Кола Борис Викторович Поляков
        В основу романа положено подлинное событие - нападение в 1854 году английского корвета на древний русский город Колу.
        БОРИС ПОЛЯКОВ
        КОЛА
        ЕЖЕЛИ И ДЫМ ОТЕЧЕСТВА ЛЮБЕЗЕН КАЖДОМУ БЫТЬ ДОЛЖЕН, ТО КОЛЬМИ ПАЧЕ ПАМЯТЬ ПРЕДКОВ СВОИХ,
        ДАЛЕКО ВРЕМЕНЕМ ПРЕДВАРИВШИХ НАС, ДОЛЖНА БЫТЬ ДРАГОЦЕННА:
        ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ИХ ЕСТЬ УЧИЛИЩЕ, А ДЕЯНИЯ ПОХВАЛЬНЫЕ СУТЬ ЗЕРКАЛО,
        В КОЕ СМОТРЕТЬСЯ НАМ ДОЛЖНО ЧАЩЕ И ЧАЩЕ...
        (ИЗ СТАРОЙ КНИГИ)
        ОТ АВТОРА
        На верхушке Европы, самом северном ее крае, омывает Баренцево море неприветливые с виду мурманские берега - Кольский полуостров. Мурман Западный и Восточный разделяет Кольский залив. Он идет далеко в глубь полуострова и в стужу не замерзает, как прочие воды суши. А в самый конец залива впадают две реки: широкая и величественная Тулома и усыпанная валунами говорливая Кола.
        В том месте, где, образуя песчаный намыв, сливаются под горою Соловарака Тулома и Кола, с незапамятных времен поселились люди, которых из многих земель Руси-России гнала безысходная нужда в необжитые, глухие места. Шли сюда непокорные и обездоленные, спасая себя от кнута и палки, стремясь сохранить ноздри и уши, уберечь лоб от клейма, голову от плахи. Шли от великих князей подальше и устраивались в этом суровом краю обстоятельно, навсегда. Жили безбедно, тихо, нередка трудно. Но всегда оставляли в наследство детям любовь к независимости и ненависть к притеснителям.
        И теперь уж никто не помнит, почему им больше пришлась по нраву веселая речка Кола, но постепенно все стало связано с ее именем: селение назвали Кола, залив стал Кольский, а земля, что была вокруг, - Кольский полуостров.
        Редкими, скупыми документами пришла из глубин веков к нам история города Колы. И даже сегодня трудно сказать, когда здесь возникло первое поселение. Известно только, что в 1532 году на мысу при слиянии двух рек стояла церковь, а в 1565 году поморская деревенька Кола упоминается и в документах.
        На Руси в то время Иван Грозный взял титул царя. Россия крепла. Устраняя восточную угрозу, завершила покорение Казани, присоединила Астрахань и, нуждаясь в торговле с Европой, искала выхода в море.
        Англия и Франция, Испания и Голландия были не прочь торговать с Россией, но Ливонский орден, Швеция и Речь Посполита лишали Москву сообщения с Европой.
        В эти же годы англичане искали путь в Индию и Китай через северные моря, а нашли удобные морские ворота России: заброшенную на край земли русскую Колу. Так, не заходя на Балтику, Европа стала торговать с Россией. С этих пор и начинается рост Колы как города торгового, на Севере равных себе не знающего.
        Удобно стояла Кола. Удаленная в глубь полуострова, имела свободный выход в океан. Расположенная на мысу при слиянии двух рек, была надежно защищена от набегов воинственных соседей.
        Кола никогда не знала крепостного права, не испытывала помещичьего произвола. Коляне занимались лесным и морским промыслом, самостоятельно вели торговлю. В складчину строили промысловые суда и ходили на Белое море, к Новой Земле и Шпицбергену бить тюленей и нерп. На паях ловили зубатку, треску и палтус, а в реках - королевскую рыбу семгу. А где водилась она - добывали жемчуг: нежно-розовый, иссиня-черный, темно-серый. Нередко били в Кольском заливе китов и топили из них сало, и даже бывали случаи, когда скелет кита отправляли в Петербург на всеобщее обозрение и удивление подданных царя и его гостей иноземных.
        Но не только океан кормил поморов. На Кольской земле водились дикий олень и лось, медведь и бобер, выдра и куница, лисица и росомаха, белка и горностай. Знай не ленись.
        А Кола была городом тружеников. И колянки не отставали в работе от мужей-поморов: пряли лен и пеньку, вязали невода и сети, вили веревки из соснового корня, шили из оленьих шкур теплые одежды. В скудную землю на огородах сажали репу и капусту, в верховьях Туломы косили сено.
        Были среди колян и состоятельные. На своих лодьях и шхунах ходили они в Норвегию, продавали, меняли, покупали, везли товары заморские в Колу, Холмогоры, Великий Устюг и Вологду.
        А в самый разгар лета, к петрову дню, съезжались на ярмарку в Колу купцы многих земель. Французы, норвежцы и англичане, голландцы и датчане ставили торговые шатры в городе, дивились незаходящему солнцу и, хмелея от барышей, на разных языках предлагали колокола, порох и снасти, парчу, сукна и бархат, вина, зеркала и посуду, бумагу и серебряные украшения.
        Русские купцы привозили в Колу муку, крупу, зерно и солонину, смолу, пеньку, коровье и льняное масло, кожи, мед, холсты и воск.
        Не оставались в стороне и коляне. Покупали товары заморские и сами продавали в большом количестве шкуры и сало морского зверя, треску и палтус, жир тресковой печени для лечения недугов и худосочий жемчуг на церковные облачения.
        Пестрой, праздничной была в эти дни Кола. Шумными ватагами ходили чужеземные моряки по городу, заигрывали с красивыми колянками, пили в государевой кабацкой избе, оставляли золотые целовальнику.
        А в гостином дворе сидели хозяева товаров. Любезные и обходительные, хитрые и осторожные, объедались бобровым мясом копченым, оленьими языками и медвежатиной, пили ром заграничный и мед русский, пьяно хлопали по рукам, торговались и выгадывали, договаривались о ценах сегодняшних и о товарах на будущее.
        Однако соседним феодалам не по нутру было укрепление русских владений на Севере. Не нравилась им торговля России с Западом. Враждебно смотрели они на Колу.
        В конце 1589 года шведы и финны, после того как сожгли все постройки Печенгского монастыря, а живших там всех убили, пришли и под Колу. Опьяненные легким успехом в Печенге, лезли с огнем и мечом к городу. Коляне укрылись за стенами острога, стояли насмерть. Взяли в долг у датских купцов четыре пушки с ядрами да четыре больших пищали с припасами и не только разгромили врагов, но и захватили много пленных вместе с их воеводою.
        Славно праздновали коляне победу: на три года царь освободил их от податей, торговых пошлин и несения повинностей. Повелел уплатить датчанам за пушки из казны государевой.
        Но шведы на этом не успокоились. С большим войском пришли на следующий год к Коле. Привезли осадные сооружения, с их помощью близко подошли к стенам крепости, сумели поджечь две угловые башни. Долгий полярный день и всю ночь бились коляне. Трупами врагов были усеяны крепостные рвы. Шведы не выдержали отпора, дрогнули, отошли на остров по Туломе, что зовется до сих пор Немецким, простояли там три дня, в злобе глядя на город, и ушли бесславно восвояси.
        Датский король пошел по другому пути: он предложил Борису Годунову продать Кольский полуостров за пятьдесят тысяч талеров. Гордо звучал ответ Христиану IV, переданный русскими послами: «Хотя и много у русского царя земель, но собственности он своей не уступит, если даже король предложит сумму в пять раз большую». Тогда в 1599 году Христиан IV на восьми кораблях лично явился в Колу. Он устраивал сходы и выступал с речами, призывал колян принести присягу ему на верность. Обещал за это особые льготы и милости. Коляне глаза опускали, тая улыбки, разводили руками, поясняли степенно, что они люди русские, православной веры. Смеялись после над королевской затеей приближенные Годунова, а царь велел заново перестроить Кольскую крепость, усилить ее военными людьми и пушками.
        В конце зимы 1611 года с новым войском пришли под Колу шведы. Обложили крепость со всех сторон, на глазах у колян строили башни для штурма, готовились к взятию города. Колянам неоткуда было ждать помощи. Под прикрытием артиллерии и штурмовых сооружений ожесточенно лезли на штурм шведы. Они даже ворвались внутрь городских укреплений. Но и на этот раз коляне мужественно защищали свою землю и выбили врага за городские ворота.
        Не успокоился и Христиан IV. Его военная эскадра не однажды появлялась у берегов Мурмана. Датчане грабили рыбацкие и купеческие суда, отбирали товары, деньги, рыбу и снасти. Что не могли взять с собой - жгли и топили в море.
        Шло время. Рос теснее связанный с Москвой Архангельск. Постепенно он отобрал у Колы ее главную роль в торговле с иностранцами. И опять коляне зажили тихо и незаметно: ловили рыбу, били морского и лесного зверя.
        Надвигалась Северная война. Выполняя строгий царский наказ: «Чтоб в том городе в военный случай в осаде надежно сидеть было», - коляне заново соорудили сторожевые башни, перестроили стены города, вооружились. Теперь Кола имела пятисотенный гарнизон, тридцать пять больших и двадцать малых пушек и запас провианта на три года.
        Прошли еще годы. На Балтике красовалась новая столица. В стороне от больших дорог осталась Кола. Стрелецкий полк давно уж преобразовали в солдатскую часть, а затем и вовсе сократили. Воеводу заменил комендант, а потом городничий. По указу Павла I сняты были с крепости и свезены в Соловецкий монастырь пушки... Тихо стало на Мурмане.
        Но помнили об этом крае правители других стран.
        Летом 1809 года несколько английских крейсеров пиратски хозяйничали у мурманских берегов: разоряли рыбацкие становища, обирали поморов, занимались каперством. На гребных судах они направили десант в Колу. Мужское население города было на промысле. В страхе бежали из города старики, женщины, дети. Англичане разграбили покинутые дома, магазины, амбары, погрузили награбленное и ушли к своим кораблям.
        В 1853 году началась Крымская война...
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1
        В Архангельске, когда их привели в порт, хозяин судна взял поданную конвоиром подорожную, развернул ее, отодвинул от глаз, читал гнусаво, с растягом. После переспросил:
        - В Колу, говоришь?
        Неторопливо спрятал бумагу, осмотрел тех двоих, что стояли под конвоем, их старые портки и лапти, тощие котомки. Глаза из-под медных очков цепкие. Кивнул в сторону артельных, что носили мешки с мукой на шхуну, сказал конвоирам:
        - Пусть помогают. Отблагодарю...
        Смольков взмолился, пытался объяснить, что не может, но конвоиры, желая получить на водку, усердствовали:
        - Давай-давай, впрягайся!.. — подталкивали ссыльных к артельным.
        - Нехристи, как есть нехристи, - плакался Смольков. - Ведь знаете, каково нам мешки-то. Нехристи, будь вы неладны...
        Андрей молча принял на спину мешок, качнулся от боли и медленно пошел к сходням.
        Он не видел, как под тяжестью другого мешка упал Смольков, не слышал, как ругались хозяин и конвоиры, как собиралась толпа. Стиснув зубы он шел по трапу, сгибаясь под тяжестью будто раскаленной ноши, думал: «Ничего, выдержу...»
        В трюме опустил осторожно мешок на штабель, тяжело распрямился. Под прилипшей рубахой горела болью спина. В глазах плыло кругами. Придерживаясь за поручни, вышел на палубу и вдохнул трудно, медленно, полной грудью.
        Внизу не работали.
        Хозяин, матросы, конвой стояли вокруг сидевшего на земле Смолькова.
        - При моем здоровье пятьдесят палок выдержал, - жаловался он. - А ему что, он молодой...
        Андрея окликнули, и толпа повернулась, разглядывала его.
        - А ну покажись! - приказал хозяин.
        Он стал поднимать прилипшую рубаху, и Андрей замер, весь напружинясь, сжал зубы от нестерпимой боли, словно ему клещами сдирали со спины кожу, заворачивая ее снизу вверх.
        Потом хозяин присвистнул, и в наступившей тишине кто-то набожный выдохнул:
        - Свят, свят, свят... Избавь мя господи от грехов.
        И кто-то степенно рассудил:
        - От грехов - ничего. От шпицрутенов избавь - это верно.
        - За что же вас так, сердешных?
          Хозяина будто стегнули:
        - Каркай, воронье, лишь бы не работать! Што, пошто - не твоего ума! - И, распаляя себя, сорвался на крик: - Расходись работать! - Подтолкнул близстоящего. - Шевелись!
        - Дак ведь, Кузьма Платоныч...
        - Я те покажу Кузьма Платоныч! Начну кроить плетью - скажешь, како место чешется. Ишь диковину увидали - сеченых!
        Он шумел, грозился, и толпа расходилась, таяла.
        Работники снова по сходням забегали, и хозяин смягчился, сменил тон.
        - Давай-давай, шевелись получше —- поешь погуще, — подбадривал Кузьма Платоныч. - Закончите раньше - на водку пожалую.
        Конвоир вспомнил обещанное, не утерпел, тронул хозяина за рукав:
        - Нам-то что, Кузьма Платоныч?
        - А, якорь тебя, откуда вы только взялись! Шиморин, - обернулся хозяин и позвал громко, - следи за погрузкой, я к себе пошел! Да не опускай, не опускай рубаху-то, - добавил Андрею. - Идите оба за мной.
        В каюте он долго тряс темную бутылку, потом из нее чем-то холодным и липким мазал спину Андрею и приговаривал:
        - Надо бы сказать: не можем-де мы работать, сеченые, мол. И мы не татары какие, имеем сочувствие... Сам-то кольский будешь?
        - Не-ет, почему кольский? - отозвался Андрей.
        - По обличью. Породистый ты, как колянин. Вон какой ладный. Добротно тебя тятька сделал, не из отходов. А и государевы слуги постарались. Видать, поубавить хотели прыти. - И засмеялся.
        Потом он мазал Смолькова, рассказывал:
        - Все хворобы эта мазь лечит. В Коле приятель мой отменно из трав готовит. На всем Мурмане славится.
        - Денег, поди, стоит, - сказал конвоир, - а вы тратитесь.
        — Стоит, согласился хозяин. - Да на божье дело не жаль: все доброе нам в зачет идет. Друг об друге, а бог обо всех.
        Из бочонка налил в деревянный ковш водки, подал Андрею.
        - На-ко, хлебни. От любого недуга первое средство.
        Уважительно смотрел, как Андрей, перекрестив ковш, пил большими глотками, налил и Смолькову. На выжидательный взгляд конвоира спросил:
        - А ты крещеный?
        - Крещеный, крещеный. - Конвоир вытянул из-за пазухи крест, быстро перекрестился.
        - Это у тебя тело крещеное, - смеялся хозяин. - А душа-то нехристь!
        Подал ковш конвоиру, подождал, пока тот выпил, и выпроводил всех из каюты:
        - Идите на палубу, спите. А вы, служивые, с ними идите да сторожите их с тщанием, чтобы не подевались куда...
        На палубе Андрей ничком лег на зипун и сразу же заснул.
        Не слышал он, как заканчивали погрузку и ставили паруса, как вышли в море.

2
        Андрей видел море впервые. И теперь, утром все глядел и дивился на простор воды, света и воздуха, на белух и чаек, на корабль и паруса, полные ветра.
        Матросам хозяин бездельничать не давал. Они управлялись с парусами, мыли и скребли шхуну, чинили снасти, вечерами садились щипать паклю. Большими тюками приносили ее на палубу и устраивались в кружок, раскуделивали плотные волокна, вели нескончаемые беседы, пели песни.
        Для ссыльных жизнь на корабле шла неторопко. Конвоиры их не тревожили, корабельные люди не приставали, еда против тюремной была добрая. Поев ухи, Андрей молча пристраивался к матросам и помогал им. Вечерами слушал рассказы о загранице, о тамошних порядках. Засыпал с намазанной спиной скоро, спал без сновидений, а утром вставал, ощущая, как затягиваются раны и, наливаясь здоровьем, крепнет тело.
        Как-то вечером бойко дувший в паруса ветер стих, а затем и вовсе пропал, будто улегся на воду. Обвисли паруса, шхуна замедлила ход. Солнце ушло за горизонт, оставив на море теплые сумерки и тишину. После ужина матросы сходились на палубе, усаживались, перебрасываясь словами, курили и нежились теплом вечера.
        Смольков сидел против Андрея, строгал полено. Он отдалял поделку на вытянутой руке и разглядывал ее, потом опять резал.
        - Что это? - полюбопытствовал Андрей.
        - Медведя режет, - сказал матрос Афонька. - Только белый он не такой, морда длиннее.
        - Я не белого...
        - Ишь ты, руки-то умелые.
        Почтительно смотрел Андрей, как режет Смольков. Руки подвижные, стружку снимают споро. Сидит незнакомый какой-то, новый. Обычно Андрей считал себя сильнее, и Смольков принимал это. Но иногда он неузнаваемо менялся. И тогда ощущалось: Смольков старше и много опытнее.
        Подошел хозяин. Стоял, смотрел на смольковские руки, на, матросов, на обвисшие паруса.
        - Вот дал господь погодку...
        - А ты не горюй, Платоныч. Смотри, благодать-то какая!
        Хозяин опустился на паклю, лег навзничь, смотрел в небо.
        — И вправду благодать... да за суетой все чаешь красоты божьей.
        — Уж и где ж, братцы, будем день дневать, ночь ротать? - напевно затянул матрос. И несколько голосов, 6удто ждали этого, подхватили родившуюся в вечере песню:
        Будем день дневать во чистом поле,
        Ночь коротать во сыром бору.
        В темном лесу, все под сосною,
        Под кудрявою, под жаровою.
        Песня ширилась, росла, набирала голос. Хозяин пел со всеми. Низко, у самой воды, играли первые звезды. К ним плыла, покачиваясь, старинная тоскливая песня, тревожила душу.
        Нам постелюшка - мать сыра земля,
        Изголовьице - зло кореньице,
        Одеялышко - ветры буйные,
        Покрывалышко - снега белые.
        Смольков перестал резать, склонил голову и закрыл глаза, слушал, как разливается песня, то затихает, то поднимается над притихшим морем.
        Родной батюшка - светлый месяц,
        Зорька белая - молода жена.
        Тоскуя, ушла в сумерки, смолкла песня. Все молчали.
        - Эх, мандолину бы, - вздохнул Смольков, - душа наружу просится... - Глаза, обычно заискивающие, преобразились, взгляд стал незнакомым.
        - Гляжу я на тебя и не пойму, что ты за человек, - сказал хозяин.
        - Это про меня?
        И даже теперь, в сумерках, Андрей будто увидел ясно, что глаза Смолькова опять по-собачьи ласковы стали.
        - Ох, и скрытен ты! Не поймешь, где у тебя что. Андрей хоть и молчит, а весь на виду...
        Было в словах хозяина такое, что Андрей почувствовал еще в тюрьме, когда впервые Смолькова встретил. Схваченный под Архангельском, Андрей молчал упрямо и обреченно. После допросов лежал избитый в камере. А Смольков услужливый и воды подавал, и горбушкой делился, и утешить умел.
        Как-то ночью лежали они на соломе, шептались. И Смольков рассказал о себе, о планах своих, о том, что ему верный попутчик нужен. И взял с Андрея слово, клятву такую страшную, что вспомнишь только - и днем жутко делается. Но Андрей не кается: научил Смольков, что на допросах говорить. И сбылось - вместе выкрутились они, а теперь на пути к цели. Скоро и Кола будет, а там, говорят, Норвегия не за горами.
        И прав и не прав хозяин. Смольков добрый и верный. Только слабый он, пытаный. И, помня уговор держаться купно, сказал:
        - Вы обхаживаете меня, как девку на выданье.
        Кузьма Платоныч развел руками:
        - Да вот и сам не пойму, люб ты мне. - И усмехнулся. - Надежный ты. С таким хоть в лавке торговать, хоть с бабами спать - не осрамишься.
        Матросы засмеялись.
        - А что, Андрей, - продолжал хозяин, - пойдешь на судно ко мне? Я из тебя ох какого приказчика сделаю!
        - То не моя воля. Да и пошто зовешь? Может, я убивец какой?
        Хозяин рассмеялся, сел на пакле, разглядывая Андрея.
        - Ты? Убивец? Да я, если хочешь, всю жизнь твою, никого не спрашивая, скажу.
        - А ну-ко, ну-ко, Платоныч, позабавь душу, - смеялись матросы, - и к кольскому ведуну ходить не надо...
        Андрей молчал. Не нравилось ему это.
        - Ты ведь из солдат? Беглый? - с нажимом спросил хозяин, и в наступившей тишине Андрею сделалось одиноко.
        - Из солдат...
        - Тебя поймали, судили, а теперь сослали в Колу. Верно?
        - Верно...
        Андрей испугался, что выведает сейчас хозяин самое главное, и решил больше не отвечать.
        С моря послышался зычный, протяжный голос:
        - О-го-го-го!!! Крещеные!
        Хозяин встрепенулся.
        - Никак гости к нам? Афонька, зажги-ко фонари да в казенке ставь самовар. - Он поднялся, пошел к борту. Вглядываясь в темноту, громко окликнул: - Эй, кто тут?
        С моря доносились мерные всплески весел. Покрывая их, из темноты уже близко спросили:
        - Никак Кузьма Платоныч будет?
        - Он, он самый! - Хозяин обрадованно помахал фонарем, будто головой закивал. - Вот дал господь свидеться. Афонька, стервец, давай еще фонари, гостей принимать будем.
        Смольков, крестя рот, деланно зевнул:
        - Спать, что ли, пора?
        - Пора, - согласился Андрей. Он был доволен. Хозяину теперь не до них.
        Пошли в трюм, ощупью забрались на паклю, постелили онучи, укрылись зипунами. Смольков придвинулся близко, обдавая дыханием, шептал:
        - Молодец ты, Андрюха! Правду хозяин сказал, надежный. Я это в тебе сразу разглядел. Верно говорю. Хорошо ты ему ответил. Он купец, купец, а все выведать хочет. Ты не верь сладким речам, хитри. Хитрость - она, брат, второй ум.
        С палубы доносился оживленный говор, женский смех и голос хозяина.
        - Нет и нет! Не отпущу. Сегодня в месяцеслове разрешение вина и елея показано. Милости прошу в казенку... А Нюшка-то, Нюшка красавицей какой стала!.. Жар! Так и пылает, так и обдает... Эх, где годы молодые!
        «Да, надо быть хитрым, - думал Андрей. - Надо уметь молчать и притворяться. Тогда, может, и сбудется. Прав Смольков. Надо учиться хитрости. А то впросак попасть - раз плюнуть...»

3
        Чуть свет Андрей выбрался на палубу, нетерпеливо потрусил на корму. Утро было тихое. Густой туман оседал на шхуну холодной сыростью, изменяя привычные очертания.
        Возвращался Андрей шустро, шлепая босыми ногами по мокрой палубе. На ходу застегивал, заправлял портки. Неожиданно сбоку почудилась расплывчатая фигура. Не останавливаясь, оглянулся, не веря глазам, и больно ударился о корабельный колокол. Тишину разбудил ноющий медный голос. Андрей схватился за колокол, гася гудение, и обмер. Из тумана к нему шла-плыла красавица девка. В красной кацавейке, отороченной белым мехом, в расшитом сарафане. Андрей помнил: женщин на корабле нет. Ведьма! Он быстро перекрестился, потирая ушиб, попятился.
        - Эй, куда же ты, добрый молодец? - залилась смехом ведьма.
        Андрей опомнился, погрозил ей кулаком и сбежал в трюм.
        - Чтой-то колокол шумел? - сонно спросил Смольков.
        Андрей укладывался под зипуном, таиться не стал:
        - Ударился нечаянно. Увидел в потемках бабу, думаю - ведьма, что ли... А то, стало быть, вечор к хозяину гости.
        Лежавший невдалеке Афонька зашевелился и полусонно заворчал:
        - Не баба, а девка. Да еще какая! - И почмокал губами.
        Андрей конфузливо улыбнулся:
        - Ладная.
        - Так ты со страху-то и давай башкой в колокол бить? - фыркнул Афонька.
        На завтраке потешалась вся команда. Давясь кашей, Афонька рассказывал, как Андрей головой бил в колокол, будто злых духов, отгонял от себя бабу. Шутил и Смольков.
        - Не меня она поманила, - заскребал он в котелке кашу, - я бы не стал в колокол бить.
        - А что бы ты сделал? - спросил звонкий голос.
        Все обернулись, и Андрей увидел ее днем, при свете. Уверенно, по-хозяйски она прошла к Смолькову, взяла его за ухо и подняла.
        - Не все сбывается, что желается... - пунцовые губы ее смеялись.
        Афонька опасливо отодвинулся. Все гоготали над Смольковым. Андрей хотел незаметно уйти: кто ее знает, наверно, богатейка, прав не будешь. Но она загородила дорогу:
        - Ух ты! Парень-то какой ладный, - игриво рассматривала Андрея. - И впрямь добрый молодец. Где это такие водятся?
        Андрей пытался ее обойти:
        - Езжай в наши края, найдешь...
        Но она стала перед ним бойко, закинула голову.
        - Зачем в ваши? У нас свой есть... - на Андрея близко смотрели улыбчивые глаза. - Да и ты к нам едешь. - И засмеялась лукаво: - Аль наши девки да бабы некрасивые?
        Андрей вспомнил о конвое, нахмурился:
        - Ступай себе, что привязалась?
        - Нюшка, где ты запропастилась? - позвали с палубы.
        - Ишь ты, - засмеялась Нюшка, и в голосе появилось тепло. - Еще не знузданный.
        Гости садились в лодку, хозяин напутствовал:
        - Посошок полагается, посошок. Ничего, на море воно как тихо.
        - Тихо не лихо, да гребля лиха.
        - Ничего, вон в голомени белухи как разыгрались. Поди, и ветер скоро будет. Поставите парус - спи себе.
        - Путь-дорога честна не сном, а заботой.
        - Дойдете бласловясь. Посошок-от надо...
        Лодка отчалила, и все собрались у борта, смотрели, как гребцы налегают на весла, желали доброго им пути.
        Нюшка обернулась с кормы, отыскала взглядом Андрея, махнула рукой:
        - Эй, добрый молодец, приходи в Коле на вечерицу... - И залилась смехом. Такой Андрей ее и запомнил: озорной, веселой, красивой. Из-под нарядного кокошника зовущие глаза и яркие, в лукавой улыбке губы.
        Посрамленный Смольков судачил с Афонькой:
        - А девка-то сдобная...
        - Пшеничная девка...
        - Еще мужиком не лупленная, вот и гонорится.
        - Оно так, - согласился Афонька, - баба - что пенька: чем больше мнешь да чистишь, тем она мягче.
        - Эх вы, гуси-головы, - вмешался хозяин. - Это же колянка! В Коле бабы - другое. Сказано не нами: Кола - бабья воля! В Коле баба мужика стоит!

4
        К обеду поднялся ветер. Шхуна бежала резво. С боков ее обступали горбатые берега. Хозяин поглядывал на залив, на проходившие справа острова, на береговые приметы и все говорил: «Теперь смотреть надобно». Кликнул всех на палубу, приказал другие работы оставить, быть на случай готовыми. А потом, миновали когда острова, отошел от рулевого, жмурился на солнце, рассуждал благодушно:
        - Поутру роса обильная и тепло днем - для грибов самая благодать. - И, задирая кучерявую бороду, поглядывал на сопки мечтательно: - Грибов живет там страсть сколько...
        Андрей умильности хозяина не понимал. Его пугали эти угрюмые берега. Торчат из воды каменные громады, горбятся вдоль берега, почти безлесые, дикие. Казалось, попади туда - окружат, сомкнутся, считай - пропал. И сколько б ни шел потом, конца им не будет: хоть закричись, равнодушные, как в тюрьме караул, не откликнутся.
        Все впереди казаться стало сомнительным. Не верилось, что где-то здесь могут жить люди, что можно ходить по этой земле, чужой, неуютной. И меркли мечты о новой жизни, о вольнице. Куда тут бежать? Сгинешь в этом безлюдье. Ни дорог, ни деревень, ни скота, ни людей. Кругом лишь камни, да кресты на берегу изредка. Худо все, ох как худо! А тут хозяин еще... Нет-нет да и чувствует Андрей на себе его взгляд, умный, насмешливый. Со Смольковым и несколькими словами не дает перекинуться. Глядь, опять уж тут как тут.

5
        Когда сготовили варево, все на палубе разместились. Андрей поглядывал на Смолькова, хотелось поговорить. Но все время рядом люди. Смольков угнетен тоже, ест вяло. Увидел крест на берегу, и глаза сразу стали пужливые. Зачерпнул уху ложкой, да так и не донес до рта.
        Хозяин тут же ел из котла. Перехватил взгляд Смолькова, с усмешкой пояснил:
        - В Финмаркене на берегах знаки стоят навигацкие, опасности означают разные, а у нас вон - кресты во славу божью. Не глазей, не могила то. В беде были люди. А спаслись - крест святому Николе поставили. - И засмеялся. - У нас говорят: от Архангельска до Колы триста тридцать три Николы. Во как! Святое место. Кто пеший идет мимо - остановись, поклонись, привяжи к кресту монету ли, пулю или хоть одежды клок, а дань отдай. Такой уж обычай. При чем кресты? Э, парень, не знавал ты, видать, еще лиха. Не такие, как мы - черви земные, а помазанники божьи самолично брали топор в руки да кресты ставили.
        На недоверчивый взгляд Смолькова поведал:
        - Сам царь, Петр Великий, как после бури живым остался, своими руками крест в Унской губе во славу божью поставил. - Помолчал задумчиво. - Любит он, бог, славу-то. Чтоб хвалу ему воздавали, чтоб чествовали его. Как и мы, грешные. Потому - по образу и подобию его сделаны.
        Отобедали. Хозяин встал, покрестил лоб, принюхался к ветру, окинул взглядом паруса, шхуну и опять посмотрел на Андрея долго, подобрел лицом.
        - Вот он какой, кормилец наш, Мурман-батюшка! Здесь земли край, здесь и до бога, и до нечистой силы рукой подать. Знаешь как говорят: от Колы до ада - три версты. Вот как! Самое что ни на есть тридевятое царство. Старики сказывают, раньше тут жили только колдуны да знахари. И Иван-царевич в старину тоже сюда, на лукоморье, за счастьем ходил. Он будто и оставил потомство-то. С тех пор и считают: все коляне знатных кровей. Оттого и крепостных в Коле нет. Все себе господа. Особенный город. На Российском Севере таких нет больше.
        И все смотрел на Андрея, будто только ему и рассказывал.
        - Эх, а выйдешь летом в Коле на Соловараку, так и начинаешь видеть мир наш грешный в первозданном явлении. Тут тебе и город, столица всей земли полуношной; тут и вараки [1 - Варака - лесистая сопка.] сторожат залив, словно дите малое, от стужи хранят; тут и сам он, дорожка наша торговая.
        Сытно поев, корабельный люд развалился кто где на палубе, томился бездельем. Плутоватый Афонька ценил такие минуты, знал, о чем спросить хозяина.
        - Скажи, Платоныч, а взаправду ли остров, что обошли давеча, ведуна кольского, Гаврилы?
        - Сальный-то? Взаправду. Сама царица Наталья Кирилловна подарила. Гаврила по наследству и по сей день им владеет... Прабабка Гаврилина, сказывают, умом и догадкою славилась. Умела она не только лечить, а еще дар имела особый - предсказывать пол и судьбу младенцев неродившихся. И так она предсказывала, что слава до самой Москвы разнеслась. А в ту пору, сказывают, царица Наталья Кирилловна тяжелой ходила. Извелась сомнениями, да и призвала к себе эту прабабку Гаврилину. Скажи наперед, дескать, кто родится да какую судьбу иметь будет? И предсказала ведунья, что родит царица сына умом столь великого, каких при дворе еще не знавали. Будет, дескать, такой царь - прославит всю Россию... Сказывают, царь Петр уже большенький был, когда вспомнила царица про ворожею, да и подарила ей этот остров богатый. Сальным же прозван потому, что на его берега тюленей выходит много. Большой доход остров приносит... А Гаврила-то и сам - ведун. Знахарь на весь Север известный. Его мазью вот, - и снова кивнул Андрею, - на ноги вас поставил, божье дело сделал.
        За бортом плескалась вода. Смольков лежал за спиной Андрея, слушал хозяина. Улучив момент, шепнул:
        - Ишь, сказочник. Заливает - хоть на посиделки зови.
        Андрей поднялся, отошел к борту. Смотрел на берега, на воду, думал о том, что его ждет. Беспокойные мысли путались, не могли улечься.
        Смольков стал рядом.
        — Ты его слушать слушай, а в голову не бери. Он хитрый. Все приручает тебя. Купец он. Ему это все одно что купить-продать. Главное - себе выгадать. А ты о своей выгоде должен думать... - Хихикнул тихо и радостно. - Я сказок тоже порассказать могу. Меня однова мужики изымали в лесу. Обрадовались. За поимку, мол, беглого староста три рубли дает... Я на колени. Одумайтесь, говорю, православные, отпустите. Человек я лесной, слова знаю тайные. Скажу вам - клад сыщете. Усомнились: пошто, говорят, сам не берешь? Без надобности мне, отвечаю. Зачем он нужен, коль в лесу я живу, о вас, грешных, молюсь? Наговорил им слов всяких с три короба - поверили. По сей день, поди, клад-то ищут...
        И, озираясь, шептал:
        - Надо порасспрашивать его, часто ли в Норвегию ходит да в Коле бывает. Он, может, еще сгодится нам.
        Андрей оглянулся. Хозяин поманил его пальцем, позвал:
        - Поди-ка сюда, парень. - И, разглядывая его с прищуром, спросил: - Никак закручинился?
        Андрей пожал плечами, решил смолчать: надо и впрямь держать ухо востро. Скажешь еще что не так...
        Но хозяин ответа и не ждал.
        — Вот смотри, - показывал он. - Как тот мыс обойдем, так и город Кола лицом к нам навстречу выйдет. В нем теперь жить будешь. Диковинный город. Летом солнце два месяца по небу плавает, не закатывается.
        От борта вернулся Смольков, стал около.
        - Повезло вам, - говорил хозяин, - ночи еще нет, а время самое доброе наступает. Поморы скоро домой вернутся.
        Судно ползло заметно медленнее.
        - Ишь, тяжело, - ворчал хозяин. - Течение с Туломы встречь пошло. - И говорил рулевому: - Правее, правее держи, варнак. Тут глубину знать надо. Не смотри, что широко. Не ровен час, в малую воду на мель выскочишь, будешь кукарекать, а то и судно мне загубишь.
        Взяли правее, шли близко к скалам. Какие они, однако, костлявые! Что как суденко бортом об них? Хозяин говаривал, тут акулы. А о них Андрей за дорогу наслушался...
        Кузьма Платоныч успокоился, продолжал:
        - Летом, Андрей, в Коле остаются только те мужики, что суда чинят или дома. Остальные все на промысле. Домой только осенью возвращаются: отогреться, отлежаться да праздники по завету отцовскому честно справить. Наступает у них тогда ликованье. И песни, и сказки, и ребята со звездою ходят, и ряженые... Коль улов прибыльный, зимуют весело. А весной опять в море. Оно хотя и горе, а без него-то вдвое...
        За мысом, казалось, был тупик. На пути встала гора, и к ней сошлись оба берега, закрыли проход по заливу. Гористый правый берег косился на залив густою тенью, а дальше на воде, прямо в глаза - много солнца. Но Андрей рассмотрел: под горой прилепился незнакомый город. Он сверкал куполами церквей, сползал почти до самой воды угрюмой, как и всё вокруг, крепостью, вставал на пути: не объедешь, не обойдешь.
        - Ну, вот и подходим. Даст бог, сгрузим почту да вас, грешных, и сами отдохнем. А поутру уж, если ветер будет, дальше пойдем, к норвегам...
        Смольков изогнул в повороте голову, смотрел на хозяина снизу вверх, вмешался заискивающе:
        - Часто, поди, туда ходите?
        - В Норвег-то? Часто... - И подумал о чем-то. - Не ходи мы, так им хоть с голоду помирай...
        - Как это? - удивился Смольков.
        - А так. Хлеб им возим, пеньку, лесок да то-се по мелочи. Мы-то их побогаче живем...
        - А ваши матросы сказывали: там богаче живут.
        Лицо хозяина посуровело. Надвинул на глаза кожаный картуз, смотрел вперед, на город, хмыкнул:
        - Есть и живут. Кто умом наживной да к делу пришивной. А у кого свыку нет или сам ошкуй, тому нелюбо везде. И в Коле вон, кто умеет покрут обряжать иль с умом торговать - тоже живет. - И голос стал строже. - Что тебе на других глазеть да в чужом кармане деньги считать? В Коле и тебе место сыщется. Видел я, какого ты из полена медведя резал. Руки умелые, на них и надейся... — И опять подобрел лицом. - Коляне тоже зимой, да и летом, на промысле, час есть свободный, любят поделушки резать: зверье какое, птиц ли, утиц или чаек. Режут из дерева, гнут из прута да раскрашивают. Баско выходит. Вешают потом в чистых залах или украшают ворота, палисадники да мезонины. - И повернулся к Смолькову: - Вот и ты на хлеб заработаешь, не умрешь с голоду...
        Матросы убирали паруса. Хозяин следил за ними, говорил рулевому:
        — К причалу-то бортом, бортом правь. - А сам то и дело на берег поглядывал.
        На берегу редкой толпой бабы и ребятишки, а на отрубистом причале одинокий старик.
        Сухой и высокий, стоит неподвижно, опираясь на трость, ждет судно.
        - Игнат Василич Герасимов, - промолвил хозяин. —- Уважаемый человек в Коле. Видать, о сыне справиться вышел. Сам уже не стал в море ходить, постарел. А смолоду моряк ходовый был. Страсть как Север любил. Тут кругом и земель и морей таких нет, где б не бывал он. Все скрозь прошел. Сыном теперь живет. Вся забота об нем. Чтоб моряком был. Сын-то его образованный. В Кеми шкиперское училище кончил. Важнецкий парень, рисковат только. Раз гляжу, загрузился - до трети мачты бочонки стоят. Бывает, и топит таких-то...
        Судно постепенно теряло ход, причал наползал медленно, полоса воды до него становилась все уже. Хозяин сложил руки трубкой, крикнул:
        - Игна-а-т Васи-и-лич! - Над головою махал картузом.
        Старик на причале ожил, тоже снял шапку, ответно кланялся.
        Заспанные, на палубу вышли конвоиры, оправляли себе мундиры, чистили их, осматривали ружья. Пошептались в сторонке и подошли. Старший, деланно хмуря брови, заторопил:
        - Собирайтеся живо. Напрохлаждалися тут, будя...
        За дорогу конвой не докучал, и, попривыкнув, Андрей подчас забывал о нем. А сейчас будто увидел, как голос конвоира враз отделил его от всех, словно стену поставил. Андрей вздохнул, понуро побрел за Смольковым в трюм взять зипун и котомку.
        Когда поднялся обратно, на палубе было суматошно. Шхуну вязали к причалу, по трапу уже шел хозяин. У матроса кожаный мешок с почтой, он торопился следом. Андрей, спускаясь по шаткому трапу, вспомнил, как в Архангельске нес мешок. Теперь спина зажила. На миг показалось, будто чего-то недоставало. Тряхнул за плечами котомкой: все на месте. Но потеря была ощутима: исчезло что-то невосполнимо нужное, к чему приросло сердце. Он мучительно пытался вспомнить что и никак не мог.
        Шаткость прошла. На причале скользкие бревна пахли рыбой. Старик и хозяин обнялись, поцеловались трижды. Держась руками, разглядывали друг друга.
        - Не стареешь ты, не стареешь, Игнат Василич...
        Андрей видел, как приятно смеялся хозяин, решил:
        «Пойду попрощаюсь. За доброе обхождение поклониться не грех». Но конвоир преградил путь и угрожающе тряхнул ружьем:
        - Куда?! Давай, давай, пошел сюда вот...
        Он резко толкнул Андрея, и тому снова, как совсем недавно еще, захотелось рвануть ружье, забросить его подальше и бежать. Бежать куда глаза глядят, куда несут ноги. Бежать, лишь бы не слышать погоняющих окриков, не чувствовать себя в стаде, шарахающемся от свиста кнута, улюлюканья загонщиков и лая собак.
        Смольков двумя руками нахлобучивал шапку, поспешно заверял конвой:
        - Идем, милыя, уже идем...
        Андрей обреченно пошел за Смольковым. Смешанная с завистью к старику на причале, шевельнулась ревность к хозяину и упрек: «Что ж не попрощался-то?»

6
        Их вели берегом у воды, вдоль крепости. Стены ее из толстых, в обхват, бревен, темно позеленевшие, от земли поросшие мхом. Конвоиры держали ружья на изготовку, шли торжественно. Коляне уступали дорогу, провожали кто откровенно любопытным, кто сострадательным взглядом. Мальчишки останавливались, притихшие, в глазах любопытство и недоумение. А те, что поменьше, босоногие и грязноносые, в длинных рубахах, бежали следом и радостно кричали: «Рестантиков ведут! Рестантиков ведут!»
        Смольков не обращал на это внимания. Он шел суетливо, предсказывал:
        - Не горюй, Андрюха. Скоро уж. Вот сведут к исправнику - и караул долой. Без них ходить будем. Определят на квартиру, и смотреть за нами никто не будет...
        Хозяин шел где-то следом. Андрей слышал, как он осторожно говорил старику:
        - Рассказывали мне, очень уж грузит Кир шхунку-то. Отчаянный он у тебя.
        - Грузит, грузит, - соглашался старик. - Оттого и часу спокоя нет. Киру-то все по-своему надо. Оно и дай бог, чтоб получилось, только ведь спокойнее, когда без риску-то...
        — Это смолоду. Пообвыкнет - будет, как все, беречься.
        Матрос с почтовым мешком обогнал их, свернул к крепостной башне и скрылся в ее чреве. На башне искусно вырезанный деревянный герб царский: во всю стену орел о двух главах. Под орлом ворота в башне раскрыты настежь. За ними тень сумрачная, подземельная. Андрей чуть замедлил шаг. В спину уперся штык, и конвоир прикрикнул:
        - Ну-ну, проходи!
        От боли Андрей отпрянул, - обернувшись, схватил за штык, резко дернул его к себе. Конвоир споткнулся и выпустил ружье. Онемело прирос взглядом к Андрею, хватая воздух пустыми руками, будто что-то искал впотьмах, и испуганно зачастил:
        — Ты пошто, ты пошто?!
        Второй конвоир оторопело моргал глазами. Не зная, что делать дальше, Андрей опустил ружье.
        - А пошто ружьем балуешь? - хозяин со стариком стали рядом. Голос у Платоныча строгий. - Скотину и то добрый хозяин не бьет...
        Старик, смеясь, посоветовал:
        - Мушкет-то бросить в залив, наперед знать будет...
        Кузьма Платоныч забрал ружье, вернул его конвоиру.
        Андрею сказал строго, медленно:
        - Горька твоя доля, а в искушение впадать не надобно. - И спросил конвоира: - Куда вы теперь с ними?
        Солдат, получив ружье, обрел независимость и дар речи:
        - Знамо куда, к исправнику.
        — Прости, Игнат Василич, пойду с ними. Как бы не вышло чего.
        - Зайдешь погостить-то?
        - Зайду, непременно зайду, - заверил хозяин.

7
        Городничий Шешелов ждал почту. Нетерпеливо ходил он по кабинету, поглядывал на ворота крепости, на дом почтмейстера, видел, как туда пронесли кожаный мешок, как его заносили в дом. Прислонив к холодному окну лоб, он стоял и барабанил пальцами по стеклу, потом позвонил в нетерпении и послал Дарью за почтой, отыскал костяной нож, сам подвинул кресло к теплой печке-голландке, ближе к свету и сидел, подкладывая в топку поленья, смотрел на огонь.
        Дарья принесла полную кису и неторопливо вынимала из нее обернутые книги, журналы, а он ревниво следил за аккуратными движениями ее рук. Хотелось, чтобы скорее она ушла, а он остался бы тут один и все посмотрел сам.
        Дарья кончила выкладывать книги и протянула ему тощий конверт с печатями губернской канцелярии.
        Шешелов положил его на край стола и отпустил Дарью. Посмотрел и отодвинул пакет еще: настроение испортилось.
        Все это повторялось с каждой почтой. Он ждал книг и боялся казенных пакетов. Ему претили эти большие, заляпанные сургучом конверты. Они лишали его покоя.
        Грузный, медлительный, сидел он в кресле, смотрел на книги, на огонь камелька, гадал, что может быть в конверте. Вскрывать его не хотелось. «Какой-нибудь пустяк, - уговаривал он себя, - сначала надо посмотреть книги».
        Он взял первый журнал. Пробежал взглядом заголовки. «Стихи князя Кропоткина». «Проезд через Закавказский Край» - барона фон Корфа. «История величия и падения Цезаря Биротто» - роман господина Бальзака. Шешелов, перелистывая страницы, смотрел картинки, предвкушал, как в долгие зимние вечера будет все это читать, мысленно путешествуя по огромной земле. «Страсть к составлению торговых компаний обуревает теперь Париж...» «Двигательная электромагнитная сила господина Якоби... нужно найти устройство, чтобы снаряд давал ток сильный, ровный и продолжительный. Профессор господин Якоби решил эту трудность...». «Шведский город Гётеборг построен из камня, вывезенного из Шотландии. Все старинные здания Петербурга сложены из голландского кирпича. После сожжения Москвы в 1812 году кирпич всей Европы отправлялся в эту древнюю столицу. В Вильно часть соборной церкви построена из черного шведского гранита. Улицы Одессы мостятся итальянским камнем. В Лондоне делают шоссе из камня, вывозимого из Китая как балласт...»
        Закрыл журнал, увидел на столе серый конверт. О, эти губернские конверты! Вечно они обязывали, требовали, грозили. И он не мог отделаться от ощущения, будто в них спрятано что-то мерзкое. Подумал, что сегодня, пожалуй, пакет можно и не читать. И завтра тоже. Он повременит еще неделю, больше. Он не будет знать, что там написано.
        И по-детски обрадовался своей хитрости. Он насолит им. Он займется своими книгами.

8
        После обеда Смольков повел Андрея показывать Колу. На пустынных улочках трава начала густо желтеть, казалась теплой и мягкой. Светило низкое солнце. Город был тихим и дремлющим. У редких прохожих в глазах немой вопрос. Смольков предупредительно снимал шапку, кланялся, желал здоровья. Кланялся и Андрей; отойдя, незаметно оглядывался: приставив ладонь к бровям, коляне смотрели им вслед. А Смольков ретиво шагал, не останавливаясь, уверенно вел Андрея.
        - Куда ты гонишь? - не утерпел Андрей.
        - Иди, знаю куда веду... Ахнешь.
        Смольков опять старшим сделался. Его сметливость, умение обращаться с незнакомыми людьми, бывалость поражали Андрея. Про себя лишь дивился: настолько преобразился Смольков, даже походка другой стала. Надо его держаться, думал, из тюрьмы вызволил, чуть ли не жизнь спас. А как с исправником разговаривал - по-благородному! Деньги на житье не просил - требовал! Ничего не боится. С квартирой уладил, хозяйку так умаслил, что накормила и баню пошла топить.
        Из переулка вышли две девки. В красных сарафанах, с ведрами на коромыслах, они весело болтали о чем-то своем. Смольков ускорил шаг, расправил на рубахе опояску, заигрывая, спросил:
        - Куда это вы с пустыми ведрами?
        Девки остановились. Глаза с неостывшим смехом, любопытные. Сами характером неробкие.
        - В Колу, топить пошли!
        - Жемчуг черпать!
        Андрей подходил за Смольковым. Отличались здесь девки. Вот и эти: одежда вроде будничная, а с достатком, нарядная.
        Смольков не умолкал:
        - Или в колодцах воды не стало?
        - Заходите, угостим вас!
        - Скотину поим из колодцев, подселенная она там.
        - А неленивые из Колы пьют!
        Они говорили Смолькову в тон, бойко, и Смольков, не смущаясь нарядности девок, пересмеивался с ними, браво расправив узкие плечи, лихо заломив шапку. Андрей ждал поодаль, в разговор не встревал. Смольков подошел возбужденный, похвастал:
        - Девки, они, брат, всегда мои были. Добуду мандолину - сам увидишь!
        - Что это они разряжены, вроде праздник ноне престольный?
        - Не из бедных, видать. Вишь дома-то вокруг какие...
        Дома и вправду больше двухэтажные, из бревен толстых, крыши тесовые. Окна что в горнице, почти везде одинаково светлые, крашеные. На окнах цветы - фуксии да герани, занавески чистые. Ровно баре живут. В родных местах Андрей видал такие дома только у первых богатеев.
        - Вольные, - сказал Смольков, - граница рядом.
        А там, - махнул рукой в сторону, - там еще богаче живут. Там совсем воля...
        Андрей присматривался к городу. Да, хороши дома. Ворота с навесами. Под навесом крест - почитают бога. Нет, не все дома одинаковы. Есть вон и победнее, с подслеповатыми оконцами, а вон и тесницы на крыше зеленеют от мха. Вдоль домов мостки деревянные, заборы тесовые. А лесу кругом не видно. Где же они его берут? Холмы - вона какие! Покатые да большие, а поросли только кустарником. И сколько шли по заливу, тоже лесу почти не видели. На князьке у домов, на амбаре ли, к высоким шестам петухи, человечки, кораблики прилажены. Искусно вырезанные, разукрашенные, с вертушкой.
        - Для чего это? - спросил Андрей.
        - Флюгарки. - Смольков знал все. - Ветер показывают. Морем тут кормятся.
        - Знатно живут, и бар тебе никаких. А ведь тоже Россия.
        Смольков почему-то рассердился:
        - Они не указ нам и не ровня. У нас судьба на бумаге записана, а бумага лежит на полке. Пока не трогают, и нам хорошо. А поднимут да поглядят в нее, и пойдет раб божий Андрей Широков обратно. Да не в солдаты, нет, брат, на каторгу.
        - Чего это они их поднимут? - с недоумением отозвался Андрей. - Я свое получил.
        - Не все, Андрюша, - тихо-тихо сказал Смольков. - Спросят: зачем лгал, зачем напрасную клятву давал? Или забыл, как сюда попал?
        Андрей замолчал. Ну зачем же так? Ничего он не забыл. Говорить расхотелось.
        Они миновали окраину, домишки тут были и вовсе бедные, неухоженные да маленькие, и город остался позади. За луговиной поднималась гора. Смольков повернул по тропе вверх. Вся земля, как бородавками, валунами усыпана, везде песок да камень. Никудышная земля, к хлебопашеству негодная. И чем живут люди? Разве рыбой одной сыт будешь?
        У Смолькова развязалась обора от лаптя. Андрей вспомнил, как исподволь рассматривали их девки, ненароком задерживали взгляд на износившихся лаптях и серых онучах, прятали за веселым говором любопытство. Нет, не мог Андрей, как Смольков, чувствовать себя на равных и шутить с ними.
        Смольков наверху поджидал Андрея. Он тяжело дышал, на сухих щеках разлился румянец.
        - Гляди, Андрюха.
        Андрей подошел к Смолькову и оглянулся. Никогда он не видел такого раздолья сверху. Бледной синевой растекся залив. А сопки, покатые и крутые, насколько глаз хватало, шли и шли к заливу, громоздились, теснили друг друга, то обнаженные, то усыпанные кустарником, в неярком солнечном свете играли первым золотом позднего лета.
        Река справа и река слева. Внизу, под ногами, сгрудился город. Крепость раскинула стены-плечи, смотрела башнями на залив, отгораживала от него большой собор девятнадцатиглавый, каменную церковь поменьше и казенные дома. Теснились улицы, к крепостной стене жались дома, и только здесь, у подножия, на луговине было просторно.
        - Да-а... - вымолвил Андрей.
        - Что я говорил?
        Смольков подошел ближе, и так стояли они плечо к плечу, удивленные, зачарованные, глядели молча. Поверху тянул ветер. Медленно плыли облака.
        - Диво-то какое...
        Андрей вдруг почувствовал, что и залив, и город этот, и слова Смолькова слились воедино, перемешались, и в душе зарождалось что-то, неведомое доселе. Оно ощутимо росло внутри, комком поднималось к горлу и требовало новых и необычных слов. Он глотнул воздуха и облизал сухим языком губы:
        - Вот она, мать-Россея, в красоте какой начинается... Шапку охота снять, поклониться. Дивная сторона. Помнишь, на судне хозяин говаривал?..
        Смольков отошел от Андрея, сел на камень. И Андрей удивился - Смолькова как подменили, он смеялся:
        - Врет половину того хозяин, а ты слушаешь. Сторона! Дерево путевое не растет. Ты больше своим умом живи. Они все хитрые, в душу хотят залезть, выведать, а ты распустил слюни: Россея! Не начинается она здесь, а кончается...
        Не отрываясь Андрей следил за игрой облаков. Ему казалось, что вот-вот он постигнет что-то невидимое, но важное и большое, как этот мир.
        - Ты еще не знаешь,- — не умолкал Смольков, - красивых мест на земле - ой сколько! Рос-сея!..
        Показалось, Смольков криком спугнул, помешал понять это новое, необычно важное. Непрошеная обида захлестнула Андрея, он повернулся к Смолькову:
        - Ты-то отколя все знаешь?
        Смольков осекся и помягчал голосом.
        - Откуда? Верные люди поведали, что да как. Я напредки много повыспросил. Узнал и про Колу-город, и дорогу дальше, и гору эту, Соловарака называется. Я, может, больше твоего хозяина знаю, только молчу. И ты, Андрюха, таись. Умней других не будь. Не любят люди этого. Ты голову-то ниже, ниже клони, не гордись. Потом благодарить меня будешь...
        Смольков сидел на камне, заматывал на ноге онучу, на Андрея он не глядел. А голос у него опять ровный, тихий.
        Он съехал с камня, вытянул ноги, сидел, привалясь к валуну, щурился на залив.
        - Поведу я скоро тебя, Андрюха, в зарубеж, к норвегам. Никакая власть там достать не сможет. А людей там отродясь не пороли - закону такого нету. И работает там на медных заводах много беглых россейских. Живут не таясь, вольно...
        Он говорил то же, что и в Архангельске, но теперь это звучало совсем иначе. И Смольков был другим: бывалым, знающим, сильным. Нет, не надолго держит Андрей обиду на Смолькова. Слушает Андрей, и дух у него захватывает. Еще недолго, и он, Андрей Широков, крепостной, с колыбели предназначенный в солдаты, будет вольным, себе хозяином. Неужто он сможет жить, не таясь от людей?!

9
        Шешелов проснулся по-стариковски рано. Он хорошо провел вечер и даже сейчас был еще во власти прочитанного. Умиротворенный, словно после рождественской заутрени, он блаженно потягивался в постели. Хороший день. Он и сегодня будет перелистывать и читать полученную почту. Уже который год он вырезает и собирает интересные сообщения, тщательно сортирует их, подшивает, хранит! Он доволен своей коллекцией. В ней копятся сведения, которым сможет позавидовать энциклопедия. Вчера был первый вечер, а впереди, в долгую зиму, у него будет много-много таких вечеров. Этих газет, журналов и книг хватит до следующей почты, а потом...
        Холодком кольнуло воспоминание о пакете. Недовольный, он поворочался в постели, полежал, стараясь вернуться к прерванным мыслям, но покой был нарушен. Зябко поеживаясь, он высунул из-под одеяла босые ноги, нашарил в темноте оленьи пимы, решил вставать.
        Он разбудил в соседней комнате Дарью, велел согреть чай и спустился вниз, в городскую ратушу. В кабинете зажег свечи, прислонился к неостывшей печке, стоял, наслаждаясь теплом, косился на конверт, наконец решился, подошел к столу, вскрыл его и подвинул трехсвечник.
        Да, да, он так и знал. Лихо придумали! И повод веский - государственная граница! Но почему это «пришедшие в ветхость пограничные знаки» должен возобновлять именно он, да еще «по согласованию с норвежскими комиссарами»? Это значит - надо самому ехать в Норвегию, организовывать, хлопотать, беспокоиться... А он уже стар. И у него нет желания быть бойким.
        Он сидел в кресле, размышлял над письмом, рассматривал свои руки. Некогда они были белые и холеные, а теперь кожа стала сухой и дряблой. А лицо? Он знает, какое оно, он чувствует, как тело неотвратимо тучнеет и дряхлеет. Приходит в ветхость, как пограничные столбы.
        Пограничные столбы он хорошо помнил. Они действительно сгнили. Но он не хочет обременять себя. Единственное, что ему в удовольствие, - это полученные с почтой книги. А вся эта суета уже не для него. Он устал. Ему нужно прожить зиму, а летом он, может быть, получит разрешение и вернется в Санкт-Петербург.
        Так что же делать с циркуляром из губернии? Работа громоздкая. Она надолго лишит покоя, будет отнимать силы. Он не хочет ею заниматься. Но по опыту знает: изведут повторными указаниями, будут слать их еще и еще. Нужно придумать что-то убедительное, что оттягивало бы исполнение. Да, да. Он придумал: скоро ночь, стужа, снег... «В условиях надвигающейся полярной ночи он не может выполнить предписание в срок и посему откладывает исполнение до весны...» Мысленно смеялся: от дерзкого ответа господин губернатор сжует свою бороду. Нужно чем-то подсластить, успокоить. Покорностью. Они это любят. Можно так: «Однако за зиму он сделает заготовку леса для изготовления необходимого количества столбов, чтобы на протяжении...» Сколько же верст идет граница? Сколько необходимо столбов? Ну, это он подсчитает. Дальше: «Приказание губернии им будет исполнено с надлежащим чаянием». Ничего, зима долгая - столбы успеют заготовить.
        Дарья принесла чай. Он обрадовался, обхватил горячий стакан ладонями, велел ей срочно позвать письмоводителя. Прошелся по кабинету: все придумано отлично! Только подсчитать столбы. Ответ должен быть убедительным, с цифрами.
        Заспанный, с нерасчесанной бородой пришел письмоводитель. Сухо доложился, стоял, мял в руках шапку, равнодушно смотрел в угол. Шешелов видел его недовольство ранним вызовом и молчал, ожидая, что он спросит обычное: «Зачем звали?» Но писарь ждал терпеливо. Это хорошо. Все же он приучает этих колян к дисциплине.
        - Вот что, братец, дай-ка мне карту по границе да садись за стол. Продиктую тебе письмецо в губернию.
        Писарь послушно сел, взялся чинить перо, пробовал его острие о палец.
        - Карты по границе у нас нет. Есть одна старая, еще времен, пожалуй, царя Петра, дак она не годится...
        Шешелов был озадачен. Это не входило в его планы. Он должен написать, что заготовит определенное количество столбов. Ответ должен быть убедительным.
            - У нас, в Кольской ратуше, нет пограничной карты? Мы, выходит, не знаем, где проходит граница?
        - Выходит, не знаем. - Писарь устало вздохнул. - Просили мы в губернии, да нам не дали...
        - Как это исполнить? - Шешелов повертел в руках письмо, протянул его писарю. Писарь вздел на нос очки и, шевеля губами, прочел.
        - Ежели исполнять, то границу всяк знает. Столбы ставить - дело нехитрое. А можно и написать в губернию: карты по новой границе нет, где ставить знаки - не ведаем...
        - Что такое - старая и новая граница?
        Писарь снял очки, нехотя пояснил:
        - Раньше была одна граница, а потом приехали из столицы два чиновника, и появилась другая, новая...
        - Ты подробнее.
            - А я подробнее не знаю. Кто о границе много знал, того розгами драли. Так что теперь о границе никто вроде бы ничего не знает. - И смотрел с загадкой. - Если желаете подробно, то отец благочинный и Герасимов знают. У них спросите...
        Шешелов насторожился: «Не смеется ли?» Благочинный и Герасимов люди гонористые и чванливые, считают себя истыми колянами, относятся к нему иронически.
        — Так что велите писать?
        Шешелов молчал.
        По мере того как исполнение пакета оттягивалось, настроение его портилось. Эта губернская неразбериха! Опять нужно бросать книги и заниматься бог знает чем! Правда, можно им написать: карты в Коле не имеем, где граница - не ведаем. Писарь прав.
        - Нет, писать ничего не нужно. Подай старую карту.
        Он разложил ее на столе, ветхую, пожелтевшую от времени:
        - Где теперь граница?
        Следил, как писарь вел заскорузлым пальцем по бумаге, провел следом черту, смотрел на кусок, что оказался теперь за чертой, соображал.
        - Когда, говоришь, это случилось? В двадцать шестом?
        Хорошо, пусть писарь идет. Он должен остаться один, подумать.
        Странно, он ничего не знает о передвинутой не так уж давно границе.
        Шешелов допил чай, закурил трубку, вспомнил, как летом ездил с исправником по лопарским погостам. Как-то стали они ночевать на тайболе, [2 - Тайбола - волок, пространство между озерами.] развели костер. Указывая на полусгнивший, с царским гербом столб, проводник-лопарь сказал: «Граница. Новый граница». Шешелов глянул на полосатый столб. Для него это мера пути: теперь они поедут вдоль границы, а потом повернут домой. Но лопарь разговорился: «Новый граница. Старый там, - махнул рукой на запад, - далеко. Родня живет, зверя много, рыбы, мох есть олешкам».
        Исправник что-то сказал по-лопарски, и проводник смолк на полуслове, - продолжал хлопотать у костра. Шешелов немного удивился злости, что послышалась ему в голосе у исправника, но смолчал. Его измучили незаходящее солнце, тучи комаров и мошкары. Теплые дни выдались. Ему хотелось чаю и отдыха. Он подумал тогда: исправник поругал проводника за нерасторопность. Но сейчас понял: лопарь что-то хотел сказать, а исправник его оборвал. Тут что-то другое. Да, да, другое, Вызвать исправника? Он тогда не захотел сказать, и теперь, наверное, будет крутиться. Нет, для начала он поговорит с этими чванливыми колянами. Конечно, он не будет их приглашать в дом. Но здесь, в ратуше, он велит Дарье подать им чай.
        А теперь он займется книгами.

10
        Поутру всполохом ударил колокол. Андрея словно пружиной подкинуло. Он сел ошалело: звон был настойчивый и призывный. С чего бы это? И стал тормошить Смолькова.
        — Слышь, колокол набатит...
        Смольков смотрел пустыми спросонья глазами. Вчера на горе меж ними легла какая-то отчужденность. Вернулись с вараки и больше не разговаривали. Вечером, укладываясь на сеновале, Смольков окинул Андрея взглядом и усмехнулся: «Ничего, перебродишь, зелен еще...» Андрея снова покоробили смольковская привычка растягивать в улыбке губы, не разжимая их, и его самоуверенная снисходительность. Так и уснули. Теперь Смольков, наверное, вспомнил вчерашнее. Он прислушался и сонно зевнул, — Ну и что? - спросил равнодушно.
        - Случилось, никак, что-то?
        — Тебе-то чего? Спи. - И стал укладываться. Но Андрей схватил его за плечо:
        — Ты послушай, гудит-то как непонятно: не заутреня, не обедня. Может, беда какая...
          Смольков проснулся совсем, опомнился, тревожно метнул взгляд по сеновалу. Звон бился под крышей, звал.
        - Поостынь малость. Ведаешь, кто мы тут? Смотреть надо, что да как...
        Он поднялся, осторожно открыл слуховое окно и глянул во двор. Утро влажное, с холодком обещало погожий день. Серебром разлилась роса. У будки во сне повизгивал пес. Было тихо и солнечно. Город еще не проснулся, и только звон плыл и плыл, наполняя все окрест.
        В доме стукнула дверь, и на крыльцо выскочила хозяйка. В одной рубашке, босая, простоволосая, остановилась, тревожно вслушиваясь. И вдруг озарилась улыбкой, посветлела лицом, расцвела. Подняла оголенные руки, забрала в узел волосы, потянулась всем телом сладко и засмеялась. Голые руки, белые, полные.
        — Гляди, какая она из постели. Мягкая... - зашептал Смольков.
        Хозяйка увидела их в проеме окна, нахмурилась:
        — Ну, чего вылупились, бесстыжие...
        — Что-то колокол бьет. Думаем, может, беда стряслась, - пропел Смольков.
        Хозяйка улыбнулась:
        — Встречать зовет. Сударики наши, мужички плывут. —
        И опять засветилась тихой радостью. - Теперь в Коле праздники начнутся... - И спохватилась по-бабьи суматошно, скрылась в доме.
        - Как это я не понял, что на благовест похоже, - сказал Смольков и обернулся к Андрею: - Смотреть пойдем?
        - Пойдем, - согласился Андрей.

11
        Взбудораженно просыпался город. Калитки хлопали, двери, лениво взлаивали собаки. Где-то потревоженно блеяли овцы и кудахтали куры. Улица наполнялась стуками, голосами. Бабы, старики, ребятишки здоровались на ходу, громко перебрасывались словами, спешили к крепости. Даже воздух, казалось Андрею, наполнился чувством людской общности, и это общее ликование поднимало в душе что-то необыкновенно радостное и прекрасное, как тогда, на верху горы.
        Андрей и Смольков прошли крепостные ворота и стали на берегу, в сторонке, смотрели, как у причала шумно толпился народ. Многие одеты празднично, а кто в обносках. Событие волновало всех: одних ожиданием встречи с родными, других - возможностью поживиться. Над вараками раннее солнце лило свет на залив, а на нем белели паруса судна. Коляне выбегали из крепости, присоединялись к тем, кто пришел раньше, вглядывались.
        - Кир! - неслось. - Кир идет! Герасимовых шхуна вернулась! Нашлись голубчики наши! - И торопились дальше, на мыс, где сливались Тулома и Кола, шли к причалу.
        Казалось, коляне едины в радостном ожидании, и ничто их больше не разделяет - ни чины, ни богатство, ни старые обиды, и, словно со стороны, Андрей увидел, как они со Смольковым тоже нетерпеливо переминаются с ноги на ногу.
        - Смотри, - толкнул Андрея Смольков.
        Впереди, чуть ниже их, опираясь на трость, стоял старый Герасимов: прямой, сухой и широкий. В праздничной рясе к нему подошел священник, благословил его, поздравил с возвращением шхуны. Следом подходили богатые старики - поморы, ломали шапки, кланялись, заговаривали о Кире, посмеивались:
        - Что, батюшка, теперь тебе хлопот будет - свадебки крутить? - И лукаво щурили глаза на солнце.
        Тревожно смотрел на судно старый Герасимов. Жив ли сын и что приключилось с ним? Почему все это время не встречали его на Мурмане и в Архангельске? И беспокойно было на сердце. Вспомнилась своя полная риска молодость. Всю жизнь проработал на чужих судах, отказывал себе во всем, копил деньги на шхуну, но не хватило жизни, чтобы поплавать еще и на своем судне. Сын вот теперь...
        Мимо пробегали коляне, здоровались - уважительно, как со старшей родней, и бежали дальше к причалу встречать родных и близких или что-то узнать о них. Широко раскинулись поморские селения по берегам северных морей, а не задерживались долго вести от сыновей и отцов, ушедших в плавание. Берегли поморы традиции дедов: передать домой весточку о сельчанах. Сидя в Коле, завсегда знал старый Герасимов, какие воды бороздит сын. И когда вдруг пропал Кир, то весь изболел душой: море обманчиво, беда всегда за кормой ходит. Беспокойные сны тревожили.
        А шхуна светила белыми парусами, подходила все ближе. И уже на бортах можно было узнать колян-матросов, а на самом носу шхуны стоял его Кир.
        Радостно стучало сердце старого Герасимова: вернулся сын, жив-здоров. Но супил брови, не показывал радости, говорил, что, пожалуй, заслужил Кир розги.
        — Э-э, - посмеивались старики. - Не грозись. Теперь уже не отхлещешь.
        — Иди, встречай благословясь. Не терзай душу гневом, - сказал священник.

12
        Все долгое плавание думал Кир про возвращение в Колу. Много раз представлял себе этот миг, и когда после Абрамовых гор показалась соборная церковь и матросы стали креститься, крепился еще Кир, не разрешал себе верить, что все позади. А потом, когда обогнули Еловый мыс, то внутри словно узел запутанный распустился.
        Как жемчужинка в раковине, покоилась Кола. Блестела куполами церквей в утреннем свете, поднималась над заливом, смотрелась свежая и умытая в его воды. А кругом обступили город вараки, терлись горбами о небесную синеву, грели золотую щетину кустов на спине, нежились и дремали на солнце.
        — Бом-м! Бом-м! Бом-м!
        Кир слушал, как навстречу плыл приветственный звон, видел, как бежали из крепости люди, собираясь на берегу, на узком причале. Они кричали что-то радостное, и Кир хмелел от этого шума. Его подмывало выкинуть на глазах у всей Колы что-нибудь залихватское, показать свою удаль. И не будь он сейчас кормщиком, он бы забрался на конец брам-рея и, раскинув руки, кричал на весь залив так, чтоб эхо шло по варакам:
        - При-ше-ол!..
        Не беда, что отец будет грозиться розгами. Кир все равно знает: отец им доволен.
        Но сейчас Кир хозяин шхуны и кормщик. Он только пробрался на самый нос судна и оттуда махал рукой и орал что-то приветственное. Были в этом крике и радость возвращения, и упоение победой. Глаза его, кроме знакомой и будто бы чуть усохшей фигуры отца, которого он увидел прежде всего, искали в наплывавшей толпе еще одно, милое для него лицо. Оно ему каждую ночь снилось.
        А шхуна уже подходила к причалу, занося корму, становилась боком, плавно сокращала расстояние.
        - Навались, други-и! - кричал Кир и сам схватил багор, уперся с радостной силой, почувствовал под руками, как шхуна мягко ткнулась в старые доски причала. - До-о-о-ма!
        Шхуну еще крепили канатами, а Кир уже выпрыгнул на дощатую твердь, навстречу пестрой толпе: это сюда он вез свою победу, для этих людей, для Колы-города. На пропахшем рыбой причале, где сам когда-то мальчишкой встречал отца, люди смеялись и что-то рассказывали ему наперебой, обступили его десятками ласковых рук, счастливыми глазами, теплом улыбок. Они о чем-то спрашивали и совсем не требовали ответа. У Кира глаза застилали слезы. И он не стеснялся этих слез, сыновней любви и преданности городу и земле, вскормившим его. В памяти мелькнул сырой Петербург, неуютный Гаммерфест, по-немецки аккуратный Архангельск...
        А в толпе уже пробиралась знакомая поморская шапка, и из-под косматых бровей - родные выцветшие глаза. Толпа расступилась, и Кир, коснувшись рукой пропахшего рыбой причала, низко-низко, как и требовал обычай, поклонился отцу, честному народу, городу-крепости. Перекрестившись на лес церковных крестов и обняв отца, вдруг до боли ощутил знакомый запах своего дома, вспомнил, какое особое тепло в нем исходит от печки, где в долгие зимы слушал он страшные и захватывающие сказки. Вдруг вспомнил вкус домашней воды и голос реки Колы, по которому все коляне узнавали погоду, на миг закрыл глаза и услышал ее журчащий говор. Погоду она обещала хорошую. И Кир снова ощутил, теперь уже окончательно, что он стоит на Кольской земле, дома.

13
        Вместе с отцом шел к крепостным воротам Кир, а за ними, окружив ликованием прибывших, направлялась в город шумная толпа колян. Выделялись прибывшие. В нарядных одеждах, счастливые. От них пахло морем, ветрами, вольницей и далекими странами.
        Андрей глядел с восхищением.
        - Крепкие ребята...
        — Будешь крепким, - отозвался Смольков. - Работа тяжелая, зато чарка всегда вовремя. Вместо чая хлещут тресковый жир на ночь и утром. Уж я-то знаю...
        На пригорке Герасимовы остановились, подошли к священнику. Кир смеялся. Большой, загорелый, с гарусной косынкой на крепкой шее.
        — Благослови, отче...
        Благочинный рассматривал Кира и матросов.
        — По одежде вы теперь вроде бы немцы или англичане. Долго не было слуху о вас. Уж не в Англию ли ходили?
        - Бери, батюшка, дальше! - смеялся Кир. - Что нам Англия?! Эка невидаль! В самый Санкт-Петербург поклон делали...
        Толпа на мгновение притихла, а затем взволновалась и плотнее окружила священника и Герасимовых. Ссыльных теснили в сторону. И они отходили, пятясь, лишние и чужие.
        А Кир все оглядывался, искал кого-то в толпе.
        - Чего ты? - спросил благочинный.
        — Да так, - неопределенно ответил Кир.
        Старый Герасимов прятал в глазах улыбку:
        - То, что найти не можешь, за морошкой ушло. Ноне к вечеру должно быть...
        Кир еще раз оглянулся и крикнул:
        — Тетка Матрена! Не дашь ли дом под вечёрку?
        Дородная колянка, обличьем еще молодая, польщенная вниманием, приосанилась:
        - Аль таким молодцам откажешь что?
        И, вскинув голову, скрестила руки, подперев груди, улыбчиво смотрела на Кира.
        - Ловкий, видать, парень, - хмыкнул Смольков. - Не зря баба-то глазами, ровно голодный на барской кухне. Так бы и слопала его.
        - Эй, зуйки, кто всех ловчее? - Серебряная монета блеснула в воздухе из рук Кира.
        Табунок мальчишек ожил, поглотил монету, пошевелился клубком пыли и вытолкнул из себя удачника. Портки на лямке через плечо, ноги босые, от грязи черные.
        - Ходил стукальщиком? - спросил Кир.
        Малец засунул сжатый кулак в карман.
        - А то нет...
        - Тогда знаешь, куда идти. Скажешь: просит-де Кир Герасимов к тетке Матрене на вечёрку пожаловать...
        - Дома ведь место не обогрел, - старый Герасимов развел руками.
        - Ух, стосковался я по нашим вечёркам! - Кир обнял отца за плечо. - Сплясать страсть как охота!

14
        Первое лето самостоятельно возил Кир хлеб из Архангельска в Норвегию и на Мурман, ходил за моржами на Новую Землю, на Колгуев за птичьим пухом, на Онегу за досками, в Соловецкий монастырь с богомольцами. Грузом он не гнушался. Но главным была рыба. И он торопился к сроку на Терский берег за семгой, на Карельский - за сельдями, на Мурман - за треской и палтусом. В разгар лова Архангельск, как прорва, поглощал и поглощал тысячи пудов рыбы, пока не наступала отрыжка.
        Кто первый делал привоз, успевал продать хорошо. Коммерсанты с готовностью перекупали рыбу и наскоро отправляли ее из города. Но чем больше привозили рыбы с Мурмана, тем разборчивее становились перекупщики. Холодные погреба-ледники были переполнены рыбой. Подводы, барки, карбасы - все то, что могло увезти рыбу сухим или водным путем в глубь России, было загружено, находилось в пути. Желающие продать бегали в поте лица. Плохо засоленная рыба портилась. В огромном порту воздух был удушлив. Цены с каждым днем падали. И тогда не раз бывало, что Немецкая слобода - английские торговые дома - за бесценок скупала все, что ушло от ее рук на промысле. Английские купцы прятали рыбу в свои бездонные подвалы, и она лежала до зимы, а потом продавалась в несколько раз дороже, с лихвой окупая затраты на пересолку, хранение и хлопоты.
        Опоздание с продажей было разорением для поморов. Каторжный труд шел насмарку. Семьи обрекались на голод до следующего сезона.
        Хозяева судов понимали, что падение цен на рыбу идет от большого беспошлинного ее подвоза в Архангельск иностранцами, в основном норвегами. А конкуренция с ними была не по силам. Немецкую слободу из Архангельска не уберешь.
        Осенью, ставя шхуну на зимовку, Кир расплатился с командой и подсчитал барыши. Прибыль была невелика. Почти то же самое он мог получить за службу на иностранном судне, без лишних тревог, без риска разориться.
        Основной доход Кир получал от рыбы. Но вместе с ним рыбу в Архангельск везли еще сотни поморских судов, и главное - иностранцы. Англичане на больших судах скупали рыбу в Норвегии и на Мурмане и везли в Архангельск. Рейс есть рейс, и от того, как быстро обернешься с Мурмана, сколько и какой привезешь рыбы, зависят барыши. Эх, если б не было иностранцев! Если б только русские привозили рыбу! Тогда поморы не зависели бы так от перекупщиков, что отправляли рыбу в Петербург сухим путем...
        А что, если?.. И мелькнувшая мысль обдала жаром. Слыхано, ли такое? Чтобы морем да в столицу?! Даже англичане не делают этого. Да, может, это им ни к чему. Они хорошо загребают и здесь! Зачем им Петербург?
        В портовом кабачке Кир встретил однокашника из Кеми. Тот лето проплавал у англичанина. Ходил в Лондон и Гамбург, возил груз в Архангельск. Был он важен, хвастал жалованьем, привольной жизнью, носил тройку из тонкого сукна, за столом то и дело поглядывал на часы, громко щелкал серебряной крышкой. Кир был ему рад, слушал его внимательно, но не шик занимал его. Словно ненароком расспрашивал он про подробности рейса, про ветры и течения, про берега и пресную воду, про то, куда что возили и где что сколько стоит. И постепенно догадка перерастала в планы.
        Зиму Кир провел в Коле. На вечёрки ходил редко, больше сидел дома. Читал или писал, помогал отцу по хозяйству. С каждой почтой получал и отправлял письма в Архангельск и Петербург, разыскивал однокашников, кто пристал к коммерческому миру, - вызнавал про торговлю. Его интересовали цены на рыбу, соль, пушнину и хлеб в разные времена года за все последнее десятилетие. Отец исподволь наблюдал за сыном, радовался, что дело его увлекло, про себя посмеивался уважительно: "Ишь ты, не только помор-мореход - коммерческий человек растет, купец!» О замыслах сына он не догадывался, а Кир молчал. Выписал себе книги по коммерции и тщательно изучал их, стараясь постигнуть хитрости торгового ремесла. И хоть с осени все было готово на шхуне, задолго до навигации собрался в Архангельск: «Поеду я, отец. Чтобы летом простою не было, надо побеспокоиться. Опыту мало, как бы не упустить чего». Отец не возражал. «Значит, забота гонит», - похвалил про себя.
        В Архангельске Кир разговаривал с купцами, приказчиками, обозными ямщиками и все выспрашивал, выспрашивал, сопоставлял разговоры и факты, проверял свои планы еще и еще раз. При случае приглядывался к новым иностранным судам.
        За лето Кир опять избороздил Белое, Баренцево и Печорское моря. В портах не задерживался. Его шхуна не знала простоя. Он никому не сказал о цели похода. «Знай не проболтаются», - думал Кир. Команда узнала новость далеко от берега. С тех пор и потеряли шхуну Кира... Его ожидали в Архангельске, спрашивали на Мурмане, но Кир словно в воду канул. Многие предполагали худое, но больших штормов давно не было. А дни шли, шхуна не появлялась, и все терялись в догадках. И вдруг, вместо того чтобы быть на Архангельской ярмарке, Кир появился на Мурмане с новым грузом. Из Петербурга!
        Повезло Киру. Он пришел в столицу и не только успешно продал рыбу и выгодно закупил хлеб нового урожая и соль. Доход настолько превысил его ожидания, что можно было думать о постройке нового судна не через год-два, а уже ныне. И это как раз к делу: впредь для такого плавания потребуется иная шхуна. Корабль нужен крепкий, на ходу легкий, с просторными трюмами.
        В Петербургском порту Кир нашел время поосновательнее приглядеться к иностранным судам. С некоторыми шкиперами завел знакомство, угощал в ресторации, сам побывал у них в гостях, глядел, щупал, расспрашивал.
        Часами находился Кир у причалов. Вспоминалось не раз ему, как мальчишкой еще, словно зачарованный, смотрел с приятелями на работу старого корабельного мастера, который под хохот колян начертил у кабака прутиком на снегу лекала будущего судна да так, на спор и смех, сколотил его за зиму по этим лекалам. Удивляя весь берег, старик ходил на нем несколько лет в Норвегию и Архангельск, пока не настигла в пути непогода...
        Не мудрствуя строили суда в Поморье. И лесу хватало, и мастера были преотличные, да заказчики-то привыкли строить по старинке. Брали при постройке судна ширину на пять-шесть вершков шире трети длины, а половину ширины - для высоты трюма. Вот и вся корабельная наука. Остальное - как на ум падет... Поэтому и лодьи поморские на ходу тяжелы, неповоротливы, а коль в большой шторм попадут - уповай на бога, авось смилостивится!
        Все это Кир понимал еще в училище, но когда пытался высказывать свои мысли, поморы только посмеивались: "Нам в чужие моря не ходить. А у себя на Севере мы везде дома, пройдем на этих получше англичан твоих..."
        Теперь Кир нагляделся на разные корабли, знал, что ему нужно. За хорошую плату приобрел в Петербурге, кроме карт на обратную дорогу, чертежи превосходного судна. Про себя загадал: «Коль доберусь до дому благополучно - строить начну сейгод. Чтоб к весне быть готову».
        Удача сопутствовала Киру. А он хотел бы ее разделить на Колу. Чтобы не только он, а и коляне ходили вместе с ним в Петербург. И не по одному разу! Но первый и самый большой куш, конечно же, ему, Киру Герасимову. На том и стоит купеческий мир, главная заповедь - не зевай!
        Но Кир понимал и другое. Ему просто могло пофартить. Неведомо еще, каким будет обратный рейс. Фарватеры сложные, особенно в датских водах, совсем незнакомы для кольских поморов, и риск повсюду будет еще немалый. Но главное было доказано: можно возить северные товары в столицу, минуя архангельских перекупщиков и иностранцев. Кир как бы воочию видел перемены в коммерческой жизни Мурмана: увеличение доходов местных купцов и промышленников, оживление промыслов и, что радовало особенно, возможность основательно потеснить иностранные торговые дома и их судовладельцев, что сегодня держали в своих руках мурманскую торговлю.

15
        Почти целый день не умолкал колокол. Подходили и Кольской крепости юркие шняки и раньшины, тяжелые лодьи и легкие на ходу шхуны: с промысла возвращались поморы. Загорелые под незаходящим солнцем, просоленные ветрами, возвращались довольные: осталось позади трудовое лето.
        Ссыльные вернулись на сеновал подавленные увиденным. Голодные, ждали хозяйку, лежали молча. На сеновале было полутемно. Внизу мерно жевали коровы. Пахло навозом, теплом от скотины, деревней. Андрей вспомнил, как стояли на берегу. Хоть и люди кругом, а они одни оказались. Как в лесу, когда в бегах был. Будто никого рядом. Хоть волком с тоски завой. И сейчас еще худо было. Не видел он встреч подобных, не знал, что может быть такой праздник. И зависть брала: ему бы вот так вернуться! Чтоб его так вот ждали, с берега имя его выкрикивали, шапками бы махали...
        И вспомнилась мать. Провожая его в солдаты, стояла она за околицей заплаканная, старенькая, худая. Так и не смог увидеть ее еще. Не дождалась. Да и где дождешься? Служить двадцать пять лет - почитай, всю жизнь. А она и года не прожила... Потом вспомнились казарма, обучение ружейным приемам, ненавистное лицо унтера, шагистика, битье кулаками в лицо и первый побег, жгучая боль от шпицрутенов, глухая злоба в душе и снова побег...
        Смольков на сене пошевелился, обернулся к Андрею и сказал:
        - У них тут обычай: как вернутся домой все, так поморы в кабак. Нам тоже бы туда надо. Для знакомства самое лучшее. Пьяный, он тебе все расскажет...
        А Андрею вспомнился Кир. Счастливый. Андрею, наверно, ровесник. На вечёрку пойдет. Не какой-то там ссыльный, а вольный, богатый, в родной дом вернулся. Вспомнилась Нюшка и ее приглашение. В памяти всплыли озорные ее глаза, улыбка. Мечталось сладко. А ведь родись он вольным, мог быть не хуже Кира...
        Смольков приподнялся на локте, глядя на Андрея, спросил шепотом:
        - Слышь, что ли?
        Ответил, кусая соломинку, зло глядя в глаза Смолькова:
        - Не глухой, слышу...

16
        Гошка мчался домой во всю прыть: работа стукальщика почетная, ею дорожить надо. На ходу соображал: у причала все едино расходятся, там поживиться нечем. Филька конопатый зря проторчит. А Гошка, коль удачно справится, будет и впредь стукальщиком бегать.
        В кулаке монета вспотела. Интересно, сколько за нее свинца дать могут? У Фильки самая большая бабка-панок свинцом залита. Как бы ни проигрался Филька - панок всегда выручит. Выиграет панком у ребят и раздаст им же в долг. Они и ходят за ним послушные.
        Дома Гошка пролетел в сарай, взмыл на сеновал. За стропилиной лежало Гошкино богатство: три деньги медные, шесть английских крючков рыболовных и две пули свинцовые. Разжал кулак, разглядел монету, на зуб попробовал - настоящая вроде бы. Все вместе завернул в лоскут, за стропилину сунул. Ну погоди, конопатый! Теперь и Гошка зальет свинцом не один панок. Посмотрим тогда, чья возьмет. Припомнятся Фильке и бабки, и репка у Лоушкиных.
        Гошка кубарем скатился с сеновала, отыскал черенок от старых грабель: черенок гладкий, долгий и легкий. Стукать им легко будет. Отвязал с привязи Жучку, свистнул и выскочил за ворота. Податься решил на край города, оттуда начать. По улице бежал легко, вприпрыжку, опираясь на палку, посвистывал. Как закончит стукать, сходит прямо к Герасимовым, расскажет Киру, как все исполнено. Может, Кир и будет ему еще что давать - его воля, но Гошка откажется. Он ведь не Филька, ему даровое не требуется.
        У дома Лоушкиных Гошка остановился. Жила тут девушка Нюша, добрая и улыбчивая, зуйкам всегда что-нибудь дарит. Но вчера ушло несколько шняк на Рыбачий, к царскому столу собирать морошку. Она тоже уехала. Гошка постоял в нерешительности: вдруг вернется? Обойти ее приглашением - грех. Она девушка сирота. Живет с бабушкой да дядьями. Мать с отцом ее, дед, жена дяди ее, Никиты, шли на шняке с ярмарки из Архангельска да пропали без вести в бурю. Давно, люди сказывали, то было, но в доме Гошкином это и нынче хорошо помнят, хотя сам он тогда, наверное, еще без штанов бегал. А теперь... Гошка в досадливом нетерпении почесал ногой ногу. Крали они намедни репу в огороде у Лоушкиных, да заприметили их. И хотя убежали они, Гошку могли и признать сейчас. А все Филька. Он и лаз в заплоте проделал, хотя Гошка всем тогда говорил: не надо к Лоушкиным ходить.
        Уважением они большим пользуются. Братья все по железу пошли - кузню держат. Сказывают, от деда научены. Он у самого Емельяна Пугачева оружье ковал. Гошкин дед тоже с Пугачевым хаживал, за что и попал в Колу. Теперь их дома вроде б сродни значатся. И поэтому тоже не хотел Гошка к ним по репу идти, да Филька подбил всех. А от всех-то разве отстанешь?
        Приплясывая от досады, Гошка побегал вдоль дома, поглядывая на окна: эка беда навалилась! Будь сама дома, бросил бы камешек в светелошное окошко - и дело сделано. А теперь как быть?
        В заборе поискал щелку - заглянуть бы куда! Из-за ограды слышны взвизги пилы и посвист рубанка. Ладят, видать, что-то. Гошка позвякал щеколдой на калитке - из ограды лай громкий, будто из пустой бочки. Жучка, поджав хвост, от ворот попятилась. Гошка постоял еще, погрыз ногти и решился стучать в окно.
        Дом у Лоушкиных с подклетью, окна высоко, не сразу палкой дотянешься. Не разбить бы стекло случаем. Дотянулся и постучал в резной наличник раз, подождал —
        И еще раз, громче и настойчивее.
        Занавески раздвинулись, распахнулись наружу створки, и в окно выглянула старуха, мать братьев Лоушкиных.
        В белом повойнике. Все в морщинах лицо кажется черным. Старенькая мать у Лоушкиных. Смотрит на Гошку подслеповатыми глазами, будто силится разглядеть. Кто- то неторопливо открывал запор на воротах, гремел щеколдой.
        Гошка подумал, что, пожалуй, ему пора уносить ноги.
        - Чего, соколик, тут стукаешь? - спросила старуха.
        Гошка шапку долой, поклонился и, желая быстро разделаться, выпалил:
        - Кир Игнатьевич, сын Герасимова, на вечёрку к тетке Матрене зовет... - А сам на калитку поглядывал: успеть бы уйти, пока не вышел из мужиков кто.
        Лицо у старухи собралось в морщины еще гуще. В провале рта открылся единственный зуб, смех задребезжал весело:
        - Ох, милай, пошла бы я, да внучатка узнает - поди, осердится...
        - Я не вас зову, - испугался Гошка.
        - Не меня? - удивилась старуха. - А кого же?
            - Внучатку вашу.
        - А-а, Нюшку, стало быть?
        - Ее, ее, - подтвердил Гошка.
        - Смотри-ка, прошла во мне надобность. Отказывают. Нешто так можно?
        Калитка открылась, и Гошка обмер: старший брат Лоушкиных, дядя Никита. Лицо от работы красное, ворот рубахи расстегнут. Вытирает ладонью шею потную, рукава по локоть закатаны, а ручищи что слеги. Не дай бог, узнает! Гошка отступил на шаг и, держась за палку, поклонился молча. Как себя вести на людях, он знал твердо: речь со старшими первому не заводить, в разговоре шапку снимать и говорить почтительно. Не то и уши нарвать могут, да еще и отцу пожалуются: неуважительный-де сын к старшим. А отец в первую же субботу недостаток розгами исправлять начнет.
        - С чем, купец, пожаловал? - спросил Лоушкин.
        II смотрит на Гошку так это пристально.
        Гошка все сообразил мигом и, на всякий случай, поклонился еще раз: пронеси господи!
        - Приглашенье на вечерицу. Кир Герасимов просит к тетке Матрене пожаловать...
        Лицо у Лоушкина подобрело, взгляд стал мягче.
        - Так-так. Герасимов, говоришь? Добро. - А сам все Гошку разглядывает. - Что-то я тебя, Гошка, давно на нашей улице не видел. - И уже улыбается. - В гости что-то не заходишь?
        И Гошка мог поклясться, что слышал, как сердце его перестало биться и быстро-быстро стало проваливаться куда-то вниз, наверно в пятки. Захотелось дать стрекача. Не успел. В окне опять появилась старуха, поправила головной платок, позвала:
        - Слышь-ко, пострел! Нюшки-то сейчас дома нет. А ежели явится к вечеру, так непременно будет... А тебе на-тко вот, за службу... - И бросила Гошке пряник архангельский, заливной, настоящий.
        Гошка поймал его на лету и оглянулся на калитку: что-то еще дядя Никита скажет? Но старуха в окне скомандовала:
        - Ступай, не мешкай. И другим, поди, стукать надо.
        Гошка поклонился еще раз и, чтоб миновать калитку, побежал в другую сторону не оглядываясь. Пронесло, думал, а страхов-то натерпелся! Ну погоди, конопатый! Залью панок - получишь ты у меня!

17
        После бани, распаренный, утомленный, Кир прилег в большой горнице на диван, с наслаждением вытянул ноги. Хорошо дома: тихо, чисто, привычно. Даже закрыв глаза, Кир знал: здесь все осталось как в детстве. Застланный домотканой скатертью стол окружали те же тяжелые стулья. Такие же цветы и такие же, только новые, ситцевые занавески на окнах. У низких и расписных дверей в горницу застекленная горка с норвежской посудой, а за ней в углу лаз на теплую лежанку. Там любил спать дед...
        Мысли в полудреме текли туманные и приятные, навевали воспоминания. Кир с давних пор помнит эту широкую и удобную русскую печь. Когда-то она была не такой, и дед ее перекладывал. Было много готовой глины, они с Нюшкой, играя, мешали деду. С тех пор все осталось как было. Лишь Кир изменился. А Нюшка? Изменилась? Пока Кир не ходил на промысел, они росли вместе. Зимой катались с Соловараки, летом у Туломы по отливу ловили мойву, пекли у костра на прутьях. Да что там! И детство проводили, и молодость начинали вместе. Плясал с ней Кир на вечёрках, дух захватывало. По тому, как вспыхивали глаза и заливал щеки румянец, догадывался, что и он ей люб. Чуя, как колотится сердце, просился Кир на беседу к Нюшке. Не сильно противилась она домоганиям, да любовь их недолго длилась. Звали Кира дела в Архангельск. Так и уехал, не сумев как следует проститься.
        Теперь для Кира мойва - наживка для промысла. Начало затеи. Если с ней устроится - остальное легко. А наживки там - море. Ставь заборы и черпай. Ох, нет, легко не будет. Нужны суда для развозки, нужно, чтоб люди пошли на артельные начала. Нужно многое. И все же корень в наживке, вернее - в земле. Девкина заводь. Все теперь на той стороне, за кордоном. А если там устроить бы соляные склады и снабжать весь Мурманский берег дешевой солью! Все было б как в сказке. Сколько их Кир переслушал на этой лежанке грустных, веселых, страшных!
        На дворе сырой холод, дед забирается на лежанку, греть застуженные в морях кости, и Кир просится к деду послушать сказку. На печи темнота, пахнут зверем мохнатые шкуры, тепло. В тишине звонко падают редкие капли из рукомойника. Кир таращит глаза в темноту, в наплывающие цветные круги и, замирая от восхищения и страха, идет за голосом деда.
        Волшебностью сказка похожа на сон. Кир живет в ней, все видит и слышит, но не может сделать что-то по-своему. Сказка может исчезнуть.
        А голос уже не принадлежит деду. Он сам, как сказка, уходит вдаль и ведет за собою Кира. Кир видит, как идут изгнанные с земли люди. Он слышит их голоса отчаяния, горя. Стелется едкий дым, горят рыбачьи дома и шняки. Падая с горящих церквей, стонут колокола. Идут в плаче люди. Нет у них больше моря, земли, божьего храма. Нет того, что называется домом. Враги сравнивают с землей могилы их предков: они хотят убить память. Киру становится страшно. Он прижимается к деду, ему хочется крикнуть: «Не надо!» И только боязнь, что сказка исчезнет, заставляет его молчать. Из рукомойника падают звонкие капли. Но это дома.
        А в сказке - катится карета, сидит в ней Сквалыга сжимает куль золота за проданную землю. Сияет лицо исправника, сияет мундир придворного со светлыми пуговками. Трясет по дороге карету, слушает Сквалыга звон золота. И не видит он - вокруг водят хоровод, справляют торжество черти. Но их видит дед и показывает Киру каждого черта. Кир сжимается и льнет к деду, зная: коль дошло до чертей, страхи еще не кончились. Замирая, он следит за Сквалыгой, которому не терпится увидеть чарующий блеск золота. Сквалыга запирается у себя в доме и дрожащими от нетерпения руками развязывает куль... Только сверху лежит несколько золотых монет, а весь куль наполнен битыми черепками!..
        И Киру уже не страшно смотреть на чертей, которые, строя рожи, корчатся от беззвучного хохота, торжествуя победу, бьют кочергами в заслонки, чугунки, вьюшки. Звучит бесовская музыка. И Сквалыга слышит ее. Она звучит для него призывно, и, подчиняясь ей, он пускается в страшную пляску: дико мечется он по дому, орет и воет, ошалело катается, задыхаясь, бьется в судорогах об пол и, наконец, послушно сует голову в поданную чертями веревку...
        Подрастая, Кир не раз еще слушал эту сказку про Сквалыгу и проданную землю. А однажды на пути в Норвегию увидел ту землю воочию. Долго смотрел, не отрывая глаз.
        Или той дымкой сказочной таинственности, которой она была окутана еще с детства, или еще чем-то другим неведомым, но и потом, когда бы Кир ни шел морем мимо, земля та манила его к себе, казалась издалека печальной, одинокой, заброшенной, словно жаловалась ему, что прошла ее молодость пустоцветом.
        Но теперь по дороге из Санкт-Петербурга Кир стоял на этой земле. Он ходил по ней широко, по-хозяйски. Сердце было полно щемящей радости возможного свершения. И хотелось утешить землю. «Подожди, - шептал он. - Ты подожди еще малость. Тебя снова вспомнят...» - И ходил, и смотрел, и прикидывал, где бы стали рыбные и соляные амбары, где бы раскинулось становище, а потом, может быть, и селенье большое, город. Кто знает?! Ведь и в Коле кто-то был первым!

18
        — Проснись, герой! - слышит Кир. Кто-то сильно толкает в бок, Кир просыпается.
        В комнате отец, благочинный, соседка Фекла и ее дочь Граня.
        - Рассказывай, что приснилось, - сбудется, - смеется благочинный.
        Кир сел на диване, потянулся всласть, с хрустом:
        - Детство виделось. Ох, и хорошо там!..
        Тетка Фекла согнулась в поклоне:
        - С благополучным прибытием, Кир Игнатыч...
        Граня стрельнула по Киру восхищенно глазами, поклонилась следом за матерью. Кир вспомнил, что привез подарки и Гране и тетке Фекле. Подмигнул Гране, и она смутилась, опустила глаза.
        - Наделал ты переполоху! В Коле только и разговоров, что о тебе, - благочинный похохатывает, потирает руки. Голос у него раскатистый, зычный. - Судно будешь новое строить или как?
        Кир смотрел, как Граня помогала накрывать на стол, носила из кухни снедь. За складками сарафана угадывалось тело молодое, упругое.
        - Отчего не строить? Капитал есть. Только что я один? Одного судна мало теперь...
        - Сколько же надо?
        - Десяток бы...
        - Сколь?!
        - Десяток бы.
        - Эк, куда маханул!
        Отец суетился, торопил благочинного начинать молебен. Он поглядывал на Кира счастливыми глазами и все одергивал на себе красную под белым шелковым пояском рубаху.
        Благочинный прошел в передний угол к божнице. За ним последовали отец, тетка Фекла и Граня. Благодарственный начинался молебен.
        Кир стоял позади, наблюдал, как усердно молится отец, как смиренно шепчет молитву Граня. Ему стало вдруг весело, захотелось спроказничать. Протянул руку и щипнул Граню за тугой бок. Граня отпрянула испуганно, оглянулась опасливо на старших. Богохульства не заметили. Кир подмигнул ей призывно и заговорщицки, и Граня покосилась на него, осуждающе качнула головой. А в краешке глаз чуть мелькнула улыбка.
        Многолетием заканчивал благочинный.
        Отец чинно, торжественно стал приглашать к столу. На столе - лучшие припасы, что обычно берегли в доме для дорогих гостей или великого праздника. Дары морские соленые, копченые, жареные, вареные, что умели готовить колянки вкусно, были на столе, как и полагалось на празднике, в изобилии.
        Благочинный в отличном духе оглядывал стол.
        - Ну, расскажи, расскажи, где бывал, что нового по свету, как надумал в столицу попасть и что за город она...
        Благочинный был другом отца. Сколько помнит Кир, собирались они по вечерам на чашку чая или поиграть в карты, толковали о делах поморских, о происшествиях в Новом Свете, в Греции, во Франции и у англичан. Был благочинный начитан, до новостей жаден. В доме обычно вел себя как человек мирской, до споров охочий. Отец разливал по стаканам ром дорогой, норвежский. Благочинный шутил:
        - Лей, Игнат Василич, полнее, чтоб креститься перед чем было...
        Кир от норвежского рома отказался, попросил:
        - Мне бы пшеничной...
        - Аль не уважаешь заграничное? - рокотал благочинный.
        - Не уважаю, - сказал Кир. - Кругом оно с детства, обрыдло уже.
        Благочинный насторожился:
        - Это что же заграничное тебе обрыдло?
        - А все, - отмахнулся Кир, - Вот посуда, вино, сукна, снасти...
        Благочинный изучающе смотрел на Кира, начал было осуждающе, поучительно:
        - Гордыня - грех великий...
        Но отец поднял стакан, перебил просительно:
        - Потом, потом, отец Иоанн...
        Он смотрел на Кира восторженно, с умилением:
        - С возвращением тебя, сынок! С удачей! Утешил меня на старости. Уж как я рад... Как рад! - Выцветшие глаза отца подернулись влагой. Рука со стаканом дрогнула. - Вся Кола тебя по отчеству величает. Заслужил. И я хвалю. Спасибо, утешил...
        Звякнули над столом протянутые стаканы. И пока пил Кир, снова подумал, что вот только нынче заметил, как осунулся, постарел отец. Кольнула жалость: "Морей ему уже не видать". Благочинный занес вилку над столом и оглядывал семгу паровую и просольную, все решался, что лучше поддеть.
        — Нам без иноземцев нельзя. Не будь их, крючка рыболовного на ярус взять негде. А их, почитай, в одной Коле тыщ двести на год иметь надо...
        Кир пережевывал сельдь, сдобренную луком, перцем, уксусом. Мясо нежное, жирное. Славно отец солить умеет. Такую бы на продажу в столице. Можно б не только на Сенной площади торговать. Прибыль...
        Благочинный мазал на кусок пирога кашку семужью, рассуждал:
        — Навык у тех же англичан в торговле и мореплавании вековой. Люди они ума торгового...
        Кир поглядывал на благочинного, думал: «Надо бы тебе знать, батюшка, не зуек я уже». А вслух сказал:
        - Англичане и вправду моряки отменные. Но если смотреть тут, на Севере, так и паруса, и канаты, и смола у них - наши. Корабли из нашего леса, да и рыбкой они нашей же кормятся. А коль при этом они и моряки добрые, то нам-то уж грех отставать.
        Отец трепал по плечу Кира, заглядывал в глаза:
        - Так, сынок! Не одним иноземцам добрыми моряками слыть да впереди быть.
        Женщины собрались на кухню. Киру не хотелось, чтоб уходила Граня. Нравилось ловить врасплох ее взгляд, смотреть, как она смущается, и краснеет, и сердится на себя за это. Но разговор зашел самый нужный - иностранцы. Их манера вести себя раздражала многих колян: садятся вечно без приглашения, первыми снисходительно суют руку. Да и не в обхождении дело. Главное - везде успевают поместить свой капитал. И Киру пора говорить о деле. И что благочинный тут - даже лучше. В мелочах всё можно обсудить потом, но главное - лучше сейчас. С обоими сразу.
        Кир смотрел, как уходит Граня, думал, как поразит стариков открытием. И прослушал, о чем за столом говорили. А когда очнулся, благочинный досказывал:
        - ...и жалуются: когда-де приходят в Архангельск, то другие уже побывали там или скоро прибудут с таким же грузом. Купцы, видя, что их много, предлагают плату за рыбу что ни на есть самую низкую.
        Кир усмехнулся про себя: «Отстаешь, батюшка, не там корень ищешь. И я так прошлый год думал, да вырос из этого, как из ребячьих портков. А ты все еще на старом топчешься...» И, когда закончил благочинный, вставил свое:
        - Архангельские купцы, отец Иоанн, против наших поморов не в лучшем положении. Все места первейшие заняты иностранцами. Русскому купцу осталось только приготовление съестных припасов для городских жителей. Но погодите, скоро и это заберут у них.
        Благочинный согласно кивнул, развел руками:
        - А что поделаешь? У них деньги, у них сила...
        Голос у него усталый, вежливый. «Обиделся, - подумал Кир. - Ох, эта мне покорная житейская мудрость». Сказал напористо:
        - Сделать все можно. Сегодня мурманский промысел не дает и десятой доли улова, который мог бы давать. И то мы не умеем его продать. А можно и рыбы добывать побольше, и продавать ее дороже...
        Благочинный откинулся на спинку стула, опустил веки, произнес равнодушно и лениво:
        - Интересно...
        Явное пренебрежение задело Кира, и он вспылил:
        - Сделать, как у соседей в Норвегии: собрать из колян компанию. - И смотрел, как подействовало сказанное.
        Отец задумчиво улыбался:
        - Об этом, Кирушка, многие умные головы думали. Умнее наших, с капиталом.
        Благочинный с затаенной снисходительностью спросил:
        - К иноземцам таки на выучку?
        - Такую выучку зазорной не считаю...
        - Для компании, Кирушка, нужны деньги. Много денег. А в Коле даже в купцы второй гильдии нет людей писаться.
        - И не надо, отец, не надо, - с жаром убеждал Кир. - Пусть это будет не компания, а артель. В нее пойдут с тем, у кого что есть: шняки, яруса, свои руки. Отсюда и паевые.
        Отец перебил мягко, но решительно:
        - Не пойдет, Кирушка, артельное дело на Мурмане. Если коляне станут в компанию, то англичане бросят такой капитал, что разорят и артель и поморов. Да еще и вражду меж нами посеют.
        Благочинный поднял руку с растопыренной пятерней, сжал пальцы в кулак:
        - Народ, он знаешь как устроен? Только курица гребет в сторону.
        Но разговор только подходил к цели, и возражения у Кира были.
        - В Норвегии, у соседей, многие суда принадлежат пайщикам. Даже в богатой Англии треть судов ходит от компаний. У нас народ тоже знаком с артельными началами. Работают же в порту, при разгрузке судов, и дело идет успешно, артели живут...
        Отец согласно кивал головой, но весь его вид говорил: давно все это известно.
        - Э-э, Кирушка, придумать что-то без сучка и задоринки - не труд. Попробуй других заставить в это поверить. Помор по своему нутру не купец-предприниматель. Ему знакомо и сподручно рисковать на промысле, в море. Но пойти на риск в коммерции... Тут он сначала подумает: а если неудача? чем он будет кормить семью до следующего года? Всяк знает: даст бог рыбу, даст и хлеб, а если нет?
        Было у Кира в запасе одно известие. Узнал о нем в столице и даже бумагой такой запасся. Известие важное. За ним и поход в Петербург виделся по-другому. Чувствуя весомость слов, сказал:
        - Сейгод вышел закон о беспошлинном ввозе соли на Мурман...
        Известие было неожиданным и значимым. Многое стояло за ним, а хорошего не сулило. Соль на Мурман везли купцы. Теперь закон освободит их из-под контроля таможни, развяжет руки на Мурмане.
        - Ловко! - хмыкнул благочинный.
        Отец, что-то соображая, молчал. Наступило главное, решающее, и Кир собрался: «Ну, подошли. Ужо порасскажу вам». И, радуясь возможности высказаться, заторопился, без передышки выкладывал, что было задумано и в мечтах пережито.
        - Если устроить в Девкиной заводи соляные и рыбные амбары, туда можно возить из столицы дешевую соль для всего Мурмана. А если коляне пойдут в артель, то это сулит многое: дальние становища можно забросить, а рыбу промышлять рядом с Девкиной заводью. Промысел поделить: одни будут добывать и разводить наживку, другие промышлять и солить рыбу, а третьи - возить ее на продажу. Но не только в Архангельск, а и в столицу. Обратно же вместо балласта - соль и другие товары. А кто имеет здесь соль в достатке, может влиять на всю торговлю в округе.
        Это был ответ благочинному на его: «А что поделаешь?». Это был выход, как считал Кир, осуществимый. Любой мало-мальски разбирающийся помор должен увидеть выгоду. Осталось лишь дать старикам время на раздумье. И, загибая пальцы по ходу речи, Кир завершил:
        - Для всего этого нужна земля у Девкиной заводи, желание колян на артель и большие суда. Они враз дадут прибыль...
        Кир был доволен, не перебили его. Нападок больше не предвиделось. Торжествуя, смотрел он на благочинного, спрашивал взглядом: «Ну, каково?».
        Однако благочинный вызова не принял. Равнодушно постукивал пальцами по столу, безучастно смотрел куда-то поверх Кира. Казалось, он совершенно забыл о споре.
        Отец задумчиво разглядывал ложку, ковырял ногтем рисунок. Ноготь, большой, плоский и крепкий, расточительно соскабливал позолоту, оголял деревянную мякоть. Киру казалось, что все им сказанное не достигло цели, уперлось во что-то неведомое. Где, что он недосказал? И, словно выплескивая накопившееся на душе, загорячился:
        - Скоро и на Мурмане иностранцы все запрудят. Дыхнуть будет нельзя, как в Архангельске. Куда ни глянь - иностранные товары, фирмы, торговые дома, порядки. Даже губернатор, и тот иностранец...
        Благочинный поморщился досадливо и сердито:
        - Эк, понесло тебя, расписал как все гладко!
        - А тогда были бы мы хозяевами на Мурмане.
        Отец как бы очнулся, посуровел:
        - Ты, Кирушка, не веди такие разговоры в доме. Власть не трогай. Она сама по себе. И про землю у Девкиной заводи думу выкинь. Не наша она. - И мягко тронул его за плечо: - Вот про судно дело говоришь. Судно мы с тобой будем строить...
        Кир вдруг почувствовал бережное отношение к себе и в то же время решительное сопротивление главным своим замыслам. Раньше думал - отец поймет с полуслова, согласится с его намереньем, а он, Кир, будет рассказывать подробности: кто напишет в столицу прошение о земле (и пусть лучше отвезет его Кир), какие нужны суда и амбары, где их лучше всего строить и во что все обойдется. У него были подсчитаны цифры предполагаемых расходов и ожидаемой прибыли. Он обдумал уже, с кем из поморов говорить об артельных началах, как лучше заручиться их согласием, чтоб каждый и денег наскреб. Он сжился с этими мыслями. Упорное нежелание стариков понять его вызывало досаду и настраивало воинственно:
        - Граница передвигается, а земля остается. И ты, отец, лучше меня знаешь, что она - наша. А что продали ее, как рыбу на торгах, так это вся Кола знает - незаконно. Если пробиться к государю и рассказать...
        Благочинный усмехнулся неприятной, жирной усмешкой:
        - Сходи, расскажи. Исправник вздует - в отхожем месте только и сможешь присесть.
        Кир поднял на него глаза:
        - Я хоть и не дворянин, но и не крепостным родился.
        У нас тут и море, и торговля, и предпринимательство - вольные.
        - Это, Кирушка, не значит, что можно супротив власти идти.
        - Я, отец, не иду. Думаю, государю тоже в радость, чтобы флот наш на Севере из каботажного рос в большой, коммерческий, для дальних плаваний.
        Но благочинный опять вмешался, всезнающий, опытный:
        - И плавай себе на здоровье. А про землю у Девкиной заводи, верно тебе советуют, - забудь.
        Кир чувствовал, как поднимается в нем гнев, сказал жестко:
        - Та земля отцам нашим не особо нужна была, вот они и молчали. А нам сегодня, - и чиркнул себя большим пальцем по горлу, - она вот как требуется. Мы молчать не будем.
        Благочинный сощурился серьезно, спросил с иронией:
        - Мы, нам... Это, позвольте узнать, кто такие?
        Кира взорвало. Ответил благочинному резко, с издевкой и вызовом:
        — Наследники ваши. Я, другие, вся Кола. - Он еще пытался говорить рассудительно, но сдержаться уже не мог. - У нас обычаем старых людей уважают и чтят. А вас почему-то больше других. За что бы это? - И скривил презрительно губы. - Уж не за ваше ли молчание при продаже земли? - Он не сдерживал больше себя. Ему хотелось бить и крушить это молчаливое сопротивление. И, выплескивая из себя все подспудные мысли и обиды, Кир подался к столу, яростно оглядывал стариков: - Вы подумали о том, что оставите нам в наследство?! Проданную землю да наказ молчать. Только-то?! Эх, вы! Другие хоть что-то пытались сделать, их хоть пороли за это, - и отстранился от стола. - А вы и этой чести не удостоились....
        Отец ударил по столу ложкой. Большая, деревянная, она треснула и развалилась.
        - Хватит! Сопляк!
        Глаза у отца то растерянные и жалкие, то холодные и чужие. В лице ни кровинки. Неверной рукой шарит по столу обломком ложки, голос гневный:
        - Думаешь, сходил в столицу - теперь все позволено?! Не выйдет! Захочу - завтра пойдешь на судне работником...
        Кир осекся. Молчание наступило неловкое и гнетущее. Отец Иоанн с опущенными глазами чертил на столе вилкой.
        Лицо багровое. Голосом смущенным, располагающим к примирению, промолвил, не поднимая глаз:
        - Не надобно говорить не знаючи. - Помолчал и выдохнул задумчиво, как откровение для себя: - Обстоятельства, они подчас сильнее духа человечьего...
        Но Кир не слушал. Захлестнула обида. Не отвечая, поднялся из-за стола, собираясь уходить, надевал новую тройку, привезенную из столицы, разглядывал сюртук так, что могло показаться: сейчас для него нет ничего важнее этого сюртука. Благочинный следил за ним, что-то обдумывая, миролюбиво спросил:
        - В кабак собрался?
        - Нет. На вечёрку пойду.
        - Надо бы в кабак сходить. - Глаза у благочинного просительные, голос добрый. - Люди ждать будут. Надо им уважение сделать: рассказать, как в столицу ходил. Подумать сообща, как да что. Может, и еще смельчаки сыщутся.
        Но Кир закусил удила:
        - Думу думать и об деле смекать, гляжу, рано еще. Сперва надо, чтобы вы с отцом поняли всю пользу. Поверили, что дело я говорил.
        И смотрел на отца. Сидит за столом, не оборачиваясь к Киру, прямой, строгий. Из ворота рубахи шея с густой сетью морщин. Тело под рубахой иссохшее. Кир потоптался на месте:
        - Я пошел. Прости, отец, если что сказал не так...
        Отец молчал. Кир вышел, плотно притворил за собою дверь. Отец так и не оглянулся.

19
        На крыльце Кир привалился спиной к балясине, запрокинул голову, смотрел в пасмурное небо. Тучи плыли низкие, серые, холодные. Вечерело. Издалека шла гармоника, звала к себе бойкими переливами. А на душе было скверно, идти не хотелось. Кто мог подумать, что отец так взъярится? От выпитого горело в груди, покруживалась голова. Не получился разговор, а жаль. Без их помощи не поднять колян. Не поверят. А может, не прав он, Кир? Но вся обстановка на Мурманском берегу складывается так удобно. Торговля, промысел, постройка судов - все просит переделки и улучшения. Нет, за него сама судьба. Усмехнулся. И даже закон о соли.
        Хлопнула калитка, и от ворот прибежала Граня. Кир загородил дорогу, игриво потянулся к ней.
        - Граня...
        Она, защищаясь, отступала. На близко дышащем лице испуг.
        - Что это вы, Кир Игнатьич, руки-то распускаете? Не беседница ваша. - И блестела в сумерках глазами, не уходила.
        Кир поймал ее, обхватил крепко, посмеивался:
        - А ты позови на беседу...
        Граня вырывалась несильно, словно ждала чего-то:
        - Я только суженого позову...
        От Грани зазывно пахло ромашкой, новым ситцем и свежестью. Девичья близость дурманила. Притянул Граню ближе к себе: тело молодое, нетроганое будило желание.
        - Может, я и есть твой суженый? Вдруг завтра сватов зашлю?
        Граня от поцелуев увертывалась.
        - У вас есть к кому засылать... - И неожиданно вывернулась из рук, юркнула в приоткрытую дверь. Кир успел лишь хлопнуть ее вдогонку по девичьему задку, довольный захохотал. В сенях рассмеялась и Граня. Гармоника шла где-то рядом, звала. Кир представил, как славно ему будет на вечёрке. Спускаясь с крыльца, думал: «Ух и спляшу сегодня».

20
        С улицы медленно текли сумерки, сгущались по углам, заполняли комнату. Старики не зажигали света, долго сидели в потемках, молчали.
        Герасимов поставил локти на стол, опустил лоб на ладони, сидел неподвижно. Благочинному не видно его лица. Да и не надобно. И так все понятно. Сидит его друг, горестно втянув голову в плечи, старый, одинокий. Ох-хо-хо... Не часто приходится мысли вспять поворачивать. Думалось иной раз: не лезь, не твоя это дорога. И не лез, проходил стороной. Глядь потом - эх, надо было остановиться, посмотреть, подумать да не так пройти это место...
        И вспомнил о том, что совсем запамятовал с прибытием Кира. Сказал тихо:
        - Поутру Матвей приходил. Городничий нас к себе звал чего-то.
        Герасимов поднял голову, смотрел из потемок отрешенным взглядом. И без того старое лицо еще больше осунулось, запало.
        - Он какой-то пакет из губернии получил. Все насчет границы у писаря любопытствовал, - продолжал благочинный. - Я сказал: дело, мол, то мирское. Мне по велению синода не след в такое мешаться. - И поднялся из-за стола, не перекрестив лба, ходил по комнате медленно, думал о чем-то своем. Герасимов неподвижно смотрел перед собой, погодя вздохнул тяжело и сказал, редко роняя слова:
        - Вишь как оно обернулось все. Родной сын попрекнуть смел.
        Благочинный словно ждал этой жалобы:
        - Не он, так другой. Скажут еще, не пощадят: промотали, дескать, отцы земельку, не сберегли.
        Герасимов усмехнулся горько:
        - Какая уж там пощада, коль о наследстве зашло.
        Благочинный вернулся к столу, сел на место Кира, ближе к Герасимову, положил ему на плечо руку:
        - А ведь речи-то Кира - не пустяк. Ходовит он разумом.
        - О компаниях? - Герасимов повернулся к другу. - Пустое это, на компаниях не нам чета, родовитые да вельможные обламывались... А колянам не только расходы артельные нести, иной раз срам прикрыть нечем.
        Благочинный знал, о чем говорил Герасимов. Все на глазах, на их памяти было. Все будто вчера одно за одним свершалось. А в этом вчера...
        Сколько их, рук жадных тянулось, чтоб взять оброк с Севера? Сколько их было, голов горячих? Не счесть. Купцы, коммерсанты, графы, цари...
        Люди разного сословия, чина и достатка были схожи в одном: взять побольше, а дать поменьше. Не любит Север и не прощает этого. У Кира же всему подкладка иная: не только о себе печется. Это благочинному нравилось. Поэтому и считал: Кир на упрек имел право. Однако возражать Герасимову не хотел. Сказал утешающе:
        - Пустое или нет, что нам суперечить? Это уж молодых забота. Им песню петь, им и на гуслях играть. А нам, мыслю, к городничему-то сходить надобно...
        Взгляд Герасимова, далекий и отчужденный, блеснул искрой робкой надежды. Благочинный заметил это и, жалея и ободряя друга, продолжил с ласковостью:
        - Послушаем, что скажет, подумаем, о чем говорить с ним. Авось что и проклюнется для начала.
        И долго еще сидели в темной горнице одиноко, каждый думая о своем.

21
        Кабак гудел. Подвешенные к потолку, блестели начищенные подсвечники, на свечах вытягивались языки пламени, бросали неяркий свет на добела выскобленные пол и лавки, на столы с праздничной снедью. По старинному обычаю, как деды и прадеды, собирались коляне под одной крышей, отмечали возвращение с промыслов.
        Чинно сидели за столами уважаемые мореходы-промышленники, те, кто с малолетства ходил за зверем на Новую Землю и Грумант, кто без лоций и карт знал дороги торговые к норвегам и немцам.
        Покрученники-мурманцы вели с хозяевами споры, с пьяными обидами считали долги и заработки, брали авансы и лезли в кабалу на следующий сезон. Тароватые же хозяева пили со всеми, не пропивая ума. Осторожно, исподволь, сколачивали новые артели-покруты, подряжали их на осенние работы: ставить семужьи заборы или идти на зверовой промысел в море.
        Шум, спор и говор общий, пьяный, дым ярусами. Увиденное и услышанное за лето просится наружу и, подогретое из государевых бочек, выливается в слова, что впрок собраны во время долгого молчания на однообразной тяжелой рыбацкой работе.
        Подряды и беседы, авансы и долги, все старое и новое, под залихватскую россыпь гармоники скрепляют водкой и норвежским ромом.
        Чуть ли не основной статьей царского дохода была продажа питий. И, может, поэтому заботливо оберегал государь император свою монополию, беспощадно карал ослушников.
        Согревали поморы продрогшие за полгода кости. Истосковавшиеся по людским сборищам, пили допьяна, славно исполняя государев наказ: «Пока по доброй воле питух не уйдет из кабака, никто не может увести его». И пусть он оставляет в кабаке годовой заработок, обрекая семью на голод, но под страхом наказания жесточайшего не перечат ему: большая часть денег, что он пропивает, идет в казну.

22
        Подальше от стойки, в укромном углу, у штофа с ромом сидел Сулль. Он пил крепкий по-северному чай и курил. Не праздно сидел он здесь. На вечер этот возлагал Сулль большие надежды. Надо ему знать, кто пришел с моря без заработка, кто пропил его. Может, и сумеет из таких Сулль выбрать работников. И нужно-то ему два-три человека, а вот поди ж ты - не идут к нему. Потеряли коляне в него веру. Полагают, что ходить за треской и палтусом безопаснее.
        А все тот случай. Тот, как это по-русски? Растяпа! Правильное слово. Напоминает квашню, кисель или тряпку, какой моют пол. Да, - все этот рас-тя-па. Взял его Сулль на беду. Хоть и силен, а медлителен, бахвал. Думал, что акулы - селедка. А нужно спокойствие - лед. Думать быстро и - раз, раз - шевелиться! Испугался - сила ушла, рука дрогнула.
        Сулль курил, попыхивал трубкой и где-то там, за дымком, видел полярную ночь и в темноте моря утлую шняку. На шняке их трое. Бледный свет фонаря и отблески на воде. А там, в черной пучине, мечутся гладкие и большие тела акул. Верхние их плавники бурунят вокруг шняки воду. Море, казалось, кишит акулами. Если б шняка перевернулась? Сулль усмехнулся: акулы обошлись бы без фонаря... О, как они заходили, когда в воду, в шняку брызнула кровь! Да, Сулль такого еще не видел: акула прыгнула, как собака. Метнулась тушей, и не стало ноги у рас-тяпы. Шняку чуть не опружило. Хорошо, Сулль успел-таки вспороть брюхо акуле, и она сама стала для других кормом. А то, пожалуй, и не уйти бы. И все он. Суетился, боялся. Рас-тяпа!
        Странные эти русские. Не понимают простого - выгоды. Рядом, в заливе, плавают хорошие, честные деньги. Не ленись - сходи и возьми. Нет, не хотят!
        А как хорошо наладил было он, Сулль, этот промысел в Коле! Были охотники идти с ним, была добыча, были деньги.
        Англичане, что приходили последний раз, просили добывать больше, говорили, что возьмут все: шкуры на шагрень, и печень на жир, и сало.
        А теперь к Суллю никто не идет. И сколько ни объясняет он, что вот не погиб же, - все напрасно. Встречают его в домах хорошо, уважают, даже взаймы предлагают, а на промысел с ним не идут. Отводят глаза, прячутся за старинку:
        - Кола больше рыбой знаменита. Ею живем-дышим. Остальное - так, баловство одно.
        И напрасно Сулль растолковывает выгоды нового промысла, сулит доходы. Поморы не идут.
        - Мы уж по обычаю, как отцы и деды наши, рыбкой прокормимся... Акулы, они нам без надобности.
        Найти бы ладных поморов на зиму-две - и можно строить свою шхуну, бить на ней акул, самому возить товар в Англию. Но никто не идет. Не верят в него коляне.
        Сулль смотрит на гостей кабацких, наблюдает за ними, думает.
        Кабатчик за стойкой, как кормщик в непогоду. Все видит, все слышит и знай командует. Покрикивает на двух сирот-подростков, гоняет их без роздыха, подбадривает весело. А куда поведет глазом - расторопные помощники мигом туда штоф водки с поклоном. Кланяется и кабатчик из-за стойки, улыбается: «Куда же вы, гости дорогие, засобирались? Пейте, веселитесь, расчет потом». Пьют поморы.
        За соседним столом уже крепко пьяные. Кузнец Лоушкин Афанасий и помор Иван Мезенев. Они кумовья и друзья. Гуляют всегда вместе. Суллю непонятна такая дружба. Что нашел мастеровой, умелый Лоушкин в лодыре и задире Иване? Ни работать, ни пить как следует Иван не умеет. Вот и сейчас: на бороде его - рыбьи кости, капуста, отрыжка съеденного. Он лезет целоваться к своему другу, но Лоушкин отстраняется терпеливо и укоризненно:
        - Иван, а Иван, ну и свинья ты, Иван. Борода у тебя ровно помойка. Облился ты, осопливел весь.
        Иван смотрит тупо, глаза по-рыбьи мутные, но языком ворочает миролюбиво:
        - Невкусно ты говоришь. Ох, невкусно! Свинья, сопли. Срамник ты. Дай я тебя поцелую.
        За другим столом сидят спокойные, тешат душу разговорами. Собралось народу много, тесно привалились к столу, слушают Степана Митрича. Сулль, как и весь Мурманский берег, знает его. Мужик ума крепкого, кормщик - какого поискать. Вот бы с кем на акул, да не пойдет. Ему бы только на Мотку ходить да на Грумант или китов бить.
        Сулль прислушивается.
        - И тогда он говорит: давай, дескать, тянуть канат. Станем на крыши разных домов, привяжемся одним канатом - и тяни! Кто с крыши свалится, тот и побежденный. И силой уж хвалиться не будет. Да... Если умом раскинуть - резонно говорит. А мне несподручно. Смекаю себе: нет, брат, не на дурака ты напал. И мы не лыком шиты. Хоть ты и силен, и вроде бы наш, русский, да матери у нас разные: не на своей ты земле стоишь и хлеб жрешь не с отцовской пашни. Под тобой и земля не та, и небо другое. Шатун ты, думаю, несчастный. Ведь вот как тебя одолею: до новых веников не забудешь. И говорю ему: «К чему нам эти хитрости да выдумки? Давай-ка мы с тобой по старинке, как деды наши и отцы на святках силу мерили, - стенка на стенку». Да... как помянул я отцов и дедов наших, вижу - обмяк он, словно из него хребет вынули. А соглашается: «Ладно, - говорит, - давай на кулачную».
        - На кулачную?!
        - Да, братцы, пошли мы с ним на кулачную. Силен он в кулаке. А только без хребта пасовать стал. Гонор уже не тот. И сноровка не та. Вот тут и стал я его из языческой веры выводить. Крещу да приговариваю: «Это тебе за то, чтоб сам не срамился, а это - чтобы нас не позорил на потеху иноземцам...»
        За столом смеются.
        - Так, говоришь, и одолел, Митрич?
        Степан Митрич озорно крутит головой, тоже смеется:
        - Одолел, братцы. Будет помнить, какого роду-племени, где родился.
        - Хорошо ты его проучил, Митрич.
        - Изо всех беглых этот словно выродок. Как приходишь в Вадсё, многие идут на лодью. Словом ли перекинуться, чайку ли попить...
        - Видать, тянет русское-то...
        - А этот тверезый не ходит. Как завидит нас, напьется рому и начинает куражиться да задираться: давай-де силу мерить. Норвеги смеются... Пока сам тверезый, не связываешься. А как подопьешь - а, думаешь, была не была! Митьку Ванюкова, а он силой не обижен, два раза этот солдат чистил. Да еще насмехался: вот-де, смотрите, какие мы вольные-то над вами... Остальные ничего. Ходят.
        - А самому разреши жить в Коле, сразу прибежит.
        - Прибежишь небось, отправь-ка тебя туда жить...
        - Что это меня-то? Мне и здесь беды хватает.
        - Кровь - она, брат, говорит.
        Сулль знает историю с беглыми русскими солдатами в Норвегии. Сулль знает и другое. Победив земляка, солдат напивался, буянил и плакал, как баба, пока не успокаивала его полиция. Да, Сулль знает, что такое чужбина. Он не беглый русский солдат и всегда может вернуться, но знает...
        Сулль набивает трубку, курит и пьет с норвежским ромом кантонский контрабандный чай. Он прихлебывает маленькими глотками, наслаждается душистым ароматом, смотрит, думает, выжидает.
        Поперхнулись языки свечей, проскрипели двери и впустили в кабак двоих, не кольских - чужих. Стоят они в дверях отчужденно, осматриваются. Сулль видел их днем у исправника - ссыльные. Безработные людишки, можно бы взять на акул, да куда возьмешь - лаптежники. К морю не свычны. Дойдешь с ними до Абрамовых гор - в штаны напустят. А если акул увидят, так со страху и живота лишатся. Тот белокурый вроде бы ничего, ядреный, но - лаптежник! Сулль разглядывал, оценивал и никак не мог представить его где-нибудь на шняке, в море. Куда ему... За акулами и помор - кто с детства на воде - не каждый идет. А эти всю жизнь с землей да с навозом. С такими сам на корм угодишь. Ему, Суллю, нужны люди смекалистые, ловкие.
        ...Просмотрел Сулль, начала не видел, оглянулся на шум. Стоит меж столов в проходе белокурый, прикрывает собой меньшего, а с полу поднимается, трезвея, Иван, не сводя с них глаз, хватает со стола нож и идет на белокурого. Раздвинув локти, набычив голову, в пьяной злобе надвигается, готовясь ударить.
        Н-да-а. Вот оно, веселье здешнее. То целоваться, то резаться. И вдруг - Сулль не понял, как случилось такое, - летит Иван с завернутой рукой обратно, падает меж лавок лицом вниз, а нож в руках белокурого остался.
        - Ого!
        Оглядываются поморы с удивлением, рассматривают пришельцев. Некоторые с мест поднимаются. Умолкла тальянка, усилив внимание к лаптежникам. Озираются они затравленные, а ближе всех к ним Лоушкин наступает, супится.
        Бросил белокурый нож на стол, сказал обреченно;
        - Ладно, бейте. Семеро одного - честь невелика.
        - Зачем семеро? - обиделся Лоушкин. - Я один. А пьяного бить - совсем чести нету.
        Молчат поморы выжидательно, знают - рука у Лоушкина тяжелая. Следят, как расстегивает он ворот рубахи праздничной и рукава закатывает. Поутихли в кабаке разговоры, и в тишине прозвучал степенный старческий голос:
        - Сейгод с промысла все живы-здоровы вернулись. Праздник для нас великий. Стоит ли рушить его, чтоб завтра удали своей стыдно было?
        Степан Митрич развернулся в сторону буянов и тоже голос, подал:
        - А ведь не по-христиански ты, Лоушкин. Народ они пришлый, порядков наших не знают. Ивану же не след было с ножом кидаться, грех на душу брать.
        Поостыл Лоушкин в раздумье и, видать, в душе согласился с укорами, да не хотел оставлять друга в обиде. Окинув взглядом лаптежников, прицениваясь, сел на лавку, сказал с азартом:
        — Садись да помни: проиграешь - век не сидеть тебе посередь нас. - Поставил локоть на стол: - Давай, чья возьмет!
        Поколебался белокурый, на руку Лоушкина поглядывая, однако на лавку сел, шевельнул плечами.
        Довольные предстоящей потехой, окружили поморы стол. Всем посмотреть хотелось, как лаптежников урезонивать будут. Заранее знали, как возьмутся руками, будет Лоушкин дразнить: то вроде бы поддается, обессиленный, - вот-вот совсем сдастся, да выпрямит, поставит руку посередке и опять тешится. А наиграется - пригнет да так нажмет руку, хоть караул кричи.
        И никто не ждал, что в наступившей тишине скоро встанет из-за стола Лоушкин, багровый от злости, раздвинет поморов и, опустив глаза, молча уйдет к своему столу. Шутка ли, на глазах у всей Колы лаптежник в зипуне рваном положил его руку трижды!
        Не могли коляне спустить такого. Потолкались меж собой и вытолкнули к столу следующего. А через мгновение встал и он. Галдели поморы восхищенно, задорно и досадливо. Садились к столу, кто силу чувствовал и не верил, что может зипунщик быть сильнее помора. Садились с азартом и вставали с позором. Лаптежник сидел. Прекращались в кабаке разговоры и пьянка, поднимались с мест самые именитые поморы, шли к окруженному столу привлеченные необычным: одну за другой клонил руки колян неизвестный пришелец.
        Когда встал из-за стола Степан Митрич, поднялся и Сулль. Стояли они рядом, смотрели, как белая в синих прожилках рука ловко гнет загорелые руки поморов. Сулль дивился ловкости и силе, взглядывался, изучал это русское лицо. Глаза честные. Но какие-то настороженные и в себя не пускают. А Сулль хотел бы заглянуть внутрь, увидеть, что там. Привлекал его чем-то парень.
        Заново сцепились руки. Неуловимое точное движение - и снова рука помора повержена. А в глазах в этот миг огонек уверенности, задора, игры. И Сулль увидел. Он подметил это движение и этот огонек, рассмотрел белокурого как бы издали: он может стоять на кротиле. Но нужно много учить, нужно все хорошо обдумать. Сулль смотрел на кузнеца Лоушкина, на белокурого лаптежника, сравнивал, прикидывал. Получится, если Лоушкин не взъярится и сумеет простить обиду.
        - Ты, Никитка, встань, здесь игра честная, - сказал Степан Митрич. - Негоже по два захода-то...
        Пристыженный Никитка трезво, озорно блестел глазами, оправдывался:
        - Не уразумел я, Митрич, как он меня ловкостью-то объехал.
        - Не в ловкости и не в силе тут, а в правоте. Вы хотите обидеть пришельца, а он зла вам не сделал. Он прав, поэтому и силен. Почему я в Норвегии побил солдата беглого? Прав был, заступался за своих, русских. Он хотя тоже русский, однако за плечами ничего нет: хлеб жрет ихний, воздухом чужим дышит. А это супротив нашего - ничто! Смотрите.
        Степан Митрич сел за стол, оголил волосатую в татуировке руку.
        - Давай, парень, руку. За себя заступаясь, ты прав был. Теперь я прав, заступаюсь за честь поморскую. Не хочу я тебя унизить. И зла тебе не желаю. Но силу лишь правота дает.
        Сошлись ладони, напряглись руки, стоя по центру, и замерли. Выжидательно следили поморы, видели, как приливает кровь к лицам, как белеют от натуги руки и как медленно-медленно рука зипунщика в синих прожилках клонится под волосатой рукой Степана Митрича.
        Отчаянно, удивленно смотрел белокурый. Видно было: пытался он удержать руку. А поморы уже загомонили радостно, подняли шум.
        - Ты сердца на меня не держи, - сказал Степан Митрич: - Не принято у нас это.
        Растолкав поморов, выступил вперед Лоушкин. Уже пьяный, с недобрыми глазами, оперся руками о стол, сказал зипунщику, медленно, и твердо выговаривая:
        - Уходите.
        Ему никто не перечил. Молчали поморы, молчал Степан Митрич. Сулль смотрел, как уходили из кабака лаптежники, одинокие и чужие, не вмешивался.
        «Так хорошо, - думал он. - Все правильно».

23
        Они вышли из кабака, не глядя друг на друга, не разговаривая. Смольков украдкой перекрестился на темную громаду собора, вздохнул, как после рыданий, со всхлипом.
        От залива тянул холодом ветер, сердито шуршал в траве.
        Андрей зябко повел плечами, туже стянулся опояской, в сердцах сплюнул. «И нужен был нам этот кабак! Пойдем да пойдем». Но Смолькову пенять не стал: что случилось, того не воротишь. Не сговариваясь, пошли в сторону крепостных ворот, в слободку. По дощатому настилу прошли мимо темных окон таможни и казначейства. Свернули на соборную площадь. В городской ратуше горел свет, где-то за ней бряцала колотушка ночного сторожа.
        Смольков шел с Андреем рядом, горестно вздыхал, все Пытался заговорить.
        - Грех-то какой случился, - бормотал он, - не чаю, как и толкнул его. Брезгливый я. Как он нежданно облобызал меня, сам не упомню, как получилось.
        Андрей молчал, шагая споро. Смольков повременил, дернул его за рукав, остановился.
        — Ты уж меня не суди, Андрюха, что я со страху за тебя схоронился. Испужался я. Глазищи у него, ровно у быка, налились кровью.
        - Ладно, чего уж там...
        Сзади из переулка послышались гулкие в ночи шаги, и из-за угла вынырнул свет фонаря.
        — Эй, - послышалось, - ссыльные, ждите!
        Подошел мужик незнакомый, бритый. Опахнуло крепким табаком и чем-то хмельным и сытным. Он поднял фонарь, осветил Андрея.
        — Я был там, кабак. Я все видел. Я люблю хороший русский сила и очень понимаю, как быть на чужбине. Я приглашаю мой дом. Я буду угощать едой, водкой. О, вы не будете жалеть! Я буду говорить, как можно вам брать хорошие деньги. Вы мой гость.
        Смольков насторожился, принюхался, чуть оттеснил Андрея.
        — А ты кто будешь, добрый человек? Хозяин?
        Мужик повернул фонарь к Смолькову. - Я есть свободный житель Кола. Я Сулль - Акулья Смерть. Меня знает Кола, Мурман, я есть честный человек...

24
        Вечером Шешелов принимал гостей. При свете ярких свечей сидел он за большим столом городничего строгий, в мундире, поглядывал на колян. Держались они степенно, говорили почтительно. А разговор не клеился. Недоговаривали старики чего-то. Может, неверный тон взял Шешелов? А помягче если, да спросить прямо, что о границе знают?
        - Как бы нам за это знание не отхлестали старые седалища, - говорит благочинный.
        Они смеются теперь, шутят, но Шешелов понимает: значит, есть опасения.
        И сам тоже смеется.
        - Почему же?
        - Да так уж...
        - За разговоры о границе третий исправник велит пороть.
        - И о каждом случае доносит особо в губернию.
        «Значит, бумага у исправника есть-таки, - думает Шешелов. - Недаром он тогда лопаря одернул. Не зря и письмоводитель смолчал. Но с исправником - дело особое». И успокаивает своих гостей. Он городничий, ему история Севера интересна. Хотел бы в частной беседе узнать кое-что. Нет, каверзой здесь не пахнет, он дает слово.
        Гости переглянулись. Благочинный теребил на груди серебряный крест. Герасимов сложил на коленях руки, кашлянул.
        - На землях, что отошли к норвегам, исстари жили наши, русские лопари, - начал. - Пасли оленей, рыбу ловили и разные земские повинности исполняли.
        - В давние годы они были двоеданными, платили дань и России, и датчанам, - вставил благочинный. - Но веру они православную, нашу, имели, в церковь ходили Бориса и Глеба. На той стороне теперь.
        - Да, - подтвердил Герасимов. - Рядом со старой границей приход был наш. - И продолжал: - Места те богатые и обширные, а лопари - народ полукочевой. Сегодня здесь - завтра нету. Вот норвежские лопари и повадились в те места неохраняемые. То оленей пасут, то зверя бьют. А солдаты шведские из Вардёгуса лес на русской стороне рубят да плавят. Наозоруют воровски - и домой. Благо места эти от Колы далеко, а от норвежского Вадсё близко. Им и удобно...
        Шешелов слушал.
        - Однажды русские лопари поймали воров с поличным. Началась драка. Лопари били воров на своей земле, а норвежцы тоже сдачи хорошо дали. Наши лопари после драки - в Колу. Родственников в округе много, да и коляне взбунтовались: как так? Чуть не пошли Вадсё громить. Однако второй драки не случилось. Исправник был такой, царство ему небесное, - враз горячие головы охладил. Кого в каталажку бросил, кому розгами пригрозил. Сам на шняку и пошел в Вадсё. С народом ихним там разговор имел, потом со своими разбирался тут, в Коле, повелел строго молчать, а в Архангельск сам бумагу послал: непорядки, мол. Приходят на нашу землю воровские люди, мох окармливают, зверя облавливают, в реках заборы семужьи рушат и прочие обиды чинят. Просим, мол, заступиться и указать, как быть. Послали бумагу, а ответа нет. Городничий тут был - ни рыба ни мясо, место лишь занимал. Шум, дескать, утих - и ладно.
        Герасимов говорил осуждающе, глаза не прятал. Шешелов недовольно поворочался в кресле, однако обидный намек стерпел.
        — А на следующий год получаем весной письмецо. Соизволил-де государь император к вам своих комиссаров послать. И в июне прибыл подполковник Галямин с прапорщиком. Разбирательства, однако, по набегам воровских людей они чинить не стали, а поехали на место смотреть границу. Как уж они там ездили, одному богу ведомо. Только отвели они норвегам восемьсот верст земли, скрепили с ними бумагу да разъехались... Так вот новая граница и возникла.
        В комнате было жарко, хотелось курить. Шешелов знал, что Герасимов не курит, осуждает табакурство благочинный, и крепился. Конечно, думал, своей земли они патриоты, но люди от государственных дел далекие. А есть еще высокая политика, интересы отечества... И вслух спросил:
        — Почему же все-таки сделали такую большую уступку?
        — Такое, видно, Галямин предписание получил. А может, самовольно допустил себе не в убыток, Поговаривали такое, будто Галямину орден дали в Норвегии да денег три тысячи.
        Герасимов усмехнулся, мотнул головой:
        — Вот и выходит, продали землицу...
        Шешелов поднялся из кресла, закинул руки за спину, прошелся, расстегнул воротник мундира.
        — А может, - начал в сомнении он, - эта жертва была оправдана спокойствием на нашей границе? Раз были земли спорными.
        — Вот так и мы другим толкуем, - не утерпел благочинный. - Другим, почтеннейший Иван Алексеич. Только самим-то нам не следует себя обманывать. Даже в утешение.
        Места, переданные Норвегии, испокон веков наши были. Церковь православная утвердилась там исстари. За эту землю отдали жизнь сто шестнадцать печенгских иноков. По писцовым книгам и купчим крепостям, государственным записям и жалованным грамотам, та земля двести лет составляла собственность Печенгского монастыря...
        Шешелов не имел таких знаний. Он помолчал смущенно, потом снова поднялся из кресла, прошелся по кабинету, разложил на столе карту. Втроем они склонились над ней, и Шешелов чувствовал, как исчезает стена отчужденности.
        - Я эти места хорошо знаю, - говорил старый Герасимов. - Еще смолоду, как на промысла ходил, обошел все по воде и по суше. Дивные места. Вот здесь и здесь подходы мойвы очень богатые. Лучшей наживки, когда треску ярусом ловишь, не сыскать. А теперь промышленники наживку вот где берут. Далеко... Вот здесь, - показывал он, - зверя много. Бобра особенно, А это Пазрецкая гавань. Тихая, просторная и не замерзает. Здесь мы китов били. Тут вот - англичанин. А здесь я с капитаном Литке плавал, - и глаза прояснились, блеснули молодо. - Он меня к себе заместо лоцмана приглашал...

25
        У дома тетки Матрены Кир постоял, вслушиваясь. За стеной чистый девичий голос выводил грустно:
        До чего же мне, девушке, тошно,
        Пособить горю-горюшку неможно...
        Значит, со входом погодить надо. Песня - не пляска и не частушки, нельзя вваливаться. К народу неуважение покажешь.
        Конца песни с нетерпением ждал. Успела ль Нюшка вернуться? Вспомнил ее, смеющуюся, озорную. И лишь песня смолкла, открыл дверь.
        Постаралась тетка Матрена. Свет - не жир в плошках, свечи. Из горницы лишнее убрано. Вдоль стен лишь лавки остались, сидят девушки. Любушки вы, коляночки. Одежда - разлились цвета, что в тундре летом: зеленые, синие, красные, желтые, розовые сарафаны. Платки большие, шелковые с пестрыми узорами. Вороха лент разноцветных вплетены в косы. Куда тундре до кольских девушек! У земли на Севере нет таких красок.
        У самых дверей парни. Сидеть им не полагается. А дальше оркестр неизменный: гармоника, гитара да балалайка.
        Только что смолкла песня грустная, а в горнице совсем не печалью, не заботами пахнет. Секретничая, о своем посмеиваются девушки. Стараясь шуткой блеснуть и бывалостью, гомонят парни. Шумновато. Беспечность легких заигрываний, веселья, желаний порхает рядом, будоражит чувства.
        Кир враз окинул всех взглядом и, как повелось, поклонился в сторону лавок, приветствуя:
        - Девушки красны...
        И еще поклон, ровесникам:
        — Молодцы удалы...
        А сам уже заприметил - боком к нему сидит в переднем углу Нюшка, смеется с подругами. Тетка Матрена, помолодевшая в ярком сарафане желтом, вышла вперед, ответила на поклон:
        - Проходи, пожалуй нас...
        Парни обступили Кира. Сибирки суконные наглажены, вороты рубах праздничных прирасстегнуты. Матросы Кира обновками выделяются: форсят норвежскими шерстяными рубашками и легкими пиджаками столичными. Возбужденные все, шумливые. Те, что ходили с ним в Петербург, - особенно.
        - Мы уж думали, в кабаке ты. Хотели слать за тобой. - И тормошили его.
        Кир же взгляд Нюшкин поймать старался. Не видит она, что ли? Или нарочно задеть старается? Ох, Нюшка!
        А вечёрка своим чередом идет. Отдохнули музыканты, и тихо-медленно полилась, заполняя горницу, плясовая - камаринская. Разливается шутливый мотив, захватывает. Не дает камаринский мужик стоять на месте. Не до друзей Киру. Подмигнул заговорщицки: потом, потом, други. Не затем сюда шли...
        Смеясь, попятился к середине горницы, в повороте развел руками, топнул в такт музыке для начала.
        — Эх, хорошо! Ладно бы так жизнь прожить!
        И, не видя ничего больше, помня лишь - не повернула к нему головы Нюшка, - пошел в пляске по кругу:
        — Подбирай, девушки, сарафаны! Наступлю - жалко станет!
        Сколько Кир знал куплетов о камаринском мужике! Грустные и смешные, заразительные простотой, близкие и понятные, они рассказывали о рассеянном, везде плошавшем, все делавшем невпопад бедолаге с тощей бороденкой. В проношенных лаптях, по всей России приплясывал от нужды камаринский мужик. Легкий на ходу, появлялся всюду, вызывал насмешки, улыбки, хохот, но, словно не ведая об этом, неунывающий, он плясал! Плясал то суетливо и озабоченно, то весело и с задором, но всегда вдохновенно, будто хотел остатками лаптей втоптать в землю свою непутевую судьбу.
        И, вторя камаринскому мужику, приплясывал российский люд. Плясали лапти лыковые, ноги босые и смазные сапоги. А подчас, забыв о воспитании французском, плясали атласные туфельки, лакированные сапоги и узкие в носке штиблеты. Плясали самозабвенно, до изнеможения.
        Без камаринской пляски веселья в России не было.
        Пока Кир шел кругом по горнице, попритихла стража из кумушек. Хоть наперед знали, а гадали все ж: кого пригласит?
        Приходили кумушки на вечёрки не только отдохнуть да, на молодость глядя, свою вспомнить или невесту высмотреть. Для вечеринок в Коле свои обычаи: за общением молодежи полагается догляд старших - караулятся разговоры.
        А Нюшка будто не замечает Кира. Весело ей с подругами. Лишь когда Кир стал перед ней, подняла глаза васильковые, большие, а в них затемнела синева холодом. Усмехнулась и повела плечом. Кир даже оробел малость, враз вспомнив всех ребят кольских, кто бы мог заменить его. Но подозрения отбросил - вот еще, чепуха какая! И уже уступал Нюшке дорогу, вторя оркестру, хлопал в ладони, бодрил, зазывал просительно, не сводя глаз с нее: «Ну же, ну, выходи, Нюша!»
        А музыка тормошит, зовет, подталкивает. Помедлила Нюшка, встала, оправила сарафан, развернула платок за спиной и пошла-поплыла, прислушиваясь к мелодии, будто вспоминая в ней свое что-то. Шла по кругу, выражая всем видом: с Киром плясать или с другим кем - одинаково ей.
        Капризов и своеволий Нюшкиных Кир всяких видывал. Не со вчера знакомы. Однако беспокойно ему нынче. Столько времени не виделись, и вот - на тебе! Озадаченный, поглядывает на Нюшку: красивая! Наряды ее им прежде не виданы. Сарафан кумачный сборчатый с рукавами, окаймленными кружевом тонким. Передник расшит стеклярусом разноцветным. Кокошник из цветного жемчуга, серьги с камнем зеленым. Во всем облике что-то новое, строгое. Озорства и в помине нет. Неладное что-то с девкой.
        Играют музыканты. Нюшка то оставит платок на плечах и идет, разводя руками, то возьмет за концы его, поведет головой задумчиво, словно со стороны себя оглядывает.
        Или вдруг рассыплет дробь каблуков, вспыхнет лицом, а в глазах что-то затаенное. И опять в разводе рук округлом, в повороте головы - гордое, неприступное. Яркие губы в уверенной усмешке. Озадачен, восхищен Кир.
        Гуще разливается мотив по горнице, зажигает молодежь удалью. Сидят по лавкам кумушки языкастые, смотрят, судачат. Сидят девушки, ждут приглашения. Хлопают в ладони, подпевают:
        Плывет девушка-лебедушка...
        Кир вокруг Нюшки увивается. Какой там лебедь? Девка молодая, сдобная, будоражит воображение. Казалось, сквозь сарафан Кир видел мягкие изгибы ее тела - и волнение, что ощутил по приходе, пуще кружило теперь хмелем голову, пробуждало зов, на который стоило переплыть море...
        Тесно в горнице звукам. Не стоится парням. Выходя на круг, разбирают девушек. Идет пляска камаринская - сущее ратоборство. Усердствует молодежь - чья возьмет? Бегут, кружатся девушки. С посвистом и уханьем пляшут парни.
        «Эх, эх, эх, эх!» - залихватски выделывают ногами, роняют камаринские припевки:
        Кабы не было мне жалко лаптей,
        Убежал бы от жены и от детей...
        Ух ты-ы! Жарь, гармоника-а!..
        И гармоника жарила, щедро рассыпая подхлестывающие звуки, и тело, наполняясь ими, заражалось неуемной силой, сливалось с музыкой.
        Забыты сердитый шум волн незнакомых морей, опасность и слава трудного плавания, ссора со стариками, только Нюшка, запевала и признанная плясунья, мелькнет перед Киром платком шелковым, передником или ногой крепкой в ботинке, высоко шнурованном. И Кир, войдя в раж, с маху пиджак долой, идет в присядке, вертится волчком, выстукивает каблуками. Не уступить, победителем выйти!
        Раскраснелась Нюшка! Тают во взгляде льдинки, голубеют глаза теплом, предназначенным только Киру.
        «Так-так, так-так!» - выбивает дробь Кир. Смотри, стража! Карауль разговоры, блюди обычаи. Плотно сжат рот, молчит Кир. И слова не сказал Нюшке, а души их, что струны гитарные: настраиваются, настраиваются на один лад. Идет разговор на неприметном языке взглядов, движений. О нем стража глазастая лишь догадаться может, но помешать - не дано ей.
        Душно в горнице. Устали музыканты, смолкли. Остановились плясуны-танцевальщики. Лица разгоряченные, красные. Глаза блестят. Жмут друг другу руки, кланяются. По обычаю благодарят парней девушки. У Нюшки руки маленькие, горячие, с нежной кожей. Смотрит ей в глаза Кир, тонет в их синеве и, почти не разжимая рта, успевает выдохнуть просительно: «Позови на беседу, Нюша...» У Нюшки в глазах огонек довольства, метнулся по Киру, как и раньше бывало, озорно, победно. Отняла руки и поклонилась, благодаря за танец.
        Открыты настежь двери. Идут парни на крыльцо, остудиться. Размещаются по лавкам девушки, обмахиваются платочками. Перерыв в танцах.

26
        ...В ночь погода испортилась. С залива тянул щелоник; злой, пронизывающий, он гнал плотные серые тучи, грозил дождем. Теплую кацавейку Нюшкину продувал насквозь. Нюшка, светя себе фонарем на дорогу, с вечёрки - бегом: успеть до дождя бы. В ограде перевела дух, отдышалась. Гремя цепью, подбежал пес, ласкался. Нюшка потрепала его по густой шерсти: «Что, бедняжка, холодно?» И, минуя сени, пошла на задний двор крытый. Во дворе затишье. Бревенчатые стены конопаченые не пропускают ветра. Походила, оглядывая двор: вздыхая, жевали коровы, в закутке спали овцы. Нюшка подняла фонарь, осветила. В задней стене на засов закрыта воротина. Выходила она в глухой проулок, к туломским амбарам. Пользовались ею редко, при чистке двора. Нюшка, прислушиваясь, подождала. В щели воротины продувал ветер, стучали первые капли дождя... Нет, не слыхать. Корова подняла на свет голову, вздохнула шумно, протяжно и опять стала жевать лениво и обреченно. Нюшка в недоумении подняла брови: «Неужто ошиблась?» Усмехнулась своим мыслям, помахивая фонарем, пошла в дом.
        Из сенцев Нюшка не вошла - впрыгнула, хлопнула в кухне дверью. На столе две плошки сальные метнули по стенам тени. В кухне тепло. Бабуся прядет кудель, шуршит прялкой.
        - Не спишь, бабуся?
        Колесо прялки остановилось, бабуся, поднимаясь, всматривалась, с каким настроением вернулась внучка:
        - Не сплю. Досыта ль наплясалась?
        Нюшка, расстегивая кацавейку, пошла к бабусе. Согнулась, взяла ее руки в свои, приложила к щеке.
        - Наплясалась, аж ноги болят. Какие у тебя руки теплые! А на дворе холодина. И есть так хочется...
        Бабуся деланно посуровела:
        - Ишь, есть хочется! Пока не расскажешь про вечёрку - не дам.
        Нюшка стянула с себя платок, сняла кацавейку, кокошник, тряхнула головой, разметала косу.
        - Все-все расскажу. И что было, и что будет...
        - Молодой-то Герасимов был на вечёрке? - бабуся доставала из блюдного шкафа посуду, хлебницу с пирогами.
        У Нюшки глаза блеснули смехом.
        - Был! Где ему еще быть?
        - Плясал он с тобой? - допытывалась бабуся.
        Нюшка, проголодавшаяся, уплетала пирог.
        - А то как же? С кем ему еще плясать?
        Подперев щеку рукой, бабуся устроилась против Нюшки.
        - Гордячка. И чего гордишься? Иль в Коле девки повывелись?
        - Повывелись, - Нюшка с полным ртом смеялась. - Из породистых, после тебя, только я одна. Больше нету.
        Бабуся качала головой, посмеивалась:
        - Ох, хвастуша! - Подзадоривала: - У Парамоновых Гранька как есть заткнет тебя за пояс...
        - Гранька?! - залилась смехом Нюшка. - Куда ей? Давеча, смотрю, пришла в материнском кокошнике. Свой вышить умения нет. А у меня, смотри, - встала, прошлась, показывая передник. - Кто лучше меня стеклярусом расшить может? А споет? А спляшет? На Граньку парни-то и не глядят вовсе...
        - Только на тебя?
        Нюшка уперла в бока руки, вскинула голову:
        - На меня!
        Лицо бабуси все в морщинах, доброе, а сама подстрекает, выведывает. Не терпится ей знать сердечные дела Нюшкины.
        - Однако весной как уехал он не простясь, посохла ты...
        Глаза Нюшкины сузились в долгом взгляде. Усмехнулась уголком губ, пропела тихонько, с веселой угрозой в голосе:
        Меня высушил милой - суше травки полевой,
        Я повысушу его - суше сена летнего.
        - Ух, греховница! - осерчала бабуся. - Нешто поют в ночи? - перекрестила Нюшку. - Иди, спи. Приберу я со стола-то...

27
        Нюшка из сенцев поднималась по лестнице в свою светелку, загородив плошку ладонью.
        О Граньке бабуся не зря помянула. Насторожить хочет. Дома сидит, а слухом пользуется. На вечёрке и Нюшка узнала: Гранька с матерью целый день провели в доме Герасимовых. И баню топили, и стол готовили. Гранька - не соперница! Но пересуды велись в присутствии Нюшки, были ей неприятны. Девки будто с ума посходили: «Кир, Кир!» А Кир на вечёрку долго не появлялся, Граньки тоже не было. Все это раздражало Нюшку: думай тут, гадай.
        В светелке у Нюшки чисто, уютно, тихо. Внизу протоплена печь, и от стенки с трубой исходит тепло, сухое, мягкое.
        На вечёрку Кир зашел только, Нюшка сразу увидела: глазами ее ищет. Но обиды не могла простить. Весной умчался - слова не сказал. Теперь назначил вечёрку, а пришел последний. Подумаешь, герой! Жди его. Шиш вот! И хоть к первой к ней подошел с приглашением, решила наказать его, покуражиться.
        Нюшка достала свечу, установила, зажгла, подумала, подрезала фитиль, загадала - в какую сторону наклонится. Вспоминая Кира, прыснула смехом. А испужался-то как! Глаза молящие, покорные. Сам так и стелется. Погоди, то ли будет! Это тебе за лето.
        Летом на покосе по Туломе-реке раздолье. В обед, когда, бывает, постоят жаркие дни, девки и бабы купаться - табуном. После плели венки, пели песни, судачили об осенних свадьбах, сплетничали. Откуда-то прикатился слух: женится осенью Кир на купеческой дочке, архангельской.
        Девки, заводя разговор в присутствии Нюшки, обряжали молву подробностями: собирается-де старый Герасимов в Архангельск, к будущей родне на смотрины. Нюшка, слушая разговоры, смеялась, задрав голову, звонко, раскатисто. Подружки терялись в догадках: иль вправду все одно ей?
        В Коле Герасимов при встречах светлел лицом, здоровался с Нюшкой приветливо, делился заботами о пропавшем Кире. Нюшка проведала без труда: в Архангельск Герасимов не собирался. Но досада на Кира не проходила. Мог бы хоть отцу послать весточку.
        Нюшка сняла с себя передник, разглядывая шитье, хмыкнула тоненько: девки на вечёрке глаз с передника не сводили - зависть! Разложила на столе передник, отошла, любуясь, напевала любимую с лета частушку:
        Все еще изменится, погода переменится.
        Все равно он будет мой, никуда не денется.
        Закусив губу, ходила по светелке в раздумье, не зная, на что решиться, и как была - в одежде - бросилась навзничь на кровать, смотрела на свечку. Горит ровно, медленно. Фитиль прямо. Пока наклонится, долго ждать. Тихо в комнате. За окном гудит, хлещется ветер, рвет на крыше флюгарку. Нюшка представила, как холодно в темноте, под дождем. Вспомнила, как на вечёрке простилась с Киром, молча, одними глазами. Подумала, что все равно это должно случиться. Потянулась истомой. Тело ленивое. Пусть Кир думает - соблазнил ее. Флюгарка на крыше металась, стрекотала, плакалась. Нюшка усмехнулась: холодище там. Встала порывисто, спустилась вниз, в сенцы, зажгла фонарь. Постояла в раздумье и смятении, вскинув голову, пошла во двор, к задней воротине. Засов отодвинула сразу, решительно.
        Ветер рванул, распахнул воротину: холодный, сырой, заметался, гася фонарь, обтянул сарафаном ноги.
        Из темноты в свет фонаря шагнул Кир. Мокрый, продрогший, смеясь глазами, протянул узелок, сказал:
        - Я подарки тебе принес, Нюша...

28
        Далеко за полночь провожал своих гостей Шешелов. Он был доволен, что ближе узнал их. Да, он обещает: о разговоре никто знать не будет. Да, кое-какие меры они примут совместно. У него, Шешелова, есть кому написать в Петербург. Он спросит, он узнает, как получилось, что Россия потеряла землю. Уж если идти к царю, нужно знать больше.
        Странные чувства испытывал Шешелов после ухода колян. Ему было стыдно за себя. Боже, какой он сидел важный, надутый в своем новом мундире! Он считал себя более образованным, он был городничим. Ему преподали хороший урок. Оказалось, он ничего не знает.
        Старики ушли. Он с наслаждением закурил трубку, поудобней уселся в кресло, вытянул ноги. Спать не хотелось.
        В памяти еще стоял разговор с колянами. Как получилось, что он стал доверительным? Да, он, Шешелов, нашел верный тон и рад этому. Такие люди!
        Они пили чай и говорили, о чем болела душа, что много лет таилось под спудом.
        «Отданное Галяминым - наше, русское, прадедами отвоеванное и обжитое, их кровью политое». Уже давно ничто так его не захватывало. Шешелов слушал с жадным интересом, и это еще больше располагало их к откровенности. «На той стороне народ крещеный остался. И сколько бы ни порол исправник - шепчутся прихожане недовольно, таят в сердцах обиду кровную и сомнения. Нечистое дело тут покрывается. Дети взрослые стали, спрашивают. А как объяснишь, что есть правда, о которой молчать велено?!»
        Шешелов рассматривал колян. Судьбы и характеры разные, а боль и досада одинаковы. Что их объединяет? Интересы земли?
        «Чтоб правда о сем не умерла с нами, добьемся к помазаннику, упадем в ноги. Мы из живых свидетелей последние». «И старые, чтоб наказания бояться».
        И он слушает, он разделяет их чувства. Нельзя бесконечно молчать про это, нельзя. Добиться аудиенции - придумано хорошо.
        И он загорелся: он должен помочь им. Он напишет кому следует, выяснит и узнает. Он научит их действовать. Он здесь городничий. Это его касается.
        Трубка погасла, набивать ее вновь не хотелось. Он устал, пора отдыхать. Завтра он напишет письма. Он узнает, что случилось с границей и почему исправник заставляет молчать обо всем этом. Кому-то, выходит, нужно, чтоб молчали. А вдруг - государю?
        И снова Шешелов потянулся к трубке. Не поторопился ли он с обещаниями? Не слишком ли поддался настроению? Стоит ли ему вмешиваться? Он хотя и городничий, однако сослан. Репутация его подмочена. Когда находишься на краю земли, нельзя рваться вперед с завязанными глазами. А он оказался именно на краю земли. Разве мало ему прошлых уроков?
        Когда здесь были коляне, он разделял их убеждения. Вздор! Всякая убежденность покоряет. Он был покорен.
        Они симпатичны ему знаниями, которых он не имеет, убежденностью. Но он должен быть разборчив и осторожен. Вмешиваться в случай с границей - вставать на чьем-то пути. Господи, как все похоже! Опять слова о гражданском долге, о пользе народа, земли русской.
        Опять столкновение с властью. Что это даст? Ночи без сна, страх ожидания, допросы...
        К черту долги, слова, теории! Он хочет покоя! У него есть книги, есть коллекция. Они заменяют ему и политику, и светские развлечения, и друзей. Он не хочет слышать о политике.
        Горячиться, однако, не следует. Он должен обдумать все здраво, трезво. Конечно, потерянная земля для колян - реальность. И хотелось себя ругнуть: испугался, потому что почуял опасность? Как и тогда? Недовольно поворочался в кресле. Это «тогда» он не любил помнить. Думал: перед собой он прав. Тогда он увидел опасность раньше других, отошел и тем спасся. Не такие ломались. Изменил своим убеждениям Достоевский - ум! А он маленький человек.
        Шешелов давно придумал себе это оправдание и находил в нем утешение. А Петрашевский не сдался, до сих пор не сдался...
        В огромных часах шевельнулись пружины и певуче пробили три раза. Встревоженные, улеглись ворчливо, и снова тишину нарушал только сонный шаг маятника. Печка остыла, и от окон полз холод. Заныли от давнего ревматизма ноги. Шешелов оглядел кабинет. Портреты царской фамилии на стенах. Огромный стол и тяжелый трехсвечник. Цветастые портьеры, новый мундир городничего. Выколотил потухшую трубку, вздохнул. Господи, какая глупая и ненужная бутафория! Граница, поморы, власть, страх. Он старый и больной человек. Захотелось пожаловаться кому-нибудь, рассказать откровенно, что жизнь прошла, что много лет рядом нет близкого человека, а одиночество так тоскливо. У него нет сил разбираться в случившемся. Он чувствует, что может поступить не так, как нужно. Ему захотелось в тепло кровати. Закрыться там с головой одеялом и все-все забыть.
        И уже в постели вспомнил своих гостей еще раз. А с ними ему было хорошо. Давно на душе не было так спокойно. Где же он знал подобное? Да, да. Подобное было тогда. В то время он уже кое-что понимал в книгах. Там он смог познакомиться с литературными обзорами Белинского, с герценовским романом «Кто виноват?», там он следил за обновленным «Современником», с упоением читал первые рассказы Тургенева и замечательные письма Мамотина... Какое было прекрасное время! Расцвет таких дарований! Рождение натуральной школы. Да только ли это?
        Он и тогда уже был немолод, но какую удивительную легкость и подъем сил ощущал он! Прочитав за ночь книгу, со светлой головой шел на службу.
        Да, служба, служба... В ней прошла жизнь. Она была смыслом жизни. Ложась спать, думал о службе, она снилась ночью, и, просыпаясь, он с огорчением вспоминал о том, что им еще не сделано.
        Он появлялся в казарме задолго до подъема и наводил порядок. Часто маршировал с солдатами. Знал, его усердие видят, старания оценят. И он старался. Он хорошо командовал своими солдатами. Но у него не было друзей. Иногда где-нибудь на учении он направлялся к только что смеявшимся весело офицерам, он тоже хотел шутить и смеяться. Но при нем замолкали. Круг перед ним смыкался.
        А когда-то были друзья. Его любили солдаты за товарищество, командиры за удаль и молодечество. Служба была не только тяжелым крестом, но и радостью.
        Пришло время, он получил офицерский чин. Все силы он вкладывал, чтобы равным войти в этот заманчивый круг избранных, что, казалось, должен сейчас открыться для него. Он продвигался по службе, но с ростом в чине ничего не менялось. Он стал майором, но так и не смог попасть в этот всю жизнь стоявший перед его глазами круг. Сколько же лет потребовалось, чтобы понять, что никогда он туда не попадет, что суть не в чине - в безродности! Другие могли уйти в отставку, жить обеспеченно. Ему уходить было некуда. Состояния он не нажил, своим в офицерской среде стал только формально.
        Да, все это он понял раньше, чем стал майором, но не хотел себе в этом признаться. Он гордился своим положением, тем, что солдатский сын вышел в люди. Но былой интерес к службе пропал, все чаще стала им овладевать хандра. Может, поэтому он ухватился с радостью за петрашевские «пятницы»? Нет, об этом он думать не будет. Не хочет.
        Под одеялом было душно. Он долго ворочался, голова на подушке никак не могла улечься. «По ночам совесть покоя не дает, - говорил старый Герасимов, - думаешь, все думаешь». Вот и коляне его растревожили. Хотел узнать одно, а вышло...
        Что же он хотел понять в них? Да, да. Что заставляет их так болеть об этом деле? Ведь знают: жизнь на исходе, скоро умирать, а собрались к царю: «Не боимся наказаний». Петрашевский тоже не боялся. Господи, что это за сила - убежденность? Что можно ей противопоставить?
        Шешелов лег на спину, натянул одеяло до подбородка, глядел и глядел в темноту.

29
        ...На плац-парадное место Семеновского гвардейского полка караул не пускал посторонних, и народ грудился на валу. Утро было пасмурное, промозглое. Неведомыми путями слух прошел по Петербургу, и толпа на валу росла, стояла недвижно и терпеливо, ждала молча. На плацу высокий помост с перилами, а рядом - одиноко вкопанные столбы. Свежая земля комьями чернела на снегу. У костра грелся палач. С трех сторон помоста разворачивались подходившие войска. В морозной тишине тяжелый шаг солдат и слова команды.
        У Шешелова уже лежало в кармане предписание в Архангельск, он направлен в Колу, он давно обязан был ехать, но сказался больным и все оттягивал свой отъезд.
        - Везут! - ударило по толпе, и ее качнуло. Шешелов напрягся, оттолкнул какого-то жителя петербургского в лисьей шапке и протиснулся в первый ряд.
        Их высаживали из тюремных карет каждого под конвоем двух солдат. Толпа напирала, теснила, но Шешелов все же видел их: Достоевский, Спешнев, Дуров, Петрашевский... Господи, сколько прошло с тех пор? Какие страшные, худые лица! Когда все это началось? Шесть, семь? Да, да, восемь месяцев назад, и каждый сидел в одиночке.
        Их построили и повели вдоль рядов солдат: ритуал позора. Поп в длинной рясе замыкал шествие. Солдаты опускали глаза. Молчание - погребальное. Под ногами скрипел снег.
        Затем их построили на эшафоте. Петрашевский стоял впереди. Со всех сняли шапки. Военный аудитор читал приговор сената. Площадь замерла и перестала дышать. Тишина была зловещей. Аудитор читал приговор каждому. На площадь падали слова, ударяли по толпе эхом. «Расстрелянием... расстрелянием... расстрелянием...»
        Было слышно, как в костре потрескивали дрова. Толпа в ужасе косилась на врытые столбы.
        Поп начал с Петрашевского и обходил всех, гнусаво призывал к исповеди и покаянию. Никто не каялся. От исповеди отказались.
        Осужденные стали прощаться, Достоевский подошел к Спешневу, и Шешелов слышал, как по-французски он негромко сказал: «Мы будем вместе с Христом» - и как усмехнулся Спешнев: «...горстью праха...»
        С Петрашевского, Момбелли и Григорьева палач снял верхнюю одежду, натянул на них смертные балахоны. Этих троих первыми повели к столбам. Они спускались с эшафота, и до толпы донеслись слова: «Каковы мы в этих одеяниях?»
        Господи, они еще шутили!
        Толпа не шевелилась. Тысячи глаз следили, как палач привязывал смертников к столбам, как против каждого выстраивались пятнадцать солдат с ружьями.
        Момбелли скрестил руки на груди. Его так и привязали. Григорьев вытащил из савана руки и перекрестился. Петрашевский стоял спокойно. Последние приготовления. Солдатам подали команду заряжать. Палач обошел смертников и опустил на глаза колпаки. В леденящей кровь тишине отчетливо прозвучал голос Петрашевского: «Момбелли, поднимите выше ноги, а то с насморком придете в царство небесное».
        Шешелова трясло. Знакомая за последнее время, бросающая в пот, дрожь страха: он мог бы оказаться там, с ними.
        Когда дело петрашевцев всплыло, в жандармское управление вызывали и его. На допросе он показал, что поддерживает знакомство с Петрашевским и ценит его расположение только из-за книг. Без него он не имел бы возможности прочесть многие из них. Это было действительностью. Он не лгал.
        Когда он понял, что литературный кружок Петрашевского превращается в политический, он насторожился. Стал больше молчать и слушать, высказывался редко и неопределенно. Он слишком хорошо помнил декабристов, не забыл, чем это кончилось.
        На следующих допросах он показаний своих не менял. Да, он читал Леру, Фурье, Прудона, Штрауса и многих других социалистов. Но эти идеи чужды ему. В социализм он не верит. Власть монарха считает единственно разумной. Нет, о прочитанном он ни с кем не беседовал. Он тогда просто перестал бывать у Петрашевского. Кто что говорил на «пятницах» - он не помнит за давностью. И ненавидел сидящего перед ним жандармского офицера, и боялся его до коликов в животе.
        После допросов ворочался по ночам в кровати, взбивал подушку, ложился, снова вставал, ходил, курил, ждал - вот-вот арестуют. Только теперь понял, какая опасность над ним нависла. Чувствовал: ему, как и другим, пощады не будет.
        После одной особенно бессонной ночи не выдержал напряжения томительной неизвестности, решил конца следствия не ждать. Добился приема к своему давнему благодетелю, до мелочей поведал свою историю дружбы с петрашевцами, просил помощи.
        И завертелось другое жизненное колесо в его судьбе. Со сказочной быстротой следовало одно событие за другим. Его избавили от ареста, помогли уйти в отставку и, что было уже совсем неожиданным, дали назначение на должность, а точнее - выслали из Петербурга.
        Да, он сейчас мог быть с ними. Стоять вон там в смертном балахоне.
        ...На площади все вдруг пришло в движение. Аудитор подал команду, и солдаты опустили ружья. Палач быстро отвязал смертников и привел их на эшафот. Аудитор читал государев указ, которым смертная казнь была заменена каторгой. Еще никто не понял, что случилось, не успел поверить в спасение, а тишину прервал желчным голосом Петрашевский:
        - Вечно со своими неуместными экспромтами!
        - Кто просил?! - раздраженно крикнул Дуров.
        Петрашевского тут же стали заковывать в кандалы.
        Но он отстранил палача, сел на помосте и сам заколачивал на себе кандалы. Потом уже, гремя ими, обошел всех своих, каждого обнял, прощаясь: его одного увозили на вечную каторгу прямо с эшафота.
        Шешелов уехал в Колу с намерением не приближаться к политике. Жил тихо, занимался своей коллекцией - и вот, на тебе! Бесхарактерный трус! Никогда не имел убеждений. В душе поднималась глухая злоба. Он противен себе. Где бы ни жил он после войны, везде оставался чужим. Все имеют какую-то цель, привязанность, и только он, Шешелов, для всех белая ворона. Он мечтал о карьере, но не вошел в круг офицерства. С мещанами не дружил, боялся уронить свое достоинство. У петрашевцев увидел опасность и попятился. Другие за убеждения пошли на казнь, он от страха не смел шевельнуться. Теперь считал, что его коллекция - единственно возможное для него занятие. А тут приходят поморы - их больше смерти тревожит тайна передвинутой границы. Восемьсот верст земли. Для живущих здесь это не отвлеченность, а жизненная необходимость. Петрашевцы и эти поморы. Да, да. Такие люди нужны России. С убеждениями.
        И, недовольный собой, ворочался в кровати.
        Он чиновник. Ему не потерять бы достигнутого. Боже упаси провиниться! Он не может не дорожить благополучием. Из низов вышел.
        И оправдывался перед собой: ведь всегда старался быть честным. Никогда не подставлял под удар другого. А с границей кто-то решил подставить его под удар. Но ничего, он восстановит граничные знаки, и снова установится тишина лет на тридцать...
        В окна порывами бился ветер, упруго жался к стеклам, словно искал щели. Вновь подумалось о тайне нелепо потерянной земли, что тревожила умы кольских старожилов. «Такую обиду не могут забыть коляне», - говорил благочинный.
        Нет, Шешелов не имеет права молчать. Он лучше других знает, как действовать, и должен писать. Он не хочет бездумно исполнять чужую волю. И ставить пограничные знаки не будет. Он останется честным. Покрывать галяминские плутни он не желает.

30
        Суровые в Коле нравы. Совместные прогулки парней и девушек запрещены, и даже на вечёрках, где парни и девушки не сидят рядом, общие разговоры не допускаются: и танцы, и частушки под строгим присмотром кумушек. Но зато распространен на всем берегу своеобразный обычай-беседа.
        В долгие зимние и осенние вечера, окончив дневные хлопоты, угомонилась и улеглась спать семья. А девушка, принарядившись, садится в своей светелке с какой-нибудь чистой работой. И к ней на огонек, на беседу, заходят парни-беседники. Поэтому и поют в своих песнях поморские девушки: мол, не гуляли они с милым, а сидели с беседником.
        Под утро лишь, как прокричали вторые петухи, ушел Кир. Нюшка проводила его, закрыла воротину, огляделась: не видал ли кто? Был, ушел. Знать про то никому не надобно. Возвращалась в светелку тихим шагом; меж бровей складка, на душе разладица.
        С Нюшкой Кир был нетерпелив, жаден, горяч. Потом о плаванье своем рассказывал неумолчно. Умом Нюшка его понимала: есть чем похвалиться. Но все казалось - не о том разговор.
        Перед уходом Кир оглядел передник ее, стеклярусом шитый, и забрал с собою, унес залогом. Уходя, целовал ее, обнимал, шептал, что на святки пришлет сватов. До великого поста сыграют свадьбу. Нюшка молчала и не противилась. Все так и должно быть. Похоже на «так». А теперь, вспоминая встречу, досадовала. Иной какой-то стал Кир, напористый. Все сам решил. Будто не помор, а покоритель заморский. Как в награду себе взял залог, сказал, чтоб готовилась, будет свадьба. Подумаешь, одолжение сделал.
        Не по нраву Нюшке такая самоуверенность, недовольна она собой. Что вдруг стала она покорной такой, податливой? С чего бы это?
        В светелке на столе коптила свеча. Было угарно, сонно. Нюшка разулась, прошлась босыми ногами по тканым половикам, приоткрыла створку оконной рамы. На сундуке остался узелок с подарками Кира. Подумав, развязала, отнесла на стол, разглядывала. Платок большой, шелковый, узорный, с кистями длинными. Развернула, накинула на плечо. Хорош платок. Еще шелк васильковый на сарафан, а в нем бусы положены. В Нюшке восторгом, радостью отдалось: угодил Кир, порадовал. На диво хороши бусы. К сарафану и глазам Нюшкиным аккурат будут. Удивилась: откуда чутье такое?
        Унесла свечку на комод, к зеркалу, примеряла к себе платок цветастый, шелк васильковый, бусы... А чего же не попросил Кир посмотреть, каковы ей обновки будут?
        Но обида на Кира уже улеглась. Любуясь собой в зеркале, Нюшка допытывалась у себя: чем она недовольна? Что Кир обещал сватов послать и не спросил на свадьбу согласия? А разве она отказала бы? Разве и так не жених он ей? Зачем нужно, чтобы просил он, уговаривал?
        Нюшка открыла сундук. Пружины у замка поющие. Сундук большой, добротный, кованный железом. Укладывала аккуратно подарки Кира, наряды с вечёрки. Опять стало беспокойно. Не было ее передника. Унес Кир. Теперь его сватам никто не откажет. И родные Нюшки, узнав, что залог у Кира, в жисть отказать не смогут. Иначе... Бабуся рассказывала. В ее молодости был случай в Коле. Отказали сватам родители. Жених привязал залог к оленьей упряжке, разъежал по Коле, надругиваясь. Позорище... Нюшка вздрогнула телом. Фу, напасть! У нее так не будет. Супротив воли Нюшкиной и родители, живы были бы, - не пошли, не отказали б Киру. Дом его почитается. Живут исстари дружно. С радостью породнятся. Да и обычаи рушить не станут. И мать, и бабуся по любви выходили.
        Нюшка повеселела, закрыла сундук, разделась до нательного креста, оглядела себя нагую придирчиво: ничего, ладная. Наливая из кринки воду на полотенце, вполголоса напевала весело и беззаботно:
        Мои щечки, как цветочки, глазки - черный чернослив.
        Как возьмет беседник замуж, будет навеки счастлив.
        Деловито протерлась мокрым полотенцем вся, до красноты. Накинула рубашку, забралась в постель. Чувствовала себя успокоенной, ленивой, сытой.
        Конечно, думала, жаль передника. Один раз лишь надеть успела. На вечёрках теперь пойдут толки: нет стеклярусного передника. Обязательно кто-нибудь показать попросит. Узор снять или еще что. Она, конечно, придумает, что ответить.
        Впрочем, пересуды и раньше Нюшку мало тревожили, а теперь и подавно. Кир взял залог, будет свадьба. Впереди все, как день погожий, безоблачно.
        Нюшка забросила руки за голову, напевала про себя удовлетворенно, устало. Расплетут Нюшке косу, сменят кокошник на повойник, и уж не девка будет она, а баба-молодайка. Посмеялась про себя: «Жаль, косу расплетать нельзя Граньке поручить».
        После свадьбы у Нюшки другие дела, заботы и подружки будут. Сразу же, через три дня, должна устроить она беседу женскую. Все бабы замужние, приглашены или нет, могут к ней на чай-пироги явиться. Поклон молодухе сделать, угощения откушать, а потом каждая к себе пригласить обязана: беседу устроить, попотчевать.
        Нюшка прикидывала, с кем из баб после свадьбы подружиться. Прошлый год вышла замуж ее подружка. Свадьба была шумная. Народу - вся Кола. Мужики с ружьями. От церкви свадебный поезд выстрелами сопровождали. Пальба до самого дома шла. У ворот, для тех, кто в дом не попал, водка в бочонках была выставлена...
        Ветер за стеной стих. Флюгарка на крыше умолкла. Стало слышно, как внизу, на кухне кто-то ходит. Видать, по хозяйству встала бабуся. Надо топить печь, готовить пойло скоту. Нюшке вставать не хочется. Ей, пожалуй, простят сегодня. Потянулась успокоенным, ленивым телом. Бабуся о Граньке настораживала.. Гранька? Смешно! Мысли текли приятные, сонные. Заснула Нюшка, улыбаясь.

31
        Кир заявился домой под утро; спал недолго, но сны видел хорошие, в прибыль, Проснувшись, лежал, стараясь вспомнить, что же такое светлое ему виделось. И вспомнил радостно: «Не сон - Нюшка, награда моя».
        В светелке не успела она и фонарь задуть, Кир обнял, поднял ее на руки, прижал к себе и целовал безотрывно губы ее, шею, глаза.
        - Тихо ты, - смеялась шепотом Нюшка.
        Но ласковая ее податливость дурманом кружила голову: не до оглядок.
        - От тебя парным молоком пахнет, - шептал Кир.
        У Нюшки на запрокинутом лице блестели смехом глаза.
        - Ага, из сливок я.
        Кир целовал ее смеющийся рот. Из ярких губ горячее дыхание. На его шее ласковость ее рук. Он понес ее от двери.
        - А фонарь, - Нюшка смеялась, - фонарь кто задует?
        Вкус ее губ, горячих, порывистых, и сейчас ощутим был. Кир вынул из-под подушки ее передник, разглядывал узор, шитый стеклярусом: «Гляди, какая мастерица! И отдала залог, не препятствовала. Нюша... Свадьбу сделаем на всю Колу».
        Сунул передник под подушку, расправляя грудь, потянулся с хрустом: хорошо-то все как! Дома в кровати - не на шхуне мыкаться. Не дует, не качает, тихо.
        От сна осталось ощущение счастья, но жизнь была лучше снов: удачное плавание, вечёрка, Нюшка. Кир спрыгнул легко с кровати, стал одеваться. Тело отдохнувшее, будто сутки спал. В доме тишина. Маятник постукивает. Отца дома нет. Конечно, вчера Кир напрасно был крутоват с ними, помягче впредь надо. Но и старики хороши: уперлись на своем, не сдвинуть.
        Позавтракал всухомятку, принарядился. Заметил на кухне - ключей от амбаров на гвозде нет. Постоял за воротами в недоумении. Зачем отец мог в амбары пойти? Ждать его, нет ли?
        На улице тихо, пусто. Знать, коляне снова на берегу, встречают промышленников. А шхуна вчера у причала осталась, мешать там будет. И решил не ждать отца, сходить на берег, послать кого-нибудь за командой: ветер с севера в прилив - самое время судно в туломский створ отвести.
        По дороге к причалу думал: распогодится - завтра на побережье идти надо. Оставить по становищам соль к лету. Весною развозом ее заниматься некогда. И вспомнил, говорил же ему Степан Митрич: давай завезем сразу. Под присмотр лопарям оставим. Но сил и желания на крюк к Восточному Мурману не хватило. Хотелось быстрее попасть домой.
        В крепости и правда народу множество. Поморы рыбу соленую, мешки с мукою, припасы всякие носят с берега, от шняк, укладывают в амбары. Кир здоровался с земляками, то и дело поднимал картуз. С Восточным Мурманом, думал, надо управляться не мешкая и команду рассчитывать. Может, кто на осеннюю семгу идти вздумает или на зимние промыслы подряжаться, пусть идет. При шхуне одного человека оставить - доглядывать да снасти чинить.
        Шумно в крепости. Снуют ребятишки, галдят. Стараясь помочь, мешают, крутятся под ногами вместе с собаками. Колянки яруса для просушки развешивают, сети наживочные трясут, смотрят, чинить которые. Сами веселые, голоса громкие. Страдная пора. В такое время коляне меж собой счет не водят. Кто пришел с промысла, по-соседски всегда помогут. Верно, помощь-то общества, Кир это понимает, опять выходит прежде состоятельным людям - кормщику или промышленнику, которого судно. Да и то сказать, уважаемому человеку помочь каждый за честь считает. А бабы особенно. Работой крестьянской они в Коле не изнуренные, вон какие гладкие собой да игривые.
        - Здравствуйте, Кир Игнатыч! - глаза у молодаек озорством так и брызжут. - Помог бы нам в трудностях бабьих...
        - Бог поможет! - смеялся, проходя, Кир.
        - Ты на них реже взглядывай. Не только силу - кровушку до остатка выпьют.
        Кир оглянулся. Нагонял его дядька Матвей, писарь из ратуши, по прозванию Шлеп-Нога. Был он ровесник отца, но вид имел моложавый, жил вдовцом и, несмотря на возраст, по бобылкам, говорят, хаживал.
        - То-то, гляжу, усох за лето дядя Матвей. Не мягко, видать, на чужих перинах? - пошутил Кир.
        - Сухота одна. Здравствуй, Кир Игнатыч! - И первым подал цепкую сухую руку.
        - Здравствуйте, дядя Матвей! - почтительно отозвался Кир. —- Ого, есть в руках сила!
        - Есть еще, - согласился писарь. - Я смотрю - давеча шхунку вашу погнал Степан в Тулому, а тебя нет. Спрашиваю: куда кормщика дели? Загулял, говорят. А ты, гляжу, тверезый никак?
        «Митрич? Погнал шхуну в Тулому? Зачем?» - соображал Кир. Вспомнилось: язык у писаря острый, язвительный. Ради смеха может такую шутку сыграть - коляне потом давиться будут от хохота. Сказывают, играли девки весною на улице, глядь - идет писарь, хромает, торопится. Девки поддразнивают его: «Дядя Матвей! Иди, пошути с нами, поиграй в горелки». Он им: «Некогда, девки. У причала шняка с солью тонет. Спасать надо. Соль растает». Девки всполошились, бегом на берег, а до него добрая верста будет. Прибежали запыхавшись - никакой шняки. Рассерженные нашли писаря, а он смеется: «Сами же пошутить просили».
        - Да, загулял малость, - осторожно ответил Кир.
        - Где же так? В кабаке тебя вчера не было.
        Взгляд у писаря, как бурав: так и лезет в нутро самое. Уж не про Нюшку ли что повыведал? Пронеси господи.
        - Думали, к вечеру зайдешь в кабак-то, - продолжал писарь. - Народ к твоему плаванию интерес имеет.
        Кир облегченно перевел дух:
        - Приду еще, дядь Матвей.
        - Седни к обеду?
        - Приду обязательно, - с удовольствием пообещал Кир.
        - Ладно, коли. Не обмани, часом.
        Выйдя из ворот крепости, Кир сразу увидел: шхуны вправду нет у причала. Зачем Митрич увел ее в Тулому без спроса? Ну, погоди, всыплю за самовольство! И, минуя крепость, пошел вдоль Колы-реки, на мыс, к туломскому берегу. Настроение от встречи с дядей Матвеем поднялось. Если уж он интересуется плаванием - хороший признак.
        Был писарь одним из тех колян, с кем Киру надо говорить о своих замыслах в первую очередь. Шишковатая голова Матвея не зря на плечи посажена - одной из умнейших в Коле считается. И деньги у него водятся. Сколько помнит Кир, писарь четыре-пять шняк обряжал ежегодно в покрут.
        Шхуна стояла в Туломе, теснила к отрубистому, крутому берегу поморские лодьи и шняки. Паруса убраны. Пока подходил Кир, определил: команда вся собрана, разгружает судно в амбары. Что они, с ума посходили? И подкрадывалось ощущение тревоги.
        Распоряжался выгрузкой Степан Митрич, а поодаль, на отрубе, стоял, опираясь на трость, отец. Сдерживая недовольство, Кир подошел, здороваясь.
        - Здравствуй, Кирушка!
        - Ты велел разгружать?
        - Я, Кирушка, я.
        - Зачем? Соль завтра надо на Мурман везти. Ею по весне заниматься некогда.
        - Сейчас есть другие заботы, Кирушка.
        - Какие?
        - Степан Митрич хлеб повезет к норвегам. Оттуда рыбу возьмет в Архангельск. Поутру купцы приходили с просьбой.
        Голос у отца мягкий, а говорит так, будто вчера вместе решили все и теперь поздно вспять поворачивать. Неприятно кольнуло воспоминание: «Неужто и впрямь решил проучить меня, послать на судне работником? Круто что-то для одного разговора. Норов, однако, и у меня есть. Не зуек я».
        Сказал негромко:
        - Я со Степаном Митричем не пойду.
        - Не неволю, - согласился отец.
        Степан Митрич заметил со шхуны Кира, поднял руку, приветствуя:
        - Коршику - мое почтение!
        - Здравствуй, Митрич! - настроение Кира стало падать.
        - Разговор не для этого места, Кирушка. Дома поговорим. Отдыхай пока.
        «Ласково отец гонит», - подумал Кир.
        - Что ж, пойду, коли велишь.
        - Иди.
        Степан Митрич шумнул со шхуны:
        - Игнатыч! Зайди в кабак к вечеру.
        Кир, уходя, оглянулся. Ребята носили со шхуны рогожные мешки с солью. На Кировом месте, у мачты, стоял Степан Митрич. На душе стало как в заброшенном доме: стекла повыбиты, ветер носит сор по углам.
        Митричу Кир согласно кивнул:
        - Зайду.
        По Коле шел тихими закоулками, чтобы меньше народу встретить. Казалось, все знают уже: старый Герасимов посылает сына в работники. Ловко! Ловко отец вышиб из-под ног почву. И встать не на что. Обида злая, от невозможности изменить все по-своему, застилала глаза. «Значит, отец не снес слов моих. За поношение принял, наказать решил. Эх, не шхуны ты меня лишаешь, - корни главные рубишь. Что я без судна, куда денусь? Все летит прахом».
        Дома метался по горнице, от стены к стене ходил крупным шагом. Хотелось делать что-то немедля. Что? Достал из шкафа бутылку граненую, налил в стакан водки, выпил, старался осмыслить все поспокойнее. «Может, еще одумается отец. Сказал же: поговорим дома. Хм! Надежду подал! Можно представить, о чем разговор будет! Благоразумию да покорности учить будешь? С судна убрал, теперь что - лишением наследства грозить станешь? За целую жизнь купил суденко и рад: не хуже людей живем! Эх, не о том печешься. Разве в этом только наследство? Я теперь сам знаю, как жизнь строить, а ты меня на старинку все: живи, дескать, мирно, в делах не зарывайся, отца не суди... Привыкли сами молчать и другим, чуть голос прорезался, рот затыкаете: молчи, воле отца не перечь, делай, как велено».
        Нет, дома сейчас оставаться нельзя. Если отец вернется - быть большому разладу. Не простит ему Кир обиды. Не только не смирится, а в сердцах не такое еще повыскажет. И достал из комода деньги, сунул в карман, по дороге в кабак думал об отце: «Не исполнится воля твоя, не увидишь меня покорным, в работниках! Уеду в Архангельск, наймусь к англичанину». И подсчитывал: «Матрос на Мурмане имеет в сезон пятьдесят рублей, шкипер - двести. А у англичанина за год матрос двести, а шкипер до тысячи серебром. Было время - не хотел под чужим флагом плавать, но уж если крайность придет - не переломлюсь и я, поплаваю. Такое наследство, как твое, отец, сам себе заработаю».
        В кабаке пусто. Народ, видать, работой еще занят. Кабатчик Парамоныч чистоту и порядок навел, сидел, подперев щеки ладонями, ждал своего часа. «Тоже промышленник - выжидает». Кир сел в дальнем углу, спросил себе водки. Пил не закусывая - обида комом стояла в горле. Хмель разливался по телу, горячил мысли. Кир вспоминал, как взъярился отец, когда разговор о земле пошел. «Другие хоть что-то пытались сделать. Их хоть пороли за это». Кир не знает, было ли это правдой, но помнит, жил такой слух. Когда еще его и на свете не было, за строптивые разговоры о той земле пороли кого-то в Коле. Будто бы дядю Матвея. А про отца такого не говорили. Что же он, опасался, в сторонке жил? Теперь упрек Кира обидой считает...
        - Парамоныч! - окликнул Кир. - Ты должен помнить: дядю Матвея, писаря, пороли когда-нибудь? Давно-давно?
        Парамоныч, не отрывая от щек ладоней, только глаза на Кира чуть-чуть скосил.
        - Болтали в Коле такое. Но про Матвея - поклеп.
        - А кого пороли? Не помнишь?
        - Тех в живых нет уж. Да и не помню я этих дел.
        «Ага, не помнишь. Было, выходит».
        Дядька Матвей от дверей сразу заметил Кира, похромал к нему в угол.
        - Парамоныч! Давай, что есть посытнее. Голоден нынче я. Да полштофика не забудь.
        Кабатчик ожил, засуетился, принес трески вареной с яйцами и коровьим маслом, хлеб, водку. Постоял, скрестив на животе пальцы, намереваясь сесть около. Дядька Матвей насмешливо покосился:
        - Все, родимый, иди.
        Разливал по стаканам водку, говорил Киру:
        - Тебя против утра что-то с лица свернуло. Или стряслось что? Давай-ка по полному: всю хворь враз снимет. Ну, здоров будь. За твое плавание!
        Кир проглотил водку, не чувствуя горечи. «К чему теперь разговоры эти? Где моя шхуна? Что я без нее? Нищий! Денег только на водку. И то сегодня. А завтра? Завтра я - нищий. И пусть! Не нужно такое наследство. Наймусь к любому купцу. Судно мне теперь всяк доверит».
        Дядька Матвей тряс его за руку и все о чем-то расспрашивал. «Про что он? Какая столица, какие цены? Кто, куда шли?» Кир чувствовал, что пьянеет. «Родного сына в работники. Если бы ты, Шлеп-Нога, знал, за что. А ты тоже был здесь тогда. Сидел в ратуше и молчал. Ты тоже жил. Эх, не сказать бы вслух лишнего. А земля у Девкиной заводи? Нет теперь ее. Есть Варангер-фьорд. Никаких цен я не знаю. Ничего не скажу. Стекла все выбиты, по углам сор только, понял?»
        Дядька Матвей, привалившись к столу, участливо спрашивал:
        - Может, узнал, что беседница не тебя одного ждала? Плюнь!
        «Не меня одного? Что он говорит? А вдруг правда - не стала бы Нюшка ждать? Взяла бы да с другим... О господи, ей-то теперь что скажу! Жених! Залог взял».
        - Эко глаза печальные стали. Ровно корова из тебя глядит.
        «Дурак ты, Шлеп-Нога. Старый, а мысли о бабах только. На них и тратишь остатки дней. Впрочем, нет, не дурак. У тебя есть деньги. Интересно, что ты ответишь, если о замыслах рассказать? Твое мнение - мысли колян зажиточных. Должны же они выгоду видеть». Вдруг Шлеп-Нога поймет, согласится? Тогда отец на дело, может, взглянул иначе бы. Но тому Кир рассказал достаточно. Вон чем кончилось. А с этим поосторожней надо, намеками. Пусть сам поймет. Мысли становились трезвее, собраннее.
        - Скажи мне, дядя Матвей, почему норвежская рыба в Архангельске дороже твоей?
        Вопрос был праздным. Ответ даже дети знали. Архангельск старался купить норвежскую рыбу. Солилась в Норвегах она отменно, вид и вкус сохраняла долго. Поэтому и цены не падали. А русские солили рыбу наполовину с золой. Портилась она скоро, впрок лежать не могла. Если же и поморам солить, как в Норвегии, то рыба не окупала затраты на соль.
        Дядька Матвей перестал жевать, насторожился. Почуял - неспроста Кир разговор заводит.
        - Молчишь?
        - Понять хочу, куда клонишь.
        - Не сразу. Скажи другое тогда: почему на Мурмане становища возникли там, где они сейчас есть? Ведь можно ловить рыбу в других местах. Есть гавани удобные, закрытые от непогод, с рыбой, - а не ловят же там.
        - К чему тебе?
        - Нет, ты ответь.
        - Ясное дело. Где наживка водится, там и становища возникли.
        - А где на всем Мурмане больше всего наживки? Самой лучшей наживки - мойвы - где обилие? Молчишь? Может, боишься? Я скажу. За кордоном то место. В Девкиной заводи. И скажу, почему старики там и раньше мало ловили. Несподручно. В Архангельск с рыбою далеко. И обратно с солью не близко. Норвеги ведь не дают соли, верно?
        - Так.
        - И я - так, не про то. А вот о тебе. Если бы ты обряжал покрут на двадцать шняк. Скажи, выгодно ли было б тебе выделить две из них для ловли и развоза всем остальным готовой наживки? Чтобы восемнадцать ловили, не зная о ней заботы?
        Глаза Шлеп-Ноги смеялись:
        - Ишь ты куда загнул! Охватил умом. Ну допустим, выгодно.
        Кир привалился-к столу, ближе к дядьке Матвею, говорил ему прямо в лицо:
        - А теперь представь - сказка: восемнадцать шняк ловят рыбу, отрываясь лишь в непогоду. Наживка всегда в наличии. Соль - в достатке. Какая теперь забота?
        - Сохранить.
        - Амбары есть!
        - Перевезти.
        - Есть и шхуны!
        - Продать?
        - Прода-ать! Так вот, продать хорошую рыбу втрое дороже, чем в Архангельске, и купить соль в пять раз дешевле можно в Санкт-Петербурге. Если ходить туда морем.
        Дядька Матвей опустил глаза, потянулся рукой за полштофом.
        - Хорошая сказка, Кир... Складная.
        - Думаешь, я с ума сошел?
        Опустив голову, писарь мимоходом глянул по сторонам.
        - Не горячись, я понял. Новое становище в тихой гавани с обилием наживки и свободным ото льдов морем?
        Чуть удивленный, Кир отстранился. Быстро раскусил писарь. Таиться дальше не было смысла.
        - Так!
        - Компания из колян в Девкиной заводи?
        - Артель.
        Дядька Матвей поднял на Кира глаза:
        - Что ты знаешь о той земле?
        - Знаю, что продана.
        - Откуда знаешь?
        - Из сказки.
        Писарь чуть помолчал, усмехнулся:
        - Как вернуть землю, в той сказке не сказано?
        - Письмо от мира к царю...
        Писарь задумчиво наливал водку в стаканы.
        - И вправду, хорошая сказка, для раздумья.
        Но Киру был нужен ответ определеннее. Мнение Шлеп-Ноги много значит. Видно станет, чего от других ждать.
        - Ты не прячь глаза, договаривай.
        У писаря взгляд исподлобья посерьезнел:
        - Это все.
        - Ты же ничего не сказал.
        Шлеп-Нога рассмеялся:
        - Зато ты сказал: это сказка. А по возрасту сказки я рассказывать должен. - И поднял свой стакан. - Давай лучше выпьем. Хватит нам сурьезности.
        Но Кир взъерепенился: опять эта невидимая стена. И писарь туда же. Бочком, бочком да в сторонку. Ускользает из рук - не удержишь. Ясно уж, теперь, задави его, ничего не скажет. А башковит. О компаниях и земле с лету уловил. «Для раздумья! Тридцать лет почти минуло, а вы, старики, все думать собираетесь». И поднималась на Шлеп-Ногу злоба.
        - Не хочу я с тобой пить, противно.
        Лицо писаря на мгновение словно окаменело. Поставил стакан.
        - Как знаешь.
        Не спуская глаз с Кира, поднялся, медленно повторил: «Как знаешь», повернулся и заковылял к выходу.
        Кир смотрел ему вслед. «Обиделся? Ну и поделом тебе. Молчал небось, когда продавали землю. И сейчас решил отмолчаться?»
        Залпом проглотив водку, Кир тупо смотрел в стакан. «Выпить я и один могу. Все вы, старики, шкуры».
        Парамоныч за стойкой безучастно глядел на Кира. «Мошкару поджидаешь, паук?» И поймал себя на мысли: что-то всех ненавидеть стал. Значит, дела мой ой-ой-ой плохи.

32
        Сулль, выйдя от исправника, порылся в карманах оленьей куртки, достал трубку, с высоты крыльца огляделся. Ветер покалывал холодком, сушил оставшуюся от ночного дождя слякоть, гнал по ней жухлые листья. Солнце клонилось к закату; низкое, тусклое, прячась за облаками, оно тянуло к варакам лучи, словно цепляясь, не хотело расставаться с холодной и неуютной землей.
        Из кабака вывалили пьяные поморы. Ватагой горланили песню, шли в обнимку, задиристые, лихие.
        Дым из трубы кабака, не поднимаясь, клонился книзу, предвещал потепление. Но ветер шел с залива, и в нем уже чуялась близость долгой зимы и полярной ночи. Приближалось время, которого томительно ждал Сулль. По зиме акулы подходят к берегам близко, за косяками рыбы и в залив идут.
        Стоя на крыльце, Сулль проводил взглядом поморов, раскурил трубку и с ароматом табака вдыхал бодрящий холодный воздух. Дышалось легко. Бумага исправника с разрешением работать ссыльным у него, Сулля, лежала в кармане. Все складывалось удачно.
        Исправник поначалу не хотел давать бумагу. Он мялся, хитрил, ссылался на запрещение. О, Сулль понял все правильно! Он без ошибки произнес те колдовские слова, которым научил его друг, один русский купец: «Вы будете довольны...» Нет, слова нельзя переставлять. Их сила теряется. Сулль, вспоминая, медленно повторил: «У меня есть скромные сбережения. Я умею быть благодарным. Вы будете довольны...» И рукой нужно в карман, за пазуху. Хороший жест. Хорошо стоят слова: «Вы будете довольны». Сулль усмехнулся, качнул головой. О, исправник остался доволен! Сулль подозревает, что дал многовато. Но он не жалеет. Что деньги? Ветер! Они еще будут у Сулля, настоящие, большие. Русские говорят: длинные рубли.
        Исправник пожелал дать бумагу, пожелал пить за успех Сулля. Сулль не любит пить днем много, но сегодня отступил от правила, и теперь он - как это по-русски? - навеселе. Ха-ха! Хорошо - навеселе! Ему есть с чего быть навеселе. Полоса невезения кончилась. Удача лежит у ног Сулля, и он должен шагать по ней, шагать, шагать!
        Сулль засунул руки в карманы, спустился с крыльца, попыхивая трубкой, пошагал в кузню братьев Лоушкиных.
        Кузня у братьев на самом краю города, у туломского берега. Выселенная, чтоб пожаров не делать, а сподручно стоит. Здесь братья и лесок по Туломе, с верховья, плавят, и уголь жгут в ямах. Тут и карбасы причаливают: кому поковки надо сделать. Работы у братьев хватает. В городе эти кузнецы считаются самые мастеровые. Всяк со своей надобностью сюда тянется. Кому тали для шхуны, ружье, капкан или замок исправить. Кому топор, нож добрый или багор отковать. Все мастерят братья.
        ...В кузне полутемно, угарно. Уголь, что ли, плохо выжженный, с древесиной?
        У второй наковальни никого нет. В кузне только младший Лоушкин, Афанасий, да Андрей-ссыльный, теперь его, Сулля, работник. Должен он тут до покрова в учении быть. На него Сулль возлагает чаяния. Чтоб к покрову научился Андрей владеть молотом играючи, бить без промаха.
        Сулль пришел глянуть, как работает Андрей, как ладят меж собой давешние, по кабаку, недруги.
        С приходом Сулля работа не прерывается. Сулль видит: истекает потом Андрей, бьет молотом усердно, старается. А получается плохо. Железо стылое уже, под ударами не поддается. Афанасий кладет полосу в горно, смотрит на Андрея снисходительно, глянув на Сулля, качает головой, разводит руками сокрушенно: что-де поделаешь, не может! И показывает не успевшему отдышаться Андрею на меха: иди качай, дескать.
        Андрей за держак качает меха, раздувает огонь в горне, сам дышит, как олень загнанный. Рубаха мокрая, прилипла к телу.
        От горна пламя дымное. С чего бы это? Уголь у братьев всегда сухой был, с черным отливом, не дымил сроду.
        Андрей грязен весь, в копоти. У Лоушкина тоже лишь белки глаз да зубы в ощере белые. Помешивает в горне уголья, перекладывает железо, потирает руки. Сулль помнит, как упирался он, не желал брать в кузню Андрея-ссыльного, да старший брат уломал, не хотел отказать Суллю.
        Мотнул Лоушкин головой, и Андрей бегом к наковальне. Хватки и расторопности Афанасию не занимать. Из горна на наковальню полоса железа: брызжет искрами звездными, так и пышет - успевай ковать. Но Сулль видит: неровно полоса нагрета. Чуть с конца только прижег ее Лоушкин, а вся она еле красная. При таком нагреве не разбить ее враз дотонка, не загнуть в трубку.
        Сулль, кажется, начинает понимать Лоушкина. А тому не безразлично, что Сулль здесь. Бросает взгляд короткий, оценивающий. Узрит ли Сулль затею его? Поймет ли, что и уголь негожий и железо холодное? Что мстит он ссыльному, зазря выматывает силы, не может простить кабака?
        Суллю не по душе затея, но он молчит, не вмешивается. Ведь сам привел ссыльного, сам просил. И Сулль делает приветливое лицо: он не понимает происходящего.
        Согласно кивает головой Лоушкину, желает удачной работы. Смотрит, как, надрываясь, выбивается Андрей из сил. «Это ничего, - думает, - надо посмотреть, как вынослив лаптежник, насколько хватит его. Пусть потерпит. Все идет хорошо. Лоушкин хочет одолеть ссыльного. Хоть как-то унизить». Злорадство сладостно. Наполняет душу елеем, тешит. Пусть хитрость Лоушкина удастся. Гнев пройдет, и он стихнет. Все победители щедры.
        Сулль смотрит, как бьет по железу Андрей. Холодное, не поддается оно. Молот отскакивает - трудно держать, отбивает руки. Пот с Андрея ручьем, мокрая рубаха от копоти черная. Сам взмыленный, губы сжаты, на Сулля не оглядывается. Знай лупит молотом, старается бить ровно.
        И Сулль думает, что, пожалуй, до покрова научится Андрей держать молот, экономить силу, не задыхаться. Мозоли отвердеют, кожа станет грубой, руки перестанут бояться молота. Все идет хорошо. Пот - это ничего. Сколько надо, уйдет, не больше. Пусть работает. За этим Сулль и привел его. За это он платит деньги. Платит ссыльным, Лоушкиным, исправнику, всем. Пусть хитрость Афанасия удастся. Не теперешнее мученье ссыльного беспокоит Сулля. Он должен подумать, как подготовить, как научить не дрогнуть там, в море, когда из тьмы воды, как черт вздыбленный, подавясь воздухом, распялит в судороге пасть акула... Сулль должен научить его удару в этот миг, когда шняку качает и под ногами нет твердой опоры.
        Сулль должен предугадать, предвидеть. Ему нужна верная удача. Он знает, как Андрея учить лучше, но нужен совет братьев. Пожалуй, он зайдет к ним вечером. Афанасий здесь не советчик. Вишь, остыла полоса, а он не кладет ее в горно. Прохлаждаясь, постукивает молоточком легоньким: показывает, куда бить молотом ссыльному. «Злец! Злец!» - думает Сулль, но молчит, сует в карман потухшую трубку, поворачивается и уходит. Ему нужно на берег Колы, к причалу. Сулль должен смотреть, как работает там второй ссыльный.

33
        Вернулся Сулль домой затемно. Нашарил в сенцах фонарь, вздул огонь, присел у трепетного огня закурить. День прошел в хлопотах. Сулль заказал поморскую одежду и обувь ссыльным, бочонки под ворвань, Андрею рубаху. День не зазря потрачен. Сулль получил у исправника разрешение, смотрел, как работает Андрей в кузне. Не ошибся Сулль в кабаке, разглядел парня. При случае он не должен дрогнуть. Вот только от хитростей Лоушкина не защищен. Про то Суллю подумать еще придется.
        Второй ссыльный тоже хорошо работал. Когда Сулль пришел на берег, Смольков уже поставил на козлах котел, разогрел в нем смолу. Сулль оглядел втащенную на берег шняку, сам взял молоток и лопатку, придирчиво оголял старую заливку, показывал, где как нужно конопатить, заливать смолой. «Это надо так, надо хорошо. Понимаешь?»
        Смольков оказался проворным, услужливым. Лебедку, снятую со шняки, оглядел с видом знатока, ощупал все быстрыми пальцами, проверил ход. Смотрел на Сулля преданными глазами, сказал, что лебедку необходимо смазать, защелку на малой шестерне менять - ось поистерлась.
        Сулль оглядел все сам. Работа ссыльного ему нравилась. И соображал он быстро. Только лицо вот - как это по-русски? - нет покоя. Все чем-то тревожно. Беспокойное. Не верит, что так скоро работа нашлась? В свою удачу?
        Дверь в дом открылась. На пороге стала хозяйка. Удивленно смотрела на Сулля, присевшего у фонаря, спросила:
        - Ужин-то собирать?
        Есть хотелось. Хорошо бы, конечно, отужинать, с облегчением вытянуть ноги в постели. Но Сулль любит порядок и аккуратность. День еще не закончен. Ему необходимо идти к Лоушкиным. У него есть кое-какие мысли. Пока братья дома, он должен говорить с ними.
        Сулль поднялся, прихватил в руку фонарь. Нет, ужин не собирать, он должен идти.

34
        На стук в ворота открыл старший из братьев, Никита. Поднял фонарь, осветил Сулля, позвал приветливо:
        - Проходи, Сулль Иваныч, будем ужинать...
        С чьей-то легкой руки к Суллю прилипло это «Иваныч», как и «Акулья Смерть». Сулль не возражает. Он знает: имя отца добавляют коляне только к имени уважаемого человека. Но почему именно Иваныч, Сулль не может понять.
        - О, ужин - это хорошо!
        Сулль любил это русское слово, произносил его чисто, с удовольствием. А сейчас особенно. Был он рад, что застал дома Никиту. Мужик ума размеренного, неторопливого. Рано овдовевший, был он в доме за старшего. А Суллю необходимо, чтоб за работой Андрея-ссыльного были и глаз и слово Никиты. Кроме того, Сулль хочет заказать ему два клепика. По железу Никита маракует лучше: все тонкие и серьезные работы сам делает.
        - Я был днем в кузня. Тебя там не видел...
        - А-а... Нюшка намедни по морошку ходила. А нынче мы заливали ее. Бочонки парили. - И открыл двери, пропустил в дом Сулля. - Проходи. Фонарь-то ставь сюда, в угол.
        Из дверей обдало парным духом снеди. Пахло рыбными пирогами, печеным хлебом.
        Никита поставил фонарь на лавку, осветил медный рукомойник, сказал:
        — Раздевайся, мой руки.
        И шумнул в горницу:
        — Нюшка, гость у нас, привечай!
        Сулль вымыл руки. Нюшка поднесла ему белое полотенце и, смеясь глазами, сказала бойко:
        — Опять, Сулль Иваныч, по делам, видно, пожаловали. А я все думаю - ко мне, может...
        Нюшка похожа на бабушку свою, Анну Васильевну.
        С незнакомыми держится строго, взгляд недоверчивый. А как узнает, может такую шутку выкинуть, что и разбитная молодайка не посмеет.
        Нюшка засупонена в сарафан красный, с белой рубашкой, сама ладная такая. Движения рук плавные, не пустомеля, а вот поди ж ты. Вытирая руки, Сулль улыбнулся ей.
        - Будя молоть-то, - нестрого сказал Никита. Положил на плечо Суллю руку. - Проходи в горницу...
        Рука у Никиты теплая и тяжелая. Сила чувствуется. Сулль про себя отметил: эти братья сами будто нагоряче молотами скованы, крепкие.
        Посередь большой горницы стол освещен свечами сальными. За столом Афанасий и Анна Васильевна. Старушка еще подвижности завидной. Несмотря на веселый нрав, сыновьями и домом правит. Она встала навстречу Суллю, с поясным поклоном чинно пригласила:
        - Милости просим. Проходи, батюшко Сулль Иваныч, откушай, что бог послал.
        Сулль покосился на православные иконы в красном углу, постоял, молча склонив голову, как бы помолился про себя, прошел к столу.
        На столе большой, ведерный, изнывал жаром самовар. Сулль знает: по осени, как наступают потемки, любят коляне вечеровать за столом семейно, подолгу баловать себя чаем.
        Анна Васильевна угощала вареной треской с коровьим маслом, рыбными пирогами, шаньгами, морошкой. По случаю прихода гостя подала на стол баранки архангельские, покупные, и в особом кувшинчике - сливки. Чай налила Суллю в тонкий стакан, крутой заварки. У блюдного шкафа дверки остались открытыми: для обзора посуды. Сулль понял: не вся-де она на столе, еще есть. Наливая себе чай по-русски, в блюдце, Сулль откусил пирога, улыбнулся хозяйкиной хитрости. Вслух сказал:
        - Очень вкусный пирог.
        Анна Васильевна подвигала ему тарелки со снедью:
        - Кушай, батюшко, вот сливки тут бери.
        Сулль ел аккуратно, старался не ронять крошки. Скатерть на столе чистая. Сулль знает: даже в становищах, где по стенам копоть, помор без чистой столешницы за стол не сядет. Суллю нравится такое уважение к столу. Нравится и гордость гостеприимных хозяев - обилие посуды. Наливая сливки, похвалил:
        - Хорошая чашка.
        - Кушай на здоровье, - взгляд у Анны Васильевны ласковый, голос приветливый. - Зачастил ты к нам. Уж не Нюшка ли тебе приглянулась?
        Лицо Нюшки оживилось. Свет пламени свечей золотил ее щеки:
        - А то кто же? Жду вот: приглядится да посватает, может.
        Анна Васильевна мочила в своем стакане баранку, вздохнула притворно:
        - Да, завидую тебе. За такого молодца можно пойти.
        Братья улыбались. Сулль принял шутку, согласно кивал.
        - Да, да, - смотрел на Нюшку.
        Русые волосы закрывают ушки - чуть видны серьги камня зеленого - и сходятся на затылке в косу. Хорошее лицо. Линии губ четкие. Верхняя, чуть припухлая, кажется немного насмешливой. Только нос вот тупой, славянский.
        - Такой девушка, такой семья - жениться хорошо.
        Он и вправду мог бы остаться в Коле. Построить дом, завести семью. Ему нравится здесь. Но он верит: потомство можно оставлять лишь там, где родился. И умирать каждый обязан там же. У человека должно быть непереступное: вера, земля.
        - Ему сейчас не до женитьбы, - смеясь, сказал Никита. - Своих забот полон рот - дел невпроворот.
        - Да, да, - смеялся и Сулль. - Сходим на акул, заработаем деньги, купим наряд красивый, часы с цепью, и тогда - жениться.
        - Мне лопари нынче сказывали, - продолжал Никита, обращаясь к Суллю, - по зиме норвеги ваши за Святым Носом, говорят, штук двести акул набили. Вот повезло-то.
        Сулль знает эти места, не раз проходил по пути к Поною. Ежегодно по весне, где-то в марте, со всего Поморья идут промышленники на Терский берег и на Восточный Мурман бить тюленей. Пока еще держатся льды, бьют большие стада, снимают шкуры, забирают сало, а мясо бросают в море. Места эти для акул лакомые. В Норвегии близко к земле таких мест нет. Но Сулль знает и другое: бить акул охотников везде мало.
        Ответил Никите:
        - Не надо - повезло. Надо говорить: умеют добыть.
        - Да, умеют, - согласился Никита. - Поморы тоже жаловались: акулы много нынче вреда чинили им. И рыбу на ярусах выедали, и яруса рвали.
        — Нынче на Кильдин или на Канин идти мыслишь? - вступил в разговор Афанасий.
        — Не знаю, - уклончиво ответил Сулль, - надо смотреть.
        — А что, батюшко Сулль Иваныч, у тебя, сказывают, ссыльные-то к морю необыкшие. Неизвестно, что за люди.
        Не боязно тебе сними идти на промысел? - спросила Анна Васильевна.
        Конечно, думал Сулль, разговоры в Коле будут: с кем Сулль - Акулья Смерть пошел в море? Всякие языки есть. Но он сомневаться не может. И обязан быть честным.
        Сулль допил чай, аккуратно поставил стакан, сказал:
        - Немного боязно. То правда - не помор они. Ссыльный. Но люди хороший. Особенно тот большой, белый такой, сильный. Только надо хорошо учить. - И повернулся к Никите. - Я пришел - как это? - на совет. Там, на море, будет волна. Надо учить ссыльный бить при качка не мимо...
        Никита внимал с интересом. Сулль положил пустой стакан на бок, покатал его в блюдце, пояснил:
        - Если пустой бочка резать так, - показал вдоль стакана, - сюда ставить ногами ссыльный и давать ему молот бить наковальню. Так стоять трудно. Надо привыкать. Когда будет хорошо бить, тогда можно брать в море.
        Афанасий, молчавший до этого, хохотнул:
        - Куда ему так учиться? Он с молотом на твердой земле не может путем стоять, а ты - качка!
        И хмыкнул, показав на стакан:
        - Ему так год учиться надо.
        - Год - много, - сказал Сулль. - Сложно, я понимаю. Я очень прошу учить так. — Сулль опять покатал стакан в блюдце, обратился к Никите. - Я буду доплатить ученье.
        Никита смотрел на стакан, на Сулля, на Афанасия, о чем-то думал. Сулль ждал.
        - Я давеча мимо старой ямы шел, - сказал Никита, - разрыта, смотрю. Ты, Афанасий, не оттуда ли уголь берешь?
        Афанасий метнул взгляд на Сулля, усмехнулся, со скрытым вызовом ответил:
        - Оттуда.
        - Разве им хорошо нагреешь? - мягко и укоризненно сказал Никита. - Измотаешь парня. И железо попортишь.
        Сулль свои впечатления от виденного в кузне оставил при себе, смолчал. Афанасий смеялся.
        - Оно, конешно, дымновато немного. Да я сильно-то нагревать не стараюсь.
        - Никита, - спросила Анна Васильевна, - ты сказывал - когда на Рыбачий Нюшка ходила, то какого-то ссыльного за ухо таскала на шхуне Кузьмы Платоныча?
        - Его! - опять хохотнул Афанасий.
        - Эх, проказница! - повернулась она к Нюшке. - А как, не ровен час, пырнет ножом? Арестант ведь...
        - Так уж и пырнул...
        Нюшка улыбнулась, открыв верхний ряд зубов. Улыбка получилась озорной и доброй.
        Сулль сказал:
        - Это не можно.
        - Что, батюшко, не можно? - не поняла Анна Васильевна.
        - Не можно тот ссыльный таскать за ухо. Их два, - пояснил Сулль и показал пальцы. - Большой не можно. Малый, пожалуй, можно. Малый работает на берег. Большой, белый, работает в кузня...
        Нюшка склонила голову набок, спросила у Афанасия:
        - Уж не тот ли в кузне, что в кабаке руку тебе помял?
        От Нюшкиного вопроса потянуло холодным ветерком. Сулль наблюдал с интересом. За Афанасия ответил Никита.
        - Тот, - сказал он. В голосе были осуждение и недовольство.
        В глазах у Нюшки мелькнули от свечей блики. С ласкательной иронией она сказала:
        - Хорошо ты, дядя, удумал мстить: и уголь берешь дымный, и железо недогреваешь. Глядишь, и за кабак рассчитаешься.
        Нет, эта девушка с тупым славянским носом положительно нравится Суллю. Нравятся это чистое лицо и насмешливое строение губ: даже лютуя, они продолжают улыбаться. Сулль разглядывает ее. Занозистый норов. Много в ней сил. Хорошая будет мать, хорошие дети.
        - Ничего, поскромня будет.
        Смех Афанасия получился натянутый. Наступило молчание. Остывая, тоненько попискивал самовар.
        - Да, - прервал молчание Никита, - негоже получается. Что люди про нас подумают?
        Анна Васильевна смотрела на Афанасия строго:
        - Эх, негодник ты какой! Вот не дотянусь, нарвала бы уши. Срам да поношение какое! Удумал ты...
        Сулль поглаживает рыжие бакенбарды, переходящие в короткую бороду, тщательно бритую верхнюю губу. Ему не в диковину, что колянки держатся независимо. Он давно привык к этому. Все идет хорошо, отмечает он про себя, об Андрее-ссыльном договорились. Но неприятностей в этом доме он не желает. Все хорошо в меру, не больше.
        Его планы не должны срываться по чьей-то прихоти. Он должен направлять их. И Сулль придает голосу мягкую задушевность.
        - Это не есть таить зло, месть. Ссыльный через неделю-две будет быстро привыкнуть. Немного трудно - и все будет хорошо. Хорошо, - повторяет Сулль. Ему действительно любо это русское слово. Он произносит его четко, правильно. Оно очень успокаивает.
        Никита, кажется, понял Сулля.
        - Сделаем, как просишь, Сулль Иваныч. А уголь, извиняй, будет гожий. - И покачал головой, не сдерживая упрека Афанасию. - Эх ты, дите неразумное. Им ведь на акул идти. Тебя небось не пошлешь - кишка сожмется.
        Лицо Афанасия налилось краской, мочки ушей стали белыми:
        - Эка невидаль - акулы! Али я в морях не бывал? Захочу - и меня возьмут.
        Он хотел сказать еще что-то, но Сулль, улучив момент, вставил:
        - Я буду очень рад брать Афанасия.
        Афанасий исподлобья посмотрел на Сулля, как бы оценивая случившееся, потом перевел взгляд на Никиту.
        - Слышал, братеник?
        - Ну, ну. Поживем - видно станет.

35
        Осень подступала незаметно, исподволь. Редкие погожие дни исчезли. Ненастье пришло хмурое и сырое. Ветер - неспокойный, переменчивый - успевал за сутки обойти все румбы компаса и все подгонял и подгонял, направляя за вараки, влажные облачные стада. Грязные, словно давно немытые, тучи наглухо застилали небо и неустанно сыпали мелкий, настырный, промозглый дождь.
        Сумеречный день стал коротким, и Шешелов ложился спать рано, но за полночь просыпался и подолгу лежал с открытыми глазами: слушал в тиши неуемный шепот дождя за окнами, всматривался в темноту. Где-то в ней, под полом, попискивая, возились мыши. Засыпал он под утро тревожным, поверхностным сном, а вставал неотдохнувший, вялый и целый день потом томительно ждал вечера.
        С утра, по заведенному порядку, Шешелов принимал чиновников. Говорить с ними ему не хотелось, и он больше молчал, подчас плохо соображая, чего от него хотят, смотрел в окно. На дворе - остатки жухлой травы, слякоть, лужи. Темные от дождя башня и стены крепости. Дальние вараки в хмуром дне не проглядывались.
        Чиновники из таможни, суда и казначейства уходили, уходил исправник, и Шешелов оставался один. Подолгу неподвижно сидел он за большим столом городничего, смотрел в окно, хандрил. Мысли текли куцые, рыхлые. Делать ничего не хотелось. Пришедшие с почтой журналы и книги были еще не просмотрены - не было прежнего удовольствия от чтения.
        Сегодня он опять открыл чернильный прибор, взял перо и на чистом листе бумаги медленно вывел:
        Его Превосходительству господину Архангельскому военному губернатору управляющему и гражданской частью
        Кольского городничего
        РАПОРТ
        Однако далее опять не шло. Написав слово «рапорт», он отложил перо в сторону, откинулся в кресле, задумался.
        Писать он начинает не в первый раз. Но того нужного тона, тех слов, что вкупе составили бы желаемое письмо, у него не было. Вообще-то он, Шешелов, понимает, что суть, конечно, не в тоне. У него нет решимости. Он должен решиться и написать прямо или снова вызвать к себе стариков и объяснить: его долг - исполнить предписание губернии ставить пограничные знаки, и только.
        Но даже в глубине души, подсознательно, он не знает, какое решение будет правильным. Тогда он не мог отказать старикам. Их тревога и боль были ему понятны. Он провел с ними чудесный вечер, сам напросился, сам обещал помощь, но, пожалуй, не может сделать того, что от него ждут. Риск очень велик. Можно однажды в порыве сказать: твоя честность, твое право на уважение к себе - в действии. А как решиться на действие? Что, если письмо не встретит поддержки, а наоборот? Полный личный крах.
        Нуль - вот цена ему, Шешелову, в случае неудачи.
        В дверь резко постучали. Шешелов вздрогнул, схватил со стола, смял начало письма. Обычно так стучал писарь. "Черт бы взял колченогого!" И медлил, не откликался, не хотел, чтобы видел писарь: Шешелов от него тайком что-то пишет. «Пусть подождет, - думал, - обнаглел очень. Служака обчеству».
        Вчера после обеда Шешелов собирался спуститься вниз, в ратушу, и случайно услышал, как на кухне Дарья вела разговор с писарем, жаловалась:
        - Не знаю, что и сварить, чтобы поел он. Привередливый да сумной стал. Молчит все. Не ведаешь, что и надобно...
        На дворе был дождь, и писарь, видимо, обедал у Дарьи.
        - Да-а, чтой-то твой барин аппетиту лишился...
        С лестницы не была видна кухня, но Шешелов вдруг отчетливо представил себе прищуренный взгляд писаря и ухмылочку, как бы говорящие: «Э-э, повидал я вашего брата на своем-то веку».
        - Какой мой, такой и твой, - сердито ответила Дарья.
        Было слышно, как писарь громко хлебал уху.
        - Ну-т, кума. Я сам по себе. Я ведь не для денег служу, а для обчества. Не вихляюсь туды-сюды.
        Плескалась вода. Дарья гремела посудой.
        - Знаем, не вихляешься. Только по юбкам, старый черт, и таскаешься.
        Писарь, наверное, вытирал усы да не в спехе облизывал ложку.
        - То, кума, дело житейское, бобыльное. То другое.
        - Другое тебе. И барин тоже не Мамаю служит.
        Охота спускаться вниз у Шешелова пропала. Осторожно, чтобы не скрипнула половица, он вернулся к себе и больше в ратушу не пошел. Рассчитать бы писаря за такую вольность, да где здесь другого сыщешь?
        И когда, после второго стука, вошел, наконец, писарь, Шешелов вежливо произнес:
        - Я сейчас занят.
        Сидел неподвижно, смотрел, как писарь пожал плечами и вышел, не раскрыв рта. Это не был окрик: «Пшел на место!» Это лишь вежливое напоминание о нем. Но, хотя Шешелов был доволен собой, легче от срыва не стало. Так он с писарем. Почему бы не так с ним, Шешеловым, кто-то другой?
        Ныли в коленях ноги, побаливала поясница, Шешелов узнаёт северик сразу. Сквозь щели окна, потом в плохо прикрытую дверь сочится сквозняк. И разбуженный ревматизм начинает ворочаться в суставах, словно ему там тесно. Надо сказать Дарье, что от окна дует. Затопила ли она печь наверху? Он не будет писать сегодня. Пусть потом, завтра. Сейчас ему хочется посидеть у огня и погреть ноги. Он снимет мундир, наденет теплый халат и оленьи пимы, будет смотреть на огонь, курить и не будет думать о рапорте.
        И Шешелов сделал все, как хотелось. Топилась печь. Он сидел у открытой дверцы, смотрел на огонь, курил.
        Ноги покоились в теплых пимах, колени грелись от пламени. В мягком, низком кресле очень удобно. Шешелов сам просил писаря обрезать ножки у кресла именно так: задние короче передних. Очень покойно сидеть и смотреть на огонь.
        Когда Шешелов объяснил писарю, как нужно обрезать ножки, писарь молчал, но весь, его вид говорил: «Мне что - я обрежу. Да умно ли это - кресло портить? Лет сорок для всех оно было удобное». Чертов писарь. Он умудряется отравить Шешелову настроение даже своим видом. И сегодня - это пожатие плечами. Эдакое молчаливое превосходство: едкий взгляд и ухмылочка. Будто городничий тут не Шешелов, а этот хромой бестия. Понимает, черт, - не выгонишь. Будь Шешелов в другом месте, давно бы избавился от него. Но здесь это невозможно. Хоть и люди кругом, а житье, как на острове, - один. Правда, ему без особой надобности чье-либо общество. Независимость от горожан, книги и вырезки - это его вполне устраивает. Но иногда что-то срывается там, внутри, и тогда независимость становится одиночеством.
        Как-то, будучи в настроении, Шешелов пошутил с писарем, но тот шутки не принял. А Шешелов знает: с колянами, с Дарьей писарь умеет смеяться.
        Он и не глуп, этот писарь. Взять бы по-доброму да позвать его и рассказать все. Посоветовать мог бы разумное. По не позовешь теперь. «Я не вихляюсь туды-сюды». Конечно, он говорил о нем, Шешелове, но сам черт не знает, что он имел в виду. Может быть, догадывается, что губернское письмо извело Шешелова? Ничего мудреного: Почта ушла, ответ в губернию не написан. И о разговоре со стариками писарь наверняка знает. Все они тут одним миром мазаны. Однако сам о границе смолчал тогда. Боится наказания? Или соглядатай исправника? Шешелов иногда позволяет себе мысли вслух, не стесняясь его присутствия, а надо осторожнее. И эту молчаливую спесь следует сбить. Писарь хром, значит в солдатах он сроду не был. Взять и спросить его как-нибудь: «А ты вот, к примеру, знаешь, что такое война? А штыковая атака?» Да, именно штыковая.
        ...Тебя от земли отрывают будто с корнями, трудно, и бросают в бег чьи-то слова команды. И ты бежишь. Но это больше уже не ты: рот перекошен истошным криком, нет памяти, мыслей, только, набухнув звериным страхом, кричат из тебя все жилки тела: выжить бы! выжить! выжить!
        И рядом бегут такие же - с почти невидящими глазами, с раскрытым зевом, с обезумевшей мольбой в глазах: чур меня! чур меня! чур!
        Знаешь ли ты, писарь, как слаба плоть людей под штыком? Слышал ли ты когда-нибудь хруст ломающихся костей? А леденящие кровь вопли страха, боли, отчаяния, одинаковые на всех языках?
        Он, Шешелов, безусый новобранец, вчерашний крепостной, убивал. Он делал все, как учили: бил прикладом и втыкал штык в чье-то тело. И зверел, и кричал при этом. И, визжа от страха, сам увертывался от чужих ударов, чтобы не быть убитым, и убивал, убивал. Потому что бежать из этого ада еще страшнее: нет страха сильнее, который ощущается спиной.
        Да, он убивал таких же, с какими мог бы вместе идти на гулянье или выпить на ярмарке, а под старость просто по-соседски сидеть в летних сумерках на деревенской улочке да толковать о видах на урожай, о сенокосе или предстоящих крестинах у чьей-то кумы...
        ...Тогда ему адской болью обрушилось сзади на голову что-то тяжелое. Дневной свет зарябил и поплыл звоном. Земля пошла из-под ног, будто сбросив его с себя.
        Очнулся ночью от боли. Лежал ничком, уткнувшись в траву. Голова гудела. Было темно. Сладко пахло мятой. Не помня, где он и что с ним, хотел встать, но тело сковало новой болью. Он вспомнил. Приподнялся на руках, оглянулся. Ноги были придавлены трупом лошади. Движения причиняли боль. Ночь, ясная и тихая, с обильной росой, как бывает перед жарким днем, низко играла звездами. Хотелось заплакать.
        Когда-то давно он видел, как на барском дворе конюх прижал к земле вилами ласку. Острие не задело зверька, и он, извиваясь, крутился, кусая железные вилы, и страстно скреб землю, пытаясь освободить прижатый задок. Казалось, он готов был отгрызть его.
        Теперь Шешелов сам был похож на ту ласку. Стараясь превозмочь боль, он судорожно рвал траву, пахнувшую медом, и скреб землю, ломая ногти, и скулил от бессилия уползти из своей ловушки.
        Потом под руки попалось ружье, и он отчаянно стал рыть штыком, пока не удалось развернуться, сесть и, наконец, вытащить то, что было его ногами. Но встать не мог. И, волоча ноги, он пополз на руках, скуля и всхлипывая, туда, где, по его памяти, была река. Полз, натыкаясь на уже остывшие тела. Мысль, что он жив, что еще сможет выжить, толкала его вперед.
        Сколько их тогда осталось в живых? В лесу он наткнулся на троих, и все были ранены. Командир роты, поручик, чуть старше Шешелова, а выглядевший мальчишкой, высокородный, богатый, красивый, плакал от боли, страха и неизвестности. Два знаменосца полка - один, раненный в живот, не поднимался, другой немного ходил.
        Целый день они сидели в лесу, видели, как французы согнали на луг крестьян убирать трупы. Слышалась чужая речь. День был жаркий, с луга несло смрадом.
        К полудню ноги у Шешелова стали отходить. Ходячий солдат промыл ему рану на голове, и он поспал. Вечером встал на ноги, хотелось есть. Возвращались силы, и Шешелов понял, что остался жив.
        Ночью, оставив в ельнике двоих, неспособных двигаться, они пошли с солдатом вверх по берегу, к деревне. На той стороне были лодки. Переплыли речонку: не вылезая из воды, взяли лодку и, держась за нее, поплыли вниз. Когда Шешелов причалил у леса, солдата не оказалось. Шешелов не видел, куда тот делся, но решил, что утонул. Потрясенный, он опустился на сырую кочку, возле лодки, и, держась за уключину, плакал.
        Вернувшись в ельник, он перенес ротного и знаменосца в лодку и оттолкнулся от берега. Солдат под утро затих, ротный бредил в беспамятстве. Шешелов не знал, куда плыть, что делать. С рассветом загнал лодку в кусты, выкопал штыком ямку, как мог, похоронил солдата. Знамя он обмотал вокруг себя, сверху надел мундир: стал толстым, неповоротливым, зато согрелся.
        Тут и провел он день. Ротный в сознание приходил ненадолго, просил пить и молил: «Ты не бросай меня, Шешелов, не бросай. Уж я тебя вспомню, наградят тебя», - мучился болью, и плакал, утирая глаза кулаком, и снова впадал в забытье.
        ...Поленья в печурке сгорели, золото углей поблекло. Жар отцветал в налете пепла. За окном низко висели тучи. День угасал. Время подходило к обеду, но есть не хотелось. Сорок лет назад он мечтал о просяной каше. Он тогда мог бы съесть ее много. Да, господин писарь, очень много. А что подобное можешь ты вспомнить?
        Но возвращаться к молчаливому спору с писарем разбуженная память теперь не хотела. Она услужливо подавала ему отрывки того, что когда-то, давно очень, было и ушло навсегда.
        Бывший ротный, теперь командир полка, сдержал слово. За спасение знамени полка и жизни командира Шешелова наградили, как ему и не снилось: вчерашний крепостной, новобранец стал прапорщиком. Солдаты при его появлении вставали, желали здравия, говорили: «Ваше благородие». Благородие!
        За окном темнеет. На улице дождь. В комнате тепло, сухо. Подольше не приходила бы с обедом Дарья. Приятно сидеть одному, в тиши предаваться воспоминаниям.
        Шешелов выбирает поленья посуше, подкладывает их в печурку. Хорошо у огня. Да, славное было время. За что бы ни брался он, все выходило удачно, спорилось. Ему везло. Пули его обходили.
        ...Он хорошо помнил, будто недавно было, как в крестьянской одежде шел по незнакомой деревне. На площади у церкви дымились костры, варился в котлах ужин. Стояло в козлах оружие. У коновязи распряженные лошади. Все говорило о том, что французы расположились на отдых.
        За деревней в лесу, откуда брел Шешелов, остались его солдаты. Пора было возвращаться к ним и идти в свой полк, доложить, что французы, похоже, о преследовании не думают. Отступая, их полк измотался и тоже нуждался в отдыхе.
        Французы вели себя беззаботно: охранения не выдвинули, и Шешелова никто не окликнул. Он брел, прихрамывая, опираясь о палку, приглядывался к чужой, непохожей и очень похожей солдатской жизни. Впервые с тоскливой завистью помянул про себя бар, которые понимали чужой язык.
        На другом конце деревни, у околицы, французы жгли костры, сидели у шатров, чинили амуницию, стирали в речке. Мирно пахло дымом и варевом.
        На мосту колесом провалилось орудие, и путь в деревню закупорился: успела проехать только одна мортира, запряженная цугом. Смирно стояли лошади, возжи кинуты на лафете. Обслуга, похоже, вернулась помочь на мост.
        Шешелов сосчитал пушки, шатры и костры на околице, прибавил к тем, что были на площади. Пора было засветло возвращаться, а он стоял и рассматривал лошадей: хорошие, сильные лошади. Шешелов осторожно причмокнул, понукнул их. Они поперебирали ногами, словно не решаясь трогаться без вожжей, и, когда Шешелов причмокнул еще раз, медленно пошли с места.
        На мосту французы возились, галдели, показывали руками за речку, на березовую рощу: им, видно, нужны были ваги.
        И жаркая волна отваги, лихости толкнула Шешелова на лафет. Собрать вожжи было делом мгновения.
        От шатров смотрели французы. Время шло к ужину, к ночи и отдыху. Шешелов знал, какая бывает расслабленность у костра вечером. Понимал: пока придут в себя, он будет в деревне, - и ударил по лошадям, пустил их в бег. Мортира глухо застучала колесами по твердой дороге, и тогда сзади послышались крики. Но Шешелов уже погонял шестерку в деревню, в улицу.
        На площадь у церкви он вылетел с грохотом. Скакал в полный галоп, молча нахлестывая вожжами. Французы шарахались в стороны, удивленно смотрели. Их ружья стояли в козлах, кони были распряжены. И Шешелову хотелось кричать, как кричал озорно и лихо барский кучер, гоня по деревне тройку: «Э-гей! Поберегись, мать вашу!»
        Стучали по твердой дороге колеса, стучали двадцать четыре кованых копыта. Шестерка неслась по деревне, слышны были выстрелы. Но Шешелов не боялся. Стрелять по нему в деревне не станут: своих побьют. А вот остановить спереди лошадей могут. И он погонял молча, чтобы крик наперед его не выдал.
        У последних домов Шешелов оглянулся: сзади, за пылью, скакала погоня. Он прикинул расстояние до леса и до погони и, все еще распаленный волной неуемного озорства и удали, закричал, оглядываясь назад: «Догоняй теперича! Ушли мы! Эгей! Поберегись! Пошел, милыя!» И, приближаясь к опушке, орал что было мочи: «Ружья! Ружья, ребятушки! Встречай конных на ружья! Смело встречай! Попридержи их залпом!»
        И, когда за спиной прогремел первый залп, Шешелов понял, что теперь ни с ним, ни с солдатами его ничего не случится. Французы на ночь в лес не пойдут.
        Потом они ехали. Кто сидел на мортире, кто трусил рядом, но все поглядывали назад: не верилось, что простят свой конфуз французы. А когда отъехали далеко и прошло ожидание погони, всех стал разбирать хохот.
        Луна всходила полная. Лес заливался чешуйчатым светом. Ночной воздух густел прохладой - голоса далеко слышно. И Шешелов, давясь смехом, снова и снова рассказывал, как гнал лошадей по деревне, как, не понимая происходящего, смотрели, раскрыв рты, французы.
        Смеялся он, смеялись солдаты, наперебой вставляя, что думал каждый, увидя Шешелова и погоню, как стрелял, как поворачивали назад французы.
        Ехали шагом. По стылой дороге катилась мортира. Солдаты шли обок, Шешелов восседал на лафете. Он представлял, какие в полку будут толки о нем, о мортире, и, довольный, выговаривал про себя безликому недругу: «Оно, конечно, в карты нам играть не на что. И в туза из пистолета враз не уметить. Но зато мы смекалкой да хваткой не обделенные. Так-то вот, судари благородные».
        Да, в схватках он вел себя отчаянно. Какое-то удивительное чутье подсказывало, что все будет благополучно: он еще закатится в родную деревню на почтовых. Не крепостным - офицером! Будут подарки родителям. Будет деревня у окон избушки пялить глаза завистью, старики кланяться издали, баре звать к себе в дом, чтобы на него глянуть. Будет еще очень много: служба, женитьба, чины.
        Тогда он не мог предвидеть, что пережитый им в молодости страх вернется. Придет пугливым вздрагиванием на любой шум и постоянным ожиданием ареста. Он заявит о себе кошмарными снами и пробуждением в поту. Потерять все достигнутое? Оказаться опять крепостным или, хуже того, - на каторге?
        Когда к жандармам вызвали и его, он снова почувствовал себя под трупом лошади с придавленными ногами. Но тогда, раньше, это длилось недолго, а впереди была целая жизнь и были силы. Теперь главным было прошлое. И он делал все, чтобы сохранить его, уползти. Он был угодлив и расторопен на службе, он бегал по знакомым и всем старался казаться благонамеренным. Да, он скулил и крутился.
        Его письмо к князю тоже было пропитано страхом. Он писал его, торопясь, выворачивал себя наизнанку - мол, запутался, не углядел, как попал к петрашевцам; его, дескать, не политика привлекала - нравились их слова: воспитание каждого человека всегда не окончено, и он сам должен стремиться к образованию себя. Он, Шешелов, раскаивается.
        В чем он раскаивался тогда? На власть он не посягал, других преступлений не делал. Казнить его было не за что.
        С князем Шешелов не встречался лет двадцать. После войны князь ушел вдруг из армии, уехал послом за границу. Теперь говорили, что вернулся в столицу он членом Государственного совета, пользовался особой благосклонностью монарха.
        ...От долгой неподвижности затекли ноги. Шешелов встал поразмять их, прошелся. В пимах ходить было мягко. Отогревшиеся колени не ныли. Он смотрел в черные стекла окон. Встречу с князем помнил до мелочей. Помнил, как в большом и прекрасно обставленном кабинете тишина дышала силой и властью. Множество окон и масса света. И прямо в глаза - огромный портрет царя. Рама толстая, золотая, уходит до потолка. Царь стоит, опираясь рукой на эфес сабли. Поза величественная. Сразу чувствуешь - царь! И хочется поклониться.
        Под портретом письменный стол, а рядом так же величественно стоял князь - человек, которому Шешелов обязан личным дворянством, чином восьмого класса. Он стоял очень прямо, чуть вскинув голову, большой палец правой руки заложен за борт шитого золотом мундира.
        Размеры и обстановка кабинета сделали Шешелова маленьким, ничтожным. Ковровая дорожка к столу была бесконечно длинной.
        Шешелов уже начал раскаиваться, что написал, что пришел. Страх снова овладел им. От волнения в горле першило, и вместо задуманного почтительного приветствия Шешелов произнес что-то бессвязное, непонятное даже себе. Лицо сиятельного дрогнуло в улыбке, он слегка наклонил голову в знак ответа и сделал приглашающий жест рукой, сказал, не напрягая голоса, радушно:
        - Ну конечно, можно! Разумеется, можно. Пройди, пройди сюда.
        Голос у сиятельного погустевший, размеренный, не похожий на тот, которым плакал когда-то ротный: «Ты не бросай меня, не бросай...» Череп сиятельного был голый, у висков торчали остатки волос.
        Шешелов шел к столу негнущимися ногами. Князь сделал навстречу несколько шагов и взял его за локти. Шешелов видел: сиятельный действительно рад ему.
        - Давно мы с тобой не видались, Иван Алексеич. Сколько лет прошло... Жизнь! И, судя по тебе, я, наверное, совсем старик.
        После допросов в жандармерии, после всех страхов, треволнений и отчаянного письма Шешелов приветливости не ожидал. Внутри что-то дрогнуло, захотелось пасть на колени и благоговейно поцеловать эти тонко пахнувшие духами руки. Они очень много сделали для него. Это они запросто хлопали его по плечу, когда князь хохотал над рассказом о похищении мортиры: «Ай да прапорщик, ай да удалец!» Они вручали ему награды. Они пять лет платили французу, который учил Шешелова читать и писать.
        - Старость, она, брат, ни чинов и ничего другого не разбирает, - говорил князь и с улыбкой разглядывал Шешелова, словно пытался заглянуть ему в душу, словно оценивал и сравнивал что-то ведомое только ему. - А какие мы с тобой молодцы были! Как французов били, а? Помнишь? Годы, годы! Старость берет беспощадной рукой. И нет от нее спасения.
        Взгляд у сиятельного стал влажным. Он отвернулся и молча походил по кабинету: одна рука большим пальцем за борт, другая согнута за спиной. Потом опять подошел к столу, сел на мягкий с резной окантовкой стул, и, словно прогоняя наваждение, зажмурился крепко, в морщины.
        - Сядь, - тихо сказал он Шешелову.
        Шешелов покосился на кресла, в которые, видимо, никто никогда не садился, и, не дойдя двух шагов до них, остановился.
        - Разрешите стоять, ваше сиятельство.
        И совсем уже осевшим голосом добавил:
        - Я пришел к вам защиты просить и помощи.
        Брови у князя слегка поднялись, взгляд как бы возвращался к действительности.
        - Да, я читал твое письмо, - устало и огорченно сказал он. - Это неприятная история. Ты попал к скверным людям.
        - Ваше сиятельство, вы знаете - я крепостной по рождению, вашей волей в офицеры произведенный. Воспитания не получил большого. Где мне разобраться было.
        Взгляд у князя из-под бровей посерьезнел:
        - Однако разобрался, как пишешь.
        Шешелов помнил, что писал князю. Все искренне, все как было.
        - Разобрался лишь время спустя. И сразу ушел от них. И помыслов против веры, царя и отечества не имел. И книг не читал более подобных.
        - Верю, что не имел помыслов, - медленно сказал князь, - и рад, что силы мои не зря потрачены на тебя.
        Он откинулся на стуле и смотрел теперь мимо Шешелова, куда-то в сторону, говорил в раздумье:
        - Тяга к книгам, к знаниям. Непрестанный поиск места приложения умов...
        Он встал, отошел к окну и стоял, заложив назад руки, спиной к Шешелову, долго и молча. Потом, не оборачиваясь, заговорил будто сам с собой:
        - Нам следовало бы прийти к сознанию, к которому обыкновенно приходят с таким трудом родители детей взрослеющих: настает возраст, когда мысль тоже мужает и требует, чтобы ее признали таковою.
        Он прошелся по кабинету, словно забыв о присутствии Шешелова, будто продолжал спор с кем-то другим.
        - Здравый смысл подсказывает, что наступила пора ослабить чрезвычайную суровость цензуры. Она устарела уже потому, что служит пределом, а не руководством. А у нас в литературе, как и во всем, вопрос не столько в том, чтобы подавлять, сколько в том, чтобы направлять. Разумное, в себе уверенное направление - вот чего недостает нам сегодня всюду. - Он не смотрел на Шешелова и говорил раздумчиво, как бы убеждая себя и кого-то другого, с кем спор был еще не окончен.
        Он остановился в дальнем углу кабинета и оттуда смотрел на Шешелова, уже обращаясь к нему:
        - К сожалению, на благоволящего к искусствам царствующего императора влияют люди, знающие литературу настолько, насколько в больших городах полиция знает низкие слои общества, то есть лишь те беспорядки и несообразности, которым иногда предается наш добрый народ.
        Князь медленно пошел к Шешелову, одна рука за спину, другая большим пальцем за борт мундира.
        - Нам известно, что Россия наводнена крамольными книгами от петрашевцев. Они переходят из рук в руки с величайшей быстротой в обращении. Их с жадностью домогаются. Они уже проникли если не в самые низы, которые не читают, то в весьма низкие слои общества.
        Он подошел близко к Шешелову, и незнакомое прежде брезгливое и жесткое выражение появилось у него на лице, хотя голоса князь не менял:
        - Но петрашевцы - жертвы безрассудной мысли. Память о них для потомства будет схоронена, как труп, как память о мятеже декабристов. Русский народ всегда чуждался вероломства и проклятием поносил имена тех, кто дерзнул посягнуть на священные права государя императора. - Взгляд его глаз с пожелтевшими старческими белками был сухим и горячим.
        Шешелов не шевелился, стоял вытянувшись, хотя ему очень хотелось сжаться и отступить от князя на шаг. Князь, видимо, понял его состояние. Выражение лица смягчилось.
        - Ты честно служил на войне. Но тогда видно было, где враг. Сейчас идет другая война, и враг другой: неприметный, коварный и очень опасный враг... - он сделал паузу, - брожение умов. Ни в какую другую эпоху не было столько брожения. Возникают противники власти. В народе дух непокорности и неповиновения.
        Он стал совсем близко к Шешелову, взял его за борт мундира. Складки у рта были жесткие.
        - Ты должен воевать так же честно, как раньше. Надо приобщать это брожение к содействию власти государя. Необходимо направлять эти силы на готовность помогать ей всемерно. - Выражение лица снова смягчилось. - Вспомни: кем ты был и чем обязан государю. Судьба большого и малого связана с его судьбой, с судьбой России. И ты должен драться. Не следует гнушаться даже мер тиранических, если они направлены на сохранение интересов монарха.
        ...Дарья вошла в комнату без стука, по-хозяйски неторопливо.
        И хотя она не успела еще ничего сказать, Шешелов поморщился: всегда кто-нибудь помешает. Днем испортил ему настроение писарь, теперь отвлекает Дарья.
        - Извольте кушать идти, барин. Обед подан.
        Поленья в печурке горели ярко. На стенах, на темном окне плясали отсветом тени. Шешелов обернулся. Глаза, не привыкшие к темноте, слабо различали только фигуру Дарьи.
        - Я не хочу обедать.
        - Это как же так - не хочу? Обедать надо.
        Так он и знал: легко от нее не отделаться. Но поступать с ней, как с писарем, ему не хотелось.
        - Послушай, Дарья, я сам должен решать, когда мне обедать. Ты обязана только сказать.
        - И-и, барин, эдак ты совсем отощаешь. Забудешь про обед за делами-то...
        Шешелов понял слова как намек на его безделье, раздраженный поднялся с кресла. Теперь он смутно видел ее лицо.
        - Иди, Дарья. Будет, как я сказал, по-моему.
        - Уж известно, так, батюшко, как ты сказал. А только обедать-то все одно изволь.
        Если бы он не слышал, как она говорила о нем с писарем! Но он слышал. И поэтому не сорвался, говорил внушительно-тихо, заговаривая ее, как привидение.
        - Иди, Дарья, иди. Я позову, скажу, когда надо...
        Дарья, наконец, повернулась, пошла, но даже в дверях все еще недовольно ворчала, будто бы обращаясь к себе, а на самом деле рассчитывая на его слух:
        - Чисто дите малое. Кажинный раз надо уговаривать поись. Хоть иди к ведуну, уж не сглаз ли какой...
        Шешелов расслабленно опустился в кресло. Дыхание сделалось частым и шумным, пальцы нервно теребили халат. Он знал, теперь не успокоится долго. Черт возьми! Когда-нибудь коляне заставят его взбеситься. И старался подавить раздражение, вернуться к прерванным мыслям. Все было так хорошо. Он думал о чем-то значительном, когда пришла Дарья. Днем писарь, теперь она. Он не успел додумать. Что? Что не успел он додумать? Топилась печь, плясали по стенам блики. Он думал о князе. Да, он был на приеме, и князь говорил, что не следует гнушаться мер тиранических...
        А дальше, дальше?
        Шешелов сидел у огня в мягком и низком кресле, но прежнее состояние, когда он мог вспоминать, переживая прошедшее заново, не возвращалось. Память отказывалась служить.
        Он встал и прошелся.
        Обжигая пальцы, достал уголек из печки; раскуривая трубку, успокаивался.
        Господи, ну что он так изводит себя? В колянах видит одни лишь козни. Все это похоже на мышиную возню, ту, в ночи, под полом. Те тоже вроде бы заняты чем-то, хлопочут, живут. И он, опасаясь писать о границе, хочет сохранить эту мышиную возню. Чего ради? Чтоб когда-нибудь известись, борясь за покой и уединение? Несуразица. Он должен решиться и написать князю откровенно и честно, как тогда, все, что он знает и думает о границе. Князь должен понять. Отданная земля полита кровью колян, людей русских. Князь воевал, он знает, кровь - это серьезно и дорого. Ему не нужно объяснять долго, что землю утратили не только коляне. Ее лишились Российское государство, монарх. Да, он сам говорил, что судьба большого и малого связана с его судьбой, и не следует гнушаться никаких мер для его блага...
        Шешелов встал, зажег свечу, взял с собою табак, пошел вниз в ратушу.
        Он еще не знал, что будет делать и станет ли вообще писать. Но ему необходимо было идти сейчас в кабинет, сесть за стол.
        Внизу дверь на кухню стояла настежь. Вкусно пахло наваристою похлебкой. Дарья в проеме двери ждала, когда он сойдет по лестнице.
        - Подавать обед-от? - голос обеспокоенный.
        «Что, - подумалось, - может, она и вправду решила, что я больной или порченый?» От недавней своей резкости Стало неловко.
        - Скоро, скоро будем обедать, Дарья.
        И сам удивился своему голосу: в нем ожила вдруг нотка приветливости и доброты. И это понравилось. Загораживая рукой свечу, он шел на половину ратуши и перемене настроения про себя улыбнулся, ему сделалось хорошо.
        В кабинете он зажег свечи, грузно уселся в кресло, закурил не спеша, с удовольствием. Аккуратно макая перо в чернила, старался не брызгать. Он не хочет пока исполнять предписания губернии по обновлению граничных знаков. И не только потому, писал он князю, что Кольская ратуша не имеет карты. Коляне хотят знать: почему ущемлены интересы Русского государства при установлении новой границы? Не было ли допущено злоупотребления подполковником Галяминым?
        Сомнения не терзали его. Мысли были простыми и ясными. Он покуривал трубку. Писалось легко.
        Коляне не могут забыть и простить обиды. И это понятно: земля - не только богатство и достояние державы. Это большое национальное чувство, которое заложено в человеке так же, как чувство добра, зла, любви. И его нельзя ущемлять. Иначе откуда возьмутся преданность, вера?
        Шешелов закончил писать, отложил перо и улыбнулся обрадованно пришедшей мысли. Ну, право же! Глупо себя подставлять под палку. Князь князем, письмо письмом, а губернию раздражать не следует. Ставить граничные знаки он поручит исправнику. Труд немалый, исправник постарается избежать его под любым предлогом. И хорошо! Шешелов в этом ему поможет и будет избавлен от его же доносов по границе. Не станет же исправник на себя жаловаться. А тем временем князь ответит...
        Шешелов взял исписанный лист и аккуратно его свернул. Завтра он отдаст его писарю, и тот перепишет ровным, красивым почерком.
        Пусть он узнает, что в нем написано и кому. Так даже лучше: шаг сделан.
        Наступит конец его, шешеловским, метаниям и раздражению.

36
            - Вот, - сказал Шешелов, подавая исправнику губернское предписание, - извольте. Я полагаю, его надлежит вам исполнить.
        С настороженностью исправник принял бумагу. Глаза забегали по письму. Шешелов наблюдал. Хотелось, чтобы исправник сам отказался столбы ставить. Дело ведь хлопотное. Их нарубить, ошкурить и обтесать надо, на места развезти. Лопарей разыскать, оленей. Все далеко от дома, надолго. Исправник усерден. Нареканий по службе старается не иметь. Правда, были слушки, грел он руки на контрабанде. Но Шешелов не стал тогда вникать в суть. И, может, напрасно.
        - Я к вам расположен, господин городничий, как к родному отцу, сердечно, - сказал исправник. - Но тут прямо сказано: «Встретиться с норвежскими комиссарами». А это для меня много. Я человек маленький. Вам бы тут самому лучше.
        Он отказывался. И причину назвал не пустую.
        - Для меня, господин городничий, время настало - никак отлучиться нельзя из Колы. Поморы домой вернулись. Вор на воре. Пьяницы; забулдыги! Поножовщина в кабаке. Тут ссыльных опять прислали. Шаромыги! Того и гляди, кишки кому-нибудь выпустят или поджог устроят.
        Ясно, он отказывается поехать. Но перечит со смыслом.
        Шешелов встал, закурил, прошелся по кабинету. Исправник ничего не сказал о границе. Рад или обеспокоен? Будто не о ней речь. Ведь заставил же тогда лопаря молчать. Знал, почему заставляет. А теперь отчего молчит?
        Проходя мимо зеркала, вдруг увидел: в спину ему смотрел откровенно недобрый взгляд. Шешелов повернулся всем телом, медленно. Исправник сидел, опустив голову. Вот, значит, что! Боится.
        И отяжелевшим шагом пошел к столу, подергал себя за мочку уха. Надо себя не выдать, поласковее бы с ним.
        И вспомнилось: с петрашевцами соглядатай был. Сидел с ними, вино пил, говорил, слушал. А сам дрожал от страха и от нетерпения предать. Ах, если бы в зеркало его кто-нибудь... Вот так же, хоть один раз, случайно.
        Помолчав, сказал тоном, какой мало знающие его принимали всегда за глупость:
        - В городе, правда, много сейчас хлопот. - Разглядывая перо, покивал в раздумье. - Но вы на досуге зайдите к писарю, распишитесь, что получили бумагу эту.
        - Господин городничий! Да я ведь...
        Шешелов обмакнул перо и в углу наискось написал: «Господину исправнику. К исполнению». Подписался, поставил число. Вот только в нетерпенье перо зря брызнуло. Сказал тем же тоном, успокаивая исправника:
        — Зима долгая. Столбы как-нибудь не спеша заготовить следует. Они почти тридцать лет ждали.
        А потом смотрел, как исправник шел к двери. Опять в зеркале промелькнуло его лицо.

37
        Первые дни работы для Андрея прошли как в бреду. Приходя по утрам в кузню, не раз уже был готов отказаться от ученья. Было тошно от одного вида молота. Все тело ломило, ладони опухли - ложку взять трудно.
        Афанасий был уже в кузне, сипло гудел:
        — Растопляй горно! Качай меха!
        И ненадолго совал в огонь железные заготовки.
        - Пошевеливай! - И уже одну из них успевал класть на наковальню, кивал головой: - Поехали!
        Андрей долго не мог привыкнуть: «поехали» означало хватать быстро молот и бить по тому, что лежало на наковальне. И он бежал к молоту, как в студеную реку: лучше с лету, вниз головой. Отрывал от земли его тяжесть и бил это малиновое железо, сжав зубы, словно не молотом, а кистями собственных рук бил.
        Никиты в кузне в эти дни не было, и Афанасий один справлял всю работу, допоздна держал при себе Андрея. Для Андрея же день проходил в угаре: качать меха, бить железо, принести воды, угля. И он ничего не видел из окружающего, не помнил, сколько и что ковал вчера или даже сегодня: все смешалось, сплылось в одно красное пятно на наковальне.
        Опамятоваться успевал в обед, ел много и долго, невольно ловя себя на мысли, что есть стал, как Смольков, - торопливо и жадно, словно с опаской: кто-то не даст насытиться, отберет.
        Ели вечером дома. Смольков сидел через стол, ковырял в зубах пальцем, сыто отрыгивал:
        - Повезло нам, Андрюха, с Суллем. Харч отменный. Повезло. Доверчивый сам и не жадный. Я все хвалю его. Что советую - слушает. А по-ихнему словам меня обучает нужным. Я уж знаю, как харч просить и работу. Дай срок, тебя выучу...
        Как сквозь туман, Андрей вспоминал: Сулль каждый день приходил в кузню. Стоял подолгу, сосал свою трубку, молчал. Андрея бесило это каменное соглядатайство. Хотелось выбросить Сулля из кузни. Но Смолькову про это не говорил. Дожевывал свой обед, торопился: к приходу Афанасия надо успеть горно почистить, разжечь его заново, принести угля, воды, подмести кузню.
        Как-то после работы - Андрей и не помнит, сколько уж дней прошло, - мылся он в Туломе вечером и заметил: против обыкновения, с ног не валится. Голый по пояс, оглядел себя: живот подвело, как у собаки, но грудь и руки, начиная от плеч, потвердели заметно. Чувствуя силу, потянулся легко, подумал: «Подержусь еще». А после мытья зашел за утиркой в кузню и, глянув на молот, сам подивился: мог бы стучать им сегодня долго еще.
        Делали они в тот день калитку к церковным воротам - работа вся из кованого прута. Афанасий, разложив на земле поковки, сидел на корточках, что-то соображая, составлял их. Узор получался затейливый и, наверное, нравился Афанасию. Он тягуче гнусавил вполголоса, напевал. Андрей, вытираясь, смотрел и увидел вдруг будущую калитку всю сразу, залюбовался. Поднял одну поковку, еще теплую, отливающую синевой, похожую на цветок загогулину, и рассматривал, поворачивая ее в руках. Граненая, завитая, она хранила еще тепло былого жара, когда, нагретая, меняла свой облик под ударами его, Андрея, молота.
        Афанасий неожиданно спросил первым:
        - Завидно сделано?
        Обычно они не разговаривали. Афанасий бросал слова будто в сторону, коротко, сипло: «Меха! Угля! Поехали!» При ошибках Андрея говорил, будто сам с собою: «Эво ты, ловкость какая!» И вздыхал нарочито громко, протяжно. А тут уловил Андрей что-то ждущее от него ответа и откликнулся искренне, не таясь:
        - Завидно.
        - Так-то вот. К рукам в придачу еще голова надобна.
        Говорить расхотелось. Не станешь же объяснять, что кузня ему чуть ли не волшебством видится. В их деревне тоже кузня была. Но не только молотом постучать или просто побыть в ней, а поглазеть кузнец не давал, гнал прочь. Афанасию за его придирками и невдомек, с какой завистью Андрей следит за его сноровкой. Побыстрее бы научиться работать. Пусть уж не как Афанасий - все горит в руках, - а хотя бы простые поковки делать. Но ведь и для этого ой сколько надо разуметь: и какое железо на что годно, и как что ковать, и как закаливать...
        Андрей с сожалением опустил поковку на место и тихо выдохнул:
        - Твоя правда.
        Больше в этот вечер не говорили.
        На следующее утро Афанасий вдруг взял молот из рук Андрея, заговорил, пряча глаза:
        - Ты левую-то руку к правой под мышку пускай, под мышку. А то на весу бьешь. Не с руки так и тяжко...
        И показал сам, как бить надо. Андрей попробовал. Оказалось, много ловчее и легче. Надо же, везде столько хитростей незаметных!
        А перед обедом, тогда же, случилось совсем неожиданное. Афанасий, помешав уголь в горне, не поворачиваясь, сказал:
        — Меня Афанасием кличут. Слышишь?
        - Знаю уж.
        - Ты за что попал в ссыльные-то?
        — Солдат я.
        - Служить не хотел?
        - А ты хочешь?
        - Ха! У нас это просто: полтораста серебром в год набора - и забот нет.
        - Я столько за жизнь в руках не держал.
        - Что такой бедный? Работать не любишь?
        - Крепостной я...
        - А-а... Ну, поехали.
        И может, то показалось Андрею, а может, и вправду: с того дня железо на наковальню ложилось не малиновым, а соломенно-белым, под ударами было мягким, податливым. И, хотя говорили они мало по-прежнему, работа в тот день шла куда лучше, почти в удовольствие. В тот день.
        А назавтра принес Афанасий половину от бочки, сколоченную крепко, бросил у наковальни.
        - Сулль Иваныч тебе работать велел вот на качалке...
        Андрей окинул новинку взглядом, спросил настороженно:
        - Зачем?
        - К шаткости пообыкнуть надо.
        Андрей походил вокруг, потолкал ногою - качается. Уж не сам ли Афанасий удумал? Покосился на него недоверчиво. Афанасий тоже качалку разглядывал, чесал задумчиво щеку:
        - Н-да... Супротив моря в два раза несподручней.
        Постоял, почесался, подправил ногой качалку и ловко вспрыгнул на середину. Качалка под ним, как маятник от часов, туда-сюда. Покачался Афанасий, к наковальне примерился, слез, усмехнулся.
        - Ничего, попривыкнуть можно. - И показал на нее взглядом. - Поехали.
        Андрей на качалку влез - она под ним вся ходуном ходит. Афанасий ему:
        - Бери молот!
        А Андрей и без молота устоять не может.
        - Бери молот, поехали! - командует Афанасий. - Да ноги-то присогни. Мягче держи их. Что они у тебя, ровно жерди, совсем не гнутся!
        К обеду Андрей так намаялся - стоять не мог. К счастью, Афанасий спешил куда-то, работу уже закончил. Андрей портки снял, закатал исподнее, забрел в Тулому. Вода холоднющая, а ноги словно совсем сухие, не слушаются. Афанасий постоял, поглядел.
        - Ноги так застудить можно, отымутся.
        И ушел.

38
        Андрей до сеновала едва добрался. Лег, вытянул ноги - тяжко лежать. Свернулся на бок, в калач, - еще хуже. Ни рукой, ни ногой от боли не шевельнуть - в спину что-то вступает. Обедать не пошел.
        Смольков приполз от лестницы, принес хлеба краюху, рыбы вареной, квасу в чашке.
        - Андрюха! Занемог, что ли?
        Андрею не до еды и не до Смолькова. Лечь бы так, чтоб тело чуть отошло, не ныло. Однако коротко рассказал. Смольков примостился рядом, слушал, не понимал.
        - Оно на что хоть похоже?
        - На пасхальные качели. - Андрей злится, что телу покоя нет. - Только без девок. А то как раз бы тебе там место...
        Смольков в последние дни заимел деньги, ходил как-то гулять в слободку и ночевал там. Сейчас насмешку Андрея принял смиренно. Помолчав, сказал:
        - Он тебе за кабак мстит.
        - Устанет...
        - Ты скорее устанешь. Надорвешься - вот те и грыжа, штаны полные. Что тогда? Себя беречь надо, Андрюха.
        - Завтра бы выдюжить, там пойдет...
        - Зря на силу, Андрюха, надеешься. Тут не кочевряжиться - хитрить надо. Чуть устал - и проси роздыху.
        Андрею представилось, как бы стал просить Афанасия. Вот бы уж тот повздыхал вволю.
        — Еще чего...
        — Притворись. Руку или ногу, мол, подвернул, боль нестерпимая. И жалуйся, не боись. Чай, язык не отвалится.
        — Я и матерью не учен этому.
        Все тело ныло. Андрей снова зашевелился, укладываясь удобней: господи, да где оно, это место, чтоб лечь и покой сыскать!
        - Болит?
        - Болит...
        - В баньку бы тебе да попариться. Хочешь, поговорю с Суллем, чтоб велел истопить хозяйке? Он для меня что хошь сделает.
        Смольков от Сулля на шаг не отстанет. Работа у него легкая, отъелся Смольков, порозовел. Даже хихикать стал реже.
        - Поговорить? - переспрашивает Смольков.
        - Уймись ты! Без вас с Суллем тошно.
        Смольков обиделся и уполз вниз. Андреева еда стояла нетронутой.
        Всю неделю лил дождь. Ветер северный, холодный, казалось, нарочно гнал на Колу тучу за тучей, чтобы они тут опорожнились. Даже на сеновале только и спасения, что шкуры постельные. По утрам из-под них не хотелось вылезать: сухой сменки не было, а посконный зипун и онучи не просыхали.
        Поднимался Андрей, унимая дрожь, и, набросив зипун на голову, бежал через лужи в кузню. Шустро растоплял горно, грелся и завтракал тем, что хозяйка клала ему в узелок с вечера. Задрав ноги к огню, сушил лапти. Как ни берег их он, сколько ни латал, поизносились. Оставалась еще одна пара, праздничная, а что потом будет - Андрей не знал. Правда, Сулль обещал одеть на зиму, но когда это еще будет.
        Афанасий стал приходить в кузню поздно, здоровался кивком, снимал с себя дождевик, встряхивал, его, аккуратно вешал на гвоздь. Надевая кожаный фартук, бросал на качалку короткие исподлобья взгляды и, отвернувшись, подолгу перемешивал уголь в горне.
        Потом целый день Андрей мучился на качалке. Трудно она давалась. Но работа шла-таки. Былой дрожи от слабости уже не было, и тело больше не ныло, как от надрыва. Работа спокойно шла, неторопко. Сулль, говорят, подался в погост лопарский шить из шкур им одежду, давно не показывался. Смольков бездельничал: ел, спал или резался с хозяином в подкидного. За обедом жаловался Андрею:
        - Вволю уж ем и сплю, а мясом не обрастаю. Видать, кость у меня особая, тонкая.
        Он щупал свои бока и живот, сокрушался:
        - Ну хоть бы чуть приросло, а то в слободку ходить никакой приятности нету.
        Крестя рот в зевке, спрашивал, не слыхать ли о Сулле чего, и опять забирался на сеновал спать.
        ...Сулль пришел в кузню совсем неожиданно, со Смольковым. Поздоровался от ворот хмуро и стал там, как обычно, с трубкою, наблюдал. Андрей взгляд его даже ногами чувствовал. Смольков суетился за Суллем, что-то ему шептал. «Принесла нелегкая», - думал Андрей и чувствовал, как ноги под этим взглядом тяжелеют, не слушаются. Скорей бы уж слезть с нее, что ли. Но не успел подойти к мехам, как Сулль словно ожил: скинул малицу, схватил держак от метлы и подталкивает Андрея к качалке, сует ему в руки молот:
        - Бей! Бей! Попадай сюда! - И пристукивает держаком по наковальне, водит туда-сюда. Сам ощерился, руки расставил, присогнул ноги, глаза блестят.
        Андрею спешка Сулля совсем непонятна, но он становится на качалку, пружиня ногами, ловит взглядом держак на наковальне.
        Дзиннь! - Сулль успевает убрать держак, и молот звонко отскакивает от наковальни, сильно прыгает в сторону. Андрей не может его сдержать и соскакивает с качалки.
        - Плохо! Плохо! - кричит Сулль Афанасию. - Надо попадать палка! - Он машет ею у самого носа Андрея. - Палка! - И бегает раздраженно по кузне, и снова подталкивает Андрея к качалке: - Пошел! Пошел! Стой сюда!
        Андрею шатко стоять, затея раздражает его непонятностью.
        - Попадай палка! Попадай! - кричит Сулль и водит ею по наковальне, а сам впился в Андрея взглядом, готовый мгновенно убрать ее.
        Дзиннь! - бьет молот по наковальне и летит в сторону.
        Смольков смеется:
        - Ты, Андрюха, как в зыбке стоишь.
        - Что тут надо?! - бешено оборачивается Сулль.
        Афанасий поднял кулак, цыкнул яростно:
        - Пшел вон, зашибу!
        Смолькова за двери словно ветром сдуло.
        - Попадай! - орет Сулль.
        - Ты спокойня, спокойня. Поехали, - говорит Афанасий.
        Примерив глазами и выждав чуть, Андрей бьет.
        Хрясь! - крошится держак в мелкие щепки. Молот не прыгнул, и Андрей снова посылает его на палку. Сулль не успел отдернуть, и она крошится с сухим неприятным звуком. Сулль лишь теперь успевает убрать ее, но и Андрей успевает сдержать молот.
        Мгновение они смотрят друг на друга.
        — О-о! - протягивает довольно Сулль. - Это хорошо. Хорошо!
        И, отбросив смятую палку, хватает железный прут, опять щерится, не спуская с Андрея глаз, кричит:
        - Еще попадай! Еще!
        - Ты спокойня, спокойня, - говорит Афанасий.
        Дзиннь! - мимо. Дзиннь! - мимо.
        Андрей начинает входить в раж: страстно хочется одолеть Сулля, но Сулль ловок чертовски, в последний миг успевает сдвинуть прут.
        - Попадай! Попадай!
        Бац! - на мгновение молот приковывает прут к наковальне.
        - Попадай! - орет Сулль.
        Бац! - и снова прут оседает под молотом.
        Может, хотел схитрить Сулль, а может не успел убрать прут, но молот настиг его почти на весу, по ту сторону наковальни: вылетел прут из рук Сулля. От боли Сулль крутанулся волчком, пряча руку под мышкой и приседая:
        — О-о-о! Дьявол!
        Андрей слез с качалки понуро и виновато. Афанасии хлопает по плечу Сулля, хохочет:
        — Попадай, попадай! Ну-ка руку-то покажи, Сулль Иваныч. Кости целы?
        Сулль держит руку под мышкой, разглядывает Андрея и кивает в его сторону Афанасию:
        — Хорошо.
        — Хорошо, - в тон ему вторит и Афанасий. - Сойдет лучше некуда.
        Сулль осматривает ладонь, шевелит пальцами.
        — Ничего, - протяжно говорит он, набивает табаком трубку и долго прикуривает ее от горна.
        Андрей и Афанасий ждут молча.
        — Будем грузить шняка, - медленно говорит Сулль.
        — Сейчас? - изумляется Афанасии.
        — Да.
        — Может, завтра с утра?
        - Нет, завтра будем уходить.
        - Вот те раз! - удивляется Афанасии.
        Сулль достает из кармана ключ и сует Афанасию.
        — Это амбар. Там все хорошо готово. - И тычет в
        Андрея и Афанасия. - Ты и ты. Надо носить на берег. Все носить! Шняка будет скоро.
        Сулль надел свою малицу и ушел.
        — Вот те раз! - опять сказал Афанасий.
        Вверх по туломскому берегу у колян длинною улицей - амбары. На клетях поднятые от земли, чтобы пакость какая не заводилась, амбары стояли добротные рубленые, с навесами. Складывали коляне в них снасти на зиму, паруса от шняк, яруса рыбные, хранили и рыбу соленую, для себя и для продажи. Здесь же держали свои амбары и вешняки мурманцы, люди пришлые, что появлялись на Мурмане в летние промыслы из Мезени, Онеги, Кеми и прочих мест побережья Белого моря и лесистой Карелии. Тут же был и амбар Сулля.
        Афанасий, наверное, знал его давненько. Подошел уверенно, не задумываясь. Андрей вошел следом - из амбара дух рыбный, густой. Подумалось: «Вон чего все амбары за городом».
        В амбаре полутемно, но разглядеть можно: мешки, свертки из парусины, бочонки и бочки, шкуры оленьи, веревок кучи.
        Афанасии кинул на берег взгляд, показал Андрею:
        — Вон на те мостки носить будем.
        — Они сюда приплывут?
        — Чиво? - откликнулся смешком Афанасий.
        — Говорю, Сулль Иваныч на шняке сюда приплывет? - Андрей старался сказать яснее.
        - На шняке не плавают - ходят. Идут, значит.
        Еще когда закрывали кузню и Афанасий прятал ключ в условное место, Андрей обратил внимание: как-то уж лихо больно перекрестился на дверь он: «Ну покуда прощевай, кормилица!» Закрыл кузню и словно оставил в ней же и сиплость свою, и угрюмость. Совсем другой человек. Даже разговор стал вести без превосходства, на равных будто.
        - Запомнил?
        — Запомнил, - сказал Андрей.
        — А кротилку видел свою?
        - Нет. Что это?
        — Вон лежит, - нагнулся и подал Андрею деревянный молот с полпуда весом. Рукоять добротная. - Вишь, какая она, матушка-выручалочка.
        — И что ей делать?
        — Акул бить. Как из воды нос покажет - бей кротилкой пошибче. Тут она такой кроткой станет - что хошь с нею делай. Только поспешай знай, не мешкай.
        - А дальше?
        - Ну, ежели память ей отшибить ладом, дальше просто. Ляпом ее подхватишь - и на борт. Клепики братаня ковал - видел?
        Андрей кивнул.
        - Брюхо вдоль распластаешь: печень в обрез, шкуру долой - солить потом будем, а остальное обратно в море, товаркам ее на корм, значит.
        Андрей побросал кротилку с руки на руку, поиграл ею. Легковата, пожалуй, а так ничего себе, ладная будет.
        - Она - мне, что ли?
        - Тебе.
        Андрей отошел чуть, примерился, как бы мог ею ударить.
        - А промахнусь ежели, как нынче в кузне? Или, часом, память не отшибу?
        Афанасий ему:
        — Может и осерчать акула. Тот год с Сулль Иванычем ходил один нашенский. Был случай, промахнулся, разинул рот.
        - И что?
        - Ничего особого. Без ноги теперича. Сказывали, еле ушли потом. Акулы хотели и шняку опружить, когда кровь-то учуяли. Так-то вот.
        Когда Сулль со Смольковым пришли на шняке, у Андрея с Афанасием было все готово. Грузили шняку споро, в согласье. Сулль со всеми на равных, шутит все, улыбается. А когда закончили, спохватился:
        - Нет еще новых весла. Там угол другой поставлен. И бочка нет малый.
        И Смолькову кивнул: пойди, мол.
        Видно было, как Смольков в дверях долго с бочонком возился. Афанасий со смехом шумел с мостков:
        - Помочь, может? Тяжко тебе с непривычки-то!
        - Да, да. Тяжко ему, - шутил и Сулль, и они с Афанасием смеялись без особой причины, словно веселье распирало их, словно не на акул собирались они в море, а на вечёрку, какую год ждали. Не верилось, что совсем недавно это Сулль так зверел в кузне. Глядя на них, смеющихся, Андрей вдруг почувствовал: на душе легко стало, будто долго нес груз тяжкий, а сейчас отдохнуть сел и скинул. Улыбаясь, пошел к Смолькову.
        Бочонок чудной какой-то, весь в аккуратных дырках - насквозь светится. Дырки большие, аж пальцы лезут. «Для чего такой?» - удивился Андрей. Смольков на мостки оглянулся, не идет ли кто, зашептал:
        - Молодец ты, Андрюха, добрый. Пришел без смеху. А иноверец, ишь ведь, тоже оскалился. Чего смешного? Может, не этот нужен. Правильно ты его саданул по рукам в кузне.
        - Получилось так. Без умысла.
        - Со мной-то чего хитришь? Видел я. Правильно саданул. Пусть знает: мы за себя тоже стоять умеем.
        - Да ладно ты, брось, - отмахнулся Андрей. - Возьми лучше весла. - И кинул себе на плечо бочонок, пошел к мосткам.
        Сулль осматривал в шняке поклажу, перебирал все руками.
        - Теперь все нашел? - спрашивал Афанасий.
        - Надо не забывать, все держать в память, все брать.
        - Так ведь забыл уже.
        Сулль обеспокоенно оглянулся.
        - Забыл? Что забыл?
        - Ну да, - Афанасий задрал бороду, поскреб под ней горло, кривя губами. - Обычай забыл.
        Сулль засмеялся.
        - Ничего не забывал. Сейчас будем накрывать шняка и ходить домой, делать обычай.
        Афанасий кивнул на шняку и посоветовал:
        - Ее надо в Колу ставить.
        - Пусть тут, - сказал Сулль.
        - Отсюда в море не ходят, Сулль Иваныч, - настаивал Афанасий.
        - То одинаково.
        - Не спорь, Сулль Иваныч. И отцы, и деды оттель ходили. И мы завет рушить не станем, оттель пойдем.
        — От крест? - спросил Сулль.
        - От креста. Бласловясь пойдем, по обычаю.
        — Сулль подумал, глядя на Афанасия.
        - Хорошо, - сказал он.
        ...Вечером на сеновале Андрей завернулся в шкуры, лежал, вспоминал день, принесший столько неожиданностей и перемен.
        Ужинали они у Сулля, с водкой. Сулль добрый, веселый и разговорчивый. И Афанасия хвалил, и Смолькова, а предпочтение все же ему, Андрею. Все клал ему на плечо руку, растягивая слова, приговаривал:
        — Ты есть хороший русский душа: быстро учился, много терпелив. Если маленько сердился, - смеялся Сулль, - это ничего. Я хорошо понимаю такой люди. - И хлопал по груди Андрея, смеялся лукаво и заговорщицки. - Ты должен иметь тут. Как это по-русски?
        - Везенье, - подсказал Афанасий.
        - Во-во! Ты должен иметь тут везенье. И свой, и мой. Я верь в это.
        Таких слов к себе Андрей сроду не слыхивал. В душе его встрепенулось и разлилось радостное, хмельное. Уж за такие слова он постарается. Коль на него так надеются - из себя вылезет, а докажет. Колотушкою рыбу бить - эка невидаль! Той кротилкой без передыху махать готов. В кузне, на молоте не просил роздыху, а в море-то, Афанасий сам говорил, легче. С ним-то как все обернулось: оба у Сулля в работниках, хотя Афанасий и вольный, и в море не раз бывал. Совсем другой Афанасий стал, не то что в кузне. Пьяный уже, все тянулся с чашкой водки к Андрею.
        Когда отужинали уже порядком, Афанасий вдруг взбаламутился, стал звать к себе в гости. Сулль и Смольков поупирались немного и согласились, а Андрей к Афанасию не пошел. Перемен и так много. Да и рубаха его холщовая в кузне совсем засалилась, другой не было. До гостей ли? Чего людей обижать таким видом? И забрался на сеновал, вспоминал разговор у Сулля, пока внизу, у лестницы не завозился Смольков.
        Он взбирался ощупью и сопел громко, пьяно. Досадно, что он скоро приперся. Андрею сегодня ни разговаривать с ним, ни слушать его не хочется. И он отворачивается к стене, в угол, спит будто.
        Но Смольков нашарил его в темноте и затормошил настойчиво, бесцеремонно:
        - Андрюха! Андрюха! Проснись-ка, скажу что!
        Он шутейно валится на Андрея и, обдавая сивушной вонью, шепчет в лицо:
        - Да проснись ты, проснись!
        Смольков игрив, он пробует щекотать Андрея, но только злит этим.
        - Чего разыгрался-то? - Андрей недовольно пошевелился.
        - Угадай, кого видел я?
        Черт их знает, куда они все пошли, где были и кого видели! Андрей одно только хорошо знает: дел теперь никаких. Шняка груженая у причалов, поутру в море.
        - Я ажник речи лишился, - шепчет Смольков. - Какая она баба! Эх, не там встретились!..
        Тон у Смолькова такой, что Андрей невольно насторожился. А Смольков уже чувствует это, важничает:
        - Новость тебе скажу - ахнешь! Помнишь, сюда везли нас?
        - Ну.
        - Девка была красивая, помнишь?
        - Ну.
        - Так вот, она...
        Смольков тянет нарочно, чтобы разжечь Андреево любопытство, и, наконец, выдыхает:
        - Она племянница Афанасия!
        Андрея будто паром обдало банным, сухим, жарким, но что-то в словах Смолькова заставляет его сдержаться.
        - Не помню, - бормочет и укладывается поудобней.
        - Да как же? - горячится Смольков и опять тормошит. - Помнишь, девка красивая приходила? На лодке? С нами говорила еще, Нюшка ее зовут.
        - Которая тебя за ухо таскала? - сонно спрашивает Андрей.
        Смольков поперхнулся, словно водой на него плеснули.
        — Да я с ней нынче знаешь как?
        Андрей пошевелился нетерпеливо, отодвигая Смолькова:
        — Ладно, уймись, спать я хочу.
        Было слышно, как Смольков шуршал сеном, расстилая оленьи шкуры, вздыхал и сопел. Потом угомонился. Андрей подумал, что Смольков уже спит, когда неожиданно и совсем непьяно тот негромко сказал:
            - А она про тебя спрашивала... да. Не усох ли, говорит, Андрей в кузне-то?
        До зуда от нетерпения захотелось повернуться к Смолькову и растолкать, расспросить, но усомнился: откуда она знает, как его звать? Врет Смольков. И остыл. Говорить о ней расхотелось. Да и мыслями чего зря баловать?! До нее, как до неба, не ближе.
        Но, как бы ни гнал их прочь, мысли не уходили. В красной кацавейке встала перед ним Нюшка. Глаза большущие, синие. На пунцовых губах колдовская ее улыбка: «Эй, добрый молодец!»
        Андрей рывком поворачивается на другой бок, сердито укладывается удобней. «Колдунья! - думает зло. - Ведьма! У обычной девки разве такие глаза бывают?»
        ... Может, спал Андрей, а может, не спал, а лишь бредил сонными мыслями наяву, только очнулся от зова, увидел: в сумерках торчит с лестницы жидкая бороденка Смолькова.
        — Чего тебе? - приподнялся Андрей.
        - Вставай!
        На дворе еще темень.
        - Куда в такую рань?
        - Велено в баню идти.
        Вспомнился разговор вчерашний о Нюшке. Потянулся, выбираться на холод не хочется, и разом сбросил с себя тепло.
        - В баню так в баню.
        Баня натоплена истово, аж дух от жары захватывает. Андрей быстро помылся. В предбаннике на лавках ворох одежды. Исподнее из холста нового. Верхнее все из парусины смоленой да из шкур оленьих, мягких на ощупь.
        - Вот это мы счас оденемся! - Смольков суетился радостно и без разбору хватал одежду подряд, примерял.
        Андрей, подчиняясь его азарту, не отставал. Исподнее сразу нашел по росту, а шкуры все разбирал, разглядывал.
        - Не знаешь, куда что надеть?
        - Не знаю, - смеялся Андрей.
        - Эх, ты! Портки от рубахи не отличишь.
        Андрею в новой одежде просторно, тепло, только непривычно. Смольков, как из бани вышли, забежал вперед, стал подбоченясь.
        - Чем я не Сулль теперичи?
        «Мозгами», - Андрей не сказал, сдержался. Мозги у Смолькова тоже на месте были, Андрей давно это понял.
        Сулль сидел на крыльце, курил, а рядом - Андрей сразу и не узнал - в такой же, как у них со Смольковым, одежде сидел Афанасий.
        - Смотри, Иваныч, - подал он голос, - поморы идут.
        Сулль придирчиво стал разглядывать их в одежде: поворачивал, щупал, похлопывал и остался будто доволен.
        - Чего мешкать? - подгонял Афанасий. - Зови к столу.
        За столом Сулль не разговаривал. Из единственной бутылки кулаком вышиб пробку и разлил все по чашкам.
        - Будем маленько выпить за наше везенье, - сказал и чокнулся чашкой со всеми, выпил первым.
        Серьезное настроение Сулля передалось. Ели молча, долго, основательно насыщались лапшой с мясом, отварным палтусом и творожными шаньгами с чаем. А когда, насытившись, перекрестились перед образами, Афанасий сказал Суллю:
        - Я первый иду.
        Сулль молча кивнул.
        С хозяином прощались в обнимку, с трехкратным целованием, хозяйке кланялись в пояс, благодарили. А потом шли следом за Афанасием Сулль и Смольков, Андрей замыкал шествие. Шли отчего-то не по мосткам, а по улице, по середине. Мурава на улице вся пожухла и пожелтела и лишь кое-где отливала былою зеленью. Улицы тихие, людей никого. Окна домов смотрели сонно и равнодушно.
        Не доходя до крепости Афанасий повернул вправо и пошел вниз по улице, в сторону реки Колы. Смольков забежал вперед и пошел рядом с Суллем. Андрею было слышно, как он шептал:
        - Туда же нам надо, Сулль Иваныч, - и обеспокоенно показывал рукой влево, в сторону крепости и причалов.
        - На Коле есть крест. Там надо делать поклон, - сказал Сулль.
        - Почему не в церковь?
        - Я не умей это сказать. Это надо смотреть.
        Сулль положил руку на плечо Смолькова, и они шли по траве рядом, обходя стороной лужи. Подбирая слова, Сулль говорил:
        - Иметь поклон на такой крест очень важно. Это чем стоит дерево. Корни. Ты сейчас будешь посмотреть.
        Подошли к кресту. Сулль, придерживая Смолькова, остановился. Афанасий прошел еще и стал у креста первым.
        Крест из дуба, тесаный, толщиной в человека, высокий - Андрею рукой не достать макушки - стоит одиноко на берегу; повернулся спиной к реке и восходу, лицом к городу. На кресте вырезана надпись темная - старинная, видно. Поверхность потрескалась, покосились буковки. Смольков, вглядываясь, прочел медленно, тихо:
        — «В лето 1635 июня в двенадцатый день поставлен на поклонение всем христианам».
        Андрей разглядывал крест, снова подивился Смолькову.
        Афанасий перекрестился, стоял торжественно, со строгим лицом иконы, молитву, наверное читал молча.
        Из-за варак показалось солнце, позднее, заспанное нежаркое. Потянуло лучи свои к тучам, позолотило их, вараки, крыши домов и крест.
        — То хорошо очень, зашептал Сулль.
        Афанасий оглянулся на всех, пригласил:
        — Поклонимся.
        Медленно и чинно перекрестился и отвесил глубокий поклон кресту.
        Андрей, Сулль, Смольков, крестясь, положили поклоны низкие, в пояс, как и сам Афанасий, доставая правой рукою землю.
        - Пошли, - сказал Афанасий и, не оглядываясь, зашагал вдоль берега, к крепости.
        Смольков догнал опять Сулля.
        - А ты пошто, Сулль Иваныч, на наш крест молился? Грех ведь.
        И опять Сулль положил ему на плечо руку, и опять медленно подбирал слова:
        - Крест не есть бог, храм. Мой поклон для земля, город, река и все люди. Для родня, который давно очень помирал.
        - Твои родители тут жили?
        - Зачем родители? Крест не есть для родитель. Крест есть поклон, куда пошел тоненький нитка от свой душа. Самый дорогой. Я не умей сказать хорошо. Такой слов нету. Это надо понять не голова.
        Афанасий проворно снимал со шняки парусину, складывал ее по-хозяйски. Подошедшему Суллю кивнул на залив:
        - Время к малой воде идет, Сулль Иваныч. Поспешать надо.
        Сулль оглядел залив и вараки, послюнявил чуть палец, поискал ветер.
        - Да. Все хорошо, - и полез в шняку ставить рулевое весло.
        Афанасий возился с парусом, ставил мачту. Смолькову и Андрею распорядился:
        - Отдавайте.
        Отвязали шняку, поднатужась, оттолкнули ее от причала и запрыгнули в нее сами. Шняка плавно закачалась под ногами. Сулль на корме подгребал рулевым веслом. Андрея со Смольковым посадили на весла. Кое-как отгребли от причала. Афанасий поставил прямой парус, закрепил бечевку к борту. Парус затрепетал и наполнился, натянулся от ветра. Шняка медленно и послушно пошла в залив. Сулль на корме держит руль, улыбается и, поглядывая вперед, втягивает носом воздух.
        - Что все нюхаешь? - Афанасий сел успокоенно, оглядел всех.
        - Хорошо пахнет. Везенье...
        - Нельзя так, Сулль Иваныч. Ничем не пахнет еще, - предупредил Афанасий.
        - А я тоже слышу - пахнет, - сказал Смольков.
        — Чем пахнет? - недовольно глянул на него Афанасий.
        — Съестным.
        Сулль с Афанасием рассмеялись.
        От застолья часу не минуло. Как же ты на сытое брюхо учуял?
        Смольков отшутился:
        - А у меня брюхо, как самоварная труба - всего-то через одно колено. Сколько ни ем, все голоден.
        Андрей устроился меж мешков и бочек, сидел развалясь, поглядывал на берега, на уплывавшую Колу, на Смолькова, Сулля и Афанасия. Плавно шняка идет по тихой глади, тепло в одежде поморской. И опять на душе Андрея знакомые уже покой и легкость, словно нашел он, что не терял, не искал сроду, но чего всю жизнь ему не хватало.

39
        Нестерпимо хотелось пить. Во рту сухо, в груди будто угли тлеют: жжет все. Кир сел на кушетке. Хмель еще не прошел, кружил голову, томил жаждой. Воды бы! В сенцах, держась крючком за край кадки, плавает в холодной воде ковшик. А на кухне, Кир слышит, ходит отец. Встречаться же с ним не хочется. Что он там делает? Пошел бы куда-нибудь. Эх, студеной бы сейчас, из ковшичка! Напиться бы - и уйти.
        Кир потерял счет дням и не знает, сколько раз встает утром и, избегая встречи с отцом, уходит. Возвращается ночью пьяный. А вчера и дома не ночевал. Забрели ватагою на окраину Колы, в слободку, гуляли у вдовушек. И ночевали там же. Тьфу, дернул же черт!
        А что он ругает себя? Кому какая забота, где он был и что делал? Он прощается с Колой, он гуляет. Господи, как хочется пить!
        Кир встает и, решившись, идет на кухню, угрюмо здоровается с отцом, направляется в сенцы. Пройти бы кухню, чтобы отец не окликнул. Кир напьется воды и уйдет. В кабаке теперь народ завсегда есть, полечат. Правда, отец забрал из комода деньги, но кабатчик и так подает, записывает.
        В сенцах Кир зачерпнул торопливо ковшиком - темное зеркало воды пошло кругами, в руках дрожь нетерпения, - пил жадно и громко, большими глотками. Отец подошел, стал около, наблюдал. Кто ему воду носит? Сам?
        Граня? Вода холодная, ломит зубы, студит нутро. Кир перевел дух.
        - Экий красавец ты.
        - Знаю, - нахмурился Кир.
        - Ты нынче из дому не смей ходить. И хмельного не пей. Нужен мне будешь. - Тон у отца - не поспоришь. Сказал и пошел в подворье.
        Кир вернулся в горницу и рассматривал себя в зеркале. Лицо опухшее, под глазами мешки. Глаза, как у рыбы, красные. Лег опять на кушетку не раздеваясь. Костюм столичный измят, рубаха грязная стала, разит потом. За окном дождь тоску навевает: льет и льет. Вон почему разит потом - костюм не высох после вчерашнего. Вечером в дождь попал. А утром шли из слободки, пьяные уже, - кузнец Никита навстречу. У Кира аж в груди захолонуло: вдруг дома, при Нюшке, обмолвится, где Кира встретил. Жених! Обещал свадьбу! «Эх, Нюшка, Нюшка! Тебе-то теперь как сказать все? Чтобы поняла: не откажет отец в женитьбе, даже рад будет - по его выходит. Не откажет, да мне-то с ним каково идти в соглашение?! Эх, забота ты, Нюшка! Нет сейчас сил пойти к тебе и просить подождать до будущей осени. А выход только такой видится».
        В груди опять жжет. Водки бы стаканчик да огурчик соленый! Как же худо неприкаянным быть! А в кабаке питухи, поди, собираются. Парамоныч пшеничную подает.
        Из кухни голос отца позвал:
        - Поди-ка сюда!
        «Что ему надо?! О чем разговор, коль шхуна в Норвегах?» Кир хмурится, но поднимается и идет на кухню. В дверях приваливается к косяку, засунув руки в карманы, ждет.
        Отец сидит за столом, в руках планка ровная, струганая, нож острый, на столе счеты. Раз, раз, раз! - пощелкивает на счетах, режет ножом метки на планке, а сам нет-нет да и кинет на Кира недовольный взгляд.
        - Смотреть на тебя тошно. Пообиходил бы себя хоть немного.
        - Хворый я, - равнодушно роняет Кир и просит: - Дал бы лучше опохмелиться...
        - Возьми, - вздыхает отец осуждающе, - в шкафу стоит.
        Кир выставил из шкафа на стол капусту малосольную, хлеб, сел на другом конце стола, налил неверной рукой, выпил и долго морщился, содрогаясь, нюхал хлебный кусок.
        - Не боишься пить столько дней?
        - Чего бояться? Не ночной тать - на свои пью. - И попрекнул, не сдержался: - На водку я, поди, заработал.
        - А устав знаешь?
        — Какой устав?
        - Судебный...
        - Он по себе, а я по себе.
        - Сказано в нем: «Кто злобычен в пьянстве, или более времени в году бывает пьян, нежели трезв, того присуждать к строгому наказанию розгами».
        Кир перестал жевать: еще чего? Век жил, а отца, выходит, не знал.
        - Чего пужать? Ступай да скажи. Пусть напоследок отстегают.
        - Почему напоследок?
        - Надумал уехать из Колы я...
        Отец известие принял спокойно, и это задело Кира. Знал, выходит, к чему дело идет.
        - Что ж, коль решил покинуть отца на старости - с богом. В час добрый. - И помолчал. - Куда же надумал?
        Отец на счетах щелк-щелк - на планке зарубка: делает себе численник на год следующий. Ложатся зарубки: прямые - будни, воскресенья - ложбинкой, косые - престольные праздники.
        Кир жадно ест с хлебом капусту, запивает рассолом прямо из миски: хороша капуста в похмелье!
        - Подамся в Архангельск. Наймусь к купцам.
        - И это неплохо. Я у купцов всю жизнь ходил. Капитал наживал им. Теперь ты ступай.
        - Не от жиру бешусь - от нужды.
        — А нужда в чем?
        Тон отца не звал к откровенности. Ишь куда тычет - в боль самую: худо-де в найме быть. Нужда в чем?! Будто не понимает.
        - Родным отцом стал не понят.
        — А ты другим бы порассказал.
        — Говорил. С дядькой Матвеем.
        — Умная голова. Что же он?
        Кир впервые за последние дни ел. Жжение в груди стихало, уходила дрожь, голова яснела. Не вскипеть бы теперь, высказать: наказать меня - в твоей воле, а заставить думать по-твоему - не надейся. Вина за ту землю все равно, в моих мыслях, на вас, стариках, останется.
        Кто в то время жил в Коле, когда землю продали, разговора о ней, как суда страшного, опасаются. И дядька Матвей на тебя схож; бочком да в сторонку молчком.
        Отец перестал резать численник, поднял голову, руки на коленях расслабились, сказал раздельно и терпеливо:
        - Зря людей не вини огулом. Не их вина, что тогда жили. Не нехристи ведь какие - руки на себя не наложишь от несогласия. И войной против своего царя не пойдешь: его земля, он знает, что делает.
        «Экий послушный да терпеливый. Забыл моего деда? Налить бы еще стаканчик, тогда и поговорить бы уж». И потянулся рукой к бутылке, подвинул ближе к себе.
        - А твой отец не за это ли в Колу ссыльным попал? Или он с Пугачем не против царского дома хаживал? А ты? Царь знает, что делает! Ничего не знает он про ту землю! А если бы истину-то ему поведать, неизвестно еще, как бы он сам повернул с тем случаем.
        - Горячий ты, кипяток прямо, - осудил отец. - И мы ведь не всегда старыми были. И тоже так думали. А исправник с городничим рассудили иначе. Меня от позорной-то порки только крест царский спас. А то отстегали бы принародно, не хуже, чем и Матвея.
        - Писаря?!
        - Писаря.
        - Мне кабатчик сказывал: не пороли дядьку Матвея.
        Голос отца тихим стал.
        - Матвея одного из колян пороли. Смолоду шустрота его не только на баб тратилась. Думал - ништо, народ в обиду не даст. А народ супротив власти-то не пошел. Царская она. Матвея отстегали да еще каторгой пригрозили. Духом-то он и сломался. Года три на людей и глядеть не мог. Чуть к норвегам жить не ушел. Да стерпел потом и остался. Хоть и худо житье, а куда с родной земли денешься?
        Это была для Кира новость. В памяти всплыли медленно поднимающийся из-за стола писарь, его отчужденный взгляд и слова: «Как знаешь, как знаешь». Он шел к выходу, а Кир глядел ему вслед. Подавались назад его плечи, прогибалась спина. Кир раньше и не задумывался, почему так трудно он ходит. Правда ведь - почему? Шлеп-Нога... Разве мог он с Киром говорить в кабаке серьезно? Кир пьян был, задирист. А писарь все-таки намекнул: стоит подумать, мол.
        - Я не знал этого, - голос Кира осел.
        Отец вздохнул:
        - Многого ты не знаешь.
        И отложил занятие в сторону, подсел за столом ближе к Киру.
        - Народ-то смолчал тогда потому больше, что земля та надобилась не очень. Так, промышляли иногда рыбку да зверье там, а чтоб к торговле приспособить ее - мыслей не было. Посчитали промеж себя: Север велик, земли и воды всем хватит. На том и утихли. Тогда с мурманской рыбой ходить в столицу еще нужды не было. Она и в Архангельске хорошо продавалась. Это сейчас русские купцы за копейками рыщут, а тогда... Ты стакан-то оставь пока, обожди пить. Ишь, разохотился.
        Кир послушался, отодвинул стакан. Конечно, знай он про дядьку Матвея раньше, говорил бы иначе с ним. Ой, как нехорошо-то получилось! И все отец: не мог сказать раньше... А может, не поздно еще сходить, повиниться, довести до конца разговор?
        - Когда я начинал плавать, - говорил отец, - в Архангельске было пять купеческих корабельных верфей, была биржа не только для местных, но и приезжих купцов. До сорока торговых домов вели дела свои с заграницею. Почти шестьсот купеческих капитанов ходили в Голландию, Неметчину, Англию. Это тебе не шутка. А вывоз товаров из Архангельска превосходил привоз на пять миллионов рублей.
        Разговор о дядьке Матвее, о той земле уходил в сторону. Кир слушал рассеянно, думал: «Опять хитрит. Сует свои старческие воспоминания о прежней жизни. Что мне с того, как раньше было? Про сейчас надо».
        Вслух сказал:
        - Широко вы жили. А теперь в Архангельске нет ни одного русского торгового дома, нет и биржи. Зато иностранных фирм - пруд пруди...
        - Все верно, - согласился отец и, помолчав, заговорил, вспоминая: - Как они возникали, я все воочию видел. Силу они с умом набирали, исподволь. В прошлом веке на них и внимания не обращали, а в этом они как грибы пошли: там фирма, там контора. И все русских купцов теснили. А потом капиталом так давить стали, что и Санкт-Петербург им навстречу пошел: в восемьсот десятом году уже и биржа закрылась, на следующий год - министерство коммерции... Во какие деревья рушились! А про торговые дома и говорить что - оскудели вскорости, а потом и в разор вошли.
        Как никла былая слава купеческая, Кир слышал еще в кемском училище, но с отцом таких разговоров никогда не было. Сейчас это вдруг обидело. «Все дитем малым меня считает. Или не хочет, чтоб знал я?» И хотелось вернуть разговор о дядьке Матвее, но отец заговорил, казалось совсем о другом:
        - Если, Кирушка, помор дом себе ставит или шняку справляет, то о праздничных портках да красной рубахе не думает. Надрывается, а капитал на главное тратит.
        - К чему это?
        - К тому. Иностранцы, когда наш Север седлали, то с дальним умом это делали. Они и своих не жалели денег, тратили. Наперед знали: окупится. И окупилось. Русские-то сами свой капитал несли им: на-ко, мол, разоряй, не брезгуй.
        - Так прямо и несли? С поклоном, может?
        - А вот послушай. Новому веку три года стукнуло, купец иностранный, Дорбеккер, получил от царя добро: разрешалось ему в Архангельске открыть - совместно с казной - компанию для развития рыбных и звериных промыслов. Вот и понесли ему русские купцы денежки. С поклоном... Соблазн велик был. Компания хотела ловом и солением рыбы заняться, промыслом тюленя и кита и добычей из морской воды соли. Все ей было дозволено. И достоинство у компании приличное было: вверили ее попечению министерства коммерции, во главе стал Дорбеккер, а десять акций компании приобрел сам царь Александр. Во как!
        Правда, поначалу все гладко шло. Закупили иностранные суда и неводы, за готовое содержание и высокую плату наняли иностранных китоловов. Компанейщики уж и дивиденды на акции ожидали: теперь-то, мол, на китах выручим...
        Отец усмехнулся рассказу своему.
        - Вот, ходила эта компания промышлять китов и тут, по северным морям, и даже к Груманту, а везде терпела неудачу. Стали промышлять и рыбу на Мурмане, вблизи берегов, но опять неудача. Деньги компания тратила, а дивиденды не шли. А потом разрыв с Англией. Те трехмачтовый корабль компании захватили, сожгли. Потом в Кольской губе разграбили гавань Екатерининскую и оставшиеся суда захватили. Так компания и разорилась.
        Гавань Екатерининскую Кир знал еще сызмальства. Мальчишкой бывал не раз там, помнил случайно услышанные разговоры о том, как грабили англичане гавань, но виделось тогда по-другому все.
        - Кто же войну предвидел? Тут ничего не поделаешь.
        Отец пожевал в раздумье губами. Показалось: ждал такого вопроса.
        - Может, война и виновата. Только в восемьсот тринадцатом году, - как компанию ликвидировать стали, ревизия злонамеренность вскрыла. Оказалось, наемные иностранцы не только о пользе русских дел не радели, но и успехам препятствия устраивали с умыслом. Открылось тогда: получали они тайную плату от заграничных компании, чтобы китоловные промыслы не только не развивать в России, но всеми силами стараться вредить им. Так вот. А война что - повод лишь...
        Желание вернуть разговор о дядьке Матвее отодвигалось. Кир задумался: затевать компанию нарочно для разорения! Поверить в это было трудно, но понять можно: чтоб купцы выгод общих имели меньше да капиталом в кучу не собирались. Не для красного же словца отец прошлое вспомнил. Еще ведь недосказал что-то... Это тоже не просто - взять кита в море. И вспомнилось, как шли из столицы и завернули в Вадсё. В Варангер-фьорде - Девкиной заводи - почти каждый день бил китов норвежский купец, бил чуть ли не рядом с домом.
        И сказал вслух:
        - В Вадсё норвежец ихний, купец Фойт, нынче в лето тридцать китов добыл в Девкиной заводи. Почитай, шестьдесят тысяч рублей. И знаешь на чем? На обычной шхуне.
        - В Девкиной заводи? - оживился отец.
        - В ней.
        - Это киты за мойвой туда повадились. - И повторил: - Тридцать китов. Граф Воронцов, как по Северу путешествие делал, тоже хотел китами заняться. Купил судно, команду нанял и послал на китовый промысел.
        Только опыта в этом деле у них не было, а ни один иностранный мастер служить не пошел на судно. Из одиннадцати раненых китов ни одного достать так и не сумели. А до него граф Румянцев попытку делал китов бить. Корабль только из Кольской губы вышел - его англичане взяли. Команду на берег высадили, такелаж к себе погрузили, а корабль сожгли... Так вот у нас промыслы по китам кончались. Это у знатных. Им хлопоты ничего не стоили. А без чинов люди за это и осмеянию и издевательствам подвергались.
        Отец куда-то настойчиво клонит разговор. Вот и сейчас - про что он?
        — Какие хлопоты?
        — Году в сорок шестом, ты уже большенький был, если имел интерес, так и должен помнить: был в Архангельске генерал-губернатор с французской фамилией, де Траверсе. Маркиз, между прочим. Так вот, собрались архангельские, вятские и вологодские купцы и подали ему проект о компании. Хотели они без иностранцев и всяких льгот от казны заняться ловом рыбы и зверя на Печенге.
        Все у них наготове было: деньги, устав компании. А маркиз написал на проекте: «Там могут жить два петуха да три курицы». На том компания и скончалася, не родившись.
        Кир молчал. О том, что нужен будет устав артели и его утверждение - а с этим хлопоты многие, - он ладом не успел подумать.
        Взгляд отца чуть потеплел от улыбки.
        - Знаешь, как величали у нас де Траверсе? «Где трава не растет». - И засмеялся тихо, внутренним смехом, будто один видел и знал настоящую цену архангельскому маркизу.
        - В столицу дорога никому не заказана, - сказал Кир, - а в ней кое-что можно решить. Говорил я с купцами. Так что хоть губернатор и величина, а...
        - Это было уже, - вздохнул отец.
        - Что было?
        - Находились люди, имели такие замыслы.
        - И что?
        Отец помолчал.
        - Там же, в Архангельске, купец Попов был. Богатый и оборотистый. Двадцать кораблей имел. Хотел собрать он товарищество «Лукоморье» - для ловли сельди на Мурмане. Губернатор проект ему не утвердил, так он в столицу поехал. Характером-то горяч да напорист был, всегда хотел своего добиться. И, надо сказать, получалось. Удачлив был. А в этот раз не пофартило. Кто-то донес маркизу, и тот написал в столицу, чтоб бумаги на рассмотрение ему, в Архангельск, вернули. Попов из столицы лишь воротился, а к нему уже иностранец пожаловал: спор по торговому делу. И коса на камень нашла: кто кого. Попову-то все давали совет: брось, мол, ты, отступись. А он свое: нет, дескать, моя правда, не отступлю - и баста. И что, думаешь? Иностранец - в суд. Таскал несколько лет по судам Попова, пока тот до нитки не разорился. Так-от вот... А иностранец тот при поддержке генерал-губернатора получил после этого исключительную привилегию: рубить на Пинеге шестьсот тысяч дерев ежегодно - не только беспошлинно, а еще и с выдачей ему казенных сумм на вспоможение.
        - Гом? - спросил Кир.
        Отец согласно кивнул.
        - Я про этого англичанина слышал, - сказал Кир. - Гом теперь потеснил русских купцов и на Северной Двине, и на Онеге. Строит корабли из казенного леса, лесом грузит и отправляет в Англию.
        — Вот так. А Попов слепым в нищете помер. Последние дни свои, сказывают, на паперти подаяния просил.
        Так вот куда гнет отец: с сильным не борись, с богатым не судись. Чтоб уразумел Кир прочно: артель на гибель обречена заранее. Голову расшиби в старании, а удачи не будет. Тверд, однако, отец в намерениях.
        - Ох и хитрый ты, - усмехнулся Кир, - все рассказы твои печально кончаются. Зря, однако, стараешься. Я все одно свое бить и бить буду. И когда-нибудь ты поймешь: не прав был, что встал поперек мне. - И не удержался, добавил горько: - Даже со шхуны и то убрал.
        Взгляд отца стал на миг сухим, жестким:
        - Убрал с умыслом. Поглядеть хотелось: не рано ли о наследстве заговорил?
        - И что, увидел?
        - Увидел. Для серьезного разговора о нем тебе еще лет пяток плавать надо бы. Ты ведь в мыслях только споткнулся. И уже - надлом, к водочке потянулся. А как бы настоящая беда? Где бы взял силы тогда выстоять? Или как благородные - руки бы на себя наложил с горя? А надо жить.
        Воинственный пыл с Кира как рукой сняло.
        - Ты верно тут понял: не зря я разговор вел. Напомнить хотел: прежде чем браться за что-то, надо знать, как оно исстари было. Ты артелью-то иностранцам рогатку думаешь ладить. А тут не один уже шею сломал. Не прощают они такого.
        Кир поднял на миг глаза:
        - Понимаю.
        - Понимаешь, да мало, - вздохнул отец. - Тут, Кирушка, ум нужен зрелый, не одним желанием сильный. Чтобы свое-то добыть, надо и отступить суметь, и выждать, и обиду стерпеть. Надо не просто голову, а еще иметь годы опыта, да учиться у иностранцев рублем играть. Рубль, он силу любую ломит.
        — Выходит, по-твоему, - никто обуздать их не может. Молодым бороться рано - опыту мало. Старым поздно уже - сила истрачена.
        Отец долго смотрел на Кира, как бы изучал его.
        — Не говорил я так. Но если всерьез за твои замыслы браться, так, может, и жизни не хватит, чтоб до конца-то. А ты враз норовишь. Получается: дугу из оглобли гнешь.
        - Что же ты посоветуешь?
        — Для начала - свое судно новое строить.
        — А потом?
        - Путь-дорогу в столицу ладом познать. Показать людям: выгодное, мол, дело-то!
        - И все?
        - Нет. Вот когда не один раз и другие с тобой удачно сходят да капиталец кое-какой заимеют, тогда с ними можно и об артели, и о той земле думать, не раньше. Да не как вернуть ее, а о концессии, может.
        Кир сидел поникший. Все соображения его об артели, земле, предстоящих делах, видевшиеся раньше отчетливо, до осязаемости, теперь теряли свои очертания.
        Как-то, Кир был еще мальцом, шли они по заливу на шняке. Туман такой навалился - всплеска весел не слышно. Пошли к берегу переждать. Отец внушал гребцам: «Осторожно греби, берег крутой и каменистый тут. Как бы, часом, не напороться на что-нибудь». А сам все в туман всматривался.
        Кир первым тогда увидел: прямо по ходу торчал, угрожая шняке, поросший травою камень. Хотел крикнуть, чтобы отец положил руля на борт, - и не успел: камень вдруг покачнулся, теряя размеры, пошел навстречу - и у самого носа шняки оказался пучком травы. От неожиданности Кир вздрогнул, протер глаза. Отец с кормы рассмеялся: «Что, дьявол глаза водит?» А потом дома долго рассказывал: бывают такие случаи в море. Сам как-то за землю осколок от черпака принял.
        Да, отец за жизнь повидал всякого. Сейчас смотрит в окно. О чем он думает? Об иностранцах и торговых домах? О прожитой жизни? Обо мне? Чисто выбритое лицо, стриженные в скобку редкие волосы. Аккуратный и старый. Что-то былое, из детства, вдруг протянулось к Киру. Захотелось сказать такое, чтоб забылась тяжелая их размолвка, будто ее и не было. И, помедля чуть, положил отцу на запястье руку, стараясь глянуть в глаза, спросил тихо:
        - Может, печь затопить? К обеду время.
        Рука у отца тоже старая. Кожа на ней иссохшая.
        - Затопи.
        Голос в забытьи тихий. Ни движением, ни взглядом от мыслей не оторвался, но Кир понял: отец примирения не оттолкнул.
        Кир достал из-за печки сухое полено, нащепал от него лучины. Эх ты, видение, видение. Таким близким казалось все. А теперь? Куда же все переносится? Может, Кир станет таким, как отец, или еще старее? А может, и правда жизни не хватит, чтоб до конца-то. А надо жить. Вправду ведь, надо жить.
        Он разжег в печи огонь, наложил поленьев посуше и потоньше, смотрел, как они разгораются. Значит, надолго. Надолго.
        - Уснул?
        - Что? - очнулся Кир.
        Отец у стола резал хлеб, прижимал его к груди.
        - Уснул, говорю? Ставь чугунок, хорошо горит.
        Это был уже мир. И, словно ища подтверждения этому, не ошибся ли, Кир сказал:
        - Ты никогда не рассказывал мне про ту землю.
        Хлебные ломти из-под ножа шли ровные, долгие. Кир ждал.
        - Расскажу, - промолвил отец.
        Да, это был мир, за которым далеко где-то чуть угадывались Кировы чаяния. Захотелось говорить и говорить с отцом, все равно про что, лишь бы не терялось это возникшее вдруг ощущение: все еще может устроиться.
        - Пусть тогда на шхуне Митрич будет за старшего, - попросил он и услышал, как изменился собственный голос: будто заглаживал перед отцом прежнюю резкость и супереченье.
        - Пусть, - отозвался отец.
        В чугунке скоро поспели щи. Наливая их в миску, Кир спросил:
        - Мне в Кемь-то когда идти?
        Отец достал из шкафа стакан для себя, налил в оба водки до половины. Сели за стол.
        - А нынче и собирайся, - сказал отец. - Если браться всерьез надумал, то начинать пораньше надо. Загодя все готовить к постройке нового судна.
        Над столом чуть звякнули протянутые стаканы.
        - Спасибо тебе, - сказал Кир.
        - Ладно. Пусть будет успех.

40
        Короткий день за работою прошел быстро. Когда поустали изрядно, Сулль сказал, что это последнее дерево. Потом одному варить ужин, остальным - пилить и колоть плавник. На том и решили.
        Андрей первым пошел к бревну.
        — Берем дружня, враз, а то не осилим, - предупредил Афанасий.
        Смольков с последней надеждой спросил:
        - Может, распилим все же? Чего зря пупок надсаживать?
        - Берем, - наклонился над бревном Афанасий и построжал голосом. - Взяли!
        Бревно, просоленное, мокрое, пригнанное ветрами из неведомых далей, давило плечи, жало к земле. На подъем несли тяжело, в сыпучем песке вязли ноги.
        На круче Смольков взмолился:
        - Не могу больше, брошу.
        - Я те брошу, - пыхтел Афанасий сзади. - Хребет без бревна, сам сломаю.
        Андрей, напрягшись, шел первым. Сил и вправду мало осталось. Целый день носили плавник. Натаскали его к избушке, год топи - хватит. А теперь Суллю понадобилось еще и это, он говорит - последнее дерево.
        У избушки Андрей сбавил шаг, прохрипел:
        - Бросили.
        - Ра-зом! - подхватил Афанасий.
        Бревно глухо бухнулось оземь.
        - Уфф! - Афанасий снял шапку. - Кури, Сулль Иваныч! Роздых нужен.
        Смольков повалился тут же, к бревну, застонал, скорчившись.
        - Все, надсадился я. Боли сильные в животе.
        - Не к добру это, - сказал рассудительно Афанасий. - Теперича и рожать не сможешь.
        Сулль уселся подле Смолькова, потрепал его по плечу:
        - Ни-че-го...
        Андрей примостился на камне. Дышать тяжело. Погода к вечеру потеплела, и от работы тело распарилось. Вытирал рукой мокрую шею, переглянулся с Афанасием.
        - Жарища.
        - Кваску бы сейчас испить, - Смольков, как рыба на берегу, дышал ртом.
        - Да, - вздохнул Сулль, - квас хорошо...
        - Водица не подойдет? - хохотнул Афанасий.
        - Вода тоже хорошо. Один бы раз пить.
        Вода была рядом, в избушке, но идти всем не хотелось.
        - Али мне сходить? - размышлял Афанасий вслух.
        Сулль бил кресалом по кремню, раздувал трут. Смольков лежал распластавшись, запрокинув голову на плавник, простонал:
        - Афонюшка, век за тебя бога стану молить.
        - Помрет ведь не пивши, взаправду, - вздохнул Афанасий, поднялся, пошел в избушку. Андрей скосил ему вслед глаза: ой, неспроста Афанасий такой согласный.
        В сенцах избушки прошуршал ковш, будто им песок зачерпнули. Потом в кадушке тихо плеснула вода раз, другой. «Соль! - догадался Андрей. - Растаивает!»
        ...Афанасий все проказы творил: то трут Суллю намочит, то трубку спрячет, а потом сокрушается вместе с ним, ищет. Ночью, крадучись, затащил в избушку низкий обрез от бочонка, а в кем вода. Поставил возле полатей - кому достанется - и спать лег. Смольков, встав по нужде, спрыгнул в холодную воду и заорал в темноте по-звериному, напугал до икоты всех. Сулль утром ругал Афанасия, приказал строго: шутки ночью не делать! Афанасий, слушая, виновато моргал, соглашался, а глаза таили улыбку. И никто не видел, как днем принес он в избушку жердь и в дверь приставил. Андрей, открыв ее первым, еле успел отскочить в сторону от падающей на него лесины. Смеялись над ним весело, но дверь потом стали отворять бережливо, с опаскою.
        Афанасий пришел, протянул Андрею ковш, до краев полный.
        - Будешь?
        Андрей помотал головой:
        - Квасу бы.
        - Сулль Иваныч? - не успокоился Афанасий.
        - Один раз, - Сулль взял ковш и отхлебнул громко, вкусно.
        У Андрея аж во рту стало солоно. Будто сам отпил. А Сулль равнодушно протянул ковш Смолькову, ткнул молча в колено. «Или ошибся?» - усомнился Андрей, но, глянув на блудливое выжидание Афанасия, подивился крепости Сулля: характер!
        Смольков сел шустро, держа ковш в обеих руках, глотнул жадно раз, другой - и вдруг, словно его шилом пырнули, вскочил, разлив воду, стоял, раскрыв мокрый рот, вытаращив глаза.
        Сулль наклонился и выплюнул воду. Покатился со смеху Афанасий, смеялся Андрей.
        Сулль хохотал и показывал пальцем на Афанасия:
        - Ты хотел обмануть Сулль. Сулль имел терпение.
        Смольков забегал, словно его пчелы кусали. Принес воды, помыл ковш, еще сбегал, принес свежей и полоскал рот, задрав острый кадык, плевался.
        Сулль вытирал слезы от смеха.
        - Он не имел терпение. Он наказан.
        - Ох-хо-хо! - Афанасий аж приседал в хохоте, бил себя по коленям. - Ишь сколько сил еще! А то, смотрю, помирать лег. Рукою, дескать, не шевельну, а у самого рожа какая гладкая.
        Тяжелого дня как и не было.
        Смольков стоял поодаль одинокий. Андрей уловил взгляд его, брошенный на топор в чурке, и на миг показалось: еле сдерживаемая, затаенная злость Смолькова вот-вот зверем выбросится наружу.
        - Полно ржать вам, - подал голос Андрей. - Может, и вправду хворый он. Пусть идет ужин варить. Есть, чай, охота уж.
        Но в душе ругнул Смолькова: «Дернул черт его притворяться. Всем нелегко ведь. Сулль вон хозяин, а лямку на равных тянет».
        Смольков взглянул быстро на Сулля и Афанасия, выпрямился, пошел в избушку.
        Афанасий и Сулль перестали смеяться, смотрели вслед. Сулль очень уж пристально, будто видел такое, что другим не понять. Афанасий сдвинул шапку на брови, глянул из-под нее на Андрея, на Сулля, усмехнулся, сказал задумчиво:
        - Однако...
        Случай этот потом сгладился, и Андрей думал, что он забылся: Сулль спешил и так умел запрягать в работу - до самой ночи хватало.
        На дворе печь сложили, котел в нее большой вмазали - сало топить. Бочки все перебрали, почистили, рассохшиеся позамочили. Плавник распилили, покололи и сложили в поленницу аккуратно. Все ладно шло. И Смольков после того случая переменился: не суетился, не плакался, работал, как все. Но молчалив стал.
        Делали клети новые в амбарушке. Сулль с Афанасием в шняке что-то пошли пристроить, а Андрей со Смольковым - впервые, как из Колы ушли - вдвоем остались.
        Смольков сидел, скрестив ноги, поплевывал на оселок, точил топор. Андрей лесину тесал. Работа давно привычная, в удовольствие. Щепа из-под топора шла ровно, смолою пахла, и запах в полузабытое прошлое уносил, в родную деревню.
        После пожара миром строились. Лес ядреный валили. Дерево падает - в ветвях посвист, ух, сила какая! «Бо-ой-ся!» - покрик идет. Дух смолистый стоит, сочный. Руки смолою пахнут. На закате дым от костров сладковатый. Мужики у огня табак курят, разговоры ведут степенно...
        На лугах трава с медуницей - в пояс. Дурман от нее хмельной. Раным-рано, только темнота уйдет - по студеной росе с косой: вжиг-жиуг, вжиг-жиуг. Эй, поспешай! Убирай пятки! От земли дух парной: дыши - сыт будешь...
        Все это часто снилось Андрею еще в солдатах. И как ушел в бега, сразу домой подался. Шел и знал: там поймают, скорей всего, - но пробирался упорно, обходя большие села. В середине дня, когда дома только стар да млад, заходил в деревни, какие поменьше, просил подаяния. Что будет потом, не хотел думать. Поглядеть бы на мать-старуху, пока не померла, родным бы воздухом подышать, а там что бог даст. Про болезнь тогда мамину только знал.
        - Получается у тебя по-плотницки, - похвалил Смольков. Голос доброжелательный. - Кто учил?
        Андрей работой полюбовался.
        - Деревня после пожара строилась. Тогда и я ладом подучился. В крестьянстве без топора куда денешься?
        Смольков поплевал на оселок:
        - Уговор не забыл наш?
        - Какой?
        И Смольков тем же спокойным голосом:
        - Про норвегов.
        — Ну? - насторожился Андрей.
        - Готов будь, - доверительно сообщил Смольков.
        Андрей опустил топор.
        - Отсюда?
        - Не в Колу же возвертаться.
        Смольков перестал точить, рассмеялся коротко, в сторону:
        - Поглядим, как они, стоя на берегу, насмехаться-то смогут.
        - На Суллевой шняке?!
        - Не пешим же.
        Смольков снова плюнул на оселок, наводил острие, приговаривал:
        - Одежда у нас справная, харч захватим. Видел, как я с парусом управляюсь?
        Еще когда шли из Колы, Сулль стал Смолькова натаскивать: как веслом с кормы править, как парус крепить и править им, если ветер и непопутный вовсе. Старался Смольков. Андрей видел: без ума рад. И, как пес умный, рассказать взглядом Андрею хотел что-то очень уж сокровенное. Но Андрей тогда взглядов этих не понимал.
        - А они как же?
        Смольков посуровел.
        - Тебе какая забота? Кто-нибудь подберет их, не зима еще.
        — Думаешь, шняку добром дадут?
        Смольков носком топора постукал не спеша в бревно:
        щепки мелкие колются, острый топор. Поднял глаза на Андрея, в них блеск холодный. Сказал раздельно:
        - Спрашивать их не станем.
        От мыслей и слов Смолькова Андрею не по себе стало. Смотрел, будто видел его впервые.
        — Ну и силен же ты!
        Смольков встал. Ухмылкой дрогнули губы:
        - А ты как овечка. И со мною, и с ними. Работать стараешься. А зачем? Не себе ведь! - И потянулся деланно. - Вот скоро вольные будем, тогда и гни горб.
        - Обожди про то, - перебил Андрей.
        Смольков оглянулся на дверь, и пошел к нему медленно, крадучись. Голос на полушепоте, злой:
        - А про что хочешь? Про другое? Кто тебя спас от каторги? А? Кто сюда привез? Позабыл? Ты просил не тревожить до времени. Не тревожил. А теперь сроки пришли. Все!
        - А ежели я не схочу так-то!
        Смольков сощурился, резко стукнул обухом по ладони;
        - Понял? Один уйду.
        У Андрея во рту сухо стало.
        - Сгинь, - негромко сказал он, - а то гляди... - И дернул топор из смольковских рук. - Махнуть не успеешь им, руку сломаю.
        Смольков топор, не противясь, отдал. Сам пошел, пятясь, к дверям, пообещал:
        - Силой меряться я не буду. А что сказал, сделаю. Кто мешать мне удумает, сонного порешу.
        И вдруг весь подался к Андрею, закричал диким шепотом, жилы вспухли на шее:
        - Руку сам-себе отрублю, а уйду-у! Уйй-дуу! Слышишь?!
        На время тихо стало в амбаре. Где-то близко, за стенкой, плескалось море. У шняки стучал топор. Отдавалось толчками эхо. Андрей молчал. Смольков сник, опустил голову, потом медленно сел, скрестив ноги, сказал глухо:
        - Потолкуем, Андрюха. Так это я, от обиды.
        - Говори, - Андрей бросил топор и устало сел на кряж.
        Все вдруг безразлично стало.
        - Я, Андрюха, боюсь, - заговорил тихо Смольков. - Не уйдем отсюда теперь - потом век не выбраться. Добром нас к норвегам с собой никто не возьмет. Не вольные потому что - ссыльные. Тот же Сулль с Афанасием как поймут - уходить хотим, - не дрогнут, повяжут нас и сдадут исправнику. Тот враз колодки обует. Потом не вернуть уж.
        ...В одной деревне Андрей все-таки мужикам попался. Как ни бежал, ни отбивался, а повязали. Били, связывая, били связанного еще. Сдали старосте. Так и не смог до дому дойти, не дали. А подумалось про Афанасия: «Прав Смольков, этот в цепь закует, не дрогнет».
        Сказал тоже тихо, не подняв глаз:
        - Сулль не попирал нас. За что ж ему так?
        Смольков встрепенулся, дернулся весь, перебил:
        - Нас! Нас! Андрюха! Истину говоришь! - И подался весь. Похоже было - вот-вот опустится на колени и поползет к Андрею, заглядывая в глаза по-собачьи преданно. - А я-то спужался как! Господи! Думал уж - отшатнулся ты! А мне и тебя, и себя жаль. Я ведь правду сказывал - не боюсь греха, пока жив, а там что будет. - И дергал за плечи Андрея, смотрел умоляюще на него снизу: - — Уйдем, Андрюха! Как бога молю! Края там счастливые, жить станем вольно. Доподлинно знаю. Не хуже колян жить станем. Слышь, Андрюха? Слышь ты меня?
        - Неладно на душе стало, - пожаловался Андрей.
        - Это мнительный ты, - заторопился Смольков. - От характеру. Не бывал в переделках-то, на волос от смерти не стаивал, не выбирал, как жить. Пройдет это все, Андрюха. О себе думай. О них не надо печалиться. Коль все ловко устроить, славно уйдем, и они живы останутся. А что шняку да харч возьмем - эка невидаль, отдадим потом. Случай выдастся - заработаем и пошлем. Не казни ты себя! Из Колы к норвегам летом ходят частенько. Пошлем с оказией, и душа твоя успокоится.
        И вдруг осекся, скосил глаза к двери и замер, вслушиваясь. Лицо стало бескровным. Рука медленно потянулась за топором.
        Андрей тоже услышал: за дверью, под чьей-то ногой тихо шуршал песок. И еще были слышны какие-то звуки, неясные. И ёкнуло страхом сердце: крадется кто-то, подслушивает. Внутри что-то оборвалось, позвало к действию. О, черт! Как теперь все обернется?! И вскочил. Не медля, наступил ногой на топор, оттолкнул прочь Смолькова, метнулся в дверь.
        Возле амбара был Сулль. Покуривая трубку, он перебирал доски. От неожиданности Андрей слова не мог сказать. Напрягся, словно перед прыжком, глядел на Сулля и упор: слышал он или нет?
        А Сулль Андрея не замечал. Или вид такой делал.
        Брал доску спокойно, осматривал, ставил в сторону. Кучка уже набралась.
        - Ты что, Сулль Иваныч? - из-за спины Андрея Смольков старался голос свой бойким сделать.
        - Что? - обернулся неторопливо Сулль.
        - Зачем доски? - голос опять Смолькова подвел, дрогнул.
        - А... доски. Я прошу брать их. Помочь нести к Афанасий. Шняка надо немного закончить.
        - Обоим, что ли, идти?
        - Нет. Один хорошо.
        Афанасий кричал от шняки:
        - Скоро ты, Сулль Иваныч?
        - Да, да. Иду, - Сулль забрал половину досок в охапку, направился к шняке.
        Андрей со Смольковым переглянулись.
        - Иди ты, - прошептал Смольков. Глаза у него белыми стали, распахнутыми. - А я издали уж постерегу.
        У шняки работали молча.
        От борта к борту, шириною с добрый стол, смастерили подобие корыта. Получилось лежбище прочное. Афанасий словоохотливо пояснил:
        - Видел? Сюда их вытаскивать будем. Как преступника в старину: поймал - и на плаху, голова враз долой.
        - Да, да, - Сулль был серьезен. - Ни одна рыба не есть преступник, а акула преступник. С ней шуткам нельзя быть.
        Андрей держал себя настороженно. Он как-то враз отделился от Сулля и Афанасия. Мысли только тем и заняты были: слышал Сулль или нет? Если слышал - чего ждать следует? Повязать не должны бы. А на шняке могут уйти. Скорее всего. Оставят их со Смольковым - отсюда не убежишь. Вернутся потом с исправником... А ведь только что работали все за равных, из одной чашки ели. Эх, неладно все получилось! Смольков этот, шняка. Прижились бы в Коле, ждали случая верного. Может быть, на парусник бы какой-нибудь упросились. Все по совести, честно.
        И Андрею противно все было, стыдно, муторно.

41
        Никита сказал за ужином: «Кир вон намедни с ватагой бражников был в слободке». Бабуся на него осерчала: «Ты, - говорит, - сам, видно, пьяный был». Никита осекся и согласился. Может, дескать, и обмишурился.
        И разговор на другое свел. А Нюшка сразу уверилась: был. Был Кир в слободке. И досадой, обидою всколыхнулось сердце. После Нюшкиных-то объятий? Когда ее залог взял?
        Кир как ушел с залогом, к Нюшке ни ногой больше. Шхуна его, сказывали, к норвегам ушла, а он будто в Коле остался. Видели его дома, видели в кабаке. К Нюшке не шел. И она терялась в догадках: где он, что случилось? Подружки на вечерицы звали - не шла. Управлялась с работой по дому и садилась в горенке с пяльцами. Вышивала узоры шелком, напевала частушки, томилась, тревожилась и ждала: вдруг камешек стукнет в светелошное оконце?
        Дождалась... Вон куда его занесло.
        После ужина, пока мыла посуду, света не видела. Хотелось все бросить и побежать, найти бы его, увидеть и враз понять: правда ли? Как Никита шутить с бабусею сейчас может, господи!
        Сказалась хворой, пожелала спокойной ночи, бабусю поцеловала и пошла к себе. Неведомая Нюшке боль сжимала сердце, и сил не было сладить с ней. Беспомощной, беззащитною себя чувствовала. Ноги по лесенке тяжко шли. В слободке был Кир. А у слободки слава известная. Мало что вспять Никита пошел. Кир мог быть! Ох, мог, конечно. Как же она это недоглядела?!
        А когда в полночь стукнул камешек по стеклу, Нюшка не удивилась, не обмерла. Работу в сторону отложила, встала, шаль на плечи накинула и пошла с плошкой вниз. В сенцах фонарь вздула. Удивляясь спокойствию, направилась через крытый двор к задней воротине. В душе приготовилась: любовь, измена, свадьба, возврат залога - ничем Кир врасплох ее не застанет, не удивит.
        Воротину не таясь открыла, будто дверь в сени - нараспашку. Осветила фонарем Кира. Глаза заискивающие, молящие. Голос нежностью обнял ее всю сразу:
        - Нюшенька!
        Опустила фонарь расслабленно и потонула в объятиях Кира. Опахнуло смолой, парусиной, рыбой. Губы солоноватые. Пришел, любит. А она-то сомнениями извелась, господи! И кольнуло тревогой и болью: был в слободке! Отстранилась и подняла фонарь, всматривалась в лицо Кира и не могла понять: вправду ли был там, нет?
        - Что ты, Нюшенька? Что, любовь моя? - шептал Кир.
        Глаза преданные, любящие. От ласкового голоса сердце сжимается.
        И опять привалилась молча к Киру, обмякшая. Нет, не узнать сразу. Да и что сомнениями изводиться: был, не был? Здесь он теперь, рядом! Потом остальное узнается. А сейчас ни ему, ни ей уйти некуда. Судьба, видно, им одна.
        И опомнилась, где стоит. Оглядываясь во двор, взяла Кира за руку, шепнула, подавив вздох:
        — Идем, закрывай воротину.
        ...Горела свеча. Нюшка лежала на спине в своей постели и нежилась. Утомленной, спокойной и благодарной чувствовала себя. В душе царил мир. Лениво, сами собой текли неясные, но приятные мысли. Скоро она, Нюшка, будет жена и хозяйка в доме у Кира. Теперь уже скоро. А Гранька старается там... И хмыкнула тоненько, извернулась мягко и осторожно, чтобы не потревожить Кира, легла повыше и смотрела на него.
        Кир спал. Уткнулся в подушку и на полуслове заснул. Губы полуоткрыты, дыхание ровное. Нюшка убрала от его лица волосы, погладила их крепкой своей рукой. Ей почудился слабый запах смолы, парусины, табака, неприятного водочного перегара.
        Кир проснулся. Улыбнулся просительно, виновато умостился головой ей на грудь и обнял. Рука тяжелая, ласковая. Нюшка лохматила Киру волосы. Глубоким и полным было ее чувство удовлетворения и защищенности.
        - Я умаялся за эти дни, - тихо рассказывал Кир. - Пока шел из столицы, все обдумал, решил. А как дошло до родителя - и со шхуны меня убрал, и послать работником пригрозился. Ох, и худо эти дни было! - И лег на спину, закинул руки, ушел в свои мысли.
        Нюшка хотела спросить, как теперь у него, уладилось ли. Но подумала: хоть и жалобы в словах Кира, а в голосе лишь успех и уверенность. И порадовалась за него, смолчала. Свои тревоги и сомнения она совершенно сейчас не помнила. Хотелось ласки, хотелось подокучать Киру.
        - Знаешь, какое я платье шью подвенечное? - Голос ее шаловливый.
        Кир нашел ее руку в своих волосах, засмеялся:
        - А получилось опять по-родительски: не я иду, а меня ведут.
        И опять замолчал, задумался.
        «Ну, что же ты, какой глупый, - думала, - не про то я с тобой». Были у Нюшки приятные заботы, которыми ей хотелось бы поделиться с Киром. Кто, к примеру, на рукоданье хором девушек заправлять будет? Кто по свадьбам нынче лучшая краснопевка? А ночь накануне? Она незабываемой должна остаться. В Коле, по обычаю, сосватанные вечеринку устраивают. Догляд старших при этом не полагается, и молодежь веселится шумно. После гурьбою идут по улицам. Будущие шафера зажженные фонари несут. Гармоника, гитара и балалайка без умолку играют. Парни и девушки песни поют, пляшут.
        А назавтра уже - красование! Расплетут подруги-приставницы Нюшке косу, уберут ей лентами голову. И Нюшка с Киром кататься по Коле поедут. Днем, принародно. В дугах кольца серебряные. Разноцветные ленты на ветру вьются.
        - Почему ты со мной про свадьбу не говоришь? - Голос Нюшки игривый. - Ну, поговори-и...
        Кир еще как сюда шел, этого разговора пугался: нелегким будет. А сейчас все приготовленные слова забылись. Нюшка же продолжала канючить дурашливо:
        - Ну, по-го-во-ри-и!
        «Рано или поздно, - думал Кир, - а сказать надо». И постарался свой голос беспечным сделать.
        - Со свадьбой мы, Нюшенька, обождем малость. Я на этих днях в Кемь еду.
        - Как - в Кемь! - Нюшка аж обмерла. - Надолго ли?
        - Судно новое строить, - Кир повернулся, ласкаясь к ней, в глазах радость непоказная. - Новое, Нюша!
        И Нюшка увидела в лице его, взгляде, голосе: доволен он и тем, что едет, и тем, что его завтра ждет там. А она как же? «Обождем малость...» Судно новое строить - не шняку сколачивать. Времени вся зима уйдет? А свадьба? Даже малые дети знают: от святок до великого поста не сыграли ее - год жди. А Кир радостный. И отстранилась слегка, рассмеялась не зло, но и не добродушно:
        - А оно подождать не может?
        - Судно?! Не может, Нюшенька. - В ласковом голосе твердь каменная.
        Нюшку опахнуло тем самым неведомым, что лишало ее последние дни покоя.
        - И когда ты вернешься?
        — До великого поста быть должен.
        Показалось, Кир эти слова так сказал, для успокоения. Закусила верхнюю губу, растерянная, еще не зная, что говорить, и ощетинилась внутренне:
        — А если я не схочу ждать?
        — Не дури, Нюша. - Взгляд Кира посерьезнел. - Я и так уступил много.
        - Мне? - удивилась Нюшка.
        - Ну, не тебе, не тебе. По делам своим уступил. - Кир опять понизил голос. - Ведь думал я - коляне года через три-четыре таких кораблей себе понастроят! А оно вишь как все обернулось. Один еду.
        Еще в первый его приход заметила: за лето сильно Кир изменился. Коль ему кто перечил, становился жестким, неумолимым. Тогда еще этому вся противилась: непокладистый стал, все сплеча да с маху.
        - Спросила вяло, будто и не волновало ее это:
        - А как не успеешь к посту вернуться?
        Знала, вопрос каверзный задала. Если бы Кир в ответ приласкал ее, обнял, заговорил, боясь промедлением ее встревожить, что, он, мол, горы свернет, при случае бросит постройку судна и все пошлет к черту, но к ней непременно в срок будет, - поняла бы его, наверное. Сама отпустила бы и ждала.
        Кир поднял брови, наморщил лоб и сказал неуверенно:
        - По всему выходит - вернуться должен.
        Нюшка почувствовала себя отпрядышем. И с последней надеждой, не в силах остановиться, настаивала почти униженно, давая Киру возможность исправить оплошность, понять, что творится в ее душе:
        - А вдруг не успеешь?
        - Ну, подождем годик.
        Ответил ровно, спокойно, а ее оглушил будто. Год - много, а годик - он маленький. Вишь как сказал. Недаром купец! Загодя все обдумал. Показалось, весь воздух в горенке пропитан запахами смолы, парусины, рыбы. Не продохнуть!
        - Нынче надо, Нюша, мне строить судно, нынче. Не могу я из-за своей свадьбы год ждать...
        «А из-за моей?!» Остро захотелось тишины. Не в силах смотреть на Кира, прикрыла веки. Кир продолжал говорить - не слышала. Лежала, будто парализованная. Значит, думала, все, что было с Киром у них, - воровство? И вина за это на ней лежит? Обида опять прихлынула, сжала сердце. Не пустое, видно, Никита сказал за ужином.
        Долго лежали молча, чужие, каждый о своем думал.
        Кир предвидел: размолвка может случиться. И заранее приготовился не уступать. Что-то одно нужно в сторону отодвинуть: свадьбу или постройку судна. Если свадьбу играть сейгод, то деньги где-то брать надо и покою в Кеми не будет - все захочется в Колу, к Нюшке. А это уже не постройка судна - чистая маета.
        Но и Нюшкино настроение было ему понятно. Свадьбы ждала - и вот, на тебе, дождалась. Конечно, вправе она сердиться. Но угрызений совести не было. О размолвке думал неумолимо: ништо, перемелется. И повернулся к Нюшке, старался ее утешить. Пусть поймет она: чуток надобно обождать. Коль с постройкой уладится до поста, он деньги на свадьбу из-под земли добудет.
        А Нюшка словно не слушала. Он говорил сейчас те слова, которые, будь сказаны раньше, могли бы примирить ее с ним, с необходимостью отложить свадьбу.
        - Нюшенька! Нюша! Да послушай ты, Нюша!
        Кир шептал ей жарко, в лицо, целовал и ласкал ее и пьянел от близости ее тела.
        А руки его чужими ей стали. Отстранилась, сказала, не открывая глаз:
        - Уйди.
        - Нюша!
        Говорить не хотелось. И еще непреклоннее, еще тише, дыханием только (сил для слов не было):
        - Уйди.
        Кир помедлил, остыл, молча стал одеваться. Нюшка слышала шорохи. Было стыдно своей наготы. Стыдно, что он одевается здесь, в ее горенке. Завернулась в одеяло, забилась к стенке лицом. Купец! Он и в первый раз больше взял, чем оставил. Будто на ярмарке, обсчитал ее. Купец!
        - Нюша, проводила бы ты меня.
        Нюшка очнулась и поняла: оделся и топчется, не зная, как от нее уйти. Каково одной потом будет, мысли какие станут одолевать - не думалось. Пусть поскорей уходит. Видеть его не хочется.
        Сказала глухо, недружелюбно:
        - Отвернись.
        Косясь на Кирову спину, взяла сарафан, оделась, зажгла фонарь. Кир попытался ее обнять - отстранилась, свела меж бровей складку.
        Молча спустились из горенки, перешли через двор.
        Когда Нюшка открыла воротину, Кир сказал:
        - Будет так, Нюшенька: сватов зашлю на неделе, а саму свадьбу, как вернусь из Кеми, тогда.
        Нюшка зябко кутала плечи в шаль, поникшая. Желто светил у ее ног фонарь. Не подняв головы, спросила сдавленно, тихо:
        - Думаешь - не откажу?
        Киру весело стало. Вот это норов! Истину говорят: без характеру баба - что без соли хлеб. Но чего зря ломаться-то? По Коле лучшей пары не сыщешь. Все у них есть: любовь, достаток. Родители свадьбу почтут за счастье.
        И обнял Нюшку, смеясь, в охапку - не подалась к нему, не прильнула. Хотел сказать: «Куда ты, девонька, деться можешь? Поздно! Залог у меня в дому...» Но встретил глаза ее настороженные, решил смолчать.
        Поцеловал в обе щеки - чужие, холодные, - пошел в темноту.
        Ништо, думал, пусть денька два-три поуросит, покипит, там остынет. А то бабы в Коле, что кошки: чем больше их гладишь, они тем больше спиной корытятся. Жизнь вместе долгую вековать. Когда-то и притираться надо. Сейчас никому никаких уступок. Что помешает постройке судна - в сторону убирать.
        Но возникли в памяти глаза Нюшки, полные непокорности, большущие, и на миг не по себе стало.
        Конечно, случись по его планам на паях судно строить, свадьба была бы как раз в пору. Сам хотел так. А теперь денег только на судно. Капитал, что вода: утечет промеж пальцев - прощевай, мечта! Будешь, как Шлеп-Нога, век с занозой в душе ходить. Отец сказывал, покрут он держит ради дела. Деньги ссужает колянам в долг. Вон куда от земельки кинуло. Покрут для него дело!
        Вспомнив о писаре, подумал: до Кеми обязательно зайду к нему. Он обрадуется, только надо это не замечать. И виниться ни в чем не надо. И советоваться. Просто надо порассказать, что и как он, Кир, делать станет. Писарь все поймет с полуслова. И доволен будет, что Кир зашел. И при случае поддержит без уговору.
        А судно новое Кир назовет в честь Нюшки. «Анна» - назовет судно. Так оно в аккурат ладно будет.

42
        Настал, наконец, час - вышли в море на промысел.
        С вечера еще уложили и увязали в шняке все аккуратно, на носу фонарь с двумя свечками укрепили так, чтобы свет вперед больше шел, на воду. А теперь поднялись в раннюю рань. Вышли - небо пасмурное, облаками укутанное, ни звезд, ни луны. Темнота тихая, дождь по воде сечет мелкий. Андрей с Афанасием гребут веслами молча. Наука эта Андрею понравилась еще как из Колы шли. Когда не против ветра идти, так труда в ней большого нет, и при деле. Греби себе ровно, сиди, думай про что хошь.
        Намедни Сулль говорил, в становище, мол, работы надолго хватит, а тут заспешил со сборами: погода-де скоро кончится, поспешать надо...
        Андрей со Смольковым, встревоженные, насторожились: выходило, слышал Сулль разговор. А коль так, зачем в море? Какую каверзу он удумал? Почему Афанасию не рассказывает услышанное? Уж тот бы не удержался, настроение не стал бы утаивать. По Суллю черт не поймет, что он думает. Ровный всегда, характер умеет прятать.
        Андрей все это тяжко воспринял.
        — Захворал, что ли? - вглядывался Афанасий.
        Андрей пытался отговориться:
        - Душа не на месте.
        Афанасий понял так, что предстоящий лов гнетет Андрея.
        - Ништо! - успокаивал. - Бог не выдаст — свинья не съест.
        Смольков уловил момент вечером, шепнул:
        - Не в Колу же повезет нас?
        - За что?
        - И я говорю, за что?
        Помолчали. Андрей сомненьями поделился:
        — Если слышал - должен бы что-то сделать, защиту придумывать, а не в море идти.
        - Я уж всяко тут гадал, - тихо вздохнул Смольков. - Вот если меня поставит на руль, тогда и в голову не бери: ничего не слышал. Бывает так: слушает, а не слышит.
        - А коль сам сядет?
        Тогда уж как сложится. В руки лишь не даваться. - И забегал глазами. Я-то думал, сходим в море еще разок, подучусь ладом с парусами. А то пойдем одни - не управиться. Море ведь. Погода вон тут какая...
        С погодою оно, правда, беда чистая. Ветер то дует подолгу - ну, думаешь, друг-приятель, то возьмет да и спрячется. Припадет где-то рядышком, за волной, еле-еле дыхание слышно. Но держи востро ухо. Подымется он внезапно, заиграет с волнами, начнет взбивать белые барашки да так потянет-подует - успевай держать парус: не ровен час, забежит сбоку и опрокинет.
        Несмотря на темень и дождь, Сулль Смолькова к руно приставил. Даже в тусклом свете Андрею видно: Смольков готов плясать от радости. Оттого и делает невпопад многое, но Сулль около, поправляет его придирчиво.
        Дождь, мелкий, холодный и въедливый, заливает лицо, делает скользкими весла, но тепло и приятно в брезентовых просмоленных дождевиках. Андрей загребает ровно, весла опускает неглубоко в воду, как и Афанасии. Слаженно получается. И, может, потому, что сбылось смольковское предсказание - поставил его к рулю Сулль, тревога отодвинулась куда-то вдаль. Андрею покойно грести, поглядывая на Сулля, ругающего Смолькова, покойно чувствовать рядом гребущего Афанасия, хотя и молчит он, проявляет свое недовольство.
        Вчера еще, как погрузку шняки закончили, он вдруг на вараки, на море обеспокоенно стал поглядывать, а потом к Суллю:
        - С выходом-то лучше бы повременить...
        Сулль молчал.
          Слышь, что говорю, Сулль Иваныч?
        - Да, слышу...
        — Ветер, говорю, нехороший. Тихий, а нажимной.
        Сулль смолчал, не ответил, знай работает не спеша, Афанасий постоял, поглядел и докучать не стал больше. Андрею только почудилось - Афанасий в сердцах отошел: непривычно как-то смолчал Сулль Иваныч, неуважительно. А давеча, перед выходом, Афанасий опять к нему.
        - Непогодье нас не застало бы, Сулль Иваныч.
        - Нет. Все хорошо.
        - Смотри, твоя воля. Одно скажу: негоже это, когда нет совета.
        — Не надо совет. Надо послушание. Все хорошо, —
        Сулль вроде бы мягко так говорит, а слова как каменные, не сдвинешь.
        Афанасий, недовольно посапывающий у весла, рассмеялся вдруг негромко и сбился с ладу, грести перестал. - Чего ты? - поднял весло и Андрей.
        - Наука вспомнилась, - хохотнул Афанасий и мотнул головой Суллю. - Ты ругай его осторожней. Как бы он, часом, за борт не прыгнул.
        У Афанасия незлобивый характер, отходчивый.
        — Да да. Осторожно, - засмеялся и Сулль, и глаза потеплели, глянули на Андрея, словно в нем поддержки искали.
        В тот день еще был случай.
        Как подготовку шняки закончили, Сулль удумал место каждому указать загодя: кто и где на лову находиться должен и какое дело как делать. Веревку принесли длинную. Сулль одним концом привязал Смолькова за опояску, другой себе взял, пояснил:
        — Акула есть ты. Иди, сопротивляйся...
        Шняка в отлив стояла на берегу. Забрались в нее все по местам стали. Смольков привязанный посуху бегает упирается. А Сулль выбирает веревку умеючи, подтягивает Смолькова к шняке, показывает Андрею и Афанасию, как оно в море должно все быть. Андрей с кротилкой, Афанасий с ляпом стоят наготове, ждут, наблюдают.
        Как ни хитрил, ни упирался Смольков, подвел его Сулль к борту, приказал замереть и Андрею рассказывал как стоять правильно, как акулу по носу бить, как Афанасию ляп заводить и владеть им. Все показал Сулль.
        Решили попробовать. Смольков не успел и глазом моргнуть, как заарканенный ляпом втащен был в шняку Суллем и Афанасием... А дальше пошло неожиданное - Афанасии не стал ждать Суллевых пояснений: только Смольков на лежбище оказался, он ляп не мешкая бросил, схватил секач в обе руки и замахнулся им высоко. Лицо жестким стало, вот-вот топор с широченным лезвием опустится, распластает Смолькова надвое...
        Смольков всем телом взбрыкнулся - только кости ног по настилу стукнули - и рывком, по-собачьи сиганул за борт вместе с ляпом. Андрей подобрался, готовый схватить топор, похолодел. «Началось», - мелькнуло. И тут же вовремя спохватился: вдвоем Сулль с Афанасием не оставались. Ничего Афанасий не мог знать. Дурит, значит.
        Смольков за бортом крестился на Афанасия:
        — Сатана! Сдурел, что ли? Отшибешь голову...
        Сулль, будто не было ничего, внушал Афанасию:
        — Очень хорошо. Надо быстро-быстро. Бить что есть сила. Хорошо.
        Сейчас можно вспоминать с улыбкой, а тогда Андрею присесть захотелось, до того слабость в ноги ударила. А тут еще сборы начались в море, странные какие-то, в спешке.
        Андрей, загребая веслом, нет-нет да с глазами Сулля встретится. Глаза у него добрые, располагающие. Но на миг вдруг почудилось: в них, как в окне за шторкою, прячется настороженность. А что, если слышал Сулль разговор?
        На веслах долгонько шли. Серою пеленой занимался день. Берега уже скрылись, дождь перестал, ветерок поднимался студеный, северный. Взводень пошел крупнее, шняку заметно покачивало. Афанасий стал чаще оглядываться.
        - Погодка не разгулялась бы, а, Сулль Иваныч? Не по нраву она мне нынче...
        Сулль щурит глаза и вглядывается на север.
        - Будет тихо еще.
        - Ага! А потом что?
        - Ни-че-го! - улыбается Сулль.
        - Может, парус поднять? Скорее дойдем.
        - Нет. Скоро есть место.
        Но Афанасию, видимо, надоело грести, он настаивал:
        - Может, оно есть уже. Вели смерить.
        Сулль пооглядывался кругом, подумал.
        - Хорошо.
        Грести перестали. Афанасий достал веревку, грузило подцепил и бухнул его за борт. Сулль следил, как веревка виток за витком исчезала в море.
        - Ну как? - спросил Афанасий, когда веревка остановилась. - Может, тут и начнем? - И кивнул на север. - А то ишь как оно там захмарилось...
        - Да, начнем, - согласился Сулль.
        Хотя они и отошли недалеко от берега, он не стал возражать Афанасию, где начать. Коли так погода тревожит, не стоит разлад вносить. Пусть по его будет. Спокой нужен. Главное Суллем сделано: в море они. А в непогоду и тут всем достанется. И ничего, если акул здесь не будет. Больше всякой добычи Суллю нынче нужны ветер, дождь и хорошие волны.
        Достали бочонок, весь в круглых дырках, заполнили ворванью, прикрепили к нему пунду - грузило чугунное, и на веревке все - в море. Сулль раньше еще пояснил им: только ворвань пойдет по воде - акула ее, как собака, по запаху враз учует.
        На лебедке веревка толстая саженей на сто, конец заплетен в цепь двухсаженную, с вертлюгом. На цепи крюк длиной в треть аршина и толщиной с вершок. Сулль на крюк насадил кусок мяса, загодя обжаренный в печи, цепь в руках, крутанул на вертлюге мясо, спросил Афанасия:
        - Ни-че-го? Да?
        - Давай бласловясь, - Афанасий перекрестился. Смольков и Андрей последовали его примеру.
        Крюк с мясом и грузилом пошел в воду. Сулль травил с барабана веревку медленно, и она уходила и уходила в воду. Рукоять у лебедки вращалась сама, непривычно, одиноко. Потом Сулль закрепил чеку на лебедке, оглядел всех, предупредил:
        - Теперь каждый свой место быть. Надо ждать.
        Андрей с Афанасием весла сложили в шняке, кротилку, секач, ляп взяли - и по местам. Они на берегу еще Суллем указаны: Смольков на корме веслом правит, Сулль акулу к борту подводит, Андрей кротилкой глушит ее, Афанасий заводит ляп и вместе с Суллем втаскивает акулу в шняку. А дальше должно идти как по писаному: Афанасий голову отрубает, Андрей брюхо ей потрошит, Сулль вынимает печень и наживку новую ладит, Смольков той порой выбирает веревку, наматывая ее на барабан лебедки. Всё проделывали по многу раз: вместо акулы Смолькова втаскивали на борт или пугало, что из кряжа Сулль делал. Будто всё не внове было, однако теперь подобрались все, попритихли, невольно поглядывали на веревку, что ушла с крюком в воду: вдруг дернет.
        Сулль сказал верно - ветер и вправду заметно стихал. Шняка спокойно покачивалась на пологой волне. Смольков подправлял веслом, держал шняку носом на волну. Кивнул головой на веревку, спросил Сулля:
        - Как узнаем, что она там уже, на крюке?
        Сулль усмехнулся углом рта, серьезно:
        - Надо осторожно. Она сам скажет.
        - И подолгу ждут этого? - не унимался Смольков.
        Сулль равнодушно пожал плечами:
        - Может, день, два.
        И стал закуривать, словно бы показать хотел: ждать действительно надо долго.
        Афанасий вздохнул, отложил ляп, взял секач, подержал его, порассматривал, бросил, встал, прошел к носу шняки. Гася там фонари, бурчал что-то.
        Сулль курил, улыбался, поглядывал на работников. О, он хорошо понимал их! Афанасию не сидится на месте. Не только погода его тревожит. Ожидание лова томительно, оно будоражит. Это знакомо Суллю. Сколько раз Сулль ходил на акул с неопытными, и не бывало еще гладко. А при первом виде хорошей акулы и не такое случается. Могут не совладать с собой, оробеть. Страх - он сильнее людей бывает.
        Андрея тоже беспокойство стало одолевать, тоже захотелось пошевелиться, поделать чего-нибудь. Поискал плицу, раздвинул на дне шняки доски, стал дождевую воду вычерпывать.
        Афанасий к месту вернулся, смотрел, как Андрей воду черпает, продолжал ворчать уже громче:
        — Ишь, ветер слег, а холод пошел, аж рукам знать дает. Не нравится это мне. Северик бы не поднялся. Не к добру будет.
        Афанасий хотя и не говорит прямо, Сулль понимает: недовольство ему, Суллю, направлено. Он, конечно, мог бы Афанасия ублажить, пораскрыть ему замыслы, но делать не станет этого. Афанасий горяч, своеволен характером, как бы не спутал он Суллю карты. Доверять лишь себе хорошо: промахнулся - винить некого.
        Голос у Афанасия скрипучий, нудный, словно в зазубринах.
        - Чего ты смердишь? - спросил Андрей.
        - Я? - удивился Афанасий.
        - Ты. Ажно по морю дух идет.
        Сулль улыбается, мягко просит:
        - Не надо ссор.
        И говорит Афанасию:
        - Ходить опасно, надо сидеть.
        Афанасий смолчал, со вздохом осел на дно шняки и замер, привалившись спиною к борту. Андрей продолжал черпать плицею воду, Сулль поглядывал на него. Колюч и угрюм ссыльный Андрей, но характер имеет правильный, именно по душе Суллю. И хотя бедой грозит подслушанный разговор, гнева нет и нет страха. Сулль знал, кого брал, на что мог надеяться. Все ссыльные метят бежать в Норвегию. Каждый должен заботиться о себе, Сулль тоже заботится. Он упредил их. И еще упредит. Кроме ссыльных не было выбора. И теперь нет. И он заставит их добывать акул. Отступать нет расчету. Просто еще один риск, как очередная акула. И Сулль должен справиться. Надо только думать и быть готовым. Все будет хорошо.
        - Пожевать бы пока чего, - вздохнул Афанасий. - Брюхо что-то опало...
        Сулль спокойно покуривал.
        - Да, кушать можно.
        Ели треску холодную, отварную, кости плевали за борт. Афанасий жевал медленно, без желания, говорил в раздумье:
        - В жисть не думал, что на акул пойду. Бабы у нас акулою ребятишек пугают, с детства страх к ним. А поморы сказывают: акула не зверь, не рыба, а что оно - толком никто не знает. Детенышей, говорят, рожает живых, а не вскармливает. Только родятся они - и давай все подряд жрать. Злющие, спасу нет. Как-то мойву ловили сетью, акулят захватили. Повыкидывали их багром в море, а они уходить не хотят: сеть рвут и жрут рыбу. Ну, взяли да одному брюхо-то и вспороли... Потроха вынули, а самого в воду кинули, другим для острастки. И что? Он опять давай плавать и рыбу жрать. Жрет, а она из брюха вываливается. Вот какая тварь непонятная. А у взрослых-то акул зубы, что жернова, все мелют. Крюк может перекусить. Вот силища в зубах. Ведун Гаврила все кланяется поморам: акулу ему добыть. Он снадобья из них лекарственные поваривает. А поморы не желают связываться: коль негаданно попадет на ярус, ярус рубят, уходят. А то еще, сказывают, попадет шняка в стаю - напасть могут и опрокинуть, опружить, значит, а людей всех поесть. Как, Сулль Иваныч, может акула шняку опружить? Может? А меня, к примеру, целиком заглотить?
Нет? Обязательно надвое? Смотри-ка. Это уже несподручно. Мне и целом виде желательно.
        Непонятно Андрею: опять Афанасий шутить задумал? Или впрямь ему страшновато? Может, и так. Что тут особого? Андрей давно ли на Севере, а сколько уже наслышан. Опустит помор руки в море снасть распутать - акула тут как тут. Сказывают, и руки откусывала, и поморов выдергивала из шняки. Афанасий не врал тогда: колянин, что с Суллем ходил тот год, без ноги теперь.
        Волны на море совсем улеглись, как летом. По воде только рябь мелкая. Смолькову на корме рулем делать нечего. Треску ест вяло, к Афанасию все прислушивается.
        - К чему тебе акулы сдались, Сулль Иваныч? - спрашивает Смольков. Голос у него в тон Афанасию, недовольный, словно Сулль виноват в чем-то. - Тут, сказывают, по весне другого морского зверя пруд пруди. И опасности никакой.
        Сулль доглодал тресковую тушку, кость отбросил за шняку, в море. Так, Смольков к Афанасию в пару подался. Свой клин захотел вбить. Что ж, это даже забавно Суллю.
        - Почему акул? О, то сказать не просто.
        Сулль отер о себя руки, стал разжигать трут. Эх-ха-ха... Хотелось вздохнуть глубоко, потянуться. Не будь они сейчас в море, Сулль с удовольствием пропустил бы стаканчик рому, и этим поднес бы, да потолковали б они об акулах. Верно, по весне и нерпы, и тюленя, и белухи здесь немало. Можно много добыть, как говорит этот ссыльный, без риска. Но товар их не в редкость, потому и дешев. Безобидных, неповоротливых этих зверей может каждый помор добыть. А вот желающих на акул - громадин яростных, не знающих боли, способных напасть на человека, - мало. Не каждый решится испытывать судьбу. Можно добыть акулу, а можно быть ею съеденным. Немногие могут сказать: они мерялись силой с этой обжорой, умеющей нападать даже с крюком в брюхе.
        Афанасий словно дремал на дне шняки, сказал Смолькову:
        - Хворость акула снимает. Коль зубная боль нападет, акульи мозги на масле - верное средство, до ста лет беды знать не будешь. - Он сел поудобнее, глядел на Смолькова и говорил медленно, словно сам ведуном был. - А то, может стать, поясницей замаешься, кашель ли одолеет или немощь по бабьей части - все спасенье в акуле.
        «Конечно, - думал Сулль, - на тюленей и нерп спрос немалый, но люди торговые понимают: акулий товар стоит большие деньги. Жир акульей печени - это лучшие масляные краски, мыло, смазка тончайшего механизма часов. Да только ли это? Из шкуры акул превосходнейшая шагрень: красивейшие письменные приборы, переплеты для дорогих книг, футляры для столового серебра, шкатулки для драгоценностей. Всего не вспомнить. Кто сам никогда не отважится помериться силами с акулой, тот готов платить за любую ее частицу. И платит! На драгоценные безделушки идут высушенные челюсти акул. Самая модная трость англичан - из позвоночных хрящей акулы. Даже зубы идут как украшение на платье».
        - Ты про немощь-то что сказал? Взаправду, что ли? - спросил Смольков Афанасия.
        Сулль улыбнулся:
        - Да, сила мужской будет.
        - Как сила?
        - Чего - как? - Афанасий аж привстал на коленях. - Женишься в Коле вот, бабу себе молодую возьмешь, а ночь у нас - вся зима. Где сил наберешься? Вот акула и помогает.
        - Ну да-а, - недоверчиво протянул Смольков. - Так тебе и поверил я.
        Афанасий хмыкнул на Смолькова презрительно, спросил Сулля:
        - Сказать ему?
        - Можно, - смеялся Сулль.
        - Плавники акулы отрубишь, естество детородное, а их у акулы не одно, два целых, длиной по аршину, - пояснил Афанасий, - вот и вари суп, ешь да крепни.
        - Рассказывай! Нашел дурака.
        - Истину говорю.
        Но Смольков не слушал его. Он хотел правду у Сулля выяснить.
        - Врет он про суп-то, Сулль Иваныч?
        - Хоть на дюжине баб враз женись, - не унимался Афанасий.
        - Да, да, - Сулль, смеясь, потряс кулаками. - Ух какой сила будет!
        Смольков недоверчиво взгляд с Сулля переводил на Афанасия. Видимо, показалось ему: хоть и улыбчивые, а не смеются. Спросил серьезно, по-деловому:
        - Непонятно мне, что же будет от супа-то - крепость али еще и в росте может прибавить?
        Сулль с Афанасием брызнули смехом.
        Сильно и неожиданно шняку дернуло. Борт накренился, веревка от лебедки натянулась в воду струной, вздрагивая от идущей из глубины силы, и шняка, задрав один борт, боком пошла за нею.
        Все схватились за что могли, оцепенели, не спуская с веревки глаз: дернись эдак еще разок - и шняка черпнет бортом.
        Сулль первым опомнился и сбросил чеку с лебедки: бешено закрутилась ручка, веревка вбок уходила, на глубину, и ослабевала.
        Лицо у Сулля бледное, шептал Смолькову неистово: - Право! Право! Пра-во!
        Смольков подгребал осторожно.
        Шняку еще тащило, но нос уже встал по ходу, и она шла спокойно, как старая лошадь на поводу, не дергаясь.
        — Тихо надо! Тихо! Нельзя страх иметь! Акула все понимает! - шипел Сулль, а сам закрепил чеку на лебедке и подтягивал веревку руками, выбирал ее в шняку.
        Афанасий сперва ляп зачем-то схватил, стоял наготове с ним, потом бросил его и стал к лебедке, мотал веревку от Сулля на барабан.
        — Хорошо, хорошо, - бормотал Сулль.
        Веревка вдруг всплеснулась над морем, застыла на миг повисшая, роняя воду, у другого ее конца встала веером брызг вспоротая поверхность воды: там тенью мелькнуло огромное веретено. Потом все исчезло, оставив пену, и снова веревка ушла под воду.
        Андрей вдруг с ясностью ощутил всю опасность начавшегося: шняку водила сила немеряная, выросшая на воле. Это не то что Смольков на берегу бегал.
        Веревка то слабела, и Сулль выбирал ее торопливо, то натягивалась, полого уже, и Сулль, упираясь, держал ее крепко, успевал оглянуться к корме, мотнуть головой Смолькову, куда шняку править.
        — Кротилка готовь, ляп! - шипел громко Сулль.
        Афанасий лебедку оставил, схватил ляп, Андрей сжал кротилку, чувствуя всю ее ненадежную деревянную легкость. Вспомнился молот кузнечный, увесистый.
        На миг тень возникла в воде, рядом, метнулась вдоль шняки, и из нее моргнул на Андрея, веком снизу, глаз большой и холодный, будто нежить из тени глянула. И защемило под ложечкой от сознания, какая под ним пучина бездонная и чужая, а тело его слабое и беспомощное. И ужас как захотелось на землю, пусть не пашенную, каменистую, но стать бы твердо на ней, опереться, чтоб не зыбилось под ногами.
        Тень под толщей воды, расплывчатая, мелькнула длиной и пропала. С посвистом заскользила ей вслед веревка. Мокрая, она вроде бы тоньше и ненадежнее стала. Сулль не сдержал ее, выпустил, и она, разматываясь с лебедки, уходила обратно в море.
        - Тьфу! Тьфу! Сатана! - злился шепотом Сулль.
        Не сводя глаз с веревки, выждал известный только ему момент и накинул чеку, остановил лебедку.
        Как Андрей отпрянул от борта, Сулль заметил. Озираясь на всех, он шипел теперь, зло округлял глаза:
        - Нельзя страх иметь! Худо быть может! Худо! Акула все знает!
        Сам опять торопливо лебедку подкручивает: чека снята. Сулль в позе изогнутой, настороже, ручку готовый мгновенно сбросить, пусть веревку снова акула разматывает.
        То ослабнет, то натянется, вся подрагивая, веревка, пойдет в сторону вслед за тенью, но Сулль непрестанно подкручивает, и тень в воде уже близко, огромная, шевелит хвостом, извивается, плавники распластаны неподвижно. Андрей словно к месту прирос, не может глаз отвести. Сулль, не оглядываясь, говорит тихо, будто сам себя уговаривает:
        - Надо крепко стоять. За шняка падать нельзя. Кротилка готовь, кротилка.
        Только тень подошла снова к шняке, Сулль завращал рукоять быстро - и из воды, вслед за лязгом цепи, всплеснулась над поверхностью голова в обхват, темная вся, обшарпанная. За тупым и мясистым носом внизу пасть широкая, оскаленная зубами рядов в пять. Зубы, как лезвие у серпа, в зазубринах. Глаз расширился, дергаясь, глядел зловеще. Андрея оторопь захватила - детство вспомнилось, лошадь, рвущаяся в станке у кузни, глаза сумасшедшие. Все тогда разнесла, сбежала. А ну как сейчас эта взбесится - куда деться?
        - Попадай! - Сулль выдохнул, словно бичом хлестнул.
        Андрей подался скованным телом к борту и достал колотушкой мясистый нос. Сотрясая шняку, акула взбрыкнулась, извиваясь могучим телом, вода вспенилась, забурлила волнами. Пасть неистово рвала цепь.
        - Еще! - Сулль кричал шепотом, из нутра.
        И, как в кузне у Афанасия, на качалке, не столько тяжестью молота, сколько силою рук, Андрей ударил кротилкой в обшарпанный плоский нос. Что-то хрустнуло под ударом, подалось и осело, мягкое.
        - Ляп!
        Афанасий, багровый и торопливый, свесился к самой воде, заводил на хвост петлю. Сулль через силу натягивал цепь лебедкой, борт сильно кренился, но акула уже продвигалась на лежбище.
        Афанасий изо всех сил тянул держак ляпа.
        - Помоги!
        Андрей тоже вцепился, тянул. Акула медленно заполняла лежбище. Пасть с цепью разинута окровавленная.
        Зубы, словно не помещаясь в ней, выходили наружу и, мелкие, росли по акуле дальше к хвосту загнутые, острые, как конец шила.
        - Руби! Скоро!
        Афанасий схватил секач, но замешкался, опустил его, глянул на Сулля:
        - Цепь же там. Секач попорчу...
        Сулль в ярости чуть не прыгнул к нему, но их разделяло лежбище. Взмахнул кулаком:
        - Руби-и-и!
        Афанасий ударил. Топор вязко вошел в тушу у пасти и чвякнул где-то внутри о цепь. Туша дернулась. Андрей держал ляпом натужно, но хвост отбросил его к Смолькову легко, без усилий. Афанасий шустро ударил еще, не от пасти, а от затылка, и развернул секачом голову в сторону. По настилу хлынула кровь.
        - Клони! - Сулль навалился на борт.
        Андрей с Афанасием налегли тоже, креня его, и все замерли полулежа. Андрей на хвост акулий поглядывал искоса. Но все было тихо. И Андрей вдруг услышал звуки, словно к нему слух вернулся: ровно и тяжело дышал Сулль, порывисто Афанасий. Побулькивая, в море стекала кровь с лежбища, накрапывал неизвестно когда начавшийся дождь.
            - А ведь, кажись, одолели мы, Сулль Иваныч, - с придыхом сказал Афанасий.
        Сулль поднялся от борта, потрогал рукой шершавую, словно жернов отколотый, тушу:
        — Большой акула...
        - Сажени в три с лихвой будет, - определил Афанасий. - С почином тебя, Сулль Иваныч!
        Сулль положил обе руки на тушу, оглядывал всю ее, засмеялся:
        — Да, да. С почином! - И поднял смеющиеся глаза. - Всех с почином!
        Афанасий развел руками:
        — А мы, коль не так что делали, - извиняй.
        - Ни-че-го! - Сулль был щедр. - Все есть очень хорошо.
        - Сулль Иваныч! - подал голос Смольков. - Не понял я: зачем кровь в воду спускали? - Он стоял у кормы одиноко. За кутерьмою ловли о нем позабыли как-то, и он, вероятно, хотел о себе напомнить.
        Сулль от туши не оглянулся.
        - Для запах. Будут еще акулы. Скоро будут!
        - Еще?
        - Да, да. Еще! - Сулль смеялся странно как-то.
        И Андрей не понял: или Сулль действительно рад был - будут еще акулы, или ему в удовольствие было Смолькову сказать об этом.

43
        Домой возвращались в сумерки. День по времени еще не угас, но тучи спустились к самому морю, шли низко, отяжеленные, наглухо закрывали небо. Ветер стал беспокойным.
        Смольков на руле управлялся с парусом, остальные спешно работали: Сулль подгонял.
        Втроем акулу взваливали на лежбище: Афанасий ей плавники отрубал, Андрей клал их в сторону, Сулль вдоль хребта надрез делал. И, отсекая мясо, они натужно сдирали шкуру: острый нож быстро тупится, не режет, рвет только, и Сулль тут же о шкуру поправляет лезвие. Андрею такое в невидаль.
        А снег - не зимний, пушистый, крупа с дождем - навалится вдруг порывом, метет, нахлестывая, колючий и злой, закрывает пеленой дали: не видать свету белого.
        - Поспешать! Поспешать! - подгоняет всех Сулль.
        Голова акулья кладется в сторону, возле шкуры, Сулль вспарывает ножом брюхо туши, возится в нем, достает темно-серую печень, огромную, сваливает ее в подставленную Андреем бочку. Шняку качает сильно, Сулль ножом неверный надрез сделал, и из брюха вдруг прорвалась, потекла на лежбище жидкая каша акульего жора. Дыхнуло густым, застоявшимся смрадом, повело челюсти, вызывая рвоту.
        Афанасий, торопясь, сгребал метлой жор за борт, воротил от него нос.
        - Ну и вонищу в себе таскает. Как нужник проглотила.
        А Сулль будто не видит, вдоль туши ножом пластает, вынимает хребет, обрезает вокруг него мясо. Акула - громадина, а костей совсем нет.
        - Помогай! - торопит Сулль.
        Втроем они сталкивают остатки в море. Вода за бортом рядом: руку лишь протяни - коснешься. С грузом шняка осела и теперь с волны на волну тяжело вздымается.
        Афанасий, как тушу столкнули, руки отер, почесал затылок.
        - Запас-то у шняки того... маловат.
        Голос и поза Афанасия виноватые, азарта былого и след простыл.
        На лове разгоряченно работали. Бросали крюк в воду, и акулы, ударом наперерез, немедля заглатывали наживку; взбесясь, метались потом, как на привязи, не в силах с нее сорваться. Лебедкой их подводили к борту, разъяренных, приканчивали кротилкой.
        Работали истово, молча, словно бы мстя за былой Страх и оторопь.
        Когда шняка заполнилась тушами, Сулль сказал:
        - Будем ходить домой. - Голос его с хрипотцой, усталый.
        Афанасий, разгоряченный:
        - Обожди! Половим еще!
        - Нет, - Сулль сматывает веревку на барабан, не соглашается. - Погода скоро будет плохой...
        Акулы, как стая собак голодных, кружили невдалеке. Их не видно, но вода кое-где взрезалась от плавников: немало их там ходило. Еще бы добыть! Соблазн вправду велик был.
        — Бросай, Сулль Иваныч! Возьмем еще парочку! - Глаза у Афанасия опьяненные, как после драки. Нетерпеж его понятен. Хочет еще увериться: страх от вида первой акулы ушел. Но надолго ли?
        Сулль подумал, словно прицениваясь к чему-то, и согласился.
        А теперь попрекнул с усмешкой:
        - Жадность у Афанасия был маленько.
        - Не жадность - кровь разыгралась. А ты пошто меня слушал?
        - Я уважал Афанасий...
        - И забыл, что шняка полна?
        - Да. Забыл.
        Сулль усмехнулся и взялся за новую тушу, прикрикнул:
        - Помогай! Быстро!
        И опять взваливали на лежбище тушу, плавники и голову отрубали, сдирали шкуру, вынимали хребет и печень, остатки бросали в море.
        Работали без разгибу.
        А погода брала свое: ветер вздымал и раскачивал волны.
        Встревоженные, они поднимались грузно и шумно, вода потемнела до черноты, пугала бездонностью. День исчезал в усиливающемся дожде и снеге. Под ногами опора зыбкая, все ходуном ходит. А Сулль не дает роздыху. На Смолькова он никакого внимания, занят тушами. А Смольков плохо с парусом управляется, рыскает по волне шняка.
        - Держи-и! - кричит Афанасий. Ему за работой лучше Смолькова видно, и он косит взглядом, недоверчиво следит за ним.
        Шняка чуть дала крен, и вода, темная и густая, шумно плюхнулась на акульи туши. Все невольно тяжестью навалились на другой борт.
        - Не могу больше-е! - завопил на корме Смольков. Руки его дрожат, глаза в страхе остекленели. Почудилось: Смольков бросил руль и теперь так просто стоит, скрючился весь под ветром. И стало не по себе: потопит со страху!
        Сулль оглянулся, понял, пополз через туши, стал сам к рулю.
        Афанасий зло орал на Смолькова:
        - Ежа бы тебе родить, растяпа!
        Сулль гнал Смолькова черпать из шняки воду и махал отчаянно Афанасию и Андрею, показывал: акул за борт надо выбрасывать.
        Трудно стоять в метущейся шняке. Акул волочили с трудом, держались за что придется, натужно валили их за борт.
        Акулы тяжелые, не под силу. А Сулль подгоняет, орет сквозь ветер:
        - Бросай акула! Бросай! Живо бросай!
        Смольков выливает воду за борт. Руки синие, черпают плицей часто, но вода прибывает и прибывает. Ноги у всех давно в воде.
        А ветер словно взбесился. Налетает порывами, резким хлопком наполняет парус, кренит его, будто старается опрокинуть, стекает дождем и снегом, заплескивает в шняку гребни волн.
        Когда зашли в залив у становища, ветер чуть утихать стал. И волны тут не такие пугающие, но бьют по шняке еще куда с добром. Шняка почти пустая - улов побросали в море, - кидает ее на волне.
        Болтанка всю душу измотала, а Сулль как пришитый к рулю. Зажал в зубах трубку потухшую. Лицо на ветру обострилось.
        Дождь и здесь нахлестывает, холодный, со снегом. Ноги в раскисшей обуви хлюпают, мокрые, ноют, студят нутро.
        - Парус!
        Голос у Сулля тоже сырой, набрякший.
        Берег был уже близко.
        Афанасий вскочил, проворно убрал парус. Обледенелый, он осыпал лежбище ломающимся ледком.
        - Ве-есла! - кричит Сулль.
        Сворачивать парус некогда.
        Андрей с Афанасием гребли, не попадая в волну. Сулль рулем подправлял: взгляд сощуренный поперек шняки, складки возле рта жесткие.
        Весло коснулось дна неожиданно, и Андрей, ощутив его, налег, рванул, чувствуя, как заскребло по днищу. Смольков встрепенулся, перестал черпать.
        Шняка зашла на береговую отмель, под дном шебаршил песок.
        На мгновение словно застыли все, сидели молча, без сил подняться. А волны еще доставали шняку в корму, толкали.
        В наступающей тьме выл ураган, пугающе шумело, взрывалось о скалы море, зарядами налетал жесткий снег.
        - И долго нам эдак маяться? - У Смолькова зубы стучали от холода.
        Мокрые ноги Андрея окоченели, под одеждою бродил холод, тело продрогшее. Хотелось сжаться в комок, не шевелиться.
        - До весны, поди, - сказал Афанасий. - Так, Сулль Иваныч? До весны, говорю, маета эта будет?
        - Да, да. Так. До весны.

44
        Под пахтой [3 - Пахта - круча, скала. (Здесь и далее в сносках - саамские слова.)], в заветрии, старый лопарь Проней снял кису с оленя, привязал к своей ноге хигну [4 - Xигна - род веревки, на которой пасется олень.] и пустил оленя пастись.
        Шел сегодня Проней не так давно. Для стана, где взогреть на костре бы чай, было рано еще. Но дальше пошла тундра, путь там - кустарник да камень, трудный, а Пронею и так сегодня неможилось.
        У высокого камня с вогнутой стороны он очистил до ягеля снег и сел, уставший, открыл свою кису: сушеная рыба, к чаю кусочек семги, требушина для завтрашнего обеда.
        Рыбы вдоволь - ешь сколько хочешь, но зубов у Пронея мало, и шаткие они - не могут жесткую рыбу есть. Да что зубы, если бы они только: нет силы в теле, вот где беда великая. Стар стал Проней, для охоты совсем негож. Сердце не дает бегать за зверем в тундре. И глаза худо видят. И в руках былой твердости давно нет. Вот и живется голодно. Одолела скудость. Беднее его, почитай, нет теперь лопаря в погосте. Еле-еле на пропитание ходьбой себе добывает. Верная это, конечно, копейка, надежная, да толку что - ноги отказывают ходить, устали. А как перестанет он ходить с почтою, совсем нечего будет есть. Куда там! Самые смертные сроки тогда наступят. Ложись, ожидай, покорствуя, смертушки.
        Собака сидела напротив, склонив голову набок, неотрывно следила, как трудно и медленно ест Проней. Он бросил ей рыбину. Легко метнувшись, собака поймала ее на лету, улеглась, зажала рыбину в лапах и тоже грызла с трудом, недоверчиво оглядываясь к Пронею, словно желая удостовериться, то ли он дал ей, что ест и сам. Она тоже давно не едала мяса.
        Сам-то Проней мог бы, конечно, по старости попитаться свежей олениной. С досельных времен есть неписаные законы, помогают спасаться немощным от голодной смерти. Да охотник не должен гнуть спину в поклоне им.
        Когда память навязывала ему видение воровской горушки днем, он умел относиться к этому рассудительно. Хуже было ночами, когда снился нередко ему большой в кувасе [5 - Кувас - шалаш из жердей и оленьих шкур.] огонь, кипящий котел с мясом, когда виделся сладкий, с пластиком лука и тонким оленьим жиром горячий чай. Тогда Проней начинал беспокоиться, даже во сне понимал, что на охоте он давно не был и, значит, мясо в его котле может быть с воровской горушки.
        Пугаясь свершившегося, он просыпался.
        Память была еще у огня, в сытом сне, а в яви голод урчал по пустым кишкам, и Проней, уже отличая явь ото сна, начинал слезно молиться богам, чтобы они помогли ему не пасть духом и не дали сбыться сну. Он страшился, что когда-нибудь это может случиться с ним.
        Поймает он в тундре чужого оленя, домашнего, приведет его не таясь на воровскую горушку, убьет на глазах у всего погоста, разделает тушу и возьмет себе мясо. Каждый бедняк так может спастись от голодной смерти. Кары за это воровство нет, но охотник теряет имя. Стар и млад может вслух назвать его вором и посмеяться. И слов его больше не станут слушать. Пустой становится человек, никчемный. Хуже, чем умереть.
        А по преданию, чего не бывало в тундре! Убил однажды старый охотник чужого оленя в тундре, домашнего, страшась позора, разделал воровски тушу, крадучись принес домой мясо.
        Судили его мудрейшие. Великим охотником он был в прошлом, а осудили его сурово: «Уйди из погоста. Пусть намять о тебе в умах людей сгладится».
        ...Собака вдруг поднялась, замерла в стойке, и Проней перестал жевать, тоже насторожился. Спокойно пасся олень. День угасал. Здесь, в заветрии меж камней, темнота начала густеть, а выше, на пахте, было еще светло. Оттуда ветер донес неясный шорох кустов и скрип снега под чьей-то тяжелой поступью.
        Пронея знакомо и жарко хлестнуло возможным и близким счастьем удачи, давно забытым. Сердце забилось почти у горла, мешая глотнуть, и Проней, приседая, кинулся к своему оленю, прячась подле него, оглядываясь, сдернул ружье.
        Большой и ветвисторогий олень-шардун [6 - Шардун, или гирвас, - олень-бык.] осторожно вышел на край пахты почти над самой головой Пронея.
        «Дикой! Дикой!» - безголосо затрепетало все старческое нутро Пронея, и он сразу понял, что эта охота последняя из счастливых и он непременно добудет себе дикаря. Даже боги этой охоте не воспротивятся.
        Лишь на мгновение олень стал на самом краю пахты, точно вырос в ее продолжение. Он вытянул шею, гордо повел головой, принюхиваясь, и, не увидев удобного спуска, повернул свое сильное тело обратно.
        Проней выстрелил.
        Олень судорожно взбрыкнулся, словно его десятком хореев ткнули, метнулся в сторону, на дыбы, надеясь еще на могучие свои ноги, и, оседая, рухнул на полном махе там, наверху.
        Собака с лаем рванулась туда, прижав уши, продираясь через кусты. И Проней, захлестнутый жаром счастья, сдернул хигну с ноги, накинул ее на камень и тяжело потрусил за собакой. От радости и восторга его потрясывало. Сердце стучало теперь в висках, дышать стало жарко. Карабкаясь вверх, Проней срывался на осыпающихся песке и камнях. Ружье мешало, и он его бросил.
        Собака лаяла уже наверху, рядом.
        «Есть! Есть! Попал!» - Проней знал, что когда-то ему повезет. Боги опять снизойдут к нему, и он встретит его, последнего в своей жизни оленя. Дикого! Он долго жил этой сладкой думой и втайне от себя верил: не может он уйти к верхним людям, не свершив еще раз охоту на настоящего дикаря. Боги не смогут ему отказать в таком счастье.
        Задыхаясь, он вылез на пахту.
        Олень был очень хорош. Настоящий дикарь-шардун. Он лежал, неловко вытянув шею, далеко закинув большие рога на спину. Гладкий олень, черноносый, смоляной лоб с отметиной. Рога ветвистые, как кустарник. Красивые, дорогие рога. Проней после справит богам и дары и молитву, что послали они оленя сейчас, когда отгулял шардун с важенками свое, отлюбил их.
        Усталый и грустный Проней сел на камень. Охота пришла неожиданно и ушла скоро, а думы о ней были давними и заветными. Тепло и привычно было жить с ними. Теперь олень все унес. И Проней чувствовал, как сжимается, пустея, его душа от этой большой потери. Как горько и тяжело приходит к нему понимание: им только что сделан шаг, большой шаг на пути к верхним людям. И Проней пожалел, что не промахнулся.
        Ведь бывали же у него промахи. И ружье, и глаз могли подвести. И рука по старости могла дрогнуть. А не случилось же.
        Собака уселась подле, переступала ногами, умно поглядывала на оленя и на Пронея, как бы спрашивая его, что же он мешкает и ее не кормит.
        Давным-давно, лет сорок тому назад добыл Проней первого своего оленя. Он принес тогда богам жертву - нехитрый, простой обряд, не то что там для медведя — он ел тогда свежее мясо и вдоволь кормил собаку. Весело лаяла собачонка. Весело кипел чайник. Сытый и гордый сидел у огня Проней. Это был большой праздник: добыв сам оленя, он становился охотником, мог вести разговор о своей женитьбе.
        Пришедшая память о первой охоте вызвала у Пронея вздох. Много лун прошло с той поры. И все в жизни было. Много паслось по тундре его оленей. Была семья. В охоте он равных себе не знал. Все прошло. Ушла к верхним людям родная душа, жена его. Разбрелись неприсмотренные олени. Околдованный, лишился рассудка сын.
        Собака взлаяла на Пронея нетерпеливо, раз и другой, с просящим подвывом, напоминая, что он сидит уже долго. И Проней, поглядев на нее, поднялся.
        Что поделаешь, все проходит. Роптать и противиться он не должен. И коли уж боги решили послать охоту, значит пришла пора. А он пока еще не один. Внизу, под пахтой, его ждет олень. Здесь его ждет собака. И он должен охоту отпраздновать. Пусть будет в кувасе большой огонь и весело кипит чайник. Пусть сытая лает его собака.
        Весь оставшийся день прошел в хлопотах.
        Внизу вараки он расчистил до мохового покрова снег, наложил хворост, укрепил жерди и покрыл их салвасом [7 - Салвас - меховой полог.]. Внутри куваса повесил ружье, расстелил на хворосте рову [8 - Рова - спальный мешок из оленьих шкур.], уложил в изголовье кису. Снял шкуру с оленя, разделал тушу и досыта накормил собаку. Из каменьев выложил прочный сруб и закрыл в нем добычу от зверя: на обратном пути он ее заберет.
        Теперь в кувасе он разводил огонь. Место было нестанное, и огонь разгорался плохо. Дым ел глаза, вызывал кашель. Проней лег на рову, к земле, где воздух внизу был свежим, и долго лежал, ожидая от углей жару.
        Приятно было лежать в тепле, отдыхая. Радостным было само ожидание: сейчас он будет готовить оленье мясо. Давно он не ел мяса. А что поделаешь, стар стал, не охотник.
        Вся жизнь его прошла на охоте. Остался Проней после смерти отца как перст: печок [9 - Печок - оленья шуба рубахой, мехом наружу.] на себе да ножик на поясе. Молодой был, а скоро уразумел: олень-дикарь или зверь какой далеко человеческий пот слышат. И завел Проней особые для охоты новый печок и белые койбеницы [10 - Койбеницы - оленьи рукавицы мехом наружу.], неношеные. Перед каждым уходом в тундру он мылся горячей водою у камелька. Надевал все чистое и непахнущее. На охоте цеплял на себя рога оленьи и полз под ветром за каменьями, за кустами. Или рядился в еловые ветки и сидел, часами не шевелясь, ожидая добычу.
        Тундра стала открыта ему, как душа. Он научился ее понимать, как только старики ее понимали. Даже волчий язык Пронею стал хорошо ведом. Волки умные звери. Не перекликнувшись в стае, не нападают. А почуяв беду, своих всегда упредят воем: отходите, мол. И Проней научился владеть этими голосами. И повадку оленей он знал теперь, будто сам олень был. И везло ему. Подходил Проней к дикарям близко, бил без промаха.
        О, он скоро стал знаменитый охотник на дикарей. Ружье купил, ходил и за пушным зверем. За охотничью удачу уважали его в погосте. Говорили о нем с гордостью и любовью. Многие ели добытое им мясо. Теперь молодые забывать стали, а старики его славу и сейчас помнят.
        Огонь хорошо разгорелся, и дым пошел вверх. Становилось жарко. Проней снял печок, положил на камень к огню большой кусок мяса. Подвинул еще один камень и примостил на нем, посолив, почки: пусть запекаются.
        За долгую жизнь немало охотничьих мудростей узнал Проней. Научила тундра. А все, что сам ведал, старательно сыну передавал. Смышленый был сын и ловкий, ученье на лету схватывал. Не хуже Пронея он понимал язык волчий. Мог при случае отогнать от оленей стаю. Мог и важенок кликнуть зовом, как шардун осенью. И молитву древнюю на медведя знал. Двенадцать умов лопарских носит в себе медведь и десять сил человечьих, а испытана та молитва не раз была. Слушал ее благородный зверь, пока пуля сына не валила его на землю.
        Да, великий охотник из сына мог получиться. Не знал бы Проней той скудости, в которой доводится доживать. Жил бы людей не хуже. Двести оленей в тундре паслось. Всю жизнь собирал и берег. Было что передать сыну. А теперь не стало его. И жив он, здоров и весел, а вот - не стало! И все в упадок пришло. От большого стада один вот олень остался. Да ружье-гремяха. Да собачонка вон, не старенькая еще.
        А все колянка. Наступила ногой на сердце самое.
        Многому успел обучить Проней в жизни сына, многому. А одно сказать не успел: пуще огня горючего баб стеречься. Сухота от них. Тут-то колянка и подстерегла. Заманила, увела к себе несмышленого.
        Проней до сих пор не может себе простить, как же в самом начале не углядел, зачем сын часто стал бывать в Коле. Да, все чаще и чаще стал бывать в Коле сын. А потом и совсем не пришел оттуда. Великий грех взял на душу свою: забыл завет предков. Словно умом качнулся или с памятью его худо сделалось: тундру забыл, оленей отцовских, жар огня в камельке, вкус оленьего мяса с ножа, жену-лопарку. Все забыл!
        Лопари, бывавшие в Коле, сказывали - здоров он и весел. С колянкой в ладу живут. Пронею кланяются.
        А Проней целый год ждал его. Все казалось - одумается, вернется. Тоска по нему изъела душу. Куда бы ни шел, ни ехал, все о нем думал. По ночам во сне разговаривал с несмышленышем, ходил на охоту с ним, учил его жизни, рассказывал про тундру, жизнь кочевую.
        На другой год уже, когда на зимние пастбища откочевали, Проней не сдержал тоски в сердце. Надел печок новый, сбрую праздничную достал, разноцветным сукном ушитую, запряг оленей и поехал сам в Колу.
        Сколько зим уж прошло, а память о том свидании была и сейчас для Пронея горькой. Он так и не мог понять, отчего сын древний запрет нарушил: бросил все и ушел к женщине не своих кровей, к чужачке.
        Сам Проней кольских баб смолоду сторонился: все им надо с поморами наравне, суются в дела мужские без спросу, в разговоры вступают вольно, на язык бойкие.
        Эту заранее невзлюбил, люто. А она уважительно приглашала его к столу, с поклоном. Стакан с улыбкою подносила, полный. Креститься перед чем было. Лиса! Заметала хвостом старательно, чего там!
        Приходили соседи-гости, чаи пили, в карты играли, говорили о ценах в Архангельском на рыбу, на соль. О свадьбах судачили, о крестинах, о пристройках к домам. Смеялись, злословили.
        А Проней все приглядывался к колянке, все понять силился: чем взяла сына? Большеглаза? Бойка? Проворна? Бедра ядреные? Ничего особого нет в ней. Губы - будто сердце оленя сырым ела. В лопской жизни совсем ничего не смыслит.
        Но временами он даже смириться готов был. Ну, ладно уж, пусть! Пусть стал жить с колянкой. И похуже с людьми случается! Ништо! Но хотя бы в тундру ее привез.
        Сидеть на стуле было нелепо, смешно и утомчиво. Какое уж тут застолье, ноги болтаются! Ему хотелось сесть на пол.
        - Устал? - спрашивал сын участливо.
        Не сознаваясь, Проней сердился:
        - Не ходил, не вспотел - как устать можно?
        Ему досадно на сына было: не про то спрашивает. А сам ему вопросов не задавал. И так все видно. Сын одет в городские одежды, будто он не лопарь-охотник, а родился помором в Коле. Ну как тут жить можно - после просторов тундры? В доме не повернуться. Кажется, вот-вот сшибешь с места что-то. Низкий потолок давит. Глаза девать некуда, прутся в стену... По ночам Проней задыхался в жаре, потел.
        Да, безрадостной была память о том свидании...
        Огонь стихал. С салваса студило. Проней накинул себе на спину печок и стал ломать можжевельник. Угли шаяли золотом, жар их переливался, охватывал сушняк пламенем. Стало опять светло и тепло.
        Мясо с одной стороны запеклось хорошо, и Проней кусок повернул. Оно должно быть не жареным, а полусырым. Отпаренное в своем соку несоленым, мясо станет мягким и сочным. Его без тяжести можно съесть много. Приятно и долго потом оно будет греть нутро теплом сытности.
        ...Из Колы Проней уехал с тяжелым сердцем. Ни о чем не спросил сына. И сын ему ничего не сказал. При своем каждый молча остался.
        Только почувствовав себя опять с оленями, в санях, Проней словно ожил, погнал их:
        - Ги! Го! Га!
        Только за Колу выехал, будто смолоду - прямиком по тундре. Олень идет - есть дорога! Кочки, камни, ямы ли под санями - ништо! Шапку скинул, волосы залепились снегом, холода не ощущал. На оленях, с оленями, вблизи их - была жизнь.
        Будто только теперь все решился сказать себе и сыну.
        - Олени мы! Олени-люди! Дети оленьих кровей! С оленями наша жизнь! По гроб живота с оленями. Другой нету! Нету! Нету!
        Снежная пыль застилала, обжигая лицо.
        Далеко за Колой устали олени, и Проней пустил их шагом. Мысли теперь текли ровнее.
        А жена-то прежняя сына - и шить мастерица, и не ленива, и в лопской жизни все знает. И жили они, порядка не нарушая. Жена его берегла. Он держал ее в строгости. Не срамились перед людьми. Одно плохо - детей бог не дал. Вот где глазастая устерегла... Е-ей! Похоже, не только богу умеет она молиться, колдовство знает. Опоила сына она.
        Пришедшая мысль испугала Пронея: тайны ей чародейские ведомы! Чего там! Конечно! Одурманила! Опоила! Не одними широкими бедрами завлекла. Видел Проней, что над сыном она творит. Возьмет за руку, запоет песню грустную, душа из глаз тоскующая глядит, плачет. Не баба - омут темный. Не зря сын умом качнулся. Лицом светлеет, на нее глядя. Будто память ему отшибло, все забыл. Спасать, спасать сына надо...
        И заспешил Проней, засуетился, захваченный этой мыслью. И опять погнал отдохнувших оленей. К нойде Афимию на поклон. К старым богам за помощью. Не всем простым лопарям нынче ведомо - хранители прежней веры еще остались.
        Лет двадцать тому назад был Проней еще полон сил. Стадо его оленей паслось немалое, охота удачно шла. Большой котел у жены кипел всегда полный.
        Заехал как-то к Пронею зимой погостить дальний сродник Афимий. В разговорах охоту счастливую он предсказывал, увеличенье оленей в стаде. И Проней угощал за такие речи. Сытый и пьяный собрался домой Афимий. Олени стояли запряжены. Усадил Проней с уважением гостя, сигов ему положил в подарок.
        Положил... И теперь, двадцать лет спустя, не ведает, как случилось в хмельном угаре: нарушил завет старинный Проней, пожадничал. Сиги крупные отложил себе, а помельче - гостю в подарок дал.
        Олешков Афимия понукнул лихо:
        - Но! Прощевай-ко!
        Олени с места рванули и... не пошли! Ногами перебирают, упряжь надсадно рвут, а сами ни с места: не могут взять сани с одним седоком. Проней закрестился тогда, а Афимий - глаза совсем спрятались - говорит, совсем не пьяно так говорит, со смирением:
        - Возьми назад, Проней, сигов. И против обычая не лукавь, давай которые покрупнее в подарок. Посошок поднеси. И поеду я бласловясь.
        Понял тогда Проней: не просто сродник сидит перед ним - нойда! Знает старых богов он, видит то, что другие не видят. Испугался Проней. Кляня скупость свою, кинулся опрометью за сигами, исполнил все, как обычаем требовалось.
        На тех же оленях быстро-быстро уехал тогда Афимий. Колокольцы долго звенели в тундре.
        ...Мясо уже кругом потемнело. Оно было совсем готово. Дразняще шипел, выступая, сок. Проней подвинул кусок, отер нож и отрезал первый парящийся пласт. Настоящая пища охотника. Мясо оленя.
        С деловитым спокойствием, наслаждаясь, ел Проней несоленое, сладковатое мясо. Горячее, оно было сочным и вкусным.
        А мысли его текли и текли, тоже неторопливо, вызывая в памяти виденья о себе, сыне, нойде Афимии, старой вере.
        Кое-что про былое Проней от деда еще своего слышал. Воскресенье, к примеру, - лучший день для начала охоты и жертвенных приношений. Суббота - самый священный день. Ничего в субботу делать не полагается.
        В пятницу хорошо шло колдовство.
        Тогда, в ночь на пятницу, взял Проней с собой двух оленей, поехал к старому нойде Афимию: от колдовства колдовством отбиваться следует. Пусть древние боги помогут вернуть сына.
        Повезло Пронею. Курился над тупою негустой дым. Афимий был дома. В тупе полутемно, не прибрано, грязно. Афимий в углу на лежанке полузакрылся ровой.
        - Проходи, садись, хвастай, - сказал Афимий приветливо. - Сон мне привиделся: гости с дарами будут.
        - С дарами, - сказал Проней, - двух оленей тебе привел.
        - Не старых? - оживился Афимий.
        — Не старых.
        — Жирные они?
        - Самых гладких, самых сытых оленей выбрал.
        - Олени-то хорошо, - Афимий откинулся на лежанке, глядел в потолок, - давно я мяса не ел, куропатками все питаюсь - рыбой летучей... Какой прок с них. Ослаб.
        - Голодна нынче жизнь, - поддержал разговор Проней, - в тундре не стало зверя. Повывелся зверь, ушел куда-то.
        Помолчали.
        - В твоем теле душа покоя лишилась, - сказал Афимий. - Руки твои суетливы. Беда тебя привела ко мне?
        - Беда.
        Афимий натянул рову до подбородка и разрешил:
        — Сказывай.
        - С сыном беда стряслась, - начал Проней и почувствовал: горе наружу просится, дыхание спирает. И хочется причитать. - С сыном беда стряслась...
        Несвязно рассказывал он Афимию: кольской вдове полюбился его сын единственный. И она, большеглазая, оплела его колдовскими нитями. И качнулся умом сын от этого: ушел за колянкой в Колу. Живет там теперь. А жена его - чисто щепкой сухою сделалась. Смотреть горько. Совсем засохла без мужика...
        Афимий дыханием поперхнулся, закашлял, заворочался на лежанке, с затаенным смехом перебил:
        - Однако старый я, понимать худо стал. Что ты от меня хочешь?
        - Скажи древним богам, Афимий, упроси их, пусть колдовство снимут с сына. Худо мне без него. Нет моего рода в тундре. Изболел я сердцем от этого, измучен горем. Нет покоя душе в старости...
        Закрывшись ровой до подбородка, Афимий глядел в потолок, молчал. Потом рову откинул и сел на лежанке:
        - Худо, когда нет покоя душе. Худо.
        При слабом свете Пронею виделось: сильно стар стал Афимий. Лицо сморщилось, волосы совсем белые стали, жидкие. Не много, видать, колдовства помнит теперь Афимий. Но желтые зубы его, прокуренные, целые еще. Значит, и сила нойды еще жива в нем.
        Афимий достал из сундука печок с красной суконной каймой и такими же выпушками по швам, на грудь железную бляху себе надел. Узкая красная лента прошла по затылку и темени, опустилась к глазам на лоб. Делал Афимий все молча. Бубен волшебный, унизанный колокольцами, фигурками оловянных богов, лоскутами сукна, достал особенно бережно. На бубне среди зверей, птиц, звезд небесных и фигур о трех и шести углах стоит с луною в руках сам Айеке.
        Проней оценил: весь изукрашен бубен - большое могущество у Афимия.
        Прошла, потускнела слава древних саамских богов, опустели старинные капища, исчезли жрецы-шаманы. Не стало слышно волшебного бубна с изображением могучих богов. Только сейды священные, прародители их, остались кое-где в тундре напоминанием: были боги великие.
        А Афимий уже приступал к чародейству. Достал сушеную губку березы, срезанную в долине реки Атчейог, и стал жечь ее. Замер сам и уставился в тлеющий огонек. Потом поднялся медленно, от огня взгляда не отрывая, пятясь прошелся посолонь, подергиваясь. Взмахнул бубном и тронул по нему колотушкою деревянной. Прислушался к замирающему гудению и, испросив у богов позволения будто, запел. Тихо сперва, растягивая слово до бесконечности, он вызывал невидимых духов богини Саракка.
        Поступь его становилась уверенней, колотушка касалась бубна смелее.
        - О Саракка! О Саракка! Помощи твоей прошу...
        Проней умолчал, что сам он старой богине уже молился. В досельные времена от нее исходила благотворная сила. Помогала она при родах, опекала детей, оленят малых. Если жертвы ей приносились щедро, от нее шло изобилие. Теперь немногие лопари ее чтят и помнят. А скоро и последние воспоминания исчезнут. Но пока еще старые боги живы, пока есть их хранители, пусть они вернут сына.
        А Афимий вел беседу с незримыми духами могущественной богини. Дергаясь, извиваясь телом, он носился вокруг огня. Волшебный бубен его гремел, звякали колокольцы. Афимий пел заклинания. Временами он затихал и барабанил слабее, точно вслушиваясь в ответы духов. Жесты делались сдержаннее, взгляд спокойнее. Но потом, словно не соглашаясь, опять вступал в спор с ними, и ревел, и гремел бубном, и носился вокруг огня, убыстряя и убыстряя бег. С волос его на лоб тек пот. Взгляд отрешенным стал.
        «Проси, проси ее хорошенько, - думал Проней и сам молился в душе богине. - Не откажи, Саракка, Афимию-нойде, верни мне, богиня, сына. Я зарежу тебе три, пять, десять оленей. Ничего я не пожалею. Вели дать в жертву, что хочешь».
        Афимий вдруг застучал в бубен быстро и ошалело, скороговоркою выкрикнул непонятные слова и, задыхаясь, свалился навзничь. Дернулся весь еще, точно рыба на льду, в беспамятстве, и затих в неудобной позе. Глаза зашлись.
        Проней, испуганный видом Афимия, не шевелился. Дотлевала, коптя, сушеная губка. На полу валялся волшебный бубен. Среди птиц, зверей, звезд небесных с луною в руках сам Айеке. Грех, наверное, коль валяется божество в грязи, на полу.
        Афимий зашевелился, открыл глаза и сел. Лицо землистое, хворое, взгляд блуждающий. Долго сидел усталый и отрешенный, будто вернулся с известием издалека. Глаза к Пронею поднял измученно, сказал тихо и виновато:
        - Богиня не сказала ни слова и не дала помощи.
        Проней в отчаянии бросился на колени:
        - Обожди, обожди, Афимий! Не отказывай, нойда! Помоги мне вернуть сына!
        - Как помочь? - с горечью отвечал Афимий. - Сама богиня молчит. Духи ее только смертью твоего сына могут это колдовство снять. Я не могу помочь. Я меньше самого малого духа богини.
        Проней отпустил Афимия и долго молча сидел. Надежды, что сын вернется, теперь уже совсем не было.
        - Что же мне делать?
        - Ничего, - тихо сказал Афимий. - Пусть сын живет. Пусть все будет как есть.
        ...Проней доел мясо и спрятал нож. Завернул готовые почки и уложил их в кису. Пусть останется все как есть — учил нойда Афимий. Разве это легко?
        Сытость тяжестью наполнила тело. Движения сделались медленны и ленивы. Хотелось чаю. Проней взял чайник и пополз из куваса.
        Темное, чистое небо прочертили дымчатые хвосты. Они сполохами переливались, блекли местами и исчезали и появлялись вновь, сияя цветами весенней тундры. Снег искрился от их игры, а вдали, на горах, он виделся голубым. За горами, на небосклоне и далее по всему небу густо высыпали, мерцая, звезды. Проней отыскал большое созвездие Лося, Играющих Девушек, потом три звезды Летучего Оленя...
        Было морозно и тихо. Так тихо, что Проней ощутил вдруг телом: с неба, от звезд простиралась над тундрой Великая Тишина. Ни ветра, ни скрипа, ни шороха. И Пронею вдруг стало не по себе, как тогда у Афимия, когда ели они мясо и говорили о сыне Пронея, о таинстве жизни и смерти, о старых богах.
        Тогда Афимий сказал:
        - Не терзай, Проней, душу свою печалью. Все наши горести - майи, они лишь кажутся. Все проходит. Уйдем мы. На землях наших под новым солнцем, под иными звездами будут другие люди.
        И от слов таких Пронею будто завеса на миг открылась перед неведомой беспредельностью. Опахнуло могильным холодом, мерцанием звезд и Великой Тишиной, и стало страшно. Горести и заботы Пронея о сыне своем враз уменьшились, отошли, а душа заныла испуганно.
        - Будет новое солнце, говоришь ты, иные звезды, другие люди? - переспросил он Афимия.
        - Да, и прежде так было. Этому нет конца. И нет числа ничему. Жизнь - она волны моря: волны переменны, море вечно.
        Проней с боязнью глядел на великого нойду, так легко толковавшего о страшных законах вечности. И Проней не сдержал прорвавшегося отчаяния:
        — Но ведь эти люди не мы?!
        Афимий курил не спеша и был, казалось, опять не здесь, с Пронеем, а в той неведомой дали, где ему виделись открывшиеся таинства.
        — Все это, говорю тебе, кажущееся... И ты не говори: «Другие люди после меня жить будут». Живет одно, не переставая, одно существует. Жизнь, говорю тебе, - волны моря.
        Съедено было мясо, выпит чай. Афимий давно докурил табак и теперь поглядел на свою лежанку.
        - Если понял, Проней, иди. Горечь за сына уснет навек в твоем сердце. Судьбой доволен твой сын. Этим будешь и ты жить. А не понял - ничего больше в жизни понять не сможешь. Иди, я много тебе сказал.
        - Но ты не сказал, как поступать мне? - с последней надеждой спросил Проней.
        И впервые ему улыбнулся великий нойда, как малого, тронул его за плечо рукой.
        - Поступай, как велит твое сердце. И мир будет в твоей душе. Иди, устал я.
        ...Проней очнулся, ощутил, что продрог, набил чайник снегом и полез в кувас. Уселся удобно, приладил чайник на крюк, подбросил на угли смолья и сучьев. Сухие, они занялись огнем, и сразу стало тепло... «Поступай, как велит твое сердце».
        В ожидании чая, в безделье, хорошо ему думалось. Завтра к вечеру он придет в Колу. Отнесет письмо в ратушу, отдаст самому начальнику - светлым пуговкам. Все как велено. А потом, пожалуй, навестит сына. Давненько они не виделись. Представлялось, как встретят Пронея: сын ему поможет снять малицу, распряжет на дворе оленя. Сноха высушит Пронею тоборки [11 - Тоборки - обувь из оленьих шкур.]. Угостят его чаем с архангельскими баранками. Хозяйка уважительная у сына. В застолье с ней приятно. Есть жены - чавкают за едой, как белье полощут в проруби. Эта ест аккуратно. Сама - чистотка, обрядная. Да что там! Ладней всех в Коле она. Пригожа, да удала, да бойка. Балясница, а не пустомеля. Как зачнет песню веселую - загорится вся. Не зря полюбилась сыну. Наряд дома она.
        Проней долго силился вспомнить песню, что пела тогда сноха. Слова простые, а душу ему задели. Пригожий напев. Проней и сам в удовольствие спел бы эдакую. Эх, он певал в молодости, бывало.
        Однако древний запрет гласил: старикам саамам петь нельзя. Им надо грехи замаливать. И Проней подосадовал на себя, покашлял, поправил огонь под чайником: не любил он запреты переступать.
        Но песня, помимо воли его, уже жила в нем. И вся природа его родины, с угрюмыми голыми скалами, низким и редким лесом, озерами тихими, долгой полярной ночью, была в этой песне. И Проней ничего не мог тут поделать. Нарушая строгий запрет, он осторожно стал петь.
        Поджав под себя ноги, покачиваясь, он смотрел на огонь и пел. Слов еще не было. Только напев одиноко качался вверх, вниз, хриплый, еще нестойкий. Беспредельная тоска и грусть уходили в черную ночь из груди Пронея.
        Он пел о том, что пришла его осень. Черная, темная осень пришла к нему. Лето его позади. А будет еще зима. Долгою и холодною будет его зима.
        Пел, что худо рыбам в озере подо льдом, худо зверю живется ночью. Худо лесу притихшему, озяб лес. И хотелось песней утешить их: вернется к ним еще лето. Не вечна скованность холодом и темнотой. Все проходит. Когда взойдет солнце, оживет тундра.
        Он пел благодарность громадным и черным скалам, простору тундры и снегу за то, что есть они. Благодарил он суземок, давший ему великое счастье жить в нем и видеть его.
        И напев, так долго искавший слов, наконец нашел их.
        Спасибо тебе, суземок великий, —
        тихо, дрожащим голосом пел дед Проней. —
        Спасибо, суземок, за жизнь твою.
        Насыщен годами я.
        Спасибо тебе за оленя дикого,
        За рога его красивые.
        Сыт я, человек!
        Лай, лай, моя собачонка,
        Кипи, кипи, мой чайничек...

45
        В кабинет без стука вошел тихо лопарь, привалился плечом к косяку и стоял там, не шевелясь, с любопытством и осторожностью рассматривал Шешелова и кабинет.
        Он был старый уже, лопарь. Пожалуй, старее Шешелова. Низкорослый, с руками длинными, в малице. А тело под ней, видать, иссохло: просторна малица. Глаза от мороза и ветра припухшие. И скулы тоже обветрены, обострились. Как он двери впотьмах нашел? Во всей ратуше ни души.
        В свете свечей они с минуту рассматривали друг друга.
        - Здравствуй, - лопарь кивнул ему головой, будто старому другу, с приветливою улыбкой. А голос надтреснутый от простуды, хриплый. - Ты кто?
        - Здравствуй, - Шешелов усмехнулся. - Я городничий.
        - Городничий, - повторил лопарь одобрительно. - Это так, хорошо, - пожевал в раздумье сморщенными губами и отвел взгляд, потеряв интерес к Шешелову. - Начальник, однако, нужен. Самый большой.
        Шешелов понял: эстафетою пришла почта, и лопарь искал писаря. Но писарь болел. Дарьи не было дома. Шешелов один сидел в кабинете у печки и грелся, собираясь идти гулять. Почту самому получить нужно.
        - Я и буду начальник. Самый большой в Коле.
        Шешелов встал, поправил под поясом свой халат:
        - Ты, верно, письма привез?
        Лопарь обшарил взглядом его халат недоверчиво, склонив голову набок, глаза сощурились хитро.
        - А где пуговки? - спросил вкрадчиво, будто во лжи уличил ребенка.
        - Какие пуговки? - не понял Шешелов.
        - Светлые, - лопарь показал на себе рукой. - В один ряд.
        - А, - Шешелов не сдержал улыбку. - Мой мундир?
        - Пуговки, - уточнил лопарь уважительно. И смотрел на Шешелова лукаво, будто спрашивал взглядом: ну, дескать, будешь ли ты и дальше обманывать?
        - Я могу надеть свой мундир, - рассмеялся Шешелов. - Там есть пуговки. В один ряд.
        - Надень, - подумав, сказал лопарь. - Начальнику - светлые пуговки есть два письма.
        - Мне для этого нужно идти наверх, одеться.
        Лопарь проследил за движением его руки и, видимо, понял.
        - Иди, - согласился он дружелюбно. - Я посижу. - И опустился прямо на пол, доверчиво поделился: - Устали ноги.
        - Сядь вот сюда, - Шешелов указал на стул.
        - Нет. Тут хорошо. Ты иди. - И лопарь снял шапку, обнажил седую, в жидких, скатавшихся прядях волос голову.
        Приход лопаря развеселил Шешелова. Давно он мундир с таким желанием не надевал. О пришедших письмах не думалось. Забавляла возможность вернуться в свой кабинет в мундире с пуговками.
        И одетый уже, идя вниз, глянул на себя в зеркало. Да, конечно, лопарь старше его, намного старше. И усмехнулся, застегивая мундир: начальник - светлые пуговки.
        Письма были помяты, затасканы, печати на них потрескались. На одном узнал почерк князя, руки дрогнули: наконец-то! Отбросил губернское, а это вскрывал, ломая печати. Предчувствие роилось недоброе. Не впустую говорят люди: нет вестей - добрая весть. И поймал на себе взгляд, неприятно задела пришедшая мысль: «А ведь он изучает меня». Не по себе стало. Письмо опустил, распрямился.
        - Ты что?
        При свете свечей он стоял у стола, в мундире: чиновник восьмого класса, городничий и дворянин. Случай с пуговками забылся.
        Лопарь поднялся с полу тяжело, спешно, суетливо стал надевать шапку.
        - Прощай, однако.
        Глаза пугливыми стали, ушли в себя.
        - Постой.
        Шешелов достал из стола целковый, пошел к лопарю. В дверях уже успел затолкать в его ладонь деньги.
        На душе гадко стало. Снова не так поступил. Где же Дарью черт носит? Самовар бы поставила. Никак чаю вовремя не попьешь. Опять один в кабинете. Хоть заорись - один. Во всем доме. В городе. На земле один!
        И увидел письмо на столе, укорил себя: побоялся, лопарь испуг на лице заметит. Пнул с досады попавшийся на дороге стул. Черт бы взял и письмо, и князя! Такая минута ушла из жизни! За годы в Коле он их на пальцах может пересчитать!
        «Посылая Вас в должность кольского городничего, — писал князь, - надеялись мы не ревизора иметь на окраине государства, а преданного слугу Царя и Отечества...»
        Слова письма плохо осознавались. Они безлико шагали в строках, как солдаты в шеренгах. Но они несли Шешелову разгром. Это он понял и читать перестал. Да, да, не обмануло предчувствие: нет вестей - добрая весть. И старался себя успокоить, растирал рукою под сердцем. «Ну что же ты, что? Давно ведь это написано, давно уж. И читать надо». Трудно придвинул кресло к столу, опустился в него.
        «...Слухи лживые о земле Вы не только впредь не будете собирать, но, как вредные для пользы Государя Императора, всячески пресекать без пощады должны...»
        Прозрачный намек князя о возможном возвращении Шешелова в столицу пропустил: так это, князь шутить изволит. Не в первый раз. Отложил письмо, вытянул ноги, грузно осел в кресле.
        Вот и все. Метанья его окончены. Все просто. Князь всегда знал, что делать. Теперь ему бы от Шешелова письмо: злые распространители слухов - отец благочинный и мещанин Герасимов - наказаны. Не следует ведь гнушаться мер тиранических, если они монарху на пользу.
        Долго сидел в кресле бездумно, руки обвисшие, ничего не хотелось.
        Второе письмо кричало знаками восклицания. Победа! Победа! Нахимовым при Синопе потоплен турецкий флот! Бебутов разбил турок под Баш-Кадыкларом! Радость из письма накатывала. Перед глазами названия потопленных кораблей, цифры убитых, плененных, захваченной артиллерии. Победы были большие, и Шешелов, сам солдат, забыл лопаря, письмо князя, свое положение. Война разгорается? И заспешил: взял свечи и в комнате писаря долго рылся в шкафу, искал карту. Она нашлась, маленькая, общая. Ни Синопа, ни Баш-Кадыклара на ней не значилось. Он вернулся в кресло и закурил. Достал папку с вырезками и полистал их. Что-то такое, призывающее к войне, здесь было, он помнит. Да, вот...
        Уж не пора ль, перекрестясь.
        Ударить в колокол в Царьграде?
        Еще:
        В возобновленной Византии
        Вновь осенят Христов алтарь.
        Пади пред ним, о царь России,
        И встань как Всеславянский царь!
        Шешелов закрыл папку с вырезками, отбросил. В душе воспротивился и победам, и восторженным крикам. Среди бела дня разбойник ломится в дом, громко крича, что пришел грабить. Эта возня на юге еще с лета ему не нравилась. «Что в Дунайских княжествах нам, русским, надо? Турки правильно объявили войну. Кому по душе что на его пасеке хозяйничает медведь?»
        И сравнивал на маленькой карте границы Российской и Турецкой империй. «Но турки-то, объявляя войну, что своей головою турецкой думали? Два таких поражения с разницей в один день. Что же это - судьба Оттоманской Порты предрешена? Понт Эвксинский - Русское озеро? Славянские земли под флаг России? Русские пушки на берегу Дарданелл?»
        Радости не было. Это дорого обойдется. Кровь, кровь и кровь. Столько будет крови пролито! Не возрадуешься победам.
        И почувствовал нарастающую тревогу. Будто давно когда-то задолжал он беде, да так всю жизнь и не расплатился. А теперь сама она вот-вот явится, и отсрочки уже не будет: плати!
        Тревога шла от лежавших на столе писем. Не в силах справиться с предчувствием надвигающейся беды, Шешелов поднялся из кресла. Захотелось немедленно чем-то занять себя. Далее так нельзя. Он не может быть один в доме. Да, он собирался идти гулять. Вспомнив об этом, он заспешил. Надевая шубу, с трудом попал в просторные рукава, задул торопливо свечи, ощупью стал спускаться по лестнице.
        Шел черным ходом, где ближе. В сенях споткнулся, уронил коромысло, бадью и что-то еще, громыхающее из Дарьиного хозяйства. С облегчением открыл дверь на улицу. Пошел по угадывающейся тропе мимо дома почтмейстера, казначейства, к заливу, прочь из крепостных стен.
        Скрипел под ногами снег. Шешелов обогнул кирпичную церковь и деревянную громаду собора. Пустынно стояли божьи дома, заснеженные и тихие. Чернея, дремали глазницы окон. А у дальних ворот крепости призывно горели окна неспящего кабака. Отчаянно захотелось туда, даже шаги замедлил. А что, в самом деле? Сесть на широкой лавке среди людей, положить на толстый стол локти и велеть подать себе штоф. Можно выпить и сыграть в карты. Послушать пьяный, ни про что, говор, самому рассказать побывальщину из солдатской жизни. Можно пьяно и горестно помолчать над рюмкой или, черт возьми, спеть, распрямившись, положив на соседово плечо руку.
        Нет, никто его там не ждет. И ускорил шаг. Писарь может туда, Герасимов. Даже поп. А Шешелов - как ворона белая. И в Архангельск сразу же донесут: городничий, мол, в кабаке хлещет горькую. На старости из ума выжил.
        За крепостью темень, ветер пронизывающий. Шешелов запахнул шубу, прислонился к столбу за башней. Здесь меньше дует, но все равно худо и одиноко. А все письмо князя. Единственный раз хотел сделать сам, во что верил. Это же ведь земля.
        Перед ним, будто строем, прошли чиновники: оплывший судья, молчащий исправник, любопытствующий почтмейстер, нечистые на руку таможенники. Шешелов помнит: однажды он позволил себе при них вслух подумать. При первом же посещении Архангельска губернатор обмолвился: имеет-де он, Шешелов, склонность либеральные идеи чиновникам преподносить. Мягко эдак сказал. Это, мол, может его сиятельству не понравиться. Шешелов понял: князю уже донесли.
        С тех пор его отношения с колянами определились: он не любит их, они не любят его. Менять ничего не нужно.
        Глаза к темноте привыкли. В неприветливо-черном небе теряли очертания горбы варак. По берегу Колы, перевернутые, лежали под снежными шапками раньшины, шняки, карбасы. Чернотою пугала вода залива. Ветер и здесь, в углу доставал, забирался под шубу. Спине стало зябко. А старый лопарь, тот самый старик, среди снегов и болот жизнь провел. Шешелов глубже запахнул шубу, в который раз уж покаялся: лопаря зря обидел. Его чаем надо было бы напоить, проводить, посветить в сенцах. С ним про ноги больные надо было поговорить. Они оба старые, нашлось бы чем поделиться. Дернул черт трогать письма. «...но, как вредные для пользы Государя Императора, всячески пресекать без пощады должны...» Князь не только ему, наверное, написал. Молчать, молчать больше надобно.
        Шешелов вышел из своего угла и пошел к крепостным воротам. По Коле блуждал долго. На улицах темень, ветрено. К рождеству намело снегу, стало убродно. Неприятно на улицах. Но и в дом идти не хотелось. Две недели болеет писарь. Дарья, как только с утра протопит печь, к нему уходит. Шешелов остается один. В кабинете ратуши и наверху, в комнатах, не может сыскать удобного себе места. Неприкаянно чувствует себя всюду. Тишина гулкая, мысли дурные лезут. С замиранием вслушивается он в шорохи и часто, взяв свечи, обходит дом, всматриваясь в углы. Господи, с ума можно так сойти!
        Когда же кончится эта зима и самое в ней ужасное - темень? Когда, наконец, поправится писарь? Отчет за год в губернию им не сделан, а тут еще письма эти.
        В одном окне ратуши он заметил свет. Узнал кухню и обрадовался приходу Дарьи, заспешил домой. Он не пойдет к себе в темные и пустые комнаты. Он будет пить чай у Дарьи на кухне. Сидеть у горячего самовара и слушать ее. Сейчас он готов что угодно слушать.
        В кухне тепло. Печь протоплена и закрыта. Приятный дух печеного хлеба. На столе шаньги с подсахаренной морошкой. Шешелов любит такие. Он запивает их густым, горячим чаем. Он так устал и продрог.
        — А послушай-ка, батюшко, что стану тебе смешное сказывать.
        Из цветной бумаги Дарья клеит игрушки. Она разглаживает рукой бумагу, приноравливается ножницами и вырезает. Рождество завтра. Лежат в сторонке сказочные богатыри, кораблики с парусами, медведи, олени, охотники-лопари, солдаты с ружьями. Почему для елки она клеит солдат? И здесь солдаты - игрушки? Опять чепуха лезет.
        — Девушки вечор кольские на посиделки собрались. Наряды себе готовить на рождество. А чтобы парни не заходили к ним, девушкам-то, их родители в дом тот старушку глухую приставили. Для присмотру, значит...
        Голос у Дарьи певучий, приветливый, никакие тревоги ему неведомы. Говорит она в удовольствие, неторопливо:
        — Старушка хоть и глухая, а расторопная. Смекнула она, что девушкам под присмотром быть неохота, и говорит, желая задобрить их: «Вы, - говорит, - девки, как станете очень смешное сказывать - толкните и меня в бок. Чай, и я посмеюсь. Смолоду очень была я до смеху охочая».
        Из-за самовара Шешелову хорошо видна Дарья. Кольцо обручальное, старенькое, серебряное, на левой руке. Сколько ей лет? Она не моложе его. Хлопочет, хлопочет, не посидит. Подвижность завидная. А руки, как и у него, пергаментные. Иссохла кожа.
        - Ну, сидят девушки, шьют-вышивают, песни поют. Про беседника да про миленочка. Старушка кудельку прядет, радуется: парней и духу нет - так она зорко доглядывает. Только это порадовалась она, смотрит - оживились девушки, улыбчивые все стали. Прямо на месте не усидят. И невдомек ей, что парни в окно с ними знаками переговариваются. Стала тут бабушка приглядываться, хитро так, будто принюхивается. Вот-вот обнаружит парней, прогонит. А Нюшка, племянница кузнецов Лоушкиных, девка бедовая да озорная, возьми тут и потолкай в бок бабушку-то. Старушка не подумала, что это лукавство девушкино, вздернулась и давай хохотать. Громко эдак. Ну прямо уняться никак не может. Тут и девки и парни за окном тоже давай смеяться. Так вот и просмеяли бабушку.
        От горячего чая и шанег Шешелов согрелся. В кухне пахло теплым покоем жилья, сытостью, чистотой. Пол свежемытый, на нем узорные половики... Молодежь просмеяла бабушку. Огонь свечи отражается в самоваре, колышет по углам тени. В окне чернота. Темень налипла на стекла.
        А где-то земля без снега. Ночи теплые и короткие. Шелестит зелень. Звезды яркие, низко. За утром - день с солнцем и зноем. Пыль из-под ног застилает глаза, скрипит на зубах, сушит глотку. Хочется пить. Ужасно хочется пить. Трещат ружейные выстрелы, бухают пушки. Следует убивать, убивать. Следует быть убитым. Кому-то нужна победа, кому-то глоток воды. У всякого свои беды. У кого суп жидкий, у кого жемчуг мелкий... Молодежь просмеяла бабушку. Почему Дарье не приходят такие мучительные, как ему, мысли?
        - Что, Дарья, думаешь: вдруг да война случится? - спросил тихо и сам испугался сказанного. Опять в груди защемило предчувствием надвигающейся беды.
        - Что, батюшко, думать? Люди сказывают, происходит она уже.
        И вздохнула, руки на миг остановились:
        - Про войну лучше слушать, чем знать ее. Я в первый год замужества овдовела. Бог на войне муженька прибрал. Не знаю, где и могилка.
        - На французской?
        - До нее еще. Года за три.
        - Какая же это война была?
        - Кто ее знает, какая. Сколько свет стоит божий, все война. Убивают люди людей, убивают.
        - С кем же тогда воевали?
        — На кораблях с войной приходили какие-то немцы. Аглицкие, сказывают. Это у них кафтаны-то красные?
        — У них.
        — Вот, они воевали Колу. И Матвей наш тогда охромел.
        - Он на войне охромел? - Шешелов сам почувствовал, как уважительно переспросил. Будто добрую весть про близкого человека еще раз хотел услышать.
        - Да ведь как сказать - на войне? Ходил на купеческом судне он. Помощником у Герасимова. Купец-то архангельский с норвегами торговал. Судно-то и заполонили эти самые, аглицкие. Посередь пути, в море заполонили.
        - Как же он охромел?
        Дарья поправила на голове платок, умостилась удобно, сказала словоохотливо:
        - А вот, коли охота есть, слушай. Сказывать стану.
        В каком же году это было? В десятом, к осени ближе. Шли на лодье они в Норвегию с хлебом. А тут в аккурат корабли аглицкие стали русские суда сыскивать. Которые грабили да сжигали, а которые, с хлебом к примеру, в Англию уводили.
        Шли они, значит, шли, - Герасимов кормщиком, а Матвей у него помощником, - и все диву давались: ни единого суднышка не было им навстречу. Не чума ли уж в Норвегах случилась? Так они про себя думали. Об аглицких-то разбоях они тогда и не ведали и не знали. Да. Идут они у Норвегии, смотрят - три больших корабля стоят в тихой бухточке. Без парусов, и, видать в трубу, оснастка не купеческая у них на мачтах. Да и стоят в таком месте, где никто никогда не стаивал.
        И опять они подивились да и прошли мимо. А потом уж смотрят: корабли из бухты повышли, паруса на себя подняли и ну догонять лодейку. Резво эдак бегут. Тут и Герасимов с Матвеем все поняли. Они тоже стали свою команду на мачты слать: чтобы там парусов добавить. Лодья стала даже зарывать носом. А аглицкие давай тут палить из пушек: стойте, дескать, однова, мол, нагоним.
        Оно бы, конечно, поближе к ночи, может, и продержались бы. Но тут днем все случилось. День стоит в середине августа еще долгий. И через сколько-то там часов нагнали аглицкие лодейку. Подошли прямо к борту и давай на палубу прыгать. При ружьях, саблях, при пистолетах. Матвей тут было силе повоспротивился, но его повалили и ногами поиспинали. Потом всех повязали и в трюм закрыли, а сами стали лодьею управлять: команда, значит, аглицкая и офицер при них. И пошли в Англию.
        Ну, шли они, шли, а тут падера случись ночью, ветер сильный да волны. А Матвей, еще перед самым аглицким нападением, ножи у всех своих пособрал и припрятал в трюме. Ну и ночью тогда они путы все на себе посрезали и изловчились из трюма выбраться. Лодью, значит, себе вернуть. А тут часовой на палубе, да с ружьем. Он взял да и стрельнул в Матвея...
        Матвей-то проворный смолоду был. Коль прежде бы, до побоев, он непременно сумел бы ружье перенять. А тут бит сильно был перед тем. Вот и не увернулся...
        - И попал часовой? - не утерпел Шешелов.
        Дарье было, похоже, о чем помолчать. Она погодя лишь вздохнула, но ответила так же ровно:
        - Попал.
        - И что потом было?
        - Что потом? - Дарья будто из забытья Шешелова переспросила. - Ну Герасимов тут же был, еще коляне бежали. Смяли они этого часового. Подняли и кинули за борт в темень. Настолько были ожесточены. Матвей-то после рассказывал, что хоть и корчился сам по палубе в бессознательности почти, но слышал, как страшно кричал часовой. Такого крика Матвей больше в жизни своей не слыхивал. И теперь еще Матвей помнит, как тот крик умолк за бортом.

46
        Дарья закончила свой рассказ, а Шешелову все слышался крик - не бедолаги, выброшенного за борт, а немощный крик Матвея. Коптила свеча. Писарь, угрюмый и дерзкий, увиделся Шешелову сейчас иначе. Но ведь известно: в рассказах не без прикрас. Дарья знает о скрытой их неприязни. И, может, хочет только хорошее рассказать о Матвее.
        - Почему, Дарья, думаешь, что так было?
        - А как же, батюшко? Так и было. Тут ведь, господин мой, сколько годков-то минуло? Почитай, сорок с лишком. А на судне кольские были не один Матвей да Герасимов. Каждый свое опосля рассказывал. - И опнулась чуть, помолчав, согласилась охотно с ним, однако не отступила от своего. - Может, оно и вправду не так что было, откуда мне знать.
        - Что же потом стало?
        — Потом? Что стало - пленили они матросов вражьих. И офицера ихнего. Всех пленили, окромя того, что за борт кинули. Ну, и как шли к норвегам с грузом, так и пошли туда. В Норвегах, по тамошнему начальству, передали англичан. А потом в Колу вернулись. Игнату после уж награда от царя вышла. Как старшему, значит, крест ему.
        - Почему же в Норвегию пленных сдали?
        — А куда же их? Мы ведь в соседях живем. Им не с аглицкими, с нами дружить сподручнее. По-соседски и сделали.
        — Что же Матвей? Тогда и охромел он? - Шешелов впервые назвал по имени писаря.
        — Тогда и есть, батюшко, охромел. - Она подрезала у свечи фитиль, встала, прибрала на столе игрушки, тронула самовар. - Остыл. Подогреть, может? Шаньги еще горячие.
        Шешелов не возражал. Уходить из кухни ему не хотелось. Дарья налила воды в самовар. Разжигая сухую лучину, досказывала:
        — Не пофартило Матвею в жизни. И умен, и душой добрый, и работящий - а не пофартило.
        - Что же так?
        — Видишь, смиренья в нем не было. Такой уродился уж. Все хотел от сердца да сгоряча вершить. И стерпеть лишний раз не мог. Вот судьба и ломала его. - В голосе Дарьи сочувствие и теплота неприкрытые.
        Спросил о мелькнувшей догадке с улыбкою:
        — Никак, ты его любила?
        Дарья поставила трубу на самовар, отерла о фартук руки.
        - А что, барин, сказать? Жалела, дело прошлое.
        - Что же замуж не вышла за него? - пошутил Шешелов.
        — Не пошла что? - засмеялась, вскинув молодо головой. - А не сватался!
        Любила. Шешелов почувствовал себя неловко от зависти. Вслух сказал:
        - Я не знал, что с Герасимовым они друзья.
        — Были, - так же охотно откликнулась Дарья, - были друзья большие.
        — Рассорились?
        — А вот с землицей как канитель вышла, так промеж них будто кошка прошла какая.
        — С какою землицей? - насторожился Шешелов.
        — С тою же все, у Бориса и Глеба.
        - Что же там вышло? - Шешелов сразу вспомнил границу, писаря, карту, приход к нему Герасимова и благочинного, свое письмо в Петербург. - Расскажи-ка мне, Дарья.
        - Что рассказывать тут? Старые помнят, а молодым не хотят говорить, вроде бы совестно. Как пошли, значит, слухи, что продали ту землю, коляне очень уж взгорячились. Ни исправник, ни городничий не могли унять их. А Матвей прямо звал пойти миром да столбики-то граничные на прежнее место поставить. Было в Коле шуму! Охотников идти немало набралось: у многих там свои тони были. Исправник кое-кого в холодную посадил, чтобы смуты не вышло, а коляне пуще того взъярились. Тут и норвегов уж стращать стали: мы, мол, их, растак-перетак, вздуем, мол, по-соседски. Пошто лопарей забижать стали да управство свое чинить? Исправнику грозились холодную разнести.
        А Герасимов стал колян отговаривать. Негоже, мол, с соседями затевать ссору. Нам, дескать, жить-торговать с ними надобно. Земли, мол, и моря тут много, всем хватит. Вот против Матвея и оказался он. Ближе вроде бы к городничему да к исправнику.
        - Может, он думал, что та земля норвежцам принадлежит?
        - Может, батюшко, может. Только и он тоже знал: церковь наша на той стороне осталась. - В ее голосе послышался упрек. - Ее люди ведь строили православные, на своей земле.
        - И что же дальше?
        - Исправник да городничий смуту увидели в словах Матвея. Вот и решили суд стариков устроить. Чтобы они приструнили его как следует.
        - Одного?
        - Одного.
        - Почему же Матвея?
        - Уважение он у колян имел. Не меньше Герасимова. Думали так, видно: коли Матвея-то усмирить, остальные подавно отступятся да утихнут.
        - И судили его?
        - Э, барин, не нами сказано: прожить ее, матушку, не поле стать перейти. Судили. - И вздохнула. - Покривили тогда старички душою. - Перекрестилась суетливо на образа. - Царство небесное им.
        ...Вдоль стен на широких крашеных лавках сидят старики: в лучшей одежде, благообразные, трезвые. На столе скатерть белая, чистоту суда означающая, тут же крест и икона, свеча зажженная.
        Суда стариков не особенно-то боялись. Так себе он, для острастки больше. Если случай не по убийству, поджогу или краже посудины, чем ведал суд государев, - споры мирские вершил суд стариков. Не строго судили старые. Что грех на душу брать, коли одна нога в могиле?
        Виновного приговаривали обычно к штрафу для потерпевшего, дело старались к миру свести, окончить магарычом.
        Редко суд стариков присуждал к наказанию строжайшему - плетьми. Но если случалось эдакое, терял стеганец уважение колян надолго.
        Матвей шапку снял, перекрестился на образа, поклон поясной старикам отвесил и стал посередь избы, поднял голову: не крал он, не сильничал. Говорил лишь - вернуть надо людям, что подло отнято. Так в этом греха никто не усмотрит. Про то вся Кола гудит.
        Одно лишь Матвея чуть озадачило: сычом нахохлился у входа исправник, человек на суде стариков лишний - власть государева не мешалась во власть мирскую, - но подбадривал себя, усмехался - ты, ужо, не пуп земли на суде этом.
        За старшего у стола Сиволобый. Старик крепкий еще, набожный, крутого нраву. Семья его душ в пятнадцать. Старшие сыновья лавку рыбную держат в Архангельске. Ныне, сказывают, уговаривает он стариков раскошелиться, большой колокол для собора миром приобрести.
        Сиволобый поднялся из-за стола медленно, заговорил строго:
        — Прослыл ты, Матвей, смутьяном. В кабаке и на берегу колян мутил, подбивал их войною к норвегам идти и земли, что у церкви Бориса и Глеба, отнять силою. Так ли было?
        Матвею обычаи ведомы, уваженье к седине с детства. А тут нее головы убеленные, почтение особое полагается.
        Однако строгость удивляет его. Что это Сиволобый так? Оттого, что виновным признать не смогут, построжиться захотел?
        Ответил ровно, как полагается, со смирением:
        — Не совсем так, почтенные старики. Не мутил я людей грабить и воровство чинить. Про войну слов совсем не сказывал. Звал я столбы новые пограничные водворить на прежнее место. Землю, что тихо отдали, так же тихо вернуть. Такие речи, было, держал я...
        - Известно тебе, что та земля отдана волею государя нашего?
        - Известно, - наклонил Матвей голову. - Но, облагая колян налогом, государь с той земли получал доход, а теперь лишился его. Если же кто, лишая себя дохода, и других при этом лишает, значит творит неведомое ему.
        Сзади, у дверей, с лавки вскочил исправник. Голос злой, зычный:
        - О государе как говоришь? Пороть! Пороть его!
        Матвей оглядываться не стал. Судом, как стеной, от исправника загорожен - не выдадут! Про себя усмехнулся лишь: «Тут без тебя есть кому прикрикнуть!»
        Старики на лавках молчали. Сиволобый сдвинул брови, посуровел взглядом:
        - На иконе и кресте этом ты, Матвей, покайся в содеянном и от помыслов откажись своих. Мы примем твое покаяние, грех с души снимем.
        Матвей мял в руках шапку, про Сиволобого думал: «Глядите-ка как выстебенивает! Что это на него нашло?» Вслух сказал:
        - Не могу я покаяться, граждане старики. Нет грехов на моей душе. Все вы знаете - та земля исстари принадлежала русским лопарям. И коляне владели там. Купчие давности лет по триста с лишком в сундуках у многих лежат и подтверждают мои слова... Так за что же вы меня судите?
        Старики глядели в пол.
        Непонятно Матвею молчание ихнее. Будто он в пустоту говорит.
        И не успел еще осознать, что происходит совсем не то, чего он ожидал, как Сиволобый опять поднялся:
        - Смута, что учинил Матвей, может конец худой иметь в Коле. Без вины кровь людская прольется, вдов и сирот прибавится. Не можем мы допустить такое. И, чтобы Матвею и другим неповадно было смутьянничать, присудим, граждане старики, к плетям его, наказанию принародно.
        «Так, - отметил Матвей, - начал гладью, а кончил гадью». И по тому, как не колеблясь сказал Сиволобый слова такие и как не воспротивились старики, Матвей вдруг с ужасом понял: присудят! Как? Старики! За землю, которой не только они - прадеды их владели?
        Вспомнил на миг, как Дарья напутствовала: "Дам тебе шкурку ужа заговоренную - надень на шею. В суде скажи про себя трижды: в земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки - помоги уйти! Ужом уйдешь от суда". Не послушался, просмеял Дарью. А теперь поздно, не убежишь. Да и куда? Без Колы жизнь Матвею немыслима. И он хочет еще раз объяснить старикам, пронять их, наконец.
        Но не знал Матвей, что с каждым из них, да так, что другие про то не ведали, говорил до суда исправник.
        Одному с улыбкой напомнил грехи старые, другому польстил и всем одно советовал: не покается Матвей - присудить к плетям его. Оттого и сидел соглядатаем: не покачнутся ли старики? Оттого и старики будто воды в рот набрали...
        И Матвею не раз потом в долгой жизни являлся кошмаром сон. Из-за стола поднимается Сиволобый и медленно превращается в дым, покачиваясь, растет им до потолка, и оттуда, сверху, раскатом разносится его голос:
        — Кайся!
        Он протягивает к Матвею руки, и они тоже растут, влажно берут Матвея за плечи, горло, сжимают с силою лешего и давят так книзу, что нет сил стоять.
        У исправника голова свиная, смоленая, растет, наплывает близко. На обжаренном рыле глаза светлые, дико живые, не мигая уставились на Матвея.
        Открывается пропеченная пасть, меж желтых тупых клыков осклизлый язык:
        — Кайся! Или будешь немедля бит!
        Господи! До чего же мерзкая харя! Руки освободить бы, перекреститься. Сгинь, сатана! Матвей не битья - сраму боится. Осмердеешь, как дохлый пес. Это не государев суд, где за мир пострадать не грех. Кто ему после суда стариков поверит? «Стеганец!» - презрительно корят коляне поротых, обходят их стороной, в разговорах чураются. Не только тело рубцами - душа обольется кровью.
        — Смирись! Не ходи против миру!
        И Матвей изворачивается ужом, хочет руки отнять от горла, сказать старикам: «Не слушайте вы исправника. Я не шел против миру. Мне не в чем каяться».
        Но на лавках вдоль стен не старики уже, тени. Чернеют провалами их глазницы, кивают призрачные бороды.
        — Кайся!..
        И нет силы вырваться, крикнуть, плюнуть в них проклятием: «Иуды!» Липкая сила давит горло, руки мерзко шарят по телу, гнут ногу стреляную, сдирают портки, обнажают до сраму.
        - Н-е-е-е-т! - хрипит Матвей.
        В окна смотрят приплюснутые носы, глаза, как вареные рыбьи, застывшие.
        И Матвею хочется выть от бессилия, уползти в угол, прикрыть наготу. Но сила легко распластывает его, нагого, распяливает руки ему, привязывает их к скамье - не извернешься, и боль от ударов выплескивается кипятком на тело.
        — Кайся!
        Удары пузырят ожогами кожу, сдирают ее до мяса.
        - Кайся!
        ...Просыпаясь, Матвей вскакивал на постели, весь в липкой влаге, и, судорожно вытирая ее, шептал в беспамятстве:
        - Нет, нет! Не покаюсь!
        Чувствовал, как горят, вспухая, рубцы, и трогал их, растирал, успокаивая горение, не спал уже до утра и днем даже долго не мог отогнать кошмар сна.
        ...Шешелов зябко повел плечами, будто и у него там рубцы горели.
        Вспомнилось: а Герасимов ничего про писаря не рассказывал. И Матвей, по карте когда показывал, про все смолчал. Солоно же ему пришлось.
        Самовар, вскипев, зашипел, забрызгал паром.
        - Что же, Матвей таким уже после сделался? - Порку Шешелов не упомянул.
        Дарья его поняла.
        - После, батюшко. Качнуло это сильно его, совсем другой человек стал. Никуда не встревал больше.
        - Чурались его коляне?
        - Нет, батюшко, не чурались. Промеж себя-то, может, и поминали, а ему в глаза не тыкали.
        - Когда же все это было?
        - Дай бог памяти, - Дарья задумчиво отерла уголки губ. - В двадцать шестом вроде. Летом было.
        Лето двадцать шестого года. Знакомое очень, тревожное, опять подступило к Шешелову. Не Герасимов и не писарь причиной были. Что же? Еще как на карту смотрел впервые, тогда хотел вспомнить, - не смог.
        Столбами, границею занят был. Лето двадцать шестого... Земли и столбы. Отесанные столбы. Щепа валяется. Золотистый и свежий песок из ямы. Врыли столбы поодаль друг от друга, а к ним перекладины не оказалось. Потерялись с подводою. Да, да. Лето двадцать шестого. Неведомый кто-то старался тогда отчаянно: воз с перекладиной был похищен, да и веревки-то не были ли подточены? Жила вера в народе: коль сорвался повешенный - господь каре противится. Долг государя - такому жизнь даровать.
        Шешелов вспомнил лето двадцать шестого. Июль!
        Казнь декабристов! И больше не видел кухню, половики, Дарью. Столбы! Свежеврытые в землю, встали перед глазами. Низкие, пограничные здесь, на Севере. Врыли их - и не стало земли, за которую умирали русские люди. Велено государем! И еще врыли столбы, высокие, с перекладиной - в Петербурге: висят государственные преступники, декабристы. Велено государем! Июль двадцать шестого года!
        Давил воротник мундира. Теплый кухонный воздух стоял удушьем в горле. Шешелов встал. Не видел в испуге раскрывшую на него глаза Дарью. Надел шубу и молча пошел на воздух, на улицу.
        А у тех-то руки связаны были, ремнями. Им мешки надели на головы. И шею сдавливала веревка, и дышать становилось нечем.
        На крыльце рванул воротник мундира, двумя руками, освободил. Какое великое это счастье - дышать!
        А те, трое из пятерых, сорвались тогда с веревок, упали за доски настила, в яму. Руки связаны, в смертных колпаках головы. Каково же им было! Достали из ямы полузадушенных, оглушенных. От зрелища можно с ума сойти. Достали, чтобы повесить! Господи! Не казнь ведь это уже, а бесчестное издевательство. Где же долг христианский, люди? Сострадания, государь! Милости!
        Малолюдная толпа зароптала. Солдаты забеспокоились. Бенкендорф припал к шее коня, сказывали потом, от страха не мог поднять голову, челюсть его отвисла. А оркестр играл. У музыкантов повспухали губы: играли веселые марши. Бравурные, лихие марши играл оркестр.
        На крыльце не стоялось. Но идти одному за ворота крепости тоже не захотелось. Лучше уж в Колу. Знать, что рядом в домах есть люди. И стал спускаться с крыльца. Вспомнилось, почему мало тогда было народу.
        Полиция накануне пустила слух: казнь в восемь утра на Волковом поле. Казнили у Петропавловской, в пять.
        Пожалуй, было чего опасаться. Неизвестно, как в первый, а во второй раз народ, того гляди, и не дал бы повесить. Шешелову это сейчас так почему-то подумалось. Тогда, после казни, долгое время спустя солдаты хмуро молчали, повиновались неторопливо. Однажды Шешелов ненароком услышал: «Воистину каждый себя так чувствует, словно сын его или брат висел там...» И в ответ ему, погодя: «Коротка человечья жизнь. Всходов посеянного, может, еще и дети наши не смогут видеть... Кто знает...» - «Уж это оно как водится, непременно...»
        Шешелов тогда не донес об услышанном, хотя в двадцать шестом и после наказ строгий был: доносить.
        Господи, как же это было давно! А словно вчера. Бунт тогда ему непонятен был. Но теперь-то, теперь!
        В июле двадцать шестого одна рука предписала: декабристов казнить! Граничные знаки на Севере передвинуть! Одна. И ему, Шешелову, сейчас это важно.
        Подметая полами шубы снег, он шел по улицам Колы. Недовольство, злость на себя переполняли его. Как же не понимал тогда, чего хотят люди? Богатые, знатные, при чинах - казалось бы, что им надо? - а встали супротив государя. Нет, даже не государя, а порядка, который он олицетворяет. И тем двум старым солдатам это было понятно. Тогда еще. А Шешелову только теперь. Матвей о казни в июле знать ничего не мог. А за землю душой и телом встал. А Шешелов повышение себе хлопотал в то время... Усердствовал...
        Вспомнились на столе у Дарьи игрушки: солдатики из бумаги. Он тоже солдат, бумажный. Вспомнилась эстафета, повелевающая собрать чиновников, объявить о победе. Воспротивился: он не станет этого делать. Сколько царей воевали с Турцией, чтобы стать царем всеславянским? Воевали?! Черта с два! Утоляли тщеславие. Просто играли в карты. Воевали солдаты. Убивали всегда солдат.
        И неприязнь нарастала в нем к эстафете - как написана! - пушки позахватили, суда потопили. Уря! Победа!
        А сколько душ солдатских не воскресить? Турок всех посчитали, до одного. А своих? Ни гугу. Там уж, верно, русских косточек полегло. По ним матери еще слезы выльют. Уря! Победа! Здоровые, сильные мужики, могущие работать, любить, - мертвецы! Трупы, трупы, трупы. Уря-а! Густой трупный смрад, зловоние. Рвота спазмами выдирает кишки наружу. Просвещенная гуманность христианства - не убий! Просвещенное людоедство. Картежники! Игроки!
        В большой шубе, без фонаря, он шел по холодному ветру. Встречные шарахались от его темной фигуры, светили к нему фонарем, узнавали недоуменно, здоровались. Он отвечал торопливо и спешил в темноту, старался считать шаги, сбивался и начинал сызнова.
        Но мысли не уходили.
        Им бы только играть, держать в руках карты. Игра идет! Шаг, шаг, шаг. Не зелень сукна на столе - поле ровное. Дробь барабанов, блеск, шум. Красивый строй, ровный! Шаг! Шаг! Шаг! Идут кивера, ружья, ранцы. Фрунт! Фрунт! Носок выше! Нет людей. Идут бригады, полки, дивизии. Для парада войска, безликие маршируют мундиры.
        Брошена на столе карта - и лег проигранный полк. Потонули в зелени кивера, ружья, ранцы...
        Довольно, может?
        Нет! Игра не окончена! Есть еще карты. Уря-а! Выигран кусок поля. Зелен он от травы и мундиров, красен от разлившихся пятен крови. Еще нате карту. Эту! Эту!! Эту!!!
        Нет бригады, полка, дивизии...
        Трава не зеленая, красно-ржавая...
        Шешелов вдруг почувствовал: сердце его через силу, неровным стуком бьется, одышка тяжелая. Он оперся рукой о чей-то забор, привалился к нему, распахнул шубу. Ознобом и квелостью разливалась по телу слабость. "Что же я эдак? Что же? - подумал испуганно. - Так можно до крайности известись. И рехнуться недолго". Неверным движением запахнул шубу. Домой надо, в ратушу.
        Тропа заснежена, на ней разминуться трудно. И Шешелов, встречному уступая дорогу, остановился, а тот, проходя, поднял фонарь, всматриваясь.
        — Доброго вам здоровья, Иван Алексеевич, - степенно сказал, с уважением.
        Шешелов в желтом фонарном свете узнал Герасимова и вдруг обрадовался вниманию.
        — И вам, - протянул ему руку. - И вам тоже.
        Рука Герасимова, жилистая, сухая, теплая, придержала шешеловскую ладонь. Фонарь он не опустил. В тусклом свете взгляд Герасимова окинул Шешелова разом, зорко.
        — Вести, видать, пришли худые, - он не спросил, а как бы подумал вслух. И Шешелов не успел спрятать растерянность и собраться.
        - Худые, - таиться резону не было. Усилием он подавил вздох. Герасимов опустил фонарь. Лицо его стало совсем невидимым.
        - Может, в честь праздничка к старому бобылю заглянете? Милости просим. Дом мой по ряду вот.
        У Шешелова потребность в общении давно в голод переросла. Но принять приглашение - пойти поперек воли князя.
        — Чайку откушать, словечком перекинуться, — голос Герасимова участливый.
        Вспомнился рассказ Дарьи о морском бое, крест на груди Герасимова, его желание идти с письмом к царю. Протянулась незримая нить симпатии: перед ним тоже солдат стоял. Смиренье к нему, по-видимому, давно пришло, а боязнь за себя и страх до сих пор неведомы.
        - Благодарствую, - сказал Шешелов. - Почту для себя за честь. - И понял: в трудное для себя время принял приглашение, однако не в заблуждении, а зная - потом сожалеть не станет.

47
        Первая же акула сегодня шняку водила долго. Ее укротили с трудом, втащили лебедкой на лежбище.
        На море ветерок небольшой. День солнечный, но холодный. Смольков на корме, Афанасий ляп из-под акулы выпрастывал, Сулль лебедкой слабину хотел дать цепи. Работа привычно шла, неторопко. А беда пришла, как приходят все беды, нежданно.
        Акула вдруг изогнулась дугой, метнулась над лежбищем, сбила с ног Сулля и, дернувшись на цепи, грузно плюхнулась в шняку на Афанасия. Сулль отлетел к корме, Афанасия к дну и борту прижал акулий затылок: пасть, распяленная натягом цепи, была на его ногах. Полуживая, акула медленно загибала хвост, будто силилась повернуться. Лицо Афанасия без кровинки, позеленевшее. Он ерзал руками по дну, старался выбраться: развернется акула, ослабнет цепь, ступня исчезнет в зубатом зеве. Но дно шняки склизлое, рукам нет опоры, и силы у Афанасия, видать, тоже нет.
        Смольков вскочил на корму. Андрей по другую сторону лежбища на мгновение застыл с кротилкой, в голове одна мысль: «Недобил, недобил...» Смольков ему замаячил что-то отчаянно, но Андрей уже кинулся к Афанасию, ударился коленом о лежбище, растянулся плашмя и успел выбросить руку - сунул чурбак кротилки в акулью пасть. Рванулся телом еще, почти в беспамятстве, схватил Афанасия за ногу, дернул к себе, раскорячивая его, и, падая с лежбища, саданулся лицом в дно шняки, в слякоть и вонь акульих отходов.
        Сулль поднялся с трудом, подобрался к секачу, ожесточенно размахнулся и ударил в акулью голову наотмашь, острием. Смольков теперь соскочил с кормы, натужно вцепился в хвост. Акульи челюсти все еще продолжали сжимать кротилку: дерево сухо потрескивало.
        Афанасий приподнялся, сел и, не спуская с акулы глаз, заикаясь, сказал:
        - Ско-колько у н-ней ж-живучес-ти!
        Андрей вытирал рукавами грязь с лица. Сулль смотрел на торчащий в акуле секач, пока она не затихла.
        - Маленько есть неприятно, - вздохнул и взялся было рукой за держак.
        - Нет! - Афанасий испуганно дернулся. Голос его сорвался. - Не тронь ее! Знак это! Уходить надо. Супротив знаку нельзя. - И совсем уж просительно, не похоже на Афанасия: - Мне этот знак. Уважь, Сулль Иваныч.
        Андрей вспомнил, как давеча похохатывал Афанасий, бахвалился: «Ништо, Сулль Иваныч! Черт не выдаст - свинья не съест! Нынче полную шняку набьем!»
        Сулль молчал в раздумье, поглядывая на акулу, на Афанасия. Наконец распрямился, вымолвил, будто ничего не было, ровным голосом:
        - Да, знак. Будем идти домой.
        Смольков заспешил, парус стал готовить. Мимо акулы боком прошел, косясь. Афанасий, охая, хотел встать и не смог. Андрей и Сулль помогли подняться ему, уложили на лежбище. Афанасий бодрился.
        - Голову мне пока не рубите. Печень моя нежирная.
        - Зато зубы очень красивый, - сказал Сулль. - В Коле будем делать показ. За деньги.
        Но шутка не получилась. Афанасий лежал бледный, не шевелясь. Смольков правил шнякой. У Андрея ныло колено: кровь, наверное, прилипла к исподнему, нога саднила. Он украдкой поглядывал на ступню Афанасия, на акулу и пугался каждый раз заново: вдруг кротилкой не дотянулся бы? На душе было скверно: как же он недобил ее?
        Вблизи становища Афанасий привстал, пооглядывался на берег, на море, долго смотрел на акулу. Она так и осталась лежать с торчащим в ней секачом, с зажатой в пасти кротилкой. Зубы как у большой пилы, только толстые, рядов в пять, мертво вонзились в дерево.
        - Не зря поморы ее обходят, - вздохнул Афанасий и опять лег. Потом сказал, обращаясь к Суллю: - Водкой бы натереться с акульим жиром да в баньке попариться. Сердцем чуя я - отойдет, бог миловал. А вот море, видно, заказано. Грешен я, понасмешничал: вот и знак сразу.
        - Будет все хорошо. - обещал Сулль.
        В становище Андрей помог Афанасию дойти до избушки, уложил его на полати. Сулль принялся варить похлебку. Андрею велел топить баню, Смолькову снасти прибрать и разделать акулу.
        Смольков заартачился, не хотел один к акуле идти, но Сулль построжал:
        - Все как всегда. Все на свой место.
        Андрей понимал нехотенье Смолькова: сам на эту акулу косился с опаской. Даже мертвая она настораживала.
        - Ладно, - сказал он Суллю. - И баню истопим, и акулу разделаем, успеем...
        Смольков снасти и парус снес в амбарушку, однако к акуле притрагиваться не стал: сидел от шняки поодаль, смотрел, как Андрей подходил, прихрамывая.
        - Что с ногою-то?
        - В шняке зашиб...
        - Вишь как оно получилось...
        - Что?
        - С акулой-то. От беды на вершок прошли.
        - Считай, пофартило.
        - Ты дров сухих положил?
        - Сухих. Горит хорошо.
        Смольков почесался спиною о камень.
        - Погреемся заодно. Продрог я. Хворость что-то одолевает.
        Вставать он не собирался, а Андрею хотелось разделаться поскорее с работой, позвал:
        - Пойдем закончим с акулой.
        - Погоди, - отмахнулся Смольков, - Суллю мы и так наработали, а он, вишь, - кивнул на акулу в шняке, - и ее сюда. Жаден больно.
        - Порядок любит.
        Но Смольков будто его не слышал.
        - Мог бы эту выбросить. Сколько уж добыли - ему все мало.
        Была правда в словах Смолькова. День за днем уже третий месяц затемно уходили в море. Возвращались всегда с уловом, уставшие. Но и в становище ждала их работа: при свете костра топили в котле акулью печень, жир сливали в обрезы. Скребли, вычищая от мяса, шкуры, солили, укладывали их в бочки. Плавники вязали отдельно, сушили. Акульи головы болтались сотнями на веревках, сохли. Хребтами Сулль занимался сам.
        Обрезы с жиром, бочки со шкурами стояли в амбаре рядами до потолка: скоро и ставить некуда. Акульими головами сушеными завалена клеть. Пучки плавников висели по стенам, под потолком. А Сулль, как и в первые дни, уводил их затемно в море и заставлял работать не разгибаясь. Правда, и себя Сулль не жалел при этом.
        - Хозяин он, зачем добру пропадать, - заступился Андрей за Сулля. - Помнишь, как в первый раз было: он все повыбросал.
        - Тогда он сам виноват был.
        - Чем виноват?
        Смольков значительно усмехнулся:
        - Замечал, Сулль сроду в погоде не ошибается?
        - И что?
        - А то. Помнишь, впервой пошли, Афанасий про погоду его упреждал?
        — Ну?
        - Вот я и думаю: Сулль наш разговор тогда слышал. Потому и выход затеял спешно. Сам-то в море он как акула, ничто ему не страшно, а мы чтоб спужались, не уходили, шняку его не трогали. Год зазря у него пропадет, да и шняка - она денег стоит.
        Андрей в объяснение такое поверил сразу: правду сказал Смольков.
        Спросил тихо, обеспокоенно:
        — Почему же он Афанасию не рассказывает?
        — Кто его знает.
        Смольков долго почесывал бороденку, задрав ее, гладил острый кадык. Андрею захотелось присесть, отдохнуть чуток. Ногу оберегая, примостился к Смолькову: с акулой и вправду успеется.
        Смольков на камне посунулся, сказал мягко, как о горе минувшем:
        - Что об этом теперь? Полно! Сулль виду не подает - и нам не следует. - Он положил на Андрея руку. - Я вот все за тобой смотрю, Андрюха: работящий мужик ты, покорный.
        Андрей вспомнил, как шли на первый лов и Сулль смотрел на него очень добро уж. И Смолькова тогда от руля не убрал. Непонятен Андрею Сулль.
        Смолькову ответил:
        - Говорил уже: крепостной я. В работе сызмальства.
        - Вот я и думаю: воля тебе нужна - хозяйственным стал бы скоро, богатым.
        Андрей усмехнулся:
        - Богатым мне не быть сроду. А жил бы людей не хуже.
        - Сноровки у тебя много, ловкости. За что ни возьмешься, все ладится. Афанасию далеко до тебя. А он по Коле умелец знатный.
        - Что удумал хвалить? Хочешь, чтобы к акуле я один шел?
        - Нет. Так это я. Говорить мне с тобой приятно. По пути нам.
        - Что про это? Говорили уж не раз.
        Еще как вернулись с первого лова напуганные морем до смерти, Смольков говорил: «Коль пойдем теперь к норвегам - не дойти нам, Андрюха, сгинем. Обождать надо. Может, до самой весны придется».
        - Афанасий-то, слышь, знак принял, - сказал Смольков. - Если телом и сдюжит, не пойдет больше в море.
        - Может, - Андрей все про Сулля думал. Вспоминал движения его, слова, взгляды. Нет, ничем и ни разу не выдал Сулль, что знает для себя неприятное. И все же поверилось: слышал он разговор.
        - Нам о себе тоже подумать надо. Мне это море в печенках уж. Дождемся, как Афанасий.
        - С Афанасием вина моя. Я ее недобил.
        - Вина не в этом твоя, - мягко сказал Смольков, - а в том, что кротилку не пожалел.
        - Как это? - насторожился Андрей.
        - Так. Коли сам коленом ударился - мог бы кротилкой-то промахнуться. Хотел помочь, а не смог: не успел, значит.
        Андрей повернулся, снял с плеча его руку.
        - Ты что - в уме ли?
        - В уме. - Смольков руку убранную словно и не заметил. Голос у него тихий, ласковый. - Ударился сам: спужался. Все ударены были. Все спужались. Никто бы не догадался. - Смольков вздохнул с сожалением, как о ненайденном кладе. - Удача нам в руки шла. Сулль остался один бы, нас двое. Не подумал, Андрюха, ты.
        Вспомнилось, как вскочил на корму Смольков, от акулы подальше, и словно прилип к веслу: глаза выжидающие. Не врет: вправду, помедлил бы...
        Андрей привалился к камню, зажмурился. Смолькова слушал как бы издалека.
        — Нам теперь, Андрюха, себя поберечь надо. Ходить в море троим опасно. Такого сговору не было. - Смольков опять на шняку кивнул. - Эдак вот шибанет еще - сгинем ни за понюх. Афанасий, если и оклемается, на промысел не ходок: он знак принял. И я теперь хворым скажусь. Ты меня поддержи.
        Андрей долго смотрел на море за шнякой. Темное, неспокойное, где-то очень недалеко оно сливалось с таким же холодным небом.
        Начинался отлив. Вода спадала заметно для глаз, отступала с каждым накатом волны. Шняка была теперь на сухом. Может, взять с собой харч, теперь же, не мешкая, да бегом принести парус и, пока еще можно вдвоем, столкнуть шняку на воду? И больше не надо будет Сулля видеть и Афанасия.
        Андрей развернул за плечо Смолькова.
        - Слушай, давай уйдем. Счас прямо. Я харч принесу, ты парус. Дойдем - хорошо, не дойдем - бог с ним, и на лове можно утопнуть.
        У Смолькова глаза удивленные.
        - Не-еет, - возразил он жестко. - Я слишком долго жду этого, чтобы вот так, наобум. - И скривил губы в ухмылке. - Как говорил Сулль, удача нужна нам верная...

48
        Утром Андрей проснулся - в памяти весь вчерашний день: Афанасий, акула, разговор со Смольковым, Сулль. Худо сложилось все. От разговора смольковского на душе груз камнем. Сулль с Афанасием будто про все догадываются, молчат. За ужином словом не перекинулись. Сулль сидел пасмурный, зажал в зубах трубку. Афанасий слова не говорил, вздыхал только. Вечор, пока парили ему спину и натирали, Андрей заметил: необычно смотрел на него Афанасий, вглядывался. Ох, чем-то все кончится?
        В избе холодать стало. В окно пробивался сумрачный свет. По-летнему бы время уже к обеду, а Сулль их не поднимает, хотя, Андрей чувствует, все не спят. Работы, значит, не будет нынче. Еду варить черед Афанасия, а тому, видно, не до этого.
        Андрей встал, принялся растапливать печь. Сухие лучины сразу занялись огнем, блики метались по стенам. Афанасий кряхтя слез с полатей, пошел во двор. Лицо хмурое. На взгляд Андрея махнул рукой:
        - Кажись, полегчало.
        Пошел твердо, а в шаге легкости не было.
        Поднялся и Сулль, вышел следом. Смольков привстал на полатях, оглядываясь на дверь, зашептал:
        — Андрюха, ты последи за ними. Что они вдвоих-то пошли.
        Он хотел еще что-то сказать, не успел: Сулль вернулся, принес из сенцев анкерок с дешевым норвежским ромом, столешник холщовый. Похлебку велел варить с мясом.
        За стол сели умытые, в чистых рубахах. Смольков спиною к печи, держался руками за поясницу, вздыхал, морщился. С анкерком на свежем столешнике застолье выглядело празднично, а молчание - как на поминках.
        - Спина у меня болит и голова кружится, - Смольков говорил постанывая, - то ли понадсадился вчера, то ли погода сменится. - Ему никто не ответил. Сулль стоя разливал ром. Афанасий снимал с опояски нож.
        Нож у Афанасия всем на зависть: рукоять из темной кости, в рисунках мелких, заполненных оловом, красивая и в руке ладная. Ножны тисненой кожи, бахрома цветная. На самом ноже крест старинный, медью вчеканенный. Ударит Афанасий лезвием по железу - зарубка, а на ноже и следа нет. Сулль любит бриться этим ножом, каждый раз хвалит его, торгует: за такой корову можно купить. Афанасий же ни в какую: нож семейный, наследственный.
        Афанасий нож снял, положил на стол. Андрей перехватил встревоженный взгляд Смолькова: чего это он ножом балует? Сулль сел на лавку, умостился удобно, лицо приветливое, с улыбкой. Поднял кружку.
        - Афанасий вчера пугался маленько. То забывать будем. Все хорошо кончился. Пьем твое здоровье.
        Афанасию слова Сулля, видимо, не приглянулись: потупился в свою кружку, ответил скупо:
        - Благодарствую.
        Ели из одной миски, ложки сопровождали хлебным куском, чтобы не капало на столешник. Смольков рядом с Суллем, нет-нет да взгляд на Афанасия бросит, на нож его, сам спиною корытится.
        - Даже ложкою доставать трудно. Замаяла поясница. К погоде, видать, Как ты, Сулль Иваныч, узнаешь безгодье?
        - Как спина болит, так погода другой. - Со Смольковым Сулль без улыбки.
        Афанасий от выпитого порозовел, ел много, с охотою: совсем уже не больной. Может, прав Сулль, не сильно ушибло его, спужался просто? Или на лов ходить надоело? Нет, он таиться не стал бы, сам сказал.
        После второй кружки Афанасий рот степенно отер, отложил ложку в сторону.
        - За вчерашнее всем поклон низкий. Может, впрямь и спужался, может, нет, а на товариществе - спасибо. Так вот. У тебя же, Андрей, прощенья прошу: прости меня, христа ради, сними грех, затаил я его давно, в кабаке еще. Ты тогда не руку мне согнул, душу помял. - Афанасий перевел дух, будто тяжесть снимал великую. —
        И держал я зло, железо недогревал с умыслом, мучил тебя. Да ты уж знаешь. И хорошо, что ты не просил пощады, сдюжил. Этим мне приглянулся. Так вот. За вчерашнее тебе особый поклон.
        Афанасий взял нож, отдалил от себя на миг, рассматривая, и двумя руками поднес Андрею:
        - Это тебе, дарю.
        Андрей на лавке аж отодвинулся, до того все неожиданным было:
        - Будет тебе. Быльем поросло уж.
        А Афанасий настойчиво:
        - Не думай, что пьян я, не смей отказывать. Тверезый обдумал все.
        У Сулля взгляд загорелся:
        - От сердца нельзя не брать.
        - Бери, бери, - обрадованно заерзал Смольков.
        Афанасий упорно вкладывал нож в руки Андрея.
        - И разделим с тобой мы хлеб-соль по обычаю нашему: выпьем да побратаемся. - Афанасий Андрея жмет за плечо, похлопывает, глаза его близко от глаз Андрея. - Брат ты будешь названый мне, а я тебе.
        У Андрея от слов таких, от подарка всколыхнулось что-то в душе волной, запершило в горле, просясь к глазам.
        - Согласен ли? - вопрошал Афанасий.
        Мгновение было таким большим, на целую жизнь хватит.
        Чувствуя свою неуклюжесть, ответил, не поднимая глаз:
        - Вестимо. Чего там.
        Так давай обменяемся с тобой и крестами, чтобы все как положено было. - Афанасий снял с себя крест и подал Андрею. Целовались они троекратно, в обнимку. - Так вот. Голос у Афанасия заметно обрадованный. - Положись теперь на меня крепко. Я за тебя, брат, душу отдам. - И лихо возвысил голос: - Наливай еще, Сулль Иваныч! Любы вы мне все! Наливай полня - я угощаю! Мой ныне день!
        Сулль поднялся послушно, трубка в зубах, голос мягкий:
        - Нет, ром есть Сулль...
        Афанасий осекся на полуслове, пристально посмотрел на Сулля.
        А тот на лавке умащивается удобно, покуривает, возражает улыбчиво:
        - Сулль угощает.
        - Знаю, пошто перечишь, - нахмурился Афанасий. - Хитрый ты, Сулль Иваныч, умный! А я тебя насквозь вижу: боишься. Потому и ром свой влить хочешь. Истину говорю? - Голос у Афанасия занозистым становился. - Ну, ответь правду мне - боишься?
        Сулль не спеша раскурил трубку, дым рукой отогнал, сказал серьезно:
        - Да, боюсь.
        Афанасий руками о стол оперся, клонится в сторону Сулля.
        - А ведь с тобой бы никто из колян не пошел больше в море.
        - Не пошел, - соглашается Сулль.
        - И теперь сумлеваешься: пойдет с тобой еще Афанасий или знак примет - заказано ему море?
        - Так, - внятно кивает Сулль.
        - Спасибо, честно. - Афанасий откидывается от стола, распрямляется. - А ведь не просишь, чтобы остался я.
        - Афанасий есть вольный.
        - Во-о-о! - Афанасий тянет голосом громко, обрадованно, задиристо. - Во-о-ольный! - И машет через стол Суллю пальцем. - Никто не прикажет! Будет, как я скажу! - И осекся, будто его за плечо тронули, сменил голос. - А сказать нечего. Знак мне был. Выпьем лучше за моего брата названого. Я угощаю! - И смотрел, как опустил глаза, поджал губы, промолчал Сулль.
        Закусывать Афанасий не стал. От выпитого поморщился, понюхал ноготь большого пальца и повернулся к Андрею:
        - Ты знать должен: нож этот много крови пролил, а дел грязных не делал, Храни, не марай его. Нарушишь завет - гибель он принесет. Есть в семье сказ о нем: не простой этот нож, заговоренный. От деда у нас он. А дед с самим Пугачем ходил. Слыхивал про Пугача? Во-о-ля! Воля была! Выпьем за волю! Гуляй, ребята!
        Но остальным не гулялось: коли Афанасий не пойдет в море, троим худо будет. Темнота и холод зимы впереди еще. Понимал это и Афанасий, сник и он, задумался.
        Сулль локти на стол поставил, держит трубку двумя руками, раскуривает ее.
        - Будет плохо без Афанасий.
        Афанасий глаза опустил, медленно собирает на столе крошки.
        - За отказ меня никто не осудит в Коле. Знак мне был.
        - Я могу платить Афанасий больше, - тихо говорит Сулль.
        Афанасий встрепенулся пьяно, поглядел, будто трезвея, на Сулля и вдруг судорожно, с икотой стал похохатывать.
        - Так вот, - он повернул к себе Андрея, говорит ему одному, - летось стою на причале я. Морем начальник прибыл. К исправнику. Гроза! Пуговицы начищены - страсть. «Эй! - кричит мне, рукою машет, - снеси-ка сундук мой! На водку двугривенный!» Да. Плату мне положил, значит. А я протягиваю ему целковый, новенький: «На, барин, рубль! Снеси сам!» И стою, руки в боки, смотрю, как он добро свое тащит, посмеиваюсь: «Ножками, барин, ножками!»
        - Обидеть новый человек не очень хорошо.
        Афанасий споткнулся в хохоте и смотрит в упор на Сулля.
        - Думаешь, я за деньги с тобой пошел?
        Мягкий голос у Сулля будто делся куда-то, ехидным стал:
        - Нет. Афанасий держал маленький злой обида.
        - Ты на слове меня поймал, на грехе, - перебил его Афанасий. - Вправду, зло таил я. Да теперь позади это.
        Афанасий обмяк пьяно, сложил на столе руки, склонил на них голову:
        — Что я могу? Знак мне был. - Голос у него поникший.
        - Очень жаль, Афанасий. Будем идти по акул трое.
        Афанасий не отвечал.
        — Опасливо троим, Сулль Иваныч, опасливо. - Смольков раскраснелся от выпитого, икает пьяно, теребит за рукав Сулля, а тот скрестил на груди руки и кивает размеренно бородой.
        - Если твой звезда помирать в старость - акул ходить не опасливо. Если твой звезда быть повешен - ты никогда не будешь тонуть.
        - В море-то зыбко, а я головою слаб.
        - О-о! С твой голова надо быть осторожно.
        - Во-во! И я говорю - осторожно. Беречь ее надо, одна ведь.
        Сулль повернулся к Смолькову весь, поджал губы, лицо жесткое.
        - На твой голова есть бумага, нужен послушание. Ты есть ссыльный.
        Афанасий поднял от рук голову, глаза мутные.
        - Плохое слово сказал, Иваныч: «ссыльный». Дед мой был ссыльный, а я его память чту. Волю любил он, ходил добывать ее. Ссыльным за это стал. - И опять Андрею: - Старики сказывают: цари-то, с самого Ивана Василича, кто поперек слово молвил - в Колу его. Веками так. Собрались в Коле все по отбору: душой непокорные, телом нехлипкие. Вон сколько поморов из ссыльных! Сюда вольные-то жить не идут, пустынно здесь, дико, холодно, - а нам любо! Вольные мы тут!
        Сулль скрестил на столе руки, покуривает, на Афанасия не глядит. А Афанасий притягивает к себе Андрея, целует в щеку.
        - Рад я, что брат у меня такой. Обязан ему по гроб я. Не могу оставить его теперь.
        Сулль рукою сделал жест пренебрежительный:
        - Афанасий пьяный сказал.
        - Нет! - Афанасий распрямился, побагровел. - В памяти я. - И протянул свою кружку Суллю. - Лей вина - ума еще долго хватит. Чего посуде пустою быть? Лей полня! Жизнь чтобы, значит, полня была! Лей всем! Эх, люба она мне, жизнь-то! В страхе, хмелю, радости, а одно ведь - живем! Видим все! Ды-шим!
        Смольков кружку отставил, не пьет. Он тоже пьяный уже, Смольков, а Афанасий обниматься к Андрею лезет.
        - Эх, нам бы с тобой на вечёрку теперь, с девками поплясать! Видел ты кольских девок? Огонь! Просмешницы! Придут на вечёрку - глядеть любо. Нарядные да пригожие, как цветочки в поле. А бабы кольские? Не как в Россее - работой крестьянской не изнуренные. Гладкие бабы у нас, своенравные. Будет коли нужда - и парус поставит, и на шняке пойдет, и ярус закинет. В Коле не моги бабу пальцем тронуть или словом обидеть. Грех!
        Уйдет помор на полгода в море - кто молиться станет по нем? Кто, ожидая, сердцем иссохнет, в море глядючи? А коль ждать не станут тебя - можешь и не вернуться... Тыщи раз уж проверено...
        Смольков тоже пробует обнять Сулля.
        - Ты послушай меня, Иваныч, послушай, - просит он. - Я ведь для моря здоровьем хлипок. Надсадна мне такая работа. Ты вели мне лучше на берегу. Я работящий. Варево могу любое или там постирушки какие...
        - Чего ты галдишь? - Афанасий недовольно поворачивается к Смолькову, а тот рад вниманию, распахивает ворот рубахи, оголяет руки из рукавов.
        - Хворый я. Червь меня внутри гложет.
        Сулль на стол навалился, раздвинул локти, головы не поднимает, лишь покачивает ею.
        - Будет работа на берегу - будем берег. Будет работа в море - будем море. Нужен послушание.
        - А ну вас, - отмахнулся от них Афанасий. - Про что я? Про баб наших. Да-а. А как приходит помор с морей, он ее, милушку, и балует, и голубит: бусики и сережки с ярманки - самые лучшие. Платочек шелковый - все ей! Оттого и красивы бабы у нас - в любви ходят! Оттого и слава идет в Поморье: Кола - она бабья воля.
        Андрей вдруг почувствовал, что спьянел: голова налилась тяжестью, окружающее стало расплываться. Он отстранил от себя Афанасия, поднялся, придерживаясь за стол, и грузно пошел к двери. Афанасий еще говорил что-то, но Андрей уже не слушал. «Хватит, - думал про себя, - налился!»
        После душной, прокуренной Суллем избы холод приятно обнял тело, вздохнулось легко. Кругом лежал снег. Он выпал еще ночью, успел покрыть все белым-бело, только валуны-камни чернели из-под блинчатых белых шапок.
        Прямиком, не разбирая тропы, Андрей пошел к морю. В голове шумело от хмеля, от запутавшихся обрывков мыслей. Верно ли - Сулль о побеге знает? Добрый вроде и обходительный, а орешек... Прав Смольков: палец в рот ему не клади. Как он Смолькову-то: «Бумага есть, ссыльный ты». А Афанасий? Трудно понять все. Смолькова не любит, а заступился. Не забижай, говорит, ссыльных. Дед, дескать, из них был. В Коле тогда, у креста, лицо Афанасия и сейчас помнится. Сулль говорит: «Это — чем стоит дерево». Корни. Из-за них, конечно, Афанасий на лов себя перемог. Слово сказал - держаться надо.
        Нож какой не моргнув отдал... А разве поведаешь ему о мечте про волю? О Коле вон сколько наговорил. А что мы в Коле - ссыльные. Конечно, ему не худо. Вон как! Суллю в лицо смеялся, - таиться и мысли нет. Барину говорит: «Вот тебе рубль!» Отдал бы. А он-то Смолькову верит: «Ты Афанасия в чем угодно опередишь!» Как же! Опередишь! До Афанасия и рукою не дотянуться.
        Андрей очнулся от мыслей. Сидел он в шняке, согнувшись, обняв руками бока. Ветер с моря холодом пузырил рубаху, выветривал духоту избы и жар водки. Становилось прохладно, Андрей огляделся. Время, поди, уже к трем часам: солнце ушло, но редкие в синем небе барашки еще золотились в его лучах. Алый их отблеск мягко лежал на снегу, на вараках, на водной глади. Где-то близко фырчала, играя, нерпа, сулила ветер. Андрею уже многие звуки были знакомы. А первый раз как пришли в становище - мать ты моя! - даже оторопь захватила. По берегу вширь и вглубь поразбросаны в беспорядке домишки худенькие, амбары. Окна и двери позаколочены: ни людей тебе, ни собак. Земля скудная: камни, мох, песок, камни. Ни деревьев, ни огородов, привычных глазу. Голо все, черно, тихо. Словно повымерла деревушка.
        «Становище! - обрадованно гудел тогда Афанасий. - Летом тут благодать. Людей - тьма, весело! Как непогода падет или праздник христовый выдастся, собираются с моря все».
        Андрей тогда восторга Афанасьева не разделил. Больно уж голо все, неприютно. Тишина, ровно в погребе. А потом пообвык, слышать стал: то чайка крикнет, то белуха взревет, да и море каждый раз иначе шумит. «Пустынно здесь, дико», - сказал теперь Афанасий. Верно это, да простор возле моря душе покойный. Будто все, что надо в жизни тебе, имеешь. Осталось жить только, богатство отпущенное разумно тратить.
        Смольков упорно в Норвегию тянет. «Богатый там будешь, вольный». Сулль - вольный. Сколько он обошел морей - счету нет. И из Норвегов в Колу пришел. В чем же оно, богатство? Смолькову - воля нужна, Суллю - деньги. Афанасий платить готов, лишь бы его горделивость не трогали. Каждый ищет свое. Что придумает для себя. А ему, Андрею, что нужно? В деревню, пожалуй бы, понаведаться.
        Море тихо плескалось рядом, за шнякой. Начинался прилив. Белуха уже не играла, солнце не освещало облака, и темнота начинала густеть. Она росла из земли, пробиваясь сквозь снег, чернотой проступала на камнях. Стало холодно. Андрей замерз, протрезвел. Надо было идти в избушку.
        ...Ссыльные куда-то ушли, Афанасий залез на лежанку, и Сулль остался сидеть один. Он не очень был пьян. Наливал он себе поменьше, пил не каждый раз, и все же хмель теперь брал свое. В тепле, усталый, Сулль разомлел от еды и рома, ему тоже хотелось спать, но он дожидался ссыльных. Где-то там, за стеной, они ведут разговор. И нельзя дремать. Он хочет видеть их, он должен их упредить.
        Конечно, ему понятно, какой для них это день. Суллю он тоже не дался даром. Что ж, на лову бывает всякое. Пережили и пошли дальше. Хуже, что Афанасий стал ненадежен. То сдурел от испуга, то опять согласился. А завтра что он придумает? Трое в море - это уже не лов.
        Афанасий во сне зачмокал. Сулль поднял на него глаза. Теперь, похоже, он пойдет в море. А надолго ли его хватит? Да и все теперь опасаться станут. Если с них по-прежнему спрашивать, могут и остроптивиться. Афанасий в Колу запросится. Будет там языком молоть: не фартовый Сулль. И тогда уж никто из колян не отважится пойти бить акул. Не только на этот, на тот год надежды не будет. Хуже нельзя придумать. Нет, сейчас нужна удача.
        Сулль ладонью смел хлебные крошки, на место почище поставил локти и подпер бороду. Правда, желаемое почти добыто. Что на судьбу роптать? Лежит по амбарам удача Сулля. Столько взять он только к весне надеялся. Есть теперь что продать. Но акула идет. Будто прорва какая-то. Сулль в жизни так много ее не видел. Идут деньги. И надо, надо ее добывать. Но как заставить их забыть случай в шняке? Как уберечься, чтобы вдруг не ушли в побег ссыльные?
        Трубка давно погасла, хотелось пить. Но вода была в сенцах, а Сулль туда не хотел идти. Он ждал. Пусть ссыльные говорят. Афанасий помог, сам того не ведая. Его подарок Андрею внесет разлад.
        Сулль не заметил, как задремал. Очнулся, когда за дверью зашебаршило. Кто-то ощупью искал вход. Послышался голос Смолькова, глухой, раздраженный. Потом что-то сказал Андрей. Сулль напрягся: о чем они? Не хотят идти в море? Опять о побеге? Слов было не разобрать. Сулль покосился на спящего Афанасия, подобрался весь, но пройти к дверям не успел: вошел Андрей - хмурый, глаза отводит.
        Сулль протрезвел, дремота исчезла. Укололо сомнение: а надо ли продолжать лов? Теперь есть что терять.
        А ссыльные опасней акул становятся.
        И, будто желая еще убедиться в своих сомнениях, Сулль поднялся навстречу Андрею, приветливый.
        - Хороший подарок делал тебе Афанасий. Сулль тоже будет тебя благодарить. Хорошие поступки дают хороших друзей. Выпивать еще хочешь?
        Нет, не смотрит в глаза Андрей. И Сулль решился.
        О чем бы они ни договорились, он себя под удар не подставит. Он их упредит. Завтра все пойдут в Колу. На темное зимнее время будет отдых. Он заплатит своим работникам. Пусть радостные вернутся в Колу. Пусть коляне видят удачу. Случай в шняке с акулой забудется. А по весне звать на лов Сулля они уже сами будут.
        И Сулль дружески улыбается ссыльному, похлопывает его по спине:
        - Сулль тоже не хочет выпивать. Давай будем спать. Как Афанасий. Он давно красивые сны видит. Говорят, утро умнее вечера.

49
        За несколько лет жизни в Коле Шешелов в домах колян не бывал. Теперь неопределенно себя чувствовал. И к сожалению близок был - лучше в ратушу бы Герасимова позвать, и доволен, что может туда не идти.
        Дверь отворила девушка. В расписном сарафане, в кружевной кофте. Коса тугая. В глазах тревога и любопытство. Заспешила растерянно, поклонилась Шешелову.
        Герасимов снимал с него шубу.
        - Дочка, никак, вам будет? - И подосадовал на себя, не помнил он отчества хозяина.
        - Тоже так думаю, может, дочкою будет.
        Герасимов ласково улыбнулся девушке. Она вспыхнула, опустила глаза на миг.
        - Самовар ставить, Игнат Василич? - голос тихий, уважительный, твердый.
        «Будущая сноха, - подумал Шешелов, - настойчивая».
        Герасимов потирал от холода руки. Был он приветлив, не суетлив.
        - Самовар, Гранюшка, самовар спешно! Гость у нас с холоду. - Зажег в трехсвечнике свечи, отворил двери в горницу. - Проходите, Иван Алексеевич, прошу вас. - Тон почтительный, без лести.
        «Да, да, - подумал Шешелов, - Игнат Васильевич. Не забыть бы».
        - Сын у вас, Игнат Васильевич, моряк и купец будто?
        - Моряк и купец, - вздохнул Герасимов. - Милости просим, садитесь, где вам удобно.
        Шешелов тяжело опустился на стул, откинулся, вытянул ноги, закрыл глаза. Он смертельно устал. Навалилось враз столько...
        - Сейчас самовар поспеет, - сказал Герасимов. - Будем пить чай.
        Да, горячего чаю с крутой заваркой. Хорошо, что пришел сюда. Дома он городничий. А тут нет обычных обязанностей. Сиди расслабленно и жди чай. Никто ни о чем не спрашивает. И как бы он здесь ни поступил, была у Шешелова такая уверенность, Герасимов не осудит. При нем легко молчать. А можно и не таиться. Встать вот сейчас, пройтись и начать. По порядку, негромко, в тон хозяину. Откровенно, будто на исповеди. «Ох нет, придавили тебя вести».
        Герасимов сел к столу, сказал доверительно:
        - С сыном нас нынче мир не взял... Почти разошлись. Растут молодые, думают, сто лет жизни у них. А нам лишь одни упреки: то мы не сделали, это поупустили... - Нет, он не жаловался, не сокрушался. Он, похоже, даже гордился. - Моряк из него добрый вышел, чего зря бога гневить. Нынче морем сходил в столицу. Рыбу продал с прибытком. Я лет пятнадцать деньги копил, горбом их наживал на чужих посудинах, а он враз столько же заимел. Вот голова и подзакружилась. - Гордился его хваткой и за что-то осуждал. - Вздумал компанию из колян сколотить. Чтобы, значит, одни наживку ловили, другие - рыбу, а третьи в столицу ее везли... Нагляделся в Норвегах. - И засмеялся. - Так расписал гладко да складно - диву дались! И суда у него большие, и рыба чуть ли не сама ловится, и коляне тебе - ни лодырей и ни пьяниц. Знай барыши дели...
        От торговли далекий, Шешелов все же уловил суть. Вспомнилась почта: «Страсть к составлению торговых компаний обуревает теперь Париж».
        - Не так уж плохо придумал.
        — Пожалуй. С капиталом на той земле можно бы заводить дело. И наживки там уйма, и заводь не замерзает. Вроде все верно угадано... - Он замолчал, задумавшись, потом вздохнул и добавил: - Да что там, пустое все. И денег нет, и земля не наша.
        Шешелов повернулся к столу.
        - Борисоглебская?
        - Она, - спокойно сказал Герасимов. Руки устало лежат на столе, взгляд задумчивый. - Мне на жизнь грех роптать: побывал, посмотрел. Людей каких знал и видел - за счастье посчитать можно. А вот всю жизнь меня тоска грызла: иметь свой кораблик, стать хозяином. Думал и сыну это в завет оставить. А ему, вишь ты, шхуны мало моей, он вон куда: становище новое подавай, компанию из колян, суда большие. И покою нет, и завидно порой отчаянно - куда ушли наши годы! Разве бы хуже мог! Так нет, не стремился же! И за сына боязно, жаль его молодости, ничего у него не получится. И ну как поймет, что не одолеет, - сломаться может. Вот умом и раскидываю, как его поокоротить.
        «Что же он, - думал Шешелов, - откровенностью вызывает на разговор? Заботою поделиться хочет? Или просто меня отвлечь?» И подумал про молодого Герасимова. Море увиделось северное, холодное. На пустынном берегу люди строят причалы, дома, амбары, тропинки бегут от дома к дому. Улица возникает. Новое становище. Герасимовское! Право, смолоду к такой цели стоит идти. Стоит на это жизнь потратить. А Шешелов к иному всегда стремился - карьеру сделать. Все на это ушло... Жаль, что правду сказал Герасимов, ничего у сына не выйдет. А ведь он не все еще знает. Сказать ему? Про отказ хлопотать за землю, про повеление помалкивать о ней, про июль двадцать шестого?
        Дверь открылась, и с посудою вошла Граня. А следом - Шешелов подобрался от неожиданности - на пороге возник отец Иоанн. В черной просторной рясе, крест серебряный на цепи. И заметилось: борода и волосы по-мирски пострижены, коротко. Благочинный внимательно, строго оглядел Шешелова. Удивленья, однако, не выказал.
        - Не помешал я, часом, беседе вашей? - спросил, растягивая слова, перевел взгляд на Герасимова и шагнул в горницу.
        - Заходи, - буднично отозвался Игнат Васильевич.
        Показалось, сейчас благочинный пристрастно задаст вопрос: отчего это он, городничий, к исповеди не стал ходить? Шешелов выжидательно глядел на попа. Крепок батюшка: спина не сутулая, походка гордая. Дрова, наверно, до сих пор сам рубит. В гвардейцы бы его, саблю ему на бок. И, досадуя - не успел с Герасимовым поговорить, тяжело поднялся попу навстречу, может, впервые в жизни подумал о тайне исповеди: лезут бесцеремонно в душу, выпытывают. Не лгут, вещая с амвона: все тайное станет явным. А чем в итоге служба попа от исправничьей отличается? Тот тоже мысли людские хотел бы знать...
        - По старым приметам, - сказал благочинный Шешелову, - небо звездисто на рождество - будет хороший промысел. - Он вроде бы тоже себя неловко чувствовал. - А нынче звезды низко, у самых варак играют.
        Благочинный будто протягивал руку, а Шешелов не мог подавить неприязнь. Граня расставила чашки норвежские, блюдца, варенье поставила морошковое, ушла. Герасимов о сыне, наверное, призадумался и будто не видел своих гостей.
        Молчание за столом тягостным становилось. Надо было вступать в разговор или, сославшись на что-то, уйти без чая. Но дома пустые, гулкие комнаты, одиночество. Да и попа раздражать, пожалуй, теперь не стоит. И Шешелов выдавил из себя:
        - Да, северик хоть и крепкий тянет, а погодка выпала ясная. - И подумал тревожно: «Хорошо, ничего не сказал Герасимову. Выплеснешь - не воротишь, а так и исправнику станет ведомо».
        Хотелось курить. Потянулся было к карману, вспомнил - не дома! - и отнял руку.
        - Погодка выпала благодатная, - с опозданием сказал Герасимов. - Курите, Иван Алексеич, отец Иоанн не осудит, думаю. - И насмешливо на попа глянул.
        Глаза благочинного округлились на Шешелова, на Игната Васильевича. Качнул головой лукаво:
        - Экое диво - священнослужитель грех имел смолоду, пристрастие к табаку.
        Шешелов привычно полез за трубкой, чуть сдерживая иронию, спросил:
        - Вы что же, курили ранее?
        Глаза благочинного сузились, сгустились смешком морщины. Потер их руками.
        Был грех: и курил, и нюхал. - Отнял руки, лукаво глянул на Шешелова. - Да ведь где курил - в алтаре, за престолом. Дым выпускал в отдушину. А что нюхал, так... дьяк читает «Апостола», а я за обе ноздри.
        - Отчего ж грешить бросили?
        По благочинный иронии упорно не замечал.
        - Дыханье от табаку худое, в груди сушит. И ломота в костях. Иной раз так закрутит.
        - Разве от табаку?
        - Способствует, - и глаза опять сузились, засмеялись.
        Показалось, он видит и понимает: не ко времени явился, - но доволен, что встретил здесь Шешелова. «А зачем я ему?» И сказал, будто принял предложенный разговор, мягче:
        - Я тоже ногами мучаюсь. Ломота к погоде одолевает.
        Благочинный сочувственно вздел руками.
        - Служба ваша сидячая. При ней гирьки о сорок фунтов лучше всяких настоев лечат. Ну, а коль совсем худо станет, водку мешайте с уксусом, ноги на ночь потрите. Чулки шерстяные, опять же, на ноги.
        Шешелов прикурил, затянулся оголодало, выпустил кверху дым. «Что ж, - подумалось, - водкой с уксусом натереть ноги, гирьки приобрести. Ломота, может, и отойдет. А душе чем помочь от боли? Это ты тоже знаешь?» Но тут же себя урезонил: не следует благочинного задевать. Экий он цепкий.
        Граня внесла самовар. От начищенных медных боков его шло тепло. Герасимов разливал заварку, благочинный стал колоть себе сахар.
        - Я вприкуску люблю. Внакладку, знаете ли, вкус чая теряется. Аромат исчезает. - Говорил он теперь свободно, благожелательно, и это передавалось. Хотелось чаю. Шешелов тоже любил вприкуску. Он покурил еще, сунул трубку в карман, наколол себе мелко сахару. Чай был горячий, душистый, терпкий. Зажал за губами сахар, склонясь над чашкой, прихлебывал осторожно. Показалось, на душе спокойней сделалось. И сидеть поудобней стало. Сказал неожиданно для себя:
        - Эстафету нынче привез лопарь. Генерал-губернатор предписал объявить... вице-адмирал черноморский, Нахимов некто, турецкий флот потопил и сжег при Синопе. И пашу пленил ихнего.
        Благочинный переглянулся с Герасимовым и даже чашку на стол поставил:
        - Так... Это где же такое место - Синоп?
        Герасимов отстранился от чая и смотрел на Шешелова, словно силился уяснить, что еще ожидать следует. Благочинному он ответил:
        - В Туретчине, стало быть. Будь у нас, по-иному реляцию бы составили: отражая нападение, дескать.
        - Ну да, ну да, - закивал благочинный.
        - И еще есть вести? - осторожно спросил Герасимов.
        Шешелов не отстранялся от чашки.
        - Есть. На Кавказе тоже турок побили крепко. Местечко там на турецкой земле имеется, Баш-Кадыклар - зовется... - И замолчал, думая: может, зря он рассказал все это? К чему они снова переглянулись?
        Где-то сбоку, за благочинным, стучали на стене ходики. Раньше их и не слышал. Удивленно повел глазами по горнице: Герасимова увидел, благочинного, жесткий диван у стенки, занавески на окнах с вязаными подзорами, кровать с большою горой подушек.
        - Победа оружия православного над басурманами - весть вроде добрая. Да только радоваться ли? - Тон благочинного был такой, будто к высказыванию иль спору звал.
        Шешелов вопросительно поднял на него глаза.
        - Франция и Британия не позволят безнаказанно побить турок, - пояснил благочинный.
        - Почему так полагаете?
        - Я в игре не участвую. Посему мне виднее со стороны. Думаю, не простятся победы эти.
        Шешелов удивился: поп рассуждал так же, как и сам он.
        - Что же вы, осуждаете наши победы?
        - Осуждаю, - благочинный спокойно и веско произнес слово. - А вы им возрадовались?
        Шешелов не хотел открывать свои мысли. Такой разговор проявлением неблагонадежности мог бы быть назван. А предписание по полицейской части, он знал, гласило: «Стараться секретным образом под рукою узнать все, что происходило и происходит относительно вредных суждений и самовольств...» Он поднял глаза и улыбнулся вдруг не обычной своей полуулыбкой, а широко, открыто, и сказал весело, с вызовом:
        - Я на медные деньги учен, мне про это думать не полагается.
        - Не людишки мелкие - черви земные. Так? - усмехнулся поп.
        «Вызываешь на спор?» Шешелов словно впервые близко увидел его глаза. Смотрят вроде открыто, а раскованность им не свойственна. И решил в спор не лезть и усмешки не замечать. Сказал уклончиво, сухо:
        — Как вам угодно будет. - И замкнулся.
        - Полно ты, полно, - сказал Герасимов благочинному.
        Он старался неловкость сгладить. - Давайте, Иван Алексеич, я горячего подолью. Мы с отцом Иоанном привыкли друг к другу, потому без околичностей. Лет сорок уж чашку и ложку, и беду подчас, сообща делим. - Он как бы о доверии просил Шешелова. Голос проникновенный. - А эхо этой войны, пожалуй, и нас коснется. Стало быть, нам надо и думать, и говорить о ней.
        Вот и этот подглядел будто и обозначил, что неясно бродило в Шешелове, как предчувствие: быть беде. Шешелов ранее отмахнулся бы от такого - велика важность! Убивать, умирать, карьеру делать - это и есть служба. Но то было ранее.
        Шешелов потянулся опять за трубкой и спросил Герасимова:
        - Значит, война и нас коснется? - Умышленно сказал «война», а не «эхо войны».
        - Предсказать невозможно, - миролюбиво сказал благочинный, - не оракулы. Все только предположительно.
        Герасимов осторожно подал через стол чашку Шешелову.
        - Когда манифест о войне объявили, мы с отцом Иоанном судачили тут. Так же за чаем вот. - Усмехнулся и посерьезнел. - Турция-де, объявляя войну России, не могла позабыть: в недавнем прошлом мы вон какого воителя одолели - Наполеона! Так?
        - Резонно, - кивнул ему Шешелов.
        - Выходит, одни на войну с Россией турки не покусились бы. Ведь не могут они всерьез надеяться на победу своими силами? Рассказанное вами сейчас наши сомнения подтверждает.
        - Положим, - неопределенно протянул Шешелов.
        - Чего там, еще до начала войны Европа хорошо видела: не турки хотели овладеть Крымом, а русские Константинополь прибрать к рукам. - Герасимов будто и не заметил, как Шешелов молча склонился к чашке. - И пока государь наш весну и лето бряцал оружьем в Валахских княжествах, Европа, вишь ты, выжидала. Вот тут мы с отцом Иоанном и полагаем... Европе важно было подтолкнуть Россию, заставить ее поверить, что задуманное легко исполнить. Никто препятствия чинить не станет. Но это была наживка, за которой уда невидима. И государь наш, простите, крючок с приманкой заглотил...
        Вдвоем с Герасимовым Шешелов охотно поговорил бы об этом. Но благочинный... Непохоже, чтобы каверзу ему строили, а все же втроем они, а Герасимов вон как про государя. Поосторожнее надо с ними.
        - Вы не желаете побед для России?
        Во взгляде Игната Васильевича легкое удивление. Словно он лучше к Шешелову настроился.
        - Ну, зачем так? Победы, уж вы-то знаете, всякие могут быть. Тем, о которых вы говорили, пожалуй, и я не радуюсь. Они пользы не принесут.
        И благочинный его поддержал:
        - Они не славой России, а горем великим обернуться могут.
        - Могут, - кивнул Герасимов. - Самолюбие не позволит государю попятный шаг сделать. А теперь в помощь побитой, обиженной в глазах всей Европы Турции явятся заступники.
        - Но с Францией и Британией у нас добрые отношения. А про Австрию и говорить нечего, она нам обязана.
        - По осени «Таймс» интересные цифры печатала. - Герасимов скрестил на столе руки, на удивленный взгляд Шешелова сказал: - Друзья отца Иоанна, вишь ты, из Архангельска присылают, - засмеялся. - Так вот, британское правительство показало свои подсчеты. Черным по белому там написано: для торговли им Турция больше подходит, чем Россия. И их эксперты говорят, что разгром Турции или захват ее Россией равносильны разгрому английской торговли.
        - Эко хватили! - хохотнул благочинный. - Совсем погибнут без Турции. - И мотнул головой, усмехнулся, будто сам для себя, сказал: - Как они публику-то готовят! Загодя!
        - Конечно, - сказал Шешелов, - если Россия выйдет на Средиземное море, торговля, разумеется, будет в ее руках. Это, так сказать, победителей право - распоряжаться.
        - То-то оно и есть, дражайший Иван Алексеич, победителей. А если это не мы?
        - Простите, не понял.
        Благочинный возражал не торопясь, спокойно, говорил, как говорят о давно выношенном и обдуманном:
        - Что, если Австрия, Франция и Британия дружно не захотят русских в Константинополе? Для чего им, к примеру, усиление России? или ущерб в коммерции? Им ведь лучше, если флот наш, и сейчас-то подключный, перестанет существовать.
        Подключный? Нет, Шешелову на ум это как-то не приходило. И удивился: а ведь истина, черт возьми, у России моря закрыты. Будто на ключ снаружи. И обозлился на себя: как же ранее не додумался?
        - Желая по праву сильного выгнать от Черного моря всех, кого оно кормит, не взыщите, если в случае неудачи и вас не только от него, но даже и от других исконных морей изгонят. - У благочинного голос оставался мягким, а слова стали жесткими. - К примеру, на Кольской ратуше да британский флаг. Вас такие мысли, часом, не беспокоят?
        Наверное, Шешелов позабылся, сделал ненужный жест. Благочинный на стуле откинулся, засмеялся:
        - Не по нраву.
        - А вам по нраву?
        Благочинный и Герасимов засмеялись.
        - И нам не по нраву.
        «Что они, шутки со мною шутят? Нет, пожалуй, не шутят». Вспомнились хромота писаря, крест Герасимова. «А с чего так повеселели?» И сам улыбнулся им.
        - Почему именно британский?
        - Британия ближе. Укрепиться на нашем Севере ее мечта давняя. И колян англичане уже приходили грабить, - сказал Герасимов.
        - В восемьсот девятом?
        - И тогда, и позже.
        - Я слышал. У вас за это награда?
        - За это.
        - А вы, Иван Алексеевич, где тогда находились?
        Шешелов на мгновение призадумался и усмехнулся:
        - В солдатах привыкал - по рекрутскому набору был взят. - И спросил сам благочинного: - А вы?
        - В семинарии вологодской...
        Шешелов вспомнил: Дарья рассказывала - благочинный с успехом ее окончил. И умом взял, и голосом, и осанкою. Будущее ему прочили значительное. Да случилось как-то, не помнит Дарья ладом, во время праздничной службы подал он губернатору руку для поцелуя. Тот отшатнулся, якобы позеленел, но скопленье народу в храме большое было, и он совладал с собою, приложился-таки к руке. А вскоре благочинного в Кольский приход послали... «Э-э, - говорила Дарья, - постарел отец Иоанн. От былого мало теперь осталось. А раньше к праздникам отцы Соловецкого монастыря плыли в Колу, чтобы службу его смотреть да слушать, дух благолепием усладить. На проповедь с Мурмана приходили. Отец Иоанн не только что из писаний - про жизнь поморскую слово умел сказать. Генерал-губернатор когда сменился, духовные власти звали в Архангельск благочинного-то вернуться. Вся Кола знает - не единожды он отказывался. Мне, говорит, в Кольском соборе простор для голосу...»
        «Нет, - думал Шешелов, - непохоже, чтобы из-за собора». И спросил еще:
        - Почему вы остались в Коле? Я слышал, имели случай...
        Благочинный вопросительно на него глянул. И Шешелов понял: для такого ответа в дружеских отношениях должны быть люди. Но взгляд выдержал. Интересно, что он ответит?
        Лицо благочинного посерьезнело.
        - Я и сам не однажды про это думал, - и мотнул головой в раздумье. - Видимо, на почете у миру попривык быть. Тут верст на двести в округе и горе, и радости - все мои. И крестины, и свадьбы, и похороны. И я всех, и меня все знают... Худо разве?
        - Нет, не худо. - И нехотя вновь заметил: не перекрестившись, благочинный поднялся из-за стола, разминая кости, повел плечами.
        - Иван Алексеевич, видимо, вы не знаете. - И пошел по горнице. - Случай, надо сказать, любопытнейший. Давно это было. Даже не в нашем веке. Но было вправду. Московская компания в Лондоне по примеру поморов наших тоже хотела обжиться на Севере. Однако ни платой, ни посулами охотников не сыскала... Тогда компания исхлопотала себе несколько смертников, приговоренных судом. Да-а. И вот привезла их, значит, на Грумант позимовать. Так и так, дескать. Еда вот вам и одежда. Перезимуете два-три года, пообживетесь. За это голову вам сохранят при теле... Смертники как увидели берега ледяные, а за ними пустыню каменистую да снежную, как холод поиспытали - все на колени и молить капитана: ради бога свези обратно. И упросили-таки. Отвезли их опять в Англию. Там на плахе они и померли...
        - А наш помор Старостин прожил на Груманте более тридцати лет, - дополнил Герасимов.
        Шешелов не понимал их.
        - Простите, не уяснил я, о чем пример. Английские смертники хотят умирать лишь в Англии?
        - Нет. - Благочинный остановился подле дивана, руки скрестил на груди и терпеливо, будто закон божий, пояснять начал: - Англичане издавна хотели овладеть Севером. А пример - о первых шагах. Но с тех пор времени ушло много. И не смертниками на Грумант, а людьми изворотливыми, сановными да торговыми они проникли сюда. Просочились к нам исподволь капиталом. И ведь как обжились - постепенно все в руки взяли!
        - А море Баренца? - горько хмыкнул Герасимов.
        - Да, - подхватил благочинный, - пример свежий. Назвав Мурманское наше море, часть Северного океана, именем иностранного моряка, еще раз принизили русских людей, наших прадедов.
        Действительно, в прошлом, 1853 году море получило имя голландца Баренца. Шешелов знал это.
        - Позвольте не согласиться. Виллем Баренц был не купец и не был знатен. А заслуги его перед Севером налицо. - И, вспоминая прочитанное, перечислял: - Баренц произвел измерение глубин этого моря и положил их на карту. Он первый сделал годичное наблюдение погоды на Новой Земле и дал там названия островам и бухтам. Он составил карту северной части Груманта. Он, в конце концов, и схоронен-то в этом море...
        - Полноте, полноте, - замахал на него руками Герасимов. - Не так все сразу.
        Этим открытиям есть доказательства...
        - Давайте все по порядку, - подался к нему Герасимов. - Понятней будет... Слыхали вы, почему Баренц назвал острова Крестовыми? Потому что там стояли два русских креста над могилами. Русские были там до и после голландцев. И назывались острова не Крестовыми, а Братанами. А Костин Шар? Как ни странно, но название Костин Шар было известно Баренцу. Подумайте, о чем говорит это? Или Мучная гавань? Почему ее так назвал Баренц? Помните? Там он нашел три русских избы, в которых были мешки с мукою, бочки. Зимовье известных Строгановых, высланных в те времена из Новгорода...
        Шешелова разговор уже захватил. Он и поддразнивал Герасимова и благочинного, которые вдруг оказались ярыми патриотами, и радовался тому, что сам уже неплохо знает историю освоения полярных стран. Но эти двое знают ее не в пример лучше.
        - Смею напомнить, - не соглашался Шешелов, - что в том же тысяча пятьсот девяносто седьмом году здесь, в Коле, в гостином дворе были выставлены для обозрения лодки, или, может быть, шлюпки, на которых оставшиеся в живых голландцы пришли после зимовки на Новой Земле сюда, в Колу. Значит, коляне дивились беспримерному плаванию иноземцев...
        - Коляне добрые сердцем люди и христиане, - отвечал благочинный. — Почему же не оказать сострадание людям, не приспособленным к Северу?
        - Вот-вот, о сострадании, - подхватил Герасимов, будто только и ждал этого момента. - Рассказывают, когда Баренц скончался, голландцам на острове Междушарском встретились две русские лодьи. Тридцать поморов. Они дали голландцам и печеного хлеба, и копченой дичи. Вот как было. Выходит, наши-то, русские, очень давно бывали и жили на Новой Земле. Голландцы хвастались - открытие, мол, новых материков. А для русских поморов хождение на эти земли было уже делом будничным, промыслом.
        Благочинный вернулся к столу, сел, сказал Шешелову:
        - Весьма и весьма возможно, что Баренц и его спутники не считали земли и воды Севера как открытие. Они искали дорогу в Китай. Могу допустить, что никакого желания у них к первенству в этих морях и не было. Не исключено, что они понимали: нельзя открыть давно известное. Но почему-то спустя два с половиной столетия в чью-то светлую голову пришла мысль, что иноземцы открыли у русских и море, и земли. Двести пятьдесят лет понадобилось на это! Вам кажется, что все это просто? Не наводит ни на какие мысли?
        Шешелов промолчал, и благочинный погодя добавил:
        - Не так давно тут беседа одна случилась. И молодые попеняли нам: вы, говорят, все нажили себе иностранное, от крючков рыболовных до губернатора... Вот оно как!
        Конечно, Шешелов мог бы ему поддакнуть. Об этом можно было поговорить. Но он снова опустил глаза, долго набивал трубку, затем дал понять, что не будет острых углов касаться:
        - Мы говорили о флаге на Кольской ратуше, о войне. Что эхо ее нас коснется.
        Герасимов нетерпеливо вступил:
        - Про это все время и говорим. Если война придет к нам на Север, Архангельск-то баталии, может, и не затронут. Там верфи и банки немецкие да английские. Вредить им никто не станет. Народ же исконный, русский. Он драться будет. Россия рядом, может помощь подать, - и развел руками, призывая к согласию. - Кругом нет резону идти в Архангельск.
        — Зачем же тогда придут они сюда, на Север? - усмехнулся Шешелов. И заметил: ответ у Герасимова давно готов, будто он только этого вопроса и ждал.
        - Флот погубить архангельский. Он в торговле соперник. А для этого Колу всего сподручнее воевать. Одолел ее - стан устроил. Крыша над головой, тепло, сухо, гавань. А потом горло Белого моря закроют отсюда крейсерством. Вот флот под ключом и окажется. Так, про эхо войны, - закончил Герасимов и оглядел Шешелова и благочинного, словно желая удостовериться, не слишком ли резко высказался.
        И благочинный немедля сгладил:
        - Это лишь мысли наши, предположения. - Потрогал пальцами подбородок: - Начало трудно, конец мудрен.
        Шешелов про себя отметил: в один голос трубят. И рассуждают будто министры. Только что с оговорочкою - предположительно! Подметили недовольство его войной? Или вправду верят, что она придет в Колу? Из Турции-то? Ха-ха...
        И Герасимов будто ответил на его мысли:
        - Опасения наши пустыми показаться могут. Хорошо бы, коль так и было. - И вздохнул. Голос тише стал. - Но нельзя забывать прошлую судьбу Колы. Никак нельзя. Я всю жизнь провел в этих морях, нагляделся на иноземцев. Мне ихнее «Правь, Британия!» вот где сидит, - и показал на горло. - Вот где. А отец Иоанн и сейчас знакомых средь их имеет. Знаем, чем дышат.
        Шешелов вспомнил, рассказывали ему: идет русское судно под парусами в Белом море или у Мурмана, а навстречу ему - английское. Так на нем сразу «Правь, Британия!» запевают. И не слушал уже Герасимова. Мысль лихорадочно побежала. «Господи, что же я все с оглядкою?! Ведь не врут же они. Вправду все это было... Правь, Британия! Крейсерство у мурманских берегов, каперство, плененные русские корабли. Было, было и было. У кольских причалов горели рыбачьи суда колян. Стрельба, грабежи, насилия и пожары. Правь, Британия! Нестройные, пьяные, неудержно лихие крики. Не где-нибудь, здесь под крепостью. И Герасимов этого не забудет. И хромой писарь. И овдовевшая в тот год Дарья. Как же не опасаться им!»
        Шешелов медленно притянул трехсвечник, снял нагар со свечей. Похоже, Герасимов видит, что он стал больше понимать их. И надо что-то теперь сказать. Шевельнул трубкой:
        - С вашего разрешения?
        - Курите, - кивнул Герасимов.
        Шешелов прикурил, попыхтел трубкой, щурясь, отмахнул дым.
        - Этот разговор о войне - случайно?
        Герасимов замялся на миг, помедлил:
        - Прошлый раз с вами беседа как-то не склеилась. Мы и подумали сходить да поговорить. А тут вы с вестями.
        Это было приятно слышать. Хотели к нему прийти. Поворочался недовольно на узком стуле: а он весь вечер думал - они ему козни строят! И неловко за себя стало. Стеснительно пробормотал:
        - Я всегда рад, покорный слуга.
        Герасимов загнул скатерть, вынул из стола ножницы, фитили подрезал.
        - Когда англичане последний раз приходили воевать Колу, наш городничий встретил их на берегу. Шпагу подал с поклоном. И чиновникам велел то же сделать. Не знаю уж, что толкнуло его на это, но без боя город он один сдал - городничий.
        Шешелов чуть не присвистнул - вон о чем они целый вечер! И вдруг ясно понял, что и о нем речь. Он городничий в Коле. А если вправду кто-то войной придет? Спрос с него. Целый вечер ему про это твердят: эхо войны коснется. Опустил в руке трубку. Как еще коснется! Верно они подметили: если взять Колу, горло Белого моря легко закрыть крейсерством.
        Вспомнилось, рылся он как-то от скуки в архивах ратуши. И привлекло внимание: при Петре Первом пятьсот стрельцов, пятьдесят пять орудий готовы были защищать Колу. А теперь? Мало ли, что беседа предположительна? Вдруг, на беду, случится...
        И почувствовал: в горнице жарко, от долгого сидения затекли ноги. Домой бы теперь, в кресло. Обдумать все хорошенько. Такой разговор враз не кончить, хоть и предположительный. Их заботы - его обязанность. В одну веревочку все свилось. Расстегнул воротник мундира. Про шпагу градоначальника хотят знать. Нет, он не в обиде за их вопрос. Сказать - моя, мол, с белым крестом? Господи, что за блажь? Словно мальчишка хвастливый. И заметил - затянулось молчание, а Герасимов с благочинным выжидательно на него смотрят. Чепуха какая-то... Покурил, посопел раздраженно трубкой. И не сдержался:
        - Моя с Георгием Победоносцем, отдать ее жалко.
        Герасимов с благочинным переглянулись.
        - Мы так и подумали, должны вы пожадничать.
        — Но при сем случае жадность похвальна, - добавил благочинный, и они рассмеялись удовлетворенно.
        Шешелов встал, разминая затекшие моги, прошелся по горнице. Поняли, не подал бы шпагу. А что от нее зависит? То уж больно прыткие, далеко видят, то совсем поослепли. А Шешелову вся беззащитность города и оторванность его от России сейчас ясно виделась. Сказал, размышляя вслух:
        - Заморский враг на Колу может прийти лишь с моря. Внезапно, значит. И ему взять город большого труда не составит. Семьдесят инвалидных при трех унтерах - не защита. У нас нет пороху, нет свинца. Ружья с наполеоновской еще. Ржа их поела, поломаны. Перед малым десантом не устоять. От кораблей нам не защититься. А Россия - она, матушка, далеко. Ох далеко как! - Шешелов не опасался, что слова трусостью показаться могут. Подергал одной ногой, постоял на ней, разминая. Вроде отходит.
        - Все это так, все это верно, - согласился Герасимов. - Думали мы и об этом.
        - И что надумали? Я, к примеру, на этот случай не знаю, как быть.
        - А если вам, как градоначальнику, отписать обо всем в Архангельск? - с надеждой спросил Герасимов. - Кола, дескать, на бойком месте, а ни орудий, ни ружей, ни воинской силы нет. Мы, мол, свои опасенья имеем...
        Благочинный хохотнул, всплеснул руками:
        - Так прямо и написать: архангельскому губернатору, англичанину Бойлю. Опасаемся-де мы, коляне, - хочет на нас напасть Англия!
        Шешелов выдавил из себя улыбку. Представилось, как от такого письма взбеленился бы губернатор. И не только ему претензии колян могут прийтись не по душе. Князь недвусмысленно объяснял: сам самодержец не любит умников, исполнители ему нужны. А Шешелов вновь с прожектами. И сказал негромко:
        - Знаешь, да не взлаешь.
        Герасимов задумчиво потирал виски.
        - И все же думать про Колу надо. Оплошаем - умирать трудно будет. А мы все в годах уже.
        На миг у Шешелова мелькнула зависть к его словам, к озабоченности, к тому, что сына он моряка имеет. Но тут же подумал: «Шешелова не отделяют они от Колы. Кто сколько может в этих заботах, столько и нести должен». И вернулся к столу, сел поудобнее, вытянул ноги.
        — Писать в Архангельск сейчас проку не будет. Ничего, кроме смеха и нареканий, не вызовешь. Но я обещаю, - Шешелов запнулся на миг, понимая, какую ношу сейчас взвалит на себя: подтвердись все в его письме, да Архангельск окажет вовремя помощь, - город Кола надежно защищен будет, а случись не так - генерал-губернатор приложит все старания, чтобы сжить со свету. И предложил: - Если то, что вы говорили - не приведи господь! - сбудется, если из-за турецкого происшествия хоть одно государство вступит в разрыв с Россией... пусть в губернии сочтут меня сумасшедшим, вот мое слово: без промедления будем писать в Архангельск. И кто бы ни был там губернатор, помощь только оттуда ждать следует. Это Россия, там есть русские люди, и на них уповать будем.
        Герасимов с благочинным молчали. Похоже, приняли, что сказал Шешелов, и поняли, чего стоило ему это. И, наверное, посчитали: не следует пытать дальше.
        Благочинный поднял назидательно палец:
        - Однако все это пред-по-ло-жи-тель-но! - И засмеялся.
        Будто камень упал с души. Слава богу, писать пока не надо. Но тут же вспомнились принесенные лопарем письма. Подобрался обеспокоенно: отчего не спросят они про землю?
        - Иван Алексеевич, вы в бостон или вист не балуетесь?
        Шешелов встретил глаза Герасимова и оценил. Приглашение хлебосольное, надолго впредь. Да, да. Лучше потом про землю, когда-нибудь. И улыбнулся ему:
        — Если не крупно. А то Дарья кормить не станет.
        - Городничему - и на скудость жаловаться? - хохотнул благочинный.
        Подумалось, что ни «благо», ни «чинного» в отце Иоанне теперь и в помине нет. Все семь смертных грехов ему известны. Таким, наверно, знает его Герасимов. Пожал смущенно плечами. Хорошо, что не о земле. И, пожалуй, пора подняться.
        — Я за жизнь солдатскую два ружьишка нажил охотничьих да два пистолета. Книг, правда, с полсотни будет.
        - На такое богатство наследники, поди, роем вьются?
        Не хотелось бы говорить про это. Но, если правильно понял Шешелов, благочинный неспроста вопрос задал. И надо ему ответить.
        - Теперь никого. Жена и дочь гостили в Москве, а там холера, - и побарабанил по столу пальцами, потом взялся за мочку уха. - Вот так получилось. - И помолчал.
        Молчание сочувственно прервал Герасимов:
        - В тот год, сказывали, много она унесла людей.
        Но Шешелов уже встал.

50
        Домой Шешелов возвращался поздно. Сколько Герасимов ни настаивал, он отказался от проводин, лишь фонарь взял. Хотелось пройтись одному, подумать. И пошел в обход: к реке Коле, вдоль берега. Ни прохожих на улицах, ни света в окнах. Тихо. Спит Кола. Фонарь освещает тропинку. К ночи похолодало, и Дарья, наверно, натопила печь. Тепло дома. Но он еще погуляет. Хорошо на пустынной улице. Приятный он провел вечер.
        Он рад, что побыл у Герасимова. Вот старики! Будто министры. Следят за событиями, мнение свое имеют. Тут и Франция у них, и Британия, о торговле своей хлопочут. А как про войну на Севере преподнесли! Стратеги! Изрядные опасения ему внушили. Война в городе, где он на старости лет начальник, - это совсем не шутки... Но Шешелов во время беседы нет-нет да с радостным облегчением и припоминал: это лишь разговоры. Предположительные! Однако старики как по полочкам разложили все, по-хозяйски. И вдруг на память пришли слова Петрашевского: «Надо считать себя в государстве деятелем, а не какой-то роскошью...» От неожиданности даже шаги замедлил. Считать себя деятелем. Да, да, эти себя считают. И Север свой знают, и заботы о нем имеют...
        Мысли уже ушли туда: «пятницы» Петрашевского! Редкостные слова доводилось слышать. А он убоялся их и бежал. А надо ли было? Как в наказание, они теперь возвращаются, и, будто лекало, примеряешь их ко всему: подходит? Давно сказал Петрашевский: «Главным предметом должна быть Русь». А сегодня в словах благочинного? «Все нажили себе иностранное, от рыболовной уды до губернатора...» Подходит! Не одни губернаторы, министрами иноземцы восседают! Озаботишься о Руси! И подумал про Петрашевского. Всю жизнь он старался быть полезным отечеству. А ославили его человеком пустым, безграмотным, для которого нет ничего святого. Воистину, такое лишь на Руси возможно.
        ...В подбашенном переходе сквозил ветер. Шешелов осторожно пробрался по обледеневшему переходу, за башней остановился. Перед ним стройная громада Воскресенского собора с приделами. Домой с черного хода можно. Обогнуть храм по тропе вдоль крепостной стены.
        А можно по торной дороге в крепости. Мимо дома почтмейстера, казначейства, исправника и прямо к крыльцу ратуши. И прикрыл фонарь шубой, чтобы оглядеться. Темень собора приблизилась, разрослась. Главы черным обводом уперлись в небо. Кресты разлапистыми угадывались. А внизу дома вжались под снежными шапками, словно сплющенные перед собором.
        Шешелов знал: история основания храма вырезана под кровлей славянскими буквами на доске. Мастер свой, северный, самоучка-плотник, построивший не одну по Поморью церковь, последнюю свою, лучшую, выстроил здесь, в Коле. А больше уже не строил. Шешелов, когда прибыл сюда, дивился: полтора века с лишним могучий собор стоит. Умело прадеды строили. Бревна в обхват. От времени потемнели, рассохлись кое-где трещинами, но смолистое дерево будто еще звенело.
        В первое лето по приезде сюда бродил он как-то с ружьем в вараках. Внизу, между рек, у залива лежала Кола. Рассматривая все сверху, Шешелов понял вдруг, до чего же простой и смелой была мысль мастера. Похоже, три церкви с приделами, каких немало в Поморье, он слил воедино. Искусно соединил их фигурной кровлей с навесами, козырями. И получилось взаимное соответствие. Аляповатое все убрал, а девятнадцать шатровых глав, увенчанных крестами, покрыл тесаными пластинами и сделал чешуйчатыми на вид, словно напоминая колянам о их морском промысле. Храм удался. Его ясная безукоризненность линий и красота стати не только пришлись к крепости, собор вжился в окружающие вараки. Другой вид города стал просто немыслим. И еще тогда Шешелову подумалось, пожалуй что с завистью, о незаурядном таланте мастера, сумевшего душой увидеть такую стройную полноту. Собору не в Коле, на забытой окраине, - в большом городе для обозрения стоять бы...
        Где-то за ратушей забрякала колотушка ночного сторожа. Шешелов развернул фонарь и пошел по торной дороге, в обход. Но в деревянных звуках неясное и знакомое вспомнилось, переплетаясь с храмом. А что, если мастер предвидел, чем станет собор для Колы? С какой подумать, радостью возводил он свое детище! Не каждому суждено исполнить свою мечту...
        Шешелов остановился и снова прикрыл фонарь.
        Громадной, расплывчатой чернотой угадывались очертания собора. Лишь главы на башнях, ясно видимые вверху, мнилось, в одном порыве подперли собою небо.
        Похоже, кресты не в мольбе к небесам возделись, а готовы сдержать их тяжесть.
        Великим остался мастер в своем творенье... А сколько живет сейчас их, безвестных, талантливых, знающих, что им надобно в этом мире!
        Шешелов огляделся, отошел к башне крепости, стал поудобней и долго вглядывался в собор.
        «Как же, - думалось, - этот далекий мудрец-мастер пришел догадками к совершенству? Как сумел он опередить свой век? Неграмотный самоучка. А прошло почти двести лет, и люди глядят и радуются великолепию понятой им красоты. Не ради же веры единой! Собор и теперь бесприходный. Церковь рядом, иди, молись. Но праздник - когда служба идет в соборе. Почему неколянин, - а последний и лучший свой храм он срубил на окраине государства, в Коле? Посчитал это место важным? Потому что тяжко живут коляне? Хотел укрепить их дух? Ссыльные, беглые, непокорные, бунтари, край земли православной, русской - это все Кола. Особая кровь, судьба. Наверно, мысль о таком соборе пришла не сразу. А что пробудило ее? Стремление превзойти других мастеров? Жажда свободы, денег? Или забота о спасении души озарила его пониманием красоты?» И усомнился: «Любовь к богу толкнула бы в монастырь. Там молись и люби его. А мастер был плотник. Всю жизнь кормился от топора, - работник и, значит, грешил, как все люди. За славой и деньгами в Архангельск пошел бы. За такой собор в почете у общества был бы и богат. И свободы не мог он жаждать.
Коли строил много церквей в Поморье - не крепостной. Сам же остался до смерти в Коле...»
        Шешелов взял фонарь, запахнул шубу и пошел к дому. Не надо строить догадки. Причины остались тайной. Мастер взял их с собой. И хотя нынче нет в живых тех, кто бы помнил его могилу, это не черствость сердец колян. Люди не могут всего упомнить. Важно, что мастер был и остался при их земле.

51
        Дорога в Колу такой оказалась трудной, Андрей думал - конца ей не будет. Ветер дул чаще попутный, при затишье прилив помогал. И идти по заливу не то, что в море, вараки в снегу все белые, далеко видно. И все же измучились. У Андрея болела нога. Рана вроде и небольшая, а кругом опухло. Хоть как поставь ногу, все равно ноет. А Сулль в дороге ночевку ни разу не разрешил. Вода на убыль или ветер в зубы - он сразу к берегу. Давай костер. У огня - где там спать! - поесть и просохнуть ладом не успеешь, Сулль уже в шняку гонит: время к полной воде или ветер переменился. Без сна, на сухом куске, нога не дает покоя, одежда набрякла влагой.
        Афанасий тоже вымотался. Последний раз у костра онучи лишь обсушить успели да чаю хлебнуть горячего - Сулль велел собираться: прилив начинается.
        — Не видишь, с ног валимся, - зароптал Афанасий. - Дай хоть час отдохнуть.
        Сулль присел к костру, закурил.
        - Можно, - говорит добрым голосом, - отдохнуть. День, два, десять. - Взгляд насмешливый. - Пусть Афанасий захочет только.
        Афанасий осерчал:
        - Пошел бы ты к лешему! - И первым встал от костра.
        Все понимали, что не зря Сулль гонит. Впереди Кола, тепло, отдых. И все же, глядя на Сулля, Андрей дивился: откуда у него силы? Работает наравне, а усталость будто неведома. Ни холод, ни голод его взять не могут. Всегда уважительный, не серчает. Лицом лишь осунулся, потемнел да трубку чаще держит во рту. Понукнет Смолькова лед со шняки сколоть или воду отчерпать и опять молчит, сидит на корме, правит шнякой.
        В пути все были неразговорчивы. Казалось, откроешь рот - и холод совсем уж в нутро залезет. Молчать же не в тягость. Андрей, когда забывал про ногу, о Коле думал. Как-то теперь там будет?
        Смольков напротив Андрея и Афанасия сидит в шняке низко, тоже молчит все время. Сожмется замерзший, нахохлится, лицо сизое. Если Сулль не велит что-то делать, часами не шевелится. Иногда лишь глянет на Андрея, головой дернет: ладно, мол, перетерпим. И опять сожмется, нахохлится, сидит недвижно, глядит в темноту.
        Андрею почему-то стало не по себе. В первый день, как шли на веслах из становища, Афанасий спросил его: - Ты как, Андрюха, в кузне еще постучать не хочешь?
        Андрей от неожиданности перестал грести. Встретил выжидательный взгляд Смолькова, сказал, тая радость, ровно:
        - Ну!
        - Что ну?
            - Коли возьмут. - И увидел: Смолькову его ответ по душе пришелся.
        - Возьмут, - уверенно посулил Афанасий.
        Андрей невольно вспоминал это. Хорошо бы! Но ведь теперь Сулль за него платить не станет, а в кузне не Афанасий, Никита старший. Неизвестно еще, что он скажет. Последнее слово за ним. Но думать об этом было радостно. Пожалуй что можно и со Смольковым поговорить. Так и так, до весны время некуда девать, самый раз в кузню. Но Сулль торчит около. С того утра еще, как неожиданно для всех объявил, что идут в Колу, от себя Смолькова на шаг не отпускает. И словом нельзя переброситься. Ну и пусть. Беда, какая грозила Суллю, совсем ушла. А слышал он или нет разговор о побеге - Андрей не хотел теперь думать.
        К Коле подошли далеко за полночь. В слабом месячном свете спящий город казался незнакомым. Ни дыма, ни огонька. Снег на крышах делал дома приземистыми. Крепость и даже собор казались низкими, словно осели от стужи в землю.
        Сулль стал править в Тулому. В устье шняка по полной воде легко шла.
        - Андрюха, - позвал Смольков. Голос его от простуды хриплый, - нам сичас куда-то на ночлег надо. Хозяйка-то нас не ждет.
        У Андрея этого и на уме не было. Ну, ждет не ждет, не прогонит же. Но на душе враз тоскливо сделалось.
        Смольков попросил Сулля:
        - Ты хоть сегодня возьми нас с собой, а, Сулль Иваныч? И баню ты обещал.
        - Сегодня все пойдем к нам, - сказал Афанасий. - И баня и ужин у нас найдутся.
        - Нет, - возразил Сулль, - это негоже. Ты не есть хозяин.
        - Пошто забижаешь, Иваныч? Наш дом всегда хлебосольный. А кто приведет гостей, Никита ли, я ли, - в дому все рады.
        - Нет, - сказал Сулль, - ночью, всем сразу, чужим, нельзя.
        По тому, как строго говорил Сулль, как Афанасий заколебался, Андрей почувствовал, что с возвращением в Колу в их отношения новое что-то входит. В становище, казалось, ничто не отделяло их со Смольковым от Сулля и Афанасия.
        - Ништо-о! - беззаботно сказал Афанасий, - сразу домой сбегаю за ключом к амбару, а потом и договорим.
        Сулль смолчал.
        Афанасий стал часто оглядываться на Колу, бродил веслом. Сулль, потерпев, окликнул:
        - Надо ровно!
        - Ровно, ровно, - сказал Афанасий. - Я смотрю, спят коляне. В тепле, с бабами... Слышь, Сулль Иваныч. А мы будто нехристи в ночи маемся.
        - Да, да, - отозвался Сулль, - я тоже вижу из шняки, с бабами спят, маются.
        Андрей по тону их понял: так они просто словами балуются. Посмеялся вместе со всеми, а беспокойство не проходило. «Чего это вдруг? - думал. - Считай, - пришли в Колу, рядом отдых, радоваться бы надо, а ровно бы кто обидел».
        Сулль правил к берегу. Афанасий отдал Андрею весло и стал перебираться на нос. Было слышно - будто молитву, он повторял негромко: «Слава богу, слава богу. Слава те господи, живы все возвратились». Наверное, Афанасий крестился. От слов его, ни к кому в шняке не обращенных, Андрею вдруг тревожно стало. Он снова почувствовал могучую ярость вздыбленного моря, услышал сквозь вой ветра дикий крик Сулля, приказавшего сбросить за борт улов, увидел Афанасия, жалко ерзавшего руками по жиже, его взгляд, застывший на акуле. Будто со стороны, увидел вдруг обозленного Смолькова с топором в руке, себя, продрогшего до костей. И понял смысл слов Афанасия: «Живы все возвратились».
        Когда шняка ткнулась в припай льда у берега, Андрей снова подумал, будто снял с себя груз: «Слава богу, вернулись». Опустил весла, привстал и молча перекрестился. И не было для него удивлением, что Сулль и Смольков последовали его примеру.
        После разгрузки шняки втащили ее на берег, амбар закрыли, и все пошли к Афанасию. На безлюдных улочках тихо, безветренно. Мелкий снежок скрипит под ногами. К стуже дело. В домах сонный покой и тепло угадываются. Шли торопливо и кучно, ежились и сопели простуженно, мечтая продрогшим телом о жаркой бане и сытном ужине с водкой.
        Афанасий рассказывал, как радостно встретили его дома. Андрей заметил: тесно они идут, друг к дружке стараясь держаться ближе. И когда разгружали шняку, тоже слаженно получалось. И потом, как с ключом пришел Афанасий, как слушали его и вытаскивали шняку на берег и устраивали подкладки. Каждый старался помочь другому.
        Было радостно, что позвал к себе Афанасий, что удачно закончен лов. Но когда Сулль закрыл амбар и сказал: «Теперь хорошо», Андрею вдруг стало жаль, что завтра им вместе уже никуда не надо. И все, наверно, так подумали.
        Афанасий спросил:
        - А тут вблизи, слышь, Сулль Иваныч, в заливе-то, акул нельзя бить?
        - Да, да, все можно, - Сулль опять отшутился, - только сначала баня нужен, погреться.
        Афанасий задворками вел. Дворы за домами крытые, улочки от построек сузились. Зачем так тесно дворы поставлены? Места в округе вон сколько. Когда у Андрея в деревне пожар случился... старики после просторней строились. Так там от нехватки земли скупость. А тут ее вон не меряно.
        Прошли огородами, перелезли через забор, повернули за угол. Всполошенные, их облаивали собаки.
        - Теперь рукой подать. Никита баню пошел подтопить. Сами они вечор, говорят, отмылись. Угли еще не остыли. А там и Нюшка управится у печи. - Афанасий гостеприимно все обещал, щедро.
        Он на лову еще часто про свой дом рассказывал. Кто что делает в нем, как смеется, говорит, ходит. По обычаю, зубоскалил будто, но занятно вспоминал, с отрадой. И Андрею не раз казалось - он давно там всех знает. А про Нюшку слушать особо приятно было: живут же на свете такие красавицы! Теперь ее имя напомнило встречу на шхуне: шлепал он босыми ногами по палубе, штаны на себе подтягивал, а она видела и смеялась. И неловко стало и беспокойно: сейчас он ее увидит, а она возьмет да и начнет при всех насмехаться.
        У ворот ожидал с фонарем Никита.
        - Я уж потерял вас. Долго нет. Пойду, думаю, помогу. Озябли, поди? - Никита поставил фонарь на землю, жал руки им, обнял каждого по-родственному, здороваясь. Радость непоказная.
        - Ты про баню не позабыл? - спросил Афанасий.
        - Что ты, что ты! Баня, считай, поспела. Я и веники туда снес, и квас, и травки принес для духу. Все чин по чину...
        Никита поднял фонарь, пропустил всех в ограду, закрыл на засов ворота. Движения неторопливые, голос благожелательный. Совсем не такой Никита, как в кузне.
        Весь он, большой и ладный, отдавал доброй силой.
        У крыльца метался на цепи пес, не зная, лаять ему иль радоваться. За домом двор крытый. По другую руку забор. И видно даже при свете месяца: все в ограде у места, все чисто, крепко и ладно.
        - Сразу в баня? - спросил Сулль.
        - Туда, туда. Провожу я. - Никита положил на плечо Сулля руку, и они пошли через двор к огороду.
        То, что Никита сам за воротами ожидал, что обнял и их, ссыльных, будто не работники они Сулля, а ходили с ним на паях, Смолькову тоже пришлось по нраву. Он дернул Андрея, выставляя кадык, мотнул бородой вслед Суллю:
        - А этот нехристь: «Нельзя чужим!»
        Афанасий увидел, понял и засмеялся. Смольков обернул все шуткой: пошел за Суллем вприпрыжку, делал рожи, показывал в спину кукиши. Получалось смешно и не зло. Афанасий давился смехом. И все вдруг стала простым и легким. Будто груз с души сняли. От приветливого Никиты, от светящихся окон дома и даже от смятения собачьего источалось тепло радушия, надежность приюта, гостеприимство.
        В предбаннике жарко. Смольков первым сбросил одежду. Вздрагивающий, поджарый, приплясывая, пощупал бока, поиграл пальцами на ребрах, будто он гармонь пробовал, дурачась громко икнул, заблеял по-козлиному и, чтоб спину поротую не видно было, боком упрыгнул в мыльню.
        Афанасий хохотал от души. Смеялись Сулль и Никита. А из мыльни разливисто и тягуче послышалось:
        Пойду ль, выйду ль я,
        Пойду ль, выйду ль я-а-а...
        Голос Смолькова сорвался. Он закашлялся, заблеял козлом дурашливо и замолчал.
        Недавняя стужа, когда даже пальцы отказывались служить, начала забываться. Ее никогда не было. И страха перед зыбкостью шняки на крутых взводнях тоже ними да не было. И щемящей тоски по суше, и горечи от своей бездомности. Только миг настоящего остался.
        Но больная нога напомнила: все было. Андрей осторожно снимал штанину. Повязка сдавила ногу, прилипла к ране. Колено кругом припухло. Дрожь зябко бродила в теле.
        - Вон что оно, - Никита взял плошку с коптящей ворванью, присел к Андрею. - Болит?
        Пройдет! - отмахнулся Андрей.
        Никита заботливо осмотрел колено.
        - Ничего страшного. Мойся смело, а я мазь тебе принесу. Дня три-четыре - и затянет. - И, прежде чем встать, спросил: - Акул-то бить страшно было?
        Андрей поймал его взгляд на ноге Афанасия, понял: знает Никита про случай с акулой. Оттого и их, ссыльных, как дорогих гостей, встречает. Из-за Афанасия. И позавидовал дружбе родственной. Но от внимания Никиты неловко стало. Хотелось ушедшую простоту вернуть, сказать шутейное что-нибудь. Тая боль, выпрастывал осторожно ногу, ответил весело:
        - Пережили. В деревне кролей бьют похоже. Палкой по заушам, стукнул - и все.
        - Ха-ха-ха! - Афанасия распирал хохот. - Вот это Андрей! Кролей - похоже!
        - Что? Кролей? - Сулль не понял. - А, заяц! - И тоже смеялся и вытирал глаза. - Да, да, похоже...
        По тому, как Никита смеялся и смотрел на Андрея, ясно стало: Афанасию не попеняет за нож. Он поправил в печи огонь, подбросил поленьев, посмеялся еще со всеми и Андрею сказал:
        - Ну, грейтесь ладом да парьтесь, - и смотрел на Андрея не просто по-доброму, а словно впервые видел или заново узнавал. - А я в дом покуда схожу, мазь принесу. - И Никита так и ушел, с улыбкой.
        - Хороший человек есть твой брат, - сказал Сулль Афанасию.
        Афанасий лукаво мигнул Андрею:
        - У нас вся порода такая. Пошли, однако, попаримся.
        Мыльня у Лоушкиных просторная, семерым места хватит. Полок с приступками и лавки из досок смолистых, толстых. Большие кадки с горячей и холодной водой. На стенах шайки. На подоконнике ендова с квасом. От каменки жар пышет. Сулль остался мыться внизу, на лавке, а они втроем забрались на полок повыше и сидели притихшие, зябко вздрагивали и ежились от остатков изгоняемого изнутри холода.
        - Иеех! - Смольков стал охлопывать себя по бокам. - Табак да кабак, баня да баба - вот в жизни забава. Хорошо-о... Не поддать ли еще?
        Афанасий доставал из шайки веники, что обливал кипятком до этого, мял в руках.
        - Благодать, заварились. Поддай.
        Смольков слез с полка, зачерпнул ковшом воды, ливнул в него квасу и бойко заприговаривал:
        - Эх, баня водяная, веники паровые, парься - не ожгись, поддавай - не спались, с полка не свались... На! - плеснул из ковша на раскаленные камни, отпрыгнул в сторону.
        Пар взметнулся под потолок, разливаясь клубами, охватил жаром тело. Запахло лесной прелью, травой, хлебом. На лавках в плошках присел огонь.
        Афанасий толкнул Андрея:
        - Лето, а?
        - Угу.
        Внизу Сулль сел на лавке верхом, моет голову. Плещет себе из шайки, вздыхает и крякает от удовольствия.
        - Иди к нам, Иваныч, - позвал Афанасий.
        У Сулля голова в мыле, помотал ею:
        - Не-ет.
        Смольков изогнулся, ступил тихо, схватил у Сулля шайку с водой и кинулся на полок.
        - Ух ты-ы! Банный веник и царя старше! Давайте-ка, кто кого!
        Сулль отнял руки от головы, с ходу ткнул ими в лавку, где была шайка с водой, и замер оторопело. Афанасий с Андреем прыснули. Сулль ощупью поискал шайку, позвал тихо, тоненько:
        - Афанасий...
        Смольков нажаривал себя веником:
        - Ух ты-ы! Ох-х! Анна таланна, затычка банна! Правду ли, Сулль Иваныч, - у вас в банях, сказывают, вместях с бабами моются, а?
        - Афана-асий! - Сулль звал нараспев, с угрозой.
        - Ты меня, Сулль Иваныч? - Афанасий тоже азартно парится, задирает голову, хлещет веником. - Обожди малость, совсем ничего не вижу, глаза застит.
        - Вот и мне застит. - Сулль потер глаза и опустил руки. Сидел с опущенной головой.
        Андрею жаль его стало. Показал Смолькову и Афанасию, чтобы вениками шумели, слез с полка, крадучись вернул шайку. Но Сулль настороже был. Услышал, слепо взметнул руками, пытаясь его поймать. Андрей отпрянул, будто при игре в жмурки: забытой памятью всплеснулась ребяческая дурашливость; сдерживая рвущийся смех, тронул Сулля с другого бока и взлетел на полок, забыв про больную ногу.
        — Хорошо, хорошо! - пригрозил Сулль. - Я маленько запоминал.
        Он крепко зажал шайку ногами, стал мыть голову. Смольков мотнул к нему веником, тихо сказал:
        - Ученый. - И все засмеялись.
        Андрей подивился, что и он шутит с Суллем, будто они на равных. И опять пожалел, что закончен лов и теперь расставаться надо. Подумалось: притерлись они друг к другу, время, прожитое на лове, не только ему добром запомнится.
        Сулль помыл голову и хотел понять, кто шутил с ним. На Андрея не посмотрел - видно, о ноге помнил. Смольков же опередил Сулля, спросил с укоризною:
        - А ведь ты не ответил, правда ли - у вас в банях с бабами моются, а, Сулль Иваныч? Сказывают, и с чужими, случается. - На месте Сулля Андрей сроду не подумал бы на него.
        Афанасий не чувствовал за собой вины, смеялся открыто над Суллевой непонятливостью, сказал в лад Смолькову:
        - Вправду, что ли, с чужими? Рассказал бы ты, Сулль Иваныч.
        - Есть, моются. Только его, - Сулль кивнул на Смолькова, - нельзя в такой баня пускать. Грешен много.
        - Он завтра в слободку, наверное, навострится. Ты дай ему акульих-то плавников, пускай суп сварит, - и Афанасий захохотал.
        - Можно. Пусть варит. - Похоже, что Сулль не понял, кто подшутил над ним. Поддал из ковша на камни и полез к ним на полок.
        Пар ядреный, с запахом леса, обжег, захватил дух, впился иглами жара в тело. Пот исходил с зудом. Парились яро: усердно хлестали себя вениками в парном пекле, вздыхали, стонали и кряхтели в наслаждении. Мочили в горячей воде веники и снова хлестались ими, неистово изгоняя зуд, пока тело, словно открывшись, не стало дышать, будто проветрилось после долгой носки.
        Андрей заметил, как Сулль крадучись слез с полка, начерпал в шайку холодной воды. Афанасий совсем ничего не видел. Сулль загоготал громко, кинулся к Афанасию и обдал его из шайки. Андрей еле успел вдавиться в угол. Смолькова будто сдуло с полка. Афанасий заорал, вскочил, стукнулся головой в потолок.
        - Сдурел, что ли?! - кричал на Сулля. Глаза от испуга с блюдце. - Да не я же, не я! Вот те крест, не я-я-я! - И крестился истово, голый стоя над Суллем, тер ушибленную макушку. Смольков на лавке трясся в беззвучном хохоте. Андрей, смеясь, вылез из своего угла. Смеялся и Сулль. Опустил шайку, сказал Афанасию:
        - Ничего. Маленько холодный вода хорошо.
        Мылись долго. Очумелые от жары, окатывали себя из шайки, ухали и трезвели от ледяной воды, хохотали, когда попадало другому, грелись в пару и терлись с мылом рогожевыми мочалками. Бегали в предбанник за квасом похолоднее, всласть пили его, исходили потом и опять лезли париться на полок, а после все начинали сызнова, пока не пришел Никита.
        Разомлевшие от мытья, пара, усталые, сидели в предбаннике, лениво посмеиваясь. Афанасий рассказывал Суллю, как Андрей вернул шайку, а он, Афанасий, ее не трогал. Смольков ноги вытянул, откинул голову, сидел на лавке расслабленный. Лицо скорбное. Только что в бане смеялся со всеми, а тут будто его свернуло. Сулль потрепал по плечу Смолькова:
        - Но-но! Не горюй! Сулль не сердится.
        Смольков даже глаз к нему не скосил.
        - Кому ты веришь, Иваныч? - сказал безучастно. — Разве бы я посмел?
        - Может, сердце устало от пара-то? - спросил Никита.
        Смольков будто наваждение стряхнул, сел ровно, стал одеваться. Сказал, подражая Суллю:
        - Да, да. Маленько устал.
        И все Сулля узнали. Но не успел еще смех уйти, Смольков оглядел всех, нежданно пожаловался:
        - Дом на память пришел.
        Молчание неловкое наступило. Андрей про себя укорил Смолькова: зачем перед всеми-то?
        - Ну, полно, полно! Мы приветим тут вас, - сказал Никита.
        - Спасибо на том. Мы знаем, вы люди добрые. - Смольков споткнулся на миг, увидев глаза Андрея, отвел взгляд и еще горестнее сказал Никите: - Однако лучше уж хлеб с водою, чем пирог с бедою. Так ведь оно?
        - Оно уж так, - рассудительно согласился Никита.
        По дороге из бани Смольков придержал Андрея, зашептал:
        - Ты чего на меня уставился? Может, снова хочешь на сеновал? Так один гуляй туда. Сичас не лето.
        Возвращаться на сеновал у Андрея охоты не было. Он хотел сказать Смолькову, что все шло так складно и хорошо, что не надо было жалость к себе вызывать, портить настроение себе и людям, но только махнул рукой и смолчал: делай, мол, как знаешь.

52
        Сколько хозяева Сулля ни уговаривали, после ужина он ушел к себе. Андрей и Смольков остались. Нюшка кинула им на печи подстилки, принесла две подушки. Андрей словно в рай забрался. Мать ты моя! Тепло-то как! Потянулся всласть, подтолкнул Смолькова - вот жизнь, право! - но тот отвернулся к стене, не ответил.
        Афанасий встал у печки на лавку, занавеску отдернул.
        - Как вы тут улеглись? Не жарко?
        - Что ты! - засмеялся Андрей.
        Афанасий, видя, что Смольков у стены притих, мотнул на него головой, зашептал:
        - Играет-то как, а? Аж душа плакать хочет. Вот бы я так умел! - И продолжал тише еще: - Ты у нас пока поживешь. Я Никите про кузню уже сказал. Он большой заказ в аккурат берет. Так что все в лад ложится.
        - Ты и про нож сказал?
        - А как же! Тут, брат, не утаишь. Да и нет у нас в доме этого.
        Андрей высунулся за занавеску, оперся об Афанасия, зашептал:
        - Возьми ты нож обратно. Семейный у вас он, неладно ты сделал. А мне, если с кузней получится, ничего и не надо больше.
        - Ну, это ты врешь, - смеясь, перебил Афанасий, - сколько ни есть, всегда мало. А с кузней, сказал тебе, все улажено. - И обнял его за плечи: - Ну, снов добрых! Загадай на новом месте, может, и сбудется.
        - Как это?
        - Так, - засмеялся, похлопал рукой Андрея. - Если будет тебя домовой гладить пушистой лапой - к добру, значит. А голой да холодной - не понравился ты ему, к худу. Спи! - Афанасий ткнул шутейно его, ушел, унес последнюю свечку.
        Андрей остался в кромешной тьме, три раза перекрестился: «Спаси, господи, от чертей, домовых, леших и прочей нечистой силы». Поискал занавеску на ощупь; на всякий случай, ее задернул. Лег, потянулся. Не больно мягко, но хорошо. Голова на подушке. Истома бродит по телу. Приятно было лежать в тепле, обогретому радушием хозяев. Андрей улыбался. Пожить в таком доме отроду ему не думалось. Приветили, как родных. Анна Васильевна обходительная такая. Нюшка хоть и смотрела - вот-вот начнет подсмеиваться, а смолчала. И с кузней хорошо получается. Уж Андрей постарается. Про Афанасия и сказать нечего - как брат истинный. Его дружбу со ссыльными в доме, похоже, не осудили. Сразу видно, в мире живут и согласии. Шутят промеж себя. За столом Никита спокойно так спрашивает Анну Васильевну:
        - Что-то Нюша у нас примолкла? Тихая стала. Не больна, случаем? - А сам улыбку прячет в глазах.
        - Нюша-то? - Анна Васильевна с показною заботой глянула на нее. - Непохоже. Женихов, наверно, дома столь в глаза не видела, вот и пооробела.
        - А-а, - понятливо протянул Никита.
        - Конечно, - Нюшка засмеялась и игриво на Сулля глянула. - Сулль Иваныч жениться пообещал, как с лова вернется. Ну, я и возрадовалась, думала, час мой пришел. А он молчит, на меня не глядит, не сватает.
        Андрей ждал, что сейчас Сулль улыбнется понимающе и закивает головой. «Да, да, обещал», - скажет. А Сулль опустил глаза, лицо залилось краской, и все засмеялись.
        Андрей лежал в темноте, вспоминал, улыбался. Рядом ровно дышал Смольков. Спит, значит. Андрею понятно, что Сулль смутился: вон какая она озорная! А пригожа! Как зашли в дом, она такой ладной да далекой ему увиделась, что забыл поклониться ей. В крашениновом сарафане, в белой вышитой кофте, вроде все просто, - а поди ты! Одна улыбка что стоит! От усмешки в ее глазах чуть за Афанасия не шагнул. Показалось, вот-вот начнет потешаться. Смеяться-то мастерица...
        Чаю когда напились, сидели за столом мирно. Сулль про лов рассказывал. Нюшка подошла сзади к Никите, положила на плечи руки:
        - Может, музыкой нас побалуешь? - У самой голос вкрадчивый.
        У Никиты лицо беспомощным стало. Заегозил растерянно.
        - Скажешь такое, - а голос вроде даже испуганный, - утро на дворе скоро, а ты музыку.
        - Истинно, - сказал Афанасий, - поутру может не получиться.
        - Почем ты знаешь? - Нюшка за спиной Никиты тихо смеялась. - Утром еще ни разу не пробовано.
        - Нет, - упорствовал Афанасий. - «Сени, мои сени» поутру никак не получатся. Ежели сплясал бы кто, тогда рази...
        - Будя молоть-то, - насупился Никита.
        Андрей вспомнил, как Афанасий рассказывал в становище. У купцов с иностранного судна купил Никита по случаю мандолину. Еще прошлым летом. И все свободное время стал отдавать покупке. Но судьба обошла его слухом. Руки с хрупкою мандолиной неуклюжими становились, и далее чем «Сени, мои сени», несмотря на все старание, Никита за год не продвинулся.
        - Музыкант у нас братец, - любовно сказал Афанасий, - на заморском инструменте песню играет русскую. Вот жалось только - пока одну. - И отпрянул, смеясь, едва в лоб щелчок от Никиты не получил.
        Смольков преобразился, глаза ожили нетерпением. Смех еще не утих, а он спрашивает:
        - А нельзя ли мне поглядеть мандолину?
        Никита нерешительно потер бороду. Он хотел, наверное, отказать.
        - Как бы это сказать? - И стеснительно засмеялся.
        - Можно, можно, соколик, - поощрила Анна Васильевна. - Подай-ка ее сюда, Нюшенька.
        Смольков бережно мандолину взял. Осмотрел ее, задел струны. Звук по кухне грустный пошел. Нюшка достала из блюдного шкафа косточку. Смольков трогал струны и крутил колышки, слушал, наклонив голову. Похоже, он волновался. Руки делали все привычно, а лицо от усердия красным стало.
        И вот он взял косточку, прикоснулся к струнам, и ясные, чистые переливы наполнили кухню. Нет, это была не песня, какую уже доводилось слышать. И все же очень знакомые звуки тихо кружили рядом, дрожащие, как слеза, и словно просили помощи. Они то бурно неслись стремниной, то, напевные и задумчивые, будили в душе непонятное, что нельзя было видеть или, может, назвать словами.
        Смольков выпрямился, откинул голову, глаза добрые и с улыбкой. Он как бы хотел спросить Андрея: «Ну, что я тебе говорил?»
        И вправду играет отменно. Пальцы подвижные, уверенно по ладам бегают. А звуки, похоже, в руках рождаются. И, прежде чем с них сорваться, трепещут в каждом изгибе то радостно, то измученно.
        Андрею в напеве слышался то быстрый топот коней в ночном поле, то далекий собачий лай или звон колокольца. Мандолина рассказывала ему о знакомой жизни. И встревоженно пробуждались в памяти тяжелые вздохи моря и, может, шум леса, тоска одиночества, бесприютность. Будто музыка отыскала в душе рану старую, от которой один лишь рубец остался, и теперь трогала его, бередила забытой болью...
        Андрей начинал дремать, когда Смольков неожиданно всхлипнул плачем, раз; другой, задергался и забил руками. Андрей поймал его, придавил.
        - Что ты? Что ты? - шептал испуганно.
        Смольков бормотал что-то быстро и невнятно. Вот напасть, господи! Но скоро в руках Андрея обмяк. Что же это? Может, его домовой гладил? Осенил себя крестным знамением, пожалел Смолькова: зря обижался на него в бане. Ничего худого в том нет, если Смольков задумал остаться в доме у Афанасия. А кто бы этого не хотел? Правда, душой наизнанку не надо. Да ведь какой есть. Зато верный друг, вон как об Андрее заботится. Над Суллем шутил весело. А играл? Сила какая в руках волшебная!
        Андрей лег поудобнее, положил на Смолькова руку. Тот опять спокойно уснул, дышал глубоко, ровно. Дремал и Андрей. Скоро уже вставать. Будет работа в кузне. Это он ожидал как праздник. И еще тревожно и радостно: завтра он снова увидит Нюшу. Но думал о ней несмело. С какой стати заглядываться? Крепостной, беглый солдат, ссыльный. А она? Не просто собою ладная да пригожая - раскрасавица. В таком доме живет!
        Уснул незаметно. А сны снились летние: луг зеленый, в цветах, роща березовая, по утру светлая, кузница Лоушкиных подле Туломы. Блики на воде солнечные. И не слабой кротилкой взмахивал, а хорошим молотом ковал он с Афанасием раскаленное добела железо. Оно тоже солнечным было. Свет от него исходил теплом, ласково гладил лицо и шею. И, насколько Андрею потом припоминалось, домовые ему в ту ночь не снились.

53
        В доме Лоушкиных жизнь после завтрака заведенным порядком шла: Смольков одевался и исчезал, Нюшка и Анна Васильевна занимались хозяйством, братья шли в кузню. Андрея, из-за больной его ноги, с собою не брали и в доме работу не поручали.
        Нынче с утра Андрей молча стал собираться с ними.
        Афанасий спросил насмешливо:
        - Ты куда это навостряешься?
        - С вами.
        - Э, брат, не надо было ночью постанывать.
        Вчера Андрей натрудил ногу: от безделья нашел лопату и в ограде расчистил снег. Сугробы высокие набросал в охотку. Потом на улице вдоль забора все до мостков разгреб, сажени на две вширь. А к вечеру снова нога заныла.
        - Сегодня уже не болит.
        - Нет, Андрюха, лежи. Мать не велела тебя брать. Кузня, она силы требует.
        - Я меха качать буду.
        - Знамо дело: меха покачать, молотом постучать.
        - Жалко, что ли, тебе?
        - Пусть нога заживет. Я тебя на вечёрку лучше возьму. Помнишь, как обещал? Вон как Смольков устроился!
        Смольков, что ни вечер, мандолину выпросит у Никиты и в кабак или на вечерицу. Приходит поздно, веселый, пьяненький. Андрей иной раз завидовал - легко и беспечно коротал Смольков время.
        - Ну хоть работу какую по дому дайте.
        - Слушай, - вступил Никита, - а ты топором умеешь?
        - Ну-у! А что надо?
        - Почини, если хочешь, ясли. Топор в сенцах в затопорнике, пила за ларем, горбыль возьми под навесом.
        Братья ушли.
        Двор у Лоушкиных большой, крытый: дрова поленницами лежат, хлев скоту отгорожен, амбар в другом углу. Андрей оглядел ясли: там и дела-то всего ничего.
        Из сенешных дверей шумнула Нюшка:
        - Эй, добрый молодец! Помоги, покуда не надсадилась. - И поставила на крыльцо ведра с пойлом.
        - Куда их? - Андрей подошел к ней.
        - Туда, - показала рукой на хлев, засмеялась.
        Ведра деревянные, с обручами. Андрей отнес их к воротцам.
        - А дальше уже не мог?
        - Рогов боюсь.
        - Пужливый какой! - Она сарафан подобрала, шагнула в хлев. - Подай мне сюда.
        Встретились руки на дужке. Глаза Нюшки из-под платка блестели смехом.
        - И второе.
        И опять руки встретились.
        - Чего это руки горячие у тебя?
        - От страха.
        Нюшка вытерла о сено руки и подошла к нему.
        - Ты и вправду еще не целованный?
        Андрей побаивался ее насмешек: избалованная всем домом, бойкая, все норовит показать себя. А чего ради? И так ясно, что хороша.
        - Сама ты нецелованная.
        - Я?! - Глаза ее округлились. - Да у меня жених есть!
        - Ну и ступай, чего пристала? - Андрей взял фонарь. - Где у вас ларь?
        - Я пристала? - И засмеялась. - Ну, погоди, молодец! Там ларь, - показала в угол рукой.
        Андрей взял фонарь и пошел к ларю. Слышал, как, убегая, Нюшка быстро протопала по крыльцу.
        Инструмент у братьев аккуратно сложен. Андрей осветил фонарем, разглядывая богатство.
        - Андрей! - позвал от дверей голос Сулля.
        Сулль, как приехал с лова, исчез и только вчера вечером пришел, чай уже сели пить. Анне Васильевне гребень подарил, Нюшке зеркальце с фарфоровой ручкой, что возил с собой в становище. Анна Васильевна заметно была довольна. Упрекнула нестрого:
        - Экий подарчивый. Для чего балуешь?
        Афанасий захохотал:
        - Хитрый он! Хочет, чтобы его любили.
        Сулль покуривал, улыбался, кивал:
        - Так. Лучше не забывай. Очень хорошо иметь друзья.
        - Уж воистину хитрый, - Анна Васильевна поднялась, принесла банку с медом. - Как для самого дорогого гостя, только лишь.
        За чаем Сулль обращался больше к Никите и Анне Васильевне.
        - Денег нет. Пока нет, - и развел руками. - Подождать надо. Товар весной продадим. Тогда. Как уж есть.
        Смольков недовольно поерзал на стуле, загорячился:
        - Так ты, Сулль Иваныч, задаток пока какой, что ли?
        - Чего еще! - Афанасий неловко себя перед Суллем чувствовал, что хотел тогда уйти с лова. - Нам вместе еще на акул ходить. - И повернулся к Смолькову. - Не пропадет твое, не боись.
        - А домой чего вдруг собрался ты, Сулль Иваныч? - спросила Анна Васильевна.
        Сулль посерьезнел.
        - Лопарь один туда едет. Надо дома бывать. ...Андрей теперь, пока шел к Суллю, думал: попрощаться, наверно, пришел. И поставил фонарь на землю, протянул руку.
        - Здравствуй, Сулль Иваныч! - Он рад был Суллю.
        - Здравствуй, - Сулль тоже был рад ему. - Садись. Будем маленько курить, прощаться.
        — Уезжаешь?
        - Надо бывать домой. Родители смотреть, брат.
        - Хорошо. - Андрей подсел на крыльцо к Суллю. - Там рады будут тебе.
        Сулль закурил, выдохнул с удовольствием.
        - Так, рады.
        — И я рад за тебя. Домой едешь, своих увидишь!
        - Да, да. Спасибо!
        - Когда едешь?
        - Сейчас. Олени ждут.
        В сенцах шаги послышались, и дверь растворилась махом.
        - Эй, добрый молодец! - Нюшка едва не налетела на них и засмеялась сама себе. - Ох, Сулль Иваныч! Чуть я вас дверью-то. В дом почему не идете?
        Сулль повернулся к ней, улыбнулся приветливо:
        - Тут хорошо. Говорить можно.
        - Секреты? - игриво спросила Нюшка.
        - Нет-нет. Садись, будем вместе курить, говорить.
        - Эх, жаль, некогда, Сулль Иваныч, посидела бы, покурила.
        Нюшка сбежала с крыльца, забрала в стойле ведра. Возвращаясь, задела ими Андрея. Нароком задела. Когда шаги ее смолкли, Сулль толкнул его локтем и подмигнул:
        — Хорошая девушка.
        - Так это она, дурит, - скучно сказал Андрей.
        - Тебе дурить неохота? - засмеялся Сулль.
        - Ну что ты, Иваныч! Вольный кабы.
        - Она улыбается не для Сулля. Сулль вольный. «Ну да, - подумалось, - улыбается. Лишь бы зубы поскалить. Попробуй, встань вровень с ней. При всех огорошит, не будешь знать, куда глаза деть. И насмешек не оберешься, и из дому могут вытурить. Нет уж, подальше как-нибудь». Сказал, стараясь быть равнодушным:
        - Пусть улыбается. Ее дело. - И вздохнул. - Когда в Колу вернешься?
        - Весной.
        - На акул пойдем?
        Сулль покурил, подумал.
        - Не знаю. Может, я пойду в Англия. Товар маленько продать.
        - Эка ты! - восхитился Андрей. - Ловко у тебя как: живешь в Норвегах, промысел в Коле, торг в Англии. Побывать, много повидать можно...
        - Я могу брать Андрей повидать. - Сулль спокойно это сказал, но сразу вспомнилось становище. Сулль так же спокойно отбирал доски. Слышал, выходит? Знает? С собой зовет?
        Андрей спросил осторожно:
        - Нас двоих возьмешь?
        - Нет. Работник нужен один. - Сулль повернулся к нему и так же ровно добавил: - Всего один.
        Это было неожиданно. Если знает все и зовет с собой, почему тогда одного?
        - Возьми Смолькова.
        - Да, да, можно Смолькова, - сказал Сулль, подумав. - Но Андрей лучше.
        - Почему лучше?
        - Ты сказал: побывать, повидать.
        - Меня только слушай, - Андрей деланно засмеялся. - А там сбегу от тебя и останусь.
        - Будет два раза плохо. - Сулль спокойно сказал. - Один: Сулль могут брать большой штраф. Могут не пускать в Кола. Два, - Сулль кивнул серьезно головой в сторону и будто нажал на слово, - Андрей будет чужой там. Всегда чужой.
        - Я и тут чужой.
        - В Кола ты можешь быть не чужой.
        - Счас прямо.
        - Надо стараться. Люди увидят. Они не все злы люди.
        - Ну-у, - усмехнулся Андрей, - зря ты, Иваныч, так. Коли выгоды нет, ничего не увидят, и дела никому нет.
        - Это не всегда так, - мягко сказал Сулль.
        - Непонятно ты говоришь.
        - Будет еще понятно, потом. Ты делаешь хорошо. Всегда делай. Люби людей, земля, живи! Делай, делай и делай. Снег чистил - очень хорошо! Двор убирал - хорошо! Не твой дом, а ты делал? Хо-ро-шо! Понимал, тебе хорошо делать? Это есть твое.
        - Знал бы ты, что такое неволя!
        - Сулль знает.
        - Так уж и знаешь, - усмешка горькой получилась.
        - Сулль много знает. - Помолчав, он выбил о крыльцо трубку. - В Норвегия город есть, Гаммерфест. Есть там завод медный. Тяжелый работа. Люди есть беглый, русский. Они имеют в сердце тоска. Всегда чужой, всегда тоска. По свой дом, земля, люди. Это плохо. Сулль видел: такой страшный болезнь - тоска.
        Медный завод в Норвегии - место, куда звал Смольков. Что про это Сулль знает? Видел вправду там русских беглых или что-то недоговаривает? Взял Сулля за руку.
        - Иваныч, ты об чем это? Ты зачем мне про медный завод сказал?
        - А, - отмахнулся Сулль, - говорить долго.
        - Я не спешу, Иваныч.
        Сулль повернулся к нему.
        - Ты есть русский, - поднял палец, потрясывая, - надо понять! Уходить в Норвегия, Англия везде просто. Морем хочешь - иди. Суша пойдешь - нет граница. Иди, воля! А вот тут, - Сулль приложил ко лбу руку, к сердцу, - тут граница. Возвращаться в Кола нельзя. Тебя будут посылать каторга. Очень крепкий граница...
        Сулль сунул трубку в карман, потом снова заговорил:
        - Ты есть русский. Ты должен быть Кола, Россия. Плохо, хорошо - Россия. Родители выбирать неможно.
        - А сам из Норвегов будешь, Иваныч. Почему же так со мной говоришь?
        - Старый, может, - Сулль засмеялся. - Помирать скоро.
        - Да намного ль ты старше меня, Иваныч? - Андрей поднял, повернул к Суллю голову. Глаза их встретились. И Андрею вдруг стало ясно: Сулль их замысел видит. И мудреного нет в этом. Русские беглые есть в Норвегии, Сулль давно знает об этом.
        - Жизнь не есть только годы, - улыбнулся Сулль. - Жизнь - то, что думаешь, видишь. Сулль много ходил в морях, много видел и думал. Люди умный есть, очень разный. Есть дурак, везде одинаковый: Россия, Норвегия, Англия.
        Да, вот так же, с усмешкой, Сулль отбирал в становище доски. Ни движеньем, ни словом себя не выдал. Есть чему позавидовать. Но теперь Андрей уже понял, к чему его Сулль подталкивает.
        - Ты хочешь, чтобы я убедился, что ты не врешь, а потом вернулся обратно в Колу?
        - Так, - Сулль строго кивнул, - вернулся.
        - А если не захочу вернуться?
        Сулль закрыл глаза, качнул отрицательно головой.
        - Так быть не может. Ты будешь иметь свой глаз.
        - А если?
        Сулль подумал, пожал плечами.
        - Сулль будет сказать для Андрей. Только помнить: это нельзя никому знать.
        Сулль строго смотрел Андрею в глаза, твердо. Подумалось: «А ведь вправду, кто лучше Сулля знает Норвегию?»
        - Да, да, - Сулль покивал головой. - Слушай, можно жить немного Норвегия. - Сулль развел руками, а потом стал загибать пальцы. - Один, два, может, три. Тихо жить. Потом надо маленько деньги. Сулль имеет такой друзья. Можно получить паспорт Норвегия... Потом Можно приходить в Кола. Опять исправник маленько деньги. Получай русский паспорт...
        - Ты хочешь сказать: если прийти из Норвегии с паспортом, в Коле можно получить русский и жить тогда вольно здесь?
        - Так, - согласно кивал Сулль.
        - И ты знаешь, кто-нибудь это делал?
        - Нет. Сулль просто думает - можно. Я буду узнать все дома.
        - А деньги где?
        - Деньги надо работать.
        То, что рассказал Сулль, неожиданным было, простым и заманчивым. Сулль по дружбе сказал. Иначе какой резон? Денег нет у Андрея.
        — Сулль Иваныч, - тихо заговорил Андрей. - А ведь в становище-то тогда мы...
        — Не надо, - Сулль мягко остановил его. - Все хорошо.
        И подумалось снова Андрею, не в первый раз уже, что Сулль много старше, мудрее и опытнее его. И совестно перед ним стало.
        — Спасибо, Иваныч. Я всегда буду помнить это.
        - Я очень верь. В Кола Суллю есть друг. - Сулль засмеялся, вставая. - Сулль очень любит, когда есть друг. Давай будем с тобой говорить «прощай».
        Андрей распрощался с Суллем, взял топор и пилу, пошел к яслям. Фонарь повесил поудобнее, крутнул головой, засмеялся: как одно за другое цеплялось к лучшему! Побудет он до весны в кузне, подучится, а весною, если повезет, Сулль с собой его возьмет. Если русские беглые есть там, можно с ними поговорить. Сколь бы разно Сулль со Смольковым ни толковали, а он сам увидит.
        Андрей поплевал на ладони, потер ими догоряча, взмахнул топором и рассек воздух - эх ты, дела! Не будь больная нога - сплясал бы! А пока он поправит ясли. Не только скотину - попа не стыдно будет кормить.
        Работа наполовину была уже сделана, пришла Нюшка. Встала поодаль молча, смотрела. Андрей поглядывал па нее изредка. Что она налегке эдак? Шубейка распахнута, без платка. Руки скрестила зябко, будто сготовилась долго ждать. Андрей распрямился, улыбнулся ей:
        - Ты чего?
        - Сена с повети помоги скинуть.
        - А сама чего?
        - Одной боязно с фонарем. Сено сухое.
        Андрей топор оставил с готовностью, засмеялся.
        - Сена так сена. Давай скинем. Вилы где?
        - На повети, - Нюшка фонарь подала ему, - лезь первым.
        - А ты что, боишься?
        - В сарафане я, - засмеялась Нюшка.
        - А-а.
        Настил для сена под крышей на треть двора. Андрей поднялся по приставной лестнице, подождал Нюшку, осветил поветь.
        - Ладно у вас тут. Хоть живи. - Подал ей фонарь, взял вилы. - А сена не больно много. Хватит ли до весны?
        - Должно бы...
        - Косите где его?
        - По Туломе вверху.
        - А возите как?
        - На шняке.
        Андрей привычно набрал на вилы, отнес к краю.
        - Посвети-ка сюда.
        Хороня фонарь, Нюшка светила, смотрела, как сено свалилось в ясли, и опять пошла за Андреем.
        - Ты стань там, не мельтеши, - он указал ей место и насмешливо хмыкнул: - Ну и сено у вас.
        - Сено как сено. А у вас лучше? - она без вызова и обычной насмешки своей спросила.
        - У нас? - Андрей с улыбкой переспросил. - У-у! Самое расхудое сено - половина травы. А хорошее - медовое разнотравье в цвету. Лошади и не евши сыты.
        - Половина травы? - удивилась Нюшка и, поняв прыснула. - Лошади и не евши?! А коровы? - смеялась она весело и легко, и от этого стало просто.
        - Коровы и подавно, - засмеялся с нею Андрей. Вспомнились пойменная трава в пояс, звон косы под лопаткой, зной сенокосной поры, квас холодный из туеса. Показал рукою: - У нас травы на заливных лугах вот такие. А от медвянки, вправду, сытость идет дурманом. А отсюда и сено. Хоть боровое, хоть пойменное или луговое. - Андрей оперся рукой о вилы. - Наша деревня в бору стоит, у реки. Хоть зимою, хоть летом - загляденье. А на другой стороне луга.
        - Тоскуешь по дому? - Нет, похоже, она не насмешничала.
        - Во сне снится.
        - А я тоже скучаю, когда не в Коле. Я на Рыбачьем была и в Норвегах. В Вадсё. И во всех становищах на берегу. А по Коле всегда скучаю.
        - Ишь ты какая бывалая, - улыбнулся Андрей.
        - А то! И в Архангельском два раза была на ярмарке. Город большущий: дома, дома, магазины, церкви. А народу, народу везде.
        - А меня пороли в Архангельске. Так шпицрутенами отделали... - Но тут же подумал, что из Архангельска он попал в Колу, а если повезет с Суллем... И поспешно добавил: - Хотя город он ничего.
        - А за что тебя? - Нюшка склонила чуть набок голову.
        - Из солдат бежал.
        - Служить не хотел?
        - Дак как тебе сказать. Служба, она, ничего себе, да уж больно били каждый день. Нас и барин не бивал эдак. Я однажды и не стерпел, дал сдачи, а сам в лес.
        - И тебя поймали?
        - Поймали, - усмехнулся Андрей, - да всыпали. А я чуть поправился - и опять. Все хотелось домой попасть. Там бы уж не сыскали.
        - А дома кто у тебя? Невеста? Родители?
        — Никого. Маманя померла. А невеста какая у солдата.
        Кто-то зашел в ограду, на крыльце брякнула щеколда. Нюшка прислушалась, и Андрей замолчал. Шаги прошли по сеням, в дом отворилась дверь, и голос Смолькова спросил Андрея. Было слышно, как он даже переспросил:
        - В ограде или во дворе? Во дворе?
        У Нюшки качнулся в руке фонарь, и она досадливо приглушила голос:
        - Поговорить не дадут. - Оглядываясь, тихо пошла от края, ткнулась в плечо Андрея, приставила палец к губам: - Не отзывайся ему. Не отзывайся.
        Ее коса вокруг головы была близко, и близко были смеющиеся глаза и губы. И оттого, что она уперлась в него плечом, локтем, Андрею вмиг жарко стало. Внизу Смольков шел по сеням. Нюшка фонарь подняла и дунула на огонь. Темнота поплыла радужными кругами.
        Внизу дверь открылась, и Смольков громко позвал:
        - Андрюха!
        Нюшка тихо дышала рядом. Андрей чувствовал ее плечо, локоть. Желание захлестнуло волной, он склонился к ее лицу и осторожно поцеловал. Нюшка вздрогнула чуть, однако не осердилась, не отошла. Подняла руку и прикрыла его рот ладонью. Будто сговор существовал.
        - Андрю-ю-ха-а! - звал в темноту Смольков.
        Ладонь Нюшки, маленькая и крепкая, держала зажатыми его губы. Андрей бережно убрал ее руку и снова тихо поцеловал. Нюшка не воспротивилась.
        Было слышно: внизу дверь закрылась, и шаги ушли в дом. А они тесно стояли еще мгновение. Мешали вилы. Андрей отбросил их, повернул к себе Нюшку, обнял. Исчезли сеновал, темнота, Смольков, Сулль и кузня. Андрей был не ссыльный, не голь безродная, а ладный и молодой, каким и был и какому податливые горячие губы Нюшки дарили жгучее ощущение счастья.
        Нюшка хмыкнула тоненько, удовлетворенно, погладила его по щеке и шепотом повелела:
        - Еще.
        Андрей не думал, что скажут братья, Анна Васильевна. Он слышал только тихий, счастливый смех Нюшки и ее жаркий шепот:
        - Ой, какой же ты ласковый! Господи, как давно я хотела этого. И себе боялась сознаться. А ты и не глядишь на меня совсем.
        - Я боюсь тебя.
        - Меня?! Ох, глупый.
        - Ты такая пригожая.
        - Я? Пригожая? Я тебе по сердцу? Ой, господи, дура. Это ты пригожий. А лицо как горит все, боже! Еще! Я еще хочу!
        Были Нюшкины щеки, губы, глаза. И сама она - человеческое тепло вся, податливая в его руках.
        - Но-но-но-но! - Нюшка уперлась в грудь и отпрянула, засмеялась трезво, насмешливо. - А я думала, ты воистину нецелованный. Эко тебя на мягкие-то места тянет.
        Андрей шагнул в темноте к ней:
        - Прости ради бога, коли я не так.
        - Ладно, - Нюшка смеялась весело, - сама я виною тут. Иди зажигай фонарь.
        - Как велишь. - Андрей нашел ее в темноте, взял руку. - Ну, хоть последний раз.
        - Последний? Чего же последний? - И обняла за шею его, губы ищущие, и смеялась опять счастливым смехом. - Я не хочу последний. Я еще и еще хочу. Ой, голова как кружится!
        Андрей обнял, почувствовал всю ее, приподнял и понес, где, на памяти, было сено.
        - Нет-нет-нет! Не воспользуйся! У меня сил противиться нет. Но не пользуйся, будь умным.
        Андрей споткнулся, упал вместе с ней на сено.
        - Не надо! Я ж себя потом прокляну. И тебя возненавижу. Уж поверь, знаю себя я...
        Звоном шла голова. Андрей сел взбудораженный. Господи, что он делает?! Кто он такой? Крепостной, беглый, ссыльный. Нюшка прижалась к нему, шептала:
        - Ты прости. Не могу я иначе. А то это будет бог знает на что похоже. - И встала, отошла в темноту, погодя сказала негромко: - Ох, дура девка! Ох, дура я!
        Было тихо. Нюшка, наверное, поправляла волосы. Андрей откинулся, лег на сене, трезвея, приходил в себя. Что он эдак? С ума сошел? А потом что? Верно она говорит: дура. Позабыла, кто он такой.
        Нюшка засмеялась весело и беспечно.
            - Ну, чуть мы с тобою не насмеялись. Как бы плачем не отозвалось. Где ты? Иди сюда.
        Андрей встал, послушный, и опять забыл все на свете.
        Она уткнулась доверчиво ему в грудь, прижалась. Целуя, ощущал на ее глазах слезы. - Я обидел тебя?
        — Нет, нет. Я не знаю, отчего это. Все так сразу вдруг и так много. Не надо меня судить.
        — Что ты! Как я могу?!
        — Ты такой сильный. И спасибо, что сильный. Господи, отродясь не думала, что такая баба во мне проснется. Но я буду еще, буду сильной. - И отстранилась решительно. - Иди. Иди сейчас в кузню, побудь там. Не надо, чтобы Смольков подумал что-то. Не люблю я его. Иди, слушайся меня.
        Ощупью Андрей отыскал фонарь, край чердака, лестницу. Все было как во сне.
        — Не упади! - она так прошептала, что Андрей захотел вернуться. Одиночество навсегда ушло. Это он теперь твердо знал.
        - Нюшенька!
        - Что, милый?
        В жизни счастливее мига Андрей не помнил.
        - Я фонарь тебе принесу.
        - Не надо. Я подожду, пока ты уйдешь. - И понизила еще голос. - Тише. Идет кто-то.
        Во двор, с фонарем уже, быстро вошел Смольков. Сбежал со ступенек к Андрею, удивленно лупил глаза. Андрей стал у лестницы.
        - Андрюха, ты где был?
        - Тут.
        Смольков осветил его фонарем, на одежде увидел сено. Перевел глаза на лестницу, на темный фонарь Андрея.
        - Что-то я не пойму. Без света ты.
        - Уснул на сене, - и сам удивился, что соврал твердо, легко и весело.
        - Уснул?!
        - Ну! - Андрей засмеялся, потер глаза. - Полез скинуть сено, а фонарь потух. Сел отдохнуть и уснул.
        Смольков недоверчиво оглядел Андрея, ясли с охапкой сена и, похоже, поверил: постучал по лбу пальцем.
        - Ты в уме? Тебе ночи мало?
        - Ну-у, - согласно зевнул Андрей.
        - Слушай, Сулль прощался с тобой?
        - Ну.
        - Что он тебе сказал?
        - Ничего, - протянул Андрей. Нюшка была здесь, рядом, она ждала в холоде, она слушала. - Пойдем отсюда.
        — Обожди. Что сказал Сулль?
        - Ничего. Домой он поехал. Пойдем.
        - Постой. В дому не поговорить.
        - Озяб я со сна, - хмуро сказал Андрей.
        - Потерпишь, - Смольков непреклонен был. - Что сказал Сулль?
        Андрей не мог уйти и оставить Смолькова здесь. Кто знает, что ему взбредет в голову. Но если вести разговор, свидетелем Нюшка станет. Неладно все складывалось.
        - Сказал, что домой едет.
        - Еще?
        - Что весною, коли вернется, пойдем на акул.
        - Ты не крути: коли вернется! А коли нет?
        Андрей не заметил будто, что Смольков его передразнил. Отчего он такой дотошный? Нюх как у доброй гончей.
        - А если, сказал, на акул не пойдем, ему нужен будет один работник.
        - Зачем?
        - Товар продавать он станет. В Англии или еще где.
        - И тебя звал с собою?
        - Ну.
        - А ты сказал, что нас двое?
        - Сказал.
        - А он?
        - Нужен, говорит, один только.
        — А про меня? Ты сказал, что я тоже могу пойти?
        - Сказал.
        - А он?
        - Можно, говорит, и Смолькова.
        - Так и сказал? Ты не врешь?
        — Говорю же! Сам сказал. Можно, говорит, и Смолькова, но ты, говорит, мне лучше.
        Смольков прищурясь разглядывал, похвалил:
        - Молодец, Андрюха! Жаль, что одного, правда?
        — Ну.
        - А то бы мы с тобой. Эх, Андрюха!
        - Пошли, - сказал Андрей, - замерз я совсем.
        — Обожди. Что-то я не пойму. У тебя рожа сияет, как блин масленый.
        — Говорю, спал. Сон счастливый видел.
        Смольков потоптался. Значит, что-то будет просить.
        — Андрюха, уважь, откажи Суллю. Пусть он вначале меня возьмет.
        Нет, теперь Андрей этого не мог сделать. Смольков сбежит, а Сулль в ответе. Да и посмотреть Андрей сам не прочь. И мотнул отрицательно головой.
        — Нет.
        — Чего ты?
        — Не хочу так.
        — Андрюха!
        — Не могу.
        — Не пожалей, Андрюха!
        Андрей подвинулся на Смолькова, взял его за запястье, понизил голос:
        — Ты никогда не грози мне больше.
        — Что ты! Сдурел?! И в голове нету, - попятился от него Смольков. - Да пусти руку-то! Отпусти!

54
        Почти у самых ворот кузни Андрея вдруг охватила оторопь. А если там спросят, зачем пришел? работу всю переделал? А он что в ответ? Рожа, поди, сияет. На ней, как красками, все написано. Афанасий с Никитой сразу увидят.
        Андрей постоял, послушал удары молота. А ведь в кузню могут и не пустить больше. На душе от этого стало нехорошо. Зачерпнул снегу руками, отер лицо. Надо же так случиться! Люди его приютили, а он? Стыдобища в глаза посмотреть Никите, Анне Васильевне, Афанасию. За их приветливость и хлеб-соль он чуть не завел такой грех в дому...
        И Андрей не пошел в кузню. Вернулся во двор и заспешил: напилил бруски для яслей, отесал топором и стал ожесточенно строгать рубанком. Надо же так случиться. Ну, добро бы мог женихом быть. А так? Голь-переголь. А Нюшка балованная всем домом, не ровня ему. Ей хаханьки да игрушки. Посмеется - и все. А завтра ей может новая блажь явиться. Скажет домашним - мол, пялит глаза на нее Андрей, и Лоушкины ему покажут, где бог, а где порог. И еще как покажут.
        И бранил себя, и казнил, а памятью был еще на повети, с Нюшкой. Слышал ласковый ее смех, торопливый шепот, чувствовал откровенную зыбь тревоги. Нежность прикосновений Нюшкиных была еще на губах, на щеке, шее. Тонкая пахучая стружка из-под рубанка грудилась. Андрей работал споро, со злостью. Бруски превращались в спицы - одна к одной, ровненькие, не отличишь.
        Эх, и правда, узнал бы про паспорт Сулль! Два-три года - не срок. Что угодно можно перенести. Покорился бы, потерпел чужбину. Зато потом в Колу бы возвернулся вольный. Тогда бы и с Нюшкой можно разговоры вести. И в деревню свою непременно бы уж наведался, поклонился матушкиной могилке.
        Когда Нюшка снова пришла во двор, Андрей твердо решил держаться от такой игры подальше. Спаси господь от греха. А то как бы вправду плачем не отозвалось. С кузней, главное, так хорошо наладилось. Заживет нога, и он будет уже при деле. И клонил ниже голову, глаз на Нюшку не поднимал.
        - Андрюша!
        Она впервые его по имени назвала. Ласковость ее голоса сжала сердце. Андрей перестал строгать. Надо сказать ей прямо: случайно все у них, и нет в этом ничьей вины. Но, встретив ее глаза, будто споткнулся.
        - Чего?
        - Ты не пошел в кузню?
        - Нет.
        - Почему?
        Он выпростал из рубанка стружку, снова поднял на нее глаза. Она без платка стояла, в расстегнутой кацавейке. А глядела, будто выискивала что-то в его лице, даже голову набок склонила. Непохоже, чтобы пришла смеяться. Но ответил почти с вызовом:
        - Испугался. Увидят, думаю, меня там и догадаются. А они-то уж виноватого сыщут.
        - Вон ты чего! - засмеялась Нюшка. - От этого лишь?
        - Отчего же еще?
        - А я подумала, осудил ты меня. - Нюшка понизила голос и добавила еще тише: —Я беспутною тебе показалась, да?
        - Что ты!
        - Осудил, - Нюшка сказала это тихо и утвердительно, и Андрей совсем плохо себя почувствовал.
        - Да нет же! Себя бранил, верно. Какими глазами за ужином на всех гляну?
        - Какие мать с отцом дали, - невинно сказала Нюшка. - Придешь, поглядишь, как всегда. Разве где-нибудь что случилось?
        Она смотрела на него ясно, с кроткою, не своей улыбкой. И вдруг прыснула неожиданно, раскатилась смехом:
        — Ты так давеча стал врать Смолькову, я диву далась. Таким теленком казался, а поди ж ты!.. Ну и ну...
        Смеялась она доверительно и сердечно, будто не было у нее на душе греха: не с ним она целовалась недавно, не ему шептала слова. И Андрей тоже свободно себя почувствовал, не сдержал улыбку:
        - Так то Смолькову.
        — А если бы он с фонарем на поветь? - смеялась Нюшка.
        Представились глаза Смолькова, его в ухмылке поджатый рот. Уж он увиденное так не оставил бы. Придумал бы, какую корысть извлечь. И захотелось защитить Нюшку.
        — А я мог бы его и прибить за это.
        — Ого! - перестала смеяться Нюшка. - Выходит, не зря ты ссыльный.
        - Выходит, - пожал плечами Андрей. И, словно оправдываясь, добавил: - А вралось и вправду легко. Никогда так весело не вралось.
        - Ты и мне так же будешь?
        Вопрос прозвучал, как задаток на будущее. Но как поверить льду на весенней реке? Андрей запахнулся будто. Нюшке ответил хмуро:
        - Не дразнись. Ничего у нас больше не будет.
        - Не дразню я тебя, Андрюша. Пусть не будет. - Нюшка подошла к нему. - Неужели ты сам не чувствуешь, не дразню? - Близко смотрели ее внимательные глаза. Рука протянулась к нему на шею, и Андрей забыл все свои намерения, обнял Нюшку. Но она уперлась руками в грудь ему, отстранилась. - Много, наверно, девок знал?
        - Да что ты! - засмеялся Андрей.
        - Ты ведь их не любил?
        - Нет.
        - И поклясться мне можешь?
        - Ну!
        Нюшка тоненько хмыкнула, заискрились ее глаза.
        - Смелый какой!
        - С чего ты взяла?
        - Врать смелый! - засмеялась Нюшка.
        За стеною двора, в ограде, что-то брякнуло. Андрей весь насторожился. Афанасий с Никитой в кузнице. Кто же это? Анна Васильевна? Смольков?
        - Дружок на цепи, - безмятежно сказала Нюшка.
        За стеною снова звякнула цепь, и Андрей засмеялся.
        - Однако какая ты. - И испуг решил превратить в шутку. - На поветь тебя, видно, просто не увести.
        - Отчего ж, - засмеялась Нюшка и высвободилась из его рук.
        - Что ж ты уходишь?
        - Хватит, миленочек мой, работай. С тебя спросят потом. - И, будто вспомнила только что, позвала: - Андрюш! В субботу из дому уйдут все. А вас Афанасий хочет сводить на вечёрку и в кабак еще, отпраздновать возвращение с лова.
        - Ну и что? - не понял Андрей.
        - Ты сбеги от них.
        - Зачем?
        - Об деле поговорим, - прыснула Нюшка.
        - Ну, если об деле, - и Андрей засмеялся.
        На крыльце в дверях Нюшка остановилась. Андрей брал рубанок.
        - Только без всяких там намерений, - она, смеясь, помахала ему рукой. - Как говорит твой Смольков, не бери ничего в голову.

55
        По дороге на вечёрку они плясали. Смольков кружился без устали. Одна рука с мандолиной, другая за кушаком. Он притопывал, выкидывал колена и напевал:
        Зять на теще капусту возил,
        Молоду жену в припряжке водил.
        Афанасий с Андреем в обнимку, стараясь угадать в лад, приплясывали следом и лихо вторили ему:
        Эх, но, да но ты, теща моя,
        Тпру-у, стой, молодая жена!
        Вместе с ними будто кабак на улицу выплеснулся. Удалые песни и пьяный смех, копоть от свечей, плошек, табачный дым, людность веселили душу. В ушах еще звучали бродяжьи песни Смолькова, переливы струн мандолины. И хмельная кровь распирала грудь жаром, просила выхода.
        С топаньем, с уханьем они начали отплясывать сразу, как из кабака вышли. Плясали самозабвенно, хохотали, когда сбивались, и опять начинали сызнова. Смольков иногда оборачивался. В свете фонаря, что держал Андрей, они на месте выплясывали друг перед другом, наигрывали себе губами.
        Смольков плясал искуснее их, и Афанасия, видно, задевало это. Уступать он никак не хотел.
        — Ты лучше бы поиграл, - приплясывая, говорил он. - Ты поиграй. А то так не в лад. Пляску портишь.
        — Ан, не могу! На холоде! Струмент нежный, - и, притопывая, Смольков помахивал мандолиной, кружился, зазывно пятился от них, выбрасывая колена, и напевал:
        А ты ж, медведюшка-батюшка...
        И дразнил Афанасия:
        — А тебе пусть не мешают плясать эти... как их... Хо-хо! В слободку надо ходить. Облегчат...
        А ты не тронь мою коровушку...
        Мужик с фонарем стоял на дороге, и Смольков его уже обошел.
        - Славно вы веселитесь, - сказал мужик.
        - Маркел! - воскликнул радостно Афанасий. - Маркел!
        - Думаю, кто так отплясывает на всю Колу? Мимо бы не прошли. И встал глянуть.
        - Гуляем, Маркел! В кабаке были, - Афанасий словно оправдывался.
        В тусклом фонарном свете Андрей увидел: вместо левой ноги у Маркела куцая деревяшка. Подумал почему-то испуганно: «Кажись, этот ходил с Суллем».
        - А я было туда намерился, - грустно сказал Маркел. Деревяшка холодно скрипнула на снегу.
        - Мы на вечёрку, Маркел! Хочу сводить их, пусть девок повеселят.
            - Пусть, пусть. Девок веселить надо. Жаль, в кабаке не застал вас. Извиняйте уж. Счастливо вам на вечёрке.
        - Погоди, Маркел, - Афанасий взял его за рукав. - Я выглядывал тебя в кабаке. Выпить хотел с тобой.
        - Вот, якорь те, - сокрушался Маркел добродушно, - мне бы пораньше, застал бы вас.
        Подошел Смольков. Маркел поднял фонарь, оглядел Андрея, Смолькова, покивал им доброжелательно:
        - Маркелом кличут меня. - И спросил Афанасия: - Сказывают, они спасли тебя?
        - Он вот, - Афанасий похлопал рукой Андрея. - Брат теперь мне названый.
        - В кузню будто ладишь его?
        - Просится. Ему, говорит, всего нужня это ремесло.
        - Учи, кузнец будет.
        - Будет, - пообещал Афанасий.
        Андрей все на ногу Маркела поглядывал. С Афанасием, верно ведь, могло такое же быть.
        - А этот?
        - Этот, вишь, с мандолиной. Плясать мастак и петь.
        - Да, жаль, не застал вас, - сокрушался опять Маркел. - Сказывают, вы славно сходили на акул?
        - Ничего сходили.
        - Ну, и слава богу. Эх, пораньше бы мне. Выпить хотелось, поговорить. И дело у меня к тебе.
        - С Маркелом нам надо выпить, - сказал Афанасий. - Это он тот год ходил с Суллем. Вернемся?
        У Андрея защемило сердце: «А Нюшка? Ждет ведь. Как же мне?»
        - Нет-нет, упаси бог! - замахал руками Маркел, будто отталкивая их. - Веселитесь, радость у вас.
        - А что, - сказал Смольков, - вернемся. Я еще поиграю и попою. И выпьем, и спляшем.
        - Вот разве это, - замялся Маркел. - На вечёрку-то вы к Матрене? Ну, дак домишко-то мой рядом. Зайдете, может?
        - С милой душой, - сказал Афанасий.
        - Вот и ладно, вот и хорошо, - Маркел заспешил, обрадованно засуетился. - Мы минутку с вами проживем славную. По рюмочке ради дела.
        К двери Маркелова домишка была прислонена метла - знак, что дома никого нет. По примеру хозяина обмели ноги. В доме пахло свежеиспеченным хлебом. Горела лампада под образами. Вслед за Маркелом покрестились на образа.
        Он, стуча деревяшкой, прошел, зажег от лампады свечи.
        - Три зажгу. Для гостей. Проходите, милости просим!
        - Чисто живешь, Маркел.
        Жил Маркел небогато. В избе кухня и горница заодно. Кровать с высокой горой подушек. На сундуке тканый лоскутный коврик. Посудный шкаф за ситцевой занавеской. И в углу умывальник, тоже за занавеской. Но все ухожено, чисто. Половицы и лавки вдоль стен промыты до желтизны. Беленые стены, белая печь. Печурки с любовью обведены синькой.
        — Бобыльствую, как могу. Садитесь, ради христа. Настоечка у меня морошковая. С осени залил, - Маркел подавал на стол капусту квашеную, треску вареную, вилки. Стол выскоблен чисто. Настойка в пузатой бутылке.
        Маркел налил из нее в рюмки на тонких ножках. И пока садился, приноравливаясь ногой, Андрей смотрел на него. "Не старый еще. Может, как Сулль. Меня лет на десять старше, не более. Как же уйти? Ведь ждет, а я причину выдумать не могу. Мир не нарушить бы. Скажу - опьянел, дескать. На улицу надо, мол, походить. А пока в разговоры тут не встревать".
        — С возвращением всех вас, - глаза Маркела на миг затуманились, - с удачей!
        — Спасибо, Маркел, - сказал Афанасий.
        Выпили.
        — Я рад, что вы у меня сидите. Что вижу тебя, Афанасий, в здравии, - говорил Маркел. Он все на Смолькова поглядывал. - И что они вот тоже здоровы - рад.
        — Спасибо, Маркел, - сказал Афанасий.
        - Расскажите же, как сходили? Как там было на лову? Ходили-то на паях?
        - Как покрученники ходили. Две трети Суллю. Харч и снасти его.
        - Не много же вам.
        Говорил так, будто сам не ходил с Суллем.
        — Не много, да ведь кольские хозяева покрута тоже берут две части из трех, и за харч еще при расчете удерживают. А сами не ходят. Сидят по домам с бабами да считают по осени барыши. А Сулль с нами на равных ломил.
        - А риску сколько?
        - Риск на всех одинаковый.
        - Сколько же вышло у вас на брата?
        - Ходить на акул стоит, - уклончиво сказал Афанасий.
        - А все же?
        - Сулль, если продаст удачно, говорил - шхунку думает приобрести.
        - Ишь ты-ы! А коляне рыбкой все промышляют. Ею лишь кормятся.
        - Умственности в них нет, - захохотал Афанасий. - И кабак на самой дороге. А Сулль мозговит. Знает, как деньги брать.
        - И кому нужны эти шкуры поганые? Ни на себя их, ни под себя. Ни проку, ни красоты для глазу. А поди ж ты, деньги какие!
        - Сулль даже зубы акульи думает продавать. Бабам на бусы.
        - За такую бабу страх будет взяться, - засмеялся Маркел. И опечалился снова, желваки на лице дрогнули, опустил глаза.
        Смольков развернул из платка мандолину, пробовал тихо струны.
        - Сулль говорил, что еще заплатит тебе, - сказал Афанасий.
        - Может, заплатит, - отозвался Маркел. - Отказываться не стану. Уговору, однако, такого не было. - Маркел пальцами вытер глаза. - Ну, ничего, ничего. Поживем, еще, погуляем по белу свету.
        Смольков заиграл и запел негромко. Голос у него чистый, тонкий.
        Было по свету погуляно
        И похожено в кабак,
        На печи было полежано
        И погоняно собак...
        Афанасий положил руку на мандолину, заглушил струмы, и Смольков недоуменно смолк.
        - Ну, а ты как, Маркел?
        - По-старому, выходит, - не совсем ладно, - грустно сказал Маркел. - На одной далеко не ускачешь. Но все-таки ничего. Ракушечки нынче пособирал... Пусть он играет, ты не держи.
        - Ты про дело какое-то говорить хотел.
        Смольков заиграл снова, запел другую, веселую.
        Тут деревня в лесу близко,
        На пути стоит кабак,
        Целовальник наш знакомый,
        Он из наших, из бродяг.
        ...Смольков песни и в кабаке пел. Не заунывные, о тяжкой доле, судьбе-злодейке, а гулявые, бродяжьи. Пел о другой, смутно знакомой, будто давно позабытой жизни. Он хорошо пел. Сердце от песен захватывало. Разговоры о соли, рыбе, летнем улове, ценах в Архангельске и в Норвегах стихали в кабаке.
        Мы возьмем вина побольше,
        Караульных подпоим,
        Потом ружья их отнимем,
        С ними в лес мы убежим.
        В песнях не было места семье, заботам. Дружки верные, пытанные на дыбе, жженые. И каждый, может, видел себя не в море холодном, ветреном, на опостылевшей шняке, пропахшей рыбой, а тоже лихим, бесшабашным, хохочущим у костра с дружками в летнем лесу.
        Смолькова еще и еще просили играть и петь. Водку у кабатчика спрашивали. Весело становилось, шумно.
        Смолькову кабатчик подносил сам, дружелюбно говорил:
        — Приходи завсегда ко мне. Пей, ешь бесплатно. Играй и пой только.
        Смольков цвел.
        - Вот так жить надо, - шептал Андрею. - Изумляй всех, гуляй на людях.
        ...Маркел удивительно мягко и неожиданно Смолькова остановил.
        — Талант у тебя, парень. Играешь ты хорошо.
        Смольков подвох усмотрел в словах, перестал играть, а Маркел уже спрашивал Афанасия:
        — Значит, ничем он не занимается?
        — Как же, вот мандолиной! - хохотнул Афанасий.
        — Может, со мною ракушек поищет он?
        — С тобой! Отчего ж? Пусть... Смольков, слышь?!
        - Сейчас, что ли? - Смольков будто хотел подняться. Лицо недовольное. Он обиделся: в кабаке его песни всем нравились.
        - Сдурел?! - Афанасий смеялся. - Рождество на дворе. Летом.
        - До лета дожить бы.
        - Ха! Подряжаться надо теперь.
        - Какие ракушки?
        - Жемчужные. Жемчуг сыскивать будешь.
        - Жемчуг? Как это? - Смольков посерьезнел.
        - Маркел расскажет.
        Смольков окинул Маркела враз потрезвевшим взглядом.
        - А чего, послушам!
        Маркел подался к нему, поманил рукою.
        - Ты, парень, коли тягу имеешь к музыке, - в жемчуге понимать будешь. Уж поверь мне. Я вашего брата на веку видел. Жемчуг тонкой души требует. В нашей Коле-реке он водится. Не царский, конечно, морской который, но стоящий. Уж поверь. И если ты на лето не запродался, прибивайся ко мне.
        - Что делать?
        - Труд невелик. Походишь по бережку с веревкой, плот поводишь. Мне-то, вишь, одному несподручно. Нога у меня.
        - А ты на плоту?
        - Я на плоту, ракушечки буду на дне высматривать. Видел жемчуг когда-нибудь? А как сыскивается, не знаешь? Я научу. Сыскателем будешь.
        - Сколько я получу за это?
        - Сколько добудем. Часть.
        - Исполу?
        - Как исполу можно? Я знаток. Да и в казну мне заплатить надо. Две трети мне, треть тебе.
        - Ты покажи ему жемчуг, - сказал Афанасий. - Есть у тебя?
        - А как же? - согласился Маркел с готовностью. - Есть. Хоть сейчас покажу. - Он поднялся, застучал ногой к сундуку. Сгибаясь, неловко нашарил под сундуком ключ, открыл, взял сверху мешочек. Лицо светлое. Сказал, показывая: - Жемчуг.
        Бережно с ладони Маркел высыпал на стол зернышки размером с горошину, больше, меньше. Нежно-розовые, темно-серые, иссиня-черные. Они покатились на стол, загорелись, переливаясь светом.
        - Ух ты-ы! - выдохнул Афанасий.
        Андрей не мог отвести глаз от зерен.
        - Видал? Вот это и есть самое древнее украшение русских людей, окатный жемчуг. Говорят, еще в Новгороде Великом его вот как ценили. Ишь, жемчужинки у меня немалы и хороши, и водою чисты...
        При мягком свете свечей жемчужные зерна будто изнутри светились.
            - Много радости от него. И взору приятно, и на ощупь. И когда видишь на человеке - уважение внушает. Маркел шарил любовно рукою по зернам. Кучку разравнивал, будто гладил. Говорил Смолькову: - Ты подержи руками его, погляди, потрогай. Ты узнаешь... А если лето со мной пробудешь, сам понимать кое-что начнешь. Я тебе, парень, про жемчуг порасскажу - диву дашься. Ценность зернышек научу различать, понимать красоту их. Ты узнаешь, почему жемчуг только в чистых и светлых реках водится. В какие только семга заходит. Много за лето узнаешь. И душой отдохнешь. Ишь, она сейчас мутная у тебя. Дар к музыке тебе дан, а ты песни вон какие играешь.
        - При чем тут музыка?
        - Сам поймешь летом. Ракушечка створочки раскроет свои и пригреется на дне реки в солнце, как принцесса сказочная лежит. Светится в перламутре чистая, умытая. В трубочку на нее смотришь - сердце заходится.
        - А можно потрогать? - спросил Андрей. Ему непрестанно думалось: если зовут Смолькова добывать красоту такую, то и он, Андрей, тоже смог бы.
        - Возьми, возьми.
        - Как же их добывают?
        - Трубочка пустая со стеклышками. Ну и прутик такой, как шестик. Лежишь на плоту и в трубочку на дно смотришь. Не все ракушки с зернышками. Дотронешься шестиком до ракушечки, а она с испугу створочки закрывает и к шесту прищемляется. Тут и тянешь ее наверх.
        - А потом?
        - Секрет, - засмеялся Маркел.
        Смольков рукой показал на жемчуг:
        - Денег, поди, это стоит?
        - Стоит, - сказал Маркел. - Для умного денег немалых. Если лето солнечное пойдет, я одену тебя, обую и денег дам. Мы с тобой сыщем их. Места знаю.
        — А ведь тебе, Маркел, можно достаток иметь на жемчуге, - сказал Афанасий. - Нанял бы себе мастерицу, пусть кокошников нашьет за зиму. А ты их в Архангельск, на ярмарку.
        - Вот все пытаюсь, - у Маркела улыбка беспомощная. - Да какой я торговец? Девки кольские за дешево все выманивают. А я пожадничать не могу. Коли им в радость, пусть носят да меня помнят. А на ярмарку... Иностранцы там продают жемчуг в оправе из золота. А жемчуг, я вижу, наш, северный. Немало его втай уходит.
        - Чудной ты мужик, Маркел.
        - Какой есть. Другим становиться поздно. - Маркел осторожно собирал жемчуг в мешочек. Сказал Смолькову: - Так что подряжайся, парень.
        - А задаток? - спросил Смольков.
        - Можно и задаток. - Маркел подумал и засмеялся опять виновато. - Только не кучеряво. И бумагу составим, чтобы слово вернее было.
        Андрей чуть не сказал: какой, мол, тебе задаток, если летом собираешься вон куда. Он знал, что Смольков не передумал уйти в Норвегию. Смольков толкнул его под столом. Андрей смолчал. И еще подумал: подходящее это занятие для Смолькова. Если бы не кузня, он и сам, пожалуй, согласился бы.
        Маркел отнес жемчуг и запер. Ключ снова под сундук сунул. Вернулся к столу и наполнил рюмки.
        - А как ты тогда попал с Суллем, Маркел? - спросил Афанасий. - Ведь занятие твое стоящее.
        Маркел рассматривал рюмку свою на свет.
        - А видишь ли, два лета кряду дождливыми были. Реки полные шли. А какое при большой воде сыскательство! Денег на зиму нет. А тут Сулль подвернулся. Вот я и поддался соблазну. Давай-ка выпьем. Судьбу - ее, видно, ни объехать, ни обойти.
        - Дело-то какое у тебя было? - спросил Афанасий.
        - Да вот, - и Маркел кивнул на Смолькова. - Его сговорить хотелось. Люди сказывали, свободен.
        - Он пойдет, Маркел. Зиму прокормится в кабаке, я так думаю, а летом ему делать нечего.
        ...Когда они вышли из дома, Маркел снова прикрыл дверь метлой: никого нет.
        «Сейчас непременно уйду», - думал Андрей.
        Прощаясь с Маркелом, Афанасий спросил:
        - Куда ты теперь?
        - Пройдусь в кабак, посижу на людях.
        - А то пойдем с нами.
        - Нет, схожу к Парамонычу.
        Маркел ушел, светя себе фонарем, тяжело ступая деревянной ногой. Снег скрипел под ней резко и неприятно.
        Они стояли и смотрели Маркелу вслед.
        - У него в третьем годе жена и дочь потонули, - сказал Афанасий. - Он с тех пор как блаженный. А тут и с Суллем вот так. Его жемчужником в Коле прозвали. Жемчужник он настоящий. Видели, как зерно ощупывал да гладил?
        Смольков втянул голову в плечи, ежился, жал под мышкой мандолину.
        - Мне расхотелось идти на вечёрку, - сказал Андрей.
        - Тогда, может, в кабак вернемся? - предложил Афанасий. - Посидим там в уголке, выпьем.
        - Нет. Я по улице пойду. Пусть хмель пройдет. За крепость схожу.
        - А на вечёрку? - Афанасий был недоволен, что Андрей вдруг передумал.
        - В другой раз.
        - Нет уж, зайдем вместе. Побудь, погляди, а потом иди и броди себе. Так-то ладня будет. А тебе, Смольков, куда лучше?
        - Все равно, - вяло ответил Смольков.
        ...Вечёрка вправду была рядом, через два дома. Андрей постоял, поглядел. По лавкам вдоль стен старших много. Девки и парни стоят отдельно, нарядные. Афанасия обступили сразу. Смольков рядом с ним. Мандолина уже в руках. Сейчас начнет песни играть веселые.
        Андрей толкнул дверь плечом и тихо вышел. За воротами оглянулся: никого нет. Вприпрыжку, бегом припустил по пустынным улицам.
        ...Еще когда от Маркела вышли и Андрей на вечёрку не захотел, Смолькова это насторожило: «Что, - хотелось спросить, - и ты об этом подумал?» Теперь же, когда за Андреем закрылась дверь, Смолькову стало не по себе. Тихоня и размазня куда прозорливее Смолькова. С Суллем за его спиною договорился. Теперь не позвал с собой. И играл веселые песни, и косился на дверь, а в памяти были перед глазами сияющие в свете свечей жемчужины на столе Маркела.
        Потом началась кадриль в шесть колен. Четыре пары танцующих вышли на середину, и Смольков мандолину оставил, пошатываясь пошел к двери. Афанасию улыбнулся, рукой показал на горло: мутит меня, дескать, похоже, что перепил.
        С крыльца, однако, не мешкая выскочил за ворота, поглядел в темноту, нет ли где фонаря навстречу, и, уже не тая злорадства жгучего, побежал через улицу, через два двора. Должен застать он Андрея прямо на самом месте. Он напомнит ему и сговор с Суллем, и клятву, что давал прежде. Посмел без Смолькова? Сам?!
        И со злостью, досадою, с удивленьем остановился, когда увидел, что метла, как и прежде, стоит, прислоненная к двери домишка Маркела. Смольков даже полусогнулся, словно принюхиваясь, глазам не верил. Опоздал?! С завистью и отчаянием он пооглядывался кругом. Объехал его Андрюха и тут. Проворно как все успел! И отставил метлу, скользнул боком в дверь, пошел ощупью к сундуку, бухнулся на колени, себя не помня. Ключ на месте, под сундуком лежал. «Аккуратный», - подумалось об Андрее. И нащупал скважину, торопливо сунул, повернул ключ. Под крышкой сразу рука уткнулась в тряпицу с жемчугом. Как же, замер в недоумении, не было тут Андрюхи?! Он, Смольков, тут один? Неужели счастье к нему пришло? И не мешкая сунул жемчуг к себе за пазуху, ключ на место, торопливо ощупывал путь к двери. Ноги скоро уносить надо. И подумалось о Маркеле. Если встретит сейчас? И будто сразу в руках почувствовал его горло. Лучше пусть не встречается. И, выйдя из сенцев, поставил метлу на место, пооглядывался за воротами: фонаря не видно ни одного, тихо. Бегом надо, бегом обратно. Добыча только на одного. Делиться он ни с кем не
намерен. Пофартило и больше может не повториться. И бежал наметом, не чуя ног. Теперь следы замести бы. Проскользнуть на вечёрку бы незаметно. И обрадованный - никого на крыльце - взлетел по ступенькам, как кошка, совсем неслышно, замер у сеней. Кадриль заканчивалась. Маркел завтра скажет о краже жемчуга. Ну, а мало ли кто мог взять! Смольков ни при чем. Только спрятать теперь ладом. И, услышав, что дверь в дому отворяется и идут остудиться от танцев парни, он сунул два пальца в рот, перегнулся через перила. Его рвало.
        - Смольков! - позвал Афанасий громко. - Ты чего же невежество делаешь на крыльце?
        - Ой, худо мне, Афанасьюшко...
        - Коли худо, ступай домой. - И добавил совсем уже недовольно: - Эко жидкие вы на веселье. С вами не разгуляешься...
        - Что ты, что ты?! - Смольков словами заторопился. - Куда домой? Я с тобой до конца, Афанасий. Неотлучно с тобой. Мы еще тут споем, сыграем...

56
        У ограды дома Лоушкиных Андрей вжался в забор, смиряя дыхание, прислушался. Было тихо. Меж незакрытых ставен темнели без света окна. Никого в доме. Дремотно стояли дома соседей. Кое-где окрашены окна желтым цветом. На миг закралось сомнение: может, Нюшка над ним подшутила?
        Андрей открыл секретный запор калитки, прошел во двор. По памяти шарил в кромешной тьме к лестнице на поветь.
        - Андрюша!
        Сердце стукнуло громко: здесь! Андрей ушибся о столб, засмеялся тихо, нашел лестницу на поветь. Темнота была непроглядная.
        - Ты где там? - спросила шепотом Нюшка.
        - Вот...
        - Ну и дышишь. Как олень загнанный.
        - Бежал, - он нашел ее в темноте. Руки Нюшки сошлись у него на шее.
        - Здравствуй, - она засмеялась.
        - Да мы виделись.
        - Это ничего.
        Андрей обнял ее, целовал холодные щеки, губы.
        - Здравствуй.
        - Какой ты горячий, а я вся промерзла.
        От сена шел теплый и прелый запах. Андрей разгреб место поглубже и поудобней.
        - Я страсть как замерзла, - шептала Нюшка. - Ты согрей меня.
        Он расстегнул на ней кацавейку, распахнул свой зипун, обнял Нюшку, и она прижалась к нему, крепкая, гибкая, вздрагивала от холода. Андрей всем телом чувствовал ее близость. Сдерживая себя, он слегка отстранился, целуя Нюшку, шептал:
        - Сейчас ты согреешься, вот сейчас.
        - Да ты пьяненький? - смеялась тихо Нюшка.
        В сене было тепло, уютно.
        - Ага, - Андрей тоже смеялся чуть слышно, - мне за что-то вдруг радости повалили. Я даже пугаться начал. Может, думаю, по ошибке?
        Нюшка вздрогнула опять.
        - А я подумала: позабыл, может.
        - Что ты!
        - Вы в кабаке были?
        - Ну.
        - А на вечёрке?
        - Ну.
        - Что ты все ну да ну. Мог бы и раньше прийти.
        - Не мог. Мужика повстречали. Он домой нас к себе завел. Там по рюмке. Потом горошины стал показывать. Как высыпал их на стол! Ну, никак не уйти.
        - Жемчужник Маркел, наверно? На деревяшке ходит?
        - Ага. Про зерна эти рассказывал. Лицо радостное. Высыпал их на стол, а они на свету играют лучиками такими. Будто сами изнутри горят. Свет хоть и тусклый, а лучики синие, белые, черные. Дух захватывает. А он говорит про них, говорит. Как добывают их летом, где.
        - У Маркела жемчуг лучший по Коле.
        - Смолькова с собою на лето звал.
        - И тебе захотелось?
        - Сходил бы.
        - Жемчуг тебе приглянулся?
        - Я целый мешок хочу тебе подарить.
        - Куда столько? - засмеялась Нюшка.
        - Почем я знаю? Девки вон на вечёрке все в нем.
        - А-а, - протянула Нюшка. - Ну, спасибо тогда.
        - Носи, чего там, - щедро сказал Андрей. Вспоминая безногого, его лицо, голос, сам помолчал. Как он любит свое занятие! Смотреть в радость на человека, коли его душа при деле.
        - Маркела блаженным зовут по Коле, - Нюшка посерьезнела голосом. - Сулль вроде разумом не обижен, а Маркела не разглядел.
        - Почему?
        - Нельзя, говорят, таких на акул. Занятие там мужское - промысел! А Маркел как блаженный. Знаешь, отчего он без ноги?
        - Ага.
        - А ты боялся?
        - Акулья пасть. Что там говорить.
        - Страх осилить в себе не каждый может. - Нюшка вздрогнула снова, и Андрей прижал, целуя, ее.
        Она вся была рядом, отвечала на его ласки. Нежность прикосновений кружила голову. А сама она становилась все податливее в его руках. И желание опять накатывало волной, захлестывало. И снова забылось, что он крепостной, ссыльный. Забылось, что она колянка, Лоушкина. Была лишь пьянящая жажда близости.
        Нюшка будто издалека вернулась к нему.
        - Андрюша, убери руку.
        Ее голос - лишь шепот. Андрею он еле слышится. Слов даже не разобрать. Но голос подходит ближе, трезвеет, становится уже строгим:
        - Андрюша! Убери!
        Нюшка повелась телом, извернулась, высвободилась из его рук. Андрей на сене откинулся. И ладно, думалось, пусть уходит. Ни к чему это все, только себе мука.
        Нюшка, наверно, кацавейку оправила, сарафан. Нашла руками его, привалилась. У щеки было ее дыхание.
        - Осердился?
        - Осердишься.
        - Какой ты нетерпеливый!
        - А чего откладывать?
        - Ну да! - засмеялась Нюшка. - Нынче все переделаем, а потом чем займемся?
        - Для чего тогда зазывала?
        - Не злись, миленочек. Для памяти позвала.
        - Вот и будет тебе узелок.
        - Ага, - опять засмеялась Нюшка. - Такой узелок ребеночком развязаться может. Ничего себе память.
        - Боишься?
        - Боюсь, - Нюшка погладила его по щеке.
        - Чего же, коли зовешь?
        - Боюсь, что лаской меня осилишь, - у Нюшки пальцы рук трепетные. - Вон какой ты пригожий. Боюсь, пересуды пойдут, и добром это после не кончится. Много чего боюсь.
        Андрей убрал ее руку, зажал в своей. Трезвея, думал, что она говорит верно. Узнают - пересудов на всю Колу хватит. Нюшке насмешек век после не переслушать. А домашним каково?
        Отстранил Нюшку с намерением уходить.
        - Ты куда? - она прильнула к его спине.
        — Пойду.
        — Обожди, чего скуксился? Нам ведь каяться пока не в чем. А тебя я предупреждала: ты без всяких таких намерений.
        — Зачем тогда было звать?
        — Почем я знаю. Ты на меня такими глазами смотришь, будто все время меня зовешь. И я ничего не могу поделать.
        Он благодарно прижал к щеке ее руку: все верно. Нет минутки, чтобы о ней не думал.
        Спросил тихо:
        - У тебя ведь жених есть?
        - Есть.
        — Где он сейчас?
        - В Архангельском. Или, может, в Кеми. Судно новое себе строит.
        — Ишь ты, богатый.
        - Не сильно. Но будет богатый. Все у него на месте: настырен, умен, собою ладен.
        - Вот и выйдешь за него.
        - Выходить надо. Бабья наша забота: замуж, детей рожать.
        - Добром за него пойдешь?
        - Добром, - сказала холодно Нюшка. И усмехнулась, будто повеселела. - Задело это тебя?
        - Вот еще! - жестко сказал Андрей. - Свадьба когда у вас?
        - Не знаю. Завязалась было по осени, да пока не петлей на шее, узел лучше бы развязать.
        - Не любишь его?
        - Мы пара по Коле, вот и поженят нас.
        - Эдак тебе нелюбо?
        - Я женою хочу быть. Хочу, чтобы меня любили. Хоть в тридевятом царстве будь, а меня помни.
        - Где же ты такого сыщешь?
        - Я знаю где, - засмеялась Нюшка. - Вот за тебя пошла бы.
        - За меня?! - испугался Андрей. - Что ты! Кто я против тебя? Ссыльный. Без роду-племени.
        - В Коле все крепостные бывшие, все из ссыльных. Даже вон городничий, сказывают, по опале в Колу попал.
        - Сравнила!
        - А что? И ты срок отбудешь, может, остаться сумеешь и женишься на мне. Аль не хочешь? - Она будто и не смеялась.
        Андрей знал, что в Коле его никто не оставит.
        - Чего зря бередить душу? За меня никто не отдаст.
        Нюшка прилегла к нему, взяла его руку, умостилась на ней.
        - Не отдадут. Был бы ты вольный, Андрюша!
        - Вольный, - недовольно буркнул Андрей. - Вольный я бы тут не был.
        - А куда еще надо идти?
        - Не знаю. Может, и никуда.
        Вспомнился снова Сулль, его разговор про паспорт. И если б в кузне еще научиться. Было бы! Вот она, Нюшка, лежит рядом. Сама сказала - пошла бы за него.
        Теперь бы с Суллем поговорить... Но даже если все сбудется - и в кузне к весне научится, и с Суллем в Норвегию попадет, - через два-три года Нюшка будет уже в замужестве. И от этого больно стало.
        - Мужа любить не будешь, полюбовника заведешь.
        Затаясь, холодея, ждал, что ответит.
        - Нет, Андрюша, не заведу, - устало сказала Нюшка. - Я из верных жен буду. В роду у нас любят по разу. И меня так учили. Иначе дети плохие будут. - Нюшка лежала, уткнувшись Андрею в грудь. Помолчав, добавила: - Беспокойно на душе стало. Иди, Андрюша. Хватятся тебя, пойдут расспросы. А ты врать не мастак. Может, и мне оттого по душе пришелся. - И держала в ладонях его лицо, довольная, хмыкнула. - Колючий какой! Поутру же вы брились. Иди. - И, будто конец веревочки, подала надежду: - Нам надо поосторожней быть.

57
        ...После завтрака вышли побросать снег. За ночь много его навалило. На воротах, столбах, заборах, на крышах домов подросли шапки. Потеплело после вьюги и стихло, будто ветер под снег улегся.
        Никита в ограде остался чистить, Афанасий с Андреем пошли на улицу. Лопата широкая, деревянная. Снег не лип, приятно было кидать. Андрей все про Нюшку думал.
        В доме поутру нынче долго спали. Потом Нюшка пришла, затопила печь. Андрей высунулся из-за занавески, смотрел. Она по хозяйству весело хлопотала. Смольков спал у стенки.
        - Что не спишь? - Нюшка спросила скучным голосом, деловито, а глаза смеялись ему. - Спи давай.
        Она помнила вчерашнее. Она не сердилась. Вечор еще в сенцах прижалась на миг, взлохматила ему волосы и выскользнула из рук. Все хорошо, встреча будет еще. И засмеялся в ответ ей:
        - Жареным, думаю, не проснуться бы. Как у бабы-яги.
        ...Они с Афанасием разгребли перед домом и у ворот. Вдоль забора расчистили до соседей.
        - Вишь, - сказал Афанасий, - хоть на тройке езжай. Никите поможем?
        - Пойдем.
        Втроем и в ограде прибрались скоро. Просторно и чисто сделалось. Андрей о лопату оперся, снял рукавицы.
        Работа вся на сегодня. В старой фуфайке Никиты жарко. Повел плечами. Тело, чувствовал, налилось силой. Казалось, дом отодвинуть может. От рукавиц и рук шел пар. На дворе бело кругом, тихо. Постояли с лопатами, помолчали.
        Андрей вдруг заметил, что развиднелось. Темнота поредела, и в сумрачном свете стало видно Соловараку. И себя Андрей будто со стороны увидел. Спокойно стоит с братьями-кузнецами и отдыхает. Скоро он с ними пойдет к обедне. А завтра поутру в кузню. Все ясно и хорошо. И никаких страхов. И еще почувствовал: на душе его тоже, как после темной и долгой ночи, темнота редеть стала.
        - А Смольков куда подевался? - спросил Никита.
        Афанасий смотрел в небо. Отозвался, посмеиваясь:
        - Продаваться пошел.
        - К Парамонычу?
        - К Маркелу-жемчужнику. Вчерась тот позвал его.
        - Где вы его видели?
        - Заходили к нему. Позвал нас по рюмке выпить.
        - Как живется ему?
        - Хлеб свежий, настоечка, - Афанасий отвечал медленно, не отрывая взгляда от неба. - Дом ухожен и прибран. Значит, жить собирается.
        - Смольков за ним при деле будет.
        - Знамо.
        - Что ты выглядываешь? - спросил Андрей.
        - Весной пахнет.
        - Весной? Больно скоро ты захотел, - откликнулся Никита.
        - А звезда вишь какая. Смотри, во-он та. Она уже солнце видит. И верхушки у облаков светлые. Им тоже до солнца недалеко.
        Кучевые, высокие облака плыли к югу. В разрывах кое-где виднелось небо. Оно тоже там, высоко, посветлело.
        - Облакам-то, может, недалеко, - засмеялся Никита.
        - И нам. Еще неделя, и покажется солнце. Времечко сразу к весне покатится, к лету. - Афанасий мечтательно, с хрустом потянулся, бросил лопату и неожиданно сильно толкнул в снег Андрея. - К лету-у!
        - Валяйте, детушки, порезвитесь, - сказал с усмешкой Никита.
        Но Андрей не успел встать из снега. Послышался стук в ворота, голоса за оградой. Залаял, вскочил на цепи Дружок. Никита кинул взгляд на Андрея, на Афанасия.
        - Никак, гости к нам, - сказал удивленно и радостно. - Дружок! Подь на место! Афанасий, возьми его, я открою.
        Пока Андрей вставал из сугроба, отряхивал снег, а Афанасий привязывал на цепи Дружка, Никита открыл калитку.
        Вошел исправник. С ним три помора. Сразу видно - не гости. А дальнейшее все быстро произошло. Они еле с Никитой поздоровались и сразу пошли к Андрею. Даже на собаку не поглядели. И оттого, что шли они прямо к нему, у Андрея тревожно на душе стало. Однако успел поклониться им.
        - Этот, - сказал исправник. - Вяжите его.
        Один помор был с веревкой. Андрей оглянулся на Афанасия, на Никиту. Только что вместе стояли. Захотелось дать стрекача. Почувствовал - руки ему завертывают за спину. Воспротивился было, но строго прикрикнул исправник: «Вяжите же!» И двое крепче взялись. Третий, высокий и молодой, клонил за шею. Андрей запрокидывал голову. Молодой схватил на затылке волосы, потянул. Андрей дернулся, освободил руки, с силой прижал рывком к себе молодого и, обмякшего, оттолкнул его в снег. Готовый еще отразить двоих, отпрянул.
        - Андрей! Ты с ума сошел?
        Молодому Никита помог подняться. Тот ловил ртом воздух. Двое заходили с боков. Исправник наступал, намереваясь, похоже, ударить под дых. «Пусть только, пусть, - думал, пятясь, Андрей. - Руку сломаю».
        - Не смей! - Афанасий орал на бегу. Он встал прошв исправника и поморов. - Да чего случилось?! Бешеный он или пьяный, что надо вязать?! Вы скажите!
        - Еще с тобой не говорили! Сказано: пусть повяжут.
        Никита встал впереди исправника.
        - Вы все же скажите. Это мой дом.
        - Скажу, - помягчел исправник. - Пусть сначала повяжут.
        - Андрей, - обернулся Никита, - подай руки. Пусть вяжут, коли охота есть. - И добавил исправнику: - Но отсюда он не уйдет, пока не скажете.
        Андрей заложил руки за спину, почувствовал, как стягивает веревка локти. Тоской защемило сердце. Облака еще прежними были. И небо виднелось там же, но что-то в груди оборвалось. Сто раз прав Смольков: уходить, уходить надо.
        - У Маркела были вчера? - исправник, наверное, Афанасия спрашивал.
        - Знамо дело, - сказал Афанасий, - были.
        - А потом куда делись?
        - На вечерку пошли.
        - А он?
        - Он гулял. Ну и что?
        - То! Пока ты был на вечёрке, он у Маркела жемчуг украл.
        Андрей повернулся со связанными локтями. Никита и Афанасий ошарашенно на него глядели.
        - Это правда, Андрей? - строго спросил Никита.
        - У Маркела? Жемчуг? Как бы я смел, Никита?!
        - А куда ты ушел с вечёрки? - спросил исправник.
        Афанасий почти вплотную подошел:
        - Ты не брал, Андрей? - Он близко смотрел Нюшкиными глазами. Даже сердце заныло болью.
        - Вот те Христос, Афанасий!
        - Пусть скажет, где был. Может, видел кто-нибудь, что гулял? Где гулял? - не унимался исправник.
        И сразу подумалось: «Если кто-нибудь видел, еще хуже будет». Андрей не мог смотреть больше на Афанасия, опустил глаза, выдавил из себя:
        - Никто не видел меня.
        - Ну вот, так-то лучше, - сказал исправник. - Это уже полдела. Шапку наденьте ему и ведите.
        - Да скажи ты, где был? - заорал Афанасий.
        - А теперь хоть где, - засмеялся исправник. - Он знал ведь про жемчуг.
        - И я знал!
        - Кого надо, опросили уже, - перебил исправник. - Маркел в дом вернулся, когда вечёрка еще не кончилась. А ты и тот на вечёрке допоздна были.
        Андрей беспомощным себя чувствовал со связанными руками. Господи! Стоять так перед всеми! Стыд-то какой! Вчера еще думал: по ошибке столько хорошего ему привалило сразу... Слава богу, Нюшки нет дома. Как бы она не обмолвилась сгоряча. И страшно стало перед Никитой и Афанасием. Не дай бог, узнают.
        Помор нахлобучил на него шапку.
        - Пойдем, сердешный.
        Андрей опустил голову. А ведь могут подумать, что он про Маркела от них таится.
        - Никита! Афанасий! Не я это. Никогда я чужого... — и отвернулся, чувствуя: не может сдержать слез обиды.
        - Не брал он, - сказал Афанасий.
        - Некому больше, - возразил исправник. - Пошли.
        - Ты, Никита, прости нас, - сказал помор. - И ты, Афанасий.
        — Ступайте, чего там, - угрюмо сказал Никита.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ

58
        От Колы залив возле правого берега на целые версты мелкий. Аршин пять при полной воде, не более. А в отлив песчаное ровное дно и разбросанные по нему валуны-окатыши совсем сухие. Вода не речная, не морская тут, Колой да Туломой разбавленная, и в строгие зимы ее лед берет. Лед уступчивый, зыбкий, а лежит покрывалом до поздних весенних дней. При полной воде поднимается - поле чистое, белое. А в отлив донные камни в нем проломают себе продушины, и тогда оно в крапинах кажется.
        Как-то очень давно по весне Шешелов обратил внимание: при отливе лед не просто ломается, оседая, а окружает тычком торчащие валуны. Будто большие цветы раскрываются на зыбучем поле.
        День был вешний, теплый и тихий. И на солнечной белизне снега стали ярко проступать краски: розовые, черные, серые валуны, ломая во льду продушины, медленно обнажались над белым полем. А льдины топорщились вокруг каждого камня пластами, обломками, искристые, плавились и лучились в своих изломах синим, зеленым, голубым светом.
        И, пока шел отлив, все белое поле сказочными цветами усеялось. Словно живые, распускались они, цвели и играли красками.
        Но потом прошло время, вода дрогнула, зажила. Лед стал подниматься. Скрылись окатыши-валуны, сровнялись продушины. И все исчезло. Будто ничего и не было.
        Шешелов не раз ходил после на это место. Но то ли солнце не так стояло, то ли вода не на нужном уровне, - виденье больше не повторялось.
        Об увиденном Шешелов рассказал Дарье. И она поведала ему:
        - В досельные времена жил большой колдун в Коле. И, как все коляне, он был помор и промышлял морским зверем и рыбой. И, хотя был он душой мягкий, а нравом тихий, боялись его пуще смерти, имел он от небес великий дар: карать злых людей.
        Тогда город Кола богато жил. В заливе много торговых и промысловых судов теснилось. Крепостные стены высокие, выше нонешних, в залив гляделись. А за крепостью город шумел веселый.
        От зависти к такой жизни Колы приходили ее воевать враги. Коляне прятались в крепость, готовились к отражению, а колдун один выходил к врагам и просил их вернуться в свои земли с миром.
        Кто внимал ему - жив-здоров уходил восвояси. Тех же, кто не смирялся и хотел воевать, колдун на месте обращал в каменья. И те каменья скатывались потом в залив.
        Так долго недруги приходили, и так колдун поступал с ними.
        Беззаботно и счастливо жили в тот век коляне. Тьмой камней-валунов смирно лежали враги под городом. А в отлив их за крепостью много на отмелях было видно.
        Однако кольский колдун не просто добрым был, а и с разумом. Колдовство он хитро свое устроил. Чьи души врагов очистились от злых помыслов и, раскаянные, промылись морской и речной водой залива, могли в солнечный вешний день цвести невиданным, сказочным ледяным цветком.
        И каждый солнечный день, на евдокею, обходил колдун по заливу камни, говорил с ними и многих отпускал домой с миром.
        Но как ни долго жил великий колдун, а и он состарился да и помер. Валуны же, того не ведая, цветут ледяным цветком в солнечный день на евдокею, просят освободить их души из плена камня.
        Февраль вьюжным выдался. Снег сыпал и сыпал. В приморозь мелкий, сухой, колючий, а чуть покротеет к оттепели - хлопьями валит мокрыми. А то ветер вдруг налетит, взбудоражит сугробы, вскружит их, рыхлые, до самого наста и гоняет темными вихрями, воет чертом. Полярная ночь кончилась, а света еще не видели. Окна позалепило, тепло выдувало скоро. Дарья не могла натопиться.
        А дня за три до евдокеи разведрилось. Тучи порасползлись, утих ветер. Месяц-новичок в ясную ночь родился. Поутру белесое с голубым открылось небо и пришло солнце. Откуда-то взялись ожившие воробьи, зачирикали, зарезвились. Воронье закаркало в городе. Собаки кучились в своры, бегали, заливались пустым лаем. Вдруг прежде срока запахло весной.
        - На евдокею погоже - все лето будет пригоже, - сказала Дарья. - Теплое и сухое должно быть лето.
        Не беда, что приметы Дарьи иной раз не совпадали. В теплое и сухое лето поверилось.
        Шешелов два дня подолгу сидел на крыльце ратуши, грелся на солнце, курил. На третий надумал вдруг, зарядил ружье, взял с собой лыжи, пошел за Колу-реку в вараки.
        Вернулся домой к обеду. У черного хода обмел лыжи и пошел к Дарье на кухню.
        - Эко, батюшко, солнцем-то как напекло тебя, - сказала она довольно. - Аж потемнел лицом.
        Шешелов в кутний угол поставил ружье, снял полушубок, стянул пимы. Откинувшись, посидел на лавке. В глазах еще рябило от искристого снега. Кухня казалась темной. Было тепло, сухо. Наверх идти не хотелось. Сказал устало:
        - Ты покорми меня тут, Дарья.
        - Проголодался на воздухе?
        - Страх как.
        Дарья носки сухие ему принесла, обутки, пимы прибрала. Она любила, когда он ел у нее на кухне.
        - Мой руки, батюшко, - чугунок достала из печи, уху налила, отерла о фартук ложку. - Кушай. Хорошо на вараках-то?
        - Хорошо-о, - с улыбкою протянул Шешелов.
        За Колой-рекой он залез на вараку, отер пот, закурил. Внизу Кола как на ладони. У причалов лед еще крепкий, а поморы уже усыпали берег, латали, чистили и смолили свои суда. Горели костры. Веселые голоса и смех ему слышны были даже здесь, на вараке. Поморы, как перелетные птицы, шумно и радостно сборы ведут на Мурман. А там целое лето тоскуют по своей Коле. Осенью с радостью возвращаются в Колу, а зиму опять тоскуют по Мурману - морскому берегу.
        Шешелов долго сидел на вараке и не чувствовал к смеху зависти. Он вечером пойдет в гости, будет пить чай с Герасимовым, рассуждать, спорить, смеяться. Почти два месяца он к ним ходит. Стал хорошо есть, спать. Давно так отменно себя не чувствовал. Дарья радуется, на него глядя: «Вот как ладно».
        Глядя вниз на Колу, Шешелов думал, что вечером стоит посоветоваться. Денег в городской казне мало, а мост через Колу-реку требует большой починки. Да и по городу есть работы. Сойдет снег, мостки по улицам чинить надо. Лес где-то брать, нанимать плотников.
        - Подлить ушицы-то? - спросила Дарья.
        Шешелову казалось - в жизни вкуснее ухи не ел.
        - Подлей, - протянул миску и, посмеиваясь, сказал: - А камни цветут по заливу.
        - Как же им не цвести? - словоохотливо отозвалась Дарья. - И они по родной стороне тоскуют. Евдокея пригрела - весна пришла. - Она таким голосом говорила, словно речь о живых шла.
        - И ты думаешь, в каждом камне живая душа сидит?
        - Поди-ко, сидит.
        С Дарьей хотелось поговорить. Тая улыбку, сказал:
        - Если его расколоть, там опять камень. А где же тогда душа?
        - Эко ты непонятливый, - строго сказала Дарья. - Помнишь, сам говорил: все эти каменья накатал ледяник какой-то?
        - Верно, - с улыбкой сказал Шешелов. - Было такое.
        - И еще говорил: в заморских-то странах люди старые города откапывают, так их время заточило в землю. Города будто эти жили и померли после того ледяника.
        - Говорил.
        Вот и скажи: отчего города засыпает время, а каменья-валуны нет? Не идут они в землю, а из нее?
        «Кто их знает, - подумал Шешелов, - почему они не идут в землю».
        - То-то, батюшко, - победно сказала Дарья, - живой он, камень. Оттого и в землю идти не хочет.
        - Мудрено.
        Шешелов посмеялся, покрутил головой, доел уху, запил пирог чаем. Не спеша стал набивать трубку. Славный денек удался. Скоро вечер, и он пойдет к Герасимову на карты. И заметил вдруг: Дарья хоть и батюшкой его называет и говорит радушно, а озабочена. Будто сказать ему что-то хочет.
        - У нас ничего не случилось, Дарья?
        - Да как сказать, - поджала губы, - пока ничего.
        - Что значит - пока? - спросил настороженно.
        Дарья сердито прибрала миску, стакан, хлебницу. Вытерла со стола.
        - В присутствии тебя ожидают. - А голос такой, словно хорошего ничего его там не ждало.
        - В присутствии? - подивился Шешелов. Приемное время с утра лишь, он строго его соблюдал, Дарья про это знала. Что там быть может? Пакет из губернии? Эстафета? Спросил: - Кто ожидает?
        - Герасимов там сидит, да с ним Лоушкины-кузнецы, да из Норвегов еще, Сулль Иваныч в Коле зовут его...
        Шешелов не раз слышал про Сулля.
        - Зачем? - спросил. И подумал: странная компания подобралась. Кузнецы, норвежанин, Герасимов - и все к нему.
        - Кто их знает, зачем? - отвела глаза Дарья. Но было видно - знает она. И вспомнил: норвежец, ссыльные и один кузнец осенью ходили акул бить. Понятно тогда, заступники. Не они первые. Дарья недавно тоже подала голос. Когда ссыльного он велел посадить в судейскую камеру, она вдруг сказала:
        - Неладно, Иван Алексеич, думаю, со ссыльным ты поступил. Неповинен он в краже, а ты его в блошницу.
        Шешелов не любил, когда вмешивались в его дела. А тут совсем рассердился:
        - Никогда не лезь, Дарья! Все должны подчиняться закону. Суд разберется, кто прав, кто виновен.
        Теперь, догадываясь, зачем все пришли, спросил:
        - Что же ты не сказала сразу?
        - Сразу! - переговорила его Дарья. - И поесть не дадут. Там дело мужское, важное. Ты иди, батюшко. Поел - так иди.
        Шешелов встал. Покурить в удовольствие не пришлось. Не мог понять, что знает Дарья и зачем те пришли не вовремя. Пожал недоуменно плечами: чепуха какая-то. Герасимову зачем с ними? Он мог просьбу и дома ему сказать. И посмотрел на ноги свои в носках. Надо опять в сапоги залезать. В дверях уже сунул трубку в карман, раздраженно пробормотал;
        — Таинственности развели.

59
        У писаря в комнате полутемно. Они встали все. Шешелов оглядел их бегло: Герасимова, норвежца, братьев-кузнецов. Вновь подумал: «Почему такой странный сбор?» Наклонил голову.
        - Честь имею! - Открыл дверь в кабинет. - Прошу покорно.
        И пошел за свой стол. Это ратуша, а он городничий. Встретил глаза Герасимова, понял: случилось что-то. Не просто они пришли.
        Братья-кузнецы сели к стене на стулья, а Герасимов и норвежец к столу прошли.
        - Я сейчас поясню, - сказал Герасимов. Голос обеспокоенный. - Это наш порубежник, норвежец. Сулль Иваныч зовем мы его, Акулья Смерть.
        У Сулля Ивановича лицо усталое, серое, глаза ввалились. Похоже, из-за него собрались. Что же могло случиться?
        - Живет он в Норвегах, - продолжил Герасимов, - а промышляет уже несколько зим у нас, в Коле. Нынче вот на акул ходил с младшим Лоушкиным, - и показал в сторону кузнецов.
        - Наслышан, - Шешелов улыбнулся норвежцу.
        - После лова он был в Норвегии, а утром нынче вернулся в Колу. Вести привез нам нехорошие.
        Герасимов перевел дух и старался спокойнее говорить: - В местечке ихнем, Вадсё, или Вассин, и далее еще - Вардгоусе хлеба и прочих съестных припасов нет. Зима на исходе. И у них долженствует быть крайний голод. Уже сейчас во многих домах есть нечего. А с каждым днем ожидается быть и того хуже.
        Норвежец сложил на коленях руки, опустил голову. У Герасимова в глазах тревога. А Шешелов все не мог уяснить, что их привело в ратушу.
        - И многие мужи там, норвежцы, - говорил Герасимов, подают такой голос: чтобы, дескать, спасти себя, жен и детей своих от голодной смерти, надо идти грабежом в Колу. В ней-де себе пропитание сыщем и тем спасемся.
        Поверилось сразу. Надсадно забилось сердце. Внутри всколыхнулось, разлилось горячей волной. Тесен сделался воротник мундира. Повел головой, шеей. Вон зачем все пришли!
        Поворочался в кресле, недобрым голосом проскрипел:
        - Та-ак...
        И заметил: лицо у норвежца изможденное, в синяках. Расшибся где, поморозился? Или крепко побит? И следил, как руками тот карманы ощупывает, закурить хочет. Пожалуй, ему хуже всех тут. О своих доносить не мед. Не дать бы промах какой в сердцах. Норвежца, пожалуй, обласкать надо, поподробнее разузнать.
        Шешелов встал, вышел из-за стола, подсел к гостю, протянул ему свой кисет. Сказал глухо:
        - Ты горькую весть принес, Сулль Иваныч. Но все же поклон тебе за нее великий.
        Норвежец покивал головой согласно, но глаза не поднял. Достал трубку, набил табак.
        - Значит, в ваших краях думают - в Коле можно добыть хлеб и рыбу и спастись тем от голодной смерти?
        - Так, - норвежец смел крошки с сукна, ссыпал в кисет. Видно, что по привычке он все аккуратно делает.
        - И понимают, что коляне тогда будут обречены на голод?
        - Так, - кивнул ему Сулль.
        - А сам ты знаешь, что в Коле немало людей, которые не имеют запаса до лета?
        Сулль болезненно шевельнулся, отогнул воротник бузурунки, и теперь было ясно видно, что лицо у него в черных подтеках.
        - Что это?
        - Сулль хотел уговаривать там, - норвежец устало улыбнулся.
        «Избит», - понял Шешелов. И спросил:
        - Где?
        У нас дома тоже есть место, где пьют ром.
        - Свои били?
        - Так, - серьезно кивнул Сулль.
        Шешелов зажег и передал Суллю спичку. Исхудалое, измученное лицо.
        - Что вас заставило прийти в Колу?
        Сулль прикурил, медленно развернулся к Шешелову. Строгий, усталый взгляд.
        - Кола тоже есть дом Сулля. Есть друзья, промысел. И Сулль так понимает: нельзя воевать с Кола. Море одно. Всегда вместе. Как можно мне приходить к Афанасий, к Никита, - Сулль трубкой потыкал в сторону, где недвижно сидели кузнецы-братья, - если мой сосед или брат приходил к нему, - как это? Цап-царап? Грабил?
        - Да, да, - покивал в раздумье Шешелов. - А когда они хотят в Колу? И как: морем, сушей?
        Сулль пожал плечами:
        - Может, завтра, может, сегодня. Или еще десять дней. Так, морем. Голод - плохо. Грабил - еще больше плохо. Пройдет год, десять, много. Дети Колы все будут помнить. И Сулля дети знать будут: я грабил в Кола Афанасий. Очень стыдно.
        - Кто у вас есть там? - куда-то в сторону кивнул Шешелов.
        Но Сулль его понял.
        - Старые родители, брат.
        - Ваши одноземцы знают, что вы пошли к нам сказать?
        - Так, - кивнул Сулль.
        Герасимов тихо и уважительно спросил:
        - Скажи, Сулль Иваныч, вправду сказывают: твой дом поджигали? Ты про это не говорил.
        Сулль встрепенулся, поднял прямо глаза:
        - Почему вы знаете?
        - Лопарь твой сказал.
        Сулль перевел взгляд на Шешелова:
        - Это маленько было. Не надо про это.
        - И одноземцы тебе помогали тушить? - не унялся Герасимов.
        - Да. Тушили. Везде есть друзья. Мало, правда. - И усмехнулся горько. - Друзья всегда мало... - И опять попросил Герасимова: - Не надо об этом. Оно там, между нас.
        Представилось, чего стоило норвежцу сказать о своем намерении и его исполнить. Если не случится чуда и никто не подвезет норвегам хлеба - голод у них затянется. И все зло людей ляжет виной на Сулля. Ему не простят.
        Там посчитают его шаг предательством. А у всех народов за это не только проклятье, но и кара всегда шла следом.
        - Вам нельзя туда возвращаться.
        У Сулля глаза на миг дрогнули. И упорство, и обреченность, и отчаянная решимость в них. Покачал отрицательно головой:
        — Это мой дом, люди. Надо идти.
        — Вас могут убить в гневе. Сделать калекой, - Шешелов не считал нужным сглаживать что-то.
        Сулль кивнул:
        - Я понимаю. Но там мой дом, бог, земля, сердце. Все там. Здесь друзья и соседи. Там друзья и родные. Их грех - мой грех...
        Шешелов понял: он вернется, если даже надежды не будет. И с горечью заключил: а ее, похоже, как раз и нет.
        - Когда же вы обратно?
        - Отдохнут олени - сразу.
        По-доброму-то норвежца к награде бы за геройство. Но этого никогда не будет. Понять и оценить некому. И захотелось отблагодарить его. Увидеть радость бы на его лице, в глазах. Да, пожалуй что одарить надо.
        Шешелов поднялся, обогнул стол, достал из него футляр. Хорошей работы и отличного боя держал он в ящике два пистолета. Положил на стол. Сказал мягко Суллю:
        - Позвольте. Мне хочется подарить вам.
        - Мне? - изумился Сулль.
        - Вам. - Шешелов открыл ящик. - Вы сказали: будете возвращаться. Кто знает, как там придется.
        Сулль открыл футляр, посмотрел, повертел пистолет в руках. Сказал благодарно:
        - Хорошая работа! - Поднял глаза на Шешелова. - Это большой подарок.
        - Они и боя отличного, - Шешелов обрадовался, что подарок пришелся по душе.
        Сулль бережно положил пистолет в футляр, закрыл тихо и отодвинул. Прижал к груди руку:
        - Благодарен русскому начальнику. Вы носите хорошее сердце. Но Сулль не может принять подарок. Сулль не может иметь оружие.
        - Почему? - удивился Шешелов. - Вас там могут убить.
        У Сулля проступила в глазах тоска, та, прежняя, собачья, он закрыл веки, кивнул головой:
        - Могут. И это плохо. Не хочется помирать. Но я знаю своих. Это может стать - как это по-русски? - порог! За него не все могут пойти. А это, - показал глазами на пистолеты, - я убью один, два. Меня убьют. И все будут злы на Колу... - Сулль медленно, тяжело опираясь на стул, поднялся.
        Шешелов не знал, что ему делать. Он много видел смертей на своем веку, но впервые, наверное, присутствовал на похоронах живого. И нельзя воспрепятствовать и осудить. Можно лишь поклониться.
        И сказал вслух:
        - Мы не можем возместить тот ущерб, который вы добровольно причинили себе ради Колы. Но если жизнь сведет нас еще когда-нибудь, - и опять не сгладил умышленно, давая понять, что норвежца ожидать может, - я обещаю вам заступничество свое и покровительство, какое только в моей власти.
        Они стояли друг против друга. Норвежец еще молодой. В лучшей своей поре. Жаль, когда умирают такие. Но есть высшая справедливость. На алтаре должно быть лучшее. Иначе бог не поможет. И еще подумал, что сам старый стал. Незаметно годы идут. При встрече с таким вот понимаешь - твое время ушло.
        - Есть один маленький просьба.
        - Ваш покорный слуга. - И с готовностью поглядел в глаза Сулля.
        - В каземат есть ссыльный. Я прошу, мне надо посмотреть. Как это? Увидаться...
        — Зачем?
        - Надо верить, он честный. Важно знать.
        Не врет норвежанин, ему это важно вправду. Но дать свидание - нарушить порядок. Исправник тут же жалобу на шешеловское самоуправство пошлет в Архангельск. И сухо каждое слово сказал:
        - Производится следствие. Оно разберется. Невиновного не осудят.
        Младший из кузнецов вскочил, мял в руках шапку.
        - Невиновный он, ваше благородие! Не мог он чужое взять!
        Шешелов жестом остановил его. Подумал: «Норвежец, пожалуй, на верную смерть идет. А никто ведь не посылает. Ни Норвегия, ни Россия. И если даже удастся ему упредить норвежский грабеж в русской Коле, то разве это оценит кто-нибудь? Пусть при этом спасет он десятки и даже сотни жизней. Наградит его кто-то? Россия? Норвегия? Это нужно только его душе. А Шешелов боится жалобы исправника...» И решился:
        - Хорошо. Но только в моем присутствии, - и повернулся к кузнецам-братьям. - А вас какая нужда привела?
        Братья встали почтительно. И Герасимов вместо них сказал:
        - Сулль Иваныч к ним сначала приехал. А потом все ко мне пришли. Подтвердить: уважаемый-де он человек, не пустослов.
        — Спасибо, - сказал им Шешелов. - Спасибо, - и каждому подал руку.
        Старший сказал смущенно:
        - Не на чем, поди. Тоже и о себе хлопочем.
        У Шешелова благодарно отдалось в душе. «И о себе хлопочем». Не отделил кузнец Шешелова от города. И еще раз наклонил голову.
        - Спасибо. Хорошо, когда так: обо всех и о себе сразу. - И добавил: - Прошу еще об одной службе. Найдите сейчас в Коле унтеров. Поищите Ксенофонта Федотова, он порасторопнее из троих. Скажите, пусть инвалидных на площадь они соберут. Всех. Скажите, городничий-де наказал строго: спешно должны явиться. Идите же.
        Герасимов встретил его глаза, кивнул одобрительно, добавил кузнецам:
        - Они у причалов за крепостью с утра были.
        - Сейчас я оденусь и провожу вас, Сулль Иваныч. - А в дверях уже вспомнил, обернулся и сам не заметил, как сказал Герасимову на «ты»: - А ты как хочешь, Игнат Васильевич: или зайди через час, или подожди тут меня. Разговор будет.

60
        Караульный слишком напуган был. Он даже перед исправником не мельтешил так. Андрей подумал, что чиновник из Архангельска пришел, не меньше. Дорогая шинель внакидку, осанистый. Лицо строгое, баки седые приглажены, глаза не злые. А за ним - мать ты моя! - Сулль Иваныч! Доброе, умное лицо Сулля. Здесь, в блошнице?! И больно и горько от стыда стало. У Андрея даже слезы подступили: Сулль его здесь видит.
        Барин подошел, посмотрел строго:
        - Разве у тебя шея волчья?
        - Отчего волчья? - хмуро спросил Андрей. - Как у всех.
        - Не гнется, вижу я.
        Андрей наклонил голову.
        - Было бы за что гнуть. А то держат без вины.
        - По заслугам, коли тут держат.
        - Я не повинен!
        - Суд разберется. - Он достал трубку, посопел ею, пооглядывался кругом, похмыкал. Задрав голову, с интересом оглядел кованые крюки и кольца. - Кто же виноват?
        - Почем я знаю?
        - А где ты был в вечер кражи?
        Барин вопросительно глядел на молчавшего Андрея и совсем как Сулль засопел трубкой. Андрей остро почувствовал свою необихоженность. Второй месяц не мыт, не чесан путем, оброс и измят.
        - Нигде.
        - Дерзишь? - барин спокойно сказал и пожевал губами. - Вот прикажу я плетей тебе.
        Андрей исподлобья на него глянул. Барин караульного поманил пальцем, показал на Андрея:
        — В баню его. Вид человечий пусть не теряет. И здесь пусть все сам вымоет, - потыкал на пол, на окно пальцем и пошел прочь, сопровождаемый караульным. Сгибаясь в низкой двери, пробурчал недовольно: - Бог знает что.
        На Сулля стыдно было глаза поднять.
        — Сулль Иваныч, ты не верь.
        — Так, - Сулль подошел к нему, подал сразу две руки. - Очень скучал по Андрею Сулль. Очень рад видеть.
        — И я. - Андрей больше не мог сказать, сжала обида горло.
        — Но, но! Ты стал помор! - Сулль потряс его руки, кивнул на дверь. - То есть хороший человек, верь Сулль!
        — А кто он?
        — Городничий.
        - Что ему надо от меня?
        — Ничего. - Сулль смеялся. — Он помог Сулль тебя увидеть.
        — Друзья у тебя, однако, - Андрей уже спокойнее говорил.
        А барин ничего себе был, глаза не злые. Другой, конечно, велел бы всыпать плетей. А этот в баню сказал вести.
        — Ну, - потряс его руки Сулль. - Как ты тут?
        — И опять обида навалилась, сжал зубы.
        — Не спрашивай, Сулль Иваныч, тяжело. Так прижало, хоть помирай.
        — При-жало? - Сулль вслушался в слово.
        — Прижало, - Андрей показал руками. - Прижало, придавило, прищемило. Не увернуться.
        — Так, так, - закивал Сулль. - Понял... Давай будем курить, маленько говорить. Сулль хочет говорить с тобой. - И пошел, сел на нары, закурил трубку. Оглядел нары с соломой, каменку в углу, дощатый стол под окном. Как и городничий, задержал взгляд наверху.
        — Что есть это?
        Блошница, сказывал караульный, когда-то просторной подызбицею была. Застенок при суде. Допросы тут отбирали. При царице Екатерине нужда в пытках отпала, и подызбицу перегородкой забрали. Теперь она узкой и длинной стала, похожей на гроб. Крюки и кольца остались напоминанием торчать в матице.
        - Говорят, тут пытали. Подвешивали за руки, а может, за ноги. Потом каленым железом, плетью по ребрам.
        - Есть помирали?
        Кольца и крюки давно ржой покрылись, но и сегодня осталось видно: долго они служили.
        — Было, наверно.
        - Так, - сказал Сулль, - очень старый все. - И брезгливо поморщился. - Сулль не хотел видеть Андрей тут.
        - Я не по своей воле...
        - Ты правда не брал, как это... жемчуг?
        - Об чем ты, Иваныч! - всполошился Андрей и смотрел прямо в глаза, боясь хоть на миг усомнить Сулля. - Я бы руку себе отрубить дал. Сдох бы с голоду.
        - Да, да, верно. Но почему молчишь, где был?
        Андрей опустил глаза: тогда окажется еще страшнее.
        Афанасий, Никита, Анна Васильевна. А Нюша? Коляне ей до смерти не забудут. Такая славушка прикоснется...
        - Не могу я сказать.
        - А Нюша тут...
        - Не надо! - испугался Андрей. - Ради бога не надо, Иваныч! Если хочешь, чтобы любил тебя, помолчи.
        Сулль, похоже, его заклинания понял. И тревожно от этого стало - плохо, когда еще кто-то знает, - и радостно: Сулль надежен, не выдаст. И объяснять, что Андрей не брал жемчуг, больше ему не надо.
        Сулль покурил, посидел молча, подумал.
        - Не надо горевать, Андрей. Сулль верит, все хорошо будет. Будет весна, на акул пойдем... - Он встал и прошелся, потрогал решетку в окне рукой.
        - Крепкий, а?
        - Крепкая, - хмыкнул Андрей. - Черт ей рад.
        - Знаешь, - Сулль смотрел на окна. - Я не узнал про паспорт.
        Предчувствием новой беды сжалось сердце. А Андрей так надеялся, столько мечтал об этом.
        - Как ты говорил, нельзя так, да?
        - Нет, больше как можно. Но не узнал. - Сулль прямо смотрел, не отводя глаз. - Однако надо маленько срок. Будем еще все узнать. Ты верь уж, Сулль помнит.
        - Спасибо, Иваныч. Вся надежда на тебя. А я все равно убегу отсюда.
        - От суд? Не можно. Пусть суд будет.
        - Зачем?
        - Подумают - испугался Андрей. Он цап-царап жемчуг.
        - И так все думают. А я больше всех. Сидишь день и ночь один и думаешь, - Андрей сел на нарах поглубже, обнял свои колени. - Я, Иваныч, тебя редкий час не вспомню. А ночами мне становище снится. То на лов собираемся все мы, то веселое что-нибудь. Афанасий как там потешил. Лучшее для меня время. А потом в доме у Лоушкиных. Приняли как человека. А теперь такое вот. И они думают - я украл. А мне сказать нечего. Кто поверит? Чем могу оправдаться? Ты понимаешь?
        - Да, да. Так, понимал. - Сулль стоял у окна, слушал, лицо стало задумчивым, отрешенным. - Я верь очень, Андрей. Все хорошо будет. Все будут потом понимать. Очень трудно понимать всем сразу.
        От окна свет скупо на Сулля падал. Подумалось: похудел он сильно. Усталость проступила на скулах, обтянула их. То ли хворый он, то ли случилось чего.
        - Ты почему в Колу вернулся рано?
        - Есть маленько дела.
        - По виду ты хвор, Иваныч.
        - Устал. Это пройдет. Давай о тебе.
        - Что обо мне?
        Сулль обвел все вокруг глазами:
        - Что потом будет, дальше?
        — Не знаю.
        Открыто один Смольков угрожал. Но он на вечёрке тогда остался. Шут его знает, может, и он, А может, и не он вовсе.
        Сулль вернулся к нему, сел рядом, а сам будто забыл Андрея. Глаза грустные. Показалось на миг - не Андрей в беде, а Сулль.
        — Случилось у тебя что, Иваныч?
        Сулль встретил его глазами, подавил вздох.
        — При-жало, - и хотел улыбнуться.
        — Тебя прижало? - Андрей встревожился. - И иначе нельзя, хоть умри?
        — Так. - Сулль согласно прикрыл глаза и вздохнул. - Хоть умри. Плохо, если зазря. В этом все.
        — Что же с тобой, Иваныч?
        — Обожди. Работник нужен один для Сулля. Скажи, можно Смольков в Норвегия брать, Англия?
        Андрей чуть врасплох не сказал: упаси боже! Смолькову вся мечта в жизни - уйти из Колы. Сулль за него исправнику поручится, а он сбежит непременно. Мало Суллю греха, так еще и такое случиться может... Однако и со Смольковым Андрей клятвой связан. Сказал, отведя взгляд в сторону:
        - Не могу я сказать: «Не бери его». А «Возьми с собой» - не скажу сроду. Сам понимай тут.
        Сулль покурил, посидел молча, согласился спокойно:
        - Хорошо. Сулль будет тогда подумать.
        Странный сегодня Сулль. Словно что-то его внутри гложет. Андрей тронул его участливо:
        - Да ты не сказал, что случилось с тобой, Иваныч.
        - Это говорить трудно, - голос Сулля усталый. - Человек каждый имеет своя судьба. Пусть он имеет воля, как жить лучше. Хочет - пусть ловит треска, палтус. Хочет - пусть бьет акул... - И махнул рукой: - Не надо про то.
        - Ты на акул собираешься?
        - Так, - Сулль кивнул.
        - С Афанасием, со Смольковым?
        - Нет, дома.
        - В Норвегии на акул? Что же тогда? У тебя плохие помощники?
        Сулль улыбнулся грустно.
        - Хорошие. Маленько только.
        - Сулль Иваныч, ты не про то говоришь со мной?
        - Да, так. Не про то, - Сулль повернулся к нему, смотрел изучающе, строго. - Вот про то. Я очень верь: все хорошо будет.
        Теперь Андрей близко видел: у Сулля лицо исхудалое, глаза ввалились, и похоже как синяки на лице его, шее. С вараки он упал или олени понесли, может?
        - Что случилось, Иваныч? Почему не хочешь сказать?
        В дверь не вошел, а влетел караульный и, тараща глаза, зашептал Суллю скороговоркой: ждет его на дворе городничий. Сулль нахмурился, глянул на Андрея, встал, сунул трубку в карман.
        - Все есть хорошо, Андрей. - Он опять прежним стал, добрым, мягким, сноровистым. - Хорошо будет. Да, да, я верь. Ты помни, Сулль говорил: русский - очень большой народ. Терпеть есть бог для всех люди. А родитель не выбирают, да... - Он обвел стены глазами и караульного. - Скоро ты будешь из этот дрянь уходить.
        - Ждут его благородие, - суетливо встрял караульный.
        - Спасибо, Иваныч, но ты не сказал...
        - Сказал - засмеялся как-то скрипуче Сулль. - Очень рад тебя посмотреть. Давай будем тебе говорить прощай по-русски.
        И опять, как тогда в становище, дивясь двужильности Сулля, Андрей ощутил крепость рук его и спины и подумал: на хворого не похож Сулль. Прочно стоит на ногах, не сдвинешь. И еще с чего-то подумалось про древние стены городской крепости и этой тюрьмы в ней: тут было-перебывало за века тьма люду. Многое, наверно, повидали кованые крюки и кольца, изъеденные теперь ржой. И, может, здесь крепче были объятия людей, может, и им мгновения такого хватало потом на жизнь, хотя нередко кому-то в этих стенах она оставалась отмеренная в минутах.
        Чувством необычайной пустоты легла на сердце тревога. Не просто приходил Сулль. И встреча их и прощанье совсем не просты.
        - Ждет, ждет городничий-то, ждет, господи, - бормотал караульный и теснил к двери Сулля.
        И Андрей заспешил:
        - Ты ведь не зря приходил, Иваныч? Ты не сказал...
        Сулль, в дверях уже, оглянулся:
        - Не зря.
        И стало еще беспокойнее от того, каким вдруг увиделось теперь лицо Сулля.
        - Помни, никто родитель не выбирают. Все хорошо должно будет.
        - Спасибо, Иваныч!
        Караульный уже затворял дверь, и Сулль на миг придержал ее и опять с улыбкой кивнул Андрею, но, показалось, он хотел вовсе не благодарность его услышать. - Ты обещал Сулль помнить, если...
        Караульный захлопнул дверь, и она брякнула щеколдой снаружи. И Андрей будто сразу опомнился: Сулль в беде. Сулль! И рванулся, ударился в неподатливость дерева, забил кулаком в дверь, закричал, пугаясь, что Сулль не услышит и не поймет то, что так ясно сейчас Андрею.
        — Я обещаю! Я обещаю помнить! Я понял, что ты сказал! Я верю! Все-все хорошо будет! Обязательно будет, Иваныч!

61
        Усталый, озабоченный, недовольный вернулся Шешелов в кабинет. Бросил на стул шинель и фуражку, расстегнул воротник мундира и долго шарил по карманам - искал платок.
        Дверь открылась, и тихо вошел Герасимов.
        - Проходите, Игнат Васильевич, - вытер мокрые шею, лоб, дернул зло головой: - Денечек послал господь! С инвалидными только что разговор имел.
        - Я у Дарьи ожидал вас, видел. Порешили что-нибудь?
        Шешелов смотрел перед собой, Герасимова будто не слышал. Устало свернул платок.
        - Худо все. Худо! - Засунул руки в карманы, суетливо прошелся по кабинету, не мог сдержать раздражения. - Инвалидная команда призвана защищать город. Это ее святой хлеб! Но они, видите ли, должны себе пропитание добывать сами! Для этого им дано право отхода на мурманский промысел. На все лето! - Шешелов остановился перед Герасимовым, тыкал пальцем куда-то в сторону. - И они справедливо кричат, в голос, черт их дери, что им защищать Колу не-ко-гда! Им на Мурман пора идти! Иначе семьи нечем будет кормить зиму и всю весну.
        - В самом деле так, нечем, - кивнул Герасимов.
        Шешелов хлопнул в ладонь кулаком.
        - Парадокс, ч-черт-те дери! В кольцо завилось. Ни начала, ни конца нет. На все лето! А кто должен защищать город? Кто? - спрашивается. Единственная воинская сила лето будет на Мурмане! Какой ч-черт придет сюда воевать зимой?! Или город Кола России уже не нужен?
        В кабинете будто все углы проступили, тесно. Споткнулся о стул с шинелью. «А, ч-черт!» - не сдержался и пнул его. Смотрел на шинель, фуражку, стул, лежащие на полу, вспоминал.
        Инвалидные-рядовые галдели, словно унтеров при них не было:
        - Чего у нас грабить-то?!
        - У самих жратья никакого нет!
        - А коль придут - пусть каждый свой дом и двор сам обороняет!
        - Да пожгут ведь, дурица!
        - Не дурись, и сам не умен!
        - Как есть пожгут все без нас! Вернешься на теплые головешки!
        Шешелов слушал их, молчал: пусть глотки надерут досыта. Он их просто так не отпустит. Но мысль о пожаре была тревожной. Кола город деревянный, построен тесно. А случись да пожар. От воров хоть остатки всегда бывают. От пожара - лишь пепелище. И усомнился: не должны бы жечь. Что в горящем дому возьмешь? Но могут просто со зла. Когда уходить ни с чем будут.
        Поднял и поставил стул к стенке. Виновато сказал Герасимову:
        — Ты прости, Игнат Васильич.
        — Ничего, - мягко сказал Герасимов. - Человек тогда лишь и ясен становится, когда из него зверь выглянет. - И добавил обеспокоенно: - Не сговорили их?
        Шешелов при осмотре инвалидных узнал: для прицельной стрельбы только сорок ружей годятся. Остальные хоть брось. Пороху - по два-три заряда. Как хочешь, так и обороняй город.
        - Вроде уговорил. Порешили: подождут они две недели. Последними уйдут на Мурман. Ночной караул усилили. Посты по заливу ставить приговорили. Но ненадолго все это, вот беда. Две недели - что два часа. А потом уйдут, и живи под страхом. В городе бабы одни да старые с малыми. Все унижения, случись что, им достанутся.
        - А вы, Иван Алексеич, не можете инвалидных оставить в Коле? Своею властью?
        - Я?! Хе-хе... Такое лишь губернатор может. И то, пожалуй, из своего кармана, - Шешелов сел подле Герасимова верхом на стул, скрестил руки на спинке. - Посмотрел я сегодня. Если норвежане даже при них придут, от инвалидных немного пользы. И ружья, и сами они. Не солдаты уже, мошонка одна пустая. Скажи лучше, Игнат Васильич, как ты полагаешь, придут они?
        У Герасимова в глазах смирение и грусть.
        — Все возможно. Голод - сила страшная, он миром правит. Нельзя забывать: там дети, женщины, старые люди... У меня с осени чувство такое, словно беда на меня все время катит.
        - С начала войны?
        - Ага.
        «И у меня тоже», - хотел сказать Шешелов, но сдержался. Нет, про это сейчас нельзя. И уверенно сказал:
        - Большого-то страха нет. Толпа придет, а не сила воинская. Будем как-то обороняться. - Но подумал, что заметит браваду его Герасимов, и добавил: - Однако не опасаться их тоже грех. Придут ночью, в исподнем выскочишь, а они с оружием тут, с огнем, с насилием. Приятности мало. Ни один город в России не знает такой беды.
        — Не должны бы ночью, - сказал Герасимов, - скорее всего, к утру. Чтобы с силами город грабить, прежде надобно отдохнуть.
        - Пожалуй что, — согласился Шешелов, - Велю-ка я лопарей всех оповестить. Пусть на подходах смотрят да упредят нас.
        И встал, сцепив пальцы рук, в нетерпении прошелся по кабинету.
        - Кто знает, сколько придет их? Будут убитые, раненые. С той и с другой стороны будут. До чего же мерзко все! Не хватало нам драк с порубежниками. Прав этот Сулль. Одно море у нас. Как же летом на нем встречаться будут?
        Герасимов подпер подбородок руками, согласно кивал:
        - Тут что-то помудренее бы измыслить. - И на вопросительный взгляд Шешелова пояснил: - Не приход стараться отразить ихний, а выход из Норвегии не допустить бы.
        Шешелов устало махнул рукой.
        - Я думал уже про это. Туда бы хлеба теперь послать. Да где возьмешь? А другое ничто в голову не идет. Тут норвежцу этому позавидовать даже можно. Знает, что делает.
        - Ну, он ведь тоже не зря хлопочет.
        - Как не зря?
        - Промышленник он. Сей год удачный для него выпал, а промысел весь на нашей земле оставлен. Если его одноземцы пограбят Колу - коляне и в Сулле видеть станут врага. А это ему разорение полное.
        В том, что Сулль оберегает и свою выгоду, Шешелов худа не видел.
        - Мне всегда поклониться хотелось таким вот, знающим.
        Герасимов встал, посмотрел в окно, будто ждал кого-то, и опять сел.
        - Этого не отнять. Складу он человек стойкого. Но на долю выпало ему - ой-ой! - И глянул на Шешелова, поджал крепко губы. - Может случиться, более и не свидимся.
        Шешелов и сам так думал.
        - Он ведь еще весть привез. По Борисоглебской земле.
        - Что за весть? - тревожно насторожился Шешелов.
        - Такие новости, значит. Подполковник Галямин за хорошее разграничение земли порубежной ихним орденом награжден. И деньгами, три тысячи серебром. А наш государь император пожаловал его тысячей всего лишь. - И усмехнулся.
        Шешелов медленно снова подсел к Герасимову.
        — Так...
        - Так, так. Суллю можно поверить, - сказал Герасимов, - не пустослов он. Да и слухи, что земля продана, шли ранее еще. - И посмотрел на Шешелова взглядом, словно между ними давно сговор существовал. - Виделись они со ссыльным?
        - Виделись.
        - Виновный он? Как, по-вашему?
        Шешелов недовольно пробурчал в ответ:
        - Откуда я знаю? Суд решит.
        - А если он невиновен? Зачем тогда суд?
        Шешелов удивленно на него уставился:
        - Куда же жемчуг делся?
        - По-вашему, он взял-таки?
        - Игнат Васильевич, не обессудьте, есть заботы и поважнее. А тут идет следствие. И пусть идет.
        Герасимов молча встал, отошел к окну. «Что он там все высматривает?» - Шешелов приподнялся и тоже глянул. Ничего особого. Снег, сугробы. Вечереет. В подбашенном переходе идут поморы. Вот куда деньги потратить надо, все башенные ворота починить спешно. Завтра бы и начать. А кто возьмется? Поморы на мурман уходят. Город скоро весь опустеет. И тоскливо на душе стало.
        Сказал Герасимову:
        - Игнат Васильевич, велю-ка я Дарье подать по рюмке нам да закусить. Похоже, опять солдаты мы.
        - Почтмейстер идет, - Герасимов обернулся, и Шешелов встретил его глаза, знающие что-то. Беспокойство всколыхнулось и заскреблось, как голодная мышь в ночи. - Он два раза уже являлся. Эстафетой казенный пакет пришел. А сейчас он к исправнику забегал.
        - Ну и что? Поважнее заботы есть.
        — Если и вам и исправнику срочно, может, Архангельск про наших соседей пишет. Дело-то не шутейное.
        Шешелов подошел к окну. Почтмейстер был почти у крыльца. «Что, таскал мой пакет к исправнику?» И, торопливо застегивая мундир, пошел за стол.
        — Сядь, - глухо сказал Герасимову, - сядь. Сейчас узнаем.

62
        Пакет был из губернской архангельской канцелярии, будто пустой. Шешелов долго, подслеповато осматривал все печати. Показалось, одна подплавлена. Повернул ближе к свету. Черт ее знает! За очками наверх идти не хотелось. Поднял глаза на почтмейстера. Тот перо обмакнул, изогнулся, подал. Капля брызнула на раскрытую шнуровую книгу и поплыла пятном.
        - Пьян? - неприязненно спросил Шешелов.
        - Никак-с нет-с! Ни росинки-с! - Протянутая рука дрожала.
        Шешелов погрозил пакетом:
        - Уговор помнишь?
        - Так точно, все помню!
        В шнуровой книге уже стояла роспись исправника. Он тоже что-то получил. Шешелов расписался и отодвинул книгу.
        - Ступай.
        Ретируясь, почтмейстер кланялся до двери.
        - У вас уговоры с ним? - спросил Герасимов.
        - Я как-то со вскрытым письмом поймал его. Пригрозил, что в Сибирь сошлю. Он, правда, больше не попадался, однако уверенности, что не пакостит, у меня нет. Вот только не знаю, из любопытства он или исправнику старается угодить.
        - Понять можно. Пятеро ребятишек, а здоровьем он не помор.
        - Понять все можно, - пробурчал Шешелов. - Оправдать нельзя.
        - Исправник хоть кого в рог согнет. А почтмейстера обласкать надо. Тогда и вы будете знать, что исправник на вас строчит доносы.
        - Ты знаешь это?
        Герасимов смущенно развел руками:
        - Под присягою показать не могу, а знать знаю.
        Шешелов распазил пакет, развернул, отдалил от себя бумагу и разобрал: «Господину Кольскому городничему...» В архангельской канцелярии кудряво любят писать. И в очках не сразу разберешь.
        - В Коле о его самоуправстве многие наслышаны, - продолжал Герасимов об исправнике. - Вам полезно приглядеться к нему. Летом он с таможников взятки дерет. А те с контрабанды. Не со всех, конечно, но руки греет. Ему бы на ваше место. Он бы пообработал не одних колян.
        «Предписываю вам объявить о сем жителям города Колы». Что объявить? Напрягаясь, не глазами уже, а скорее нутром схватил суть письма. И не поверил. Забегал по строчкам, вникая в смысл. Буквы сливались и плыли. Шешелов опустил письмо. Да-да. Остальное в нем шелуха, подробности. А суть - как удар обуха.
        Герасимов говорил, двигались его губы, но Шешелов не слышал. Поднялся тяжело, опустил бумагу на стол.
        - Случилось что-то, Иван Алексеевич? - Герасимов встал и шагнул к нему.
        Наверное, лицо выдало. Подавляя ярость и обиду, рвущуюся прямо из горла, сжал кулаки. Хотелось взять кого-то за грудки, за шиворот - он знал кого - и трясти, и орать: заглотил приманку! Теперь рад бы - не отрыгнешь! Но сдержался и сказал глухо:
        - Беды и печали на почтовых примчали. - А кадык дернулся в спазме. - Англия и Франция объявили разрыв с Россией. В войне мы с ними... Читай вон. Я за очками выйду.
        По лестнице не поднялся, присел на ступеньку, зажал лоб руками - война! Такие силы встали за Турцию! Ах, старый шляпный болван! Не за Турцию, против России встали. Два месяца назад старики предсказали это. Так и вышло. А он городничий. В городе на самом рубеже!
        Поднялся в комнату, постоял. Зачем он сюда пришел? Опустился в кресло. Россия в войне. Будут гореть дома, корабли. Будут трудные версты, сбитые ноги, пыль, жара, трупы, молчание при погребениях. Это все еще впереди.
        В грязи, вони, мучениях будут лежать тысячи молодых тел. Море крови и слез людских прольется, пока Россия выберется из этого ада.
        Вспомнились инвалидные. Уйдут на Мурман, иначе семьям есть нечего будет. Эх, вы! Было бы где жить! Не будет своей земли, что в наследство оставите? Кола - это дом, и семья, и хлеб. Вам дружнее бы теперь надо. Не только о хлебе насущном думать. Потеснее друг к дружке жаться. Беда с Россией одна. Что ей выпадет, то и вам станет.
        И подумал: начальника попроворнее в Колу бы. Не его. Но вспомнились ждущий взгляд кузнецов-братьев, Герасимов, приведший к нему норвежца. И воспротивился себе. Нет, отчего не его? Он проявит старание. Будет уламывать инвалидных, советоваться со стариками. Он хочет видеть обращенные к нему взгляды колян. Петрашевский говаривал: «Надо чувствовать себя в государстве деятелем». И Шешелов хочет быть деятелем. Наступает, похоже, и его час.
        Он поднялся и оглядел себя в зеркало. Пригладил волосы, застегнул мундир. Внизу его ждет Герасимов. И надо еще сказать Дарье: пусть сходит и позовет учителя. В Архангельск надо писать письмо. Жаль, что к писарю сходить все нет времени. А случись наихудшее - сразу оно найдется. Плохо живые живых и прощать, и беречь, и ценить умеют. А мертвым цветы и память после как за вину себе. И увидел свои очки: он за ними ведь наверх шел.
        В кабинете Герасимов был уже с благочинным. Шешелов обрадовался, что они оба тут.
        - Здравствуйте, отец Иоанн.
        Благочинный поднялся ему навстречу, пожал руку:
        - Храни вас господь.
        - Про Сулля-норвежца знаете?
        - Знаю.
        - Присаживайтесь. И это читали?
        - Читал. Игнат Василич сказал - позволено. Аккурат обсуждаем.
        Шешелов сцепил пальцы, постоял, поглядел на своих друзей.
        - Такие вот новости. В один день.
        Благочинный кивнул на письмо:
        - Губерния о разрыве с державами сообщает. А что нас ожидает как порубежный город - не пишет. Будто война сюда не придет...
        - Что же, ее тут, пожалуй, никто не ждет.
        - И вы? - спросил Герасимов.
        Шешелов с радостным облегчением думал тогда, по весне: предположительно! А они, как мальчишку, его - азбуке. И хмыкнул.
        - Я вашим предвиденьем обучен. - Взял стул, подсел к ним. - Вот так на старости нам выпало. Мало того, что норвеги каждый час с грабежом заявиться могут, а тут еще вон какое.
        - Беды великие предстоят, - сказал благочинный. - Я вот так думаю, коли сошлись мы тут. Пусть каждый скажет, как на духу, что он считает нужным делать и какие опасности видятся ему.
        - Что ж, я рад, что вы оба здесь. Я считаю, нам надо держаться купно, без недомолвок. Судьба теперь одна у нас.
        - Одна, - подтвердил Герасимов. - Со всем городом.
        - Я все так понимаю, - сказал благочинный. - Опасности нам грозят сразу две. Коль придут с грабежом из Норвегии, может быть разорение городу. А если часть флота аглицкого да французского придет к северным берегам, то, полагаю, нам грозит полная гибель... Отсюда вот и плясать надо.
        - Плясун, - усмехнулся Герасимов.
        - А что? Я смолоду до пляски да до девок охоч был. - Благочинный сощурился, подмигнул Шешелову, продолжал: - А как город оборонить, это вам надо думать. Вы в действительных сражениях на той войне были, вам уж и карты в руки.
        - Да, две сразу беды, - вздохнул Герасимов.
        - Противу первой кое-что сделано. Инвалидные в Коле оставлены, посты по заливу уже на ночь сегодня будут. В ратуше деньги на постройку моста через Колу есть, их на ремонт крепости надо употребить. Ворота поставить заново, сооружения для артиллерии поустроить. На случай, придут иноземцы - и укрыться можно, и стрелять безопасностей будет...
        - Артиллерия, вы сказали? - спросил Герасимов. - Откуда она?
        - Просить в Архангельске будем. Я обещал вам тогда писать. Считаю, уже приспело. - И опять указал на лежащее на столе письмо. - Если нам губернатор ничего не приказывает по случаю военных действий, мы ему сами про то напомним. - И замолчал. Он побаивался писать такое письмо. Губернатор не любит умников, а тех, кто навязывает ему что-то, особенно.
        - А где артиллерию ставить думаете?
        - Еще не знаю. Тут лучше бы вам, Игнат Васильевич, поразмыслить. Вы моряк.
        - Хоть те, хоть другие, наверно, на гребных судах явятся. Как и ранее приходили. Большому судну надо фарватер знать. А на гребные людей посадят - и подвижность без всякой зависимости от ветра.
        - Вот из этого и сообразить, сколько пушек потребуется.
        — На мысу Туломы и Колы, близ соляного магазина, - Герасимов загибал пальцы, - два орудия, не менее. На оконечности Монастырского острова - там проход по губе тесен - не мене двух орудий. Два на Дровяном мысу. И два на Елове. Не мене восьми. Тогда город под защитой будет. Вон на каком расстоянии вред нанести можно.
        Шешелов эти места и сам знал. Не только из пушек, из ружей на неприятеля можно смертельно действовать. Укрепления для прислуги лишь построить. Да к ним бы егерей-стрелков роту да лопарей бы с хорошими ружьями.
        Словно вторя мыслям его, благочинный сказал:
        — Вам начальственное предписание из губернии получить бы. Тогда и лопарей по уезду можно собрать для защиты города.
        — Не даст губернатор мне предписания.
        - Почему? У города такое положение.
        - Ему ведомо, почему я из армии ушел. Он не может терпеть меня.
        - А ушли почему?
        Стыдно и горько было сознаться про петрашевцев. А соврать старикам не мог. Отвел глаза в сторону, попросил:
        - Как-нибудь не сейчас. Есть грех на душе. Но я всю жизнь ищу случая искупить его. - И подумал: «Случай, кажется, предстоит. Считаю себя в государстве деятелем. Есть время еще исправить».
        - Тогда вот что, - строго сказал благочинный, - в Архангельск, считаю, писать таким тоном следует: попочтительнее, голову клонить ниже. Просьбы так должны быть изложены, чтобы не голову, только спину согнутую видно было. Это любят в губернии. - И понял, наверно, что у Шешелова на душе, добавил мягче: - Ничего не поделаешь. От того, как сумеете губернатору вы потрафить, зависит, может, жизнь города. Считайте, что все коляне об этом просят. Письмо не родному отцу пойдет - губернатору. А он англичанин. Не стоит этого забывать...
        - Надобно написать, - вступил Герасимов, - что городу угрожает опасность и со стороны соседних иностранцев, и от врагов, с которыми Россия сейчас в войне.
        - Наверно, - возразил благочинный, - если в мирное время легко отдали землю Борисоглебскую, то сейчас, когда у царя хлопот и забот полон рот, ему не до кольской окраины. Нам о себе получше подумать надо.
        - Как же тогда? - не понял Шешелов.
        - Хитрее. Простота, она - помните? - воровства хуже. А я вот так мыслю. Написать, что действительно угрожает опасность. Но оттенок такой: если Колу возьмут враги, а взять ее легко можно, то сразу же это распространится эхом победы по всей Европе. Тогда мы письмом своим покажем значение Колы в войне, которую ведет Русское государство. А против царя губернатор идти не сможет.
        Шешелов понял, кивнул.
        - А с соседями? Это ведь только слухи.
        - Так и писать. Слухи, дескать, такие есть. Замалчивать это грех. Быстрее воинскую силу послать могут.
        - Тут хорошо бы успеть до ухода людей на Мурман, - добавил Герасимов.
        Дверь открылась. Дарья принесла свечи.
        - Ждет учитель-то, батюшко Иван Алексеич.
        - Ого! - сказал благочинный и встал. - Не заметили, как стемнело. Пойдем мы. Не стоит исправнику пищу давать для жалоб. У него и так забот теперь прибавится:, только знай гляди, слушай да доноси.
        Шешелов не удерживал их. Пошутил горько:
        - Вот я скоро сам начну на него доносы строчить. Враз испугается.
        - Ну-ну, - поощрительно засмеялся Герасимов.
        - Все будто обговорили мы? - спросил благочинный.
        - Все.
        — Ну, храни вас господь!

63
        Было еще светло. На площади собирались поморы. Шумели, топтали снег. Похоже как инвалидные. Наверное, городничий там. Сулль постоял, посмотрел. Во рту неприятно было от затхлого воздуха арестантской. Достал табак, трубку, закурил, затянулся. Что ж, камень пущен с горы, и обратного пути нет. Коляне с ружьями собираются. А кто за это рассудит его с одноземцами? Он уехал сюда не таясь, чтобы они знали: мир с соседями - это серьезно, грабежа будут ждать. Если не совесть, пусть страх удержит: коляне многих положат мертвыми. Но как, кому доказать, что не Сулль при этом теряет доброе имя? Он сюда не ради колян приехал. И своим он не проповедник, не святой угодник. Он промышленник. Его призвание - делать товар, деньги. Но деньги должны быть честными. И, как мог, он старался внушить: грабить пойдут не Тор, не Сулль. Грабить пойдут норвеги! А это не только у русских из памяти не стереть. В морях разойдется дурная слава.
        Сулль засунул руки в карманы, покуривая, медленно пошел прочь. С городничим он говорить не будет. О чем еще? Все сказано. Обратного пути нет. С ружьями вон хлопочут. Готовятся к встрече. И это не шутки. За Андрея разве замолвить? Но это не Суллю, Никите просить надо Герасимова.
        К Лоушкиным пришел усталый. Не хотелось ехать домой, не хотелось оставаться в Коле. Прошедшее казалось лишенным смысла. Два года в Коле, и много добыто. Есть товар. Будут самые честные деньги. Но всегда в конце не везет. И теперь вот сунулся в эту кашу...
        Сулль что-то ел за обедом, выпил со всеми водки одну и вторую рюмку. За столом говорили о пустяках. Будто не знали, куда Сулль едет. Он не прислушивался. На вопросы, однако, отвечал по привычке вежливо, с уважением.
        После обеда Нюшка внесла самовар, подала к блинам семгу, грибы соленые - разную снедь, коровье масло. Анна Васильевна спросила его:
        - Сулль Иваныч, а что ты нам не расскажешь, как тебя городничий встретил? В Коле говорят - нелюдимый он, чванный будто?
        «Нет, - думал Сулль, - городничий ничего барин. Очень даже неплохой. Понимает все сразу».
        - Нет, - улыбнулся Анне Васильевне. - Хорошо встретил.
        - Подарок Суллю Иванычу хотел сделать, - сказал Афанасий.
        - На-ко ты!
        - А Сулль Иваныч не взял. Спасибо, говорит.
        - Почему такой гордый?
        Пистолеты были чудесные. Городничий, конечно, дорожил ими. Щедрый подарок. Но не мог Сулль его принять.
        - Опасный подарок.
        - Он сам вас водил к Андрею нашему? - спросила Нюшка.
        Похоже, она нарочно произнесла - «нашему», Будто хотела сказать: так в доме все думают. Сулль поднял на нее глаза, и она, наверно, сама почувствовала, как краска к лицу прихлынула. Но взгляда не отвела.
        - Так, - сказал Сулль ей. - Сам водил.
        - И ты видел его, нашего парня? - Анна Васильевна тоже сказала - «нашего».
        «Хочет исправить оплошность Нюшину?» И перевел взгляд к ней, стараясь понять.
        - Так, видел.
        - И как он, сердешный, там?
        Сулль слышал, как Андрей заколотил кулаками в дверь, закричал глухо оттуда: «Все хорошо будет, Сулль Иваныч! Все хорошо!» (Сулль еще замедлил шаг, не вернуться ли, не ответить ли: да, да, мол, будет! Но Сулль не мог вернуться.)
        Сказал Анне Васильевне равнодушно:
        - Ничего. Маленько худой стал.
        - А мои, - Анна Васильевна на застолье кивнула, - никто не верит, что он повинен. И я сумлеваюсь.
        - Я тоже не верь. Я видел. Он не есть вор.
        Смольков пласт семги завернул в блин, усмехнулся:
        - Чего же он уходил в тот вечер? Всяко не в слободку.
        - Тебе-то как можно? - укорил его Афанасий. - Постыдился бы наговаривать!
        - А мне-то что стыдиться? - Смольков сидел прямо, ел блин с семгой, запивал чаем. - Приютили добрые люди - благодарить надо. А сичас слава пошла по Коле: ссыльный украл, что жил у Лоушкиных. Выходит, за ваше добро да мы же вас и осрамили.
        Он назидательно говорит, Смольков. А глаза его уползают от Сулля. И жрет он противно. Отвратительно жрет. Глотает все не жуя, как акула. Сулль сидел бы сейчас на промысле и ловил акул. А может, и не сидел бы. Хорошо, что тогда услышал.
        Никита рассудительно согласился:
        - Так-то оно так.
        Сулль с интересом смотрел на Смолькова. Отъелся за это время, гладкий стал. Откуда такая сытость? В становище он таким не был. В становище он льнул к Андрею. Даже Сулль Андрея не рассмотрел. А увидел бы - не увел бы всех с лова. Про голод и про грабеж ничего не знал бы. Потом сожалел бы, верно. Но зато в стороне бы остался.
        - И что же ему будет, Сулль Иваныч?
        В арестантской грязно, сыро, темно. Андрей исхудалый, в замызганной рубахе, не знающий, как с ним поступят завтра. А завтра может быть еще хуже.
        - Не знаю. Каторга, может.
        - Сулль Иваныч, вы сказали - обходительный городничий? - Нюшка что-то недоговаривала. Но Сулль начинал понимать ее. Андрей просил: «Ради бога, Иваныч, не надо!»
        - Так, обходительный.
        Нюшка помедлила:
        - А если пойти к нему, попросить за Андрея?
        Ну, вот. С этой все на своем месте, все ясно. И напрасно она краснеет. Сулль не вправе ее судить. Красивая девушка. Хорошая будет мать. С Андреем были бы пара - смотреть любо. И дети хорошие от нее будут. Красивые, крепкие дети. Только из этого ничего не выйдет, Нюша. На пути столько встанет - жизни не хватит перешагнуть. Не только твои родные - Кола поднимется. Несчастными себя и его сделаешь. И любовь проклянешь. А тебе не губить себя надо. Пока молодая - в достатке, в согласии поживи, в холе. Пусть тебя любят. Взрослее станешь - поймешь...
        Ответил Нюшке уклончиво:
        - Сулль тут не может совет дать.
        - Чудно с этой кражей, - вздохнула Анна Васильевна. - Сроду не было таких в Коле. Соберусь-ко я да схожу к городничему. Пусть покажет мне парня. Не могу поверить, что он взял.
        - Кто же тогда? - хохотнул Смольков.
        - А зачем? - продолжала Анна Васильевна. - Куда бы он дел жемчуг? В Коле никто не купит. В Архангельск ему не ехать.
        - Может, зазнобе своей в подарок!
        Афанасий озлился на него, сказал с неприязнью:
        - Сам ты зазноба.
        Понимающая улыбка с лица Смолькова сползла, он беспокойно ерзал на скамье, а на Сулля будто нашло прозренье. Вот такие все сожрут. И себе подобными не побрезгуют. Пожалуй, Сулль кинет крючок с наживкой. Если Смольков акула - пусть крутится на цепи и грызет ее, зверея от боли и злобы. Его ждет кротилка. Ну, а нет если - они квиты за становище.
        И негромко сказал:
        - Могли жемчуг брать трое.
        Наверное, он неожиданно сказал это. За столом тихо стало. И все на него посмотрели.
        - Кто же? - спросила Анна Васильевна.
        - Андрей мог, да. Но еще Афанасий мог, Смольков тоже, - спокойно пояснил Сулль. И увидел: Афанасий перестал есть. Спросил, едва проглотив:
        - Зачем жемчуг Смолькову?
        Нюшка вспыхнула лицом:
        - При чем тут Смольков? Али про тебя не сказали?
        Афанасий повернулся оторопело к ней:
        - Сдурела?! Мы же братались. Он бы в арестантской сейчас, а я блины с семгой? Ну, дура!
        - Сам дурак ты, - повелась Нюшка.
        - Перестаньте! - сказала Анна Васильевна. — А правда, зачем Афанасию или Смолькову?
        - Сулль Иваныч шутить горазд, - хохотнул Смольков.
        - Это так есть, это не шутка, - сказал Сулль. И увидел: все поняли - он не шутит. Даже Никита обеспокоился:
        - Почему ты так думаешь?
        - Я звал Андрея весной в Англия или Норвегия.
        - Ну и что из того, что звал? - спросила Анна Васильевна.
        - Вот Андрей и украл, чтобы там продать, - пояснил Смольков.
        - Эвоно что! - Анна Васильевна смотрела на Сулля.
        - Так, так, - сказал ей Сулль. - Но, может, и другой взял. Чтобы Андрей не шел.
        - А кто мог еще пойти? - снова спросил Никита.
        - Афанасий, Смольков, - сказал Сулль.
        Афанасий на Нюшку глянул, на Сулля, на Анну Васильевну, ища защиты. Развел руками растерянно:
        - Я на лов собирался, правда. Но никуда больше.
        - Не бери в голову, Афанасий! Дурит Сулль Иваныч!
        - Обожди с головой, - поморщилась Нюшка, - Сулль Иваныч, какая разница, кто знал, кто не знал, что ты Андрея с собой звал?
        - Тот мог совсем уходить в Норвегия. Жить.
        — Мне зачем это? - удивился Афанасий.
        И Смольков сразу загорячился:
        - А я не знал этого! И не крал жемчуг! И в Норвег не собирался!
        - На-ко ты, раскричался, - осуждающе сказала Анна Васильевна.
        - Андрей говорил, ты знал, - с усмешкой сказал ему Сулль.
        Смольков уже обозленно пучил глаза:
        - Врет Андрей! Вывернуться сам хочет. Вот и валит на меня да на Афанасия.
        - Остойся-ка! - Нюшка повернулась к Смолькову насмешливо. - Когда Сулль Иваныч уезжал, ты о чем во дворе говорил с Андреем? Помнишь?
        По тому, как напористо Нюшка спросила, как Смольков растерянно шарил глазами, соображая, - Сулль понял: она знает что-то. Или сама слышала, или Андрей сказал. Но для Смолькова это неожиданным было. Он засмеялся нервно:
        - Ты шути, да оглядывайся.
        - В Норвегия ты хотел, - сказал Сулль.
        Смольков оглянулся на Сулля, на Нюшку, опять на Сулля, сжал губы, растянул их в ухмылке:
        - Доказать захотели! На меня свалить?! Андрея оправдать вздумали! Меня в блошницу засунуть!
        «Погрызи, - думал Сулль, - погрызи покуда цепочку. Я вот кротилкой тебя сейчас». И, стараясь поймать взгляд Смолькова, добавил тихо:
        - В становище я доски брал. Я слушал тогда.
        Смольков на миг задохнулся будто. Глаза расширились.
        - Про Норвегию ты толкуешь. Врешь ты все! Сам не знаешь еще, что будет! - И подался вперед, лицо злостью перекосилось. - До-жи-вешь ли ты до весны?! Мы тоже наслышаны. Сколько тебе осталось, знаешь? Шкурой чувствуешь? Не простится тебе предательство!
        Сулль почувствовал, будто сердце остановилось. Руки стали холодными. Кровь, наверное, отлила. Такого удара не ожидал. Сразу вспомнились площадь, поморы с ружьями. Готовятся встретить его одноземцев.
        - Но-но! - властно возвысил голос Никита. - Будя молоть-то!
        - Да ты что?! - Афанасий сидел со Смольковым рядом, хотел взять его за плечо, но тот увернулся, вскочил. Афанасий следом.
        - Обожди, дядя Афанасий, - сказала Нюшка. В горнице на миг тихо стало. - Не тронь его. А ты вот что - не погань наш дом, уходи.
        - А ты-то! Откуда знаешь, о чем я с Андрюхою говорил? Он сказал? Или ты на повети с ним была? - Ох, прозорлив бывал Смольков в минуту опасности! Он захлебывался от ярости, но выплеснуть всю ее не успел. Афанасий шагнул к нему:
        - Вякни еще!
        Смольков сжал кулаки и заорал, присев для прыжка будто:
        - Не докажете! Ничем не докажете!
        Анна Васильевна поднялась, и Смольков попятился к двери.
        - Не будем доказывать. А ты вправду уйди от нас. Иди, милушко, с богом. Иди.
        - Не брал я! Андрей взял! Или он, Афонька ваш!
        Афанасий метнулся к ружью на стене, и Смольков со всхлипом кинулся в дверь. На кухне что-то упало, сшибленное им, и следом хлопнула дверь в сени.
        - Сдурел? - строго спросил Никита.
        - Оно не заряжено, - Афанасий ружье опустил и обвел всех глазами. - Во птица, а?!
        - И незаряженное на беду стрельнет. Повесь на место. Сулль Иваныч, а ведь похоже - причастен он?
        - Так, похоже.
        - Если не сам взял, то знает.
        - Похоже.
        Слова Смолькова словно остались в горнице. Предательства не простят! Что ж, Сулль это знает. Это его судьба. Но если бы и сам так думал, его в Колу и на веревке бы не свели.
        - А ты, батюшко Сулль Иваныч, прости, что в нашем доме такое.
        — Ничего.
        - И все же прости. Коляне эдак не думают.
        - Ничего.
        - Нюша, ты бы горяченького налила всем.
        - Нам лучше по рюмке, - сказал Афанасий.
        - Да, - согласился Сулль.
        Никита налил по полной. Тонко звякнули над столом рюмки. Выпили молча, молча стали закусывать. Нюшка, смеясь, сказала:
        - Ох, и выпила бы я с вами!
        В Коле бабы сроду не пили. На свадьбах только. А девки подавно хмельное не пробовали.
        - Бесстыдница, - укорила Анна Васильевна.
        - А что? Смотри, как рюмками-то они.
        Сулль теперь обратил внимание: проводы ему в горнице. Стол на середку вынесен, крахмальная скатерть. Обед, как самому дорогому гостю. И отлегло немного от сердца. Лоушкины не будут думать, что Сулль плохой человек. Не могут. Жаль, Смольков сорвался с цепи. Одна порода с его одноземцами, с теми, которые начали шум. А про жемчуг он знает... Неудачный лов. Но с крюком в брюхе акула долго не проживет. Ничего! И те акулы, глядишь, опомнятся. Непросто им теперь идти грабить. Знают: коляне встретят с оружием. Ничего! Все верно пока идет.
        - Сулль Иваныч, если я пойду к городничему и скажу: Андрей, дескать, был у нас в тот вечер? Со мной. - Нюшка глянула на Анну Васильевну, деланно засмеялась. - А что? Может, мы целовались? Или не парень он? - И опять попыталась смеяться. А все смотрели. - И тогда поверят, что он без вины взят.
        - Сдурела, - сказал Афанасий. - Как есть сдурела она.
        - Ты, девонька, меру знай.
        Сулль понял: не скрывала Нюшка от него, где Андрей был, и доверчиво спрашивала совета. Он пожал плечами:
        — Может, будет и худо.
        — Почему? - наивно смотрела Нюшка.
        - Он был вечёрка, потом приходил целоваться. Он и цап-царап жемчуг для Нюша. Так можно думать.
        - Вот дура, - сказал Афанасий.
        Болтаешь ты языком, девонька. Если бы вправду он был, тогда надо пойти. А так, может, он украл? Кто знает? Пусть разберутся.
        — Тебя не поймешь. То ты к городничему собиралась, то пусть разберутся. - У Нюшки досада в голосе и обида. Добавила с вызовом: - А может, он вправду был?
        - Тогда он и взял для тебя, дуры, верно Сулль Иваныч тебе сказал, - хохотнул Афанасий.
        - Ну, будя молоть про это, - оборвал всех Никита. - Тут надо подумать. И на Афоньку тень падает...
        - Я думал маленько, - сказал им Сулль. - Пусть городничего просит Герасимов: Андрея старикам судить надо. Всех судить. Андрей, Афанасий, Смольков. Так лучше. Будет честный имя для всех. И один имя - вор.
        - На суд стариков? - спросил Никита.
        Так, стариков.
        — Пожалуй, - согласился Никита и глянул на Афанасия. - Держись, там все узнают.
        - А по мне хоть кто... - Афанасий не успел досказать. В ворота забрякали щеколдой, застучали палкой, залаяла во дворе собака. Афанасий поднялся. - Лопарь приехал. Пойду я, встречу.
        Пора было вставать и Суллю. Вставать, одеваться, ехать. Помешал ложкой в стакане. Чай был холодный. Надо вставать, прощаться. С Колой все позади. И, если слова Смолькова пророческие, будущего не будет. Но Сулль хотел бы оставить себе надежду.
        Сказал негромко Никите:
        - Есть одна просьба. Очень такой большой.
        - Говори, Иваныч.
        - Такой вот просьба. - Сулль отхлебнул из стакана. Чай совсем остыл. Все в прошлом. Никита бы не заметил, что Сулль так думает. - Там, Афанасий знает, товар есть акулий. Деньги, не торопясь если, хороший можно взять. В Вадсё я имей дом, родитель. Старый такой родитель. Брат... - Сулль хотел превратить все в шутку, но никак не мог засмеяться. - Что там! Может, не врет Смольков. Все бывает!
        Никита не утешал его.
        - И вот еще что, батюшко Сулль Иваныч, - вступила Анна Васильевна, - ты, если что там, знай крепко: наш дом - всегда твой дом. Ты ли, дети твои или твои родители на нас положиться могут.
        Это было уже хорошо. Это была надежда. Сюда можно вернуться. Сулль покивал головой:
        - Спасибо.
        - И при случае так делай: забирай всех и иди сюда. Места хватит у нас.
        Сулль улыбнулся грустно.
        - Нет. Я говорил сегодня Андрей: родитель не выбирают. Там родные, там жизнь. И земля для меня там.
        — Эко ты, земля для тебя.
        - Так есть. Вам земля тут. Мой земля там. Я хотел бы помирать там. Или в море. Я много ходил по морям.
        - За товаром, Иваныч, я думаю, сам придешь. Надо будет - возьмешь Афанасия. Или меня. А, не дай господь, что случится... Пусть твои хоть когда приходят. Как тебе самому сделаем.
        - Спасибо, - покивал опять Сулль. - Если не будет до осени, надо товар продать. На деньги в Вадсё бывать. Голод уже пройдет. Узнать можно, спрашивать.
        Сулль поднялся из-за стола. Все встали, помолились на образа. Анна Васильевна подошла к нему, осенила крестом наклоненную голову, поцеловала. У Нюшки в глазах как будто стояли слезы. Сулль близко ей в лицо глянул.
        - Городничий ходить не надо. Ты поверь Сулль.
        - Я подумаю, Сулль Иваныч, подумаю.
        - Нюша, девонька, корзину с подорожниками давай.
        Все одевались. Нюшка внесла приготовленную корзину с рыбными пирогами, флягой водки, чистым вышитым полотенцем.
        - Что вы! Зачем?
        - Не осуди нас, - сказала Анна Васильевна. - Такой обычай. Уезжают с гостинцами.
        Все, одетые уже, на миг сели кто где стоял, смолкли.
        - В добрый час, с богом, - Анна Васильевна встала.
        Никита зажег фонарь. В сенях Афанасий заворачивал в просмоленную парусину мешок с мукой. Кинул себе на плечо, понес в сани.
        - Что это есть?
        - Мука.
        - Мука?
        - Возьмешь с собой.
        Это кстати было, мука. Сулль думал об этом раньше.
        - Я могу платить за мука.
        - Вернешься и разберемся, - сказал Афанасий.
        Они увязали все на санях, лопарь, Никита и Афанасий. Сулль смотрел. Все идет правильно. Раскаяния в совершенном не было. Он был рад, что все уже позади, что он едет. Обнялся с Никитой и Афанасием. Анна Васильевна мелко крестила его.
        - Храни же тебя господь! Храни тебя.
        Все стало простым. Впереди знакомая Суллю дорога. Он прошел по ней не один раз. Впереди все было ясным. Каждый должен ходить по своей дороге. А в Коле было для Сулля много. Хорошее и плохое. Два года жизни. И Сулль рад, что она была. Есть что помнить. Он сел на сани.
        - Я не прощайся, Анна Васильевна, Никита, Афанасий, ты, Нюша. Я буду не забывай вас. Сулль рад, что ему есть хороший память. Я не прощайся...

64
        Поздно ночью Шешелов кончил диктовать письмо. Ушел учитель. А он еще долго сидел в кресле, глубоко осев, вытянув ноги, курил и смотрел, как горели свечи. Было угарно, накурено, пахло воском. Начинала болеть голова. Хорошо бы пойти теперь погулять и подумать еще о письме. Может, что-то он упустил, написал лишнее? Ох, как надо бы с губернатором осторожнее...
        Шешелов сел прямее, протянул руку, устало взял со стола исписанные листы, не спеша стал читать.
        Его Превосходительству господину Архангельскому военному губернатору управляющему и гражданской частью
        Кольского городничего
        РАПОРТ
        Имею честь представить в благоусмотрение Вашего Превосходительства, что по настоящим военным обстоятельствам, если неприятель вознамерится направить часть своего флота к северным берегам России, то в этом случае и город Кола, как был уже посещаемый в 1809 году 11 и 12 мая иноземными крейсерами, в числе сорока человек, наведшими для жителей значительные убытки, а для некоторых совершенное разорение, может также не ускользнуть из его внимания легкостью взятия и к распространению в Европе эха победы...
        Шешелов удовлетворенно поворочался в кресле. Про эхо складно тут получилось. Как советовал благочинный. Не война грозит Коле, а России грозит распространение в Европе эха победы над Колой... И в этом нет лжи. Коль неприятель возьмет Колу, эхо победы вправду покатится по Европе. И для русских сердец там, на юге, это будет... Да и Кола. Кто, когда ее возвращать станет?
        ...Для достижения этой цели неприятелю, в настоящее время по беззащитному положению Колы, не предстоит никакой трудности, ибо к сопротивлению ни оружия, ни войска, кроме местной инвалидной команды в самом малом числе при одних ружьях, из коих к цельной стрельбе могут быть годными только сорок при самом незначительном количестве боевых патронов. Пушек вовсе не имеется...
        То, что в крепости не было ни одной пушки, Шешелову казалось особенно обидным и несуразным. Крепость на окраине государства - и совсем безоружная. Еще как приехал в Колу, он услышал: это при Павле I разоружили город. Полсотни пушек увезли на Соловки.
        ...Вследствие чего приемлю смелость доложить Вашему Превосходительству, что если б было оружие и воинская сила, по крайней мере рота егерей и восемь орудий с присоединением к ним хоть по десяти человек с каждого погоста лопарей Кольского уезда, отличающихся чрезвычайной меткостью в стрельбе из винтовок и могущими с наилучшим успехом при знании ими местности наблюдать за появлением неприятеля, благовременно извещать о нем и неприметно вредить ему из-за леса и камней. И при этих условиях, устроив батареи на Кольской губе в мысах: Дровяном и Елове, также на оконечности Монастырского острова, где в тесном проходе для плавания всегда бывает сильное действие воды, особенно во время прилива и отлива, и на оконечности городской земли, близ соляного магазина, то при этих предосторожностях город был бы безопасен.
        Со всех сих упомянутых по предположению батарей можно смертельно действовать на неприятеля при проходе его, не только из орудий, но и из ружей. В случае его высадки на берег по местоположению ретирада не сопряжена с опасностью.
        По частным слухам, едва ли сии опасения не должны оправдаться и в том отношении, что в норвежских владениях: в местечке Вадсё, или Вассин, и Вардгоусе долженствует быть крайний недостаток хлеба, угрожающий им якобы голодом, и поэтому самые соседние иностранцы при стеснении трудных обстоятельств кажется вынуждены будут по затруднительности подвоза к ним хлеба решиться на действия по указанию гибельных обстоятельств на разбои и грабежи...
        Герасимов, ох, не прав. Не поэтому Сулль пришел, что промыслом связан с Колой, нет! Конечно, связано это с его поступком, но не в нем стержень. Чтобы решиться на такой шаг, надо не просто быть мужественным. Этого мало. Пожалуй, тут больше себя надо любить свою землю, свой народ. И уметь понять, что голод пройдет, а память о слабости будет жить долго, тесня и тревожа совесть... Поднять на себя такую ношу. Как-то теперь ему там, дома? Жив ли еще? И, пожалуй, ему земляки не простят.
        Правда, и в Колу пойти с грабежом они теперь не вдруг-то решатся, знают - не хлеб-соль их тут ждет. Но Сулль... Жаль, если свидеться не придется на этом свете.
        ...Попечительность отвратить опасности вверенного мне города внушает мне донести о сем благовременно Вашему Превосходительству тем более, что с 20-х чисел апреля и до половины июня месяца ежегодно по распутице пресекается г. Колы почтовое сообщение, - за сим будущие военные действия совершенно неизвестны...
        Шешелов прервал чтение. Пока говорил о письме он со стариками, даже пока диктовал его, все не виделось таким сумрачным. Но теперь один, ночью, вдруг яснее, чем когда-либо, понял тяжесть положения. Если Архангельск не вышлет помощи, город будет обречен. Придет враг - хоть надорвись в крике, никто не поможет. Лишь на себя у колян надежда. А что они могут, в такой дали от отечества? Для защиты лишь сорок ружей да никудышная команда из инвалидных...
        ...Посему не благоугодно ли будет Вашему Превосходительству предписать кольскому Земскому суду учинить немедленно распоряжение со внушением лопарям обязанности содействовать к защите города от неприятеля и ныне же наблюдать за его появлением, так как плавание по Кольской губе из Северного океана уже становится беспрепятственно.
        И для таких оборонительных мер предстоит крайняя потребность пороху как для ружей, так и для винтовок, и недостаток самого оружия, так же свинцу и форм для отливки пуль, и слесаря. Все это должно ожидать в скором времени, дабы не застигла распутица, и будет зависеть от начальственного покровительства Вашего Превосходительства. Для более лучших и верных действий в таковых обстоятельствах долгом считаю покорнейше просить снабдить меня начальственным предписанием, присовокупляя, что защиту города я считаю необходимою по удаленности его от первой ближней деревни Кандалакши на 204 версты, принимая в соображение крайне затруднительный путь для жителей с малолетними семействами.
        Городничий Шешелов.
        Он отложил письмо в сторону. Жаль, не даст Шешелову его превосходительство начальственного предписания. Из одной лишь вредности, а не даст. И письмо не простит он это. «Потому что первым пишу, умничаю. Сочтет унижением для себя. Какой-то там городничий дальше видит. О-хо-хо, насадили их...» Но не писать он,
        Шешелов, тоже никак не может. И тон письма превосходнейший получился. И слова, как просил благочинный, - с почтением. Конечно, почистить бы кое-где, улучшить. Жаль, нет Матвея-писаря, тот складнее бы изложил. Ну да пусть останется так. Утром Шешелов отошлет письмо эстафетой. И будет надеяться. Будет молиться. Помоги, господи! О, великий ты, вразуми губернатора! Пошли ты ему, католику, протестанту ли, кто его знает, как он верит в тебя, но пошли ты ему каплю разума! Внуши ему, господи: Кола должна остаться русской. Иначе жизнь нельзя оправдать. И простить, коль случится плохое, себе нельзя будет...
        Шешелов обмакнул перо, против слова «городничий» подписался, брызнув чернилами: «Шешелов» [12 - Здесь и в других цитируемых документах - подлинная фамилия городничего: Шишелов.].

65
        Шешелов разбирал бумаги. На столе, на стульях и на конторке лежали разложенные листы.
        - Господи, - сказала Дарья, увидев в комнате беспорядок, - хламу-то сколько! Сжечь, наверное, пора?
        - Много мы сжигали с тобою, Дарья. Слишком много.
        - А зачем мусор в доме?
        - Не мусор, Дарья, слова людские, мысли.
        - Чужие-то для чего тебе?
        - Видишь ли, Дарья, надо знать, что про нас говорят соседи. А то умрем, не ведая, зачем жили и что надо было на этом свете свершить. - И обрадовался листу. - Вот, послушай-ка: «Современник Петра Первого, английский министр Вальполь в парламентской речи сказал: "Если Россия возьмет за образец Данию, учредит, одобрит и поддержит торговые товарищества, то наша и голландская торговля в состоянии ли будет устоять от этого поражения?"» А? Каково, Дарья? - И задумался на минуту. Это было не то, что искал. А по смыслу - одно. Где же, черт побери, тот лист? - Когда чай будет, Дарья?
        — Хоть сейчас принесу. - И стояла, не уходила. Она иногда часами могла стоять у дверей и смотреть, что он делает. Однажды он не выдержал и спросил: «Тебе что-нибудь надо?» А Дарья обиделась.
        Ага! Вот послушай еще: «Если держава, которая не знает, куда и как употребить своих людей, примется за умножение своих сил и купеческих кораблей, тогда пропадет торговля Англии и Голландии. Возможность, какую имеет Россия к построению кораблей, оправдывает мое беспокойство...»
        Вот оно! Изумительнейшая направленность. Будто один человек сказал.
        - Слышь-ко, Иван Алексеич, что хочу я спросить.
        - Дарья, ты меня отвлекаешь.
        - Тебе и надо отвлечься. Просьба у меня.
        - Петр Первый сказал: «За каждый квадратный фут моря дам квадратную милю земли». - Шешелов опустил бумагу в руке. - Господи! Говори же, чего тебе?
        У Дарьи голос вкрадчивый. Сделала шаг к нему.
        - Батюшко, Иван Алексеич, сделай ты одолжение. Тебя в присутствии ждут. Так ты прими уж, не откажи.
        - Кого принять? - И рассердился. - Сейчас?
        Дарья подошла еще, смотрит в глаза, голос еще понизила:
        - Не шуми, батюшко, не шуми. Девушка одна. Нельзя днем-то ей, при глазах.
        - Ночь на дворе! Ты что, не знаешь?
        Но Дарья даже бровью не повела.
        - Ты уж помягче с нею, не строжись больно-то.
        Он еще не думал давать согласия, а Дарья уже говорила, как быть ему. И понял: не избежать, настоит Дарья.
        - А что надо ей? - спросил тоскливо.
        - Она сама скажет.
        Не хотелось снимать халат, оставлять бумаги. Шешелов дернул рукой досадливо.
        - Вечно ты не ко времени, Дарья.
        Но она подавала уже мундир, ласковая.
        - Ко времени, батюшко, к самому. Дело такое - важнее и не придумать. Хоть тыщу лет просиди задумавшись.
        «Ладно, - думал Шешелов, идя в ратушу, - ладно. Проще сходить не споря. Времени уйдет меньше». А мысли остались с бумагами наверху. Почему ранее не пришло на ум сделать такую папку? Но теперь он туда соберет...
        Девушка в комнате писаря стояла в простенке окон. «Словно в прятки играет, - подумал, - дитя». Она сделала шаг несмело и поклонилась. Молоденькая, пальцы платок прядут. Его дочь была бы теперь постарше.
        - Здравствуй, - Шешелов отечески улыбнулся и подумал: «До чего же красива!» И заныла разбуженная память. - Это ты меня ждешь?
        - Я, - голос грудной, мягкий.
        - Как зовут тебя?
        - Нюша.
        — И о чем ты хочешь просить?
        И подумал: «Обязательно помочь надо. Приятная девушка. Глаза доверчивые. В радость родителям, наверно, такая дочь».
        На миг замялась, подыскивая ответ.
        - Чтобы вы отпустили ссыльного.
        - Ого! - протянул Шешелов. Он не ожидал этого. Постоянные просьбы о ссыльном начинали надоедать. Он, пожалуй, не мог, а больше, даже не хотел ничего делать. - Производится следствие. Оно разберется. Постоял, потеребил мочку уха. Дело было простым. Не стоит идти в кабинет. И указал на стул: - Садись, - не пригласил, а приказал будто.
        И пока она шла от стены, опять подумал: «До чего же вся ладненькая!» Нежный овал лица, красивая шея.
        И крашениновый сарафан и кофта ситцевая ее не портили, а подчеркивали лишь молодость.
        - Ты кто ему?
        Вспыхнула, глаза на миг дерзкими стали. Взгляда, однако, не отвела.
        - Никто.
        — Почему же тогда пришла?
        — Неповинен он.
        - Откуда ты его знаешь?
        — Постоялец наш был. - И глаза опустила.
        Шешелов ее понял. Спросил с укором:
        — Поэтому и пришла тайком?
        — Да, - сказала спокойно, а рука на колене, как дрожащий зверек, лежала.
        — А если в Коле узнают?
        — Когда-нибудь все равно узнают. - Она сказала грустно и покраснела, но отнекиваться не стала. Откуда бы столько смелости? В крови, что ли, она у колян? Но, похоже, сил стоило ей прийти. Не только к нему, но даже к Дарье. Нравы в Коле весьма суровы. За грех до замужества а так ославят... Да еще не колянин, а ссыльный, человек, лишенный доброго имени. - Его надо выпустить из камеры, - во взгляде полная беззащитность, а слова, как приказ, которому подчиниться следует. - Он же не денется никуда из Колы.
        Шешелов на мгновение даже заколебался. Обратись она с другой просьбой, не стал бы отказывать. Но ссыльный в руках исправника. А повод для новых жалоб давать не стоит. Совсем не время. Да и Шешелов отказал уже Дарье, Герасимову, норвежцу. А тут еще оторвали его от дел, и он сейчас раздражен. И сказал, злясь на себя, тоном, каким говорил с чиновниками:
        - Весьма сожалею. Но ничем не могу помочь. - И увидел, как дрогнул ее подбородок, как опустила в слезах глаза. Тяжело, наверное, ей. И представил, что может к ней подойти, положить на голову или на плечо руку и она уткнется в его мундир, заплачет навзрыд. И он встанет с нею против закона, мнения колян, против всего, что мешает любить ей. А может, пообещать: «Не все-де под силу мне сразу. Но я постараюсь для тебя, обязательно». И испугался такого груза. Нет, нет, только не это! И смотрел, как она уходила. Взрослая чья-то дочь. Беда и радость. А куда потрачена его жизнь?
        Вернулся к себе наверх недовольный. Что они привязались с этим ссыльным? Объяснял же он Дарье. Наверное, сейчас пересуживает его с колянкой. Как она глянула! Непонятно ей, видите ли, почему нельзя отпустить ссыльного. Всем свое надо. Поморам - на Мурман, этой - милого. А война на носу. Это кого-нибудь беспокоит?
        В комнате было уже темно. Зажег свечи и нацепил очки. На конторке, на столе, в кресле лежали разложенные листы. Где он закончил, когда отвлекла его Дарья? Ага, вот. Еще английский министр: «Нужно употребить все зависящие от нас меры, чтобы остановить в России развитие торгового флота и купечества...» Что ж, весьма откровенно.
        А это уже из России: «Мы забыли совет Фемистокла: сделать надпись над чертогами государей: кто царь на море, тот царь на земле...» Слабый голосишко. И одинокий. Но его в эту же папку. Жаль, не завел такой ранее. Сколько пожег он, выбросил! Но теперь-то он соберет. Подошьет аккуратно, все подклеит. Старики правы: ничто в намерениях Англии не изменилось. Суть устремлений прежняя - Север! Лишь обличье другое. И кто-то про эту войну уже говорит слова. Потом их узнают. Она не стареет, история. Слова солгут, дела не солгут. Хорошая будет папка!
        И вспомнил вдруг о земле, о письме князя. Что же, выходит, прав князь?
        Шешелов встал, разыскал карту, на которой тогда Матвей-писарь заскорузлым пальцем провел черту. Идущая строго на север, она от Борисоглебской церкви резко сворачивала на юго-восток, шла так на десятки верст и опять круто взмывала на север. Нелепым казался такой излом. Не стало в России земли Печенгского монастыря.
        С заливом, рекой, лесом. Как в Лету канула память о русских людях, которые осваивали эти земли.
        Похожее ожидает и Колу. Кто только вперед успеет: Норвегия, Франция, Англия? Слово «коляне» лишь в истории помянут. Тускло, как Печенгский монастырь. Был-де такой. И Кола какая-то. Русские жили. И опять все как в Лету.
        Недавно он отчет читал. Англия вон как ловко к рукам прибирает земли. Колонии, доминионы, протектораты. Благочинный сказал: в английской печати сейчас обсуждают вопрос о путях на Новую Землю, посещаемую будто Англией издревле. Почему же не иметь им в Коле собственный порт? И Белое море будет закрыто крепко.
        Шешелов свернул и отбросил карту. Господи, две такие беды идут на Колу. Выдержит ли она?
        И вдруг осенило будто - есть надежда! Сделать, и тогда, пожалуй, не посмеют норвеги пойти на Колу. Не решатся выйти из пределов Норвегии. То, о чем говорил Герасимов: не допустить их выхода. И в нетерпенье подергал себя за мочку уха. И усомнился: ох, немалая плата! Но и товар немалый - Кола! Будь сейчас он царем или истым колянином - он решился бы. Только нужна публичность. Шумно исполнить все. Послать инвалидных, исправника. Всех с оружием. Пусть под крепкой охраной ставят пограничные столбы. Чтобы сразу в Норвегии видно стало - напоминаем!
        И задумался: лишать город воинской силы - тоже риск. Как говорил Герасимов? Войну в Коле каждый час жди. Отошлешь инвалидных, а к утру с грабежом явятся. В городе же ни одного ружья. Тут думать надо не одной головой. Неизвестно еще, что коляне скажут. Шешелов лишь чиновник, а земля ихняя. Вон они за нее как тогда встали!
        И пошел было к Дарье, пусть всех позовет к нему. Немедленно! Вспомнил просьбу ее о девушке, свой отказ. Постоял в нерешительности, взял колокольчик и долго звонил в открытую дверь.
        — Ну, чего ты, барин, бренчишь? Не глухая, поди, слышу! - Так и есть, недовольная.
        — Сходи, Дарья, позови исправника, отца Иоанна и Герасимова.
        — Сейчас, что ли?
        — Сейчас. Исправника позови последним. А этих спешно. Пусть немедля придут.
        В комнате взял опять карту, разворачивал - руки потрясывало от нетерпенья. Конечно же. Ну конечно.
        Почти тридцать лет прошло. Столбы сгнили, граница едва обозначена. Надо срочно напомнить: не просто разноязыкие селенья - различные государства стоят в соседях. Граница есть и останется. Мы ставим знаки. Не межу губернскую обозначаем - грань державы. Прежде чем перейти черту, пусть видят - вступят в чужие земли...
        Шешелов снял халат и надел мундир, взял свечи, карту и пошел вниз. В комнате писаря отыскал шнуровую книгу и уже в кабинете долго листал ее, чертыхаясь: получил, нет исправник тогда бумагу о пограничных столбах? Нашел, наконец, обрадовался - есть! Осенью еще. Молодец писарь. Исправник хоть как теперь изворачивайся, Шешелов носом его уткнет. Носом! И заслышал, что пришли и уже раздевались в комнате писаря, пошел навстречу, открыл дверь. На полу стоял фонарь, еще не потушенный. Герасимов и благочинный снимали мокрые шубы и тихо переговаривались.
        - Дождь намочил? - спросил Шешелов.
        - Дождь, - сказал Герасимов. - Да такой ядреный вдруг налетел, так отстегал.
        - Сороки святые через два дня. Вторая встреча весны. Вот он и старается, косохлест.
        - Первый дождь сейгод.
        - Первый.
        — Весна.
        - Обожди, снег собаку встоячь еще заметет.
        Шешелов рад был, что пришли они, разговорчивые, неторопливые. И не спрашивали, зачем звал. Будто в гости к нему пришли и не ночь теперь, а сядут у самовара за карты и будут пить чай, играть, смеяться и говорить. И немного совестно перед ними себя почувствовал: не за доброй вестью позвал, а в сообщники взять хочет.
        - Проходите, обогревайтесь. Дарья скоро придет, самовар поставит.
        Герасимов мельком взглянул на Шешелова, присматриваясь, и спросил:
        - Никаких вестей новых?
        - Никаких.
        - Просто так, одолело бденье? - улыбнулся и благочинный.
        Однако упрека в голосе не было.
        Они понимали, конечно: не зря он ночью поднял их.
        - Нет, - сказал Шешелов, - не просто.
        - Сразу начнем, - спросил с улыбкой благочинный, - или вы сначала покурите? - Он видел, наверное: мнется Шешелов, не зная, с чего начать.
        А Шешелову хотелось повременить. Он уже пожалел, что позвал их сейчас. Надо было сперва самому обдумать не торопясь. Вечером пойти к ним, посидеть да поговорить. А потом, между прочим, и о столбах сказать. Как решите, мол, так и будет. Но ведь время не ждет и часа. Чем раньше начать знаки ставить, тем надежнее. А если уж скажут - нет, другое что-то надо придумывать. В пору сам поезжай в Норвегию, объясняй вместе с Суллем, что и как должно.
        И пригладил руками волосы, решился.
        - Наперед только оговорюсь. Может, я что не так надумал, так вы уж с ответом повремените. Крепко подумайте. Ну, а если и вам разумным это покажется - исполнять не мешкая начнем.
        - Начиная дело, о конце помышляй, - сказал с улыбкою благочинный.
        - Так вот как придумал я. Чтобы избежать беды от Норвегии, нам надо спешно ставить столбы и снова обозначить границу. Лучше обозначить. Пусть видят: мы ее признаем. Вот черта, здесь она и проходит. И это земля не просто Кольская, она Российской державе принадлежит. Ставить знаки, я полагаю, шумно надо. Послать инвалидных туда, с оружием, чтобы норвежцы видели: это не просто межа - граница. Чтоб им сразу известно стало: коляне ее придерживаются. Ну, а если у Сулля есть еще голос там, если сам он жив и друзья его, то такое действие наше будет им большим подспорьем. Среди норвежцев, надо думать, и трезвые головы сыщутся. А горячим будет над чем подумать. Даже при сильном голоде...
        Шешелов, пока говорил, беспокойно друзей оглядывал, но понять не мог, какое действие производят его слова. Каждый из них будто с собою наедине остался.
        У Герасимова обозначились резче морщины. Губы сжаты. Лишь глаза говорили, что он напряженно думает. Благочинный протянул осторожно карту к себе, свечи подвинул и смотрел на нее задумчиво.
        Шешелов встал, закурил трубку. Он ясно им все сказал. Пусть посидят, подумают. Вернулась ли Дарья? Самовар поставила бы. Зря рассердилась она. Городничий обязан блюсти закон. Если ссыльный неповинен, суд разберется. А вот с девушкой незавидное дело. Может, она беременная? Не подумаешь о такой. Эх-хо-хо... Не смейся, братец, над чужой сестрицей, своя в девицах. Правду сказано. А случись такое с его дочерью? Что бы сделал? Не наказать нельзя. Но и бить не стал бы. Разве отдал за вдовца бы, сделал на жизнь несчастной? Родная же дочь. Может, Дарья права, заступаясь за девушку. Знает ведь: и ее коляне осудят, - а становится против, его осуждает. Пришла хотя бы да самовар поставила.
        - Ну, - сказал благочинный Герасимову, - ты что сюда не глядишь? - И кивнул на карту.
        - Зачем? Я и так все помню. Прошел морем и сушей.
        - Так это было когда?
        - А что с тех пор изменилось?
        - Я не для этого прошу смотреть.
        - Понимаю... Но ты-то, видно, уже согласен?
        - Не совсем. Вначале хочу тебя послушать.
        - А мне сразу и сказать нечего. Умом понимаю - разумно такой шаг сделать. Остановит это норвежцев. Если успеть до того, как они к нам с грабежом выйдут. Все понимаю. И что Кола не подвергнется разграблению и от страха люди будут избавлены и, может, многие жизни сохранены. И что с норвежцами можно будет встретиться в море по-добрососедски... Умом понимаю. Но раньше все же надежда теплилась: отдана несправедливо земля, воровски, и можно еще попытаться что-то сделать. А коль сами столбы поставим, это ломоть уже отрезанный. Вспять не пойдешь...
        - Ты о том, чтобы корить не стали потом нас? - спросил благочинный.
        Герасимов помолчал, потом сказал, потирая лоб:
        - Тут все не просто. И попеняют не раз, коли поставим. И память как-то сохранить надо о тех, кто на той земле был до нас...
        - Это проповедь, - жестко сказал благочинный, - она не тебе, мне приличествует. Тебе же не рассуждать, а сказать надо прямо: да или нет. Только ты о сейчас живущих подумай. Тут, дражайший, война идет. Это понимать надо. А то, может стать, и земли не вернешь, и Колу потеряешь. Сказывали мне, как инвалидные шумели. Верно опасность видят: придут иностранцы и сожгут город. Или себе возьмут. А так хоть одна беда с плеч. С другой же Архангельск помочь может.
        - Наше письмо о помощи должно быть там уже, - сказал Шешелов.
        - Ну-у, - уклончиво протянул Герасимов, - это еще двояко быть может. В Архангельске господа на дело не скорые.
        - Не веришь, что помощь окажут? - спросил Шешелов.
        - Всякое может быть. У царя сейчас забот и на Черном море хватает...
        - А вы, отец Иоанн?
        - Думаю, больше надеяться на себя надо. Кола всю жизнь оборонялась сама. Насчет граничных столбов я с вами почти согласен.
        - Почти?
        - Инвалидных, думаю, лучше оставить в Коле. Не стоит бренчать оружием на границе. Пусть видят норвежцы, как вы сказали: мы ее признаем и заново обозначаем.
        - Я тоже так думаю, - Герасимов поднял глаза на Шешелова, - не надо с ружьями инвалидных. Там люди. Обстроились, обжились за годы. Да и голод у них.
        - Пожалуй, - медленно сказал Шешелов. И подумал: «Коляне - народ горячий. Что случись на границе, а они с оружием. Кто их удержит?» И кивнул на раскрытую карту, спросил: - Что ж, тогда проведем черту для порядка? А то в ратуше и карты настоящей нет.
        - Что ж, выходит, надо, - кивнул благочинный. - О живущих сейчас заботимся.
        Герасимов пододвинул карту к себе, обмакнул перо в чернильницу и вздохнул.
        - Помоги, господи! Пусть дети судят или не судят нас. Их дело, - и стал аккуратно вести черту.
        - Все разумно, - сказал благочинный, - и о живущих сейчас заботимся, и город думаем сохранить.
        Шешелов был доволен. Потер в нетерпенье руки.
        - Ну, - сказал он, - теперь на исправнике все замкнулось. Хотелось бы сегодня его послать.
        - ...Я не поеду, - исправник тягуче глянул на Шешелова, откинулся на спинку стула и не отвел взгляда. Сегодня он себя дерзко вел. Уязвлен, что позвали ночью, долго в комнате писаря продержали, а люди ниже его и при нем в кабинете Шешелова остались.
        — Почему? - спросил Шешелов мягко.
        — С теперешним положением Колы забот много, а я один. И из губернии есть наказы по службе. - Подкупающая его улыбка исчезла, он смотрел непокорно.
        — Кто же должен их ставить?
        — Не могу знать. Не мне губерния велела.
        — Не вам? - Шешелов достал шнуровую книгу, раскрыл и подвинул исправнику. - А это кто расписался?
        — Ну и что? Вы понудили меня. - И улыбнулся Шешелову в глаза, нагло усмехнулся, словно хотел сказать: не трожь меня, подобру говорю, не трожь.
        Шешелов опешил. «Так, наверное, себя соглядатай у петрашевцев вел. Знал - ему никто ничего не сделает. А этот что про меня знать может? Из губернии повелели что-нибудь? Будто я ему с контрабандой попался».
        Они сидели друг против друга с улыбками. Шешелов не знал, как с исправником договориться.
        - По-вашему, я должен ехать обозначать границу?
        - А кто же еще? - И улыбнулся опять нахально. - Это не шуточное дело - граница! Там с норвежскими комиссарами говорить надо. А я маленький человек для них.
        Шешелов прошелся по кабинету. Исправник сидел все так же полуразвалясь, и это начало бесить Шешелова. Становилось стыдно перед Герасимовым и благочинным за себя, за свою беспомощность. А как тогда перед лопарем дворянина в себе почувствовал! Но исправника не поэтому сломать надо. Знаки на границе должны стоять - вот задача.
        Шешелов продолжал улыбаться.
        - Волею государя поставленный городничим в Колу, я обязан все сам делать? Столбы ставить, мосты чинить, крепость, улицы подметать?
        Он еще сдерживался. Он еще помнил: после него и уездного судьи исправник третье лицо в городе. Он помнил это и тогда, когда почувствовал, что его уже понесло, когда сказал мягко:
        - Вы не поднялись, когда городничий встал.
        Исправник, может, и не расслышал или вид такой сделал.
        - Не знаю, не знаю. Мне из губернии дела поважнее приказывают.
        - Извольте встать, - тихо сказал Шешелов. Он недослушал, чем велела заниматься тому губерния.
        С удивлением исправник взглянул на него, скривил губы:
        - Что?
        Все мерзкое Шешелову воплотилось на миг в исправнике. И случайно увиденное в зеркале лицо, и соглядатай у петрашевцев, и слухи о взяточничестве, и постоянные ябеды в Архангельск, и еще что-то неведомое, чего не знал Шешелов и что питало такую наглость. И он скомандовал резко:
        - Вста-ать!
        От неожиданности ли, от испуга ли исправник вытаращил глаза. Шешелов сделал шаг к нему и заорал:
        - Встать! Дела важнее войны есть? Важнее защиты отечества? Негодяй! - Исправник вскочил, вытянулся оторопело. А Шешелова уже несло. Он пошел на исправника. —
        Под суд за такие слова! В колодках пойдешь из Колы! И губернии не спрошу! Не спрошу! Я сюда государем послан!
        Исправник сроду не видел Шешелова таким, попятился.
        - Господин городничий, может, я что не так, простите. Спросонок, может. Попривык в Коле, знаете, - вор на воре! Вы объясните толком: почему я должен ставить столбы?
        Очень быстро пронеслось: «Окриком, значит? А может, сразу по морде? Тогда забудешь, чем козырять».
        И пошел на исправника.
        - Объяснить? Вам? Непонятно? А кто мне объяснит? - И забылся на миг, в беспамятстве понеслось. - Я тоже хочу знать! Почему началась война? Кто затеял? Почему и кто продал норвегам землю, а я, по-вашему, обязан там столбы ставить? Объясните мне! Я хочу знать! Почему инвалидная команда, а не войска, стоит в Коле? Почему нет ружей, свинца, пороха? В пограничном городе!
        Исправник еще пятился вдоль стола, будто удара ждал, но успел вставить скороговоркой:
        - Господин городничий, вы хулу сказали на государя. При свидетелях произнесли. Я обязан в губернию, так сказать...
        - Что? Молчать! С кем говоришь? - И перехватило дух от ненависти, бессилия и запоздалого сожаления, что дал противнику новую зацепку.
        Благочинный воспользовался минутой, поднялся со стула, строгий и непреклонный, отчетливо произнес:
        - Господин городничий, уведомляю вас, подействуйте на господина исправника. От веры совсем отходит.
        Ни на прошлой, ни на этой неделе к исповеди не появлялся. И ранее с ним такое не раз случалось. Прежде чем жаловаться в Архангельск, в известность вас ставлю.
        - Я?! - Исправник дико глянул на благочинного. - Не хожу к исповеди?
        — Молчать! - Шешелов быстро сообразил. - Православной верой пренебрегать?
        Исправник взмолился, обращаясь к благочинному:
        - Отец Иоанн, когда я не был на исповеди? Всего раз-другой.
        — Прокляну, - строго и тихо сказал благочинный. - с амвона предам проклятию. Все прихожане жалуются: верой исправник пренебрегает, поборами незаконными угнетает. - И сел достойно и важно.
        Исправник, похоже, все быстро понял. Цепко обшарил глазами отца Иоанна, Шешелова, на Герасимове чуть задержал взгляд. Может, подумал, и он про него сейчас что-нибудь еще скажет? И как-то разом угомонился.
        - Простите меня, господин городничий! - А тон и голос такой, будто крику здесь не было. - Может, вправду меня бес попутал. Если вы меня посылаете, я поеду. Скажите когда лишь...
        Так наступить на себя Шешелов никогда бы не смог. Исправник куда опаснее, чем кажется. Зубы его Шешелов еще почувствует. И тоже тон снизил, но сказал непреклонно:
        - Сейчас. Немедленно. Как соберетесь, зайдите ко мне. Я расскажу, что и как должно. - И заметил непонятную улыбочку на лице исправника, стиснул зубы, яростно потряс пальцем: - Только вы мне без фокусов. Коль не будут столбы стоять, я вас на морском дне сыщу. Ступайте!
        ...Они молчали все, пока тяжелые сапоги исправника не пробухали зло на выходе.
        - Не жестко эдак с ним? - Глаза Герасимова смеялись.
        - Ничего, - сказал Шешелов, - когда-то начинать надо. Зато столбы скоро будут стоять.
        - У-у, - протянул благочинный, - он теперь землю копытами рыть начнет.
        - Исстарается, - у Герасимова плечи дрогнули, и он засмеялся тихо, почти беззвучно.
        - Ты чего?
        - Ничего, так я, - Герасимов вытирал слезы, не мог уняться. - Жаль, речей ваших к исправнику не слышал святой синод. Он воздал бы обоим вам.
        - А что? - серьезно сказал благочинный. - Не только синоду, и государю в радость было бы все услышать. - И кивнул на портрет царя, даже не улыбнулся. - Посмотрел бы и понял: таких городничих беречь надо.
        - Нет, нет, ничего я, - смеялся Герасимов. - но исправнику хвост никто еще эдак не прищемлял. Это и хорошо. Его козырем да по его же рылу. Он и уловил сразу, чем его могут стукнуть, - и посмотрел на Шешелова. - Но ссора эта серьезная. Вам, Иван Алексеевич, поопасаться надо. Вы с ним без свидетелей не встречайтесь. Он нагадить обязательно постарается.
        Шешелову было досадно, что черт дернул его брякнуть так про царя, войну. И умышленно благочинному не сказал спасибо - за то, что он так вступился.
        - А, - махнул рукой, - все одно донесет. Мне летом в Архангельск опять ехать. Там соберут все в кучу.
        - Надо про исправника написать в губернию.
        - Мне? - удивился Шешелов.
        - Вам, - сказал благочинный. - Зазорного ничего нет в этом.
        - Господи, губернатор скажет, что я пустой ябедник.
        - Ничего, пусть скажет. Но себя оберечь надо. Исправник на вас донесет, вы на него напишите. Пойди разберись, как вправду было. Самое большое обвинение - ябедник. Эко горе!
        - Я подумаю, - пробурчал Шешелов. - Тут дела поважнее есть. - И подергал себя за ухо. - Вот что хотел сказать вам. Не только одних инвалидных надо оставить на лето в Коле, но и тех из поморов, у которых есть ружья. Тогда город надежнее защищен будет.
        - Интересно, - оживился Герасимов. - Это как же?
        — Сделать свою милицию.
        - А кто их будет кормить? - спросил благочинный.
        - Собрать из колян сход. Внушить всем: опасность грозит великая, и надобно защищаться. Пусть каждый, кто и что может, - жертвует.
        - Мудрено... Речь ведь идет не о пуде хлеба или трески. Понадобится ведь ой сколько.
        - Да. Но речь о том, что каждый может дать добровольно. Оружие, хлеб, рыбу или денег хоть сколько.
        - Немного у колян денег.
        - Ну, - сказал Герасимов, - поискать могут.
        - Вот пусть поищут. Кто что может. Собрание соберем, список подпишем. Все по чину: я, уездный судья, исправник, стряпчий, отец Иоанн, бургомистр, казначей. А там и коляне пойдут. Неужто дрогнут? И из собранного нанять милицию...
        - На моей памяти ничего похожего в Коле не было.
        - А славно было бы, - сказал благочинный. - Велите, Иван Алексеич, и в колокол бухнем поутру, соберем колян.
        - А кто под начало возьмет милицию?
        - Иван Алексеич, - сказал благочинный, - он ведь был в сражениях на той войне.
        Шешелов раньше не думал об этом. Но теперь, когда подошло близко, обеспокоился. А в самом деле, кому отдать под начало? И сказал:
        — Что ж, я готов.
        - Странно, - сказал благочинный Герасимову, - а как мы с тобой про милицию не додумались?
        - Да так уж вот, не сумели. Опыту нет. На той-то войне Иван Алексеич, с Бонапартом, была милиция?
        - Партизаны были.
        - Ну так что, - снова обеспокоился благочинный, - ударим поутру в колокол? Только с колянами говорить вам придется.
        - И вам тоже. Всем говорить надо. Я утром приму чиновников, а потом пошлю кого-нибудь вам сказать.
        - Ох-хо-хо, - вздохнул Герасимов, - день-то такой... Или ночь, как сказать? С каждым разом все труднее и тяжелее. - И кивнул благочинному. - Пойдем, поспим хоть немного.
        - Пойдем, - сказал благочинный, и они встали.
        - Вот еще что, - Шешелов подергал себя за мочку уха. - Ты, Игнат Васильич, про ссыльного все спрашивал.
        - Спрашивал.
        - Исправника долго теперь не будет. Что же ссыльный там без следствия? Может, что-нибудь посоветуете?
        - Это просто, - сказал благочинный, - отдать его на суд стариков, и конец делу.
        - А кто там судит?
        - Самые старые. И я там, - сказал Герасимов.
        - Вон что! А я думаю, что ты все про ссыльного спрашиваешь?
        - Мы ведь не по закону судим, а по наитию. А не хуже уездного получается. Душою видим: виновен или нет человек.
        - Так уж и видите?
        - У-у, - протянул хвастливо Герасимов, - колдун есть старый один, лопарь. Сквозь землю видит. Такие хитрые закавыки перед судом ставит: все на ладони будто. И на глазах делает, принародно. Что там следствие ваше! Туг суду сразу видно, есть вина или нет.
        - А как это он?
        - Не рассказать! Каждый раз новое. Приходите поглядеть.
        - Что ж, я подумаю.
        - Подумайте. Доброй ночи вам.
        - И вам доброй.

66
        Чиновники только что разошлись. Они все здесь были: уездный судья, дворянские заседатели, стряпчий, бургомистр, казначей. Цвет и власть города и уезда. Теперь Шешелов с благочинным вдвоем остались. Прежде чем ударить к колокол, надо составить присяжный лист.
        - Садитесь за мой стол, отец Иоанн. Приводить к присяге надлежит вам. Написанное своей рукой вы и поймете лучше.
        Благочинный простецки поскреб пятерней затылок.
        - Ведь дело какое! Не просто бумага или письмо там. Присяга - она документ.
        Шешелов сунул руки в карманы, покачался с носков на пятки и улыбнулся тоже полусерьезно:
        - Ага. Исторический. Потомки читать будут.
        - Вот и глаголю: страшно и совестно перед грядущим. Тянет хорошим себя показать.
        - Греховные мысли, отец мой! - засмеялся Шешелов.
        - Живая плоть! - Благочинный уселся за стол, подвинул к себе бумагу и нацепил очки. - Не будем безумствовать ради приобретения славы среди человеков. Умнее бога не станем. Напишем, как есть оно.
        Шешелов отошел к окну, закурил. Он чиновниками недоволен остался. В хорошем духе и тоне старался им объяснить, для чего собрание колян. Он был любезен и вежлив с ними. Коляне ведь тоже. Беда одинаковая грозит всем.
        Но уездный судья все же Шешелова взбесил. Денег-де у него нет. А у кого есть они? Будто не понимает, о чем речь. Интересно, видите ли, ему знать: угодно ли будет начальству такое собрание в Коле? не самовольство ли? Ну, а если и самовольство, то, понимать надо, судья и пожертвования не сделает? Поворачивается же язык...
        Благочинный мягко эдак, с укором, но тогда оборвал судью:
        - Врозь живем вечно, вечно с распрями. А теперь тянуться друг к дружке надо. Судьба христианской веры, церкви святой, жизни в Коле решается. Не о городничем, о русском городе речь. На службу отечества все услуги отдать надобно. Крови и живота не щадя своих.
        Ох, молодец благочинный. Судья сразу ретировался:
        - Коли нужен на защиту Колы сбор денежный, то я, конечно... По мере возможности только.
        Благочинный осенил себя крестным знамением, сказал Шешелову будто негромко:
        - Отпишу святому синоду и губернатору, кто как себя вел при защите православной веры и святой церкви...
        - Я, конечно, - сказал судья. - С радостью, коли нужно. Лишь бы услуги мои были начальством приняты. Счастливейшим себя посчитаю.
        Шешелов готов был подсвечником запустить в судью. Все истопчет, иуда! Продаст и купит. Лишь бы начальству было угодно. Но улыбался судье, благодушный, доброжелательный, кивал ему поощрительно. Он хотел сохранить мир с чиновниками любой ценой. Мир и единство ради задуманного собрания.
        И сказал тогда благочинному:
        - Господин уездный судья первым поставит подпись. Как и сказали вы: не щадя живота и крови.
        — После вас, после вас. По мере возможности. Небогат я.
        ...Шешелов стоял у окна, курил, ждал, когда благочинный напишет присяжный лист! Теперь, после ухода чиновников, все стало казаться сомнительным. Не так-то просто будет выпросить деньги у колян. Весна - голодное время. Многие еле сводят концы с концами. А зажиточные в любое время скупы. Никто не перекрестится, покуда не грянет гром. В Коле же тихо сегодня, дождь. Скоро на промысел уходить. И каждый захочет с пожертвованием повременить. Авось война не случится, авось минует. А денег немало нужно. Оставь милиционеров на лето в Коле, а зиму чем они кормить семьи станут? Эх, бедность, бедность! Она за Шешеловым всю жизнь по пятам. О богатстве только мечталось. Но, пожалуй, ни разу еще так остро не хотелось действительно быть богатым, как сейчас. Имей он деньги, он сегодня же нанял бы на них милицию. Никак нельзя без нее. С городом может любая беда стрястись. Разорение его, сожжение. Господи, сколько похожих, поганых слов: «отторжение», «порабощение», «уничтожение».
        От стекла тянуло сырым холодом. Шешелов убрал руку, сунул ее в карман, отодвинулся от окна. Ему представилось, как он встанет на паперти перед тысячью глаз колян. И умолкнет колокол...
        - Господа!
        Будто вздрогнул от привычного, ставшего вдруг чужим, слова. Какие они господа! А кто? Горожане, миряне, поморы? Кола - это чиновники, лица духовного звания, купцы, мещане, крестьяне, солдаты... Господи, говоришь ты: равны люди перед тобой. А меж себя по чьей воле изгороди воздвигли? Лес глухой! Докричаться друг до друга не могут. Словно не вместе живут, а горами разделены.
        О чем благочинный так долго пишет? Пономарю не забыл он сказать про колокол? Ободняло уже, время самое для собрания. И Герасимов куда-то запропастился.
        Благочинный распрямился, отложил перо, потер руки, выдохнул:
        - Ох-хо-хо! Но да будет слово ваше «да, да» и «нет, нет», а что сверх этого, есть от лукавого. Так-то вот сказано. Однако, пожалуй, вторую часть мы забудем пока. Присяга - нужное дело. И - готово у меня. Может, прочесть? Как на слух оно?
        Шешелов повернулся к нему:
        - Что ж, только не очень громко.
        Благочинный откашлялся, поправил очки, отдалил бумагу.
        1854 года, марта 7-го дня.
        Вследствие Высочайше обнародованного 9 февраля сего года манифеста, по общему нашему усердному и нелицемерному согласию мы, нижеподписавшиеся г. Колы чиновники и горожане, учинили сей акт в том, что в случае нападения на город Колу неприятельского войска, по малому количеству у нас боевых снарядов, при незначительном числе нижних воинских чинов, усердствуем с радушием в помощь инвалидной команде собрать из всякого сословия милицию под командой господина городничего Шешелова, как уже бывшего в 1812 и 1814 годах в действительных сражениях против неприятеля, на каковой предмет необходимо собрать оружие, - и, дабы милиционеры не отлучались из города Колы, то выдавать им вроде провианта съестные припасы. И на покупку оных по согласию и силе возможности каждого из нас ныне же сделать пожертвование. И в случае нападения неприятеля на город Колу, то защищать и твердо стоять за православную веру, церковь святую, за всемилостивейшего государя и отечество до последней капли крови, не щадя живота своего, боясь крайне нарушить данную присягу, и не помышлять о смерти, как доброму и неустрашимому воину        Благочинный снял очки и подслеповато глянул на Шешелова.
        — Ну как, господин городничий?
        - Радуюсь вашему умению, - усмехнулся Шешелов. - Впечатляет. Я готов подписать этот присяжный лист. Только вот... Не по делу вы, отец благочинный, отечество на последнее место сдвинули. Без отечества выше названного вами может ведь и не быть.
        — Не могу иначе, - вздохнул благочинный. - Вера, она во главе угла. А отечество... Мы, как понимать надо, временные в нем. - И поднял буравом вверх палец. - Через святую церковь на небеси.
        - Ох, отец Иоанн, - засмеялся Шешелов, - зря не расстригли вас в свое время.
        - Да, это так, промашку дали. Я бы пошел в полицию. Ловил бы мелких мошенников.
        - С вашей-то головой - мелких?
        - Крупных не дадут. Власть у них. - И свернул аккуратно присяжный лист. - Ну, так что же, Иван Алексеич, собираться будем?
        - Колокол почему-то молчит и Игнат Васильич не идет.
        - В колокол я велел ударить, как выйдем из ратуши. А то взбунтует народ, побежит, а присяжного листа нет. Да и начальство еще не пришло на площадь.
        - Правильно. Что ж, тогда одеваться будем.
        На крыльце ратуши ждал Герасимов. Он в неведении еще был.
        - Все мы сделали, - сказал ему Шешелов. - И чиновников уломали, и присяжный лист написали.
        - Судья жался, поди?
        - Жался. Просил повеленье губернии на собранье. - Отец Иоанн сделал ногтем, будто вошь бил. - А я его к ногтю.
        - Немножко хвастает, - Шешелов кивнул на благочинного, - но, признаю, все удачно и хорошо прошло.
        - Я уж вижу, что хвастает. Он и смолоду таким был.
        - А ты что не зашел? - спросил Шешелов.
        - Дымно у вас. А тут хорошо, весной пахнет.
        Шешелов расстегнул шинель, огляделся и вздохнул с удовольствием. Снег осел и набух водой, воздух влажный.
        - А и впрямь хорошо.
        - Не верится, что война.
        В городе было тепло, сыро, удивительно тихо. После ночного дождя туман поднялся и завис в вараках, грозил новым дождем. Снег за ночь потемнел и осел заметно. Почернели дома, заборы, редкие деревца. Вороны и воробьи сидели молча, нахохлились, дулись перьями - видимо, сулили опять ненастье. Да и дым из труб выходил клубом.
        - Дождь грозится. Ишь, птица хмурится, - сказал Герасимов.
        - Ни к чему бы он нынче, - Шешелов обеспокоился опять. - Пойдемте, пожалуй. Колокол-то когда ударит?
        - Сейчас, - пообещал благочинный.
        Снег под ногами проседал мягко. Шешелов пожалел, что пошел в лопарских пимах. Сапоги надо было бы натянуть, день особенный. Вспомнился Сулль. Он в пимах был.
        Спросил стариков:
        - В Коле знают, зачем приезжал Сулль?
        - Как же, - отозвался Герасимов. - Знают. А что?
        - Может, сказать об этом сейчас?
        - Не надо, наверное, - посоветовал благочинный. - Наша цель - защитить город. К присяге всех привести.
        - Вы не про это хотели спросить? - сказал Герасимов.
        - Не про это.
        «Бам-мм! - внезапно ударил колокол. - Бам-м-м!»
        Воронье взмыло с насиженных мест, всполошно закаркало. Воробьи с испуганным чивканьем метнулись под коньки крыш. Всплесками колокольный гул встал над городом, затолкался глухо в вараках: тревожный, призывный, как крик.
        За благочинным остановился Герасимов, и Шешелов тоже стал. Все трое повернулись к собору, молча перекрестились.
        - Сейчас всполох идет по Коле, - сказал Герасимов. - К обедне звон не поспел, да и колокол бьет большой, не средний.
        - На душе что-то плохо стало, - Шешелов рукою потер у сердца. - А вы говорите, в войну не верится.
        - Да, вот так ударит врасплох - и не будешь ведать, за что хвататься.
        Шли по открытому месту соборной площади. Колокол плакал, звал, грозил. Из южных и западных ворот крепости выбегали уже коляне. Первые, они одиноко гляделись на белом снегу.
        - Долго душу будет выматывать? - спросил глухо Шешелов.
        - Как дойдем до собора, перестанет, - отозвался отец Иоанн.
        - Вы что-то хотели сказать про Сулля? - снова спросил Герасимов.
        - Да вот, все не выходит из головы. Узнать бы о нем подробнее. Если живы, конечно, будем. От имени ратуши королю бы ихнему написать... Подданный-де ваш Сулль презрел опасность ради честного имени своего народа. Пусть гордится Норвегия таким сыном. И коляне, дескать, всегда вспоминать добром его будут, а не тех, кто хотел перерезать им горло за кусок хлеба.
        - Хорошее письмо было бы, - сказал благочинный. - Сулль - это что, имя, фамилия?
        - Я не знаю, - сказал Герасимов. - И в Коле это навряд ли кто знает...
        - Жаль, - укоризненно сказал Шешелов. - Самое нужное мы, бывает, не знаем.
        - Вы манифест не забыли взять? - спросил Герасимов.
        Шешелов пощупал карман.
        - Взяли.
        - А бумагу для подписей и чернила?
        - На столе все будет, - кивнул благочинный.
        - Идите с богом тогда, а я приотстану. Неловко перед колянами. Скажут, что я к чиновникам липну. Суд-то, смотрите, отдельной кучей.
        У папертного навеса грудились чернотой мундиров чиновники. Суд отдельно в сторонке. Вот и опять заборов себе настроили.
        - При слове «куча» мне не деньги, а дерьмо видится. - Шешелов повернулся, зло пошагал к чиновникам.
        Наспех полуодетые, с вилами, острогами, ружьями, топорами бежали коляне из южных к западных ворот крепости. Дорожки в снегу к собору были тесны. Разгоряченные, остепенялись уже близ собора, видели истуканную важность чиновников, понимали: еще не война. Но где-то она уже на пороге, близко. Подходили, грудились, заполняли возле паперти место, топтали снег, говорили вполголоса. Кое-где шел смешок от прошедшего на людях испуга. Кто-то рассказывал:
            - А баба моя чуть в подполье не упала...
        Пытались шутить, косились на стол с иконой, который будто стеной отгораживал их от чиновников. Никто не снимал шапки. Людской ручеек на дорожках от ворот таял. Площадь чернела вязкой густой толпой. Стихали смех, голоса, все поворачивались к столу, ждали. Шешелов вдруг увидел: перед столом первыми были купцы и хозяева покрута. Сгрудились тесно к богачу Пайкину, содержателю откупа.
        Благочинный подошел, сказал тихо:
        - Пора бы, Иван Алексеич.
        Шешелов знал, что сегодня должен сказать самые главные слова в жизни. Важнее которых, может, уже не будет. Но вдруг понял с испугом, что он все забыл. Придуманное этой бессонной ночью, все приготовленные слова вылетели из головы. Он только знал, пока лез в карман за бумагой, что перед ним уже не толпа, которую можно наблюдать сбоку, а люди, которые ждут его слова. И слово ему нашлось. Он шагнул вперед и напряг голос:
        - Люди-и-и! Всемилостивейший государь наш обнародовал манифест. - И поднял бумагу губернии над головой, потряс ею, почувствовал, как стало неимоверно тихо. - Англия, Франция, Турция объявили войну России. Она уже происходит, война, на Черном море. Но как только станет свободным плавание ото льдов здесь, на Севере, врагов надо ждать у нас в Коле... Я не хочу пугать, но вы должны знать правду. Страшны не грабители-порубежники, от которых мы как-нибудь защитились бы с нашими малыми воинскими силами. Есть опасность, что на город нападет обученное войско. Враг может прийти с хорошим оружием, с пушками на судах. Это будет не восемьсот девятый год, позор которого помнят многие старики. Теперь дело не кончится грабежом города и разорением вашим. Враг постарается захватить Колу. Город стоит далеко от России. Англичанам или французам здесь удобно устроить стан для военных кораблей, отсюда им ловко делать морские набеги на Мурман, держать в блокаде северные земли России, Белое море...
        Шешелов перевел дух, глотнул пересохшим горлом, возвысил голос:
        - И сегодня на собрании нам решать: будет или не будет Кола впредь русским городом.
        Словно лопнуло в толпе что-то. Она всколыхнулась, загомонила и потеснилась к Шешелову.
        - Сам ты не будешь русским!
        - Ратуша что делает?
        - Под страхом держишь?! Война! Норвеги!
        - Ты-то сразу сбежишь!
        - Где войска наши русские?
        - Для чего с нас дерут налоги?
        Шешелов стоял молча, склонив голову, ждал. Потом поднял руку, призывая к молчанию.
        - Люди-и! Я хочу сказать честно. Город совсем не готов к войне. Мы имеем незначительное число нижних воинских чинов. У нас малое количество боевых припасов и сопим нет пушек.
        Толпа взревела. Шешелов заметил - благочинный шагнул к нему, но он шевельнул рукой протестующе:
        — Не надо. Я сам. - Он был доволен. Все идет верно. Менять ничего не нужно. И самым близким, оголтело оравшим купцам спокойно сказал: - Чего вы кричите? Я еще не все сказал.
        И ровно, негромко, чтобы привлечь внимание, заговорил:
        - Не надо думать, что ратуша ничего не делает дли спасения города...
        - Тише! Тише! Не слышно!
        Толпа успокоилась, вслушивалась в слова. Шешелов снова возвысил голос:
        - Как городничий, я вовсе не собираюсь сдавать город или бежать отсюда, если случится война. Судьба городничего связана с судьбой колян. И в этом я присягаю... - Шешелов осенил себя крестным знамением, отступил на шаг, преклонил колено перед иконой и склонил голову. Толпа молчала, смотрела, ждала. Похоже, в искренность Шешелова она поверила. Молчание было благожелательным. Он продолжал: - Не надо думать, что ратуша ничего не делает для спасения города. В Архангельск губернатору ушло письмо о бедственном положении Колы. Ратуша просит оружия. Губерния не оставит в беде нас... И не судите строго! - Шешелов подался вперед. - Люди-и! Вы слышали все, конечно, зачем приезжал в Колу норвежец Сулль. И знаете, для чего шесть дней назад на этой площади были собраны нижние воинские чины... Теперь на границу уехал исправник возобновить пограничные знаки, дабы норвеги видели: мы признаем ее! Но и они пусть помнят: тут идет уже наша земля, и незваному гостю на ней нечего делать... На это трудно было решиться. Но забота о судьбе города велит избежать хотя бы одной беды! И вы простите меня на этом... - Шешелов
отступил на шаг, поклонился. Толпа молчала. Многие просто не понимали, о чем он говорит, за что прощения просит. Но коли просит, может, так надо.
        Шешелов распрямился, обвел всех взглядом:
        - Как городничий, я посчитал нужным заверить вас, что долг свой исполню до конца. Но один городничий не в состоянии защитить город. Пока Архангельск подаст нам помощь, пока прибудут в Колу солдаты, оружие, враг может захватить город. Мы не знаем, какие у него планы, когда он пожалует. Но ждать его надобно ежедневно и ежечасно. Ждать с оружием наготове.
        Опять зашумели, обеспокоенно и тревожно, уже без злости.
        - Я знаю, многим из вас надо идти на Мурман. Но защита города - дело святое, забота всех. Я обращаюсь к вам, жители Колы: давайте соберем из всякого сословия милицию. Пока прибудут войска, пусть она охраняет город. - Предотвращая шум, поднял руку. - Пусть в милицию запишутся все желающие. У кого есть оружие и у кого нет. Милиционеры будут жить в городе. А чтобы не отлучаться им, на этот предмет давайте дружно, честно, единогласно, как добрым слугам отечества надлежит, как люди, кому вера православная дорога и Кола наша, сегодня же соберем пожертвования: кто что может. Сойдет все. Оружие, порох, деньги и съестные припасы... Кто что может, чтобы город был защищен нами. Если мы соберем милицию, дадим ее в помощь инвалидной команде, то, поверьте мне, старому солдату, - враг будет не так страшен. Мы будем защищать свой город, свей дом, жен и детей своих...
        Было тихо. И Шешелов снова возвысил голос:
        - Вы подумайте пока. Только помните, что защита города - дело каждого! И не надо надеяться, что скоро придут войска, они-де и защитят нас. Никто нас не может защитить, если забудем мы, что за нами стоит Россия, а у нее сейчас забот и без нас хватает. Три громадных державы пришли войной. России сейчас трудно...
        - Согласны!
        - Давай присягу!
        - Нет у нас денег!
        - Бумагу надо писать!
        - Крест целуем на том!
        Выкрики начались с задних рядов, нестройные в самом начале, но подходили все более определенные, дружные, нахватывая каждого общностью.
        Шешелов обернулся:
        - Давайте, отец Иоанн. Читайте.
        Благочинный вышел вперед, перекрестился.
        - «Тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года, марта седьмого дня. Вследствие Высочайше обнародованного девятого февраля сего года манифеста...»
        Прямо на Шешелова беспокойно, тревожно смотрели глаза Евстратия Пайкина, содержателя откупа. Вокруг теснились купцы помельче. На миг не понравилась эта кучка. О чем они эдак тесно промеж себя? Пожалуй что пожалеют денег. Но тут же подумал: им больше, чем кому-либо, есть что защищать. Эти должны повыложиться. У Евстратия дом самый лучший в Коле. За десять лет не накопить Шешелову жалованья на такой дом... И хотя терпеть не мог Пайкина, встретив его глаза, улыбнулся ему. Тот шапку мерлушковую, будто кепчонку, стащил с себя, сдернул мигом ее, кланяясь. Неграмотный мужик. А кто-то сказывал - счета деньгам не знает.
        «...И в случае нападения неприятеля на город Колу, то защищать и твердо стоять за православную веру...»
        Православную веру... - нестройно вторили голоса.
        - «Церковь святую...»
        - Церковь святую...
        - «За всемилостивейшего государя и отечество...»
        - И отечество...
        —«До последней капли крови...»
        - Капли крови...
        «Не щадя живота своего...»
        - Живота своего...
        - «Боясь крайне нарушить данную присягу, и не помышлять о смерти...»
        - Не помышлять о смерти...
        «Как доброму и неустрашимому воину надлежит...»
        - Надлежит! - последний раз выдохнула толпа, и стало тихо.
        Шешелов взял лист, осенил себя крестом и, склонившись над столом, написал: «Жертвую деньгами 15 рублей серебром, два охотничьих ружья и два пистолета и двадцать фунтов просольной трески. Городничий Шешелов».
        Он распрямился, поднял бумагу, зачитал ее, вслух и развел смущенно руками:
        - Все, что имею.
        - Знаем, знаем! - послышалось несколько голосов.
        Шешелов повернулся, протянул подписной лист судье, улыбнулся сколько можно доброжелательно.
        - Прошу вас покорно.
        Судья был в новой шинели, нетороплив. Он взял лист, пробежал глазами, сверяясь, не обманули ли его, и тихо спросил Шешелова:
        - Вы куда потом этот присяжный лист?
        Благочинный опередил Шешелова:
        - В Архангельск. Его превосходительству господину военному губернатору.
        И хоть врал благочинный, Шешелов все же кивнул:
        - Да, эстафетой пошлем, а себе копию спишем.
        Судья писал долго, старательно выводил буквы, вспоминая слова присяги, морщил лоб. Потом он читал. Поверх очков поглядывал на притихший люд:
        - «На службу отечества всегда готов посвятить лично услуги мои - не щадя живота до последней капли крови, и если нужно учинить на защиту города Колы денежный сбор, то по мере возможности приношу на сей предмет десять рублей серебром и почту себя счастливейшим, если услуги мои будут благосклонно приняты начальством». Уездный судья Сутов - подпись.
        - Хорошо! - загудели близко купцы.
        - Мог и поболее бы для начальства! - в нестройном шуме явственно донеслось сбоку.
        Судья повернулся, посмотрел строго, передал лист заседателю.
        - «С вышеизложенным господином уездным судьею соглашаюсь во всем, кроме пожертвования, которое назначаю в два рубля серебром», - читал дворянский заседатель Апполон Щелгачев.
        - «С вышеизложенным господином уездным судьею согласен во всем, кроме пожертвования, которое назначаю в два рубля серебром», - читал дворянский заседатель Петр Шевченков.
        «С вышеизложенным господином уездным судьею согласен во всем, кроме пожертвования, которое назначаю в двадцать пять копеек серебром», — читал секретарь Федор Кочергин.
        На минуту Шешелову стало тоскливо от чиновничьих спин, сгибающихся над столом в усердии услужить неведомому начальству, которого и в глаза не видели. И оттого, что чиновники первыми ставят подписи на листе, а не те, кто крови и жизни своей для защиты Колы в самом деле не пожалеет, если уж так случится, в обиде защемило сердце: ведь затеяли это собрание они с Герасимовым и благочинным вовсе не для того, чтобы начальство благосклонно его приняло...
        - «Жертвую один рубль пятьдесят копеек», - читал польский мещанин Иван Шабунин.
        Извернулся, протиснулся сквозь купцов мужичок, просочился к столу. Не помор, не крестьянин будто. Не поймешь кто. Шел, будто приплясывал. Обшарил зорко главами всех, всем успел поклониться. Он ловко вынул у секретаря подписной лист, вытянул из рук его, склонился над столом, писал.
        К столу теснились, гомонили коляне, выкрикивали:
        - Черед блюди!
        - Черед!
        - На подпись равны все!
        - Не давай чужим!
        Мужичок распрямился, поклонился всем, повернулся к колянам, прочитал:
        - «Жизни своей жалеть не буду для защиты отечества, но жертвы денежной по бедному состоянию принесть не могу... Кольский мещанин Кониц».
        Что-то неуловимое для Шешелова произошло в народе. Тревожный нарастающий ропот. Сбоку влез на сугроб кузнец Лоушкин-младший, что намедни приходил с Суллем. Сдернул шапку, замахал, затыкал ею на Шешелова, заорал:
        - Кому вы даете подписывать? Не колянин он и не мещанин, вор! Жемчуг украл. За него безвинный сидит в камере. Коляне! После вора не ставьте подписи. Гнать его отсюда!
        Толпа всколыхнулась, зароптала, загомонила. И совсем неожиданно крик кузнеца подхватил у стола Евстратий Пайкин, несдержанно, зло:
        - Гнать ссыльного! Не хотим защиты от вора!
        Потом, позже, оставшись один, Шешелов поймет, почему за Пайкиным дружно подали крикливые голоса стоявшие рядом купцы - хозяева покрутов:
        - Опоганили чистый лист!
        - Не подпишем!
        - Дело святое!
        Но сейчас, здесь, принародно, Шешелов был захвачен врасплох и негодовал на Лоушкина. И этот делить вздумал: колянин - не колянин.
        И никто из толпы не понял, почему вдруг хозяева так дружно поддержали Лоушкина. Для этого надо было быть богатым. Они могут дать на защиту Колы по пять, по десять, по пятьдесят целковых. Но отдать годовой доход - это им разорительно! А тут похоже было на то. Как только первые коляне подписали лист, стало ясно: пожертвования будут собраны. А потом что? Милицию нанимать будут? Поморов-покрученников? А кто лето на Мурмане рыбу добывать станет? Что купцы осенью повезут в Архангельск? Вот они, убытки-то! А война где-то далеко идет. При чем тут Кола? В Коле сегодня, как всегда, тихо. Дождь вон пошел. Весна! Покрут обряжать надо. Но разве об этом вслух скажешь?
        И купцы, и хозяева покрутов, не советуясь между собой, нутром учуяли, что удобный повод бог послал им в лице кузнеца Лоушкина. И заорали. Шешелов это потом поймет. Но сейчас он не видел, что так больно задеты денежные интересы. Он удивился только, отчего вдруг взбесились будто, заорали яро и непримиримо:
        - Поганый человек подписал!
        - На миру не место ему!
        - Он лишен доброго имени! Где закон?
        - Мы не подпишем этот лист!
        - Не подпишем!
        Дождь все усиливался. Шешелов велел отнести стол под навес паперти. Там же сгрудились и чиновники.
        Коляне остались на площади, под дождем. Сход, начавшийся удачно, на глазах распадался. Коляне под дождем ежились, укутывались, переходили с места на место, переговаривались. Купцы растянулись цепочкой, мокли у паперти. На подпись к листу никто не шел. Шешелов стоял злой, растерянный. Исчез тот самый мужичок-ссыльный, с которого начался разлад. Чему-то улыбался судья. Благочинный подошел, спросил:
        - Может, новый лист завести? Или лучше всех в храм позвать?
        Шешелов не ответил, пошел на дождь.
        - Люди-и! Если вы не хотите подписывать этот лист, давайте заведем новый. Приходите в ратушу...
        Ему не дали докончить.
        - В ратушу! В ратушу! После дождя в ратушу! - дружно и радостно кричали купцы.
        Толпа стояла еще. Но задние уже уходили.
        Шешелов вернулся к столу недовольный, мрачно сказал чиновникам:
        - Вы, господа, тоже можете разойтись. Спасибо за службу.
        Он подул на озябшие пальцы, погрел их дыханием. Не глядя ни на кого, склонился, писал на листе:
        Как сей последний ложно именуется мещанином, ибо он только причислен и не может быть по закону даже допускаем на мирские сходы, как человек, лишенный доброго имени, то за сим никто не осмеливается продолжать подписи по сему акту в добровольном своем пожертвовании и за сим возобновив таковой для подписи желающих, покорнейше прошу не предлагать оного тем, которые не имеют на то права.
        Городничий Шешелов.
        Он свернул и подал благочинному подписной лист. Площадь почти опустела. Подошел Герасимов, позвал к себе его и отца Иоанна. Шешелов отказался. Он почувствовал, что устал.
        - Нет, - сказал, не глядя на него. - Я хочу остаться один.

67
        Поморы стояли у крыльца ратуши. Их было пятеро, может шестеро, Шешелов не считал. Он увидел их из окна и поглядывал безучастно сверху: мало ли для чего остановились они тут утром. В успех он уже не верил. Но когда подошли к ним двое, а потом еще и еще подходить стали, вдруг радостно пронеслась догадка: они все к нему. Дождался-таки! Пусть на третий день, но они пришли! Милиция будет! Будет новый подписной лист!
        Обрадованный, он почувствовал в себе силы, заторопился, заходил суетливо по комнате. Хвори как не бывало. Надо немедленно что-то делать. Скинул шаль с плеч, олений жилет. Открыл дверь в коридор, зазвонил в колоколец, закричал вниз, Дарье, на кухню:
        - Воды горячей мне!
        Все было ясным, простым и радостным. Они собираются, они ждут. Подбежал к окну, посчитал торопливо: их было уже за двадцать. Уходить как будто не собираются. Степенно стоят, не машут руками, не спорят и не кричат. Дошло, уяснили, что потерять могут, если милицию для охраны себя не выставят. А он-то, старый болван, что только не передумал за эти дни! Обида с собрания не утихала...
        Дарья принесла воду. Он сел у зеркала, мыльной пеной намазал щеки. Бритва не дергала и не рвала. Сейчас он будет совсем здоров. Как же хорошо! Скоро будет тепло. Он пережил зиму, а летом будет здоров. И будет защищать Колу. Поморы одумались. Хорошо, что снова не били в колокол. Хорошо, что сами пришли коляне. И стало стыдно на миг: а может, пока сидел он в комнате наверху, Герасимов с благочинным говорили с колянами, по домам ходили и уговаривали?
        Он встал, поправил на ремне бритву и посмотрел в окно. Колян было уже за тридцать. И они еще подходили. К нему собираются. Не было среди них Герасимова и благочинного, не показывался Пайкин. Но Шешелов значения этому не придал. Стоят коляне, поморы и покрученники. Не шумят, трезвые, с виноватым видом.
        Э-э, он поожидал их! И день ждал, и другой. Да как ждал! Сход совсем его доконал, прихворнул даже. Правда, постоял на дожде с открытой головой. В тот же день одолела хворь. Забрался в постель, Дарье велел грелку в ноги поставить, кутался в одеяло, а из головы все не шло: как же они могли?! как не видят?! Восьмого пролежал весь день, никого не хотел видеть. И Герасимова с благочинным не принял. Они посидели у Дарьи на кухне, попили чаю, ушли. Ну и ладно. То уж больно прытки, все видят, а на собрании будто воды набрали в рот... На следующий день Дарья праздновала сороки святые, вторую встречу весны, пекла жаворонки - горячие сдобные булочки, внутри пустые. Он поел их, напился с морошкой чаю, поспал. Он хотел быть здоровым. Натер ноги водкой с уксусом, под оленьи пимы шерстяные носки надел. Дарья поглядывала неодобрительно.
        - Эдак ноги недолго испортить. Приучи их только к теплу, они потом зададут.
        - Что же ты посоветуешь?
        - Водой снеговою натирать надо. И на ночь и поутру.
        Шешелова знобило, он холодной воды боялся.
        - Ты во вред мне лукавишь... - рассердился на Дарью. - Тебя только слушай. Говорила, что лето теплое и сухое будет. Где оно, теплое?
        Непогода, начавшаяся в день схода, не уходила. То дождь мелкий и хлёсткий, то мокрый снег хлопьями.
        — Будет, батюшко, лето, будет.
        - Когда оно будет? За окном видишь что?
        - Весна за окном. Вот пройдет и утихнет. А лето будет сухое. Жаркое будет лето. Поверь уж...
        Шешелов ей не верил. Он истосковался по солнечному теплу. Лето ему и во сне снилось. Хотя бы на денек снять опостылевшую одежду. Посидеть бы на солнце, погреться. Пимы бы снять вместе с носками и пойти босиком по прохладной траве, на горячий песок, почувствовать ноги совсем здоровыми. В реке бы помыть их. Но об этом только мечталось. Шешелов одиноко ходил по комнатам, злой на колян, на своих стариков. Он читал, разбирал бумаги, подшивал, клеил, понимал необязательность того, чем занимался, и от этого еще более раздражался.
        Он побрился, отер лицо полотенцем и почувствовал себя свежим. Не утерпел, посмотрел в окно, посчитал колян. Их было уже под сорок. Все идет хорошо. Разум должен торжествовать. Шешелов облачится сейчас в мундир. Он городничий. Он придумал сходку, он предложил создать милицию, он будет при всех регалиях.
        - Там купчишки пришли, принять просят, - сказала Дарья.
        - Не купчишки, Дарья, коляне пришли просить.
        - Купчишки, - упрямо сказала Дарья.
        «Ладно, не вредничай, пусть купчишки. Евстратия Пайкина, жаль, не видно. И чиновников ни единого». И порадовался, когда пришел в кабинет: пол помыт, в камельке потрескивают древа, воздух свежий. Сел за стол в кресло, приготовил бумагу, перья, повел шеей в тесном воротнике.
        Они втроем зашли, стянули шапки, покрестились на угол. И мялись у дверей, молчали, клонили головы.
        Показалось, виновными себя чувствуют. Шешелов поднялся навстречу. Они потолкались промеж себя, и один сказал:
        - Подле бабы, оно, господин городничий, мягче. Лето каждый не прочь подле бабы. Своей, чужой ли. Людишки балованные пошли. По лености своей, значит.
        - Непонятно, - настороженно сказал Шешелов.
        Помор мял в руках шапку.
        - Чего непонятно тут? Ленивые все пожелают. Худо разве? Подле бабы на лето, а еще деньги: на, возьми. Каждый в милицию будет писаться.
        - Извольте яснее.
        - Ясно говорю. Ежели соберете пожертвования, ленивые завсегда найдутся, - и поднял глаза, буравил Шешелова решительно. - А кто рыбку будет ловить на Мурмане?
        Шешелов чувствовал, как от шеи поднимается к лицу кровь. В тесном воротнике жарко стало. Выдавил тихо из себя:
        - Полагаете, войны не случится в Коле?
        - Да ведь как сказать? Случится, нет ли, а доходов с милицией - это как пить не будет. На зиму кушаки позатянем с голоду.
        И еще один выступил, подал голос:
        - Придут не придут враги - на все воля божья.
        Шешелов опустился в кресло, расстегнул воротник, перебрал на столе бумаги. Только бы не сорваться, не закричать. Знают, объехали городничего. Не спали, как он, не чванились. Теперь плотно стоят. Походили по домам, верно, поуламывали колян. За окном подмятых оставили.
        - Кто же будет вас защищать?
        - Войска пусть шлют.
        - Подати с нас немалые.
        - Люди мы бедные, нам без промыслу невозможно.
        - А милиция дорого Коле станет.
        - Шхуны имеете от своей бедности. В Архангельск ходите торговать, в Англию.
        - Для кормления лишь, для кормления.
        - О других хлопочем.
        - Бедность в Коле сплошь.
        - За окном, верно, бедность стоит. А вы... - Шешелов смотрел неприязненно на купцов: как истуканы стоят, ничем их не прошибешь. Вот почему нет Пайкина. Эти у него под ногтем, как и те, за окном. Пусть врут хоть сколько, он им не верит. Тогда еще, на сходке, увидел их правду. И захотелось, чтобы скорей ушли. - Что вам от меня нужно?
        - На собрание с нами пожалуйте.
        - Приговор напишем на манифест.
        — Я в Архангельск уже писал.
        - Мы знаем про то, знаем.
        - Вы свое, а мы отпишем свое.
        Что они могут в губернию написать? Помощи попросить, оружия? Для чего повторяться? Он писал и просил. Они знают, неделя едва минула. И понял вдруг: отпишут сейчас в губернию, и на милиции будет поставлен крест. Будет она схоронена, не родившись. Общество отписало. И пожертвований никто не посмеет делать. Ох, как рубят, под корень! Попробуй, не дай манифест - по Коле сразу пойдет молва: не потрафил обществу. И в Архангельск жалоба: манифест государя не дал народу. Не шуточки! Окажешься меж огней. А во имя чего? Милиции? Он хотел ее для самих колян. Ну, а если против они? Пусть пишут. Он не в силах им воспротивиться. Только уж без него. И устало сказал:
        - Хорошо. Только чур приговор показать мне.
        - Вы на собрание не выйдете?
        - Нет, - Шешелов усмехнулся неприязненно. - Я в обмане участия не приму. - И вынул из ящика манифест, подал через стол.
        - Может быть, вы бы к нам.
        - Я сказал уже. А письмо покажите.
        Они выходили, снова теснясь в двери, словно боялись остаться один на один с ним. «Тьфу, черт бы вас взял, дерьмо!»
        После полудня они принесли манифест и свой приговор. Шешелов взял бумаги и попросил подождать за дверью. Нацепив очки, он уселся в кресло, читал:
        1854 года, марта 10 дня.
        Жители гор. Колы быв в общем собрании при городовой ратуши и по выслушивании указа Губернского Правления, последовавшего по высочайшему повелению, о постановлении жителей поморского края в военное положение, учинили сей приговор в том, что по Высочайшей воле Государя Императора, в твердом уповании на Бога, при первом появлении врагов России, к преграждению вторжения их в отечество, готовы оказывать всевозможное вспомоществование, - но к сему мы имеем только следующие препятствия: во-первых, в городе Коле имеется только инвалидная команда - состоящая около 70 человек нижних чинов, - из коих некоторые отправлять должны свои посты при весьма ограниченном числе ружей, кроме того ни орудий, ни ружей, а равно и боевых снарядов, коими бы при случае нападения неприятеля могли иметь действия, не находится, и, во-вторых, все мы с половины марта месяца имеем нужды отлучиться на морские рыбные промыслы к берегам Северного океана, от коих зависит все наше благосостояние и средства нашего существования. Поддерживаемые теми же из граждан, кои имеют мореходные суда и отлучаются в г. Архангельск, но иные по
назначению в военное положение все почти из нас не будут иметь средств к приобретению продовольствия и должны будем ощущать в жизненных потребностях недостаток, и многие в настоящее время не имеют уже и пропитания.
        В отвращение сего мы необходимостью считаем просить Высшее Правительство для ограждения безопасности города Колы о назначении какого-либо числа войска, орудий, ружей и боевых снарядов, коими бы под распоряжением командира от Правительства для сего назначенного можно было действовать, при том хотя некоторые из нас в настоящее время не были бы лишены средств отлучаться на рыбные промыслы на незначительное от города расстояние к берегам Северного океана, откуда при случае появления неприятельских судов каждый из нас обязывается давать известие в город и при первом воззвании явиться для защиты.
        Все эти обстоятельства по предвидимости скорого наступления весенней распутицы и преграждении в почтовом сообщении представить в благоусмотрение Его Превосходительства г. Архангельского военного губернатора по эстафете, - на отправление которого каждый из нас по мере сил сделал посильное пожертвование и в том приговор сей утверждаем рукоприкладством купцы:
        Лоушкин и Иванов К. С., Матвей Шабунин мещане:
        Базарный, Хипагин, Синьков, О. Зайков, Молвистов, Игнатий Петров, А. Хохлов, Иван Минкуев, Ив. Суслов, Ив. Немчинов, О. Лоушкин, Л. Ярыгин, Е. Толешин, О. Кузнецов, Ф. Рекунов, А. Суслов, К. Мостинин, Гр. Елгунов, Семен Кочуров, Иван Шабунин, Ив. Зубов, Дмитрий Гусев, А. Приданников, Федор Абакнев, Николай Измайлов, Егор Лоушкин, Ст. Торвиев, М. Мышинин, М. Жеребцов, Ив. Хохлов, А. Ларинцев, Е. Плотников, Ст. Юрьев, Осип Репунов и Ф. Немчинов.
        Шешелов отложил бумаги на стол. Что ж, он мог бы поправить здесь кое-что. Улучшить стиль и даже поставить подпись. Все почти правда. Умолчали лишь про милицию. И про сбор пожертвований. Но, может, они и правы. Не на жалованье сидят, им на хлеб добывать надо. И озлился внутренне весь, сиял очки, встал: не о хлебе - о земле, о русском городе речь. Как можно сравнивать?! Ах, Евстрат Пайкин! На авось надеешься - не придут! А если, Пайкин, придут?! Что тогда? Ниц падешь: «Пощадите!»?
        За окном стояла оленья упряжка. Письмо пойдет эстафетой, минуя почту. Это неплохо, такое письмо в Архангельск. Пусть там тоже затылки чешут. Но сами-то о себе, о земле почему не хотите думать? Эх, Евстрат Пайкин... И на собрании не был, и руку не приложил. Но видна рука, Пайкин! И спасибо тебе за урок, пожалуй. Умнее, однако, впредь будем. А сейчас менять поздно что-либо. И подпись, конечно уж, здесь Шешелов ставить свою не будет. Пусть так едут.
        Шешелов взял конверт, уложил в него приговор и пошел в дверь. Да, пусть едут.

68
        Архангельского военного губернатора управляющего и гражданской частью 10 марта 1854 года, № 613, Архангельск. 16-го марта 1854 года. К докладу г. кольскому городничему.
        Вследствие донесения от 2-го сего марта, № 9 поставляю вас в известность:
        1. Что для обороны гор. Колы, на случай неприятельского нападения будут доставлены к вам и орудия и порох по возможности.
        2. Что по доставке из Архангельска пороха вы должны иметь надзор за употреблением его жителями гор. Колы, которым он будет вами роздан.
        3. Что в случае надобности жители г. Колы могут употребить и собственный порох, за который выдано будет им денежное вознаграждение.
        Мне известно, что кольские жители народ отважный и смышленый, а потому я надеюсь, что в случае недоставки по каким-либо причинам орудий в г. Колу они не допустят в свой город неприятеля, которого, с крутых берегов и из-за кустов, легко могут уничтожить меткими выстрелами: пусть сами жители подумают хорошенько, какие к ним могут прийти суда и как можно, чтобы они не справились с пришедшими. Одна только трусость жителей и нераспорядительность городничего может понудить сдать город, чего никак не ожидаю от кольских удальцов и их градоначальника. Да поможет вам бог нанести стыд тому, кто покусится на вас напасть.
        Предписываю вам объявить о сем жителям гор. Колы.
        Военный губернатор вице-адмирал Бойль.
        Скрепил: Правитель канцелярии Логовский.
        Шешелов отложил письмо, снял очки, зажал пальцами переносицу и устало закрыл глаза. Сидел в кресле сникший. Не порадовало письмо губернии. Не порадовало. Ясно, что губернатор и не думает о войне. И письмо Шешелова нежданным и нежелательным для него было. Взбесился, пожалуй, от ярости: дерзость проявил городничий кольский. Правы старики были: в Архангельск война может и не прийти. Даже скорее - ее там не будет. Банки и верфи сплошь английские. Кто тронет! Но губернатор каков, бестия! Будто Шешелов не просил о начальственном предписании себе, про лопарей, про Кандалакшу не напоминал ему. А о пушках? «Будут доставлены к вам орудия и порох по возможности»! Не отказал ведь, а «по возможности». И ретираду заранее обозначил: «в случае недоставки». Но даже болван из письма увидит: орудий не будет в Коле. Не шутка ведь, их доставить как-то надо сюда, расставить, учебные стрельбы произвести... А как же? Всенепременно! А он? «По доставке пороха вы должны иметь надзор за употреблением его...» Получается, пушек и стрельб учебных не будет. Так задумано губернатором. А на каждый ружейный выстрел список ему
составить. Так-то вот защищать город... «Одна только трусость жителей и нераспорядительность городничего». Себя лишь считает распорядительным. А о войне на Севере мыслить не думает. Бороду, поди-ка, жевал со злости от шешеловского письма.
        Шешелов распрямился в кресле, посидел, поднялся тяжело, прошелся по кабинету. Подумалось о письме купцов, что ушло в Архангельск, о сходе, о стариках. Зря на них осерчал за собрание. Какая это нелепость - ссориться. Они ведь тоже не думали, что так выйдет. Пожалуй, он пойдет к ним. Прямо сегодня вечером. И они будут рады, это он верно знает. Он расскажет им о письме, они вместе посетуют. Кстати, и причина у него есть. Велит-ка он ссыльного на суд стариков отдать. Это, пожалуй, разумно будет. Скажет об этом Герасимову сегодня.

69
        Вчера Герасимов пригласил Шешелова на суд стариков, и благочинный зашел нынче в ратушу, чтобы идти вместе. Они отобедали. Дарья кормила их сельдью с луком и уксусом, ухой из свежих сельдей, гречневой кашей с коровьим маслом и молоком. Теперь шли, прогуливаясь, к Никольской башне: Шешелов хотел посмотреть, как строят крепостные ворота. Время до суда было, шли не спеша. Мягко хрустел под ногами снег. С утра потеплело, заблудился где-то в вараках ветер, и день удался на редкость тихий и солнечный. Шешелов щурил глаза на солнце, опирался на трость. Идти с ней было приятно. Вспоминалось забытое, петербургское.
        - Прелюбопытнейшее, должен сказать вам, зрелище этот суд стариков, - говорил благочинный. - В России, пожалуй, нигде нет столько поверий и такой веры в колдовство и самих колдунов, как здесь, на Севере. Даже более образованная часть дворянства, чиновников, духовенства всерьез опасается перейти эту незримую черту веры.
        «А крепость совсем обезлюдела, - думал Шешелов. - Много поморов ушло на Мурман. Пронеси господи эти месяц-два. Пусть ничто не случится. А то в такой вот денек на солнце...» И спросил благочинного:
        - Что же это, гоголевские бесы и черти?
        - Куда там! У Гоголя сплошь нечистая сила. А здесь ее нет. Колдуна, или человека, который понимает в колдовстве, все знают и уважают. Говорю вам, даже у образованных не обходятся без колдуна свадьба или крестины. За столом ему почетное место, если он даже первый раз в доме.
        - Отчего же так?
        - Боязнь, что кто-нибудь сглазит. Или порчу напустит.
        - Как же церковь уживается с ними? - усмехнулся Шешелов.
        - Уживаемся, - усмехнулся и благочинный. - Места под небом хватает. Эво, денек удался. Всем светит. А колдуны, что они? Люди тихие, набожные. В церковь ходят, обряды и праздники честно правят. Получается, нечистой силы в их колдовстве нет.
        - Поэтому и гонений от церкви нет?
        — Помилуйте! Уважаемые все люди.
        - А какое отношение они имеют к суду стариков?
        — Колдун принародно дает суду доказательства вины. Следствие на глазах. Бумаг не ведется, а сомнений в виновности ни у кого нет. Старикам остается лишь приговор вынести.
        - Интересно. Как же он это делает?
        - Не рассказать. По-новому каждый раз.
        - И мы сегодня это увидим?
        - Своими глазами. Будто сами будем участвовать. Коляне поэтому и суд стариков любят. Все от начала до конца видно. Народу полная изба. И на улице стоят, и в окна заглядывают.
        - Вмешиваются?
        - Нет, строго. Разговоры не допускаются.
        - Но запрета ходить в земский уездный суд тоже не существует, - сказал Шешелов.
        - Э-э! Не то. Представление о правительственной судебной власти у большей части колян весьма смутное. А отсюда и смутный страх перед судом даже у невиновных, и простор для различных поверий, и желание косвенно воздействовать на исход дела.
        - На суд воздействовать?
        - На исход дела.
        - Как же это?
        - К примеру, считается хорошо и полезно держать на суде в кармане пасхальное яйцо и катать его там. Или взять с собою на суд рубашку новорожденного, или повесить на шею бумажный лист, где написан сон богородицы...
        Благочинный рассказывал с улыбкой, неторопливо, но при этом слегка насмешничал, будто хотел подготовить Шешелова: не надо-де ничему удивляться на суде; так, дескать, было, есть и будет.
        - А помогает? - спросил Шешелов.
        - Не всем, - улыбнулся благочинный, - тут тонкостей всяких много. Нельзя, к примеру, становиться тогда у печки.
        - Иначе молитва не действует? - засмеялся Шешелов.
        - Верно, - засмеялся и благочинный, - силы не возымеет.
        Шешелову уже непременно хотелось посмотреть суд, Любопытство проснулось:
        - Колдун принародно будет виновного находить?
        - Вы увидите настоящего колдуна, - торжественно обещал благочинный. - Настоящего! Герасимов по особому случаю лопаря одного привез. Старый настолько, что, кажется, мохом оброс. Но лучший колдун - считается.
        - Смотри-ка, - подивился Шешелов.
        Прошли в подбашенном переходе. Опахнуло холодом, ветром. За крепостью трое поморов-плотников рубили тяжелые бревенчатые ворота. В углу за башней утоптали под стеной снег и шкурили, отесывали лесины, буравили дыры в них. В затишье на солнце они поснимали шапки, работали налегке. Солнце хотя и низкое, и холодное еще, однако у самой стены снег подтаял, края запеклись коркой. Одна воротина, готовая уже, была прислонена к башне. Поодаль от стены горел небольшой костер.
        Благочинный крестом в руке осенил всех сразу.
        - Бог в помощь!
        Поморы работу оставили, перекрестились, приветливо поздоровались. Шешелов их удачно нанял. Они все работы на себя взяли. Ему никаких хлопот: он получал на башнях ворота уже готовые. И, окинув лес взглядом, спросил:
        - Отчего здесь рубить стали? Тащить ворота потом за башню вам несподручно будет?
        - А видишь ли, барин, дело какое... На той стороне оно, верно, сподручней было бы, - сказал старший. - Однако там работа в тени. А тут вот оно - солнышко! - И засмеялся. - Истосковались по нем. Так что, выходит, тут сподручнее.
        - Понятно, - Шешелов улыбнулся ему.
        - По двое ворот на башню, а всего десять? - спросил благочинный.
        — По четыре воротины, - отозвался помор. - Снутри и снаружи накрепко все закроют. Хоть из пушек бей. Вон одна какая готовая.
        — Ну, из пушек!
        — Может, и не из пушек, а схорониться будет где.
        Пошли посмотреть воротину. Разлапистые петельные навесы прочно охватывали все лесины. Крепко сделано.
        — Славно Лоушкины куют, - сказал благочинный. - Работа с выдумкою и чистая. Ишь какие кресты!
        Шешелов вспомнил Лоушкина, кричавшего на собрании, злое его лицо.
        - Я не могу дружелюбно младшего вспоминать.
        Сзади снова принялись за работу поморы, застучали их топоры.
        — Полно, не следует сердце терзать гневом. Он не думал, что так случится.
        — Я все понимаю, а простить не могу. И не только ему. Но и вам, и себе, и Игнату Васильичу.
        Благочинный смолчал. Постояли молча и пошли к берегу.
        - Никто не думал, что так обернется, - сказал благочинный. - А грех этот, верно, на всех лежит.
        Ниже берегового отруба причалы сильно поопустели. Чернели остатки костров. Снег разворочен всюду, утоптан. Поморы ушли на Мурман. Одинокие шняки и раньшины бугрились еще кое-где под снегом. Мало осталось поморов в Коле. Внизу, за Егорьевской башней крепости, у мыса Туломы горели костры. Там на стапелях заложили шхуну. Огромным скелетом торчали голые ее ребра. Стук топоров уходил по заливу, терялся в снежных вараках.
        - Поморов еще немало осталось дома. И суда рубят, и дома чинят, и так, по хозяйству...
        Шешелов понял, к чему клонил благочинный. Был уже такой разговор: пройти с подписным листом по домам. Но все почему-то казалось: не пришло время. И смолчал, не ответил сейчас опять, смотрел на залив, на заснеженные вараки. А нападения на Колу жди каждые ночь и день. И будто на миг увидел все с высоты небесной. Мощь залива увиделась ему сверху, реки Тулома и Кола, теряющиеся в бескрайних далях. Увидел дремлющие вараки, тундру за ними в снежном безмолвии. Из далекого высока все казалось чужим, огромным, наполненным непонятной для ума жизнью.
        Наверное, трудно сюда шли первые люди. Болота, леса, дорог никаких. Забирались в неведомое и упрямо верили в лучшую долю. Природа чем дальше, тем суровее. Темень студеной ночи, страх, голод всегда шли обок. Выжить бы только! Что же судить потомков за суеверия?
        И все же шли ведь, шли! Не за славой, не за богатством и не за манной небесной. Сильные только одною верой. В лучшую долю верой. Не себе, хотя бы уж детям.
        Будто вторя его мыслям, отец Иоанн сказал:
        - От сотворения мира люди не стали в сути своей умнее.
        - Вы о чем?
        - О войне. Не вы первый с заботами о ремонте крепости. Ее столетиями обновляли и перестраивали. Слышали, как помор сказал: «Схорониться будет где»? Все уже в прошлом было. Нынче лишь повторяется. Удивленья достойно, сколько этот городок вынес, защищая себя. От России за сотни верст, а преданнейший из сыновей.
        Шешелов вспомнил письма свои в губернию и ответы.
        - Только Россия Колу всегда почему-то считала пасынком.
        - Не всегда. При Петре-государе...
        - Это я знаю. Рылся как-то в архиве. Меня удивило, сколько тут было оружия. Но это так давно было.
        - Давно, - сказал благочинный. - А вы замечали - некоторые вараки голые, без растительности совсем?
        - Летом? Замечал. А что?
        - Коляне говорят: места эти кровью врагов политы. Оттого там даже трава не растет.
        - Легенда о цветении камней? Я слышал.
        - Нет, это другая.
        - Ничего удивительного... Враги слишком часто сюда приходили. Отчего легендам не жить?
        От костра доносился дым, пахло гарью, теплом, смолою. Поморы поднимали воротину, шумно командовали себе.
        - А как исправник? Ставит он столбы, нет? Месяц прошел, а вестей не слышно.
        - Есть вести. Ставит. - Шешелов улыбнулся, подмигнул благочинному. - Вашими молитвами. А норвеги - тьфу, тьфу, не сглазить бы! - не идут пока.
        - Апрель пережить надо, - вздохнул благочинный. - В мае можно не ждать... Кстати, вы жалобу на исправника послали тогда?
        - Послал, - поморщился недовольно Шешелов.
        - И он на вас тоже. - Благочинный смеялся.
        - Да ну? - удивился Шешелов. - Когда же успел?
        - Судья после собрания отослал. Его и свою еще.
        - Вот это новости, - огорчился Шешелов.
        Поморы вдруг закричали истошными голосами:
        — Чужане!
        — Немцы! Норвеги!
        Шешелов оглянулся. И мурашки пошли по коже: на том берегу Колы, из-за вараки выезжали одна за другой оленьи упряжки. На солнце трудно смотреть, но видно: с горки летят галопом, толкутся на повороте, где сани идут в раскат, и устремляются к мосту, в город. Крики слышны оттуда.
        Сердце сжалось в испуге: вот и все! Внезапно пришли, от реки Колы. А посты по губе стоят, к океану. Ждали, что враг оттуда пойдет. Правда, и по Туломе поставлен пост, но это на всякий случай. А с Колы, с юга, опасность не ждали. И оглянулся растерянно: неужели с собора никто не видит?
        По мосту растягивались гуськом оленьи упряжки, шли уже тяжело, шагом. «Господи, ты прости, так ведь только обозы ходят. Откуда? Зачем? Сроду их в Коле не было. На мосту четыре их, семь, девять. Еще въезжают. Везде только по человеку. Истинно обоз!» Вздохнул - плечи даже обвисли, сказал благочинному хрипло:
        - Это обоз к нам...
        У благочинного глаза растерянные и виноватые.
        - Похоже, вправду обоз. - А голос тоже чужой.
        - Обоз! Обоз! - зашумели поморы.
        Под коленями разлилась слабость. Шешелов снял фуражку, отер рукавом испарину, глянул на благочинного, на поморов.
        - Тьфу, раздери вас! - сплюнул зло, облегченно.
        Благочинный захохотал. Забыв про сан, он показывал на поморов пальцами, хохотал и кричал при том:
        - Чужане! Норвеги!
        Шешелов тоже чувствовал, как его распирает изнутри смех. Радость, что война и на этот раз оказалась призраком, просила выхода. На шатких ногах он прошел к сугробу и сел в снег. Глядя на благочинного, на поморов, смеялся до икоты и, размазывая руками слезы, всхлипывая, долго не мог уняться.
        Лишь когда отпустило сердце, он поднялся и, опираясь о трость, пошел с благочинным встречать обоз. Шли медленно. Благочинный смеялся над только что пережитым и что-то взахлеб рассказывал. Шешелов не слушал его, улыбался. Тихо, удовлетворенно он улыбался светлому дню, солнцу и просто жизни, в которой все они еще были.
        Обоз шел по нижней дороге, вдоль Колы-реки, к крепости. Олени первой упряжки стали, а за ними, скрипя полозьями, копытами по снегу, останавливался обоз. Исходили паром олени, громко дышали. Возницы заперекрикивались, послышался говор, смех. Шешелов торопливо оглядывал на санях кладь. Таясь от себя, давно ждал он помощь губернии: солдат, пушки. Однако солдат при обозе ни одного, а упряжки легкие и нет пушек. На санях похоже как тюки с ружьями. А команда?
        В малице и оленьих пимах к ним шел вдоль обоза высокий крепкий мужчина. Не суетливо шел, рукой обирал на усах иней. Подойдя, оглядел их устало, сказал простуженным голосом:
        - Капитан Пушкарев. С обозом в Кольскую ратушу...
        Под малицею на шее виднелся ворот мундира. Обожженное на ветру лицо. Глаза воспаленные, и припухли веки. Шешелов протянул ему руку:
        - Городничий Шешелов. Иван Алексеевич.
        - Ружья привез вам, свинец, порох.
        - А пушки? А команда воинская? - спросил благочинный.
        Капитан обвел его недовольным взглядом. Показалось, что сдержал резкость:
        - Не могу знать, - и отвернулся.
        - Ну вот, обиделся, - хохотнул благочинный. - Мы пушки ждали, а к нам капитан Пушкарев.
        - Хвалите господа, что хоть это прислали вам. И молебен за здоровье губернатора отслужите.
        Капитан говорил неприязненно, сиплым голосом, на благочинного не глядел. «С дороги это он такой злой, - подумал Шешелов. - Однако норов занозистый. Располагать к себе капитан не старается». И спросил участливо:
        - Тяжкий путь был?
        - Досталось, - хмуро сказал капитан. - Вторая неделя уже на исходе. Устал, как черт.
        - А черти не устают. - Благочинный осенился крестом. Тон назидательный. - На земле грехов меньше было бы, кабы они уставали.
        Капитан повернулся к нему, похоже - хотел сказать что-то резкое, но Шешелов упредил его;
        - Мы рады, что добрались вы благополучно. И что привезли нам оружие да припасы. - И развел руками, обращаясь к отцу Иоанну: - Вы уж идите на суд один. Ждать будет Игнат Васильич. Я весьма сожалею, что по пришлось. Капитан вот с дороги, да и обоз.
        Благочинный кивнул понимающе.
        - Пожалуй, пойду я. - Он поклонился им и пошел.
        - А я зайду вечерком к Игнату Васильичу.
        Но благочинный не оглянулся. Да, конечно, не того и отец Иоанн ожидал из Архангельска. Ни пушек, ни солдат губерния не прислала. Но, может, еще пришлет? Шешелов смотрел, как благочинный свернул перед крепостью и широким шагом пошел за нижний посад, в слободку. Потом вспомнил о капитане: «А гостенек-то со строптивым характером». И мягко сказал:
        - Прошу вас, распорядитесь: пусть обоз за нами идет в крепость. - На душе было горько. Радость от хорошего дня исчезла.

70
        Андрей заложил руки за спину, развернул плечи, шел по середине улицы. Караульный дядя Максим едва поспевал сзади, просил:
        — Иди без спеху, Андрей. Одышка меня берет...
        Дядя Максим о себе рассказывал: в гвардии служил раньше, удалой был. И обличьем, и ростом вышел Максим Яркин. Однако не повезло. За ночную отлучку наказали его шпицрутенами через пятьсот человек. С тех пор и чахнет. Его во внутреннюю стражу перевели, а вскоре и в Колу услали по хворости. Теперь в инвалидной команде он доживает век в бедности. Здоровья нет, ружье тяжело носить.
        Андрей сбавлял шаг, шел, жмурясь на солнце. Воздух совсем весенний. Снег на улицах потемнел и осел заметно. Дышалось легко. Андрей радовался и дню, и суду предстоящему, вглядывался в дома. Где-то в них сегодня могла быть Нюша.
        - Чему улыбаешься? - осуждал Максим. - На суд идешь.
        - А ничему, - улыбался Андрей. - День-то глянь какой!
        - Что он, день? Дома снег с крыши не скинут, тает. А я боюсь уже лезть наверх. Ты, Андрей, на суду не дерзи. Головою пониже да поклонись. Суд ведь. Старики вас судить будут. Жизнь люди прожили.
        - Нас, ты сказал? Кого это?
        - Тебя да сопутника твоего. Помнишь, я про сход сказывал? А еще Афанасий Лоушкин напросился.
        Три недели минуло, как большой колокол сполох бил. Караульный Максим не раз Андрею рассказывал про Смолькова и Афанасия, про сход, про то, что слухи сейгод упорные: ждут коляне врага.
        Слушая про Смолькова и Афанасия, Андрей не верил, что Смольков мог взять жемчуг. Зачем? Их судьба одной веревочкой связала. Смольков один не пойдет к норвегам. Нельзя, конечно, сказать, что он не мог украсть. Мог! Но когда Андрей пострадал безвинно, Смольков уж краденое вернул бы.
        Теперь на суд Андрей шел с надеждой: увидит Смолькова и сам с ним поговорит. Как ни ловок Смольков, а Андрей увидит. До суда поймет, как на самом деле.
        - Далеко нам еще идти?
        - Вон толпятся у избы. Видишь? Там.
        Возле избы людно. Поморы, бабы, молодых много. С любопытством оглядываются на него. Им суд - развлечение. Голоса веселые, смех. Тут и Нюша быть может. Андрей сник, опустились плечи. И заметил: с поморами в стороне стоял Афанасий. А еще поодаль и тоже с двумя поморами был Смольков. Андрей сбавил шаг.
        - Дядя Максим, ты меня к Афанасию или лучше к Смолькову веди.
        - Не могу.
        - Чего?
        - Они сами при караулах. Говорить воспрещено вам.
        С высокого крыльца какой-то колянин позвал громко, распорядительно:
        - Веди сразу сюда, Максим! Ждет суд! - И еще помахал рукой. - И этих сюда ведите.
        Афанасий вразвалочку подходил к крыльцу, улыбаясь.
        - Здорово, Андрей-браток! - Голос громкий. - Ишь, сколько внимания нам перед девками.
        - Молчи, Афанасий! - одернул сзади его караульный колянин.
        - А ты не дергай меня, не дергай!
        Андрей оглянулся: за Афанасием шел Смольков. Голова опущена, губы сжаты, смотрит из-под бровей.
        - Запрет вам на разговоры, - говорили Афанасию сопровождающие. - Мы от обчества тут приставлены.
        - От обчества! - передразнил Афанасий. - А я по своей воле. - И у крыльца опнулся, сунул руки в карманы, опять похохатывал: - А ну расступись, девки-бабы! Дайте добрым людям дорогу!
        А девки и бабы игривые на крыльце.
        - Арестантики-то какие ладные!
        - Ох, бабоньки, сама бы таких украла!
        - На ночку бы!
        - Ага!
        Андрей на крыльцо всходил - глаза боялся поднять. А колян вдруг кто-то толкнул всех с лестницы, и на них с Афанасием повалились со смехом, хохотом.
        - Балуйте, вертихвостки! - осердился дядя Максим.
        - Вот я вас, окаянных! - зашумел на крыльце колянин-распорядитель.
        Изба забита народом плотно: сидят на лавках, стоят в проходе, грудятся у печи. Жарко. Огонь в лампаде перед иконами приседает от духоты. Под божницами в красном углу - суд. Скатерть белая на столе, крест, икона, свеча. Пятеро судей. Чинно сидят за столом старики, строго, Андрей сразу узнал Герасимова. Он тогда на причале встретил Кузьму Платоныча. И Андрею он выговаривал за ружье... Ничего, он не злой. Кузьму Платоныча бы сюда. Все увидели бы тогда, что Андрей невиновен.
        Их поставили у стола, конвой сзади. У Афанасия лицо без улыбки. Андрей следом за ним помолился на образа, поклонился суду в пояс. Герасимов старшим, похоже, тут.
        Поднялся, шелковый поясок оправил.
        - Суд общества подозревает вас в краже. Мы нынче проведаем, кто повинен. Для того колдуна пригласили, Афимия. Он не такие хитрости открывал.
        На лавке поодаль от суда лопарь. Старый уже. Капелюх скинул, гордо сидит. Взгляд неподвижный, а лицо строгое. Малица праздничная на нем, расшита цветным сукном.
        - Пока время есть еще, может вы сами... того? А? - говорил Герасимов. - Не возьмете на душу грех, признаетесь? И мы не накажем строго, и бог простит покаянного... Как, ребята? Признавайтесь, да миром покончим. Мало ли в жизни бывает. Соблазнит дьявол, толкнет под руку. - Герасимов добрым голосом говорил. А Андрею это не нравилось. «Зачем уговаривать, - думалось, - вы судите. По всей строгости чтобы».
        - Где там сознаться? - сказывал за всех Афанасий. - Сейчас никто на себя не окажет. Судите уж. Пусть мир смотрит.
        Герасимов пожевал в раздумье губами, посмотрел на своих стариков, кивнул поморам.
        - Ладно, тогда начнем. Пусть останется арестованный. А вас покуда во двор сведут. - И Герасимов повернулся почтительно к колдуну. - Покажи, Афимий, свое мастерство и силу.
        Андрей не мог понять, как его судить будут. Какую силу лопарь показать может? И смотрел, как поднялся неторопливо тот, с достоинством, пузырек достал из-за пазухи, мешочек. Помолился у стола перед ликами, свечу зажег от лампады. Из мешочка травку сушеную вынул и сунул ее под скатерть. В избе тишина. В чашку вода полилась громко из пузырька. Афимий поставил чашку на стол, шептал над нею, молясь на иконы, водил руками. Потом тихо стал говорить суду. Слов было не разобрать. Герасимов с судьями лишь кивали. А колдун помолился еще, в пальцах что-то погладил, пошептал снова и осторожно опустил в чашку. Поклонился суду и отошел на место.
        - Пока не поздно, - снова заговорил Герасимов, - ты можешь покаяться принародно. Грех лгать перед ликом божьим и обществом. За ложную клятву господь покарает тебя на том и на этом свете.
        Андрей смотрел в выцветшие его глаза. Не злые, вопрошают искренне и участливо.
        - Я неповинен. Хоть сейчас готов дать клятву.
        - Клянись, - согласился Герасимов.
        — Научите, я все исполню.
        Весь суд от стола отодвинулся. Герасимов показал рукой, снизу вверх посмотрел на Андрея.
        - В этой чаше святая вода. По ней игла плавает. Видишь? Возьмешь чашу рукою и клятву своими словами дашь. Если ты не лукав, правдив, вода не взбунтуется, и игла не потонет. В клятве имя божье помянешь. - Герасимов помолчал и будто Андрея предостерег. - Под скатертью на столе разрыв-трава... Понял ли?
        — Понял. - Разрыв-траву Андрей никогда не видел, но дома еще слыхал: владельцам ее открываются клады, замки распадаются и всякие тайны легко даются.
        — Последний раз спрашиваю: крал ли ты жемчуг?
        - Нет, видит бог, не крал я.
        - Клянись. Мы снимем с тебя подозрение.
        Суд начался. Андрей сделал шаг к столу, крест, икону поцеловал, не сводил глаз с чаши: игла на воде плавала. Взял осторожно чашу, вытянул в руке. Сами пришли слова.
        - Рукою-твердынею я держу чашу с иглой на святой воде. Покарай меня, мать-царица небесная, и игла пусть потонет, если повинен я в краже или знаю что об ней. Аминь! - Он поставил чашу на стол, перекрестился, спросил Герасимова: - Верно ли я все исполнил?
        За спиною прошел вздох облегчения, старики привстали, заглядывая в чашу, кивали.
        - Верно, - сказал Герасимов.
        Андрей вытер рукавом пот. Вдруг игла потонула бы? Ведь могла!
        - Что теперь мне велите?
        - Подожди во дворе, - мягко сказал Герасимов. - Пусть Максим тебя отведет.
        В сенцах встретился Афанасий, мигнул ему, улыбнулся. Он пересмеивался со всеми, весело на суд шел. Что ему, он среди своих. На крыльце, промеж девок, баб, Андрей увидел Никиту. Обрадованно мелькнуло: «А Нюша? Издали глянуть бы». Но сжалось в испуге сердце: вдруг Никита что-то о них проведал и сейчас на суде скажет? А Никита кивал ему ободряюще, улыбался. И сразу стало легче, тоже кивнул Никите.
        На крыльце судачили, гомонили. Снова будто сквозь строй прошел. А мысли лишь об игле. Вся железная, на воде, почему плавает?
        На дворе дядя Максим поставил меж ног ружье, набивал трубку.
        - Хорошо ты клятву давал, Андрей, - и причмокнул сокрушенно губами. - Однако почтенья к суду оказал мало. Норов из тебя прет.
        - Дядя Максим, почему игла плавала на воде?
        - Тайные силы Афимий знает. Это уж непременно. Иначе с чего бы она заплавала?
        В стороне меж двух поморов стоял Смольков. Втянул голову в плечи, лицо горестное. Он хотел сделать знак Андрею, но караульный заметил, погрозил кулаком и спиною загородил его от Андрея.
        - На погодку и верно тебе повезло, - говорил дядя Максим. - Славный денек удался. - Он покуривал, улыбаясь поглядывал на Андрея. - Хоть бы ослобонили тебя. Надоумил бы стариков господь. Ты бы мне с крыши снег скидал.
        Хорошо бы без шапки, в такой же солнечный день стоять на крыше. Тяжелый и взмокший снег с шуршанием скатывается с лопаты. В ограде покуривает дядя Максим.
        И Андрей зажмурился, поднял лицо к солнцу.
        - Может, скинем еще, дядя Максим.
        - Дай-то бог.
        Под смех и шутки Афанасий спускался с крыльца.
        - Не боись, бабоньки! Железное если что надо - приходите, откуем в кузне!
        - Не дури, Афанасий, иди, - просили его караульные.
        - Да иду же, иду. - Похохатывая, он шел вразвалочку. Мигнул Никите, тряхнул головой. - Нич-чего, братаня! Поживем еще! Хо-хо-хо!
        Смольков уходил на крыльцо. Взгляд на Афанасия кинул с завистью, склонил голову и прошел. А Афанасий хотел подойти к Андрею.
        - Завтра в кузне стучать будем.
        - Не велено, Афанасий, уймись!
        - Ну чего ты, чего ты руками лапаешь?
        - Брось дурить, Афанасий. Тверезый же!
        - Грехи отпущены! Чист я! Так чего еще? - Афанасий дурашливо раздвигал поморов, хотел подойти к Андрею. - Заказ большой у нас. Работа для крепостных ворот. Честь! Тебя ждем. Завтра же мы с тобою... - И дернул рукой - Да отстань, а то пхну разок! - В голосе ужо было раздражение.
        Никита сурово окликнул его:
        - Афанасий!
        - А чего они?!
        - Отвернись, Андрей, от греха, - сказал дядя Максим. - Ишь, характер у него, - и повернул за плечо Андрея, стал сам сзади.
        Кому не хватило места в избе, стояли под окнами, на крыльце, спрашивали у тех, кто пялился в окна с завалины или был ближе к сенцам. Доносились слова:
        — Двумя руками чашу взял...
        - Отчего двумя? Эй, отчего двумя?
        - Почем я знаю! Не слышно.
        - Эй, на крыльце, отчего он двумя руками?
        - Падучая у него.
        - Чего?
        - Падучая, говорит. С малых лет. Не эдакое, сказывает, случается.
        - Червь внутри у него. Оттого, говорит, худосочен.
        — Падучая! Эка невидаль! Ты клятву суду подай! - Не суду - богу! Старики тут свидетели.
        - Истинные слова, богу.
        - Божий суд не обманешь.
        Конвойный Максим подтолкнул Андрея:
        - Слышь, Андрейка, как говорят?
        - Ага.
        - Господи, хоть бы на чистую воду вывели.
        Л с крыльца доносилось:
        - Приняли! Приняли старики клятву.
        - Почему приняли? Двумя же руками взял.
        — А вот приняли, да и все тут.
        - Приняли клятву.
        У Смолькова было уже другое лицо, ожившее. Он шел и кланялся всем улыбчиво, а лицо теперь подымал выше.
        — Спасибо, добрые люди, спасибо. - И голос повысил, стараясь, чтобы услышали Андрей и Афанасий. - Как не поверить мне? Старики мою клятву сразу приняли. Какой я им вор? Отродясь не бирал чужого.
        Афанасий, набычась, скосил ему вслед глаза, цыкнул слюной сквозь зубы и отвернулся.
        — Андрей! У нас в Коле так говорят: где бы лодья ни рыскала, а у якоря будет. - И громко захохотал. Он опять хотел подойти поближе, но его не пускали.
        На крыльце судачили: - Никто не повинен из этих.
        — Зря людей мучили.
        — Ну да! А чашу двумя руками? Это как?
        — Двумя, одной ли, а клятву все приняли.
        - Что же теперь суд скажет?
        — Там Афимий у них, надоумит.
        На крыльце вдруг понизились голоса, приутихли смех и говор. Переговаривались там шепотом. На Андрея, Смолькова и Афанасия оглядываться с испугом стали. Внутри защемило тревожным предчувствием: снова вернут в судейскую камеру? Сошлют из Колы? На каторгу? А кузница?
        - Дядя Максим, что же будет? Если вора нет, то тогда меня...
        - Терпи, мил человек, терпи.
        - Максим! - позвали с крыльца. - Веди первого!
        Дядя Максим суетливо трубку совал в карман, ружье брал в руку, а сам успевал напутствовать:
        - Ты, Андрейка, терпи. Там что-то всерьез придумали. Терпи, милый. И клони голову попочтительнее к суду. Власть у них.
        На крыльце и в сенях ни шуток прежних, ни смеха. Молча все расступились. А в избе стало еще теснее. Андрей протискивался к столу, увидел: на белой скатерти черной угрозой легло ружье. Против дула опустело у стены место. Судьи за столом построжали. Что еще за напасти?
        Андрей покрестился на образа, поклонился, как дядя Максим учил, суду и еще раз - людям.
        - Ружье заговорено колдуном и заряжено принародно, - сказал Герасимов. - При нарушении клятвы может выстрелить пулей. Суд спрашивает твое желание: будешь ли теперь клясться?
        Андрей успел оглядеть ружье. На полке порох. Курок взведен, и на месте кремень.
        - Буду.
        Герасимов показал рукой:
        - Станешь тут на колени и перед ликом божьим дашь клятву в неведеньи кражи и поцелуешь в дуло заговоренное ружье. Помни, оно может выстрелить.
        - Исполню, - твердо сказал Андрей.
        И все же Герасимов чуть помедлил, прежде чем произнес:
        - Клянись, и мы снимем с тебя позор.
        Андрей стал на колени, где было велено. Судьи, люди, иконы видны отсюда. Черным пустым зрачком в лицо прямо смотрело дуло. Пробежал по ружью глазами. Где-то в нем далеко лежала, затаясь, пуля. И, словно заговаривая ее, Андрей посмотрел от пугающей черноты зрачка выше судей, к иконам.
        - Пусть с места мне не сойти, - сказал тихо, - и не взвидеть белого света. Пресвятая мать-богородица пусть меня покарает. Пусть ружье в меня выстрелит, если я повинен в краже. Аминь! - Андрей покрестился, подался вперед и, сдерживая навалившийся страх, приложился губами к пугающей пустоте дула. Отпрянул, как от зрачка нежити, и встал с колен, чувствуя, как пересохло в горле. - Видели судьи мою страшную клятву? - спросил чужим голосом.
        Закивал головою старый лопарь-колдун, закивали согласно судьи.
        Герасимов встал за столом.
        - Видели.
        — Так снимите с меня позор.
        Герасимов с судьями переглянулся, с лопарем и склонил голову.
        - Просим у тебя прощения за сделанное тебе оскорбление. Суд общества не считает тебя виновным. - Герасимов помолчал, глядя прямо в глаза Андрея, и продолжал: - Покуда тебя отведут обратно. Теперь ненадолго уж. Иди.
        У судей лица, похоже, добрее стали. И отпустило что-то внутри. Скрывая влажность в глазах, Андрей поклонился суду, доставая рукою пол, повернулся и пошел к выходу.

71
        В окнах дома Герасимова горел свет. Шешелов отыскал на крыльце голик, обмел себе ноги, отряхнул фуражку. К ночи стало опять задувать. Хорошо, что обоз успел. Плутали бы теперь в тундре. Господи, как нелепо, обидно и унизительно получилось с обозом. Не скажешь, что глупость обычная из губернии. Больше умыслом отдает.
        Умыслом! А напившийся капитан? Едва ли он трезвым такое скажет.
        Шешелов в сенях нашарил дверь, в кухне спросил нарочито бодро:
        - Дома хозяева?
        - Дома, дома! - откликнулся из горницы благочинный.
        Исчезла на миг усталость, отодвинулись мысли о капитане, обозе, губернии. Шешелов снял шинель, потрогал письмо в кармане. Сейчас он будет пить чай, курить. А потом покажет письмо.
        Герасимов с благочинным сидели за самоваром. Благодушие на лицах, смех в глазах еще не утих.
        — И мне чаю, - сказал Шешелов. - Покрепче, погорячее.
        - Мы думали, вы уж не придете к нам. - Возле Герасимова лежали очки его, распечатанное письмо.
        - Почему?
        - Вон как разбогатели. Обоз пришел к вам!
        Снова задергалось неприятно веко, Шешелов потер глаз рукой.
        - Про обоз потом.
        - А мы только что говорили, как он вас напугал, - Герасимов наливал чай, на Шешелова лукаво поглядывал. Посмеивался и благочинный.
        - Меня напугал?
        - Вас. Вы от страху даже в снег сели, - смеялся Герасимов.
        В глазах благочинного стоял смех. Это он для красного словца наврал тут?
        - Не от страху, от смеха сел. Как увидел: отец Иоанн подбирает рясу да норовит в крепость, - так и сел в хохоте.
        - А он по-другому тут все рассказал.
        - Ну да. Кричу ему: «Обоз это!» Едва сдержал.
        - Отец Иоанн!
        - А что? Может, я обоза не видел сроду.
        - Да, - смеялся Герасимов, - нагнали страху на вас.
        Калач был мягкий. Горячий вприкуску чай разливался теплом по телу. Сейчас вспоминать дневную историю было просто. А тогда?
        - Чего таиться? Страх был. - Шешелов кивнул на письмо и спросил Герасимова: - Свежие вести?
        - Сын письмецо прислал, - в глазах Герасимова стояла гордость. Он хотел, чтобы его еще спросили.
        — Хорошие новости?
        - Шхуну под паруса должны месяца через два ставить.
        - Гляди ты! А старая ваша где?
        - Зимует в Архангельском.
        - На мысу у Туломы тоже кто-то шхуну рубить стал.
        - Пайкин Евстрат. В Архангельск с рыбой ходить думает.
        - Откупа ему мало?
        - Мало.
        Евстрат Пайкин не только откуп - пушки свои имел, порох к ним, ядра. Не чета городничему, хоть и ходит одетым как самый неприметный мещанин. Шешелов поворочался недовольно на стуле, чтобы не раздражаться, повел разговор в сторону.
        - Что же вы про суд не расскажете? Нашли жемчуг?
        - Нет, не нашли, - серьезно сказал Герасимов.
        - А виновного?
        - И виновного не нашли.
        - Н-да. - Шешелов думал - они найдут. - И что же вы присудили?
        - Пока всех отпустить.
        - Пока? До каких это пор?
        - До божьего суда, - вступил благочинный.
        - Земной не управился? - усмехнулся Шешелов.
        - Не управился, - так же твердо сказал Герасимов. - Уверенности, что кто-то виновен, у суда нет. На том и приговорили.
        - И колдун не помог?
        — Говорит, печать лежит на укравшем. Раз уж клятву ложную дал, то кара его настигнет.
        - Мудрено, - протянул Шешелов. Он огорчился, не знал, как теперь из этой истории выбираться. Дернуло же его связаться с этим судом. - А потерпевший что же?
        - Вместе с судом признал: ссыльный ваш неповинен. И согласие свое дал: до божьего суда все оставить.
        - Ну, намудрили, - сказал раздраженно Шешелов. - Ссыльный не брал, кузнец не притрагивался, третий не видел даже.
        - По третьему есть сомнения. Похоже, он приложился. Но, - Герасимов всплеснул и развел руками, - хоть и дрожал, а клятву он тоже дал.
        - На сходе, помните, мужичонка был? - спросил благочинный. - Вертлявый такой? Лоушкин закричал тогда?
        - Да-да, - вспоминал Шешелов.
        - Он третий.
        - Сомнения вызвал он. А ни с какого боку не ущипнуть. Вот и приговорили: пока оставить. - Герасимов помолчал и добавил просительно: - Вы уж, Иван Алексеич, отпустите ссыльного. Поверьте, нет его вины тут.
        - Ага, - кивнул благочинный. - И я так думаю.
        Вспомнился ссыльный из арестантской камеры. Был бы виноват - не злился, а лебезил. Сулль - норвежец просил за него, Дарья просила. Девушка приходила. Нюша, кажется, Лоушкиных. Кто-то сказывал, будто сыну Герасимова она невеста. Он шхуну строит, а она... Не знает Игнат Васильич. Пожалуй, не просил бы. А не уважить просьбу - молва по Коле пойдет: городничий-де суд не признал. Уважить - исправник непременно использует случай и напишет в губернию. Там животы надорвут от смеха. Шешелова выжившим из ума посчитают.
        — А как ваш приговор встретили?
        - Коляне? - с готовностью отозвался Герасимов. - Тоже недовольны, что не смогли сразу отыскать вора. Но верят, что со временем откроется кража. Со временем.
        Конечно, вера во что-то должна быть. Нельзя без веры. Пусть это даже нелепость будет. В образе колдуна. Или какая-нибудь другая. Смеяться не надо. Господи, в кармане лежит письмо, а его тревожит мелочь какая-то: суд, исправник. И сказал:
        - Я распоряжусь завтра, отпустят ссыльного. Только пусть потерпевший ко мне придет вначале.
        - Ага, - сказал благочинный. - Исправнику надо отрезать дорогу для всяких жалоб.
        - Непременно. Поутру Маркел зайдет к вам, - заверил Герасимов. - Чайку горяченького подлить? - И глаза опять залучились смехом: не терпелось ему про обоз. - Капитан с обоза, говорят, злющий, а? Отца Иоанна чуть, сказывают, не укусил?
        Капитан странно вел себя и потом: не пошел в баню и обеда не стал ждать. Выкушал без малого полштофа водки, и теперь спал пьяный в кабинете Шешелова. Как пришли в ратушу, водки попросил сразу, махом выпил стакан. «С устатку, - подумал Шешелов, - продрог весь.
        А дорога какая!»
        Потом они вместе разгрузкой обоза распоряжались.
        В крепости пустовал старый пороховой погреб, сухой, на песчаном месте. Туда уложили порох, приставили караул. Свинец и бумагу в ратушу отнесли, а ружья Шешелов велел в свой кабинет составить. Все хорошо шло. Настроение у Шешелова поднялось: невелик обоз, но хоть что-то есть для начала.
        Вызванный бургомистр увел обозников на постой. Дарья гостю обед готовила. Капитан снял мундир, попросил еще водки. Сидел, выпивал и молча следил за Шешеловым. Не скажешь, что разговорчивый. Все будто ждет чего-то. Шешелов ружья осматривал. Брал ружье, оглядывал, относил к другой стенке. Ружья, как в Коле у инвалидной команды, старые. Пожалуй, с наполеоновской. Могли бы винтовок хоть несколько штук прислать.
        И спросил капитана:
        - Вы что же, письмо никакое не привезли?
        На спинке стула, за капитаном, висел мундир. Он молча пошарил в нем и на стол положил конверт.
        Но Шешелов так просто спросил. Успеет еще прочитать. И так ясно: сто ружей, два пуда пороху, шесть свинца. Для города это капля. И опять Шешелов попытался себя успокоить: потом будут, конечно, пушки, солдаты будут.
        Сто тридцать лет назад в Коле тоже ждали войну, так вон как город вооружили. Пятьсот стрельцов в Коле было, пятьдесят пять пушек имелось, семьсот пятьдесят пудов пороху, двести пудов свинца. Почти семь тысяч ядер... Архивные эти цифры крепко врезались в память. Шешелов свыкся с ними. Нынче, если Архангельск и половину даст, даже десятую часть, оборона будет надежной. Однако у капитана спрашивать не хотел. Куда торопиться? Он благочинного ни за что обидел, теперь пьет молча. Ох уж эти губернские...
        Осмотр к концу подходил, когда Шешелов вдруг нагнулся на сломанное ружье: ложа сколота, шурупы приемный замок не держат. К стрельбе такое негодно. На кой черт пьяница взял его? И неприязненно глянул на капитана.
        - Это ружье негодное.
        Капитан заметно уже спьянел. Икнул, в усмешке растянул губы:
        - Одно?
        На Шешелова словно водой плеснули. Угадывая подвох, быстро взял другое ружье: подогнивная пружина слаба, большая медная личинка сломана. Капитан с ухмылкой смотрел. Шешелов взял еще ружье: курок не держал на взводе. Глянул на капитана: издевательство?
        - Что, вам еще попались негодные? - капитан говорил лениво и пьяно. Усмешка кривила его лицо.
        А Шешелов быстро перебирал ружья: «Так и есть! Свинья эдакая! Варнак! Каналья!» И распрямился, сдергивая свой гнев.
        - Для чего этот хлам вы сюда привезли? Вам за труд было осмотреть их на месте?
        Капитан лениво махнул рукой:
        — Смотрел. Во всей армии этот хлам. И в Крыму...
        - Весьма сожалею, что так смотрели. Но я вынужден донести в губернию.
        Шешелов не закончил угрозу, капитан рассмеялся и тяжело захлопал в ладоши.
        - Браво! Браво! Императору лучше, в Санкт-Петербург! А губернатор сам меня провожал. - Капитан подался на стуле, пьяно тыкал в сторону ружей. - Негодных ровно пятнадцать. Я осматривал их и считал, господин городничий. Они все в одной куче стоят.
        Кровь отхлынула от лица, и гулко забилось сердце. Мало что капитан дерзко вел себя, он, выходит, в Архангельске еще знал.
        - Вы хотите сказать, что в Архангельске... Губернатор?
        - Да! - капитан поднялся, плеснул из бутылки водки в стакан. - Я хочу сказать. И сказал уже! Да, черт их всех задери! Десять раз да! - Он выпил махом и поглядывал косо на Шешелова, хрустел, закусывая капустой. - Вы тоже ведь видите, господин городничий, меня подыхать прислали сюда! И я, как и вы, понимаю: либо плен, либо смерть. Третьего пока нет.
        Шешелов оставил ружье и подошел к капитану. Душил гнев.
        - Знаете, я терпел. Однако с такими мыслями... Я завтра же отошлю вас обратно.
        Но капитана это только развеселило.
        - Хе-хе! Господин городничий! Я не под вашим началом. Вы не власть мне. Я по велению губернатора к горожанам послан.
        - Здесь нет сейчас горожан. Они на мурманском промысле и будут лишь к осени. В губернии это знают. А я пока еще городничий.
        - Проку что? - перебил капитан. - Городничий в ратуше ни при чем. Вы писарем моим будете. Списки составить должны мне, подыскать квартиру. Почитайте письмо губернатора, там все ласково вам написано.
        Капитан смеялся открыто. Показалось, не настолько уж он и пьян.
        - Стыдитесь! Я и чином и годами постарше.
        - Это все ни при чем. Защищать город я послан. Я! Один! И я его защищу. Вот этими вот негодными для стрельбы ружьями. Вы, может, думаете, вам еще пришлют? Дудки! Я и восемьдесят пять ружей. Это все. А порох дали ружейный мне, не охотничий. Почти как пушечный. Не порох - просо! На триста шагов бьет пуля, не дальше. А нас с вами на тысячу всех положат. У тех, кто придет воевать нас, винтовки будут, не ружья.
        - Не скоморошничайте! - Шешелов закричал, дернул руками, побагровел. - Здесь русские люди живут. И земля эта русская. И я прошу почтительности в словах. Слышите? В словах и мыслях.
        - Я тоже не из татар. - Капитан сник однако, отошел к окну и оттуда проговорил: - Неужели вам непонятно? Все так просто с моим посланием и по-английски умно. Зачем вам сердиться?
        Капитан явно недоговаривал. Но и того, что он сказал, хватило: прислан с негодными ружьями, без солдат, без пушек. Неужели заранее обрекают город? Неприятно мелко задергалось веко. Шешелов зажал глаз рукой и пошел за свой стол. Наверное, жалко со стороны выглядел. Восемьдесят пять ружей, два пуда пороху. На двадцать выстрелов. А потом? Конец? Прав капитан: подыхать послан. Обреченность! Не убрала губерния Шешелова, коротки руки. Но тут зато обошли. Да как обошли! Господи, не его ведь обошли, обрекли город.
        Капитан тоже пришел к столу, налил себе водки. На Шешелова он не глядел. Говорил, вспоминая будто, только себе:
        — Проводины мне сюда пышные устроили: начальство, оркестр, благословения. Речи во здравие императора. Молебен! Я говорю попу: «Откажись, христа ради, не служи ты молебен: я негодные ружья туда везу...» Так нет, дьявол его дери, он, видите ли, благословить должен. А я офицер, под присягой хожу, война: как мне приказа ослушаться?! Но он-то! Мне его молебен до сих пор в глазах стоит. Это ведь панихида! По мне, по нам, по городу этому. Панихида! - Капитан выпил залпом, пожевал капусты. - А в Колу только вошли с обозом - поп навстречу. Тьфу! - Он сел на диван, потер руками лицо и спрятал его в ладонях. - Пьян, сильно пьян. Ох, завтра я буду каяться. Я всегда каюсь после...
        Шешелов достал из конверта сложенные листы. Капитан лег на диване, вытянул ноги, закрыл глаза и обмяк. Он и вправду пьян сильно. Командир без войска. Знает он больше, чем говорит. Намного больше. Дерзит, и страх внутри гложет: подыхать прислан. Панихида! Что же он трезвый завтра скажет? Господи, что тут можно сказать? Два пуда пороху. Час стрельбы. А ружья? Какое злодейство! Послать их сюда негодные... Но кому на это пожаловаться?.. Может, князю написать: столбы на границе, как и велено быть, теперь поставлены. Капитан в Колу без солдат прислан, без пушек, с негодными для стрельбы ружьями. Панихида!
        Капитан закашлялся, повернулся к стене, посопел, укладываясь удобнее, и затих. Командир без войска...
        Шешелов встал, зажег свечи, поискал очки, нацепил их, развернул бумагу, читал. По мере того, как доходило до сознания написанное, его охватывала растерянность. Будто попал в трясину: уходит из-под ног почва, и нет спасения, не за что ухватиться. Гнев, обида и страх захлестнули. Письмо еле прочел, свернул, отбросил на стол.
        Прав капитан: его подыхать прислали. А как ласково все написано! Отеческая журьба. Все хорошо, гладко. А защита города из рук вырвана...
        ...Теперь, у Герасимова, Шешелов вновь почувствовал, как задергалось мелко веко. Прижал рукою его, потер.
        - Я рассказывать вам пока ничего не стану. - И вынул письмо, подал Герасимову: - Почитайте, Игнат Васильич. Лучше вслух. Я тоже послушаю.
        - Капитан привез? - спросил благочинный.
        - Капитан.
        - Интересно. - Герасимов посмотрел на Шешелова, на благочинного, как бы стараясь угадать, что в письме, взял очки и сказал опять: - Интересно...
        А Шешелов твердо решил молчать. Пусть читают и первыми что-то скажут. И сунул руку в карман за трубкой.
        «Архангельского военного губернатора, управляющего и гражданскою частью 17 марта 1854 года, № 697. Архангельск.
        К руководству г-ну кольскому городничему, - читал Герасимов. - Кольская городская ратуша от 11 марта № 70 с эстафетою донесла мне, что по объявлении приморского края Архангельской губернии на военном положении жители города Колы в общем собрании составили приговор о принятии мер к обороне города и в сем приговоре между прочим объяснили: в городе Коле находится только инвалидная команда, состоящая около семидесяти человек нижних чинов, из коих некоторые отправлять должны свои посты при весьма ограниченном числе ружей, кроме же того ни ружей, ни боевых снарядов, коими бы при случае нападения неприятеля могли действовать, не находится...»
        Герасимов прервал чтение на миг, и благочинный успел спросить:
        - О какой эстафете речь? Что купцы десятого собирались?
        Шешелов молча кивнул.
        - А то, что вы второго марта писали в губернию? Про ружья, солдат, про то, где и как пушки ставить?
        - Об этом в губернии позабыли, - сказал Герасимов.
        И продолжил:
        «Предписываю вам объявить жителям города Колы.
        1. Через Архангельское губернское правление объявлено всем вообще жителям приморского края, в том числе кольским обывателям, чтобы все они нисколько не унывали, занимались своими промыслами и с тем вместе, как верные и добрые сыны Отечества, всегда были готовы защитить родной край свой».
        - А что, - сказал благочинный. - Неплохо. Идите на Мурман, промыслом занимайтесь, не унывайте. Все всем объявлено...
        Герасимов недовольно на него глянул.
        - Свербит у вас, отец Иоанн?
        - Свербит, - с вызовом сказал благочинный.
        - Все же потерпите...
        «2. Для вооружения и руководства жителей города Колы при неприятельском нападении я посылаю к ним храброго, умного и распорядительного капитана Пушкарева, который в случае надобности поведет солдат и кольских обывателей в бой с неприятелем».
        Но благочинному не терпелось.
        - К ним? - спросил он Герасимова. - К кому это?
        - К обывателям и солдатам, - терпеливо сказал Герасимов.
        - В Коле ратуши уже нет? А куда городничий...
        - Обожди ты, ради бога.
        Но благочинный не унимался:
        - И как он их поведет, если они на Мурмане? Ты ведь только что сам читал.
        - Читал, - раздраженно сказал Герасимов. - Но писал не я. - И спросил у Шешелова спокойнее: - Капитан, выходит, для руководства прислан?
        - Выходит.
        - Ловко.
        «3. Вместе с ним я отправляю сто ружей с принадлежностями, два пуда пороха, шесть пудов свинца и двадцать две дести бумаги на патроны, собственно для жителей города Колы: ружья эти и порох Пушкарев раздаст при посредстве вашем кольским горожанам, а вы обязываетесь доставить Пушкареву список, кому ружья будут выданы».
        Благочинный встал. Ему не терпелось что-то сказать. Он отодвинул стул, шумно скрестил на груди руки, прошел по горнице. «Теперь хоть что говори, - думал Шешелов. - Власть по защите от нападения у капитана. Мне лишь списки доставить ему на ружья. Да и что капитан?
        Ни пушек ему, ни солдат не дали. Пятнадцать непригодных ружей...»
        «4. После этого надеюсь, что при сих средствах удалые кольские обыватели защитят свой город, к которому неприятелю подойти не так легко, потому что ему надобно плыть на гребных судах под крутым берегом, где можно перестрелять их с легкостью и удобностью, лишь только нужно самим жителям города Колы быть осторожными и не потерять присутствия духа».
        - Ну, сирена! - сказал с досадою благочинный.
        - Чего? - не понял Герасимов.
        - Дева сказочная такая, полуптица-полудева. Так сладко пела, что человека околдовывала и он, слушая, погибал.
        - Давайте все-таки дочитаем, - сказал Шешелов. - Там серьезного больше, чем кажется.
        «5. В настоящее время, - продолжил Герасимов, - не предоставляется возможности в город Колу отправить пушек и воинской команды вдобавок тамошней инвалидной команде, но за всем тем я уверен, что кольские горожане с таким молодцом, как капитан Пушкарев, который к ним посылается, сделают чудеса и непременно разугомонят неприятеля, который осмелится к ним показаться.
        Причем не могу умолчать, что мне весьма неприятно то, что из города Колы часто получаю пустые ябеды и беспрерывно слышу о ссорах там бывающих: в настоящее время жители города Колы должны жить по-братски, как истинные сыны Отечества и единодушно должны стараться нанести вред неприятелю, который осмелится сделать на них нападение.
        Военный губернатор вице-адмирал Бойль.
        Скрепил: Правитель канцелярии Логовский».
        Герасимов отложил письмо, снял очки и устало потер глаза. Все молчали. Благочинный вернулся за стол, погодя сказал:
        - Не простил губернатор письмо от второго марта. Я как чувствовал тогда.
        Ясно было, не простил губернатор Шешелову, но благочинный будто хотел сказать: нам.
        - Не простил, - Шешелов благодарно поднял на него глаза.
        - Вы ведь просили тогда себе предписание?
        - Да.
        - И про норвегов ему писали?
        - Писал.
        - И он все-таки капитана, а не солдат шлет? Чтобы вас от защиты города отодвинуть? - В голосе благочинного была горечь.
        - Я это тоже уразумел, - пробурчал Шешелов. - Но не в том суть.
        Герасимов спрятал очки в футляр, сказал Шешелову:
        - Два пуда пороху на сто ружей. Без солдат и пушек. Какая же это защита города?
        - Из ста присланных пятнадцать ружей я отобрал для стрельбы непригодных. Капитан говорит - о них губернатору он докладывал.
        - И велели везти?
        - Привезли, - хмыкнул Шешелов.
        - Чудеса.
        - Это же издевательство! - благочинный смотрел на Герасимова, словно искал поддержки.
        Шешелов не хотел говорить и думать про умысел. Это только начни. Зароятся мысли, самому страшно станет.
        - Капитан, отдавая письмо, сказал: там ласково все написано.
        - Верно, - кивнул Герасимов. - Написано гладко, ласково.
        - Думаю, умысла нет. Губернатор хихикал, наверное, и потирал руки, когда отправлял обоз. Обычная дурость.
        - Не думаете вы так, Иван Алексеич, - благочинный строго смотрел на Шешелова. Он проницательнее, конечно. Привычка копаться у людей в душах. Шешелов выдержал его взгляд.
        - Про капитана - правда.
        - А где он сейчас? - спросил Герасимов.
        - В моем кабинете. Пьяный спит.
        - С чего так?
        - Говорит - подыхать послан. От этого, может.
        - Так и сказал?
        - Так. Пьяный, правда, был сильно.
        - Неприятное чувство.
        - Ага. - Все неприятным было. Вспомнилось, как за этим столом сидел первый раз. Они тогда предсказали ему войну. А он распинался и уверял их про помощь губернии, про то, что сам туда писать станет. Написал... Вот итог. Но что же худого он сделал своим письмом? Не о себе забота. Хотел как лучше. Губернатор свой зад не думал еще чесать, когда Шешелов о войне ему написал. Может, князю пожаловаться? Он тогда говорил ведь: «Не надо гнушаться даже мер тиранических, если касается интересов государя...»
        - Трудно как все, - вздохнул Герасимов.
        Шешелов оторвался от своих мыслей.
        - Трудно. Какая-то горькая полоса. Невольно в судьбу поверишь.
        - Тяжелая доля идет на город. На нас всех идет.
        - А вам не хочется теперь что-нибудь для себя предпринять, Иван Алексеич?
        - Не понял вас, - Шешелов удивленно взглянул на благочинного.
        - Может, вам самое время сейчас в Санкт-Петербург уехать. И губернатор будет доволен, и спокойнее там.
        - Не надо меня проверять, - усмехнулся печально Шешелов. - Уезжать я не думаю. - И признался покаянно: - Просто я растерялся. Выхода не вижу.
        - Растеряешься, - сочувственно отозвался Герасимов. - Вся история Колы возвращается на круги своя. Всегда против врагов без помощи.
        - Случалось и хуже, чем у нас нынче. Правда, хуже, чем в восемьсот девятом, никогда не было. - Благочинный повернулся к Шешелову. - Капитана лучше под вашей опекой держать бы. Тогда глупого шага с его стороны не будет.
        Глупый шаг был городничим в Коле сделан в тысяча восемьсот девятом году. Подал англичанам шпагу, сдал город. Благочинный это в виду имеет. И он прав: мысли у Пушкарева, прямо сказать... Хорошо бы, конечно, поступки его направлять. Но капитан своенравен, занозист, самолюбив. Как к нему подступиться?
        - Надежда, если придут враги, только на вас, Иван Алексеич.
        - На меня?
        - На вас. И воевали вы в прошлом, знаете ремесло это. - У благочинного взгляд строгий. - И власть городская у вас в руках.
        - Не военная.
        - А что бы вы сделали нынче на месте этого капитана? - спросил Герасимов.
        Шешелов достал, наконец, трубку, набивал ее табаком. «А действительно - что?»
        - Не знаю, что можно сделать без войска, без пушек, - Шешелов чуть подумал. Город будто заранее обречен. Надежда на себя только. Что бы он сделал? - Может, ученье инвалидным устроил бы. Сам осмотрел окрестности. Возможный план отражения от нападения составил. Милицию, разумеется, постарался набрать бы. Ружья роздал им. Стрельбы учебные провел с ними.
        - Вот все это и скажите своему гостю.
        «Это только отсрочка во времени. На случай, если придут соседи. У них, наверно, тоже оружие не из лучших. А если британцы? Французы?» И сказал Герасимову:
        - Я попробую поговорить с ним.
        - Поговорите. А ружья негодные нельзя починить в Коле?
        - Нет, нельзя, - Шешелов встал, прикурил трубку. - Меня подмывает вернуть их опять в губернию. Составить акт о негодности и послать. В канцелярии акт пройдет регистрацию. А копию в Санкт-Петербург направить. Пусть губернатор почешет задницу.
        - И при случае вам воздаст, - сказал благочинный.
        - Не советуете?
        - Нет, отчего же? Пусть пилюлю проглотит. - И показал на письмо. - Видели, как про пустые ябеды он хорошо пишет? Ни вашу, ни исправника жалобу он не стал рассматривать. Клевать себя лишний раз тоже не следует разрешать.
        Да, это хорошее место в письме. Шешелова оно порадовало. Губернатору надоели пустые ябеды. Пусть бы и исправнику написал это. Тот поскромнее стал бы. И подсел к благочинному, невесело усмехнулся:
        - По вашему научению.
        - А у вас свой порох есть? Сколько? - спросил Герасимов.
        - Зарядов на восемь, пушечный. Как горох, крупный. Да что проку в нем? Пушек все одно нет.
        - Да... я про стрельбы учебные.
        - Я понял, - кивнул ему Шешелов. - Но пороху нет для этого.
        Герасимов больше не спрашивал ничего. И благочинный молчал. Поставил локти на стол, чего с ним ранее не случалось, подпер ладонями щеки, смотрел невидяще перед собой. Они, наверное, позабыли, сколько молчание длилось. Да и что сказать можно? Исчерпан разговор. Увиделось только: лица его друзей другими были, когда он сюда пришел. Теперь смех исчез, черты проступили на лицах резче. И будто со стороны увидел себя и их: старые они тут все. И беспомощные совсем.
        Благочинный отнял от лица руки, вставая, тихо заговорил:
        — Духом-то мы того, поослабли.
        - И правда, как на поминках. - Шешелов не знал, как утешить своих друзей. И его усмешка горькою показалась.
        - Идемте, Иван Алексеич. Поутру служба, - голос благочинного крепнуть стал. - Тут не помощь дали нам, а от отечества оттолкнули. Захотели лишить тем самым радости нас, рода. Губернатор-то, яко змий отечеством обернулся. Но не он наш род. И не он отечество. Идемте. Утро мудренее вечера.
        «Верно, - думал Шешелов, надевая шинель, - хоть как обернись губернатор - не он отечество, Русь. Родство мы сами. И испытание на нас пало. Могло на кого-то другого, из русского рода. И он нес бы крест. И нам надо нести. А утро и вправду - мудренее вечера».

72
        В блошнице по ночам тихо, даже на уши давит. Если под полом мыши завозятся, внезапный их писк, как крик, пугает. И когда дом оседает от старости, тоже в темноте жутко - потрескивает ли в стенах, или, словно кто-то крадется ощупью, половица вдруг заскрипит тягуче, даже мурашки по спине выступят.
        Дядя Максим говорил днем:
        - Нет, Андрейка, это не дом виноват. Души замученных без покаянья приходят в подызбицу. О кончине своей безвременной, о земной жизни плачут. Ты не бойся их. Они зла никому не делают.
        А Андрей первые ночи от страха не мог уснуть. Все казалось: вправду голоса бродят стонами в половицах, маются на крюках подвешенные, плачут в стенах.
        Но ныне он шорохи с замираньем уже не слушал. Все звуки давно знакомы. На слежалой соломе дремал лениво: с него будто груз на суде сняли. И чувство это не покидало. Казалось, беды ушли, а впереди перемены к лучшему. Вспомнились Герасимов, Афанасий, Маркел и колдун Афимий. И весь суд стариков. Но суд был не над ним. И Андрей радовался, что он не подсудимый, а со всеми на людях, идет с ними куда-то, и говорит, и делает важное что-то. И тут же Сулль, и Никита, и Нюшка. И с ней не надо ни в чем таиться. Нюшка упирается ему в плечо, и смеется, и тормошит Андрея, и голосом караульного солдата Максима зовет:
        - Андрейка! Андрей! Ну полно тебе спать, полно! День на дворе.
        Подчиняясь, Андрей проснулся. Окошко серело светом. На дворе похоже на солнце. А у нар стоит дядя Максим. Он улыбчивый, дядя Максим, домашний.
        - Что я сулил тебе?
        - А чего? - Андрей тоже ему улыбнулся.
        - Выпустить тебя велели. Афанасий вон подле дверей торчит. Вставай, хватит тут почивать. И нам поспокойнее без тебя.
        Приятность в груди разлилась. Андрей вскочил, сгреб дядю Максима, поднял, кружась по камере, поставил на ноги и спрятал лицо в морщинистой его шее. Тело Максима старое и костистое. А стоять так минуту хорошо было.
        - Сломать эдак можешь меня, - Максим не отстранялся, гладил его по спине как маленького. - Жить-то, может, ко мне надумаешь?
        - Если Лоушкины не примут, дядя Максим, тогда лишь. Ты прости, я у них жил. Да и люди они мне милые. И кузня у них. А у меня по ней душа плачет.
        - Люди они уважаемые по Коле, верно. За честь пожить в ихнем доме.
        - Я к тебе приходить буду, дядя Максим. И снег непременно с твоей крыши скину.
        - Ладно уж, собирайся.
        - А что собирать?
        - Утиральник возьми свой. Мыло, корзину.
        Из темных сеней подызбицы поднялись по ступенькам: опахнуло снегом, оттепелью, весной, заслепило глаза. Андрей зажмурился от тысячи солнц, остановился, вдыхая воздух, потягивался. Кто-то крепко толкнул в плечо. Андрей оглянулся: Афанасий, смеясь, протягивал ему руку.
        - Что, поослаб, браток? - Они обнялись, завозились, тискаясь, упали и покатились. Афанасий изловчился, сел сверху, норовил бросить в лицо колючим снегом. - Кормить тебя надо! Ос-лаб!
        Андрей, счастливый, лежал, отмахивался лениво и хохотал. Нет, он чувствовал - не ослаб. Он рад был до слез Афанасию. И зажал Афанасию ногу, вывернулся, насел сверху.
        - Да мы с тобой за тот раз еще не сквитались. Должок с тебя!
        - Хо-хо-хо! - ржал Афанасий. - Подмял!
        Андрей вдруг близко увидел его лицо. И снова, как при аресте, подумалось: до чего же они схожи с Нюшкой.
        Те же повадки в движении глаз, губ. Сразу представилась Нюшка, вкус ее поцелуев. Чуть Афанасия не расцеловал.
        Афанасий вопросительно смотрел, перестал баловаться.
        - Послушай, брат, а где же ты все-таки был в тот вечер? - И поднялся вслед за Андреем, поспешил положить на плечо руку. - Ей-богу, верю, не брал ты
        Маркелова жемчуга. Но ведь и не гулял ты. Ведь не можешь поклясться мне, что гулял?
        - Не могу, Афанасий.
        - Так где же ты был?
        - Что хочешь со мной делай, не могу сказать. Даже тебе. Прости ты меня за это. Христом-богом прошу, прости. На колени перед тобой стану!
        - Эко тебя, - сказал Афанасий. - Аж слезы выступили. Ладно. Может, в слободку ты, а?
        - Я бы не стал таиться, - засмеялся Андрей.
        - Верно, чего там! А может быть, потом скажешь?
        - Если кто и узнает от меня, то ты самый первый. Дай срок только.
        - Ладно, пошли. Ждут дома. - И зашумел стоящему поодаль Максиму: - Эй, караул государев! Дядя Максим, приходи в гости.

73
        ...Это неожиданно было, что Нюшка вошла во двор. Она по времени должна еще в гостях быть. И остальные в воскресенье разошлись все. В доме ни души. И Андрей оробело опустил руки: ох, не надо бы им наедине встречаться.
        Его только вчера из блошницы освободили. Нюшка со смехом к нему обращалась при всех, озорно. Лишь глаза на миг залучатся, сковывая его теплотой, радостью, а потом снова - будто не было ничего - у Нюшки только смешки да шуточки.
        Ворота двора - и одни, и вторые - открыты настежь. Солнечный свет от снега. И сквозь щели двора солнечные лучи. Нюшка в них как с подружками на гулянье, завлекая на ходу, идет. Кацавейка распахнута, цветастый платок на плечах. Праздничный сарафан, кружевная кофта. Щеки с улицы разрумянились. Близко подошла, склонила чуть набок голову. А глаза еще полны смехом, васильковые, озорные, манят глубиной.
        Андрей знакомо почувствовал, будто сила большого омута снова его заворачивает к себе. И если сейчас промедлить, не воспротивиться - закружит обоих в водовороте.
        Было такое с ним. Перед самым солдатством едва не стоило жизни. Про тот омут страхи рассказывали в деревне. Он урчал, кружа толщи воды, и заглатывал взахлеб все, что успел к себе завернуть. С яра можно было часами смотреть на него.
        Андрею тогда повернуться бы лучше и плыть на стремнину, а он лежал на спине, едва поводя руками, и выжидал, словно кто-то его завораживал: обожди еще, обожди. Пусть тебя поднесет поближе.
        И теперь с ним было что-то похожее. По уму-то лучше уйти бы сейчас от Нюшки. Иначе может добром не кончиться: и из дому его, и из кузни вышвырнут. И Нюшке может испортить жизнь. И стоял, неизвестно чего выжидая, лишь опустил глаза.
        - Или ты мне не рад, Андрюша?
        «Ни при чем это - рад не рад», - хмуро хотел сказать, но встретил близко ее глаза и смолчал.
        А Нюшка словно его поняла. Тронула рукой.
        - Я извелась от своей вины, от того, что духу не хватило сказать всем, где был ты.
        Стремнина реки уходила тогда в сторону. Течение будто сдерживало свой бег. А омут, хотя и кружил рядом, был, казалось, еще не опасен.
        Теперь тоже казалось: страшного пока нет. И улыбнулся Нюшке.
        - Я этого и боялся. Думаю, скажет она - и все пропало.
        - Что пропало? - не поняла Нюшка.
        - Все, - сказал с вызовом. - И о тебе бы слава пошла по Коле. И меня из дому турнули бы.
        Пальцы Нюшки крутили пуговку на его рубахе.
        - Все равно знают уже.
        - Кто? - Андрей, встревожась, взял, сжал ее руку.
        - Тетя знает моя, городничий.
        - Городничий? Тетя?
        - Ну да, - Нюшка невинно в глаза смотрела. - Тетя моя в прислуге у городничего. Я и ходила к нему просить.
        ...Тянущая сила тогда заводила Андрея в круг. На знойном июльском небе кружились легкие облака. Омут где-то недалеко шумел, и можно было еще успеть, выгрести. Но опасность заманчивым холодком разлилась в груди, и Андрей выжидал, что будет. Он пловцом был хорошим, если реку переплывал, течение мало его сносило...
        Нюшка свободной рукой прикоснулась к его щеке, глаза ждущие. В них, наверно, увиделось: не только в доме, во дворе - во всем городе никого нет. А может, и на всем гнете. И Нюшка, похоже, про это знала. Подалась несмело к нему, робко. И он обнял, прижал податливую ее, целовал запрокинутое лицо.
        ...А омут сразу тогда понес. Мелькнул песчаной стеной обрыв, небо стало с овчинку, промелькнули косари на яру, машущие руками: выгребать поздно стало. Андрей едва успел набрать воздуха: сила тянула его, сжимала, крутила и влекла вниз. Только бы не головой в дно. На глаза давило мутью воды, но он их не закрывал... Спирало горло, и Андрей воздух выдохнул.
        Песчаное, зыбкое ощутил под ногами дно. Боясь, что оно засосет, сжался в комок, уперся, сколько сил было, оттолкнулся и заработал во всю мочь руками, ногами, одолевая омут, вырываясь всем телом в сторону. И его отпустило. Он чувствовал, как стремнина подхватывает. Вода у дна холоднющая, сдавила грудь. Глоток бы воздуха. Удушье пыталось распялить рот. Кровь громом била в ушах, садняще стучала в темя. Только не закричать бы...
        А теперь была шаткость приставной лестницы на поветь. Нюшка на его руках.
        - Андрюша, Андрюша! Андрюша, упадем же! - Шепот ее протестующий, и тревожный, и желающий, чтобы его не слушались. И Андрей не слушался. Только наверху уже, на повети, он отпустил Нюшку.
        Она сердито оправила сарафан, шаль. Взгляд васильковых глаз потемнел.
        - С ума сошел? Стыда у тебя нет.
        - Нету. Уходила бы подобру.
        Она не ушла. Взгляд ее замер на миг, она вслушивалась. Потом посмотрела с повети вниз, на него. Андрей тоже сдержал дыхание: жевали коровы, где-то каркало воронье, сулило, наверное, снег. Гулко стучало сердце.
        - Никого, - тихо сказала Нюшка. - А страшно... - И подалась к нему, руки сошлись с отчаянием у него на шее. От губ горячих и жадных ее всплеснулась забытая радость силы. Последние мысли о недозволенности совсем исчезли.
        В слуховое окно повети светило солнце. Шуршало сено. Нюшка совсем не противилась, а складкам ее сарафана нового, казалось, конца не будет.
        - Ох, и супони на тебе, - он смущался своей неловкости, нетерпения.
        - Это ты непроворный, - Нюшка податливо повела телом, и все стало простым и доступным.
        Но нет рек без омута. Неожиданность с Нюшкой радостная отдалась вдруг и злостью, и болью в сердце. К кому-то неведомому, к Нюшке самой зародилась глухая ревность. Андрей даже замер оторопело. Но трепетность рук, губ Нюшкиных, покорная близость тела сняли путы.
        И снова вернулось чувство. Он снова плыл в июльской теплой воде, брызгах солнца, и смеялся, и радовался от собственной силы, удачи и пришедшего к нему счастья. Исчезло время: только пронзительно чувствовалось блаженство. И он жадно целовал Нюшкино лицо, губы.
        ...А тогда он судорожно догреб к мутному наверху свету. Воздух глотнул взапой, с брызгами. Солнце за легкими облаками, свет его на реке. Андрей высоко держал над водой голову. Счастьем было дышать. А река будто меньше стала. Оглянулся, дивясь: далеко же его снесло... Деревенские скопом бежали по берегу, кричали что-то ему, махали. И Андрей, ощутив вдруг тоску по ним, закричал всем счастливым своим нутром, заорал дико, обрадованный, что жив, что бегут к нему. Загребая саженками, он плыл к людям на берегу и орал - взахлеб, с хрипом - несуразное что-то и хохотал от победы своей, удачи, июльского солнца и собственных сил.
        В жизни его ни до, ни после так радость душу не заполняла.
        Теперь забытое это чувство остро возникло снова. Счастливо и тихо смеялась Нюшка. Дурманящий хмель шел от нежного ее тела, горячей кожи. А может быть, это сено, вдруг задурив от солнца в окне, запахло сочно зеленой травой, цветеньем, дождями теплыми? И оно породило в душе и теле щемящую эту сладость?
        Он не помнил, когда Нюшку оставил и отодвинулся. Но восхищенно не сводил глаз. Протянул к Нюшке руку, убрал от лица ее прядь волос.
        Нюшка лежала, закинув руки за голову, глаза закрыты. Щекою прижалась к его руке. Голос тихий.
        - Хорошо, что здесь греха нет. Все это было у нас давным-давно. И хорошо, что мы снова встретились...
        - Что было? - не понял Андрей.
        - Ты и я. И эта вот радость.
        - У кого было.
        - У нас с тобой.
        - У нас?
        — Ну да. Тысячу лет назад. Не помнишь? Мы с тобою встречались. Ты и я. - Нюшка не открывала глаз, говорила будто во сне. Ее щека была на его ладони.
            - И куда потом делись? - Он не знал, как лучше спросить ее.
        - Потом? Ушли из этого мира. Состарились и ушли.
        - А как же сюда попали?
        - Проросли...
        - Чем проросли?
        - Не знаю. Может, травою, деревом. Но росли. Потом были птицами, рыбой, может, или зверями. Прошли дорогу в тысячу лет и стали опять людьми, - она открыла глаза. - Если ты будешь меня любить, мы опять встретимся. Может, через сто тысяч лет.
        Обещать ей любить он сейчас не хотел.
        - После смерти?
        - Ну да. Потом все повторится.
        - А загробная жизнь? Ад, рай?
        - Это она и есть. Она была уже с нами. Только мы ее плохо помним. Люди все плохо помнят. Разве что иногда ненужное... Тебе не казалось уже знакомым то, что ты видел или делал впервые? Оно будто было уже когда-то, но будто как не с тобой.
        - Верно, - удивленно сказал Андрей. - Казалось...
        - Это и есть память из другой жизни. Я тогда еще поняла: мы прежде с тобой встречались. - Она нежно потерлась щекой о его ладонь, но Андрей высвободил и отнял руку.
        - Может быть, не со мной?
        - А с кем же? - Нюшка улыбнулась ему доверчиво. - Ты тогда был единственный. Как и теперь...
        В ее улыбке увиделся скрытый смешок. Ревность всплеснулась опять обидой, болью. Он отстранился от Нюшки.
        - Кто же тогда тебя обабил?
        В глазах ее не было тени вины, смущенья. Может, только капля участия. И с ответом она замешкалась. Вытянула, приподняла ногу, порассматривала на ней короткий пим. Красивые, голые ее ноги манили своим бесстыдством.
        - Ты обиделся, что я не девка? - И насмешливо повела бровью. - Экие вы на один лад. Только девок вам подавай. А баб кто же будет любить?
        Она лежала в ленивой и сытой позе. Растрепанная одежда, руки за головой. Сарафан она не думала оправлять. Желание опять накатывало волной, и закипала злость к ее манере насмешничать.
        Спросил настойчивее и глуше:
        - Ты не сказала, кто...
        - Не злись, - глаза ее просительно посмотрели. - Я ведь невеста. А девкою нынче и не решилась бы. И радость не узнала бы от тебя.
        Сразу вспомнился Кир. Бравый, с косынкой на шее, шел тогда в окружении колян, сам колянин. Счастливый шел, удачливый и богатый. Жених, конечно, Нюшке под стать. Не чета ему, ссыльному. Как же он может спрашивать с Нюшки? Кто он против нее и Кира? И сам почувствовал, как сразу голос его осел.
        - С женихом было?
        - Было, - сказала спокойно Нюшка и вдруг засмеялась озорно. - Было, да не так... А теперь я знаю, как должно. - И привстала, поймала его, смеясь, за шею, свалила, зажала лицо в ладони. - Ну зачем ты так злишься? От дурного ума моего случилось. По осени еще. Все тут честно. Я не гадала, что ты приглянешься. Думала, замуж за него пойду.
        - Думала? А сейчас?
        - Сейчас? - усмехнулась Нюшка. - Не лежала бы тут, поверь уж. И виною не он, а сама я. Жила без радостей бы свой век.
        - Отчего так?
        - Не рассказать сразу.
        Нюшка села, стянула с плеч шаль, расплела косу. Тяжелые волосы расчесывала гребенкой. Сарафан не оправила. На сене призывно лежали плотные ее ноги.
        Забыв на минуту размолвку, сказал ей:
        - Красивая ты.
        У Нюшки в глазах благодарность мелькнула, радость, а ответила непонятно:
        - Буду как некрасивою, ты и тогда люби.
        Она словно вся уходила вдаль, манящая. Только что отлюбила его, одарила счастьем, а теперь лицом посерьезнела, заплетает в косу нитку бус. Невеста. Замуж пойдет за того. И болью душевной, ревностью опять защемило сердце.
        - Зачем ты со мною так?
        — Как? - Нюшка вскинула озабоченный взгляд.
        - Да вот, - замялся Андрей, - так вот. А что я супротив твоего жениха?
        — Э, миленочек мой, - она встряхнула шаль, обрала ее от травинок сена. - Что же мне было - ждать, когда ты из ссыльного князем станешь? Эдак бабья моя пора минует. - И деловито стала укладывать косу на голове, сквозь стиснутые на шпильке зубы что-то тихо себе шептала.
        — Ты что говоришь?
        - Считаю.
        — Что считаешь?
        - Что? - повторила Нюшка. Шпильку вынула, заколола косу. - Две недели с годом вперед да назад три месяца... - Оправила сарафан, накинула шаль на плечи, привалилась к нему на колени, смотрела снизу. - Даст бог все ладно, после рождества рожу.
        Чем-то холодным, пугающим словно подуло Андрею в спину.
        - Как - рожу?
        - А так вот, миленький мой. От этого, говорят, дети родятся. - Похоже, она не шутила. Глаза вдруг мечтательно залучились, голос нежностью расплеснулся. - Очень хочу. Милый ребенок будет. Знаешь, с ручками, ножками и все маленькое такое. Карапузик эдакий. Удивляться будет глазками на свет и все спрашивать, спрашивать. А когда недовольный или испуганный, будет смотреть на меня вот так же, мымрой... - И Нюшка сквасила себе рожицу. - В папу весь.
        - В кого?
        - В тебя, миленький. Очень хочу такого же глупого. Купать в корытце буду его. А любить уж! И шлепать за ослушанье - тоже.
        Андрей оробело смотрел на Нюшку. Если она не шутя надумала, то ведь судьбу свою проклянет с ним.
        Нюшка погладила его по щеке, протянулась, нежно и сильно поцеловала в губы.
        - Да ты не бойся очень-то уж, папенька. Первое апреля севодни. - И засмеялась опять по манере своей насмешливо, озорно. - А рожать, говорю тебе, после рождества стану.

74
        Незадолго до пасхи, в апреле, для Нюшки пришло письмо от Кира. Нюшка воспротивилась письму внутренне: что теперь надо Киру? Было когда-то, а может, и не было. Нюшка ладом не помнит. И захотелось отгородить и себя, и Андрея от возможных напастей.
        - Ишь, зарделась как в удовольствие, - повертела письмом бабуся. - Пляши.
        - Нет уж! Плясать я ради него не стану.
        Бабуся обеспокоенно заглянула Нюшке в лицо.
        - Али ты его разлюбила?
        - Кого? Кира, что ли? И не любила никогда.
        - Ой, девонька! Ты последнее время не своя будто. Может, весна тебе кровь портит? - Бабуся пристально смотрела и недоверчиво, но сказала, соглашаясь с ней: - Что ж, и такое случается...
        Бабуся всегда потакает ей. Но Нюшка ее характер знает: если когда-нибудь скажет что - с места потом не сдвинуть.
        — И читать теперь уж не будешь?
        - Отчего же? Я еще писем сроду не получала.
        - Вслух? - с надеждой спросила бабуся.
        Нюшка письмо в руках повертела и тоже слукавила:
        - А может, там про любовь?
        - Про любовь? А сказала ведь - не любишь?
        - Ну так что! Любопытно.
        Нюшка две зимы ходила за плату учиться к дьяку. Он обучал чтению, счету. Сам любил дремать на печи. Его жена заставляла учеников мыть полы, посуду, носить дрова и умела так влепить затрещину, что дьяк вздрагивал на печи.
        - Ох, мать, мать! - вздыхал сердобольно. - Отшибешь рученьку о башку... Пожалела бы.
        Но читать и считать Нюшка выучилась. Теперь, разворачивая листы, гадала, как быть: может, правда почитать вслух? Ишь, бабуся как про весну. А Нюшка все время старалась вести себя осмотрительно.
        «Здравствуй, милая моя Нюшенька!..»
        Нюшка остановилась, перевела дух. За столом на кухне они сидели с бабусей рядом. Про вступление Кира она ничего не сказала, а стала читать дальше:
        «Я по умыслу не давал знать о себе, желая, чтобы время сгладило нашу размолвку, сердечко твое отлегло, а сама бы ты поняла, что я вынужден был так поступить со свадьбой, и меня простила. Не сердись, Нюшенька! У нас с тобой много еще впереди хорошего. Эх, с каким бы я удовольствием увидел сейчас тебя! Если мне чего-то недостает теперь, так это встречи с тобой. Как бы хотел я сейчас оказаться в Коле! Уж я рассказал бы тебе о своем судне.
        Каждое утро, когда я иду работать к нему, то лишь от вида одного радость одолевает сердце: прекрасное будет судно! Сегодня, правда, оно еще неказистого вида, на берегу, без снастей и даже без мачт, стоит, топорщась на городках, но я вижу его уже завершенным, в море под парусами, и будто чувствую, как стою у руля и слышу, как оно мне послушно.
        Другие мастера приходили смотреть на шхуну. В смущение и на диво им чертежи, точность лекал, сам вид судна.
        По осени я сам видел две, а тут говорят, что около десяти шхун, подобно моему судну, уже имеют частные лица на Белом море. Сметливы беломорские мореходы! Чуть завидят лучшее у других, враз перенимают новизну. Много прозорливых! А купец архангельский Бранд уже купил себе пароход. Я рассказывал тебе, видел такие суда в столице. От них много шуму, вони и копоти, но ходят они против ветра без парусов. Правда, брандовский ходит только в водах Двины, а в море идти боится: однова против ветра не сдюжил паровой силой и едва не потоп с богомольцами по пути в Соловки. А все-таки смотреть на его работу любо.
        Шхуну мне строит карел один, старовер. Известен как мастер крупных морских судов без порока в постройке.
        Завтра поставим помпу и будем красить казенку. Это последнее. Три мачты на берегу ждут своего часа. Их после спуска ставить.
        А еще чуть не забыл сказать: завтра станем писать имя судна. Думаю, ты обрадуешься, увидев его...»
        И много еще разного писал Кир про судно, про хлопоты свои, заботы и надежды, связанные со шхуной.
        Нюшка читала тяжело, медленно. Многое повторяла. Остановилась, перевела дух. Бабуся про свадьбу и ссору будто не слышала. Сказала, одобрительно поджав губы:
        - Складно он написал про судно.
        - Ничего! Любит, видать, его...
        - И тебя тоже любит. Ишь, как хорошо пишет.
        - Пишет ради себя. А мне весточку мог бы давно подать. Зима минула.
        - Не лодырь он, занятой. Ну, читай же...
        - Тут другими чернилами.
        - Непонятное?
        - Нет, понятно.
        «...Нюшенька! Я не отправил это письмо тебе: спешно позвали дела в Архангельск. Теперь вернулся, но другое решил не писать, дабы ты все-таки знала, как строилась шхуна. Решил лишь дополнить его новостями, привезенными из Архангельска... Жили мы тихо зиму в Кеми, ничего не ведали, а в Архангельске все говорят о войне. В трактирах, на верфях, в домах знакомых непрестанные речи о скорой схватке с Европой. Страх берет. Внушающие уважение люди всерьез думают, что мы накануне ужасного позора. Что северу России грозит окончательный упадок. Что предстоящая схватка надолго преградит нам путь в будущее. В подтверждение они приводят последние новости: сегодня морская дорога в столицу уже закрыта. На Балтийском море стоит самый могущественный флот, который когда-либо на морях был. В пятнадцати верстах от дворца русского императора флот недавних наших друзей, французов и англичан, имеет четыре тысячи орудий, которые могут стрелять удушливыми бомбами, калеными ядрами и прочее... Мурашки идут по телу.
        Уверяют, что в Архангельск враги не пойдут: морские подходы к городу охраняют сто четыре орудия и две с половиной тысячи регулярного войска.
        А еще в Архангельске встретил Степана Митрича, он уже прибыл сюда на прежнюю мою шхуну команду набирать, так сказывает, что ходят упорно слухи, будто к нам из Европы ползет беда пострашней войны - холера.
        Порою мне кажется, что это какой-то кошмарный сон. Все надежды мои рушатся.
        Нюшенька, милая моя. Я чувствую, что пишу обрывочно и бессвязно. Это виною тревога, в которой я нахожусь. Я знаю, что виноват за отсрочку на год нашей свадьбы. Но пусть я не поплачусь за это. Может быть, кто знает, не все потеряно еще. Может, бог не допустит войны и все вернется на место. Скорее бы вскрылась Кемь! Спустить шхуну, доделать и выйти в море. Там-то уж все стало бы сразу ясным.
        Поклонись от меня Анне Васильевне, Никите и Афанасию.
        Кир».
        - Экие страхи господни, - сказала бабуся задумчиво. - И война тут, и холера. Нелегко ему нынче там.
        Нюшке тоже тревожно стало от письма. Ей хотелось вспомнить лицо Кира, а никак не могла, перед глазами стоял Андрей.
        Бабуся встала, надела фартук, села к окну на лавку скоблить мездру на оленьей шкуре. Пимики будут потом для Нюшки.
        - Со свадьбой-то он сказал - подождать?
        - Не знаю. Как-то само получилось так. - И смотрела на письмо: это у нее беспокойство о свадьбе было. А Кир мыслей таких не имел. И здесь вон смолчал опять. Даже вставил свое, купеческое: «...пусть я не поплачусь за это». С раздражением вспомнилось, как простились. Будто снова ее обдало запахами смолы, парусины, рыбы. Купец! Слава богу, что отболело...
        Твои годочки уже подошли, Нюшенька. Тебе пора знать, парня ладного уметь держать надо.
        - Я не умею этого.
        - А что же ты думаешь? Годки, говорю, подошли твои. Кто за тебя делать будет, если хочешь по любви выйти? Он мужик, его дело особое. Видишь по письму - сердцем тянется, вот и сумей.
        - Беспокойство одолело его, вот и вспомнил.
        - С чего же беспокойство-то?
        - Войну сулят, в столицу ему не попасть.
        - Ох, война... Горя сколько она принесет людям! А все же любит тебя он.
        - Да полно, бабуся! Ты со мною как с маленькой. Думаешь, я не понимаю, что вправду видел тогда Никита? Не ко мне ведь повечеру Кир шел, в слободку. Так вот любит.
        Бабуся старательно шкурку выскабливала. Погодя сказала:
        - Он вольный казак пока что. Будешь женою, тогда приструнивай. - И засмеялась молодо и лукаво: - За чуб да за пазуху.
        Впервые ясно подумалось: была и бабуся девкою, о замужестве своем думала. Все прошла, знает. Если б по осени разговор про Кира случился, Нюшка не утерпела бы, поделилась своей бедой: он не вольный был уходить от нее в слободку. Осторожно спросила:
        - А ежели мужем неверным будет?
        - Нелегко это, девонька, все дается. Жизнь большая, а семью блюсти надо. Вот сама замуж выйдешь, поймешь.
        - Не пойду я за Кира.
        - Как так - не пойдешь? Любит тебя он.
        - Судно любит свое, верно.
        - Зачем напраслину возводить? Пишет, ты нужна ему.
        - Ему никто не нужен.
        Наверное, желая развеять, отвлечь Нюшку, а скорее всего осторожно выведать тайну, бабуся, посмеиваясь, спросила:
        - А за кого же пойдешь?
        При Сулле еще об Андрее Нюшка нароком тогда сказала. И сейчас решила будто пошутить. Засмеялась.
        - Ох, хитрая ты выведывать. А я тоже с хитростью к тебе: хоть завтра за Андрея готова выйти.
        - Нашего?
        - А чего? Или не парень он?
        - Что ты, девонька! - осудила бабуся. - Не надо над ним смеяться.
        - Да я так это.
        Бабуся покорность ее приняла, вздохнула.
        - И так не надо. Парень-то он, что сказать, и видный собою, и скромен, и работящ. Да кто же отдаст за него? По Коле глаз не покажешь людям. Ишь судьба какая его, ссыльный. Без роду, без племени, ни кола, ни двора.
        Когда женили сына или выдавали замуж дочь, был в Коле обычай заботиться о породе, чтобы дети и внуки не хилые, а выносливые были и работящие. Любовь молодых признавалась еще от прадедов, и браки такие охотно заключались, но до третьего колена при этом интересовались будущей родней: не было ли в роду ленивых, чахлых, пропойц горьких.
        Не без того, конечно, всякие отступления делались: из корысти, по родительской прихоти. Но обычай все-таки соблюдался. Нюшка знала, что нарушает его, однако раскаяния не было: Андрей работящий, не пьяница и собою ладен. Ей хотелось бы защитить его. Но, опасаясь бабусиной зоркости, не попасться бы сгоряча, сказала с обычной своей насмешкой:
        - Вся Кола - одни ссыльные. В любом доме покопаться по родне - корень в дальнем колене из них будет. А теперь они же сами ссыльных гнушаются...
        - Пошто зря говоришь? - сказала бабуся строго. - Никто не знает, что ссыльного завтра ждет. И его жену, значит. Какие же родители захотят худого для своей дочери? А был бы вольный - что ж, любая девка пошла бы за него.
        В этом Нюшка не сомневалась.
        С той поры, как Андрей у них поселился, с утра уже было приятно думать, что сейчас вот его увидит. И целый день потом по хозяйству все делать бегом хотелось. Мимоходом Андрея встретит и невзначай будто словом его, рукой тронет. И от робости его, не знающего, куда деть глаза, руки свои несмелые, Нюшка всласть заливалась смехом. Никогда раньше не было с ней такого. Дивясь, заметила скоро, что шутить с ним старается, когда близко никого нет. Но посмеивалась беспечно, утешала себя: ничего худого она не делает.
        А как-то вынимала из печи хлеб, распрямилась и врасплох застала на себе взгляд Андрея. Только миг спустя он смутился и поспешно отвел глаза. А Нюшка будто в летнем дне побывала. Солнечных этих лучей, попила, на жизнь ее хватит. И еще поняла, какое несбыточное она для него счастье.
        Но, может, и прошло бы у нее. Поигралась бы и со временем все минуло, да случилось тогда неожиданное на повети. Нюшка будто с ума сошла. Испуганная, счастливая, вдруг услышала в себе неимоверную бабью тягу. К чужому, едва знакомому, а как к самому близкому на земле без стыда чувствовала проснувшееся желание. И хотела, и пугалась, и ждала, что, может, как-то ее минует, и с боязнью отчаянно шла навстречу.
        И пока Андрей был под арестом, непрестанно думала о нем; тоскующе помнила сладостную истому от жадных рук его, губ. А сердце сжималось от страха, что все откроется. С Киром допустить такое могла, а тут... Кир помнился смутным чем-то, бывшим не с ней. Даже обиды забылись: все собой заслонил Андрей.
        А когда Нюшка увидела его снова в доме, после суда, то до слабости в ногах вдруг стало ясно, что такого же вот, неуклюжего, искреннего, надежного, как земля, до беспамятства хочется ей ребенка.
        И радостно и жутко становилось от мысли, что с желанием уже не справиться.
        А когда свершилось все, поняла, как правильно все придумала. Не только раскаяния близко не было, а будь впереди еще труднее - отступить уже не смогла бы.
        Потом уже очень хотела, чтобы и Андрей знал о будущем ее материнстве. Дразнила его, смеялась счастливая:
        - Вот такой будет. Как зауросит, ножки вот так, - показывала на пальцах. - А вот так мордашку.
        У Андрея лицо растерянным становилось. А последний раз он на сене откинулся, сказал тяжко:
        - Замуж тебя никогда за меня не выдадут. А если бы и отдали? Вернут вот опять в солдаты. Или же в крепостные. А ты? Ты куда?
        Нюшка притихла, прильнула к нему. Она теперь тоже часто спрашивала себя: а дальше как быть? Теперь что? Но ответа не было. И только мысли о предстоящем материнстве отодвигали горькие вопросы о себе, об Андрее.
        - Ты погоди, не жалься. Может, даст бог, уладится как-то. Может, я что придумаю, - она шептала Андрею, гладила нежно его лицо. - Почему-то ужасно верится. Вот сердце чувствует мое, все хорошо будет...
        Андрей тихо заговорил тогда:
        - Сулль за товаром скоро придет. Обещал, что может взять и меня с собой. В Норвегию, в Англию...
        - Зачем?
        - Поглядеть. Может, можно остаться...
        По тому, как говорил он, Нюшка поняла, что это для него заветное. Вон чего допытывался тогда Смольков про разговор с Суллем.
        Из Колы и раньше, были случаи, ссыльные уходили. Говорят, их даже исправник сильно не караулил: меньше ему хлопот. Но коляне таких осуждали.
        Спросила жестко Андрея:
        - А там что для тебя? Мед? Калачи растут на березах?
        - Сулль говорит: два-три года - и можно получить паспорт.
        - Сулль говорит! - передразнила ядовито Нюшка. - Оттуда никто еще не вернулся с паспортом. А говорят, все хотели бы. Чужбина страшна, Андрюшенька. Не только разговор, и вера другая.
        - Я везде на чужбине...
        - Ты? Нет, Андрюшенька, ты про нее не знаешь. Летом коляне в Норвегах бывают. Чего бы там не остаться? Никто не держит. А вот беглые, какие там есть, приходят к нашим судам, со слезами просятся просто поговорить. От тоски по родной стороне мрут. Сказывают, хуже этой болезни на свете нет.
        Андрей отстранил ее, сел на сене.
        - Это ты про тоску ничего не знаешь. Только от других слышала. Как вы тут живете, все хотели бы. Вздумал - парус поставил, пошел в Архангельск. А то и в Норвеги. Или куда подальше. Никакой крестьянской заботы. Не боятся неурожая, голода. Море всегда прокормит. Ни бар тебе, ни плетей. Что сумел заработать, себе и карман. Не пропил - суконная тройка, бабам шали цветастые. Как у Христа за пазухой. Я бы тоже хотел так жить... А вот когда тебе ни в чем воли нет... Когда зуботычины постоянно... Когда спиною даже во сне боль слышишь... На любую тоску согласен. Только чтобы как люди жить...
        ...Бабуся вроде спросила ее о чем-то. Но Нюшка задумалась и не слышала. Спустя только время дошел до нее бабусин голос.
        - Ты что-то меня спросила?
        - Спросила... Показалось мне будто: ты за Кира не хочешь теперь идти?
        За Кира? Нет, в этом бабусю обманывать не хотела.
        - И не только теперь, - вздохнула. - Никогда не пойду.
        - Чего же? Может, мне скажешь?
        Нюшка выдержала строгий, с укором взгляд и отрезала для себя пути.
        - Ему нужно только судно. А я не царевна из сказки у моря ждать. - И неожиданно для самой глаза заполнились слезами, губы скривились, и Нюшка срывающимся в плач голосом открыла самое сокровенное: - Я уже маленького себе хочу-у!
        Все пережитое за последнее время: необходимость таиться и обманывать, опасенье за свою и Андрея судьбу, боязнь Кира, невозможность поделиться бедой с бабусей, - все это всколыхнулось разом. Нюшке жалко стало себя, она уронила на руки голову и заревела в голос.
        Бабуся подошла, обняла за голову, успокаивая, жалела:
        - Полно, Нюшенька! Полно! - И спросила погодя, вкрадчиво: - А ты ничего не скрываешь от меня?
        Нюшка уткнулась в мягкий бабусин живот, плакала навзрыд, горько, не в силах унять слезы.
        - Не-ет, - лгала бабусе правдиво.
        - Ох, пришла, видно, твоя пора. Замуж надо тебе. Замуж.
        - Никто не бере-ет! - Нюшка утирала рукой соленые слезы, размазывала их по щекам. - А я ребеночка хочу-у.
        Бабуся ласково гладила ее, маленькую будто.
        - Что тебя не берут - неправда. А от кого же ты ребеночка хочешь?
        Сквозь слезы Нюшка услышала хитрость и оттого, что сказать не могла правду, заревела больше еще.
        - Все равно. Лишь бы маленький был, с ручками! - И думала об Андрее. Просветленные у него стали тогда глаза: не попятится он, не откажется. И засмеялась сквозь слезы его лицу, лгала бабусе, спасаясь плачем. - От себя-я... Пусть будет какой хочу-у...
        И бабуся, похоже, поверила, засмеялась, вторя ей:
        - Пусть, пусть. Только вот беда наша - не бывает так. Без отца дети не получаются. А то бы мы их, мужиков-то, и знать не знали...

75
        Солнце с каждым днем теперь поднималось раньше. Ночи короче становились и светлее. К пасхе набухли почки. И хотя в вараках еще кое-где белел снег и земля оставалась сырой и холодной, но в заветрии начала оживать трава. Дни пошли чередой лучше один другого, все в солнце, и стебли, робко зеленея, тянулись к свету. На Николу лопнули на деревьях почки, а из них поутру, неожиданно, будто брызнули молодые листья. Голые ветки деревьев сразу закучерявились, кинули тень, а вараки в округе оделись в зелень.
        Старики такого раннего тепла по весне не помнили. На завалинках, на лавочках у ворот они грели старые кости, пророчили: ведренным будет лето. Течение в море от жарких стран подошло нынче близко к Мурману. И олень вон в тундре зимнюю шерсть скинул. А вернее примету и сыскать трудно.
        Но приметы не сразу сбылись. После Николы вешнего неожиданно накатила буря. Свет заслонили тучи, стемнело. Холодный ветер ломал на деревьях ветки и крутился, вздымал их к небу. Ударил дождь, крупный, с градом. Ветер наваливался на дома, ронял заборы, поднимал крыши, срывал от причалов шняки и уносил в залив. Молнии слепили глаза. Коляне в страхе попрятались по домам.
        А ночью все стихло так же, как и пришло, - сразу. Утром разведрилось. Встало солнце. Бури будто и не бывало.
        Шняки коляне потом нашли, и крыши со временем починили. Только обломанные с деревьев ветки сиротливо в песке валялись. Молодые их листья завяли скоро, пожухли от солнца, но так зелеными и остались, словно с ранней гибелью никак не могли смириться.
        В кузне наверстывали упущенное за пасху, от зари до зари ковали. Ратуша повелела строго: каждый двор лестницу должен иметь, ведро, топор и багор пожарные, кадки, заполненные водой. Все уготовить в доступном месте, на другие нужды не трогать. По дворам ходили десятские, за ослушание грозили штрафом.
        Теперь возле кузни народ круглый день толкался. Уходили одни, приходили другие. Покупали себе поковки, заказывали, в долг брали. Точило на козлах с водой в корыте Никита велел за ворота выставить. Оно скрипело и шебаршило там целый день. Возле него будто на посиделках: смех, пересуды, говор. Старики и там сидели, на солнце хохлились. После бури это от них пошло: молодые ветки с деревьев пооторвало - по старинным приметам, быть войне.
        Она уже шла, сказывали, в теплых странах Молдавии и Валахии, далеко, за большою рекой Дунаем. Войска русские в прошлом годе столицы этих стран взяли, а вот крепость, Силистрией называется, отобрать у турок никак не могут. И сейчас стоят под ней.
        И еще говорили: скоро в Колу чиновник явится, писать новобранцев в армию. Крепостные волю получат после войны.
        В кузне слушали разговоры эти, ковали. Афанасий учил Андрея кузнечному ремеслу. Когда поковка была попроще, у горна ставил. Тут Андрей старался особенно: полоску из огня вынимал проворно, в нужном цвете, зубило под удар Афанасия точно ставил.
        В тот памятный день работа как никогда хорошо шла. Андрей жары и усталости совсем не чувствовал. Багры у него будто сами собой ковались.
        Полоска невелика, две четверти. Нагретый ее конец надо расплющить в веер, дырку пробить под гвоздь, а веер загнуть воронкой. Не зевай лишь, куй, покуда горячее. Не успеет сгореть цигарка - полбагра сделано. Со вторым концом еще проще: нагреть, разрубить до воронки вдоль и отдать Никите. На второй наковальне он концы пригладит и завострит: один прямо, другой загнет в полумесяц. Багор готов.
        Никита за ними не поспевает, и Андрей сам закончил один багор. Подержал щипцами его, оглядел любовно: не хуже, чем у Никиты. Бросил на пол в кучу, мигнул Афанасию:
        - Ты чего не похвалишь?
        Афанасий показал большой палец, молча качал меха. Он норовил от горна подальше. Кивнул Андрею, показал за дверь кузни:
        - Помыться бы, а?
        К обеду пришла жара, парной духотой заползла в кузню. А тут два горна пылают. Андрей с Афанасием поснимали рубахи, работали полуголые - одни косынки на шее, - однако пот все равно ручьем льет.
        Никита глянул на них, смеясь. У него тоже лицо потемнело в копоти, лоснилось, только зубы в улыбке да глаза белые.
        - Обойдетесь и без мытья...
        Лоушкины сегодня на именины званы. И Никита не давал роздыху, спешил дневную работу закончить.
        Андрей развел руками: куда, мол, денешься. Заложил в горно новые заготовки, подбросил угля и пошел попить. Потянулся с улыбкой: Нюша обещала ему уйти с именин пораньше.
        В воротах кузни малец появился, босой, юркий, всматривался в полутемень, искал глазами. Андрей вспомнил: по осени были они со Смольковым на встрече Кира. Малец этот тогда поймал монету. С тех пор ишь как вытянулся. Вспомнилось, как мальцом сам заглядывал в двери кузни. Зачерпнул ковшом воду, стал пить. Коноводит малец, наверное. Ишь, сзади трое еще возникли.
        - Дядя Никита! Передать наказали: домой просят.
        Никита спешил молотком, на мальца едва глянул.
        - Меня? Что стряслось?
        - Сулль Иваныч погинул! Акулья Смерть.
        Из ковша плеснулась вода. Смолк говор, перестало скрипеть точило. Все повернулись к мальцу. Никита распрямился у наковальни.
        - Ты что мелешь, зуек? Как погинул?
        - Не знаю. Домой сказали позвать. Там они ждут.
        - Кто?
        Андрею почудилось, как из темных углов кузни вернулось эхо и будто ударило по вискам: погинул! Сулль Иваныч погинул! Жара обернулась холодом, стукнули о ковш зубы, вода полилась. Андрей опустил ковш, дрожа вытирался рукой, не сводил глаз с зуйка.
        - И про Сулль Иваныча передали тебе? - Никита поковку кинул.
        - Нет, это я сам знаю.
        - Откуда? - Никита почти кричал.
        - За Еловым норвежская шхуна стоит. Она поутру еще якорь кинула. А брат Сулля Иваныча с лопарем на шняке пришли, вас ждут. Шхуна, сказывают, опасается подходить к Коле, - зуек охотно, взахлеб рассказывал.
        Никита глянул на Афанасия, на Андрея, бросил щипцы, молоток, торопливо стал снимать фартук.
        - И мы, - сказал Афанасий. Он выбрасывал из горна заготовки, рассовывал инструмент.
        Спешно закрыли кузню, рубахи уже на ходу надевали. Шли по улочкам торопливо, будто могли еще отвратить беду. Андрей оглянулся на повороте: за ними от кузни тянулись люди. Догоняя Никиту и Афанасия, Андрей ускорил шаг, и, словно подхлестнутые, они все затрусили, молчаливые, в грязной одежде, убыстряли и убыстряли бег, не обращая внимания на взгляды встречных.
        Коляне, что шли за ними от кузницы, тоже теперь бежали, и говор их, глухой и тревожный, догнал Андрея в воротах, снова будто ударил: Сулль погинул.
        - Ворота настежь оставьте. Уберите собаку, - сказал Никита.
        — Андрей, сделай-ко, - Афанасий пошел за Никитой.
        В дому первое, что Андрею потом увиделось, - в черном платке сидела Анна Васильевна. На коленях сложены узловатые руки, веки опущены, а лицо потемнело, глазницы большими стали.
        За столом, с Никитой и Афанасием, сидели двое чужих. Андрей опустился подле двери на лавку, скользнул взглядом по одному: не он, больше на лопаря похож. Наверное, этот, другой, брат Сулля. Молчание тяготило. Андрею хотелось спросить громко, всех сразу: «А Сулль Иваныч где? Что случилось с ним?» Но оттого, что сидели все за столом молча, Андрей понял: спрашивать ничего не надо - нет больше Сулля. И услышал - лопарь говорил Никите и Афанасию:
        - Бог позвал Сулля к себе. Ушел Сулль...
        Андрей жадно разглядывал обличье брата. Сходство искал. Борода, как у Сулля. Бритые губы. И стрижен похоже, в скобку. А больше ничего нет. Молодой, моложе Андрея. Сидит прямо и даже гордо. Будто и не убит горем. А может, так у них и надо при людях?
        - Брат Сулля теперь хозяин, - лопарь говорил тихо. - Сулль завещал ему взять акулий товар. Он говорил: в Коле знают кузнецы Лоушкины. Они обещали помочь.
        Может, и понимал по-русски брат Сулля, может, не понимал. Он кивал в лад словам лопаря.
        А Андрею хотелось возразить: чего торопитесь с товаром? И Афанасий с Никитой переглянулись.
        - Обещали, - Никита тоже тихо сказал. - Все исполним, как обещали. Но вы расскажите про Сулль Иваныча. Если он принял смерть, то когда, как, что случилось с ним?
        Слово «смерть» было сказано. Анна Васильевна вытирала платком глаза. Сидеть и слушать Андрею стало невмочь. Он поднялся и через сени пошел во двор. Сел на крыльцо, где последний раз говорил с Суллем, на руки опустил голову. Здесь Сулль звал в Норвегию его, в Англию, говорил про Смолькова, про свою родину. Он радостный туда ехал. И Андрею было завидно.
        Пришел Афанасий, сел рядом.
        - Как он тогда в становище смеялся! С солью-то, помнишь? Так и стоит в глазах.
        - А мне видится, как он лез на корму по тушам.
        - Ну! Не будь Сулля, сгинули бы тогда. Очень просто. - Афанасий махнул рукой, встал. - Пошли, Андрейка, рубахи скинем да ополоснемся. Такого помора честно помянуть надо.
        - А с Суллем что стало? Как они говорят?
        - Мнутся, ходят вокруг да около.
        Пока мылись, поливали друг другу. Афанасий все говорил:
        - У них знаешь люди какие есть? Волки - почище наших. Мне рассказывали. У двух братьев родитель помер. А в завещании написал им: пусть оба на лодках переплывут реку. Кто первым коснется рукою другого берега, тот и владей наследством. Ну, время спустя братья поплыли взапуски. Люди стоят, смотрят. Сначала ровно шли, а потом, у другого берега уже, один вперед выходить стал. Второй видит - не совладать с братом. Кинул тогда он весла, взял топор и бац себе по руке - отрубил напрочь. Кровь хлещет. А он схватил обрубок руки да через лодку брата и кинул его на берег. По завещанию, значит, родителя: кто первым коснется рукою другого берега. А? Каково? Ты бы руку себе отрубил так?
        - Не знаю.
        - Эх ты, «не знаю»! Вот бы стал я себя калечить? Чтобы Никиту пустить по миру? Тьфу! Деньги как вода: притекут, утекут. А рука... С двумя надо не только в кузне. Я девок щупать хочу обеими. Радости тут не купишь. А калеки злы от убогости.
        - Афанасий, Андрей, - позвал их Никита. - Стол из кладовки в ограду выставьте. Пусть Нюша его накроет. Люди идут. А вы в дом ступайте. Я тоже умоюсь пока...
        В ограде от ворот до крыльца стоят поморы, старухи в черных платках, говорят меж собой тихо, словно Сулль покойником лежит в доме.
        - Ну вот, - сказал Афанасий. - Тут в тени и поставим. Нюша сейчас накроет. Пусть, кто хочет, помянет Сулля. А мы в дом к гостям.
        В сенях встретилась Нюшка. Заплаканное лицо. Подошла близко к ним.
        - Горе-то вдруг какое! - губы дрогнули, в глазах встали слезы.
        - Полно, полно, - Афанасий обнял ее. - Скажи-ка старухам, пусть помогут тебе стол накрыть.
        - В дому готово уже.
        Лопарь и брат Сулля сидели на прежнем месте. Анна Васильевна рюмки на стол подавала. Одну отдельно поставила, на тарелку. Суллю - понял Андрей. Ему все казалось - нелепая ошибка произошла. И тяготился молчанием: как спросить, что стало с Суллем? Брат все-таки. Ему память гораздо тягостнее.
        Постепенно в дом набивались люди. Стояли в дверях, садились на лавку, смотрели молча. На них косился брат Сулля. Никита принес два полуштофа (стекло запотевшее - видно, из погреба).
        - Что хотят люди? Почему смотрят? - спросил лопарь.
        Никита выбил пробку, налил рюмку Сулля, глянул на дверь.
        - Они знали Сулля. Пришли соболезновать. Отдать долг.
        Брат Сулля впервые, наверное, оживился. Он спрашивал лопаря тихо, слушал и опять спрашивал:
        - Они должны Суллю? - перевел, наконец, лопарь. - Сулль про это не говорил. Но как брат и теперь хозяин он может принять долги. Пусть каждый назовет, сколько.
        Никита опустил руку, на лопаря посмотрел, на брата Сулля.
        - Вот те хрен! - сказал Афанасий. Глаза его зло смеялись. Он хотел еще что-то сказать язвительное и не успел. Народ в дверях расступился: вошли городничий, Герасимов, поп. Это нежданно было. Все встали, даже брат Сулля. Андрею вспомнился суд стариков. В арестантскую городничий приходил с Суллем.
        Анна Васильевна вышла вперед и, лишь только они покрестились на образа, поклонилась:
        - Милости просим, пройдите. Помяните доброго человека.
        - И мы о горе услышали, - сказал Герасимов.
        Нюшка подала городничему стул, он кивнул ей, и она вспыхнула, опустила глаза. Андрей хотел незаметно выйти, но Афанасий взял его за локоть, сдавил.
        Поп помолился и благословил стол.
        - Поминки скромные у нас, - говорила Анна Васильевна. - Кутья из гречихи да пирог рыбный.
        Никита наливал в рюмки. Афанасий скрестил руки, навалился на стол, хмуро разглядывал брата Сулля.
        - Господа тоже пришли отдать долг Сулль Иванычу, - сказал Афанасий и кивнул лопарю. - Переведи-ка. Пусть он и с них получит.
        - О чем разговор? - спросил городничий.
        - Говорит, если люди пришли отдать долг его брату памятью, он готов принять и деньгами, - усмешка у Афанасия привередливая.
        - Афанасий! - сказала Анна Васильевна. - Уймись.
        - Готов принять, да не знает, кто сколько должен, - продолжал Афанасий. - И Сулль ему про это не говорил.
        - Кому велели уняться? - строго спросил Никита.
        Молчание за столом неловкое наступило. Городничий взял свою рюмку, сказал брату Сулля:
        - Мы все в долгу перед Суллем. Вся Кола. Это долг памяти. Ваш брат был другом нашего города. И мы всегда будем помнить это. Помнить и чтить. В этом наш долг.
        Лопарь, помогая себе руками, переводил. Все вслушивались в чужой язык. На нем говорил и Сулль в незнакомой для них своей жизни. А брат, похоже, обиделся за свою ошибку, опять расправил плечи и окаменел.
        Благочинный поднял рюмку, перекрестился.
        - Светлой памяти раба божьего Сулля. Пусть земля ему станет пухом.
        - За помин души его, - сказал городничий.
        Выпили, молча ели кутью. За столом тихо было, лишь Афанасий не мог уняться, говорил городничему:
        - А гости еще не сказали, что стало с Суллем. Твердят лишь, что бог прибрал. Может, вы спросите?
        - Афанасий! - Никита наливал рюмки.
        - Спросим, - сказал благочинный. - А ты наливай спокойно.
        Брат Сулля заговорил тихо, и лопарь Никите переводил:
        - Вы обещали помочь. Показать, где акулий товар. Судно ждет. Оно стоит дорого. Надо идти сегодня.
        - Хорошо, - сказал Никита.
        Брат Сулля настойчиво продолжал, показывал на себя пальцем.
        - Это он нанял судно, - говорил лопарь. - Он, брат Сулля.
        - Понятно, что он, - сказал благочинный.
        - Надо идти сейчас.
        - Сейчас? - удивился Никита.
        - Он не может ждать.
        Никита обиделся:
        - Зачем же застолье рушить? Отведем поминки, и тогда с богом.
        - А братец-то не очень похож на Сулля, - сказал благочинный. - Тот людей уважал. Да, можешь перевести. Пусть не спешит. Товар никуда не денется. И еще скажи: мы хотим знать, что стало с Суллем. Он на здоровье не жаловался, когда был в Коле.
        За столом, на лавке, в дверях стало тихо. Слушали, как отвечал брат и снова переводил лопарь.
        - Весной лед слабый. Сулль ехал один. Случилась беда. Олени мокрые прибежали. И сани мокрые. Тоже в реке были. Никто не знает, как олени остались живы. А Сулля бог позвал.
        Тихо плакала Анна Васильевна, вытирала слезы. У Нюшки тоже полные глаза слез. Она закусила губу, ткнулась в плечо Никиты.
        - И тело его не нашли? - спросил городничий.
        - Нет.
        - Может, он и сейчас жив?
        - Давно было, в марте.
        - И не знаете, сам ли он оплошал или насилие совершилось над его жизнью?
        - Других следов на снегу не видели.
        Андрею представился светлый день, поле льда на реке, пролом как яма, черная в нем вода. Она жжет холодом, одеждой тянет на дно. Олени взбесились от страха, скользят по льду судорожными ногами, но сани тоже в воде. И руки цепляются то за них, то за край льдины. В тишине всплески черной воды да загнанное дыхание оленей, и совсем на исходе силы. Нет надежды на помощь, а жить так хочется. И крик отчаяния вырывается слабым хрипом.
        - Н-да, - протянул городничий. - История.
        — Такой промышленник опытный, - сказал Герасимов.
        - Большое горе в ихней семье, - лопарь показал на брата Сулля.
        - Большое, - кивнул ему благочинный.
        Городничий взял свою рюмку, поднял ее.
        - Мы должны выпить за родителей Сулля. По обычаю русскому мы желаем здоровья им и долгих лет жизни... Переведи.
        Брат Сулля согласно кивнул, а когда выпили, снова тихо стал говорить лопарю.
        - Надо идти, - перевел тот Никите. - Вы обещали.
        - Кто с ними пойдет? - спросил городничий.
        Никита глянул на Афанасия:
        - Придется тебе.
        - Как скажешь.
        - А ковать? Вы веление ратуши по пожарам знаете?
        - Я останусь с подручным, - сказал Никита.
        Герасимов с городничим переглянулся, с благочинным.
        - Может, лучше парня послать? - И кивнул Андрею. - Андрей, да?
        - Андрей.
        - Ковать надо не мешкая, - сказал городничий, - время такое.
        - Но в становище могут товар не дать. Сами знаете, как сейчас - норвеги! Еще, не дай бог, грех случится... - возразил Никита. - А Афанасия знают.
        - Могут не дать. - Герасимов опять посмотрел на благочинного и на городничего. - Если бумагу охранную написать от ратуши?
        - Что ж, - городничий смотрел на Андрея, - можно бумагу дать. Как, Андрей?
        - Если велите, - Андрей посмотрел на Никиту, и тот кивнул.
        - Велим.
        - Тогда посошок - и с богом, - сказал благочинный. - А ты давай-ка переведи: мы все кланяемся родителям Сулля и шлем наши соболезнования. Мы всегда будем помнить его. Весь город Кола.
        Брат Сулля слушал, не поднимая глаз, кивал. Потом пробурчал недовольное что-то. Лопарь перевел:
        - За это Сулль потерял уважение.
        - За что - это? - городничий насторожился.
        - Когда Сулль приехал из Колы...
        Молчание нехорошее за столом стало.
        - Выходит, ему не стоило ходить в Колу? - спросил городничий.
        - Да, это была ошибка.
        Во все уличные окна светило солнце. На тарелке от рюмки Сулля тень длинная протянулась, играла светлыми бликами. Андрей испуганно оглядел всех: короткие, длинные ли, но тени имели за столом все.
        - Не будь Сулль вашим братом, - медленно говорил городничий, - вы бы тоже пошли с оружием на Колу?
        И лопарь погодя перевел:
        - Сын не должен перечить своим родителям.
        - Они против грабежа были?
        - Войны, - перевел лопарь.
        - Это войной хотели назвать?
        Лопарь перевел, и брат Сулля глянул на Шешелова, кивнул.
        - Если бы колян не было, Сулль, может, и сейчас жив был. - Лопарь будто сам испугался сказанного, перекрестился.
        - Так, - лицо городничего посуровело. - Это уже яснее. - И спросил Герасимова: - Он верно все переводит?
        - Верно, - Герасимов лопарю улыбнулся. - Мы ведь давно знакомы.
        - Тогда скажи своему хозяину: коляне тут есть и будут. Пусть это помнит. И еще скажи: нам сдается, он знает - его брат утонул не просто, - да сам многого опасается.
        - Против Сулля кишка тонка, - подхватил Афанасий.
        - Это не надо переводить, - поспешно сказал благочинный. - Не надо.
        - Вам не понять нашей жизни, - вскоре сказал лопарь. - Не судите и будете несудимы. Мы сами уж.
        - Вы сами, верно, - сказал городничий. - А жаль...
        - Не надо про это с ним, Иван Алексеич, - попросил благочинный. - Поминки все же. Пусть только добрые слова будут.
        Городничий замолк, опустил глаза. Сказал покорно и тихо:
        - Пусть.
        - Пообещайте ему бумагу охранную, - сказал Герасимов.
        - О родителях лучше, - сказал благочинный.
        Городничий поднял глаза, смотрел на брата Сулля, на лопаря.
        - Ваши родители, вы сказали, против войны с нами. Значит, Сулль не нарушил их волю, когда пришел в Колу. От этого он стал сыном не только им, но и вашему городу. Он спас его честь. И совесть ваших сограждан. Он был против крови, слез и горя. Вы когда-нибудь это поймете... Вам мы желаем быть похожим на брата. Чтобы вас знали в Коле как честного человека. Чтобы вы были желанным гостем у нас, а не ставили шхуну за три версты. Кстати, бумагу охранную вы получите. Берите свой товар без боязни. И если еще в чем будет нужда, можете приходить. С миром только.
        - Да, с миром, - подтвердил благочинный. Он подождал, пока перевел лопарь, и добавил: - А Сулля мы в Коле помянем. Так и родителям передайте. И горькую выпьем, и слово доброе о нем скажем. И панихиду отслужим, и в синодики поминальные имя его запишем.
        ...К утру, когда солнце у самых варак было тусклое, подул ветерок. Норвежская шхуна ожила сразу: торопливо забегали в незнакомой одежде люди, полезли на мачты. Чужой, непонятный говор, выкрики, суета. Андрей наблюдал, как шхуна снималась с якоря. Он так и не спал короткую ночь: бродил по шхуне, подолгу стоял у борта, глядел в темноту воды, прощался с Суллем.
        Шхуна хорошо слушалась руля. Развернулась уверенно к северу, паруса наполнились ветром, и уже берега пошли тихо назад. По воде распластались от варак тени, длинные, до другого берега. Там верхушки варак были освещены. Андрей привалился к борту, смотрел за корму: Кола уходила все дальше. Она тоже была под солнцем. Спят там сейчас. И Нюшка спит.
        Вечером с нею при всех прощались. Она подала котомку ему, про пирог говорила рыбный, сухари, чай, полотенце отдельно с мылом. И тревожно, не голосом уже, глазами только спросила: «Вернешься? Не задуришь?» Мгновеньем всплеснулась радость: «А как же?» Чуть спьяну не шагнул обнять Нюшку, но она поняла, отошла сразу, ладная и красивая. Лишь глаза залучились к нему на миг смехом: «Но-но! Это я так просто!»
        Стоя теперь у борта, Андрей глядел вдаль на Колу. Про себя улыбался: «Да, чуть при всех не натворил спьяну».
        Когда лопарь и брат Сулля ушли к городничему за бумагой, Андрей с Афанасием и Никитой еще помянули Сулля - Афанасий смутил. У погреба во дворе он открыл западню, сел, свесил ноги и сидел понуро со штофом. Похоже, оставшейся от застолья водкой он один поминал Сулля. На коленях хлеб лежал, рыба сушеная. Однако позвал он Андрея еще непьяно:
        - Выпей со мной, - он будто устал сильно.
        Андрей опустился рядом. У погреба было тихо, сумеречно, земля теплая. Пахло навозным сеном, скотом.
        - Неловко, поди, тут. Поминки все же.
        - А ты не судачь. На поминках лучше молчать. Сиди, пей и молчи. - Афанасий налил ему в чашку, отломил хлеба. - С усопшими надо душой говорить. Людность - она хороша на свадьбах...
        Андрей тоже так думал. А если уж говорить на поминках, так надо было сказать про Сулля. Пусть каждый бы что-нибудь тихо вспомнил. Нашлось бы хорошее. Вот бы и погрустили. Андрей сел поудобнее, спустил ноги в погреб. Оттуда тянула сырая прохлада снега. Они с Афанасием набросали в марте его, когда Андрей вернулся из-под ареста. Бросали весело. Афанасий рассказывал про Смолькова ему, про Сулля.
        Водка была теплая. Они выпить успели и раз, и два. Потом подошел Никита. Постоял, посмотрел на них.
        - Дожили, - сказал с укором. - За столом не хватило?
        - Садись с нами, - позвал Афанасий. - Выпей.
        - Пошли уж в дом тогда.
        - Людно там. А здесь мы помянем тихо.
        Никита тоже сел с ними. Взял чашку, перекрестился.
        - Царство небесное Сулль Иванычу.
        - Ага. За светлую его память. Такого помора сжили. - Афанасий сжал губы, крутнул головой. - Тебе, Андрей, как?
        - Налей.
        Они сидели втроем у погреба во дворе, пили теплую водку, ели хлеб и сушеную рыбу, молчали. Время будто остановилось.
        «Нет, я не стал бы руку себе рубить, - думал Андрей. - Чего ради? И Сулль бы не стал, хоть и любил он деньги. Он честно бы захотел играть. Наверно, потому и неудачником был. Все разрывался на две части. В арестантской тогда утешал меня, а сам грустный. Никогда таким раньше не был. Обняться попросил: „Все хорошо будет, я верю”. Чувствовал, что прощается? Знал, что, может, последний раз? И поехал. Подумаешь - рука за наследство?! Сулль жизни не стал беречь, а деньги брату оставил».
        - Судно чужое, - тихо сказал Никита. - Ты смотри, Андрей, в оба там. Как колянин с ними идешь.
        Андрею неясно было, куда смотреть надо в оба, но по тому, как вскользь сказал Никита и как молча кивнул Афанасий, понял: ему оплошать не велено.
        - Бахилы мои наденешь. И дождевик, - сказал Афанасий.
        - Зачем?
        - Велим. И нож не забудь. Пусть тебя сохранит.
        Никита кивнул:
        - Дело он говорит, - и посмотрел на штоф. - Чего обратно ставить? Допьем да помянем Сулля.
        - Помянем, - сказал Афанасий. — Андрею пора уж.
        На заливе ветер крепчал, шумел в снастях. За бортом плескалась вода. Судно хорошо шло. Варака слева вставала стеной, голым костистым боком тянулась к светлому небу. Когда впервые везли их в Колу, Кузьма Платоныч красочно про нее рассказывал. Сколько минуло с тех пор? Здесь же шли потом на акулий лов. По заливу вараки стояли в золоте. А возвращались в обледенелой шняке, и вараки были в снегу.
        Хоть и немного прошло с тех пор, а многое изменилось. Одно неизменным осталось. Андрей по-прежнему ссыльный и крепостной. Не будь этого, пал бы в ноги Анне Васильевне, Никите и Афанасию... Пал бы, да не падешь! Нюшке только один позор будет: ссыльный и крепостной.
        За корму уходила варака с костистым боком. Громадная кряжистая гора из камня бросала тень через весь залив, а дальше по створу стояло солнце. И снова на память пришло поверье: кто не имеет тени своей на поминках, тому жить осталось недолго. А такой вараке хоть откуда посвети солнце, всегда тень будет. Вчера за столом у Лоушкиных тени имели все. От рюмки Сулля она вся в бликах. Не зря Сулль жил. Осталась светлая тень - память. И ее не отнять.
        В неподвижности затекло тело. Андрей распрямился, повел плечами, заметил: прочно стоит на палубе. В сапогах Афанасия, дождевике, с ножом у пояса почувствовал себя ловко, ново для самого себя. Подумал, что уверенность не от силы в плечах. И, конечно, не от сапог. Он стоит здесь от имени Лоушкиных, колян, сам как колянин и еще как друг Сулля, которого он всегда будет помнить.

76
        В начале июня пришел нескончаемо-длинный день. Солнце каталось теперь над Колой утром, вечером, ночью. Даже небо выгорело от его света. Синева, что была по весне, слиняла. Звезды выцвели и исчезли, а луна когда и показывалась, то тоже белесой была: вот-вот совсем растворится на светлом небе.
        А земля прогрелась в округе и распахнулась: на вараках в тени кустов, на лугах в травяной поросли зацветали ягодники.
        В июне, в парную от солнца ночь, когда в Коле даже воробьи спали, смертельно ранили Пушкарева.
        За спиною у Колы-города, за горою Соловарака, места меж Туломой и Колой красивые. Кустарник высокий, поляны с травами и цветами, вода привлекали колян в праздники на гулянье. Сюда приходили семьями, устраивались в тени, с самоварами, играли в карты, горелки и просто спали в траве.
        Осталось неузнанным, что в неурочный час Пушкарев в этих местах делал. Но шел он как будто в Колу. У самого выгона, у последних кустов, его кто-то укараулил: метнул сзади пожарный багор с древком, и, как копье, пущенное умелой рукой, багор с хрястом ударил в спину, сбил капитана с ног. Пушкарев закатался по траве, корчась; говорили, закричал так, что в домах на окраине Колы люди проснулись. Злоумышленник неувиденным убежал, а Пушкарев как-то выполз на выгон, где и лишился памяти. Его нашли там коляне, разбуженные криком, снесли в ближний дом, промыли рану, перевязали. Однако крови пролилось много, рана была серьезной, и капитан в чувство не возвращался.
        Шешелов об этом узнал, когда пришел на кухню позавтракать. Выспавшийся и благодушный, в свежей рубашке, он успел лишь повесить мундир на гвоздь, как в дверь не вошел, а словно втиснулся боком исправник. Показалось, сейчас он повалится в отчаянии на колени.
        - Что? - не выдержал Шешелов.
        - Батюшка, Иван Алексеевич, не выдай, ради Христа! - Исправник сжимал руки, и даже глаза его, похоже, тряслись. - Беда случилась.
        По приезде с границы исправника как подменили. Он стал почтителен, исполнял аккуратно все, в разговорах не суперечил. То ли губерния так ему повелела, то ли сам поджал хвост, но даже про суд стариков не донес по службе. Однако все у них не настолько, чтобы: «Иван Алексеевич, батюшка...»
        Спросил, сдержав нетерпение:
        - Какая еще беда?
        - Пушкарева почти порешили.
        Дарья всплеснула руками, ахнула тихо и замерла. А Шешелов сразу подумал страшное: напали. Всплеснулась тревога. Кто же? Британцы? Французы? Соседи балуют? Оглянулся в окно растерянно. За окном трава залита солнцем. У каменной церкви пасутся козы. Ребятишки играют в бабки. Мирно все, тихо.
        - Что Пушкарев? Не молчите же!
        - Багор в спину ему метнули...
        Дарья снова ахнула сердобольно, а Шешелов вспомнил, что он остался один: уплыл в Архангельск Герасимов, уехал в погосты лопарские благочинный - крестить родившихся за зиму, отпевать умерших. Случай с Пушкаревым - это беда. И повысил голос:
        - Не тряситесь! Лазутчики его?
        У исправника округлились глаза, он понял, чего больше всего опасался Шешелов, и обрадовался тому, что понял, замотал отрицательно головой:
        - Нет-нет-нет! Не похоже. В магазины нынче пришли лопари с верховья. В Туломе тихо.
        - Кто же тогда?
        - Не ведаю, Иван Алексеевич.
        Вчера за обедом Пушкарев говорил уверенно:
        - Кола стоит не у моря. Корабли военные не страшны. Ни один парусник не решится подойти к городу: и течение большое, и фарватер знать надо. Любой капитан побоится, при всех его пушках: упадет ветер, и корабль станет мишенью для стрелков с берега. Но десант на гребных судах возможен. Этого нам ежечасно следует опасаться.
        Шешелов слушал его, соглашался с ним, думал: «По заливу посты, подадут весть про гребные суда. А вот по Туломе, если соседи...»
        Теперь подумалось раздраженно: «Неужели-таки соседи?» Спросил исправника уже тише:
        - Где сейчас Пушкарев?
        - В слободе лежит без памяти. В домишке одном.
        Шешелов тревожно потянул носом, оглянулся в сердцах на печь.
        - Дарья! Опять блин сгорел!
        Дарья всполошенно метнулась к печи, выдернула дымящуюся сковороду. Шешелов покосился тоскливо на яичницу, морошку к чаю, горячую грудку блинов на столе. А только что казалось, что день спокойным и деловым будет: позавтракать, думал, принять чиновников и пойти посмотреть, как проводит ученья с милицией Пушкарев, - он сам об этом просил, и это было приятным. И еще хотел поспать немного, а потом, под вечер, сходить с удочками. Давно уже собирался: хотелось горячего пирога со свежей рыбой.
        Шешелов снял со стены мундир, надел, пощупал в карманах кисет, трубку.
        - Дарья! Чиновники пусть обождут приема. Я схожу к Пушкареву! - И добавил исправнику: - Проводите меня.
        В слободку идти через весь город. Шешелов уважительно отвечал на поклоны встречных, сам с досадой и огорчением все время думал: «Исправник не понимает. Такое ранение - это тебе не просто. Скорее всего, соседи балуют. Сейчас лето. Норвежские лопари у кольских бывают, кольские у норвежских. Кто поручится, что соседи лазутчиков в Колу не присылают? Могли последить. Но норвежцы, по слухам, в Колу больше не собираются. И брат Сулля говорил: не придут...»
        Шешелов помнил - бумагу на Мурман он писал для норвежца сам. Чтобы любой помор мог прочесть, буквы выводил четко: пусть акулий товар отдадут. С удовольствием подписал письмо, на Герасимова глянул, на благочинного, на норвежца. Подышал на печать и притиснул ее к бумаге.
        - Так-то лучше оно, - сказал как в итог. - С миром.
        - У вас вовремя стали ставить столбы, - перевел лопарь.
        Это была заслонка прочная, обозначенная земля. Значит, надежды на пограничные знаки оправдались. И Шешелов за такое признание мог бы не только печать поставить, а даже что-то веселое на бумаге нарисовать. И красками разукрасить.
        - Да, границу мы обозначили. - И подал письмо. - Для себя и для вас.
        Норвежец спрятал письмо за пазуху, а лопарь перевел:
        - Это все оценили. Голоса многие стихли.
        Благочинный зашевелился на стуле:
        - Еще бы не оценить! - Он сделал движение, будто хотел подтолкнуть Герасимова, а на Шешелова не глянул. И Шешелов вдруг увидел: они сейчас снова от него отдельно. Тогда согласились с ним, а остались при своем. Будто он их понудил. И снова возникли сомнения: а верно ли поступил? Если каждый раз отдавать землю, что же получится?
        Да, тогда, после ухода норвежца и лопаря, осталась уверенность: сейгод нападения от них не будет.
        Солнце стояло уже высоко. Было жарко. Шешелов расстегнул воротник мундира и снял картуз. Шел по мосткам вдоль улицы и присматривался к колодцам. Для питья коляне воду из Колы берут, но из колодцев сподручней для бань, огородов, скоту на пойло. И Шешелов отмечал про себя, какие веревки у колодцев, ведра, все ли колоды впрок залиты водой. Он вернется сейчас к чиновникам, он им скажет. Это и раньше было его заботой. А теперь, когда капитан... Ах, капитан, беда-то какая...
        Шешелов искренне был расстроен. Пушкарева жалко было, хотя они много ругались с ним. Капитан любил перечить, был не сдержан в словах, язвил. Большой, умный, он заполнял собой кабинет сразу, злил Шешелова. Но он был деятелен, нетерпелив, не ленился и быстро соображал. Может, поэтому и пришелся по нраву Шешелову. А вначале была взаимная неприязнь.
        Когда Пушкарев прибыл с обозом, неделя целая шла как в бреду. Страх за город совсем лишил Шешелова покоя. Иногда хотелось завыть от бессилия.
        А капитан пил. Уходил утром из ратуши, вечером возвращался пьяный, бормотал что-то недовольно и ложился на диван спать. Назавтра все повторялось.
        Шешелов несколько дней терпел. Но потом не сдержался: обозвал капитана пьяницей, укорял в бездействии, грозил донести в губернию, государю. Пушкарев нагловато посмеивался:
        - Извольте! Сделайте милость! Донесите - и я буду преблагодарен. - И собирался опять уйти. - А то с городом вашим и меня зажарят, как поросенка к пасхе.
        — Поросенка?! - Шешелова взорвало. - Вы давно выросли уже. Стали большим и толстым. А город не виноват, что власть по защите отдали пьянице, неумному человеку.
        — Большим и толстым? - Пушкарев усмехался лениво. - Свинья, получается? Эх, господин городничий! Про защиту города вы не как офицер рассуждаете. Вы вельможа.
        - Нет, - кричал Шешелов, - не вельможа! Я мужик! Хам! Быдло! Я, милейший, родом из крепостных. Я знаю цену земле и поту. А как бывший солдат - и цену крови, пролитой на войне.
        У капитана глаза холодными стали, он трезво выпрямился:
        - Вот вы и договорились: цену знаете всему, арифметику же не любите.
        - Какую еще арифметику?
        — Прикладную, - усмехнулся капитан. - Давайте будем считать. Враг если придет сюда - только лишь на гребных судах. Пусть человек пятьдесят или сто, скажем. Но каленая пуля из их нарезного штуцера летит на четыреста, а то и пятьсот саженей. А наши свинцовые из гладкоствольных - на двести. Вот и вся арифметика. Что вы можете с врагом сделать? А он? Если город не сдать на милость, они калеными пулями сожгут его за версту. А мы с вами как привязанные к нему, вместе с инвалидными, умеющими только ходить в сомкнутом строю. - Капитан еще выпил водки, помолчал, усмехнулся. - Может, я вправду пьяница и неумный. Но неумны и те, кто сводит совершенствование армии лишь к муштре. Мы убиваем в русском солдате смекалку и ловкость, которыми он одарен. - Капитан пьяно размахивал руками и продолжал с кем-то спорить. Спорить зло, громко. - А мы учим и учим солдат шагать в сомкнутом строю. Двадцать пять лет учим солдат... Ходить! Днем, ночью, только одно - ходить! А надо оружие дать им новое и учить их по-новому. - Он повернулся к Шешелову и указал на него пальцем. - Тогда мы не будем с вами сидеть и дрожать, что нас
сожгут заживо, а драться будем...
        Капитан опять выпил водки, усмехнулся в лицо Шешелову, раскланялся и ушел.
        Да, этот Пушкарев не только наглец, он еще и понимающий офицер. Он прав: могут сжечь. Каленая пуля - дура. Город весь деревянный. Не дома - смолье сухое.
        Вечером капитан пьяный пришел, набыченный. У Шешелова сидели Герасимов, благочинный. Капитан поклонился небрежно им, молча, жестом согнал их с дивана и лег, отвернулся к стенке.
        Шешелов решил внимания не обращать на такую вольность. Ему интересно было друзей слушать. Они рассказывали: пушки из кольской крепости увозили в Соловецкий монастырь при Павле I. И сегодня есть в Коле люди, которые были тогда зуйками и, верно, помнят: при погрузке на корабли две пушки обронили в воду. Погода стояла ветреная, и их доставать не стали. Они и поныне лежат там. Если их поискать при малой воде, найти можно. В Коле есть старики, место помнят.
        Это была приятная новость - пушки. Словно опора в зыбкой почве нашлась. Поставить их на оконечности городской земли, и пусть кто попробует, подойдет к городу на гребных судах. В кресле стало уютно. Шешелов поворочался в нем довольный, хотелось смеяться - пушки! Потом пришли сомненья: лет шестьдесят-семьдесят они в воде. Мало что сами старые, их теперь еще ржа поела. И лежат не в амбаре где-нибудь, а в заливе. Пойди поищи, как иголку в сене. Но если даже они найдутся... Пороху только на восемь выстрелов. А ядра?
        Шешелов в раздумье смотрел на своих друзей.
        - Отлив ранним утром будет, - Герасимов кивнул на часы. - Может, попробовать, поискать?
        - Загорелось, - сказал благочинный. - Дня тебе мало?
        Капитан заворочался на диване, сел, взлохмаченный весь, пьяный еще, с недобрым взглядом, сказал благочинному:
        - Нет уж, давайте утром. И меня извольте с собою взять.
        ...Они ничего не нашли тогда. На веслах сидели двое поморов да Герасимов, на корме был благочинный. Шешелов с капитаном багрищами тыкали в дно залива. Когда багор железом попадал в камень-валун, сердце ёкало: вдруг удача! Но погода в то утро не задалась. Над заливом повис туман, небо хмурилось, дно просматривалось только на мелководье. Поспорили-поспорили Герасимов да благочинный, где искать, и вернулись ни с чем.
        А у причала их ждали. Старики со всей Колы, наверное, собрались. Таких старых Шешелов даже в церковные праздники не встречал. Седина с прозеленью уже, как тина, выцветшие, слезящиеся глаза. Они обступили их, говорили, показывали Шешелову руками, клюшками своими. «Найдешь, милок, с нашей помощью, - уверяли они, - найдешь. Хвала тебе будет. Окрепнешь с пушками. Мы живы еще покуда и показать можем». Шешелов благодарным и обязанным себя чувствовал. Люди лгут, уверяя, что в старости помирать надо. Для большого дела можно из гроба встать. Беспредельна страсть человека к деятельности.
        Пушкарев стоял, опустив руки, и смотрел в землю. Он даже ростом будто стал меньше. В тот день приказал инвалидным: завтра пушки искать на своих лодках и шняках. Где старики покажут. Однако завтра и послезавтра и еще с неделю дни хмурые шли, с дождем. Инвалидные возвращались к причалу злые. Но Пушкареву в затею верилось. По его приказу на оконечности городской земли, где сливались Тулома и Кола, на мысу, где советовал Шешелов, инвалидные стали возводить бруствер под батарею. На дворе был апрель. Снег еще не сошел. Земля была мерзлая. Инвалидные стали роптать. Шешелов вечерами молился богу, чтобы он надоумил, где найти пушки. На них, казалось тогда, была надежда.
        Радость была для всех, когда нашли их. От Колы невдалеке, при малой воде заметили будто кочки на дне, занесены илом. Сыскались охотники понырять, расчистить их, подвести веревки. Вода была холоднющая, и охотники выскакивали обратно мигом. Даже водка не помогала.
        Поиски пушек и сблизили капитана не только с Шешеловым и инвалидными, но и со стариками. Капитан пришелся колянам по душе. Он язвил и насмешничал, вечерами пил водку, но дело свое он делал. И теперь все понимали: пушки есть батарея. По меньшей мере, зрительное воздействие на врага, а колянам воодушевление.
        Герасимов взялся пушки поднять. Пушкарев - доставить их на редут. Он теперь на шаг от Герасимова не отходил.
        Вверху по Туломе срубили плот, связали, пригнали в Колу. Загрузили его валунами и потопили у самых пушек. Баграми под пушку веревки подсунули. Много хлопот было, пока ее закатили на плот да закрепили. Валуны сняли петлями, что Герасимов изготовил в кузне. Плот всплыл. На нем всплыла пушка. Вторую уже легче достали.
        К пасхе сделали батарею. Торжественно осмотреть ее капитан пригласил Шешелова, Герасимова, благочинного, всех чиновников. Потом перевез на шняке всех за Тулому и по берегу у залива увел их подальше, оттуда показывал: перед городом был редут. Любой враг, подходя, увидит: на гребных судах не пройдешь, потопят. А на паруснике и с артиллерией никто не рискнет по заливу идти на город. И Шешелов тоже уверовал: будь он в нападении - поопасался бы батареи крепко. Но в груди и радость, и сожаление. Он-то знал, какие там пушки. У одной часть дула сколота, у другой искривлен ствол. Балаган! Богатейшая держава - нищее государство. Край Русской земли, а чем его защищать? Бутафория.
        Капитан хохотал:
        - Плевать! Врага на смотрины мы звать не будем. А зарядим да пальнем по нему. Он будет думать, что в него попасть сможем...
        Батарея жила. К ней был назначен пост. Инвалидные шли на него с охотой. Как-никак пушки. Оплечье города. И все тогда с защитою города как-то стронулось с места, заладилось, будто воз покатился под гору. Шешелов хорошо придумал, как от пожаров оберегаться. Тогда же и добровольников писать стали.
        Благочинный с Герасимовым отсоветовали ему собирать сход. Шешелов с ними и с Пушкаревым пошли по дворам колян. Ружья стояли в ратуше. Их надо было не просто раздать, как велел губернатор, надо было еще обучать добровольников, как стрелять, быть в строю, идти в атаку, в штыки.
        Они с неделю, наверное, тогда по дворам ходили. Поморам, кто сейгод дома остался, предлагали вступать в милицию. Писали с согласия. Однако отказа от ополчения не было.
        ...Впереди мостки кончились. Ноги стали вязнуть в песке. Шешелов у проулка остановился, отер платком шею, лицо, снял фуражку. Не надо роптать на бога. Весну он прожил хорошую. Деятельную весну. И капитан аккурат пришелся на этот кусочек жизни. И, может, не зря все было.
        - Куда теперь? - спросил Шешелов исправника.
        - Сюда пожалуйте, - показал тот рукой в сторону выгона, на окраину уж совсем, - сюда вот.
        Возле худеньких ворот стоявшей на отшибе избенки грудились инвалидные. Готовые к службе, при ружьях.
        Инвалидные повернулись к нему, расступились, давая проход в калитку. Он спросил тихо:
        - Как командир ваш?
        Вперед сделал шаг унтер-офицер.
        - Покуда без памяти, ваше благородие. Бредит.
        Шешелову хотелось узнать, почему в мундирах они, с ружьями. Подергал себя за мочку уха: как бы лучше спросить и не выдать обеспокоенности:
        - И еще что ты скажешь?
        Унтер-офицер оглянулся на миг, смешался.
        - После про остальное, терпит покуда.
        После так после.
        Пушкарев лежит ничком на кровати. Дышит тяжело, с хрипом. Голая рука выбилась из-под рядна и свисла плетью. Шешелов осторожно поправил руку, приоткрыл рядно. Раздетый лежит. Цветастыми тряпками перевязана спина, они все в крови. Ее запах Шешелов сразу услышал. И мундир на скамье у окна в крови, по спине и по боку. Кровь пожухла и запеклась.
        - Не приходил в сознание?
            - Как принесен - ни разу.
        Шешелов оглядел избу: обшарпанная, давно не беленная печь, кровать с соломенным матрасом, стол, сундук, лавка. Грязный пол, грязные занавески на окнах. Перед божницей огонь в лампаде, а копоть там сроду не протиралась. Убогость и грязь глядит из всех углов. Хоть бы лик божий отмыли. Две в черных платках старухи. Господи, тут умереть-то тошно!
        - Его бы в ратушу унести.
        - Куда, - отозвался унтер-офицер. - Сейчас опасно шевелить. Оклематься надо ему.
        К Шешелову пододвинулся исправник и зашептал:
        - Афимия бы сейчас к нему. Тот мази по крови знает. - Исправник, может, хотел напомнить: не донес он про суд стариков. Или, может, мира просил. Сегодня все время старается показать: он больше не пакостит, он всей душой. Неужели так повлиял на него ответ губернатора? Неужели надо все время лгать, чтобы жилось спокойнее?
        - Потрудитесь за ним послать. Скажите - я заплачу.
        - Что вы! Что вы! Какой же тут труд. Я немедля пошлю...
        Давно забытый запах крови всколыхнул память. Подумалось жестко: «Это пока один. А что скажет сейчас унтер-офицер? Инвалидные с ружьями там стоят. Что случись, Герасимова нет рядом. И отца Иоанна нет. Не дай бог, помрет Пушкарев». И повернулся, склонился к низкой двери, пошел в ограду. «Что же сейчас унтер-офицер скажет?»
        - Багор-то я покажу, - унтер вынес багор из сеней, торчком прислонил к стене. Кровь на нем засохла. Липкие следы рук. Багрище с корой из свежего дерева.
        Срезано, видно, наспех. Зеленый листок торчит из отростка почки. А багор новый совсем, воронеет недавней ковкой. Кольский багор, кольский. - Злоумышленник-то багрище в тех же кустах срезал, - унтер показал на листок. - Ишь, не успел завянуть.
        - А где багор подобрали?
        - Там же. В руках у их благородия. Уму не понять, как он смог багор из спины вынуть. Ударили, как острогой, сердешного.
        «Кольский, кольский багор, - думал Шешелов. - Хорошо еще, что не ржавый. Может, и выживет. А злоумышленник ходит в Коле. Может, даже где-нибудь стоит рядом. Знает, кем послан и чего дальше ждать». Спросил осторожно:
        - Ну и кто же так мог?
        Унтер усмехнулся, пожал плечами?
        - Про это коляне лет двадцать молчать будут.
        — При чем тут коляне?
        - А кто же? - удивился унтер. - Ясное дело.
        Что-то сдвинулось в мыслях. К светлой надежде: грабеж от соседей минует Колу. Пройдет стороной и даже боком страшным не тронет. Но почти за чертою жизни лежит Пушкарев.
        - А солдаты почему с ружьями?
        Унтер вскинул глаза на Шешелова.
        - Вон вы про что! - И улыбнулся. - Они с постов пришли. И я сгоряча-то, как и вы, думал. Потом гляжу - нет, тут дело своих рук. Коляне.
        - За что же его?
        По тому, как унтер покосился на дверь, тая усмешку, показалось: он знает больше, чем может сказать.
        - Скорее, по бабьему делу отместка. Явный грех и своим не прощают в Коле, а тут - офицер, барин.
        - По бабьему?! - Шешелов не поверил своему слуху.
        - Ну да, - унтер кивнул и смущенно отвел глаза, словно и сожалел о таком ранении, и позубоскалить ему хотелось, да не мог в присутствии Шешелова.
        Исправник тоже на крыльцо вышел. Суетливо перекрестился, вздохнул:
        - Все в руках божьих.
        Шешелову не хватало от злости воздуха. Повел шеей: тесно стало в воротнике.
        - В божьих, - повторил за исправником глухо, яростно. - Вы злоумышленника мне сыщите!
        - Непременно уж, непременно. - Исправник заспешил, удивляясь новому приступу ярости городничего и не понимая, что могло послужить его причиной. - Все силы приложу и старания. И они вот помогут.
        По тому, как сдержанно унтер кивнул, все с той же усмешкой в глазах, увиделось: искать не станут. И виновного не захотят знать. Коли связано с бабой, девкой ли, посчитают: наказан Пушкарев верно. В душе пожалеют раненого, а умышленника не выдадут.
        Каждый в Коле может завтра обиженным оказаться. Бабы летом дуреют без мужиков, вольничают. А Пушкарев думал: тут, как в России, сойдет с рук... И теперь в мыслях Шешелов ожесточился еще больше на Пушкарева, на всех колян: черт бы всех их побрал! Всю весну будто дамоклов меч над головой, нет покою, а они - кто с похотью совладеть не может, кто с сердечной обидой...
        За воротами постоял с инвалидными, предложил свой табак. Они вправду не все пришли с ружьями. Велики же глаза у страха! А обернулось-то как, черт.
        - На постах что слыхать?
        - Тихо. Сейчас не весна.
        - Нынче думы - на зиму запастись бы, не до войны.
        - А наш командир как вам? Выдюжит ли?
        Эти глаза солдат Шешелов смолоду еще помнил. Он жизнь провел с ними. Знакомой была их искренняя тревога о командире. Но сейчас в каждом еще и мужская усмешка в глазах таилась. Все об одном знают. Тут без титулов и чинов. И царю и рабу - одно. И Шешелов снова сердито крутнул головой:
        - Н-да...
        В кисете табак остался и для него. Шешелов набил трубку, прикурил от поданного трута. Именно так. Все здесь было ему знакомым. И он не мог лгать. Выдохнул крепкий дым, опустил глаза.
        - Время нужно ему. Будем надеяться и молить бога. Пусть простит за грехи.
        Стояло парное тепло. Шешелов снял картуз, вытер пот платком, попрощался с солдатами: надо вернуться в ратушу. Сейчас спрос с чиновников в первую голову не ослаблять. Не следует потакать и колянам. К пожару всерьез готовиться. Никому никакого спуску. А Пушкарев, господь приведет, поправится. Срам помереть из шалости.
        ...По весне, когда ясно увиделось - Архангельск большой помощи не окажет, Шешелов стал бояться пожара. Забота мешала спать. В кабинете храпел Пушкарев. Шешелов одевался и шел бродить по пустым улицам.
        Без поморов утихла Кола: рано закрывались ворота, ставни. Даже собаки потише стали. Шешелов лазил на Соловараку, сверху смотрел на город. Взбирался даже на колокольню, курил там таясь, думал: а если все же придут? Вот тут, по губе придут на гребных судах, калеными пулями будут стрелять. Попробуй, угомони пожар. Пушкарев прав: зажарят. Тесно город построен. Дома, заборы, дворы, даже улочные мостки - деревянные. Что как пыхнет сразу не в одном месте? Поморы на Мурмане, в домах старики, бабы да ребятишки. Что они могут сделать против такого огня, против дюжих солдат, обученных воевать? Может, тот городничий прав был: подать шпагу с поклоном, не стоит силе противиться? Ну, придут, понасилуют баб и девок, пограбят. Эка невидаль. И уйдут. А город будет стоять невредим. Ведь жизнь у людей одна. А Шешелову на старости и подавно мало отмеренных дней осталось. Взять да и подать шпагу...
        Он прятал трубку в рукав, разгонял дым - не дай бог, увидят: городничий курит на колокольне. Жизнь, конечно, у всех одна. И больше не повторится. Только ее доживать как в блевотине неохота. Насилованные девки, бабы, ограбленные, загаженные дома. Скверна. Чем такую память отмоешь? Она и после тебя останется. Даже если от нее головою в петлю.
        Он спускался вниз с колокольни, шел к себе наверх в комнаты, садился в кресло. Нахохлившись, сидел подолгу.
        Пожарный насос бы купить в Архангельске, багры к нему, топоры, ведра. Но деньги он извел на ремонт крепости. Денег в ратуше нет, и где их брать - неизвестно. Сам-то он не из гордых, будь бы прок - поклонился Пайкину и купцам, пусть пожертвуют насос городу. Но надежды на это нет. Он просил у них пушки. Небольшие медные есть кое-где на шхунах. Однако пока сказали, что будут думать. Правда, лодьи и шхуны сейчас в Архангельске да в морях все.
        А потом неожиданно как-то пришло решение: к пожару должен готовиться весь город. Каждый дом пусть себе заимеет кадки, заполненные водой, багры длинные, ведра, лестницы. Все на виду уготовить, в доступном месте, на другие нужды не трогать. Защита города - это не только обученные солдаты с ружьями. Суметь пожара не допустить - тоже защита. Иначе любой враг во сто раз страшнее покажется. Колодцы по городу пусть миром чистят, веревки новые заведут к ним, ведра. В колодах чтобы всегда вода была. Да ведер побольше наготове держать.
        Герасимов хвалил затею. Благочинный в церковных проповедях внушал: к пожару надо готовиться, как к испытанию господнему.
        ...Исправник след в след шел за ним, но Шешелов только в подбашенном переходе услышал его шаги, остановился. Опять пришли на память заляпанный кровью багор, рука Пушкарева.
        - Вот что, - сказал исправнику. - Утром и вечером мне докладывайте о его здоровье.
        - Все сделаю, как велите. - И опять показалось: исправник вот-вот на колени рухнет. - Не губите, ради Христа, Иван Алексеевич. Семья у меня, дети...
        - За что не губить, я не пойму?
        - Не пишите в губернию. Капитан, бог даст, поправится. Не пишите покуда.
        Близко были его умоляющие глаза. Что же он так печется? Не родня ли какая-нибудь замешана? А Пушкарев губернией послан. Да, да... Тут исправнику посочувствуешь. Но как бы потом на Шешелова сам не донес за укрывательство?!
        - Там видно будет по Пушкареву. И не надо больше за мной идти. - Шешелов повернулся и пошел в ратушу. Не найти злоумышленника исправнику, нет. Еще когда в кухню он заявился, знал уже: не найдет. Вспомнились чай и блины с морошкой, яичница на столе в кухне. Захотелось есть.
        Потом, пока завтракал, рассказал Дарье про Пушкарева, про ранение его багром. Посидел, покурил, стал раскладывать пасьянс. Хотелось подумать спокойно, сосредоточиться. Пушкарев, пока болен, - не командир. Шешелову в начальственном предписании отказано. А кто будет теперь проверять инвалидных, вести ученье с милицией? Добровольников отпускать нельзя. Ружья им розданы. Их и впредь собирать и учить надо...
        Шешелов медленно подбирал карты. Десятка червей на валет треф. На десятку бубновую пик девятку. Туз наверх в свой ряд.
        В губернию не писать нельзя. Он обязан туда донести о ранении. А писать нет охоты. Одни нарекания в ответ получишь. Исправник тут верно немилость чует. Пообождать бы с недельку. Может, придет в себя Пушкарев. Шешелов зря не выговорил ему тогда. Надо было его урезонить.
        ...После пасхи Шешелов вздумал пройти по дворам, посмотреть, что сделано для обережения от пожара. С собою исправника взял, чиновников. И Пушкарев увязался с ними.
        В одной ограде глядит: ведер наготове нет, кадки водой не заполнены. Да, воистину говорят: дом, где бабы гладки, там воды нет в кадке. Хозяйка, молодая бабенка с округлостями, оправдываясь, тараторила без умолку. А когда побежала поискать ведра, Пушкарев пошел следом за ней во двор. Выскочил он оттуда скоро, а за ним с коромыслом в руках бабенка. Волосы растрепались, кричит: «Насильник!»
        За нерадение Шешелов тут же велел исправнику наложить на бабенку штраф. У ворот собрались зеваки. Пушкарев смущенный стоял. «Поделом тебе, бабник». И потом были случаи, Пушкарев дома не ночевал. Да, стоило вовремя урезонить его, стоило.
        Подосадовал на благочинного и Герасимова. Те тоже видели, что негоже дело идет. Могли бы хоть посоветовать. Хотя что говорить! И с ними у Шешелова есть разлад. Ставить столбы пограничные тогда Шешелов предложил. И они согласились ведь. И исправника они уламывали вместе. А потом?
        Между Шешеловым и его друзьями будто стена отчуждения выросла. Когда ушел брат Сулля, долго тогда молчали. Шешелов не мог поручиться, что они без него не говорили о пазрецких и нявдемских землях, которые остались по ту сторону границы. И оба в душе не с ним, это ясно, как божий день. Он оправдывался тогда, напоминал:
        - Вы же сами согласились. И лопарь с норвегом сейчас подтвердили: пограничные знаки вовремя стали ставить.
        - Сами, - вздохнул Герасимов, - сами.
        А в голосе словно упрек был Шешелову.
        - Эдак можно до Кандалакши допятиться. А то и до Архангельского, - благочинный умел пошутить так вот ядовито.
        Шешелов даже себе не мог бы признаться, что это были и его мысли. Пусть невольно, пусть вынужденно, но заодно с государем они приняли участие в разбазаривании земли державы. Но кто знает, как могло все обернуться, не сделай они такого шага! А теперь говорить - только раны бередить. И отозвался благочинному грубо, с вызовом:
        - А как вы хотели, отец Иоанн? Чтобы елось и не смерделось?
        - Да полноте вам, - грустно сказал Герасимов. - Что теперь! Ломоть отрезанный, не приставишь.
        К этому разговору они больше не возвращались. Словно себя щадили.
        ...Не было красной семерки. Мешала шестерка треф. Пасьянс сегодня не получался.
        Пожалуй, писарь без околичностей бы сказал. Но он всю зиму болеет.
        - Дарья, - позвал. - Что же ты никогда про Матвея не скажешь? Как он?
        Дарья сидит у окна на лавке, вяжет носки из собачьей шерсти. Шешелов и сейчас в таких. Хорошо в них. Как она без очков видит? Или это привычка рук? Молчит. Отмолчалась и тут, как рассказал про Пушкарева. А Шешелов втайне надеялся: не смолчит. Она тогда сердобольно вздохнула, поджала губы, сказала:
        - Бабьи умы разоряют и домы. Из-за них по Коле и не эдакое бывало.
        Теперь она не сразу отозвалась:
        - Поднимается изредка. Но хворый еще, очень хворый.
        Вспомнился Дарьин рассказ про бой на море и другой - как пороли плетьми Матвея.
        - А ты, Дарья, вроде как говорила, что Матвей отомстил тогда за свое наказание.
        - А как же, - она уже охотнее отозвалась. - Было такое.
        Пасьянс не сходился. Пожалуй, сегодня и не сойдется. Не тем мысли заняты. Шешелов стал сгребать карты.
        - Может, ты мне расскажешь про это?
        - Право, не знаю. И вспоминать грешно.
        - Какой же в рассказе грех? Расскажи, а я с охотой послушаю.
        Дарья клубок с полу подняла, поправила платок.
        - Ну дак ладно, коли охота есть. Вот, значит, как оно было, слушай.
        ...Матвей, как узнал, что пришла пора везти новый колокол из Архангельска, пришел на сход стариков, поставил им ведро водки, просил покаянно:
        - Уважьте, старики, пошлите меня за колоколом. Выгода в этом и мне, и вам: колокол я для собора доставлю справно, дешево... И имя свое божьим делом поправлю. А то людям стыд показаться, такое мне срам-поношенье устроили.
        Старики покаянья Матвеевого не ждали, глаза отводили в сторону, на водку поглядывали, кряхтели.
        - Вы уж не откажите, - просил Матвей со смиреньем, - пошлите меня. Видит бог, как следует доставлю колокол на собор, - и крестился на образа истово, знал: обману не сделает.
        Сиволобый первым голос подал:
        - С поклоном пришел, так уважить надо. Как, граждане старики?
        Старики были за примирение.
        - Оно-то, конешно, Матвей не чужой нам.
        - Говорить с людьми знает как, душою не гордый.
        - И в морях свык имеет.
        Сиволобый выждал, пока старики сказали, и сам молвил:
        - За срам-поношенье вину клади на свой разум.
        Матвей клонил голову, а глаза прятал: не углядели бы беса в них. Про Сиволобого подумал: «Ты ужо погоди. Я тебя ославлю, пострашней суда будет. И исправник не спасет».
        Старики водку приняли. Распивая ее, хвалили скромность Матвееву, в душе радовались неожиданному повороту: каждый втайне вину перед ним чувствовал.
        ...В Архангельске, в портовом кабаке, Матвей подряжал артель. Приглянувшийся десятник брался доставить колокол и поднять его на собор, но сговор уперся в плату:
        - Тово, парень, мала больно плата, мала, - вежливо подвигал рюмку к штофу.
        Матвей наливал.
        - С охотой употребляешь?
        - Желанием бог не обидел.
        Матвей притянул его за рукав, наклонился близко, шептал.
        Десятник ковырял в зубах пальцем.
        - Ну так, верно. И это можем...
        А потом отпрянул, уставился на Матвея:
        - Да ты что?! - Глаза округлились на миг, зарябили смехом, лицо дернулось, и десятник захохотал: - И они выйдут? Сами? Да ну-у! Ха-ха-ха-ха! Ох-ха-ха-ха-ха! - И вытирал кулаком слезы. - Да ты, парень, никак сам черт будешь? Ха-ха-ха!
        - Был бы черт - не скупился. А то подешевле надо.
        - Ха-ха-ха! - не мог уняться десятник. - Так они, говоришь, сами выйдут? А кругом народ?
        - Ага, - щурил глаза Матвей.
        Знал он своих стариков. Поморы, смолоду не боявшиеся ни бога, ни черта, к старости становились набожными, о душе так пеклись - ум крестом заслоняло.
        Весть, что в праздник Ивана Купалы большой колокол на собор поднимать станут, облетела Мурман. Поморы покидали промыслы, спешили в Колу. Роздых в работе причинный: дело божье, перечить никто не может. А летом дома побывать хочется, семью проведать, хмельного выпить, да и глянуть желание есть, как колокол на собор придется.
        У церковной ограды народ с утра раннего. Бабы и ребятишки - первые. За ними поморы степенно толпятся, в настроении праздничном, трезвые. Ждут, когда артель за подъем примется. Новый колокол - всем волнение. Звон, что теперь пойдет над заливом, гордость в сердца вселять будет: наш звонит!
        День благодатный выдался. Солнце светит, тепло. На небе ни тучки. А тихо - травинка не шелохнется. Бывают летом в Коле такие дни. И коляне все радовались: услышал господь молитву, на погодку не поскупился.
        Церковный двор прибран чисто. В нем старики собираются. Их положение особое, почетное. Не с толпою они за оградой, а отдельно, внутри ее, на виду у всех, на шаг к господу-богу ближе. Рубахи праздничные на стариках, цветные, в сапоги хоть глядись, ремень фасонно приспущен на животе, козырьки картузов блестят. И стоят старики чинно: кто денег меньше давал на колокол - позади, кто больше - выступили вперед, уперли руки в ремень, ждут.
        Много лет потом, век целый, с хохотом рассказывали на Мурмане: постарался артельный десятник...
        Канатами колокол оплели, блоки, лебедки и вороты укрепили, и десятник команду сверху уже подал. Канаты струнами натянулись, понапряглись, и, будто живой, колокол шевельнулся и поплыл вверх.
        Плавно шел колокол, медленно, и вдруг на глазах у всей Колы споткнулся на середине пути и стал. Как уперся во что-то. Тихой тревогой гудела медь. Колокол покачивался беспомощно, и тревога эта брала за душу стоявших внизу колян.
        Предчувствие беды охватило всех: вдруг да знамение не к добру. «Коли стал колокол посередь пути, может, господь противится подношению. Быть худу!» - каждый в душе подумал.
        Матвей за дверями церковными прижался к щели. Он видел, как взволновался народ, забеспокоились старики, заоглядывались недоуменно. У Матвея внутри нетерпение, словно пружина сжатая: «Не так что-то делаю, ох, не так!» И додумать уже не успел: торопливо сверху сбегал десятник, скороговоркой шепнул на ходу:
        - Сказать ладом бы! - И вышел быстро на паперть, поднял руку, призывая к себе внимание. - Люди добрые! Не идет дальше колокол! Не божье дело допущено... - голос срывающийся. - Покайтесь сами, очиститесь! - За оградой в испуге многие закрестились. А десятник рукой указал к старикам, напряг голос: - Кто из вас, старики, со снохами грешен - пусть из ограды выйдет!
        От слов его народ за оградою всколыхнулся, бабы концы платков закусили, поморы смолкли. Все подались вперед, замерли: что-то будет сейчас?
        Над кучкой праздничной стариков словно гром в ясный день грянул. Они застыли недвижно, не в силах сообразить, что делать. Тишина наступила - слышно стало, как Кола-река журчит.
        Меж собою коляне давно судачили: старички, мол, не прочь со снохами, пока сыновья на Мурмане. Но слухи слухами оставались. В содеянном не только на исповеди - никто на дыбе бы не признался. А тут обернулось! И каждый, наверное, Суравлева-помора вспомнил. Был такой в Коле. Украл однажды он ярус и на миру богом поклялся: не брал. А на следующий год отнялись у бедняги ноги. Потом-то и каялся принародно, и прощения в соборе вымаливал, да поздно - не воротились ноги к нему. Вот уж истина: долго бог ждет, да больно бьет.
        Тишину ветерок нарушил. Звук от меди тихий и заунывный. Толпа за оградой зашевелилась.
        - Божье дело ждет, граждане старики!
        Но на десятника уже не глядели. Повернулись все к старикам, а те посередь ограды, будто на лобном месте. Переступают с ноги на ногу, как под кнутом лошадь. Всю праздничность потеряли.
        - Выходите! - окрик из-за ограды безжалостный.
        Как подхлестнутая, толпа погустела к забору комом, вязкая. Выкрики громкие, злые пошли, а иные и с хохотом, словно про грех стариков стало уже всем ведомо.
        - Выходи, кто грешен!
        - Гнать их!
        - Вонючие козлы!
        - Эй, выходи! А то всех повыбросим!
        Дрогнули старики. Кучка их раскололась. Вперед вышел Лоушкин, пугачевец: плечи опущены, идет медленно, тяжело. Народ за оградой смолк, глазам не верил. А Лоушкин не к воротам пошел, к собору. Стал на новое место, один, на собор перекрестился, поклон поясной отвесил и, не глядя ни на кого, расправил плечи, будто в чистоте души клятвенно присягнул.
        У собора паперть - крыльцом крытым на резных столбиках - растекается вдоль стен на две стороны. Крыльцо высокое. Матвею в притвор двери видно как на ладони - народ за оградою, старики, Лоушкин. На лице его строгость, смирение, гнев проступают. Не простит Лоушкин поношения. Но не это Матвею важно. Грешны старики, нет - что ему? Сам не ангел с крылами. Но Сиволобый! Ему-то там каково? В его грехе у Матвея сомнений и крохи нет. Был изроныш-то. Был! Его ведун сам у снохи... Не потому ли столько денег и сил вложил в колокол Сиволобый?
        От кучки еще старики пошли. Не сутолокой, по одному. Крестились, кланялись, ближе к Лоушкину ставали. Народ за оградой молчал выжидаючи: останется кто на месте, нет? У Матвея заныли пальцы, так вдавил их в притвор двери.
        Сиволобый лицом потемнел, на Лоушкина даже не покосился. А что, если к новой кучке пойдет? Об этом ведь сейчас думает: куда? к старикам? за ограду? на виду у всех-то? Матвей как видел. Кипит смятение в душе. Сиволобый боится суда божьего, рисует в мыслях картины страшные. Одна нога в могиле, считай, скоро бог к себе призовет, спросит, - а как откажешься, если ему все ведомо? Нет, не сделать и шага к Лоушкину. Не привязанный, а не сделать.
        Сиволобый очнулся будто, потерянно вынул из-за ремня руки, повернулся медленно и медленно же, обходя стариков, пошел к воротам. Старики не расступились, не оглянулись. Народ за оградой молчал. «Так! - думал Матвей. - Свершилось! Вот оно! Как, сейчас присудил бы к розгам? Послушался бы исправника?» И растирал онемевшие пальцы, смотрел, как шел Сиволобый: руки плетьми повисли, ноги как деревянные, трудно идут... Все сделал, как хотелось. А радости на душе не было. Люди-то ведь не хохочут. С омерзением и жалостью смотрят на старика... Не так все представлялось ему, не так...
        - После-то, конечное дело, похохотали, поиздевались, - закончила рассказ Дарья. - Грешно ведь?
        - Все как у людей.
        Шешелов замолчал. Что-то схожее с угрызением совести шевельнулось: ни разу не сходил к писарю. А у того вся жизнь с Колой связана. Если телом страдал, то что же в душе творилось? Может, нынче сходить? Посоветоваться про Пушкарева, исправника, про письмо в губернию... И усмехнулся про себя - если у Герасимова и благочинного лежит на душе осадок из-за земли, то писарь упреки с желчью выльет на Шешелова: «Моты! Не вами нажитого достоянья не пожалели. Землей откупились от грабежа».
        Еще не забылось, как утром со страхом ему замерещилось про лазутчиков, про огонь и кровь в Коле. Нет, о своей вине он слушать сейчас не хочет. Кола границей убереглась. Столбы поставили вовремя. И норвежцы теперь уже не придут: лето! Никогда не придут. Вот с моря французы и англичане разве. Коли они на Балтийском море города жгут, то и здесь появиться могут. А вдруг не сейгод? На юге тихо пока. Может, как-то еще замирятся? Подождать малость следует, время потерпит. Пушкарев, может стать, поправится. Про него пока что не нужно писать в губернию. С милицией унтер пускай займется. Да и Шешелов последит. Нельзя милицию распускать... И все это лучше, пожалуй, он обдумает на рыбалке.
        - Дарья, собери-ка харчишек мне. Пойду я на светлую ночь, поужу. Испечешь нам рыбный пирог?
        - А чего же? Испеку, - отозвалась охотно Дарья. - Поди поудь. - И мимоходом будто спросила: - К Матвею-то не надумал зайти?
        Эх, если бы все без Шешелова когда-то делалось с этими землями. Но он был при этом. И Герасимова с отцом Иоанном уговорил. Они тоже участвовали.
        - Схожу, пожалуй, только после рыбалки, Пирога очень хочется с озерной рыбой.

77
        Пока шли по Белому морю, Кир почти не уходил с палубы, все в тревоге ожидал встречи. Отдыхать урывками приходилось: чуть забудется на минуту в своей казенке - и снова идет на палубу. В море виделось все не так, как до этого в порту мнилось. И Кир в беспокойстве не мог решить: если дым парохода или парус чужой покажутся, как быть - мористее сворачивать или, как ни в чем не бывало, по-прежнему идти курсом? Друзья вчерашние и союзники - сегодня уже враги. И кто знает, что при встрече им взбредет в голову?
        А когда он увидел эти военные корабли французов и англичан, словно пасшиеся у Сосновца стадом, то решил не сворачивать. Будь что будет. Он идет торговать. Груз мирный, а море вокруг свое. И, не спуская с военных кораблей глаз, настороженный, ждал сигнала об остановке, как удара ножом при кабацкой драке. Четыре, пять, шесть - пересчитывал корабли. Почему шесть? Куда они седьмой дели? Черт знает, что могут они придумать! Нынче между собой в друзьях. А его повернут в Архангельск - и от хлеба в трюме одни убытки. Хоть в море его ссыпай. И смотрел безотрывно, смиряя даже свое дыхание, как корабли оставались справа уже по борту, молил в душе и заклинал их: «Не вздумайте только остановить, не вздумайте». А когда они уже за кормою были и все еще будто не замечали Кира, отодвигались к черте горизонта, а погони не выделяли, Кир понял, что он прошел. Расслабленно опустились плечи: один из всего Архангельска. В глазах матросов читал восхищение, радость. Они не меньше, чем он, сознавали риск. И по телу разлилась легкость, словно тяжкий груз сняли. Он правильно рассчитал. «Торговле нельзя хиреть. Частная
собственность ни к чему врагам. Тут каждому свое строго. Кому война, а кому мать родна. У империи флот есть, армия. Пусть играют в эту дурацкую игру с ними. А наше дело торговое, воевать некогда».
        ...Лед на Белом море продержался нынче до конца мая. А по первой воде в Кемь пришли важные торговые вести: в Норвегии голод зимой случился, не было совсем хлеба, и теперь они запасаются даже впрок. В Архангельске перекупщики это знают, за ценой не стоят, рвут с руками суда под фрахт.
        Кир на плаву успешно доделывал свою шхуну. Хотя постоянно не покидали мысли о Петербурге, возможность свезти хлеб в Норвегию он упустить не мог. Были на то причины.
        На норвежских промыслах рыба в июне-июле идет дуром. Самый разгар лова. И готовить в сушеном виде для западных рынков ее просто не поспевают. Оттого и закон дает льготные две недели для иностранцев: свежую рыбу можно скупать на промыслах, минуя норвежских комиссионеров. И торговать в эти льготные две недели можно прямо с судна: продавать или что-то менять у промышленников на свежую рыбу.
        Киру льготное это время было необходимо для похода в столицу, давало добрую половину прибыли. Мало что от продажи хлеба непосредственно на норвежских промыслах он оставлял барыши перекупщиков у себя в кармане, но там же не надо было платить за рыбу комиссионные и не надо заходить в порт, платить за пристань. А за приписку судна? Лоцманские, ластовые, за пресную воду, за бакены. Да мало ли всяких сборов, где таяли незаметно деньги! А Киру не траты, прибыль была нужна. Не только как независимость от отца, но и как доказательство ему, благочинному, всем другим, что торговля в столице выгодна, а компания из колян - не бред Кировой головы. Ведь в обратный рейс из столицы он может грузиться беспошлинной и дешевой солью. А это деньги.
        Однако до льготных недель в Норвегии времени было еще достаточно. И Кир радовался возможности сходить туда с грузом хлеба: как нельзя кстати. Пугающие слухи в Кеми весной поутихли, а там он узнает все о войне подробно, сравнит с тем, что знают о ней в Архангельске. Сам все посмотрит. Глядишь - и время льготное подойдет. Но ждать его на промыслах не хотелось. И Кир соблазнился, пошел в Онегу за досками. Возвращался в Архангельск довольный, в нетерпении потирал руки. Теперь его путь в столицу.
        Но в Архангельске как удар грома встретила весть: англо-французские корабли встали у острова Сосновец флотилией, семь кораблей при пушках, и грозят всем военною силой, без урону не пройти мимо.
        Уже кто-то видел эти военные корабли, кого-то они вернули в Архангельск, кого-то забрали в плен. Слух о насилии полз. В Архангельск прибывали судохозяева, не из сопливых, а бывалые и смышленые бросали торговлю, промысел и, как по сговору меж собой, шхуны свои и лодьи ставили под охрану городских пушек.
        В кабаках и улочках припортовых тесно от людей стало. Шум и говор только лишь о войне, блокаде. А торговля сразу остановилась. Цены падали на глазах. Урожай новый скоро должен прийти на рынок, а тут старый подевать некуда: нет сбыта.
        Кир толкался меж людей, слушал, сопоставлял, сидел в кабаке, пил водку. Он чувствовал себя в мышеловке. Слухи пугали убытками, разорением. Кир, глядя на судохозяев, тоже решил переждать в Архангельске и клял себя, что пошел в Онегу: льготное время надо было бы ждать на промысле.
        Потом постепенно стали одолевать сомнения: а все ли так страшно на самом деле? Сколько он ни искал, а пострадавших от врага сам еще не встречал. Упорно жили лишь одни слухи. Кир подробно отписал о них отцу в Колу. Рассказал, что ходил в Норвегию и в Онегу, но прибыль для лета невелика, а сам он покуда сидит в Архангельске, и если не слухи бы о вражеских кораблях, то он рискнул бы, пошел в Норвегию, а оттуда с рыбой можно пройти в столицу.
        Кир, конечно, подумал бы, прежде чем вышел в море. Он, верно, повременил бы, беря за пример бывалых. Но будто кстати его сомнениям пришел в Архангельск знакомый норвежец с рыбой. Он рассказал, что вправду видел сам военные корабли французов и англичан. Но они суда частных лиц не трогают и досмотру редко их подвергают. А на Мурмане все спокойно. Удебный промысел своим чередом идет. Он там и покупал рыбу.
        Кир сидел в гостях у норвежца, пил хмельной контрабандный ром да смотрел, как норвежец скоро сбыл рыбу с рук и грузился дешевым хлебом. Хлеб - не купля, а даровое. Кир грыз в нетерпении ногти: что, если взять решиться? Горло Белого моря пройти бы, думалось, а дальше и черт не брат. В Норвегии льготное время сейчас в разгаре. С таким сверхдешевым хлебом заявиться туда на промысел да сменять на свежую рыбу? Барыши получались сказочными. И Кир решился.
        ...Было раннее утро, милый сердцу Кира Мурман. Солнце с севера на восток шло к выси, сулило погожий день. На небе кругом ни тучки. Ветер норд-ост, попутный. Все как прежде в мечтах слагалось: новая шхуна, море, груз хлеба в трюме и летний ветер. И - Кир прошел. А одурелость портовых слухов, тревога, мучительные сомнения - все осталось в Архангельске, за кормой. Судьба его снова не обошла, хотя он рисковал многим. И все, мать ее так, война. Поперек горла встала. Хорошо, что обратно не повернули шхуну. Целое стадо у них при пушках. А если бы?.. Куда тогда хлеб из трюма? Разоренье чистое и долги.
        Когда доложили, что есть пароход по курсу, Кир дремал, развалясь в казенке. Он был успокоенный, благодушный, сытый. Он давно с удовольствием так не ел. Усталость в теле была ленивой, мысли текли о Норвегии, о делах, о возможности завернуть в Колу. Хотя знал, что себе не позволит такую роскошь: команду за три дня после не соберешь, - но мысли о Коле были ему приятны. Он посидел бы с парнями у Парамоныча, и они вместе похвастались бы и погордились, как прошли Сосновец мимо. Кир отца успокоил бы, рассказал о своих делах, показал шхуну, непременно к Матвею-писарю заглянул. Вот с кем стоит о прибылях говорить. А Нюшка? Хоть и день теперь, нашел бы возможность пообнимать. Вспомнилось тело ее. Не тело, сливки. Потянулся беспечно, открыл глаза: «Ну что, какой еще пароход? Мы у Мурмана, в своих водах. Семь миль от берега пограничная полоса. Да еще пять до таможенной черты. А опасность у Сосновца миновала».
        Но когда он увидел английский военный корвет, оробело ёкнуло сердце: почему он у берега так таится? Место дикое тут, глухое, становищ близко нет. И вспомнил, что шесть было у Сосновца. Значит, и этот ихний, седьмой.
        Корвет громыхнул пушкой, требуя остановки, пошел сразу наперерез, но Киру даже и не икнулось о каперстве, о грабеже. Беспокойство усилилось только лишь об убытках с хлебом: не дай бог, повернут в Архангельск. Но мысли такие гнал: у Сосновца бы случай не упустили, а теперь им резону нет. Не пойдут же конвоем вслед. И подал команду убрать паруса - корвет винтовой, не парусный, такой враз нагонит, - сам с досадою упрекнул себя: «Мористее надо было, в голомя брать. Путь и крюком короче бы получился. А теперь?» И старался себя утешить: ничего они сделать ему не могут. Ну, побудут на его шхуне, проверят досмотром груз. Говорил же норвежец: могут. Имущество поискать казенное, порох или оружие. А Кир идет с грузом хлеба. Бумаги на судно и груз в порядке. И смотрел в трубу на корвет: проворен уж очень в море; без ветра и парусов идёт поперек пути; но дыму много и копоти от него. И смотрел, как корвет заходил с кормы, пристраивался к его борту. Шхуна против него скорлупка. Большой военный корабль. В бортах пушки. Наготове солдаты с ружьями. Похоже, станут чинить досмотр. А народишко негодящий, старые больше
или совсем юнцы. Кир нашел офицера взглядом. Может, рому бочонок преподнести? На промыслы сроду не брал хмельное - море не любит пьяных, - но для таможенных, портовых крючков - «в два ряда светлы пуговки», он держал. Государевы слуги любят его лакать. И чин блюдут меньше, как больше выпьют.
        Небо чистое было, море тихое. Берег Мурмана прямо рядом. Корабль толкнулся о шхуну и словно ее прижал. Затрещало что-то надсадно, жалобно. И Кир сразу забыл про ром. Хотел было гаркнуть матом за такое пренебрежение, но опомнился, посмотрев на пушки, сжал зубы.
        Борт корабля выше. Оттуда с ловкостью прыгнули два матроса, проворно зашвартовались. А следом сыпались с борта уже солдаты. Чужая речь заполняла воздух. И все изменилось разом: шхуна супротив корабля, Кир с малой своей командой казались совсем никчемными. Кричал офицер, галдели солдаты. Они требовали чего-то, грозили. Ружья на изготовке. Кто-то их, наконец, понял: они велели со шхуны спускать карбас. Матросы недоуменно оглядывались на Кира, а он был словно в оцепенении.
        Солдаты проворно шарили в трюме, казенке, перекликались. На досмотр это не походило.
        Кир хотел пояснить офицеру, что шхуна с хлебом, купеческая. Он хотел бы ему показать бумаги. Но ощетинились сразу ружья, загородили дорогу, солдаты показывали, что надо идти к борту. Карбас спустили уже на воду, ссаживали в него команду Кира. Солдаты умело сужали круг, теснили, грозили ружьями. Брать вещи с собою не позволялось.
        Вспомнился слух в Архангельске о войне, Сосновце, блокаде, испуг и смятение бывалых судохозяев, рассказ отца про свой плен. Кир понял, что его грабят. И ясно впервые почувствовал, что такое враги, военная сила. Кинулся к офицеру.
        - Безоружного?! На виду берегов России?! Пираты!!!
        Сбоку навис приклад, заслонил небо собою, свет. И боль, какую нет силы терпеть живому, ударила его в голову.
        Как снимали его со шхуны, не помнил. И не знал, что ссадили их на пустынной луде. Карбас отняли. Луда голая и костистая, даже носилки не из чего соорудить. Чтобы с корвета не вздумали пулять бомбами, матросы ушли от берега и ждали, что будет с Киром. Уложили его к валуну-камню, рану промыли, перевязали, молили бога, чтобы не отнимал жизнь. А англичане целый день брали со шхуны груз, снимали такелаж, снасти. Это все видно было. Потом ее подожгли. Просмоленная, она дымно и ярко горела на тихом море. Корвет после этого сразу скрылся.
        Когда Кир пришел в себя, то долго не мог припомнить, что с ним случилось. Рассказы матросов слушал молча. Все как кошмарный сон было. Он хотел посмотреть на шхуну, но тело не подчинялось, а когда ему помогли подняться, тошнота подступила к горлу и земля стремительно понеслась к небу. Кир удержался за валун-камень. В глазах плыли радужные круги, болью ломило голову. Показалось, жизнь теперь предстоит из одних мучений. И от боли, горя, брезгливости не мог сдержать слезы.
        Потом, когда стало немного легче, он увидел: на глади воды сиротливо дымилась шхуна. Знакомые очертания уже исчезли, но Кир сразу ее узнал. И будто ему прояснило: в безлюдных местах грабят. На берег ссадили не ради великодушия, а тратиться не хотят на порох. Знают, какое место: живыми отсюда не просто выбраться. Оттого и в Архангельске пострадавших никто не видел. И вспомнилось, как грузился. Судохозяева многие наблюдали.
        И в душе, верно, каждый из них завидовал. Теперь может кто-нибудь пойти следом.
        ...Огонь на шхуне что-то еще глодал. Кир смотрел безотрывно, долго. Со шхуной сгорела его мечта. Безмятежным было до чистых небес море. У его кромки стояло солнце. Глаза застилало, Кир зло их тер кулаками, смотрел.
        Как потом шли до становища, помнилось будто сквозь сон, смутно. Он все время молчал. Внутри словно что-то окостенело. Не хотелось говорить, слушать, принимать от других помощь. Хотелось быть одному, молчать.
        А когда добрались в становище, голодные, не чая уже и в живых остаться, Кир смотрел безучастно, не в силах понять, чего от него хотят. Их обступили, спрашивали. А для Кира время будто остановилось: все виделся борт корвета. Он надвигался как стена крепости, а на нем надвигались солдаты, пушки. И солдаты были уже на палубе, бегали, поджигали шхуну, и ружейный приклад заслонял небо, опускался неотвратимо ему на голову.
        В становище было много колян, и место для Кира сыскали сразу. Ему хотелось быть одному, молчать, и он дни напролет лежал. Вспоминалось, как строили шхуну зимой, как шел за зерном в Архангельск, Вспоминались мечты о Девкиной заводи, Петербурге. Сна боялся. Там были только пугающие кошмары: вой ветра, низкое небо, взбешенное бурей море. Исчезла куда-то его команда, он был один, шхуну несло на камни.
        Кир просыпался, измученный сновидениями, поворачивался к стене лицом, сжавшись подолгу лежал недвижно: у него и в жизни все было теперь не лучше. Почему же так сильно не повезло?
        Он тогда еще не мог знать, что попал в первые жертвы Крымской войны на Севере. Сама война еще не пришла. Англичане просто резвились. Но первое августа было не за горами.
        Первого августа тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года соединенный англо-французский флот объявит о строгой блокаде Белого моря, Мурмана. И во всех прибрежных селах и деревнях будут ходить в великой тоске поморы: надо бы, надо в море; половить рыбу, себе запасти на зиму да свезти в Архангельск, продать, купить там хлеба семье, припасов.
        Но по Белому морю англо-французские корабли при пушках будут делать облавы на осмелившихся пойти за треской, сельдью и отбирать у них такелаж, снасти, суда сжигать. И, пугаясь военной силы, будут гадать поморы на берегу, что же выбрать из двух зол лучше: быть сегодня ограбленным и сожженным или завтра в темную зиму помирать с семьей от голодной смерти?
        ...Через несколько дней Кир встал. Бродил тенью по становищу. Было тихо, пустынно, ведренно. Время у третьей выти. Покрученники ушли на промысел. У причала он встретил своих матросов. Они сыскали брошенную за ветхостью шняку, старательно ее конопатили и смолили. От них Кир узнал: пятеро из команды решили осесть до осени в становище и подработать, а эти четверо захотели пойти с ним в Колу. Киру жизнь без шхуны казалась совсем никчемной. Он смотрел отрешенно, слушал, кивал устало и равнодушно: что ж, в Колу так в Колу. Ему ничего не хотелось.
        ...К городу Коле подходили после полуночи. Солнце на севере приспустилось к черте варак. К полнолунию шла на юге луна. Обогнули Еловый мыс, а за ним в мягком багровом свете предстала Кола. У причала дремали раньшины, шняки. Спящий город казался теплым, как протопленный дом.
        А Киру в шняке было холодновато. Он обнял плечи руками, сжавшись сидел неподвижно. Прошлый год почти в это же время он возвращался в Колу. Люди бежали его встречать, бил приветственный колокол. А теперь? В рубище...
        От долгого сидения затекли ноги. Кир трудно вышел на причал. Тихо как тут! Древние стены крепости вправду пахли теплом. К ним хотелось прижаться, закрыть глаза и постоять молча. Себя увидел будто со стороны: спина согбенная. Косясь на тень неуклюже-длинную, думал, что скажет сейчас отцу. Степан Митрич целехонек с прежней шхуной Кира остался: как и многие, решил переждать в Архангельске под охраной портовых пушек...
        Кир простился с матросами, попросил зайти вечером: он отдаст деньги. Горе горем, а семьи надо кормить.
        Дома ставни закрыты. Постучал в окна - тихо. Перелез забор, открыл двери, позвал - никого. Куда же делся отец? Прошелся по дому, распахнул ставни. В сенцах висела вяленая треска. Захотелось есть. В шкафу нашелся непочатый штоф. Не чувствуя горечи, выпил водки стакан, жевал жесткую рыбу. Где же отец? Соседи все спят, не спросишь. И вздрогнул от отражения в зеркале: кто же это? Смиряя испуг, подошел, себя узнавал с трудом: глаза ввалились, выперли на лице скулы. А голова белая. Потрогал, не веря, волосы и вдруг понял, что уже навсегда такой. Ком подступил к горлу, скривилось в стекле лицо.
        Молча, без всхлипа плакал. Ничто нельзя изменить. Торопливо налил в стакан. Давясь водкой, слезами, выпил. К зеркалу больше не подошел. Жевал треску, сухари, пил водку, вытирал грязной ладонью на щеках слезы.
        ...Проснулся Кир уже днем. В окна светило солнце. На кухне потрескивали в печи дрова, слышались всплески воды. Отец пришел? Кир осторожно поднялся, прошел к двери. На кухне домывала пол Граня. Босиком, сарафан высоко подоткнут. Нежная кожа девичьих ног на солнце, фигурка в округлостях.
        Граня заметила его, распрямилась, охнула, уронила тряпку и зажала рукою рот. Глаза смотрели с испугом и состраданием. Кир вспомнил в зеркале себя обросшего и седого. Граня все, наверное, уже от соседей знает. И шагнул к ней, силился улыбнуться.
        - Ничего, Граня, ничего... Я без подарков ныне. - Она уткнулась в грудь ему и заплакала. Он гладил вздрагивающие ее плечи. - Ничего... А отец мой где?
        — Сказал, что к вам, Кир Игнатьич, - она говорила сквозь слезы. - Хотел вас да Степана Митрича там сыскать... Третью неделю уже.
        Кир писал, что намерен идти в столицу. И отец упредить решил. Он, конечно бы, не позволил выходить в море. Кир сейчас был бы на своей шхуне.
        Под руками он почувствовал плечи Грани. Тело упругое и нетроганое угадывалось ему под кофточкой. Тоскою по женской близости проснулось на миг желание. Оглянулся: дома никого, любопытным в окна не заглянуть, высокие. И обнял Граню поласковее, прижал. Представились все слова наперед, поступки. И почувствовал враз усталость. Нет, не это нужно ему сейчас. Равнодушно отпустил Граню. Вся беда, что с отцом не встретились.
        - Умыться мне надо, Граня...
        - Я уже баню вам натопила, Кир Игнатьич.
        Удивленный ее проворностью, оглянулся. Граня стояла на недомытом полу: сарафан подоткнут, к щеке выбилась прядка волос. Глаза были еще в слезах и доверчиво на него смотрели. Нет, она не почувствовала опасности. Маленькая еще. И вдруг тоже в солнечном свете вспомнилась ему Нюшка. Застарелой тоской, былым счастьем, надеждой сегодняшней ожила о ней память. С укоризной себе, раскаянием вспомнил, как давно ее не было рядом. Нюша! Вот кто ему сейчас нужен. Он немедленно должен ее увидеть. И заспешил.
        - Мне надо помыться, Граня. Я так тороплюсь, - и почувствовал радость от предстоящего. Даже легкость возникла в теле.
        - Вам бы лучше отдохнуть нынче, сил набраться. Я щи свежие варю. Вы попаритесь, и они поспеют.
        - Нет, я должен идти, Граня, - и опять увидел в зеркале себя: седой, обросший, ввалившиеся глаза.
        - Вы не к Лоушкиным хотите? - Граня не видит, что он смотрит на нее в зеркало. От ее слов, взгляда зародилась обеспокоенность.
        - А что?
        - Нет-нет, ничего, - она смешалась.
        - Ты что хотела сказать? - Кир обернулся к ней, но Граня уже невинно в глаза смотрела.
        - Если к Лоушкиным, так я шелковую рубашку для вас поглажу. Угли аккурат есть.
        - Разве сегодня праздник?
        - А как же? Нюшка вон какой красивой стала. Да и раньше она ходила всегда нарядною. А вам надо всех лучше быть.
        Подумалось: вид убогих, калек, уродов всегда вызывает жалость. И на страдания души, пожалуй, смотреть не легче. Умная Граня девушка. Его горя не должны видеть.
        - Спасибо, Граня.
        Она ставила утюг в печь, ухватом устраивала его на углях, а говорила не умолкая.
        - Сами-то братья в кузне сейчас, с работником... У них работник живет, из ссыльных. Ничего так собою, ладный. Афанасий, говорят, побратался с ним. А Нюшка и Анна Васильевна, поди, дома. Где им быть?
        Но Кир ее плохо слушал. Ему хотелось немедленно видеть Нюшку. Он взял бритву, белье и заспешил в баню. Его мысли к Гране больше не возвращались.
        ...В шелковой новой рубашке, выбритый, Кир шел после бани к Нюшке: пиджак нараспашку, начищены сапоги. Сколько Граня ни уговаривала, картуз не надел. Что теперь сединой таиться? Пусть видят. И шел улыбаясь.
        Из бани вышел когда на свет, вдруг почувствовал, что живой и здоровый, видит солнце и находится в родной Коле. Есть боль души, горе, но жизнь и с потерею шхуны не прекратилась. Беда могла кончиться и похуже. И зародилась в душе надежда: будет еще впереди чем жить. Вот приедет отец, они сядут, обговорят. А сейчас он увидит Нюшу. Пусть при Анне Васильевне или даже при всех, но побыть с нею рядом, поговорить.
        И каялся, что тогда захлестнули заботы о новой шхуне: со сватаньем получилось нехорошо. Да еще со слободкою дурь приспела. Тело, верно, просит утехи, но все же надо было пойти к Нюшке, а не в слободку. Можно было смекнуть и пьяному, что в Коле молва всезнающа. А бабы и впредь нашлись бы. В Кеми вон есть какие. От их бесстыдства дух захватывает в грехе. Сладость будто и впрямь от дьявола. Но все как гульба в кабаке, наносное, и с Нюшкой никак поравнять нельзя. Хорошо - хоть он из Кеми написал ей.
        Кир шел по Коле, поигрывая шелковым пояском, и неожиданно для себя увидел: из проулка от Колы-реки шла Нюшка. Бросилось в глаза, как она расцвела: полные ведра на коромысле, а движения гибкого тела плавные, походка уверенная. Сама принаряженная в будний день. До чего же похорошела! Лето пришлось ей впрок или бабья пора приспела? И ускорил шаги ей наперерез.
        - Нюша!
        Она обернулась вполоборота, глаза равнодушно скользнули мимо, вернулись и замерли, как застыли на нем. Кир сразу вспомнил свое отражение в зеркале: лицо темное, все в морщинах, поседевшая голова. Он расправил плечи и, стараясь держать улыбку, подходил к Нюшке.
        - Удивилась, что я в Коле? Такой?.. - спросил беспечно, браво. Не хотелось, чтоб Нюшка сразу увидела его горе.
        - Нет, Кир, не удивилась. - Нюшка не засмеялась.
        Кир взял ее руку. Плевать, что девки, идя по воду, с водою, оглядываются, обходят их. И в окна, конечно уж, кто-нибудь где-то смотрит. Рука у Нюшки покорная.
        - Почему?
        - О тебе уже знают в Коле. И у нас в дому только что говорили. Мы всем сердцем тебе сочувствуем.
        Голос Нюшки проникновенный, идет от сердца. Но Кир сейчас не хотел говорить про шхуну свою, беду. Неподходящее это место. И усмехнулся.
        - А я к тебе с повинной головою.
        - У нас тебе будут рады, Кир, - и пожала недоуменно плечами. - Только виниться передо мной не в чем.
        Нет, проявления жалости к себе он совсем не хотел.
        - Я писал тебе, Нюша, как все шло у меня. И вина моя...
        - Не надо про вину, Кир.
        - Нет, Нюша, надо. Затем иду. Я должен сказать, как со сватами получилось. Не прислал я их...
        - Ты за это себя не кори, Кир. Хорошо, что их не прислал.
        - Почему хорошо? - Киру весело стало. Нюшка ссору все еще помнит. - Ты не хочешь за меня замуж?
        - Не хочу, - доверчиво улыбнулась Нюшка.
        И Кир тоже ей улыбнулся: такой вот строптивой нравилась всегда Нюшка.
        - Ты что говоришь?
        - Говорю, что за зиму обдумала без тебя.
        - Ну...
        - Было у нас, прошло. А больше уже ничего не будет. Казалось, она капризничает от прошлых обид. Но это все до границ, какие он ей позволит. Не впервые ему управлять Нюшкой.
        - Ты меня разлюбила?
        - Разлюбила, Кир.
        Он не такого ответа ждал. А по Нюшке трудно понять, где правда. Рано, похоже, он прямо ее спросил.
        - За что же?
        - Я и сама не знаю, - Нюшка сказала просто. - Поначалу, видимо, за слободку. Я тогда обворованной и униженной себя чувствовала. Тяжкие мысли были. Потом думала - позабудется и сумею тебя простить. Потом хотела тебе отомстить тем же...
        Слободка! Все-таки донесли. Нюшка за зиму поразузнала. И воспротивился весь ее словам.
        - Отомстить?! Мне?!
        - Тебе, Кир. А что? Так думала.
        - Ну, и...
        - А потом поняла: не дадим мы счастья один другому.
        Слободка, будь она проклята! Кир не думал, что о ней разговор возникнет. Просительно заглянул в глаза Нюшке.
        - Я сильно за все наказан, Нюша. Столько бед сразу! Не мучай хоть ты меня.
        - Сочувствую тебе, Кир, вправду. Но говорю как есть. И не надо просить подаянья. Мне подать нечего, да и ты не из тех, кто живет этим. Ты сильный, выдюжишь и подымешься. А вместе не по пути нам.
        Кир не мог поверить даже ее глазам, глядевшим прямо.
        - Ты любишь теперь другого?
        У Нюшки холодность, отчужденность во взгляде встали. Будто хотела, что есть, от него спрятать. И Кир увидел в ее глазах: да!
        - Это мое дело, Кир.
        Противная сила сжала сердце. Да! Кир словно ожёгся. Да! У нее кто-то есть! И она хранит, защищает теперь от Кира свою тайну. Кто же он? И ярость вспыхнула вновь огнем.
        - У тебя кто-то есть, Нюша! И ты с ним?! - Кир усилием удержал, не высказал крепкое слово.
        - Не дури, Кир, - Нюшка сказала спокойно, холодно. - Потом сам поймешь: хорошо, что до свадьбы так получилось. А то нам вековать бы с тобою в муках. Ты по своей дороге, а я бы свою при тебе искала. Какая уж это жизнь? При холоде и погреться нечем...
        Вправду, вправду случилось. Не отрицает! Сама говорит: не кается. Кто же он?!
        И с отчаянием ухватился за мелькнувшую чуть надежду: может, просто словами мстит? За обиду? Говорила же, что хотела...
        Рассмеялся зло, нервно: это она напрасно.
        - Не дразни меня, Нюша. Твой залог у меня.
        - Залог не кольцо обручальное, не на век. Хочешь - верни. Я тебе благодарна за память буду. Не все у нас было с тобой плохим. А нет - как знаешь...
        Он словно бы надрывался в крике, а дозваться Нюшку никак не мог.
        И растерянно чувствовал: уходит с ней то спасительное, что ему еще оставалось всего минуты назад. И противился изо всех сил потере.
        - Не боишься позора?
        - Боюсь, - Нюшка подняла глаза. - Что таиться? Ты и сам в горе, знаешь - каково в нем. Но вспять от этого не пойду. И лгать не стану.
        Теперь уже прочно он оставался один со своей бедой. И ярость и боль от этого удержать не мог.
        - Ты горе мое не тронь. Ты еще не знаешь, каково в нем. - И мучительно искал, чем сломать бы Нюшкину непреклонность, сломить, бросить, топтать ногами. - Но я тебе покажу это...
        Нюшка глянула холодно, отчужденно. Она, похоже, его презирала. Он что-то последнее потерял.
        - Я, Кир, не виновна ни перед кем. - И повела головой: - А теперь, прости, некогда...
        С полными ведрами на коромысле Нюшка обошла его, гибкая, ладная.
        Жажда близости к ее телу, знакомому и родному, ко всей Нюшке, желанной и недоступной, охватила его тоской.
        - Нюша!..
        Но Нюшка не оглянулась, хотя Кир долго смотрел ей вслед.
        ...Обычно поминки с кротостью, в горе делают. Молчанием скорбным иль с тихим и добрым словом чтут память о невозвратном.
        А Кир решил погулять: лихие поминки справить по шхуне, сожженной врагом, по мечте, по любви, посрамленной Нюшкой. И загулял.
        Пьяный, ухмыляющийся, злорадный он ехал по Коле в бричке. Застоявшаяся в безделье, лошадь бежала резво. Кир подергивал вожжи и горячил ее, сам норовил стоя править: без картуза, расстегнут ворот рубахи, пиджак нараспашку. Пусть видят коляне лихость его и удаль. Пусть не думают, что пропал.
        Он мог бы и музыкантов себе сыскать, и дружков понасадить в бричку. Пусть они погорланили бы, повеселили. Но то, что ему придумалось, он мог лишь один сделать. Это Кир твердо знал.
        Как вернулся домой от Нюшки, вспоминалось несвязно: мимо застывшей в испуге Грани прошел не глядя. Откинул крышку сундука, в запале выбрасывал все на пол. За шхуну не смог отомстить, за груз, а уж тут-то он!.. «Пожалеет Нюшенька, пожалеет!» И засмеялся зло, с хрипом, когда попался ему передник.
        Граня кинулась к нему.
        - Кир Игнатьич! Не надо! Миленький вы, не надо!
        А Кира как подхлестнуло: знает! Ишь, сразу поняла. Вся Кола, выходит, знает. Один лишь он из последних. Смеяться?!
        - Кир Игнатьич, нельзя! Вы не можете так! Это не вы! - И металась, стараясь поймать, вырвать из рук передник.
        Но в Кире только уверенность крепла: знает! Одним миром мазаны, мокрохвостки! Оттого горой друг за друга. И, отталкивая Граню рукой, засовывал Нюшкин фартук себе в карман.
        - Я вас же хочу спасти, Кир Игнатьич. Вы потом пожале-е-те! - Граня молила его истошно и все хваталась, старалась достать руками.
        - Меня?! Я потерял честь?! - Он толкнул Граню сильно, суетясь, нашарил в комоде деньги и побежал. К Пайкину! К нему только! Лошадь сейчас нужна!
        Во всей Коле единственная лошадь с бричкой только у Пайкина. Не для надобности купил, а больше дивить колян. Давал за деньги на свадьбы, на именины, для куражу. И себе запрягал в престольные праздники, ехал через дорогу в крепость: в церковь, потом в кабак.
        Пайкин молча взял брошенные на стол деньги, косясь на лицо, одежду Кира, на голову убеленную, запряг ему лошадь и так же молча открыл ворота.
        Кир на набережной остановил бричку, вынул Нюшкин передник. Вспомнилось: когда брал его, Нюшка была любящей. Она о свадьбе тогда мечтала. И в душе всколыхнулась ненависть, злость, обида. Сошел с брички, стал распяливать на дуге фартук. Глаза застлались на миг слезами: не так, может, это он? Пройдет ведь со временем все, минует. Но упорно привязывал к дуге фартук. Ништо! Пусть и Нюшка хлебнет горя. Пусть коляне посмотрят и посмеются. И он вместе с ними проветрит рот. Позор смехом страшен. Злорадство в людях, как дьявола, пробудить просто.
        Кир знал: он один лишь вправе залогом распоряжаться. Его никто не может остановить, тронуть. Даже Нюшкины дядья бессильны в этом. Да и кто против Кира посмеет встать? Кто захочет разделить позор с Нюшкой? Разве тот, кого она предпочла. Но заступника не одобрит молва. А родителям каково? Шутка ли, будущая жена, сноха, опозоренная при всей Коле! И Кир трогал за поясом финский нож: а хотелось бы на смельчака глянуть. Ох, хотелось, чтобы он вдруг сыскался!
        В кабаке никого не было. Кир выпил водки, взял полштофа, кусок пирога с собой, решил ездить до вечера, пока люди не соберутся у Парамоныча. Потом он тут погуляет, угостит многих. И поехал по улицам развалясь, припивал из полштофа, заедал пирогом, втягивал подбородок гордо. Ничего, что голова белая! Пусть коляне из окон смотрят: Кир жив еще, не раздавлен! За себя еще постоять сумеет!
        Хотя с весны редкий день о войне в кузне не говорили, весть, что на Мурмане корабли врага сожгли шхуну Герасимова, как громом ударила. Да и понятно. Одно - когда война за горами, лесами где-то и можно над ней позлословить и понасмешничать, другое - когда враг в здешних местах ходит, подле твоего дома и грабит, жгет все подряд. А если вздумает прийти в Колу?
        Народ в кузне с утра. По делам и так просто, сидят, курят, рассказывают: Кир шел в Норвегию с грузом хлеба. Шхуна по первой воде, сейгод построена. Груз с нее, такелаж и снасти англичане себе забрали, а команду свезли на берег. В становище они пришли тундрой, чуть живые от голода. Кир Герасимов, пока смотрел, как его шхуна горит, на глазах колян белый стал и едва ума не лишился.
        Андрей ковал с Афанасием в паре, слушал. Ему Кир счастливым помнился. Шел тогда осенью меж колян: косынка на шее, смеющийся. Счастливый и молодой. Весь год с завистью вспоминался. А позже нередко и совесть Андрея мучила: такому парню переступил дорогу. А что он супротив Кира стоит?
        Теперь разговоры о Кире тревожась слушал: непременно он пойдет к Нюшке. А чем их встреча окончится? У них любовь старая...
        Сидящие в кузне как-то странно умолкли и потянулись выглянуть в дверь. Андрей опустил молот, увидел в ее проеме: пофыркивая, прошла лошадь, прокатились колеса брички.
        - Никак Кир Герасимов? - с сомнением спросил Никита.
        - Он... - отозвался кто-то из колян.
        Люди в дверях смотрели молча. Никита и Афанасий спешно пошли туда. Выглянул и Андрей. Бричка стояла невдалеке. Парень, одетый празднично, подправлял на дуге расшитый женский передник. Будто флаг для игрища приспосабливал. На Кира, каким помнился он Андрею, парень похож не был: темный лицом, седой, худющий. И тревожно сжалось сердце при виде фартука на дуге.
        Никита, расталкивая людей, суетливо пошел наперед, позвал сорвавшимся голосом:
        - Кир! Кир Игнатьич!
        Кир оглянулся - взгляд исподлобья, недобрый, пьяный, - заспешил к бричке и понукнул лошадь. Бричка дернулась, Кир повалился неловко, и видно было, как долго не мог он сесть в трясущемся кузове и все оглядывался назад.
        - Пьяный, вот и куражится, - опять кто-то сказал тихо.
        У Никиты руки растерянно не находили места. Он вернулся к своей наковальне, взгляд невидящий, потом молча присел на лавку, опустил в ладони лицо. Афанасий смотрел на Никиту окаменело, сжав рот. Сквозь зубы тихо спрашивал:
        - Никита! Никита! Ты тоже эдак подумал?
        Люди у кузни молчали, отводили от братьев глаза. Андрей их понял: Нюшку позорит Кир.
        Никита поднял лицо. Даже сквозь копоть оно серым, землистым виделось.
        - Может, еще не ее? - спросил с надеждой.
        - Осенесь она шила этот передник, - Афанасий осекся голосом. - Перед его приходом.
        Андрей развязывал на себе фартук. Что же будет теперь, что будет? Может, с Нюшкой их подсмотрел кто-то и шепнул Киру? Или Нюшка сама сказала? Господи, ей каково, если на дядьев смотреть больно!
        Афанасий выбрасывал из горна заготовки.
        - Домой нам надо, Никита. - И увидел суетность Андрея, добавил глуше: - Ты не ходи с нами. И никуда не надо ходить. Не дано нам отнимать это.
        Андрей дернул, порвал завязку и скинул фартук. «Отнять» - было сказано. Афанасий метнулся к нему, схватил руку. В прищуренном взгляде растерянность, боль, отчаяние. А голос сквозь зубы, налитый глухой яростью: вот-вот она расплеснется.
        - Тут кровью пахнет, Андрей. Кир знает, что за поклеп... А если уж он решился...
        - Да вы-то родня ей или?.. - Андрей с силой отдернул руку. - Кто же тогда заступится?!
        - Не надо, Андрей, - глухо сказал Никита.
        Но внутри что-то сорвалось с места. Остановиться было уже нельзя. Он должен слово свое сказать. И в дверях оглянулся на миг к Никите и Афанасию:
        - А если будут жизни лишать, тоже не шевельнетесь?!
        Те, что стояли у кузни, расступились, страшась за него, смотрели. Но не думалось, что будут потом говорить по Коле, как все истолкуют. Андрей побежал за бричкой. На памяти были привязанный к дуге фартук, подпрыгивающие колеса брички, Кир, неловко валящийся в кузов, да мысль, что хорошая жизнь кончилась. Теперь сразу с двух сторон беды. И Кир не простит, и братья. Воздадут должное. Не шутка, меж таких домов учинил распрю. Вон какое землистое лицо стало у Никиты.
        С тех пор, как Андрей вернулся из становища и от брата Сулля привез за акулий товар деньги, жизнь в доме сильно в лучшую сторону изменилась. Не только уже Афанасий, а и Никита нередко спрашивал и его совета. Андрей старался, чтобы к месту и к делу слово его пришлось. На земле будто тверже стоять стало. И в добровольники для защиты от возможного нападения на Колу он вслед за братьями записался. После работы ходил с ними на выгон, где шли учения. Вся муштра солдатская вдруг припомнилась. Андрей и раньше штыком и прикладом ловко умел орудовать, а против колян проворством сразу стал выделяться. Унтер-офицер сделал его помощником, других учить. Они не противились, скоро стали по имени окликать Андрея, звали на отдыхе посидеть, расспрашивали о прошлой жизни. Добровольникам он, как и Лоушкиным, пришелся.
        ...В южных воротах крепости следов брички не было. Но Андрей решил пробежать тут. Может, Кир заехал с других ворот, поставил лошадь за кабаком или в дальнем углу у хлебного, соляного, винного магазинов? И бежал к восточным воротам, оглядываясь на ратушу, казначейство, дом исправника, церкви.
        Редкие встречные останавливались при виде его, смотрели недоуменно: рубаха расстегнута, грязная, закатаны рукава, руки и лицо в копоти. Не велел бы исправник его задержать. И решил про себя: «Не дамся. Непременно надо успеть. Нюшенька, как там она теперь?»
        Он пересек крепость и выбежал к Коле-реке, к заливу. У причалов не было никого. «Да куда, господи, Кир девался?» И завернул за угол восточной башни, остановился: справа, вдоль Колы-реки, Кир ехал к воротам крепости. Слава богу! Андрей побежал навстречу, молил в душе: «Не сверни ради бога ты, не сверни!» Страха не было. Лишь отчаянная решимость забрать залог да успеть в дом вернуться к приходу братьев. «С Нюшки спрашивать сейчас станут. Каково же ей будет от глаз, вопросов недобрых, молвы колян? Может, самое время теперь в Норвегию с ней податься?»
        Кир ехал шагом. Развалился в бричке, вожжи отпущены, в руках полштофа, жует. На скамейке у палисадника перед домом курят трое. Похоже, из добровольников. Вот некстати... И выбежал бричке наперерез, схватил за нахрапник узды, остановил лошадь, петлей на оглобли сразу накинул вожжи.
        Кир изумленно взглянул на него.
        - Э! Э-э! - он задергал вожжами, рот полный. Но лошадь стояла смирно, а Андрей передник уже отвязывал. - Ты чего там?! - Кир мастерски выругался. Голос с угрозой, хозяйский, крепкий. И освободил руки, соскочил с брички.
        Завязка вторая узлом, не дается. Рвать Андрей не хотел, а Кир уже подходил к нему. Сильно же он надсадился за этот год. И худоба лица, и седой.
        - Ты?! Это ты-ы?! - вид Андрея словно его потешил. Глаза в изумлении. - Вон ты какой!..
        Андрей поймал замахнувшийся кулак, рывком завернул руку и толкнул Кира с силою за дорогу, в пыль.
        А завязка все не давалась. Оглядываясь, Андрей спешил. Кир поднялся. Лицо, перекошенное презрением, ненавистью. Сам телом скрючился, шарит судорожно под пиджаком. «Нож! Поминал про кровь Афанасий».
        Со скамейки от палисадника к ним уже шли поморы. Еще любопытные появлялись будто из-под земли. И успел отвязать фартук, торопливо прятал за пазуху, озираясь, стал отходить за лошадь. А ну как со всех сторон. За Кира все заступиться могут.
        - Лаптежник! Ах, ты-ы!..
        Кир выругался - ненависти и злобы в голосе хватило бы жернова сдвинуть, - понукнул лихо лошадь, ударил ее по крупу. Лошадь сорвалась с места. Убежать бы с ней. Может, Кир потом потрезвеет, одумается. Но, озираясь на колян, понял: не простят. И передник еще отнимут. И стал пятиться на пустой дороге, не спускал глаз с ножа, взмолился:
        - Не надо, парень! Каторга будет тебе, не надо! Кинь ты нож...
        Кир шел на него, растопырив руки, и бычил голову. Взгляд исподлобья, жесткий. Такому все нипочем. Порешит просто.
        - Кинь нож, парень! Христом-богом тебя молю! Кинь...
        - Я те кину, вот...
        Кир метнулся, метя снизу удар, в живот. Андрей едва успел выбросить, защищаясь, руку. Вдоль сразу хлестнуло болью. Но уже кулаком, телом всем он ударил в близкое лицо Кира. Голова мотнулась, Кир отпрянул на шатких ногах и опрокинулся на дорогу, в пыль. Андрей кинулся, вгорячах еще пнул по руке, выбил нож. Но рука была квелой. Кир распластался навзничь, не шевелился. Изо рта проступала кровь.
        Их обступили коляне. Кто-то взял руку Андрея и поднимал, кто-то ему советовал:
        - Выше поднимай, выше. Я тряпицу принесу, - и убежал в дом.
        Андрей зябко оглядел рану. Вдоль руки взрезанное вывернулось краснотой мясо. Кровь ручьем. Превозмог боль и повел кистью, пальцами: шевелятся. Значит, заживет.
        Киру помогли встать, вели его к палисаднику, на скамью. Он зажимал рукой кровавый рот. В крови были руки, лицо, одежда. На Андрея Кир не смотрел. Нож остался в пыли на дороге, его никто не поднял.
        Старую наволочку с подушки кто-то драл на лоскутья, перевязывал руку Андрея. Появилось ведро с водою, ковш, полотенце. Кир умывался, полоскал рот, плевался кровью. Потом его стало рвать. Тягучая жидкая каша лилась из него со стонами и икотой. Смотреть было тошно.
        Снова вспомнилось, каким ладным, счастливым был Кир прошлой осенью. Разговоры вспомнились о таланте его, уме, о большом несчастье Кира на море, о нынешней пьяной хвальбе залогом. Растерять - оно, верно говорят люди, просто. А теперь Киру будто нечего беречь стало. И пощупал Нюшкин фартук за пазухой, хотел подойти к Киру - по обычаю, драка до первой крови, потом должно мириться, - но будто споткнулся о его взгляд, ясно стало, что не простит. «Что ж, - подумалось, - это как хочешь». И почувствовал, что устал: от раны, драки ли, неизвестного в предстоящем. Отвел взгляд, повернулся и пошел прочь. Будь что будет, но в доме Лоушкиных он за себя и пальцем не шевельнет. Лишь молчать да виниться станет. Ему есть что оберегать.
        ...Дядька Матвей появился неожиданно, сбоку. Не пришел будто, а просочился сквозь колян. Худющий, душа из тела, похоже, вот-вот уйдет. Рукой слабой коснулся Кира.
        - Пойдем-ка со мной, Аника. Пойдем, воин, - сказал голосом сухим, ржавым. И Кир на мгновение почувствовал себя защищенным от всех напастей, послушно пошел вместе с писарем мимо колян в улицу.
        Голова гудела от хмеля, удара, злобы. Мысли мстительные переполняли. А перед глазами только копченый этот, из кузни, снимает фартук Нюшкин с дуги и будто молотом бьет в лицо.
        - Куда ты меня ведешь?
        - К себе. Давно ведь у меня не был.
        - С осени...
        Дом и двор большие у дядьки Матвея. Наверное, большую семью хотели иметь родители. Да что-то не получилось. А теперь в запустении все и приходит в ветхость. Гнилая крыша, скосившееся крыльцо. В дальнем углу к березкам привалился гнилой забор. «Почему Матвей век прожил бобылем? На траве по ограде даже тропинок нет, будто жильем не пахнет».
        Писарь сел у крыльца на лавку, дышит тяжело, часто. Руками за лавку держится, губы синие, сам лишь кожа да кости. В гроб краше кладут. «Куда же я? Он в утешении больше меня нуждается».
        - Присаживайся, - Матвей кивнул ему. - Слышал уже про тебя да и видел кое-что... да. Отец-то где нынче?
        - Не знаю. В Архангельске, видимо, меня ищет.
        Прибыл бы он туда раньше да меня застал там - не случилось бы всего этого.
        - Да... Нагадил отцу ты в седую бороду. Столько сразу.
        - Не поминай, - Кир сел рядом с писарем, опустил низко голову.
        - И с ножом так себя опозорил. Тьфу! - писарь плюнул презрительно.
        - Это я ему не прощу. И ей, суке...
        - Ну-ну. Давай еще гадь. Заст, выходит, еще на глазах?
        - Какой заст?
        - А когда парень на девку смотрит, черт ему глаза застит. То розовое накинет, то черное. Он и видит все по-иному. Это после пройдет.
        - У тебя так бывало? - Хорошо, что дядька Матвей увел оттуда его, что сидит и говорит с ним.
        - У многих это бывало. Из-за баб нас немало гибнет. Они, стервы, не только соки живые, а и кровь до остатка готовы из тебя выпить. Такой народец. - И повел неприязненно головой. - Да нашли мы о чем говорить, бабы...
        Но Киру хотелось, чтоб Нюшка когда-нибудь о всем случившемся пожалела, чтоб изводила себя раскаяньем. Если бы сейгод он снова с удачей вернулся в Колу, она тогда поняла бы. Но шхуна его, шхуна...
        - А я, признаться, сильно радовался по осени за тебя, Кир. Славно ты рассказывал про торговлю в Девкиной заводи, про колян. Думалось, этот схватит мечту. На целую жизнь хватит...
        Покосился на дядьку Матвея: на ладан дышит, а туда же свой нос. Руками немытыми норовит в душу. Задним умом все крепки. И скривил рот в ухмылке.
        - Надивиться на вас, стариков, не могу: мудры! А сами за жизнь что успели? Гордость какую нажили к старости? А? Оглянись хоть ты на себя! Всю жизнь по бобылкам шастал. А могли бы сыновья быть, внуки по траве бегать. В доме вон все порушилось.
        Дядька Матвей держался за лавку, сидел неподвижно. Лицо было мертвенным, глаза он не открывал. Кир осекся на полуслове: теперь и отсюда уходить надо.
        - Это правда, Кир, - скрипуче сказал Матвей. - Я в дому много лет ничего не делаю. Для чего? Некуда голову приклонить в старости... Только нет в этом моей вины, - у Матвея, похоже, горло перехватило. - Видишь ли, мне с ногою тогда, помолоду еще, повредили семя. Солдат английский стрельнул... А пустоцвету зачем жениться? — И Матвей повернул лицо к Киру, попробовал улыбнуться.
        Вспомнилось, отчего Матвей стал хромым, и еще слухи припомнились, будто пороли его принародно когда-то в Коле, лишали доброго имени.
        - Прости меня, дядя Матвей. Сдуру это я, с горя...
        - Ничего. Все так. Верно, мог бы кое-что, не сумел. Тыкался как слепой котенок, хватался за все подряд. А все не тем оказалось. Вот и ты берегись. Не прощает ошибок жизнь.
        «Мне уже не простила, - хотел сказать. И увидел себя сиюминутным. - Я ли это сижу у Матвея-писаря? Шхуны нет. Пьяный ездил, позорил Нюшку, битый корчился на земле, блевал. Нет, не сон. Люди видели, не забудут». И вздохнул тяжело:
        - Пал я, дядька Матвей. Пал и совсем расшибся.
        - Подымись. Ты поопытнее теперь. А за битого двух небитых дают на ярмарке. Эка невидаль...
        - Как подымешься? Война все взяла.
        - Война когда-нибудь да пройдет, - погодя отозвался писарь. - А твоя мечта о компании из колян должна остаться. Дело это святое. К нему многие приступали, да не с того боку. А ты в точку попал. Тебе надо держаться. Земля у Девкиной заводи наша, русских людей. Русские ее обживали и погибали за нее там. Помнить об этом надо. - Матвей повернулся к нему, старческие глаза ожили. - Не оптом сразу, не на ура, а капля по капле, каждый день, час бережливо к цели своей идти. Идти, идти...
        - Нелегко это, дядь Матвей.
        - А жизнь пусть медом тебе не кажется. Если даже сумеешь когда-нибудь компанию из колян сделать, о славе своей не мни. Люди скоро тебя забудут. Но ты познаешь счастье, поймешь, что прошел не зря. Я так это мыслю.
        Кир молчал. Сквозь черное невезение последних недель затеплилась слабеньким огоньком надежда. А если опять сначала? Если поверить: война пройдет? На новую шхуну время надо и деньги. А еще на товар, команду. Где столько взять?
        - Денег надо на это много.
        - Деньги есть.
        - У тебя?
        - У меня.
        - Тебе некуда их девать? - Кир обвел взглядом дом, двор.
        - А я копил их не в проживанье, - усмехнулся Матвей. - Проесть, милый, все можно.
        - Что же ты хочешь за свои деньги?
        - Мне много не надо. Проценты по банку. Но деньги я не в подарок, а лишь в оборот могу дать, на дело. И непременно знать должен, что ты не отступишь и этим жить будешь. Такие мои условия. И их записать придется.
        Кир молчал. Когда-то, еще по осени, перед самым уездом в Кемь, он зашел ненадолго к Матвею-писарю и рассказывал о своих делах. Говорилось легко. По лицу, глазам писаря видел: тот его понимает...
        - И еще мечтал бы на шхуне с тобой сходить, посмотреть на твои начала. Да, видно, это уж не по моим силам.
        - А если я споткнусь снова? Не подымусь?
        - Не верится, - строго посмотрел писарь. - Ты теперь понять должен, каково терять все. Бережливее будешь и осторожнее. Но всякое может стать... Что же, другому свой флаг отдашь. Неустанно если умы тревожить, сыщутся продолжатели. А это уже немало, коли твое продолжено...

78
        В воскресенье, восьмого августа в Колу вернулся Игнат Васильич. Вернулся поутру, рассказывала охотно Граня, закрылся с Кир Игнатычем в доме и говорил долго. Потом в бане мылся и отдыхал, а теперь ее послал передать: Шешелова и благочинного ждет к чаю.
        Шешелов приглашению обрадовался. Он соскучился по Герасимову. Почти два месяца не было его дома, ходил по большому миру и многое, верно уж, видел и слышал сам. И у них с благочинным новости накопились. Расскажут ему про Бруннера, Соловки. Будет чем поделиться. И спешил, надевая рубашку свежую: давненько вместе они не сиживали. Но, вспомнив о пьяных проделках Кира, о шхуне сожженной, присел в нерешительности на стул. Беды к Герасимову одна за одной, какие уж тут беседы! Его бы утешить как-то, слова подушевнее бы сыскать. И решил один не ходить. Завернул к благочинному, чтобы сразу идти вдвоем, по дороге его спросил:
        - Думаете, Игнат Васильич уже знает? - И хотя не сказал, про что, благочинный понял.
        - Знает, поди, - отозвался хмуро. - Люди не преминут, скажут. Да и как не сказать - шхуна! А он мореход. Дошутился Кир до великих бед. И с невестою тут еще...
        Шешелов вспомнил: приходили просить за ссыльного Дарья и сама Нюшка, - и подумал, что сам оказался как в сговоре против Герасимова. Но каверзы он не строил, греха за душою нет. Правда, после суда стариков можно было сказать Герасимову про все. Но что бы от этого изменилось?
        Игнат Васильич встретил их на крыльце. Видно, прошедшие месяцы были нелегкими для него. Почернело от солнца его лицо, взгляд попустел, в движениях убавилось живости. «Знает», - подумал Шешелов. И благочинный это, похоже, понял: обнялся с Герасимовым, старался шутить.
        - Эко ты на чужих харчах отощал! Хоть к яслям тебя на откорм ставь.
        Герасимов жал им радушно руки, приглашал в дом. Шутливый тон благочинного принял, ткнул пальцем в его живот:
        - А ты пузо наел за лето...
        - Наполовину против архиепископа...
        - Отчего же наполовину?
        - По сану больше и не положено.
        Вошли в горницу. Самовар Горячий, архангельские баранки, шаньги свежие с творогом, семга, коровье масло.
        - Добирался водою или по суше?
        - По почтовой тропе: пешим по тайболам, а водою на лодках и на плотах.
        - И где ж побывал? - любопытствовал благочинный.
        - Лучше спроси, где не был. В Кандалакше, Кеми, Архангельске. Везде был.
        - Экий ты непоседливый.
        - Ага. Думал все: может, последний раз... - Герасимов будто бы пошутил, а услышалась тоска в голосе.
        - Нехорошо сказал, - осудил благочинный.
        - Как уж есть, - улыбнулся грустно Герасимов.
        Сели пить чай. Разговор все вокруг пустяков вертелся. О дороге в Колу, еде, погоде. Игнат Васильич ни разу не помянул о войне, шхуне сожженной, сыне. И Шешелов с благочинным нароком не трогали эти темы. Пили чай с архангельскими баранками, посмеивались, шутили и искренне были рады, что снова видят Герасимова, сидят у него в дому. И каждый, наверно, подспудно чувствовал, что беды и опасенья временно отодвинулись, остались вне этого дома, а если вдруг и сюда заявится что-то совсем неожиданное, то судьба все раздаст им поровну. Никого обделить не сможет.
        Но съедены были архангельские баранки и выпит чай.
        Благочинный отодвинул стакан с блюдцем, сказал участливо:
        — Ну что, Игнат, наши вести не из приятных, а разговор начинать надо. Ты знаешь уже про Кира?
        - Знаю, - вздохнул Герасимов.
        - Значит, боль в себе прячешь?
        Герасимов взял подбородок в горсти, глаза потупил.
        - Я когда Кира увидел нынче... - И еще погодя добавил, понизив голос: - В его-то годы поседеть...
        - Потеря шхуны на нем сказалась.
        - Что ж, не он один. Жалобу не подашь. Вон ограбленных сколько по Белому морю, униженных...
        - Сильно лютуют там? - Шешелов спросил с умыслом.
        - Хватает горя. За Кузоменью, к Чаваньге, есть промысловая изба Васьки Климова...
        - Помню, помню, - подхватил благочинный.
        - Англичане пришли на фрегате: ружье отняли, деревянные ложки, нож. Корову и телку застрелили себе на мясо. С жены головной убор сняли, с Васьки пояс. Вот это потеря. Всего, что имел, Василий лишился сразу. А у нас? Голодом, слава тебе господи, не остались. Я уж всяко с Киром тут. И ругал, и миром увещевал его. И больно мне за него, и помочь как-то хочется, чтобы он устоял и все за урок принял. И жалко мне его, и шхуну тоже, конечно, жалко. Та, что осталась, - по пятой воде уже, старая. А Кир при новой на своих ногах был, при деле...
        - А в самой Кузомени англичан не было? - опять спросил Шешелов.
        — Приходил фрегат. Но поморы там женщин и детей в лес услали. И скот туда же. Слух о грабеже был. А сами кучками вдоль по берегу. Штуцеров у них было с полсотни. Англичане в трубу увидели, что тут их на ружья встретят, повернулись и ушли.
        - Вояки-то не из храбрых, - усмехнулся благочинный.
        - Да уж так. В Кандалакше мне сказывали: к ним тоже фрегат пришел. Экипаж человек в триста. Сутки стоял и высматривал, нет ли военной силы. А после пошел десантом на гребных судах. Сто пятьдесят солдат и матросов - при четырех пушках. А в Кандалакше ни войск, ни свинцу, ни пороху...
        - Это уже на нас похоже.
        - Ага. Жители взяли с собой что можно и ушли в лес. Англичане собак стреляли, овец, кур. Вырывали репу в огородах. В питейном доме забрали водку...
        - Какой же солдат перед водкою устоит? Это и не грех.
        - ...Из избы станового пристава четверть пуда сальных свечей...
        - Взятку приставу кто-то дал, - опять хохотнул благочинный.
        - Может, взятку. Невелика. И из церкви Иоанна Предтечи сорвали и унесли медный крест и распятие...
        - А вот это нехорошо...
        - И в Ковде тоже. Разбили кружку церковную, забрали там медяки. Колокола поснимали. На кладбище кресты медные, образа выдрали. А в домах выбивали окна и забирали даже косы и топоры. Как Мамай прошел.
        Шешелов был доволен, что разговор о сыне Герасимова, сожженной шхуне отходил в сторону.
        - А народ с высокой культурой, - сказал благочинный. - Звереют на войне люди.
        - На войне? - усмехнулся Шешелов. - Интересно, стыдно ли вашим друзьям в Архангельске, что их соотечественники мародерничают, а не воюют?
        - Может, стыдно, а может, и нет, - не обиделся благочинный. И спросил Герасимова: - Торгуют они сейчас?
        - Они да соседи наши. А русские суда боятся из порта выйти. Прижались там...
        - Прижмешься. Сила против громадная. Да и порох, видно, с собой имеют.
        То, что рассказал им Герасимов, Шешелов с благочинным знали. И еще они знали, что месяц назад три английских корабля бомбили два дня подряд Соловецкий монастырь, требуя его сдачи. Это им рассказал Бруннер, адъютант губернатора, что прибыл неделю назад в Колу. Бруннер сам участвовал в защите монастыря, и Шешелов, слушая, вспоминал пятисаженную высоту каменных стен, толщину их восьмиаршинную с башнями, переходами, многоэтажные постройки монастыря из огромных валунов, и старался представить, как били в каменную броню ядра, бомбы, и невольно все сравнивал с деревянной крепостью Колы-города. Тогда же отчетливо и тоскливо он почувствовал беззащитность города и его обреченность перед таким обстрелом и ощутил всем нутром его одиночество, удаленность громадную от России, от других городов, от целого мира, где жили люди. Он тогда испугался своих чувств и мыслей. Все надежды, что враг на парусных кораблях не решится идти по заливу к Коле, теперь улетели к черту: англо-французский флот пришел к России словно не из других стран, а прямо как из другого века - имел пароходные корабли, дальнобойные пушки.
        Но почему тогда они не идут, не пытаются даже разузнать силы? Все Беломорье под прицелом их пушек, подвергается грабежу, а Кола как заговоренная. Это было совсем непонятно Шешелову и оттого тревожило еще больше.
        Теперь он слушал Герасимова и будто сквозь сито просеивал, сравнивал с тем, что рассказывал ему Бруннер. Он выискивал подтверждение своим догадкам: вояки на кораблях не из храбрых, действуют только силою своих пушек, на расстоянии. Грабят нищие деревушки да купеческие суда, а в бой нигде не вступают.
        И прямо порадовался, услышав еще раз про Кузомень: не решились высадиться на берег, ушли, когда ружья в трубу увидели. Может, поэтому и не идут в Колу? Фарватера не знают, а десант, думают, тут серьезный отпор получит.
        Но вместе с этим Шешелов понимал, что такие его догадки только ему желательны.
        - А у вас какие новости накопились? - спросил Герасимов.
        - Адъютант генерал-губернатора прибыл к нам, - сказал Шешелов. - Лейтенант флота Бруннер.
        - С солдатами? Оружие привез?
        - Нет. Один прибыл.
        - На место Пушкарева? Кстати, что стало с ним?
        - Пушкарев уже поправляется. А у Бруннера поездка инспекционная. Бойль повелел собрать сведения об обороне и наличии сил в крае. Да на случай прихода врага дать советы на месте.
        - Спохватилось его высокопревосходительство.
        - Ага. Я не утерпел, сказал Бруннеру, что мы еще в марте писали про все губернатору и старались предупредить.
        - А он?
        - Говорит, что наше письмо тогда в гнев великий повергло Бойля. И сейчас еще дерзость забыть не может.
        - Господи боже мой, - вздохнул благочинный. - Сколько тупости у начальства! Обуяла гордыня! Даже пушки врага прошибить не могут.
        - Гневается, - сказал Герасимов, - а сам, поди, спать для спокою в подвал ходит. Или действий врага для него еще нет на Белом море?
        - Наше дело не рассуждать, - усмехнулся горько и Шешелов. - Приказали - изволь исполнить. А с умствованиями не суйся. - И добавил чуть погодя: - Бруннер об этом в открытую говорит.
        - Что говорит? - спросил Герасимов.
        — Что подавление мыслей давно стало руководящим принципом нашего правительства...
        - Вы бы поаккуратней с ним, - сказал благочинный.
        Шешелов промолчал. На доносчика Бруннер не походил. Но говорил он неосмотрительно. Его ирония была едкой. «Давление такое велось долгие годы, - говорил Бруннер. - Ему все подвергалось. Оно не имело пределов или ограничений. И следствие подобной системы к началу войны сказалось. У нас все и вся отупели. И теперь потребовались бы время и огромная двигательная сила со стороны власти, чтобы выправить положение. Но сила пока что спит. А может, ее и нет вовсе».
        Шешелов тогда не ответил. Зачем? У него свои мысли тоже резкими и прямыми были. А портрет доносчика миру еще неведом. Погодя спросил Бруннера: «Не боитесь со мной откровенничать?» Бруннер на миг опешил, потом со смехом сказал: «Что вы! Если даже и донесете, вам никто не поверит. Вы ведь с опальным прошлым. Да и как вы можете донести? Разве у вас не болит душа оттого, что наша империя почти сорок лет отрекалась от собственных интересов и предавала их ради пользы и интересов других держав, а теперь оказалась перед лицом огромного заговора? Нет? Это разве не следствие тупости, которой мы все до сих пор подвержены? И я не могу перестать удивляться этому. Не могу! Мне стыдно, что в Белом море пиратствуют корабли врага, а мы не можем их урезонить».
        - А что теперь делает Бруннер? - спросил Герасимов.
        - Сидит в моем кабинете и пишет Бойлю.
        - По-английски или по-французски? - понасмешничал благочинный.
        Шешелов его понял. Бойль был англичанин. А царь и двор с детских лет учились на французском писать, говорить, думать. Русский считали языком солдат, дворни. Пожалуй, такая судьба только у русской нации. Или, может, где-то еще правители брезгуют языком своего народа?
        - Черт его знает, по-какому.
        - Я не про это, - сказал Герасимов. - Что он делает в Коле?
        - Пушкарева попроведал. Собрал инвалидных и добровольников и смотр устроил. Разделил на отряды. Так вроде бы все разумно. Редуту нашему хорошо посмеялся и похвалил. У Елова мыса промеры сделал и решил там окоп устроить для действий ружьями и небольшими медными пушками.
        - Где он пушки возьмет?
        - Пайкин обещал.
        - Не вы ли с поклоном к нему ходили?
        - Я. Встретил меня в линялой рубахе и латаных штанах. Говорит: хорошо бы - и Бруннер его попросил, чтобы сам губернатор узнал о нем. И бумагу, говорит, чтоб дал Бруннер: деньги, мол, в губернии получить после...
        - И что же Бруннер?
        - Смеется. Я, говорит, за пушки любую бумагу дам. Он будто ничего офицер. В защите Соловецкого монастыря участвовал.
        - Да, - спохватился Герасимов, - не успел я рассказать вам: монастырь англичанам не сдался. Три корабля бомбили его в упор...
        - Мы знаем от Бруннера, - сказал Шешелов.
        - Родословная не позволит сдаться, - вступил благочинный. - Его пытались ливонцы, шведы взять, русские стрельцы. Однако ни у кого не вышло.
        - У стрельцов вышло, - сказал Герасимов.
        - Казненными и замученными имя предателя проклято, - сердито сказал благочинный.
        Шешелов кое-что слышал о бунте в Соловецком монастыре, но слышал мало и помнил об этом плохо и подумал, немного с завистью, что опять он знает о Севере меньше своих друзей.
        - Давно это было?
        - История, - сказал благочинный. - Почти двести лет назад. Монахи закрылись в монастыре и не пустили царские войска. Правда, закрылись вначале из-за новых книг Никона, а потом уже вышло неповиновение царю. Стрельцы обложили монастырь, а боем взять его не смогли.
        - Как же так?
        - Видите ли, тогда как раз разгромили Степана Разина и немало его людей пробиралось через Россию к монастырю. Монахам как новая кровь в жилы.
        - И долго они держались?
        - Почти восемь лет.
        - Ого! А потом сдались?
        - Нет. Монах один предал. Показал тайный ход, и стрельцы почти всех порубили в монастыре. А кто чудом в живых остался, потом казнили. Даже тут, в Коле, казнили колесованием, рассекали напятеро...
        - У нас, в Коле?! - Шешелов вдруг почувствовал себя вовсе не городничим, а простым жителем Колы, принимающим прошлое города как свое, и даже причастным к его истории. И то, что Герасимов с благочинным не заметили нового тона в его вопросе, порадовало.
        - У нас, - сказал благочинный.
        За окном наступали сумерки.
        - Может, свет нам зажечь? - спросил Герасимов.
        - Не надо. Лучше пройтись по воздуху. Как, Иван Алексеич? Духота, поди, спала.
        Шешелов хотел закурить давно, однако все не решался из-за Герасимова: его лицо смотрелось болезненным, серым. И встал в знак согласия, улыбнулся Игнату Васильичу.
        - Спасибо хозяину за хлеб-соль...
        - По корню характеров Кола - город как никакой в России, - продолжал благочинный. - Не только с соловецкого мятежа тут казнили святых отцов: начиная с Ивана Грозного ссылали бояр, холопов, позднее - сподвижников Пугачева...
        - Это я уже знаю, - Шешелов вспомнил Лоушкиных и хотел пошутить над строптивым характером Нюшки, но подумал вовремя о Герасимове и промолчал.
        На крыльце он закурил трубку. Герасимов вышел их проводить. Были легкие сумерки. Солнце едва лишь село на севере, и закат там разлился заревом. Луна висела на юге белая в светлом небе. Земля, прогретая за день, еще не остыла. Благочинный расправил плечи и вздохнул полной грудью.
        - Благодать-то какая, ночь!..
        Июль не принес ожидаемого дождя, в Коле стояла сушь. Жухли от солнца трава, деревья, не было совсем ветра. В огородах капуста и репа сулили неурожай, не росли по лесам грибы. А солнце каталось по небосводу не заходя, старательно и нещадно сушило землю.
        Однако к августу оно все же поутомилось. Теперь поднималось уже не так высоко, как раньше, тепло и свет его поубавились; когда подходило к северу, опускалось каждый раз ниже, а потом и прятаться за горизонт стало. В эти часы приходила спасительная прохлада.
        Но ночи светлыми оставались, в легких сумерках, и улицу видно сквозь. После парной духоты дня коляне как ожили. В домах - открытые ставни, и многие окна настежь. Посреди улицы, на лужайке молодежь играет в горелки. Разгоряченные голоса, смех.
        - Давайте свернем, - попросил Герасимов.
        Они свернули в проулок и пошли не сговариваясь к Туломе. Мостки под ногами кончились. Ноги ступали по мягкой пыли. В проулке тихо, как не бывает днем. Заборы, земля, дома хранили еще тепло дня.
        - У меня так сумно на душе, - сокровенно сказал Герасимов, - места не могу найти.
        Благочинный коснулся его плеча рукой.
        - Это ты из-за Кира. Да и шхуну жалко тебе.
        - Шхуну, что греха таить, жалко. Только я не про это хотел сказать. Сердце прямо как беду чует.
        - У меня тоже такое чувство, - сказал Шешелов. - Словно я чего-то жду. А чего жду?
        - Возьмите себе обет: «Отче наш» поутру и сорок земных поклонов, - серьезно сказал благочинный.
        - И господь услышит?
        - Души ваши очистятся, и уйдет сумность.
        Шешелов посмотрел сбоку на благочинного. Может, он прав, не надо так откровенничать? Поди, Герасимову и без того тошно. Лучше про что угодно, не копаясь в своей душе. До истязаний своих можно договориться.
        В конце проулка пристраивали сруб к дому. Стучал негромко топор, повизгивала пила. Прилаживали уже стропила. Сруб высокий, с подклетью по-новгородски, белел свежим отесом.
        - Что это ночью они? - спросил Шешелов.
        - Сегодня уже понедельник, - пояснил благочинный. - И сподручней по холодку. Хозяин тут сына женил по осени, а теперь для внуков старается. Молодуха на сносях ходит.
        Шешелов снова вспомнил о Кире, Нюшке. Может, Герасимов думал сына женить по осени? А теперь? И деланно пошутил:
        - Вот тебе и война. Мужики огнем и мечом стараются убивать друг друга, а бабы хотят рожать. Ничто их не останавливает.
        - Выходит, больше в жизнь верят, - улыбнулся ему Герасимов.
        - В жизнь все верят, - сказал благочинный. - Иначе зачем бы он стал пристраивать? Не знает, что война? Знает.
        Вчера, в это время примерно, Шешелов сидел на крыльце, курил. Почтмейстер шел мимо с лопатой и граблями, почтительно поклонился. Шешелов пригласил его покурить. Почтмейстер наведывался на Монастырский остров, приводил в христианский вид родительские могилки.
        «Солнце все посушило», - жаловался. А теперь он дерну свежего нашел немного, полил его. И цветы посадил в горшочках. «Годовщина родителей?» - спросил Шешелов. «Нет, ходил попроведать. - Почтмейстер покурил молча. - Когда еще доведется, кто знает? Война вокруг. Мало ли...»
        Шешелов смотрел тогда на почтмейстера незаметно, сбоку: как же он при такой душе стал в прислужниках у исправника? Старики говорили, что надо поласковее с почтмейстером. Поласковее. Доживая свой век, стыдно не понимать людей. А коляне еще недавно казались ему на одно лицо. И вспомнился исправник: вор на воре, мол, в Коле, пьяницы, шаромыги. А чем Шешелов лучше исправника? Если такими глазами видеть, тут и вправду живут изгнанцы. Или потомки их. По опале, гоненью, немилости. Ненужные обществу люди. Или, может быть, только власти? Народ своевольный и беспокойный вправду. Но в постройках, одежде, манере вести себя эдакая ядреность. И живут они против России чище. Шешелов кое-где побывал, видел.
        Вслух сказал:
        - Славный будет дом. Под стать всем порядным. Коляне все же живут культурней, чем во многих местах России.
        - Крепостных нет, - сказал благочинный.
        - Не от этого, - возразил Герасимов. - Чужая держава рядом. Бывают там, видят, вот и тянутся не отстать.
        - А я про что говорю? Видят, что крепостных нет, и сами не крепостные.
        - В Норвегии нет крепостных? - спросил Шешелов.
        - У них дворянские привилегии отменены, - сказал благочинный. - Уже больше сорока лет. У нас в России крепостные от бар убегают и буйствуют, а колян и гони - не выгонишь. Заграница рукой подать, а они туда не бегут.
        - Полно, отец Иоанн, - усмехнулся Герасимов.
        - Почему - полно? Не про отступников я, а про тех, кому город обязан историей. Не хочу знать и думать, что их сюда сослали. Но смею предполагать, что здесь они остро чувствовали, что они русские, и любили этот край. - И обернулся к Шешелову. - Да и сами вы посудите: наладить в дикой окраине государства город порто-франко... Для этого надо быть не преступниками по своей сути, а дельными весьма и думающими людьми.
        - Порто-франко? - переспросил Шешелов. - Вольная пристань?
        - Правда, - кивнул Герасимов. - Было такое. Закон разрешал Коле вести торговлю с другими странами.
        - Кола - вольный город? Как Венеция?
        - Почти, - засмеялся благочинный. - Только холоду чуть побольше и зима немного подольше.
        - Да и вольность скоро урезали, - вставил Герасимов. - А торговля, она волю любит.
        Они вышли к амбарам на берег Туломы и пошли по тропинке к мысу, где был редут. Шли не спеша, гуляя. В Туломе полная вода, на привязях спали шняки. Впереди у редута четверо инвалидных сидели, играли в карты. Подле них стоял часовой, смотрел. «Вот тебе караул», - хотел сказать Шешелов, но смолчал. По заливу стояли еще посты. На мысу Притыка и Фадеевом ручье. Там дрова заготовлены были, хворост, смола для дыма. При появлении чужих должны бы подать сигналы. А если там тоже играют в карты или, хуже того, спят? И заметил, что часовой отошел от играющих и стоял с ружьем ближе к пушкам, нес службу. Слава богу, увидели далеко.
        Герасимов, наверно, ни с кем не хотел встречаться. Кивнул на тропу в проулок.
        - Давайте сюда свернем...
        Не доходя до редута они свернули и через нижний посад пошли к кольским причалам. Солдат стоял неподвижно, боком, одинокий на пустом мысу, возле маленького редута. И этот редут, и солдат, отслуживший свой век, и сами пушчонки - у одной кусок дула отломан, другая кривая - показались Шешелову жалкими и никчемными. Вспомнились бруннеровские рассказы о Соловецком монастыре и каменных его стенах, о больших кораблях, бросающих в него бомбы. Плавучие крепости, созданные для нападения. А если они заявятся и сюда?
        В нижнем посаде проулочек узкий, мостков нет. Дома стоят тесно, кругом мурава. Палисадники с разлапистою рябиной. Ставни тоже многие не закрыты, в окнах кое-где свет. На траве лежащие две собаки повернули к ним головы и не встали, не взлаяли. Провожая их взглядом, лишь приветливо шевельнули хвостами.
        Наверно, так было тут сотню и более лет назад. Время нижний посад будто не трогало. И Шешелов ощутил нежданно весь мирный уклад проулка. Словно увидел, как он собирается отойти ко сну. Забылся солдат на посту, бутафорский редут и опасность от чужих кораблей, плутающих где-то рядом, на Мурмане. Был только проулок, собирающийся на отдых.
        Шешелов с благочинным и прежде ходили в светлые ночи гулять по Коле. Это было привычное удовольствие. Но ясно увиделось нынешнее: открытые окна, свет, тишина и нелающие собаки. Голоса молодежи на игрищах, и на лавках у ворот люди. И Шешелов вдруг почувствовал, что и сам он живет в этом укладе жизни как неотъемлемая его частица.
        На берег вышли ниже причалов и Егорьевской башни. Теплота проулка сменилась прохладою. Тут вливались в залив Тулома и Кола. Солдат у редута теперь стоял спиной к ним, но уже поодаль от играющих.
        - Приятная ночь, - сказал благочинный. - Светло будто днем, и тепло, и тихо. Луна полная, а теней от нее нет.
        - Свет с двух сторон, поэтому, - Герасимов показал на север. - Солнце вот-вот встанет.
        Действительно, теней не было. «На поминках плохая примета», - хотел пошутить Шешелов и подумал, что где-то вот здесь, может прямо на этом месте, много раз за века люди, жившие прежде в Коле, стояли в тревожном предчувствии, высматривая беду. А теперь, как в наследство, это досталось и на их долю.
        Словно вторя его мыслям, благочинный сказал:
        - Удивленье, сколько вынес и вытерпел этот город! Его осаждали, жгли, грабили, а он все живет. Наверное, крепость могла бы многое рассказать.
        Деревянные стены крепости потемнели от времени и покрылись кое-где мхом. Но были еще крепкими и смолистыми. И башни меж стен смотрели строго и неприступно в залив, словно хранили покой спящего за спиной города. Люди когда-то строили, чтобы защитить себя. Но что сегодня она?
        И Шешелов вслух сказал:
        - Ее ценность как укрепленья теперь отпала.
        - Не скажите, - возразил Герасимов. - Если бы пушки сюда вернуть да солдат. Хотя бы то, что когда-то здесь было...
        - По весне, когда ждали норвегов, вы сразу распорядились ворота делать, - и благочинный хохотнул. - Помните, как в снег сели?
        - Это когда вы от страха хотели сигануть в крепость?
        Шешелов, посмеиваясь, забрался в старую на песке шняку и удобно сел на сухой доске. Отсюда видны были крепость, и дремлющая за ней громада собора, и вараки в голубой дымке, и гладь залива. Там, справа, у
        Фадеева ручья, был пост. Второй поставили на другом берегу залива. Это Шешелов настоял, чтобы посты разрознить по берегам. Если даже с постом на мысу Притыка что-то случится, от Фадеева ручья всегда можно предупредить город.
        Устали ноги. Приятно было сидеть отдыхая и видеть рядом своих друзей. Шешелов чувствовал душевное равновесие и покой: набил трубку и в удовольствие закурил, затянулся дымом. Это бывает так редко - суметь не терзать себя прошлым, будущим, а увидеть миг жизни и почувствовать его прелесть. Люди не успевают в суете, а чаще именно не умеют насладиться сиюминутным. Светлой вот этой ночью, видом больших варак. Залив между ними уходит вдаль. Это дорога в большое море. Там разграбили и сожгли шхуну сына Игната Васильича. И оттуда теперь городу может прийти беда.
        Шешелов был недавно на Соловараке, сидел там на самом краю, курил. Под ногами лежал город Кола. От залива, насколько хватало глаз, теснились горбами другие вараки. А теперь все увиделось снова будто с той высоты. И опять город крохотным показался, приникшим к мысу.
        Шешелов выбил из трубки пепел, сказал:
        - Далеко мы от всех живем, вот что плохо.
        Герасимов отозвался:
        - Старые люди так говорили: не строй светлицы возле границы.
        - К чему это вы? - не понял Шешелов.
        - Будь земля у Девкиной заводи наша, мы теперь были бы как в тылу. - Герасимов не обернулся, не посмотрел, значит, он не с упреком. Но в душе о весенней поспешности сожалеет. А может, и правда, когда ждали весной норвегов, с границей поторопились?
        - Это ты с неудачным примером, - сказал благочинный. - Белое море супротив нас в тылу, а там вон что они творят.
        «Да, творят, - думал Шешелов. - Вселяют ужас пушками, разоряют огнем. Знай, мол, наших. Неужели лишь грабить нищих поморов пришли военные корабли? Как пираты прошлого века. Почему не захватывают землю, не укрепляются? Почему не идут в Колу? Осень не за горами».
        Вслух спросил:
        - Как вы думаете, придут они к нам или нет?
        Погодя Герасимов отозвался:
        - Кто знает. Солдат видели много на кораблях, Поди, десантом не преминут.
        - Это худшее из предположений, - сказал благочинный.
        «Нет, не худшее, - думал Шешелов. - Это все же только десант».
        - А если на кораблях, при пушках?
        - Не должны бы, - с сомнением сказал Герасимов. - Фрегаты мелей поопасаются. Тут и средним кораблям фарватер знать надо.
        Благочинный вынул часы, посмотрел.
        - О, уже три часа... На фрегатах, верно, поопасятся. А десантом могут и заявиться. - Помолчал и добавил веско: - Завтра их ожидать надо.
        Словно треснуло внутри что-то, натянулось струной, звеня: вот-вот лопнет. Опахнуло бедой. А может, не понял что-то?
        - Что завтра ожидать?
        Благочинный щелкнул крышкой часов.
        - Десант... Или какую другую силу.
        - Ты что, отец Иоанн, святой дух? - тихо спросил Герасимов. И улыбнулся через силу. - Или командуешь у них флотом? А может, шпион английский?
        Благочинный спрятал часы, зевнул, крестя рот.
        — Скучно мне с вами. Умственности в вас нет. А я вот шел и подсчитывал: все нападенья у них по вторникам. Сосновец захватили они во вторник. 29 июня, во вторник, грабили Кузомень. Во вторник, 6 июля, начинали бомбить Соловецкий монастырь. Следующий вторник, 13 июля, как народ суеверный, они отдыхали. А 20 июля, во вторник, пришли в Кандалакшу. Теперь 27 июля и 3 августа... Нам пока неизвестно, что они делали в эти дни. Но в Коле не появились. Значит, могут быть завтра.
        Что-то ослабло внутри, отпустило сердце.
        — Могут... - протянул Шешелов.
        Благочинный пожал плечами:
        - А кто сказал, что придут? Могут...
        Потревожились на песке чайки. Вода дрогнула, зажила. Начинался отлив.
        - Дождя бы теперь, - мечтательно сказал благочинный. - Грибы пошли бы. Рябина нынче вон как цвела: грибы должны быть.
        Над заливом стояла серебряная, прозрачная дымка.
        Там, над вараками, над водою, вставало солнце. Да, дождя хорошо бы. И грибов засолить на зиму тоже неплохо.
        - Может, спать пойдем?
            - Идемте, - согласился Герасимов.
        ...Они поднялись на отрубистый берег и пошли по дороге к крепости, по домам, отдыхать. И никто не знал из них, что погода изменится только через три дня. Над заливом сгрудятся дождевые тучи, низкие и тяжелые, и с холодной северною грозою придет дождь. Но живительная его вода людям не принесет пользы.
        На большом песчаном мысу, между реками Туломой и Колой, под горою Соловарака, где теперь они шли по городу, до дождя будет черное ровное поле горя, золы и пепла. Черным станет белый сегодня песок, черной станет выжженная земля - и дождь придет на огромное пепелище.
        Но об этом еще никто не знал.
        В лучах восходящего солнца они шли не спеша, старые, умудренные жизнью люди, по притихшим на время улицам, и не знали, что спать им осталось пять-шесть часов, что это последний раз они гуляли по городу.
        Они также не знали, что завтра вечером они сами свою изберут судьбу, как ее избирали жившие до них в Коле, без подсказок и понуждений, предвидя удел наперед и свой, и самого людного на Севере, дорогого им города.
        И шестнадцать орудий большого калибра направят темные жерла свои на город и выплеснут первые разрушения, огонь и смерть. Сотрясутся земля и воздух, раскатится громом по воде эхо, и в сухой деревянный город ударят каленые ядра и бомбы с зажигательной смесью. Плоть людей перед ними покажется ветхим тленом. Загорятся службы, дома, амбары. И коляне познают страх.
        И, может, возникнут мысли выкинуть белый флаг: прекратить начавшийся этот ад, и пожар еще потушить можно. Гордость - вещь дорогая, она не каждой душе по средствам. И другую можно выбрать себе судьбу. Не от стремлений своей души, не во имя того, что было прежде в веках, и, конечно уж, не за то, что скажут в других столетиях, а от страха безрассудного перед силой такой согнуться да уступить. От естественного желания в живых остаться, взять да гордость свою принизить. Голову-то пониже, ниже... Глядь, авось и пощадить могут. Но корни характеров, корни...
        И орудия будут стрелять. Час, пять, десять. Неумолчно двадцать часов. И город возьмет пожар. Неудержный в своем разгуле, он охватит старинную крепость с башнями, Воскресенский собор, дома, заборы, уличные мостки. С гуденьем и ревом взметнется он огненными столбами к небу, разбросит на версты зарево, гарь и дым.
        От ударов будет стонать земля. Пушки будут выплескивать желчь огнем. С треском будет гудеть пожар. И двадцать долгих часов люди будут беспомощны перед такой силой. Задыхаясь в горящем городе, каждый увидит сам, как горит его дом, другие дома и улицы и все близкое сердцу с детства. И люди будут страдать от страха, корчиться в дыму, пекле, грохоте, боли и, полные ненависти к происходящему, с огромным желанием жить, будут прочно стоять на выбранном и неистово, зло, упрямо жаждать победы.
        Не жалея себя, жертвуя всем, что дорого, они за двадцать долгих часов проживут не одну жизнь, умирая и возрождаясь, и познают высокую цену святого долга и уважения к себе и своим делам.
        И в чьих-то планах сломается весь расчет: пушки смолкнут недоуменно, не в силах сделать большее, чем смогли, - место, где стоял в веках город, станет голым и черным.
        И только как памятник людской преданности своей земле на черном поле останется каменная церквушка. Ее беленые перед пасхой стены исхлещет пламя и закоптит, сгорят ее купол шатровый, крыша, и лишь в пролетах каменной колокольни уцелеют чудом колокола. Они подплавятся и потеряют от огня форму, но даже при малом ветре их надтреснутый голос будет жить над сожженным городом еще долго, пугая в ночи одичавших кошек и тревожа в вараках эхо, словно это не медь, а сама исстрадавшаяся земля стонет пустошью и зовет, как прежде, к себе людей.
        Потом наступит длительное ненастье. Дождь придет и обрушится сильным ливнем. Словно каясь за опоздание, он косыми полными нитями будет хлестать тлеющий в головнях жар. Запарит накаленная от огня земля, взмокнет черное поле пожарища, и в залив потекут сотни черных ручьев, унося с собой угли, золу и пепел.
        А когда последняя искра огня угаснет и остынет парящая земля, дождь еще будет лить и лить: обложной, тихий, молчаливо и неутешно, словно в горе великом омывая слезами запекшуюся в большом огне землю.
        Но о том, что все это будет, в мире еще никто не знал.

79
        Был понедельник, день приема чиновников. Они заходили несмело, по одному, кланялись от порога. Шешелов в свежей рубашке, мундир расстегнут. Он в добром расположении духа. В кабинете приятная свежесть, вымытые полы. За открытыми окнами солнце, в мураве чирикают, возятся воробьи. День сулился быть опять ведренным.
        Часы били десять. Почтмейстер последним замешкался у двери. Не пришел только Бруннер. А Шешелов скоро намеревался прием закончить и ехать с ним на Еловый мыс: там хотели нынче начать редут. Пайкин ждал со дня на день шхуну из Гаммерфеста и обещал с нее медные небольшие пушки.
        Неожиданно ударили в большой колокол при соборе. Одинокий, тягучий гул. И Шешелов вздрогнул: набат? Вещая беду, сжалось сердце. Почтмейстер замер и побледнел. Колокол снова ударил - сильнее, громче, и следом сразу же два других вразнобой загудели тревожными голосами. Почтмейстер запятился в дверь, с мест вскочили дворянские заседатели, стряпчий, бухгалтер, уездный судья. Волны тягучего гула хлестали в сердце. Шешелов трудно поднялся с кресла, опираясь о стол, пошел к окну. Двор по-прежнему заливало солнце. На привязи мирно паслась коза. К воротам крепости потрусили гуськом чиновники. С крыльца спускались последними казначей и исправник. На каменной колокольне тоже ударили буденные колокола. Небольшие, они закричали звонко, как под розгами дети. Шешелов тер рукою под сердцем. Набат бил, звал, гудел и, казалось, вынимал душу. В кабинете сдвинуты с места стулья, смяты половики. Со стены по-прежнему безмятежно взирают портреты царской фамилии. «Доигрались, картежники! Теперь надо за вас платить». Шешелов был один. А чиновники побежали не за ружьями по домам - глазеть за крепость. «Господи, где же
Бруннер?!» Инвалидных с оружием, добровольников видеть сейчас хотелось. И расслабленно опустился в кресло, закрыл глаза. Он страшился этого дня с весны, когда Сулль упредил их о грабеже. Сулль... Нет, пожалуй, еще пораньше, когда сел за письмо в губернию. В марте. Страшился врага, безоружности города, пожарищ, насилия, грабежа. Случилось. Боль под сердцем медленно отпускала. Надо идти за крепость. Бруннер, похоже, там. И поднялся, забрал со стола табак, оглядел, как прощаясь, свой кабинет. Неужто все же случилось?
        По пустынному двору крепости шел прямиком по траве, один. Набат не смолкал. Не просто, видно, переполох. Шешелов шел тяжело, медленно, словно хотел тяжесть будущего отсрочить.
        За башней собралось все летнее население Колы: старухи, старики, бабы. Отец Иоанн что-то им говорит, говорит. На стенах крепости - вездесущие ребятишки. Бруннер поодаль строит отрядами инвалидных и добровольников, горячится, размахивает руками. А залив совершенно чист. У Фадеева ручья черным деревом стоит дым. И на левом берегу, за Еловым мысом - тоже. Сигнальная бочка смолы горит и там. Но что с обоих постов увиделось? И спросил подошедшего к нему Герасимова:
        - Отчего зажжены сигналы, Игнат Васильич?
        - Неизвестно пока, - глаза Герасимова тревожны. - Бруннер послал на оба поста узнать. Но, похоже, не гости едут.
        Бруннер выстроил, наконец, отряды, что-то им говорил. Чиновники кучкой стоят особой. В позах скованность, не спускают с залива глаз. Стоят как у дома, в который везут покойника.
        Набат повторялся в вараках эхом, гулом шел по заливу. За крепостью у воды он, казалось, бил гораздо сильнее: не гости, не гости едут.
            - Игнат Васильич, пошлите кого-нибудь: пусть набат прекратят, с ума можно так сойти.
        - Бруннер уже послал.
        Бруннер заметил Шешелова, оставил построенные отряды и скорым шагом пошел к нему. Дым у Фадеева ручья по-прежнему разрастался огромным деревом. Теперь жди беды. А с постами неладно вышло. Надо было дозорным зажечь сигналы и немедленно идти в город, сообщить, что увидели.
        Набат, наконец, умолк. Тишина наступила звонкая. Шешелов в ней едва услышал собственный голос, когда спросил Бруннера:
        - Что вы намерены предпринять?
        - Не знаю, против кого. Десант может быть на гребных судах, а может, пойдет по берегу. - Бруннер был возбужден. Видно, мысли о предстоящем деле его пьянили. Над кольскими унтерами он старший в звании и по приказу губернии Шешелову не подчинен.
        - Скорее что на гребных, - скромно сказал Герасимов.
        Бруннер покосился на него мельком, Шешелову ответил:
        - Думаю разделить отряды. Один пойдет на левый берег залива, к Еловому мысу, и там засядет. Другой останется здесь, у редута, а третий пойдет через Колу-реку на Монастырский остров. Тогда десант, откуда бы он ни шел, везде можно встретить. Я пойду на Еловый...
        Что ж, он не трус, Бруннер. И, видно, в дело ему не терпится. Но из города усылать отряды сейчас опасно. И Шешелов вновь пожалел, что губерния отказала ему в начальственном предписании. «Господи, надоумь ты Бруннера не зарваться!»
        - У них винтовки, - приветливо, мягко сказал Бруннеру. - Они могут высадиться у Створного мыса, ближе вашего отряда, и бой станет для вас проигранным.
        - Всегда не поздно отступить в Колу...
        - Верно. Но они могут этого не позволить. - И повторил уже с нескрываемой завистью и досадой: - У них винтовки. Они отряд ваш перестреляют при переправе обратно в Колу.
        Запальчивость несколько спала с Бруннера. Он вспомнил, верно, прежние разговоры. Оглянулся на выстроенные отряды, покосился чуть на Герасимова и снизил голос:
        - А что бы вы сделали на моем месте?
        «Слава богу, он спрашивает. Господи, помоги самолюбие не задеть, оно такое болезненное у молодых».
        - Я бы пообождал. Не следует разрознять отряды, пока не наступит ясность.
        - Мы в городе, как в мышеловке, - недовольно возразил Бруннер. - И лишены действия. А присутствие духа дает оно.
        - Поверьте, - мягко перебил Шешелов. Он решил просить, хитрить, но удержать Бруннера от поспешности. - Я знавал командиров храбрых, вижу, как вы умело распоряжаетесь, и непременно донесу в губернию о ваших похвальных действиях. Но послушайте моего совета: не спешите делить отряды.
        - Ждать в бездействии?..
        - Это самое верное сейчас - ждать. Пусть вернутся сперва дозоры.
        ...Лишь часа через два, к полудню ближе, вдруг все потянулись толпой к Туломе.
        - Похоже, дозорные возвращаются, - сказал Герасимов. - Кир мой ходил туда...
        - Ваш сын?
        - Ага. Сам напросился к Бруннеру. - Игнат Васильич был заметно доволен поступком сына.
        Бруннер у самой воды, хлопотливый, неугомонный, встречал шняку. Два дюжих парня уже подгребли к берегу. «Тот, седой, наверное, сын Герасимова». Лица обеспокоены, торопливы движения, говорят Бруннеру наперебой. И два слова: «корабль» и «военный» - прошли ропотом по толпе. Шешелов тоже услышал их, почувствовал, как руки его опустились: военный корабль в Коле никто не ждал.
        - Расступись! Расступись! - кричал Бруннер. - Да расступитесь вы! - Он вел парней на откос, к Шешелову, и единым дыханием выпалил: - Военный корабль! - И подтолкнул сына Герасимова. - Расскажи.
        - Корвет трехмачтовый, паровой, с английским флагом, - подтвердил парень. - Идут осторожно. Фарватера, видно, совсем не знают.
        Что такое корвет - Шешелов понимал плохо. Все заслонили слова «корабль», «военный», да еще слово прибавилось «паровой». Оглянулся к Герасимову растерянно, а сына его спросил:
        - Какой он? Что на нем из оружия?
        Игнат Васильич сзади сказал негромко:
        - Корабль средней руки. Не легкий и не тяжелый.
        - А пушки? Пушки есть на нем?
        - Шестнадцать, - ответил сын. - Калибр крупный.
        Слышно было дыхание людей. Даже взгляды Шешелов на себе чувствовал. Какие-то старики, добровольники, инвалидные и его чиновники подались к нему ближе, словно теперь от него зависела нераздельность их судеб и он, Шешелов, мог изменить что-то в происходящем.
        От крепости крик истошный послышался, и все заоглядывались туда. Добровольник кричал непонятное, махал руками, показывал на залив. Толпа вокруг ожила, потекла от Шешелова на крик.
        - Наверно, корабль оттуда видно. - Бруннер, весь в нетерпении, сорвался с места. - Я тоже туда пойду...
        - Да, да. - Шешелов сам был готов бежать, но почувствовал, что сердце его и легкой трусцы не выдержит. - Идемте и мы, Игнат Васильич...
        От мыса Притыка к Фадееву ручью по заливу медленно шел корабль. Чудо нового времени. И хотя Шешелов знал, что есть паровозы и пароходы, все же от вида корабля, идущего по заливу без ветра, при убранных парусах, ему стало не по себе. Корабль шел прямо к городу. А шестнадцать пушек его, конечно, не бутафорные, как на мысу в Коле. И щемящей тоской ощутилась вся беззащитность города перед такой силой.
        Бруннер откуда-то взял трубу подзорную, в нее смотрит. И коляне не спускают с корабля глаз: многие чудо тоже впервые видят.
        - Якорь бросили, - сообщил Бруннер.
        - Значит, станут делать промеры, - сказал Герасимов.
        - На шлюпках?
        - На шлюпках.
        Благочинный подошел к ним.
        - Если и будут, то только завтра.
        - Какая разница, - с досадою сказал Шешелов. - Сегодня подойдут, завтра... Пришли уже.
        Бруннер обернулся к Шешелову. Он, конечно, хотел бы знать, как действовать. Но что сейчас можно сказать ему? Пушек против корабля нет. И против десанта. Господи, разве это оружие? Срам один. И Шешелов тоже не знает, что нужно делать.
        - Может, жителей лучше эвакуировать? Вы тогда говорили.
        Верно, да, говорил. Но за Колой до Кандалакши двести верст тундра. Да и что коляне могут с собою взять? Одежонку, провизию на неделю? Много ли на себе утащишь? А потом? Кому они где нужны? Да и как им прожить без своего моря, каменистой этой земли, старых могил на острове? Разве весь уклад жизни с собой возьмешь?
        Спросил глухо, недружелюбно:
        - Куда их эвакуировать? Кандалакша, сами знаете...
        - А невинные жертвы вас не пугают? - В глазах Бруннера растерянность и тревога. Что, настолько его вид корабля страшит? У кольской крепости стены не как в Соловецком монастыре?
        Шешелов снова, будто впервые, увидел весь берег заново: инвалидных со старыми ружьями, добровольников. Обреченность словно витала над ними в воздухе. Напрасно Герасимов с благочинным, выжидая, на него смотрят. И Шешелов с вымученной улыбкой кивнул в сторону корабля:
        - Они тоже небось на нас в трубу смотрят. Пусть видят: мы не думаем покидать город. Может, это его и спасет сколько.
        - Просто так вот стоять и ждать? - тихо, с запинкой спросил Бруннер.
        «Ему сейчас за редут бы, зарыться поглубже в землю. Господи, чем бы нужным его занять, пока он не натворил непоправимого чего-нибудь? Выжиданье отнимает у него силы. И вид корабля при пушках дается ему, видать, непросто».
        - Сюда им хода на шлюпках не меньше часа, - Герасимов словно подсказывал Шешелову решение.
        - Отпустите вы всех с оружием по домам, - сказал Шешелов. - Если по-прежнему будет тихо, пусть приходят через час-два. Придумаем что-то за это время. А посты с Елового и с Фадеева отозвать. Пошлите за ними.
        На этот раз Бруннер, похоже, понял. Он ушел скорым шагом. Благочинный с Герасимовым молчали. Корабль стоял неподвижно, дым из трубы шел редкий. Шешелов виновато проговорил:
        - Уходить или нет из города - пусть коляне решают сами.
        Бруннер поодаль громко и четко распоряжался. Ясность на ближние часы снова вселила в него уверенность.
        - Куда из дому идти? - сказал благочинный. - Все-таки мы тут хозяева. И пришли к нам.
        Значит, с эвакуацией Шешелов поступил верно. В душе он был благодарен своим друзьям. И кивнул опять на корабль:
        - Знать бы, чего захотят.
        - Стан устроить, - отозвался Герасимов. - Может, даже и навсегда. - И улыбнулся горько: - Про флаг над ратушей не забыли?

80
        На мысу у Фадеева ручья Смольков остался теперь один. На целые версты совсем один. Он сел у затухающего огня довольный, что все обошлось без крови, помешивал в костре угли, поглядывал вслед Маркелу: «Доверчивая душа. Прошагает на деревянной ноге часа полтора, не меньше, да пока там обман раскроют». И усмехнулся. Вряд ли будут за ним посылать погоню. Колянам нынче не до Смолькова, себя бы суметь спасти. А прилив уже через час поднимет Маркелову шняку. Она рядом стоит, под укосом, в отлив пока на сухом. И смотрел, как Маркел уходил все дальше и дальше по берегу. Он не успеет дойти до Колы, как Смольков уже уплывет.
        Он сидел с легким сердцем, уверенный в недосягаемости своей, счастливый, ждал прилива, помешивал в костре угли и отдыхал. Впервые за многие годы в бегах, неподвластный воистину никому, отдыхал. С прошлой жизнью все было теперь покончено. На той стороне залива - мыс Притыка, левее и ближе к Коле - Еловый, а прямо, на водной глади, стоит корабль. До него отсюда рукой подать. И теперь уж никто помешать не сможет, никто не встретится на пути. Распрямляясь, Смольков потянулся. Какое это сладкое чувство - воля! А прожитое он забудет. В недалекой теперь уже, вольной жизни постарается позабыть. Перемены к лучшему теперь будут.
        Вон как славно с офицериком получилось! Он едва только рот раскрыл, что будут посты отзывать, как Смольков метнулся к нему:
        - Меня, господин офицер! Меня пошлите! - Как удачно он тут оказался, рядом, и пояс, к счастью, на нем! И рукой суетливо показывал, и в глазах неподдельные встали слезы. - Хозяин мой там, калека. На одной ноге он, хоть у кого спросите.
        Коляне помнили о Маркеле. Смолькова за ним послали, через Колу перевезли. И Смольков побежал. Трусцою, вприпрыжку бежал он, оглядываясь на Колу-город. Ни разу он не был так близко к своей мечте. Это там пусть боятся десанта, пушек, а Смолькову как во спасенье корабль послан сейчас, кстати. Когда в Колу войдет десант, объясняй, просись, кланяйся. И еще неизвестно, возьмут ли его с собой. А теперь он придет и фарватер покажет. Плата! Непременно они разрешат остаться на корабле. А с Маркелом на посту просто. Не поверит, что в Колу велели идти без раньшины, - ножом придется. А иначе Маркел не позволит ему уйти.
        Смольков сидел, у костра, вспоминал, смотрел на игру жара в углях, пощупывал под рубахой пояс. Только жемчуг он взял из Колы. Приятны на ощупь его горошины. Маркел все равно раздарил бы жемчуг, а Смолькову тут целое состояние для новой жизни. Не с пустыми теперь руками. А Андрей за неправду пускай потерпит. Сколько Смольков для него старался! А он стал хитрить и предавать дружбу. Давно бы могли уйти, а Андрей отвернул. Девка сманила. Или все-таки Афанасий? На собрании тогда по весне взъярился. Да и в доме с ружьем. Жаль, теперь уж нельзя. Петуха бы ему на двор...
        Смольков пооглядывался вокруг на пустынный, будто вымерший, берег. Было однажды с петухом красным.
        По осени как-то, в прохладную уже пору попросился он ночевать. Деревня была богатая. Но хозяин за ним приметил: Смольков не набожно крестился перед христовой пищей. Пошел и старосту упредил. Мужики тогда повязали Смолькова сонного. Он плакал, молил пощадить хромоту его, показывал костыли и усохшую будто ногу. А хозяин радости не таил: ему положена трешница серебром за поимку бродяги.
        Но Смольков из волости убежал потом. Костыли в руки взял и нырнул в кусты. Провожатые рот раскрыли от изумления. Кричали, ругались между собой. А Смолькову некогда было слушать. Он тропами лесными возвращаться к деревне стал. Озленный был на хозяина. Чутким зверем кружил он возле деревни голодный, в холоде, все высматривал от опушки подходы к дому. Ночью сеном хозяйским дом и двор обложил, подпер дверь колом и все поджег. Горело ярко в ночи. Смольков от опушки смотрел, как стараются потушить, и заламывал лихо шапку. Потом он стал на губах наигрывать и прохаживаться в приплясе. Не чувствуя голода и усталости, скоро перешел в пляс. Он устроил для души праздник. Плясал неистово, яро, долго, как умел еще смолоду.
        Смольков потом понял: поджоги опасно делать. Тут ты враг не властям - мужику. И они тогда поднялись в округе. Перекрестки дорог, перевоз через речку, мост - мужики верхами на лошадях, везде с вилами, топорами, собаками. И Смольков от них круто свернул в леса, на север. Без дорог шел в студеную уже пору, обессиленный, маялся животом от ягод, не упомнит, на какой день на раскольничий набрел скит...
        А вода прибывала и прибывала, скрывала уже валуны на отмели. Наверно, пора. Маркелова раньшина на плаву. Смольков пооглядывался по сторонам, поднялся, под рубахой перевязал пояс. Он тайком его сшил, удобный. Жемчужинки в нем не трутся, лежат рядками. Теперь Смольков собран. Дорога широкая к кораблю, а вокруг ни души. Маркел, наверное, к Коле уже подходит. И последний раз с берега Смольков посмотрел на город. Он вернется еще туда и походит по Коле вольным. Пусть Андрей позавидует и покается, что остался. И спустился с укоса к раньшине. Днище в ней завалено рыбой, она тухнуть уже начала, но выбрасывать ее теперь некогда, пути не будет. Смольков долго вел раньшину по воде, потом неуклюже в нее забрался, сел, взял тяжелые весла. Он не думал больше о рыбе, мокрых своих ногах, греб и греб и смотрел, как уходит от кормы берег. На нем оставалось прошлое.
        При казенном горном заводе с десяти лет гонял на поверхности лошадей. Смышленым рос, его взяли к себе мастеровые. Они ковали шашки для солдат, казаков, изготавливали наручники и замки. Знаменитые по России замки. С ключами, с секретами. И Смольков наловчился их скоро делать. Даже старые мастера не вдруг открывали замки Смолькова. Женился, родился сын. Жил у отца в дому.
        В гулевые дни, в праздники обучали на площади умению встречать начальство, шагать. Читали артикулы из устава об обязанностях рядовых, о наказании за побег с завода, за прогулы.
        Пришел страшный сорок восьмой. Год большого неурожая. Холера косила людей повсюду. Взяла и его жену. Горе - хоть шею в петлю. И невольно стал беглым.
        В сильный дождь ночью сбился, не помня себя, с дороги, и больше недели плутал в лесу. Выйдя из силы, по дню и более оставался на месте, не мог идти. А вернулся когда домой, наказали его за прогулы поркой.
        От первых же ста ударов полопалась на спине кожа, обнажилась кровавым мясом. Лечил себя постным маслом и все вспоминал, как на площади говорили: «Служите верой и правдой. Вы - царевы слуги. Начальство поставлено лишь для надзора».
        Он потом за обиду подал прошение, минуя свое начальство. Знал, однако, что это запрещено. Писал: «Служил я верой и правдой. Прогулы случайными получились. А наказывали меня в воскресенье, пока шла обедня».
        За прошение и дерзость его обрили. «К посрамлению великому и стыду» наказали тюрьмой, на работу водить стали под караулом.
        И Смольков надумал сыскать на начальство управу, прошение свое отнести самому царю. Его поймали, пороли, сослали в заводскую каторгу - на рудник. Однако он вскоре бежал, непокорный, хотелось добиться правды.
        И снова его поймали, пороли, приговорили к работе «в горе», в цепях. Работа «в горе» - труд каторжный. Освещение - лучина и пакля. Темно, сыро, душно. Породу надо долбить кайлом, потом в корыте тащить ее волоком к стволу шахты. Зимой на работу гоняли из поселковых казарм за много верст. А с весны жили прямо на руднике, под крышей без стены. Кормили непропеченным ржаным хлебом, кашей из тухлой крупы. До лета, Смольков тогда думал, не дотянуть.
        Дожил. Кругом стояли нехоженые леса, горы. Жизнь в них казалась ему счастливой, хотя тогда уже знал, что она там похожа на жизнь зверя.
        Бежать за весну успел еще раз. Поймали. Солдат опять в два ряда, как прежде, поставили. Ударов было четыреста. Начальство шло рядом, смотрело, чтоб в полную силу били. Заковали крестом: левая нога и правая рука. Важный беглый.
        А летом он вывозил породу в отвал. Конвоир отвернулся - и Смольков бежал еще раз. К царю теперь не пошел. Боясь наказания, клейма на лице «С. Б.» (ссыльный беглый), озлобленный, хитрый, черствый душою, с намерением не жалеть чужой крови и жизни, пошел сразу на Север, в глухие места, таежные.
        О раскольниках слышал и прежде. На расспросы в ските сказал:
        - Православный я, христианин. Но церковь святую не признаю. И нынешнее священство я не приемлю. Не бываю на исповеди и у святого причастия. За это гоним властями.
        Он прожил в ските зиму. Отдохнул, отъелся, окреп. Там же встретил он старика. За зиму разговорились. Бывший беглый солдат. Двадцать лет он жил за морями, в Норвегии, в городе Гаммерфесте. Там дворянские привилегии отменены, не бьют. На медных рудниках много беглых русских работает. Живут вольно, в достатке. За умелые руки там хорошие деньги платят.
        Смольков зиму расспрашивал, что да как. И не мог для себя понять: отчего старик вздумал идти обратно? почему только песни за морем петь хорошо, а жить надо дома? Он не стал бы уходить, как старик, от хорошей жизни.
        И весной, когда взбухли опять на деревьях почки и дороги сулились вот-вот просохнуть, тоска Смолькова совсем захватила. И он пошел.
        ...Какие тяжелые все же весла! Взмах. Еще взмах. Все дальше и дальше уходит берег. Смольков оглянулся. Уже половина дороги до корабля. Сколько же надо было пройти дорог, прежде чем легла перед ним вот эта, в неволе - его последняя? В Коле жизнь еще сносной была, ничего. А до этого?
        Шел он в Архангельск тогда из Мезени, стороны Задвинной. Там от властей секретно немало жило беглых солдат, ссыльных, каторжников, воров. Были там люди пытаные, с клеймом.
        И Смольков у них многому научился. Умел язвы на теле своем выращивать и лечить, косить глазом, задубить руку, ногу. Не моргнув, пустить слезы обильные, показать горе. В падучей мог биться с закатанными глазами. Страсть имел к мандолине, играть мог часами, не уставая. Песни бродяжьи выучил, новые, все о воле. Лихо пел их.
        И ему, бывалому, битому, Андрей в тюрьме показался совсем младенцем. И захотелось его с собою позвать. Он силой при случае защитит. И на слове не подведет. Верным станет, как пес. Только надо его натаскать, повязать крепко на каком-нибудь верном деле.
        И ухаживал за Андреем, подкармливал его хлебом, учил, какой вид принимать на допросах, каяться, на других как валить и просить искупления любой ценой. «Жаль, Андрюха свернул. Вдвоем все-таки лучше. Тогда славно в Архангельске всех надули...»
        И услышал шум, оглянулся.
        На борту корабля толпились одетые в форму люди, манили к себе руками и что-то ему кричали. Смольков стал оглядываться и тоже кричать и маячить, что хочет к ним. В суете не хватало для весел сил, и раньшина будто совсем не шла. Высоко на борту галдели на чужом языке, но было понятно, что звали его к себе. Потом сверху бросили лестницу из веревок. Она, раскатываясь, летела к воде, к нему.
        У Смолькова взыграло сердце. Никогда его прежде не звали так, не протягивали спасительную надежду. И уж он постарается за такую щедрость, не останется он в долгу. А раньшина, будто ему назло, неуклюже тыкалась в борт корабля, все в стороне от лестницы. Смольков бросил весла и стал пробираться к носу по скользкой рыбе. У костра не сидеть бы, а выбросить ее надо было. И поймал, наконец, необычную лестницу, в ее зыбкости почувствовал ненадежность - и растерянно глянул вверх. Люди с высоты борта подбадривали его, зазывно манили руками. А он будто оторопел. Сознавая, что не вернется в шняку, бросил все-таки ее якорь и попробовал снова лестницу. С замиранием сердца повис над водой у борта. Это была не лучшая из пройденных им дорог. От боязни вспотели руки. И, хватаясь судорожно за перекладины, он страшился посмотреть вниз.

81
        Весь день провел Шешелов между крепостью и рекою Колой. Дарья не раз приходила, звала поесть, но все казалось, что, может, пойдет десант, а Бруннер распорядится не так, как должно. Герасимов принес доску на валуны, и Шешелов сел в тени за башней, ждал, что может случиться через минуту. Но сменился отлив приливом, а корабль стоял на месте пугающей темной тенью. День мучительнейше тянулся.
        У причалов и под стеною крепости слонялись, сидели неприкаянные коляне. Они ходили в слободку, в крепость, возвращались, не в силах усидеть дома, изнывали от неизвестности. Шешелов тоже, устав сидеть, иногда поднимался и медленно шел на мыс, к редуту. Ему уступали дорогу, смолкали, ждали: может, он что-то скажет, - но он, хмурый, молча проходил мимо.
        Инвалидные у редута вставали, словно были на посту скопом, и тоже смотрели с немым вопросом, а у Шешелова щемило сердце от вида этих солдат, давно отслуживших свой срок, их старых ружей, никчемных пушек - от всей этой воинской нищеты.
        От парной духоты звенело в ушах. Шешелов вытирал платком лицо, шею и опять молча шел за башню сидеть в тени.
        Когда он туда возвращался в бессчетный раз, нежданно увидел Матвея-писаря. Тот сидел в старой шняке, что в песке догнивала век, грел на солнце лицо. Оно землистого цвета, глаза закрыты. От прежнего писаря нет, похоже, и половины. Сколько минуло времени, а Шешелов его ни разу не попроведал. И свернул к старой шняке.
        - Гуляете, господин городничий? - писарь не шелохнулся, не открыл глаз. В голосе неприязнь.
        Шешелов стал у шняки, облокотился. В сердцах, выходит. И видит его давно.
        - Какое уж тут гулянье...
        - Выжидаете?
        - Все выжидают.
        Ни шняки, ни паруса на заливе. Недвижно стоит корабль. Паутиной на мачтах снасти, редкий из трубы дым. Что они думают там - знать бы.
        - Кто что выжидает, - насмешливо прохрипел писарь.
        — Да. Кто что.
        - Вы, наверное, - как без крови бы отдать город?
        Словно ударили по щеке. Неужто писарь это со зла? Обиды желает? Ссоры? И сдержался, не повернулся к писарю.
        - Славно вы колян убаюкали по весне. С землею-то. Слова никто поперек не молвил. - И снова в голосе яд неприязни. Да, явно желает ссоры. Но Шешелов за собою вины не знал. Коляне весною под страхом жили.
        Сказал устало:
        - Тогда время было опасное, вы знаете.
        - Теперь опасности много больше, - писарь, наверное, смотрел на Шешелова. - Не только с борисоглебских - с кольских земель уходить надо. Чтобы опасности не было, - он засмеялся хрипло, довольный собой, закашлял надсадно. - Сдадите город - и опасность минуете, а сами на новое место.
        К лицу прихлынула вновь обида. Шешелов медленно повернулся. Глаза с лихорадочным блеском буравили его едко. Без кровинки, обтянуто кожей его лицо. Да, пожалуй, писарь жилец недолгий.
        - Матвей Алексеевич... - Шешелов мира хотел.
        - Думаешь, я помру скоро? - синие губы искажены злостью. - А это видел? - И показал кукиш. - Вы скорее все отомрете.
        Шешелов было шагнул к нему, но писарь отпрянул, костлявый и немощный, раскорякой слезал со шняки.
        - И после меня еще будут люди. Не всех околпачили. Они живут уже, эти люди. Есть! И они дождутся своего часа. Ни той, ни этой земли не простят. Можете все отдать! Не ваше! Но они не простят! - Писарь говорил неумолчно, осклабясь. Шешелов не мог слова вставить. Поодаль Пайкин среди зажиточных. Они оборачивались уже, обращали на них внимание. Шешелов сжал кулаки, повернулся, налитый яростью, молча пошел за башню. Шел словно сквозь строй, не поднимал глаз. «Дохляк! Да как ты посмел!»
        И сел за башней в тени, закрыл глаза. От гнева его потрясывало. В памяти писарь еще стоял, болезненный, неуклюжий, злой. И хотел себя успокоить: «Не все могут думать как он, не все. Его за землю пороли, позорили принародно. Она тяжкой судьбой ему, горем помнится. А теперь и здоровье взяла болезнь. Собакою на любого взлаешь».
        - Неплохо устроились, - сказал четко голос, и Шешелов приоткрыл глаза. Пушкарев подходил к нему, трезвый, выбритый, в выглаженном мундире. - Я думал, здесь все каруселью вертится, а тут сонное царство. Вы дремлете в холодке.
        «Что, и этот с упреками? Впервые с постели встал? Но его хворь - не писаря». И сухо ответил:
        - Извольте скромнее быть. Не меня послали защищать город. - И вспомнил, что мира только хотел со всеми. Добавил ворчливей, мягче: - Сильно не развертишься. Шестнадцать пушек на корабле.
        Пушкарев еще мало поправился, бледен лицом, и стоять ему еще трудно. Привалился плечом к стене.
            - Я слышал. Мы пожива невелика им.
        - Видимо, велика, коли не десант шлют. - И подвинулся на доске: - Присаживайтесь. Такой паровик при пушках и Архангельску пригрозить мог бы. Там, пожалуй, их тоже в глаза не видели.
        - Коляне думают, что зимовка ему нужна. Он непременно захочет взять город.
        По весне разговоры с Герасимовым и благочинным долгие велись. Верно они предсказали судьбу подключных морей, Колы.
        — Мои мысли еще печальнее.
        - Отчего же так?
        - Наши земли студеные, на отшибе России. И правительство драться, похоже, за них не станет. Так что, думаю, не зимовки судьба на весах, а Колы.
        - Мы, выходит, обречены? Или вы на что-то надеетесь?
        — Надежды слабые. Может, из пушек в жителей бить не станут, если им нужен город. Больше всего страшусь пушек.
        - Иван Алексеевич, - у Пушкарева голос несвойственный для него, просительный, - скажите Бруннеру: пусть даст мне один отряд.
        - Вам? Для чего это?
        - Пусть наперед знают: без боя не обойдется. Рукопашной поучу их.
        - При вашем здоровье?
        - Как отца родного прошу, Иван Алексеевич.
        - Когда же вы учить станете?
        - Сейчас.
        Мысль похожую Бруннер тоже высказывал: нельзя в бездействии. Сейчас. Пусть наперед знают. Оба правы они, не Шешелов.
        - Что ж, извольте. Не здесь только, ступайте в крепость. - И смотрел, как пошел Пушкарев мимо Пайкина и зажиточных на нижний посад искать Бруннера. «За ранение чувствует себя виноватым. Что ж, похвально. Только хворый он еще, рана бы не открылась».
        И почувствовал себя виноватым: в бездействии провел день. А англичане не будут стрелять из пушек. Им стан для кораблей нужен. Они десантом будут брать Колу. Десант же не чай придет пить. И Пушкарев, не ведая того, прав: надо учить отряды. Бруннер пусть тоже этим займется. И душой надо всех воедино слить: к благочинному, на молитву. Он им доброе слово скажет. Герасимов безоружных пусть соберет, на случай пожара составит из них команду. Дворы пускай обойдут, проверят еще раз багры, топоры, воду. Исправника к ним приставить, он в усердии землю копытом взроет. И, довольный, хотел уже было встать, идти, но увидел: к нему направился Пайкин.
        - Доброго вам здоровья, - приподнял картуз старенький, поклонился. - Здравствуйте.
        В душе благодарностью отозвалась его приветливость. А ведь писаря он мог слышать.
        - И вам здравствуйте.
        - Измаялись вы в заботах, Иван Алексеич.
        - Все измаялись.
        - Страх измором враги нагоняют.
        - Есть, - с улыбкой признался Шешелов.
        - А как не страшиться? Начнут из пушек палить и, что строили, наживали своим трудом, враз загубят.
        Пайкин, сказывали, нажил состояние на контрабанде норвежским ромом. Потом уже торговлю завел, покрут.
        - Участь, видно, наша такая.
        - Так, так. За грехи. А более виноваты сами.
        - В чем же наша вина?
        - Зачем пушки пустые на мысу? Зачем ружьями на глазах баловать? Смех ведь. Не боимся разве мы все? Боимся. Ружьем смирного обозлить можно. И собака скалит зубы на палку. А приветом да ласкою многое суметь можно.
        Неясно говорил Пайкин, намеками. С замыслом подошел, не просто. И ждут его с нетерпением те, в сторонке. Шешелов помнил многих. Весной приходили с готовым письмом в губернию, о бедности говорили.
        - Что тут сделаешь? - ответил мягко, уклончиво.
        - Откупиться попробовать, - осторожно проговорил Пайкин.
        Откупиться! Шешелов дал бы рубашку свою последнюю, не уйдут. Им без стана нельзя. Белое море надо держать подключным.
        - Слишком много они потребуют - откупиться.
        - Пушками загубить больше могут. Так уж лучше пожертвовать.
        Вспомнилось, на собрании весной Пайкин не дал копейки.
        - Им понравится, они снова придут и снова.
        - А надо на хитрость с ними, - засмеялся коротко, замялся Пайкин. - Ум силу ломит. Если думаем сохраниться, надо голову клонить ниже.
        - Как же это?
        Пайкин подался к Шешелову, оглядываясь, понизил голос.
        - Закопать у кого что доброе, унести в лес. Кораблю не перечить, пусть приходят и смотрят: мы трудом живем, бедно, рыбкой кормимся-промышляем. Взятки гладки. За день-два нам большого вреда не сделают. И уйдут ни с чем. Было ведь. Все дома целехонькими остались.
        «Вон, выходит, о чем шептались. Слышали-таки писаря. И теперь проторенной дорожкой: было! Было, верно, вручали тут шпаги в девятом году, гнули в поклонах спины. Было. Англичане насилие по домам чинили, пили, жрали, сгребали в мешки, что нравилось. Им чиновники кланялись и молчали. Верно, так сохранили свои дома. Но позор остался на городе. Почему же этого он не помнит?»
        И сказал, не скрывая горечи:
        - Нам бы пушки теперь. Не такие, как на мысу. Да и числом поболе.
        - Так, так, - согласно закивал Пайкин. - Да где взять? - И кивнул на корабль: - А там, вона, есть. Ими все загубить могут. Зима на подходе. Где жить? Малые дети в семьях. Не о спасеньи богатства уже речь - о крове. Из двух зол меньшее надо выбрать. Выжить и урон понести поменьше, - он еще подался к Шешелову поближе. - Переговорных выделить поумней да послать на корабль: по обычаю, с хлебом-солью. Пусть поклонятся. Вот, примите, мол, не губите. И все с ласкою да приветом. Отцы наши знали в смиреньи толк. Не глупее нас были...
        А деды, хотелось спросить, а прадеды? В гробах, наверно, перевернулись и прокляли правнуков и детей: каины! И почувствовал, что устал от Пайкина. Злости не было. Смотрел, как строил отряд Пушкареву Бруннер.
        - Не будет с хлебом-солью переговоров. И на корабль никто не пойдет с дарами.
        Пайкин взгляд его проследил к Пушкареву, Бруннеру и почти зашептал:
        - А мы сами можем, без господ офицеров. Они люди пришлые. Окромя пьяной жизни им терять нечего, - и кивнул на ждущих его, словно выдохнул: - Мы устроим, Иван Алексеич. Вы уж только доверьтесь. Вас вовек не забудем...
        «Решились, однако. Вон сколь далеко зашли. Пойдут ведь и будут кланяться. Смолчи - и отдадут город. После в грудь станут бить кулаком, каяться. А может быть, и не станут. Пережили ведь все в девятом. И снова чума на воле. Как тогда городничего уломали? Посулами? Запугиваньем?» И поднял взгляд на Пайкина.
        - Инвалидным прикажут стрелять по такой делегации.
        Но что-то в лобастом черепе Пайкину изменило. Он Шешелова не понимал.
        - Хе-хе! Кто посмеет стрельнуть? Инвалидные - вполовину мои должники. С ружьем да на благодетеля? Не станут.
        - За милую душу станут. Стрельнут - и долги прочь.
        Пайкин словно впервые увидел Шешелова, на миг только, и сразу преобразился. Глаза зашторились:
        - Хе-хе... Пожалуй, ить стрельнут, - взгляд его стал текучим. - Да я ить так просто, узнать, не думаете ли отдать город. Матвей давеча говорил с вами...
        - Господа офицеры Колой распоряжаются. Но за измену отечеству и городничий всегда в ответе.
        - Господь с вами! Что вы! - Пайкин к своим оглянулся, попятился. - Здоровья вам доброго, господин городничий.
        - И вам, - сказал Шешелов, - и вам здоровья. - И смотрел, как Пайкин пошел к своим, как они сгрудились, зашептались, косясь на Шешелова. Хорошо, что немного их. И они не суть Колы. Но в хватке и тертости им не откажешь. И надо с ними поосторожней. Рану, как Пушкареву, Шешелову не вынести. И еще подумал, что приход корабля обнажил души и отношения: Бруннер, писарь, Пушкарев, Пайкин. Всем по-разному страшно. А брожение умов прекратить надо, дух колебаний вывести. Всех, кто держит в руках оружие, следует привести к присяге. Благочинный тексты писать мастак. Присяга пайкиным прижмет хвост. На постах к инвалидным прибавить и добровольников. При уходе кого из города задержать силой. И заметил: идет отлив. Корабль стоит неподвижно, значит раньше полной воды не тронется. А может, будет стоять еще и день, и два, изводя в колянах остатки надежды на чудо, которое их спасло бы? Или прав благочинный, вторника ждут? А потом подойдут и грозить будут пушками, пока ясно не станет колянам, каждому, что перед силой такой нет возможности уцелеть, выжить, если они добровольно не сдадут город.
        Шешелов поднялся устало со скамьи, разминая затекшие ноги, тяжело пошел в крепость. Благочинного, Бруннера видеть сейчас хотелось, Герасимова. Он им скажет, что пушки стрелять не должны бы по городу. Кораблю нужен стан. Значит, следует ожидать десанта. И времени хватит, чтоб еще что-то успеть.

82
        Колокол ко всенощной прозвучал приглушенно, тускло, но, наверное, опустели все дома в Коле: шли и шли к собору старики, поморы, чиновники. Женщины многие шли с детьми. Шешелов тоже пошел, в последних.
        Народу в соборе битком, небывалая тишина. Запах ладана, дым свечей, духота от дыхания, пота. О грабителе-корабле, супостате-поработителе говорит благочинный. Говорит о долге колян стоять с огнем и мечом твердо, как было до них в веках, чтоб не иметь поношенья и сраму великого от детей, внуков, всех крещеных людей Руси.
        Благочинный знает, как слова ставить, что сказать. Но срывается от натуги голос. Это нынче и на присяге заметил Шешелов с горечью: состарился для большой паствы и собора большого отец Иоанн, состарился. Все старые они уж - Герасимов, благочинный и он с ними. Когда жизнь прошла? И осторожно наблюдал взглядом. Слушают благочинного. В лицах вера, тревога, боль. Да, грядущее всех страшит.
        Запел на клиросе хор. Робко взывают к богу высокие голоса. Молитва древняя и простая. И тишина. Благочинный теперь читает. И пение опять рождается - из глубин души будто, тихое, набирает скорбными голосами силу, волной катится промеж стен, бьется, замирает высоко в сводах. Молятся на коленях люди. Что они в одиноком на краю света храме? Горсть песка в руке бога. Но измученными душой и сердцем кричат песчинки: спаси! Помилуй и даруй жизнь! И лики икон в метущемся свете свечей скорбят. Лики слушают как живые и в сочувствии сами вот-вот заплачут. Благочинный как-то рассказывал о великом искусстве сочетать игру теней, света. Шешелов тогда восхищенный слушал: и свечку надо уметь поставить. А если господь раскроет свою ладонь в ветер? И почувствовал: сердце будто споткнулось, в глазах поплыли круги. Спасаясь от духоты, чада, всеобщей скорби, он стал пробираться к выходу. Ему облегчения молитвы давно уж не приносили. Невозможно вернуть отрочество и с ним веру. На паперти вдохнул свежий солоноватый воздух. Надо поберечь сердце. Теперь, пожалуй, совсем ненадолго уж.
        В ратуше он накинул шинель на плечи, запасся табаком, спичками и вдоль Колы-реки в обход пошел к заливу. Ночь светлая. Солнце еле спряталось за вараки. Беззвездное небо, на юге большая висит луна. А в улочках - ни души. Дома глазами стеклянными смотрят чуждо, за ними ни звука, ни огонька. Мягкая под ногами пыль. Сколько помнит эта земля пожарищ: криков ярости, боли, смерти? Завтра все повторится. И кто молится на всенощной, и кто нынче на корабле - будут завтра стрелять, убивать, будут, может, лежать убитыми. И такие же, как у домов, глаза. Во чье имя все это будет?
        Шешелов медленно шел, с утра раннего на ногах, он устал. За крепостью ни души. Темной тенью стоит на месте корабль. Неподвижность пугающая. А ведь, верно, и там не спят. Не надумают ли десант сейчас, в сумерки?
        Нет, пожалуй, и теперь не будет внезапности. Посты сразу всполох поднимут. Как же их обновленье воспринял Пайкин? Теперь делегации трудно уйти из города и еще труднее вернуться. О чем он с усердием молится на всенощной? Просто так не отступит, ясно, будет искать лазейку. И себя, наверно, еще покажет.
        За башней он сел. В памяти шла тревожная суета дня. Они делали, что могли. Герасимов, Пушкарев, Бруннер с ним согласились: корабль не должен стрелять по городу, следует ожидать десант. И от ясности стало поменьше страхов, нашлись дела. Предполагали возможность высадки, намечали места отрядам. Потом Пушкарев и Бруннер собирали своих добровольников, инвалидных, строили. Благочинный писал присягу.
        Шешелов закурил, запахнулся в шинель поглубже. Да, присяга. Это было немаловажным. Дети, женщины, старики по сторонам отрядов смотрели, и Шешелов настоял на присяге чиновников, Пушкарева, Бруннера, сам повторял со всеми усердно, искренне: «не щадя живота своего и жизни». Он видел: многие добровольники держат неловко в руках оружие, неумело. Штык и пуля таких вот обычно находят первыми. Но жалость в себе давил. Это их земля, город, море. И действительность дня сурова: им сейчас присягать - «не щадя живота...» А иначе откуда на жизнь право?
        Ночь была на исходе. Шешелов очень устал, глаза слипались. Он, наверное, задремал и теперь встрепенулся обеспокоенно, когда справа, из-за вараки поднялось солнце. Корабль по-прежнему был на месте, только теперь в тени. По заливу - сияющая дорога. Самое время сейчас десанту бы, из-под солнца. А если посты, как и он, уснули? И в тревоге поднялся на отекших ногах, выглянул из-за башни.
        Коляне по двое, по трое сидели, стояли вдоль стены крепости, у причалов и далее к мысу. Они все пришли, наверное, сразу после всенощной. Шешелов и не слышал когда. Похоже, оба отряда явились с оружием. А веленье с вечера было строгое - отдыхать. И пошел, похмыкивая, опять за башню. Не зря потрачены силы на проповеди, присяге. А любезные господа опоздали уже с десантом. Видит бог, опоздали.
        Подошел Пушкарев. Он чуть свет уже на ногах, выбритый, в выглаженном мундире. Умница он, командир, солдат.
        - Отлив начинается, Иван Алексеич.
        - И что же? - не понял Шешелов.
        Пушкарев протянул ему трубу подзорную, Герасимовых.
        - В отлив они не пойдут, пожалуй.
        Шешелов смотрел долго. Шлюпки на месте висят, людей не видно, орудия далеко в портах. Если б не вести о Ковде, разграбленной Кандалакше, сожженной шхуне Герасимовых, других судах, он мог бы подумать: десантом не собираются. А может, и вправду прилива дожидаться станут? Пушкарев словно выдал ему отсрочку. И Шешелов, благодарный, вернул трубу, встал, разминая ноги. Во рту горечь от табака, на зубах пыль. Хотелось есть.
        - Вам отдохнуть бы, Иван Алексеич.
        - А вам? - улыбнулся дружески Пушкареву.
        - Мы с Бруннером поделили ночь.
        Что ж, умыться бы и попить чаю. Да немного бы отдохнуть. Отлив - это очень большая отсрочка.

83
        Иван Алексеич! Иван Алексеич! - Пушкарев тормошит его за плечо - тело все сотрясается. Шешелов трудно открыл глаза. В кабинете он, не за крепостью. И испуганно возвращался к яви.
        - Что?! Десант?!
        - Нет, - сказал Пушкарев. - Не десант.
        Шешелов встал с дивана, хворый будто со сна. В голове гул. Прошел к столу и допил из стакана чай. За окном тени сместились уже за полдень. А домой он пришел поутру умыться да попить чаю. И уснул незаметно, господи!
        - Что на заливе? - спросил виновато, тихо.
        - Три карбаса они спустили, - сказал буднично Пушкарев. - Ставят бакены по промерам да помалу идут все к нам.
        - А корабль?
        - И он.
        Отлетели остатки сна. Не десантом? На пушечный выстрел к городу?
        - Они на мачте подняли переговорный флаг.
        Флаг?! О чем же переговоры? Может, вовсе не стан им, не город нужен? Может, удастся совсем отвести беду? Ушли же от Кузомени они, не тронули. А Ковда разграбленная, а Кандалакша? А сожженные Улеаборг, Брагестаад? И погасла надежда слабая. Подходят увещевать. Это с пушками за спиной надежнее.
        - И много они прошли?
        - Немало, Часа два идут.
        Еще более стало стыдно перед собою и теми, кого он знал. Суетливо совал в карманы табак, трубку.
        - Идемте туда, идемте.
        У Пушкарева осунувшееся лицо. Взгляд недовольный по стоптанным сапогам Шешелова, мундиру его в пыли.
        - Вам побриться сперва бы. И непременно переодеться.
        Злость вскипела: в уме? До этого теперь? Повернулся, пошел к дверям. Пушкарев, однако, проворно загородил дорогу.
        - Иван Алексеич, - тон настойчивый и просительный. - Не обессудьте уж за совет. Держава идет чужая, и главе города с ними говорить следует.
        А Шешелову хотелось бежать за крепость: корабль подходит к Коле. У залива, конечно, собрались в тревоге все. Время к полной воде, он подойдет близко. Богородица пресвятая! И в зеркале маленьком увидел морщинистое свое лицо. Оно оголилось растерянностью бесстыдно. Вот что видится Пушкареву: старик! испуганный дряхлый старец!
        - Вы успеете, Иван Алексеич. Время есть, - Пушкарев поперек пути настойчивый, молодой, рослый. - И когда еще при параде быть, как не нынче? Может, все мы ради этого дня жили.
        В душе дрогнуло. Неужели это единственное осталось - достоинство? Оглядел кабинет. Он последний раз здесь? И почувствовал - опустились плечи. Не по силам такая ноша. Не по его силам.
        - Хорошо, - словно выдавил из себя согласие. Он наденет мундир и регалии. Наготу растерянности прикроет. Но что можно сделать или сказать за крепостью? Страх людей перед пушками чем возможно перебороть?
        И потом, когда спешно он брился, мылся из рукомойника, эти мысли не покидали: что сказать? В честность флага на мачте ему не верилось. Какие при пушкарях переговоры? Но почему не десантом? Разве не нужен город? Или близкий вид корабля будет более пугающим? Подойдет без ветра и парусов - невидаль для колян, выдвинет из портов пушки. Тут любого охватит страх, верно. А как силы в душах людей сыскать, чтоб ему не поддаться? И глянул мельком на Пушкарева. Этому не нужна опора. Он и сам в выглаженном мундире - символ. А кто близко впервые увидит не парусный - паровой - корабль да нацеленные на себя пушки? Прав он, требуя вида не старца в испуге, а городничего. Прав, прав!
        Наверху, в комнате, отыскал в сундуке золотое свое оружие, ордена, завернутые в платок. Жизнь солдата. Сколько раз он умирал в ней! И будто обрел уверенность, когда надел сапоги новые и мундир. Не ждал он корабль с переговорным флагом, никак не ждал. Смиряя в руках суетливость, цеплял тщательно ордена: «Да скорее же ты, скорее! Ведь близко уже подходит».
        И в зеркале словно уже не себя увидел. В новом мундире, при орденах, шпаге. Ни тени растерянности в лице. Пушки - конечно, страшно, но пустых утешений и лжи для колян не надо. Он скажет, что пришел враг и, если ему позволить вступить на землю, - враг будет на ней хозяином.
        Пушкарев поднялся поспешно ему навстречу, вытянулся почтительно. Значит, и вправду вид у Шешелова внушительный. Может, ранее им прожитое было только преддверием этого дня, а все последующее будет, скорее всего, мигом единым, не более. Но в снах и памяти его хватит после до конца дней.

84
        После безлюдной тишины в крепости, сонной, солнечной, застоявшейся по углам, необычными показались пустынность на берегу и шум: шипящий, вздыхающий меж варак эхом, словно в тяжкой одышке там ползло неведомое чудовище. Шешелов протрусил суетливо под башней. Корабля на заливе не было. У Туломы на берегу народ - тесной толпой, а над спинами, головами скользят мачты без парусов уже за мысом. Дым из черной большой трубы. Почему он идет в Тулому?
        - Я еще не успел сказать: на корабль один из колян ушел, - Пушкарев позади и сбоку, словно большого чина сопровождает. Сразу вспомнился Пайкин.
        - Кто? - тревожась, спросил.
        - Ссыльный один, Смольков по фамилии.
        - Его посылал кто-нибудь?
        - Непохоже. Он вчера еще убежал, с утра.
        Плохо! Дернул в ярости кулаком: плохо! Расскажет о бутафорных пушках, старых солдатах, ружьях. Вся военная нищета будет на корабле известна. Смольков. Всплыло в памяти мартовское собрание, лишенный доброго имени ссыльный, крики: «Недостоин для мирских сходов!» И сдержал гнев, не высказал, принял влево по берегу, обходя всех, косил взгляд на мачты, на дым из трубы, на то, как коляне невиданное воспринимают. Хорошо, что не кто-то другой сбежал. Остальное уже не суть важно. И заметил: сам привлекает внимание не менее корабля. На него оглядываются коляне. Оробелость в глазах сменяется уважительностью к его орденам, мундиру, шпаге с Георгием Победоносцем. Хоть это обрело смысл. И на угоре туломского берега вышел поодаль от людей, сказал Пушкареву уже спокойно:
        - Черт с ним, если он не от Пайкина. Не от колян.
        Корабль под белым переговорным флагом коптил черным дымом, дышал, пыхтел по Туломе и дивил силой, непостижимой воображению, что двигала эту пугающую громаду. Вода в берегах полная, к отливу не зажила, гладь кипела за кораблем, расходилась волнами, и они плескались у мыса на валунах. Коляне впервые видели чудо такое близко. И по мере того, как проходил корабль, они сдвигались по берегу, толчеею перетекали за Шешелова и Пушкарева. Говор вокруг приглушенный о силе огня и пара, о людях без дела по палубе. «Почему же все-таки он в Тулому, вплотную к городу, а не стал десант посылать?»
        Подошел благочинный. Был он обеспокоен и даже зол. Окинул взглядом Шешелова, все оценил. Сказал с притворною мягкостью:
        - «Миранда» он называется. Вон на скуле. По-латыни «мирандус» - «удивительный, удивленья достойный».
        - Больше страха, чем удивленья, - проворчал Пушкарев, - и не хочешь, да вздрогнешь от его вида.
        — «Чудесный» можно перевести, «чудо».
        - Чудовище тогда. Мы о нем прежде из сказок знали.
        - Оттого и живем, как в прошлом веке, - сказал благочинный. - На силе ветра и мускулов только движенье знаем.
        Корабль заметно убавил ход. Под кормой взбурлила вода, шумно сорвался носовой якорь, цепь, разматываясь, гремела. Все слаженно произошло, быстро. Корабль уже стоял. Притих идущий от него шум.
        - Такой не каждой державе возможно сделать, - сказал Пушкарев.
        - Куда уж! - благочинный занозисто усмехнулся. - Нам, по лености мыслей, не укрощать пар и огнь, а брюхо б налить зельем да штуку промеж ног потешить. В этих заботах маемся.
        У Пушкарева желваки на щеках дрогнули, он с вызовом, глухо проговорил:
        - Я не трус. И готов умереть за отечество.
        - Вы-то при чем тут? Живите себе.
        — Полно, отец Иоанн, - попросил Шешелов и кивнул на корабль: - Вы знаете, что колянин ушел туда?
        - Не колянин он. Ссыльный.
        - Этого не расскажешь на корабле. - Шешелов тоже взъерошился весь внутри: разве благочинный не понимает? - Для них он из Колы.
        - Все знают, - миролюбиво сказал благочинный.
        - А что говорят?
        Благочинный пожал плечами:
        - Не до него особо-то. Но говорят одинаково все, не жалуют. Сволочь, говорят.
        У борта на корабле офицер рассматривал в подзорную трубу Колу. Рядом еще офицеры, похоже, переговаривались. Все открыто, не хоронясь.
        - Каких-то пятьдесят-шестьдесят саженей, - сказал Пушкарев негромко. - Отсюда и мы их можем достать из ружей...
        «Можно, да. Можно залп или два успеть. А потом? Корабль не парусный, отойдет по Туломе и жахнет из пушек по городу».
        Сказал Пушкареву, как заклиная:
        - Сохрани нас господь от этого.
        Шлюпка с гребцами отделилась от корабля. На корме белый флаг, офицер. Дружно взмахивают над водой весла. Шлюпка наискось пошла вниз, к редуту. «Посмотреть хотят?» И Шешелов тронул чуть Пушкарева:
        - Встретьте, пожалуйста, парламентера. И не давайте ему глазеть на редут, сюда ведите. И Бруннер пусть тоже сюда идет.
        Берег Туломы с угора до мыса весь заполнен колянами. Стар и мал собрались, вся Кола. Все теснятся ближе к угору, где стоят Шешелов с благочинным.
        По воде звуки гулкие с корабля, голоса непонятной речи. Видна суета на палубе. Матросы в открытые порты выдвигали большие пушки и целили их на город. Борт щетинился дулами, жерла пучились чернотой, и от этого становилось не по себе. Умолкал вокруг приглушенный говор. Может, шлюпку свою бодрят? У отца Иоанна запали в блеске сухом глаза. Днем, при свете, особенно видно, как состарился он за сутки. И в движении губ его разобрал:
        - Мирным исходом тешить себя не стоит.
        Слова были как приговор, но не их хотел слышать Шешелов. «Пока шлюпка у берега, в город, ясно, стрелять не станут. Да и после не вдруг-то они решатся. Сейчас даже старые ружья колян могут прислуге у пушек урон нанести немалый. На корабле ведь не выжили из ума, понимают. Но почему безбоязненно стали близко? Пушки свои выдвигают, а не спущен переговорный флаг. Нет, отец Иоанн, пока хоть маленькая надежда есть - стоит!»
        Пробираясь между колянами, подошли Герасимов, Бруннер. Герасимов в новой рубахе, на сюртуке крест. Бруннер косится на шешеловскую шпагу с Георгием и вытягивается словно перед начальством: наверное, никчемным себя почувствовал, молодым и теперь не станет уж перечить.
        На мысу собирали, строили инвалидных унтеры, загораживали редут от шлюпки. Она ткнулась в песок у мыса. Пушкарев показывал, как идти, но офицер не поднялся в народ, на берег, а пошел у воды, внизу. За ним шел Пушкарев.
        Коляне толпились по откосу, на них напирали задние, теснясь, стараясь глянуть на офицера; край откоса сорвался, и к воде суматошно посыпались бабы, добровольники, молодежь. Пушкарев офицера окликнул и свернул от них круто вверх. Ноги вязли в сыпучем сухом песке, оползали, Пушкарев карабкался, помогая себе руками. Офицер оглянулся на Пушкарева, на шлюпку свою, колян на его дороге и стал взбираться на крутизну следом.
        - Зачем же он эдак? Неуваженье... - Голос Герасимова обеспокоенный.
        - Спесь ему, видно, поубавить, хочет, - сказал благочинный.
        Утробный могучий голос взорвал тишину, заревел, словно земля разверзлась. Шешелов, холодея, вздрогнул: что это? Озирались на небо люди, осеняли себя крестом. Глас умолкнул на тяжелом выдохе.
        - То гудок у него, гудок! - Сын Герасимова вскочил на камень, кричал: - Не боись! Кто в Архангельском бывал, знает! Дудка обычная! Это от пара голос сильный такой.
        Белое облачко над трубой растаяло в свете солнца. Шешелов вытер шею платком и с Герасимовым переглянулся:
        - Однако.
        — Ага, - у Герасимова лицо в смущении. - Нутро холодит.
        - Мудрее бога хотят стать люди, - сердито сказал благочинный. - Вот и безумствуют ради приобретения славы среди человеков. - И рассмеялся искренне, громко: - Эк он нас! Одним голосом в страх вогнал. На угор взобрался и офицер. Он взопрел не менее Пушкарева. Погодок Бруннера будет, пожалуй. Молодой, не испуган, скорее смущен необычной своей дорогой, мундиром в песке, руками. Настороженно оглядел колян, с любопытством. Отряхнул мундир, руки. Вокруг расступились, образуя ему дорогу, и словно выпятили Шешелова вперед: благочинный, Бруннер отступили за его спину, Герасимов отошел к колянам и затерялся.
        Офицер говорил округло, катая во рту язык, а Шешелов смысла не понимал. Он не знал английского. Пушкарев смотрел исподлобья. В наступившем молчании благочинный сказал:
        - Он спрашивает, действительно ли перед ним комендант гарнизона и крепости.
        Шешелов колебался. Да, хотелось сказать, он глава города. Он слушает парламентера. Но губернатор не дал предписанье начальственное и - время военное - может взыскать судом. Оттого вчера на присяге и возложили военную власть на Бруннера.
        - Нет, - сказал он самым любезным голосом. - Комендант гарнизона - лейтенант Бруннер. - И повел шеей, сдержался, не расстегнул ворот.
        Бруннер принял от офицера пакет, вскрыл его, разворачивал голубоватый лист. На лице появилась растерянность.
        - Дайте отцу Иоанну. Он вам переведет.
        Коляне теснятся поближе, стараясь увидеть, услышать, не пропустить. Благочинный вполголоса переводит. Шешелов это предчувствовал: ультиматум. Господи, где же он слышал такую шутку: умные приказы писать на белой бумаге, глупые - на голубоватой? Да и какие при пушках переговоры? Сдаться повелевают, сложить оружие. Иначе все уничтожат. И далее уже плохо слушал. Как теперь, что? Ультиматум не для острастки они, всерьез. Столько пушек. И целое лето сушь. Ударят - не потушить. Гарнизон... Пламя, угли, зола. И все. А куда бабам в сиротстве, старикам, детям? Без крова, пищи, зима на носу. До России сотни нехоженых верст.
        И опять услышал, будто шар перекатывался во рту офицера.
            - Он спрашивает, какой будет ответ, - сказал благочинный.
        Бруннер смотрит на Шешелова, на его ордена, шпагу и, похоже, сейчас ничего не слышит. Ропот вокруг нарастает разноголосицей. Пушкарев смотрит в землю, благочинный на Бруннера, и молчание становится затяжным.
        - Читайте всем ультиматум, - сказал Шешелов. - Судьба всех решается, пусть знают.
        - Да, - сказал Бруннер. - Так и переведите. Прочтем и решим.
        Благочинный обводит взглядом колян и раздельно слова произносит, внятно. Затихают движения, ропот. Нет, не старческий еще голос у благочинного. Слышно, наверное, и у мыса.
        - «...о немедленной, безусловной сдаче укреплений и гарнизона города Колы со всеми снарядами, орудиями, амунициею и какими то ни было предметами, принадлежащими российскому правительству...»
        Шешелов увидел Герасимова среди колян и узнал стариков рядом с ним. Потом увидел Матвея невдалеке. Худой, ссутулился весь, опирается на костыль. И еще узнал белокурого ссыльного, что дерзил ему в каталажке, Пайкина в первом ряду в окружении своих приверженцев, кузнецов-братьев, приходивших по весне с Суллем, чиновников, выделяющихся в толпе мундирами, Дарью, сына Герасимова и, словно прозрев необычно, увидел отдельно много других вокруг, с кем случай не сталкивал его в жизни, но которых он ранее встречал в Коле.
        - «...Если эти условия будут в точности исполнены, - благочинный напрягал голос, - то город будет пощажен и частная собственность останется сохраненною, но укрепления будут разорены, а все казенное имущество уничтожено или взято...»
        Шешелов будто заново узнавал колян, знакомых и незнакомых, на повороте общей судьбы слушающих, как приговор свой, слова благочинного. По-разному смотрят они, а ждут скорее что одного, на что-то еще надеясь, словно может отец Иоанн прочесть им вслух другие, спасительные слова.
        На корабле, наверно, устали ждать. Гудок взревел снова, холодя душу, взбесил гулкое меж варак эхо. Обернулись не с прежним испугом, с досадой скорее, и ждали, когда он смолкнет.
        - «В противном случае, - у благочинного лист в руках вздрагивал, - город будет через час подвергнут артиллерийскому обстрелу и уничтожен...»
        Молчание глубокое. Взгляды в сторону, в себя, в землю. Бруннер медленно взял ультиматум. У него в глазах тоска безысходная. Пайкин трется подле исправника, бок о бок, шепчет что-то ему. А его прихлебатели разошлись, меж колян колышутся их картузы. Но один из них влез на камень.
        - Люди добрые! - Голос увещевающий. - Все слышали: они обещают сохранить нашу собственность. Так стоит ли ради цейхгауза инвалидных да двух пушчонок дерьмовых лишаться всего имущества?! Пусть возьмут они их. Англичанам нажива невелика, а царю убытки тоже невесть какие. Зато ведь останутся целы наши дома, будет стоять наш город. Они нас не просто пугают, а миром предупреждают...
        - Да, да! Не пугают! - Шешелов узнал младшего из кузнецов-братьев. Крикун. Весной на собрании всех взбаламутил. И теперь влез на камень. - Пушки не для испугу! Мирно предупреждают: или живьем зажарят в городе, или нам в кабале жить до смерти. Догола разденут, и чтобы срам на виду торчал. Я с последним согласный! Я до гроба проживу голым! - Он рванул у рубахи ворот, махом скинул ее, полуголый стал у всех на глазах расстегивать и портки. - Не боись! Раздевайся все догола! Проживем! Ходить станем глазами в землю!
        - Афанасий! Рехнулся, что ли?! - закричали из толпы.
        - Афоня!
        - Стыдобища!
        Голоса вразнобой, не разберешь, чего все хотят.
        - Что?! - кричит Афанасий. - Не по душе?! То-то! - И придерживает расстегнутые портки рукой, машет Шешелову. - Несогласные, вишь, нагишом! Не совсем еще стыд потеряли! Пусть уходит офицер! Откажите!
        Исправник подталкивал Афанасия с камня, укорял, строжился и сам влез на камень, подождал, пока поутих ропот.
        - Старые люди помнят! - закричал неожиданно высоким голосом. - Приходили уже англичане в Колу. И буянили, и стреляли спьяну. И кое-что взяли себе, было. Но потом они все ушли, а коляне остались. И город остался цел. Так ведь, граждане старики?!
        Благочинный закашлял с досадой, вызывающе громко, и исправник встревоженно оглянулся, встретил хмурый взгляд Шешелова, смешался. Ропот возрос. Пайкин стал проталкиваться к исправнику. Он, пожалуй, не решился бы в другое время, а теперь степенно влез на валун, снял картуз, поклонился.
        - Посмотрите, что в руках инвалидных! - заговорил. - Ружья старые, как и они сами. Это супротив пушек. Из этих ружей отцы и деды наши стрелять не стали еще полвека тому назад. Город нам сберегли, сохранили себя живыми. Они разумные были люди и умели наперед думать. Не о гордыне своей пеклись.
        - Врешь, Пайкин! - Матвей прохрипел криком.
        - ...И сейчас нам наперед говорят: собственность будет сохранена...
        - А где моя шхуна, Пайкин?! - закричал сын Герасимова. - Где лодьи Хипагиных и Базарных?! Шняки других колян?! Али ты не наслышан?! Повсюду жгут и топят суда, грабят дома, церкви. Али тебя не коснулось, Пайкин?!
        У Пайкина острый с прищуром взгляд. Держится он спокойно, голос смиренный, крепкий.
        - Не один ты задет, Кир Игнатыч. Я тоже пострадал, все знают. Но зачем же других пускать по миру? Зачем колян лишать крова, где жили отцы их, деды? Пушки не манной станут стрелять. Город сожгут, многих колян убьют. Гляди, это вдовы завтрашние, сироты. Куда ты велишь им деться? Не за горами зима, голод. Так зачем обрекать людей на муки? Зачем проливать кровь?
        - Верно! - крики. - Зачем?!
        Так же, походя, провалили собрание в марте. А норвеги весною и вправду могли прийти.
        - Мало ты задет, Пайкин! - кричал сын Герасимова. - Пусти их в Колу - последнее потеряешь! Пусти - будут вдовы, сироты, горе во всем Поморье! Их гнать надо! Не давать им ступить на землю! А ты потакать хочешь!..
        Картузы ближе придвинулись к сыну Герасимова, перебивали, толкали его. Он бранился на них прескверно и отбивался, у него тоже нашлись заступники, нарастал шум, возникала драка. Туда заспешил Матвей, размахивал батогом, хрипел.
        - Размозжу-у!
        - Чем погоните? Чем? - Пайкин старался вернуть внимание.
        Матвей страшный, кожа да кости, влез сам на камень, навис коршуном над людьми.
        - О чем спорите? - хрипел темным ртом. Глаза навыкате. - Забыли, на чем стоите?! - метнул рукой на корабль. - Там есть уже один русский. Будь проклят он! Будь проклято чрево его матери! Идите, кто хочет еще проклятья. - И чертом пялил глаза на Шешелова, словно ему кричал хрипом, приказывал и молил: ну же ты! Ну-у!
        - Пожалуй, что все решили, - сказал Шешелов. - Ультиматум пора отклонить, считаю. Не надо им позволять высаживаться на берег.
        - Да, скажите, - Бруннер весь в нетерпении. - Отклоняем мы ультиматум. Здесь земля Российского государства. И мы не позволим чужеземцам высадиться на берег.
        Глаза офицера стали еще светлее. Ответил что-то негромко.
        — Говорит, что это безумие, - перевел благочинный. - Через час пушки будут стрелять.
        - Сами уж как-нибудь, без его жалости обойдемся, - сказал Шешелов и попросил Пушкарева: - Проводите его, пожалуйста. Не обидели бы дорогой.
        Пушкарев повел офицера берегом. Коляне за ним смыкались, теснились, обступали Шешелова. В первых рядах уже слышали, что сказали парламентеру. Герасимов в окружении стариков влез на камень, огляделся и снял картуз. Обнажили головы старики и за ними еще и еще поморы. Кругом становилось тихо.
        - Сколько бы мы ни спорили, ни кричали, а мы одной веры с вами, люди русские. И судьба у нас одна с Колой. Колянам выпала доля стоять против врага. Так неужто мы опозорим имя свое? Неужто на Мурмане и в Поморье будут показывать на нас пальцем и плевать в нашу сторону?
        - Нет! - крик хлестнул как бичом, и сразу ему завторили зло и громко.
        - Не бывать.
        - Не надо позора!
        - Лишимся имущества, а не пустим!
        Какая-то баба заголосила, запричитали другие, в испуге заплакали детишки, поднялся шум, и сердце гулко ударило раз, другой.
        Шешелов стиснул зубы и медленно втянул в себя воздух: не ко времени.
        - Жителей надо скорее эвакуировать, - сказал Бруннер.
        - Теперь уже непременно, - отозвался отец Иоанн.
        - И вот еще что, - трудно сказал им Шешелов. - Какие есть у кого припасы, заложить в погреба, в подполья. Ценное зарыть в землю. Инвалидным и добровольникам рыть окопы по туломскому берегу до редута. Пожарных держать в городе наготове.
        И почувствовал: сердце совсем отказывает служить. Не свалиться бы прямо сейчас на землю. Повернулся и, не слыша ничего больше, пошел выше по берегу, к туломским амбарам. Сесть бы там в холодке под навесом да воды бы один глоток!

85
        Шешелов трудно дошел до первого из амбаров. В сердце что-то сдавило, ни выдохнуть, ни вдохнуть, от боли испариной разлилась слабость, и, без сил уже, под навесом, отрешенно и будто не о себе подумал, что его суета земная может сейчас окончиться, прямо здесь, на ступеньках, успокоится он не соборованный, без исповеди и покаяния. И щекой привалился к стене деревянной, замер, смиряя, сколько мог, боль: не сейчас бы только, не здесь. С друзьями надо проститься, сказать: готов поклониться колянам за то, что они на изломе судьбы решили сами - у людей непременно должна быть честь. И не жаль головы за нее, ничего во имя ее не жаль. А иначе и вправду на кой черт жизнь да и весь белый свет с нею? И отер с лица липкий пот, расстегнул мундир и откинулся медленно весь к стене: сердце муторно стучит, квело, но похоже, что обойдется и в этот раз.
        От ближних домов доносился тревожный шум. Шешелов слышать стал выкрики, причитания и плач навзрыд. Всполошенные кудахтают куры, взлаивают собаки. Там дома собираются покидать. Суета там, растерянность, боль души. Ультиматум «Миранды» на это рассчитан был, как удар ножом в спину защиты города: частная собственность будет сохранена. И враз пайкины всколыхнулись. Да и всем разве просто нажитое бросить, предать огню? Вложены годы и годы труда и пота. Ну, возьмут с собою в эвакуацию узлы, крохи. Ну, пойдут со скарбом за Соловараку. А что будет завтра? Пепелище? Чужбина? Нигде и никто не ждет с объятиями. А если наступит потом раскаяние и они обвинят во всем Шешелова и проклянут?
        Шешелов сидел в горьком оцепенении. А разумно ли он настаивал? Про эвакуацию в Кандалакшу губернатор ему не ответил. Предписанье начальственное не дал. Он послал Пушкарева, Бруннера. А Бруннер вчера еще мог погубить людей, сам погибнуть.
        От амбара видно спокойную в берегах Тулому, залитую солнцем, корабль на ней и стоящие в козлах ружья колян по берегу. Инвалидные и добровольники там уже принесли ломы, лопаты, растянулись цепью до мыса, роют спеша окопы и нет-нет да оглядываются на пушки.
        На «Миранде» палуба опустела, спущен переговорный флаг. Пушки зияют черными дырами на борту. Страшилище. Будь ты проклят, окаменей! Стань ты островом на Туломе! Будет рядом с Немецким еще один. Приходили чудища за века сюда, в разных обличьях, грозили силой. Память и ныне хранит легенды. Этот тоже требует и грозит. Наказать бы ладом за дерзость...
        Шняки от кольских причалов взять бы сюда, в Тулому, да солдат к ним обученных, оснащенных к десантной вылазке. Одним бы отрядом ударить из ружей с берега - беспрерывной и меткой стрельбою не дать заряжать им пушки, а с другим - в шняки, на абордаж. По воде тут рукой подать. Им бы враз не до пушек стало.
        Ему виделось ясно, как могло бы все быть: прицельная стрельба с берега, коляне в шняках, борт корабля, рукопашная, крик «ура!». «Тут бы еще отряд подоспел, с берега». И вздохнул. Для десанта надо солдат молодых, обученных ловкости и умению владеть пистолетом, саблей. А инвалидных не драться в бою - ходить учили. Двадцать пять лет учили маршировать. Да и старые они все. На борт многим по лестнице не взобраться.
        «Почему же не видно людей и так тихо на корабле? А что если ждут прилива? Поднимут свои якоря, уйдут. Чего не бывает в жизни? Ушли же от Кузомени». И взмолился всем сердцем, к глазам подступили слезы: «Простри ты десницу твою над нами, господи! Надоумь уйти с миром страшный этот корабль! Будь велик и всемилостив, господи, заступись ты за брошенных на краю земли! Может, жили они не всегда праведно, но в тяжелом труде добывали свое пропитанье, честно!»
        Под навесом амбара была прохлада. Шешелов головой привалился к стене, закрыл глаза.
        «Господи! Я давно не звал тебя в помыслах и с молитвой не обращался. Я забыл тебя в суете, сомневался в твоих деяниях, допускал кощунство в своих словах. Ты прости мои заблуждения, господи, накажи меня за грехи: все приму, искуплю безропотно, все снесу». И опнулся в мыслях на миг. Что готов он принять за грехи? Беден, стар, одинок. Ему нечего терять в жизни. Правда, хочется в Петербург. Постоянная мечта в Коле была - уехать. Ну так пусть он ее лишится. Пусть умрет, не увидев свой дом, столицу. «Но огонь и разруху, господи, не допусти в Колу. Будь всемилостив ты, спаси безвинных и не дай разрушить бедные их жилища! Яви силу твою, господи! Пусть людей не коснется животный страх, боль телесная, пусть минует насилье в смерти...».
        И заметил: к амбару шел Пушкарев. Шешелов вытер глаза украдкой и сел ровнее. Коляне в исподних рубахах, а то и по пояс голые, торопливо рыли окопы. Слетали с лопат песок и камни, вдоль берега цепью рождался бруствер.
        - Худо вам, Иван Алексеевич? - Пушкарев подошел. - Может, надо чего?
        - Благодарствую, - и с трудом ему улыбнулся. - Мне уже хорошо. А вы что-то сказать хотели?
        - Колян надо бы отпускать по домам, как окопы закончат. Пусть помогут домашним со скарбом. Шумно с этой эвакуацией.
        - А куда все уходят?
        - За Соловараку.
        - Отпускать надо. Только сразу не всех. И с наказом вернуться при первых выстрелах.
        - Непременно.
        Ровно вздыхал горячим нутром корабль, железо лопат скребло о камни. Пушкарев топтался на месте, не уходил.
        - Мне достались окопы на оконечности городской земли. А оттуда створные знаки хорошо по заливу видно. Если их поснимать, то корабль снова пошлет гребные суда с промером. А в узком проходе их можно достать из ружей и не дать ставить. Корабль окажется в западне.
        «Самим отрезать ему дорогу? Принудить его стрелять? - Шешелов словно судьбу наперед увидел. - Спаси нас господь от этого!» Поднял к Пушкареву сухие уже глаза.
        - Кто такое придумал?
        - Коляне в моем отряде. Неизвестно теперь уж кто. Сразу многие говорили.
        «Коляне? - Приятная прокатилась в груди волна. - Не сильно же корабля боятся. Но трогать створные знаки никак нельзя. И колян нельзя обижать отказом». В раздумье потеребил ухо. План был дерзок и смел. Однако можно перестараться. Как бы не натворили бед. И поднялся медленно, тяжело. Застегивая мундир, сказал:
        - Я хочу поговорить с ними.
        - Извольте. Они все там, на мысе роют.
        И пока шел к мысу, оглядывая окопы и в них колян, все больше убеждался, что надежда его на счастливый исход - авось да уйдет корабль! - всего лишь отчаянное желание. Молитва несбыточна. Корабль будет стрелять. А еще будет слать десант, стремиться поставить свой флаг над городом. И будто стряхнул явившееся прозренье: да, надежда боязнью порождена. Но пока есть хоть маленькая возможность, он будет и дальше стремиться верить: авось да уйдет без выстрелов.
        Створные знаки потом, от мыса, увидел словно впервые. На глади воды извилистая дорога. Если ее убрать, то, верно, корабль должен гребные суда послать. А их действительно можно достать из ружей. И с мыса, и с Монастырского острова. Но тогда и корабль будет стрелять. И прав окажется Пайкин: побьют безвинных людей, пожгут жилища.
        — Получается? - унтер в окопе снизу смотрел на Шешелова. Наверно, давно уже наблюдал.
        - Нет. Не получается.
        - Ну как же, ваше превосходительство, - унтер вылез с проворностью, быстро стал говорить, как все можно сделать. Он показывал на корабль, знаки. Слева и справа в окопах бросали рыть и шли к ним. Наверное, тоже будут махать руками, пока не увидят на корабле.
        Шешелов обернулся к Пушкареву:
        - Пусть сделают передых. Надо поговорить, - и сел на первый попавшийся камень.
        - Садись! Садись-ка, ребята, - говорил подходившим унтер.
        Сердце заметно успокоилось, легче стало дышать. Шешелов трубку, табак достал из кармана, смотрел, как все слушают унтера и в согласии с ним кивают.
        Протянул кисет унтеру.
        - Ладно. Ну, допустим, убрали знаки. Корабль поднял якоря и надумал уйти. А дорога ему отрезана...
        - Тогда он и пошлет шлюпки, - сказал старый Максим, инвалидный из караулки.
        - Да, скорее всего, пошлет. Но сначала станет стрелять со зла. И по городу, и сюда, по мысу.
        - А сейчас он может уйти без выстрелов? - у почтмейстера в голосе и отчаяние, и надежда. Он сидит в исподней рубахе, усталый. Большая в руках лопата, поджатые на песке ноги.
        - Это знают только на корабле. Людей там сейчас не видно. А вдруг они отдыхают перед дальней дорогой?
        - Еще, поди, не устали, - хохотнул младший Лоушкин.
        - Не тот англичанин в своей породе, зазря приходить. Зазря ничего он не станет делать, - сказал жемчужник Маркел. - Уж коли пришел с оружием, чего-то от него жди.
        - Вестимо, уж коли пришел...
        - По Архангельску повадки их знаем...
        - Стрелять он все одно станет.
        Они были едины в мнении: не захочется англичанам уйти ни с чем. Но и Шешелову терять надежду последнюю не хотелось. Спросил сразу всех:
        - Почему же тогда не стреляют? Почему не идут десантом? Зачем ждать, пока будут готовы у нас окопы?
        - А может, он высоты боится. К нам в горку, - сказал младший Лоушкин, и кругом засмеялись.
        - Какой высоты? - не понял смеха Шешелов.
        - Так это он, баламутит, - отмахнулся унтер. - Матвей тут давеча рассказывал, отчего по бабам уже не ходит. Какая-то скинула его на пол. С тех пор высоты боится.
        Матвей? Шутками пробавляется? А с Шешеловым он по-другому себя ведет.
        - Давайте так порешим. Изберем добровольников поснимать знаки. Но снимать при условии, если первыми будут стрелять с корабля. Нам-то лучше, чтоб с миром они ушли.
        - Вестимо, что лучше, - ответил унтер. - Но если случится, я согласный идти.
        - Меня с собой возьмешь, - сказал Маркел.
        - И меня, - караульный Максим повернулся к ним.
        С караульным Максимом сидит белокурый ссыльный.
        Его на суде стариков приговорили до божьего суда, кажется. Шешелов пожевал в раздумье губами: Маркел безногий, унтер и Максим. Старые все.
        - Помоложе, считаю, надо. Попроворней чтоб были. И не более одной шняки. Если увидят ее с корабля да ударят картечью, из шняки сделают решето.
        В наступившем на миг молчании голос ссыльного как сорвался:
        - Дозвольте мне! Я управлюсь.
        - Чего ты-то прешь?! - сразу же выкрикнул сын Герасимова. - Не колянин! Или тоже хочешь сбежать!
        У ссыльного кровь отхлынула от лица, однако на окрик не обернулся. Он глаз от Шешелова не отводил и словно молил усердно его: пошлите. Дарья еще по весне просила об этом парне. И Сулль. Да и Шешелову тогда в кутузке чем-то он приглянулся.
        - Почему ты хочешь идти? Сиди, сиди.
        - У меня ни родителей нет, ни близких. Если меня и заметят, то ничего.
        В искренность его верилось. И коляне кругом молчали.
        - Он, ваше благородие, крепкий. Не подведет, - погодя сказал Максим.
        - Хорошо. Пусть по-твоему.
        - Вы пошлите меня! Я сызмальства на воде! Помор и моряк, не чета ему, - сын Герасимова взбешен был. - А то он на корабль сбежит. Его дружок уже там!
        «Да, и девушка приходила, Нюша. Молодому Герасимову невеста. Знают ли всё сидящие тут коляне? Вдруг на шняке эти передерутся? Герасимов, помнится, говорил: до ножа у них доходило».
        И спросил его, тоже мягко, ласково:
        - А ты почему хочешь идти?
        - Счеты свои у меня с англичанами, все знают. И не надо, чтоб не колянин защищал Колу.
        - Выходит, и мне нельзя?
        - Вы на службе, а он сбежать может.
        - Это ты зря, Кир Игнатыч, - сказал Максим.
        Младший Лоушкин встал, совсем не похожий на крикуна.
        - И меня пошлите. Я третьим пойду.
        - А тебя почему?
        - А так, - он мельком глянул на ссыльного, на сына Герасимова. - Пошлите - и всё.
        Коляне, тупя глаза, молчали. Они, видно, тоже немало знают об этих парнях.
        - Пошлите третьим его, - старший Лоушкин показал на брата. - Троих в шняке хватит. Тут дело житейское. Пошлите, справятся они.
        Это было весомое слово, старший Лоушкин. Да и парни все ладные были, крепкие.
        - Хорошо, - Шешелов взглядом каждого из троих позвал. - Идите сюда поближе. Старшим ты будешь, - и ткнул пальцем в сына Герасимова. - За них и за знаки - за все спрос с тебя учиню. Помни: люди вы русские, и вам не до ссор теперь. А знаки только в случае снимать надо, если корабль станет стрелять. После этого только. Никак нельзя раньше отрезать ему дорогу. Может статься, еще уйдет.
        - Иван Алексеевич, - сказал Пушкарев, - остальным бы надо окопы рыть. Время идет.
        - Да, да. Идите, братцы. Идите все. Храни вас господь. - И жестом оставил себе молодых. Он был тронут решительностью их, он хотел бы сказать им важные очень, главные, может, в жизни своей слова. Но путались мысли, не скажешь их вдруг, сразу. И Шешелов встал. - Вот что, ребятушки, вот что, дети мои... Вас отечество не забудет. Вы запомните, это каждому навсегда, отечество. И хотя вы не ради корысти какой-нибудь, понимаю, но оно не забудет. Вы, сыны его, уж поверьте. - Ему бы хотелось обнять благодарно их, каждого, особенно ссыльного, солдата из крепостных, судьбой отдаленно похожего на него. Положил ему на плечо руку. - А коли будем в живых мы все, я твою свободу исхлопочу. Непременно исхлопочу. - И увидел, как изменилось лицо, от боли душевной, радости ли, встали слезы в глазах у парня, и поспешно добавил всем: - Постарайтесь себя сберечь. Сберечься и дело сделать. Непременно надо их обхитрить.
        Он смотрел, как пошли они врозь в окопы, все под стать Пушкареву, рослые, молодые, ощутил, как занозу в душе, ревность к новому городничему, и скорее почувствовал, чем подумал: уезжать никуда не надо. А вот благочинного и Герасимова стоит сейчас найти да проститься с ними на всякий случай. А еще им надо сказать, что если случится с ним, что может теперь быть с каждым, - пусть они его книги возьмут себе.
        Он шел вдоль цепи окопов обратно, высматривал меж колян Герасимова и благочинного. А еще ему следует позаботиться о делах ратуши и суда. Все бумаги отправить бы как-то за Соловараку. Да и книги бы надо свои сберечь. И смотрел на корабль, стоящий безмолвно, на легкий дым из его трубы, на колян, спешащих с рытьем окопов по всему туломскому берегу, и на весь необычный уклад жизни города, махнул про себя рукой. Все грехи в прошлом. Если город сгорит, о делах в суде помнить потом не надо. Все окупится при защите. И ему, Шешелову, не стоит трогать свое из ратуши. Городничий не должен быть менее всех в убытке. Вот рубашку, на случай, надо пойти сменить. Дарья пусть ему выдаст свежую да покормит его попутно.
        И, не видя Герасимова и благочинного, он направился было совсем домой, но подумал, что все потерпит. Подождет прощанье с друзьями, еда, рубашка. А вот Бруннера, Пушкарева и всех унтеров надо сейчас собрать. Сила пушек большая у корабля. Она может дотла уничтожить город. В этом, правда, нового нет. Тут все сказано теперь всеми. Но собраться все-таки стоит и подумать, что можно предусмотреть. Есть задача задач: не позволить десанту ступить на берег, окопаться на нем, залечь. Силу пушек колянам укротить нечем, но возможно сохранить честь: флаг английский не должен над Колой реять.

86
        Песок будто спекся с каменной галькой, и Андрей долбит ломом его, разрыхляет, вычищает окоп лопатой. Земельку здесь бог послал. Рубаха взмокла, прилипла к телу.
        Андрей вырыл окоп по грудь, ступени сделал и вылез, подровнял бруствер. Поодаль роет свой окоп Кир, а братья Лоушкины ушли, и многие из колян заканчивали работу, с ружьями уходили в Колу помочь домашним собраться, проводить их за Соловараку. У дяди Максима окоп еще вполовину. Андрей подошел к нему, посмотрел.
        - Дай-ка я за тебя порою.
        - Порой.
        Андрей спрыгнул в окоп.
        - А ты тоже ступал бы.
        - Схожу. Только что нести? Без дому скарб одна рухлядь. Самовар разве... - дядя Максим присел у окопа и закурил, смотрел, как Андрей роет. - Ты молодцом, что назвался идти снимать знаки. Ишь городничий-то про свободу твою что сказал.
        - К слову ему пришлось.
        - Не скажи. Барин строгий, не пустомеля.
        - Может, станется, не пойдем.
        - Дай-то бог. Ну, а если случится, ты там ухо держи востро. Кир, он парень отчаянный. И Афонька тут подвязался. Ишь... Ну и кашу ты заварил, Андрейка.
        - Не заваривал я. Так случилось.
        - А ты слушай, не суперечь, - дядя Максим вполголоса говорил. - Одному племянница, другому невеста. Сошлются потом на войну - иди ищи. Ты, милок, промеж них не садись в шняке. С краю норови быть.
        - Может, в шняке будет не до меня?
        - Может. А совет, однако, запомни.
        - Ладно.
        Дядя Максим поднялся, кряхтя.
        - Охо-хо! Пойду я, схожу, пожалуй. Может, в останный раз. Горе-то навалилось какое! Ты от него бегом, а оно все передом.
        Капитан вместе с унтером проверяли окопы. Андрею велели с бруствера убрать камни. Унтер еще напомнил:
        - Если станут стрелять, так ты сразу к причалу. Весла Кир приготовит, топоры возьмет Афанасий. - И добавил уже капитану: - Жаль, ночь светлая. Могут шняку их заприметить.
        - А ты знаешь, когда начнется?
        - Ясно дело, когда - в ночь. Чтобы страху нагнать побольше.
        - Мели, Емеля.
        За Туломой спустилось к варакам солнце, протянуло лучи над Колой. Наступали светлые сумерки. Андрей в окопе своем стоял, опершись на локти, смотрел на
        Тулому, корабль, вараки. На склонах там зелень в тени сгустилась, но видно, как тронута уже осенью.
        Почти рядом с окопом прошел Кир, бросил недобрый взгляд на Андрея. «Колянин! Никак в толк не возьмет, что Нюшка вольна и другого выбрать. Прав, пожалуй, дядя Максим, посчитаться Кир случая не упустит. Да и в Никите и Афанасии какие-то перемены».
        И опять припомнилось, как он к Лоушкиным пришел после драки с Киром. Его молча встретили в доме, отводили глаза. Андрей понял, что будет дальше. И все стало вокруг никчемным. Сел на лавку тогда, опустил на колени локти. О чем его спрашивали потом - понимал плохо. Болела пораненная рука. А он, казалось, отрубить ее мог совсем. Афанасий рассказывал как-то ему про руку. Вот и он. Отрубил бы вмиг, не раздумывая, лишь бы прошлое все вернуть. Чтобы приняли Лоушкины и его уважение к ним, и отнятый у Кира Нюшкин фартук. Он стеклярусом жег под рубахой тело. «Может, надо отдать его, - думалось, - или лучше с собою взять?»
        Афанасий после принес воды, и Андрей умылся под рукомойником. Анна Васильевна рану ему промыла, обложила какими-то листьями, завязала. Все молча. А Андрею хотелось плакать. Хорошо, хоть нет Нюшки. Он боялся ее прихода. Каково ей одной наверху в светелке? Слова не с кем сейчас сказать. Он ей горя только прибавил. Не один, а двойной позор пал на Нюшку теперь, на всю семью. Но раскаянья за отнятый фартук в душе не чувствовал. Разухабистый ехал Кир. И куражился он над Нюшкой. Его надо было еще не так.
        Потом сели за стол. Ужин это или обед? Ему время не помнилось. Говорили негромко с ним, сухо. Его выпроваживали из дома, ему больше у них не жить. Андрей их понимал, все верно. А куда же теперь ему? Постараться бежать со Смольковым? В работники к Пайкину попроситься? Жизнь казалась ему ненужной.
        Он потом у калитки дяди Максима долго стоял, не решаясь в нее войти. Хорошо, что старый обрадовался ему.
        ...Братья Лоушкины все еще не вернулись в окопы. Поди, не один раз сходили за Соловараку. Анну Васильевну видят сейчас, Нюшку. А он только один раз и смог увидеть ее. Но и то издали: приходила в церковь с Анной Васильевной. На глаза надвинут платок, голова опущена. Скажут ли они ей нынче про знаки, нет? Ласка Нюшкина вспомнилась, нежным шепотом голос. Повезло ему в жизни, безродному. Дай бог каждому, как повезло. Все не выдумка, вправду было. Хватит памяти, пока жив.
        По берегу тихо, и тихо на корабле, только изредка там отбивают склянки: нечетные, четные, полчаса, час. Часового на палубе хорошо видно. Звуки ноющие идут от меди. Рано положились на корабле спать. Спится ли там Смолькову? Рад, наверно, сбылось - впереди воля. И кольнула жалость к нему: слышать, что говорили о бегстве его коляне, про себя не хотел бы. А могли ведь сказать. И вздохнул облегченно: развела их теперь судьба. И Андрей навсегда свободен от своих обещаний, клятвы.
        Из города возвращались коляне. По двое, по одному шли, хмурые, забирались молча в свои окопы. Дядя Максим усталый вернулся, сел закуривать на ступени. Пальцы дрожат.
        - Как там, дядя Максим?
        - Не скажи, Андрейка, беда. Кров покинули люди. Шутка ли? Миру за Соловаракой - вся Кола. И не знают, куда им дальше. Малые дети плачут, бабы ревут, мужики матюкаются да молчат. А ты есть, поди, уже хочешь?
        - Давно.
        - Время бежит. А я лишь один самовар и снес. Нету никаких сил. Ты иди-ка домой, Андрейка. Хлеб там, уха, каша. Как поешь, собери, что в дому, схорони в погреб. А после меня дождись. - Дядя Максим отводил глаза. - Никуда не ходи больше, жди. Ну, а если начнется, унтер велел тебе к причалу. Не подведи уж. Сделай все как велю.
        - Что ты, дядя Максим, исполню.
        - Ага. Иди с богом.
        В проулках сумерки гуще, сиротливая немота, ворота и двери у домов настежь, утварь валяется на земле. Шаги гулкие по мосткам, и от пустынности по спине зябко: собаки даже исчезли. Неужто здесь больше не жить колянам? А Лоушкиным? И до боли в душе подумалось, что, может, теперь никогда не увидит Нюшку. Андрей даже сбавил шаг. Может, зря он пошел в обход, не желая встречать братьев? Перед смертью возможною что таиться? Взять нарушить запрет да пойти, поклониться Анне Васильевне, попрощаться, сказать спасибо. Не таясь поклониться Нюше. Пусть его не корит. Не в его воле ее посватать. Но до смерти он ее не забудет.
        И испугался дерзостных своих мыслей: нельзя, нельзя! Разве мало тогда причинил он Лоушкиным беды? Пересуды вон как по Коле шли. И не надо новой славы для Нюшки. Пусть останется все как есть. Может, с Киром и вправду они замирятся или как-то иначе наладится ее жизнь.
        В избе дяди Максима пособрал одежду, снял ходики со стены, из угла икону, сложил чашки в корчагу, миски, опростал чугунки и все отнес в погреб. Коптилка гореть не хочет в погребе, рогожи на ощупь пришлось стелить. Потом он пожитки дяди Максима вынул из сундука, завернул все в постель на кровати и тоже в погреб отнес. Кинул топор и пилу туда же, а сверху на крышку нагреб песку. Если будет пожар, сохранится все в целости, ну а нет - так и на место вернуть недолго.
        В доме пусто и неуютно стало. На голых досках кровати тулупчик дяди Максима. Не забыть бы потом захватить, пусть не мерзнет поутру старый. Почему он велел Андрею его дождаться? «Отдохни», - говорит. И услышал в сенях шаги - видно, ужинать сам идет. Обернулся, С ложкой каши в руке застыл: в светлых сумерках ночи будто все замерещилось - в дверь вошла, прислонилась без сил к косяку Нюшка. Андрей вскочил, ложка выпала, своротились с места стол, лавка.
        Нюшка молча прошла от двери и уткнулась в него лицом. Он услышал запах ее волос, ощутил всю доверчивость плеч упругих и беспомощность их и слабость. В горле будто застрял комок.
        - Нюша...
        Она вся прислонилась к нему, прижалась, протянула руку ему на шею.
        - Господи, - прошептала измученно, облегченно, - как давно я тебя не видела!

87
        Предрассветная тишина висит за окнами, во дворе. Небо высветилось: вот-вот встанет тусклое поутру солнце. И Андрей как очнулся от дремоты, поднял голову: ему надо давно идти. Тишина тревожно напоминала про пустынные улицы и дома, часового на палубе корабля, окопы. Да, идти. Только надо что-то бы сказать Нюше. Смотрел в серый свет за окном. Что он может сказать?
        - Побудь маленько еще, - Нюшка снова его обнимает, привлекает к своей груди, но уже растет беспокойство, как прежде, когда вечером пришла она.
        Они сели на досках кровати тогда, в сумерках, и Нюшка, затихнув в его руках, шепотом говорила:
        - Я как увидела за Соловаракой всех со скарбом, мечущихся, то хоть в голос кричи, до того от бездомницы горько стало. Мужики в окопы свои торопились. Уходили и будто навсегда бросали баб своих, ребятишек. И я как опомнилась: никто не смеет меня попрекнуть, если с тобою увижусь. Перед этой бедою все равны. А тут еще дядя Афанасий. Как сказал, что ты с ними идешь на шняке, думала - ума лишусь. Кир там...
        «Верно, дядя Максим советовал опасаться. Но в шняке все будет видно, в шняке». И засмеялся легко для Нюшки.
        - Это они со мной идут, не я с ними. - Он как маленькую ее успокаивал, и дивился, за что она полюбила его, никчемного, и, целуя ее, в каждый шорох вслушивался, думал, как уберечь Нюшку от новой худой молвы.
        - Ты что слушаешь непрестанно?
        - Сейчас ужинать дядя Максим придет.
        — Не придет, - Нюшка знала всегда, что было, что будет. - Это я просила тебя позвать. Ну, а если придет... Перед богом я мужем тебя считаю. Пусть, невенчанных, он простит нас.
        Теперь затекла у Андрея рука, и по времени надо идти в окопы, но не хочется шевелиться и тревожить на своей руке Нюшку. Она молча его обнимает, ерошит волосы, в ее ласковых руках нежность. Но тревога уже растет внутри: надо, надо идти.
        - Спишь? - она ласково спрашивает его.
        - Нет.
        - А что я тебе скажу, Андрюш! А Андрюш! - Нюшка еще привлекает его к себе, почти в самое ухо шепчет: - Ребеночек у нас с тобой будет... — И шепот ее горячий перемешивается с приглушенным и счастливым смехом. - Маленький! И бабуся как будто уже смирилась. И Никита, и Афанасий, похоже, знают...
        Счастливая ее радость вызывает боязнь за Нюшку, за ее судьбу. Бобылкою жить свой век? Он не может сказать «у нас». Какой из него кормилец, отец и муж? Живой хуже мертвого. Ни кола, ни двора, ни воли.
        - Я какая-то новая в себе стала, - доверительно шепчет Нюшка. - Берегусь как пойти, повернуться, движенье неловкое бы не сделать. - И смеется опять приглушенным, тихим смехом.
        Ему хочется образумить Нюшку, удержать ее от такого шага. Но и боязно радость ее прервать. Как сказать, что хлебнуть она горя может потом, раскаяться? И смолчал. Хотелось плакать, сжав зубы: ну какой из него отец? И хотелось смеяться: он станет отцом, как все! А сын его будет колянином! Вольным!
        - А знаешь, Андрюш, - у Нюшки печальный голос. —
        Я ведь было простилась с тобою, грешница. Думала, как-то переживу. Сына выращу на тебя похожим. - Руки замерли ее, голос стал еще глуше. - Дома худо жить было. Бабуся, когда доведалась, уговаривать стала освободиться. А я все молчу, молчу. А потом, как настаивать стала, я ей и скажи: «Повешусь!»
        - Да что ты, Нюшенька! - его взяла оторопь. У Нюшки лицо отрешенное.
        - Не знаю, - сказала погодя, - вправду смогла бы, нет. А мысли такие были. Я ведь думала: не тебя одного разлюбила - домашние мне опостылели с правдою, правильностью своею. Смотреть на них не могла.
        Захотелось вдруг очень жить. Быть причастным к Нюшиным бедам, радостям, защитить от напастей, видеть снова ее озорной, веселой. И, желая, наверное, хоть чем-то утешить Нюшку, сказал:
        - Городничий сегодня, - и не знаю, с чего он мне, - костьми, говорит, лягу, а воли тебе добьюсь. - И почувствовал: замерли руки Нюшки, словно чудо уже свершилось, а она не знала, верить этому или нет.
        - Тебе?! Так сказал?
        - Мне. - Вдруг почувствовал очень счастливо себя, засмеялся. - Ей-богу...
        От внезапного грохота затряслись потолок, стены, брызнули на пол стекла. Андрей, как в казарме когда-то, вскочил рывком: случилось все-таки?! Началось?! У Нюшки лицо застыло, замерли ждуще ее глаза. Что-то глухо и тяжело ударяться стало невдалеке, часто, словно падали там валуны с неба. «Только бы не сюда пока! Только бы не сюда!»
        - Господи, что же это? Что же? - Нюшка растерянно озиралась.
        - Скорее! Нюшенька, бежим отсюда!
        Андрей взял ее за руки и, помогая Нюшке подняться, чувствовал, как дрожит она вся, не меньше, чем его руки.
        - Скорее отсюда! Скорее надо! - И схватил ружье, сбросил крюк, распахнул ногой дверь.
        Тонкий край солнца смотрит из-за вараки. Во дворе и далее на пустынной улице утренний свежий воздух. Тихо. Куда же они стреляли?
        Нюшка его догнала в калитке, прильнула, словно прося защиты. У туломского берега хлопали выстрелы.
        - Скорее отсюда! - Он схватил Нюшку за руку, побежал за ворота, к Коле-реке.
        От залпа нового озарилось небо. Гул протяжный прошел волной, обгоняя их наводя страх. Сзади в крепости ударялись тяжело ядра, бухали бомбы. Афанасий и Кир бегут, наверное, теперь к причалу. А ему-то как быть с Нюшей?
        Нюшка остановилась, хватая ртом воздух, руки на животе.
        - Нету моих сил...
        - Что ты, Нюшенька, что ты? - Андрей почти на коленях заглядывал ей в лицо. Оно бледным было.
        - От бегу это, - она силилась улыбнуться.
        - Надо еще чуть-чуть, Нюшенька! Ну, маленько!
        Нюшка кусала губы.
        - Ты иди...
        Свет опять как от молнии озарил, ударил громом. Ядра били опять по крепости, по домам сзади. А если сюда? И, не слушая Нюшку, кинул ружье за спину, поднял на руки ее, враз обмякшую, заторопился к Коле-реке. Там пока не достанут, только там. По ноге больно било ружье, но поправить его не мог. Афанасий и Кир, поди, в шняку уже садятся. Потом скажут: с испугу он не пришел. Вон какая пальба. А в окопах сейчас каково, господи!
        На набережную ядра не долетали, и Андрей, запыхавшийся, взмокший, опустил Нюшку.
        - Андрюша! Андрюша! Андрюшенька! - Она исступленно держалась за его шею, а он с трудом разнимал ее руки, озирался в пустынную улицу: душу сейчас бы одну живую.
        - Ты сама теперь, Нюшенька, - говорил торопясь, целовал некрасивое в плаче ее лицо. - Иди за гору. Я никак не могу дальше. Иди же, иди! - И, пятясь, стал отходить.
        Она стояла в неловкой позе, сжав щеки руками, плачущая. В глазах тоска, боль, и Андрей опнулся, готовый уже вернуться, но она протестующе повела рукой.
        - Я все помню, Андрюша. Ты беги...
        От Туломы слышались выстрелы. Андрей пробежал, оглянулся, снял ружье со спины. Нюшка стояла по-прежнему у забора, плачущая, однако силилась улыбнуться. И тогда уже не оглядываясь он побежал.

88
        Выше кольских причалов уткнулось в песчаный берег много шняк, раньшин. В ближней к крепости шняке Кир сидит, Афанасий, Никита рядом на берегу.
        - Живей, Андрюха! - Никита призывно махнул рукой, громко позвал, по-свойски, будто только они расстались. - Говорил же - придет. Прыгай, я оттолкну!
        Под ногами знакомо качнулась шняка, и Никита сразу повел на воду ее, оттолкнул сильно.
        - С богом!
        Свободные весла только на средней банке, и Андрей сел к ним, смиряя дыхание, пристроил рядом с собой ружье. Кир разворачивал кормовым шняку. В ногах два заточенных топора, взгляд исподлобья, мимо плеча Андрея. «А дядя Максим советовал с краю садиться, не в середину». И, покосясь на топоры Кира, Андрей взялся за весла, увидел опять причалы. Никита шел из воды, громоздкий, с ружьем, оглядывался им вслед.
        - Налегай! - Голос у Кира глухой и жесткий. Шняка совсем кормой к берегу повернулась.
        - Ты куда правишь? - сердито встревожился Афанасий.
        - Помалкивай! - небрежно ответил Кир.
        - Чего там - помалкивай?! Пока туман, ближние надо снять.
        - Греби, говорю! С дальних начнем. Если шняку потом заметят, дело сделано будет. А впредь помалкивай, говорю, или сразу катись на берег.
        Промеж Кира и Афанасия миру, похоже, нет. И Андрей, загребая веслами, стал смотреть не на Кира и топоры - на Колу. Под стеною крепости к мысу валко бежал Никита. Но редут в запустении, там не видно людей, бруствер разрушен, лафеты торчат без пушек. И еще из шняки теперь увиделось: башня крепости скособочилась у стены, в провале выперли ее бревна. Знать, первые ядра и бомбы били туда. А коляне? Живые ли, целы остались там? Неужто Кир с Афанасием тоже пришли оттуда?
        - Налегай еще! - подгоняет Кир.
        Андрей налегал. Привычны в ладонях весла, шняка легкая на ходу попалась. А с Суллем, бывало, в ночи и в стужу...
        От нового залпа туго ударил воздух и будто качнулись вараки, шняка. Грохотом вжало голову в плечи, в ушах встал противный нудящий звон. Под стеною упал Никита.
        На куполе собора дранка взлетела птицами, чешуйчатый бок обнажился стропилами, повалились обломки. Два креста стали падать, как с распахнутыми руками. Из пушек в храм? В бога?
        Афанасий бросил весла, крестился. Никита поднялся с земли как пьяный, и Андрей хотел закричать ему: «От стены-ы! Пода-але!» Но Кир вскочил на корме, замахал кулаком, и Андрей больше понял, чем слышал, его разъяренное:
        - Налегай, мать вашу!
        Не слышно было ружейной пальбы, крика метущихся чаек. Вода беззвучно стекала с весел. Никита побежал, исчез, наконец, за углом крепости, свернул к окопам на набережной Туломы.
        - Успеть мы должны! Успеть! - Кир с озленным лицом орет, но едва доносится его голос.
        Шняка ходко идет. Ветра нет. Над водою вместе с туманом тянется сизый пушечный дым. А корабль, наверное, станет видно потом от знаков. Их опасно будет снимать с фарватера. Шняка, если заметят, взлетит обломками, а они, как кресты, - с распахнутыми руками.
        Андрей упирается во всю мочь, и кажется: он давно уже так гребет и гребет на пределе сил. Да скоро ли эти знаки? И в нетерпении он оглянулся. Близко уже, слава богу, близко.
        Знак - бочонок обычный, как анкерок ведра на три, некрашеный, ткнулся, скользнул у борта.
        - Лови! - хрипит Кир.
        Андрей изловчился, схватил бочонок, но едва смог к борту поднять: привязан снизу. Наклонился еще и поймал за бортом веревку. Афанасий подался ему помочь, и шняка скренилась, почти зачерпнула бортом. Кир проворно метнулся, взмахнул топором. Все мгновенно произошло. У Андрея рука на борту с веревкою рядом и близко к Киру, и нет времени распрямиться, ее убрать. Нюшка вспомнилась ему мигом, советы дяди Максима. И он дернулся всем телом, понимая, что оплошал, хотелось закричать: «Нет!»
        Топор ударил возле руки, и бочонок свободно свалился в шняку. Кир попятился на корму, сел. Афанасий двинул ногой бочонок.
        - Иди, Андрюха, на мое место. Я буйрепы стану рубить.
        Кир глядел молча в сторону, вытер лицо ладонью.
        - Налегай! - Он будто чувствовал облегчение.
        Теперь Афанасий сел за средние весла. Напряглась под рубахой его спина, пот заметно проступил солью. Кир непрестанно оглядывается на Колу. С топором оправдался бы после: качнулась шняка. А впредь, коль момент улучится, сумеет ли снова себя сдержать? И хоть дрожь осталась в руках, Андрей виду старался не показать.
        И спросил вслух спокойно, будто ничего не понял:
        - Может, лучше их не снимать, а сдвигать на мелкое место?
        - А что? - Афанасий обернулся к Андрею. - Дело!
        Кир прямо в глаза посмотрел впервые. Сказал погодя:
        - Знаки надо все снять. А Маркелову раньшину можно свести на мель. Пусть идут на нее, - и подал топор Афанасию. - Не зевай.
        К другому знаку Андрей заранее приготовился. Бросил весла и повернулся, прицеливаясь к бочонку, поймал его, кинул рывком на борт. Афанасий ударил топором ловко. В воду булькнула сразу, ушла веревка.
        - Эк, мы славно его...
        А Кир уже заворачивал кормовым.
        - Налегай!
        Раньшина дяди Маркела стояла на якоре, весла при ней, смрад от протухшей рыбы. Кир ловко причалил к ней, якорь поднял проворно.
        - Понаехала всякая сволочь в Колу, - будто себе сказал. - И не ведает, что творит.
        Афанасий не отозвался, а Андрей виноватым себя почувствовал.
        Залп ударил опять неожиданно, и они замерли в шняке, оглядывались на Колу. Будто впервые теперь увиделось, как тесно построен город. Бомбы взрывались на нижнем посаде, в крепости. Огонь занимался кое-где на домах.
        - Смотри-ка, - глухо позвал Афанасий Кира. - Дом крестного твоего горит. И Матвея-писаря рядом.
        У собора разрушены крыша и купола. Там виден уже кое-где огонь, небольшой пока, но тушить туда уже не добраться. А если пушки и дальше будут стрелять, то и миром с огнем не справиться. Андрей пожар помнил в своей деревне.
        - Наши тоже не пощадят, - погодя отозвался Кир. - Налегай...
        Место для Маркеловой раньшины Кир, верно, наметил загодя. Сам поставил на якорь ее у мели и руки брезгливо обмыл водою, будто и раньшина приобщалась к предательству.
        - Может, бочонки оставить в раньшине? Чего их с собой таскать?
        - Таскать! - жестко ответил Кир. - Залив голый будет. - И заорал: - Голый! Не было никаких тут знаков. Раньшина на мели, а кругом голо!
        Раншина дяди Маркела с протухшей рыбой позади их осталась.
        Теперь, петляя от знака к знаку, шли в направлении к городу, к кораблю. Среди залива - как на ладони. И они без роздыху торопились, с опаской оглядывались, бросая бочонки в шняку. У какого их заприметят? Из винтовок, из пушек по ним ударят? Укрыться негде.
        - Еще! Еще налегай! - сквозь зубы их подгоняет Кир.
        Землисто его лицо, но видит корабль он, пушки, а Андрей непрестанно удара ждет оттуда - спиной, затылком. С каждым взмахом он старается оглянуться, увидеть: что там?
        За мысом в нижней слободке все гуще дымом встает пожар. И на главном соборе он уже полыхает, на крепости. Но не видно нигде людей, только слышится пальба ружей. Откуда они стреляют? С берега? С корабля?
        - Пока живы, успеть бы снять. Посадить бы на мель его, грозного. Да за все бы ему воздать...
        Кир, наверное, тоже думает про картечь все время, он непрестанно меряет взглядом расстояние до корабля, знаков. Два последних, кажется, невозможно снять, обязательно заметят. К мысу близко знаки стоят, на виду с корабля, как ворота в залив означают они дорогу.
        - Ну, - на лице у Кира отчаянная решимость, боязнь, азарт. - Пусть помолятся за нас крепко. К тому дальнему... Не жалей силы!
        И Андрей с Афанасием налегли. Весла, кажется, гнутся, и не только уключины от натуги - жилы стонут. Снять бы вправду, успеть, не попасться на глаза кораблю, закрыть бы ему дорогу. И просохла будто рубаха, распрямилась спина, легче вроде стала на ходу шняка. Афанасий сам проворно схватил буйреп, топором по нему ударил - делов-то...
        Над Туломой пушечный стоит дым, в нем расплывчато видно корабль. С громом огненные снопы летят от черного его борта. А с палубы каждый миг оглянуться могут и увидеть на воде шняку.
        - Налегай к последнему! Налегай! Не до нас им сейчас, успеем! - озираясь, Кир совсем понижает голос, будто в грохоте могут его услышать на корабле.
        И поверилось: не до них. В суете и увидят - поймут не сразу, да пока еще повернут пушки. И всего холодило от нетерпения: быстрее! Андрей упирался изо всех сил. Исчезла усталость, былая боязнь, Нюшка ушла из памяти, обещанная свобода. Еще взмах, еще раз! Еще!
        - Табань! - хрипит Кир.
        Афанасий уперся в весла, вспухли жилы на шее, и Андрей к последнему протянул руки. Нюшка молится за него, за них. У всей Колы они сейчас на виду. Поскользнулся нежданно, ударился, но сдержал бочонок сдирающимися ногтями: десятый! И мелькнуло радостно: он последний.
        - Ничего, ничего, Андрюха! - Афанасий почти на весу отрубил буйреп.
        - На весла! - орал хрипом Кир. - На весла!
        И опять Андрей упирался, до остатка вкладывал силу в весла. «Пронеси ты, господи, пронеси! Сейчас сгинуть никак нельзя. Нюшка ждет. Непременно она молилась. И отцом скоро буду. Никак нельзя».
        Руки болью горят, и саднит спина, но мыс медленно наползает и наползает, скрывает от глаз корабль. Шняка здесь идет тяжелее. Это течение Колы. Над водою здесь дым, и труднее дышать. Кир свернул к Монастырскому острову, стало больше видно пожар. Огонь пляшет, ползет по дереву, к небу хлопает пепел, дым. Где недавно бежал Никита - все объято огнем. Развороченные горят крепостные стены. Башня северная в огне, сгорела крыша, стропила - как большущее решето, дожираемое огнем. Но главный пожар, наверное, за стеной. Оттуда взлетает пламя, идут пугающие шум, треск. У причалов по-прежнему стоят шняки, но к ним уже близко не подойти, они вот-вот загорятся.
        От солнца, пожара ли пляшут красные отсветы на воде, в шняке. У Кира сжаты губы, и, видно от дыма, слезятся его глаза. Он правит к кресту. Но и тут уже дымно, хотя к набережной Колы пожар еще не пришел. Улица, как и прежде, пустынна. И Андрей нашел глазами забор, где недавно оставил Нюшку. Не случилось ли с нею что? С той поры словно целая жизнь минула.
        Шняка ткнулась в песчаный берег, и на миг они будто оцепенели. Афанасий подал Андрею его ружье. Земля казалась шаткою под ногами. Сколько были в шняке они? Час? Больше? Солнце взошло немного. Андрей сел расслабленно под крестом. На миг забылись выстрелы пушек, горящий город. Были только они, трое на берегу, целые и живые.
        Потом из шняки выпрыгнул Афанасий. Кир бросил ему топоры на песок и тоже сошел на берег. Хорошо, что старшим велели Киру. Ладный парень. Себя пересилил вон как. А мог бы после сказать: шняка-де покачнулась.
        - И все же мы сняли их, Кир, - сказал Афанасий.
        Кир от них уходил не прощаясь, остановился.
        - Не самое трудное. Оно впереди. - Он сказал и помедлил, будто ждал, чтобы спросили о чем-то его еще.
        - Без тебя мы не сделали бы всего. И, может, в живых не были. - И будто с собою позвал Андрея: - Верно я говорю, Андрюха?
        В недоброй усмешке скривилось лицо Кира.
        - А я не для вас ходил, - он отозвался хрипло. - Уж никак не для вас.
        - Но ты молодцом, Кир.
        Нет, не то сказал Афанасий. И Кир снова пошел от шняки. Но Афанасий не унимался.
        - Кир! Ты ведь это... Не в гости мы все идем. Может, больше не свидимся.
        Кир обернулся, хмуро и неприязненно взглянул на Афанасия.
        - Свидимся. Родственнички... - Он кинул ружье за спину и, уже не оглядываясь, скорым шагом пошел к Туломе.
        Афанасий смотрел Киру вслед и ногою, почти не глядя, зарыл топоры в песке. Погодя он спросил Андрея:
        - Ты в окопы идешь?
        - А как же! - Андрей устало поднялся и взял ружье. - Иду.
        Они молча пошли рядом в улицу между южной стеной крепости и верхним посадом, где за дымом не видно было еще пожара.

89
        Смольков почти с полуночи был на ногах. Тогда всех подняли спешно ото сна и корабль снялся с якоря, отодвинулся к левому берегу по Туломе. Солнце еще не взошло. Туман над водою стелился редкий. Сквозь него виднелись окопы на берегу, за ними - город.
        Офицер главный вышел на палубу, вместе с другими, и поеживался со сна. Пушкари заряжали пушки, целили их на Колу. Солдаты с ружьями размещались вдоль борта, а другие - ядра и бомбы носили к пушкам. И Смолькову тоже велели носить. Бомбы тяжелые, двухпудовые. Смольков оробело каждую в руки брал. А потом все будто замерли, стали, смотрели только на главного офицера. В руках пушкарей, потрескивая, коптили факелы. Лица у всех вокруг очерствели будто. И Смолькову сделалось зябко в ожидании того, что случится сейчас на его глазах. Еще вчера с вечера, когда шлюпка вернулась с переговоров, он понял: колянам добра не будет. И смотрел, как окопы они стали рыть по берегу, как дома свои покидали, уходили куда-то к Коле-реке. Он в душе непрестанно ругал колян: не знают, какие стоят тут пушки, какое оружие у солдат. А то спесь бы свою убавили.
        И от грохота пушек, в жизни какого еще не слыхивал, света яркого, как от молний, Смольков даже присел. Лопнуло словно в ушах от грома, пошла палуба под ногами, но услышалось все же: в Коле-городе ядра крушат дерево с треском, гулко взрываются бомбы. Дымом сразу окутало палубу, все вокруг. Однако можно было и так представить, что в Коле теперь творится. Смольков не хотел бы сейчас быть там. Но жалости к городу и колянам он не чувствовал. Залп, казалось, ударил по его злому прошлому, что прошло теперь навсегда. И, солдатами подгоняемый, взял еще бомбу у люка, понес к пушкам.
        Он потом долго таскал их, ядра и бомбы. Его подталкивали солдаты, и он бегал туда и обратно, потный, усталый, злился на пушкарей, которые как ни в чем не бывало заряжали снова и снова пушки, и на колян, погубивших его мечту побывать еще в Коле вольным, недосягаемым для исправника.
        Два солдата-жердяя было на корабле. И Смольков старался им угодить. Он показывал жестами, как они выпьют в Коле. Какие девки и бабы там у них будут. С Афанасием рассчитаться хотелось при помощи новых своих друзей. Нюшке припомнить бы непременно. Жердяи, похоже, его понимали. Они улыбались ему, хлопали по плечу.
        Потом солнце взошло - и туман осел. Дым от пушек к заливу относить стало. А стрельба и на минуту не прекращалась. Теперь и слышно и видно, как бомбы и ядра бьют в деревянные крыши, стены и рвут там, ломают и зажигают все.
        Залпам давно уже счет потерян. На палубе дымно, Смолькову казалось, что он одурел. Хотелось все бросить и спрятаться где-нибудь, заткнуть уши и больше не трогаться никогда с места.
        И он отошел к борту, стоял и смотрел на Колу. Там огонь вовсю полыхал. Горели собор и крепость, дома в центре. Огромное пламя вздымалось к небу. А бомбы летят и летят туда двухпудовые, рвут все и рушат. И вдруг дом отцовский припомнился, тополя у забора. Всколыхнулась в сердце забытая давно боль. Показалось на миг: что-то он потерял. И его, смольковское, тоже в Коле сейчас горит.
        Два солдата-жердяя опять оказались рядом. Подтолкнули Смолькова, показывали: ему следует носить бомбы.
        В первый день он по лестнице лез из Маркеловой раньшины. И жердяи ему помогли взобраться на палубу.
        Обхватили тогда руками, ущупали потайной пояс и между собою переглянулись. Смольков взгляды такие знал и сжался, как от ожога. А жердяи потом подмигивали ему при встрече, улыбались и хлопали по плечу. И хотя Смольков постоянно старался задобрить их, обреченно чувствовал: помнят они о поясе. Будет, видимо, еще встреча. И теперь затравленно оглянулся к ним. Крепкими вымахали жердяи. В полиции мужички тоже были работой не изнуренные и носили добротные сапоги. Они пинать умели измотанного в бегах, лежачего. И, вспомнив это, Смольков молча опустил голову, пошел к лазу покорно за новой бомбой. Потом вздрагивал с каждым залпом и усердно носил и носил ядра и бомбы к пушкам. А они неумолчно били и били по Коле. Час за часом, двадцать долгих часов в гуле, грохоте, беготне. Ни присесть на минуту, ни отдохнуть. Смолькову казалось - он не выдержит, упадет. Но жердяи ходили рядом. Смольков видел их сапоги.
        Только за полночь смолкли пушки, и усталость свалила и придавила людей вокруг. Жердяи с собой повели Смолькова, в темной каморке под палубой закрыли его под замок. Он покорно все исполнял. Среди тряпок, рогож, веревок он прилег, сжался весь, унимая дрожь в теле. С тупою усталостью от работы, угрозы побоев, душевного слома ошарашенно пялил глаза в переборку. В ушах были выстрелы, взрывы, гул. В глазах, и закрытых даже, стояло пламя. И Смолькову хотелось кричать от давящей тишины и тьмы.
        Он не спал в эту ночь. Оглохший от грохота пушек, ошалелый от вида пожара и разрушений, не мог уснуть. И, конечно, не мог представить, что много-много других людей, причастных волей судьбы к войне, в это время тоже не спали.
        ...На Аландских островах в Балтийском море вторую неделю уже не до сна русским солдатам. Со второго августа их атакует англо-французский флот. Русские сами подожгли все строения на острове, где неприятель смог бы найти приют или извлечь какую пользу. Сожжены провиантские магазины, госпиталь и тюрьма, конюшни, бани и гауптвахта. Отступая, все укрылись теперь в главном форте Бомарзундской крепости. А в нем пожары не прекращаются. Непрерывная бомбардировка мешает их потушить: одиннадцать тысяч солдат с суши и восемь кораблей с моря днем и ночью ведут обстрел главного форта. Но горстка русских солдат с офицерами будет стоять еще до шестнадцатого августа, до последних снарядов и патронов, до полного разрушения крепости.
        ...Не спал в это время и командующий англо-французской флотилией на Тихом океане адмирал Прайс. Здесь было утро. Прайс вел корабли к Петропавловску-на-Камчатке.
        Добыча возле города у них будет невелика: французы возьмут в плен команду суденышка, предназначенного для обеспечения хозяйственных нужд города. А ровно через неделю после сожжения «Мирандой» Колы, тоже в четверг, в одиннадцать дня, на далеком Тихом океане Прайс лично подаст команду к началу штурма.
        Его флотилия имела немало: двести двенадцать орудий, две тысячи сорок человек команды и пятьсот солдат английских десантных войск. Это против шестидесяти двух орудий и девятисот двадцати защитников Петропавловска-на-Камчатке.
        За день до штурма Прайс самолично попытается на пароходе, не под своим адмиральским, а под торговым американским флагом, проникнуть на Петропавловский рейд. За день до штурма он соберет военный совет, на котором будет присутствовать шесть командиров кораблей.
        Но как моряк опытный, с пятнадцатилетнего возраста на флоте, Прайс, наверное, уже предвидел, что союзный флот потерпит урон и бесславно уйдет восвояси, не достигнув ни одной из поставленных себе целей. А как адмирал он, конечно, не мог не знать, что правительство и парламент не прощают неудач своим военным слугам.
        Но что бы там ни было, а Прайс в штурме участвовать не захочет. Он только подаст команду к его началу. После этого сразу пойдет в каюту и выстрелит себе в сердце из пистолета.
        Причиной самоубийства Прайса будут, якобы, страх и 'душевное расстройство, вызванное неудачным началом войны с Россией. Его похоронят в Тарьинской бухте близ Петропавловска-на-Камчатке. Но все это будет только через неделю. А пока что не спали в Петропавловске-на-Камчатке матросы, которые попадут после в плен на флотилию адмирала Прайса. Их еще не опалила война, она еще только к ним приближалась. Потом, при бомбардировке укреплений и самого Петропавловска, их, пленных на французском корабле, будут заставлять носить ядра к пушкам. А когда за бунтарский отказ пригрозят повесить зачинщика, то матрос Семен Удалой, спасаясь от петли, взберется по снастям на мачту и, ругаясь отчаянно, будет оттуда кричать стоящим внизу товарищам:
        - Ребята! Не подымайте рук на своих! Не делайте сраму на весь белый свет! Не делайте! Я смерть принимаю!
        Он прыгнет с мачты за борт и, как напишет в воспоминаниях офицер французского флота, уйдет под воду, даже не пытаясь выплыть, спасти себе жизнь.
        ...Не спал в эту ночь в своей каюте капитан винтового корвета «Миранда» Лайонс. Он был вне себя от злости. Ему не везло.
        Месяц назад, шестого июля тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года, «Миранда» вместе с шестидесятипушечным кораблем «Бриск» подошла к Соловецкому монастырю. Лайонс подвел «Миранду» на расстояние выстрела и первым же залпом вышиб ворота монастыря. Он требовал его сдачи. А монахи нежданно ответили артиллерией. Ядро пробило борт «Миранды» и чуть не попало в пороховой погреб. Пришлось спешно ретироваться, заделывать пробоину.
        Теперь под Колой Лайонс решил вести себя осмотрительнее. Знал: гарнизон малочислен и вооружен плохо. Однако не хотел риска. Нужна безусловная победа: надо взять город под свою власть. Тогда будут слава, почести, повышение в чине. Сутки стоял он под маленьким русским портом, писал ультиматум. Он обещал сохранить имущество горожан, их жилища. Что может быть для людей ценнее? Покоем манили к себе берега, уютом. Десант и команда нуждались в отдыхе, свежей пище, в мытье, наконец.
        А коляне отвергли его ультиматум. И Лайонс раздраженно ходил по каюте, не в силах понять: почему? Он ведь будет стрелять. Или им ад не страшен? И, подумав, эвакуацию разрешил. Пусть останется гарнизон. С первым залпом одумаются и выкинут белый флаг.
        Но прошли почти сутки беспрерывной бомбардировки, город уже догорает, а на флаг даже нет намека. Лайонс чувствовал, что победа ускользает из его рук, и, раздраженный, мерил шагами каюту. Ему не спалось. Обозленный на фанатизм русских, он думал, что завтра прикажет стрелять по городу еще и еще. И все так и будет: он снова увидит взлетающие обломки домов, пожары. Но так и не поймет главного. Недоуменно будет смотреть Лайонс на горящий город, пока не почувствует всю беспомощность своих пушек и бесславность всего свершаемого.
        Газеты Европы потом затрубят о победе «Миранды» над портом Кола. И друзья и начальство поздравят Лайонса с большим успехом. Он получит, конечно, со временем повышение по службе и в чине, но впоследствии, дома, в Англии, Лайонс никогда не разрешит себе погордиться этой победой. Даже в близкой среде домашних или в тесном кругу друзей никогда вслух не вспомнит он город Колу.
        И чем дальше будет уходить время, тем все чаще будет ему казаться: не победа была им одержана в те дни под Колой. И это не смоют с «Миранды» волны, пока корвет будет бороздить моря. А может, и того дольше.
        ...Поутру Смолькова выпустили из-под замка. Корабль медленно, будто ощупью шел по заливу. Машина тихо стучала в трюме, а на палубе - суета тревожная. Матросы сновали испуганные, пригнувшись. Вдоль правого борта солдаты с ружьями прятались, стреляли по берегу. И оттуда свистели пули. Смольков тоже присел, выглядывал из-за борта. Колян в окопах будто прибавилось. А у них за спиной ни собора, ни крепости, ни домов. Город словно ушел под землю, и теперь догорала его верхушка. Сплошной костер до самой Соловараки. Все разрушено, голо. Гарь удушливая струится. Смольков пялил глаза в испуге.
        Офицеры тоже подальше от пуль, у левого борта прятались. Но в трубу они не на берег смотрели, а на залив. Они посылали на мачту матроса, поясняли что-то ему. И Смольков понял вдруг всю тревожную суету. Не пули колян страху нагнали на офицеров - исчезли с залива бакены. И шлюпки теперь с промерами не пошлешь. А если корабль на мель наткнется? И даже ознобом свело лопатки. Коляне Смолькова-то уж непременно на рее вздернут.
        И Смольков кинулся к офицерам: можно, можно пройти и так. И показывал, где идти кораблю, где дорога. Но офицеры ему не верили или не понимали. Они сердились и гнали Смолькова прочь. Их матрос не долез да марсов, обмяк и, цепляясь негнущимися руками, стал сползать на вантах и рухнул вниз на открытом месте. К нему другие матросы ползком подобрались, уволокли. На палубе кровь растерлась. Смольков попятился от офицеров.
        А корабль медленно приближался к устью Туломы, все ближе и ближе к оконечности городской земли. Коляне тоже в окопах перебегают, стреляют по кораблю. Офицеры еще матроса послали на марс, смотреть дорогу. Он едва лишь поднялся над бортом, глухо рухнул на палубу и запрокинулся в позе неловкой, замер. Коляне ружьями не шутили. Вчера надо было не в город, а больше в окопы из пушек бить. Теперь бы они там не бегали. Смольков вспомнил пушчонку колян у редута. А если они хоть одну за мысом спрятали да жахнут оттуда сейчас в упор?
        И, страхом гонимый, опять кинулся к офицерам. Не давая себя перебить, прогнать, усердно маячил руками: оттуда вон, из-за берега может ударить пушка.
        Коляне стреляют по кораблю. Стреляют в колян солдаты. Офицер командует рулевому, и хотя нету бакенов впереди, корабль все же идет навстречу приливу, все ближе и ближе к мысу. На нем редут бревенчатый догорает, пушчонки обе валяются. А дальше горят в уродливых грудах остатки собора, крепости. За мысом в огне причалы. Даже шняки и раньшины на воде горят.
        И Смольков почувствовал облегченно: не он, а коляне остаются сзади в горящем городе. Кораблю вон дорога широкая открывается. Мимо мыса Елового прямо-прямо до Створного. А там дальше Смольков дорогу хорошо помнил.
        На заливе, однако, к Еловому не пошли. Против острова Монастырского бросили опять якорь. Машина в трюме умолкла. Матросы на палубе замывали кровь, солдаты ругались между собою. Смольков пугливо косился, высматривая убитых, но их уже не было. Потом подошли жердяи. Один ткнул пальцем в живот Смолькова: «Паф! Паф!» - и взял за пояс вместе с рубахой, потряс. Другой показывал половину ладони и улыбался. Глаза недобрые у обоих. Смольков попятился, озираясь. Кто тут может ему помочь, кто же? Среди чужой непонятной речи, суеты, гвалта он затравленно себя чувствовал.
        Выручила команда громкая. Жердяи похлопали по плечу Смолькова и отошли. Офицеры солдат стали строить, с оружием, что-то им говорили. Матросы спускали на воду шлюпки. Все спешно происходило. Смольков понял: десант. Но мысли были о себе только: жердяи теперь не оставят его в покое. В открытую требуют, не таясь. А делиться жемчугом не хотелось. И спрятать некуда. Смотрел, как солдаты спускались в шлюпки, погребли потом дружно от корабля. Шлюпки ружьями ощетинились к устью Колы-реки. Наверное, к острову подойдут. К причалам им не пристать, в огне.
        Смольков тупо смотрел, устало на сожженную меж рек землю. Год назад их с Андреем привезли в Колу. Вот отсюда увидели они город. Звонили колокола. К причалам бежали люди. Собор стоял в девятнадцать глав, крепость с башнями. Меж домов переулки лежали, улицы. Мостки тесовые были и зеленая мурава. А теперь головни и дым.
        На палубе офицеры переговаривались, смотрели в зрительную трубу. А Смолькову и так все знакомо на острове: церковь кладбищенская, часовня, кресты, могилы. Все за отмелью, к которой причаливает десант. Вчера с этого надо было им начинать. На острове ни души. Займут его и потом через Колу-реку выйдут к верхней слободке.
        Офицеры вдруг всполошились у борта и друг другу показывали на отмель, где высаживался десант. Он уже по косе рассыпался, а на кладбище появляться коляне стали. Выходили из-за крестов, поднимались из редких зарослей, будто из могил вставали. Шли все с ружьями, как в учениях на луговине, строились дружно в цепь. Смольков узнал издали Афанасия, унтера рядом с ним. И десантники тоже колян заметили. Заметались по голой отмели. Там не спрятаться, не залечь. Жидко хлопнули два-три выстрела, наугад, и солдаты попятились, побежали к шлюпкам. Беспорядочно их толкали в воду, лезли в них, гребли веслами суетливо.
        И Смольков позавидовал вдруг колянам. Если бы он шел с ними, непременно жердяев бы подстрелил. Ружье ладом нацелил бы - и спустил курок. А потом бы еще и еще. Остались бы гнить на косе, собаки. И, почувствовав остро всю сладость мести, себя увидел будто со стороны: вот оттолкнул он Маркелову раньшину, вот сел на весла, берег дальше и дальше все отдаляется, костер на нем еще тлел.
        На шлюпках гребли во всю мочь к кораблю. А коляне дошли до отмели и там скучились, опираясь о ружья, стояли, смотрели десанту вслед. Они остались у себя дома. Нет домов, и совсем уничтожен город, но они по-прежнему у себя дома. Смолькову же дом отца никогда не увидеть больше. И отчаяние всколыхнулось так, что дыхание перехватило. Рванул с силой ворот рубахи, задрал тощую бороденку. Никогда не увидеть...
        Шлюпки подгребали к кораблю уже близко. Жердяи сейчас вернутся. Как же жемчуг от них спасти? Матросы снова пушки передвигают, нацеливают опять на Колу. Будут, значит, последнее поджигать, что осталось. Да, теперь в прошлом все. И не надо душу свою терзать. Поберечь, пожалеть себя следует. Не потеряно ничего, не брошено. Пощупал пояс. От жердяев надо только его сберечь. К офицерам сейчас же пойти, сказать: в Коле нынче не все сгорело. Шхуны, лодьи, карбасы, шняки увели коляне спасать на Мурман. Пусть на корабле знают: все припрятано в становище Лица. Офицеры должны оценить такую преданность и жердяев при случае урезонить.

90
        Бомбы и ядра бухают за спиною у Шешелова, невдалеке, жгут и ломают последние в верхней слободке домишки, дворы, заборы. Пальба беспрерывная с корабля, и никак не хватает духу пересилить себя, встать и выглянуть из укрытия. Шешелов втягивает голову в плечи и вжимается весь в песчаный уступ берега Колы. Если бы не усталость адская, он пожалуй бы пересилил себя и встал. Ему так надо выглянуть, посмотреть на корабль, на Монастырский остров.
        Когда корабль стал уходить в залив и будто не вспомнил о снятых знаках, подумалось о десанте на Монастырский остров. Там поищут слабое место, там. И Шешелов вместе с отрядом Бруннера обогнули горящий город под самой Соловаракой, вышли на берег Колы почти к бывшей крепости. Корабль шел уже по заливу, словно нащупывая фарватер, и Шешелов торопил отряд Бруннера с переправой: благо сыскалось несколько целых шняк. Тогда, наверно, даже на корабле не знали, что будут сюда стрелять. Заботы были все о десанте. И Шешелов угадать старался: куда он пойдет? На остров? А если на шлюпках вернется опять к Туломе? И с Бруннером не пошел, при себе оставил Максима из караулки на случай, если придется позвать пушкаревский отряд с Туломы, сам стал наблюдать с берега.
        Бруннер прекрасно шешеловские наказы исполнил. На острове он не дал десанту опомниться после шлюпок, залечь, навязать перестрелку колянам, вызвать на помощь пушки. Бруннер сразу повел свой отряд в атаку. Ах, как славно коляне встали, дружно как поднялись в штыки! Не зря учения прошли, присяга.
        Шешелов видел с берега Колы все. Десант опрокинулся только от вида идущих в штыки колян. Не пришлось Пушкарева с Туломы звать. И в душе себя похвалил: вовремя он о десанте подумал, вовремя.
        А корабль поднял свой сбежавший десант на борт и стал сразу сюда стрелять. Наверное, прежде слободка им была не видна, туломский берег ее закрывал. А теперь всю бесславную ярость пушек англичане обрушили на старенькие домишки. Шешелов вместе с Максимом спрятались за уступ, под берег, и там прижались.
        Бомбы и ядра летели над ними с режущим тугим свистом. Однако чутье солдата подсказывало: сюда могут попасть только шальные.
        И, вжимаясь в песок, Шешелов ждал удобного момента, чтобы выглянуть, посмотреть. Он тревожился об отряде на острове. Десантники все же стреляли при отступлении. А на остров ушли отцы и сыны семейств, промышленники-кормильцы.
        Хоть бы там обошлось без жертв, господи!
        Первый залп вчера поутру в щепки разнес редут. Контузило инвалидного, добровольников двух ушибло. Из соседних окопов туда побежали глянуть. Собирались не хоронясь. Шешелов в ярость пришел от такой сердобольности. Хорошо, что корабль пока в дыму. И сам тоже к редуту заторопился, не сдерживал гнева: все, какие слова знал солдатские, без стеснения высказал Бруннеру, Пушкареву, унтерам.
        Потом, как и все, больше суток провел он в окопах. Пригодились солдатская выучка, опыт прошлой войны. Он следил за палубой корабля, видел в зрительную трубу, когда пушки передвигали, говорил, куда лучше колян отвести в окопах. Очень жаждущим было это его стремление - сохранить живыми колян. Он тогда сразу понял: город обречен. Но исход баталии будут не бомбы и ядра решать - десант. И смотрел, как держали себя коляне. Они тоже растили в душе непокорство навязываемой судьбе.
        И чем пушки старательней били, жгли, тем решительнее становились коляне: выжить, встретить десант, не пустить англичан на берег. Рукопашной все с нетерпением ждали.
        А пушки, все больше ожесточаясь, жгли и рушили. Канонаде, казалось, конца не будет.
        Максим теперь тоже вжимается в стенку берега. Воспаленные от бессонницы глаза слезятся, лицо в копоти. Максим кашляет и рукою размазывает по щекам грязь. Встретив взгляд Шешелова, он с досадой говорит:
        - Когда же кончится у него порох? Вторые сутки идут.
        А Шешелов времени и не помнил. Сколько они тут лежат с Максимом? Час? Три? Шешелов отдышался после тяжелой пробежки вокруг горящего города, но сил, казалось, теперь совсем у него нет.
        Давит усталость, давит в песок боязнь, а ему выглянуть бы: чего еще можно от корабля ждать? Десант на остров второй раз не пошлют. И от первого вон как дух сперло. В Туломе Пушкарев встретит. Он десанту там от порот поворот покажет. А что они могут еще, кроме этой бомбардировки?
        Пушки вдруг смолкли как-то совсем нежданно. За спиной в верхней слободке не бухало, не рвалось, и не вторило больше в вараках эхо. Шешелов еще подождал, не веря, стараясь понять случившееся, и, обеспокоенный, решил взглянуть.
        Корабль стоял не бортом к нему, как прежде, а медленно поворачивался кормой. Дым из трубы густой. Шешелов недоверчиво наблюдал, готовый немедленно лечь и опять уползти назад; потом, помогая себе руками, стал карабкаться на берег. Распрямился кряхтя и смотрел на корабль. Похоже, уходит. И принял это как должное. Теперь не сгибаясь можно стоять, ходить. Вокруг пустынно было и тихо. На миг показалось даже, что он оглох. Потом медленно повернулся на шум пожара. Над верхней слободкой гудело сплошное пламя. А ближе слободки и вправо к Туломскому мысу - только одни руины. Крепости больше не было. Исчезли башни ее и стены и все, что связано было с крепостью: Воскресенский собор с приделами, дом почтмейстера, ратуша, казначейство, суд. Магазины сгорели: хлебный, соляной, винный, - цейхгауз инвалидной команды, амбары, склады колян и много других построек. Одиноко и голо торчали печные трубы. Церковь каменная громоздко стояла на пепелище без купола, без крыши. И везде только жаркие груды углей, горящие головни да удушливый едкий дым. Сплошное марево дыма и жара струится над бывшим городом.
        Корабль уходил все дальше и дальше. Скоро и видно его не станет.
        Максим тоже вылез на берег. Непокрытая голова, мундир измят, грязен. Ружье за ремень волочит по пыли. Постоял рядом с Шешеловым, изможденный, ссутулившийся, провожал долгим взглядом корабль. Погодя сказал, будто Шешелов только что появился в Коле:
        — А ведь ни с чем ушел англичанин. Ни с чем... - И задумчиво он смотрел еще вслед кораблю. - Тьфу! Будь ты проклят! - плюнул с горькой досадой и стал доставать кисет.

91
        Когда занялись огнем дома на верхней слободке и далее, к самой Соловараке, пушки смолкли, застучала громче машина в трюме, корабль снялся с якоря и пошел от Монастырского острова, против ветра, без парусов, оставляя пенистый след, к морю.
        Матросы стали прибирать палубу, откатывали от борта пушки, крепили их, солдаты чистили ружья, ругались меж собою зло, вспоминая, наверное, Монастырский остров, а Смольков пугливо поозирался, высмотрел, где жердяи, и пошел подальше от них к корме. Ноги трудно его держали.
        За трое суток новой жизни он не ел почти и не спал. И еще неизвестно, как впереди все будет. Правда, сейчас можно где-нибудь лечь, свернуться, постараться забыть, что было. Но жердяи бродят невдалеке. И с них станет жемчуг силою отобрать. Не успеешь сказать офицерам слова. Да и в трюме пугающий стук машины напоминает, что стрельба закончилась ненадолго и скоро опять начнется. В этом сомнений не было. Офицеры про Лицу слушали с интересом, похоже, что понимали.
        Корабль на полном ходу шел, спеша, будто гнал скорее от места, где прежде был город Кола. На палубе ветрено, и Смольков, унимая дрожь в теле, устало смотрел на залив, на то, что осталось теперь от Колы. Вспоминались Маркел блаженный, суд стариков, Афанасий, Андрей, Сулль на акульем лове. Тот любил говорить: кому быть повешенным - не утонет. Сам нашел свой удел в реке. А Смолькову недолго осталось маяться. Он потрогал на себе пояс. Жемчуг только надо сберечь. Пооглядывался, высматривая жердяев. Если станут еще приставать - к офицерам надо кидаться. Они спасут.
        И опять старался думать о скорой воле. Как все будет на самом деле? Жемчуг как продаст он, превратит в деньги, как свою жизнь устроит? Но сладкие мысли о ней почему-то сегодня не приходили.
        Все из-за жемчуга, из-за жердяев. И как его сохранить от них?
        К Смолькову подошли сзади и тронули его за плечо рукой.
        - Иван!
        Врасплох застигнутый, Смольков вздрогнул, успел себя ругнуть, что не слышал, как к нему подошли, и замер с готовой улыбкой. Двое стояли. Жердяи все те же, здоровые, молодые. По-хозяйски они стали ему задирать рубаху и пояс с него снимать.
        Смольков вдруг увидел, что на палубе много солдат, матросов. Они выбегают еще и еще из трюма. Кто-то выкрикивает команды, и все строятся по рядам.
        И звериным чутьем, выручавшим в бегах не раз, Смольков понял: беда к нему. И рванулся весь к офицерам: им фарватер показывал! На колени скорее! К ним! Завыть слезно в голос. Причитать и просить! Просить! Ничего кроме жемчуга в жизни нету. Гол кругом, пощадите! Разве даром он рассказывал им про Лицу, объяснял па пальцах, старался чертить на палубе?! Ведь кивали они - поняли, уяснили. И стрельбу прекратили из пушек скоро и снялись с якоря.
        Но жердяи поймали его легко. Один сильно рванул за плечо, другой резко ударил его под дых. Боль скрутила Смолькова, сбивая с ног, согнула на палубе в три погибели. И сквозь боль лишь мелькнуло: за что же эдак меня? за что?! А жердяи подняли его, поставили, пояс ловко с него сорвали. Он Смольковым прошитый любовно был, для каждой горошины место отдельно в нем. А они на палубу его кинули, у всех на виду. От боли сильно рябит в глазах, к горлу просится рвота. Смольков битый стоял, ограбленный. И никак не мог понять, что случилось. Успел лишь заметить: смотрят все на него - угрюмо, без доброты. А пояс никто не тронул.
        Потом жердяи подталкивать его стали. И он пошел. Матрос с реи спускал веревку. Нижний ее конец болтается на ветру петлей. Осенило, без страха даже: это ему, Смолькову.
        И бунтарская кровь всплеснулась в Смолькове жарко. Не просить на коленях слезно, а взъярить офицеров надо. Разжигая в них бешенство, от жердяев отпрыгнуть да заорать: «Не вышло?! - Локоть в пах упереть и качнуть кулаком. - Съели?! И пушек город не побоялся! Сожгли, а победы нету! На сухом постоять не дали!» - Да схватить еще пояс, швырнуть с маху за борт его, да чертом пройтись в приплясе...
        Но всплеснулось только на миг. Боль и слабость в побитом теле, и нету сил. Он не может устроить веселье своей душе. Не из тех. Те остались все в Коле. И понял вдруг, что устал, не только телом - устал измаявшейся душой. Будто вынули сердцевину. В прошлом не было радостей, а впредь Кола перед глазами будет всегда гореть. И от этого никуда не деться.
        Один он.
        Совсем один.
        Жердяи руки ему завернули, связали туго. И он подумал будто не о себе: «Сейчас повесят». Не стал даже спрашивать, почему. Только горькая пришла мысль: «Неужели за петлей надо было идти сюда? А как же воля? К ней столько пройдено было лет!» И почувствовал: силы его оставляют. Он обмяк, ноги подкашивались, не шли. Жердяи взяли его под руки, повели. Где болталась веревка, поставили на бочонок, притянули к самой голове петлю. Смольков не видел солдат, матросов. Стояли только ряды сапог, добротных, с подковками. Таким износу вовек не будет. Это им офицер читает свою бумагу. Голос громкий, тоже будто подкован.
        Смольков смотрел равнодушно на сапоги.
        Скоро все это кончится.
        Теперь кончится навсегда.
        За кормою было широкое море. По нему есть дорога в Колу. Но там, помнил он, только черное насквозь место. И все. И еще обрывками памяти промелькнули неожиданно дороги последних лет. Неприютность мытарств на них, голод, холод.
        Что-то сдвинулось в памяти, повернулось, встало ясно перед глазами: он хотел не в Норвегию и не в Питер, А хотел он все годы к себе домой. Только этого хотел. Как старик тот в лесу: через двадцать вернулся лет. И застлало глаза слезами.
        Офицер перестал читать. В тишине прозвучала команда. Барабаны ударили дробью. Через голову кто-то надел Смолькову веревку. Намыленную, наверное. Она липким кольцом обхватила тощую его шею. Почему же жердяи сказали ему «Иван»? В Коле тоже не звали его по имени. И везде не звали давно уже.
        А имя ведь было, было!
        И Смольков дернул связанными руками, хотелось крикнуть последнее: имя. У него хорошее имя.
        Кто-то вышиб из-под него бочонок и вместе с ним - палубу корабля, край моря большого, землю.
        Смольков рухнул в черную пустоту.
        Ноги задергались, ища опоры.
        «Обождите же! Имя! Имя свое сказать!» - хотел крикнуть.

92
        От дыма пожарища во рту сухо, горько. Но Шешелов не хотел курить. Воды бы попить. Холодной. А лучше разуться бы, лечь прямо здесь, в пыли, и уснуть. Ужасно хочется спать.
        Оглядываясь на пожар на верхней слободке, подумал, что надо бы поспешить теперь и скорее отсечь там огонь. Успеть как-то надо спасти не тронутые еще домишки.
        Отрядники Пушкарева пришли незвано на набережную Колы и судачили о чем-то, размахивали руками. Они собирались и без подсказки тушить пожар. С ними был Пушкарев. Рослый, стройный, он громко распоряжался. Там будет все правильно, хорошо сделано. Под Соловаракой тянулись гуськом по берегу ребятишки, старики, бабы. Они возвращались в город. Кто, когда всем сказал, что корабль ушел?
        И Шешелов смотреть стал на Монастырский остров. Есть ли жертвы в бруннеровском отряде? Хоть бы это на долю еще не выпало. Ну, чего же они не идут? И услышал Дарьины причитания:
        - Живой ты, батюшко наш, Иван Алексеич.
        Он почти двое суток ее не видел. Она, показалось, стала поменьше ростом, состарилась. Лицо все в морщинах, в слезах.
        Она всхлипнула.
        - Что наделали супостаты! Что наделали!
        Шешелов смотрел на пепелище, где прежде стояла ратуша. У Дарьи тоже не было больше дома.
        Сказал устало:
        - Полно, Дарья. Избы с голосу не поднимешь.
        Она вытерла ладонью слезы и вдруг спохватилась:
        - Поешь-ко! - Ласково-хлопотливо она совала в руки ему завязанное в платок. - На-ко поешь, батюшко. - И узелок развязывала уже у него в руках.
        Хлеб, лук, куски вареной трески. Шешелов сразу почувствовал голод. Отломил горбушку Максиму, протянул ему трески, луку.
        На верхней слободке скапливался народ. С ведрами там растягивались к Коле-реке и уже черпали из нее воду. Отрядники Пушкарева ломали горящий забор баграми. Вкус хлеба и вареной трески был радующий. Где же Дарья взяла такое богатство?
        А на острове Монастырском наконец показался бруннеровский отряд.
        Коляне там шли как на летних работах, небрежно несли на плечах ружья, словно косы и грабли. Шешелов сосчитал их и раз, и другой. Откусил еще трески, хлеба. Есть очень хотелось.
        Отряд возвращался полностью.
        Рядом с младшим Лоушкиным идет белокурый ссыльный, которому Шешелов обещал выхлопотать свободу. Это следует непременно сделать. Удивительные качества души может пробудить в людях забота об отчизне. Бруннер рассказывал: нынче в июле шесть узников Соловецкого монастыря выпросились у настоятеля в добровольники защищать монастырь от англичан. И архимандрит не испугался, что сбегут они, разрешил. А ведь среди них были и из противоправительственного Кирилло-Мефодиевского тайного общества... Казалось бы, ну зачем все это и настоятелю, и арестантам?
        Младший Лоушкин первым подошел к шняке и увидел Шешелова на берегу, поднял над собой ружье. Потрясая им, он орал, перекрикивая шум Колы:
        - Не пустили! Не пустили мы их!
        - Ишь, - сказал караульный Максим. - Говорю я: ни с чем ушел кораблишко.
        Максим тоже, наверно, сосчитал отрядников. Он поднял ружье за ремень и пошел к верхней слободке. Дарья настороженно заглядывала Шешелову в глаза:
        - Ты про ссыльного-то не забудешь похлопотать?
        Но Шешелов - больше из суеверия, что не сбудется, - не хотел ей ответить: да. Он смотрел мимо Дарьи на пепелище голое, трубы, чадящий жар, дым.
        - Окстись, Дарья. В уме ты? Время ли сейчас?
        У Дарьи лицо в слезах.
        - Время, батюшко. - Она сказала это покорно и ладонью вытерла слезы. - Девка-то на сносях ходит.
        На верхней слободке пожар еще сильный. Из Колы черпали воду ведрами, подавали их по цепи к крайним домишкам. А еще надо угли потом залить, головни во всем городе да найти и отрыть спрятанное в земле.
        - Работы вон сколько, Дарья. Не до этого пока.
        - А ты все же похлопотал бы. - И зазвучали упрек и обида в голосе. - А то, сказывали намедни, уехать хотел от нас.
        На тушении пожара с отрядниками Пушкарева были Герасимов, благочинный. Шешелов обрадованно увидел их. А ведь он свое обещание не покидать Колу им тогда не успел сказать.
        - Ты и впрямь не в уме, - ответил Дарье сердито. - Такого и в мыслях у меня не было. - И пошел от Дарьи к верхней слободке, доедая на ходу хлеб и рыбу. Воды бы теперь попить.
        К пожару пройти можно только сквозь цепь колян. Бабы, девки и старики беспрерывно подают в ведрах воду из Колы. А дальше отрядники у огня: с водой, баграми, лопатами. Какие-то крохи от города можно еще спасти, чтобы было где для начала укрыться от непогоды. А на зиму надо уже теперь рыть землянки, ставить в них печи.
        Он едва не наткнулся на писаря. Матвей вышел из цепи колян и стал ему поперек пути. В руках поднятое ведро с водой. Шешелов выдержал буравящий взгляд писаря и понял, что это мир. Сунул в рот остатки трески и хлеба, склонился к ведру и долго пил холодную, немножко с мутью, воду Колы-реки. Потом отер рот и снова глянул на писаря.
        - Ты вот что, зайди-ка после. Бумаг надо много теперь писать.
        - Ладно, - скрипуче сказал Матвей. - Зайду.
        Шешелов прошел сквозь цепь колян и на миг усомнился: куда он велел зайти Матвею? Как Дарья, как сотни других колян, он тоже остался без крова. Вот и он стал как все. Теперь стал.
        Он давно уже таким не был: бездомным - но не одиноким.
        И ускорил шаг. Хотелось скорее сказать друзьям, что он не уедет из Колы. И это не жертва с его стороны, не жертва.
        Он уже подходил к ним и думал, как лучше сказать об этом, попроще и посердечней, и, конечно, не знал наперед судьбу.
        Не только английский корвет дотла уничтожил Колу. По высочайшему в России соизволению древний город тоже вскоре перестанет существовать; полицейское управление переведут в Кемь, упразднят казначейство, суд, почтовую станцию.
        И, лишенные помощи казны, разбредаться станут в села Поморья неприкаянные коляне.
        Вот тогда и он, Шешелов, после долгих раздумий тоже решит уехать.
        Но в тряске перекладных телег из Архангельска в Петербург ему постоянно будет видеться прежняя Кола, в которой он, как один из последних свидетелей, еще жил. Будет видеться с лодьями, шхунами, шняками у причалов, праздничным звоном колоколов девятнадцатиглавого собора, древней крепостью, улицами, домами.
        Будут видеться и друзья его, Герасимов, благочинный и другие коляне с ними, из немногих оставшихся, что пришли проводить его и желали сердечно и скупо удачной ему дороги и счастья на новом месте.
        И сколько бы Шешелов ни старался думать о будущей своей жизни в столице по дороге из Архангельска в Петербург, память снова и снова будет возвращать его к виду оставшейся за кормой Колы: до самой Соловараки раскинулось пустынное пепелище, редко лачуги жалкие и землянки на черном поле. Низкое небо, промозглый осенний ветер, а на пустынном мысу провожающие его коляне. Неподвижно стояли они у слияния двух рек, пока их не растворила даль.
        И как каторжника тоска по воле, моряка в долгом плавании - по земле, постепенно и Шешелова охватит этот недуг по Коле. Придет чувством вины за поспешный отъезд, словно бросил в глуши он беспомощного товарища, одолеет раскаянием, будто сам он себя обобрал под старость и лишил того лучшего, что в нем было.
        И уже почти под столицей передумает он, не доедет до следующей станции, повелит удивленному ямщику повернуть обратно.
        Повелит - и вздохнет облегченно, будто сбросит груз лет, и вернется в сожженную при нем Колу. Городничий без города, он единственный будет чиновник в нем, исполняя обязанности городничего, казначея, судьи, исправника, и останется в городе до последнего своего часа, а потом и навечно уже в древней Кольской земле...
        Он уже подходил к друзьям своим, издали радуясь, что вновь видит их живыми, здоровыми, и, конечно, не знал, что ходить потом часто будет на пепелище. Просто так, вдруг поднимется и пойдет, как гонимый, в снег зимы, в грязь распутицы, в пыль холодного лета, узнавая по мелким приметам места, где стояли раньше дома, были где переулки, улицы. Не раз потом памятью он еще переживет и боль сердца от выбора общей доли, и весь ад непрестанных пушечных залпов, жар огня, страх и муку нависшей смерти, и проклятье врагу, и горячую жажду, захватившую тогда всех: не пустить, не пустить англичан на берег.
        Наполненный видением, будет Шешелов, словно в оцепенении, стоять подолгу на пепелище: будут в памяти полыхать пожар, рваться бомбы, грохотать пушки, будет уходить в небытие город.
        Вспоминаться будут шлюпки с «Миранды», ощетинившиеся ружьями, и англичане, выскакивающие из них на берег, и тот долгий, на последнем, наверно, дыхании, миг, при котором не сдержат они отпора идущих в штыки колян, сробеют, попятятся и, гонимые страхом, заторопятся в шлюпках на свой корабль.
        А из пекла горящего города, где, казалось, все впредь на века сгорело, понесется им вслед клик взбурлившегося торжества:
        - — Не пусти-ли-и! Ни с чем повернули! Ни с чем!
        И, быть может, все было чуть-чуть не так, как запомнилось, не с таким, может, пафосом он услышал тогда те слова, не с кликом, - но они были сказаны, рождены несгоревшим сердцем. Шешелов их сам слышал.
        И будет в воспоминаниях ему казаться: клик, родившись, поднялся тогда, вслед бегущему кораблю, над заливом, Туломой, Колой, и теперь уже вечно будет славить он гордость живших при Шешелове колян - это было вправду тогда.
        — Не пусти-ли-и!
        notes
        Примечания
        1
        Варака - лесистая сопка.
        2
        Тайбола - волок, пространство между озерами.
        3
        Пахта - круча, скала. (Здесь и далее в сносках - саамские слова.)
        4
        Xигна - род веревки, на которой пасется олень.
        5
        Кувас - шалаш из жердей и оленьих шкур.
        6
        Шардун, или гирвас, - олень-бык.
        7
        Салвас - меховой полог.
        8
        Рова - спальный мешок из оленьих шкур.
        9
        Печок - оленья шуба рубахой, мехом наружу.
        10
        Койбеницы - оленьи рукавицы мехом наружу.
        11
        Тоборки - обувь из оленьих шкур.
        12
        Здесь и в других цитируемых документах - подлинная фамилия городничего: Шишелов.