сразу оценил выгоду каменных крепостей. Благодаря укреплениям, даже небольшой гарнизон мог долгое время выдерживать осаду огромного войска. Наняв фряжских каменщиков, Мамай возвел каменную цитадель на реке Салгир, пробившей русло среди крутых склонов Белых гор. Эту крепость Мамай назвал Экибаш. Другое укрепление под названием Солхат фряги построили на пересечении сухопутных дорог, ведущих с морского побережья в глубь Крымского полуострова. В этих крепостях Мамай и складывал из года в год свои сокровища.
        Не советуясь с ханами, коих он сам же сажал на трон в Сарае, Мамай поставил даругой в Крымском улусе своего дальнего родича Бесимбая. Даругой в Золотой Орде назывался чиновник, ответственный за пошлинные сборы и налоги с подвластной ему территории. Каждый год Бесимбай составлял особый список - дефтар, куда заносились все налоговые поступления с населения. Такие списки составлялись во всех улусах Золотой Орды. Эти налоговые списки пересылались в диван битикчи, налоговое ведомство, где их просматривал везир.
        На должность везира Мамай тоже, как правило, проталкивал своего человека, который закрывал глаза на все его темные делишки. Таким образом, Мамай расхищал ханские богатства, внешне изображая из себя преданного ханского военачальника.
        Другим верным Мамаю человеком в Крымском улусе являлся букаул Бей-Ходжа. Букаулом в Золотой Орде назывался чиновник, в обязанности которого входило: набор войск, размещение их по гарнизонам и зимним стоянкам, распределение войскового содержания, военной добычи, обеспечение воинов продовольствием, а также разрешение любых споров между воинами. Букаулы были в каждом улусе, в каждом тумене.
        Преданность Бей-Ходжи Мамай купил дарственными ярлыками, благодаря которым тот приобрел в личную собственность много пастбищ и пахотной земли в Крыму. Со времен хана Узбека золотоордынская знать получила право на суюргал, то есть на вознаграждение не деньгами или рабами, а земельными наделами. Это осуществлялось через дарственный ярлык или через тарханную грамоту. В первом случае лицо, получившее в суюргал земельный участок, имело право взимать в свою пользу все налоги с этой земли, шедшие до сего времени в казну хана. Земля эта считалась наследственной.
        Тарханная грамота позволяла владельцу земли оставлять себе лишь часть налоговых поступлений, запрещая при этом продавать это земельное владение и передавать его по наследству детям. Когда владелец земли умирал, то пожалованный ему участок снова переходил во владение хана.
        Лишь оказавшись в Солхате, Мамай вновь обрел уверенность в себе. Находясь в мечети, где местный мулла произнес перед прихожанами хутбу в его честь, Мамай преисполнился горделивой надменности. Хутбой мусульмане называют проповедь в честь правителя. Жители Солхата, богатые и бедные, прекрасно знают, что их город расширился и расцвел благодаря Мамаю. Все здешние мечети и караван-сараи, духовная школа-мектеп и приют для бедноты, а также городские стены и башни были построены на деньги Мамая. Даруга Бесимбай, живущий в Солхате, управляет городской общиной от имени Мамая. Отряд воинов, размещенный в Солхате, подвластен Мамаю.
        В городской цитадели помимо арсенала, хлебных амбаров, конюшен и воинских казарм также возвышался дворец из белого камня, окруженный тенистым садом с фонтанами. Этот дворец был построен фрягами пять лет тому назад по приказу Мамая. Главной достопримечательностью этих роскошных чертогов являлась сокровищница, забитая богатствами.
        Вернувшись из мечети во дворец, Мамай первым делом спустился в сокровищницу. От него не отставал Бесимбай. Эти дворцовые покои навевали на Мамая приятные воспоминания о днях, когда ему все было подвластно в Золотой Орде, когда он мог решать судьбу племен и городов одним мановением руки. Шагая по гулким подземным переходам с каменными закругленными сводами, Мамай то и дело останавливался, заглядывая в сундуки и лари, обитые медными пластинами. В ярком свете масляных светильников перед взором Мамая искрились россыпи драгоценных каменьев, поблескивали груды золотых и серебряных монет арабской, персидской и греческой чеканки… Отдельно от денег были сложены различные изделия из золота: украшения, безделушки, чаши, сосуды и подносы… В самом дальнем углу сокровищницы стояли сундуки с золотыми слитками.
        Созерцая свои несметные богатства, Мамай уверенно расправил плечи, у него распирало грудь от избытка честолюбивых надежд. Конечно, он победит Тохтамыша! Перед мысленным взором Мамая уже стояли конные и пешие рати, сбежавшиеся к нему со всего Крыма на звон золотых монет.
        По пути в Солхат Мамай задержался в крепости Экибаш, где также хранились его сокровища. Близ Солхата находились земли и стойбища кипчакского племени шюракюль. Букаул Бей-Ходжа был родом из этого племени. Получив приказ от Мамая как можно скорее собрать десять тысяч всадников и столько же пехоты, Бей-Ходжа немедленно взялся за дело. Ему предстояло разослать гонцов во все концы Крымского полуострова с призывом к старейшинам городов и кочевий слать отряды воинов в Солхат.
        Самыми первыми на призыв Бей-Ходжи откликнулись кипчаки из племени шюракюль и татары из племени алчи.
        Военный стан под стенами Солхата разрастался день ото дня, сюда с утра до вечера прибывали желающие вступить в Мамаево войско. Люди шли группами и в одиночку, многие ехали верхом на лошадях и верблюдах. Среди вновь прибывших было немало тех, кто не имел оружия и доспехов, кто вообще никогда не воевал… Слух о том, что Мамай щедро платит всем новобранцам, сорвал с насиженных мест не только пастухов и кочевников, но и землепашцев, торговцев, нищих, рыбаков, ремесленный люд…
        Бей-Ходжа всюду поспевал сам, распределяя новобранцев по десяткам, сотням и тысячам, раздавая им оружие, щиты и шлемы, снабжая их шатрами, котлами и провизией. Немало было хлопот и с выдачей корма для лошадей, ослов и верблюдов. А еще надо было чинить обозные повозки, лечить приболевших воинов, уже внесенных в списки и получивших жалованье за месяц вперед.
        Бей-Ходжа чуть ли не ежедневно был обязан отчитываться перед Мамаем о том, как продвигается набор людей в его войско. Спустя пятнадцать дней Мамай устроил смотр собранных отрядов. Выяснилось, что с конницей дело обстоит неплохо, под стягами Мамая собралось почти двенадцать тысяч всадников. Пехота же насчитывает всего четыре тысячи человек, из которых половина никогда не держали в руках оружие.
        Мамай ушел со смотра с мрачным лицом.
        -С такой пехотой нельзя выступать на Тохтамыша! - заявил он побледневшему Бей-Ходже. - Ты плохо справился с моим поручением! Мне нужны хорошо обученные пешцы, копейщики и щитоносцы, а не вооруженный сброд, не ведающий, что такое боевой строй. Почему среди пеших воинов нет арбалетчиков?
        -На моих складах нет арбалетов, повелитель, - пролепетал в ответ Бей-Ходжа. - Татары и кипчаки привыкли пользоваться в бою луками, арбалеты в ходу у воинов-фрягов.
        -Значит, призови под мои знамена фряжских наемников, - рявкнул Мамай. - Ты что, не догадался отправить гонцов в Кафу и Сугдею?
        -Ну, что ты, повелитель! - обиделся Бей-Ходжа. - Я же знаю, где нужно искать отменную пехоту. В первую очередь я послал гонцов в колонии фрягов. Однако гонцы вернулись ни с чем, в Кафе и Сугдее ни один человек не пожелал вступить в твое войско, о сиятельный.
        -Вот как! - Мамай изумленно приподнял брови. - С чего это вдруг?
        -Видимо, власти в Кафе и Сугдее прослышали о победе Тохтамыша на реке Хопер… - слегка замявшись, пробормотал Бей-Ходжа.
        -Я сам наведаюсь в Кафу, - сказал Мамай, нахмурившись. - Напомню тамошним толстосумам, кому они обязаны своим процветанием.
        По толстощекому круглому лицу Бей-Ходжи промелькнула тень тревоги. Он хотел было сказать Мамаю, что от фрягов можно ожидать любого коварства, но не решился произнести это вслух из опасения, что тогда Мамай отправит в Кафу его вместо себя.

* * *
        В глубине души Мамай всегда относился к фрягам с большой долей недоверия и неприязни. Вместе с тем Мамай видел, с каким размахом фряги ведут торговлю, с каким мастерством они строят корабли, каменные дома и крепости, какого высочайшего искусства достигли их зодчие, создавая изумительные фрески, мозаики, оконные витражи и мраморные статуи…
        Сильны были фряги и в военном деле, их мощные арбалеты пробивали насквозь любые доспехи, изготовленные ими клинки по прочности могли поспорить со знаменитой дамасской сталью. На поле боя фряги привыкли действовать пешим сомкнутым строем, напоминавшим фалангу, благодаря плотной стене из щитов и множеству склоненных длинных копий. При этом арбалетчики, стоящие позади копейщиков и щитоносцев, осыпали врага градом стрел.
        В битве с русами на Куликовом поле в рядах Мамаева войска находился отряд фрягов, выказавший необыкновенную стойкость. Фряги не побежали с поля битвы, даже когда все татарское войско обратилось в бегство после удара русского засадного полка. К сожалению, фряжский отряд насчитывал чуть больше двух тысяч человек, поэтому повлиять на ход сражения он никак не мог.
        Мамай, еле унесший ноги с Куликова поля, не знал, что сталось с фряжскими наемниками, уцелел ли вообще кто-нибудь из них. Мамаю не хотелось говорить об этом с властями Кафы, как и о своем поражении от русов, но избежать этой темы ему все же не удалось.
        В любой фряжской заморской колонии высшим административным и судебным лицом считался подеста, этот градоначальник, как правило, прибывал в колонию из метрополии. Чиновник-подеста избирался на срок от года до пяти лет. Наравне с подеста стоял капитан народа, возглавлявший ремесленные городские цехи и местное ополчение. Если подеста защищал интересы богатых горожан, то капитан народа выступал на стороне пополанов, небогатых торговцев и ремесленников, объединенных в коммуну. Пополанов было намного больше, чем знатных людей-нобилей, поэтому не считаться с ними было невозможно. К тому же ополчение Кафы и Сугдеи почти полностью состояло из пополанов.
        Градоначальником Кафы являлся Эцио ди Посса, сорокалетний горбун, чрезвычайно хитрый и жадный. Здешним капитаном народа был Джакомо ди Лонго, человек неглупый и пронырливый. С обоими Мамая связывало личное знакомство. На людях эти двое выказывали Мамаю глубочайшее почтение, но, оставаясь с ним наедине, они держались с Мамаем, как с равным.
        - Да у тебя к нам целый воз претензий, приятель! - промолвил Эцио ди Посса, разговаривая с Мамаем. При этом на его тонких губах появилась холодная усмешка. - Получается, что мы кругом перед тобой виноваты! Ну, не смешно ли?
        Подеста переглянулся с Джакомо ди Лонго, как бы приглашая того посмеяться вместе с ним.
        -И впрямь, забавно слышать такое! - хмуро обронил капитан народа без тени улыбки на мужественном лице. - Ты обещал нам богатства Московии, уходя в поход на русов, друг мой. На деле же русы разбили тебя наголову. В довершение всего, хан Тохтамыш отнял у тебя власть над Золотой Ордой. И вот, ты снова перед нами, опять что-то требуешь таким тоном, будто лишь мы виноваты в твоих бедах.
        Говоря все это, Джакомо ди Лонго глядел прямо в глаза Мамаю, который рядом с ним выглядел коротышкой. Мамай понимал язык фрягов, поэтому градоначальник Кафы и капитан народа разговаривали с ним без толмача.
        Эта беседа протекала в доме Эцио ди Посса, выходившего парадными окнами на центральную площадь Кафы. Мамай прибыл сюда с небольшой свитой, которая ожидала его во внутреннем дворике, похожем на колодец. Дома в Кафе теснились так плотно один к другому, что их черепичные крыши сверху напоминали сплошной красновато-коричневый ковер.
        Мамай с порога выложил все свои претензии, потребовав от властей Кафы выполнения своих обязательств перед ним. Прежде всего, Мамай настаивал на выплате пошлинных сборов за последние два месяца и на выделении ему пятисот хорошо вооруженных воинов. Не понравилось Мамаю и то, что к нему в Солхат не прибыли доверенные лица от Эцио ди Поссы, словно горожане Кафы не верили в его победу над Тохтамышем.
        Изворотливый Эцио ди Посса молвил так, отвечая Мамаю. Мол, письменный договор у властей Кафы заключен не с ним, но с ханом Мухаммедом-Булаком, коего уже нет в живых, а значит, и договор уже недействителен. Теперь владыкой Золотой Орды является Тохтамыш, и закрывать на это глаза власти Кафы не могут. Раскошеливаться перед Мамаем горожане Кафы не собираются, поскольку деньги им нужны для выкупа из плена своих сограждан.
        -Да будет тебе известно, уважаемый, - молвил Эцио ди Посса, сверля Мамая холодным взглядом. - Князь московитов требует по десять золотых монет за каждого пленного генуэзца. Об этих условиях нам стало известно от нашего земляка-торговца, на днях прибывшего в Кафу из Москвы. Всего в плену у московитов томится более четырехсот наших сограждан. Это означает, что на вызволение их из неволи потребуется весьма кругленькая сумма!
        -Неужели никто из фрягов не вернулся домой после Куликовской битвы? - поинтересовался Мамай, сознававший, что и на нем лежит часть вины за то, что четыре сотни наемников из Кафы оказались в плену у русичей.
        -К родным очагам вернулось всего-то полсотни человек, - мрачно ответил Джакомо ди Лонго. И столь же мрачно добавил: - А уходило в поход на Русь полторы тысячи генуэзцев.
        -Венецианцев из Таны тоже полегло немало в сече с русами, - вставил Эцио ди Посса, сокрушенно покачав головой. - По слухам, в Тану вернулось лишь девять человек из восьмисот.
        -И ты еще смеешь требовать с нас новых воинов! - раздраженно бросил Мамаю Джакомо ди Лонго. - А где их взять? Кафа и Сугдея не столь многолюдны, как Херсонес или Сарай.
        -Если я одолею Тохтамыша, то все жители Кафы получат от меня возмещение золотом за своих убитых сограждан, - твердо произнес Мамай. - Клянусь Аллахом!..
        После долгой томительной паузы Эцио ди Посса промолвил, глядя на Мамая с некой загадочной пристальностью:
        -В том-то и дело, уважаемый, если одолеешь…
        В конце беседы подеста и капитан народа заявили Мамаю, что ничего определенного они ему сказать не могут, пока не посоветуются с городским советом. Мамаю и его свите было предложено разместиться на постоялом дворе и дождаться решения городских старейшин. Мамай хоть и понимал, что власти Кафы ставят его в унизительное положение, однако согласился подождать. Мамаю не хотелось доводить дело до открытого разрыва с фрягами, союз с ними был очень важен для него.

* * *
        Изначально Кафа была греческим городом Феодосией, основанным в незапамятные времена. В эпоху расцвета Западной Римской империи Феодосия пришла в запустение. Заново Феодосия возродилась при византийцах, захвативших южную часть Крыма. Господство греков на Крымском полуострове подорвали монголы, пришедшие сюда по воле грозного Чингисхана. Все города и селения греков в Крыму были разорены монголами. Со временем наиболее крупные греческие поселения вновь были отстроены, чему способствовала бойкая торговля, процветавшая на крымских берегах. Однако на развалины Феодосии греческие поселенцы так и не вернулись. Сюда прибыли генуэзцы и выстроили город-порт рядом с руинами Феодосии.
        С той поры миновало уже больше ста лет. К началу смуты, потрясшей Золотую Орду, генуэзцы владели всем южным побережьем Крыма, вытеснив отсюда греков и венецианцев.
        Кафа возвышалась на горе, довольно крутые склоны которой спускались к морю в виде ступенчатых уступов. Внизу голубели воды обширной бухты, окруженной отвесными скалами. На широкой каменистой косе генуэзцы возвели верфь и сухие доки для кораблей. Кафа являлась важным перевалочным пунктом для товаров, которые стекались сюда с Руси, Кавказа, Хорезма и Золотой Орды. Отсюда крутобокие суда генуэзцев везли богатства Востока в западные страны.
        Город был полностью выстроен из камня, который доставляли из местных каменоломен и с развалин Феодосии. На широкой вершине горы теснились большие дома богатых купцов, двух - и трехэтажные, с башенками и выступающими из стен пилястрами, с узкими закругленными наверху окнами и такими же дверями. Выше всех крыш и башен высился стройный белокаменный собор Святого Георгия с золоченым крестом на четырехгранном медном куполе. Над крышей собора постоянно кружились стаи голубей. В Кафе многие жители имели голубятни, так как голубиное мясо здесь часто подавали к столу. Кроме того, генуэзцы использовали голубей как крылатую почту.
        Постоялый двор, где разместились Мамай и его люди, находился близ рынка. Горожане называли этот гостевой двор «Раковиной», поскольку его стены снаружи были облицованы мелкими камешками и морскими ракушками.
        Желая произвести впечатление на хозяина гостиницы, на его слуг и прочих постояльцев, Мамай сорил деньгами направо и налево, заказывая себе и своим телохранителям изысканные яства и дорогие вина. Мамай намеренно толкался на рынке, ловя там слухи и пересуды, касающиеся Тохтамыша и перемен, случившихся в Золотой Орде в последнее время. Мамаю было ведомо, что гражданская община Кафы имеет влияние на городской Совет, который никогда не выступит против воли народа. Вслушиваясь в разговоры торговцев и покупателей, Мамай старался уловить настроение жителей Кафы. Ему не терпелось узнать, как относятся горожане к Тохтамышу и готовы ли они выступить против него.
        Дабы расположить к себе торговцев, Мамай, не торгуясь, покупал у них вещи, совершенно ему не нужные, нахваливал все их товары. Он подолгу беседовал с кем-то о ценах на воск и мед, а в другом торговом ряду принимался с видом знатока рассуждать об изготовлении древесного угля. Если с Мамаем заводили разговор о красителях для тканей, он и на это охотно откликался, словно занимался этим всю жизнь. Охваченный неистовым желанием выведать у местных купцов их отношение к нему, разузнать через них о том, что замышляют старейшины, Мамай обошел все торговые лавки, хранилища тканей, ювелирные мастерские, заглянул под навесы, где сидят менялы на сундуках с деньгами. Всюду и со всеми Мамай был вежлив и любезен, благо он свободно изъяснялся на фряжском наречии.
        Однако достичь желаемого Мамаю не удалось, поскольку здешний люд мастерски умел пускать пыль в глаза, пряча за улыбками и приветливыми фразами свои истинные помыслы и намерения. Мамай чувствовал неискренность в словах тех, кто при нем ругал Тохтамыша, кто выражал готовность вступить в Мамаево войско или же оказать ему любую посильную помощь. Перевидавший на своем веку множество лгунов и льстецов, Мамай прекрасно чувствовал малейшую фальшь в голосе и во взгляде собеседника.
        Мамаю стало ясно, что жители Кафы робеют перед ним, зная, что в Солхате у него собрано немалое войско. Местные купцы ругают Тохтамыша, желая сделать приятное Мамаю, только и всего.
        «Фряги всегда были такими! - досадливо размышлял Мамай. - Они всегда готовы поддержать сильного правителя и предать слабого. Власти Кафы пребывают в затруднении, ибо не могут решить, за кем из нас большая сила: за мной или за Тохтамышем?»
        В свите Мамая имелись люди, которые подталкивали его к разрыву с фрягами. Особенно непримиримо был настроен к фрягам Муршук, доводившийся дальним родственником покойному хану Джанибеку. Муршук происходил из монгольского племени кият, которое славилось тем, что и поныне следовало языческим верованиям и обрядам.
        Пребывая в Кафе вместе с Мамаем, Муршук невольно стал свидетелем того, как местные жители и католические священники сожгли живьем на костре двух женщин, обвиненных в колдовстве. По обычаям монголов-язычников, огонь есть некая очищающая сила, дарованная людям небесным богом Тэнгри. Степняки-язычники сжигали на кострах своих умерших стариков и воинов, павших в битвах. Сжигать на костре живых людей, пусть даже в чем-то виновных, есть чудовищное святотатство, полагал Муршук.
        -Почему урусы не сжигают преступников на кострах, ведь они тоже христиане? - обратился к Мамаю возмущенный Муршук. - И как понимать этих католиков, твердящих о милосердии и в то же время сжигающих в огне живых людей, словно дрова?
        -Урусы являются христианами православного толка, друг мой, - ответил Мамай своему верному нукеру. - Православные христиане не столь жестоки и циничны, как латиняне. Я сам не пойму, на чем основано различие между католиками и православными, ведь и те и другие поклоняются Христу и Деве Марии, все их священные обряды схожи. И все же православные христиане отличаются от латинян, в них больше доброты и гораздо меньше лицемерия. К примеру, урусы могут уживаться рядом с иудеями и мусульманами, а католики не могут. В Кафе нет и не было квартала, где проживали бы купцы-мусульмане. В городах урусов иноверцы издавна живут рядом с коренными жителями.
        Возмущало Муршука и то, что католические священники постоянно вещают на проповедях о целомудрии, а между тем в Кафе чуть ли не на каждой улице имеются притоны, где развратные бабенки торгуют собой. Причем среди блудниц очень мало рабынь, большинство из них свободные женщины, загнанные в публичные дома нуждой.
        На людях священники гневно осуждают падших женщин, позабывших стыд. Однако Муршуку стало известно, что втихомолку святые отцы сами занимаются сводничеством, приводя на блуд юных монахинь из местной женской обители. Всякий богатый горожанин или заезжий купец может заказать себе на ночь монахиню, заплатив деньги.
        Мамай встретился с местным епископом Бонифацием, желая через него воздействовать на власти Кафы и сподвигнуть их на войну с Тохтамышем. Присутствовал при этой встрече и Муршук, который взялся учить язык фрягов, подражая в этом Мамаю.
        Бонифаций произвел на Муршука неприятное впечатление. Епископ был падок на вино и жаден до денег, в своей алчности он опустился до того, что стал предлагать Мамаю опробовать в постели «непорочных дев Христовых» за умеренную плату. Мамай же заявил на это, что он не желает пробовать давно скисшее молоко, ибо предпочитает снимать свежие сливки.
        Поняв намек Мамая, Бонифаций со слащавой улыбкой сказал, что у него имеется на примете юная девственница из весьма почтенной семьи, что с ее отчимом, пожалуй, можно будет договориться. «Вот только стоить это удовольствие будет немало!» - многозначительно добавил епископ.
        -О деньгах не беспокойся, преподобный отче, - надменно усмехнулся Мамай. - Я же не с пустыми руками приехал в Кафу! Веди сюда свою девственницу, а то у меня кровь застоялась в жилах от долгого безделья.
        Епископ удалился, пообещав Мамаю, что девушку доставят к нему нынче же вечером.
        После ухода епископа Муршук принялся выговаривать Мамаю, что тому лучше всего поскорее уехать из Кафы.
        -Здесь живут гнусные люди, повелитель, - молвил Муршук. - Ты же сам слышал их речи, полные недомолвок. Разве можно положиться на этих людей, продающих на разврат своих дочерей! Здесь все пропитано ложью и алчностью, даже сутаны священников, благоговейно рассуждающих о Боге и в следующую же минуту забывающих о Нем, если беседа заходит о наживе. Последний бедняк в моем кочевье честнее и благороднее всех этих знатных фрягов, давно променявших честь и совесть на звонкую монету!
        -Ты слишком молод, друг мой, - сказал на это Мамай, - поэтому рубишь сплеча. Хочу тебе заметить, что и в Сарае полным-полно всякого гнусного отродья даже среди вельмож. Уж я-то ведаю об этом, ибо почти двадцать лет прожил в окружении сарайских ханов. Меня пытались отравить, мне подсыпали толченого стекла в чашу с питьем, против меня интриговали, строя козни за моей спиной… Бывало всякое! И эти люди были отнюдь не фряги, не греки и не русы. Это были татары из самых знатных родов.
        -Но ведь среди сарайских мулл нет ни одного торгующего женщинами и занимающегося сводничеством прямо в мечети, - проговорил Муршук. - В Сарае нет притонов даже в кварталах, где живут христиане. Ислам запрещает столь явное распутство.
        -Это верно, - заметил Мамай. - И все же сарайская знать развращена не меньше фряжских богатеев. Зачем нашим эмирам и бекам притоны, коль их дома полны юных невольниц. Немало рабынь и в степных кочевьях. Ислам воспрещает блуд, но разрешает многоженство.
        Продолжая выплескивать на жителей Кафы свою неприязнь, Муршук не обошел молчанием и здешние наряды, разительно отличавшиеся от одеяний татар и кипчаков.
        -Даже одежды фрягов говорят об их бесстыдстве! - говорил Муршук, продолжая убеждать Мамая в своей правоте. - Повелитель, ты же побывал в городах русов и алан, проехал через все поволжские города, гостил у греков в Херсонесе… Признайся сам, видел ли ты где-нибудь одежды более смешные и нелепые, чем у фрягов. Даже шуты в сарайском дворце не одеваются столь смешно и безобразно, как фряги.
        Внимая Муршуку, Мамай молча усмехался, поглаживая свои жидкие усы. Весь его вид говорил: «Что верно, то верно! Смешнее фрягов никто не одевается!»
        Ни русы, ни аланы, ни обезы, ни кипчаки не носят ноговицы с разноцветными штанинами, рубахи с разноцветными рукавами, не нахлобучивают на голову столь потешные шапки в виде высоченной башни или наподобие журавлиного клюва, торчащего вперед. Только фряги набивают рукава курток ватой, дабы придать им пышность и округлость. Только фряжские плащи столь коротки, что едва достигают талии, не защищая ни от дождя, ни от ветра. Только у фрягов существует мода носить башмаки с таким длинным носком, что в них невозможно ни бежать, ни подниматься по ступеням. Лишь фряжские портные шьют жакеты с откидными рукавами, не приспособленными для продевания в них рук. Лишь фряги допускают нарочитую небрежность в одежде, открывая взгляду торчащее нижнее белье через разрезы на штанах и платьях. Лишь фряжские молодые щеголи красуются в узких обтягивающих панталонах кричащего цвета, схожих с длинными чулками. Они же позволяют себе наматывать на голову некое подобие чалмы с длиннющим незакрепленным концом, свисающим почти до земли.
        «Действительно, даже ханские шуты не одеваются столь вызывающе нелепо, в отличие от фрягов», - думал Мамай.
        Едва сумерки и тишина заполнили узкие извилистые улочки Кафы, в покои Мамая на постоялом дворе пришли два священника в черных рясах с капюшонами. Они привели с собой девушку в длинном голубом платье, закутанную до самого подбородка в серый плащ. Голова девушки была укрыта белым покрывалом. В руках она держала лютню.
        -Это Джизелла, ей семнадцать лет, - негромко обронил один из монахов, дородный телом, с животом, как винная бочка. - Она чиста и непорочна, словно майский цветок.
        Мамай велел слуге зажечь еще один светильник. Ему хотелось получше рассмотреть девушку, застывшую посреди комнаты с опущенной головой. Слуга скрылся за дверью, ведущей в соседнее помещение.
        Монахи стали торопливо прощаться с Мамаем, сетуя на то, что вот-вот должен начаться дождь, а им нужно идти на другой конец города. У самых дверей пузатый монах шепнул Мамаю, что если Джизелла задержится у него дольше, чем на одну ночь, тогда плата за нее удвоится.
        -Таково условие преподобного Бонифация, господин, - прошептал другой монах, тощий, как жердь.
        -Потолкуем об этом утром, святые отцы, - промолвил Мамай, бесцеремонно выталкивая монахов за дверь.
        Мамай стал угощать Джизеллу вином и яствами, усадив ее к столу; было время ужина. Выпитое вино и приветливый тон Мамая избавили Джизеллу от скованности. Она удобно расположилась в кресле с подлокотниками, сняв с себя плащ и покрывало. Мерцающий рыжеватый свет масляных ламп падал на бледное лицо Джизеллы, отнюдь не блистающее красотой.
        У Джизеллы был высокий заметно скошенный лоб, вытянутые скулы, весьма крупный прямой нос с утяжеленным кончиком. Этот нос, нависая над прелестным ртом Джизеллы, смахивал на клюв хищной птицы. Темно-карие глаза Джизеллы были слегка вытянуты к вискам, над ними изгибались черные брови, чуть надломленные, как крылья стрижа. Когда Джизелла улыбалась, то можно было заметить ее неровные верхние зубы, причем два передних из них выделялись своей длиной и шириной, как резцы грызуна.
        «Ох, и удружил мне епископ-негодяй! - мысленно вознегодовал Мамай, незаметно разглядывая Джизеллу. - Прислал какую-то уродину с заячьими зубами!»
        Шея у Джизеллы была тонкая, плечи узкие, грудь ее еле проглядывалась под платьем. Движения рук Джизеллы были неловкими, она то проливала вино из чаши, то роняла себе на колени крошки, поднося ко рту кусок пирога. Джизелла была стройна, но вместе с тем и угловата, как птенец, только-только расправивший крылья. Зато волосы Джизеллы, длинные и волнистые, служили ей самым лучшим украшением. Густые темно-каштановые пряди, распущенные по плечам, обрамляли лицо девушки, придавая ей облик лесной нимфы.
        Беседуя с Джизеллой, Мамай выяснил, что ей не семнадцать, а восемнадцать лет. К тому же Джизелла полагала, что в гостях у Мамая она оказалась, поскольку он желает послушать, как она поет. Так объяснил простодушной Джизелле ее отчим, провожая в гости в столь поздний час.
        «Что ж, можно послушать перед сном, как эта глупышка умеет бренчать на своей деревяшке!» - хмуро подумал Мамай, попросив Джизеллу спеть какую-нибудь песенку.
        Голос Джизеллы был полон нежных протяжных оттенков, которые гармонично сливались с мелодичными переборами струн. Тонкие девичьи пальцы с розовыми ноготками с изящным проворством скользили по декам лютни, с плавным ритмом ударяя по струнам.
        Дивная старинная баллада лилась из уст Джизеллы, породив странное умиротворение в душе Мамая. Ему уже доводилось слышать песни фрягов на местных праздниках. Это были разудалые куплеты с не всегда пристойным содержанием, с музыкальным сопровождением, неприятно резавшим слух.
        Исполняемая Джизеллой баллада, полная возвышенной грусти, заворожила Мамая. Вот только смысл этой песни показался Мамаю наивным. Джизелла пела о том, что Любовь сильнее всех невзгод в мире.
        «Впрочем, что может знать о невзгодах эта простушка! - подумалось Мамаю. - Не на любовь надо уповать, а на коня и саблю!»
        Польщенная похвалой Мамая, Джизелла исполнила ему еще две песни, столь же лирические и томные.
        Вскоре от выпитого вина Джизеллу стало клонить в сон. Мамаевы слуги увели ее под руки в опочивальню. Слабо сопротивляясь, Джизелла позволила себя раздеть. Она торопливо забралась под одеяло, попросив слуг задуть свечи. Однако слуги бесшумно удалились, так и не выполнив ее просьбу. Чужая комната с закругленными мрачными сводами, озаренная пламенем свечей, и эти чужие гортанные голоса степняков за стенкой порождали страх в сердце Джизеллы. Ей уже приходилось петь и музицировать в домах знати, но ни разу до этого она не оставалась в чужом доме на ночь.
        Сон, окутавший Джизеллу своими невидимыми сетями, вдруг прервался самым неожиданным образом. Открыв глаза, девушка увидела рядом с собой обнаженного Мамая, который гладил руками ее тело, задрав на ней тонкую исподнюю рубашку. Лишенный одежд Мамай показался Джизелле невероятно противным стариком с лысым черепом, сморщенным низким лбом, с узкими глазами, утонувшими в морщинах. Тело Мамая имело желтоватый оттенок. Он был худ, но крепок. Мускулы явственно проступали у него под кожей, словно веревки или перекатывающиеся желваки. Сильные пальцы Мамая впивались в грудь и нежные бедра Джизеллы, причиняя ей боль.
        Не имея в руках достаточно сил, чтобы оттолкнуть от себя Мамая, Джизелла, изловчившись, лягнула его ногами, да так, что едва не сбросила с ложа. При этом девичья пятка заехала Мамаю прямо в нос. Мамай, привыкший к рабской покорности своих наложниц, чуть не задохнулся от бешенства. После недавних пережитых неудач вспыльчивость в Мамае приобрела особо выраженный характер.
        Осыпав Джизеллу градом ударов, Мамай навалился на нее сверху, ощерив редкие зубы и рыча, как рассвирепевший зверь. Вся злоба против фрягов, скопившаяся в Мамае, вдруг прорвалась наружу. Насилуя рыдающую Джизеллу, Мамай испытывал почти садистское наслаждение. Упиваясь своим физическим превосходством над беззащитной девушкой, видя ее слезы и слыша ее мольбы о пощаде, Мамай хрипел и постанывал, с силой вгоняя в девичье лоно свой затвердевший жезл и разбрызгивая по постели капли девственной крови.
        -Я научу тебя покорности, сладкоголосая сучка! - приговаривал Мамай, запустив свои крючковатые пальцы в пышные волосы Джизеллы. - Твое нытье и слезы не разжалобят меня, тупая ослица! Я, пожалуй, куплю тебя у твоего отчима. Это ведь он толкнул тебя в мою постель всего за несколько золотых монет. Что и говорить, в Кафе царят отличные нравы! Ха-ха!..
        Услышав хриплый смех Мамая, Джизелла перестала рыдать. Она закрыла глаза, а ее заплаканное лицо обрело мину скорбного безразличия.
        Утоливший свою похоть Мамай повалился на бок и захрапел, уткнувшись в подушку. Догоревшие свечи погасли, наполнив темную комнату запахом горячего воска. Джизелла провела ночь без сна, чувствуя себя опозоренной и разбитой. Неприязнь к Мамаю смешалась в душе Джизеллы с ненавистью к своему отчиму, предавшему ее ради наживы.
        Отчима Джизеллы звали Паоло Кьеза. Он состоял в гильдии ювелиров, а также заседал в совете старейшин, куда имели доступ лишь самые богатые граждане Кафы. Паоло Кьеза очень обрадовался, узнав, что Мамай желает купить Джизеллу. Падчерица давно была в тягость скупцу Паоло, который не хотел тратиться на ее приданое. Родная мать Джизеллы давно умерла, а новая супруга ювелира Паоло родила ему тройню. Мачеха тоже была настроена против Джизеллы.
        Дабы соблюсти приличие, Паоло Кьеза при свидетелях заключил с Мамаем письменное соглашение, из коего следовало, что Мамай как бы становится опекуном Джизеллы, обещая заботиться о ней, как о родной дочери. При этом в грамоте не было сказано ни слова про деньги, уплаченные Мамаем ювелиру Паоло Кьеза.
        Когда с договором ознакомили Джизеллу, то она не проронила ни слова, не уронила ни слезинки. При прощании с отчимом Джизелла с каменным лицом влепила ему пощечину. Разгневанный ювелир хотел было схватить Джизеллу за косу, но Мамаевы слуги не позволили ему этого, заявив, что отныне эта девушка является собственностью их господина.
        Отголоски яростных споров в городском совете доходили до Мамая через того же Паоло Кьеза. Наконец возобладало мнение горбуна Эцио ди Поссы, полагавшего, что Мамай в данное время полезнее для Кафы, чем Тохтамыш. Мало кто знал, что Мамай отсыпал золота Эцио ди Поссе, склонив тем самым его на свою сторону.
        В результате старейшины Кафы объявили Мамаю о своей готовности предоставить ему пятьдесят арбалетчиков и столько же копейщиков.
        Глава 10. Битва на реке Кальчене
        Мамая, вернувшегося из Кафы в Солхат, ожидали хорошие известия. Ягайло был готов поддержать его в войне с Тохтамышем. Литовское войско уже выступило на юг, чтобы соединиться с Мамаевым воинством где-нибудь в низовьях Днепра. Об этом сообщил Мамаю его гонец, вернувшийся из Литвы. Со слов гонца выходило, что он сопровождал на марше литовские полки от Вильно до реки Припять. Затем Ягайло велел ему скакать вперед, дабы поторопить Мамая с выступлением из Крыма. Под стягами Ягайло в поход выступило двадцать тысяч пехоты и четыре тысячи конников.
        Мамай приказал своим военачальникам без промедления сворачивать шатры и выступать на север, к Днепру. К тому времени в Мамаевых отрядах собралось шесть тысяч пехоты и пятнадцать тысяч конницы.
        Перевалив через Белые горы, войско Мамая за четыре дня пересекло Крым с юга на север, прошло по перешейку вдоль Сивашского мелководного залива и разбило стан в степи близ Утлюкского лимана. Дав воинам и лошадям сутки на отдых, Мамай затем в два перехода добрался до днепровских порогов.
        Стоял октябрь. Становились прохладнее и влажнее зори. По ночам холод пробирал до костей, без стеганого халата или без теплого плаща в караул никто не заступал.
        Перед сном Мамай ненадолго покидал юрту, чтобы поглядеть на многочисленные костры своего стана с высоты кургана. Это зрелище услаждало взор Мамая и радовало его сердце. С этим войском Мамай надеялся разбить Тохтамыша. Соединившись с литовцами, Мамай собирался стремительным броском достичь Сарая, чтобы застать Тохтамыша врасплох.
        От днепровских порогов Мамай повел свои отряды к реке Ворскле, дабы на ее берегах встретить полки Ягайлы, идущие на юг по левобережью Днепра. Об этом доносили Мамаю литовские гонцы, прибывавшие к нему один за другим.
        По степи тянулись скрипучие повозки, за ними двигались бесчисленные табуны лошадей и стада скота. Далеко впереди шла Мамаева конница. Колыхались на ветру бунчуки из конских хвостов и узкие треугольные стяги кипчаков. Конники были разделены по племенам. Мамаева пехота следовала позади обоза, разбившись на сотни и тысячи. Плохо обученные пешцы где-то держали строй, а где-то шли нестройной толпой, неся на плечах тяжелые копья и забросив щиты за спину.
        Трясясь в седле, Мамай обдумывал возможные варианты взятия Сарая. Ему нужно свалиться на Тохтамыша, как снег на голову! В этом залог успеха, думал Мамай.
        Ни Мамай, ни его дозорные даже не догадывались, что в ковыле на вершинах древних курганов, за серыми глыбами каменных баб, затаились лазутчики Тохтамыша, вглядываясь в мимо идущего врага. Кто-то из этих лазутчиков уже мчался по сырой осенней степи туда, где разбили шатры воины Синей Орды. Тохтамыш затаился с войском у Северского Донца, выслеживая Мамая, как волк добычу.
        Мамай был недоволен тем, что Ханум увязалась за ним в поход, не пожелав оставаться в Солхате. Ханум утверждала, что ей хочется своими глазами увидеть, как ее доблестный супруг разобьет орду Тохтамыша. Однако Мамай понимал, что Ханум просто-напросто ревнует его к Джизелле. Мамай держал Джизеллу подле себя, наслаждаясь ее пением во время стоянок. Джизелла напоминала Мамаю дикую кошку своим гордым нравом и нежеланием покоряться ему. Всякий раз, когда Мамай сходился с Джизеллой на войлочном ложе, он овладевал ее телом только после яростной борьбы. Сначала такое поведение Джизеллы бесило Мамая, но через несколько дней он уже находил удовольствие в том, что избивает и насилует ее. Мамай говорил своим приближенным, что Джизелла родит ему неукротимых духом сыновей, свирепых, как барсы.
        Отношение Мамая к Джизелле сильно беспокоило Ханум, которая боялась потерять статус старшей жены. Ханум видела, что Мамай охладел к ней с той поры, как в его юрте появилась юная Джизелла. Старшие сыновья Мамая пропали без вести, младший его сын Басар не отличался храбростью. За это Мамай недолюбливал Басара. В последнее время Мамай все чаще стал говорить, что ему нужен достойный наследник. Мамай не скрывал того, что он не желает видеть своим наследником изнеженного Басара.
        Ханум была согласна еще не раз забеременеть от Мамая, благо ее тело еще не утратило живительных детородных сил. Однако Мамай всячески избегал Ханум днем и не приходил к ней в юрту в ночное время. Зато пронзительные крики насилуемой Джизеллы доносились из Мамаева шатра каждую ночь. Насмешливые пересуды по этому поводу ходили по войску. «Старик Мамай обрел новую молодость, силой принуждая кафскую деву к совокуплению с ним!» - втихомолку посмеивались воины.
        Ханум же было не до смеха. Ей, ханской дочери, было оскорбительно сознавать, что Мамай променял ее на безродную и некрасивую Джизеллу. Ханум стали посещать мысли о том, что Джизелла околдовала Мамая некими чарами или же она опоила его приворотным зельем.
        Однажды дозорные из передового отряда сообщили Мамаю о каких-то неведомых всадниках, замеченных ими в сумерках за рекой Ворсклой. Эта степная река являлась рубежом между владениями литовского князя и Золотой Ордой.
        Мамай обрадовался этому известию. Он был уверен, что эти неизвестные всадники есть головной дозор Ягайлы. На рассвете Мамай с двумя сотнями нукеров помчался к реке Ворскле, благо до нее было недалеко. Войско Мамая стояло станом на мелководной извилистой речке Кальчене, притоке Ворсклы.
        Ханум немедленно воспользовалась отсутствием Мамая. Она повелела своим слугам привести к ней Джизеллу. Слуги-мужчины не стали входить в юрту Ханум, они просто втолкнули туда растерянную Джизеллу, плотно затворив за ней двустворчатые двери, окрашенные в зеленый цвет. Получив сильный толчок в спину, Джизелла упала на колени, едва переступив через порог.
        Увидев перед собой узкоглазых скуластых служанок Мамаевой старшей жены, которые недружелюбно глядели на нее, Джизелла уверенно выпрямилась. Не двигаясь с места, она оглядела внутреннее пространство просторной круглой юрты с очагом посередине, дым от которого поднимался к отверстию в войлочной кровле.
        Сидевшая на подушках Ханум заговорила с Джизеллой по-татарски.
        -Чего ты вырядилась в наши одежды, негодница? - сказала она, брезгливо кривя свои красиво очерченные губы. - Думаешь, степное одеяние тебе к лицу, паскудница! Чего молчишь, потаскуха?
        Джизелла без робости и смятения взирала на Ханум, на то, как служанки вьются вокруг нее, расчесывая ей волосы, держа перед ней круглое зеркало на тонкой ручке. Одна из служанок обмахивала ханшу веером из длинных пушистых перьев какой-то заморской птицы. Джизелла не понимала степного наречия, поэтому молчала.
        Ханум догадалась, что Джизелла не понимает ее, и от этого еще сильнее рассердилась. Ханум крикнула своим рабыням, чтобы те раздели Джизеллу донага, подкрепив свой приказ властным жестом.
        Выполнить повеление Ханум служанки смогли далеко не сразу, поскольку Джизелла сопротивлялась изо всех сил. Четыре рабыни с трудом одолели Джизеллу, повалив ее на ковер и сорвав с нее одежды. Дабы обнаженная Джизелла в ярости не бросилась на Ханум, две самые старшие служанки держали ее за руки.
        -Ну и что особенного нашел Мамай в этой колченогой костлявой уродине?! - процедила сквозь зубы Ханум, с откровенной неприязнью разглядывая голую Джизеллу. - У нее же нет ни пышной груди, ни округлых бедер, а руки, как плети. Эта недотепа даже лобок не бреет! А ее ужасным носом впору только орехи долбить!
        Служанки кивали головой, соглашаясь с Ханум. Они презрительно усмехались, глядя на Джизеллу, осыпая ее бранными словами, видя, что это нравится их госпоже.
        «Определенно, тут не обошлось без колдовства! - думала Ханум. - Эта худосочная дрянь приворожила к себе Мамая, не иначе. Нужно выпытать у этой… этой кривозубой крысы, какой приворот она использовала при первой встрече с Мамаем. Надо выпытать у нее все! Затем я велю своей знахарке снять с Мамая колдовские чары этой злобной гюрзы!»
        Поскольку ни одна из ее рабынь не знала ни слова на фряжском наречии, Ханум послала за своим сыном Басаром, который знал язык фрягов.
        Зная крутой характер своей властной матери, Басар пришел без промедления на ее зов. Присев на войлочное сиденье возле очага, Басар стал обращаться к Джизелле на ее родном языке. Он спрашивал у нее то, что велела ему мать. Служанки закончили прическу Ханум, помогли ей облачиться в роскошные шелковые одежды, покрыли белилами ее лицо, подкрасили сурьмой и суриком ее узкие глаза, накрасили ей губы… Прошло больше часа, но никаких признаний в колдовстве Басар так и не выпытал у Джизеллы, к сильному негодованию Ханум. С уст Джизеллы срывались нелицеприятные отзывы о Мамае, которого она ненавидела всем сердцем. Джизелла смеялась над ревностью Ханум и над ее подозрениями в действии неких колдовских чар.
        «Если бы я умела колдовать, то скорее испепелила бы Мамая огнем, чем легла с ним в постель! - молвила Джизелла. - Мамай для меня хуже сатаны! Я буду безмерно рада, коль Тохтамыш убьет его!»
        Смелость речей Джизеллы поразила Ханум, которая сама была остра на язык, но тем не менее она не осмеливалась желать Мамаю смерти. До Ханум доходили слухи, что Джизелла столь же дерзка и с Мамаем, хотя и терпит от него побои за это.
        «Она просто ненормальная, иначе не скажешь! - размышляла Ханум, пригубляя из чаши айран и хмуро вглядываясь в лицо Джизеллы. - Своим сумасшествием эта паршивая овца заразила и Мамая, который возится с ней и терпит ее дерзкие выходки! До поездки в Кафу Мамай был совсем иным, теперь же его словно подменили!»
        Внезапно случилось то, чего Ханум меньше всего ожидала и к чему была совершенно не готова. К ней в юрту вдруг влетел Мамай, подобный бурному вихрю. На Мамае был мокрый от дождя шерстяной плащ, на его металлическом островерхом шлеме блестели дождевые капли. В руке у Мамая была плеть, на поясе висела сабля.
        -Ого, кажется, я подоспел вовремя! - злобно осклабился Мамай, уперев руки в бока. - Моя высокородная супруга надумала в мое отсутствие свести на ложе Басара и Джизеллу. О Аллах, какое низкое коварство! Какая изысканная подлость!..
        Служанки Ханум, упав на колени перед Мамаем, уткнулись головой в пол, а их госпожа от растерянности выронила чашу из рук, вылив на себя овечье молоко. Басар от страха стал белее мела. Попятившись, он уперся спиной в деревянную решетку юрты, к которой крепился снаружи войлочный покров.
        -Отец, у меня и в мыслях не было посягать на твою наложницу, - воскликнул Басар, трясясь, как в лихорадке. - Ты напрасно об этом подумал…
        -Конечно, сынок, в это гнусное дело тебя втянула твоя мать, - проворчал Мамай, с хозяйским видом прохаживаясь по юрте. - Тебя, как осла, водят на веревке, а ты и рад! Пойми, глупец, ты не станешь мужчиной, коль будешь жить бабьими мозгами!
        Мамай повернулся к Джизелле, одевавшейся с невозмутимым видом.
        -Ну-ка, признайся, колючка, по своей ли воле ты очутилась здесь? Сама ли ты разделась донага? И чего от тебя хотели мой сын и моя жена? - Это было сказано Мамаем на языке фрягов.
        Расправляя на себе складки длинного халата с узорами в виде ярких линий и завитушек, Джизелла подняла глаза на Мамая и проговорила:
        -Жена твоя, господин, молвила мне, что мужской силы в тебе осталось на один чих. Она хотела, чтобы я совокупилась с Басаром, который, по ее словам, могучий жеребец. Не чета тебе, повелитель! Я воспротивилась этому, тогда рабыни твоей жены силой сорвали с меня одежду. Меня и сюда-то приволокли силой.
        -А что говорил тебе мой сын? - продолжал допытываться Мамай. - Молви смело, девочка, не бойся.
        -Твой сын, господин, насмехался над тобой, - произнесла Джизелла, глядя в глаза Мамаю. - Он говорил мне, что у тебя уже пустое семя, как у дряхлого верблюда. Мол, все твои потуги зачать ребенка смешны и бесполезны. Зато ему, Басару, оплодотворить меня ничего не стоит, что он и намеревался сделать…
        Басар, понимавший язык фрягов, швырнул в Джизеллу парчовую подушку и закричал:
        -Ты лжешь, гнусная тварь! Этого не было! Не было!..
        Мамай жестом повелел Джизелле умолкнуть. Затем он резко шагнул к Басару с лицом, перекошенным от гнева.
        -А что же тогда здесь происходило, сынок? - яростно чеканя слова, заговорил Мамай. - Зачем слуги твоей матери приволокли сюда Джизеллу и раздели ее донага? И зачем ты сюда пришел? Ответь же!
        Басар дрожащим голосом принялся объяснять Мамаю, что мать позвала его побыть толмачом, поскольку ей непонятен язык фрягов, а Джизелла не разумеет по-татарски.
        В разговор вступила и Ханум, которая принялась убеждать Мамая, что Джизелла скорее всего воздействует на него колдовскими чарами. Мол, только беспокойство за Мамая подтолкнуло Ханум к тому, чтобы поговорить с Джизеллой по душам в его отсутствие.
        -И для этого ты приказала раздеть Джизеллу догола? - с насмешливой язвительностью обратился Мамай к супруге. - Что ты надеялась найти у Джизеллы под одеждой? Какой-нибудь магический талисман на шнурке, а?.. А может, тебе просто хотелось насладиться унижением Джизеллы, глядя на то, как Басар насилует ее? Может, твой коварный расчет строился на том, что Джизелла зачнет от Басара сына, коего я в будущем сделаю своим наследником, полагая, что это мой отпрыск.
        Ханум пыталась что-то объяснять, то краснея, то бледнея, не в силах сдержать одолевающее ее волнение. Она настойчиво твердила о том, что Джизелла колдунья, опоившая Мамая приворотным зельем. И, как всякая колдунья, Джизелла должна иметь на теле какие-нибудь пятна или знаки. Эти-то знаки Ханум и желала увидеть, повелев своим служанкам раздеть Джизеллу донага.
        Однако рассерженный Мамай не верил объяснениям Ханум. Мамай знал, что Ханум не питает к нему никаких чувств, более того, она относится к нему со снисходительным пренебрежением, по причине его низкого рождения. Своих сыновей Ханум уважает больше, чем Мамая. Басар же является ее любимчиком, поскольку он в большей мере унаследовал материнские черты на своем лице. Злоба, подспудно копившаяся в Мамае против Ханум, прорвалась наружу.
        Призвав своих нукеров, Мамай приказал им обезглавить всех служанок, находящихся в юрте Ханум.
        Воины и военачальники, столпившиеся вокруг, изумленно взирали на то, как телохранители Мамая выволокли из белой юрты Ханум пятерых плачущих женщин в богатых нарядах и тут же отсекли им головы саблями.
        Жестоко обошелся Мамай и со своим сыном Басаром, повелев отрезать ему детородный орган. Басар, рыдая, умолял отца о пощаде, но Мамай был безжалостен.
        -Ну что, сынок, каков теперь из тебя жеребец? - с издевательской усмешкой промолвил Мамай, разглядывая у себя на ладони отрезанный сыновний половой член. - На что теперь ты годен в постели?
        Полуголый Басар захлебывался слезами, скорчившись на окровавленном ковре у ног Мамая.
        Разъярившаяся Ханум кинулась на Мамая, желая расцарапать ему лицо и выколоть глаза длинной заколкой для волос. Но Мамаевы нукеры бесцеремонно схватили Ханум, повалив ее на пол.
        Глядя на то, как Ханум извивается в руках воинов, как она свирепо сверкает глазами, Мамай ледяным тоном произнес:
        -Я всегда знал, что у тебя нрав злобной волчицы, женушка. Так пусть же волчий оскал навсегда застынет на твоем лице.
        Повинуясь воле Мамая, один из его нукеров острым ножом отрезал красивые пунцовые губы Ханум. От сильной боли Ханум потеряла сознание. При взгляде на ее бесчувственное лицо с закрытыми глазами, на залитые кровью обнаженные зубы, Джизеллу невольно передернуло.
        Чувствуя, что у нее к горлу подступает тошнота, Джизелла торопливо выбежала из юрты.
        Следом за Джизеллой последовал и Мамай. С улыбкой мстительного торжества на устах Мамай прошел в свой большой темно-красный шатер. Снимая с себя плащ и доспехи, Мамай перебрасывался шутками с сотником Муршуком, которого он пригласил разделить с ним трапезу. Мамай намеренно выделял Муршука из числа своих телохранителей, помня о его высокородных предках. Мамай собирался посадить Муршука на ханский трон после своего победоносного возвращения в Сарай. Сам же Мамай опять намеревался управлять Золотой Ордой от имени нового хана, покорного его воле.
        Мамай пригласил и Джизеллу к своему достархану, но той было совсем не до еды после всего увиденного в юрте Ханум. Джизелла улеглась на ложе и с головой укрылась одеялом.
        Впрочем, Мамай и Муршук успели съесть лишь по кусочку кебаба, как вдруг по стану разнеслись сигналы тревоги.
        -Приближается конница Тохтамыша! - сказал военачальник Турсунбек, представ перед Мамаем. - Кокайцы надвигаются с юго-востока, их очень много!
        -Будем сражаться! - решительно вымолвил Мамай, вскочив с подушек. - Пусть бьют в барабаны!
        Большие барабаны из бычьей кожи издавна использовались в походах всеми кочевыми племенами. Эти барабаны обычно приторачивались попарно к луке седла. Всадник-литаврщик ударял по ним двумя колотушками с круглыми шариками на конце, подавая всему войску различные сигналы. Опытный воин мигом определяет на слух, что означает та или иная барабанная дробь. Если барабаны рокочут долго и протяжно под частыми ударами колотушек, то это означает, что пора седлать коней и браться за оружие. Пора выступать на врага!
        Собираясь на битву, Мамай облачился в доспехи простого воина, отдав свой позолоченный шлем и добротный хорасанский панцирь военачальнику Турсунбеку. Подле Турсунбека должен был находиться и личный Мамаев штандарт. По замыслу Мамая, Турсунбеку предстояло возглавлять центр боевого строя. Левое крыло войска Мамай решил возглавить сам. Правое крыло Мамай доверил военачальнику Тогану.
        В прошлом Мамай прошел через множество сражений, но он никогда не волновался так сильно, как перед этой битвой. По сути дела, на берегах речки Кальчены должна была решиться судьба Мамая. Победа в этой битве откроет Мамаю дорогу на Сарай, а поражение приведет его к окончательному краху.
        «Где же Ягайло? - мысленно терзался Мамай, объезжая верхом на коне плотные шеренги своих воинов, пеших и конных, выстроившихся для битвы на равнине. - Куда же подевалось литовское войско? Помощь Ягайлы была бы теперь как нельзя кстати!»
        Побывав возле бродов на реке Ворскле, Мамай не обнаружил там никого из литовцев. Мамаевы нукеры произвели поиск на другом берегу Ворсклы и тоже безуспешно. Следов литовского воинства нигде не было. Получалось, что дозорные Мамая в рассветном тумане приняли стадо оленей за конный литовский отряд или же этими неведомыми всадниками оказались обычные степные разбойники.
        Уходя обратно к своему стану на реке Кальчене, Мамай оставил на Ворскле пятерых своих нукеров для дальнейших поисков литовцев. Мамай был убежден, что войско Ягайлы вот-вот должно было выйти к Ворскле. Известия об этом Мамай ожидал с большим нетерпением от своих конных разведчиков.
        Мамай понимал, что Тохтамыш наверняка имеет численный перевес над его войском. Поэтому Мамай расположил свои отряды таким образом, что один его фланг упирался в топкий берег речки Кальчены, а другой был защищен неглубокой извилистой балкой, заросшей кустарником. Тыл Мамаева войска был прикрыт станом, окруженным повозками.
        Во главе пехоты Мамай поставил фряжского военачальника Гвидо Галло, поручив ему и охрану своего лагеря.
        Мамай еще отдавал распоряжения своим сотникам и тарханам, когда вдалеке прозвучали, подобные грому, протяжные сигналы вражеских труб. Едва смолкли хриплые трубные переливы, как в следующий миг вдали раздался зловещий боевой клич надвигавшейся орды Тохтамыша. Эти грозные звуки распугали птиц в зарослях по берегам Кальчены, стаи пернатых взвились в небо и полетели прочь.
        Мелкий дождь прекратился, но небеса по-прежнему были затянуты грязно-молочными тучами. Лишь кромка горизонта на востоке упиралась в узкую полоску голубого неба, сверкавшую подобно дамасской стали.
        Вглядываясь туда, откуда долетал воинственный вой кокайцев, Мамай увидел, как голубой горизонт на востоке разом почернел, словно из-за дальних холмов всплыла огромная темная волна, над которой покачивались тысячи копий и колыхались сотни знамен. Через минуту уже можно было разобрать топот многих тысяч коней, а черная волна все явственнее обретала очертания конной лавины, растекавшейся по степи.
        Взмахом руки Мамай велел своим трубачам подать сигнал к атаке. Мамаю вдруг нестерпимо захотелось отыскать Тохтамыша на поле битвы и заколоть его своей рукой. Не слушая предостерегающих окриков конюшего Актая и сотника Муршука, Мамай ринулся на врага в первых рядах своих наступающих нукеров.
        Две сближающиеся конные лавы сотрясали притихшую равнину, наполнив прозрачный влажный воздух храпом разгоряченных лошадей и свистом многих сотен стрел, сыпавшихся на головы орущих всадников. Смерть гуляла по степному раздолью близ реки Кальчены, выкашивая отряды степняков, которые сшибались лоб в лоб, действуя копьями, саблями и топорами так, что брызги крови тут и там проливались на притоптанную траву. Убитые и раненые воины падали с седел наземь рядом с издыхающими лошадьми. Звон сабель и удары копий в щиты заглушали стоны тех, кто умирал под копытами коней.
        Мамай, оказавшийся в гуще сражения, рубил саблей направо и налево. Всякий раз, когда от его разящего удара падал с коня очередной вражеский воин, Мамай издавал короткий торжествующий возглас. Две стрелы вонзились Мамаю в бедро, но он даже не почувствовал боли, захваченный яростным стремлением крушить и убивать врагов.
        Перед Мамаем мелькали аланы и саксины, недавно перебежавшие от него к Тохтамышу. Видимо, воины Тохтамыша гнали их впереди себя. Аланы дрались храбро. Саксины расступались перед нукерами Мамая. Однако отступать саксинам было некуда, поскольку сзади на них напирали кипчаки из тех племен, кои тоже поддержали Тохтамыша.
        Порубив небольшой отряд саксин, Мамай и десяток его нукеров вдруг столкнулись с кипчаками из племени эльбули, которых можно было опознать по саврасым лошадям и по черно-красным треугольным знаменам. Сразив одного из кипчаков, Мамай вдруг очутился лицом к лицу с мурзой Сатаем.
        -Вай-уляй! - Сатай сверкнул в усмешке своими белыми зубами. - На ловца и зверь бежит!
        -Получай, продажный пес! - хрипло бросил Мамай, занеся саблю для удара.
        Сатай ловко прикрылся круглым щитом и, подстегнув своего коня, очутился за спиной у Мамая. Развернув своего жеребца, Мамай вновь напал на Сатая. Их клинки звенели и лязгали, сталкиваясь. Мамай сумел ранить Сатая в плечо, но и сам получил рану в правый локоть от его быстрой сабли. Резкая боль лишь подхлестнула Мамая. Изловчившись, Мамай рассек Сатаю колено, а когда тот согнулся в седле, то Мамай привычным ударом снес тому голову с плеч. Мертвая голова упала в траву, а безголовое тело испуганная лошадь понесла прочь из этой кровавой сумятицы.
        Мамай не успел перевести дух, как оказался окруженным врагами. Он услышал возглас Чалмая, который призывал кипчаков взять его живым. «И этот мерзавец здесь! - подумал Мамай. - Врешь, собака! Живым ты меня не возьмешь!»
        Кипчакские батыры перебили всех нукеров, сражавшихся подле Мамая. Волей-неволей Мамаю пришлось спасаться бегством. Враги преследовали его по пятам. Сначала жеребец под Мамаем скакал тяжело и неровно, то и дело шарахаясь от мечущихся повсюду лошадей, оставшихся без седоков, перелетая через груды убитых, спотыкаясь о брошенное на землю оружие. Вылетев из хаоса битвы в чистое поле, Мамаев скакун помчался стремительным галопом. Мамай видел, что мало кто из его воинов продолжает сражаться с врагами, основная же их масса стремительно откатывается к лагерю и к реке Кальчене.
        В становище тоже шло сражение. Мамаева пехота пыталась отразить натиск воинов Тохтамыша, которые наседали на нее с трех сторон, подавляя своей численностью.
        Мамай повернул коня к реке Кальчене. Топот копыт погони не отставал от него. Оглянувшись, Мамай увидел Чалмая, несущегося за ним на белом коне с развевающейся гривой. Рядом с Чалмаем скакали два кипчака на саврасых лошадях. Оба были в длинных кольчугах и в шлемах с плоским верхом. Один из кипчаков готовился метнуть аркан.
        Мамай схватился за лук. Пущенная им стрела угодила кипчаку между глаз в тот момент, когда он, привстав на стременах, начал раскручивать петлю аркана у себя над головой. Сраженный наповал кипчак на всем скаку вывалился из седла. Мамай выдернул из колчана вторую стрелу. К этому оружию он был привычен с детских лет.
        Видя, что Мамай опять готовится выстрелить, Чалмай ушел резко в сторону, понукая своего белого скакуна, несущегося быстрым аллюром. Вторым выстрелом Мамай тяжело ранил второго кипчака, который тоже собирался пустить в дело аркан. Раненый батыр быстро отстал, бессильно завалившись на лошадиную гриву.
        «А теперь твой черед, изменник!» - С этой мыслью Мамай вновь натянул тугую тетиву лука, целясь в Чалмая.
        Чалмай принялся всячески изгибаться в седле, то наклоняясь вправо, то влево. При этом он что-то громко кричал, то ли призывая к себе своих отставших воинов, то ли грозя Мамаю. Уловки не помогли Чалмаю. Стрела, пущенная Мамаем, угодила ему прямо в рот и вышла из затылка. Чалмай выпал из седла. Белый конь, обретя полную свободу, продолжал мчаться за Мамаем до самой реки.
        Мамай погнал своего храпящего коня прямо в воду, покрытую мелкой рябью от дуновений юго-западного ветра. Камыш хрустел, ломаясь под лошадиными копытами. Искать мелководье не было времени, поэтому Мамай ринулся в реку наугад. Он сознавал, что битва проиграна и спастись можно только на другом берегу среди холмов и перелесков. Сразу оказавшись на глубине, конь поплыл, преодолевая течение. Мамай плыл рядом, держась за седло. До противоположного берега, поросшего ивняком, было совсем близко. Ощутив дно под ногами, Мамай проворно вскочил на коня, с которого стекали водяные струи. Продираясь сквозь заросли на береговой откос, Мамай слышал у себя за спиной гул и топот, смятенные крики и лязг доспехов. Это конные и пешие сотни из его рассеянного воинства прихлынули к речному руслу, гонимые победоносными отрядами Тохтамыша.
        Ветки хлестали Мамая по лицу и по плечам, рвали с него колчан со стрелами. Он же яростно погонял коня плетью и пятками, покуда не выбрался из зарослей на высокий речной берег. Прежде чем нырнуть в глубокий овраг, Мамай придержал коня и оглянулся на реку. Вода в ней кипела от пены и брызг, поднятых множеством конников и пешцев. Голубовато-свинцовая речная пучина, забитая людьми и лошадьми, с глухим булькающим ворчанием стала выходить из берегов. Плотина из живых тел почти остановила речное течение. Кого-то из степняков доспехи мигом утянули на дно, кто-то из воинов бросал оружие и кидался вплавь. Испуганные лошади дыбились и топтали копытами тех, кто уже утонул или пытался всплыть. В этом живом месиве, забившем реку от берега до берега, мелькали гривы и крупы коней, головы и руки воинов, древки копий и знамена… Мутная вода бурлила, вздымаясь пенным валом перед этой необычной запрудой.
        Вымокший до нитки Мамай дал шпоры коню, спеша укрыться в овраге, над которым шелестел кронами редкий лес, роняя последние пожелтевшие листья.
        Глава 11. Ночная птица
        В Солхат Мамай прибыл в сопровождении всего шести спутников. Это были его верный конюх Актай, сотник Муршук и четверо нукеров. Все они примкнули к Мамаю в лесу неподалеку от реки Кальчены, где им пришлось коротать промозглую ночь. Купание в холодной реке и пятидневная скачка по степям, продуваемым осенними ветрами, сказались на Мамае, который и без того был трижды ранен в прошедшей битве. Въезжая в распахнутые ворота Солхата, Мамай еле держался в седле от жара и сильной слабости. Ехавший рядом Актай бережно поддерживал Мамая за левую руку.
        В Солхате никто еще не знал о тяжелейшем поражении Мамая в очередном сражении с Тохтамышем. Городок жил своими мелкими повседневными заботами. Получилось так, что Мамай сам стал вестником своего разгрома на реке Кальчене.
        Первыми в дом Мамая поспешили Бесимбай и Бей-Ходжа, приложившие немало стараний при сборе войска, с которым Мамай выступил на Тохтамыша две недели тому назад. Разговаривая с ними, Мамай лежал в постели, а подле него суетился лекарь-араб с белой чалмой на голове. Мамай слабым, но настойчивым голосом повелел Бей-Ходже приступить к сбору нового войска, а Бесимбаю было велено выделить необходимые средства на это.
        -Через три дня я встану на ноги, друзья, - прошептал Мамай и зашелся кашлем. Жестом руки он позволил вельможам удалиться.
        -Господин, вряд ли ты встанешь так быстро, - заметил лекарь, протянув Мамаю круглую пиалу с лекарственным снадобьем. - Выпей это. И постарайся заснуть.
        Бесимбай и Бей-Ходжа обменялись молчаливым тревожным взглядом. Отвесив поклон, они скрылись за дверью.
        Бесимбай, как наместник Крыма и блюститель Мамаевых сокровищ, сознавал, что Мамай при своих богатствах вполне сможет собрать новое войско. Правда, на этот раз времени для этого понадобится гораздо больше. Ведь над Мамаем висит какой-то злой рок, его преследуют одни поражения.
        Бей-Ходжа не стал скрывать от Бесимбая своих недобрых предчувствий.
        -Мамай чуть живой ушел от Тохтамыша и рвется в новую сечу с ним. Мамай совсем повредился в уме! - Бей-Ходжа выразительно взглянул на Бесимбая, постучав указательным пальцем по своему виску. - Подле Мамая не осталось никого из влиятельных эмиров и беков. Ему нужно бежать в горы или за море, а не пытаться соперничать с Тохтамышем за господство над Золотой Ордой. Скажи это Мамаю, дружище. - Бей-Ходжа мягко взял даругу за руку. - Мамай ведь прислушивается к твоим словам.
        -Сам скажи, - проворчал Бесимбай. - Это сегодня я - даруга, а что будет завтра, неизвестно. Ежели Тохтамыш начнет без разбору сечь головы золотоордынской знати, как это делал Бердибек, то эмиры и беки скопом прибегут к Мамаю. Ведь такое уже бывало в прошлом.
        -Да, в прошлом бывало всякое, - сказал Бей-Ходжа, - но ни разу не случалось, чтобы Мамай был разбит вдрызг трижды подряд. По-моему, Аллах окончательно отвернулся от него!
        В душе Бесимбай был согласен с Бей-Ходжой, но из осторожности вслух ничего не говорил. Бесимбай знал, что у Мамая хватает преданных сторонников в Солхате, которые запросто могут отрезать ему язык за любое неосторожное слово. Бесимбай тешил себя надеждой, что Мамай, быть может, скоро умрет, не оправившись от ран, тогда все разрешится само собой. Бесимбаю достанутся все сокровища Мамая. Присягнув на верность Тохтамышу, Бесимбай, пожалуй, сможет и впредь оставаться наместником Крыма.
        Вскоре в Солхате появились жалкие остатки Мамаевой рати. Это были те, кому удалось уцелеть в битве и спастись бегством от кокайцев. Беглецов набралось около двухсот человек. Они наперебой рассказывали о том, что войско Тохтамыша идет в Крым. Какой-то конник в эти же дни принес весть о взятии Тохтамышем Чонгарской крепости, запиравшей проход на полуостров у Сивашского залива. Эти известия встревожили жителей Солхата и других крымских городов. Обеспокоены были и местные кочевые племена. Всем было ясно, что Тохтамыш идет по следам Мамая, дабы пленить или убить его.
        Несмотря на призыв, брошенный Бей-Ходжой, вновь идти под знамена Мамая никто не хотел. Горечь понесенных потерь в сече у реки Кальчены была еще очень свежа и болезненна. К тому же ходили слухи, что Мамай при смерти.
        Через три дня Мамай нашел в себе силы подняться с ложа, но о том, чтобы ему выступить в поход, не могло быть и речи. У Мамая сильно кружилась голова, он даже по спальне передвигался с помощью слуг. Бей-Ходжа, навестивший Мамая, скорбным голосом поведал, что вновь набранное войско состоит всего из ста сорока человек.
        -И те скорее всего разбегутся, едва конница Тохтамыша окажется под Солхатом, - добавил при этом Бей-Ходжа.
        -Где находится Тохтамыш? - спросил Мамай, знавший, что враги уже в Крыму.
        -На реке Салгир, в двух переходах от Солхата, - тем же безрадостным голосом ответил Бей-Ходжа.
        Беседу Бей-Ходжи с Мамаем прервало появление Бесимбая, который завел речь о том, что оборонять Солхат нет смысла при острой нехватке надежных воинов.
        -Надо бежать отсюда в Кафу, повелитель, - молвил Бесимбай Мамаю. - Навьючить золото на верблюдов и поскорее уносить ноги! Лазутчики Тохтамыша уже проникли в Солхат, они призывают жителей не браться за оружие и добровольно открыть ворота. Старейшины кочевых племен изменили тебе, мой господин. Все окрестные кочевья выслали к Тохтамышу своих послов. Вот почему степные беи не прислали тебе конников.
        -Но примут ли меня власти Кафы? - выразил сомнение Мамай. - Захотят ли фряги из-за меня ссориться с Тохтамышем?
        -Я уже договорился с властями Кафы через своего верного человека, - промолвил Бесимбай, не пряча радости на своем широком скуластом лице. - Фряги согласны предоставить тебе убежище, за определенную плату, конечно. Чего еще ожидать от этих торгашей! - Бесимбай скривил презрительную мину, сощурив свои заплывшие жиром глазки. - Повелитель, тебе главное выждать какое-то время, находясь за прочными стенами Кафы. Я уверен, Тохтамыш долго не удержится на троне Золотой Орды. Он же чужак и выскочка! Вспомни, сколько царевичей-огланов ни приходило в прошлые годы в Сарай, все они недолго пребывали у власти. Кто-то из них был убит, кто-то бежал обратно за реку Яик. Так будет и ныне.
        Понимая, что Тохтамыш может со дня на день оказаться под стенами Солхата, Мамай отдал приказ своим слугам грузить сокровища на вьючных животных. Невзирая на сгустившиеся вечерние сумерки, Мамай с немногочисленными верными людьми выступил к Кафе.
        Над Солхатом стояла тишина, обманчивая и подозрительная, горожане улавливали это. Сидя по своим дворам за высокими глинобитными дувалами, жители Солхата тем не менее ведали, что под покровом наступающей ночи большой караван ушел из города по дороге, ведущей к морскому побережью. Предчувствие грядущих потрясений лишало сна местных ремесленников и торговцев.
        Караван, вышедший из Солхата в темное время суток, растревожил людей в селениях и кочевьях, оказавшихся у него на пути. Тревогу вызывал не сам караван, а спешка, с какой он двигался. Шестьдесят верблюдов и столько же мулов, нагруженных тяжелыми тюками, почти без передышки шли сначала на юг, потом повернули на восток. Помимо пеших погонщиков караван сопровождали две сотни всадников.
        Поскольку Мамай сильно недомогал, его лекарь-табиб, по имени Омар, настоял на остановке. Свернув с дороги в унылую сырую степь, караванщики разбили стан, разведя костры и сняв поклажу с вьючных животных. Шатров не ставили, так как до рассвета оставалось не более четырех часов. С первыми лучами солнца караван должен был продолжить свой путь, так распорядился Мамай.
        Муршук, расставив караулы вокруг стана, пришел к костру, возле которого на тюках с мехами возлежал Мамай, закутанный в два халата и плащ, подбитый волчьим мехом. Мамая сильно знобило, его изводила ломота в суставах и дрожь в руках. Лекарь Омар, напоив Мамая целебными снадобьями, завалился спать у этого же костра на скатанных в трубу коврах.
        Неутомимый Актай жарил мясо, то и дело подкладывая в костер сухие ветки кустарников и пучки сухой полыни. Тут же на тюках с сокровищами спали Бесимбай и Бей-Ходжа, сморенные сильной усталостью.
        Усевшись на полосатый тюк, Муршук взял из рук Актая тонкую палку с насаженным на нее куском обжаренной баранины.
        -Подкрепись, батыр, - сказал Мамай, обращаясь к Муршуку. - Завтра силы тебе понадобятся. Всем нам силы еще понадобятся, - добавил Мамай со вздохом, медленно жуя сушеный сыр, размоченный в свежем кобыльем молоке.
        У Мамая совершенно не было аппетита, но он заставлял себя грызть сыр, ибо так велел ему лекарь.
        В темноте негромко фыркали и сопели верблюды, уложенные погонщиками на землю. Пасущиеся неподалеку мулы и лошади с хрустом пережевывали жесткую осеннюю траву. От соседних костров веяло запахом жареного мяса и горьким полынным дымом. Торопливо утолив голод, воины расстилали на примятом ковыле попоны и ложились спать, укрывшись кто плащом, кто овчинной шубой.
        Наскоро перекусив полусырым мясом, прикорнул на мешках с сокровищами и конюх Актай.
        Мамай слегка вздрогнул, услышав невдалеке протяжный тоскливый посвист какой-то ночной птицы. Мамаю вдруг стало не по себе от печали, сдавившей сердце.
        Птица снова пропела в ночи, перелетев куда-то подальше. Улетая, пернатый певец еще дважды потревожил чуткую ночную тишь.
        -Как думаешь, нукер, о чем поет эта полуночная пичуга? - Мамай взглянул на Муршука.
        Муршук помолчал, прожевывая мясо, затем ответил:
        -Я думаю, повелитель, сия птица поет о том, что завтра ее ждет путь не близкий. Ведь ей предстоит лететь через море в теплые края. - Муршук подбросил в огонь несколько сухих веток и, глядя на взметнувшиеся языки пламени, хмуро добавил: - Полагаю, что птица эта еще поет о том, что жизнь бессмысленна без доблести и риска, что честь выше любых богатств. И тот, кто убегает от своих врагов, теряет былую воинскую славу. Лучше пасть в неравной битве, поет эта птаха, чем влачить трусливое существование, уповая на милость людей, презренных по своей сути.
        Мамай мрачно усмехнулся, пригладив свои жидкие усы. Он сразу догадался, что намеки Муршука нацелены не в кого-то, а именно в него.
        «За грехи мои судьба бьет меня по голове, - подумалось Мамаю. - Коль подохну в этой стылой степи, никто ведь не всплакнет обо мне. Ни одна тварь человеческая!»
        Мамай вытянул правую руку, чтобы показать Муршуку, как дрожат его пальцы.
        -Я в седле-то еле держусь, славный батыр, - промолвил он извиняющимся тоном. - Какой из меня воин сейчас. Моя рука ложку с трудом удерживает, куда уж мне за саблю браться. Не хочу стать пленником Тохтамыша, потому и собираюсь искать убежище у фрягов. Ты прав, батыр, фряги алчны и коварны, доверять им нельзя. Но выбора у меня нет. - Мамай погладил пальцами рукоять кинжала у себя за поясом. - А умереть я всегда успею.
        В таком жалком и отчаянном положении Мамай доселе никогда не был. Его войска разбиты и рассеяны, преданных людей у него осталось совсем немного. Победоносный Тохтамыш идет за ним по пятам. В довершение всех несчастий Мамай изнемогает от ран, полученных им в последнем сражении с кокайцами.
        Въезжая в Кафу, Мамай с угрюмой подозрительностью вглядывался в лица знатных фрягов, встречающих его караван большой пестрой толпой у распахнутых городских ворот. Впереди всех стояли градоначальник Эцио ди Посса, капитан народа Джакомо ди Лонго и епископ Бонифаций. Эта троица была одета подчеркнуто неброско, что сразу бросалось в глаза на фоне ярких нарядов местной знати.
        Горбун Эцио ди Посса в своих черных облегающих панталонах, более схожих с чулками, в коротком черном жакете и в надетой поверх него укороченной куртке-котарди со свисающими до земли рукавами смахивал на паука. Декоративные рукава его куртки служили скорее украшением, нежели отвечали практическим нуждам. Руки градоначальника были просунуты в специальные отверстия в рукавах на уровне талии, отчего со стороны могло показаться, что у него две пары рук.
        Темные прямые волосы Эцио ди Поссы были ровно подрезаны на уровне плеч, а спереди его прямая челка достигала бровей.
        Джакомо ди Лонго рядом с низкорослым тщедушным Эцио ди Поссой выглядел могучим гигантом благодаря своему высокому росту и широким плечам. На нем также были облегающие черные штаны, куртка из черного бархата с короткими съемными рукавами красного цвета, с декоративным поясом из чеканных бляшек. Слегка вьющиеся темно-каштановые волосы капитана народа были подстрижены в том же стиле, как и у Эцио ди Поссы.
        Епископ Бонифаций был облачен в черную сутану, поверх которой наброшен фиолетовый плащ с капюшоном. В руках у него были янтарные четки, а на шее висел большой золотой крест.
        -Рады вновь приветствовать тебя, о светлейший! - сказал Эцио ди Посса, когда Мамай остановил перед ним своего коня. - Неприступные стены Кафы укроют тебя от любого врага.
        -Мы твои друзья и союзники, о великий, - добавил Джакомо ди Лонго, слегка поклонившись Мамаю, восседавшему в седле. - Твои враги - наши враги. Твои беды - наши беды.
        -Всякий страждущий и гонимый несчастьями может обрести надежный приют в нашем городе, жители которого всегда славились своим христианским милосердием, - скрипучим голосом произнес епископ Бонифаций, глядя на Мамая холодными рыбьими глазами.
        Жидкие волосы на голове епископа были взъерошены порывами ветра, отчего его лошадиное лицо, изрезанное морщинами, утратило полагающееся ему по сану благообразие. Продрогший на ветру епископ поспешил забраться в свой крытый паланкин, едва караван Мамая, цокая копытами по каменной мостовой, стал втягиваться через ворота на главную улицу Кафы.
        На этот раз Мамай и его люди остановились на постоялом дворе, расположенном на окраине Кафы близ корабельной гавани. Здесь имелись обширные загоны для скота, удобные для размещения вьючных животных. Несколько портовых складов были переоборудованы фрягами в конюшни, туда Мамаевы воины поставили своих лошадей.
        Все помещения постоялого двора были заняты слугами и свитой Мамая. Власти Кафы загодя удалили отсюда всех постояльцев из числа купцов, прибывших сюда на кораблях из-за моря.
        Глава 12. Смерть Мамая
        Власти Кафы пребывали в затруднительном положении. Городской совет постановил предоставить убежище Мамаю при условии, что тот окажет денежную помощь генуэзцам при выкупе их пленников у московского князя. Укрывшийся в Кафе Мамай незамедлительно выплатил местным старейшинам две тысячи золотых монет. Мамай обещал раскошелиться еще на тысячу монет золотом, когда генуэзцы договорятся с московским князем о сроках выкупа своих плененных соотечественников.
        Помимо этого Мамай отсыпал генуэзцам четыре тысячи арабских дирхемов, оплатив содержание своей свиты и корм для вьючных животных за месяц вперед. Также Мамай одарил богатыми подарками всех имовитых людей Кафы, заручившись поддержкой большинства из них.
        По прошествии четырех дней, как Мамай вступил в Кафу, домой вернулись все генуэзцы, плененные Тохтамышем в битве на реке Кальчене. Тохтамыш отпустил пленников без всякого выкупа и даже вернул им оружие и знамена. Военачальник Гвидо Галло передал властям Кафы устное послание Тохтамыша, из коего следовало, что новый властелин Золотой Орды ожидает от генуэзцев жеста благодарности за его миролюбие. Тохтамыш настаивал на том, чтобы генуэзцы умертвили Мамая любым удобным для них способом.
        Эцио ди Посса поинтересовался у Гвидо Галло, упоминал ли Тохтамыш в беседе с ним о сокровищах Мамая.
        -Тохтамыш заявил мне, что ему нужна голова Мамая, - сказал Гвидо Галло. - Мамаевы сокровища его не интересуют.
        -Иными словами, Тохтамыш не станет предъявлять нам претензий, если мы приберем к рукам Мамаевы богатства, - проговорил Джакомо ди Лонго, переглянувшись с горбуном ди Поссой.
        -При условии, что Мамай найдет в Кафе свою смерть, - многозначительно заметил Гвидо Галло.
        -Ты был в стане Тохтамыша, сын мой, - промолвил епископ Бонифаций, сидя на стуле с высокой спинкой и нервно перебирая янтарные четки своими длинными узловатыми пальцами. - Силен ли Тохтамыш ратной силой? Каков он воитель?
        Прежде чем ответить епископу, Гвидо Галло отхлебнул виноградного вина из тяжелого чеканного кубка, преподнесенного ему на медном подносе юным слугой градоначальника.
        -Я видел войско Тохтамыша и в стане, и в сражении, и на марше, святой отец, - сказал Гвидо Галло, утерев рот тыльной стороной ладони. - Скажу откровенно, Тохтамыш умелый полководец. И войско у него большое. К Тохтамышу перебежали многие Мамаевы эмиры и беки. Тохтамыш без особого труда победил Мамая, надо будет, он разобьет и Ягайлу.
        -Значит, нам надлежит заручиться дружбой Тохтамыша. - Джакомо ди Лонго посмотрел на градоначальника, отошедшего к окну. - Тем более, что Тохтамыш сам предлагает нам свою дружбу. Молодой лев одолел старого льва!
        -Старый лев еще не добит, - мрачно обронил Эцио ди Посса, глядя в окно на черепичные крыши домов, облитые лунным светом. - У Мамая двести воинов, голыми руками его не возьмешь! К тому же убийство просящего о защите противоречит христианской морали. Не так ли, святой отец?
        Эцио ди Посса глянул через плечо на епископа.
        Сидящие у стола Джакомо ди Лонго и Гвидо Галло тоже повернули головы в сторону Бонифация.
        -Мамай по уши в грехах, - произнес Бонифаций тоном судьи, выносившего приговор. Он оглядел своих собеседников и после краткой паузы жестко добавил: - Убийство Мамая есть очищение нашего города от скверны и языческой ереси. Вправе ли мы сейчас рассуждать о христианских добродетелях, коль Тохтамыш стоит в Солхате всего в двух переходах от Кафы. Война с Тохтамышем губительна для Кафы. Значит, мы должны откупиться от Тохтамыша головой Мамая.
        Этот разговор происходил в доме Эцио ди Поссы. Собеседники, все четверо, уселись вокруг овального стола, поглядывая друг на друга с видом заговорщиков. Теперь перед ними встал главный вопрос, каким образом умертвить Мамая?
        Епископ Бонифаций настаивал на «милосердном» умерщвлении, то есть он предлагал пустить в дело яд. Джакомо ди Лонго считал, что Мамая проще зарезать во время его очередной прогулки по городу. Гвидо Галло предложил застрелить Мамая из арбалета, пригласив его в ратушу или в канцелярию градоначальника.
        Соглашаясь с епископом, Эцио ди Посса остудил кровожадный пыл капитана народа и Гвидо Галло.
        -Не следует забывать, друзья мои, что людская молва будет к нам безжалостна, если мы прольем хотя бы каплю Мамаевой крови, - сказал градоначальник, неторопливым жестом снимая нагар с толстых восковых свечей. - Дабы не прослыть Иудами, мы должны устроить так, чтобы Мамай скончался естественным образом.
        -От болезни, что ли? - хмыкнул Джакомо ди Лонго.
        -Вот именно! - прошипел Эцио ди Посса, постучав по столу своим крючковатым указательным пальцем. - Мамай сильно недомогает, ведь он был трижды ранен в последней битве с Тохтамышем. Если Мамаю незаметно подсыпать яду в пищу, то его смерть будет выглядеть вполне естественной.
        -Значит, надо подкупить Мамаева лекаря, - сказал Гвидо Галло.
        -Ни в коем случае! - решительно возразил Эцио ди Посса. - Мамая окружают преданные слуги, все они готовы умереть за него. Вернее будет склонить на измену кого-нибудь из Мамаевых нукеров. Среди них наверняка имеются те, кто желает перебежать к Тохтамышу. Вот, только как нам выявить этих людей незаметно для Мамая?
        Горбатый градоначальник в задумчивости почесал свой узкий гладко выбритый подбородок.
        -А может, подговорить Джизеллу, чтобы она отравила Мамая? - заметил Гвидо Галло. - Мамай, похоже, к ней неравнодушен, она же ненавидит его всей душой.
        -Разве Джизелла в Кафе? - встрепенулся Эцио ди Посса.
        -Тохтамыш отпустил Джизеллу домой вместе с прочими генуэзцами, - ответил Гвидо Галло. - Я сам доставил Джизеллу в дом ее отчима, который, впрочем, не обрадовался ее возвращению. Паоло Кьеза отъявленный скряга, поэтому лишний рот ему в тягость.
        -Отличная мысль, дружище! - ухмыльнулся Эцио ди Посса. - Нужно вернуть Джизеллу Мамаю, ведь по договору с Паоло Кьезой он является ее опекуном. Мы подсунем Джизеллу Мамаю в качестве троянского коня.
        -Вряд ли Джизелла согласится вернуться к Мамаю, - выразил сомнение Джакомо ди Лонго. - По ее словам, Мамай был жесток с нею.
        -Я сам побеседую с Джизеллой, - промолвил Эцио ди Посса, слегка прищурив свои темные таинственные глаза. - Ненависть Джизеллы к Мамаю нам только на руку.
        На другой день спозаранку Эцио ди Посса уже стоял на пороге дома, где жил ювелир Паоло Кьеза со своей семьей. Градоначальник без обиняков повел речь о том, что Джизелла с недавних пор находится под опекой Мамая, поэтому ей надлежит вернуться к нему. Паоло Кьеза заверил градоначальника, что он сам готов вернуть Джизеллу Мамаю, как только она оправится от недуга.
        -Что стряслось с Джизеллой? - насторожился Эцио ди Посса. - Что за хворь поразила ее?
        -У нее сильная рвота. - Паоло Кьеза печально вздохнул. - Я думаю, Джизелла чем-то отравилась.
        -Так вызови же лекаря! - рассердился Эцио ди Посса, притопнув ногой. - Если Джизелла умрет, то я обвиню тебя в убийстве, так и знай!
        Испуганный ювелир тут же послал слугу за самым лучшим врачом, которого звали Томмазо Симоне.
        У Паоло Кьезы гора свалилась с плеч, когда лекарь Симоне после осмотра Джизеллы поведал ему, что его падчерица ничем не отравилась, а просто забеременела.
        -Срок беременности еще небольшой, поэтому по фигуре Джизеллы это не заметно, - молвил толстяк Симоне, небрежным жестом отвергая деньги, которые хотел было вручить ему Паоло Кьеза. - Беременность - не болезнь, а посему оплата здесь неуместна. Вот когда Джизелле наступит срок рожать, тогда моя помощь ей будет стоить денег. Но это случится месяцев через восемь, не раньше.
        Узнав, что лекарь Симоне ничего не сказал Джизелле про ее беременность, Эцио ди Посса похвалил его. Мол, ни к чему расстраивать девушку раньше времени. Паоло Кьеза получил от градоначальника строгий наказ помалкивать о беременности своей падчерицы.
        -Джизелла явно забеременела от Мамая, - сказал Эцио ди Посса ювелиру. - Мамай ненавистен Джизелле, по этой причине ей лучше пока не знать, что она зачала от его семени. В порыве отчаяния или исступления Джизелла может наложить на себя руки, нельзя этого допустить.
        Изображая перед Паоло Кьезой заботу о его падчерице, Эцио ди Посса лукавил. В мыслях он прикидывал, каким образом настроить Джизеллу на то, чтобы она согласилась подсунуть яд Мамаю.

* * *
        Немочь, свалившаяся на Джизеллу, пугала и изводила ее ежедневными приступами рвоты и головокружения. Джизелле казалось, что либо жена Мамая, либо кто-то из его слуг отравили ее ядом медленного действия. Полагая, что дни ее сочтены, Джизелла пребывала в глубоком отчаянии. Визит лекаря Симоне немного успокоил Джизеллу, поскольку он сказал ей, что симптомов отравления у нее нет. Однако Симоне не открыл Джизелле истинную причину ее недомогания. Терзаемая страхом неизвестности, Джизелла с нетерпением ожидала следующего прихода лекаря Симоне, намереваясь узнать у него всю правду о своем недуге.
        В ожидании прошло два дня.
        На третий день Джизелле полегчало. И тут ее навестил Эцио ди Посса, от которого так и веяло холодом отчуждения и чего-то недоброго. Это можно было прочесть по глазам градоначальника.
        -Дитя мое, с невыразимой скорбью в сердце я пришел сообщить тебе то, о чем не осмелился заговорить с тобой добряк Симоне, - промолвил горбун, присев на стул рядом с кроватью, на которой лежала укрытая одеялом Джизелла. - Болезнь, терзающая тебя, неминуемо изъест твои внутренности, как ржавчина железо. Это даже не хворь, а порча, насланная на тебя кем-то. Лекарю Симоне уже доводилось видеть нечто подобное. Эту порчу обычно насылают кипчакские языческие шаманы. Пораженного ею человека сначала мучает тошнота и головная боль, потом начинается ломота в суставах и жар, затем начинают выпадать волосы, зубы и ногти. Больной теряет зрение, слух и рассудок. Конец этой агонии ужасен, поскольку изо рта больного начинает течь зловонный гной вперемежку с черной кровью…
        После услышанного из уст градоначальника с Джизеллой случилась истерика. Обливаясь слезами, она то умоляла Эцио ди Поссу спасти ее, то гнала его прочь, то пыталась спрятаться под одеялом. Проплакавшись, Джизелла затихла, словно враз лишившись сил. Она неподвижно лежала на постели, устремив в потолок отрешенный взгляд, ее руки, словно плети, покоились поверх смятого одеяла. Печаль и тупое отчаяние владели Джизеллой. Ей хотелось, чтобы Эцио ди Посса поскорее ушел, оставил ее в покое, ибо от него веяло смертью.
        Однако градоначальник не спешил уходить. Его негромкий вкрадчивый голос звучал над ухом Джизеллы, вливаясь черным елеем в ее мозг, пробуждая в нем ненависть к Мамаю. Не время рыдать и малодушничать, внушал горбун Джизелле. По вине Мамая с Джизеллой случилась эта напасть, так пусть Мамай умрет! Бесполезно проклинать Мамая, если есть возможность его уничтожить.
        Тяжелое чувство безысходности и закипающей ярости зашевелилось в груди Джизеллы, растекаясь жгучими струйками по ее жилам. Унижения, перенесенные Джизеллой в юрте Мамая, вставали перед ее мысленным взором яркими, ранящими душу картинами. Эцио ди Посса нашептывал Джизелле о том, как она сможет покончить с Мамаем, отомстив тем самым за себя и избавив Кафу от возможных грядущих бедствий. Сравнивая Джизеллу с библейской Юдифью, отрубившей голову злому царю Олоферну, хитрый горбун называл ее спасительницей Кафы, ниспосланной Господом здешним жителям.
        «Яд в твоих руках будет подобен мечу Юдифи, дитя мое, - молвил Эцио ди Посса. - Месть твоя обрушится на Мамая подобно Божьему гневу!»
        После слов градоначальника на глаза Джизеллы набежали слезы. В ней вдруг пробудилась и забила ключом жажда самопожертвования. Как истинная христианка, Джизелла узрела нечто возвышенное в своей готовности умертвить Мамая, схожего по злобности с библейским Олоферном. Джизелла согласилась вернуться к Мамаю, чтобы при первой же возможности отравить его. Но при этом Джизелла выставила градоначальнику одно условие: ее отчим тоже должен умереть.
        «Это он толкнул меня в объятия Мамая, - непреклонным голосом заявила Джизелла. - Пусть сначала мой отчим отведает отраву, предназначенную для Мамая. Я хочу увидеть действие этого яда».
        Эцио ди Посса без малейших колебаний принял условие Джизеллы.

* * *
        Уверенность в том, что Кафа станет для него надежным пристанищем, укрепилась в Мамае после встречи с Эцио ди Поссой, который навестил Мамая на постоялом дворе. Мамай знал, что Тохтамыш станет требовать у властей Кафы его выдачи. Со слов градоначальника выходило, что послы Тохтамыша уехали из Кафы ни с чем. Мамая также обрадовало и то, что Эцио ди Посса доставил к нему Джизеллу. Во время своего стремительного бегства от войск Тохтамыша Мамай не успел захватить с собой Джизеллу, о чем сильно сожалел.
        Беседуя с Мамаем, градоначальник был любезен и учтив, постоянно шутил и охотно рассказывал последние городские новости.
        Мамай не верил в искреннее дружелюбие к нему Эцио ди Поссы, поэтому держался с ним холодно и надменно. К тому же Мамай знал, что благодаря его золоту старейшины Кафы и многие знатные нобили стоят за него горой. Идти на конфликт с городским советом Эцио ди Посса не посмеет. Не градоначальник, а городской совет принял решение предоставить убежище Мамаю в стенах Кафы.
        «Мерзкий червяк, ты улыбаешься и кланяешься мне, ибо знаешь, что старейшины Кафы смотрят мне в рот в ожидании новых подарков, - думал Мамай, разговаривая с Эцио ди Поссой. - Я и тебя могу купить со всеми потрохами, жалкий горбун. Ты потому так вежлив со мной, поскольку надеешься на щедрые дары с моей стороны. Но я повременю с дарами, гнусный паук. Сначала я посмотрю, как ты держишь свое слово!»
        Эцио ди Посса обещал выделить Мамаю судно, на котором Мамаевы послы собирались отправиться в Тану. Мамай не терял надежды вернуть себе власть над Золотой Ордой, поэтому он хотел заручиться поддержкой венецианцев, владеющих Таной. Из Таны послы Мамая должны были добраться до кубанских равнин, чтобы встретиться там с вождями касогов и с кубанскими куренями кипчаков.
        К удивлению Мамая, Эцио ди Посса предоставил в его распоряжение свой собственный корабль. Невзирая на неблагоприятную штормовую погоду, Мамай незамедлительно отправил своих послов в Тану. Во главе посольства были поставлены Бей-Ходжа и Муршук. Первому Мамай поручил вести переговоры, второй должен был представляться царевичем Чингизидом, чтобы добавить значимости Мамаеву посольству. В посольской свите было около тридцати человек, это были слуги, писари, конюхи и стражники.
        Отправив своих послов в Тану, Мамай решил отметить это событие небольшим застольем, куда были приглашены лишь его приближенные.
        На этом пиру Мамай пил много вина, чего с ним никогда ранее не случалось. Вельможи из свиты Мамая изумленно поводили бровями, переглядываясь между собой. Они понимали, что Мамай пытается залить вином свое мрачное настроение. Мамаю стало известно, что его жена Ханум покончила с собой после поражения Мамаева войска на реке Кальчене, Басар, младший сын Мамая, перешел на сторону Тохтамыша. Сдались на милость Тохтамыша Тоган и Турсунбек, Мамаевы эмиры. Войско Тохтамыша стоит в Солхате совсем недалеко от Кафы. Сегодня фряги дружелюбны к Мамаю, а что будет завтра, неизвестно.
        Еще не оправившийся от ран Мамай ушел с застолья, почувствовав сильную головную боль. Слуги помогли захмелевшему Мамаю добраться до опочивальни и прямо в одежде уложили его на кровать. Лекарь Омар принес для Мамая целебный травяной отвар от головной боли.
        Лежа на постели, Мамай отправил слуг за Джизеллой. Ему захотелось, чтобы она спела какую-нибудь грустную балладу, столь созвучную теперешнему его настроению.
        Осушив чашу с травяным настоем, Мамай сморщился от горечи, которая обожгла ему горло.
        -Я же велел тебе, Омар, приготовлять лекарства послаще, - сердито бросил Мамай врачевателю. - Уйди с глаз моих! У меня и так горько на душе, а ты еще суешь мне какую-то полынную горечь!
        Омар отвесил низкий поклон Мамаю. Уходя, лекарь столкнулся в дверях с Джизеллой, которая, посторонившись, уступила ему дорогу. Джизелла была одета в длинное темное платье с желтой узорчатой вышивкой по вороту и на рукавах. Длина платья спереди была такова, что из-под него виднелся нижний край белой исподней сорочицы и носки красных туфель Джизеллы. Сзади же подол платья волочился по полу. В руках Джизелла держала лютню.
        Развалившийся на постели Мамай молчаливым жестом повелел Джизелле снять с него пояс и сапоги. Джизелла подчинилась с видом скорбной покорности.
        -Опять ты надела это черное платье, упрямица! - Мамай недовольно зыркнул на Джизеллу, устраиваясь поудобнее на ложе. - Я же подарил тебе пару ярких платьев и роскошный сине-зеленый плащ.
        -Ты же знаешь, господин, что я ношу траур по своему умершему отчиму, - негромко промолвила Джизелла, не поднимая глаз на Мамая. - Обычай соблюдения траура есть и в исламе, а не только у христиан.
        Мамай задержал свой взгляд на головном уборе Джизеллы, это был высокий чепец из красного бархата, дополненный полупрозрачной темной вуалью. Длинные косы Джизеллы были спрятаны под чепцом, на котором поблескивал узор из мелких жемчужин. Продолговатое бледное лицо Джизеллы с тяжелым носом и низкими бровями, обрамленное скорбной вуалью, показалось вдруг Мамаю необыкновенно красивым. Свет масляной лампы озарял глаза Джизеллы, которые блестели, как звезды на небе.
        «Похоже, девица-то расцветает, - промелькнуло в голове у Мамая, - распускается, как весенний цветок. И траур ей явно к лицу!»
        Мамай попросил Джизеллу спеть ему что-нибудь печальное. Но перед этим Мамай повелел Джизелле, чтобы она дала ему испить сладкой медовой воды.
        -От целебного настоя у меня горечь во рту, - проворчал Мамай.
        Джизелла направилась за парчовую перегородку, где на маленьком столике возвышались два сосуда: в одном была обычная родниковая вода, в другом - вода, подслащенная медом. Тут же стояли серебряные чеканные чаши и поднос с фруктами. С холодным спокойствием Джизелла налила в одну из чаш медовой воды. Затем она быстрым заученным движением вынула из потайного гнезда на корпусе лютни крошечный медный флакончик с ядом, вылив его содержимое в кубок с водой. Сунув опустевший флакончик обратно в гнездо, Джизелла с негромким щелчком закрыла эту потайную щель гладко отполированной деревянной задвижкой, схожей по цвету со светло-коричневым корпусом лютни.
        Хранить яд в корпусе лютни придумал Эцио ди Посса, сознававший, что слуги Мамая могут в любой момент обыскать Джизеллу, раздев ее донага. Отыскивать же хитро устроенный тайник на корпусе лютни Мамаевым слугам просто не придет в голову. Ведь с виду лютня - это пустая деревяшка с натянутыми на нее струнами.
        Несмотря на все усилия, Джизелла не смогла подавить в себе предательское волнение, подавая чашу с ядом Мамаю. У нее было чувство, что она подошла к краю бездонной пропасти. Сердце ее, уже готовое к этому безжалостному поступку, вдруг испуганно затрепетало в груди. Рука Джизеллы дрогнула и вода едва не перелилась через край кубка.
        -Что с тобой, голубка? - насторожился Мамай, уже протянувший руку к чаше с медовой водой.
        -Мне показалось, что под столом сидит крыса, господин, - пробормотала Джизелла, мысли которой путались в голове. Она заставила себя посмотреть в узкие настороженные глаза Мамая.
        Мамай слегка улыбнулся, погладив Джизеллу по плечу.
        -Крысы - это такое зло, которое всюду проникнет, - сказал он. - Эти мерзкие твари обитают даже в ханском дворце, в Сарае.
        Взяв кубок из руки Джизеллы, Мамай поднес его к губам, но в следующий миг его опять обуяли какие-то подозрения. Мамай протянул чашу Джизелле, велев ей отпить из нее.
        «Надо мужественно жить и так же умирать!» - мысленно сказала себе Джизелла, приняв кубок от Мамая и сделав из него несколько глотков. При этом ни один мускул не дрогнул у нее на лице.
        Успокоенный Мамай допил оставшуюся медовую воду и с блаженным вздохом откинулся на мягкие подушки, предвкушая насладиться прекрасным пением Джизеллы. Потянувшись, Мамай на мгновение закрыл глаза, в ту же секунду ему вдруг стало нестерпимо трудно дышать, а сердце его пронзила острая боль. Испуганно вытаращив глаза, Мамай хотел позвать на помощь, но из его горла вылетел лишь негромкий хрип вперемежку с густой пеной.
        Корчась в предсмертных судорогах, Мамай увидел, что и Джизелла изгибается на полу в таких же судорожных конвульсиях с перекошенным от боли лицом.
        Часть II
        Глава 1. Огул-бек
        В начале зимы Тохтамыш отправил послов в Москву с известием о смерти Мамая. Во главе посольства был поставлен мурза Огул-бек, неплохо владеющий русским языком. Огул-беку было также велено Тохтамышем встретиться с рязанским князем, который в свое время заключил союз с Мамаем против Москвы. Тохтамышу хотелось вызнать через Огул-бека, какие настроения царят среди русских князей и собирается ли московский князь, как встарь, платить ежегодную дань в Орду.
        Тохтамыш ожидал возвращения Огул-бека с нетерпением и беспокойством. Неудачная осенняя поездка на Русь эмира Едигея, когда московляне задержали послов из Орды под Коломной, сильно уязвила Тохтамыша. Выказывать свой гнев московскому князю Тохтамыш не спешил по двум причинам. Во-первых, московский князь являлся весьма серьезным противником, он держал под своей рукой всю Северо-Восточную Русь. Во-вторых, смерть Мамая упрочила положение Тохтамыша, но не настолько, чтобы ему можно было почивать на лаврах. Золотая Орда была раздроблена, независимые ханы в Булгаре и Ас-Тархане не признавали власть Тохтамыша. Прежде чем враждовать с Русью, Тохтамышу предстояло покорить Булгар и Ас-Тархан.
        Сарайская казна была почти пуста, поскольку при владычестве Мамая в нее запускали руку все кому не лень. Сарайские вельможи трепетали перед Мамаем, но совершенно не боялись марионеточных ханов, коих Мамай сажал на трон. Царедворцы беззастенчиво расхищали ханские сокровища, пользуясь тем, что Мамай нечасто появлялся в Сарае и не мог за всем уследить.
        Для того чтобы захватить Булгар и Ас-Тархан, окруженные мощными укреплениями, Тохтамышу была нужна большая и сильная армия. Между тем из-за денежных затруднений Тохтамыш не мог содержать даже то войско, что имелось у него под рукой. Волей-неволей Тохтамышу пришлось распустить по домам алан, саксин и донских кипчаков, поскольку им все равно нечем было платить за службу. Подле Тохтамыша оставались лишь отряды татар и туркмен, пришедшие с ним в Сарай из Синей Орды.
        Тохтамыш остро нуждался в дани с Руси, ибо это был основной источник для пополнения золотоордынской казны. Мамай двинулся походом на Русь именно потому, что московский князь в нарушение договора перестал выплачивать ежегодную дань. Мамай собирался разграбить Москву, ибо ему стало известно, что московский князь все ордынские деньги, собираемые им с соседних князей, оставляет у себя. Однако Мамай упустил время. Московский князь усилился настолько, что наголову разбил Мамаевы полчища в открытом сражении.
        Идти по стопам Мамая Тохтамыш не мог, поскольку его войско было немногочисленно. Но и мириться с независимостью Руси от Золотой Орды он не собирался. В мыслях Тохтамыш лелеял замыслы о возрождении былого могущества Золотой Орды, какой она была при грозном хане Узбеке.
        Спустя месяц Огул-бек вернулся в Сарай. Он привез Тохтамышу письмо от московского князя, в котором было много восхвалений и радости по поводу смерти Мамая, но не было ни слова о выплате дани в Орду. Московский князь в своем послании обращался к Тохтамышу, как к равному. Поздравляя Тохтамыша с воцарением в Золотой Орде, князь Дмитрий предлагал ему свою дружбу и только.
        Со слов Огул-бека выходило, что московский князь и его бояре были к нему благосклонны, покуда он не завел речь о выплате дани в Орду.
        -Ни о каком «ежегодном ордынском выходе» князь московитов не желает слышать, - сказал Огул-бек в беседе с Тохтамышем. - Дамир-мол вмиг забыл о любезностях и рассвирепел, как раненый барс, едва с моих уст сорвалось слово «дань». Дамир-мол указал мне на свой меч, заявив, что возврата к прошлому не будет. Мол, Русь ныне сильна и угрозы из Орды ей не страшны.
        -Ступай, Огул-бек, - сказал Тохтамыш. - Ты все сделал как надо. Отныне твое место среди моих советников.
        Огул-бек поклонился Тохтамышу и попятился к выходу из юрты.
        Когда за удалившимся Огул-беком закрылись двустворчатые деревянные дверцы, Тохтамыш оглядел лица своих приближенных, пользовавшихся его полным доверием. Это были эмиры Алибек, Едигей и Ак-Ходжа. Едигей был из племени мангыт. Алибек и Ак-Ходжа происходили из племени конгурат. Кочевья этих племен со времен Бату-хана простирались от верховьев реки Ишим до Сырдарьинской низменности. Это были коренные владения Синей Орды.
        Тохтамыш с детских лет был более привычен к быту кочевника, поэтому он проводил больше времени в войлочной юрте, нежели в роскошном сарайском дворце. Стан Тохтамыша был разбит на берегу реки Ахтубы, являвшейся ответвлением широкой Волги. Из ставки Тохтамыша хорошо просматривались минареты, купола мечетей и крепостные башни Сарая, до которого было рукой подать.
        Ближайшие советники Тохтамыша были единодушны в том, что московского князя нужно наказать за его гордыню, но сделать это следует лишь после покорения Ас-Тархана. Ведь стоит Тохтамышу уйти в поход на Москву, этим может воспользоваться Хаджи-Черкес, правитель Ас-Тархана, и беспрепятственно завладеть Сараем, как он это уже проделал однажды.

* * *
        Большое двухъярусное здание с плоской крышей и узкими окнами на углу Персидской улицы и Камышового переулка окрестные торговцы и ремесленники по-прежнему называли «домом эмира Буранды», хотя здесь теперь проживал бывший слуга покойного Буранды русич Савалт, входивший в свиту хана Тохтамыша. Персидская улица находилась почти в самом центре Сарая, в квартале, где жило много выходцев из Персии и Хорасана. Этот квартал назывался Кок-Мардан. Так же называлась мечеть, выстроенная в этом торговом околотке Сарая ханом Джанибеком.
        В это январское утро жители Сарая, пробудившись от сна, обнаружили, что городские улицы и площади, крыши домов и купола мечетей укрыты белым пушистым снегом. Там, где еще вчера были лужи и грязь, теперь сверкал на солнце голубоватый лед, а под ногами прохожих и под колесами телег поскрипывал снежный покров в три пальца толщиной.
        В былые времена Сарай засыпало снегом еще в декабре. В эту зиму снегопадов было мало, а холодная погода сковала льдом Волгу и ее притоки лишь в январе.
        Едва на минаретах мечетей отзвучали заунывные призывы муэдзинов к утреннему намазу-фаджр, как в гости к казначею Савалту пожаловал мурза Огул-бек. Несколько дней тому назад Тохтамыш, уходя с войском к Ас-Тархану, назначил Огул-бека начальником гарнизона, оставленного в Сарае. В отсутствие Тохтамыша вся власть находилась в руках Огул-бека, в подчинении у которого были все чиновники ханской канцелярии.
        Заметив озабоченность на лице у своего раннего гостя, Савалт сразу смекнул, что Огул-бек пришел к нему с недобрыми вестями.
        -У тебя появились известия о Тохтамыше? - спросил он. - Неужели Хаджи-Черкес разбил его?
        -Об этом не ведаю. - Огул-бек бухнулся на стул, сняв с головы мохнатую лисью шапку. - Дай чего-нибудь выпить, Савалт. В горле пересохло.
        -У меня в доме кумыса нет, есть токмо квас. - Савалт вопросительно посмотрел на гостя. - Принести?
        Огул-бек согласно закивал наполовину выбритой головой. По обычаю своего племени, он заплетал волосы в две короткие косы, спереди сбривая шевелюру от лба до темени.
        Савалт удалился в соседнюю комнату неспешной походкой. Вернувшись, он протянул Огул-беку глиняную чашу, полную хлебного кваса, настоянного на мяте.
        Огул-бек, жадно припав к чаше, осушил ее до дна.
        -Молви, друже, что стряслось? - спросил Савалт, подкладывая в печную топку корявые поленья. Он сидел на низкой скамеечке, повернувшись спиной к Огул-беку.
        Жаркий огонь гудел в печи, сложенной из камней, обмазанных глиной. Рыжие отблески пламени отражались в синих глазах русича, озаряли багровыми бликами его мужественное лицо с короткой русой бородкой.
        -Мне сообщили, что за Волгой близ Сарая объявился Солтанбек, Мамаев сын, - промолвил Огул-бек, поставив опорожненную чашу на стол. - По слухам, у Солтанбека тысяча всадников. Он пронюхал, что Тохтамыш ушел с войском к Ас-Тархану, и намеревается ворваться в Сарай.
        -Ничего страшного, - сказал Савалт, продолжая задумчиво глядеть на огонь в печи. - У тебя же две тысячи конников, дружище. Ты победишь Солтанбека. Я уверен в этом.
        -А я не уверен! - Огул-бек произнес это таким голосом, что Савалт невольно повернулся к нему. - Самых лучших воинов Тохтамыш забрал с собой, оставив под моим началом юнцов желторотых, бывших злодеев, беглых рабов и прочее отребье. Половина моего отряда разбежится в разные стороны, едва услышит свист стрел. С таким горе-воинством я не отважусь выйти на битву с Солтанбеком.
        -Я думаю, в отряде Солтанбека тоже полно всякого сброда, - заметил Савалт. - По сути дела, у Солтанбека не войско, а большая разбойничья шайка. Наверняка Солтанбек пришел к Сараю ради грабежа. Он же понимает, что удержаться в Сарае ему не удастся.
        -Я не знаю, что у Солтанбека на уме, но храбрости ему не занимать, - проворчал Огул-бек. - Если Солтанбек разграбит Сарай, Тохтамыш мне этого не простит.
        -Конечно, не простит. - Савалт опять уставился на огонь. - Поэтому тебе нужно разбить Солтанбека, друг мой.
        -Я собираюсь напасть на отряд Солтанбека, как только он по волжскому льду подойдет к реке Ахтубе, - сказал Огул-бек. Он помолчал и добавил: - Дабы усилить свое войско, я хочу призвать под свои знамена несколько сотен наемников. Фряжские, персидские и арабские купцы, зимующие в Сарае, готовы предоставить мне своих стражников, но они требуют деньги вперед. Ведь для торгашей выгода превыше всего!
        -Это верно! - усмехнулся Савалт, вороша железной кочергой раскаленные уголья в печи. - Много ли монет запросили с тебя купцы?
        -Пятьсот золотых динаров, - ответил Огул-бек. - Если бы ты по дружбе ссудил меня этой суммой, Савалт…
        -Да ты что, приятель! - воскликнул русич. - У меня нет таких денег! Золота в моем доме вообще нет и не было.
        -Но ты же казначей, - вкрадчиво проговорил Огул-бек, - возьми эти деньги из дворцовой сокровищницы. Тохтамыш сейчас далеко. Он ничего не узнает.
        -А дворецкий и его слуги?.. - Савалт уселся на стул напротив Огул-бека. - Они днем и ночью торчат во дворце, от них ничего не скроешь. Согласись, пятьсот динаров не спрячешь за голенищем сапога. Коль до Тохтамыша дойдет, что я тайком выношу деньги из казны, мне не избежать секиры палача.
        -Дворецкого можно подкупить, - досадливо бросил Огул-бек, - а уж он-то заставит помалкивать дворцовых слуг. Ты же всегда ладил с Тарбеем. Сегодня он тебе окажет услугу, завтра ты ему.
        -Поговори с ним сам, - отрезал Савалт. - Ты теперь главная голова в Сарае. Я же сбоку припека.
        Огул-бек ушел от Савалта раздосадованный. Он не сказал русичу, что уже встречался с Тарбеем. И тот был согласен помочь ему с деньгами, если Огул-бек состряпает Тохтамышу донос на Савалта. Тарбей хотел перехватить у Савалта выгодную должность казначея.
        Распрощавшись с Огул-беком, Савалт пришел на женскую половину дома. Там тоже топилась печь-каменка, источавшая кисловатый запах дыма. Дрова в топку подкладывала половчанка Ильгиза. Она разговаривала с Агафьей, сидящей у окна, по привычке называя ее Фирузэ. Этим именем славянку Агафью нарекли в ханском гареме.
        Подруги мигом умолкли, едва пред ними предстал Савалт.
        -Кто приходил? - спросила Агафья, зябко кутаясь в накидку из шерстяной ткани.
        -Огул-бек, - ответил Савалт, опустившись на скамью.
        -Зачем? - вновь спросила Агафья, не спуская с Савалта своих пытливых глаз.
        -Ему нужны деньги, - нехотя промолвил Савалт, - пятьсот золотых динаров. Близ Сарая объявился Солтанбек, сын Мамая, во главе большого отряда конницы. У Огул-бека мало надежных воинов, поэтому он хочет за золото привлечь под свои стяги всех желающих. Огул-бек полагал, что я отважусь запустить руку в ханскую казну. Но я наотрез отказался это делать.
        -Ты поступил разумно, милый, - сказала Агафья. Она подсела к Савалту, прижавшись к нему плечом. - Помнишь, осенью ты говорил мне, что не собираешься долго служить Тохтамышу. Мол, сбежишь от него при первой же возможности. По-моему, сейчас самое подходящее время для побега. Тохтамыш ушел из Сарая, и неизвестно, когда он вернется обратно.
        -В зимнюю пору бежать из Сарая бесполезно, лада моя, - вздохнул Савалт, мягко обняв Агафью за талию. - Уж поверь мне. В заснеженной степи не спрячешься, опять же лошади по сугробам быстро скакать не смогут. Вдоль Волги до излучины Дона разбросаны зимние стойбища татар и кипчаков. Их никак не миновать, а это означает, что нас быстро настигнут и схватят. Уходить из Сарая нужно летом по реке, это единственно верный путь для бегства.
        Сарай пугал Агафью своими узкими извилистыми улицами, скопищем глинобитных домов, прилепившихся друг к другу, словно соты в пчелином улье, пестрой людской толчеей, в которой звучат самые разные восточные наречия и мелькают разнообразные одеяния, непривычные для славян. Частые завывания муэдзинов, по пять раз в день призывавшие мусульман к молитве Аллаху, наводили на впечатлительную Агафью тяжелую печаль. В Сарае имелись и православные храмы. В самом большом из них ведет богослужения местный христианский епископ Иоанн, приехавший сюда с Руси. Для множества рабов-христиан посещение храмов было единственной отрадой в их безрадостном существовании.
        Две недели тому назад владыка Иоанн обвенчал Всеволода и Агафью по христианскому обряду в белокаменной Богородицкой церкви, расположенной в Гулистане, предместье Сарая.
        В этот же день в Сарай прибыл посол от Солтанбека, им оказался Бей-Ходжа, давний приятель Огул-бека. Перечисляя татарских и кипчакских вельмож, примкнувших к Солтанбеку, Бей-Ходжа особо упомянул Муршука, доводившегося внучатым племянником покойному хану Джанибеку.
        -Солтанбек намерен посадить Муршука ханом в Сарае, - сказал Бей-Ходжа. - Благо Муршук происходит из золотого рода Чингизидов.
        -Тохтамыш тоже Чингизид, - заметил Огул-бек. - Причем он прямой потомок Чингисхана.
        -Родовой предок Тохтамыша Орду-ичен изначально находился в подчинении у своего брата Бату-хана, основавшего Золотую Орду, - возразил на это Бей-Ходжа. - Только потомки Бату-хана имеют право на ханский трон в Сарае. Муршук один из них. Тохтамыш пусть убирается обратно в Синюю Орду. Здесь он чужак.
        В дальнейшем разговоре Бей-Ходжа дал понять Огул-беку, что если тот примкнет к Солтанбеку и Муршуку, то может рассчитывать на милости и награды с их стороны. Огул-бек обещал дать ответ Солтанбеку через сутки.
        Покуда Огул-бек раздумывал, как ему поступить, Солтанбек тем временем уже разбойничал в окрестностях Сарая. Воины Солтанбека угоняли скот и лошадей из пригородных усадеб тех татарских вельмож, кто принял сторону Тохтамыша. Ночью в Сарае было неспокойно. Купцы и ростовщики с семьями и слугами спешили укрыться в городской цитадели. Кирпичные стены и башни, окружавшие ханский дворец с прилегающими к нему постройками, находились в добротном состоянии и могли выдержать осаду даже большого войска. Все население Сарая не могло поместиться в цитадели, поэтому многие люди бежали в мечети, уповая на то, что их толстые стены и прочные двери станут надежным препятствием для грабителей. Кое-кто из горожан, кому было что терять, запирались в своих домах, изнутри закладывая двери и окна мешками с песком. Подобное уже происходило в Сарае в недалеком прошлом, когда тянулась череда кровавых междоусобиц в среде ордынской знати, выносившая на вершину власти то одного, то другого царевича Чингизида. Эту кровавую вакханалию прекратил темник Мамай, сумевший навести порядок в Золотой Орде. Ныне Мамай был мертв. И
кровавый хаос опять грозил жителям Сарая, уже подзабывшим, что такое безвластие и беззаконие.
        Едва над Сараем разлился свет нового дня, как в гости к русичу Савалту пожаловал дворецкий Тарбей. Он сообщил, что вельможам из ханского совета удалось-таки убедить Огул-бека выступить против Солтанбека и его сообщников. Однако у Тарбея не было полной уверенности в том, что трусоватый Огул-бек не повернет коня назад в момент сражения с разбойным отрядом Солтанбека. Поэтому Тарбей стал упрашивать Савалта, чтобы тот отправился на эту вылазку вместе с Огул-беком.
        -Ты же участвовал в битвах, Савалт, - молвил Тарбей, - и умеешь держать оружие в руках. Твое присутствие в войске придаст смелости Огул-беку. А если случится так, что Огул-бек будет ранен или убит, тогда ты возьмешь начальство над нашими воинами и удержишь их от постыдного бегства.
        Савалт согласился выступить вместе с отрядом Огул-бека против Мамаева сына и самозваного хана Муршука, но потребовал за это двадцать золотых динаров. «Я отдам эти деньги своей жене, дабы она не осталась без средств к существованию на случай моей гибели в сражении», - пояснил Савалт.
        Тарбей без колебаний отсчитал Савалту двадцать золотых монет.
        Страшась мести Солтанбека, который был безжалостен к тем, кто предал его отца, Тарбей настоятельно просил Савалта быть беспощадным.
        -Незачем брать Солтанбека в плен, - говорил он, - и упустить его тоже нельзя. Этому бешеному псу нужно отрубить голову! За голову Солтанбека я еще отсыплю тебе золота, Савалт.
        В заснеженной степи, продуваемой ветром, близ кипчакского селения Сары-су воинство Огул-бека встретилось лицом к лицу с конным отрядом Солтанбека. Благодаря стараниям Тарбея, иноземные купцы отрядили в помощь Огул-беку около шестисот своих стражников. Еще пятьсот человек выставили ремесленные околотки Сарая. Таким образом, Огул-бек имел под своим началом более трех тысяч воинов.
        Впрочем, это обстоятельство не прибавило храбрости Огул-беку, который опасался, что Солтанбек вывел против него не всю свою конницу, укрыв отборных всадников где-нибудь в засаде.
        Солтанбек выехал из рядов своих нукеров, жестами подзывая Огул-бека к себе. Мамаев сын красовался на крупном жеребце рыжей масти с длинной гривой и с пышным хвостом. Наездник и конь были защищены кожаными доспехами. Дабы Огул-бек узнал его в лицо, Солтанбек снял с головы островерхий металлический шлем с длинными нащечниками и стальной стрелкой для защиты носа.
        Огул-бек тронул шпорами своего гнедого поджарого коня, укрытого длинной зеленой попоной с кистями, и подъехал к Солтанбеку. От него не отставал Савалт, сидящий на вороном кипчакском скакуне. Огул-бек был облачен в длинную кольчугу, надетую поверх толстого стеганого чапана. Голова его была укрыта монгольским шлемом с круглым железным верхом и кожаным трехслойным назатыльником. На поясе у него висела сабля в серебряных ножнах. К седлу был приторочен круглый щит и лук со стрелами.
        Русич вышел на битву в пластинчатом панцире, в железном фряжском шлеме с белыми перьями на макушке и со стальными пластинами на локтях. В левой руке у него был овальный красный щит, у бедра висел длинный прямой меч. Под доспехами Савалта виднелось одеяние кочевника: стеганый халат, толстые штаны, заправленные в короткие яловые сапоги с загнутыми носками.
        -Привет тебе, Огул-бек, - промолвил Солтанбек, удерживая на месте своего горячего жеребца. - Рад видеть тебя во здравии! Аллах свидетель, я не хочу сражаться с тобой. Мой враг - это Тохтамыш. Тебя же я врагом не считаю, скорее наоборот.
        Огул-бек, смущенный приветливым тоном Солтанбека, мигом утратил свой воинственный порыв. Он признался Солтанбеку, что ему тоже совсем не хочется обнажать на него саблю.
        -Я же учил тебя ездить верхом, когда тебе исполнилось четыре года, - растроганно молвил Огул-бек. - Ты же вырос на моих глазах, Солтанбек. Мы вместе с тобой ходили в походы под началом твоего отца. Ты был дружен с моим сыном, сложившим голову в битве с урусами на Воже-реке. Почему злой рок развел нас в разные стороны?..
        -Еще не поздно все исправить, - сказал Солтанбек, - ни к чему искать прошлогодний снег. Будет лучше, Огул-бек, если мы заключим союз и объединимся против Тохтамыша. Сарай - это наша вотчина, Тохтамышу здесь совсем не место.
        Холодный ветер трепал черные жесткие волосы Солтанбека, заплетенные на висках в две короткие косы и ровно подстриженные надо лбом. Глядя прямо в глаза Огул-беку, Мамаев сын протянул к нему свою правую руку. Рыжий конь, повинуясь воле своего хозяина, сделал еще шаг вперед, сблизившись почти вплотную с гнедым жеребцом Огул-бека.
        -Ну же, друг мой, давай заключим союз, - произнес Солтанбек. - Зачем отдавать сливки чужаку? Сбрось с себя узду, наброшенную на тебя Тохтамышем, и стань свободным!
        Видя, какими мучительными раздумьями терзается Огул-бек, Савалт молниеносным движением выхватил нож из-за голенища сапога и резанул им протянутую руку Солтанбека. Из пораненной ладони брызнула кровь. Рыжий конь испуганно шарахнулся, так что Солтанбек еле удержался в седле.
        -Ступай своей дорогой, батыр! - крикнул Савалт. - Огул-беку с тобой не по пути! Уж не обессудь.
        -А, это ты, подлая душа! - криво усмехнулся Солтанбек, узнавший Савалта по голосу. Лицо русича было скрыто под металлическим забралом с узкими прорезями для глаз. - Думаешь, убийство эмира Буранды сойдет тебе с рук - не надейся! И до тебя дотянется моя сабля, негодяй!
        Резко развернув коня, Солтанбек умчался к своим воинам, застывшим в боевом строю. Покрыв голову шлемом, Солтанбек повел свой отряд в атаку.
        Изогнутые клинки взметнулись над мохнатыми шапками и железными шлемами степняков, черные стрелы со свистом сорвались с тугих тетив луков, пронзительный боевой клич прорезал морозный зимний воздух. Две конные лавины с топотом и лязгом сшиблись посреди заснеженной равнины. Началась остервенелая рубка. Раненые и мертвые воины вываливались из седел на истоптанный окровавленный снег, туда же падали копья, щиты и сабли… Дико ржали покалеченные лошади, заглушая стоны умирающих бойцов. Звенели, сталкиваясь, мечи, громыхали щиты под ударами копий и топоров.
        Водоворот яростной битвы захлестнул Савалта, разлучив его с Огул-беком. Какое-то время тот сражался рядом с русичем, но затем вдруг куда-то исчез. Савалт не придал этому значения, поскольку рвался к Солтанбеку, горя желанием скрестить с ним меч. Солтанбека окружали могучие нукеры в блестящих доспехах, поэтому добраться до него было очень непросто.
        Внезапно из заснеженной степной дали ветер принес протяжный грозный вой боевых труб. А еще через несколько минут на склонах далеких холмов показалась идущая наметом конница, напоминавшая темную тучу, упавшую с небес на белый снег.
        Привстав на стременах, Савалт напряженно вглядывался в надвигавшуюся широким фронтом неведомую конницу. Это войско двигалось со стороны Сарая. Зная, что в Сарае не может быть такого множества ратников, Савалт пребывал в недоумении. Но вот зоркие глаза Савалта разглядели голубые полотнища знамен с золотым солнцем на них, трепетавшие над шлемами далеких всадников. Это были стяги Тохтамыша!
        Савалт едва не прослезился от бурной радости, охватившей его. Он видел, как нукеры Солтанбека кинулись наутек, нещадно погоняя коней. Кто-то из воинов Огул-бека преследовал бегущих врагов, а кто-то даже не пытался это делать, занявшись своими ранами или снимая доспехи с убитых.
        Увидев, что двое воинов несут на скрещенных копьях истекающего кровью Огул-бека, Савалт спрыгнул с коня, лишь в этот миг ощутив боль от раны в своей правой руке.
        -Дружище, войско Тохтамыша подоспело к нам на выручку! - воскликнул Савалт, подбежав к Огул-беку. - Победа за нами!
        Огул-бек посмотрел на русича ничего не выражающим взглядом, его бледные губы под жесткими черными усами шевельнулись. Савалт наклонился к лицу Огул-бека, чтобы расслышать его шепот.
        В колыбели - младенец, покойник - в гробу:
        Вот и все, что известно про нашу судьбу…
        Это были последние слова Огул-бека. В следующее мгновение он умер.
        Глава 2. Сломанный хомут
        Ночью Савалту не спалось, ныла раненая рука. Перед глазами у него стоял умирающий Огул-бек. Его предсмертный шепот звучал в ушах Савалта. Спавшая рядом Агафья всякий раз просыпалась, едва Савалт начинал беспокойно ворочаться под одеялом или садился на постели, опустив босые ноги на пол.
        -Что томит тебя, родной? - ласково спросила Агафья, когда Савалт снова уселся на краю ложа, скинув с себя одеяло.
        Просторная опочивальня с закругленными сводами и с побеленными известью стенами была озарена подрагивающим пламенем масляного светильника, стоявшего в стенной нише над низкой дверью.
        Взяв с низкого круглого столика кубок с водой, Савалт сделал несколько глотков. Агафья глядела на него, обхватив руками свои голые ноги, согнутые в коленях. На ней была тонкая исподняя рубашка, подол которой смятыми складками обвивал ее гибкую талию. Длинные распущенные волосы Агафьи укрывали, словно покрывалом, ей спину и плечи.
        Савалт был обнажен до пояса, его правая рука повыше локтя была забинтована лентами из неотбеленного льна.
        -Помнишь, у нас в гостях как-то побывал Огул-бек, - после долгой паузы промолвил Савалт, повернувшись к Агафье. - Ты еще завела тогда беседу о стихах Омара Хайяма, восхищаясь его поэтическим даром. Ты прочитала наизусть несколько четверостиший Хайяма, а я ради сравнения прочел кое-что из творчества Тахира.
        -Конечно, помню, - кивнула Агафья, убирая прядь волос со своего лица. - Ты спросил у Огул-бека, чьи стихи ему больше понравились. И тот отдал предпочтение Омару Хайяму. - Агафья слегка улыбнулась. - Ты еще заметил Огул-беку, мол, его похвала стихам Омара Хайяма скорее всего продиктована желанием сделать приятное мне. - Агафья вновь стала серьезной. - Но почему ты вспомнил об этом? Ведь Огул-бек погиб.
        -В том-то и дело, что Огул-бек умер со стихами Хайяма на устах, - скорбным голосом проговорил Савалт. - Я всегда считал Огул-бека грубым и недалеким человеком. Но оказывается, и в нем жила божья искра, побуждавшая его ценить прекрасное.
        -Все люди есть творения господни, в каждом из нас живет нечто светлое и возвышенное, - задумчиво произнесла Агафья. - В ком-то этого светлого начала много, в ком-то мало… В ком-то совсем чуть-чуть, как в Огул-беке, например. Но и это крошечное светоносное зернышко дает всходы. Потому-то Огул-бек и вспомнил стихи Омара Хайяма в последний миг своей жизни.
        -Когда я стоял над мертвым телом Огул-бека, то мне подумалось тогда, с какой мыслью я буду покидать сей бренный мир, когда придет мой смертный час, - негромко и печально сказал Савалт, склонив голову на грудь. Его бессильные руки висели, словно плети.
        Желая отвлечь своего любимого от мрачных дум, Агафья перевела разговор на другое. Она стала расспрашивать Савалта о Тохтамыше, о том, как тому удалось так быстро завладеть Ас-Тарханом. Неужели Хаджи-Черкес оказался таким слабым воителем?
        -Тохтамышу просто повезло, он нагрянул к Ас-Тархану, когда Хаджи-Черкес уже лежал при смерти, сраженный тяжким недугом, - молвил Савалт, взбивая свою подушку. - Сыновья Хаджи-Черкеса бежали в Дербент, не осмелившись сражаться с Тохтамышем. Знатные люди Ас-Тархана сами открыли ворота Тохтамышу.
        Об этом Савалту поведал военачальник Тоган, возглавлявший авангард Тохтамыша и обративший в бегство воинов Солтанбека.
        -Поистине, Тохтамыш есть баловень судьбы, - усмехнулась Агафья. - Прошлой осенью он отнял Сарай у Мамая, разбитого русскими полками. Ныне ему без боя покорился Ас-Тархан. Мамаев сын попытался было утвердиться в Сарае, но и тут Тохтамышу улыбнулась удача. Его головной конный отряд вовремя подоспел на выручку к Огул-беку.
        -Удача любит сильных и смелых, - обронил Савалт, вновь забираясь под мягкое одеяло из верблюжьей шерсти. - А Тохтамыш таков и есть. Этот удалец кого угодно заткнет за пояс! Мамай ему и в подметки не годился.
        Впрочем, похвала Тохтамышу прозвучала в устах Савалта с оттенком нескрываемой не то горечи, не то досады.
        Агафья почувствовала это и, прижимаясь к супругу, осторожно поинтересовалась:
        -Как долго ты намерен ходить в воле Тохтамыша?
        -До весны, - тихо ответил Савалт, - но об этом молчок. Поняла?
        Приподнявшись на локте, Агафья запечатлела долгий поцелуй на устах любимого, тем самым выразив свое одобрение его грядущим намерениям и выказав ему свою готовность помалкивать.

* * *
        Солтанбек не смог уйти от воинов Тохтамыша и был взят ими в плен. Муршук и Бей-Ходжа пали в сражении. Из разбитого отряда Солтанбека почти никто не спасся.
        Тохтамыш упрятал Солтанбека в темницу, но казнить его не спешил. Приближенные Тохтамыша недовольно перешептывались между собой. Мало того, что Тохтамыш приблизил к себе Басара, младшего Мамаева сына, он, похоже, вознамерился пощадить и Солтанбека, старшего сына Мамая. Если Басар труслив и ленив, то Солтанбек отважен и силен.
        «Тохтамыш желает приручить дикого барса, но этот зверь может откусить ему голову!» - втихомолку переговаривались вельможи.
        Едва растаяли снега и задули теплые апрельские ветры, в Сарай прибыли послы из Москвы.
        Во главе посольства стоял боярин Плещей, дородный и краснощекий, с окладистой русой бородой. Всего в посольстве московитов было семь человек. Длинные опашни и кафтаны на послах были из парчи и атласа самых ярких расцветок, расшитые узорами. Шапки на них были обрамлены собольими и куньими мехами. На пальцах послов сверкали золотые перстни с драгоценными каменьями, на шее у них висели ожерелья из золота.
        Тохтамыш принял московских послов без малейших задержек и проволочек, так ему не терпелось узнать, с чем они прибыли к нему. Может, московский князь одумался и решил возобновить выплату дани в Орду. Тохтамыш по-прежнему остро нуждался в деньгах, добыча, взятая им в Ас-Тархане, не могла покрыть всех его расходов.
        В тронном зале сарайского дворца собралась вся татарская знать. Здесь были эмиры и беки, пришедшие с Тохтамышем в Сарай из Синей Орды. Рядом с ними теснились местные вельможи, примкнувшие к Тохтамышу, предав Мамая. Тут же находились вожди донских и поволжских кипчаков, некогда служившие Мамаю и изменившие ему после поражения на Куликовом поле. Все эти люди, привыкшие к грабежам и насилию, настороженно разглядывали бородатых московских послов, вступивших под высокие закругленные своды тронного чертога. Послы держались спокойно и уверенно, без тени робости и раболепства. Они не упали на колени перед Тохтамышем, восседающем на троне, как бывало в прошлом, но лишь отвесили ему глубокий поклон. Для татар, считавших русичей своими данниками, это было неслыханной дерзостью!
        Гневный ропот, зародившийся в толпе татарской знати, быстро стих, едва боярин Плещей открыл рот, обратившись к Тохтамышу с длинным напыщенным приветствием. Плещей говорил по-татарски. Восхваляя до небес Тохтамыша и его предков по мужской линии, Плещей от лица московского князя поздравил его с воцарением в Золотой Орде, пожелал ему благоденствия и побед над всеми врагами.
        Затем, после краткой паузы, Плещей перешел к тому, ради чего, собственно, он и приехал в Сарай.
        -Князь мой моими устами говорит тебе, светлый хан, что твоим данником он себя не считает. Прими от него сей назидательный дар, великий государь. - Один из спутников Плещея сунул ему в руки холщовый мешок. Плещей достал из мешка разрубленный хомут, положив его к ногам Тохтамыша. - Не гневайся, светлый хан, но Москва сбросила с себя рабское ярмо. Отныне Русь и Орда - равные братья. Дмитрий Иванович предлагает тебе свою дружбу, великий хан. Он с радостью примет сарайских торговцев у себя в Москве, ведь лучше торговать, чем воевать. Мамай не хотел понимать этого, за что и горько поплатился!
        Отступив от ханского трона, боярин Плещей вновь отвесил поклон.
        Татарские вельможи застыли в напряженном молчании, пораженные дерзкими словами московского посла и его столь вызывающим подарком.
        На лбу Тохтамыша образовалась мрачная складка, его губы сурово сжались. Он еще раз окинул неприветливым волчьим взглядом стоявших перед ним московитов, словно собираясь натравить на них свою стражу. Возникшая гнетущая пауза была подобна натянутой струне, готовой вот-вот оборваться. На лицах у некоторых татарских эмиров и беков появились злорадные ухмылки: они были уверены, что через несколько минут эти дерзкие урусы будут обезглавлены.
        Однако Тохтамыш взял себя в руки и натянуто улыбнулся послам. Он спрятал свои пальцы, сжавшиеся в кулаки, в широкие рукава своего роскошного шелкового халата.
        -Я не совершу ошибку Мамая и принимаю дружбу князя Дамир-мола, - промолвил Тохтамыш, обращаясь к боярину Плещею. - Надо признать, пришли новые времена. Торговля выгоднее войны. Я с радостью отправлю сарайских купцов в Москву и Владимир. Пусть и торговые гости с Руси смело приезжают к нам в Сарай. Я готов предоставить им льготные пошлинные сборы.
        -В таком случае, великий хан, надо бы составить письменный договор, - обрадованно вставил Плещей.
        -Непременно. - Тохтамыш милостиво кивнул головой, увенчанной островерхой круглой шапкой. - Завтра же мои писцы составят нужную бумагу и вручат тебе, посол.
        На этом прием был окончен. По знаку дворецкого, московиты отвесили Тохтамышу прощальный поклон и зашагали к выходу из тронного покоя, уверенно топая сапогами по мозаичному полу.
        Эмир Едигей, оставшись наедине с Тохтамышем, дал волю своему гневу. Поведение московских послов возмутило его до глубины души.
        -Московиты просто обнаглели, повелитель! - сказал Едигей, сверкая глазами. - Их наглость должна быть наказана! Я считаю, что послов нужно обезглавить, а их головы отправить в Москву.
        -Не горячись, Едигей, - промолвил Тохтамыш, весь облик которого излучал невозмутимое спокойствие. - Не пристало мне, великому хану, убивать послов. Пора моей молодости, когда я совершал необдуманные поступки, миновала. Теперь мне уже за тридцать, наступил расцвет рассудительности для моего разума, как говорят мудрецы.
        Тохтамыш подошел к узкому окну с закругленным верхом. С высоты второго этажа ему открылся широкий внутренний двор, мощенный желтыми плитами песчаника. Юго-восточный угол двора был укрыт голубой тенью. Северо-западная половина двора была залита горячим солнечным светом.
        В этот момент через внутренний двор прошествовали московские послы в сопровождении дворецкого, они направлялись к главным дворцовым воротам. Толстяк Тарбей на ходу о чем-то беседовал с боярином Плещеем, эмоционально жестикулируя руками. Круглая зеленая шапочка на голове Тарбея съехала набок, но он не замечал этого. Плещей по-прежнему держал свою соболью шапку в руке, хотя прочие послы из его свиты уже водрузили шапки себе на голову.
        -Едигей, распорядись, чтобы каждому из московских послов было подарено по коню, - стоя у окна, проговорил Тохтамыш. - Сам выбери из моего табуна чистокровных скакунов-трехлеток. Пусть Дамир-мол тешит себя мыслями, будто я смирился с независимостью Москвы от Орды. Пусть князь московитов горделиво задирает нос передо мной. - Тохтамыш усмехнулся, и усмешка его была зловещей. - Придет время, и я втопчу его гордыню в грязь!
        Торговые льготы русским купцам, отмененные Мамаем, были восстановлены Тохтамышем в прежнем виде. В дворцовой канцелярии боярину Плещею был вручен письменный договор, скрепленный красной печатью Тохтамыша, на которой был изображен барс с оскаленными клыками.
        Сразу после отъезда московских послов в Сарае объявились послы из Литвы, от великого князя Ягайлы. Возглавлял литовских послов Скиргайло, родной брат Ягайлы.
        Литовские послы привезли дары Тохтамышу - связки ценных мехов и клинки, украшенные позолотой. Татарским языком литовцы не владели, поэтому разговаривали с Тохтамышем через толмача.
        Скиргайло был молод, ему недавно исполнилось двадцать восемь лет. По тому, как он держался перед Тохтамышем, было видно, что льстить и угодничать ему не в новинку. У всех литовцев в свите Скиргайлы имелись борода и усы, это были люди степенные и суровые на вид. Рядом с ними Скиргайло выглядел сущим юнцом, поскольку не имел ни усов, ни бороды. В отличие от своих спутников, облаченных в литовские одежды, Скиргайло предстал перед Тохтамышем в коротком половецком кафтане и в сапогах из сыромятной кожи, какие носят степняки.
        Оказалось, что Скиргайло приехал в Сарай искать помощи у Тохтамыша для своего брата Ягайлы, которого их родной дядя Кейстут изгнал из Вильно, лишив литовского трона. Кейстут и его сын Витовт были недовольны тем, что Ягайло враждует с Москвой и ведет переговоры с Тевтонским орденом о передаче крестоносцам Жемайтии. Ольгерд, отец Ягайлы, долго и упорно воевал с тевтонскими рыцарями, не желая уступать им Жемайтию. Ольгерд сумел сильно потеснить крестоносцев, изгнав их за реку Неман. Кейстут и Витовт ополчились на Ягайлу и его братьев, полагая, что те готовы пожертвовать отцовскими завоеваниями, польстившись на подачки тевтонцев.
        Тохтамыш плохо разбирался во всех тонкостях литовских интриг, но он милостиво выслушал Скиргайлу и обещал оказать поддержку Ягайле. Тохтамышу было важно, что Ягайло настроен непримиримо к Москве, усилившейся после победы на Куликовом поле. Беседуя со Скиргайлой, Тохтамыш ни словом не попрекнул того тем, что в прошлую осень Ягайло собирался воевать с ним на стороне Мамая. Что было, то прошло. Ягайло был нужен Тохтамышу, который вынашивал замысел похода на Москву. Было бы неплохо, рассудил Тохтамыш, если татарскую конницу в этом походе поддержат литовские полки.
        Глава 3. Олег Рязанский
        - Знавал я твоего отца, младень. - Князь замедлил шаг, оглянувшись на идущего за ним Всеволода. - Родителя твоего звали Давыдом Ефимовичем. И прозвище у него было Баглай. Так?
        -Верно, княже, - кивнул Всеволод.
        -Я запомнил тебя еще в прошлогодний приезд Тохтамышевых послов, - продолжил Олег Иванович, остановившись возле оштукатуренной стены, на которой умелой рукой живописца яркими красками были изображены сцены из библейских преданий: встреча Иисуса с Иоанном Крестителем, суд Иисуса над блудницей и искушение Иисуса сатаной. - В прошлом году ты состоял толмачом при эмире Едигее, ныне состоишь в свите эмира Турсунбека. Лет тебе сколько, молодец?
        -Двадцать девять, княже, - ответил Всеволод, окидывая любопытным взором прекрасно выполненную настенную фреску.
        -А в неволю к нехристям ты угодил… - Князь сделал паузу, словно пытаясь что-то припомнить. - Если мне не изменяет память, десять лет тому назад. Так ли?
        -Одиннадцать лет тому назад, - сделал поправку Всеволод.
        -Да, я помню тот давний набег татар на Рязань и неудачную битву с ними у села Щербиха, - с тяжелым вздохом произнес Олег Иванович. - В той сече твой отец сложил голову. Царствие ему небесное!
        Князь осенил себя крестным знамением.
        -Мой старший брат Аким тоже пал в битве под Щербихой, - скорбно заметил Всеволод. - Мы сражались с ним плечом к плечу. Меня, израненного, татары взяли в плен. Акима же нехристи закололи копьем. Я сам это видел.
        -Могу обрадовать тебя, дружок. - Олег Иванович с улыбкой похлопал Всеволода по плечу. - Жив-здоров братан твой старший. Оклемался он от тяжелой раны и уехал из Рязани в Москву. По слухам, Аким женился там на местной боярышне, живет себе - не тужит. Свои наследственные земли на Рязанщине Аким продал вместе с подневольными смердами.
        Всеволод взирал на князя широко раскрытыми от изумления глазами. Стало быть, не последний он в их боярском роду! Выходит, напрасно он ставил поминальные свечи в храмах за упокой души Акимовой!
        -Коль Аким от смертельного удара вражеского копья оклемался, значит, ему долгий век на роду написан, - промолвил Всеволод, изумленно качая головой. - За столь радостную весть низкий тебе поклон от меня, княже.
        Всеволод поклонился князю, прижав левую руку к груди, а правой коснувшись холодного каменного пола.
        Разговор Всеволода с рязанским князем происходил в недостроенном каменном тереме, возвышавшемся на пригорке напротив деревянных княжеских хором, потемневших и покосившихся от времени. Олег Иванович давно собирался выстроить в Рязани белокаменный дворец. И вот, нынешней весной рязанские зодчие взялись за дело. Камень для строительства всю зиму доставляли в Рязань окрестные смерды на санях-розвальнях. Каменоломни находились в двадцати верстах от Рязани близ Вышгорода. В тех местах на правобережье Оки возвышаются утесы, состоявшие из пластов прекрасного белого известняка.
        Рязанские каменщики трудились под началом грека Ампелона, приехавшего сюда из Константинополя. За время двухсотлетнего татарского ига в Рязани не осталось умельцев по каменному строительству, способных возвести от начала до конца двухъярусный дворец. Постоянные татарские набеги обезлюдили Рязанское княжество. Татары стремились угонять в неволю прежде всего умелых ремесленников, руками которых был выстроен и украшен великолепными дворцами и мечетями их стольный град Сарай.
        Преемственность в каменном зодчестве давно угасла в среде рязанских каменщиков, мастеров высокого уровня среди них ныне не было и в помине. Местные зодчие умели класть печи из кирпича, могли заложить каменный фундамент будущего здания или возвести каменную башню. Но любое сложное строительство было им не по плечу, поскольку для этого требовались особые архитектурные навыки.
        В столице Византии каменное строительство никогда не угасало, поэтому Олег Иванович через своих послов выпросил у тамошнего василевса Иоанна Палеолога искусного греческого зодчего Ампелона.
        В начале лета Тохтамыш отправил в Рязань своих послов во главе с эмиром Турсунбеком, которому было поручено привлечь рязанского князя к союзу с Ордой. Тохтамыш собирался опереться на Рязань в своем будущем походе на Москву. Вместе с Турсунбеком в Рязани оказался и русич Савалт.
        Покуда Турсунбек и его люди отдыхали после долгого пути по степному шляху, в это время Олег Иванович пригласил Всеволода в свой недостроенный каменный дворец, желая побеседовать с ним с глазу на глаз. Рязанский князь понимал, что Тохтамыш имеет зуб на московского князя, поэтому рано или поздно между ними вспыхнет война. Как быть ему в этой ситуации, чью сторону принять?
        -Многострадальная Рязань опять очутилась между молотом и наковальней, - молвил Олег Иванович, неторопливо поднимаясь по каменным ступеням лестницы на второй ярус дворца. - Отсидеться в стороне рязанцам не удастся, это очевидно. Тохтамыш пойдет на Москву через мои земли. Московский князь давно требует от меня покорности, и коль я поддержу Тохтамыша, то московляне мне этого не простят. Отразив набег татар, князь Дмитрий выжжет мое княжество дотла, его мстительность мне ведома. Как, по-твоему, хватит ли у Тохтамыша сил, чтобы одолеть Дмитрия?
        Олег Иванович замедлил шаг и взглянул на Всеволода.
        -В сию пору Тохтамыш не располагает сильным войском, - сказал Всеволод, - вот почему он ищет союза с Рязанью и ведет переговоры с Ягайлой, несмотря на то, что тот лишился литовского трона из-за происков Кейстута. Я полагаю, Тохтамышу понадобится немало времени, чтобы на равных потягаться с московским князем. Мамай имел стотысячную рать, но все же был наголову разбит на поле Куликовом. А у Тохтамыша и тридцати тысяч всадников не наберется.
        На втором этаже дворца пахло известью, алебастром и толченым мелом. В комнатах и переходах чуть ли не на каждом шагу попадались то кучи строительного мусора, то обломки каменных блоков, то носилки с песком, то ведра с размоченной в воде белой глиной. В узкие окна сквозь разноцветные стекла проливались яркие лучи полуденного солнца. На стенах гулких помещений и под ногами у князя и его собеседника трепетали солнечные зайчики.
        Всеволод без утайки рассказывал Олегу Ивановичу все, что ему было известно о замыслах Тохтамыша, о склоках в среде татарской и кипчакской знати, об удачном походе Тохтамыша на Ас-Тархан и о пленении им старшего Мамаева сына.
        -Тохтамыш не так уж и слаб, коль ему удалось уничтожить Мамая и подчинить себе Ас-Тархан, - вслух рассуждал Олег Иванович после всего услышанного от Всеволода. - Так ты говоришь, Тохтамыш потребовал от Дмитрия выплаты дани, а тот вместо этого прислал ему разрубленный хомут. Видать, сильно вскружила голову Дмитрию победа на поле Куликовом.
        Строители дворца теперь занимались кровлей, поэтому отделочные работы в дворцовых комнатах пока были прекращены. Переходя из одной светлицы в другую, Олег Иванович и Всеволод слышали у себя над головой сквозь толщу потолка перестук топоров, визг пил и громкие возгласы мастеровых, устанавливающих деревянные стропила для будущей двускатной крыши.
        -Работников у меня не хватает, - посетовал Олег Иванович, - дабы крышу поскорее соорудить, пришлось отрядить в помощь плотникам каменщиков, левкасчиков и живописцев… Надо успеть укрыть новый терем прочной кровлей до наступления ненастной погоды. По всем приметам, нынешний июль дождливым будет.
        Всеволод посоветовал Олегу Ивановичу идти на сближение с московским князем, чтобы в союзе с ним успешно противостоять Тохтамышу.
        -Равноправного союза между Москвой и Рязанью быть не может, - нахмурился Олег Иванович. - Московляне отняли у рязанцев все земли на левобережье Оки, это было еще при Иване Красном, отце Дмитрия Донского. Мало того, Иван Красный захватил рязанский город Лопасню на правом берегу Оки. Сколько копий было сломано в сечах между рязанцами и московлянами из-за Лопасни! В пору Ольгердова нашествия на Москву Дмитрий обещал мне вернуть Лопасню, ежели рязанские полки ударят литовцам в спину. Рязанцы исполчились на Ольгерда, который в результате отступил бесславно. Однако Дмитрий, подлая душа, не сдержал свое слово и не вернул мне Лопасню.
        Всеволоду стало ясно, что Олег Иванович переполнен обидами, нанесенными ему московским князем, который взял себе за правило где силой, где подкупом захватывать земли соседних князей. Эти обиды в недавнем прошлом подтолкнули рязанского князя к союзу с Мамаем. Однако Олег Иванович просчитался, уверовав в непобедимость Мамаевых полчищ. От возмездия со стороны Дмитрия Донского, победившего Мамая, рязанского князя избавило то, что его ратники задержались в пути и не участвовали в Куликовской битве на стороне татар.
        Эмир Турсунбек прекрасно знал о давней вражде между Москвой и Рязанью. Исходя из этого, хитрый Турсунбек стал склонять Олега Ивановича к союзу с Тохтамышем. Доводы Турсунбека были таковы. Тверской и суздальский великие князья уже ходят в воле Дмитрия Московского, не говоря уже о мелких удельных князьях. Теперь московский князь направит свои усилия на подчинение Рязанского княжества, на приокские земли которого он давно зарится. Пронский и муромский князья тяготеют к Москве, они не встанут горой за рязанского князя, хотя и состоят с ним в родстве. А в одиночку Олегу Ивановичу от московлян не отбиться. Помочь ему в этой беде может только Тохтамыш.
        Беседа между Олегом Ивановичем и Турсунбеком происходила на исходе дня, когда татарские послы, помывшись в бане, пришли на вечернюю трапезу в пиршественный зал. Это застолье происходило в старом бревенчатом тереме рязанского князя.
        Присутствовал там и Всеволод. Он видел, что слова Турсунбека, словно стрелы, метко попадают в цель. Рязанское княжество слабеет год от года, теряя земли и города под натиском московлян. Муромский и пронский князья, некогда зависимые от Рязани, ныне не подчиняются Олегу Ивановичу, заручившись поддержкой Москвы. Олег Иванович вынужден мириться с этим, наступая на горло своей гордости. Если бы Орда сокрушила Москву, тогда Олег Иванович вернул бы все утраченные ранее земли, подчинил бы своей воле Муром и Пронск, примучил бы Мещеру и Мокшанский край. Мамай не смог разбить князя Дмитрия. По силам ли это Тохтамышу?
        -Скоро Тохтамыш соберет в кулак всю Золотую Орду, - разглагольствовал Турсунбек, воинственно потрясая кулаком, - под его стягами соберется огромное войско. Это случится очень скоро, ведь Тохтамыш не сидит сложа руки. Вот Ягайло, как разумный человек, уже заключил союз с Тохтамышем, получив от него ярлык на литовское княжение.
        Турсунбек многозначительно пошевелил своими густыми черными бровями, встретившись взглядом с Олегом Ивановичем. Взгляд Турсунбека явственно говорил: «Отбрось колебания, князь. Тохтамыш протягивает тебе руку дружбы, так не отталкивай же ее!»
        Несмотря на то что Олег Иванович во многом соглашался с Турсунбеком, тем не менее заключать тайный союз с Тохтамышем он явно не спешил.
        -От Рязани до Сарая далеко, а до Москвы близко, - молвил Олег Иванович. - Коль дойдет до Дмитрия, что я сговариваюсь с Тохтамышем против него, то московские полки уже через три дня окажутся под Рязанью. Тохтамыш при всем желании ничем не сможет мне помочь. Ведь путь войска от Волги до Рязанских земель занимает не менее двух недель. Да еще несколько дней Тохтамыш потратит на сборы.
        -На каких же условиях ты согласишься на союз с Тохтамышем, князь? - спросил Турсунбек.
        Олег Иванович подумал, пригубил из чаши хмельного меда и ответил:
        -Пусть Тохтамыш пришлет ко мне большой отряд ордынских воинов. Я размещу это войско в приокских крепостях, дабы оно стало заслоном на случай внезапного вторжения московлян.
        -Я передам сказанное тобой хану Тохтамышу, князь, - сказал Турсунбек. - Лично мне твои опасения вполне понятны.
        Послы Тохтамыша задержались в Рязани, узнав, что Олег Иванович собирается отправить посольство в Москву по случаю приезда туда нового митрополита. Вот уже три года пустует митрополичья кафедра в Москве, с той самой поры, как скончался владыка Алексей, главный советник и наперсник московского князя. Дмитрий Иванович прочил в митрополиты своего духовника Митяя, русича по рождению. Однако патриарх в Константинополе воспротивился этому, выдвинув своего кандидата Киприана, который по отцу был сербом, а по матери греком.
        Митяй умер по дороге в Константинополь и был похоронен на чужбине. Сопровождавшие Митяя священники путем подкупа убедили патриарха Нила провозгласить митрополитом всея Руси архимандрита Пимена, находившегося в этом же московском посольстве. Пимен сам проявил в этом деле рьяное участие, назанимав у царьградских ростовщиков немалую сумму денег под поручительство московского князя. Московские послы во главе с Пименом еще не покинули Константинополь, а долговые векселя уже прибыли в Москву вместе с греческими купцами, вручившими их Дмитрию Ивановичу.
        Разгневанный московский князь заявил, что Пимена ожидает в Москве не митрополичья кафедра, а долговая тюрьма. Позабыв свою былую неприязнь к Киприану, Дмитрий Иванович отправил к нему в Киев гонца с приглашением в Москву. Киприан без промедления двинулся в путь по весенней днепровской воде. В Дорогобуже Киприан и его свита сошли с корабля, пересев на коней. Под Можайском караван Киприана встретили бояре и дружинники Дмитрия Ивановича, дабы обеспечить ему безопасную дорогу до самой Москвы.
        Интронизация нового митрополита должна была проходить в присутствии всех русских епископов и архимандритов. Потому-то среди рязанских послов находился местный епископ Софроний, получивший особое приглашение в Москву.
        У Турсунбека имелись кое-какие знакомства среди рязанских бояр, используя которые он разузнал, что московский князь подталкивает Олега Ивановича к подписанию некоего договора, обещая уступить ему Лопасню. В Турсунбеке зародилось подозрение, не ведет ли Олег Иванович двойную игру, заигрывая одновременно с князем Дмитрием и с Тохтамышем. Желая выяснить, чем завершатся переговоры рязанцев с Дмитрием Ивановичем, Турсунбек отрядил Всеволода в Москву под предлогом его свидания со старшим братом. Напутствуя Всеволода, Турсунбек велел ему по возможности высмотреть, насколько прочны и высоки каменные стены и башни Москвы, глубоки ли рвы перед ними, имеются ли в московских укреплениях слабые места, много ли войска в Москве.
        К рязанским послам примкнул и греческий зодчий Ампелон, желавший повидаться со своими земляками. В Москве имелся целый квартал, где проживают греческие торговцы. Ампелон хотел передать весточку на родину с кем-нибудь из купцов.
        Глава 4. Старший брат
        Разница в возрасте у Всеволода с Акимом составляла семь лет. За прошедшие одиннадцать лет Аким заметно растолстел и обрюзг, в свои тридцать шесть лет он выглядел на все сорок. Верхом на коне Аким теперь не ездил и к ратной службе отношения не имел. Выяснилось, что Аким приобщился к торговому делу, по примеру своего тестя-купца.
        Дом Акима стоял на Варьской улице, самой длинной в московском посаде. Здесь повсюду высились бревенчатые терема зажиточных купцов. Приехав в Москву, Всеволод без труда разыскал своего старшего брата, который унаследовал прозвище их покойного отца. Баглай означает «увалень». У Акима была раскачивающаяся походка, он был добродушен и незлоблив нравом.
        При встрече братья долго тискали друг друга в объятиях, переполняемые бурной радостью. Оба невольно прослезились, восприняв случившееся как некое чудо.
        Пригласив вновь обретенного брата в свой терем, Аким первым делом познакомил его со своей женой Евдокией, которую он называл на славянский лад Авдотьей. Детей у Акима было трое: восьмилетняя дочь Ульяна и пятилетние сыновья-близнецы Фома и Никита.
        Авдотья была невысока ростом, миловидна и улыбчива. У нее было овальное лицо, карие глаза, слегка вздернутый нос и темно-русые волосы, заплетенные в длинную косу. Все дети Акима лицом походили на мать. Отец Авдотьи и все его предки до третьего колена занимались торговлей.
        -В Рязани мне сказали, что ты женат на московской боярышне, - заметил Всеволод брату, который показывал ему свои хоромы.
        -То была моя первая супруга, - пояснил Аким, - она умерла во время морового поветрия. Авдотья ведь моя вторая жена. Кстати, у Авдотьи есть младшая сестра на выданье. Прасковьей ее кличут. - Аким лукаво подмигнул Всеволоду. - Скажу по чести, брат, девица - чистый мед! Ты ведь не женат?
        Аким не смог скрыть своего изумления, услышав от Всеволода, что тот обвенчан с русской невольницей по христианскому обряду.
        -Жену мою зовут Агафьей, - сказал Всеволод, - она родом из Мурома. Между прочим, Агафья - боярская дочь, так что мы с нею два сапога - пара.
        -Ты что же, брат, собираешься вернуться обратно в Орду? - В голосе Акима прозвучали растерянность и недоумение. - Разве ты приехал ко мне не насовсем? Ты же вырвался из постылой неволи, зачем тебе возвращаться в Сарай?
        Всеволод принялся терпеливо объяснять брату, что его приезд на Русь - это вовсе не бегство из Орды.
        -Я состою в посольской свите, отправленной Тохтамышем в Рязань, - молвил он. - Тохтамыш, воцарившись в Сарае, приблизил меня к себе, назначив казначеем. Этой чести я удостоился за то, что убил эмира Буранду, являвшегося правой рукой Мамая. Татарские послы, кои пребывают в Рязани, отправили меня в Москву с кое-какими поручениями, исполнив которые я должен вернуться в Рязань.
        -Стало быть, ты - татарский соглядатай, так? - криво усмехнулся Аким, окинув Всеволода холодным взглядом. - Служишь хану Тохтамышу, как верный пес. Считаешь для себя честью лизать ханские сапоги!
        -Не руби сплеча, брат, - нахмурился Всеволод. - Тохтамышу я служу до поры до времени. Я давно уже замыслил бежать из Орды на Русь, но сделать это собираюсь токмо вместе с Агафьей, поскольку люблю ее. Мне ведомы сокровенные помыслы Тохтамыша, ибо я общаюсь с вельможами из его окружения. Тохтамыш собирается поработить Русь, как это было при хане Узбеке. Сейчас Тохтамыш не располагает сильным войском для похода на русские земли, но он усиленно сплачивает вокруг себя татарскую знать, ведет переговоры с литовцами и с рязанским князем. Я хочу рассказать об этом князю Дмитрию, дабы он не почивал на лаврах после победы на Куликовом поле. Дмитрий Иванович должен сплотить вокруг Москвы всех прочих русских князей, позабыв склоки и обиды. И прежде всего, ему нужно замириться с рязанским князем.
        -Полагаю, брат, в твоих советах и предупреждениях Дмитрий Иванович не нуждается, - промолвил Аким с серьезной миной на лице. - Он и сам далеко видит и глубоко мыслит. Еще прошлой осенью, спустя месяц после Куликовской битвы, Дмитрий Иванович собрал у себя в Москве князей со всей Руси на съезд. Все князья приехали и целовали крест на верность Дмитрию Ивановичу. Все, кроме Олега Ивановича. - Аким помолчал и многозначительно добавил: - Как видишь, брат, Дмитрий Донской сознает, что надежным оплотом против Орды может стать лишь союз русских князей. Однако Олегу Ивановичу былая слава его предков не позволяет склонять голову перед московским князем.
        -Почему ты перебрался из Рязани в Москву, брат? - спросил Всеволод.
        -В Москве жизнь спокойнее, сюда татарские набеги не докатываются, - ответил Аким, приглаживая свои рыжие усы. Он был русоволосым, но бороду имел рыжую. - В Москву народ тянется отовсюду: из Твери, Рязани, Смоленска, Мурома… Сюда люди едут с Мещеры, Подвинья и Подесенья. А купцов тут каждое лето полным-полно с Востока и Запада. Поглядел я, какими барышами купцы располагают, и тоже торговлей занялся. Оставайся и ты, брат, в Москве! Плюнь ты на службу ханскую! Все едино, былого могущества у Орды уже не будет. Кончилось татарское иго для русичей!
        От Всеволода не укрылось то, каким горделивым самодовольством преисполнены многие среди здешних горожан и посадских. Не только московские купцы и боярская чадь, но и местные простолюдины позволяли себе бахвалиться перед заезжими гостями, прославляя Дмитрия Ивановича, разбившего Мамая на Куликовом поле. После этой славной победы за Дмитрием Ивановичем закрепилось прозвище Донской.
        Всеволод поинтересовался у брата, участвовал ли он в составе московской рати в прошлогоднем походе против Мамая.
        -У меня же одышка и частые головные боли, какой из меня воин! - с виноватой улыбкой проговорил Аким. - Но и я внес посильную лепту в эту победу, отсыпав серебра из своей мошны на закупку вооружения для ратников. Пусть не мечом, так деньгой послужил я общерусскому делу!
        Всеволод был восхищен белокаменными стенами и башнями московского детинца, который местный люд называл Кромником. От старославянского «кром», что значит «крепость». С трех сторон Кромник омывали воды Москвы-реки и ее притока Неглинки. С четвертой восточной стороны был выкопан глубокий ров, заполненный речной водой. Через ров были перекинуты три деревянных моста, ведущих к трем воротным башням. Напротив этих башен в междуречье Москвы и Неглинки раскинулся Великий Посад, где проживала основная масса здешних купцов и ремесленников. Ремесленные околотки имелись и за рекой Москвой, этот квартал назывался Заречьем. За речкой Неглинкой тоже густо теснились бревенчатые дома кузнецов, дегтярников и смолокуров. Это был Малый Посад, чаще называемый Черторыем.
        Переговоры с московским князем не заладились у рязанских послов, поэтому они без промедления отправились домой. Дмитрий Иванович ни в какую не хотел возвращать Лопасню рязанцам. Епископ Софроний решил задержаться в Москве, намереваясь через посредничество митрополита Киприана склонить Дмитрия Ивановича к уступкам рязанскому князю.
        Вместе с рязанскими послами уехал из Москвы и Всеволод. Впрочем, он заверил старшего брата, что еще до осени сбежит из Орды на Русь. Аким убедил Всеволода не искать прибежища в Рязани, над которой постоянно нависает угроза ордынских набегов, но поселиться в Москве. Аким обещал помочь Всеволоду с постройкой дома и с налаживанием полезных связей среди местных купцов. Аким рассчитывал привлечь Всеволода к своим торговым делам. Ему давно требовался толковый и надежный помощник.
        Глава 5. Солтанбек
        На обратном пути в Сарай Всеволод был хмур и неразговорчив. Турсунбек же, наоборот, пребывал в приподнятом настроении, довольный тем, что рязанскому князю не удалось столковаться миром с князем московским. И хотя Олег Иванович не сказал ничего определенного относительно своего союза с Тохтамышем, Турсунбек был уверен, что рано или поздно вражда с Москвой вынудит рязанского князя искать сближения с Ордой.
        Полагая, что Всеволод беспокоится за судьбу своего старшего брата и его семьи, отчего и пребывает в подавленном состоянии, Турсунбек пытался его приободрить.
        -Ты же служишь Тохтамышу, поэтому, когда наше войско захватит Москву, твой брат и его близкие не будут обращены в рабство, - молвил он. - Если же твой брат поможет нашим батырам со взятием Москвы, тогда Тохтамыш не просто помилует его, но и щедро вознаградит.
        О том, что Тохтамыш выпустил Солтанбека из темницы, включив его в свою свиту, Турсунбек и Всеволод узнали еще при въезде в Сарай. Стражниками у городских ворот верховодил Иргаш, племянник Турсунбека. Он-то и поведал Турсунбеку и его спутникам обо всем, что случилось в ханском дворце за последний месяц. Иргаш был дружен со Всеволодом, поэтому он с сочувствием в голосе сообщил ему, что дом эмира Буранды, принадлежавший Всеволоду, Тохтамыш подарил Солтанбеку.
        -Ты же знаешь, что Солтанбек женат на дочери покойного Буранды, - молвил Иргаш, беседуя со Всеволодом. - Солтанбек потребовал себе дом своего тестя. Тохтамыш уступил Солтанбеку, поскольку он рассчитывает через него убедить самых непримиримых Мамаевых военачальников сложить оружие. Ведь Солтанбек пользуется среди татарской и кипчакской знати большим уважением. Солтанбек непревзойденный наездник и стрелок из лука. К тому же он храбрец, каких поискать.
        Турсунбек, отчитываясь перед Тохтамышем о своей поездке в Рязань, упомянул и о старшем брате Всеволода, проживающем в Москве. Турсунбек намекнул Тохтамышу, мол, если Всеволода отпустить из Орды в Москву, то он со своим братом могли бы стать татарскими соглядатаями под боком у московского князя.
        -Брат Савалта падок на злато-серебро, - сказал Турсунбек с хитрой усмешкой на устах. - Думаю, за щедрое вознаграждение он согласится помочь тебе, повелитель, захватить Москву.
        Тохтамыш весьма обрадовался услышанному от Турсунбека. Он и сам подумывал о том, что было бы неплохо для него иметь в Москве свои «глаза» и «уши». За ордынскими купцами московиты зорко следят, не позволяя им оставаться в Москве на зимовку. Зато местные купцы имеют полную свободу, и никакого княжеского пригляда за ними нет.
        Тохтамыш вызвал к себе Всеволода под предлогом того, что желает вознаградить его за верную службу. Присутствовал при этой встрече и эмир Турсунбек.
        Всеволод сначала не поверил своим ушам, когда Тохтамыш стал предлагать ему перебраться на жительство в Москву. Последние две недели Всеволод только и размышлял о том, как бы ему сбежать из постылого Сарая вместе с Агафьей и Ильгизой. А тут вдруг Тохтамыш сам предлагает Всеволоду уехать в Москву! Всеволод мигом смекнул, что Тохтамышу нужен в Москве надежный лазутчик.
        Всеволод хоть и обрадовался в душе столь удачной возможности покинуть ненавистный Сарай, однако виду не подал. Нагнав на себя хмурый вид, Всеволод принялся сетовать на то, что Тохтамыш сначала лишил его своей милости, отняв у него богатый дом, а теперь и вовсе желает прогнать его с глаз долой. «И за что мне такая немилость, повелитель? - печально вздыхал Всеволод. - Разве я ослушался тебя хоть раз? Разве воровал я тайком деньги из твоей казны?»
        Тохтамыш усадил Всеволода рядом с собой, дружелюбно похлопав его по плечу. «Мое отношение к тебе ничуть не изменилось, Савалт, - сказал хан. - Я ценю твое усердие в делах. Никаких претензий к тебе у меня нет. Я отсылаю тебя в Москву ради твоего же блага. Солтанбек не сможет забыть того, что ты убил его тестя. Солтанбек непременно постарается убить тебя. Вам двоим будет тесно в Сарае. Вот почему тебе нужно отсюда уехать, Савалт, хотя бы на год или два».
        На отъезде Всеволода из Сарая настаивал и Турсунбек из искреннего расположения к нему. Провожая Всеволода из ханских покоев, Турсунбек доверительно молвил ему, что Тохтамыш с подозрением относится к Солтанбеку. Тохтамыш пощадил Солтанбека лишь для того, чтобы тот помог ему прекратить распри среди ордынской знати. «Если Тохтамыш будет рубить головы всем недовольным вельможам, то междоусобная война еще долго продлится в Золотой Орде, - сказал Турсунбек. - Тохтамыш намерен объединить вокруг себя всю татарскую знать своим замыслом нового похода на Русь. И Солтанбек поможет в этом Тохтамышу, ведь он горит желанием отомстить московскому князю за поражение своего отца на Куликовом поле».
        Придя домой, Всеволод повелел Агафье собираться в путь. Агафья от изумления и растерянности выронила из рук глиняный кувшин, услышав от Всеволода, что великий хан отпускает его из Орды в Москву. Упав на пол, кувшин разбился на куски.
        -За что же тебе такая милость от хана? - спросила Агафья, едва не расплакавшись от радости.
        Прибежавшая из соседней комнаты Ильгиза невольно застыла в дверном проеме, взволнованно прижав руки к груди.
        Всеволод подмигнул Ильгизе, затем ласково погладил Агафью по щеке.
        -Кланялся я ниже всех ханских слуг, вот Тохтамыш и одарил меня такой милостью, - с усмешкой промолвил он. - Не придется нам скрадом бежать отсель, голубицы. Уедем открыто при свете дня, да еще и под ханской охраной.
        Агафья не стала даже собирать с полу черепки разбившегося сосуда, она торопливо металась по дому, укладывая в две походные сумы одежду и самые необходимые вещи. Ильгиза расторопно помогала Агафье, открывая крышки сундуков, сворачивая платья и одеяла так, чтобы они не занимали много места в торобах.
        Всеволод снял с полки икону с ликом Богородицы, бережно обтер ее и протянул Агафье.
        -Вчера и позавчера я сталкивалась на торжище с Солтанбеком, - проговорила Агафья, взяв икону из рук мужа. - Солтанбек грозится убить тебя, милый.
        -Угрозы Солтанбека мне теперь не страшны, - спокойно сказал Всеволод, надевая на себя пояс с мечом. - В Москве я буду для него недосягаем.
        Глава 6. Муром
        Широкая плоскодонная лодка, пересекая Оку, тянула за собой большой бревенчатый плот, на котором возле высоких перил теснились люди и лошади. Восемь гребцов в белых льняных рубахах с засученными рукавами уверенно и расторопно орудовали веслами. Благодаря их усилиям плоскодонка двигалась довольно быстро, с журчанием рассекая свинцово-бирюзовые речные воды.
        Над Окой стремительно пролетают белые чайки, издавая резкие отрывистые крики. Птицы то взмывают высоко вверх, то стремительно падают вниз, выхватывая из воды серебристых пескарей.
        Левый окский берег, отступая, теряет ясные очертания. Пристань у села Проворово, откуда отчалил плот, уже еле различима. Потемневшие от дождей крыши сельских изб затерялись среди кудрявых березовых рощ и густых прибрежных ольховых зарослей. На правобережье Оки вздымаются холмы, на которых грозно высятся бревенчатые стены и башни. Между холмами раскинулся густой сосновый лес.
        «Вот каков ты есть - град Муром! - подумал Всеволод. - Младший брат Рязани».
        Всеволод перевел взгляд на Агафью, стоявшую рядом. Заметив слезы у нее на щеках, Всеволод мягко обнял Агафью за плечи.
        Сидевшая на походных сумках Ильгиза задумчиво взирала на вольный речной простор, искрившийся в лучах полуденного солнца.
        Вдалеке на речной глади виднелись белые паруса торговых судов, идущих к Мурому со стороны Нижнего Новгорода, близ которого сливаются Ока и Волга.
        Всеволод и его спутницы покинули Сарай вместе с купеческим караваном, направлявшимся в Москву. Караван две недели шел степным шляхом до Рязани. В пути Агафья убедила Всеволода не ехать в Москву, узнав от него, что хан Тохтамыш вовсе не из благородства отпустил его на Русь.
        «Не пристало тебе, милый, быть соглядатаем Тохтамыша, который точит зуб на Дмитрия Донского, - сказала Агафья. - Лучше нам уехать в Муром к моей родне, начать там новую жизнь, навсегда позабыв про Тохтамыша и про постылую татарскую неволю!»
        Всеволод согласился с Агафьей. Намеренно задержавшись в Рязани, Всеволод и обе его спутницы отстали от ханского каравана. Они повернули к Мурому, куда и прибыли на третий день пути.
        Укрепленный детинец Мурома был расположен на Княжьей горе, у подножия которой лежало неглубокое озеро Кстово, соединенное с Окой узкой протокой. Причал для торговых кораблей был сооружен муромчанами на правом берегу Оки возле протоки, получившей название Змеиной. Узость протоки не позволяла разминуться в ней двум ладьям, идущим навстречу друг другу. В озере было много отмелей, поэтому тяжело груженные насады сюда не заходили, разгружаясь на окском берегу.
        Ниже по течению Оки имелась еще одна пристань, устроенная близ Спасо-Преображенского монастыря, деревянная стена которого возвышалась на взгорье всего в полусотне шагов от реки. Первые муромские князья, присланные сюда из Киева, держали свои подворья на месте строений Спасо-Преображенского монастыря. Лишь со временем князья и их челядь прочно утвердились на Княжьей горе, которая до этого называлась Перуновой горой, поскольку там когда-то находилось капище языческого бога Перуна.
        К северо-востоку от Мурома на расстоянии полуверсты находились еще две монашеские обители: Благовещенский мужской монастырь и Троицкий женский монастырь. Так же, как и Спасо-Преображенский монастырь, обе эти обители были обнесены бревенчатыми стенами с высокими башнями по углам. Укрепленные монастыри как бы оберегали град Муром с трех сторон, а с четвертой южной стороны несла свои воды река Ока.
        Посады Мурома, населенные ремесленниками и торговцами, широко раскинулись по всей округе. Если Никольская слобода вытянулась вдоль берега Оки, как и Корабельная слободка, то Плотницкий околоток упирался в лесную чащу, примыкая к крепостным валам Мурома с северо-запада.
        Муромские посады довольно часто горели во времена вражеских вторжений. Последний татарский набег случился шесть лет тому назад. Тогда ордынцы не смогли взять хорошо укрепленный Муром, зато они отыгрались на здешних посадах, спалив их дотла. В ту пору Агафья и угодила в татарское рабство.
        Терем родителей Агафьи некогда стоял в Никольской слободе, ныне на его месте были возведены хоромы какого-то богатого купца. Посад был отстроен заново, поэтому Агафья пребывала в некоторой растерянности. Улицы были на том же месте, но дома на них стоят совсем другие. Агафье удалось разыскать людей, живших когда-то по соседству с ее семьей. От них Агафья узнала, что ее отец и мать были убиты татарами во время того страшного набега, ее брат был уведен невольником в Орду, а старшая сестра Пелагея ныне проживает в селе Карачарове вместе с мужем и детьми.
        Село Карачарово лежало всего в трех верстах от Мурома. Дорога туда пролегала через вековой сосновый лес, пронизанный золотыми солнечными лучами.
        Пелагея была старше Агафьи на семь лет, ей только-только перевалило за тридцать. Мужем Пелагеи был небогатый купец Федул, торговавший льном, медом и воском.
        Встретившись после шестилетней разлуки, Агафья и Пелагея крепко обнялись, обливаясь слезами. Печально памятный татарский набег выкосил всю их родню: кого-то ордынцы убили, кого-то угнали в полон. Первый супруг Пелагеи сильно обгорел, туша пожары на посаде после ухода татар. От этих ожогов он и скончался. Пелагея же вышла замуж вторично за Федула, мужнина брата. От первого супруга у Пелагеи остались дочь и сын. От Федула Пелагея родила еще двух дочерей.
        Пелагея пошла замуж за Федула не по любви, а от безысходности. Не о себе думала, а о детях, которых надо было на ноги подымать. После татарского набега Пелагея осталась без родни, без жилища и без средств к существованию. «Всех неженатых мужиков в Муроме в то злосчастное лето по пальцам можно было пересчитать, - сетовала Пелагея в беседе с сестрой. - А вдов было полным-полно, почитай пол-города. Кабы я тогда не пошла за Федула, то его мигом к рукам прибрали бы. Еще бы! Федул в торговых делах хваткий и денежки у него водятся. А то, что Федул внешне неказистый, так с лица воду не пить…»
        Фрол, брат Федула, всегда нравился Агафье. Был он человеком с широкой душой, отзывчивым на любое горе, выделялся и статью молодецкой. Федул же всегда смотрелся рядом со своим старшим братом, как поганка рядом с грибом-боровиком. Да и нравом Федул был алчен, злопамятен и завистлив. По молодости Федул сватался к Агафье, но получил от ворот поворот.
        Ныне, принимая Агафью в своем доме, Федул поглядывал на нее свысока. Мол, ты, лебедушка, в свое время побрезговала мною, но я все же внакладе не остался, высватал-таки себе твою сестру-красавицу!
        Агафья не стала скрывать от Пелагеи, через какие унижения ей пришлось пройти, пребывая в татарской неволе. Не умолчала Агафья и про свою жизнь в ханском гареме. Вскоре Агафья пожалела о том, что откровенничала с сестрой.
        -Глядя на тебя, сестрица, на твой цветущий вид, не скажешь, что ты шибко страдала, живя в ханском дворце, - как-то раз заметила Агафье Пелагея. - Погляди-ка на меня, голубушка. Я стала тощая, как щепка, хоть и не мыкаюсь в рабстве. А вспомни, какая я была в юности, кровь с молоком!
        Агафья не знала, что сказать сестре на это. Неволя истерзала душу Агафьи, однако она не умалила ее внешней прелести. Пелагею же частые роды, постоянные труды и заботы иссушили, состарили до срока. Раньше-то Пелагея была словно яблоко налитое, а сейчас она похудела и стала казаться выше ростом. На лице у Пелагеи залегли глубокие морщины, особенно заметные у рта, на лбу и в уголках глаз. Последние роды дались Пелагее особенно тяжело, она едва не умерла, разродившись мертвым младенцем. Случилось это год тому назад.
        -Не пойму я тебя, сестрица, зачем ты на Русь подалась? - донимала Пелагея Агафью. - Муж твой был в чести у хана Тохтамыша, у вас в Сарае имелся дом и неплохой достаток. По вашей одежке видать, что вы явно не бедствовали, живя в Орде. У тебя даже служанка имеется, как у знатной госпожи. Хоть ты и называешь Ильгизу своей подругой, но я же вижу, как она ухаживает за тобой. А может, Всеволод женился на вас обеих, ведь многоженство в обычае у татар. Может, вы оба бохмитскую веру приняли, а?
        -Ни я, ни Всеволод от христианской веры не отрекались, - сказала Агафья, сурово сдвинув брови. Она показала сестре свой нательный крестик. - Зачем ты говоришь мне все это? Разве достаток на чужбине может заменить отчий край?
        -Глупая, ты даже свое бабье счастье нашла не на Руси, а в Сарае, - огрызнулась Пелагея. - Вон какого красавца отхватила себе в мужья! А ведаешь ли, что ожидает тебя в отчем-то краю? Тут под каждым кустом беда, за каждым углом несчастье… - Пелагея досадливо махнула рукой, мрачно добавив: - Ничего, милая, поживешь здесь и поймешь со временем, каково оно - житье-бытье на Руси.
        Село Карачарово было знаменито тем, что здесь некогда родился и жил до зрелых лет славный богатырь Илья Муромец. По преданию, Илья-богатырь не мог ходить до тридцати трех лет. От этого недуга его исцелили какие-то странствующие монахи. Избавившись от паралича ног, Илья Муромец отправился в Киев и вступил в дружину воинственного князя Владимира Мономаха.
        Двадцать лет Илья Муромец ходил в походы в составе киевской рати, совершив немало подвигов. В ту пору главными врагами Руси были половцы, занимавшие степные пространства от Днепра до Дона. При Владимире Мономахе Русь отгородилась от Степи высокими рукотворными валами, протянувшимися на многие версты на южных окраинах русских земель. Вдоль этих пограничных валов были разбросаны небольшие укрепленные городки, где постоянно находились дружины конных и пеших ратников. Это была порубежная стража, обязанная днем и ночью, в любую погоду нести дозор, дабы вовремя упредить киевского князя об очередном набеге степняков.
        Одну из таких порубежных дружин возглавлял Илья Муромец, ставший воеводой.
        Смерть настигла Илью Муромца в битве с половцами. Прах его был с почестями погребен в Киево-Печерском монастыре.
        Ныне в Карачарове от дома Ильи Муромца не осталось и следа. Хотя любой местный житель мог указать на пустырь близ сельской околицы, где когда-то стояла изба родителей Ильи-богатыря. Теперь никто из смердов не стремился занимать это место, поскольку к пустоши подступило болото.
        Село Карачарово изначально было княжеским владением, поэтому никто не мог поселиться здесь без ведома княжеского огнищанина, на котором лежала обязанность блюсти хозяйственные интересы муромского князя. При посредничестве Федула Всеволод встретился с огнищанином, которого звали Сильвестром. Обычно любому переселенцу, будь то смерд или ремесленник, из княжеской казны выдавалась денежная ссуда под небольшие проценты для обустройства на новом месте. Поскольку Всеволод отказался от ссуды, имея достаточно средств для строительства дома, Сильвестр был весьма рад этому.
        В доверительной беседе Сильвестр поведал Всеволоду, что денег в княжеской казне все равно нет, что ежегодные подати с крестьян и горожан не покрывают всех княжеских расходов.
        -Смерды повсеместно бегут с Муромской земли ко князю московскому, в суздальское Ополье и в заволжские леса, ибо в тех краях жизнь спокойнее, - сетовал Сильвестр в разговоре со Всеволодом. - Поэтому мне удивительно, друже, что ты с женой своей вознамерились обрести пристанище именно в нашем княжестве.
        -Супруга моя родом из этих мест, она-то и убедила меня обосноваться здесь, - сказал Всеволод. - Сам-то я родился и вырос в Рязани.
        Узнав от Всеволода, что он и его жена долгое время пребывали в неволе у татар, откуда им удалось благополучно вырваться, Сильвестр проникся к своему собеседнику еще большей симпатией.
        -Раз уж ты боярских кровей, молодец, я берусь замолвить за тебя слово перед своим князем. - Сильвестр по-приятельски подмигнул Всеволоду. - Авось Владимир Данилович возьмет тебя в свою дружину. Ему хваткие удальцы надобны. Недругов у Владимира Даниловича хватает. С рязанским князем он давно не в ладу и с мещерскими князьями в раздоре, поскольку те приютили у себя его двоюродных дядьев, кои не единожды пытались сбросить Владимира Даниловича с муромского стола. - Сильвестр тяжело вздохнул, пригладив свою окладистую бороду. - Слава богу, московский князь оказывает поддержку Владимиру Даниловичу, а иначе не выстоять бы ему против Олега Рязанского и против двоюродных дядьев-злыдней.
        Муромский князь Владимир Данилович имел прозвище Красный, поскольку он был красив лицом и статен телом. Муромские Ольговичи всегда зависели от Ольговичей рязанских. Князь Даниил Васильевич, отец Владимира Красного, стал искать сближения с Москвой, видя, как стремительно укрепляется на Руси влияние московского княжеского дома. Это не понравилось двоюродным братьям Даниила Васильевича, которые предпочитали поддерживать союз с Рязанью. В распре с двоюродными братьями из-за муромского стола Даниил Васильевич был убит.
        Смерть отца вынудила спасаться бегством и Владимира Красного, нашедшего пристанище в Суздале у тестя московского князя. Опираясь на Суздаль и Москву, Владимир Красный силой отнял муромский стол у своих двоюродных дядей. Союз с Муромом был весьма важен для Дмитрия Донского как противовес Рязани, враждебной Московскому княжеству. Если рязанский князь поддержал Мамая накануне Куликовской битвы, то Владимир Красный отправил свои полки в общерусское войско по первому зову московского князя.
        Град Муром был невелик и беден даже по сравнению с Рязанью, недавно разоренной татарами в очередной раз. На фоне этой бедности новый дубовый терем Владимира Красного смотрелся вычурно и даже вызывающе.
        Муромский князь пожелал взглянуть на «русича из Орды», пригласив Всеволода к себе домой. В этом Всеволоду поспособствовал огнищанин Сильвестр, прибывший вместе с ним в княжеские хоромы.
        Владимиру Красному было сорок пять лет. У него были большие синие глаза, крупный прямой нос, властный подбородок. Улыбался он широко и приветливо. В его голосе слышался бархатистый басок, какой бывает зачастую у натур веселых и легких на подъем. Кафтан на князе, сшитый из византийской бебряни, иноземного покроя, сапоги из желтого персидского сафьяна, золотое ожерелье на груди у него было явно изготовлено восточным мастером.
        Владимир Красный беседовал со Всеволодом в светлице, выходившей окнами на теремной двор, обнесенный высоким частоколом. Князь только что вышел из трапезной, где он завтракал со своей семьей, поэтому пребывал в благостном настроении. Развалившись в кресле с подлокотниками, Владимир Красный расспросил Всеволода о том, как он угодил в неволю к ордынцам и каким образом сумел улизнуть из Орды, поинтересовался также и его рязанской родней. Узнав, что старший брат Всеволода переселился из Рязани в Москву, Владимир Красный заулыбался и повеселел.
        -Олег Рязанский привык перед татарами спину гнуть, но многим рязанским боярам уже надоело пресмыкаться перед нехристями, вот они и уходят из Рязани к московскому князю, - сказал Владимир Красный с довольной ухмылкой на сочных пунцовых устах. - И ты, молодец, верно поступил, подавшись из Орды не в Рязань, а в Муром. Я с Дмитрием Донским заодно во всех делах, кои во благо Руси. Муромские ратники вкупе с московским воинством ходили в поход против Мамая. Видишь на мне бармы золотые, дружище. - Князь горделиво ткнул пальцем в ожерелье у себя на груди. - Сия добыча в Мамаевом шатре была взята! Мамайка бежал с Куликова поля без оглядки, бросив свои сокровища и слуг своих. Удрал, как затравленный волк! - Владимир Красный громко рассмеялся, сверкнув белыми ровными зубами.
        Огнищанин Сильвестр, сидевший на скамье рядом со Всеволодом, глядя на князя, засмеялся негромким угодливым смехом. Он незаметно ткнул Всеволода локтем в бок, понуждая того тоже изобразить радость на своем лице. Всеволод позволил себе легкую улыбку, дабы сделать приятное князю.
        -Чего же ты, друже, надумал не в Муроме, а в Карачарове дом ставить? - поинтересовался у Всеволода Владимир Красный.
        -Сестра моей жены там живет, - ответил Всеволод. - Агафья моя желает жить рядом с сестрой.
        Владимир Красный еще долго разглагольствовал о том, как он печется обо всех людях в своем княжестве. «Для меня важно, чтоб и бояре, и купцы, и смерды в достатке пребывали, - молвил князь, явно желая произвести благоприятное впечатление на Всеволода. - Скоро Муром возродится и встанет вровень с Москвой и Суздалем, благодаря моим неустанным заботам. Я помог Дмитрию Донскому разбить Мамая, теперь он поможет мне разделаться с Олегом Рязанским. Дядья мои ножи на меня точат, а рязанский князь с ними заодно!»
        Владимир Красный взял Всеволода к себе на службу, назначив его княжеским тиуном. В обязанности тиуна входило разбирать тяжбы между смердами, зависимыми от князя, следить за исполнением княжеских распоряжений, за порядком на торжище. Обычно в любой княжеской свите имелось несколько тиунов, все они напрямую подчинялись князю. Тиунов в народе не любили, поскольку им по должности полагалось всюду совать нос. К тому же зачастую многие тиуны были не чисты на руку, вынося судебные решения в пользу того, кто больше им отсыплет серебра. Среди простонародья ходили присказки и поговорки, обличавшие алчность и высокомерие тиунов.
        Всякого тиуна можно было узнать по кафтану с галунами на груди, по красному поясу и по шапке с высоким красным верхом. В военные походы тиуны обычно не ходили, поэтому оружие им не полагалось. Тиун повсюду ездил верхом на коне, подаренном ему князем вместе с отличительным тиунским одеянием. Тиуна, как правило, сопровождали глашатай и два-три дружинника. Через глашатая тиун обращался к толпе, а дружинники были обязаны по приказу тиуна хватать всякого, кто ведет крамольные речи против князя, либо не платит налоги, либо же намеренно портит княжеское имущество.
        При отъезде князя из стольного града все тиуны были обязаны подчиняться княжескому огнищанину, который был в курсе всех местных хозяйственных дел, налоговых выплат и торговых пошлин. Огнищанину же подчинялись и княжеские подъездные, так назывались сборщики податей, которые осенней порой ездили по деревням и собирали со смердов оброк и недоимки. Подъездные в отличие от тиунов не разбирали хозяйственные тяжбы, а просто-напросто выколачивали из крестьян налоги. Смерды ненавидели подъездных еще сильнее, чем тиунов, ибо те порой откровенно их грабили, прикрываясь именем князя.
        Из княжеских хором Всеволод отправился в терем огнищанина Сильвестра, дабы получить из его рук новый кафтан, добротные сапоги, пояс и красную шапку. Коня Всеволоду разрешили выбрать самому на княжеской конюшне. Всеволод приглядел себе буланого жеребчика-трехлетка с белой звездой на лбу. На конюшне же Всеволоду выдали попону, седло, уздечку и плеть.
        -Ну вот, теперь ты - княжеский тиун, - с довольной улыбкой проговорил Сильвестр, оглядев со всех сторон Всеволода, нарядившегося в желтый парчовый кафтан. - Ладно ли? Нигде не жмет, не давит? Шапку тоже примерь. А сапоги как, по ноге ли?
        -Сидят, как влитые! - усмехнулся Всеволод, притопнув сначала правой ногой, затем левой.
        -Вот и славно! - промолвил Сильвестр, закрывая большой сундук, где у него хранились богатые одежды, принадлежавшие князю и за которые он отвечал головой.
        Обувь и роскошные одеяния, сложенные по сундукам в кладовой Сильвестра, являлись военной добычей князя и дарами иноземных купцов, каждое лето проходивших на судах мимо Мурома окским речным путем.
        -Каков воитель Владимир Красный? - спросил Всеволод у огнищанина. - Наверно, храбрец, каких поискать, а?
        -Да бог с тобой! - обронил Сильвестр, скроив презрительную мину. - Князь наш всякой сечи пуще огня страшится. Он же не воитель, а крохобор!
        -Разве муромчане не сражались с Мамаем на Куликовом поле? - слегка опешил Всеволод. - Разве золотая цепь на шее у Владимира Красного взята не из Мамаева шатра?
        -Муромская рать ходила против Мамая, это верно, - кивнул Сильвестр. - Токмо Владимир Красный в ту пору дома отсиживался, богатства свои стерег и стол муромский от своих дядьев. Воеводы муромские немало храбрости выказали в битве с татарами и большую добычу взяли в Мамаевом стане, это тоже правда. Это сейчас Владимир Красный гордится тем, что отправил муромские полки против Мамая. На деле же он пребывал в страхе, ожидая вестей об исходе битвы с Мамаем и собираясь спасаться бегством в Ростов в случае победы татар над русским воинством. В Ростове живет родня супруги Владимира Красного. - Сильвестр помолчал и негромко добавил, взяв Всеволода за локоть: - Намотай услышанное на ус, дружище, и держи язык за зубами. Иначе навлечешь неприятности на свою шею. Это снаружи князь Владимир мил да пригож, а нутро-то у него черное от злобы, жадности и спеси!

* * *
        Первое время Всеволод постоянно находился при огнищанине Сильвестре, который наставлял его в делах судебных и хозяйственных. Попутно Сильвестр подсказывал Всеволоду, какие хитрости и уловки допустимо использовать при разрешении споров в среде крестьянской общины или при тяжбе между купцами на торгу, дабы при этом соблюсти выгоду князя.
        Если размер пошлины и пеней каждый князь устанавливал сам на подвластных ему землях, то отношения между князем и боярами, а также между князем и крестьянами были скреплены законами, едиными для всей Руси. Согласно этим дедовским законам всякий боярин был волен переходить на службу от одного князя к другому. Удерживать бояр силой не имел права никто из князей. Также и вольные смерды имели право уходить к тому князю, под крылом у которого им лучше жилось. Крестьяне, живущие на монастырских и княжеских землях, не могли уйти от своих господ, не расплатившись с недоимками. На этот слой сельского населения, задавленного нуждой и кабалой, ложилась тяжким бременем основная масса ежегодных оброчных выплат.
        Без злоупотреблений здесь не обходилось со стороны монастырских и княжеских слуг, заинтересованных в том, чтобы смерды не покидали насиженных мест, не искали счастья в дальних далях.
        Главным бичом кабальных смердов были долги и отработки на господской пашне. Поскольку денег у крестьян не было, поэтому им приходилось платить долг частью урожая или идти на барщину. Крестьянская община была связана круговой порукой, то есть долги распределялись поровну на все крестьянские семьи, как и ежегодные налоги. Выхода из этого замкнутого круга не было никакого. Если у кого-то из смердов иссякало терпение, тогда люди хватались за топоры, убивали княжеских подъездных и бежали в леса, сбиваясь в разбойные шайки.
        -В твоем деле, друже, главное - это не перегибать палку, - поучал Всеволода Сильвестр. - И в забитом мужике может лютая ярость проснуться, которая вынудит его обагрить руки кровью. Заметь, приятель, твоей кровью. - Сильвестр многозначительно сделал ударение на последнем слове. - Поэтому тяжбы суди строго, но и слабину при случае давай, не доводи народ до озлобления.
        От Сильвестра же Всеволод узнал, что в позапрошлом году кто-то из местных смердов зарезал княжеского подъездного. Убийцу так и не нашли. В прошлом году крестьяне из села Конюхово зарубили топором княжеского тиуна и ранили вилами двоих дружинников, которые еле ноги унесли.
        -Конюховские смерды - давняя заноза для нашего князя, - молвил Сильвестр ворчливым тоном. - Среди них немало язычников, кои во Христа не веруют, а поклоняются идолищам на лесных капищах. Тамошний ратайный староста из бывших монахов. Из монастыря его изгнали за причастность к ереси сатанинской, так этот поп-расстрига в Конюхово обосновался. Зовут его Бачило, по прозвищу Сыч.
        -Какую кару понесли конюховские смерды за убийство тиуна? - спросил Всеволод.
        -Истинных убийц Владимир Красный, конечно, не поймал, они укрылись в лесной чаще, - ответил Сильвестр. - До сих пор эти злыдни разбойничают на лесных дорогах. Общине крестьянской, то бишь всей деревне Конюховке, пришлось заплатить князю дикую виру. Размер сего штрафа составил сорок монет серебром. Денег у смердов не было, так они откупились от князя мехами и житом.
        «Получается, и моей жизни цена - сорок монет», - мрачно подумал Всеволод.
        Глава 7. Конюховские смерды
        По велению Владимира Красного, артель муромских плотников за десять дней построила Всеволоду добротный дом в селе Карачарове на зависть торгашу Федулу и его супруге. «Почто такая несправедливость творится на белом свете! - втихомолку негодовал Федул. - Я бьюсь как рыба об лед, из долгов не вылезаю, чтоб хотя бы малый достаток иметь. А кто-то в наших краях без году неделя, и уже в тиуны вышел, ко князю в доверие вошел. Почто одному все блага, как из ковша, а другому кукиш с маслом!»
        На людях Федул был приветлив со Всеволодом, но за глаза он желал ему всяческих бед. Федула злило то, что Всеволод, поступив на княжескую службу, не замолвил за него слово. Федул охотно пошел бы хоть в тиуны, хоть в подъездные, ибо торговля у него шла из рук вон плохо.
        Такие же мысли гуляли и в голове Пелагеи. Однажды, не удержавшись, Пелагея бросила укор Агафье. Мол, не по-родственному поступает Всеволод. Сам пролез в свиту княжескую, а про Федула забыл. «Не иначе, брезгует Всеволод Федулом, - с кривой ухмылкой обронила Пелагея. - Хочет показать, что ему, бояричу, купчишка Федул не ровня».
        Агафья передала слова Пелагеи мужу.
        - Эх, милая, - вздохнул Всеволод, - кабы это лишь от меня зависело. Недолюбливает Сильвестр Федула, который в прошлом дорогу ему перешел. Я хотел было взять Федула к себе в помощники, но Сильвестр даже думать мне об этом запретил. Против воли огнищанина я пойти не могу.
        Агафья пересказала Пелагее свою беседу со Всеволодом, выразив надежду, что в будущем, возможно, Сильвестр изменит свое отношение к Федулу. Выслушав сестру, Пелагея поджала губы и сузила свои красивые глаза, пряча под ресницами недобрые огоньки. Пелагея была уверена, что Агафья лжет ей, желая выгородить мужа. Наверняка Всеволод и не помышлял просить огнищанина за Федула, думала Пелагея, будучи обидчивой и недоверчивой от природы.
        Видя, что Всеволод все схватывает на лету, не теряется при разборе жалоб и склок, ко всякому поручению относится добросовестно, Сильвестр стал посылать его в дальние поездки по селам, где всегда хватало различных забот и неурядиц. За смердами был нужен глаз да глаз. Летней порой ушлые мужички выгоняли свой скот на княжеские луга и овсы, рубили лес там, где было запрещено, передвигали или прятали межевые знаки… За потраву лугов и полей, за хозяйничанье в княжеских дубравах спрашивать со смердов приходилось тиунам как княжеским соглядатаям и судьям.
        Всеволод взял себе за правило ездить по деревням без дружинников, считая, что его честное имя будет ему самой лучшей защитой. С крестьянами Всеволод разговаривал без надменности, при разборе тяжб взяток с них не требовал. Всеволод никогда не запугивал смердов княжеским гневом, даже если видел их откровенное неповиновение. Он не позволял себе отвечать грубостью на грубость, стремясь в любом случае расположить к себе людей, убедить их в своей правоте. И если Всеволоду приходилось кого-то наказывать штрафом, то пеня эта никогда не бывала большой. Случалось, что Всеволод отдавал князю свои деньги в виде штрафов, дабы не отнимать последнее у тех, кто и без того мыкается в нужде.
        Очень скоро молва о добром и справедливом тиуне, недавно поступившем на службу ко князю, облетела все деревни вокруг Мурома. Там, где Всеволод успел побывать, его хвалили на все лады мужики и их жены. Там, куда Всеволод еще не добрался, смерды ожидали его с нетерпением и радостной надеждой. «Не иначе, сам Господь послал нам, горемычным, сего милостивого тиуна» - такие пересуды звучали среди крестьян.
        Как-то в середине августа Сильвестр повелел Всеволоду наведаться в село Конюхово, где опять едва не дошло до кровопролития. По озабоченно-угрюмым глазам огнищанина Всеволод понял: дело ему предстоит трудное и опасное.
        -Сборщик недоимок Фатьян намедни приезжал в Конюхово и учинил там строжайший спрос с самых отъявленных должников, - пустился в разъяснения Сильвестр, досадливо теребя свою бороду. - Видать, переусердствовал Фатьян, долги выбивая. Смерды поднялись на него скопом с дубинами и топорами, ведомые старостой своим. Изрядно досталось Фатьяну и помощникам его от рассерженных мужиков, кои ограбили их и разоружили. Князь Владимир приказал мне уладить эту свару миром, у него и так забот хватает с беглыми смердами и холопами. - Сильвестр бросил на Всеволода внимательный испытующий взгляд и добавил: - Коль робеешь - скажи. Я сам вместо тебя в Конюхово поеду.
        -Я давно хочу увидеть строптивых конюховских смердов и их старосту Бачило Сыча, - сказал Всеволод. - Наконец-то сей случай мне представился. Не привык я от трудностей бегать. Сей же час отправлюсь в Конюховку.
        -Опять один поедешь? - нахмурился Сильвестр, завесив свои бледно-голубые глаза лохматыми бровями.
        -Не один, а с ангелом-хранителем, - с улыбкой ответил Всеволод, показав огнищанину маленький серебряный образок с ликом Михаила Архангела, висящий у него на шее.
        Этот образок подарила Всеволоду Агафья.
        -Ну, с богом, удалец! - Сильвестр обнял и перекрестил Всеволода. - Постарайся убедить конюховских смердов вернуть оружие, отнятое ими у княжеских гридней, и рассчитаться хотя бы с прошлогодними недоимками. Да, ествы в дорогу возьми, а то ведь до Конюхово без малого тридцать верст. Ты туда лишь к вечеру доберешься.
        … Извилистая лесная дорога была густо усыпана пожелтевшей сосновой хвоей и прошлогодними листьями, приглушавшими топот копыт. Всеволод гнал коня рысью, спеша до вечерних сумерек домчаться до Конюховки. Теплый ветер ласково обдувал ему лицо. В ушах звучал нескончаемый птичий щебет. По обе стороны от дороги стеной стоял лес, дремучий, сухой, пропахший сосновой смолой.
        Порой Всеволоду начинало казаться, что деревья не стоят на месте, но начинают перестраиваться и теснить друг друга, как люди на торгу. Мрачный ельник уступил место светлому бору, потом вдруг зашумел листвой густой березняк, затем пошли вперемежку: осины - ясени - ели - дубы… Местами деревья стояли очень тесно с переплетенными ветвями и верхушками. Солнечные лучи не могли пробиться сквозь пышные кроны, поэтому внизу под деревьями было сумрачно и жутковато.
        Всеволод с детских лет знал, что в таких местах обитают лешие и кикиморы, не терпящие присутствия людей, поэтому он погонял скакуна, стремясь поскорее миновать глухой бурелом. Порой взору Всеволода открывались брусничные поляны, красные от ягод. Тут и там громоздились одно на другое древние замшелые стволы поваленных ураганом сосен и елей.
        Переезжая через мелководный лесной ручей, Всеволод увидел оленя, вышедшего из зарослей на водопой. Рыжий, длинноногий, с гибкой шеей - лесной красавец! Легкие ноги его ступают бесшумно. Голова словно плывет над тонким туловищем. Рога его еще не очистились от пушка.
        Учуяв человека, олень замер, навострив серые уши. Его огромные лиловые глаза впились в наездника, промелькнувшего за деревьями, будто тень.
        К вечеру по лесу потянуло холодком. Листья берез и осин тревожно зашумели на ветру. Красное закатное солнце полыхало между вековыми деревьями и слепило глаза Всеволоду. Небеса заволокло дымчатыми тучами.
        Скользившая среди елей дорога вывела Всеволода к низкой луговине, на которой стояли наметанные стога из душистого сена. А чуть дальше за пригорком виднелись крыши крестьянских изб, укрытые пожухлой соломой. Дабы солому не раздувало ветром, на нее были уложены длинные жерди, сцепленные попарно.
        Увидев пастуха, гнавшего к деревне стадо пестрых коров, Всеволод спросил у него, что это за село.
        -А тобе куды надо, человече? - спросил пастух, небрежно сплюнув через передний выбитый зуб.
        Пастушок был молод, темен от загара, в полосатых потрепанных портах и длинной полинялой рубахе явно с чужого плеча. Тем не менее, он глядел на Всеволода без почтения и робости, хотя и видел, что перед ним знатный муж.
        -В Конюховку я еду, дружок, - ответил Всеволод с дружелюбной улыбкой.
        -Что ж, боярин, - с важностью в голосе промолвил пастух, - приехал ты, куды хотел. Это и есть Конюховка.
        Юнец указал кнутом в сторону деревни.
        Бачило Сыч повстречался Всеволоду на деревенской улице. Мигом сообразив, кто перед ним, ратайный староста отвесил Всеволоду низкий поклон и рассыпался в извинениях за то, что встречает столь высокого гостя не в новой белой рубахе, а в дырявом холщовом зипуне. Впрочем, по насмешливому тону старосты можно было понять, что ломать шапку перед княжескими слугами он не привык.
        -Стало быть, ты и есть тиун-милостивец, о котором добрая молва идет, - промолвил Бачило, оглядев Всеволода с головы до ног. - Взяток не берешь, угрозами не разбрасываешься, повсюду ездишь один без охраны. Это хорошо, что ты к нам пожаловал.
        -Князь Владимир понимает, что вирник Фатьян явно перегнул палку, - сказал Всеволод, вглядываясь в загорелые бородатые лица обступивших его смердов. - Мне велено во всем разобраться миром. Показания Фатьяна мне известны. Я приехал сюда, чтобы выслушать здешний сельский сход.
        Мужики загалдели все разом, напирая на Всеволода со всех сторон. Над головами замелькали мозолистые кулаки, злые выкрики сливались с отборной бранью. Кто-то толкнул Всеволода в плечо, кто-то пихнул его сзади между лопаток. «Надрываемся тут денно и нощно на тяжкой работе, а с нас три шкуры дерут! - хрипло выкрикнул долговязый мужик с изможденным лицом. - Монастырю десятину дай, князю налог заплати, мытарю долг отдай. Как будто у нас в деревне по три урожая каждую осень родится!»
        Толпа селян одобрительно зашумела.
        Ко Всеволоду протолкался низкорослый мужичок с куцей бороденкой и вздернутым красным носом, в островерхой шапке набекрень.
        -Ответь мне, мил-человек, откель взять зерно и овес, коль у нас третий год подряд недород. Ну, откель? - Красноносый мужичок слегка встряхнул Всеволода за рукав, глядя ему прямо в глаза. - Как растолковать княжеским вирникам и подъездным, что у нас здесь не земля, а горе гореванное! Жито на корню сохнет, ячмень чахнет, рожь колосится плохо.
        -Верно, Марей! - поддержали мужичка из толпы. - Выскажи тиуну все прямо в очи! Про Фатьяновы темные делишки не забудь упомянуть!
        Однако тут вмешался ратайный староста. Растолкав односельчан, Бачило встал рядом со Всеволодом. Вид у него был грозный.
        -Эй, горлопаны, потише! - рявкнул Бачило. - В ушах звенит от ваших воплей. Чего вы накинулись на человека, как комары болотные! Нешто он поймет, что к чему и кто виноват при таком гаме.
        Авторитет Бачилы Сыча был так велик, что мужики притихли, расступившись в стороны.
        -Ступайте по домам, православные, - сказал Бачило. - Время уже позднее. Я сам обскажу тиуну все наши заботы и обиды. На постой тиун встанет в моей избе, так что беседовать мы с ним будем до глубокой ночи.
        Бачило Сычу было около пятидесяти лет. У него были светлые, как лен, волосы и темные глаза, в которых сквозило глубокомыслие умудренного жизнью человека. Длинная борода Бачилы была расчесана надвое. Бачило постоянно щурил левый глаз, словно всякий раз прицеливался в собеседника перед тем, как задать ему каверзный вопрос или кольнуть его беззлобной насмешкой.
        Ведя Всеволода через деревню к своему дому, Бачило не умолкал ни на минуту.
        -Деревенька у нас славная, тиун-батюшка, - молвил Бачило, поглядывая на Всеволода с неким язвительным лукавством в глазах. - Смерды тут живут всякие разные. Есть и безлошадные, и убогие, и беспортошные, и хворые, и сирые… Все, как один, в недоимках запутались, как мухи в паутине. Однако никто здесь не унывает. Как говорится, наш Егорий весел от горя.
        -Вижу, приятель, - усмехнулся Всеволод, - ты за словом в карман не полезешь.
        У Бачило не было ни жены, ни детей, а посему внутренняя обстановка его жилища не блистала уютом.
        Прежде чем сесть за стол с Бачило, Всеволод поставил коня в стойло, сняв с него седло и сбрую. Заботливо обтерев ветошью потную спину жеребца, Всеволод набросал в ясли высушенного клевера, потом зачерпнул из бочки ведро дождевой воды.
        Дабы приготовить ужин, Бачило развел огонь в печи. Его освещенное печным пламенем лицо обрело багрово-красный оттенок. Налив в деревянные тарелки мясного бульона, Бачило принялся нарезать большими ломтями ржаной каравай.
        -Угощайся, господине. - Бачило кивнул Всеволоду на суп. - Чем богаты, тем и рады.
        Покуда проголодавшийся Всеволод уплетал за обе щеки горячую похлебку с хлебом, Бачило тем временем изложил ему суть возникшей ссоры между вирником Фатьяном и местными мужиками. Оказывается, Фатьян предъявил здешним селянам завышенные проценты по долгам. Полагая, что крестьяне неграмотны и читать не умеют, Фатьян своей рукой сделал приписки в предъявленных им счетах.
        Однако недобрый умысел Фатьяна провалился. Бачило был грамотеем, выучившись в монастыре читать по-русски и по-гречески. У него имелись свои счета по долгам, которые он добросовестно вел из года в год. Бачило прекрасно знал, какие долги висят на каждом из его односельчан, кто из них в состоянии погасить прошлогодние недоимки, а кому это не под силу.
        -Фатьян до этого ни разу не бывал в Конюховке, поскольку он всегда ездил по волостям за рекой Ушной, - молвил Бачило, помешивая суп деревянной ложкой. - Видать, Фатьян привык лихоимничать, пользуясь тем, что народец у нас темный. Вот и в Конюхово Фатьян хотел содрать со смердов лишнее, как он привык это делать в других деревнях. Но я живо вывел негодяя Фатьяна на чистую воду!
        -Зачем понадобилось разоружать дружинников, приставленных к Фатьяну? - спросил Всеволод.
        -Фатьян приказал гридням схватить меня и отхлестать плетьми, а мои долговые записи бросить в огонь. Вот смерды и возмутились. - Бачило пожал плечами. - Пусть Фатьян радуется, что живым ушел. Хотели мужики на вилы его насадить, но я не допустил до этого. Намяли бока Фатьяну и ладно.
        -Князь Владимир требует вернуть оружие, отнятое у гридней, - проговорил Всеволод, жуя хлеб. - Ну и барахлишко, снятое с них, тоже надо бы отдать.
        -Все будет возвращено, господине, - заверил Всеволода Бачило. - Надеюсь, ты сознаешь, что вина лежит целиком на вирнике Фатьяне. Это он разозлил пчелиный улей.
        -Не тревожься, друг. - Всеволод ободряюще кивнул старосте. - Я добьюсь, чтобы князь наказал Фатьяна да впредь не допускал его к сбору недоимок.
        -Послушает ли тебя князь Владимир? - изрек Бачило, глядя на Всеволода. - Я слышал, Фатьян у него в любимчиках ходит.
        -Меня послушает, уж поверь, - твердо произнес Всеволод. - Я слово заветное знаю. Услышит сие словцо из моих уст Владимир Данилович, и возжелает стать судьей праведным, вроде библейского царя Соломона.
        -Да ты не тиун, а кудесник, друже, - рассмеялся Бачило. - Не выпить ли нам по такому случаю хмельного медку, а?
        -От хмельного питья грех отказываться, коль хозяин предлагает, - улыбнулся Всеволод.
        Глава 8. На пепелище
        Всеволод задержался в Конюховке на два дня. Ему захотелось получше вникнуть в нужды и чаяния местных смердов, о злобности которых распускали слухи муромские бояре. На деле же конюховские мужики оказались вполне миролюбивыми людьми, все беды которых происходят от неурожаев и от алчности княжеских слуг.
        Староста Бачило произвел на Всеволода неизгладимое впечатление своей начитанностью и мудрыми рассуждениями.
        -Почему ты ушел из монастыря? - спросил Всеволод у старосты, помогая ему складывать в поленницу наколотые березовые дрова. - Иль тебя выгнали сами братья-монахи?
        Бачило отряхнул пыль и мелкие древесные стружки с рукавов льняной рубахи, присев на корявый нерасколотый чурбан. Он взглядом предложил Всеволоду тоже посидеть и отдохнуть. Всеволод сел на массивную березовую колоду, так чтобы тень от стройной высокой липы падала на него. Солнце с полудня стало сильно припекать.
        -Ты видел у меня в избе книгу «Жития святых», - задумчиво промолвил Бачило, глядя на Всеволода чуть прищуренными глазами. - В этой книге описывается жизнь всевозможных мучеников, принявших смерть за веру Христову. Читая эту книгу еще будучи монахом, я пытался понять, во имя чего умирали мученики, только ли ради прославления Иисуса Христа, умершего на кресте. Была ли у них некая высшая цель? Игумен сказал мне, что все святые пожертвовали собой ради торжества веры Христовой над язычеством. Потребовались целые века, чтобы на развалинах Римской империи наконец-то прочно утвердилось христианство, проникшее из Европы в Египет, Азию и на Русь.
        Бачило помолчал, словно собираясь с мыслями, затем продолжил:
        -Итак, христианство победило язычество. Но опять возникает вопрос: ради чего случилось это торжество? Какие блага несет христианство людям? Игумен не смог внятно ответить мне на это. Он велел мне повнимательней читать Библию и «Жития святых». Я читал и перечитывал эти священные книги, ночами не спал. Мне казалось, что я докопался до сути, до сокровенной истины. Цель христианства - примирить богатых и бедных, ведь все люди есть братья во Христе.
        Дабы яснее выразить свою мысль, Бачило привел пример из книги «Жития святых». Он рассказал Всеволоду о том, как святой Онисим поссорился с неким Филоменом из Фригии, рабом которого он являлся. Онисим даже пытался сбежать от Филомена, удрученный его жестоким обращением. Апостол Павел мирил их и помирил.
        -В те далекие времена, выходит, можно было примирить раба и господина, - продолжил Бачило, - ныне же это никому не удается. Сам Господь не возьмется за это. Злоба и ненависть разъединяют людей повсеместно, вынуждают их враждовать друг с другом. Даже близкие родственники порой хватаются за мечи, желая отнять имение у отца, сына или брата. Люди из поколения в поколение продолжают истреблять друг друга. Не ведают, что творят, объятые алчностью и гордыней! У князей наших одна забота - упиться кровью, разум у них не в голове, а на кончике меча. Когда сильные мира сего дерутся между собой, то более всего страдает от этого простой народ. - Бачило досадливо махнул рукой. - Да что там толковать! Смердам и в мирное время нелегко живется, ведь у них на горбу сидят князья, бояре и священники. А последним сие никак не пристало, видит бог. Тому, кто облачился в рясу и вещает с паперти о равенстве и братстве, не к лицу вкушать на трапезе из серебряных блюд, требовать с бедняков десятину и лгать им о скором воскрешении Христа. Много лжи в устах священников и чернецов, да и грешат они часто: одни пьют вино,
другие посты не соблюдают, третьи прелюбодействуют… На это у них одна отговорка. Мол, покаемся перед смертью, когда будем уже ни на что не годны, и все нам простится. Господь милостив!
        Высказал я все свои мысли игумену, упрекнув его во лжи и алчности. Игумен накричал на меня, обвинил в ереси и велел мне убираться из монастыря. «Моя ложь твоей правды дороже! - вопил игумен. - Если я скажу, что ты сатанист, монахи и прихожане мне поверят. Потому что я могу ко всякому человеку подойти, зная его слабости. И если лгу я, то лгу умело, а ты и правду молвишь - глаз не подымешь». Так-то я и ушел из монастыря, осев в Конюховке. Уже пятый год живу здесь.
        -Вот и славно, - сказал Всеволод, - ибо твоя грамотность, друже, на пользу здешним смердам.
        В обратный путь Всеволода провожала вся Конюховка от мала до велика. Оружие и вещи, отнятые смердами у вирника Фатьяна и его людей, были уложены в два мешка, которые Всеволод приторочил к своему седлу. Он выехал в путь на рассвете.
        В дороге Всеволод обдумывал слова и доводы, с какими он собирался выступить обвинителем вирника Фатьяна в присутствии князя Владимира. Всеволод был уверен, что Фатьяну не удастся избежать наказания, ибо князь Владимир не терпел, когда приближенные запускают руку в его мошну. «Скорее всего Владимир Данилович сместит Фатьяна с должности вирника, еще и посадит его в поруб на хлеб и воду», - думал Всеволод, покачиваясь в седле.
        У него над головой со скрипящим посвистом перелетали с дерева на дерево юркие коростели. Яркий свет солнца искрился на листве берез и дубов.
        На душе у Всеволода было радостно от птичьего щебета, от солнечных лучей, льющихся с небес, от осознания того, что ему выпало на долю творить добро, примиряя знать и бедноту, подобно апостолу Павлу. «Все мы христиане, - размышлял Всеволод, - все мы равны перед Богом!»
        С утра было солнечно и жарко, но к вечеру небо затянули мутные лохматые тучи. Заморосил вдруг дождь, прибивая теплую дорожную пыль.
        Подъезжая к Мурому, Всеволод ощутил в воздухе острый запах дыма. «Не иначе, где-то лес горит!» - встревожился он.
        Переехав по деревянному мосту речку Солоху, Всеволод остановил усталого коня на вершине холма, с которого открывался вид на Муром-град. И тотчас сердце замерло у него в груди. На месте муромских посадов чернели огромные пепелища, над которыми тут и там стлался беловато-серым шлейфом дым, разносимый ветром. Ближайшие к Мурому деревни, раскинувшиеся на берегу реки Солохи, тоже были сожжены.
        Бревенчатый детинец Мурома не пострадал от огня. Пузатые башни крепости, укрытые тесовой кровлей, смотрелись мрачновато под косыми струями дождя.
        Людей на пепелище не было. В небе кружили стаи ворон и галок.
        Торопя коня, Всеволод въехал под темные своды городских ворот. Его остановили трое стражей в кольчугах и шлемах, со щитами и копьями в руках.
        -Кто таков? Откуда едешь? - раздался громкий окрик.
        Жеребец Всеволода испуганно дернул головой, почувствовав на узде чужую руку.
        -Я - тиун. Путь держу издалека, - ответил Всеволод, вглядываясь в лица стражников. - Я ездил в село Конюхово по поручению Владимира Даниловича.
        -Не спеши, тиун. - В голосе одного из воинов послышалась насмешка. - Удрал из Мурома Владимир Данилович. Теперь здесь княжит его дядя Глеб Георгиевич.
        -Вот и покумекай, тиун, стоит ли тебе в Муроме появляться? - прозвучал другой голос с оттенком сочувствия. - Почти все слуги Владимира Даниловича сбежали вместе с ним в Нижний Новгород.
        -А огнищанин Сильвестр тоже сбежал? - спросил Всеволод.
        -Нам об этом неведомо, тиун, - прозвучал ответ.
        -Я никакого зла Глебу Георгиевичу не причинил, - промолвил Всеволод, - поэтому бегать от него не стану. Коль возьмет меня Глеб Георгиевич к себе на службу - хорошо, а не возьмет - и ладно.
        -Проезжай, тиун. - Старший из стражников махнул рукой, отступив в сторону. - Здравые речи ты молвишь. Не все ли равно, какому из князей служить, лишь бы серебро в кошеле звенело.
        Всеволод тронул коня пятками, двинувшись вперед. У себя за спиной он услышал громкий смех стражей, которые были явно навеселе.
        Огнищанин Сильвестр оказался у себя дома. Он очень обрадовался, увидев перед собой Всеволода.
        -Исполнил я поручение князя Владимира, - сказал Всеволод, указав огнищанину на холщовые мешки, которые он внес в дом. - Однако, как я погляжу, в Муроме теперь Глеб Георгиевич хозяйничает. Как же случилось такое?
        Сильвестр повелел челядинкам накрыть на стол, а сам принялся рассказывать Всеволоду о том, что приключилось в Муроме за последние три дня.
        Оказалось, что в тот же день, когда Всеволод выехал в Конюховку, в Муром прибыли послы хана Тохтамыша во главе с эмиром Ак-Ходжой.
        Свиту Ак-Ходжи охранял большой отряд ордынской конницы, числом около восьмисот всадников.
        -В Муром послы Тохтамыша заехали, двигаясь из Нижнего Новгорода в Рязань, - молвил Сильвестр, прихлебывая квас из липового ковша. - Тохтамыш повелел Ак-Ходже прощупать настроение нижегородских князей, намереваясь настроить их против Москвы. В Нижнем Новгороде послам Тохтамыша дали от ворот поворот, поэтому они и направились в Рязань. Владимир Данилович тоже не стал разговаривать с ордынцами, закрыв перед ними ворота. Татары ушли от Мурома, даже ночевать здесь не стали, хотя день клонился к закату.
        На следующее утро стража, как обычно, растворила городские ворота, дабы люди из предместий могли попасть на торжище. И тут на Муром налетели татары, словно вихрь, да не одни, а с дружиной Глеба Георгиевича. - Тяжело вздохнув, Сильвестр мрачно добавил: - Как позднее выяснилось, Ак-Ходжа привел свой отряд в Мещерский городок, что в сорока верстах от Мурома по дороге на Рязань. А городком этим владеет Глеб Георгиевич, который подбил Ак-Ходжу к нападению на Муром. Владимир Данилович пребывал вместе с семьей в своем загородном сельце, а дружинники его разъехались по волостям, собирая подати и оброки с крестьян. Потому-то татары так легко взяли Муром.
        Всеволод сел трапезничать, но кусок не шел ему в горло. Он бросил обеспокоенный взгляд на Сильвестра и спросил:
        -Что ты намерен делать?
        -А что я могу? - Сильвестр пожал плечами. - Князья наши испокон веку грызутся между собой, уделы свои деля. Стар я уже, чтобы в эти межкняжеские распри влезать. Глеб Георгиевич позволил мне остаться в Муроме, оставив за мной должность огнищанина. В селах страда началась, нужно хлеба убирать. На пасеках пришла пора осенний мед качать. С огородов нужно вывезти капусту, репу и горох. Дел много, друже.
        -А мне-то что делать? - опять спросил Всеволод, отодвинув тарелку с супом.
        -Я могу замолвить за тебя слово перед Глебом Георгиевичем, - проговорил Сильвестр. - Уверен, князь Глеб оставит тебя в тиунах. Ему толковые слуги надобны.
        -Почто Глеб Георгиевич позволил татарам выжечь муромские посады? - сердито воскликнул Всеволод. - Он же взял Муром без боя!
        -Не скажи, не скажи… - Сильвестр покачал своей густой бородой. - Посадский люд встретил татар дубинами и дрекольем, несколько имовитых ордынцев были убиты. Это и разозлило Ак-Ходжу. Дабы одолеть толпу муромчан, татары стали пускать на крыши домов зажженные стрелы. Пожары мигом разгорелись сразу в нескольких местах. Посадские стали спасать из огня свои семьи и ценное имущество, прекратив сражаться с татарами. Люди скопом бежали в леса, уходили на лодках за Оку. Муром враз обезлюдел.
        -Где теперь ордынцы? - поинтересовался Всеволод.
        -Ушли они в Рязань, - ответил Сильвестр. - Глеб Георгиевич обещал татарским послам быть заодно с Тохтамышем, коль у того дойдет до войны с московским князем. Ради этого Ак-Ходжа и помог Глебу Георгиевичу вокняжиться в Муроме.
        -Опять та же канитель, - проворчал Всеволод, - была пурга, теперь метель. Ордынцы намеренно ссорят русских князей друг с другом, дабы держать их в повиновении. Дмитрий Донской правильно делает, силой приводя удельных князей под свою руку. Иначе Русь будет вечно прозябать под ордынским игом! С такими князьями, как Глеб Георгиевич, каши не сварить. Глеб Георгиевич ради своего мизерного блага готов предать близкую родню, готов татарам поклониться… - Всеволод вскинулся, яростно повысив голос: - Кто он теперь? Князь на пепелище!
        -Выпей кваску, друже. - Сильвестр мягко похлопал Всеволода по плечу. - И ложись почивать. Небось устал с дороги. Неволить я тебя не стану. Не захочешь служить Глебу Георгиевичу, дело твое.
        -Мне с Агафьей посоветоваться нужно, - пробормотал Всеволод, потянувшись к кубку с квасом. - В мыслях жены моей порой более смысла, нежели в поступках иных наших князей!
        -Поступай, как хочешь, - промолвил Сильвестр, отходя от Всеволода. - Отоспишься и завтра поутру поскачешь в Карачарово.

* * *
        Всеволод поскакал в Карачарово по раскисшей после дождя дороге. На пути ему попадались страшные следы недавнего татарского набега: уничтоженные огнем выселки и хутора, свежие могилы близ сельских церквушек. Уцелевшие смерды трудились на пожарищах, убирая груды обугленных бревен.
        Та же картина открылась Всеволоду и в Карачарове. Обгорелые руины домов. Черный пепел. Пропахшее дымом запустение.
        Всеволода охватила гнетущая тоска, когда он увидел на месте своего дома чадящее пепелище. Он увидел, что люди идут к деревенскому погосту, и поспешил туда же.
        На погосте прямо возле свежевырытых могил шла заупокойная литургия. Усопших селян отпевал молодой дьякон, безусый и длинноволосый, в просторной черной рясе, с тяжелым медным крестом на шее. Голос у священника сильный и чистый, его скорбный взгляд проникает в толпу. Он не просто отпевает убиенных русичей, но одновременно клеймит татар текстом Писания, называя их людьми, скотам уподобившимися.
        Женщины тихо всхлипывают, склоняя головы в темных платках. Дети стоят притихшие, держась за подолы матерей. Мужчин в толпе совсем мало, все они держат в руках заступы, к которым прилипла глина из вырытых ими могильных ям.
        Вглядываясь в толпу, Всеволод искал в ней Агафью и Ильгизу, но тех нигде не было видно. Привязав коня к изгороди, Всеволод принялся заглядывать во все женские лица, старые и молодые. Все вокруг стояли неподвижно, внимая проповеди дьякона, и только Всеволод не стоял на месте, внося некоторую сумятицу в это скорбное людское собрание.
        Неловко наступив кому-то на ногу, Всеволод услышал раздраженный мужской возглас:
        -Куда прешь, увалень!..
        Перед Всеволодом оказался Федул.
        Всеволод обрадованно схватил Федула за плечи, закидав его вопросами. На них сердито зашикали со всех сторон.
        Федул и Всеволод выбрались из толпы к забору, над которым кудрявились кусты рябины, усыпанные гроздьями спелых ягод.
        -Агафью ищешь? - Федул хмуро взглянул в лицо Всеволоду. - Напрасный труд, брат. Угнали ее татары в полон.
        У Всеволода упало сердце. Он растерянно пробормотал:
        -А Ильгиза где?..
        -Ильгиза в огне сгорела. - Федул тяжело вздохнул. - Она выбрасывала в окна вещи, когда твой дом заполыхал. Сама же выскочить не успела. Ильгизу схоронили еще вчера рядом с моей женой. - Федул жалобно всхлипнул, утерев набежавшую слезу. - Пелагея бежала к лесу, когда ее настигла стрела татарская.
        -А детки твои живы? - тихо спросил Всеволод.
        -Слава богу, дети мои убереглись от нехристей, - ответил Федул, с трудом сдерживая рыдания. - Но без Пелагеи все мы сироты…
        Решение мигом созрело в голове Всеволода. Его ретивое сердце стремилось к действию, не поддаваясь унынию и печалям. Всеволод надумал скакать вдогонку за воинством Ак-Ходжи, чтобы вызволить Агафью из неволи. Когда Всеволод сказал об этом Федулу, у того от изумления глаза стали большими, а рот открылся сам собой.
        -Один в поле не воин, - обронил Федул, пытаясь отговаривать Всеволода от этого отчаянного шага. - Иль своей головы тебе не жалко, свояк? Гиблое дело ты затеваешь, видит бог!
        Всеволод пропустил предостережения Федула мимо ушей, без промедления отправившись в путь. Всеволод даже не завернул в Муром, чтобы попрощаться с Сильвестром. Он так торопился, что не прихватил с собой ничего съестного, намереваясь разжиться пропитанием где-нибудь в дороге.

* * *
        Проехав через дремучие мещерские леса, Всеволод на третий день пути настиг татарский отряд на землях Рязанского княжества. Обремененные пленниками и награбленным добром, татары не могли двигаться быстро.
        Ак-Ходжа очень удивился, увидев перед собой Всеволода.
        -Почему ты не в Москве, Савалт? - поинтересовался он. - Что ты делал в Муроме?
        Всеволод пояснил Ак-Ходже, что близ Мурома проживает родня его жены.
        -Агафья очень хотела повидать своих родственников, уговорив меня по пути в Москву заехать в Муром, - молвил Всеволод. - К тому же мне нужно было распродать кое-какой товар, дабы с тугой мошной в Москве объявиться. Не хочу сидеть нахлебником на шее у своего старшего брата.
        Ак-Ходжа с усмешкой заметил Всеволоду:
        -В твоей тороватости я никогда не сомневался, приятель. Удачно ли распродал товар?
        -Внакладе я не остался, эмир-бей, - ответил Всеволод. - Однако, покуда я ездил по лесным муромским волостям со своим товаром, твои батыры пожгли муромские посады и близлежащие села. Жена моя дожидалась меня в селе Карачарове. Приезжаю я туда, а от деревни лишь головешки остались. Агафья моя в неволе оказалась вместе с прочими карачаровскими девицами и молодухами. Челом тебе бью, эмир-бей! - Всеволод низко поклонился Ак-Ходже. - Прошу тебя, верни мне супругу мою. По ошибке заарканили ее твои нукеры.
        Ак-Ходжа хорошо относился ко Всеволоду, который свободно говорил по-татарски и честно служил хану Тохтамышу. Ак-Ходже было известно, что Тохтамыш намеренно отправил Всеволода в Москву, дабы тот стал его «глазами» и «ушами». Тохтамыш хотел, чтобы Всеволод отыскал слабые места в крепостных стенах Москвы.
        Слуги Ак-Ходжи живо разыскали Агафью среди русских невольниц и привели ее к нему в шатер.
        -Забирай свою жену, Савалт, - промолвил Ак-Ходжа. - Как видишь, она жива и невредима. Но чтобы в Муром больше ни ногой! - Ак-Ходжа погрозил Всеволоду указательным пальцем. - Погостил у родственников и хватит. Теперь тебе в Москву надо ехать, там как следует обустраиваться. Лошадь твоей супруге я дам. Скачите живо в Москву! Скачите, как ветер!
        Агафья, осознав, что она опять свободна, с рыданиями упала Всеволоду на грудь. Последние несколько дней, проведенные в неволе, показались Агафье страшным сном. Избавление от неволи Агафья восприняла как некое чудо. «Зря мы сразу не поехали в Москву, милый, - сказала она Всеволоду. - То была моя роковая ошибка. За сей неразумный поступок господь и наказал меня. Токмо в Москве мы сможем обрести безопасность и покой, а более нигде. Так поедем же до Москвы, нигде не задерживаясь и никуда не сворачивая!»
        Глава 9. Басар
        Ак-Ходжа был не только близким другом Тохтамыша, но и доводился ему родственником. Ак-Ходжа был женат на сводной сестре Тохтамыша.
        Вернувшись из поездки на Русь, Ак-Ходжа изложил Тохтамышу свои мысли по поводу дерзкого поведения нижегородских князей, не пожелавших даже разговаривать с послами из Орды.
        -Князь Дмитрий Константинович, владеющий Нижним Новгородом, приходится тестем князю московскому, - молвил Ак-Ходжа. - Уповая на военную мощь своего зятя, разбившего Мамая, Дмитрий Константинович и его сыновья возгордились без меры. Если меня и моих людей они просто не впустили в город, то послов из Булгара эти наглецы ограбили до нитки. Об этом мне поведали бухарские купцы, ставшие свидетелями этого бесчинства.
        Тохтамыш, внимавший Ак-Ходже, нахмурил свои густые черные брови. Сидя на мягком сиденье, укрытом леопардовой шкурой, Тохтамыш зачерпнул полную горсть спелой смородины из глубокой глиняной тарелки, стоящей на низком овальном столе. Ак-Ходжа привез в Сарай несколько больших берестяных коробов, доверху наполненных этими черными ягодами, диковинными для татар. Смородина не растет на землях Золотой Орды, зато на Руси эта ягода с терпко-сладким вкусом произрастает повсеместно.
        -Муромский князь тоже проявил неуважение к моему посольству, - проговорил Тохтамыш, отправляя в рот ягоды одну за другой. - По какой причине? Он тоже доводится родней московскому князю?
        Ак-Ходжа, сидевший на стуле напротив Тохтамыша, сделал короткое пояснение:
        -Благодаря военной помощи Москвы, Владимир Красный смог победить своих дядьев и занять муромское княжение. В родстве с московским князем Владимир Красный не состоит, но он является его верным союзником. Коль Москва настроена непримиримо к Орде, точно так же повел себя и Владимир Красный, не пожелав разговаривать со мной.
        -И ты наказал за это Владимира Красного, натравив на него его дядю Глеба Георгиевича. - Тохтамыш слегка усмехнулся, жуя ягоды. - Ход ловкий и верный: разделяй и властвуй! Куда бежал Владимир Красный? Не в Москву ли?..
        -Может, и в Москву, великий хан, - ответил Ак-Ходжа. - Ну и шайтан с ним! Князишка он никчемный. Зато Глеб Георгиевич - воитель отменный. Московского князя он ненавидит и готов воевать с ним на нашей стороне.
        -Это хорошо, - задумчиво обронил Тохтамыш. - А что же рязанский князь? Склоняется ли он на мою сторону?
        -Олег покуда колеблется, - промолвил Ак-Ходжа. - Понять его можно, светлый хан. Московиты могут в любое время опустошить Рязань, коль прознают, что Олег что-то затевает против них, ища поддержки из Сарая. Олег хочет знать, великий хан, наберется ли в твоей орде сто тысяч батыров. Я сказал Олегу, что пять туменов у нас имеется, а еще пять туменов надеемся собрать будущим летом.
        Тохтамыш перестал жевать, переведя свой взгляд с Ак-Ходжи на эмира Едигея, сидевшего в плетеном кресле.
        -Как думаешь, соберем мы пятьдесят тысяч воинов к уже имеющимся пяти туменам? - спросил Тохтамыш.
        -Нет, не соберем, - без колебаний ответил Едигей. - Ты же знаешь, повелитель, что местные кипчаки и саксины вовсе не рвутся в поход на Москву. Аланы и фряги за нами не пойдут, ибо поражение Мамая еще свежо в их памяти. Останутся в стороне и касоги. Да что там говорить! - Едигей досадливо махнул рукой. - Даже имеющееся у нас войско скоро не на что будет содержать. Денег в казне очень мало, а налоги почти не поступают.
        Для Тохтамыша это был самый больной вопрос: где взять деньги на содержание войска?
        -То, что в казне пусто, это я и без тебя знаю, - произнес Тохтамыш, уколов Едигея сердитым взглядом. - Лучше подскажи, где взять злато-серебро?
        -Прежде чем идти походом на Русь, нужно сначала покорить Булгар и мордву, повелитель, - сказал Едигей. - Мордовские князья испокон веку платили дань золотоордынским ханам, а теперь они платят подати хану в Булгаре. По слухам, засевший в Булгаре Хасан называет себя великим ханом, пора бы сбить с него спесь! Ведь, по сути, Хасан такой же безродный выскочка, как и Мамай.
        -Обособление Булгара от Сарая несомненно ослабляет Золотую Орду, - заметил Ак-Ходжа. - Булгар и мордву надо подчинить, Едигей прав. Это добавит нам доходов в казну, а также усилит наше войско.
        -Укрываясь в мордовских лесах, можно совершать внезапные набеги на Русь, - вставил Едигей, воинственно сверкнув глазами. - Говорят, из владений мордвы рукой подать до Мурома и Рязани. От мордовских городищ на реке Суре до Нижнего Новгорода всего-то три конных перехода.
        Тохтамыш мигом уловил самую сокровенную мысль Едигея. Ведь если ордынское войско устремится на Русь не со стороны Дона, а от реки Суры, то оно сможет выйти к Оке, оставив в стороне дальние дозоры московлян. Как сообщает рязанский князь, дальняя московская стража стоит где-то у верховьев Дона. Там же пролегает степной шлях, по которому каждое лето идут торговые караваны от южных морей к северным лесам и обратно.
        «Мамай двинулся на Русь по донскому шляху и был загодя обнаружен дозорными московского князя, - размышлял Тохтамыш, продолжая угощаться смородиной. - Мамаева орда была велика, но московская рать навязала ей битву в невыгодной местности. Мамаева конница не смогла действовать успешно, оказавшись в узкой низине среди лесов и оврагов. Дамир-мол опытный ратоборец, в открытом сражении его, пожалуй, не одолеть. И только свалившись на московского князя, как снег на голову, я смогу победить его. Ныне Русь сильна, как никогда, поэтому открыто враждовать с ней бессмысленно. Самонадеянный Мамай не учел это и был разбит на Куликовом поле. Я не пойду по стопам Мамая… Да мне и не собрать стотысячное войско, надо это признать!»

* * *
        Шестнадцатилетний Басар, младший сын Мамая, был назначен Тохтамышем сборщиком податей. Ленивый и изнеженный Басар плохо держался в седле, был неуклюж во владении оружием, поэтому Тохтамыш поручил ему собирать налоги с кочевых кипчакских племен, понимая, что воин из него не получится. Ведомо было Тохтамышу и о той беде, год назад приключившейся с Басаром, когда Мамаевы нукеры отрезали ему детородный орган, якобы за посягательство на любимую наложницу отца.
        В среде татарской знати об этом старались не упоминать, опасаясь мести со стороны вспыльчивого Солтанбека, старшего брата Басара. Солтанбек глядел на сарайских вельмож свысока, поскольку он привык помыкать ими в пору владычества Мамая над Золотой Ордой. Обласканный Тохтамышем Солтанбек состоял в ханском совете, таким образом имея преимущество перед сарайской знатью, как и во времена Мамая. Солтанбека постоянно окружали головорезы из его дружины, для которых кровопролитие и пытки были излюбленным занятием. В окружении Тохтамыша Солтанбека недолюбливали и побаивались, друзей у него не было.
        Однажды в начале зимы, когда сборщики налогов отчитывались в ханском дворце о проделанной работе, случился неприятный инцидент. Басар, представивший письменный отчет о собранных им податях, удостоился похвалы Тохтамыша, так как его сборы оказались выше, чем у прочих сборщиков податей. Тохтамыш не просто при своей свите похвалил Басара, но одарил его золотой цепью.
        В тот момент, когда Басар принимал награду из рук Тохтамыша, кто-то из татарских вельмож негромко и язвительно обронил: «Наш юный евнух неплохо постарался! Ему место в гареме, а он, глядите-ка, взялся выколачивать подати!»
        Мало кто расслышал эту реплику в толпе сарайской знати. Однако среди этих немногих оказался Солтанбек, имевший слух, как у дикой кошки. Солтанбек узнал того, кто под воздействием зависти и злобы столь презрительно отозвался о Басаре. Это был дворецкий Тарбей, давний недоброжелатель Мамая. Тарбей одним из первых присягнул на верность Тохтамышу, предав Мамая, разбитого русами на Куликовом поле.
        На другой день Солтанбек и его нукеры подстерегли на одной из улиц Сарая Боробека, сына Тарбея, возвращавшегося со слугами с базарной площади. На глазах у случайных зевак нукеры Солтанбека содрали с Боробека атласные порты, отрезав ему под корень его мужское достоинство. Униженного и рыдающего Боробека слуги на руках принесли домой. Трагедия несчастного Боробека усугублялась тем, что он совсем недавно взял в жены девушку из богатой и знатной семьи.
        Тарбей упал в ноги к Тохтамышу, умоляя его сурово наказать Солтанбека за его злодеяние. Замять это дело Тохтамыш не мог, поскольку Тарбей верно служил ему, да и знать Сарая была настроена на то, чтобы Солтанбек не смог отвертеться от ханского суда. Тохтамыш вывел Солтанбека из ханского совета и назначил судебное расследование.
        На судебном заседании Солтанбек держался с присущей ему самоуверенностью. Он не раскаивался в содеянном, заявляя, что между ним и Тарбеем существует давняя вражда. «Мне известно, что Тарбей за глаза всячески чернит меня перед Тохтамышем, - молвил Солтанбек. - Тарбею досадно, что я и мой брат являемся приближенными Тохтамыша, несмотря на то, что наш отец воевал с ним. Тарбей насмехается над Басаром, называя его евнухом. Что ж, теперь сын Тарбея тоже евнух. Пусть-ка Боробек расскажет Тарбею, каково это, имея молодую жену, быть бессильным зачать с нею ребенка. Кто смеется над чужим несчастьем, сам должен вкусить горестей!»
        К изумлению и негодованию Тарбея, ханские судьи объявили, что по законам Синей Орды это дело должно разрешиться поединком на саблях. Своими насмешками Тарбей нанес тяжкое оскорбление Басару и его брату, род которых гораздо знатнее. Поэтому у Солтанбека тоже есть право привлечь Тарбея к суду. Но, поскольку для Солтанбека унизительно вызывать в суд Тарбея, не равного с ним по рождению, потому-то он и оскопил Боробека, Тарбеева сына.
        «Таким образом, пусть Тарбея и Солтанбека рассудит Аллах, - подвели итог судьи. - Оба одинаково виновны друг перед другом. Оба не согласны на примирение. Честный поединок будет лучшим выходом из этого затруднения».
        Печальные, безысходные думы одолевали Тарбея с того самого дня, когда ханские судьи вынесли свой приговор по его тяжбе с Солтанбеком. У Тарбея не было никаких навыков по владению клинком, он был уверен, что Солтанбек без труда убьет его на поединке. Объятый страхом Тарбей придумывал различные отговорки, желая отдалить день поединка. Он то притворялся больным, то спешил расплатиться с долгами, то справлял именины двоюродного племянника, то затевал ремонт ханской сокровищницы… Ханские судьи всякий раз, по просьбе Тарбея, переносили сроки назначенного единоборства то на два-три дня, то на неделю. Так минуло полтора месяца.
        Наконец Тохтамыш, устав от ожидания, назначил окончательный день поединка.
        К удивлению Тарбея, Боробек заявил, что он сам выйдет на схватку с Солтанбеком.
        -Ты же плохо держишься в седле, сынок, - сказал Тарбей, - а Солтанбек отличный наездник.
        -По правилам, тот, кто принимает вызов, заявляет, каким будет поединок, конным или пешим, - заметил на это Боробек. - Вызов будет брошен Солтанбеком, значит, я смогу выбрать пеший бой. Без коня Солтанбек не будет слишком сноровист.
        -Тебе и с пешим Солтанбеком не справиться, сынок, - завздыхал Тарбей. - Этот мерзавец орудует саблей гораздо ловчее тебя.
        -По тем же правилам, зачинщик поединка обязан сражаться тем же оружием, что и его противник, - промолвил Боробек. - Я выйду на поединок с копьем и кинжалом. Солтанбеку поневоле придется взять в руки такое же оружие.
        Тарбей взирал на сына со смесью изумления и восхищения в глазах. Он и не предполагал, что в груди Боробека бьется такое отважное сердце! Солтанбек, конечно, превосходный воин, и явно не Боробеку тягаться с ним. Но если лишить Солтанбека кое-каких преимуществ, оставить его без коня и без сабли, тогда у Боробека появится шанс выйти победителем из схватки. Все-таки Боробек в прошлом был ханским нукером, в казначейство он перешел два года тому назад под давлением отца.
        А тут еще произошел непредвиденный случай: необъезженный жеребец лягнул Солтанбека, сломав ему ногу. И это накануне поединка! Узнавший об этом Тарбей бурно возликовал. Судьи собрались было опять сделать отсрочку поединку до заживления ноги Солтанбека. Однако Тохтамыш запретил им это делать. «Коль Солтанбек не может выйти на схватку, значит, его заменит Басар, - постановил Тохтамыш. - В конце концов, именно Басару нанес обиду Тарбей, посмеявшись над его увечьем».
        Басару было шестнадцать лет, у него не было никакого военного опыта, поскольку Мамай не пускал его в сражения. Правда, в последнее время Солтанбек старательно обучал Басара верховой езде, стрельбе из лука, владению копьем и саблей. Однако Басар занимался всем этим из-под палки, у него не было тяги к воинскому делу.
        Боробек был старше Басара на шесть лет. Физически он был гораздо сильнее Мамаева сына. И в обращении с оружием Боробек был опытнее Басара. Поэтому, узнав, что ему предстоит выйти на поединок не с Солтанбеком, а с Басаром, Боробек решил сражаться верхом на коне. Боробек был уверен, что он легко одолеет мальчишку Басара.
        И вот наступил день схватки. После утреннего намаза на широкой площади перед ханским дворцом собрались толпы зрителей, среди которых было много имовитых вельмож, богатых купцов и ханских телохранителей. Тохтамыш сидел на возвышении, застеленном богатыми коврами. Справа и слева от него на длинных скамьях расположились военачальники-кокайцы, муллы и ханские советники. Роскошные халаты и шубы знатных татар смотрелись особенно ярко на фоне выпавшего за ночь ослепительно-белого снега.
        Небогатый люд, пришедший на площадь, со стороны напоминал серую колышущуюся массу, охватившую полукольцом лобное место, укрытое пушистым снегом. Конные глашатаи еще вчера проехали по всем кварталам Сарая, известив население большого города о предстоящем зрелище. Собственно, такого рода схватки были не в диковинку местным жителям. У кипчаков и татар с давних времен было в обычае разрешать некоторые споры в честном поединке.
        Едва на середину площади выехали два всадника в доспехах, как в толпе наметилось оживление. Люди вытягивали шеи, разглядывая двух наездников и вслух высказывая предположения относительно того, кто из них победит в схватке.
        Боробек, восседавший на белом гривастом коне, смотрелся более грозно. На нем был длинный хорасанский панцирь из металлических пластин с овальными краями, напоминавшими рыбью чешую. Голова его была увенчана островерхим аварским шлемом с тонкой стальной стрелкой, защищавшей нос. На поясе у Боробека висела сабля. В правой руке он держал копье, в левой - круглый щит. На левом боку у него висели саадак и колчан со стрелами. Желтое одутловатое лицо Боробека с приплюснутым носом и тонкими усами было невозмутимо. Он глядел на Басара, как хищник на добычу.
        Басар выехал на поединок на гнедом поджаром жеребце, укрытом чепраком с нашитыми на нем бронзовыми бляшками. Вооружение у Басара было точно такое же, как и у Боробека, зато панцирь на нем был более легкий, изготовленный из сыромятной кожи. Голова Басара была покрыта круглым монгольским шлемом с металлическим верхом и кожаными пластинами, ниспадавшими на шею. Юный и стройный Басар, не имевший усов, смотрелся рядом с Боробеком хрупким и беззащитным, несмотря на свое воинское облачение.
        По обычаю, Боробек и Басар сначала поприветствовали хана Тохтамыша, подъехав к возвышению, украшенному красными коврами. Затем они разъехались в разные стороны примерно на пятьдесят шагов друг от друга. Закрывшись щитами и взяв копья на изготовку, соперники стояли так несколько долгих секунд. Наконец один из ханских судей взмахом красного платка дал сигнал к началу поединка.
        Для Басара эта схватка стала первым по-настоящему серьезным испытанием в жизни. Увидев, что Боробек с яростным криком скачет на него, погоняя пятками своего скакуна, Басар не на шутку испугался. Тело и голова Басара горели, точно объятые огнем. В ушах у него шумело, а сердцу вдруг стало тесно в груди, словно оно стало втрое крупнее. Все прожитые годы показались Басару кратким мигом, быстрой минутой, промелькнувшей подобно падающей звезде в ночном небе. «Что постиг, чего добился я за минувшие шестнадцать лет? - пронеслось в голове у Басара. - Неужто пришла моя пора заглянуть в глаза смерти? Нет, я не хочу! Нет! Нет!»
        Швырнув на снег копье и щит, Басар поспешно выхватил из саадака тугой лук, а из колчана черную оперенную стрелу. Гнедой под ним нетерпеливо бил копытом, порываясь сорваться с места, но Басар сердитым окриком усмирил его. Привстав на стременах, Басар напружинился, пристроив стрелу на тетиву лука. Он делал все, как учил его Солтанбек.
        Боробек летел на Басара, чуть наклонившись к гриве коня. Острое жало его копья блестело на солнце, шлем у него на голове сверкал, отражая слепящие солнечные лучи. Копыта белого жеребца громыхали, взрыхляя снег. Расстояние между двумя всадниками стремительно сокращалось. Толпа замерла в полнейшем молчании. В чистом прохладном воздухе был слышен лишь топот копыт и хриплый воинственный вопль Боробека.
        Всего секунда понадобилась Басару, чтобы прицелиться и спустить тетиву из воловьих жил. Выпущенная им стрела угодила Боробеку прямо в разверстый в крике рот, а ее острие вышло у него из затылка. Боробек выронил копье и с хрипеньем стал заваливаться вбок, невольно потянув узду влево. Белый жеребец рванулся в сторону, грызя удила. Все больше теряя равновесие, Боробек продолжал цепляться за натянутые поводья, вынудив своего скакуна сначала скакать по кругу, а потом и вовсе подняться на дыбы. Вылетев из седла, Боробек остался лежать неподвижно на снегу с раскинутыми в стороны руками, с торчащей изо рта стрелой.
        Басар опустил лук, не веря своим глазам. Впервые в жизни он своей рукой убил человека! Более того, он вышел победителем из смертельного поединка!
        В ушах Басара еще звучали крики и восхваления сарайской черни, когда он вернулся с площади домой. Басар поспешил в покои старшего брата, застав у того лекарей, которые осматривали его сломанную ногу.
        Увидев в дверях взволнованного радостного Басара, который при виде врачей замешкался у порога, Солтанбек с улыбкой обронил:
        -Рад видеть тебя живым, братец. Сегодня ты стал настоящим мужчиной!
        -Благодаря тебе, брат, - промолвил Басар, приблизившись к Солтанбеку и взяв его за руку. - Я решил стать воином, как и ты.
        Глава 10. Татары идут!
        - Скоро же ты забыл мои благодеяния, брат, - с обидой в голосе выговаривал Всеволоду Аким. - Вспомни, ты приехал в Москву прошлой осенью без средств к существованию. Я на свои деньги выстроил тебе дом, взял тебя пайщиком в свои торговые дела. Можно сказать, на ноги тебя поставил, а ты начинаешь теперь нос задирать. Нехорошо, брат. Не по-христиански это!
        -Не выдумывай, Аким, - возразил Всеволод. - Я нос перед тобой не задираю. По уговору, мы с тобой равноправные пайщики, но ты почему-то взял себе за правило помыкать мною. Гоняешь меня в дальние поездки то с товаром, то за товаром. Никакого передыху не даешь, словно я лошадь ломовая. Почти всю выручку ты себе забираешь, мне лишь жалкие крохи достаются. Разве это по-братски?
        -Не забывай, брат, сколько деньжат ты мне должен за новый-то дом, - заметил Аким. - Вот расплатишься с долгами, тогда и доля твоя от общей выручки возрастет. Родство родством, а про выгоду забывать тоже нельзя. У меня ведь, в отличие от тебя, трое детишек подрастают.
        -Стало быть, ты про свою выгоду всегда помнишь, Аким, а я про свою должен забыть, так, что ли? - огрызнулся Всеволод. - Не слишком ли большие проценты ты на меня навесил, брат? Чувствую, твое благодеяние оборачивается для меня долговой кабалой!
        -Трудиться надо, брат, - нравоучающим тоном проговорил Аким, - тогда и с долгами быстро расплатишься. Значит так, завтра выедешь в Рязань, закупишь там лен и гречиху. По слухам, на Рязанщине ныне лен богато уродился.
        -Окстись, брат! - возмутился Всеволод. - Я лишь позавчера из Торжка прибыл с грузом мехов и моржового клыка. Передохнуть бы мне надо. Езжай-ко ты сам до Рязани.
        -Не могу я в Рязань ехать, дел у меня полно в Москве, - рассердился Аким. - Лето на исходе, в эту пору множество купцов иноземных идут речным путем через Москву с севера на юг. Нужно успевать сбывать гостям чужеземным залежалый товар.
        -Я тоже не могу Москву покинуть, - в тон брату заявил Всеволод, - у моей супруги недавно выкидыш случился, больная она лежит. Не могу я оставить Агафью в таком виде. Ей сейчас надобны уход и утешение.
        Аким вскочил со стула и забегал по светлице, топая сапогами. Его лицо исказила гримаса неприязни.
        -Ты - дурень набитый, братец! - Подскочив ко Всеволоду, Аким постучал костяшками пальцев по его лбу. - Зачем ты связался с этой Агафьей? Ведь ты же знал, что она была гаремной наложницей. Одному богу ведомо, сколько выкидышей у нее уже было в прошлом, ибо немало басурман прошло через ее постель. Чрево Агафьи более не способно к деторождению, это тебе любая повитуха скажет.
        - Заткнись, Аким! - Глаза Всеволода налились гневом. - Не доводи меня до греха!
        Однако Аким не унимался.
        -Я же предлагал тебе в жены свою свояченицу Прасковью, деву чистую и непорочную. Но ты отказался от Прасковьи ради своей сарайской блудницы, талдыча мне про взаимную любовь. В результате Прасковья вышла замуж за суконщика Адама, который явно не прогадал. Ты же, братец, остался с носом и со своей хворой потаскухой, у которой никогда не будет детей…
        Разъярившийся Всеволод прервал злобную тираду Акима, приложив его кулаком прямо в челюсть. Отлетев на два шага, Аким распластался на полу.
        На шум прибежала Авдотья, Акимова жена. Ей кое-как удалось утихомирить мужа, который хотел уже броситься на Всеволода с табуретом в руках.
        -Вы же родные братья, чего же вы грызетесь друг с другом, как недруги! - воскликнула Авдотья, силой усадив Акима на скамью. Она раздраженно добавила, оглянувшись на Всеволода: - Слушай, деверь, иди-ка ты к себе домой! Не столкуешься ты сегодня с братом своим. Приходи к нам завтра.
        Всеволод сдернул с вешалки свой плащ из аксамита и удалился, хлопнув дверью.
        Шагая по Варьской улице к Бондарному переулку, где стоял его дом, Всеволод предавался мрачным раздумьям. Держит его Аким, как слугу, на побегушках. К тому же за одолженные в прошлом году деньги Аким взимает со Всеволода грабительские проценты. Выполняя поручения старшего брата, Всеволод мотается то в Тверь, то в Суздаль, то в Торжок, а получает за это сущие гроши. Этих денег Всеволоду и Агафье еле-еле на еду хватает, а ведь им еще нужно одеваться, заготавливать дрова на зиму, кормить двух лошадей. Теперь вот Агафья занедужила, на лекарей тоже деньги понадобятся.
        Всеволод и не предполагал, что его жизнь на Руси, куда он так стремился, будучи невольником в Орде, окажется столь безрадостной. Сначала Всеволоду не удалось обосноваться близ Мурома в селе Карачарове, сожженном дотла татарами. Теперь вот, живя в Москве, Всеволод чувствует себя кабальным смердом, пребывая у родного брата на посылках. Более всего Всеволода печалило то, что он не видел выхода из своего нелегкого положения. Он был кругом в долгах, поэтому не мог порвать со своим алчным старшим братом.
        Над Москвой понемногу сгущались сумерки, пропитанные кисловатым запахом дыма; это у Яузы-реки дымили бани. Багряное солнце, скатившись к дальнему лесу, почти скрылось в облаках, окрашенных пурпуром.
        Прохожих на улице было мало. Всеволод шагал, взбивая сапогами густую дорожную пыль. Из-за высоких частоколов лаяли цепные псы, потревоженные его шагами. Тут и там хлопали воротные калитки, это местные ремесленники и торговцы возвращались к родным очагам из кузниц и с торжища.
        Уже подходя к Бондарному переулку, Всеволод вдруг услышал, как его кто-то окликнул по имени. Подняв голову, Всеволод увидел богато одетого вельможу, светло-русые волосы которого были скреплены серебряной диадемой. На лиловом плаще вельможи искрились узоры, вышитые золотыми нитями. Из-под плаща выглядывали красные сафьяновые сапоги с загнутыми носками.
        Позади вельможи теснились трое слуг в высоких шапках с меховой опушкой, один из которых держал под уздцы вороного оседланного коня.
        -Здрав будь, друже! - воскликнул вельможа с улыбкой на устах. - Чего идешь, голову повесив?
        Это был князь Астис, сын Валимунта, литовец родом. В свое время Валимунт, сын Ольгерда, поступил на службу к московскому князю Ивану Красному, отцу Дмитрия Донского. После смерти Ивана Красного Валимунт уехал обратно в Литву, но сын его Астис остался на службе у Дмитрия Донского. Астис женился на русской боярышне, принял крещение. Русичи называли Астиса на свой лад Остеем.
        Когда Всеволод приехал в Москву из Мурома, то случай свел его с Остеем, который предложил ему стать гриднем. Всеволод тогда отказался от предложения Остея, имея намерение заняться торговлей, по примеру старшего брата. Впоследствии Всеволод не раз пожалел о том, что не пошел в дружину к Остею, завязнув в долгах, как муха в паутине.
        Всеволод приблизился к Остею, чтобы пожать ему руку.
        -Здрав будь, князь, - сказал он. - Заботы гнетут меня, потому и не гляжу по сторонам.
        -Жизнь без забот не бывает, - заметил Остей, не спуская со Всеволода своих светло-голубых глаз. - Хочу вновь спросить тебя, витязь. Не пойдешь ли ко мне в дружину? Поверь, это избавит тебя от многих невзгод.
        -Я бы рад служить тебе, князь, но… - Всеволод замялся, неловко топчась на месте. - В кабале я у брата своего, долгами он меня опутал.
        -Помнишь, я говорил тебе прошлой осенью, что так и будет. - Остей с хитрым прищуром покачал головой. - Но ты не поверил мне, приятель. Уж не обессудь, но брат твой - скряга, каких поискать! Иди ко мне в дружину, а я оплачу все твои долги.
        -Коль так, князь, буду преданно служить тебе, видит бог! - растроганно произнес Всеволод.
        -Приходи завтра на мой двор, - промолвил Остей, дружески похлопав Всеволода по плечу. - Урядимся с тобой честь по чести при свидетелях. Там же получишь воинскую справу и серебро в уплату долга.
        Подворье князя Остея находилось в селе Кулишки, что на самой окраине Великого Посада. В этом селе были погребены бояре и воеводы, павшие в Куликовской битве. Рядом с их братской могилой Дмитрием Донским была выстроена деревянная обетная церковь. Храм этот назывался Дмитровским, поскольку был посвящен святому воину Дмитрию Солунскому.
        Всеволоду уже доводилось бывать в Кулишках по своим торговым делам, поэтому ему было ведомо, где стоит Остеев двор. На другой день спозаранку Всеволод пришел к высокому крыльцу Остеева терема. Оказалось, что Остей чуть свет отправился на совет к великому князю, поэтому со Всеволодом разговаривала княгиня Кристина, жена Остея.
        Это была среднего роста, молодая, статная женщина, белолицая и голубоглазая. Кристина была дочерью московского боярина Федора Воронца. У нее было миловидное круглое лицо с мягко закругленным подбородком, с ласковыми и очень красивыми глазами. Одета Кристина была в длинный льняной летник белого цвета с голубыми узорами по вороту и на рукавах, ее голова была укрыта тонким белым повоем, скрепленным на лбу широкой диадемой с красным орнаментом в славянском стиле. На тонких пальцах княгини поблескивали золотые перстни.
        Весь облик супруги Остея дышал очарованием.
        -Муж все мне разъяснил перед уходом, - молвила Кристина, обменявшись приветствиями со Всеволодом. - Давай поднимемся в терем, тебе нужно подписать договор, если все его условия тебя устроят.
        Поднимаясь по теремным ступеням, Всеволод спросил у Кристины, идущей впереди него, долго ли будет отсутствовать Остей.
        -Ожидать ли мне его здесь? - добавил Всеволод. - Иль я могу идти по своим делам?
        -Я думаю, совет у великого князя продлится долго, - заметила Кристина, не скрывая своей тревоги. - Гонец, прибывший к моему мужу, сообщил ему, что орда Тохтамыша внезапным наскоком захватила Лопасню и переправляется через Оку.
        Всеволод на мгновение лишился дара речи, взирая на Кристину так, словно та произнесла нечто непристойное или неправдоподобное. У него спутались мысли и стеснило дыхание от услышанного. Кристина продолжала что-то говорить, переступив дверной порог и жестом приглашая Всеволода следовать за нею. Всеволод машинально шел за Кристиной, объятый смятением, совершенно не вникая в то, что она говорит. Даже когда ему вручили для прочтения бумагу, которую следовало подписать, Всеволод пребывал, как в полусне. Он пробежал глазами договор, не вникая в его смысл, ибо мысли его были совсем о другом. «Тохтамыш все-таки двинулся на Русь! - думал Всеволод. - О господи, как скоро это случилось!.. Татары уже на окской переправе, в трех переходах от Москвы! Как такое произошло?.. Где же были дальние московские дозоры?»
        Слух о татарах, нежданно-негаданно объявившихся на Оке, переполошил жителей Москвы. Торг гудел, как растревоженный улей. Повсюду звучали разговоры, мол, по зову великого князя уже собираются ратники то ли на Кучковом поле, то ли у села Кудрино, что на Яузе-реке. Купцы-иноземцы спешили завершить свои сделки и покупки, чтобы до наступления вечера отъехать из Москвы. Кое-кто из местных торговцев тоже грузили на возы самый ценный товар, собираясь в путь: одни - в Суздаль, другие - в Переславль-Залесский… Торговый люд был обеспокоен тем, что, если русские полки не смогут одолеть татар, тогда Москва окажется в осаде. Такое в прошлом уже случалось и не раз в пору литовских вторжений.
        Всеволод, придя домой к старшему брату, застал того в сильном расстройстве.
        -Слыхал о татарах, брат? - бросил Всеволода Аким, роясь в сундуке с мехами. - Не придется тебе в Рязань ехать, поедешь во Владимир. Может случиться, что нехристи Москву обступят, поэтому надо загодя отправить отсель меха, ткани, жемчуг, серебро и моржовую кость. Соленую рыбу, мед и воск я сплавлю речным путем в Звенигород. - Аким повернулся ко Всеволоду. - Как самочувствие Агафьи? Можешь взять ее с собой.
        -Брат, я пришел, чтобы вернуть тебе долг сполна, - сказал Всеволод, достав из-за широкого пояса кошель с деньгами. Он бросил туго набитый кожаный мешочек на стол, укрытый белой скатертью. - Возьми, пересчитай.
        -Откель же у тебя взялось столько денег, братец? - Аким шагнул к столу и развязал тесемки кожаной калиты.
        На стол со звоном посыпались серебряные монеты, тут были и ордынские дирхемы, и хорезмийские алтыны, и греческие аспры, и рубли московской чеканки.
        -Поступил я на службу ко князю Остею Валимунтовичу, - ответил Всеволод, опустившись на стул. - Он-то и ссудил меня деньгами.
        -Покровителя себе нашел, - проворчал Аким, присаживаясь к столу. - Гляди, не прогадай, брат! Со мной ты был вольным человеком, а князь Остей в узде тебя держать станет.
        -От твоей «воли» я света белого не вижу, брат, - невесело хмыкнул Всеволод. - Надоело мне ни за грош спину на тебя гнуть. Ищи себе другого пайщика.
        Аким принялся считать деньги, что-то ворча себе под нос. Авдотья окликнула было Акима, выглянув из дверей в соседнее помещение. Однако Аким досадливо махнул на жену рукой, мол, уйди, не до тебя сейчас! Авдотья скрылась за дверью.
        Рассчитавшись с долгами, Всеволод почувствовал некий душевный подъем. Ему хотелось шутить и смеяться, как человеку, наконец-то сбросившему с плеч тяжкий груз забот и печалей.
        В дружине князя Остея было тридцать гридней. Всеволод стал тридцать первым воином в этом отряде. Остей, вернувшийся с великокняжеского совета, сообщил своим дружинникам о спешных сборах московского войска. Уже были назначены воеводы над конными и пешими полками, местом сбора которых должно было стать Кучково поле.
        -На сегодняшнюю ночь я распускаю всех вас по домам, - сказал Остей своим гридням, - а завтра поутру вам надлежит прибыть ко мне на двор верхом и с оружием. С рассветом выступаем на татар, таково повеление Дмитрия Ивановича. Также иметь при себе запас ествы на два дня.
        Правой рукой князя Остея был гридничий Кориат, опекавший его с детских лет. Кориату было пятьдесят лет. Он, как и Остей, был родом из Литвы. Прежде чем отправиться домой, Всеволод получил из рук Кориата металлический островерхий шлем, кольчугу, стальные налокотники, пояс с мечом, красный воинский плащ, щит и копье.
        -Стоимость всего этого снаряжения триста ордынских динаров или девятьсот московских рублей, - заметил Кориат Всеволоду. - Эти деньги будут вычитаться из твоего жалованья, молодец. Поэтому в первый год службы жалованье у тебя будет весьма небольшое. Хорошо, хоть конь у тебя имеется, а то пришлось бы тебе еще и за лошадь из княжеских конюшен почти тысячу рублей отдать.
        «Выходит, опять я оказался в долгах, - мысленно усмехнулся Всеволод. - Надеюсь, князь Остей не станет душить меня грабительскими процентами, как это делал мой старший брат!»

* * *
        Лучшей повитухой на московском посаде считалась Семефа, умевшая к тому же и людей врачевать, и различные наговоры делать для приворота, от сглаза иль на удачу в делах. К Семефе все обращались: и люди знатные, и голытьба. Семефа никому не отказывала в помощи, и за большими деньгами не гналась. Семефа хоть и ходила в церковь, но слыла тайной язычницей, поскольку ей были ведомы многие языческие обряды для заговора зубной и головной боли, для снятия ломоты в суставах, для лечения заикания и падучей болезни.
        Когда у Агафьи начались преждевременные роды, то благодаря стараниям соседей, ухаживала за нею именно Семефа. Всеволода в эту пору не было в Москве, он ездил в Торжок по поручению брата. Агафья разродилась недоношенным плодом, при этом она сама осталась живой лишь благодаря врачебному опыту Семефы.
        Агафья несколько дней не вставала с постели, пребывая в удрученном состоянии. Семефе пришлось лечить Агафью не только от большой кровопотери, случившейся при выкидыше, но и от тяжелого душевного потрясения. Семефа ежедневно навещала Агафью, которая наконец-то начала вставать с ложа и передвигаться по дому, вновь занялась вышивкой и вязанием.
        Вот и на этот раз Всеволод, придя домой, увидел Семефу, помогавшую Агафье растапливать печь.
        -Мы с Семефой тесто замесили, собираемся хлеб испечь, - промолвила Агафья при виде вошедшего в горницу Всеволода. В следующий миг Агафья удивленно спросила: - Милый, почто ты в воинской справе? Неужто ты на войну собрался?
        -Тохтамыш идет изгоном на Москву, - сказал Всеволод, снимая с себя шлем, воинский плащ и пояс с мечом. Кольчугу, щит и копье он оставил в сенях. - Дмитрий Иванович объявил сбор полков. Я же с сегодняшнего дня состою в дружине Остея Валимунтовича, милая. Надоело мне торговлей заниматься, отныне я - гридень, а не слуга на побегушках у брата своего.
        -Но ты же с Акимом еще за дом не расплатился, - растерянно пробормотала Агафья.
        -Долг Акиму я уплатил сполна. - Всеволод с улыбкой обнял Агафью. - Князь Остей ссудил меня деньгами.
        -Далече ли татары от Москвы? - обратилась ко Всеволоду Семефа. Она стояла возле печи, опираясь на кочергу.
        -По слухам, татары уже прошли броды на Оке, - ответил Всеволод.
        -Хватит ли Дмитрию Ивановичу времени на сбор большого войска, - обеспокоенно заметила Семефа. - Помнится, на сборы рати против Мамая ушло почти два месяца. Едва Мамаева орда двинулась от берегов Волги на север, тогда же и Дмитрий Иванович бросил клич по всем городам и весям, призывая ратников под свои знамена. Почто же ныне татары свалились на нас, как снег на голову?
        Этим вопросом терзались и воеводы московские, и сам Дмитрий Иванович, так сказал Всеволоду Остей, вернувшись с военного совета. То, что орда Тохтамыша сумела обойти стороной дальние московские дозоры у верховьев Дона, это еще как-то можно было объяснить. Но почему московские соглядатаи в Сарае не послали весточку Дмитрию Ивановичу, когда Тохтамыш начал готовиться к походу на Русь, это было непонятно.
        Всеволод заверил Семефу, что Дмитрий Иванович сможет дать отпор ордынцам, ибо у Тохтамыша нет тех многочисленных полчищ, какие имелись у Мамая.
        -Что ж, поверю тебе на слово, молодец, - сказала Семефа. - Ты же долго жил в Орде и ведаешь, какие дела там творятся.
        Близко общаясь с Агафьей, Семефа знала о ее невольничьей жизни в Сарае и о том, когда и где та познакомилась со Всеволодом, ставшим ее мужем.
        Протопив печь, Агафья и Семефа напекли ржаных караваев и рыбных пирогов, наварили щей и клюквенного киселя. За обедом разговор опять зашел о татарах. Всеволод, сходивший за водой к колодцу, принес весть о том, что Тохтамыш без боя взял Серпухов. Этим городом на Оке владел Владимир Храбрый, двоюродный брат Дмитрия Ивановича. Находившийся в Боровске Владимир Храбрый слишком поздно узнал, что татары перешли Оку. Жители Серпухова, поддавшись панике, скопом бежали кто в Боровск, кто в Можайск, кто в Москву… Никто из них не отважился защищать Серпухов от татар.
        Вместе с беженцами из Серпухова в Москве объявился и Владимир Храбрый со своей дружиной. Это известие на все лады обсуждали водоносы у колодца, расположенного в Бондарном переулке. Это было излюбленное место для передачи слухов и сплетен в здешнем околотке. Никто и не предполагал, что ордынцы так легко захватят Лопасню и Серпухов. «Татары идут! - звучали голоса робких и малодушных. - Скоро нехристи объявятся под Москвой. Чего же медлят наши князья? Почему они не выступают в поход?»
        Под вечер в гости ко Всеволоду пришел суконщик Адам, дом которого стоял в соседнем Смоляном переулке. Женитьба на Прасковье сделала Адама родственником Всеволода. Как-никак Прасковья доводилась родной сестрой Авдотье, супруге Акима, Всеволодова брата. Адам симпатизировал Всеволоду и Агафье, оказывая им любую посильную помощь. Если заносчивый Аким частенько задирал нос перед Адамом, то Всеволод такого себе никогда не позволял.
        Адам владел ткацкой мастерской, доставшейся ему от отца. На Адама работали двенадцать ткачих из числа посадских вдов и деревенских молодух, забитых нуждой. Адамовы ткачихи изготовляли льняную и холщовую ткань, шили на заказ мешки, палатки, грубые рясы и покрывала. У Адама имелся свой лабаз на торгу, где он сам сбывал свой товар и брал заказы. Большого богатства Адам покуда не нажил, однако и в нужде он не сидел.
        Замечая, что между Всеволодом и Акимом постоянно возникают споры и разногласия, Адам предчувствовал, что у братьев рано или поздно дойдет до разрыва. В душе Адам даже желал, чтобы Всеволод порвал с Акимом, открыв собственное дело. Адам хотел привлечь Всеволода к своему ремеслу.
        -Зря ты вступил в дружину Остея Валимунтовича, - молвил Адам Всеволоду, сидя с ним за столом и угощаясь квасом. - Остей хоть и князь из рода Гедеминовичей, но своего удела на Руси не имеет. Он же литовец, да к тому же изгой. Алчные родственники лишили Валимунта, Остеева отца, наследственных земель в Литве. Вот почему Валимунт со своими детьми прибыл в Москву. Отец Дмитрия Донского не шибко ценил Валимунта, не наделив его уделом. Потому-то Валимунт ушел обратно в Литву. Остей Валимунтович предпочел служить Дмитрию Донскому, однако на службе этой он пока не разбогател.
        -Тем не менее, Дмитрий Донской все же породнился с Остеем Валимунтовичем, - заметил Всеволод. - Ведь боярин Федор Воронец доводится Дмитрию Ивановичу родным дядей. Князь Остей входит в круг ближайших советников Дмитрия Ивановича, а это говорит о многом.
        -Ни о чем это не говорит! - Адам досадливо махнул рукой. - С той поры, как Дмитрий Иванович упразднил на Москве должность тысяцкого, все важные решения он теперь сам принимает, не оглядываясь на бояр-советников. Лишь два человека имеют право открыто спорить с Дмитрием Ивановичем. Это князь Владимир Храбрый и воевода Дмитрий Боброк. Первый доводится двоюродным братом Дмитрию Ивановичу, второй приходится ему свояком.
        -И все-то ты знаешь, Адам, - усмехнулся Всеволод. - Дивлюсь я тебе, приятель.
        -О том, что я тебе сказал, вся Москва ведает, - промолвил Адам, допив квас в своем кубке. - Сие ни для кого не тайна. Вот кабы ты вступил в дружину Владимира Храброго или поступил на службу к Дмитрию Боброку, тогда дела твои живо пошли бы в гору.
        Беседа Адама со Всеволодом затянулась допоздна. Адам засобирался домой, когда Агафья стала зажигать восковые свечи и задергивать занавески на окнах, в которые глядел мрак августовской ночи.
        Глава 11. Остей Валимунтович
        - О чем твоя печаль, краса моя? - Семефа мягко обняла за плечи рыдающую Агафью.
        -Тягостно у меня на сердце. - Агафья подняла на Семефу заплаканные глаза. - Вдруг Всеволод бросит меня из-за моего бесплодия, найдет себе другую зазнобу. Куда мне тогда податься?
        -Чего это ты так заговорила, подруга? - Семефа присела на скамью рядом с Агафьей. В голосе у нее появились повелительные нотки. - Всеволод охладел к тебе, что ли, иль намеки он тебе какие-то делал? Ну-ка, признавайся!
        -Всеволод все тот же как будто. - Агафья пожала плечами, утирая слезы кончиками пальцев. - И все равно на душе у меня неспокойно.
        -Где сейчас муж твой? - спросила Семефа.
        -Подался он чуть свет на подворье ко князю Остею, - ответила Агафья. - Нарядился в воинскую справу и был таков, даже завтракать не стал.
        -Это хорошо, что Всеволод о службе радеет, - промолвила Семефа. - Стало быть, ответственный он человек. И тебя он любит, а значит, не бросит. Я же вижу, как он на тебя смотрит.
        Семефа ободряюще улыбнулась Агафье. Семефе уже перевалило за сорок, однако она выглядела очень молодо. Зубы у Семефы были белые и ровные, улыбка красила ее необычайно. Волосы темно-русые, густые и волнистые. Несколько непослушных вьющихся прядок неизменно выбивались у нее из-под убруса, ниспадая на лоб или на виски. Глаза у Семефы были очень выразительные, большие и темно-синие, как лазурит. Красиво очерченные уста Семефы своим цветом напоминали спелую малину. Фигура у Семефы была на загляденье, с тонкой талией, с тугими округлыми бедрами, с мягко закругленными плечами и высокой грудью.
        -Семефа, ты же мила на диво, - сказала Агафья. - Почто же ты не замужем? Почто детей у тебя нету?
        -Живу я пустоцветом… - с печальным вздохом ответила Семефа. - Бесплодная я с юных лет, потому и мыкаюсь одна, как кукушка. Был у меня когда-то жених, и свадьба была, токмо семейная жизнь моя получилась короткой. Поняв, что я не могу зачать ребенка, супруг бросил меня и взял в жены другую, которая вскоре родила ему сына и дочь. - Семефа помолчала и тем же печальным тоном продолжила: - Я какое-то время путалась с разными мужчинами, надеясь родить младенца хоть от кого-нибудь. Но потом мне все вдруг опостылело и я решила от отчаяния утопиться. Вышло так, что на том озере, где я надумала покончить с собой, тем же днем купалась местная знахарка Степанида. Озеро это лежит за Марьинским лесом.
        Я уже камень к шее привязала, когда Степанида вышла ко мне из воды нагая и с распущенными волосами, как русалка. Мигом смекнув, что к чему, Степанида заговорила со мной ласково и приветливо, будто я ей самая близкая родня. Убедила меня тогда Степанида в том, что мое предназначение не просто жить, но облегчать муки рожениц, помогая им рожать детей. «Роды у женщин не всегда протекают удачно, - молвила мне Степанида, - дабы мать или младенец не погибли, во многом зависит от опытной повитухи. Я обучу тебя всему, что знаю сама. И станут руки твои творить великое добро, помогая новой жизни появляться на свет!»
        Четыре года я пробыла в обучении у Степаниды, много лекарских секретов переняла от нее. Наконец и меня стали приглашать врачевать и роды принимать. Поначалу-то всякое случалось, не всякий хворый человек выздоравливал и не всякий младенец живым рождался, но с годами пришли опыт и уверенность в себе. Этим теперь и живу, - подвела итог Семефа. - Пусть нет у меня своих деток, зато через мои руки прошла не одна тысяча новорожденных за двадцать-то лет. Ох, как время летит! Давно ли мне было двадцать пять, и вот уже сорок пять стукнуло в прошлом месяце.
        -Мне бы в твои годы так же молодо выглядеть, Семефа, - не без зависти вздохнула Агафья. - А то ведь бабий-то век короток, к сорока годам опадает красота, как осенняя листва.
        -Не печалься, душа моя! - Семефа обняла Агафью за талию. - И дети у тебя будут. И красивой ты останешься до глубокой старости.
        Задушевную беседу Агафьи с Семефой прервало появление Всеволода, по мрачному лицу которого можно было понять, что он принес плохие известия.
        -Что случилось, милый? - встрепенулась Агафья, кинувшись к мужу.
        Всеволод решительно отстранил от себя протянутые руки Агафьи и стал снимать с себя воинский плащ, пояс с мечом и кольчугу, сердито швыряя все это себе под ноги. Между бровями у него залегла суровая морщина.
        -Дело дрянь, горлица моя, - вымолвил Всеволод, не глядя на жену. - Не сегодня завтра татары будут под Москвой. Дмитрий Иванович с шестью сотнями конников ушел в Кострому для сбора большой рати. Владимир Храбрый с пятью сотнями дружинников отправился к Волоку-Ламскому с той же целью. Воевода Дмитрий Боброк с двумя сотнями всадников двинулся во Владимир поднимать тамошний люд на битву с ордынцами. Также отправлены гонцы в Ярославль, Ростов и Суздаль с повелением к тамошним князьям собирать конные и пешие полки.
        -Кто же будет оборонять Москву от нехристей? - спросила Семефа немного растерянным голосом.
        -Москву будет защищать от Тохтамыша князь Остей, - ответил Всеволод, зашвырнув кольчугу под скамью. - Дмитрий Иванович приказал Остею сжечь дотла посады, а всему посадскому люду надлежит укрыться за каменными стенами Кромника. Остею велено выдерживать татарскую осаду, не выходя за стены на вылазки. Под началом Остея Дмитрий Иванович оставил дружину в девять сотен копий. К тому же Остею дозволено брать оружие из великокняжеского арсенала, дабы вооружить мужиков и ремесленников.
        Словно в подтверждение сказанного Всеволодом, по Бондарному переулку проехал глашатай верхом на коне, объявляя зычным голосом о том, что жителям Великого Посада нужно сегодня же перебраться в каменный Кромник, забрав лишь самые ценные вещи.
        -Все брошенные дома и прочие посадские строения, включая церкви, будут сожжены! - громко выкрикивал бирюч. - Таково повеление московского князя Дмитрия Ивановича! Кто ослушается, тот будет наказан плетьми. Слушайте все, такова воля Дмитрия Ивановича!.. Спешите, люди добрые, ибо татары уже близко. Гоните скотину в леса, а семьи свои укрывайте за стенами Кромника.
        Семефа поспешила к себе домой, чтобы собрать самые необходимые вещи.
        Агафья, бессильно опустившись на стул, дала волю слезам.
        -Ну, что же это за напасть такая! - рыдала она, сорвав с головы платок и комкая его в руках. - Почто же нету нам спасения ни в Муроме, ни в Москве от татар проклятущих! Неужто нам придется бежать от нехристей на край света за леса и долы…
        -Никуда мы с тобой не побежим, - буркнул Всеволод, метаясь из комнаты в комнату и запихивая в мешок платья Агафьи, ее зимние сапожки и беличью шубейку. - В Москве пересидим татарское нашествие, милая. Кромник московский в прошлом две литовские осады выдержал, устоит сия каменная твердыня и против Тохтамыша.
        -Мы же за дом кучу денег отдали брату твоему, - молвила Агафья, размазывая слезы по щекам. - И что теперь, милый? Получается, денежки наши сгорят в пламени вместе с домом. Все труды наши пойдут прахом!
        -Были бы целы руки и голова, а дом можно новый построить, - сказал Всеволод, завязывая туго набитый мешок обрывком веревки.
        -Не разумею, зачем надо жечь дома? - раздраженно обронила Агафья. - Пусть жилища стояли бы пустые, ведь татары не останутся тут на зимовку.
        -Ордынцы могут разобрать терема по бревнышку и соорудить из них осадные машины, - назидательно промолвил Всеволод. - Этими же бревнами нехристи могут забросать крепостной ров у восточной стены Кромника. Потому-то Дмитрий Иванович и повелел сжечь посады дотла, дабы у татар не оказалось под рукой строительного материала. Это же военная наука, милая.
        Агафья взирала на происходящее вокруг с испугом и изумлением. Огромные толпы людей - мужчин, женщин и детей, - обремененные сумами, мешками и корзинами, валом валили в распахнутые настежь Никольские, Фроловские и Тимофеевские ворота, вливаясь в каменную цитадель на Боровицком холме. Этот шумный людской поток тянулся с утра до полудня из Замосковоречья, с Черторыя, из Великого Посада, с Кучкова поля, из-за Яузы-реки, где было немало сел и боярских усадеб.
        Дабы избежать в Кромнике излишней скученности, тиуны и гридни Остея Валимунтовича не пропускали в ворота крепости крестьян с возами, коровами и козами, веля им прятаться в лесах или уходить в Дмитров и Переславль-Залесский.
        Среди жителей посадов было немало тех, кто не собирался терпеть тяготы осады в Кромнике, предпочитая укрыться от татар в дальних городах и деревнях за рекой Клязьмой. Длинные колонны беженцев тянулись от Москвы на север по тверской дороге, на северо-восток по переславской дороге и по владимирской дороге на восток. Мелкая белая пыль, взбитая колесами телег и копытами лошадей, клубилась густыми облаками над лугами и перелесками. Порывы ветра взметывали пыльную завесу выше деревьев, заволакивая ею небеса на северо-востоке.
        После полудня над опустевшими посадами, где не осталось ни души, взметнулись рыжие языки пламени, источая бурый и сизый дым. Это слуги и гридни Остея Валимунтовича пробежали с факелами по всем московским предместьям, запалив и роскошные терема, и храмы, и бедные лачуги. Гигантский пожар, раздуваемый ветром, охватил Кромник с трех сторон. С ужасным гулом и треском полыхали целые улицы, горели, как свечки, хоромы богатых купцов, заволакивая дымом и копотью небо над Кромником. Нестерпимый жар гулял волнами над пожарищем, распугав всех ворон и галок в округе. Обжигающее дыхание пожара доносило ветром и до каменных стен и башен Кромника, на которых теснились многие сотни московлян, с горестными стенаниями взиравших на свирепое буйство огненной стихии. В этот день большие убытки понесли все жители посадов: и богатые, и бедные.
        Люди, нашедшие прибежище в Кромнике, заняли все постоялые дворы, храмы и монастырские подворья. Кому-то предоставляли кров друзья или родственники, но таких было немного. Основная масса народа была вынуждена обустраиваться кое-как в сараях, банях, палатках, шалашах и просто под открытым небом. Скученность порождала немало затруднений, споров и конфликтов, которые приходилось в срочном порядке разрешать князю Остею, в руках у которого была верховная власть.
        Всеволоду и Агафье повезло, поскольку князь Остей разместил их в тереме своего тестя, ушедшего с дружиной Дмитрия Ивановича в Кострому. Своих домочадцев боярин Федор Воронец загодя отправил во Владимир. По просьбе Всеволода, Остей Валимунтович также дал приют повитухе Семефе, суконщику Адаму и его жене Прасковье.
        Всеволод хотел было позаботиться и о семье Акима, но тот, как оказалось, спешно отъехал во Владимир, прихватив жену, детей и самый ценный товар. Об этом Всеволоду поведал Адам, помогавший Акиму грузить пожитки на возы.
        -Нам с тобой тоже следовало бы уехать из Москвы, - втихомолку выговаривала Агафья Всеволоду. - Многие купцы и бояре уже убрались отсель, и твой брат Аким в том числе. Похоже, имовитые мужи не очень-то надеются, что Кромник выдержит осаду Тохтамыша.
        Агафью томили недобрые предчувствия, кои она не скрывала от Всеволода. Чувствительному сердцу Агафьи было от чего растревожиться. Конец августа выдался жаркий. К тому же над Кромником днем и ночью висела удушливо-горьковатая дымка, принесенная ветром с пепелищ, оставшихся от ремесленно-торговых околотков. В тереме было душно, поэтому окна на ночь распахивали настежь, но легче от этого не становилось, поскольку вместе с ночной прохладой в помещения проникал тяжелый запах гари.
        По ночам в Кромнике тоскливо выли собаки. Это лишало Агафью сна. Ей казалось, что псы чуют приближение страшной гибели. Всеволод всячески успокаивал Агафью, но все было напрасно: предчувствие ужасного бедствия не оставляло ее.
        Терем, куда временно вселились Всеволод и Агафья, стоял в самом конце Успенской улицы, идущей под уклон мимо Чудова монастыря прямиком к Фроловским воротам. По этой улице, стесненной по сторонам частоколами и высокими боярскими хоромами, постоянно проезжали всадники в богатых кафтанах, сопровождавшие крытые возки, из которых выглядывали нарядные женщины в парчовых шапочках и белых покрывалах. Это боярские семьи и их слуги продолжали покидать Москву. Отъезжавшие бояре говорили князю Остею, мол, сопроводив жен и детей в безопасное место, они непременно вернутся назад, чтобы защищать Кромник от татар. Однако никто из уехавших вельмож обратно так и не вернулся.
        Московские простолюдины поначалу взирали на это повальное бегство знати с насмешками и язвительными прибаутками. «Пастух сбежал, так и все бараны за ним побежали! - выкрикивали остряки из народа. - Иначе и быть не могло!» «Пастухом» местная беднота называла Дмитрия Донского, который не очень-то церемонился со своими приближенными.
        Когда прошел слух о том, что орда Тохтамыша подошла к реке Пахре, опустошив все тамошние деревни, черный люд, собравшись на вече, постановил: запереть все ворота Кромника и никого не выпускать из города. Народ потребовал оружие у Остея. Был спешно собран пеший полк из посадских ремесленников, монахов и боярской челяди. Желающих сражаться с татарами набралось более пяти тысяч человек в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет. Ратники были разбиты на сотни и десятки, получив из хранилищ великого князя копья, щиты, шлемы, мечи и топоры.
        На крепостных башнях и у всех ворот были выставлены караулы. Под наблюдением дружинников Остея Валимунтовича оказались лишь Свибловы и Беклемишевские ворота. Первые выходили на берег Москвы-реки, вторые вели к реке Неглинной. Все прочие выезды из Кромника охраняли ратники из простонародья, сами выбравшие себе воевод. Эти воеводы неохотно подчинялись князю Остею из-за его литовской родословной. Кузнец Копыл, избранный воеводой, и вовсе предложил низложить Остея, поставив во главе воинства кого-нибудь из русских бояр.
        Народное вече поддержало Копыла, но загвоздка вышла в том, что никто из московских бояр, кои еще оставались в Кромнике, не отважился сместить Остея, которому сам Дмитрий Донской доверил верховное главенство над московской ратью.
        Поскольку многие боярские дворы в Кромнике опустели, поэтому там хозяйничали посадские, расхищая припасы и без меры угощаясь хмельным медом. В пьяном угаре вооруженная толпа устроила погромы в теремах наиболее ненавистных вельмож и ростовщиков, опутавших долгами многих жителей посадов. Под горячую руку московской голытьбы угодили несколько имовитых бояр, в числе которых оказался Юрий Грунок, родной дядя Дмитрия Ивановича.
        Пострадавшие бояре гурьбой подвалили к Остею Валимунтовичу, требуя от него наказать дерзких смутьянов.
        -Мы с супругой из храма выходили после обедни, когда какой-то вонючий мужичина грубо толкнул меня плечом, - возмущался Юрий Грунок, брезгливо кривя рот, обрамленный темными усами и бородой. - Я осадил этого мерзавца, мол, гляди, куда прешь, скотина! А этот негодяй накинулся на меня с кулаками. Из толпы еще два молодчика выскочили ему на подмогу. Меня и жену мою эти скоты сбили с ног, одежду на нас порвали, отняли у нас шапки и сапоги. В пыли нас вываляли с головы до ног. Это же неслыханное злодейство!
        -Чернь обнаглела дальше некуда! - вставил боярин Иванко Черняк с черными, как смоль, волосами и бородой. - С меня какие-то хмельные голодранцы среди бела дня сорвали соболью шапку и объяровый опашень. Слуг моих дрекольем побили и тоже ограбили.
        -По улице пройти страшно, повсюду шастает пьяное мужичье с дубинами и топорами, - жаловался боярин Абросим Собака. - Дорогу никто не уступает, поклонов никто не отвешивает. Всякий лапотник может бросить в лицо знатному человеку слово дерзкое, а то и зуботычиной наградить. Мне вот какой-то мужик зуб выбил ни за что, просто я ему на пути попался. Терпеть такое просто невозможно! Коль ты, княже, не в силах оградить нас от посягательств черни, значит, позволь нам уехать из Москвы.
        -Мы не столько за себя боимся, сколько за жен и детей своих, - поддержал Абросима Юрий Грунок. - Выпусти нас из города, князь.
        -Я бы рад это сделать, бояре, но вече постановило никого не выпускать из Кромника, - сказал Остей, не смея взглянуть в глаза своим собеседникам.
        -«Вече постановило»… - скривился Иван Черняк. - У кого здесь верховная власть, княже, у тебя или у голытьбы? Неужто ты будешь ходить на поводу у этого пьяного сброда?
        -Вот зарежут нас завтра лапотники, а жен наших донага разденут, - кипятился Юрий Грунок. - За эти злодейства черни не кому-то, а тебе придется отвечать перед Дмитрием Ивановичем. Имей это в виду, княже.
        Сказанное Юрием Грунком сильно обеспокоило Остея Валимунтовича. Он понимал, что власть ускользает из его рук и Кромник, забитый беженцами, все больше погружается в хаос. Коль дойдет до поножовщины и прольется кровь боярская, то гнев Дмитрия Донского неминуемо падет на его голову.
        После недолгих колебаний Остей пообещал выпустить из города Юрия Грунка и его приятелей вместе с семьями.
        -Даю вам час на сборы, бояре, - сказал Остей. - Как ударит колокол на звоннице Чудова монастыря, подходите со своими домочадцами к Фроловским воротам.
        В назначенное время Остей пришел к воротной Фроловской башне, взяв с собой десяток дружинников, среди которых находился и Всеволод. Остей приказал стражникам распахнуть дубовые створы ворот.
        В карауле возле Фроловской башни стояли семеро мужиков, вооруженных копьями, топорами и кинжалами. Ни один из них не сдвинулся с места, чтобы выполнить приказ Остея.
        -Мы подчиняемся воеводе Копылу, а он настрого запретил ворота отворять, - гнусавым голосом произнес старший из караульных, плечистый детина, с бородой до самых глаз. Он единственный из стражей был в кольчуге и шлеме. Шестеро его товарищей были в льняных домотканых рубахах и портах. - Уж не обессудь, княже.
        -Я тут главный воевода, а не Копыл! - рассердился Остей. - Как смеешь ты не выполнять мои повеления, наглец! В поруб захотел? - Остей схватил бородача за ворот рубахи. - Я знаю тебя. Ты же кожевник с Черторыя. Маркелом тебя кличут, так?
        -Верно, княже. - Плечистый кожевник разом присмирел, видя, что Остей настроен решительно.
        -Ступай отсель и людей своих забирай, - бросил Остей Маркелу. - Мои гридни заступят в караул у Фроловской башни. От тебя, кожемяка, хмелем за версту разит! Иль не знаешь ты, собачий сын, что в пьяном виде стоять в дозоре нельзя!
        Маркел зашагал прочь, как побитый пес, что-то ворча себе в усы. Подчиненные Маркелу стражники поспешили за ним, отворачиваясь в сторону, дабы Остей не учуял исходящий от них сладковато-приторный запах браги.
        Одного из гридней Остей отправил в Чудов монастырь ударить в колокол. От Фроловских ворот до Чудова монастыря было около ста шагов. Остальные дружинники живо сняли запоры и распахнули высокие воротные створы, обитые медными листами. Им в лицо ударил дымный смрад, висевший над огромным черным пепелищем, оставшемся от Великого Посада после пожара. Дорога, начинавшаяся от Фроловской башни и уходившая на северо-восток, пролегала через эти обугленные дымящиеся руины.
        Едва на монастырской звоннице замолк колокол, как к Фроловским воротам, погоняя коней, примчались Юрий Грунок и Абросим Собака со своими женами, детьми и челядинцами. Женщины и дети сидели в повозках на узлах и мешках. Мужчины ехали верхом.
        -Проезжай! Не задерживайся! - Остей махнул рукой Абросиму, едва тот направил к нему своего коня, видимо, желая сказать слова благодарности. - После сочтемся с тобой, боярин. Скачи живее!..
        Абросим взмахнул плетью и, промчавшись мимо Остея, исчез в высокой воротной арке. За ним следом устремился Юрий Грунок на белом коне с развевающимся на скаку длинным хвостом. За боярами последовали конные слуги, прогрохотали на ухабах две повозки с высокими бортами. Миновав широкий проезд во Фроловской башне, небольшой боярский обоз стал быстро удаляться по дороге, усыпанной пеплом.
        Иванко Черняк и его домочадцы не смогли выехать из Кромника. Набежавший отовсюду посадский люд живой стеной перегородил Успенскую улицу. Сильные руки ремесленников хватали под уздцы испуганных лошадей, стаскивали с седел боярских челядинцев, остановили движение повозок, нагруженных разным добром.
        -Куда это ты поспешаешь, боярин? - молвил кузнец Копыл, мрачно взирая на Иванко Черняка, которого рассерженные мужики уже успели вывалять в грязи. - Торопишься укрыть от татар свое барахлишко, а на церкви тебе, выходит, наплевать! Пусть их нехристи грабят! - Копыл широким жестом могучей руки указал на взгорье, где высилась белокаменная громада Архангельского собора, сверкали позолотой купола и кресты Успенского храма и собора Спаса на Бору. - Что же это получается, боярин? Черный люд собрался Москву от ордынцев оборонять, а мужи лепшие и имовитые о сражении с врагом и не помышляют. Бегут наши князья и бояре из Москвы, как тараканы из горящей избы, смех да и только.
        -Чего толковать с этим Черняком, у него же душа черная, как сажа! - выкрикнул кто-то из толпы. - Повесить его на березе за трусость и жадность!
        В людской толчее раздались одобрительные выкрики. У кого-то живо нашлась веревка, из которой мигом соорудили петлю. Побледневшего Черняка сразу несколько пар рук поволокли к ближайшему дереву, ветви которого нависали над частоколом, ограждавшим двор боярина Федора Воронца. Кто-то подкатил толстую дубовую колоду, на которую лихие молодцы, разгоряченные вином, водрузили трясущегося Черняка. Ловкие подростки уже взобрались на березу, закрепляя веревку с петлей на длинном прочном суку.
        Но тут вмешательство Остея Валимунтовича остановило эту поспешную казнь без суда.
        -Одумайтесь, люди добрые! - выкрикивал князь Остей. - Неправедное дело вы затеяли, иль креста на вас нету. Самосудом блага не добиться, а вот раздор посеять можно. Иванко Черняк не от татар хотел бежать, но от бесчинств, которые ныне творятся в Москве средь бела дня. Ведь его уже и грабили, и оскорбляли… Чего еще ему оставалось ждать от всех вас, буйные головы? Когда вы его на суку вздернете? - Остей указал рукой на петлю, свисающую с березы. И после краткого молчания добавил: - Стало быть, не обманули недобрые предчувствия боярина Черняка. Коль не люб он вам, тогда скатертью ему дорога отсель!..
        Остей подвел к Иванко Черняку коня, помог ему взобраться в седло. Своими руками распихав толпу по сторонам, Остей освободил проход для проезда повозок, остановленных народом на Успенской улице. Боярские слуги торопливо садились на лошадей, последовав за своим господином, который направил своего скакуна к Фроловским воротам. Повозки, стуча колесами, неслись к выезду из города. На переднем из возов сидела заплаканная жена Черняка и его испуганные дети.
        Проезжая мимо Остея, боярыня Ефросинья растроганно крикнула ему:
        -Низкий поклон тебе, князь, за наше спасение! Да хранит тебя господь!..
        Остей молча помахал боярыне рукой.
        Как только Иванко Черняк и его домочадцы выехали из города, Фроловские ворота тотчас были заперты, а возле них заняли караул двадцать вооруженных мужиков. На этом настоял кузнец Копыл.
        -Веди своих гридней к себе домой, князь, - сказал Копыл Остею. - Неча им тут делать. Ратники из посадов будут охранять Фроловские ворота. Более никому из бояр хода из Кромника нет, - грозно повысил голос Копыл. - Ты прав, раздоры нам ни к чему, но и с повальным бегством отныне будет покончено!
        Остей не стал спорить с Копылом и увел своих дружинников на подворье своего тестя.

* * *
        Едва на западе разгорелся багряно-красный закат, к Остею прибыл посланец от великой княгини Евдокии Дмитриевны. Остей ужинал с семьей в трапезной, поэтому он вышел к гонцу прямо из-за стола. Со слов гонца выходило, что Евдокия Дмитриевна из страха перед лихой народной вольницей желает немедленно уехать из Москвы вместе с детьми и слугами. «Великая княгиня просит тебя, княже, пособить ей в этом, - шепотом промолвил гонец, тяжело дыша после быстрого бега. - Великокняжеский двор Евдокия Дмитриевна хочет оставить на твое попечение, князь-батюшка».
        Взяв с собой двадцать дружинников, Остей без промедления отправился к великокняжеским хоромам, расположенным напротив Архангельского собора. Всеволода Остей поначалу не хотел брать с собой, зная, как за него тревожится Агафья. Однако Всеволод не пожелал оставаться в стороне, помня, что благодаря Остею он избавился от долговой кабалы.
        -Не дело замыслила великая княгиня, - заметил Всеволоду Остей, выходя вместе с ним из теремных ворот на Успенскую улицу. За ними следом гурьбой валили дружинники в красных плащах, с короткими копьями в руках. - От беженцев стало известно, что татары сожгли Ужеск и Броничи, это всего в двадцати верстах от Москвы. Уже завтра нехристи могут к нам нагрянуть. Для Евдокии Дмитриевны гораздо безопаснее оставаться под защитой московских стен, нежели бежать куда глаза глядят с горсткой гридней.
        -В таком случае, княже, тебе нужно убедить Евдокию Дмитриевну не покидать Москву, - промолвил Всеволод, небрежным жестом сбивая чуть на затылок парчовую красную шапку.
        В таких шапках щеголяли все дружинники Остея Валимунтовича.
        До сего случая Всеволоду удавалось видеть супругу Дмитрия Донского лишь издали. Однажды великая княгиня проехала по Успенской улице в открытом возке, запряженном парой белых лошадей. Еще Всеволод видел Евдокию Дмитриевну на молебне в Архангельском соборе, это было три дня тому назад. И вот Всеволод оказался с великой княгиней почти лицом к лицу.
        Беседа Евдокии Дмитриевны с Остеем Валимунтовичем происходила в нижних покоях великокняжеского терема, озаренных пламенем масляных светильников. Остей вошел туда вместе со Всеволодом и с гридничим Кориатом, надеясь, что те помогут ему уговорить великую княгиню не уезжать из Москвы.
        На вид Евдокии Дмитриевне было около тридцати лет. Это была статная высокая женщина с горделивой осанкой. При этом она держалась без какого-либо высокомерия и надменности. Длинное платье из белого бархата, ниспадавшее до самого пола, лишь подчеркивало ее статность и прямую спину. Поверх платья была накинута ферезея из алтабаса вишневого цвета, с меховым воротником, с очень длинными откидными рукавами. Голова великой княгини была плотно повязана белым убрусом и покрыта круглой парчовой шапочкой с опушкой из куницы.
        Евдокия Дмитриевна имела правильные черты лица, ее большие синие очи светились умом и некой внутренней силой. Темные брови дугой, густые изогнутые ресницы и красиво очерченные алые уста придавали облику великой княгини неотразимое очарование.
        Разговаривая с Остеем, Евдокия Дмитриевна нетерпеливо прохаживалась по комнате, то выглядывая в окно, то оглядываясь на входную дверь. По ее одеянию и по непреклонному голосу можно было понять, что она твердо решила сегодня же уехать из Москвы. Опасность угодить в руки татар нисколько не пугала великую княгиню. Она лишь отмахивалась от предостережений Остея.
        -Татары еще далече, - молвила Евдокия Дмитриевна. - Не удерживай меня, князь. Лучше наведи порядок в Москве, а то пьяные мужики совсем распоясались! Злыдни хватают знатных женщин за грудь прямо в храме, золотые украшения с них срывают! - Красивые глаза великой княгини потемнели от гнева. - Отсечь бы им руки за такое нахальство!
        Всеволод и Кориат стояли в сторонке возле массивного столба, поддерживавшего потолочную балку, не осмеливаясь приблизиться к великой княгине.
        Неожиданно в светлицу торопливо вбежал священник в черной рясе, с черным клобуком на голове, с большим серебряным крестом на груди. Глянув на лицо священника с длинной черной бородой, с прямым крупным носом, Всеволод чуть не ахнул от удивления. Это был митрополит Киприан. До этого Всеволоду доводилось видеть Киприана на службе в храме, облаченного в роскошные архиерейские одежды. На миг Всеволоду показалось, что он скорее всего ошибся, приняв за Киприана невесть откуда взявшегося монаха.
        Однако поведение великой княгини мигом развеяло все сомнения Всеволода.
        Устремившись к монаху, Евдокия Дмитриевна с поклоном поцеловала ему руку.
        -Готов ли ты в путь, владыка? - спросила великая княгиня.
        -Куда ты, туда и я, государыня, - ответил Киприан. - Но… выпустит ли нас народ из города?
        -Добром или силой, но мы выберемся из Москвы, - твердо произнесла Евдокия Дмитриевна. - Князь Остей пособит нам в этом.
        Остей тоже приблизился к митрополиту и приложился губами к его руке.
        -Стало быть, и ты бросаешь нас в беде, владыка, - с горечью обронил он.
        -Не бросаю, а намереваюсь сподвигнуть тверского князя выступить с войском против татар, - проговорил Киприан, со значением подняв кверху толстый указательный палец. - Когда еще дождемся из Костромы Дмитрия Донского с полками. Тверь же от Москвы недалече.
        -Что ж, Бог тебе в помощь, владыка, - промолвил Остей.
        Понимая, что народ скорее всего не выпустит из Москвы митрополита и великую княгиню с детьми, а у него не хватит сил, чтобы сломить сопротивление черного люда, Остей повелел без лишнего шума отворить Свибловы ворота, у которых несли стражу его дружинники. Таким образом, митрополиту, великой княгине и их свите удалось в вечерних сумерках выскользнуть из города.
        Стоял август 1382 года.
        Глава 12. Меткий выстрел
        На другой день спозаранку на площади перед Архангельским собором стихийно собралось народное вече. Слух о том, что митрополит Киприан и великая княгиня с детьми бежали из города, вызвал взрыв яростного негодования среди простонародья. Нашлись немногочисленные очевидцы, видевшие, как вереница всадников и несколько повозок покинули великокняжеское подворье вчера на закате дня. Священники и монахи ополчились на игумена Африкана, который не только не удержал Киприана от бегства, но помогал ему переодеваться в монашескую рясу на подворье Чудова монастыря.
        Африкану пришлось оправдываться перед горожанами, собравшимися на площади. Игумен стоял на том, что Киприан ушел из Москвы не от страха за собственную жизнь, но из желания убедить тверского князя выступить на подмогу к московлянам.
        Толпа была настроена непримиримо. Кто-то из горожан швырнул в Африкана камень. Окружив игумена, люди осыпали его ругательствами, порвали на нем рясу.
        Однако озлобление посадской бедноты поднялось еще большей волной, когда на площади появился Остей Валимунтович с небольшой свитой.
        -Вот, он - изменник! - понеслись крики со всех сторон. - Пусть он держит ответ, почто помог сбежать из города Киприану и великой княгине. Небось, Киприан ему золотишка отсыпал из митрополичьей казны!
        В Остея полетели камни, загрохотавшие по красным щитам гридней, окруживших князя плотным кольцом. Угрозы и проклятья изрыгались из многих сотен глоток, создавая оглушительный шум и гам. Кое-где над головами людей засверкали клинки мечей и кинжалов, зловеще топорщились острия копий. Толпа была готова разорвать Остея и перебить всех его дружинников.
        Напрасно воевода Копыл, раскинув руки в стороны, метался перед плотными рядами посадских мужиков, убеждая их дать слово Остею. Никто не желал слушать Копыла.
        -Дмитрий Донской бросил нас на произвол судьбы, вот уже пять дней от него ни слуху ни духу! - кричали Копылу из толпы разгневанные голоса. - Остей призывает защищать Москву от татар, а сам позволяет купцам и боярам уносить отсюда ноги. Теперь вот с помощью Остея из Москвы ушмыгнули митрополит Киприан и великая княгиня. Это ли не предательство? Мы свои дворы сожгли в посадах, взялись за оружие ради спасения Москвы от нехристей, а знать со своей чадью разбегается кто куда!
        Самые горячие головы требовали казнить Остея, а главенство над ратью отдать воеводе Копылу.
        Кожевник Маркел, назначенный сотником, предложил разоружить всех бояр и их гридней, какие еще оставались в Москве. Мол, все равно от них не будет никакого проку.
        -Не станут эти злыдни с татарами сражаться, - разглагольствовал Маркел, успевший с утра хлебнуть вина. - Все едино разбегутся они, как крысы, при первой же возможности. Пусть удирают негодяи имовитые, но их оружие нам пригодится.
        В толпе разгорелись споры: кто-то одобрял предложенное Маркелом, кто выступал против.
        Неожиданно раздался крик, что за Москвой-рекой показалась татарская конница. Поднялось смятение. Про Остея мигом забыли, толпа рекой хлынула по улицам к южной крепостной стене. В давке кого-то сбили с ног и чуть не затоптали насмерть, кого-то притиснули к частоколам, ограждавшим узкие переулки. Город наполнился сполохом. Звонари на колокольнях ударили в набат, как при пожаре.
        С высоты белокаменных московских стен и башен, протянувшихся по склонам холмов в излучине Москвы-реки и Неглинки, открывался вид на черные пепелища сгоревших посадов, за которыми расстилались зеленые луга, желтые пшеничные поля и овсы, березовые рощи и сосновые боры.
        Свежий ветер разогнал облака. Солнце заливало все вокруг золотым светом; воздух был прозрачен и чист. Речные воды отливали голубым блеском. Но вся эта дивная красота не радовала ныне взоры московлян, ибо ордынское войско подступило к Москве, чего не случалось уже целых полвека. Татар было очень много. Степная конница, нахлынув широкой волной, разлилась по Замоскворечью. Стремительные конные отряды ордынцев виднелись за Неглинкой, похожие на быстротекущую воду, заливающую округу. Надвигались татары и со стороны Яузы-реки, переваливая через холмы и врываясь в опустевшие деревни. Рыжие, пегие, гнедые, каурые лошади ордынцев издали бросались в глаза на фоне зеленых лугов и черных пажитей. Скрип татарских обозов, рев коров и верблюдов, протяжный воинственный клич степняков в это августовское утро пробудили тревогу в сердцах очень многих русичей, укрывшихся за стенами Москвы.
        Остею удалось подняться на крепостную башню, благодаря стараниям дружинников, которые бесцеремонно расталкивали народ, прокладывая дорогу своему князю. Всеволод, не отстававший от Остея ни на шаг, поднялся вместе с ним на верхнюю площадку Тимофеевской башни.
        Большой отряд ордынской конницы опасливо приблизился к восточной стене Кромника на расстояние двух перестрелов. Степняки были облачены в кольчуги и железные пластинчатые панцири, их кони были защищены кожаными попонами и нагрудниками. Островерхие шлемы ордынцев блестели на солнце. Ветер шевелил бунчуки из конских хвостов на их копьях.
        Военачальники этого ордынского отряда какое-то время с изумлением взирали на каменную крепость и на окружавшее ее пепелище, о чем-то совещаясь между собой. Наконец, от плотной колонны степняков отделился всадник на приземистой длинногривой лошадке. Галопом подлетев к Никольской воротной башне, татарин что-то прокричал на ломаном русском, задрав голову. Толпившиеся на забороле ратники принялись осыпать степняка ругательствами, а какой-то шутник, встав между каменными зубцами, показал татарину голую задницу под оглушительный хохот своих товарищей.
        Огрев коня плетью, степняк поскакал к Фроловским воротам. Но и там с ним разговаривать не стали. Мужики с пьяным хохотом вылили на татарина ведро помоев. Ловко увернувшись от льющихся сверху нечистот, татарин злобно оскалил зубы, то ли усмехаясь, то ли бросив бранное слово. Тем не менее, прочь он не отъехал, направив свою юркую лошадку к Тимофеевской башне.
        Не приближаясь слишком близко к запертым наглухо воротам, степняк громко выкрикнул, обращаясь к русичам на вершине башни:
        -Во граде ли князь Дмитрий?
        -Нету его во граде, - ответил степняку Остей.
        -Где же князь Дмитрий? - опять прокричал татарин, сложив ладони рупором. - С ним желает потолковать хан Тохтамыш.
        -Пусть хан Тохтамыш обождет несколько дней, - вымолвил Остей. - Князь Дмитрий должен вскоре прибыть в Москву.
        -Есть ли во граде другие князья, родичи Дмитрия? - не унимался степняк. - Пусть они выедут в поле для переговоров с ханом Тохтамышем.
        -О чем же хочет договариваться хан Тохтамыш? - полюбопытствовал Остей.
        -О размере дани в Орду, - ответил татарин, удерживая на месте своего бойкого коня.
        -Об этом не может быть и речи, - резко отрезал Остей. - Русь более не станет выплачивать дань Орде! Так и передай хану Тохтамышу!
        Степняк сорвался с места и помчался к своим соплеменникам, что-то выкрикивая на скаку. Вслед ему неслись свист, брань и улюлюканье не в меру расхрабрившихся московлян.
        На всех крепостных московских башнях были установлены большие арбалеты, приобретенные Дмитрием Ивановичем у генуэзцев. Дальность полета стрелы из этих арбалетов в два-три раза превосходила выстрел из самого дальнобойного лука.
        Суконщик Адам, оказавшийся на Фроловской башне, не утерпел и навел заряженный арбалет на татарского конника, быстрым аллюром мчавшегося от Тимофеевской башни к застывшему в плотном строю ордынскому конному отряду. Адам целился слишком долго, поскольку ему мешали справа и слева толпившиеся на башне ратники, каждый из которых норовил дать совет по стрельбе. Степняк на резвой лошадке подъехал к своим, передавая сказанное Остеем татарскому военачальнику в блестящих доспехах, в позолоченном шлеме и в алом плаще. В этот миг Адам выпустил стрелу, которая с коротким зловещим свистом рассекла воздух, угодив знатному ордынцу прямо в грудь.
        Ратники на башне взревели от восторга, никто из них не ожидал такой поразительной меткости от какого-то суконщика. Хотя, по сути дела, Адам промахнулся, ведь он целился в татарина на низкорослой лохматой лошадке, а не в имовитого ордынца в красном плаще.
        Выслушивая похвалы от бывалых воинов и от собратьев-ремесленников, Адам смущенно улыбался, покраснев от удовольствия и переполняющей его гордости.

* * *
        Тохтамыш расхаживал по своему огромному шатру, объятый мрачными мыслями. Он с детских лет не любил проигрывать ни в чем, будь то игра или серьезное состязание. Оказавшись изгоем и изгнанником в юные годы, потеряв отца и братьев, Тохтамыш поклялся отомстить своей двоюродной родне, переступившей через кровь ради власти в Синей Орде. С помощью Тимура, властителя Самарканда, Тохтамыш собрал войско и начал войну с убийцами своего отца. Тохтамышу поначалу сильно не везло, он терпел одни поражения, однако не складывал оружия. Тохтамыш совершил четыре похода на город Сыгнак, столицу Синей Орды. В конце концов, Тохтамышу удалось одолеть всех своих недругов и стать ханом Синей Орды.
        Деятельная натура Тохтамыша постоянно толкала его к новым походам и начинаниям. Потому-то, спустя два года после воцарения в Синей Орде, Тохтамыш повел свою конницу на земли Золотой Орды, давно пребывавшей в упадке. Тохтамыш с налету захватил город Сарай, объявив себя золотоордынским ханом, а потом разбил Мамая, растерявшего большую часть своих отрядов после поражения от урусов на Куликовом поле. Тохтамыш железной рукой подавил любые попытки местной татарской знати раздробить Золотую Орду на независимые улусы. Крым, Ас-Тархан и Булгар признали власть Тохтамыша.
        И только воинственный московский князь, хоть и поздравил Тохтамыша с победой над Мамаем, однако, платить ему дань отказался. Окрепшая Русь после победы на Куликовом поле теперь не страшилась угроз из Золотой Орды. Да и чем мог пригрозить Москве Тохтамыш? В казне у него было пусто, содержать большое войско ему было не на что.
        Но мириться с неудачами было не в характере Тохтамыша.
        Уязвленный гордыней Дмитрия Донского, Тохтамыш двинулся на Русь с теми туменами, какие имелись под его стягами. Это было небольшое, но сплоченное войско. Сделав ставку на внезапность вторжения, Тохтамыш приказал перебить всех русских купцов в Сарае и в поволжских городах, дабы никто из них не упредил московского князя о грозящей ему опасности. Товары убитых купцов Тохтамыш распродал бухарцам и венецианцам, пустив вырученные деньги на снаряжение своего воинства.
        Казалось бы, все идет как по маслу. Тохтамыш устремился на Русь не по степному Донскому шляху, а вдоль Волги и далее через мордовские и мещерские леса. Московские дозоры, выставленные у верховьев Дона, оставались далеко в стороне от пути движения татарского войска. Рязанский князь Олег, перешедший на сторону Тохтамыша, указал татарам броды на Оке. Тохтамыш перешел через Оку, спалив дотла городок Лопасню. Тохтамыш мог торжествовать, у Дмитрия Донского не было времени на сборы большой рати.
        И тут началось непредвиденное. Татары захватили город Серпухов, откуда бежали все жители. Продвигаясь к Москве, Тохтамыш видел у себя на пути немало опустевших деревень и городищ, где было нечем поживиться. При приближении ордынской конницы урусы разбегались кто куда, прячась в лесах и болотах, уходя далеко на север. Те немногие из смердов, захваченные татарами на лесных дорогах, ничего не могли поведать Тохтамышу о московском войске. Беженцы нигде не видели ни русских полков, ни следов военного стана. Создавалось впечатление, что Дмитрий Донской решил без сражения уступить Тохтамышу свои владения.
        Тохтамыш тешил себя надеждой, что битва с урусами все же произойдет под стенами Москвы. И вот, татары под Москвой. Мамай в прошлом рвался сюда и был разбит на Дону. Тохтамыш же сумел подступить к Москве без единой стычки с русами. Казалось бы, Тохтамышу можно торжествовать. Однако на душе у него было неспокойно. Обугленные пепелища, оставшиеся от московских предместий, свидетельствовали о том, что московиты изготовились к упорной обороне. Белокаменная цитадель Москвы своей неприступностью напомнила Тохтамышу мощные стены Самарканда, возведенные Тимуром Хромцом. Взять Москву без осадных машин никак не получится, Тохтамыш прекрасно это сознавал. Но у него не было мастеров, способных в походных условиях построить мощные катапульты.
        «Что же делать? - размышлял Тохтамыш, нервно поигрывая кистями на своем поясе. - Штурмовать Москву с помощью лестниц или попытаться сделать подкоп под стену. А может, вынудить московлян к сдаче долгой осадой? Народу набилось в крепость очень много, вряд ли съестных припасов урусам хватит надолго».
        Подспудно Тохтамыша беспокоило то обстоятельство, что Дмитрий Донской ушел из Москвы. Это означает, что где-то за лесами и долами московский князь собирает полки, чтобы нанести удар по войску Тохтамыша. Тактика Дмитрия Донского была непонятна Тохтамышу.
        «Либо Дамир-мол желает, чтобы я завяз под стенами Москвы до осенних дождей, которые вынудят меня отступить в Степь, - думал Тохтамыш. - Либо князь московитов хочет исполчить против меня всех соседних русских князей, чтобы покончить со мной, как с Мамаем, в одной большой битве».
        Размышления Тохтамыша были прерваны появлением нукера, который сообщил ему, что все приготовлено для отправки тела эмира Ак-Ходжи в Сарай. Ак-Ходжа происходил из племени конгурат, как и мать Тохтамыша. Ак-Ходжа дружил с Тохтамышем с детских лет, он рьяно помогал ему сесть ханом в Синей Орде. Тохтамыш доверял Ак-Ходже, как никому. И вот арбалетная стрела, выпущенная кем-то из урусов с крепостной московской башни, убила Ак-Ходжу наповал, пробив панцирь навылет. Не желая погребать тело верного Ак-Ходжи во враждебной земле московитов, Тохтамыш повелел доставить его для захоронения в Сарай.
        Слуги Тохтамыша поступили так, как обычно делают русы, желая предотвратить мертвецов от быстрого разложения в летнюю пору. Прах Ак-Ходжи был уложен в выдолбленную внутри деревянную колоду и залит жидким воском. Завернутую в ковер колоду с телом Ак-Ходжи нукеры установили на двухколесную арбу, привязав ее веревками. В арбу были впряжены две лошади.
        Сопровождать эту скорбную повозку должны были полсотни всадников-кипчаков во главе с эмиром Тоганом.
        По обычаю монголов из племени конгурат, Тохтамыш закрепил на дощатом борту арбы темную траурную ленту. То же самое сделали все приближенные Тохтамыша, отдавая дань уважения покойному.
        Скрипучая арба тронулась в путь, спустившись с косогора на проселочную дорогу. Возница в мохнатой шапке шел пешком, держа лошадей под уздцы. Конные кипчаки двигались впереди, растянувшись колонной по двое в ряд. Ветер с силой трепал темные ленты, прикрепленные к бортам неуклюжей повозки. Эти узкие длинные кусочки материи трепетали на ветру, издавая звук хлопающих крыльев.
        «Душа Ак-Ходжи уже отлетела к тем небесным лугам, где обитают души всех монголов, - с печалью в сердце подумал Тохтамыш. - А праху Ак-Ходжи еще предстоит долгий путь к месту последнего упокоения».
        Глава 13. Слепая ярость
        На военном совете эмир Едигей предложил Тохтамышу, разделив войско на три части, одновременно осаждать Москву и грабить окрестные города. Таким образом, сказал Едигей, нам удастся взять богатую добычу, а заодно обнаружить место, где Дмитрий Донской собирает рать.
        Тохтамыш согласился с Едигеем. В этот же день один из туменов под началом Солтанбека, Мамаева сына, устремился вдоль Москвы-реки к Звенигороду. Другой ордынский тумен эмир Алибек повел к городу Дмитрову, расположенному в пятидесяти верстах к северу от Москвы на речке Яхроме. Остальные три тумена должны были штурмовать Москву.
        Из близлежащих деревень татары притащили в свой стан множество жердей, досок и тонких бревен, из которых до глубокой темноты они мастерили длинные лестницы и передвижные навесы для защиты штурмующих от обстрела со стен. Также ордынцы заготовили множество вязанок хвороста, обломков бревен и мешков с землей, собираясь всем этим забросать глубокий ров перед восточной стеной Кромника.
        Нелепая смерть Ак-Ходжи наполнила сердце Тохтамыша горечью и нестерпимой жаждой мести. Ночью Тохтамышу не спалось. Он выходил из шатра и, минуя цепь стражников, поднимался на взгорье, с которого открывался вид на Москву. Отсюда, с высоты, город выглядел совсем небольшим. Скопище домов и храмов, стиснутое треугольником из белокаменных стен и башен. В сравнении с Рязанью Москва выглядит значительным городом, но по сравнению с огромным Сараем она совсем невелика.
        «Жалкий городишко, тебя впору придавить копытом ордынского коня! - мысленно злобствовал Тохтамыш. - Надо разрушить каменные стены Москвы, все ее терема и церкви обратить в руины, угнать в рабство всех московлян. Это станет возмездием гордецу Дамир-молу, посмевшему тягаться с Золотой Ордой!»
        С первыми лучами солнца татары в спешенном строю двинулись на штурм восточной стены Москвы. Прежде всего степняки установили передвижные дощатые навесы, прикрываясь которыми они без потерь приблизились к городскому рву, заполненному водой из Москвы-реки. С утра до полудня татары были заняты тем, что забрасывали ров землей, бревнами, хворостом и разным горелым мусором, собранным ими среди развалин посадов. Московляне обстреливали ордынцев из луков и арбалетов со стены и с высоких башен, но это не останавливало воинов Тохтамыша, которые трудились, как муравьи, перешагивая через тела своих убитых и оттаскивая в сторону раненых. Ордынские военачальники сердитыми окриками и ударами плеток подгоняли свое разноплеменное воинство. Начальники отрядов знали, что на них взирает Тохтамыш, душа которого жаждет мести за смерть Ак-Ходжи.
        Наконец ров был засыпан. Татары поволокли к стене длинные лестницы. В едином порыве первая волна идущих на приступ степняков довольно быстро поднялась по лестницам к самому гребню белокаменной стены. Ни камни, ни стрелы, летевшие сверху, не остановили татар.
        Тохтамыш, наблюдавший за штурмом с вершины холма, с торжествующей усмешкой пригладил свои жесткие черные усы. Никакие стены не спасут московлян от натиска его доблестных батыров! Москва будет взята с первого же удара!
        Внезапно со стены полилась кипящая смола, защитники города выливали ее на головы ордынцев большими железными ковшами на длинных древках. Воздух прорезали дикие вопли и стоны степняков, ошпаренных раскаленным черным варевом. Гроздьями падая с лестниц, татары напоминали сухую траву, сгорающую в сильном пламени. Атака ордынцев захлебнулась. Сминая своих же военачальников, степняки в страхе отхлынули от стены, у подножия которой среди упавших лестниц копошились груды их соплеменников, умирающих в ужасных муках.
        Эмиры и темники предстали перед Тохтамышем уставшие и раздосадованные неудачей.
        -Жалкое стадо баранов! - кричал на них Тохтамыш. - Урусы смеются над вами. Забудьте об отдыхе, негодяи. Поднимайте своих воинов и ведите их на новый штурм. Я приказываю вам сегодня же взять Москву!
        Вновь затрубили походные ордынские трубы. Татары вновь ринулись на приступ, на этот раз наступая с трех сторон одновременно. Московляне держались стойко, поливая ордынцев кипящей смолой и забрасывая их камнями. В боевых порядках наступающих степняков было много спешки и суеты, они скопом карабкались на лестницы, которые ломались под их тяжестью. Яростный натиск татар захлебывался под градом камней, дротиков и стрел. С башен грохотали бронзовые пушки, привезенные в Москву из Хорасана. На тамошнем наречии такое крепостное орудие называлось «тюфенг». Русичи называли эти заморские пушки «тюфяками». Пушки стреляли каменными ядрами и крупной дробью из свинца, разбивая в щепы осадные навесы осаждающих и выкашивая татар, как траву.
        Понеся большие потери, ордынцы вновь откатились от московских стен.
        Собрав военачальников в своем шатре, Тохтамыш сердито распекал их за неудачный штурм, а также требовал от них хитроумного совета, как быстро и без больших потерь взять Москву. Военачальники не могли дать Тохтамышу ни одного дельного совета. Удрученные поражением, они переругивались между собой, упрекая друг друга в трусости и нерасторопности.
        Тохтамыш гневно обрушился на эмира Турсунбека.
        -Где Савалт, намеренно засланный мною в Москву? Это ты убедил меня отпустить Савалта на Русь, твердя о том, что он станет моим соглядатаем. Ты поручил Савалту разведать слабые места в укреплениях Москвы. Где же Савалт? Почему он не дает о себе знать?..
        Турсунбек понуро молчал, не зная, что ответить Тохтамышу. В глубине души Турсунбек полагал, что скорее всего Савалт перешел на службу к московскому князю, иначе он появился бы в лагере Тохтамыша. Сказать об этом вслух Турсунбек не отважился, дабы не навлечь на себя еще больший гнев Тохтамыша.
        Опустилась ночь. В татарском стане загорелись костры.
        Слуги приготовили на ужин Тохтамышу маставу, заправленную кислым молоком, кебаб, пряно пахнущий тмином, кайлу, кушанье из кусочков зайчатины, завернутой в тонкое тесто, жидкий шербет.
        Скинув с себя шерстяной чекмень, Тохтамыш ополоснул руки в медном тазу. На нем были шелковые зеленые шаровары и тонкая рубашка-яхтак с открытым вырезом на груди. Усевшись на кошму перед накрытым дастарханом, Тохтамыш равнодушным взором окинул яства.
        В шатер вошел низенький толстяк с широким желтым лицом. Одет он был в длинный полосатый халат. На ногах у него были кожаные кебисы с загнутыми носками. Его лысый череп был увенчан круглой войлочной шапочкой. Это был чошнагир, дегустатор блюд.
        Тохтамыш не боялся быть отравленным, поскольку имел надежных поваров. Однако по этикету ему, как хану, полагалось иметь дегустатора кушаний.
        Лысый коротышка отвесил поклон Тохтамышу, прижав пухлые ладони к груди. Затем он опустился на колени возле низкого стола и принялся пробовать яства со всех блюд, неторопливо двигая челюстями, причмокивая толстыми губами и щуря от удовольствия свои раскосые глаза.
        -Вот что, жирный суслик, завтра утром пойдешь на штурм Москвы вместе с воинами бека Тухтара! - сердито проговорил Тохтамыш, с неприязнью взирая на дегустатора, который от услышанного так и застыл с открытым ртом. - Хватит тебе обжираться моими яствами. Пришла пора и тебе заняться по-настоящему мужским делом!
        Толстяк-дегустатор с жалобным стоном повалился в ноги Тохтамышу.
        -Повелитель, пожалей беднягу Фазыла, - подал голос бакавул, надзиратель ханской кухни. - Ну, какой из него воин, он никогда не держал в руках ни сабли, ни копья!
        -Вот ты и обучишь его воинскому ремеслу, Ахмед, - взглянул на бакавула Тохтамыш. - Ты тоже завтра пойдешь на приступ, дружок. Довольно тебе приглядывать за поварами, покажи-ка лучше мне свою храбрость!
        Белолицый упитанный Ахмед, облаченный в красный атласный чапан, изменился в лице. Он мог ожидать чего угодно от Тохтамыша, но только не этого!
        -Эй, вы там, перестаньте бренчать струнами! - рявкнул Тохтамыш, оглянувшись на троих музыкантов в белых одеждах, сидевших в ряд у дальней стенки шатра и выводивших негромкую заунывную мелодию на трехструнном хуре, двухструнном кобызе и на китайской скрипке эр-ху. - Мне опостылела ваша нудная музыка, белоручки. Ступайте к беку Тухтару. Он раздаст вам оружие, завтра оно вам пригодится. На рассвете вам предстоит битва с урусами, сладкоголосые голубки.
        После сказанного Тохтамышем музыка резко оборвалась. Музыканты, все трое, бесшумными белыми тенями выскользнули из шатра. За ними следом удалились бакавул Ахмед и дегустатор Фазыл, на бледных лицах которых застыла растерянность.
        Ужинал Тохтамыш в полном одиночестве, одолеваемый невеселыми думами. Хоть ему и удалось застать врасплох Дмитрия Донского и взять Москву в осаду, но победителем он себя не чувствовал. Оказалось, что Москва хорошо подготовлена к вражеской осаде. Если Тохтамышу и удастся захватить эту белокаменную крепость, то только ценой огромных потерь. А ведь татарам еще предстоит сражаться с полками Дмитрия Донского, который непременно придет на выручку к своему стольному граду.
        «Сможет ли мое войско, измотанное осадой Москвы, разбить рать Дамир-мола? - размышлял Тохтамыш. - Устоят ли мои батыры под натиском урусутов, гордых своей победой над Мамаем?»

* * *
        Утро нового дня Тохтамыш встретил с дерзновенной решимостью в сердце сломить сопротивление урусов и взять Москву. Он не стал завтракать, лишь умылся, свершил короткую молитву и сразу потребовал доспехи.
        В очаге стреляли искрами осиновые дрова. Пахло кислым дымом.
        За войлочными стенками шатра гудел просыпающийся ордынский стан. Где-то звонко пропел петух. Было слышно, как мулла созывает воинов-мусульман на молебен. Степняки-язычники колотили в бубны, выкрикивали заклинания гортанными голосами, призывая небесного бога Тэнгри даровать им победу в сегодняшней битве.
        Ловкие руки слуг помогали Тохтамышу облачаться в панцирь, подаренный ему Тимуром Хромцом. Основу этого панциря составляла толстая кожа буйвола, на которой были закреплены внахлест, как рыбья чешуя, блестящие овальные пластинки из хорасанской стали. Стрелы из луков не могут пробить этот панцирь, Тохтамыш испытал это на себе. Но выдержит ли этот хорасанский доспех удар арбалетной стрелы?
        Эта мысль сильно беспокоила Тохтамыша, который собирался, если понадобится, личным примером увлечь своих батыров на штурм московских стен.
        Выйдя из шатра, Тохтамыш вдохнул полной грудью прохладный бодрящий воздух. Слуги следовали за ним, неся в руках его шлем и щит. Сжимая пальцами рукоять пристегнутой к поясу сабли, Тохтамыш направился к вершине холма, с которого открывался вид на Москву. Его желтые короткие сапоги сминали тяжелые травы, усыпанные блестящими гроздьями холодной росы.
        В низине по берегам Москвы-реки висел густой туман, из которого проступали кудрявые березы и густые заросли ив. Белокаменная крепость, возвышаясь на взгорье, будто парила над туманной завесой. Глубокий покой и тишина были разлиты по всей округе. Словно природа перестала дышать. На небе полыхала заря, пурпурная и грозная, предвещавшая ветер и непогоду.
        «Только ли непогоду? - подумал Тохтамыш. - Может, этот багровый рассвет предвещает мне взятие Москвы?»
        Уединение Тохтамыша нарушил эмир Едигей.
        -Повелитель, войско готово выступить из стана, - сказал он, отвесив неглубокий поклон. - Прикажешь выступать?
        Тохтамыш сделал молчаливый жест рукой, означавший: «Вперед! На врага!»
        Ордынское войско, разбившись по племенам, длинной колонной двинулось к Москве, до которой было не более двух верст от шатров и повозок татарского стана.
        Тохтамыш верхом на коне сопровождал свои пешие отряды. Рядом с ним, чуть приотстав, ехали на разномастных лошадях его телохранители, советники и полководцы. Эмир Едигей неизменно находился ближе всех к Тохтамышу.
        Вглядываясь в лица своих воинов, длинной чередой идущих по сырому от росы лугу, Тохтамыш вдруг обратился к Едигею:
        -Как думаешь, Едигей, много ли отважных героев в моем воинстве?
        -Есть честолюбцы, есть глупцы, а героев нет, повелитель, - без колебаний ответил Едигей. - Людское стадо ничем не отличается от диких зверей. Подгоняемые страхом, алчностью или местью, люди идут на войну, в душе трясясь от страха перед возможной гибелью. Если одно людское стадо одерживает победу над другим стадом двуногих тварей, это отнюдь не означает, что в этом есть заслуга каких-то героев. Битвы выигрывают вожаки, повелевающие стадами глупцов.
        Тохтамыш бросил на Едигея внимательный взгляд, невольно поразившись цинизму его заявления.
        -Хотя есть на свете люди, имеющие в душе неистребимую потребность убивать, - увлеченно продолжил Едигей. - Эти люди стоят на высшей ступени человеческого сознания. Они готовы рисковать жизнью без принуждения.
        Тохтамыш спрятал усмешку в своих усах. Среди его военачальников лишь Едигей находит какое-то особенное удовольствие в убийствах и жестокостях. Похоже, Едигей в душе даже гордится этим!
        Суровая безжалостная действительность развеяла в прах надежды Тохтамыша, и в этот день узревшего бесплодные попытки ордынцев взойти на белокаменные стены Москвы. Где-то там, внутри этих стен, чадят черным дымом большие костры, на которых урусы варят в котлах черную смолу, а затем выливают ее на головы татар, карабкающихся по лестницам. Пушки-тюфяки бьют с башен, изрыгая клубы белого дыма. От каменных ядер и крупной дроби татар не спасают ни щиты, ни панцири, ни осадные навесы. Раз за разом всякий новый приступ завершался для воинов Тохтамыша позорным бегством. Берег Москвы-реки и пространство перед восточной крепостной стеной были завалены телами убитых татар. Над этим побоищем висел тяжелый запах горячей смолы, дыма и горелого человеческого мяса.
        Тохтамыш бледнел от бессильной ярости, видя бесславную гибель своих батыров, храбрость которых не приносила никаких плодов. Каменные стены Москвы стояли подобно неприступной скале. Тохтамыш кричал на военачальников, требовал от них несгибаемого упорства, каких-то необычных действий, способных разрушить стойкую оборону московлян. Но все было тщетно. Наступательный порыв ордынского войска иссяк уже к середине дня.
        Тохтамыш вознамерился было сам повести своих телохранителей на приступ. Однако эмиры и беки, окружив его, решительно воспротивились этому. Военачальники не забыли, как от случайной арбалетной стрелы погиб Ак-Ходжа. И если такая же смерть настигнет Тохтамыша, тогда ордынское войско просто рассыплется на глазах.
        «Повелитель, скоро сюда вернутся тумены Алибека и Солтанбека из набега по дальним владениям Дамир-мола, - сказал Едигей. - Наше войско станет сильнее, и тогда Москва будет взята на щит!»
        Удрученный очередной неудачей, Тохтамыш отвел свои поредевшие отряды обратно в лагерь.
        Глава 14. Далекое зарево
        Моросил дождь. Небо заволокли мрачные темные тучи. Деревья под порывами ветра роняли на землю первые желтые листья.
        По Москве пронесся слух о прибытии татарских послов. Это известие катилось от дома к дому, от подворья к подворью, из улицы в улицу… В Успенском соборе архимандрит Африкан служил благодарственный молебен, поминая русских ратников, павших на крепостных стенах за последние два дня, отражая натиск ордынцев. Однако торжественная служба разом прекратилась, поскольку пронесся чей-то крик: «Послы Тохтамыша в городе! Хан мир предлагает!» Прихожане толпой повалили из храма. Певчие на клиросе, хором затянувшие псалом, сбились и замолкли. Дьяконы в растерянности взирали на седобородого архимандрита в длинной ризе из золотого бархата, который бессильным жестом опустил руки, сжимавшие большой позолоченный крест.
        Невзирая на дождь, народ валом валил к Фроловским воротам, через которые ордынские послы должны были въехать в Москву.
        В воротной арке стояли московские бояре и воеводы. Высокие створы ворот были приоткрыты. Сюда же пришел князь Остей со своей свитой. Дружинники со щитами и копьями в руках сдерживали огромную толпу горожан, образовав живой заслон перед Фроловской воротной башней.
        «Где же послы Тохтамыша? - прокатывался громкий шепот по толпе. - Где же нехристи?..» Людей распирало нетерпение и любопытство. Хоть московлянам и удалось отбить все приступы татар, но меткими вражескими стрелами было убито и ранено немало защитников города. Пороха для пушек почти не осталось, на исходе была и смола. Вестей о приближении рати Дмитрия Донского не было никаких. Поэтому посадский люд неимоверно обрадовался, узнав, что Тохтамыш предлагает московлянам переговоры о мире. Всем казалось, что это есть самый лучший исход противостояния с ордынцами.
        Наконец прибыли посланцы Тохтамыша. К удивлению московлян, ими оказались нижегородские князья, братья Симеон и Василий Кирдяпа. Оба являлись сыновьями суздальского князя Дмитрия Константиновича, тестя Дмитрия Донского.
        Переговоры проходили в проездном створе Фроловских ворот. Князь Остей не позволил послам Тохтамыша въехать в город.
        Послы слезли с коней, настороженно вглядываясь в лица стоявших перед ними людей в длинных парчовых охабнях и собольих шапках.
        -Ну, с чем приехали, родимые? - обратился к послам Остей. - Выкладывайте!
        -Здрав будь, Остей Валимунтович, - с легким поклоном заговорил Василий Кирдяпа. У него были хитрые, колючие глаза, нос с горбинкой, жидкие усы и борода. - Рад встрече с тобой!
        -И вам поклон от нас, бояре, - сказал Симеон, обращаясь к свите за спиной Остея. С толстых губ Симеона не сходила приветливая улыбка.
        Никто из московских бояр не ответил на приветствие Симеона.
        -Давайте ближе к делу, любезные, - холодно обронил воевода Копыл.
        Симеон переглянулся с братом, мол, ты старше меня по возрасту, тебе и речь вести.
        Василий Кирдяпа шагнул вперед и слегка прокашлялся, стараясь скрыть волнение.
        -Хан Тохтамыш не хочет воевать с московлянами, - промолвил он, не зная, куда деть свои руки. - Тохтамыш пришел сюда, чтобы сразиться с Дмитрием Донским, который дань ему не платит. Тохтамыш восхищен мужеством московлян, кои, будучи брошенными своим князем на произвол судьбы, все же не сложили оружие. Тохтамыш намерен вернуться обратно на Волгу, но перед уходом он хочет осмотреть град Москву. Если московляне впустят Тохтамыша с небольшой свитой к себе в город, то хан дарует им мир… - Василий Кирдяпа помолчал и торопливо добавил: - Тохтамыш ничего не просит у московлян, ни откупа, ни дани… Пусть московляне встретят его с честью, только и всего.
        -Только и всего, бояре! - с улыбкой воскликнул Симеон. - Что скажете?
        -Поверила кобыла волку, так осталась без жеребят, - проворчал воевода Копыл, с неприязнью взирая на Симеона и Василия Кирдяпу.
        Бояре московские пребывали в легком замешательстве. По их лицам было видно, что они согласны заключить мир с Тохтамышем. Однако желание Тохтамыша въехать в Москву с небольшой свитой порождало в них недобрые опасения.
        -И велика ли будет свита Тохтамыша, коль мы впустим его в город? - поинтересовался боярин Кудеван.
        -Сотня всадников, не больше, - ответил Василий Кирдяпа.
        -Други мои, рассудите сами, Тохтамышу нужно соблюсти свое лицо, - многозначительно вставил Симеон. - Как-никак он же великий хан! А посему его должны сопровождать человек сто, не меньше.
        -Что ж, нам сие понятно, - проговорил боярин Корней Лыко, почесав у себя за ухом. - Сотня конников вполне пристойная свита для хана. Пожалуй, при таком раскладе мы можем впустить Тохтамыша в Москву. Что скажешь, княже?
        Бояре и воеводы посмотрели на Остея Валимунтовича, который хранил загадочное молчание.
        -Не верю я ни этим ханским лизоблюдам, ни Тохтамышу, - резко бросил Остей. - Коль Тохтамыш желает заключить с нами мир, пусть поворачивает своих коней на юг в степи. Зачем ему в Москву входить? Не за тем ли, чтоб увидеть, много ли здесь ратных людей?
        -Верные слова! - поддержал Остея воевода Копыл. - Ордынцам верить нельзя, у них язык раздвоенный, как у змеи. Речи их лживые! Гнать надо этих послов в шею! Оба они сукины сыны и Иудины внуки!
        -Придержи-ка язык, удалец! - рассердился Василий Кирдяпа. - Мы прибыли в стан Тохтамыша, дабы избавить Нижний Новгород от татарского нашествия. Не нужно нас в Иудином грехе обвинять! Коль рассуждать о предательстве, то прежде всего надо вспомнить Дмитрия Донского, который улизнул из Москвы, не пожелав сражаться с Тохтамышем.
        -Вот именно, - поддакнул Симеон. - Похоже, Дмитрию Ивановичу своя рубаха ближе к телу, а до вас, горемычных, ему и дела нету.
        -Дмитрий Иванович ушел из Москвы, чтобы собрать рать против Тохтамыша, - сказал Остей, сурово сдвинув брови. - Скоро он подступит к Москве во главе общерусского воинства. Тогда Тохтамышу не поздоровится!
        -Не собрать Дмитрию Ивановичу большую рать, - вновь заговорил Василий Кирдяпа, - на этот раз князья не пойдут за ним. Вы думаете, что токмо мы двое приехали на поклон к Тохтамышу; как бы не так! Муромский и рязанский князья также изъявили свою покорность Тохтамышу. Тверской князь Михаил Александрович тоже известил Тохтамыша о своей готовности платить ему дань. Суздальские полки не станут воевать с Тохтамышем, ибо наш отец Дмитрий Константинович не собирается жертвовать своим уделом в угоду Дмитрию Донскому.
        -Может, Дмитрий Иванович уже разбит татарами, не доходя до Москвы, - промолвил Симеон. - Да будет вам известно, други мои, что отряды Тохтамыша захватили Звенигород, Дмитров, Переславль-Залесский… Не сегодня-завтра татары возьмут Владимир! На что вы надеетесь, бояре? На какую подмогу?
        -У Дмитрия Донского земля горит под ногами, а вы тут тешите себя пустыми надеждами, что князь ваш вот-вот появится под Москвой во главе сильной рати! - презрительно рассмеялся Василий Кирдяпа, размахивая руками прямо перед носом притихших московских бояр. - Одумайтесь, братья! Послушайте нашего совета, примите с честью Тохтамыша у себя во граде, этим вы избавите свои семьи от татарской напасти.
        -Имейте в виду, бояре, коль осерчает Тохтамыш, то он простоит со своим войском здесь до первого снега и возьмет Москву измором, - вторил брату Симеон. - Не упускайте же возможность замириться с Тохтамышем. Иль мало вы хлебнули тягот войны? Иль по душе вам терпеть скученность и голод в осажденном граде?..
        Воевода Копыл стоял на том, что верить Тохтамышу нельзя, а его послов нужно гнать в шею. Однако московские бояре были настроены на то, чтобы принять мир от Тохтамыша на его условиях. Обступив Остея, бояре теребили его за рукава объярового кафтана, требуя от него прислушаться к совету нижегородских князей.
        -Когда еще придет к нам на выручку Дмитрий Донской с полками, - молвил боярин Корней Лыко. - И придет ли он вообще?
        -Случиться может всякое, - заметил боярин Кудеван. - Иль ратные сборы надолго затянутся, иль разобьют татары Дмитрия Ивановича где-нибудь вдали от Москвы. Поэтому нам лучше не испытывать терпение Тохтамыша и принять его условия.
        -Народу в город набилось очень много, от такой скученности могут болезни начаться, а эта беда пострашнее татарских стрел, - вставил боярин Богучар. - Нечего вола за хвост тянуть, други мои. Надо замириться с Тохтамышем.
        Наконец Остей согласился впустить Тохтамыша в Москву. По лицу Остея было видно, что в нем самом зародилось сомнение относительно того, удастся ли Дмитрию Донскому собрать соседних князей под свои стяги.
        -Поезжайте в ордынский стан, - промолвил Остей, хмуро взирая на Симеона и Василия Кирдяпу. - Скажите Тохтамышу, что московляне готовы открыть ему ворота.

* * *
        За столом сидели четверо: суконщик Адам, его жена Прасковья, Агафья и повитуха Семефа. Прасковья осторожными движениями наливала в глиняные тарелки гороховый суп со свиным салом, умело управляясь с липовым черпаком. Перед ней на столе стоял пузатый, потемневший от копоти горшок, источавший аромат горячего варева.
        Адам, подставляя свою тарелку, подшучивал над женой, которая, отмахиваясь от мухи, едва не толкнула локтем в лицо сидевшую рядом с ней Агафью.
        Вдруг за дверью раздались торопливые шаги, и в следующий миг в трапезную вошел Всеволод в сером воинском плаще, в забрызганных грязью сапогах.
        -Ты вовремя подоспел, приятель, - оглянулся на Всеволода Адам. - Похлебка еще горячая. Садись к столу.
        Взглянув на мрачное лицо Всеволода, Агафья отложила деревянную ложку.
        -Милый, что случилось? - спросила она. - Как прошли переговоры с послами Тохтамыша?
        -Плохо дело, - ответил Всеволод, подойдя к столу и налив квасу в медный кубок из длинногорлого кувшина. - Бояре уговорили Остея впустить в Москву Тохтамыша.
        -Как впустить? Зачем? - встрепенулась Семефа.
        Всеволод осушил кубок с квасом и коротко пояснил, что Тохтамыш предлагает московлянам мир при условии, что они впустят его с небольшой свитой внутрь городских стен.
        -Тохтамыш желает осмотреть Москву, - сказал Всеволод. - После этого Тохтамыш обещает увести свою орду в Степь.
        Агафья и Семефа тревожно переглянулись. Прасковья застыла с черпаком в руке. Адам негромко ругнулся себе под нос.
        -Кстати, от лица Тохтамыша с Остеем и московскими боярами разговаривали нижегородские князья Симеон и Василий Кирдяпа, - добавил Всеволод, отправив себе в рот кусочек хлебного мякиша. - Эти проныры поклонились в ноги Тохтамышу, а тот явил им свою милость. Тохтамыш якобы пообещал отдать ярлык на великое Владимирское княжение Дмитрию Константиновичу, отцу этих проныр.
        -Подлое племя - эти суздальские князья! - Адам стукнул кулаком по столу. - Татары нашу землю топчут, а Дмитрий Константинович и его алчные сыновья стремятся перехватить великий ярлык у Дмитрия Донского!
        -Тверской князь тоже изъявил свою покорность Тохтамышу, - криво усмехнулся Всеволод, жуя хлеб. - Небось Михаил Александрович рад-радешенек, что татары под Москвой стоят. Он же давно зуб точит на Дмитрия Ивановича!
        -Что ж, мы - люди маленькие, не нам оспаривать решение Остея Валимунтовича, - проговорил Адам, размешивая ложкой суп в своей тарелке. - Что было, то было, а что будет - увидим.
        -Сядь, поешь, - обратилась ко Всеволоду Агафья. - Да плащ-то с себя скинь.
        -Я еще не сказал вам главного, - произнес Всеволод, оглядев всех сидящих за столом. - Перед тем как уехать в татарский стан, Василий Кирдяпа шепнул Остею, мол, Тохтамыш желает получить голову того русского ратника, который выстрелом из арбалета убил ордынского военачальника. Убитый ордынский вельможа был близким другом Тохтамыша.
        От услышанного Адам поперхнулся супом. Его испуганный взгляд метнулся ко Всеволоду.
        -Неужто… Остей пожертвует мною? - кашляя, пролепетал Адам.
        -Не робей, дружище. - Всеволод похлопал Адама по спине. - Остей на подлости не горазд. Собирайся в дорогу и поживее! Я выведу тебя за городскую стену. В устье речки Неглинки в береговых зарослях укрыты рыбачьи лодки. Мы с тобой сядем в одну из них и уплывем вверх по Москве-реке.
        -А как же Прасковья? - Адам схватил Всеволода за руку. - Я не могу оставить ее здесь!
        -Значит, возьмешь Прасковью с собой, делать нечего. - Всеволод ободряюще кивнул Адаму. - Я ведь тоже отправлюсь в путь вместе с Агафьей.
        Прасковья и Агафья обменялись быстрым взглядом, не скрывая своей растерянности.
        -А как же я? - воскликнула Семефа, поднявшись из-за стола. - Всеволод, не бросай меня здесь.
        -Для тебя тоже места в лодке хватит, голубушка, - промолвил Всеволод, отхлебнув квасу из кувшина и утерев губы рукавом рубахи. - Иди, собирай свои пожитки. И ты, Агафья, поспешай за ней. Нам нужно выйти из города до прихода сюда татар.
        Ветер разогнал тяжелые облака. Непогода улеглась. Облитые дождем купола московских храмов блестели в лучах солнца. Все вокруг было пронизано тревогой и суматохой. По улицам и переулкам метались люди, объятые спешкой и суетой. Толпа простолюдинов расступается перед процессией священников в черных рясах, с крестами на груди, с хоругвями и паникадилами в руках. Возглавляет эту процессию архимандрит Африкан в длинном фиолетовом одеянии, с широкой золотой лентой через плечо, с бархатной митрой на длинных волосах. Громко и нараспев читая псалмы, священники спешат к Фроловским воротам для встречи хана Тохтамыша.
        Туда же следуют купцы и знатные горожане в лучших своих одеждах, многие идут с женами. Ремесленники и беднота с руганью и криками теснятся у частоколов, уступая дорогу боярам и дружинникам.
        Дабы не потеряться в людской толчее, Агафья и Семефа держались за руки, следуя за Всеволодом, который пробирался кривыми переулками к крепостной стене. Узлы с провизией и пожитками мешали женщинам идти быстро. К тому же позади них шагали, постоянно отставая, Адам с Прасковьей. Оба тащили на себе по мешку с различными вещами. То и дело останавливаясь, Всеволод сердитыми окриками подгонял Адама, попрекая его жадностью и нерасторопностью.
        -Чего ты вцепился в мешок с барахлом, дурень, - молвил Всеволод, - ведь речь идет о твоей жизни. Была бы голова цела, а богатство всегда нажить можно!
        -Своя ноша не тянет, - огрызался Адам, пыхтя и утирая пот со лба. - Скоро осень и зима, поэтому нам с Прасковьей без теплой одежки никак не обойтись.
        Всеволод и его спутники добрались до Беклемишевских ворот, у которых несли стражу Остеевы дружинники во главе с гридничим Кориатом. Отведя Кориата в сторонку, Всеволод что-то прошептал ему на ухо, сделав многозначительный кивок в сторону Адама.
        Кориат отдал приказание, стражники сняли дубовые запоры и приоткрыли высокие воротные створы, обитые железными полосами.
        -Идите с богом! - Кориат хлопнул Всеволода по плечу.
        Беклемишевские ворота выходили к речке Неглинке. Между крепостной стеной и низким берегом реки пролегала дорога, укатанная колесами телег.
        Место, где Неглинка впадала в Москву-реку, было покрыто густыми зарослями ивы и ольхи. Всеволоду пришлось изрядно потрудиться, обшаривая прибрежные затоны, укрытые нависающими сверху древними ивами. Обнаружив две рыбачьи лодки, Всеволод выбрал ту, что покрупнее. Он забрался в челн, тщательно осмотрев его днище. Лодка была довольно ветхая, однако течи в ней не было. Подав голос из зарослей, Всеволод призвал к себе своих спутников, которые гурьбой спустились с дороги к реке, с треском продравшись через ивняк.
        Когда все разместились в лодке, Всеволод и Адам взялись за весла. Адам устроился на носу лодки, Всеволод сидел на корме. Женщины с узлами и мешками расположились в средней части челнока. Поначалу лодку сильно качало с борта на борт, едва она отошла от берега на середину реки. Агафья и Прасковья испуганно вскрикивали, теряя равновесие и хватаясь за низкие борта лодки. Семефа держалась спокойно, усевшись на мешке лицом к носу челнока. Всеволоду пришлось остановить лодку, чтобы объяснить Агафье и Прасковье, как им надлежит удерживать равновесие, не раскачивая их утлую посудину.
        Течение, подхватив челнок, вынесло его на широкий простор Москвы-реки. Всеволод и Адам налегли на весла. Благодаря их усилиям, лодка легко и быстро скользила по свинцово-голубой водной глади. Мимо проплывали берега, покрытые деревьями и кустами, над которыми взлетали вспугнутые утки и цапли. Позади на взгорье маячили белокаменные церкви, бревенчатые терема и крепостные башни Москвы. Панорама города понемногу отступала в даль, теряя свои четкие очертания, сливаясь с зеленью лесов.
        Солнце припекало; в облачных просветах сгустилась небесная синь, и чем гуще она становилась, тем величественней казалась спокойная мощь Москвы-реки.
        Адам греб веслом с таким усердием, что водяные брызги так и хлестали в лицо Агафье и Прасковье.
        -Эй, друже, побереги силы! - окликнул Всеволод Адама. - Не рвись столь шибко. Путь-то у нас не близкий.
        Адам не оглянулся на Всеволода, но в его размашистых движениях появилась размеренность, весло в его руках плавно и без всплеска стало входить в воду.
        Агафья, не отрываясь, глядела, как вдалеке гаснут один за другим блестящие купола храмов, сливаясь с далекой линией горизонта. Радостное волнение распирало ей грудь, а на глазах у нее закипали слезы. Утлая рыбачья лодочка уносит Агафью от мучительного страха и тягостной неопределенности, не оставлявших ее с той поры, как орда Тохтамыша осадила Москву. Агафья верила в то, что впереди их со Всеволодом ожидает счастливая жизнь, в которой не будет ни тревог, ни татарских набегов. «Ведь есть же на Руси места, куда не могут добраться ордынцы! - думала Агафья. - К примеру, Новгород ничуть не беднее Москвы и для Орды недосягаем!»
        Выбиваясь из сил, Всеволод и Адам работали веслами, не приставая к берегу до вечерних сумерек. Они сделали остановку на ночлег у села Успенское, пройдя вверх по Москве-реке около десяти верст. Жителей в селе было мало, страх перед татарами вынудил селян попрятаться в лесах. Несколько дней тому назад мимо Успенского прошла ордынская конница по направлению к Звенигороду. Татары спешили, поэтому не стали жечь деревню.
        Всеволод и его спутники расположились в одной из пустующих изб, расположенной на пригорке у реки. Уставший Адам сразу завалился спать. Женщины развели огонь в печи, стали готовить ужин.
        Всеволод, коловший дрова во дворе, вдруг обратил внимание на огромное огненное зарево, вспыхнувшее над дальним лесом и озарившее ночное небо зловещим багровым светом. Из соседних изб вышли длиннобородые старики в льняных рубахах и лыковых лаптях. Опираясь на палки, старцы переговаривались между собой:
        -Что это там горит? Неужто татары лес подожгли?
        -Нет, это не лесной пожар. Это Москва пылает!
        -О господи! Вот беда-то!..
        Опершись локтем на покосившийся забор, Всеволод не смог сдержать слез при виде гигантских огненных сполохов, разлившихся по звездному небу на юго-востоке. Сомнений не оставалось, это полыхала Москва. Услышав позади легкие торопливые шаги, Всеволод оглянулся. К нему приблизилась Агафья, весь вид которой говорил о том, как сильно она потрясена видом этого ужасного далекого пожарища. Агафья делала усилия, чтобы не расплакаться. Глаза ее быстро моргали, смахивая слезы с ресниц, красивые губы кривились и дергались.
        -Тохтамыш, подлая душа, все-таки опустошил Москву, - дрожащим голосом проронила Агафья. - Не одолев московлян силой, Тохтамыш победил их коварством.
        Всеволод порывисто обнял Агафью, крепко прижав ее к себе. Он не находил слов для утешения Агафьи и не мог остановить слезы, градом катившиеся по его щекам.
        Глава 15. Меч судьбы
        Злая радость переполняла сердце Тохтамыша при виде горящей Москвы. Тохтамыш торжествовал, ему все-таки удалось разорить стольный град гордеца Дамир-мола и отомстить урусам за смерть эмира Ак-Ходжи. «Подобно беспощадному року, я наказал московлян за их непокорность, - самодовольно думал Тохтамыш. - В моей руке меч судьбы, который я ныне обрушил на Москву. Пусть знают урусы, что на троне Золотой Орды сидит грозный хан, истинный Чингизид!»
        Тохтамыш и не собирался вступать в Москву, чтобы заключить мир с ее защитниками. Все это было хитрой уловкой, подсказанной Тохтамышу Едигеем, когда в татарский стан прибыли нижегородские князья. Едигей смекнул, что Симеон и Василий Кирдяпа скорее найдут способ уговорить московлян пойти на соглашение с Тохтамышем. Едигей и отправился с сотней конных ордынцев в Москву, когда его уловка удалась и московские бояре отворили городские ворота.
        Воины Едигея принялись рубить саблями и поражать стрелами московлян, едва въехав в проем Фроловских ворот. В этой беспорядочной схватке, более похожей на свалку, были убиты многие знатные московляне, в том числе и князь Остей Валимунтович. Батыры Едигея заблокировали распахнутые створы ворот копьями и обломками жердей, дабы русы не смогли их закрыть.
        Тохтамыш, ожидавший условного знака от Едигея, бросил ему в подмогу все свое войско. Ворвавшись в Москву, татары устроили беспощадную резню. Покуда ордынцы проникали в город лишь через Фроловские ворота, московлянам еще удавалось их сдерживать. Но когда воины Тохтамыша перелезли по лестницам через стену и распахнули Никольские и Тимофеевские ворота, сопротивление московлян стало быстро ослабевать. Татары повсеместно подавляли их числом. К вечеру город был в руках ордынцев.
        Поскольку многие русичи не собирались сдаваться, запершись в церквях и теремах, Едигей повелел поджечь Москву. Деревянный город заполыхал с удивительной быстротой, так что татарам пришлось спешно уносить ноги, чтобы самим не сгореть в пламени.
        Из-за пожара татарам не удалось взять большую добычу в Москве.
        Однако это не сильно печалило Тохтамыша, ибо его воины пригнали около восьми тысяч пленников, за которых можно будет выручить неплохие деньги на невольничьих рынках Сарая.
        Два дня спустя к дымящимся развалинам Москвы подошел тумен эмира Алибека, вернувшийся из удачного набега на Дмитров и Переславль-Залесский. В обозе Алибека было немало награбленного добра, а также несколько сотен славянских невольниц.
        Тохтамыш выразил недовольство Алибеку тем, что он не разграбил Ростов.
        -Я велел тебе дойти до Ростова, ведь, по слухам, там укрылись жена и дети московского князя, - распекал Тохтамыш Алибека. - Почему ты не выполнил мой приказ?
        -Повелитель, мне стало известно, что под Ростовом стоит с ратью Дамир-мол, - сказал Алибек. - Урусов очень много, а у меня всего девять тысяч всадников. К тому же я не хотел рисковать захваченной добычей. Я счел более разумным отступить к Москве, сохранив в целости свой обоз.
        Тохтамыш стал готовить свое войско к битве с полками московского князя. Конники Тохтамыша, рассыпавшись по округе, выискивали поле пошире и поровнее, дабы ордынской коннице было где развернуться.
        Тохтамыш был полон решимости разбить общерусскую рать, учтя все просчеты Мамая.
        В разгар этих приготовлений примчался гонец с известием о поражении тумена Солтанбека от полков Владимира Храброго.
        -Битва случилась у Волока-Ламского, - сообщил гонец Тохтамышу, - урусы опрокинули наших батыров и многих посекли. Солтанбек пал в сражении. Погиб и его брат Басар.
        На другой день к стану Тохтамыша подошли остатки разбитого тумена Солтанбека. Из десяти тысяч всадников уцелело меньше четырех тысяч.
        Воинственный пыл Тохтамыша сменился мрачными раздумьями. Русские полки надвигаются на него с двух сторон, а еще есть рать во Владимире под началом воеводы Дмитрия Боброка. Об этом Тохтамыша известили нижегородские князья. Если русские рати объединятся, то это будет грозная сила!
        Тохтамыш собрал своих военачальников на совет. Он пожелал выслушать мнения всех.
        Первым взял слово эмир Алибек, который высказался за отступление.
        -Урусы очень озлоблены, они станут яростно драться с нами, - сказал он, поглаживая свои седые усы. - Дамир-мол наверняка уже знает, что от Москвы осталось пепелище. Месть и злоба могут сделать Дамир-мола непобедимым, ведь он уже показал свою доблесть и смекалку, победив Мамая на Куликовом поле. Под стать Дамир-молу и его брат Владимир Храбрый, не потерпевший еще ни одного поражения в своей жизни. Гибель Солтанбека в сече с Владимиром Храбрым указывает на то, что удача от нас отвернулась. По-моему, нам незачем искушать судьбу, ввязываясь в битву с Дамир-молом.
        -А я полагаю, что трусам не место на этом совете, - раздраженно рявкнул Едигей.
        Гневно сверкнув глазами на Едигея, Алибек сел на свое место.
        После Алибека высказался эмир Турсунбек.
        -Целью нашего похода была Москва, - промолвил он, стараясь не встречаться взглядом с Едигеем. - Москва лежит в руинах, опустошены и окрестные города урусов. По-моему, пришло время повернуть наших коней к дому. Увидев развалины Москвы, Дамир-мол впредь остережется враждовать с Ордой.
        И опять Едигей, не утерпев, сердито выкрикнул:
        -Где же храбрые мужи на этом совете? Я слышу лишь лепет трусливых баб!
        Бек Тухтар, предлагая Тохтамышу уклониться от битвы с русской ратью, завел речь о божественной судьбе, которая, по его словам, капризна, как дева.
        -Эмир Едигей и его брат Исабек любят восхвалять тебя, повелитель, - молвил Тухтар. - Они часто перечисляют твои прошлые победы, умалчивая о былых твоих поражениях. По-моему, это не совсем честно. Ведь мудрый Омар Хайям некогда написал такие строки:
        Не давай убаюкать себя похвалой —
        Меч судьбы занесен над твоей головой.
        Как ни сладостна слава, но яд наготове
        У судьбы. Берегись отравиться халвой!
        В завершение к сказанному Тухтар добавил, что слава прошлых побед не должна усыплять благоразумие правителя, под властью которого находится обширная Золотая Орда. Погоня за еще большей славой может привести к страшному поражению и крушению царства.
        Последним выступил эмир Едигей, обрушившийся с упреками и оскорблениями на военачальников, которые, по его мнению, позорят знамена Тохтамыша, предлагая ему не вступать в битву с ратью русов.
        -Не к саблям и лукам тянутся руки этих горе-вояк, а к злату-серебру, награбленному на Руси, к связкам мехов, к белокожим русским рабыням, - возмущался Едигей. - Почему слабеет ордынское войско? Потому что наши воины более склонны грабить села и города, а не сражаться насмерть с урусами. Если после разорения Москвы наше войско уйдет восвояси, избежав битвы с Дамир-молом, это будет выглядеть как трусливое бегство. И никак иначе! - Едигей метнул на Тохтамыша суровый многозначительный взгляд. - Дамир-мол не платит дань в Орду. Значит, его нужно разбить и поставить на колени!
        Тохтамыш нахмурился, слова Едигея задели его за живое. Разве пристало ему, Чингизиду, избегать сражения с московским князем! Однако сомнение уже засело в душе Тохтамыша, ослабив его волю. Доводы эмиров продолжали звучать в его мозгу, и отмахнуться от них Тохтамышу было не так-то просто. «Если урусы победят, то мне придется бежать, как Мамаю, - размышлял Тохтамыш. - Мои же полководцы могут обречь меня на гибель, заботясь о собственном спасении. Что касается Едигея, то он будет даже рад моей смерти. Ведь он же сам метит на ханский трон. Коль я буду разбит Дамир-молом, то татарская знать в Сарае сразу же поднимет голову. Эти лизоблюды мигом сделают ханом своего ставленника. Я же для них чужак из Синей Орды!»
        После долгой-долгой паузы Тохтамыш обвел взглядом скуластые лица своих приближенных и твердо произнес:
        -Войско выступает в обратный путь. Таково мое решение.
        Военачальники, с напряженным вниманием взиравшие на Тохтамыша, оживились и радостно загалдели, переглядываясь друг с другом. И только Едигей презрительно скривил тонкие губы, не скрывая своего разочарования. Повернувшись к своему брату, Едигей небрежно обронил: «Стая шакалов помыкает львом!»
        Совет был окончен, военачальники стали покидать ханский шатер.
        Тохтамыш сделал вид, что не расслышал реплику Едигея.