Библиотека / История / Пикуль Валентин : " Реквием Каравану Pq 17 Мальчики С Бантиками " - читать онлайн

Сохранить .
Реквием каравану PQ-17. Мальчики с бантиками Валентин Саввич Пикуль
        «Реквием каравану РО-1 7».
        Роман, который критики называют «визитной карточкой В.Пикуля» и «небольшой книжкой, впитавшей и себя автора целиком, как гражданина, литератора, историка, документалиста, военного моряка, участника Великой Отечественной войны».
        История гибели каравана союзников в полярных широтах обретает пол пером Пикуля масштаб и высоту трагедии — и завораживает читателя своей подлинностью…
        Великая судьба России
        Валентин Пикуль
        - РЕКВИЕМ КАРАВАНУ PQ-17 ?
        В этой давней истории мало беспристрастных свидетелей — еще меньше объективных судей.
        Но слезы не высохли…
        По вечерам еще скорбят старухи матери на зеленых берегах Волги, Темзы и Миссисипи.
        Но сначала мне хочется сказать…
        Мой отец начал жизнь матросом на балтийских эсминцах, а закончил ее комиссаром морской пехоты в руинах Сталинграда. От него я перенял любовь к флоту и юношескую тягу к стремительным кораблям. Сейчас мало кто знает, что с 1942 по 1945 год в нашем флоте существовало воинское звание — юнга. Оно присваивалось подросткам, которые освоили флотскую специальность, дали воинскую присягу и могли наравне со взрослыми нести самостоятельную вахту возле механизмов. К числу таких счастливцев принадлежал и я. Мне было 15 лет, когда я стал рулевым на эскадренном миноносце. Удивляться тут нечему: война — время большого доверия к юности.
        Нам, юнгам, очень хотелось попасть в самую заваруху морской войны, и мне здорово повезло — я служил на Северном флоте. Наши эсминцы охотились за подлодками противника. В составе союзных эскортов они конвоировали караваны с поставками по ленд-лизу. Не все еще в нашей стране отчетливо представляют, какой длинный и страшный путь проделала через океан простая банка свиной тушенки, пока ее где-нибудь в окопах под Курском не вскрыл штыком наш героический солдат…
        О том, что все виденное было историей, я понял гораздо позже — к сожалению! Сумбурные восприятия флотской юности легли в основу моего первого романа (кстати, не совсем удачного), и я думал, что уже никогда не вернусь к этой теме вторично: меня надолго увлекла русская история. Помню, что в 1969 году я готовил к печати очередной исторический роман «Пером и шпагой» — роман о секретной дипломатии XVIII столетия, — и вдруг — в самый разгар работы! — меня властно заполонила тема каравана РQ-17; я отложил наше давнее и взялся за наше ближнее.
        Это была как бы встреча с юностью…
        В памяти возникли бензиновые пожары на танкерах; казалось, я снова вижу, как стонуще умирают транспорта, а на их палубах танки и паровозы, словно обезумев, расшибают грузовые контейнеры. С первых же слов я понял, что у меня получается реквием — вроде последнего «прости» всем тем, кто с палубы корабля шагнул прямо в бездну.
        В сокращенном варианте «Реквием» был напечатан сразу же после написания. Ленинградский журнал «Звезда» опубликовал его в майском номере за 1970 год, посвященном 25-летию Дня Победы. Я никак не ожидал, что больше всего откликов получу от читательниц. «Реквием каравану РQ-17» женщины почему-то восприняли гораздо острее, нежели читатели-мужчины. Здесь же позволю себе выразить глубокую благодарность всем, кто указал мне на недостатки и явные промахи, которые я постарался исправить, готовя книгу к отдельному изданию.
        Естественно, в такой краткой вещи, как эта, немыслимо отразить всю полноту описываемых событий, и потому более подробную картину судьбы РQ-17 читателю следует искать в специальных работах.
        По ночам в Атлантике, этой извечной колыбели флотов всего мира, жутко становилось иногда человеку…
        Ты встречал мертвецов с пропавших кораблей, и волна несла их на своем ликующем гребне, а мертвецы не тонули, раздутые, как и бушлаты на них, насыщенные капкой и воздухом.
        Ты слышал, как во мраке вдруг начинали работать дизеля, питая током опустошенные за день батареи подлодки, а вот и она сама — низкая длинная тень с бульбой рубки, которую заплескивает море.
        Ты видел, как проносилась растворенная в ночи теплая громада крейсера, а куда он идет — об этом зачастую не ведали даже те люди, что несли вахту на его мостиках.
        Ты невольно вбирал голову в плечи, когда из ночных туч, с воем поглощая пространство, падала тяжелая «каталина» на двух звенящих моторах, из фюзеляжа ее рушилось что-то похожее на бочку — это еще одна мина прибавилась в океане.
        И чаще всего погибал человек в Атлантике самой худшей из всех смертей, которая зовется безвестной. Это не та общедоступная смерть, когда тебя подберут, накроют шинелью и уложат в братскую могилу. У этой смерти нет даже могилы…
        Моряки предельно точны в своих докладах:
        - Срок автономности вышел… в эфир на связь с базою не выходит… позывные — без ответа!
        Ну, значит, конец.
        Часть первая
        АТЛАНТИКА
        - Нет, сэр, — невозмутимо ответил Брукс. — Но я бы хотел отметить один факт, о котором часто забывают… Страх может подавить человека. По-моему, нигде это чувство не проявляется с такой силой, как при проводке конвоев в Арктике… Знаете ли вы, адмирал Стар, каково приходится людям там, между островом Майен и островом Медвежьим, в февральскую ночь? Это тяжелая, мучительная борьба, каждая ваша мозговая клетка напряжена до предела… Вы находитесь как бы на грани сумасшествия… Знакомы ли вам эти ощущения, адмирал Стар?
        Ол. Маклин.
        «Корабль его величества „Улисс“»
        Май 1941 года
        В мае 1941 года британские станции радиоперехвата нащупали в эфире учащенную работу самолетов германской метеоразведки. Лаборатории службы погоды, летящие над океаном, взяли под наблюдение колоссальный район — от Исландии, где уже высадились англичане, до сплоченных ледников Гренландии, где недавно стали хозяйничать американцы. Немцев интересовало состояние паковых льдов, плотность туманов, скорость ветра и сила волнения на море…
        Начальник английской морской разведки предстал перед Дадли Паундом, первым лордом Адмиралтейства.
        - Сэр, — сказал он, — у меня такое предчувствие, что Берлину неспроста понадобился долгосрочный прогноз погоды. Хочется верить, что мы уже держимся за хвостик веревки, с другого конца которой вьется петля для висельника.
        Дадли Паунд отреагировал на это без улыбки:
        - Надеюсь, Годфри, вы не дадите меня повесить?
        - Нет, сэр! Мы приложим все старания, чтобы сунуть в петлю вашего берлинского коллегу — гросс-адмирала Редера.
        - Благодарю вас, Годфри, вы всегда так любезны…
        Восемнадцатого мая 1941 года германский линкор «Бисмарк» отвалил от пирса оккупированной польской Гдыни. Гарнизонный оркестр исполнил при этом печальную мелодию, прозвучавшую в это тихое утро траурно-щемяще. Впрочем, гитлеровский адмирал Лютьенс рассчитывал, что операция под кодовым названием «Рейнское учение» завершится благополучно.
        - Если бы не эта грустная баллада, совсем некстати сыгранная в нашу честь, никто бы и не заметил нашего отплытия. Я надеюсь, — говорил Лютьенс на мостике «Бисмарка», — что, пока мы не вырвемся на простор океана, в Англии даже кошка не шевельнется. Смотрите, как пустынно море: все корабли задержаны в портах, чтобы нас никто не заметил…
        Но «кошка» шевельнулась в другом углу Европы — в тихом нейтральном Стокгольме, где британский атташе Дэнхем встретил в клубе своего приятеля — офицера шведского флота.
        - Кстати, — как бы между прочим сказал швед, сдавая в игре трефового туза, — сегодня на рассвете наш крейсер «Готланд» случайно разглядел в тумане «Бисмарк»! Судя по мощному буруну под форштевнем, он куда-то здорово поторапливался.
        Дэнхем тут же покрыл туза козырной мастью:
        - Вы проиграли пять крон и вряд ли уже отыграетесь, ибо посол просил меня не задерживаться сегодня в клубе…
        Скорой походкой он отправился в посольство. В три часа ночи в Лондоне разбудили начальника морской разведки:
        - Депеша из Стокгольма под грифом «весьма срочно». Атташе Дэнхем сообщает, что «Бисмарк» проскочил проливы…
        Но шведский крейсер «Готланд» был замечен и на «Бисмарке», отчего настроение адмирала Лютьенса испортилось.
        - Придется радировать в Берлин, что нас, кажется, уже рассекретили… Эти проклятые нейтралы шляются где хотят, и никак нельзя заткнуть им глотку одним хорошим залпом!
        Гросс-адмирал Эрих Редер вчитался в полученную от Лютьенса радиоквитанцию расшифровки и тоже расстроился:
        - Неприятная встреча! Впрочем, шведов вроде бы и нельзя упрекнуть в излишней болтливости. Будем надеяться, что они хотя бы два дня подержат язык за зубами.
        Однако рано утром 21 мая флотские радиостанции Германии уже стали перехватывать приказы Британского адмиралтейства об активном воздушном поиске «Бисмарка».
        - Но, — сказал Редер, не теряя хладнокровия, — как докладывает наша агентура, британские линкоры метрополии еще околачиваются на рейдах Скапа-Флоу, а «Хууд», если верить остолопам из авиаразведки Геринга, застрял на ремонте в Гибралтаре… Нет, мы не станем отменять операцию!
        В расстановке сил британского флота Редер ошибался.
        Несколько дней подряд внимание всего мира было приковано к северной Атлантике, где Гитлер решил опробовать мощь своего суперлинкора на самом рискованном оселке — на английском! В мировой печати совсем незамеченным проскочило краткое сообщение, которое в другие времена могло бы стать газетной сенсацией: где-то между Африкой и Южной Америкой германская подлодка торпедировала американское судно «Робин Мур»… Фашистский флот наглел от нечаянных успехов.
        Теперь слово за английской воздушной разведкой!

* * *
        - Джонни, Джонни, мы теряем высоту, Джонни… Разве ты не слышишь нас, Джонни? Машину трясет… мы разваливаемся… но я вижу… хорошо вижу его, Джонни… это он, Джонни!
        Британский самолет, разбрасывая по кускам свои крылья, с воем врезался в норвежские скалы. Офицер корпуса горных егерей поднял руку, останавливая бегущих солдат своей роты:
        - Не лезьте туда, ребята! Лучше подождать гестапо.
        До чего же сладко дышится по утрам в фиордах Норвегии, вот и первые ландыши проклюнулись в траве… Гестаповцы разбили фонарь кабины стрелка-радиста, внутри которой, скорчившись, лежал англичанин, почти мальчик. А глаза потухшие…
        - Во, бесстыжие глаза! Они, кажется, успели разглядеть именно то, что вся Германия сейчас прячет от Англии.
        - Меня волнует другое, более насущное, — отозвался старший в команде. — Успел он радировать или не успел?..
        Он уже мертв, этот англичанин. Через три дня на далекой родине между полоской жидкого клевера и бурым торфяным полем проедет на велосипеде скучающий мальчишка-почтальон, и будут над ним распевать в небе жаворонки. Почтальон постучится в старый дом и с поклоном вручит родителям похоронную…
        Все будет именно так. Но он — успел!
        А в коридорах Британского адмиралтейства — сквозняки, как и на эсминцах, что просвистаны штормами.
        - Сэр! Кажется, мы его обнаружили.
        - Опомнитесь, Хью, не совсем-то мне верится…
        Первый морской лорд Уайтхолла даже рассмеялся. Солнечный свет за окном был так ярок. Серый костюм безукоризнен. Он задержал спичку возле сигареты — выждал подтверждение.
        - Именно так, сэр! — сказал офицер-оперативник. — Наша воздушная разведка засекла его в Корс-фьорде.
        Спичка обожгла пальцы. Беглый взгляд на карту: Корс-фьорд — это уже близ Бергена. «О, как далеко забрались эти паршивцы!» Но голос лорда спокоен:
        - Это все, что вы знаете, Хью?
        - Да, сэр. Но и это дорогой ценой, сэр…
        Так англичане установили место новой стоянки гитлеровского линкора «Бисмарк». Позже один из посланных к Бергену самолетов, сумев остаться незамеченным для немцев, произвел аэрофотосъемку. Расшифровка снимков показала, что рядом с «Бисмарком» базируется и тяжелый германский крейсер «Принц Эйген»…
        Адмирал Лютьенс перед выходом в море сказал в узком кругу своих офицеров:
        - Вот уже два опытных адмирала ушли со своих постов, и я не желаю быть третьим! Я стану выполнять не партийные программы фюрера, а лишь приказы оперативного руководства…
        Не все понятно историкам второй мировой войны. В этой фразе Лютьенса, оброненной как бы случайно, они пытаются отыскать некий потаенный смысл. Мы же этого делать не станем.
        Пойдем, читатель, следом за «Бисмарком» в океан.
        Нам нужен факт и выводы из этого факта.

* * *
        В мае 1941 года Европа перестала пахнуть ландышами.
        Май, веселый май, куда делись твои чистые радости?..
        Великая страна на Востоке еще спит спокойно.
        Не знают отцы и матери — не ведают дети их.
        Один лишь месяц нам осталось жить в мирной тишине.
        Море, полное чудес, плескалось тогда у моих ног, и я кричал от восторга, если видел корабль. В моем представлении корабли могли нести людям только радость.
        2 — 1 = 1
        Их было у Гитлера всего два, всего два линкора, неповторимых по своей мощи: «Бисмарк» и «Тирпитц». Почти близнецы, от одной матери — Германии, от одного отца — фашизма. Они были спущены на воду недавно, с официальным водоизмещением 35 000 тонн.
        Впрочем, это — для дипломатов, для мирных конгрессов…
        Предвоенная гонка вооружений имела свои злокачественные тайны. Риббентроп заверил Англию, что водоизмещение «Бисмарка» и «Тирпитца» составит 35 000 тонн, длина их почти четверть километра, а ширина — 36 метров; так что Англия может спать спокойно. Но британские адмиралы сразу заметили подозрительное несоответствие в цифрах: «С шириной корпуса у немцев что-то неладное. Очевидно, они задумали раскатать свои линкоры в плоский блин, сделав их мелкосидящими, как сковородки». Берлин подтвердил, что осадка линкоров всего 7 метров (плюс какие-нибудь сантиметрики). А это значило, что Гитлер готовит линкоры для мелководной Балтики — против СССР! Такое положение вполне устраивало политиков мюнхенского сговора с Гитлером, и Англия вроде бы успокоилась…
        Но Москва побочными каналами дипломатии уже дала понять Уайтхоллу, что ширина линкоров образовалась от резкого увеличения тоннажа, а глубина их осадки превысит 10 метров, так что в Финском заливе им нечего делать, зато в Атлантике… да-а, на этой старинной английской кухне они могут переколотить всю посуду. Начальнику британской морской разведки его офицеры не раз советовали:
        - Сэр! Это ведь так просто — снять трубку телефона и позвонить советскому военно-морскому атташе. России нет смысла скрывать от нас подлинный тоннаж линкоров Гитлера…
        Пленные гитлеровские моряки в один голос уверяли англичан, что «Бисмарк» и «Тирпитц» имеют водоизмещение не больше 42 тысяч тонн. Но они называли не полное, а стандартное водоизмещение. Германские архивы, вскрытые после войны, показали полный тоннаж линкоров в 52 700 тонн, и эти данные точно совпадали со сведениями, которые добыла перед войной советская разведка…
        «Бисмарк» и «Тирпитц», два великана, могли развивать скорость до 30 узлов, обладая при этом дальностью плавания в 17 500 миль; линкоры несли на себе по 8 башенных орудий сокрушающего калибра, имели в ангарах самолеты, торпедное вооружение и команды в 2400 человек.
        Геббельсовская пропаганда считала их непобедимыми.
        Это в какой-то степени правда, ибо ни один флот Европы не имел тогда таких могучих и совершенных кораблей…
        Сейчас «Бисмарк» отстаивался в оккупированной стране, на зеркальной тиши рейда, уже готовый к «прыжку пантеры» на просторы Атлантики, чтобы начать планомерный разгром всего и вся, что встретится ему по курсу. В содружестве с крейсером «Принц Эйген» «Бисмарк» должен был стать могучим рейдером в океане. Иначе говоря — разбойником-одиночкой!
        Адмирал Лютьенс уже имел в подобном разбое немалый опыт. Совсем недавно на линкорах «Шарн-хорст» и «Гнейзенау» он совершил дерзкий прорыв к берегам Америки, где ему удалось пиратствовать по всем правилам большой дороги…
        Двадцать первого мая 1941 года якоря были выбраны…

* * *
        В глубоком Датском проливе, что огибает Исландию с севера, в канале между минным полем и кромкой пакового льда, на английском крейсере «Суффолк» работал радар. Экраны локаторов заранее отметили приближение гитлеровского флагмана. «Суффолк» по радиопеленгу наводил на цель корабли флота метрополии. Они подошли и вцепились в «Бисмарк» клыками своих орудий.
        Огонь был открыт противниками почти одновременно с колоссальной дистанции. «Бисмарку» удалось сразу же поразить «Хууд»; броня линейного крейсера, принесенная в жертву скорости, пропустила через себя немецкий снаряд, и он лопнул внутри погребов. Адский взрыв потряс один из лучших кораблей британского флота — из 1400 человек команды в живых остались только трое.
        Немцы немедля перенесли огонь на новейший линкор англичан «Дюк-оф-Уэллс», и, сильно дымя, тот беспомощно отвернул в сторону. «Бисмарк» же имел два прямых попадания. Один из снарядов вскрыл в его носу обширные нефтехранилища, и теперь длинный жирный хвост тянулся по морю. Турбины в 138 000 лошадиных сил, прокатывая гребные валы винтов, сейчас уносили «Бисмарк» от преследования курсом на зюйд.
        Подоспели британские крейсера и всадили в него первую торпеду. Огрызаясь огнем, «Бисмарк» уходил на Брест, и стрелки тахометров в его рубках указывали полное количество оборотов. К вечеру англичане опять настигли линкор, снарядами они разворотили ему надстройки… Карта боя рисует поразительную дугу: обогнув Исландию и Британские острова, «Бисмарк» лежал теперь на курсе, прямом как стрела, — на Брест, только на Брест (уже дымилась его крупповская шкура, которую надо было спасать).
        А берлинские фанфары завывали на весь мир: радио Геббельса трубило о легкой победе над «Хуудом», о той страшной угрозе, которая нависла теперь над Атлантикой — этой главной военной артерией англичан. И тогда Британское адмиралтейство бросило против «Бисмарка» самые значительные свои корабли. От баз метрополии отошли линкоры «Кинг Георг V» и «Родней», авианосец «Викториуз», крейсера, эсминцы, подводные лодки. От Гибралтара устремился в битву линейный крейсер «Ринаун», от берегов Африки спешил линкор «Рамилиуз», летели в океан авианосец «Арк Ройял», крейсер «Шеффилд» и дивизионы эсминцев.
        Англичане хотели спасти престиж своего флота. Но они сами не заметили, что, бросая почти весь свой флот против одного линкора, они невольно теряли этот престиж. Самолеты-торпедоносцы, поднятые с палуб авиаматок, нанесли по «Бисмарку» удар, и удачный: наконец-то линкор захромал, гася свою предельную скорость. Дождевые шквалы забушевали над Атлантикой, и на рассвете 25 мая британские крейсера потеряли «Бисмарк». Дальнейшие поиски его и погоня за ним быстро истощили топливные цистерны британских кораблей.
        «Принц Эйген» пропал за пеленою дождевой мглы. Вся ярость травли обрушилась на «Бисмарк». Британские торпедоносцы в спешке свалили боевой груз на свой же крейсер «Шеффилд», который с большим искусством увернулся от попаданий. Наконец одна из торпед заклинила рули на «Бисмарке»; при сильном шторме линкор развернуло лагом к волне, и турбины бешено выли от усилий котельных установок. Экраны локаторов на «Бисмарке» отмечали появление британских эсминцев еще за 10 миль — и огонь башен линкора отгонял их прочь.
        Насосы британских кораблей уже дохлебывали последние тонны горючего, когда «Бисмарк» сумел вторично оторваться от погони. Брест был уже недалек: казалось, еще немного, и спасение придет. Но над волнами пролетела косая тень британского «Норфолка» — эфир вздрогнул от призывов крейсера: «Он здесь, он тут, я его вижу…» И горизонт снова ожил. Башни линкоров дрогнули, орудия безжалостно и точно нащупывали цель.
        На дистанцию в 50 кабельтовых к «Бисмарку» подскочил «Родней», и частыми залпами — в упор! — англичане лихо расстреляли его орудийные башни. Главная посудина Гитлера (искромсанная, пылающая, недвижимая) погибала, еще продолжая работать машинами, но орудия ее уже молчали. При погружении в воду раскаленные докрасна надстройки линкора окутались клубами шипящего пара, и это шипение скоро перешло в резкий протяжный свист. А в задраенной боевой рубке тонул обгорелый труп адмирала Лютьенса. Это произошло 27 мая в 11 часов утра в Атлантическом океане, всего в 400 милях от оккупированного немцами Бреста…
        Англичане успели подобрать из воды лишь немногих. А потом, когда победители — все в ожогах и пробоинах — ушли по домам, поверхность моря взбурлила. Оттуда, из глубин океана, выскакивали лоснящиеся, как тюлени, рубки подводных лодок, украшенные пауками свастик. Подлодки имели приказ снять с «Бисмарка» журнал его боевых действий и, если это окажется возможным, спасти адмирала Лютьенса с его штабом… Подводники истошно призывали уцелевших, но океан безмолвствовал.
        …Английские историки пишут: «Отныне немцы больше не возвращались к честолюбивым планам, характерным для весны 1941 года, а использовали оставшиеся в их распоряжении надводные силы только на Балтике и против судов, доставлявших снабжение на север России».

* * *
        Именно в день потопления «Бисмарка» выступил по радио Ф. Рузвельт, объявив о «чрезвычайном положении нации».
        - Война, — сказал президент США, — приближается к берегам Западного полушария. Подходит к нашей родине… Битва в Атлантике теперь идет на всем протяжении от арктических вод Северного полюса до мерзлоты континента Антарктики…
        Рузвельт умел предвидеть события. Он еще раньше предупредил свой народ: «Пусть никто из вас не думает, что Америка избежит войны, что она найдет пощаду, что на Западное полушарие не нападут…» Тогда же США начали накопление стратегического сырья и дефицитных товаров. Богатейшая в мире страна жадно заполняла свои кладовые на случай войны.
        Но война в мае 1941 года стояла уже возле рубежей СССР!
        Однако в нашей стране потопление «Бисмарка» не вызвало сильной реакции; странные и не всегда объяснимые ситуации этого боя изучались лишь офицерами флота. Было ясно, что Home Fleet в борьбе с «Бисмарком» совершил немало грубейших просчетов, весьма постыдных для чести моряков Англии… По авторитетному мнению советского адмирала А. Г. Головко, «случай с „Бисмарком“ весьма характерен для понимания дальнейшего, вплоть до истории с РQ-17».

«ТОПИ ИХ ВСЕХ!»
        Историческая справка
        Протокол Лондонской морской конференции от 1930 года был признан и подписан Германией в ноябре 1936 года. Там в 22-й статье сказано:
        «…Подводная лодка не имеет права потопить или вывести из строя судно, предварительно не обеспечив безопасность пассажиров, команды и судовых документов. Корабельные шлюпки не могут считаться средством, гарантирующим безопасность, если поблизости нет другого судна, которое взяло бы на борт и пассажиров, и команду».
        Прошло три года. Ровно через 12 часов после объявления войны пассажирский лайнер англичан «Атения» был взорван германской подлодкой «U-30» (командир Лемп). 112 пассажиров, среди них женщины и дети, так и погибли в море, наверное, даже не зная о 22-й статье Лондонского протокола. Гитлер при этом нагло заявил, что англичане сами, невзирая на детей и женщин, потопили свой пароход, чтобы их пожалели добрые американские дядюшки. В бортовом журнале «U?30» была вырвана страница с целью замести это первое преступление фашистских подводников, а команде внушили, что они должны «изгладить из своей памяти все события этого дня».[1 - Это первое преступление фашизма на море детально описано в 3-й главе книги лорда Э. Рассела «Проклятие свастики», которая вышла в русском переводе в 1954 г. (Здесь и далее примечания автора.)]
        Двадцать третьего сентября, когда догорала разбомбленная Варшава, Гитлер с Редером издали приказ: все торговые суда, которые начнут радиопередачу в эфир при встрече с германской подводной лодкой, должны быть безжалостно потоплены. А так как любой корабль, встретив подлодку со свастикой, неизбежно начинал взывать по радио о помощи, то это значило — приговор экипажам судов уже подписан заранее!
        В ответ на вооружение британцами своих торговых кораблей гросс-адмирал Эрих Редер объявил, что теперь в мире вообще не существует судов торговых.
        - Мы будем топить всех, — сказал он.
        С болью в сердце гросс-адмирал согласился с Гитлером, что топить суда нейтральных стран пока еще рановато.
        - Но мы будем топить и нейтралов, если они идут в море без яркого освещения!
        Тогда же адмирал Карл Дениц (главарь подводных сил Германии) издал приказ расстреливать из пулеметов людей, спасающихся после торпедирования их судна.
        В сентябре 1940 года англичане, нуждаясь в кораблях, обменяли свои базы в океане на 50 старомодных эсминцев США. Эти корабли с четырьмя чадящими трубами были ужасное барахло: семь из них перевернулись в Атлантике кверху килями, так и не повидав берегов Европы. Но гитлеровские адмиралы вдруг проявили беспокойство:
        - Кажется, пришло уже время нашим подлодкам навести порядок в американских водах…
        Ретивых адмиралов одернул Гитлер:
        - Перед великой Германией сейчас иные задачи: нам нельзя ссориться с США, пока не завершится поход на Восток…
        Двадцать второго июня 1941 года начался поход гитлеровских полчищ на Страну Советов, но Гитлер еще колебался.
        - До середины октября, пока не возьмем Москву, — убеждал он адмиралов, — не должно быть никаких морских инцидентов с США…
        Шестого декабря при сильной вьюге, когда мороз достигал 38 градусов, наши войска под Москвой обратили хваленый вермахт в бегство, а на следующий день японцы учинили разгром американского флота в Пирл-Харборе, и эти два известия застали Гитлера врасплох… Но, оправившись от потрясения, он тут же спустил собаку с цепи. Адмирал Дениц полностью разделял идеологию нацистов. Он очень любил провожать в море свои подлодки такими словами:
        - Вперед, мои небритые мальчики! Фюрер верит вам, он следит за каждым вашим шагом… Атакуйте! Преследуйте! Топите всех!
        Тогда же, в январе 1942 года, Гитлер принял в своей ставке японского посла Осиму и заверил его, что германский флот еще задолго до объявления войны США уже немало испортил крови американцам, поглощенным любовью к наживе. Осима молчал. Гитлер говорил, что американцы вообще неспособны к войне, ибо они спят и видят во сне лишь доллары. Осима молчал. Гитлер сказал, что его подлодки давно топят американские корабли, где бы они ни встретились. Осима молчал, и это выводило фюрера из себя. А в таком деле, как война на море, утверждал Гитлер, придерживаться гуманных взглядов преступно… Осима, черт его побери, молчал.
        - Желаю и кораблям вашего флота, — говорил Гитлер, — чтобы они тонущих в плен не брали! После торпедирования противника подлодки должны всплывать и расстреливать не только шлюпки, но и тех паршивых неудачников, которые кувыркаются среди обломков, отыскивая доску понадежней. Обучение новых команд обходится противнику дорого — это же чистая экономика!
        Осима обнажил в улыбке квадратные зубы и сказал, что японцы только так и поступают с врагами.
        На самом же деле они поступали несколько иначе, об этом в советской печати сохранилось свидетельство:
        «Первым на борт подлодки забрали 18-летнего юнгу, застрелили его и выбросили за борт. Остальным крепко связали руки и под разглагольствования на ломаном английском языке… били и истязали. Примерно в полночь началась (по словам японцев) настоящая забава. Каждого американца заставляли бежать по палубе между строем японских подводников, вооруженных дубинками, мечами и штыками. В конце этого строя жертва… сбрасывалась за корму. Так было покончено с 60 американскими матросами…»
        Но тут прозвучал ревун срочного погружения — японская субмарина быстро ушла в пучину, оставив на поверхности океана 35 американцев со связанными за спиной руками. Несколько человек — это почти чудо! — сумели в таком положении удержаться на волнах, пока их случайно не заметило индийское судно. Они-то и поведали миру, как действуют японские подводники…
        В конце аудиенции Гитлер с большим чувством пожимал холодную руку японского посла Осимы:
        - В вашем лице я приветствую моего доблестного союзника, который не станет тратить слова и время напрасно…
        Злодейство никогда не проходит безнаказанно, и, может, именно потому американские матросы любили эту песню:
        Топи их всех, подряд их всех!
        Японцев и немцев — всех!
        Гитлера с Тодзио на их кораблях —
        На авианосцах, на крейсерах!

* * *
        С самого начала война на море приобрела характер войны «неограниченной» (то есть беспощадной). Наша страна вступила в эту войну, когда варварство уже было введено в систему. Жестокость врага особенно проявилась при столкновении с нашими кораблями.
        Гросс-адмирал Эрих Редер был сторонником крейсерской войны на широких океанских театрах.
        Адмирал Карл Дениц являлся яростным, убежденным апологетом войны подводной.
        Между этими двумя доктринами крутился на сухопутье Гитлер, пока не понимая, кому верить — Редеру или Деницу?
        От Флориды до Бреста
        - Клянусь дьяволом! Это были молодые загорелые ребята в трусиках, все бородатые. Когда мы уже барахтались в воде, они снимали нас киноаппаратом с мостика. При этом у них был такой вид, словно они развлекались.
        - Простите, капитан. Они вам угрожали?
        - Нет, они долбанули нас торпедой под самый мидель без всяких угроз. Будто так и надо! Когда же я подплыл к их борту, они встряхнули меня за воротник и угостили коньяком. Будь я проклят, но такого хорошего я еще не пробовал в жизни. Это был настоящий коньяк…
        - А вы не спросили их, зачем они вас торпедировали?
        - Я спросил. Но они с хохотом отвечали, чтобы я подал иск за понесенные убытки Рузвельту или Черчиллю.
        - Они не издевались над вами, капитан?
        - Да нет. Поговорив со мной сколько им надо, они треснули меня коленом под зад. Я кувыркнулся за борт и поплыл дальше, чтобы найти доску. Но перед этим они угостили меня еще сигаретой.
        - Наверное, немецкая сигарета была из опилок?
        - Прекрасная сигарета! Я же говорю вам — у них все самое лучшее. Они отлично живут, эти сорванцы, которые повадились шляться возле наших берегов. Если уж быть честным до конца, то мне только одно не понравилось в этих фашистах…
        - Что же именно?
        - Они перестреляли команду в воде, и в живых остался только я один из числа всего экипажа…
        Операция по разбою близ побережья Америки носила громкое название «Paukenschlad», что в переводе на русский язык означает — «Удар в литавры».

* * *
        Вот когда настали веселые денечки! До чего же приятно с торпедами в аппаратах шлепать на дизелях с открытыми люками вдоль побережья Флориды. Райские кущи видит молодой зверь, наблюдая за чужой мирной жизнью, утонувшей в сиянии неоновых огней. На много миль протянулись красочные курорты и чудесные пляжи Майами… Стук дизелей сменился утробным рычанием моторов — подлодка ушла в глубину. Ральф Зеггерс в шелковой безрукавке и трусиках, беспечно насвистывая мелодию из Массне, брал через перископ пеленги на ярко освещенные маяки. Если подойти к берегу поближе и всплыть, то можно бесплатно слушать музыку негритянских джазов, которые отлично работают по вечерам. И — вдруг…
        - Что за наваждение? — удивился Зеггерс. — Берег пропал!
        Только что ярко горевший неоном и блиставший огнями высотных зданий берег США вдруг почернел, как уголь. В действие пришел приказ Ф. Рузвельта о затемнении, и он вызвал яростную, почти дикую реакцию среди «тихих» американцев:
        - Нам сорвали великолепный курортный сезон! Если этого не понимает Адольф Гитлер, то наш президент мог бы и понять…
        Богатые дельцы из окон своих отелей теперь наблюдали факелами сгорающие танкеры. Женщины в купальных костюмах, лежа под зонтами, лениво посматривали вдаль, где подлодки топили транспорта. На золотые пески Майами океан стал выбрасывать трупы — обезображенные мазутом, изъеденные соляром…
        США организовали оборону побережья слишком поздно, когда вражеские подлодки уже свободно шныряли возле Гаваны и Ньюфаундленда, их видели даже в устье Амазонки, они шлялись у берегов Мексики и Гвианы. Это был своего рода «блицкриг» — молния, блеснувшая из-под воды, и могучая активная страна оказалась на грани растерянности. Дело дошло до того, что Рузвельт просил Черчилля вернуть в США несколько кораблей, которые американцы столь щедро подарили англичанам, и Англия… вернула.
        - Эти янки не знают, что им делать, — сказал Черчилль.

* * *
        - Я знаю, что делаю, — ответил Зеггерс штурману. — Упреждение на ноль тридцать с интервалами в десять секунд… Носовые аппараты, к залпу… Внимание, ребята… пли!
        Подводную лодку сильно тряхнуло на залпе, первый отсек доложил в центропост:
        - Торпеды вышли!
        Отработали рулями на погружение, чтобы субмарина, облегченная от груза торпед, не выскочила наверх. В руке штурмана, обвитой массивным браслетом, уже стучал секундомер.
        Ральф Зеггерс, крепко зевнув, невозмутимо заметил:
        - Секунд двадцать — не больше, и поросята отыщут свое любимое корыто…
        Он не ошибся: на двадцать первой рвануло взрывами.
        - А теперь посмотрим на дела рук божьих, — весело сказал Зеггерс, и мотором он поднял перископ из глубин шахты.
        Цветная испанская косынка облегала его жилистую шею. Сильная цейсовская оптика приблизила судно, тонущее с резким дифферентом на корму. Видеть обросшее ракушей и водорослями днище корабля было так же неприятно, как рассматривать обнаженные скальпелем внутренности человека…
        Штурман раскрыл бортовой журнал:
        - Диктуй, Ральф… Каков тоннаж? Куда попадание?
        Ударом руки Зеггерс переключил реверс, и тяжеленная труба перископа медленно, как обожравшийся удав, уползла обратно в шахту.
        - Нейтрал! — сказал Зеггерс, морщась, как от запаха падали. — Триста килограммов тротила мы залепили в нейтрала. Поверь, сейчас, на закате солнца, все в мире кажется красным, и я принял флаг Португалии за британский… Не отмечай в журнале!
        Штурман, вскинув острые волосатые колени, долго хохотал, пачкая белые шорты ржавью и мазутом рифленого настила.
        - Извини, Ральф, но так редко выдается веселая минутка… То-то сейчас там бегают эти чесночные португальцы!
        Корветтен-капитан косынкой вытер вспотевшее лицо, от самого кадыка до глаз заросшее густой бородой.
        - Продуть балласт к чертовой матери! — прогорланил он, и воздух с шипением ринулся в цистерны, выгоняя прочь за борт стылую океанскую воду. — На всплытие! Абордажную партию с двумя ручными пулеметами — наверх… Быстро, быстро, ребята!
        Из пушки по гибнущему кораблю всадили для верности три снаряда, чтобы тонул поскорее. В руках полуголых матросов долго трещали автоматы. Крики людей, убиваемых прямо в лицо, постепенно стихли. Последним спустился с мостика командир, долго возился с кремальерой главного люка.
        - Принять балласт, — велел он. - Свидетелей нашей ошибки не осталось. Они что-то орали, эти нейтралы: видать, хотели сообщить, что их война не касается… Это было смешно!
        - Ральф, — построжал штурман, — а что мы скажем нашему «папе» Деницу, когда вернемся?
        - Так и скажем, что виноват дурацкий закат…
        Расстреляв все торпеды и опустошив топливные цистерны, субмарина Зеггерса отходила к Бермудским островам — там с судна снабжения лодка накачивалась горючим «до пробки», грузила боезапас — и снова шла за добычей. Наконец они сдали позицию другой подлодке и не спеша потянулись через Атлантику на базы Лориана. Из Биская, где корабли Франко снабжали немцев горючим и апельсинами, лодка вышла на связь с Килем. Главный штаб отдал приказ: экономическим режимом следовать на подходы к Бресту, занять там удобную позицию, чтобы действовать сообразно обстоятельствам.
        - Брест блокирован англичанами, а в гаванях Бреста — весь наш большой флот открытого моря, — призадумался Зеггерс. — Очевидно, кильские умники решили вклеить нас в какую-то секретную операцию… Что бы это могло быть?
        Урча под водой моторами, субмарина заняла место у входа в Ла-Манш. Воздух внутри корабля был ужасен, а всплыть они не могли. Усталые батареи теперь интенсивно выделяли водород, замыкание рубильников стало взрывоопасным.
        - У меня гудит в башке, — простонал Зеггерс. — Третий уже месяц болтаемся в море…
        Среди ночи акустик попросил соблюдать на лодке тишину.
        - Что ты там услышал? — спросили его.
        - Шум… необычный шум со стороны Бреста.
        - Винтов?
        - Да! Но такие винты несут только очень большие корабли. Слышу и винты эсминцев! Они визжат, как мокрые тарелки, когда их протирают… Очень много кораблей идет из Бреста!
        Зеггерс не выдержал напряжения и в рубке под мостиком выкурил сигарету. Потом, словно в оправдание своей слабости, он разбил оксилитовый патрон регенерации воздуха (дышать стало легче).
        - Кто-нибудь… нажмите кнопку тревоги, — наказал он через люк внутрь поста. — Кажется, наш флот собрался прорваться из Франции обратно на родину через эту английскую канаву.
        - Безумие, — прошептал штурман. — Так шутить с англичанами нельзя. Разве дуврский барраж пропустит наши крейсера через Ла-Манш и Па-де-Кале? Они же расстреляют флот батареями…
        Зеггерс жадно хлебал кофе из горлышка термоса.
        - Я думаю, — сказал он, — фюрер знает дело не хуже нас…
        На рассвете через глаз перископа Зеггерс восхищенно отсчитывал идущие на прорыв корабли… Да! Немцы проводили одну из самых дерзких операций своего флота. Из «мышеловки» Бреста сейчас рвались на волю, как большие крысы, «Шарнхорст» и «Гнейзенау», с ними шел и «Принц Эйген», — из пределов оперативного простора они рвались на простор стратегический!

* * *
        Хроника ТАСС (февраль 1942 года)
        12 — Сражение в проливе Па-де-Кале между английской авиацией и германской эскадрой. В составе эскадры линкоры «Шарнхорст» и «Гнейзенау», бежавшие из Бреста в Северное море.
        15 — Капитуляция Сингапура.
        22 — ТАСС опровергает вымышленное сообщение газеты «Ници-Ници» о том, будто бы какой-то представитель советского посольства поздравил японскую императорскую ставку по случаю падения Сингапура.
        24 — В Анкаре с провокационной целью инсценировано покушение на германского посла в Турции Папена.
        25 — Сообщение Совинформбюро о том, что в районе Старой Руссы войсками Северо-Западного фронта окружена 16-я немецкая армия. Разгромлено несколько дивизий противника, оставивших на поле боя около 12 тысяч убитыми.
        26 — Посол СССР в США т. Литвинов выступил в Нью-Йорке в клубе иностранных журналистов: «Мы хотели бы, чтобы все силы союзников были введены в действие…»
        ТАСС разоблачает очередную ложь германского информационного бюро о том, что турецкий пароход «Чанхая» был якобы атакован советской подводной лодкой…
        Хроника ТАСС мало говорит о положении на наших фронтах. После победы под Москвой наступило вроде бы предгрозовое затишье.
        «Не делай этого, Дадли!»
        Еще никто не знал, куда перегоняет Гитлер свои крейсера и линкоры, но англичане об этом уже догадывались. Гитлер недавно заявил, что Норвегия вскоре станет «зоной судьбы».
        - Любой немецкий корабль, — сказал фюрер в ставке, — если он не находится сейчас в Норвегии, значит, он находится не там, где ему следует быть…
        Центр морской войны в Европе недолго блуждал по зыбким водам — сейчас он быстро (подозрительно быстро!) перемещался в полярные районы, прямо к рубежам Советского Союза.
        Теперь, когда с «Бисмарком» было покончено, Британское адмиралтейство трясло ознобом при одном лишь упоминании о другом линкоре Гитлера — «Тирпитце». Английский флот не мог быть спокоен, пока «Тирпитц» бродит по морям и океанам. История с «Бисмарком» воспитала в верхах Британского адмиралтейства страх перед гитлеровскими линкорами! Это и понятно: «Бисмарк» пошел на грунт, имея погреба пустыми, — он дрался до последнего снаряда, и бесподобная живучесть линкора наводила англичан на грустные размышления…
        Разведка сбилась с ног, разыскивая теперь громаду «Тирпитца», который и был обнаружен англичанами на якорной стоянке в Аас-фьорде близ Тронхейма — на самом краю Европы, возле берегов СССР. Попытки бомбить его с воздуха оказались безрезультатными, а с воды «Тирпитц» был окружен сетями…
        Из дальнейших событий почти незаметно, путем сцепления различных обстоятельств, с неумолимой последовательностью сложилась трагическая судьба каравана РQ-17.

* * *
        «Не делай этого, Дадли!» — по-английски звучит так: «Don’t do it, Dudley!..»
        Именно так в годы войны называли в Англии сэра Дадли Паунда, который в чине адмирала руководил главным штабом Британского адмиралтейства и был, таким образом, ближайшим соратником премьера У. Черчилля. Писать об этом как-то даже неприятно, но все-таки придется. Дело в том, что первый лорд Адмиралтейства Дадли Паунд был лодырь и… трус.
        Я не стал бы сообщать здесь об этих его качествах, щадя самолюбие англичан, но сами же англичане говорили об этом, никого не таясь. Дадли Паунд жил по принципу «как бы чего не вышло», и потому-то сначала матросы, затем офицеры королевского флота, а потом уже и вся Англия окрестили его: «Не делай этого, Дадли!»
        Над гаванями Бреста, где дымили корабли гитлеровского рейха, постоянно велся воздушный барраж. Англичане знали если не все, то почти все о перемещении вражеских кораблей, и в этом им отважно помогали герои французского Сопротивления.
        Десятого февраля 1942 года, начиная с 9 часов вечера, англичане бомбили Брест и его гавани. Потом самолеты улетели домой через «канаву» Ла-Манша. Оставленный в небе разведчик недолго крутился над Брестом: неисправность в радаре заставила его вернуться на аэродром. Какое-то время гавань Бреста осталась вне наблюдения английской разведки.
        И тогда она, эта гавань, стала наполняться дымом.
        Немцы ставили густую дымзавесу, скоро темное облако нависло надо всем Брестом, заслоняя с воздуха ковши гаваней. А за час до полуночи под командованием вице-адмирала Цилиакса гитлеровские крейсера и линкоры пошли на прорыв… После их ухода, когда дым относило ветром, химслужба зажигала новые шашки. А потому, когда британский разведчик прилетел снова, то за плотной стенкой дыма он не мог разглядеть, стоят ли там корабли, и тревога в Англии объявлена не была.
        Между тем германские корабли шли на максимальных оборотах. Лишь на следующий день, в 11 часов утра, на траверзе Соммы британский разведчик с неба случайно обнаружил гитлеровскую эскадру. По радио он тут же известил об этом Лондон, а Лондон не поверил, что немцы способны на проведение такой дерзкой операции.
        «Не делай этого, Дадли!» узнал обо всем после полудня. Он узнал о прорыве линкоров, когда немецкая эскадра уже прошла самую узость проливов, между Кале и Дувром, и лишь тогда соблаговолили объявить по флоту тревогу. Вот, кажется, настал выгодный момент бросить на немецкие корабли все силы Home Fleet’a и покончить с ними одним крепким ударом…
        «Не делай этого, Дадли!» — наверное, сказал себе Дадли.
        Но были причины более веские, почему Дадли не сделал того, что обязан был сделать. Вот что пишет западногерманский историк Фр. Руге, в прошлом адмирал гитлеровского флота:
        «Хотя это предприятие привлекло к себе большое внимание… оно означало тем не менее окончательный отказ от океанской войны и облегчило (!) положение британского флота в особенно тяжелое для него время».
        Наверное, именно потому-то «морской лев» сладко вздремнул, когда германская эскадра прошла под самым носом его, не боясь потрогать этого «льва» за кончики усов. Правда, с большим опозданием англичане бросили против эскадры торпедоносцы, катера и эсминцы, но все их храбрые атаки закончились впустую, и можно считать, что Гитлер провел свои корабли беспрепятственно… Гросс-адмирал Редер и его штаб записали в актив себе «тактический успех», а над Англией пронеслась волна негодования; даже консервативная «Таймс» с большим неудовольствием пробурчала, что «начиная с XVII века во внутренних водах Англии еще не случалось ничего более позорного для морской гордости англичан».
        Честная трудовая Англия в каске и с противогазом через плечо была возмущена. Эта Англия спрашивала тогда:
        - Почему? Почему дали немцам прорваться?..
        На самом же деле все ясно: из Северного моря путь гитлеровского флота лежал в Скандинавию, а оттуда — через гавани Тронхейма и Нарвика — они, эти корабли, направляли свои жерла против русских коммуникаций в океане. Именно поэтому Черчилль, выступая в парламенте, откровенно тогда заявил, что он «с величайшим облегчением приветствует уход германских кораблей из Бреста».
        Это был сознательный тактический проигрыш Уайт-холла ради призрачных политических целей!
        Правда, угроза для Англии продолжала существовать. Но она была отведена от берегов самой Англии. Теперь угроза направлена прямо против русских. И если англичане встретят корабли большого флота Германии, то эта встреча может состояться уже в русских водах… Тут уместен вопрос: стараясь перехитрить очень хитрого противника, не перехитрили ли англичане самих себя?
        Советский посол в Англии Иван Михайлович Майский (ныне академик) в те дни очень часто встречался с Черчиллем.
        Черчилль ему говорил тогда:
        - Врага надо обманывать всегда. Можно иногда обмануть и широкую публику для ее же пользы. Но никогда нельзя обманывать союзника…
        Это были только слова. Черчилль обманывал.
        - Don’t do it, Dudley!
        И пошли караваны
        Скапа-Флоу - «собственная спальня» флота его величества, хотя в этой «спальне» уже побывала германская лодка «U-47», взорвав дремлющий на рейде линкор «Королевский дуб». Впрочем, сейчас тут спокойно… За сетями минированных бонов, за извечным недосыпом брандвахты, за частоколами свай, заколоченные в грунт, отстаиваются корабли Home Fleet'а. Здесь живет, красит борта, грузит торпеды, отсиживает сроки в карцерах, ремонтируется и колобродит «домашний флот» короля — флот метрополии, флот открытого моря, под килями которого дно в Скапа-Флоу выстлано на два фута пустыми консервными банками.
        Иногда в гаванях режут слух горны. На палубах в четких каре, белея гетрами, строятся отряды морской пехоты. Равняясь побортно, корабли поют хвалу тем, кто водит их в океан. Там, в кабинетах мрачного Уайт-холла, сидят стратеги и политики, которых флот не знает. А этих он знает по именам: Товей… Фрейзер… Хамильтон! Сухощавые люди без возраста, с лицами цвета кирпича, мундиры их мешковаты, манеры резкие — эти адмиралы водят конвои далеко, вплоть до берегов СССР, где вода закипает в откатниках орудий, где она смерзается на броне палуб крейсеров в глыбы серого пузырчатого льда.
        А по воскресным дням в Скапа-Флоу от молов и пирсов идут на берег, отчаянно галдя, многотысячные толпы матросов. Трепещут на ветру черные траурные ленты, завязанные флотом Англии один раз и уже навсегда — в день гибели Нельсона. Кабаки и бары мгновенно рассасывают матросов, и толпа вчерашних докеров, клерков, слесарей, кондитеров и шахтеров — эта толпа, шагающая враскачку, быстро редеет. Теперь они до утра будут шуметь здесь, в своей «спальне», как дома.
        Голые акробатки на эстрадах сгибаются в дугу, их животы, перетянутые ленточками, блестят от пота. Потертый конферансье отпускает сальности в микрофон столь серьезно, будто в церкви читает требник. Потом из-за ширмы выпорхнет певица с запудренным синяком под глазом:
        Плыви, плыви, мой караван,
        В далекий путь — за океан…
        Последний раз играет джаз,
        Последний раз пою для вас…
        Кстати, вся эта история с караванами началась недавно.

* * *
        Двадцать второго июня 1941 года Англия издала вздох облегчения…
        «Для многих англичан, — писал Ральф Паркер, — война за одну ночь 22 июня сразу отодвинулась куда-то далеко. Бомбардировки английских городов прекратились. Возвращались эвакуированные, и в это лето Лондон, заполненный английскими и колониальными войсками, веселился почти беззаботно, отдыхая после напряжения прошлой зимы. И все это потому, что Россия приняла на себя основной удар…»
        Многие из англичан не сомневались тогда, что Гитлер победит. Однако русские выдержали первое, самое тяжкое, испытание «блицем». Тогда же (почти с первых дней войны) и возник вопрос об открытии второго фронта в Европе!
        Первым прорвался в СССР полярным маршрутом Гарри Гопкинс, один из близких друзей Рузвельта, понимавший необходимость дружбы американского и советского народов. Мужественный и решительный американец, он на «каталине» пролетел вокруг Скандинавии в Архангельск, откуда быстро добрался до Москвы, где имел две беседы со Сталиным; содержание этих важных бесед Гопкинс тут же сообщил своему президенту. Закон о ленд-лизе, введенный США ранее только для Англии, Рузвельт распространил вскоре и на СССР, — цепь взаимопомощи в борьбе Объединенных Наций против фашизма, таким образом, замкнулась!
        Путь караванов в Россию лежал, как и в первую мировую войну, через арктические воды. Путь опасный, но самый короткий и уже проверенный. Трансиранский маршрут был надежнее, зато гораздо длиннее, а несовершенство дорог в Иране надолго задерживало доставку грузов. Существовал еще третий путь — через Владивосток, но было почти невозможно «перекатить» грузы через всю Сибирь до фронта, и сам этот путь вскоре закрылся (Япония вступила в войну с США).
        В декабре 1941 года арктическим путем прошел в Мурманск британский крейсер «Кент», секретно доставив министра иностранных дел Идена, который выехал в СССР для дипломатических переговоров. Как раз на пути «Кента» в 1916 году загадочно погиб английский крейсер «Хэмпшир», на борту которого плыл в Россию лорд Китченер. С Иденом же ничего не случилось: с палубы корабля он пересел в бронированный дипсалон Кировской железной дороги.
        Британский министр посетил освобожденный от оккупантов город Клин, где в музее Чайковского наблюдал следы вандализма гитлеровцев. Иден заметил тогда:
        - Все это ждало бы и Англию, если бы немцы высадились на наших островах… Это настоящие подонки человечества!
        Поездка на фронт укрепила в Идене уверенность в несокрушимости Красной Армии, и при отъезде он заявил:
        - Теперь я собственными глазами видел, что немецкая армия может терпеть поражения, отступать и бежать… Миф о германской непобедимости взорван вами!
        Тем же морским путем — от Мурманска до Скапа-Флоу — Иден благополучно вернулся на родину, и хотелось верить, что этот путь в СССР почти безопасен. Гораздо рискованнее показалась англичанам операция по возвращению на крейсере «Адвенчур» делегации ВЦСПС, гостившей в Англии. Дело в том, что число советских делегатов было 13, среди них две женщины, к тому же выход в море пришелся на черную пятницу. Как бы подтверждая все эти дурные приметы, из тумана вывернулся бродяга танкер и своим носом рассек борт «Адвенчура». Однако просвещенные мореплаватели не растерялись. Англичане спасли положение тем, что к тринадцати делегатам подсадили четырнадцатого (совсем не делегата), и тогда все опять пошло как по маслу…
        Казалось, караваны будут идти и идти! Первый караван назывался «Дервиш»; под литерами РQ-00[2 - Литерация караванов буквами РQ (пэ ку, пэ кью) объясняется тем, что в Англии оперативным планированием конвоев в СССР ведал офицер флота Р. Q. Edwards; от его инициалов Британское адмиралтейство и взяло название для караванов, идущих к русским берегам через арктические воды.] он пришел к нам в августе 1941 года — вскоре после визита Г. Гопкинса в Москву.

* * *
        А над судоверфями Кёльна, Готенхафена (Гдыня) и в базах Киля — сплошной лязг и грохот; рабочие давно на казарменном положении. Идет небывалое по размаху строительство подводного флота. Дениц желал превратить войну из-под воды в решающий фактор победы. Помогал ему в этой гонке автомобильный эксперт Меркер, в жизни своей моря не видевший. Но зато Меркер осуществил на практике поточный метод: подлодки собирали на верфях, как автомашины, — посекционно, отсек к отсеку. Широко применялась электросварка, и каждые три дня стапеля Германии сбрасывали в море по две новые субмарины. Подводников пугал теперь при погружениях страшный треск сваренных корпусов, чего не знали на лодках при заклепочной системе.
        Флот Германии настойчиво уходил под воду — уже не хватало кадров для замены погибших, для комплектации новых экипажей. Тенденция заполнить все коммуникации мира «волчьими стаями» заразила и Гитлера; сейчас фюрер носился с идеей создания подводных транспортов и танкеров. Его подстегивал пример японских подлодок, которые, прорывая блокаду, приходили в Германию с грузом олова и хинина, а в Японию увозили секретную диппочту и новейшее немецкое радиооборудование…
        Весной 1942 года, оправясь после поражения под Москвой, Гитлер развернул новое наступление на советском фронте. Наши войска были сброшены с Керченского полуострова, мы потерпели тяжкое поражение под Харьковом, где врагу удалось окружить нашу армию, враг шел через задонские выжженные степи на Кавказ, на Сталинград.
        - Или мы закончим войну в этом году, — утверждал Гитлер, — или ее будут кончать за нас другие…
        Стихии мира были поделены при нацизме: земля — Гитлеру, воздух — Герингу, а вода — Редеру. Гитлер был недоволен своим флотом, особенно надводным (он считал линкоры «дорогими игрушками»). С позиций ефрейтора он оскорбительно третировал надводный флот и его командование. Гросс-адмирал Эрих Редер не раз выслушивал обидные упреки.
        - Мне осталось одно! — кричал на него Гитлер. — Все ваши хваленые линкоры и крейсера переплавить в мартенах ради драгоценного металла. Вы угробили мне «Бисмарк», так берегите же, словно глаз свой, хотя бы «Тирпитц»! Я уже изнемогаю от ваших дорогостоящих акций, которые всегда бесполезны…
        Теперь, когда Гитлер развертывал новое наступление на Восточном фронте, в Берлине обратили особое внимание на полярные конвои. Союзная артерия ленд-лиза тянулась через Атлантику до причалов Архангельска. Прервать эту артерию, лишить советский народ связи с союзниками, обескровить русских в полной изоляции — такая задача встала в 1942 году перед большим флотом Германии. И этот флот был решительно отодвинут Редером на самые крайние рубежи — к берегам СССР…
        На Тронхейме базировался флагман «Тирпитц». Несли в Нарвике вахту «Шарнхорст», «Адмирал Шеер» и «Лютцов». Рыскали во мраке полярной ночи шакалы первого ранга — «Кельн» и «Нюрнберг». Число новейших миноносцев было увеличено до 20. Свора подводных лодок блуждала у границ пакового льда, а 428 самолетов прочесывали русские полярные небеса… Армада!
        Эрих Редер знал, какой панический страх испытывают англичане при появлении «Тирпитца». И адмирал умел использовать этот страх как главный козырь в той отчаянной игре, которую вел с флотами противников и в борьбе с самим фюрером… Редер понимал: случись хоть одна неудача с «Тирпитцем», получи он хоть одну пробоину, и тогда Гитлер действительно поставит флот открытого моря на консервацию, а на смену Редеру, естественно, придет Дениц…
        Пятого марта 1942 года немецкий самолет случайно обнаружил в океане караван РQ-12, идущий в Россию, а на следующий день Редер отдал приказ, выстраданный им в ночной бессоннице: «„Тирпитцу“ выйти в море на перехват каравана РQ-12. Сопровождать его эсминцам под общим командованием Цилиакса… С конвоями, идущими в Россию, следует кончать в этом году!»
        К этому времени поведение Гитлера определялось двумя факторами, которые почти несовместимы: желая победить противника, нацистские моряки еще больше желали смыться от противника, если он был хоть немного сильнее.
        В углах треугольника
        Заранее в Норвегию поступало много горючего из Германии для «Тирпитца» и его эскадры. Корабли пожирали топливо с такой быстротой и в таких дозах, что становилось страшно за весь «тысячелетний рейх».
        Сейчас они, стоя на рейдах, лишь слегка закусывали, а что будет, когда в море их желудки-котлы разовьют чудовищный, неистребимый аппетит?
        И вот они тронулись…
        Три эсминца сопровождения заливало волной до мостиков, ветер сбивал с антенн соленые хрупкие сосульки. Над узким носом «Тирпитца» постоянно нависало белое облако пушистой пены. В отсеках линкора — спертая духота, синий маскировочный свет, как в покойницких. Подвахту качало в гамачных сетках, по трубам отопления, сипло клокоча на изгибах, рвался раскаленный пар. Им еще ничего, а вот эсминцы вице-адмирала Цилиакса треплет так, что на них страшно смотреть.
        А в кают-компании «Тирпитца» на широких круглых столах уютно поскрипывают приборы для офицерских тарелок, на дне которых плещется янтарный жир норвежского супа. Свежий номер «Марине рундшау» переходит из рук в руки. Любопытно, что этот официоз немецкой военно-морской мысли сейчас заговорил внятно и убедительно… «Все силы флота Германии, — призывал журнал, — на завоевание полярных коммуникаций!»
        Вот туда и шел сейчас «Тирпитц», чтобы вдрызг разнести корабли союзного конвоя РQ-12.

* * *
        Конвой РQ-12 был сформирован в Лох-Ю (Шотландия), откуда он и вышел 23 февраля, имея два корабля в ордере под флагами СССР. 14 транспортов шли в охранении крейсеров, а в океане — в полной готовности — блуждал флот метрополии под брейд-вымпелом опытного адмирала Джона Товея…
        Среди ночи Редера вызвал вдруг к телефону Гитлер.
        - Адмирал, — испуганно спросил он, — а не случится ли так, что наш «Тирпитц» напорется в океане на англичан, у которых в запасе окажется хорошенький авианосец?
        - Да, мой фюрер. Силы прикрытия англичан, помимо трех линейных кораблей, могут иметь и авианосец…
        - Тогда, — вмешался Гитлер, — разрешаю нашим кораблям вступать в соприкосновение для боя только в том случае, если прежде вам удастся ликвидировать этот авианосец.
        - Мой фюрер, — отвечал Редер, — вы не учли морального фактора. Одно лишь известие о выходе «Тирпитца» сломает всем англичанам шею… Вы увидите, как это будет ловко!
        - Посмотрим, — неуверенно хмыкнул Гитлер…
        Воздушная разведка немцев засекла РQ-12 еще на подходе кораблей к вулканическому острову Ян-Майену, что одиноко и печально стынет, нелюдим, в океане. Именно туда, на перехват каравана, и стремился сейчас «Тирпитц». Поразив конвой РQ-12, гитлеровцы рассчитывали иметь двойной успех, ибо потеря союзных кораблей отражалась и на Англии, и на СССР…
        Шторм усиливался. С неба косо летел дождь пополам со снегом. Метеосводки были отчаянно безнадежны. Днем 6 марта британская подлодка «Сивулф», которая базировалась на советских базах, держала свою позицию как раз невдалеке от Тромсе. Пронзительный вой сирены внутри ее отсеков разбросал матросов, как резиновые мячики, к приборам, к маховикам, к манипуляторам.
        Рыжебородый командир поднял перископ, его худое, изможденное лицо свела судорога страшного напряжения:
        - Я вижу черного кота на крыше, он чешет спинку о трубу!
        Это значило, что сейчас он ничего не видит. Но с «асдика» акустики исправно подавали все данные — и пеленг, и курс, и скорость противника. Значит, кто-то ползет сейчас рядом.
        - Продвинемся… на двух моторах! — решил командир лодки.
        Скоро из баламути океана выступили борта кораблей, прошедших столь близко, что пробитая заклепками сталь заполнила весь объектив перископа. Это было ужасно…
        - Ныряй! — Командир вытер с лица холодный пот. — Нам, — сказал он на спасительной глубине, — предстоит сообщить сенсацию на Скапа-Флоу, иногда невредно попугать нашего Дадли!
        Выждав прохождение эскадры, «Сивулф» всплыла и дала сообщение на базу, что «Тирпитц» вышел в океан. Корабли РQ-12 сразу же получили приказ из Лондона — изменить генеральный курс. «Тирпитц» между тем, поглощая тонны горючего и смазочных масел, продолжал резать слякоть и волны. Все его гидро? и радиощупальца находились в движении, как пальцы рук слепца. Однако он ничего не ощущал перед собой — ни одного корабля противника. Гидролокаторы «нибелунги», отчаянно пища, прозванивали под килем океан до самого грунта; нет ли угрозы оттуда, из этих глубин, что сдавлены мраком и холодом?..
        Офицеры линкора давно побросали журналы «Марине рундшау» — теперь они были сильно озабочены другим:
        - Летчики Геринга дурно воспитаны, они взяли за правило обманывать флот… Где же он, этот РQ-12?
        - Да, герр капитан-цур-зее, я только что спустился из локаторного гнезда. На экранах — ни одной блохи в океане!
        Нет, океан не был пустынен, хотя встреча противников и не состоялась. Морские специалисты позже проанализировали:
        «В шторм и туман противники разминулись, хотя 8 марта обе боевые группы и конвой находились одно время в углах равностороннего треугольника, стороны которого имели в длину всего 80 миль…»
        Проще говоря, и «Тирпитц», и союзный конвой слепцами прошли рядом, влажно и жарко дыша в лицо друг другу жерлами своих орудий и аппаратов. Но «Тирпитц» не один: у него есть ловкие поводыри, в данном случае — эсминцы Цилиакса.
        - Ищите, — приказал им Цилиакс, и они, как послушные псы, сорвались в разные стороны, чтобы найти себе жертву…
        Вот их имена: «Фриц Ин», «Герман Шенман» и «Z-25».

* * *
        Советский лесовоз «Ижора», груженный досками в Архангельске, производя ремонт в машине, отстал от обратного конвоя QР-8,[3 - Караваны, идущие из СССР, именовались в обратном порядке — не РQ, а QР.] который уже семь дней пробирался из СССР в Англию. Лесовоз — скромный труженик, неказистый и старательный, каких немало блуждает по морям. В его холодной кают-компании над столом, что накрыт кухонной клеенкой, висел еще довоенный плакат: «Все на борьбу за сокращение сроков стоянки! Дадим стране самые высокие показатели труда!»
        Вот эта «Ижора» имела несчастье напороться в океане прямо на «Тирпитц» — флагмана всего гитлеровского флота. Цилиакс обратился к командиру линкора с просьбой:
        - Капитан-цур-зее, не откажите в любезности дать один залп из главного калибра по этим бревнам.
        На что получил презрительный ответ Топпа:
        - Вам известно, во что обходится Германии один бортовой залп моего «Тирпитца»? Мы же стреляем чистым золотом…
        Столь драгоценный верзила не пожелал связываться с робким лесовозом, а поручил это дело миноносцам. Мы не знаем, что именно переживали советские люди на борту «Ижоры», когда увидели, что беспощадный противник уже выходит на дистанцию залпа… Во всяком случае, верно одно: они не спустили флага, хотя надеяться на снисхождение врага им никак не приходилось.
        Цилиакс вел переговоры с эсминцами через радиофон:
        - Подойдите к нему ближе, начинайте прямой наводкой… Снарядов десять, я думаю, вполне хватит для такого корыта!
        Выпустили десять, двадцать, тридцать… «Ижора», которую рвали снарядами в куски, не тонула.
        Вдруг истошный вопль раздался в наушниках Цилиакса:
        - Русские начали радиопередачу… кодом!
        Дело принимало дурной оборот. Но тут во всю свою мощь заработали на «Тирпитце» глушительные установки. «Бум-бум-бум, — раздавалось в эфире, — ур-рл… ур-р-рл… ур-р-р-рл… бум-бум!» Сильными помехами немцы забивали сигналы советского корабля.
        - Рассадите им радиорубку! — командовал Цилиакс.
        Флот британской метрополии уловил трепетные сигналы. Адмирал Товей, державший флаг на линкоре «Кинг Георг V», принял с вахты свежую квитанцию. Он был удивлен:
        - Их топят, но… где же координаты этой «Ижоры»?
        - Радист оборвал передачу. Видимо, убит за ключом, сэр…
        Прошло полчаса. «Ижора» не тонула. Орудийные площадки эсминцев вдруг замолчали, словно в недоумении.
        - Продолжайте, — велел им Цилиакс.
        «Фриц Ин», «Герман Шенман» и «Z-25» снова открыли огонь. Элеваторы таскали и таскали к орудиям свежие снаряды, но вдребезги разбитая «Ижора» не сдавалась. Наконец обессиленный Цилиакс понял, что эта бесподобная живучесть корабля вызвана наличием на нем нетонущего груза.
        - Все дело в том, — заметил при этом Топп, — что у русских повышенный коэффициент прочности. Их изделия неказисты на вид, но зато они подвержены разрушению на самых высоких нормах международных стандартов… Увы, этот лесовоз превосходит все нормы!
        Цилиакс, уже взбешенный, распорядился на эсминцы:
        - Пожалейте свои погреба… Если не взять снарядами, так черт уж с ним, разоритесь на две торпеды!
        Начался красивый и точный заход «Фрица Ина» в атаку на неподвижную цель. Дело простое — как на полигоне. Но красотой все и закончилось. Две торпеды выстелили свои следы мимо заколдованной «Ижоры». Командир «Тирпитца» кривил в усмешке губы:
        - Кажется, этот русский пароход, весь в дырках, обойдется Германии намного дороже одного моего бортового залпа…
        Цилиакс через радиофон велел эсминцам подойти к нему.
        - Я хочу видеть краску стыда на ваших лицах! — сказал адмирал командирам.
        Возле борта флагмана закачались, черпая воду низкими палубами, три неудачника-эсминца. А еще дальше дымила «Ижора» со своими архангельскими досками.
        Цилиакс выждал, когда притихнет рев вентиляторов.
        - Где ваша доблесть! — заорал он. — Неужели вы не способны разломать даже этот плавающий сарай?
        С мостика «Z-25» гаркнул в рупор молодой командир:
        - Мы не виноваты, что сарай не горит и не тонет.
        - Вы дождетесь, что он еще и вас потопит, — ответил Цилиакс.
        «Фриц Ин», описав циркуляцию, вдруг поднял сигнал, чтобы все перед ним расступились и не мешали. На полной скорости, выбрасывая из труб пламя и копоть, он пошел прямо на «Ижору». Сближение росло стремительно: «Фриц Ин» целился курсом так, чтобы пройти впритирку с бортом русского лесовоза. Рискованный маневр, но он удался противнику…
        Когда борта кораблей поравнялись, с эсминца сбросили за корму серию глубинных бомб, поставленных на кратчайшую дистанцию взрыва. Эти бомбы, едва коснувшись воды, сработали. Мощные взрывы, убивающие подлодки насмерть, ударили «Ижору» под самое ее днище, почти выталкивая корабль из моря, и только тогда лесовоз затонул…
        Помните, люди, эту «Ижору»!

* * *
        В бесполезных поисках каравана РQ-12 эсминцы сопровождения сожгли все топливо, и с «Тирпитца» последовал приказ отойти для заправки нефтецистерн на Тромсе. Линкор, уже покрытый панцирем льда, двигался теперь в одиночку — как рейдер (согласно излюбленной теории гросс-адмирала Редера). Немецкие офицеры молчали, боясь ушей гестапо даже на мостике линкора. Но каждый из них понимал, что сейчас «Тирпитц» ступил на ту дорожку, на которой погиб «Бисмарк»…
        Страх витал над колоссальными мачтами!
        Страх следует расшифровать до конца: гитлеровцы боялись встречи с линкорами англичан ничуть не меньше, чем англичане боялись немецких линкоров. А потому, лишь только радиоперехват обнаружил в море не транспорт, а британскую эскадру, «Тирпитц» сразу же отвернул обратно, чтобы не связываться с «большими дядьками» из Home Fleet’а. Белое облако воды, взбитой от скорости в пену, теперь дробилось под форштевнем в мельчайшую сетку водяной пыли.
        Спешили…
        Но 12 британских «альбакоров», поднятых с палубы авианосца «Викториуз», возле Лофотенских островов все же настигли противника. Каждый самолет нес под крыльями по две торпеды. Рядовые труженики войны в этом случае оказались намного смелее своего высшего командования. Ведущий покачал крыльями, чтобы ведомые обратили внимание на его действия, и швырнул свою машину в атаку, прямо на «Тирпитц» — прямо в… ошибочную (!) атаку: заходя на линкор c кормы, против ветра. Ведомые исполнительно и точно повторили ошибку своего ведущего.
        Огонь немецкого флагмана был страшен. 84 зенитки линкора, казалось, в мгновение ока выстроили в небе непрошибаемую стенку огня и стали. Британские торпедоносцы рушились в море, рубя волны плоскостями, море рвало их фюзеляжи, вскрывая кабины, из которых людей, как ошметки, выбрасывало прочь при взрывах. Надо отдать должное мужеству британских экипажей: ни один из них не отвернул — каждый сбросил свой груз у цели.
        Но… все 24 торпеды прошли мимо «Тирпитца»!
        Английские историки признают, что экипажи «альбакоров» имели очень много мужества, но очень мало боевой подготовки…
        В самый разгар атаки на ходовом мостике линкора возник неприличный инцидент. Вице-адмирал Цилиакс велел «на руль к повороту», чтобы укрыть «Тирпитц» в гавани. Но капитан-цур-зее Топп вырвал штурвал из рук рулевого, ставя его обратно.
        - Я имею приказ фюрера: не рисковать!
        - А я исполняю приказ гросс-адмирала Редера: рискнуть!
        Да, Берлин очень дорожил своим «Тирпитцем» — Гитлер берег его, как зеницу ока. Не дай-то Бог, если кто сглазит…
        Операция закончилась ничем: «Тирпитц» укрылся в фиордах Норвегии, а Джон Товей привел свою эскадру в Скапа-Флоу. Используя паузу в боевых действиях, немцы быстро и решительно перебазировали в Тронхейм и тяжелый крейсер «Адмирал Хиппер».
        Германская эскадра на Севере снова усилилась. В это время лондонские газеты справедливо писали: «Битва за Арктику началась. В ближайшие недели она может стать даже более важной, нежели битва за Атлантику». Это правда: на коммуникациях к Мурманску сам собой завязался исключительно сложный стратегический узел!

* * *
        Против флота Германии стоял героический Северный флот.
        Флот совсем небольшой. По сравнению с британским он был просто незначительным…
        Там, на аспидных скалах (которые зимой в снегу, а по веснам их забрызгивает полярная сирень и черемуха), там жили и воевали удивительные люди. Они уходили от этих родных скал в море Баренцево. Прямо в Ледовитый океан! Прямо в необъятный… Очень много этих людей ушло и больше не вернулось.
        Мы уже не встретим их на нашей зеленой земле.
        В синем море мы их тоже не повстречаем.
        Но для нас они живы в каждой капле океанской воды.
        Мы слышим их голоса в порывах океанского ветра.
        Совместная работа
        Советские эсминцы типа «семерка» — прекрасные корабли с отличными боевыми качествами. Они были вооружены по принципу «кашу маслом не испортишь», иностранные справочники иногда относили их к классу легких крейсеров. Артиллерийская автоматика наводки «Б-13» вызывала законное восхищение у наших союзников. Огневая мощь «семерок» была намного выше, чем на союзных эсминцах. Но эти корабли, построенные для внутренних морей СССР, плохо выдерживали океанскую волну, которая часто ломала шпангоуты, мяла борта, от груза обледенения проседали их палубы. Впрочем, к чести наших моряков, они в любую заваруху выводили свои эсминцы без боязни. Война изменила нормы требований живучести, а так называемый «запас прочности» вполне удовлетворял наших миноносников. Для большей остойчивости днища «семерок» были обложены слоем обыкновенных печных кирпичей, и эти кирпичи выводили наши эсминцы из гибельных критических кренов…
        Шторм и сегодня заливал палубы. От ветра и скорости антенны выгибало в дугу. Их было три — «Гремящий», «Сокрушительный» и британский «Ориби», три союзных эсминца 28 марта вышли для встречи каравана на РQ-13.
        На наших кораблях вахта наружных постов была одета в ватники и полушубки; комендоры возле пушек стояли в валенках, поверх которых краснели большие галоши. В рацион команд для обогрева входила и водка — в «наркомовских» дозах. Британские экипажи одевались хуже: матрос натягивал на себя 5 -6 комплектов теплого белья, столько же пар носков, а сверху реглан, который на морозе ломался по сгибам, как ржавая жесть. Чтобы подкрепить силы команды, на камбузе «Ориби» выпекали особо калорийные пудинги — из муки, мяса и почек. Обычный грог англичане считали негодным для таких собачьих условий, и матросам выдавался крепчайший ром…
        Шли хорошо. За приседающими на разворотах кормами эсминцев бились высокие буруны, словно глыбы сверкающего расплавленного фосфора.
        Конвой возглавлял британский крейсер «Тринидад», который сообщил на корабли подкрепления, что им перехвачено немецкое радио: где-то поблизости рыскают германские эсминцы «Z-24», «Z-25» и «Z-26», но увидать их невозможно в этой свистопляске, когда один снежный шквал следует за другим.
        Впрочем, на «семерках» уже знали о присутствии в океане германских миноносцев, об этом их оповестила еще на выходе из Ваенги воздушная разведка флота. Караван — до встречи его с североморцами — уже имел потери: из 19 транспортов 4 были потоплены с воздуха, один взорван подлодкой; погиб и конвойный тральщик «Сулла». Теперь на подходах к Кильдину следовало ожидать нападения врага. Здесь, вблизи Кольского залива, когда до Мурманска уже считанные мили, немцы всегда прилагают бешеные усилия для своих последних атак…
        Советские эсминцы заняли место в конвойном ордере. «Сокрушительный» (под брейд-вымпелом комдива-1 П. И. Колчина) вышел на левый траверз конвоя, «Гремящий» вступил в охранение на правом, «Ориби» переместился в замыкающие конвой. В отдалении море трепало союзные эсминцы «Фьюри» и «Эклипс»…
        Антон Иосифович Гурин, командир «Гремящего», в потемках мостика вырвал из зажима микрофон трансляции:
        - Внимание, внимание… Мы вступили в охранение. Будьте бдительны на вахте. Лишних передвижений по палубе не производить. Поздравляю всех с началом операции…
        Ночь как ночь. Вахта как вахта. Ничего особенного.
        Ночные визиры на крыльях мостиков чутко проглядывали ненастье и мрак. Время от времени с «Гремящего» видели, как стремительная тень «Тринидада» неслась, прижатая к воде, пропадая опять в небывалой ярости воды и снега. Гурин велел осмотреться по отсекам, и доклад был малоутешителен: вода, которая появляется непонятно откуда, уже гуляет по кубрикам…
        - Нам не привыкать, — сказал на это Гурин.
        С высоты мостика виден остроконечный полубак эсминца, и два орудия то глядятся в пропасть между волн, то их взметывает кверху — и тогда они целятся в низкие тучи. Потоки воды летят через людей даже на ходовом мостике. Люди освоились. Пригляделись к мраку. Внизу, на полубаке, поверх мерцающего льда, копошатся фигуры людей. С ломиком в руках вышел боцман: еще раз проверить крышки клюзов, заглушки вентиляции. За боцманом тащится длинный трос, привязанный к полубаку.
        - Осторожный у нас мичман, — смеются на мостике. — Словно акробат в цирке… лонжей страхуется!
        Впрочем, и все сколько бы ни смеялись, а без троса на полубак не сунутся. Спасенных тут нет! Еще не было человека, которого бы удалось спасти, если его смоет море. Здесь тебе не Сочи, тут тебе не Ницца… Опомниться не успеешь, даже не вскрикнешь, как тебя уже не стало. И мимо пройдет корабль, внешне почти равнодушный к твоей пропащей судьбе…
        С мостика Гурин следит, как боцман укрывается под срезом полубака.
        - Сигнальщики! Внимательней смотреть!
        - Есть — смотрим…

* * *
        После неудачного выхода «Тирпитца» состоялась конференция командования германским флотом, в работе которой принял участие и Гитлер… На фразу гросс-адмирала Редера: «У англичан нет повода для восторгов» — фюрер выкрикнул:
        - У меня тоже нет повода к восторгам! Довольно-таки стыдно ограничить победу линкора одним русским лесовозом, стоимость которого гораздо ниже стоимости истраченного эскадрой топлива!
        Гитлер на листке из блокнота начертал магическую цифру истраченных тонн нефти — 8100 и передвинул листок Герингу, которого просто колотило от бешенства, когда речь заходила о флоте… Геринг и сейчас задохнулся от гнева.
        - Обжоры! — сказал он морякам. — Еще один такой выход «Тирпитца» в море — и моя авиация останется без горючего.
        Гитлер далее говорил о форсировании строительства сверхмощного авианосца «Граф Цеппелин».[4 - Этот авианосец Гитлера не был достроен из-за нехватки стали.] Район действия авиации, базирующейся на береговых аэродромах, фюрера уже не удовлетворял. Гитлер мечтал иметь палубную авиацию, чтобы расширить сферу ее пиратских полетов от Нордкапа до Шпицбергена… Редер сомневался: Германия способна построить авианосец любых размеров, но Германия никогда не сможет обеспечить его опытным экипажем, ибо это дело для немцев новое, незнакомое… «Разделение стихий» между боссами фашизма не располагало их к единодушию, и вражда Геринга к заправилам германского флота была хорошо известна.
        - Все то, что летает, это мое! — внушительно заметил Геринг, грозя Редеру своим толстым пальцем…
        Конференция приняла решение об активизации борьбы с северными конвоями. Было оговорено, что караваны следует подвергать «обработке» из-под воды и с воздуха, начиная от берегов Исландии до самого Кильдинского плеса вблизи Мурманска. Пока все надежды Гитлера строились на блицкриге, он пропускал караваны в Россию почти беспрепятственно…
        - До сих пор вы только торчали там в русских воротах Арктики, — обругал конференцию Гитлер, — а надо было ломиться в эти ворота, пока они не слетят с гнилых русских петель!
        Теперь для союзных моряков наступали трудные времена.

* * *
        Тридцатого марта до 11.00 караван РQ-13 шел в неведении обстановки, слепо доверя свою судьбу кораблям союзного эскорта. Но в 11.27 три немецких миноносца, вырвавшись из сутолоки волн, пришли на дистанцию залпа. Одна из торпед взорвала борт «Тринидада» между трубой и мостиком. Подбитый крейсер открыл огонь. Эсминец «Z-26» был поражен им сразу и быстро ушел под воду.
        Противник на выходе из атаки не стал подбирать тонущих, англичанам тоже было сейчас не до них…
        Гурин принял радиограмму от комдива-1.
        - Пчелин, — приказал рулевому, — разворачивай на…
        И тут сигнальный старшина Фокеев доложил:
        - Пять всплесков! «Сокрушительный» под обстрелом…
        Над морем вдруг пронесло — в ряд! — горящие факелы. Это из труб миноносцев отлетали назад багровые сгустки пламени. «Z-24» и «Z-25» шли на полном ходу после атаки на «Тринидад», чтобы теперь поразить караван веерами торпедных залпов. «Сокрушительный» резко отвернул влево, давая залп всем бортом — сразу из четырех стволов. Жахнул по врагу и главный калибр «Гремящего». Со второго же залпа они накрыли противника.
        - Попадание… в машину! — разом заголосили сигнальщики.
        - Ясно вижу, — ответил Гурин, даже не тронув бинокль.
        Эсминец врага запарил машиной, ускользая в заряде липкого снега. Третий корабль противника полыхнул яркой вспышкой огня и тоже побежал прочь, сбивая с надстроек зеленое пламя. «Семерки» не дали немцам прорваться к судам каравана.
        - Ох и врезали! — радовались матросы. — Прямо в примус… аж кастрюлькой накрылись и побежали!
        Бой был краток, как удар меча. За эти считанные мгновения, что насыщены ветром и скоростью, противник успел дать по советским эсминцам пять залпов. «Гремящий» и «Сокрушительный» ответили семью залпами. Видимость сократилась до трех кабельтовых — все вокруг серое, вязкое, сырое, промозглое. Вот из этой слякоти вырвался на пересечку нашего курса британский эсминец «Фьюри». Его ухающие, как филины, автоматические «пом-помы» развернулись на «Сокрушительный». К обоюдному счастью, на «Фьюри» быстро обнаружили свою ошибку, а огонь союзников оказался неточным (убитых и раненых у нас не было). Горячка англичан даже понятна: «Тринидад» торпедирован, а на «Эклипсе» противник снес за борт две пушки, покорежив снарядами рубки.
        Теперь надо было выручать союзников, и Гурин поспешил на помощь британскому крейсеру. Это была печальная картина. Раненный торпедой «Тринидад» медленно двигался в неразберихе шторма с креном на левый борт. А рядом с ним, словно желая поддержать старшего собрата, рыскали верткие корветы. Из пробоины под мостиком «Тринидада» валил дым. Потом оттуда выметнуло язык оранжевого пламени.
        - Котельный отсек залит, — прочел сигнальщик сообщение с «Тринидада», — имею на борту много раненых…
        С борта «Сокрушительного» комдив-1 П. Колчин «писал» на «Гремящий», что получена шифровка из штаба: противник выставил на Кильдинском плесе пять подводных лодок. До Мурманска оставалось еще 150 миль. В 11.30 англичане ушли, ведя пораженный крейсер, и теперь весь караван встал под защиту только двух наших эсминцев. О том, чтобы спать или есть, уже не могло быть и речи. Все насущное происходило на мостике. Судьба каравана — это наша судьба: каждый такой транспорт — это десять железнодорожных эшелонов с оружием.
        - А шторм усиливается, — обеспокоенно заметил Гурин своему помощнику Васильеву. — Александр Михайлович, будьте любезны, обойдите еще раз нижние палубы…
        Крепчал и мороз, началось опасное обледенение. Многотонный груз льда, твердо закоченевший на полубаках, мог задержать эсминцы в губительном крене, и тогда корабли способны перевернуться.
        - Людей — на обколку льда! — последовал приказ.
        На подходе каравана к Кольскому заливу волны окончательно взбесились. Кстати, эти же волны и помогли сейчас «Гремящему». В глубокой распадине между высоких волн море вдруг обнажило рубку гитлеровской подлодки, словно показывая: «Вот она, смотрите скорей, сейчас опять я захлестну ее волной!»
        - Бомбы — товсь! — И Гурин приказал «полный» в машины.
        Васильев потянул рукоять — над океаном завыла сирена.
        «Гремящий» пошел на таран…
        Шторм не вовремя подбросил эсминец на гребень: «Гремящий» пронесло над подлодкой. Таран не удался! Но котельные машинисты и все те, кто нес вахту в низах, слышали, как днище корабля все же скрежетнуло килем по субмарине… Левая машина — вперед, правая машина — назад: разворот! — теперь глубинная атака…
        Гурин мельком глянул на корму: по низкому юту свободно ходили волны, обмывая стеллажи бомб, заранее обколотых ото льда. Минеры уже сбрасывали цепи креплений. За этих людей было страшно сейчас: их могло смыть при атаке в любую секунду.
        - Первая серия — пошла!
        На крутом развороте полубак принял на себя лавину воды. И волна, взметнувшись, хлобыстнула по мостику, выбила в рубке ветровые стекла. Люди были сброшены с ног. Гурин заметил, что усатый рулевой Игорь Пчелин манипуляторов все же не выпустил.
        - Молодец! — сказал командир, снова глянув на корму…
        Нет, кажется, из минной команды никого не смыло, и теперь там, в бешенстве шторма, колотили глубину взрывы. На двадцать первой бомбе Гурин приказал «дробь атаке» — и стало тихо. Сигнальщики и комендоры выливали воду из карманов полушубков.
        - Один взрыв, двадцать второй, был лишний, — доложил командиру его помощник Васильев.
        - Лишний — не наш! — ответил Гурин. — Видать, на лодке разнесло к черту батареи, а это значит… Смотри!
        На поверхности океана, глухо урча, лопались гигантские пузыри. Океан отвоевывал лодку для себя, вышибая напором воды остатки воздуха из ее душных отсеков. Сейчас там — на глубине — растворились во мраке жизни тех, кто пришел сюда, чтобы нести смерть другим. Вместе с воздухом море выбросило и какую-то сумку из парусины. Подцепить ее с борта «Гремящего» не удалось — она тут же опять затонула…
        Телеграф на мостике отработал движение вперед. Пошли дальше. Напор волн при атаке был столь велик, что сорвало крышки клюзов, в кают-компании согнуло пиллерсы. Это обычная история — на «Гремящем» даже не удивлялись. Последний транспорт каравана уже втянулся в теснину Кольского залива. Два советских эсминца довели РQ-13 без потерь. Кажется, мы и дома, и не так страшен черт, как его малюют…

* * *
        Корабли каравана разгружались в Мурманске. Раненые английские матросы поступили на излечение в госпиталь Северного флота. «Тринидад» дотащили до судоверфи, и мурманские корабелы теперь зашивали его пробоину. Это были настоящие добрые отношения, и тогда нам казалось, что такие отношения будут продолжаться всегда, как и положено среди друзей-союзников…
        Волки бегут на север
        Вожак всех «волчьих стай» с завидной роскошью проживал то в Париже, то в Лориане. Забота Деница о своих «волках» простиралась до того, что он лично встречал свои лодки, идущие с океана на базы. Он украшал подводников лаврами и крестами. В голодающей Европе подводники как сыр в масле катались. Дениц устраивал для них лукулловы пиры. Особо отличившиеся экипажи проводили свои отпуска в Ницце и в Монте-Карло. Дениц фамильярничал с подводниками, позволяя матросам называть себя «папой», командиров лодок Дениц знал по именам. Подводные лодки «встречали огромные толпы людей на пирсах с оркестрами, венками, микрофонами… Торжественная встреча записывалась на пленку и передавалась широковещательными радиостанциями в такой же шумной и выразительной форме, которую используют в наше время телевизионные комментаторы».
        Порядок на базах Лориана был такой: если вернулись живы, адмирал давал 27 дней, из которых 9 — для работы, 9 — для разгула, 9 — для поездки домой. Лориан был не только базой подводников Гитлера — здесь фешенебельные бордели пропускали всех прибывающих с моря, чтобы в диком распутстве они стряхнули с себя все ужасы и кошмары похода. Англичане не раз бомбили Лориан, надеясь накрыть «волков» поближе к ночи, когда они разбредаются по притонам. Но предусмотрительный «папа» Дениц заранее вынес публичные дома из Лориана за черту города, а железобетонные навесы, под которыми стояли подводные лодки, как лошади в стойлах, фугаски не могли пробить…
        Однако команде Ральфа Зеггерса пришлось распрощаться с веселым Лорианом — по вине самого Деница. Как всегда, отметив возвращение лодки пиршеством, адмирал сказал потом:
        - Ральф, время родовых схваток на верфях кончилось, Германия скоро завалит океан своими лодками. А тебе предстоит прогуляться к берегам России. Сейчас я произвожу перестановку боевых сил, чтобы вмешаться в борьбу с конвоями в Арктике…
        Зеггерсу очень не хотелось плавать у берегов СССР.
        - У меня, — возразил он, — ослабел корпус. Появилась фильтрация, и при погружениях внутри лодки течет, как в душе.
        - В каком отсеке? — спросил Дениц с улыбкой.
        - Даже в центральном, — приврал Зеггерс.
        - Ерунда, — утешил его Дениц. — На Тромсе у нас отличная база по ремонту — заклепки тебе подтянут на пневматике, и я верю: ты вернешься оттуда с рыцарским крестом.
        Было ясно — не увильнуть, и тогда Зеггерс спросил:
        - Мне подсадят гувернантку? Или пойду самостоятельно?
        - Без гувернанток! — отрезал Дениц. — Стажироваться на район плавания уже некогда. Знакомиться с условиями будешь сразу на месте. И… не огорчайся: ты уходишь сегодня же!
        По ступеням веранды они спустились в сад. Где-то вдалеке сонно ворчала Атлантика. Со стороны Лориана доносился гул: это множество компрессоров заряжали лодки воздухом высокого давления. Пышная акация белела в ночи… «Что сказать?»
        - Мой адмирал, я согласен прыгнуть хоть в пропасть!
        Дениц дружески отпихнул его от себя:
        - Молодчага, Ральф! Вопросы у тебя есть?
        - Есть. Скажите, там ли находится лодка Фрица Пройсса, с которым мы большие друзья?
        - Пройсса уже нет, — поморщился Дениц.
        - Он погиб за великую Германию?
        - Пройсс — большая свинья. Ты никому не говори, Ральф, что дружил с этой скотиной… Пройсс сделал лишь один выход к берегам Новой Земли, а потом что-то стряслось у них на лодке с гирокомпасом. «Аншютц» все время замыкало на корпус, гиросфера крутилась в глицерине, как яйцо в кипятке. Долго не могли понять, пока не дознались, что виноват твой приятель.
        - Не может быть! — удивился Зеггерс. — Я знаю Пройсса…
        - Ничего ты не знаешь, — отмахнулся Дениц. — На допросах в гестапо он сознался, что портил гирокомпас умышленно, чтобы не выходить в море… Ну! — И Дениц протянул руку. — Заклепки вам подожмут. Рыцарский крест за мной! Можешь заранее поднять над перископами грязную вонючую метлу — в знак того, что твоя лодка выметет русских из Баренцева моря…
        На рассвете полярный океан покатил им волны навстречу. Комбинезоны, вязанные из белой шерсти, уже не спасали от холода. Давно ли, кажется, изнывали от жары, несли вахту в трусиках, словно дачники. А сколько было свежих яиц и апельсинов! Теперь же лодку покрывало инеем изнутри, голые скалы на берегу наводили уныние. Постели мокрые от конденсационной влаги, а одеяла на койках — хоть выжми… Ужасно, ужасно! В плохом настроении Зеггерс дал в Киль шифровку, что они дошли до Нарвика.
        Здесь команде выдали особое полярное обмундирование и талоны розового цвета на посещение скромного дома терпимости. Дефицитные проститутки вблизи Арктики тоже выдавались по карточкам — вроде мармелада или маргарина. А перед выходом на позицию к пирсу подъехал грузовик снабжения:
        - Эй, на лодке! Принимайте «пакеты спасения»…
        «Пакеты спасения» выбрасывались, как торпеды, через аппараты. Это были мешки, заряженные воздухом, мазутом, щепками, обрывками берлинских газет и обыкновенным человеческим калом (самым свежайшим, отлично законсервированным). В случае, если русские начнут слишком нажимать, Зеггерс должен выстрелить таким пакетом, который, всплыв на поверхность, имитирует гибель подлодки. После чего — так подразумевалось — русские отстанут…
        В тихую ночь, когда за поворотом каждого мыса мерещится всякая чертовщина, Ральф Зеггерс повел свою пиратскую субмарину в рискованный рейс. Опять потекло с переборок, электрогрелки мало помогали. Чулок фиорда кончился, и вот уже первая волна шибанула подлодку в скулу, будто кулаком. Вторая — легко, словно играючи, влезла на палубу и диким зверем быстро добежала до самого мостика… Полный рот воды! Глаза разъедает от соли и ветра! Неужели так будет теперь всегда? Да, всегда…
        - Здесь нам придется жить, — сказал Зеггерс штурману, — на кофе, на коньяке, на сигаретах из испанской махорки… Черт бы побрал этого «папу»! Сам-то он сидит по макушку в акациях! Ах, Лориан, Лориан… Шесть часов в электричке — и ты уже в Париже… Нам, кажется, не повезло!
        До Нордкапа лодка шла в позиционном положении, выставив над морем только свою отточенную черную рубку. Приближался рубеж, за которым можно встретить русские корабли, и Ральф Зеггерс велел задраить на кремальеру крышку главного люка.
        - Принять балласт, — апатично распорядился он. — Дизеля долой. Левым мотором средний. Лишнего шума не производить. Движение по отсекам ограничено. Мусор бросать в ящики. Боцман! Продуйте гальюны и следите, чтобы бегали пореже… Строгое радиомолчание! Я уже убедился, что есть научный способ продления жизни — для этого надо как можно реже выходить для связи в эфир!
        …Их ждала встреча с обратным караваном QР-11.
        Русское золото
        Хроника ТАСС (апрель 1942 года)
        4 — В Москве состоялся Второй всеславянский митинг.
        8 — По сообщению германской печати, государственный долг Германии за время войны увеличился до 140 миллиардов марок.
        14 — В советской печати опубликовано обращение к германской армии, подписанное 805 пленными немецкими солдатами.
        17 — Англичане разрушили нефтепромыслы в Бирме.
        22 — В Лондоне открыт памятник В. И. Ленину.
        26 — Речь обер-палача Гитлера в рейхстаге, в которой он потребовал усиления репрессий.
        27 — Нота народного комиссара иностранных дел СССР о чудовищных злодеяниях, зверствах и насилиях немецко-фашистских захватчиков в оккупированных советских районах…

* * *
        Обратный караван QР-11 готовился в путь на родину.
        Накануне войска НКВД патрулировали дорогу, ведущую в бухту Ваенга, где стоял английский крейсер «Эдинбург». С наших эсминцев наружная вахта видела, как по дороге, спускаясь с сопок, прошли грузовые машины, задернутые чехлами. Всю ночь на «Эдинбурге» шла какая-то возня, там мелькали огни фонарей, слышались свистки команд и хохот… Разгруженные машины отошли обратно в сопки, и разом исчезли с дороги патрули НКВД.
        А завтра как раз праздник — 1 Мая… Колокола громкого боя и призывные выкрики горнов возвестили для нас походную жизнь. Еще с ночи громадный караван транспортов-обратников потянулся из Кольского залива. Самая сильная единица охранения, крейсер «Эдинбург», обгоняя медлительных «купцов», развил скорость и вырвался на Кильдинский плес — в яростный блеск моря.
        Опять для «семерок» началась конвойная служба: качайся, наблюдай, стой у машин, будь готов. «Гремящий» и «Сокрушительный» мотало на зигзагах — правила обязывали срезать курсы зигзагами, чтобы подлодки противника не могли рассчитать верного угла для атаки. По радиотрансляции было объявлено:
        - Леера в районе торпедных аппаратов срублены. Ветер усиливается, товарищи! По верхней палубе передвигаться осторожней…
        В общем-то, если говорить честно, конвойная служба всегда скучновата. Ты весь в адском напряжении, и ослабить это напряжение никак нельзя, ибо сейчас спокойно, а ты не знаешь, что будет через минуту. С тебя течет вода. Ты не ведаешь сна и покоя, а… все же скучновато. Не эта ли самая скука заставила крейсер «Эдинбург» покинуть походный ордер, не связывая себя хлопотами охраны, и уйти бороздить океан в одиночестве?..
        На мостике «Гремящего» — приглушенные разговоры:
        - Его вчера чем-то там загрузили… по секрету!
        - Какую-нибудь хреновину для Черчилля.
        - Ну да! Много ты понимаешь. Он коньяк пьет только наш. Армянский. Вот и посылают несколько ящиков…
        - Сигнальщики, не отвлекаться! — приказ с вахты.
        Усатый Игорь Пчелин, со взглядом, обращенным на репитер гирокомпаса (а руки на манипуляторах), хмуро брякнул:
        - Молодые все, салажня такая… поболтать охота!
        Да, скучновата конвойная служба. Но Гурин отлично знает, что уходить с мостика все равно нельзя. В штурманской рубке диван дает командиру отдых на полчаса, а потом — снова на крыло мостика, к машинному телеграфу.

* * *
        - Курсовой сорок пять… Дистанция… Шум винтов!
        Акустик сдвинул наушники на виски и заметно помрачнел.
        Зеггерс передал по трубам в отсеки:
        - Соблюдать полную тишину, передвижение прекратить…
        Все ждали теперь нежного, как звучанье гитарной струны, позвякиванья по корпусу лодки, когда по металлу барабанит модуляция британских «асдиков». Но теперь, кажется, англичане не играли на своих страшных и чутких струнах…
        - Не будем прятаться, — сказал Зеггерс, хлопнув горизонтальщика по плечу. — Отработай рулями на подвсплытие.
        С глухим воем перископ пошел наверх, и своим жутким всевидящим глазом он проткнул поверхность моря.
        - Шум винтов растет… идут быстро, — докладывал акустик с «нибелунга». — Даю пеленг: сто сорок пять… сто сорок… сто тридцать пять. Давать дальше?
        - Не надо, — ответил Зеггерс, склоняясь у перископа.
        Сначала — муть, плеск, глаз перископа выхватывал то гребень волны, то кусок неба. Цели было не видать.
        - Подвсплыви еще: перископ захлестывает водой… Теперь он разглядел пролетающий в одиночку британский крейсер, который быстро входил в пересечение нитей прицела.
        - «Эдинбург»! — ахнул Зеггерс и тут же опустил перископ.
        - Если он дает узлов двадцать да еще лежит на курсовом зигзаге, то мы промахнемся, — сомневался штурман.
        - Да нет! — почти злобно выкрикнул Зеггерс. — Он шпарит, как король на прогулочной яхте: напрямик…
        Скорость крейсера обязывала Зеггерса очень быстро приготовить расчеты для атаки. Время от времени поднимая перископ, он снова кидался локтями на планшет, штурман, морща лоб, помогал ему в тригонометрических вычислениях.
        - Это такой прекрасный торт, — сказал Зеггерс, — что нам не стоит жалеть сладкой подливки… Будем давать залп из всех труб! Внимание — в носовом, слушайте меня: все четыре трубы — все четыре к залпу…
        В носу подлодки откинулись четыре крышки, и море, если бы оно могло видеть, сейчас увидало бы четыре тупые, как свинячьи головы, торчащие наружу рыла торпед. На залпе из четырех труб субмарину дернуло кверху носом так, что электролит из батарей плеснуло через края баков.
        - Включаю, — сказал штурман и, расслабленный, сел.
        Секундомер — механизм, он страха никогда не ведал.
        Секунда… секунда… секунда… секунда…
        - Мимо! — отчаялся Зеггерс, потянувшись к бутылке с коньяком. — Все четыре мимо, и, конечно, я не виноват: на такой скорости даже наш «папа» сплоховал бы, наверное…
        Он прижался губами к горлышку бутыли, и тут рвануло двумя взрывами сразу. Зеггерс, кося глазами на стрелки приборов, делал глоток за глотком, потом протянул бутылку штурману:
        - Наши свиньи проскочили мимо, но кто-то попал в это английское корыто. Ясно, что поблизости была наша лодка, и ее торпедам повезло больше, чем нашим… Выпей и ты, все равно победа! Нами, — передал Зеггерс по отсекам, — торпедирован сейчас «Эдинбург», который во всем мире считается одним из лучших крейсеров… Хайль Гитлер, ребята!
        И сдавленные в напряжении отсеки ответили ему мертвыми голосами, как из-под земли:
        - Хайль… Хайль… Хайль…
        Всего шесть отсеков — и шесть возгласов через шесть труб, концы которых выведены в центральный пост лодки, собранные тут в пучок у самого носа командира…

* * *
        Придерживая замасленную фуражку, на мостик поднялся командир БЧ-5 (старший механик) «Гремящего» — М. С. Ротенфельд. Человеку из душных и горячих низов эсминца, где ярко пылают лампы, на мостике всегда особенно холодно.
        - Антон Иосифович, топливо на исходе. Перехожу на питание из носовых цистерн, а там нефть, сами знаете, — не ахти!
        - Дотянуть до Ваенги хватит?
        - Подсосем с днища, — ответил механик, зябко ежась, а руки ему сводило от ледяного обжига траповых поручней.
        - Тогда все отлично. Скоро сдадим свое место в ордере англичанам. Они — дальше, а мы — домой…
        Но тут из радиорубки поступил приказ командующего Северным флотом: «Если можете, окажите помощь „Эдинбургу“»… Оставив корабли каравана, «Гремящий» рванулся на спасение союзника. Оказывается, на «Эдинбурге» (ужасная беспечность!) наружная вахта не заметила ни перископа, ни даже следа торпед. И теперь изувеченный «Эдинбург» сильно било на волне, разворачивая бортом в океан, — одна из торпед угодила под корму.
        С мостика «Гремящего» хорошо было видно, как широкий лист стальной палубы крейсера завернуло, будто бумагу, накрыв этим листом орудия башни. Отсеки крейсера заполняло водой…
        Гурин позвонил Ротенфельду в пост энергетики:
        - Вынужден огорчить: подсасывайте с днища, откуда угодно, но хотя бы малый ход эсминец должен давать… Поняли?
        Отчаянно дымя, из гавани Мурманска сорвались три британских тральщика — пошли на спасение крейсера. А на мостиках советских эсминцев стучали ширмы прожекторов. Сигнальщики писали союзникам: «Дотащим… дотянем… доверьте спасение крейсера нам!»
        Но англичане молчали. Они упорно молчали.

* * *
        Командующий Северным флотом вице-адмирал Арсений Григорьевич Головко, опытный флотоводец, человек высокой культуры, большой знаток русской поэзии, переживал сейчас трудные дни в своей жизни. Арсению Григорьевичу приходилось не только «вести войну» на гигантских просторах океана, но еще и быть дипломатом в постоянных сношениях с союзниками…
        После прорыва германской эскадры через Ла-Манш обстановка на полярном театре заметно усложнилась, и в ближайшее время можно было ожидать самого худшего. Еще тогда, в феврале, Головко не раз спрашивал у британской миссии — как могло случиться, что линкоры противника вырвались из Бреста, но в ответ офицеры Home Fleet’а, приходящие в Полярное на своих кораблях, стыдливо отводили глаза: им тоже была непонятна оплошность Уайтхолла…
        Ночь была бессонной. Вот уже и четыре часа утра. Рассвет.
        - Там, — сказал Головко, заслоняя ладонью глаза от яркого света настольной лампы, — там наши эсминцы, наверное, уже добирают в котлы остатки топлива. Передайте через оперативников, чтобы они возвращались. Пусть придут на заправку к танкеру «Юкагир», и затем мы снова пошлем их в море…
        Метеосводки — ой-ой-ой! В море корабли бьет на волне. Видимость — хуже не придумаешь. Но тянуть «Эдинбург» до базы необходимо, ибо груз — ответственнейший груз — покоится сейчас в отсеках этого крейсера. Начальник британской военно-морской миссии, контр-адмирал Беван, тоже провел эту ночь на ногах. Война вытащила его с фермы, где он разводил кур, война сделала его морским атташе при Северном флоте. Старый моряк и честный человек, Беван тяжело переживал общие союзные неудачи.
        Между двумя адмиралами, советским и британским, установились нормальные деловые отношения. Сейчас, когда в море погибал «Эдинбург», им говорить не хотелось…
        Головко очень деликатно лишь напомнил Бевану:
        - Крейсер, если не считать развороченной кормы, остался боеспособен. Он еще может постоять за себя!
        Но доклад с моря был неутешителен: 740 матросов покинули «Эдинбург», перейдя на палубы кораблей охранения. Беда пришла очень скоро: три гитлеровских эсминца под командой опытного вояки Шульце-Хинрикса, появясь внезапно, дерзко вышли в атаку. Англичане пытались спастись за дымовой завесой, но сильный ветер тут же разорвал ее в клочки. Шульце-Хинрикс в упор расстрелял крейсер торпедами. Один из немецких эсминцев («Герман Шенман») поплатился при этом гибелью. Немцы особыми сетками успели подхватить из воды его экипаж и скоро скрылись в тумане…
        - Теперь конец, — сказал Беван, страдая.
        Последняя страница трагедии была перевернута самими же англичанами: их эсминцы дали торпедный залп, чтобы «Эдинбург» потерял остатки плавучести, и крейсер быстро затонул.
        - В утешение, — добавил Беван, — могу сообщить, что никто из команды «Эдинбурга» не взял личных вещей… Пятьдесят человек из команды крейсера пропали безвестно в этой суматохе. Очевидно, вам не следует объяснять, что в нашем моряцком деле «пропасть» — значит «погибнуть»…
        Арсений Григорьевич устало вздохнул:
        - Я вас понимаю и сочувствую… Надеюсь, вы не будете возражать, если я верну с моря наши эсминцы?
        - Я не возражаю, — выпрямился Беван. — Ваши моряки сделали для нас много, и Англия останется благодарна им!
        Дело прошлое, и честного Бевана жаль; скоро его заменят опытным моряком Фишером, недавним командиром линкора «Бархэм», но контр-адмиралу Фишеру тоже придется краснеть немало… Больше, чем Бевану!

* * *
        Что же грузили ночью под охраной НКВД на борт погибшего «Эдинбурга»? Уже тогда, весной 1942 года, Советское правительство стало расплачиваться с союзниками за поставки по ленд-лизу. В трюмах крейсера, уходившего с караваном QР?11, лежало десять тонн золота в слитках.
        Всего на сумму в 100 000 000 рублей.
        Теперь все это состояние покоилось вечным сном на грунте.
        Недаром так настойчиво стучали тогда ширмы прожекторов на мостиках наших великолепных «семерок»!
        Телеграмма Сталина
        Под мощным прикрытием флота адмирала Дж. Товея караван РQ-15, замаскированный полярным туманом, немало пострадал на пути в Россию от ошибок самого эскорта. Сначала английский линкор «Кинг Георг V» лихо разрезал свой же эсминец «Пенджаб», а потом британские корабли взялись за уничтожение подводной лодки «Ястреб», плывшей под флагом непокоренной героической Польши. Командир этой лодки, Болеслав Романовский, жестоко израненный, дважды командовал «на всплытие», давая позывные союзникам. Но англичане с упрямством, достойным лучшего применения, продолжали атаковать поляков бомбами и снарядами. На мостике лодки — труп на трупе! — лежали убитые польские матросы… Суд в Лондоне выяснил, что командиры английских кораблей, затоптавшие «Ястреба» в пучину, скверно ориентировались в обстановке и не знали собственных опознавательных сигналов. Но караван РQ-15 все же дошел до СССР, потеряв из 25 судов лишь три транспорта, торпедированных с воздуха.
        А отправку следующего каравана, РQ-16, англичане явно затягивали … 27 апреля Рузвельт раздраженно писал Черчиллю в том духе, что США не за тем посылают помощь СССР, чтобы Англия заблокировала на своих базах в Исландии эти нужные для русских грузы. 2 мая пунктуальный Черчилль отвечал президенту: «Несмотря на глубокое уважение к Вам, выполнить Ваше предложение мы не в силах…»
        Это призрак «Тирпитца» блуждал в океане…
        Шестого мая Сталин обратился с посланием к Черчиллю.
        «В настоящее время, — писал он, — скопилось в Исландии и на подходе из Америки в Исландию до 90 пароходов с важными военными грузами для СССР. Мне стало известно, что отправка этих пароходов задерживается на длительный срок…
        Тем не менее я считаю возможным обратиться к Вам с просьбой сделать все возможное для обеспечения доставки этих грузов в СССР в течение мая месяца, когда это нам особенно нужно для фронта».
        Теперь, когда немцы вновь повели сильное наступление на широком фронте, каждый самолет, каждый танк и каждая тонна алюминия были особенно нужны стране. Важные промышленные центры были оккупированы врагом, а большинство наших заводов, вывезенных в глубь России, еще не развернуло свою производственную мощность. Вся наша страна замерла в страшном напряжении… Ленинград — в блокаде, враг еще не ушел далеко от Москвы, а гитлеровская армия, грохоча гусеницами танков, двумя железными бивнями устремилась на Кавказ и на Волгу. В этих условиях лишить СССР помощи было бы преступно, и Черчилль был вынужден признать:
        - Русские сейчас ведут очень тяжелые бои, и они ждут от нас, что мы пойдем на риск… Операция будет оправданной, — диктовал он прямо на телетайп, — если к месту назначения дойдет хотя бы половина судов!
        Черчилль ускорил отправку очередного каравана, который вышел в океан под кодовым названием РQ-16… Тогда же в фиордах Исландии стал формироваться следующий караван с военными грузами — РQ-17.
        Этому каравану уже не придется следовать обратно на родину под обнадеживающими литерами — QР: ему приготовлена иная судьба, которую мы никому не пожелаем.
        «Ничего, проскочим!»
        При отправлении конвоя РQ-16 Британское адмиралтейство откровенно признало возможность уничтожения каравана. Черчилль писал тогда Сталину, что погибнет, по всей вероятности, половина всего каравана. Однако 35 транспортов все-таки пошли в СССР, потери же составили лишь 8 кораблей…
        Я этого никогда не видел, но мне об этом рассказывали… Над океаном вдруг растет большой «гриб», верхушка которого почти касается туч. Это значит, что далеко за горизонтом торпедирован транспорт, груженный взрывчаткой. Его разнесло буквально в атомы, но сила взрыва и гром его неслышно растворились под куполом неба. Проходит минута, вторая… вода вдруг на много миль покрывается неприятной рябью, и слышится тихий шелест, будто ты попал в парк, где опадают осенние листья. В этом шелесте невольно чудится шепот — ощущение такое, будто погибшие за горизонтом торопятся что-то договорить живым — свое последнее, очень важное. Так гибнут люди, везущие взрывчатку. И дьявол побери эту взрывчатку! — ведь даже взрыва не слыхать — только тихий шелест, только нежный шепот, только рябь на воде, тревожная и пугающая…
        К чему я все это здесь рассказал?
        А к тому, что английское командование доверило везти взрывчатку нашим советским морякам!
        Вот теперь, читатель, все ясно…
        В мае уже светло над океаном, и враг обрушивал на РQ-16 свои самолеты с бомбами и торпедами. Англичане противопоставили эскадрильям Геринга только один свой самолет, выбрасываемый в небо с катапульты транспорта. Британский летчик мог сделать лишь один боевой вылет. Мало того, этот отважный парень был приговорен еще на взлете с катапульты, ибо вернуться ему было некуда. Катапультированный просто садился в океан, самолет тут же тонул, а пилот оставался на резиновом плоту, где весла, банка тушенки и компас были его единственными друзьями. Надежда на то, что его заметят и подберут, практически была очень слабой… Здесь мы сталкиваемся со своего рода камикадзе — только на европейский лад!
        Впрочем, этот британский летчик с РQ-16 успел свалить две немецкие машины, после чего погиб сам, уничтоженный по ошибке собственной артиллерией.
        Прощай, парень, ты свое дело сделал!
        РQ-16 прошел. Его провели. Его протащили через смерть.

* * *
        Удивительная судьба выпала на долю скромного теплохода «Старый большевик», который в составе РQ-16 тянулся к родным берегам от самой Америки. Капитаном корабля был Иван Иванович Афанасьев, любивший в критические моменты повторять:
        - Ничего, ребята, проскочим…
        Как назло, все мины, будто заговоренные, лезли именно под нос «Старого большевика» — тридцать штук их попалось по курсу, и только искусство капитана Афанасьева спасло теплоход от неизбежной, казалось бы, гибели. Потом появилась подлодка противника. И опять торпеда в гуще транспортов выбрала не кого-нибудь, а именно «Старый большевик».
        - Боря! — кричал Афанасьев рулевому. — Лево руля… а теперь право клади!
        Рулевой Аказенок увернул тяжелый корабль от торпеды. Первый помощник капитана Петровский посмотрел на небо.
        - Вот, — сказал, — сейчас и навалятся.
        - А ты не каркай, — пробурчал капитан.
        Один торпедоносец они сбили прямым попаданием в бензобаки. Другой сбросил торпеду, но «Старый большевик» отшвырнул ее прочь за корму сильным буруном винтов. Я, как бывший рулевой, понимаю всю ювелирность этого рискованнейшего маневра. По сути дела, Борис Аказенок работал на штурвале архиточными движениями — так химики в лабораториях передвигают реторты с гремучей ртутью…
        С палубы они проследили, как во мгле торопливо скрылся вражеский торпедоносец.
        - Сбросил-то, паразит, одну торпеду, — догадался Петровский, — а под брюхом у него вторая болталась… Значит, сейчас вернется, чтобы продублировать атаку!
        - Ничего, проскочим, — утешил капитан своего помощника.
        Жить и плыть на тоннах взрывчатки, когда из воды бьют по тебе торпедами, а с неба, будто крупой, посыпают бомбами, — такая жизнь не по нутру была даже капитану Афанасьеву, человеку чрезвычайно выдержанному.
        - Но жить-то надо, — рассуждал он. — Черта всем нам в рот немытого, но выспимся, когда всю эту баланду сгрузим…
        Семь союзных транспортов немцы уже отправили на дно.
        Команды поврежденных транспортов тут же переходили на суда эскорта. А затем британские миноносцы огнем орудий беспощадно уничтожали покинутые корабли.
        Иногда случались даже анекдотичные ситуации: сверху транспорт бомбит немец, а с воды его расстреливает англичанин. Работали так, будто сговорились.
        - А сколько добра гибнет, — переживал Петровский. — Ведь один такой транспортюга дивизию может снабдить для боя…
        Непонятно почему, но противник вдруг дружно навалился на наш теплоход. Может, их разведка пронюхала о том чудовищном грузе, который скрывался в трюмах «Старого большевика»? Вот когда началась работа! Зенитные автоматы, установленные на спардеке транспорта, обойму за обоймой выстреливали в небеса. Первые сутки в бою… вторые… вот уже и третьи!
        Вахтенный журнал был наспех исписан заметками об атаках.
        Сорок семь атак с воздуха на один гражданский корабль, с палубы которого стреляют штатские люди в ватниках и ушанках, а на ногах — валенки… Присутствие же в трюмах взрывчатки, конечно, не украшало их жизни!
        - Зато смерть у нас будет легкая, — говорили матросы. — Как пшикнет разом, и мы все — сразу в дамках!
        Люди команды отлично сознавали, что никто из них не спасется и все они, случись взрыв, превратятся в пар, который тут же легким облаком растает над бездонностью океана.
        Каждый понимал, что прямое попадание бомбы — смерть.
        И это попадание — прямое!!! — случилось…
        Крупная немецкая бомба взорвала бак транспорта. Вспышка пламени ослепила всех стоявших на мостике. И грянул взрыв — вот, кажется, и конец… Но храбрецам всегда отчаянно везет: взрывчатка не сдетонировала. Зато начался пожар, огонь уже облизал надстройки. Немецкие пикировщики, привлеченные дымом, усилили натиск своих атак. От страшного сотрясения корпуса на теплоходе сами собой остановились машины…
        - Теперь крепко стой, ребята! — горланил из дыма Иван Иванович. — Здесь тебе мамок нету… давай, черти, работай!
        Когда «Старый большевик», казалось, уже погибал — вот-вот взорвется на собственном грузе, к нему подскочил британский корвет и направил на него свои орудия.
        - Читай, что пишут, — велел Афанасьев сигнальщику.
        Корвет передал решение флагмана конвоя РQ-16: пока не поздно, покинуть судно, а команде перейти на корабли эскорта.
        - Вот те на! — удивился капитан. — Отвечайте на флагман: «Спасибо, но мы не будем хоронить свое судно…»
        На кораблях конвоя возникло некоторое замешательство. Тут было сейчас уже не до вежливой дипломатии, и корвет в азарте, рискуя собой, подошел к самому борту «Старого большевика».
        - Мы не можем ждать вас! — прогорланили с мостика прямо в дым, прямо в треск огня. — Мы еще раз предлагаем… прыгайте все на нашу палубу. А судно мы расстреляем.
        Англичане наблюдали непривычную для них картину: в то время, когда мужчины сражались с огнем, за пулеметами сидели русские женщины в ватниках, обвешанные пулеметными лентами, возле пушек на подаче снарядов тоже стояли женщины…
        - Нет, — отвечал союзникам Иван Иванович. — Большое спасибо, но расстрелять меня и немцы могут. Не затем перли мы груз, язви его в корень, от самого Бостона, чтобы здесь потерять.
        - А тогда, — объявили им с корвета, уходящего прочь, — дайте хоть радио своим, что вы от нашей помощи отказались.
        - Дадим радио! Ваша совесть чиста… Доброго пути вам!
        Водяные пушки корабельных гидрантов с гулким выхлопом били столбами воды по пламени. Презрение к смерти, которое проявил капитан, передалось и его команде. Дружно (даже раненые) все бросились на тушение пожара. Охваченный огнем корабль с грузом аммонала — что может быть страшнее? И корабли спешили пройти мимо. Скоро из видимости пропали последние суда каравана. Долго еще виднелись в небе колбасы аэростатов, привязанных к мачтам конвоя. Потом и аэростаты исчезли с горизонта.
        Караван РQ-16 ушел, а теплоход остался в океане один.
        Один в огне! На нем, конечно, поставили крест.
        Такие не возвращаются.
        Это не люди, это уже покойники…
        Медленно, день за днем, миля за милей, тянется караван. Быстрым эсминцам и вертким корветам такой темп не по душе — они рвутся в стороны от тихоходов; пишут восьмерки и зигзаги, слушая воду «асдиками» — не крадется ли враг?.. РQ?16 приближался к советским водам, и смерть отлетала от кораблей. Команды эскорта и транспортов в напряжении следили за горизонтом. И вдруг — тревога! — замечено неизвестное судно.
        - Оно нагоняет нас, сэр!
        Черный от ожогов корабль, почти уже неживой, развивал предельные обороты. Казалось, мертвец восстал со дна океана. А кто он — почти не узнать в этом обгорелом скелете. Но он двигался. Он спешил. Он был жив. Он мигал прожектором… Ревом восторга огласились корабли конвоя РQ-16, когда в этом пришельце с того света узнали корабль, брошенный в океане.
        - Вы подумайте, сэр: они не только сбили пламя, они умудрились запустить машину… Как они смогли отыскать нас?
        Флагман конвоя РQ-16 поднял на мачтах сигнал:

«ВОСХИЩЕН МУЖЕСТВОМ ВАШЕЙ КОМАНДЫ».
        И все корабли каравана расцветили свои мачты букетами флажных приветствий. «Старый большевик», весь в рубцах и ожогах, скромно просил по семафору, чтобы ему показали место в ордере. Весть о подвиге теплохода тут же по радио дошла до Лондона, и Британское адмиралтейство переслало морякам свое восхищение и теплую благодарность за небывалое в истории мужество.
        Заняв свое место в походном ордере, «Старый большевик» приступил к тяжкой обязанности прощания с павшими. Они лежали сейчас на корме, одинаково завернутые в казенные простыни, в ногах каждого — груз, ускорявший падение в бездну, и погибших женщин было не отличить от мертвых мужчин…
        Был тих, неподвижен в тот миг океан,
        Как зеркало, воды блестели.
        Явилось начальство, пришел капитан —
        И вечную память пропели.
        Напрасно старушка ждет сына домой.
        Ей скажут — она зарыдает.
        А волны бегут…
        В мужской хор вплетались женские голоса: подруги хоронили своих подруг, падавших сейчас в океан. А песня была старая, как и русский флот. Песня — еще в «мужском» варианте. О женщинах, павших в бою посреди океана, такой песни в нашей стране пока не сложено…

* * *
        Известие о трудном положении, в какое попал (и еще попадет) конвой РQ-16, дошло до Москвы, и Ставка Верховного Главнокомандования приказала Северному флоту усилить воздушный барраж над кораблями конвоя. Наши эсминцы вышли для встречи союзников, когда в караване из 35 транспортов осталось лишь 27, и английские историки не забыли отметить, что «с подходом трех советских эсминцев дышать стало легче»! За последние дни противник бросил против них 208 своих самолетов. В небе от разрывов стоял трескучий ад. После отражения каждой атаки командир британского эскорта передавал на наши эсминцы: «Благодарю за прекрасный огонь!»
        Обстановка в океане действительно сложилась нелегкая. Много кораблей горело, выстилая по небу исполинские шлейфы дыма. Немецкие же самолеты, сбросив торпеды, поворачивали на заправку, и через полчаса их опять видели висящими над мачтами. Блестяще проявил себя миноносец «Гарланд» под флагом героической Польши (командир Генрик Эйбель). Экипаж был уже наполовину выбит, корабль горел, но из пламени израненные поляки продолжали отражать все атаки с воздуха…
        День 30 мая 1942 года, когда РQ-16 уже был на подходах к Кольскому заливу, — этот день выпал хмурым, низкооблачным, почти нелетным… Полковник британской авиации Ишервуд, френч которого был украшен орденом Ленина, завтракал в столовой авиаполка, стоявшего на аэродроме Ваенги. Провожая в полет Бориса Сафонова, Ишервуд честно признался:
        - Американские «китти-хауки» имеют в подшипниках немало серебра. Но это вряд ли делает их моторы лучше…
        Полк должен совершить вылет, чтобы разогнать самолеты врага над караваном. 45 «юнкерсов» и «мессершмитты» (число которых не установлено) бомбили корабли РQ-16. А эти вот «китти-хауки» и «хауккер-харрикейны» барахлят некстати, и в небо можно выпустить только считанные машины…
        Малиновая ракета взлетела над аэродромом, призывая к подвигу!
        Командир авиаполка Борис Сафонов, Герой Советского Союза, сел в кабину. Всему дальнейшему, что произошло в этот тяжелый день, немало очевидцев, но зато осталось чрезвычайно мало подробностей. Известно, что в это роковое утро Дмитрий Селезнев, ас полярного неба, тоже уходил в море. Но шатун оборвался в моторе, и летчик врезался в гранит сопок… Сейчас против 45 «юнкерсов» (и неизвестно, сколько там «мессершмиттов») уходили в бой всего четыре наши машины.
        Вот имена людей, державших штурвалы в руках:
        Борис Сафонов(подполковник),
        Алексей Кухаренко(майор),
        Павел Орлов(капитан),
        Владимир Покровский(старший лейтенант).
        Под крыльями самолетов, утяжеляя их, висели дополнительные бензобаки на 500 литров, чтобы летчикам после боя хватило горючего добраться до Ваенги. Шли почти над волнами, без ориентиров — по компасам. Слепая мгла висла над океаном. Когда до конвоя осталось совсем немного, стал давать перебои мотор Кухаренко… Борис Сафонов передал ему кратко:
        - Алеша, ты возвращайся. А мы потянем дальше…
        Теперь их осталось только трое, и скоро с высоты в две тысячи метров перед ними открылась обширная панорама каравана. В небе стоял плотный заградительный огонь англичан и наших зениток с эсминцев — «семерок» и «новиков».
        - Ребята, будем внимательны, — напомнил Сафонов.
        На глазах всего каравана они дали бой противнику, когда тот выходил из пикирования. Сразу же образовался рискованный строй растянутого пеленга в таком невыгодном для нас порядке:

«Ю-88», еще «Ю-88», затем летелСафонов;

«Ю-88», за ним самолетПокровского;

«Ю-88», машинаОрлова, следом еще
        два «Ю-88»…
        Вся эта кавалькада машин, треща пулеметами, стремительно отлетала прочь от конвоя. Перед тройкой смельчаков стояла в небе хваленая 30-я эскадрилья пикирующих бомбардировщиков, летчики которой были опытны и мужественны, подготовлены для схваток над безбрежием океана. На фюзеляжах немецких машин были намалеваны огромные рыжие псы, в зубах у которых — маленькие истребители «И-16» (именно на таком «И-16» и творил в небе чудеса Борис Сафонов!)…
        Скоро вдали от места боя, на командном пункте в бухте Ваенга, по радио были приняты слова Сафонова:
        - Одного свалил…
        Через несколько минут Сафонов выкрикнул в азарте боя:
        - Еще двух срубил! Бью третьего…
        Покровский с Орловым успели свалить по одной машине.
        Пока все складывалось отлично. Перед Сафоновым выросла обтекаемая серебристая тень еще одного врага.
        - Прикрой с хвоста! — уловили его голос в эфире. — Бью третьего… — Пауза, и вот результат: — Готов и третий!
        Третий, раскидывая крылья, сорвался вниз.
        - Прикрой с хвоста! — настойчиво просил Сафонов.
        Это был момент, когда его стал расстреливать воздушный стрелок германского истребителя. Покровский и Орлов были связаны тяжелым боем с другими машинами врага, и они бились в стороне, пока враг не был ими уничтожен… В отвесном пике, уходя вниз, Сафонов прощался с жизнью, которую так любил!
        Дежурные в Ваенге уловили его последние слова:
        - Мотор!.. Мотор!.. — выкрикивал он в эфир.
        Слово «мотор» было условным сигналом: значит, он вынужден садиться. Не садиться, а падать! Не летное поле под ним, а волны! Сафонов в своем падении устремился к эсминцу «Куйбышев» (очевидно, в массе кораблей ястребиным оком он узнал его). И теперь тянул, тянул, тянул… Из последних сил он тянул машину, чтобы упасть как можно ближе к «Куйбышеву».
        К месту боя на больших скоростях уже спешили наши истребители дальнего действия, и наушники пилотов уловили Сафонова.
        - Где ты?! Где ты?! — кричали они, спрашивая у неба. — Как ты чувствуешь себя?
        Всего 25 кабельтовых не дотянул Сафонов до эсминца и рухнул в океан, высоко взметнув каскад пены. Моряки с «Куйбышева» передавали, что на месте падения они видели быстро тонущий пакет парашюта, который был уже отстегнут…
        Три смельчака сорвали атаку на конвой РQ-16: самолеты Геринга ушли на свои аэродромы, не потопив ни одного корабля. А в гибель Сафонова, которого все любили на флоте, никто не верил. Эсминец «Куйбышев», исполняя приказ адмирала Головко, целых два часа ходил на контркурсах — искал его. Потом возник слух, будто Сафонова подобрали англичане. Подходящие с моря корабли РQ-16 встречали печальные летчики — спрашивали.
        - Ноу Сафон… ноу, — отвечали им англичане.
        И долго ждали подводную лодку, которая (уж это точно!) вырвала Сафонова из волн и тут же погрузилась на глубину. Не оказалось его и на лодках. И долго ждали все… чуда!
        Памятники
        Караван РQ-16 вызвал к жизни два Указа Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза — из команды теплохода «Старый большевик»:
        капитану — И. И. Афанасьеву,
        первому помощнику — К. М. Петровскому,
        рулевому — Б. И. Аказенку.
        Сам же теплоход был награжден орденом Ленина.
        Второй звездой Героя Советского Союза посмертно награжден подполковник морской авиации Борис Феоктистович Сафонов (впрочем, указ о присвоении ему второй Золотой Звезды был подписан еще за четыре дня до его гибели!).
        После войны много памятников украсило полярные скалы.
        На скупом и жестком пейзаже они выделяются особенно четко и выразительно.

* * *
        Теперь мы, открывающие битву за Сталинград, с нетерпением ожидаем прихода РQ-17, — этот караван нужен нам особенно сейчас, в грозное лето 1942 года, когда железная машина врага на полных оборотах моторов несется, вся в пыли, к Волге…
        Мы закончили первую часть подвигом наших асов в небе.
        Вторую мы посвящаем асам другой стихии — глубины!
        Мурман, в нагромождении бурых скал, засыпанных снегом, в хаосе бурь и штормов, — это ведь старинная русская земля с богатейшей историей… Сейчас она — плацдарм!
        Кто сказал, что здесь задворки мира?
        Это край, где любят до конца,
        Как в произведениях Шекспира,
        Нежные и сильные сердца…
        Часть вторая
        ИДУ НА ФЛАГМАН
        В мирное время на подводных лодках действовало много различных сигналов, в которых даже старослужащие подчас не могли разобраться. Война из всех сигналов оставила лишь один — «срочное погружение!»…
        Мы все время внизу. Мы за все плавание никогда не увидим ни моря, ни солнца, ни звезд. Мы знаем только свой отсек с его низким сводчатым потолком, холодным светом электрических ламп и неизбежной духотой.
        И нам всегда холодно…
        Мичман-североморец Д. Власов.
        «В отсеках тишина»
        Великодушие
        Ну, кажется, все. Еще несколько миль, и подлодка войдет в сектор действия своих батарей. Тогда можно всплыть, дышать ветром на мостике. Сейчас в центральном посту, под вырезом люка, соберутся курящие и впервые за много дней будут до одурения сосать самую сласть самокруток. Трудная позиция в водах Варангер-фьорда выдержана. Два транспорта и тральщик противника они отправили на грунт…
        Вот наконец долгожданные слова:
        - Продуть балласт… на всплытие!
        Стрелка указателя глубины потянулась к нулю. Всплыли. Командир лодки отдраил рубочный люк. За ним на мостик выскочил сигнальщик, прижимая к груди фонарь «ратьер». Почти сразу же оба свалились обратно в пост.
        - Бери балласт… ныряй! Боцман, циркуляция влево…
        Ахнул первый разрыв, и лодку качнуло на киле.
        - Неужели свои так встречают? — удивился штурман.
        Командир отряхнул реглан от воды, объяснил:
        - Всплыли… а там сторожевик наш дымит. Вчерашний рыбник! Ему, видать, только что пушку поставили. Вот он и обрадовался: без привета кидать стал. Даже позывные не дали, не успели!
        Акустик, услышав взрывы, по собственной инициативе привел в действие свою аппаратуру. Лицо его стало озабоченным:
        - Наверху идут на нас… стараются!
        - Рыбы им мало, — буркнул боцман. — Нас глушить будет…
        В посту появился флагманский врач Подплава, совершивший этот поход, чтобы испытать новейшие приемы регенерации воздуха. Тихий и робкий человек, пришедший на флот с научной кафедры, он спросил очень вежливо (даже неподобающе вежливо для такой обстановки):
        - Простите, а что тут в данный момент происходит?
        - Шарахнут вот нас сейчас, — неласково ответил боцман.
        - Не понимаю, по какому поводу… Мы же дома!
        - Родные всегда больней лупят.
        Акустик доложил, морщась:
        - Первая серия… пошла!
        Режущий шум винтов корабля пронесся над подлодкой, и со звоном лопнули бомбы. Лодку сильно встряхнуло, с переборок полетела пробка, раскрошенная в труху. Где-то с визгом разлетелись плафоны, стоял глухой стук — это бились электролампы.
        - Разворачивается для второго, — доложил акустик.
        - Ну разве не паразит, а? — спросил боцман. — Видать, ему эта работа понравилась. Конечно, кидай себе — это не рыбу ловить!
        Бомбы легли рядом. В соседнем отсеке что-то загрохотало.
        - А товарищ попался серьезный, — сказал командир, мрачнея. — Эй, в носовом… что у вас там лопнуло?
        - Ничего не лопнуло, — ответили из носа торпедисты. — Это бочка из-под сушеной картошки развалилась…
        Корабль наверху разворачивался для следующей атаки.
        - Вы бы ему посигналили, — подсказал наивный врач. — Мол, мы свои, идем домой, бомбить нас не надо…
        - Чем же я ему посигналю? — наорал на него командир. — Или мне палец ему из-под воды выставить?
        - Витя, — с укоризной сказал врачу штурман, — то, что ты советуешь нам сейчас, это называется бесплодной утопией.
        - А утопия — от слова «утопили», — разъяснил всем боцман.
        - Пошла серия за борт, — доложил акустик. — Бросает!
        Падающие бомбы издавали на глубине гул и бульканье.
        - Знать бы — какую он ставит глубину? — сказал штурман.
        Но тут же людей стало бить, бросая одного на другого, отсек был наполнен туманом и мелкой пробкой.
        - Правильно ставит, собака! — ответил командир. — Уж больно дельно кидает… Ну, как ты, Витя? Потрясываешься?
        - Да, видите ли, — ответил флаг-врач, — все дело заключается в том, что трясись или не трясись, а бежать тут некуда!
        - И будут, — добавил боцман, — за здорово себе живешь молодые и красивые покойнички, украшенные орденами и медалями…
        - Опять разворачивается, — доложил акустик.
        - Будем уходить, — решил командир. — Ничего тут иного и не придумаешь. Он, видать, не отстанет… Вытянемся в море, подзарядим там батареи и уже во всплывшем положении пойдем на базу, чтобы товарищ этот — наверху! — за чужих нас не принимал.
        Так и сделали. Когда со стороны моря показалась подлодка, идущая на дизелях, сторожевик принял с нее опознавательные и точно по уставу дал на нее свои.
        - Спроси его, бомбил ли он недавно лодку?
        Сигнальщик отмахал вопрос на сторожевик флажками.
        - Читай, что он пишет нам в утешение.
        - Сознается, — сказал сигнальщик. — Пишет, что бомбил…
        - Отвечай ему так: «Сукин сын, ты бомбил нас», — и потом, когда очухаются, ты им добавь следующее: «Желательно встретиться на берегу для обмена боевым опытом».
        Глаз прожектора сторожевика стыдливо промолчал. Сигнальщик понял это молчание на свой лад:
        - Разве они ответят, товарищ командир? Ведь понимают, что за такие дела на второй год войны, да еще при обмене опытом, обязательно морду им бить станут…

* * *
        Подлодка завернула в гавань Полярного, притулилась к родному пирсу. Береговые службы потянули на ее борт шланги с паром, водой, телефоном и электропитанием. Их встретил комдив. Возле пирса остановилась «эмка», из нее вышел командующий флотом Головко, молодо сбежал по сходне на лодку. Он и в самом деле был еще очень молод, этот командир самого молодого флота страны, и только седина на висках выдавала его переживания за судьбы тех кораблей и людей, которых он столь часто провожал в океан…
        Выслушав доклад подводника, Арсений Григорьевич спросил:
        - А чего не пришел в назначенный срок? Мы ждали…
        Командир поведал вице-адмиралу, как его бомбила на плесе своя же брандвахта, пришлось оттянуться в море, подзарядиться там, снова возвращаться… «Волокитная история!»
        - Это плохо, — сказал Головко. — Командир сторожевика понесет строгое наказание. Заставим его изучить силуэты наших подлодок и нести службу наблюдения в море как надо, по уставу!
        Подводник вдруг представил себе, что, должно быть, испытывает сейчас незнакомый ему человек с мостика сторожевика, и он решительно вскинул руку к козырьку мятой фуражки:
        - Товарищ вице-адмирал, позвольте два слова?
        - Хоть сто… Я вас слушаю.
        - Простите, что вмешиваюсь. Сторожевик (это же видно) недавно рыбу ловил… Где им сразу все тонкости изучить? Служба связи и наблюдения у них никудышная, это верно. Но если быть честным, то командир сторожевика достоин большой благодарности.
        - За что? За то, что вас бомбил на подходе к базе?
        - Именно так, товарищ вице-адмирал… Уж сколько нас немцы бомбили, а такого не выпадало. Дельно он бомбы клал! Просто душа радуется, что наши корабли умеют бомбить врага отлично.
        - Разберемся, — кивнул комдив. — А ты слишком уж добрый, Саня, — сказал он ему потом. — Лежал бы сейчас с водичкой в камбузе на плесе Кильдинском и… рот нараспашку!
        Сторожевик вернулся с моря, и его навестил командир подлодки. По внешнему виду пожилой команды, по тому, как неумело отдал у трапа честь подводнику вахтенный, командир лишний раз убедился, что эти ребята совсем недавно плавали под скромным флагом с двумя селедками на полотнище.
        При появлении офицера, грудь которого была украшена звездой Героя Советского Союза, командир сторожевика привстал со стула-вертушки. Это был человек преклонных лет, его натруженные руки слегка вздрагивали. Сейчас он имел звание лейтенанта. Над карманом его кителя неярко поблескивал орден Красного Знамени. Только не боевой славы — трудовой…
        - Позволю себе заметить, — начал подводник, — что своих на войне бомбить не рекомендуется… Дайте-ка листок бумажки!
        На листке, вырванном из тетрадки в клеточку, подводник сделал карандашом несколько стремительных росчерков.
        - И вот цель! — сказал он, ловко обозначив свою лодку. — Первый заход вы пошли так. Одобряю. На развороте потеряли, однако, немало времени. Не одобряю. Вот если бы на контрольном бомбометании вы сбросили серию не в этой точке, а здесь…
        - И… что? — спросил рыбак.
        - Как что? — удивился подводник, смеясь. — Мы бы с вами уже не разговаривали сейчас… Вы поймите одно: вам повезло, как никому другому. Никто из наших людей, отбомбив противника, не имеет возможности встретиться с врагом, чтобы узнать у него — как его бомбили? А вам повезло: перед вами сидит человек, который ускользнул от вашей атаки. Учтите же мои замечания!
        Прослушав целую лекцию, старый моряк поднялся из-за стола, а в углах глаз, выцветших от соли и ветров, мерцали глубоко спрятанные слезы.
        - Сынок, — неожиданно сказал он. — Прости уж нас. Видит Бог, мы не хотели… Это так, святая истина! А за науку спасибо… мы учтем на будущее!
        Распили они в каюте пол-литра и расстались друзьями.

* * *
        Северные подводники были щитом флота и всего Мурмана. Причем этот щит был постоянно выдвинут на самые крайние рубежи. Враг не был в безопасности даже тогда, когда прятался от подводников в глубине фиордов за охраной цепей, сетей, мин, проволоки и строгой брандвахты… Они все равно прорывались!
        Как люди они были по-человечески великодушны и щедры. Опасная работа, гибель многих товарищей, звания Героев — это не сделало их жестокими и зазнавшимися. Они были люди в полном смысле этого слова. Умея ненавидеть, они очень много и очень многое любили в этом прекрасном мире… А далеко в океане на их подлодках тихо открывались крышки аппаратов, и через эти жерла, глядящие в сумрачные глубины, вылетала ненависть к врагу — длинными телами боевых торпед…
        Сейчас они встанут на позиции — как щит, ограждающий РQ-17 от высшей точки Европы, от самого Нордкапа.
        А теперь, читатель, нам предстоит снова побывать в Западном полушарии, где с американской пристани мы примем на борт человека, который станет нашим добрым союзником…
        Большой риск
        В апреле 1942 года фюрер сказал в рейхстаге: «Бои на Востоке будут продолжаться и далее. Мы будем бить большевистский колосс до тех пор, пока он не развалится!» Но, развивая успех на Востоке, Германия заодно уж нанесла Штатам несколько болезненных ударов, чтобы пошатнуть моральное равновесие американцев («…чтобы эти олухи, — говорил Геринг, — умеющие штамповать только автомобили и холодильники, поняли, с кем они имеют дело»).
        Недавняя катастрофа Пирл-Харбора настолько ошеломила американский народ, что на фоне гибели целой эскадры явно померкло другое бедствие, испытанное Америкой у своих берегов в начале 1942 года. За очень короткий срок немецкие подводники — безнаказанно! — отправили на грунт сразу 150 кораблей. Действуя почти в полигонных условиях, мало чем рискуя, «волки» Деница выбирали по своим зубам любую жертву. Но большую часть торпед они выстреливали в танкеры. Это создало панику среди команд, возивших сырую нефть из Венесуэлы, и матросы в ужасе покидали свои «лоханки». Засев в барах гавани Кюрасао, они попивали крепкий тринидадский ром и лениво посматривали на танкеры, застрявшие возле причалов.
        - Сгореть живьем всего за двести паршивых долларов, кому это понравится? — рассуждали они. — Ведь скажи кому-нибудь, что у нас при взрыве даже стекла становятся мягкими, словно пшеничное тесто, — так ведь никто не поверит…
        Подлодки Деница обстреляли с моря нефтеперегонные заводы, и вскоре США (богатейшая страна!) ввела нормирование на бензин, на кофе, на сахар. Для борьбы с немцами был создан флот охраны из добровольцев, ищущих острых ощущений, который получил название «Хулиганский патруль».[5 - В составе этого «патруля» был и Эрнест Хемингуэй, который от берегов Кубы уходил в море на своем личном катере, чтобы вести борьбу с германскими субмаринами. Об этой рискованной работе он до конца своих дней вспоминал с удовольствием.] Моряки быстро поднимались в цене, моряцких рук не хватало. Команды торговых кораблей зарабатывали большие деньги на риске…

* * *
        В одной из улочек Бостона, недалеко от порта, весело торговал шумный моряцкий бар, и здесь сидели два приятеля.
        - Большой риск, и оттого большие деньги, — призадумался Сварт. — Но туда берут ребят, которые умеют палить из «эрликонов»… Скажи честно: ты не боишься этого рейса?
        Брэнгвин оглядел сутолоку бара и, сжав жесткие кулаки, прищурился, словно в авиаприцел «эрликона»:
        - А знаешь, это даже нетрудно… По Адольфу и его сволочи я согласен стрелять с утра до ночи… Да и русских надо ведь понять тоже: им сейчас тяжело, и почему бы не помочь им?
        Пропеллеры ревели под потолком бара, наращивая шквалы душного, горячего ветра. Сварт задумчиво посолил холодное пиво, спросил с недоверием:
        - А стоит ли помогать русским? Гитлер уже заканчивает возню с ними… Разве ты не слышал, где сейчас немцы?
        - Они прутся на Сталинград.
        - А где этот Сталинград?
        Брэнгвин честно признался:
        - Не знаю. Кажется, на Волге. Говорят, она такая же длинная, как наша Миссисипи, и русские ее очень любят…
        Матросы вышли на улицу. Сварт хмуро молчал.
        - Я тебя подвезу, — предложил он, садясь за руль своего старенького «понтиака»; они доехали до порта, но из машины Сварт не вылез. — Доллары хороши, — сказал он. — Но для рейса в Россию пусть они поищут дураков в Техасе… Ясно?
        Брэнгвин перекинул через плечо куртку, ответил так:
        - Дело даже не в долларах! Подумай, что русским сейчас нелегко, и тебе станет стыдно…
        - А почему мне должно быть стыдно за этих русских? Немцы лупят не меня! Пусть они придут сюда, тогда я им покажу…
        - Тогда будет уже поздно что-либо показывать!
        - Гитлер сюда не придет… — Сварт малость поколебался. — Послушай, — сказал он, — до Скапа-Флоу я бы еще сходил, у англичан конвойная служба налажена… Но дальше — не дури!
        - Море одинаково, — сплюнул Брэнгвин. — Если дотянешь до Скапа-Флоу, так уже недалеко и до Мурманска.
        - Э-э, нет, бродяга! Ты ведь там еще не плавал. А я бывал возле Шпицбергена. Самый лучший пловец в тихую погоду держится на воде минут пятнадцать. Учти, этот срок выдерживают только рекордсмены! А потом… — Сварт замолк.
        - Ну, а что потом? — засмеялся Брэнгвин.
        - Потом любого Геркулеса закручивает от холода в поросячье ухо. Русским ты уже не поможешь: для них война проиграна.
        - А деньги за страх? — вставил Брэнгвин.
        - Страх там будет, а утопленникам деньги не нужны…
        Сварт отъехал прочь от приятеля так медленно, словно участвовал в траурной церемонии. Брэнгвин затоптал сигарету и пошел в контору. В рейс его взяли. Аванс — какой ему и не снился в других рейсах! Моложавый клерк мрачно посоветовал:
        - Напейся теперь как следует, чтобы ничего не помнить, пока не очухаешься в море. Надо быть совсем ненормальным, чтобы решиться на такой гиблый рейс в Россию…
        Наконец-то Брэнгвин вышел из себя:
        - Послушай… ты, вполне нормальный! — сказал он клерку. — Ты — нормальный, и дальше копти здесь окна. А я вот ненормальный и потому хочу помочь России… Русские здорово дерутся!
        - Другие были честней тебя, — ответил ему клерк.
        - Это почему же?
        - Они честно говорили, что идут на риск лишь ради денег…
        Покидая контору, Брэнгвин заметил, что в баре успел посадить пятно на свой новый костюм. Темное пиво трудно выводить. Оно оставляет ужасные пятна. Брэнгвин даже огорчился…

* * *
        Транспорт-сухогруз, на который он попал, — типичный военный «десятитысячник» неудачной конструкции, отчего многие такие корабли ломало на волнах. Они строились специально для поставок по ленд-лизу по принципу: быстрее, проще, экономичнее. Совершив один рейс, транспорта могли уже больше не возвращаться к тем берегам, которые дали им жизнь: одним рейсом они окупали все расходы на свое строительство. Команду же собрали — как тысячу чертей! Бездомный сброд депортируемых, шантрапа ночлежек Сан-Пауло и Фриско. Пятьсот долларов с процентами за страх, который предстоит испытать, определяли всю «идейность» этих наемников, не расстававшихся с ножами и кастетами даже во сне. Офицеры носили при себе длинностволые страшные кольты. «А иначе с этой сволочью не справиться», — говорили они. Не секрет, что союзное командование, не в силах обуздать свои экипажи, неоднократно обращалось за помощью в советские уголовные органы Архангельска и Мурманска…
        Здесь же, на корабле, Брэнгвин встретил приятеля и наставника — боцмана-суперкарго по прозванию Хриплый Дик.
        - Дядя Дик, — сказал он ему, — нет ли у тебя в хозяйстве пятновыводителя? Смотри, какое пятно посадил на штаны.
        - Чем это ты так? — пригляделся старик через очки.
        - Как будто пивом.
        - Щенок! Или не знаешь, что, когда настоящие моряки пьют пиво, они снимают перед этим штаны и аккуратно вешают их на спинку стула? Будь я проклят, но пятно это не вывести…
        Ночью они уже были в море. Заступив на ходовую вахту к рулю, Брэнгвин отрепетовал курс и сказал штурману:
        - А знаете, сэр, я разбил на корабле три огнетушителя, пока четвертый не брызнул пеной мне на штаны.
        - Зачем вам это было нужно, Брэнгвин?
        - Здорово эта жидкость выводит пятна, сэр. Только секрет был известен до меня. Три пеногона трахнул об палубу, и только четвертый сработал, черт его побери…
        - Следите за курсом, — ответил штурман. — Это новые военные пеногоны. Тетрахлорметановые… Вы не сбились с курса?
        - Нет, сэр. Держу судно на восемьдесят пять, как и приказано вами… Кстати, а куда мы сейчас направляемся?
        - Караван для России формируется в исландском Хваль-фьорде. В конторе мне говорили, что туда уже нагнали полиции, чтобы на всех кораблях навести приличный порядок…
        Брэнгвин долго смотрел в ходовое окно перед собой. Океан был величав и прекрасен, и даже не хотелось верить, что где-то лежит зачумленная фашизмом Европа и там сейчас идет жестокая битва…
        - Простите за вопрос, — заметил Брэнгвин смущенно, — но, очевидно, мы не раз повибрируем от страха?
        - Да как сказать, — флегматично отвечал штурман. — Один проскочит — ничего, а кто и торпеду слопает. Но я так думаю, что улицу в Нью-Йорке по нашим временам переходить гораздо опаснее, нежели Атлантику… Вчера на моих глазах раздавило еще не старую даму с собакой, великолепным догом! Смерть в море, на мой взгляд, куда гигиеничнее и почетней, нежели тебя накрутит на грязное колесо частной машины… На румбе?! — вдруг выкрикнул он неожиданно.
        Брэнгвин поспешно перекладывал штурвал на борт:
        - Виноват, сэр! Сейчас у меня — девяносто три градуса…
        - Вот вы и ошиблись, Брэнгвин, — позлорадствовал штурман. — Стоя на руле, нельзя вспоминать о девке.
        - Простите, сэр, но я задумался сейчас о Европе.
        - Нам ли, американцам, думать о тухлой Европе!
        - Однако, сэр, наши войска уже в Лондоне, они в Исландии, наши самолеты кладут свои яйца на ледниках Гренландии.
        - Ну, Брэнгвин, это мы погорячились… немножко погорячились. Что ни говори, а доктрина Монро остается в силе!

* * *
        Поздно ночью, сменившись с вахты, Брэнгвин в глубинах трюма слушал программу берлинского радиовещания. На кораблях США это строго каралось, но отребье из команды все же соорудило для себя самодельный приемник. Из далекого Берлина сейчас краснобайничал язвительный «лорд Хау-Хау»,[6 - Лорд Хау-Хау (Вильям Джойс) — предатель английского народа, всю войну подвизавшийся на кухне Геббельса, будучи радиокомментатором политических событий. После войны по приговору суда повешен как военный преступник.] который обращался непосредственно к ним.
        - Надо совсем не иметь мозгов, чтобы рискнуть сунуться в Баренцево море. Подумайте сами, что вас ждет у берегов России… Когда вы будете барахтаться в воде океана, похожей на ледяную ртуть, никто не придет к вам на помощь. РQ-17 обречен! Мне вас жалко, ребята, — вкрадчиво нашептывали из Берлина, — всех вас, обманутых еврейскими плутократами с Уолл-стрита!
        Лорд Хау-Хау замолк, и в трюме корабля, вязко его заполняя, вдруг запели торжественные фанфары. Один филиппинец с манерами гомосексуалиста подмигнул Брэнгвину:
        - А ведь этот немецкий лорд не дурак… Не лучше ли нам плюнуть на это дело? Мы же не коммунисты, чтобы самим соваться в петлю. Аванс получен и пропит — чего еще надо матросу?
        Брэнгвин правой ногой, как заправский форвард, врезал по радиоприемнику хорошее пенальти. С треском разлетелись ворованные лампы и конденсаторы. Берлинские фанфары жалко пискнули на прощание. Транспорт тяжело раскачивало на пологой встречной волне. Брэнгвин шагнул к трапу и, боясь получить нож под лопатку, полез наверх. Ему сейчас не хватало Сварта, чтобы отвести душу в разговорах за выпивкой.
        …Немцы уже начали «обработку» каравана РQ-17 — пока психологическую. В это время фашистский листок «Милитарвиссеншафтлихе рундшау» писал откровенно, что «к разрушению костей, мускулов, артерий и вен прибавляется изматывание нервов». Советский флот в отличие от союзных флотов этой «войны нервов» не знал — пропаганда Геббельса не доходила до нас!
        Обстановка
        В полумраке громадного салона «Тирпитца» адмирал Шнивинд обдумывал то, что должно решить судьбу каравана, который тронется к берегам СССР между июнем и июлем… Размышления уложились в 15 страниц машинописного текста, который он и вручил гросс-адмиралу Редеру при свидании с ним в Тронхейме.
        - Здесь все, что надо, — сказал Шнивинд, довольный собой. — Я учел даже подвижку паковых льдов к северу… Из Альтен-фьорда «Тирпитц» может на форсаже машин достичь каравана, мгновенно оставить от него то, что остается после съеденного яйца, и так же быстро, как крыса, юркнуть обратно в щель… Донесите до фюрера нашу уверенность в успехе, и пусть он перестанет бояться мифических авианосцев противника.
        - Сколько вам нужно топлива? — конкретно спросил Редер.
        Шнивинд был готов к такому вопросу — весьма насущному для нефтяной экономики Германии.
        - Каждая страница моего доклада обойдется фатерлянду в тысячу тонн, а их всего пятнадцать. Но, истратив это горючее, Германия сможет изменить весь ход войны на Востоке …
        Это было веско сказано! В штабе флота на записке Шнивинда оттиснули красный штамп: «Ознакомить лишь минимум лиц». В этот ограниченный минимум попал, конечно, и сам Гитлер, который согласился на проведение такой операции при одном условии: выход «Тирпитца» в полярный океан возможен только с «личного одобрения фюрера».
        - В этом году я заканчиваю битву против большевизма, и мне нужна уверенность, что флот проведет полезные акции, которые изолируют русских от связей с их союзниками, — рассуждал Гитлер. — Вопрос об этом не может рассматриваться отныне в сомнительных плоскостях: или — или. Мне нужен решительный успех флота, чтобы ни один караван больше не проскочил к Мурманску!..
        Кстати, гитлеровцы еще не сбросили ни одной бомбы на мурманские причалы и судоверфи. Этим они приводили в исполнение приказ фюрера: сохранить базу для использования ее германским флотом. Но Мурманск оказался неприступен для них — горные егеря и тирольские стрелки армии Дитла не прошли 80 километров и застряли в обороне на сопках. И вот теперь… теперь…
        - Теперь Мурманск следует уничтожить! — распорядился Гитлер. — Под носом нашей группировки «Норд» работает мощный завод по ремонту кораблей, а портовая система русских идеально обеспечивает скорую обработку грузов… Операцию эту надо провести безоговорочно, невзирая ни на какие потери в авиации!
        Шнивинд размышлял так: период штормов в полярном океане кончается в июне, паковый лед еще не успеет отодвинуться далеко к норду, а туманы начнутся позже. Следовательно, караван РQ-17 будет вынужден идти ближе к югу — это значит, что немецким самолетам вполне хватит горючего, чтобы долететь до него, сбросить на корабли торпеды и вернуться на свои аэродромы…
        В эти дни Редер сделал официальное заявление:
        - Вопрос о снабжении северных портов России остается решающим для всего хода войны, которую ведут англосаксонские страны. Они, эти страны, вынуждены поддерживать мощь России, которая своим упорством удерживает занятыми на Востоке все главные германские военные силы…
        Вскоре караван РQ-17 и судьба его поступили на обработку во флотскую группу «Норд», а вся операция по уничтожению этого конвоя получила у немцев кодовое название «Ход конем».
        Позаимствовав название из шахматной игры, гросс-адмирал начал перебазирование своих сил — подводных и надводных. За весь период Второй мировой войны немецкий флот еще не выставлял такой могучей эскадры, какую выставил сейчас против каравана РQ-17!
        - Мы включаем в «Ход конем», — планировал Редер, — целых пять активных группировок тактического значения. Первая из Нарвика пройдет для уничтожения транспортов каравана, основную силу ее составят тяжелые крейсера «Адмирал Шеер» и «Лютцов» с пятью миноносцами для побегушек. Вторая — из Трон-хейма с «Тирпитцем» во главе, с ним же «Хиппер» и пять миноносцев — для борьбы с эскортом. Третья — подводные лодки, которые мы развернем с 10 июня к норд-осту от Исландии. Четвертая — опять из подводных лодок, она будет размещена для нанесения ловких ударов между островами Ян-Майен и Медвежий. Пятая, заключительная группировка — разведка, наведение на цель и атака по обстоятельствам.
        Штаб в Киле обработал все данные для перехвата, для разворота боевых сил по коммуникациям и сделал заключение:
        - «Ход конем» вступает в силу с того момента, когда конвой РQ-17 начнет свое движение от берегов Исландии…
        Семнадцатого июня в ставке Гитлера был утвержден план этой грандиозной операции германского флота. К этому времени уже довольно четко разграничились союзные сферы действия:
        а) британский флот находился в постоянном перемещении на линии Исландия — Скапа-Фло — Фарерские острова;
        б) объединенные силы англичан и американцев плотно базировались на исландские фиорды и базы;
        в) Северный же флот Советского Союза обеспечивал коммуникации в океане — все, которые лежали к осту от меридиана Нордкапа, включая и ледовые районы Карского моря…
        Впрочем, «Ход конем» не мог избежать случайностей. Но случайности не учитываются. Гитлеровцы надеялись, что при боевом столкновении «Тирпитц» сумеет связать боем силы эскорта, а «Лютцов» и «Адмирал Шеер» тем временем успеют превратить караван в горящие обломки. Подводная эскадра (в 23 единицы) по плану должна добить, совместно с авиацией, корабли РQ-17…
        Между прочим, остался в тени истории тот человек (или группа людей), благодаря которому (или которым) германскому флоту было известно почти все об обстановке в Исландии. Адмирал А. Г. Головко высказывает предположение, что разведка Канариса работала даже в Управлении британского флота… Возможно!
        Кто он был? Предатель? Болтун? Опытный шпион?
        Этого мы не знаем. Но он был…
        Может, из окна исландского коттеджа, развернутого фасадом на Хваль-фьорд, он пересчитывал корабли союзных эскадр, а потом спокойно отправлялся в порт и до вечера чистил рыбу. Адмирал Канарис забрался и в эту страну, расположенную на самом краю света. Гитлеровская пропаганда здесь процветала. Исландская молодежь бесплатно училась в германских университетах. Некоторым исландцам, этим «провинциалам» Европы, глубоко импонировало то обстоятельство, что нацисты выводили свою историю из древних мифов Скандинавии, таким образом, черный мундир эсэсовца их не страшил…
        Во всяком случае, Канарис знал многое из того, что творится в Исландии, этой главной перевалочной базе между Западом и Востоком. А караван — это тебе не иголка. Не спрячешь! Под боком Шнивинда сейчас вовсю громыхали штабные телетайпы, фиксируя поступающую с моря информацию. Внимание германских адмиралов было устремлено строго на север — к самой кромке паковых льдов. Туда, где раньше плавали только герои-одиночки!

* * *
        Это было горькое время, когда мы отступали…
        Полезно напомнить, что отступала не только наша армия. Через пустыни Африки спасалась к Нилу от танков Роммеля разгромленная армия англичан, а на Тихом океане, через гряду атоллов и коралловых рифов, словно волна цунами, откатывалась — вплоть до Австралии! — морская пехота США, которую нещадно избивали японские самураи… Мы, читатель, слишком часто вспоминаем наши неудачи, но иногда не мешает освежить в памяти, как драпали от немцев и японцев наши союзники!
        Хроника ТАСС за июнь 1942 года скупа и деловита, но за ее кажущейся сухостью мы чувствуем биение пульса всего мира. Ощущение такое, будто просматриваешь старый документальный фильм, до предела насыщенный борьбой, ужасами, победами, поражениями и опять победами…
        10 — На харьковском участке фронта немецко-фашистские войска начали наступление.
        Германские власти в Праге объявили о полном уничтожении чешского поселка Лидице, вблизи Кладно, в качестве репрессии за убийство Гейдриха.
        11 — Широкое наступление югославских партизан в Боснии.
        14 — День Объединенных Наций. Народы всех стран, ведущих борьбу против агрессии, продемонстрировали свою солидарность. В Лондоне и Нью-Йорке состоялись торжественные шествия.
        19 — Германские оккупанты отдали приказ о выселении французского населения с побережья Северной Франции.
        20 — На Севастопольском фронте напряженность боев усилилась ввиду того, что немцы ввели в бой новые части.
        Тобрук в Африке капитулировал; в плен немцами взято 25 тысяч британских войск.
        23 — Совинформбюро констатирует провал расчетов германских империалистов на военно-политическую изоляцию СССР.
        25 — Генерал Эйзенхауэр, командующий американскими войсками на европейском театре войны, прибыл в Англию.
        26 — Воздушный налет 1000 английских самолетов на германский порт Бремен, английские потери — 52 самолета.
        27 — В Москве подписано соглашение между СССР и Великобританией о финансировании поставок и другой военной помощи британского правительства советскому правительству…
        …Именно в этот день (27-й день июня) караван РQ-17 и должен был тронуться в рискованный путь. Сейчас эта скорбная дата уже принадлежит истории. Она достойна того, чтобы в летописи событий того времени ее заключали в траурную рамку.
        Твердая позиция
        Не меркнет проклятое солнце над горизонтом, затихло и море!
        Такая погодка на руку врагу, только не нам… Для нас был бы хорош полный мрак, да еще штормяга! А здесь, в райской штилевой тишине, какая редко выпадает в этих широтах, не смей перископа высунуть… Однако позиция есть позиция, и ее надо нести. И — несли.
        Мы приближаемся к одному из ответственных моментов нашей истории, а для этого следует хоть краешком глаза заглянуть внутрь того корабля, который во многом решит судьбу дальнейших событий.

* * *
        Вот они — рыцари дальних коммуникаций: шесть торпедных труб в носу, четыре — в корме; две солидные пушки калибром в 100 мм да еще две сорокапятки. Таково было вооружение наших подводных крейсеров, которые плавали под литерами «К» (обычно моряки называли их «катюшами»). Корпуса этих лодок, вобравших в себя все лучшее от конструкции старых типов, были такой поразительной прочности, что в шутку на «катюшах» офицеры иногда говорили так:
        - При виде противника — идем на таран!..
        «К-21» вышла в море уже давно (еще 18 июня) под командованием Николая Александровича Лунина.
        Он родился в Одессе над самой Арбузной пристанью, и возле колыбели его качалось синее море. Начинал службу матросом, управлял парусником «Бега», командовал танкерами и… стал подводником! Теперь у Лунина любимая присказка: «Плавать без дураков». В подводной войне успех или поражение решают подчас доли секунды, отчего матросы на «К-21» отрепетировали управление техникой до автоматизма. Один журналист во время войны писал, что трюмные машинисты даже во сне шевелили руками, управляя клапанами — на погружение, на всплытие. Таких сразу будили, говоря им:
        - Очухайся, комик! Ты же не Чарли Чаплин в «Новых временах»!
        Здесь, в насыщенной механизмами тесноте, где борта заметает изморозью, здесь бытует жестокий закон, облаченный в легкую тогу моряцкого юмора: «Один неверный жест — и уже никто не принесет цветов на нашу братскую могилу…»
        Лунин был из плеяды славных «щукарей», и его «Щ-421» имела семь боевых побед. На «К-21» он заменил прежнего командира, А. А. Жукова, который иногда злоупотреблял «наркомовской нормой». И хотя водка входила в постоянный рацион Подплава, а люди не безгрешны, но такие случаи, как пьянка, на Подплаве не прощались.[7 - А. А. Жуков впоследствии зарекомендовал себя отличным командиром тральщика. Но при первом боевом выходе, когда на его тральщик навалились самолеты противника, он по привычке скомандовал, как на подлодке: «Всем — вниз! Срочное погружение!»] На подлодках Северного флота признавался только один вид «запоев» — это запойное чтение. Пройдись из отсека в отсек, когда лодка на глубине или ее валит с борта на борт в позиционном положении, и всюду ты увидишь подвахтенных с книгами в руках. Они уходили держать позицию, забирая с собой, наравне с торпедами, целые библиотеки. Механики даже были озабочены этим: «Скоро у нас книги будут входить в расчет аварийного балласта!» Матрос, который не любил книг, считался непригодным для несения службы на боевых подлодках.
        - Читай, балбес, — говорили ему с презрением.
        - Не хочется, братцы…
        - Ну тогда жди — без книг ты скоро спятишь!
        «К-21» несла вахту во вражеских водах, возле острова Игней, но торпеды не израсходовала — не было достойной цели.
        - Ну и позиция выпала, — говорили матросы. — Хоть ты тресни, а никак сухаря не размочить…
        Позиция казалась безнадежной: ни один корабль противника не вылезал из фиордов. В один из дней, когда лодка шла под дизелями, работавшими в режиме «винт — зарядка» (сообщая ход лодке и заряжая батареи), Лунин спустился из «лимузина» мостика внутрь крейсера. Наверху остались нести вахту лейтенант Мартынов и четыре сигнальщика. Линзы их биноклей, прикрытые от солнца светофильтрами, следили за всем, что окружало лодку по горизонту. Разглядели чемодан с ручкой, плывущий в океане по своим чемоданным делам, будто так и надо. Никто даже не удивился.
        - Это еще ерунда, — говорили. — А вот на «К-22», где Котельников командует, там портрет Гитлера видели.
        - Где это они сподобились?
        - В море, конечно, где же еще? Большой был, говорят. И рама дубовая. Плавал встояка… Чтобы всем видно. И, как положено хорошему г…, не тонул…
        Совсем неожиданно с мостика прозвучал голос Мартынова:
        - Передайте командиру просьбу выйти наверх…
        Форма обращения — по уставу. Но уставная форма сейчас (в дни войны) прозвучала как излишняя вежливость. Уже изрядно обросший за время похода бородой, Николай Александрович Лунин нахлобучил шапку (ее звали на лодке «шапкой-невидимкой») и полез по трапу наверх, ворча себе под нос:
        - Ну, что там у них еще случилось?
        В центральном посту остался инженер-капитан 3-го ранга Владимир Юльевич Браман, который уже давно был флагманским специалистом, но по доброй воле пошел на понижение в должности, чтобы лично участвовать в боевых операциях (два ордена Ленина и три Красного Знамени — такова оценка его как инженера-подводника)…
        Отряхивая брызги, по трапу вдруг кубарем посыпались сигнальщики. Сверху на них уже скатывался из «лимузина» Мартынов, послышался голос Лунина:
        - А, черт бы тебя побрал с твоей вежливостью!
        Прерывисто квакал ревун, возвещая: «Всем вниз! Срочное погружение».
        Оказывается, самолет врага, появясь внезапно, сделал над лодкой «свечку» для пикирования. Дизеля — на «стоп». Муфты переключены. Двери задраены. Кто не успел добежать до своего места, оставался там, где его застало кваканье ревуна. Еще один жест руки (ставший уже автоматическим), и после стукотни дизелей лодку заполнило ровное гудение мощных электромоторов.
        Самолет врага сбросил бомбы. Раздутые бока «К-21» быстро заглатывали воду океана. Крейсер проваливался в глубину. Ощущение такое, будто людей спускали в быстроходном лифте: палубу так и уносило из-под них! Бомбы взорвались рядом…
        В боевой рубке Лунин отчитывал Мартынова:
        - А ты что думал? Немец в самолете моей бороды испугается? Надо не меня наверх звать, а самому отрабатывать срочное погружение. Что ты меня звал? Или я самолета в жизни не видел?..
        Затем — команда:
        - В отсеках осмотреться…
        Браман сразу заметил, что лодка ведет себя неустойчиво. «К-21», как говорят подводники, «намокла». Что-то стряслось в цистернах. Появился дифферент, от которого жди любой беды: электролит выплеснет через края баков, торпеды могут сдвинуться в аппаратах или выльется масло из подшипников…
        Лунин выслушал доклад Брамана:
        - Лодка плохо держит глубину. Она движется по синусоиде с дифферентом на корму. Цистерна срочного погружения самопроизвольно заполнилась забортной водой…
        Николай Александрович на это ответил:
        - Обычно с такими повреждениями лодке можно возвращаться с позиции, и никто нас на базе не упрекнет. Но у нас еще ни одна торпеда не израсходована по врагу, и… с какими глазами мы вернемся? Давай, Владимир Юльевич, собери своих ребят и — думайте.
        Штопоры винтов буравили толщу океана, толкая крейсер в темной глубине. Лунин отвел глаза от стрелок тахометров, мягко дрожавших под стеклом, и сказал комиссару Лысову:
        - Браман сделает… Я же знаю, каковы у нас специалисты! Недаром команды с британских лодок даже наших простых матросов считают переодетыми инженерами… Сделают ребята!
        Шли в режиме ста оборотов. Воздух внутри лодки был вполне сносен. Влажность нормальная. Но знобящая глубина полярного океана уже объяла корпус крейсера, и стало холодно. Лунин натянул перчатки, его ладони плотно обвили каучуковые рукояти зенитного перископа. Глаз командира ослепила синяя вспышка — это значит, что высоко над ними верхушка перископа проткнула море.
        - Улетели, паршивцы, — сказал Лунин, оглядывая небо; опустил зенитный перископ, поднял командирский. — И горизонт чистенький. Подвсплыть нам, что ли, комиссар? Давай продуемся…
        С сильным помпажем, похожим на взрывы, воздух вышибал прочь воду. Палуба стала давить матросам в подошвы: подъем! Лунин накинул реглан, выбрался через люк в мокрый «лимузин», где только что все было залито водой. Вода еще жила здесь, перекатываясь под ногами звенящими струями. Нос «К?21» мерно вздымало на волне, море билось пеной в решетках и в шпигатах. А ствол пушки кивал океану грозно-сосредоточенно…
        Браман вскоре доложил свои технические соображения. Ремонт цистерн в боевом походе — случай, конечно, исключительный, почти небывалый в походной практике… Браман сказал:
        - Лодка «намокла», сначала нам надо ее облегчить. — Он предложил откачать за борт всю пресную воду: — Это уже двенадцать тонн. Да еще восемь тонн смазочных масел. А ничего другого тут не придумать…
        Лунин задумчиво поскреб свою бороду, оглядел океан:
        - Вода — черт с ней! — сказал он. — Будем хлебать воду из опреснителей… не подохнем! Но вот масло? Оно оставит такое пятно, что размаскирует нашу позицию…
        Вспоминая об этом случае, В. Ю. Браман пишет: «Вынуждены были совершить, с точки зрения подводников, совершенно непозволительный акт — оставить в море колоссальное масляное пятно. Но другого выхода у нас в то время не было. Мы должны были остаться в море на боевой позиции…»
        Лунин подошел к удрученному лейтенанту Мартынову:
        - Вот, лейтенант! Вся эта катавасия — на твоей совести…
        Усиленный воздушный барраж, который вел в эти дни противник над своими же коммуникациями, наводил командира на размышления, 48 раз крейсер был вынужден уходить на глубину — 48 самолетов с ревом неслись над его перископами. И вот, как назло, сдала цистерна именно срочного погружения! А загнать лодку под воду не так уж просто, как это кажется. Если же перебрать балласта, то она камнем провалится на критическую глубину, чего тоже следует опасаться: где ляжешь — там и останешься!
        - А самолеты неспроста, — сказал Лунин комиссару.
        - Думаешь, что немцы скоро караван здесь протащат?
        - Ну, караван не караван, а какая-нибудь зараза с наглой мордой вылезет на свежий морской воздух… Надо выходить на связь с базой. Доложим, что здесь позиция мертвая. Может, нас куда-либо переставят на живое место. Оперативникам виднее.
        Лунин заметил закономерность в появлении вражеских самолетов над морем: они вели поиск в 8, 16 и 24 часа, как правило, появляясь от Альтен-фьорда…
        - Штурман! — велел Лунин. — Ну-ка, возьми пеленги на эти самолеты, положи их на карту, и тогда по направлению мы узнаем, какой район моря интересует разведку противника…
        Враг выдал сам себя: было ясно, что где-то здесь должны пройти корабли противника. К этому времени Браман с трюмными специалистами закончил переключение цистерн: отныне «К-21» с испорченной цистерной срочного погружения могла срочно погружаться.
        - Обошлось без завода. Сами… Принимайте работу.
        - По местам стоять — к погружению. Флага не спускать!
        Надсадно разрывая тишину, опять квакал ревун, хлопали стальные пластины дверей и клинкетов. Дизеля разом заглохли, со стоном провернулись моторы. Крейсер с развернутым флагом падал во мрак океанской ночи на полной скорости, охватываемый пучиной — властно и всеобъемлюще.
        - Прекрасно! — сказал Лунин, следя за стрелкой. Лодка быстро набирала глубину. — Будто сошли со стапелей…
        Двадцать седьмого июня «К-21» получила радиограмму. Штаб флота передал приказ переменить позицию, продвинувшись к острову Рольфсей, и — ждать! А при встрече с противником — атаковать! Подобный приказ касался не только лунинской лодки: Северный флот уже начинал развертывать свои силы для встречи каравана РQ-17, чтобы заслонить союзные корабли от нападений противника. Наши лодки должны были перехватить врага вблизи его берегов, а дальше — уже в открытом океане — протянулась вторая «завеса» из 9 английских подлодок…
        Все, что произойдет далее, случится уже не по нашей вине. Северный флот свой союзный долг выполнит.
        Враг обречен. Идем сквозь сталь и пламя.
        Пускай бомбят. Посмотрим, кто хитрей.
        И нет нам почвы тверже под ногами,
        Чем палубы подводных кораблей.

* * *
        Обычная жизнь течет по расписанию, включенная в жесткий корабельный график. Жизнь по звонку, по радиотрансляции, по сигналу ревуна. Обычные разговоры — деловые и краткие. В боевой рубке Лунин собрал всех офицеров, предложил каждому высказать свое мнение о поставленной задаче — честно и открыто, без излишних лавирований.
        Согласно старинной традиции русского флота, сначала всегда выслушивалось мнение младшего. Первым говорил фельдшер — лейтенант Петруша, и хотя он только медик, но его тактические соображения были выслушаны со всем вниманием.
        А сам командир Лунин говорил последним.
        - Я принял решение искать врага в надводном положении, погружаясь лишь для отдыха команды. Для нас это, конечно, опаснее. Но зато с мостика мы увидим врага скорее, нежели через перископ. В любом случае, даже из-под воды, мы обязаны услышать или увидеть противника раньше, нежели он обнаружит нас. Если этого не случится, мы не моряки, а шляпы! — сказал Лунин. — И хочу предупредить вас, товарищи, что атака состоится, если даже потребуется всплыть на виду у всей фашистской эскадры… Я сказал. Благодарю вас всех за ваши мнения, которые и помогли мне прийти к таким вот выводам! Можете расходиться…
        Воды океана по курсу «К-21» были пока пустынны. Только однажды попался спасательный плот ярко-оранжевой окраски. Людей не было на этом надувном плоту, но лежали там три пакета в герметической упаковке. Когда их вскрыли в матросском кубрике, оттуда посыпались: шоколад — голландский, коньяк — французский, сгущенка — датская, спички — шведские, ракетница — чешская, а сигареты — турецкие. Была еще бутылка минеральной воды из Висбадена да лекарство фирмы «Бауэр» (для поддержания деятельности сердца при резком охлаждении организма).
        - Никаких национальных знаков на плоту не было, — сказал матросам комиссар Лысов. — Вот вам, ребята, политическая задача. Угадайте: чей это был плот?
        - Загадка детская. Мы знаем, кто ограбил Европу!
        Хваль-фьорд
        Исландия издавна была полуколонией Дании, а Дания, попав под гитлеровскую оккупацию, сама стала немецкой колонией (уже без всяких «полу»). Но как только фашисты захватили Данию, так сразу же англичане захватили бесхозную Исландию. Потом на смену англичанам пришли сюда американцы, и тогда Исландия была превращена ими в свой «нетонущий авианосец». США имели уже немалый опыт по созданию в условиях Арктики гаваней и аэродромов. Война проходила как бы мимо Исландии, но своим черным крылом она задевала и эту далекую страну. Сначала англичане, а теперь американцы в свободное от службы время усиленно обольщали исландских женщин, что — не менее усиленно! — поощрялось самой Исландией, нуждавшейся в рождении большего числа граждан, чтобы заполнить безлюдность острова. Несмотря на эту «интимность» отношений, население Исландии смотрело на союзников как на незваных пришельцев. Никакие «вечера дружбы», где танцевали, и никакие джазы, составленные из матросов, тут не помогали!
        С весны 1942 года глубокий Хваль-фьорд, расположенный чуть севернее столицы Рейкьявика, стал местом сборища кораблей для отправки грузов в СССР. В далекий путь по маршруту РQ-17 собирались 37 транспортов, больше половины из них шли под флагом США, остальные — английские, голландские и панамские. Команды были смешанные — до 17 национальностей на борту одного корабля. Пока же караван формировался, пока волокитничали в штабах, пока составляли эскорт, пока ждали из США авианосец, а из Англии подхода эскадры во главе с адмиралом Товеем, экипажи транспортов ничем путным не занимались. В котловину скалистой бухты, названной англичанами Долиною кузнеца, прямо в туман и в яркое солнце рушилась с утра до позднего вечера музыка корабельных трансляций, а с берега ее заглушали мощные репродукторы, установленные на крыше неопрятного барака «Христианской ассоциации свободной молодежи»:
        Вы слышите — это не джаз,
        Это горнисты трубят нам приказ,
        Здесь вы на вахте, мистер Рэд,
        Здесь телефонов личных нет.
        Завтрак в постели, на кухне газ —
        Эти блага теперь не для нас…
        Брэнгвин здесь — в Хваль-фьорде — впервые увидел русских. В составе конвоя РQ-17 были два советских корабля: «Донбасс» и «Азербайджан». Брэнгвин поразился тому, как много в их командах женщин. Хриплый Дик, уже однажды прошедший на РQ-13 до России, объяснил ему, что это совсем не жены моряков.
        - Когда станем выбирать якоря, вот увидишь, как эти бабы начнут ловко орудовать на стопорах и со швартовыми, будто это кастрюльки и дуршлаги. А груди у них — во какие! — И боцман отвел руки от себя примерно на два фута…
        Делать в фиорде было нечего, и команды транспортов с утра уматывали на автобусах в недалекую столицу.
        В одном из портовых баров Рейкьявика, сам того не ожидая, Брэнгвин вдруг встретил приятеля Сварта.
        - А ты почему здесь околачиваешься?
        Сварт был немного смущен при этой встрече:
        - Знаешь, я тогда полаялся со своей стервой. Долго думал, чем бы ей отомстить, и решил зафрахтоваться куда-нибудь к чертям поближе: пусть она мучается, вспоминая. А доллары тоже не помешают… Но я не дурак, как тебе известно, и нанялся в рейс только до Скапа-Флоу… Чего ты смеешься?
        - Ты здорово промахнулся дверью, Сварт.
        - Да нет… Мы сюда забрели совсем случайно.
        - Ты разве не на танкерах? — спросил его Брэнгвин.
        Сварт даже обиделся:
        - Я еще с ума не сошел, чтобы плавать сейчас на этих зажигалках, на которых и без войны-то никогда никто не знает, где можно выкурить сигарету… Стооктановый бензин для самолетов — с этим «бренди» лучше не связываться! Нет, — закончил Сварт, почти довольный, — я пришел сюда на бывшем банановозе: турбинный ход и два дизеля, как в раю у всемогущего Бога!
        Брэнгвин откупорил бутылку и налил Сварту пополнее.
        - Ты всегда умел устроиться лучше меня. На турбинах вы удерете от Гитлера, а нас — на индикаторных — он словит за хвост!
        - Это верно: у нас скорость — ноздря в ноздрю с немецкими подлодками, когда они шпарят над водой.
        Брэнгвин, скучая, зевнул. Оглядел галдящий бар.
        - Вон там, — заметил, — двое британцев, кажется, затевают драку с нашим электриком… Не пойти ли мне помочь ему?
        - Погоди. Успеешь.
        - Если не сейчас, то будет уже поздно…
        Когда Брэнгвин пробился через матросов, электрик уже валялся на полу с пробитым черепом. А двое британцев в широких клешах покручивали в пальцах большие бутылки из-под виски.
        - Это разве твой молочный брат? — спросили они Брэнгвина.
        - Я не пил с ним молока.
        - А тогда чего ты вступаешься?..
        Брэнгвин уложил первого страшным ударом в челюсть. На второго прыгнул, визжа индейцем, и сшиб ударами ног — лепешкой тот вклеился в стойку бара. Электрик сел, ощупывая свою голову.
        - Кажется, русские обойдутся без меня, — сказал он. — Три лишних слова и одна бутылка завернули мою судьбу обратно…
        Брэнгвин посадил раненого в такси, сказал шоферу:
        - Туда же, куда и всех… до Хваль-фьорда, не дальше!
        После чего вернулся за стойку и спросил:
        - Слушай, Сварт, а ты и правда рассчитываешь смыться?
        - К тебе сзади, — ответил Сварт, — заходят сразу пятеро.
        - Кто они? — спросил Брэнгвин, не оборачиваясь.
        - Эти ребята с «Лондона», что вчера стал на рейде. И сейчас они тебе покажут, как надо уважать Home Fleet…
        Брэнгвин развернулся лицом к драчунам с крейсеров.
        - Ну что, консервные ребята? — подзадорил он англичан. — Как вам нравится американская сельдь в томате, которую вы жрете согласно ленд-лизу?..
        Очнулся он от голоса своего друга.
        - Такси подано, — сказал ему в ухо Сварт…
        Потом трое суток Брэнгвин валялся в каюте, а Хриплый Дик уснащал его лицо примочками собственного изготовления.
        - Кажется, пойдем двадцать седьмого, — передавал он новости. — Электрика уже списали с сотрясением мозга… Великолепный праздник, День независимости нации, будем отмечать в море. Представляю, какой сумасшедший фейерверк устроят нам немцы!
        На соседнем транспорте начался очередной бунт команды. В белых шлемах, опоясанная белыми ремнями, там белыми дубинками уже вовсю трудилась судовая полиция, загоняя матросов в тесноту трюмов. Теперь их будут держать взаперти, пока корабль не выйдет в море… Брэнгвин в иллюминатор видел мощный линкор «Вашингтон», на юте которого, под разворотам башен, с песней строилась бравая бейсбольная команда; далее угадывался силуэт крейсера «Лондон» под вымпелом сэра Хамильтона. С рейдов Хваль-фьорда, взметая тучи брызг, поднимались в небо крутобокие «каталины»; однажды стали звонко хлопать зенитки.
        - Говорят, — сообщил боцман, — сегодня летал «адольф».
        - Откуда он взялся? Разве у немцев есть авианосцы?
        - Да нет. Но ходят слухи, что «адольф» построил тайные аэродромы на Шпицбергене. В море сейчас погано. Говорят еще хуже: будто у немцев имеются секретные стоянки для подлодок на Земле Франца-Иосифа и даже на русской Новой Земле…
        Скоро прислали нового электрика — Сварта; печальный, он втащил в каюту длинный, как колбаса, мешок с вещами.
        - Твой корабль, — сказал Брэнгвин, — кажется, назывался «Винстон-Саллен»… Где же он?
        Не отвечая, Сварт разбирал вещи из мешка. Из банки с кофе он вынул черного, всего в кофейной пыли, таракана.
        - Бедный мой! Неужели ты, бродяга, плывешь со мной с самого Галифакса?.. Вот ему можно позавидовать, — сказал Сварт, пустив таракана гулять по переборкам. — Вот его никто не обманывает…
        - Тебя обманули, Сварт?
        - Конечно! Я шел только до Скапа-Флоу, потому что я не последний мужчина и такому всегда нужны деньги. И сам не пойму, как забрались в этот холодильник. Теперь вдруг узнаю, что мой паршивый банановоз, загруженный танками, тоже идет в Россию. Меня обдурили ради секретов военного времени… Ну, не сволочи ли все эти люди в мундирах? И я решил: лучше уж буду рядом с тобой… Здравствуй, Брэнгвин!
        - Здравствуй, Сварт… Но тебя никто не обманывал. Корабельные пути во время войны неисповедимы, как и пути господни. Сварт! Вон крючок — можешь вешаться сразу. Но даже твой труп все равно поплывет до Мурманска.
        - Выходит, что идиоты растут не только в Техасе, — ответил Сварт. — Что я там не видел, в этом русском Мурманске? Может, ты думаешь, нас там ждут? И поставят выпивку?
        - Ждут, Сварт, и поставят нам выпивку, Сварт, это верно. Пойми: не мы первые, не мы последние. Война продолжается, и Россия еще долго будет воевать… Если мы даже отправимся на дно, все равно: караваны поведут другие. Как-нибудь проскочим, — утешил его Брэнгвин. — Эскорт у нас что надо! Одна бейсбольная команда с «Вашингтона» берется со своими битами гнать «Тирпитц» до самого Берлина… Дай-ка сюда бутылку!
        Брэнгвин отпил виски и заткнул бутылку пробкой.
        - А тебе не стоит, совсем раскиснешь… Вон наш старый Дик: второй раз шлепает в Советы, и ничего: у него пятки и затылок в порядке… Не возьмешь ли ты пример с него, Сварт?
        - Дерьмо! — ответил ему Сварт и лег на койку.

* * *
        Двадцать седьмого июня под яростным проливным дождем караван РQ-17 тронулся в путь.
        На кораблях эскорта долго трубили медные боевые горны.
        Один очевидец оставил нам запись: «Словно большая стая неряшливых уток, корабли миновали боны, следуя в океан. Никаких почестей и салютов уходящим не оказывали. Но все до единого, кто провожал корабли в этот путь, каждый молча благословил их».
        Была как раз молитвенная суббота…
        После выбирания якорей Брэнгвин заступил на вахту. Отлично выбритый, по-мальчишески дурачась на трапах, на мостик поднялся штурман. Он весело сообщил:
        - Имею неплохую новость, Брэнгвин.
        - Мне позволено знать ее, сэр?
        - Конечно! В этом году прекрасная ледовая обстановка. Граница паковых льдов отодвинулась намного дальше, и мы пойдем вокруг Исландии, огибая ее с севера. А это безопаснее для нас… Вы не находите, Брэнгвин?
        Тяжело взрывая воду винтами, следовал в лучистый океан британский линкор «Дюк-оф-Йорк»; за ним, вкруговую вращая громадные крылья радаров, удалился американский линкор «Вашингтон»; высоко неся взлетную палубу, с шумом пролетел авианосец «Викториуз». Это были силы главного прикрытия, которые пойдут теперь в отдалении от каравана, всей своей мощью вселяя спокойствие в души слабых.
        Брэнгвин поплевал на ладони, чтобы удобнее было держать рукояти штурвала.
        - Никогда, сэр, — сказал он, — я не испытывал особого почтения к этим джентльменам-линкорам, на которых полиции полно, как на Бродвее. В церкви там идет служба, скупердяи матросы сдают деньги в банк, а лавки торгуют конвертами, расческами и презервативами. Все линкоры кажутся мне плавающими казармами, только без окошек. Я много бы дал, чтобы посмотреть, как они тонут. Ох, и пузырей же после них, наверное!..
        - А вам не хочется домой? — вдруг спросил штурман.
        - Сэр! — отвечал Брэнгвин, задетый за живое. — Если бы я хотел сидеть дома, я бы не выбрал профессии, которой сейчас горжусь. Так уж случилось, что мне с детства не сиделось у родного порога…
        На кораблях разом защелкали наружные динамики общего оповещения. Нервы многих тысяч людей невольно напряглись, ибо из этих рупоров человек редко слышит что-либо приятное… Сейчас ошарашат их всех каким-нибудь «Тирпитцем».
        - Доброй удачи всем нам! — возвестили динамики, трясясь над мостиками кораблей. — Задраить люки, клинкеты и горловины, проверить крепления трюмов. Мы выходим в открытое море, и… да благословит нас всемогущий Бог, наш заступник!
        - Выходит, линкоры уже не заступники, — хмыкнул Брэнгвин. — Я так и думал: на эти казармы рассчитывать не стоит…
        Три часа хода, и штурман оторвал листок календаря. Он упорхнул из пальцев в иллюминатор. Первый день умер. Следующий день возник. Так будет всегда, пока человек жив.

* * *
        За день до этого Шнивинд сказал:
        - Эфир возле Рейкьявика подозрительно затих, зато сразу оживилась работа русских радиостанций возле Мурманска. Кажется, выбирают якоря. Теперь надо подождать, когда РQ-17 сам проболтается о себе…
        Ждать ему пришлось недолго. При построении каравана в походный ордер один корабль коснулся банки, не отмеченной на картах, и получил пробоину. Боясь, что в тумане никто не заметит его аварии, он панически выпалил в эфир пышный букет сигналов бедствия, которые тут же перехватили немецкие радиостанции Тромсе и Нарвика.
        - Вот и все! — сказал Шнивинд, срывая с телетайпа донесение об этом случае. — На первое время мне больше ничего не нужно от них. Но они уже в моих руках …
        Контакты
        Английские корабли тогда много проигрывали по сравнению с американскими. «Владычица морей» имела неумытый вид. Борта грязные, вооружение устаревшее, всюду ржавчина, матросы расхристаны, словно пираты, тайком от союзников применялись телесные наказания (удары плетью по обнаженным ягодицам). Американский флот, напротив, имел ухоженные суда с мощным новейшим оружием. Матросы США с непокрытыми головами шлялись по мостикам в легкомысленных безрукавках. Правда, что в любых условиях американцы не забывали о сервисе — белоснежные стюарды обходили с подносами боевые посты, разнося вахтенным горячий кофе, виски, печенье…
        Северный флот, в отличие от других флотов нашей страны, был в постоянном контакте с союзниками. Англичане сходились с нами туговато. Зато американцы, наоборот, сразу шли запанибрата и, как волки, кидались на наш черный хлеб, который им безумно нравился. У пирсов Подплава в Полярном базировались английские лодки — «Тайгрес», «Трайдент», «Сивулф» и «Силайэн». Надо думать, что Британское адмиралтейство послало к нам не худшие свои лодки. Это были корабли с очень опытными, мужественными командами. Настроены же они были не особо дружески, что не мешало им стоять борт к борту с нашими «эсками», «щуками», «малютками», «декабристами» и «катюшами». Время от времени союзные лодки уходили на отдых в Англию, а возвращались с новыми экипажами. Один из английских офицеров за выпивкой с нашими подводниками случайно проговорился:
        - Пусть это останется между нами, но мы ходим сюда не воевать, а изучать ваш театр… Потому и меняют экипажи, чтобы побольше людей освоило ваши условия!
        С самого начала войны подлодки Северного флота вели активную жизнь на позициях и не имели потерь. К весне 1942 года противник оправился, резко усилил противолодочную оборону, и для нас наступил тяжелый период. Люди всегда остаются людьми, каждый хочет победить и выжить при этом, а теперь, когда шесть лодок подряд ушли за горизонт и навеки остались там, за этим горизонтом, — теперь каждый невольно задумался: «Оказывается, враг может топить и нас. А мы-то думали, что сами останемся неуязвимы…» Вице-адмирал Головко отметил в своем дневнике: «Все это сказывается на умах в бригаде. Командиры приуныли». Командир бригады Подплава И. А. Колышкин также отмечает, что «впечатление, которое произвели на подводников первые боевые потери, не следует преуменьшать». Но вся горечь этих поражений скоро переплавилась в ненависть к врагу, и над пирсами Подплава, как всегда, торжественно звучали слова:
        - Сходню убрать… отдать носовые!
        В эти дни на пороге кабинета вице-адмирала Головко появился британский военно-морской представитель в Полярном, контр-адмирал Фишер, сменивший на этом посту Бевана, и спокойно доложил, что караван РQ-17 уже находится в пути.
        - Можете быть уверены, — отвечал ему Арсений Григорьевич, — что наш флот сделает все от него зависящее, чтобы РQ-17 не пострадал от противника. Выходы в океан мы преградили немцам, насколько это возможно. Помимо подводной «завесы», опущенной нами перед норвежским побережьем, мы усилили и воздушные эскадры… Вот, пожалуйста: готовы к старту в любую минуту сто девяносто один истребитель, шестьдесят девять бомбардировщиков и двадцать семь самолетов-разведчиков…
        - Это замечательно! — И Фишер откланялся…
        После ухода атташе Головко встретился с членом Военного Совета флота дивизионным комиссаром А. А. Николаевым.
        - Как дела, Арсений Григорьевич?
        - Да неважно… Две наши лодки опять молчат. В эфир не выходят. Позывные без ответа… Печально! Очевидно, немцы в своей обороне стали применять какие-то методы, которые нам не до конца известны… А что Кучеров? Были у него?
        Кучеров — начальник штаба Северного флота.
        - Заходил. Как всегда, работает.
        - У него, конечно, все готово к встрече РQ-17?
        - Да, все… Ему надо связаться еще с Беломорской флотилией. Пусть она протралит фарватеры Северной Двины.
        - Это к делу! Может, там и завалялась неконтактная мина… Ну, пойдем, — поднялся Головко, — проводим людей. Никто не знает, увидим ли мы их снова…
        На причале подводники выпивали последнюю чарку вина. Тост был характерный для того времени:
        - Выпьем за то, чтобы количество наших погружений равнялось количеству наших всплытий!..

* * *
        В полдень 30 июня, еще не обнаруженный немцами с воздуха, караван РQ-17 миновал остров Ян-Майен, нелюдимо застывший в океане где-то посередине между Гренландией и Нордкапом.
        Шнивинд и гросс-адмирал Редер, два старых лешака в одной гитлеровской упряжке, были солидарны в том мнении, что мысли фюрера о морской войне не стоят и пфеннига. Его боязнь авианосцев просто смехотворна! Сейчас на базах в Норвегии было заранее сконцентрировано 16 000 тонн нефти, и это внушало чувство уверенности в исходе операции.
        - Игра началась, — рассуждал Шнивинд. — Операция «Ход конем» не может знать срывов, ибо все продумано до конца. Памятник доблести нашего флота после войны поставят, конечно, не в Киле или в Гамбурге — место ему на скале Нордкапа!
        Шнивинда пугали сейчас не английские авианосцы, а скорее авиация Геринга. Горький опыт содружества флота с люфтваффе приучил немецких моряков бояться своих самолетов. Хваленые асы Германии совсем не умели отличать корабли противника от своих кораблей,[8 - Примерно такое же положение сложилось и на флоте США: немало американских кораблей и моряков погибли под бомбами и торпедами, сброшенными на них своими же самолетами. К великому прискорбию, на Северном флоте в конце войны по халатности штаба авиаполка была потоплена гвардейская подлодка «Щ-402» (командир — капитан 3-го ранга А. М. Каутский).] топя их столь жестоко, что если оставался в живых хоть один человек из команды, то и тогда Редер с ядом говорил Герингу:
        - Большое спасибо от флота, рейхсмаршал!
        Сейчас, чтобы пилотам все стало ясно, Шнивинд велел спешно красить на крейсерах орудийные башни в отчетливый рыжий цвет, а на палубе «Тирпитца» малярная команда рисовала гигантскую свастику — черно-бело-красную, чтобы ее сразу заметили с неба…
        Редер из Киля запросил метеосводку.
        - Отвечайте ему, — велел Шнивинд, — что в океане держится туман, как сливки. Мы не можем увидеть караван с воздуха. Однако синоптики пророчат в скором времени прояснение…
        Самолет германской разведки вслепую оторвался от поля аэродрома. В полете — прямом, как полет одичалой вороны, — он стал опустошать подвесные бензобаки. Высосав горючее до дна, самолет бросал баки в океан; по инерции они еще долго летели рядом с крылом, потом, плавно оседая, начинали свое падение в бушующее море. Баки были устроены так, что сразу же тонули: никаких следов в море.
        «Нет, здесь никто не пролетал!»
        - Еще туман… туман, — докладывал пилот. — Вот уже лечу в разреженном. Вы меня поняли? Я говорю — здесь уже чище… Да, да! Скоро увижу караван… Вот он, я увидел его! Контакт есть …
        - Облетайте караван по кругу, — приказали из Нарвика.
        Как это бывало не раз, англичане вступили в радиопереговоры с самолетом противника. Обычно начиналось состязание в остроумии, и пальма первенства не всегда доставалась Англии.
        - Эй, парень! — кричали радисты кораблей. — У нас закружилась голова от твоих петель. Покрутись немного обратно, чтобы у нас раскрутились шеи…
        - Потерпите, — вежливо отвечал с неба немец. — Я не стану вам долго мешать. Сейчас улечу обратно, а вы ждите моих приятелей. Они уже начисто открутят вам головы.
        Юмор неважный… А самолет-разведчик уже принес смерть!
        Полет этот был проделан немцами в полдень 1 июля.
        Теперь, когда конвой обнаружен, англичане решили, что сохранять радиомолчание бессмысленно. Эфир взорвало каскадами длинных передач по нескольким адресам сразу. Немецкие перехватчики трудились в поте лица, все текущее с моря немцами тут же расшифровывалось (это был большой успех фашистской криптографии)…
        - Спасибо англичанам за их внимание к нашим заботам, — сказал Шнивинд. — Теперь все пойдет гораздо проще. Пристегивайте к этим болтунам наши подлодки.
        С моря подошли германские субмарины и пристроились к тылам конвоя. Линейные силы эскадры Дж. Товея шли западнее; с лодок, помимо транспортов, видели сейчас только эсминцы сопровождения Брума; крейсера же сэра Хамильтона проходили севернее (еще не замеченные немцами). Иногда в тумане подлодки теряли караван, но жирные пятна нефти, оставленные кораблями на волнах, и задымленная атмосфера над морем помогали немцам снова находить караван в океанском безбрежии. В штабы летели их краткие сигналы:
        «06.17. Контакт потерян…»
        «11.38. Контакт восстановлен…»
        Шнивинд передал «волчьей стае» приказ:
        - Вцепитесь в нефтяной шлейф и держитесь за него. Сейчас главная задача — не атаки, а лишь слежение. Не вступая пока в боевой контакт, не теряйте контакта визуального и акустического. Желаю удачи вам, мальчики! Сам гениальный фюрер следит за каждым оборотом ваших винтов…
        «Мальчики» крепко вцепились в грязный шлейф каравана. Опытные кадры Деница уже были повыбиты — средний возраст немецких подводников составлял тогда 21 год. Их боевую подготовку нельзя признать блестящей, но они были нахальны, напористы и безжалостны… Их длинные волосы и яркие цветные платки почему-то особенно бесили американцев. Застав какую-нибудь лодку во всплывшем положении, азартные янки кидались на абордаж. Дрались даже ящиками и бутылками. А пылкие пуэрториканцы метали в гитлеровских офицеров ножи, словно в цирке.

* * *
        Фишер снова появился на пороге кабинета Головко, и лицо британского атташе было теперь озабочено.
        - Я, кажется, говорил вам, адмирал, что из Хваль-фьорда вышло всего тридцать семь транспортов с грузами.
        - Да, да.
        - Но, кажется, четыре уже вернулись — один из-за поломок в машинах, другие не выдержали сжатия во льдах.
        - Минус четыре. Продолжают движение тридцать три?
        - Да, тридцать три… Маленькая неприятность, — поморщился Фишер, прищелкнув пальцами. — Дело в том, что РQ?17 уже засекла воздушная разведка противника.
        - А точнее?
        - Точнее, — отвечал Фишер, — немцы с этого момента не выпускают РQ-17 из поля своего зрения…
        Помолчали. Где-то вдали выла сирена подлодки.
        - Простите, адмирал, — начал Головко, — а что докладывает ваша разведка о германских линейных силах группы «Норд»?
        - О, за ними мы следим как курица за цыплятами, — отвечал Фишер с улыбкой. — Впрочем, когда нет новостей о противнике, то это уже хорошая новость…
        - Не всегда так, — нахмурился Головко. — Что делать, если нашей авиации мешает туман. Вся северная Норвегия словно закрыта белым одеялом. «Спитфайры» не могут разглядеть, что творится на якорных стоянках немцев…
        Арсений Григорьевич пришел к выводу, что контрадмирал Фишер действительно мало что знает. «Не делай этого, Дадли!» был далеко отсюда, и Британское адмиралтейство сообщит своему атташе лишь то, что сочтет нужным. И оно скроет именно то, что сочтет нужным скрыть от своих союзников.
        - Ну ладно, — сказал Головко, пожимая руку Фишеру. — Пока у нас нет причин для опасений… Будем надеяться на лучшее!
        В полночь радиостанция Полярного уловила трепетные сигналы из вражеских вод. Лунин сообщал, что его подводный крейсер новую боевую позицию занял, на лодке все исправно, настроение у команды ровное, деловое, хорошее. Впрочем, о настроении он мог бы и не докладывать — Лунин сделал это вроде бы умышленно. Казалось, он хотел этим сказать: после шести потерь моя «К-21» не считает себя кандидатом в седьмую…
        Приняв текст от дежурного по штабу, Головко сказал ему:
        - Идите. Ответа не будет. На «двадцать первой» и не ждут ответа… Для них все уже ясно!

* * *
        Ну что ж. Пока все складывается не так уж плохо для нас.
        «Как-то там Дадли? Не делает ли Дадли того, чего не стоило бы делать этому Дадли?.. Ты не делай этого, Дадли!»
        Севастополь — Мурманск
        Первого июля наши войска оставили Севастополь… В этот же день «все, что летает», было поднято Герингом с полярных аэродромов. Со стороны солнца на страшной высоте эскадрильи были развернуты на Мурманск… В их составе были экипажи, которые совсем недавно перебазировались в Норвегию из Сицилии, где они обслуживали армию Роммеля в Африке…[9 - Из-за переброски Гитлером из района Средиземноморья на Восточный фронт 2-го воздушного флота танковые колонны Роммеля замерли как вкопанные лишь в 80 км от Нила, что спасло положение вдребезги разбитой английской армии в Египте. Об этом не следует забывать.]
        Больно: наши войска оставили Севастополь!
        Гитлеровская авиация начала приводить в исполнение приказ фюрера о полном уничтожении Мурманска. В небе над портом разгорелся воздушный бой. До последней капли бензина, до последнего патрона дрались в этот день наши летчики. Город горел. Огромное черное облако гари и копоти нависло над крышами.
        Зениток было мало. Очень мало. Били по врагу с кораблей. То здесь, то там в небе раскрывались комки парашютов — сбитые асы Геринга, с амулетами и орденами в дубовых листьях, теперь плыли прямо в пламя, прямо в свинец кольских вод…
        Тяжело. Очень тяжело. Вчера мы оставили Севастополь.

* * *
        На другой день все повторилось сначала. Противник решил, невзирая ни на какие потери, доломать бомбами и дожечь зажигалками то, что сохранилось в целости после вчерашнего налета.
        Несколько бомб попало в цехи судоверфи. В порту стали гореть склады, но их отстояли. Батопорт единственного на всем флоте дока был поврежден осколками. Город догорал…
        Вице-адмирал Головко записывал в своем дневнике:
        «…Будто нарочно, только теперь, когда Мурманска, по существу, уже нет как города, получены сто зенитных пушек для обороны его… Дал приказание увести плавучий док Морфлота в другое место. Иначе он будет потоплен. Вчера вечером черноморцы оставили Севастополь… Пока же у всех тяжко на душе.
        …О 17-м конвое никаких сведений. Отсутствие их еще не признак чего-то плохого. Все равно тревожно и тяжело…»
        Операция «Ход конем» заранее планировала уничтожение Мурманска. И город теперь лежал в золе, во прахе. Но порт, но верфи, но дорога работали …
        А все-таки тяжело: мы оставили Севастополь!

* * *
        Британский контр-адмирал Фишер принес самые свежие данные своей разведки… Он был даже не озабочен на этот раз.
        Английский атташе был предельно взволнован:
        - Вы не поверите, адмирал! Одному «спитфайру» все же удалось проткнуть одеяло тумана. Но аэрофотосъемка вдруг перестала фиксировать «Тирпитц» и «Хиппер» в Тронхейме… Куда они делись, эти бэби, нам неизвестно.
        - Следует поискать их в Альтен-фьорде, — сказал Арсений Григорьевич. — Немцы очень любят этот фиорд, дающий им скорый и решительный прорыв на оперативный простор.
        - Значит, и вы склонны думать, что германские линкоры готовятся выйти на наши коммуникации?
        Сам в прошлом командир «Бархэма», Фишер понимал, какую страшную разрушительную мощь несут корабли этого класса. Он уходил из кабинета Головко, дергая плечом, почти возмущенный:
        - Это ужасно… Это в корне меняет всю обстановку!
        Британская миссия передала на караван РQ-17, что порт назначения — Мурманск — отменяется после бомбежек, кораблям теперь следует идти в Архангельск (впрочем, такое решение союзников было только выгодно для нас, ибо от Архангельска грузы скорее доходили до нашего фронта).
        Они идут
        Американцы приобщались к европейской войне (пока еще в подчинении у английских адмиралов). Проводка РQ-17 к берегам России — первая крупная операция на море, за которую США взялись под эгидою Англии. От того, как эта операция сложится, будет зависеть многое. Сейчас в утепленных калориферами рубках линкора «Вашингтон» работали мощные пеленгаторы системы «хаф-даф», которые перехватывали радиопереговоры противника в океане. Здесь, в клубах сигарного дыма, попивая виски, трудились хитроумные дядьки в очках, в расстегнутых жилетках, перечерченные подтяжками, — это криптографы-аналитики, постигшие тайны германской радиосвязи.
        «Хаф-дафы» запеленговали кодовую шифровку с германского миноносца. Из текста после его раскодирования вдруг выяснилась печальная картина: РQ-17 уже давно под надзором противника… Об этом же знали и британские адмиралы. Но сэр Товей сказал: «Иес», сэр Хамильтон сказал: «О’кэй», — и этим дело закончилось, как в швейцарском банке, где умеют хранить тайну любого вклада.
        Иное дело американцы: они стали ругаться.
        - Черт побери этих немцев! Как они умудряются все это делать, мы выясним лишь после войны, если доживем. Но еще труднее понять наших союзников. Ради чего, спрашивается, мы мокнем под дождем на задворках Европы, будто папа отлучил нас от церкви? Не проще ли подойти к «Тирпитцу» и по локаторному пеленгу раскатать его, словно на блюминге? Мы бы превратили этого верзилу в такой тощий конверт, что Редер уже завтра утром мог бы просунуть его под двери кабинета своего фюрера…
        На американских крейсерах «Тускалуза» и «Уиччита», которые шли в составе крейсерского прикрытия сэра Хамильтона, офицеры акцентировали внимание матросов на баснословной стоимости грузов каравана РQ-17:
        - Семьсот миллионов долларов — это такие деньжата, за которые стоит держаться на ринге, даже если выскочат зубы! Мы, американцы, не должны забывать, что в гражданской войне Штатов только одна Россия поддержала нас! Она прислала нам в помощь свою Балтийскую эскадру, а сейчас мы, правнуки Линкольна, оплачиваем русским старый непогашенный чек…
        РQ-17 лежал на генеральном курсе, по широкой дуге как бы огибая всю Скандинавию, чтобы потом, от самой кромки паковых льдов, спускаться с севера на юг — прямо в порты России. На маршруте каравана иногда встречались перевернутые шлюпы, полузатопленные понтоны с мертвецами, плавали загустевшие от полярной стужи комки мазута, похожие на гнилое мясо, — это были следы прежних катастроф, печальные мемориалы тем караванам, которые прошли здесь раньше РQ?17. В таких мрачных местах корабли не задерживались, их проносило сейчас в тоскливом тумане, среди разбитых льдин и пугающих айсбергов. Черная, будто бархат, вода океана послушно размыкалась под корпусами. Мертвая тишина окружала их. Что-то уже щемило в сердцах, и люди старались улечься спать в отсеках, расположенных выше ватерлинии, поближе к дверям и люкам. Скапа-Флоу, не забывая о них, транслировал на РQ?17 базовый концерт; далеко отсюда надрывались для них саксофоны и пела недоступная женщина:
        Плыви, плыви, мой караван,
        В далекий путь за океан.
        Последний раз играет джаз,
        Последний раз пою для вас…
        Но сейчас, объятые тревогой и стужей, экипажи кораблей, кажется, уже не верили, что где-то полнокровно шумят волшебные города, грохочут джаз-бандами лиловые от угара рестораны, а но вечерам, в свете неоновых огней, на панели столиц выходят женщины с ярко накрашенными губами… Термометры на мостиках отмечали в эти дни всего минус три градуса!
        Впрочем, пока все идет как надо. Только выяснилась неприятная подробность: корабли обнаружили нехватку боеприпасов. Предприимчивые американцы стали рвать пломбы с палубных контейнеров, в которых сумрачно дремали заиндевелые танки. Из трюмов были поданы снаряды. Башни 28-тонных громадин нехотя зашевелились, в беспокойстве оглядывая незнакомый для них пейзаж. Отрывисто и сухо застучали пробные выстрелы танков «Генерал Грант»…
        - Так будет спокойнее, — говорили моряки. — Пусть уж русские получат товар без пломб и упаковки, нежели не получат вообще никакого!
        Долго мешал туман, создающий чувство одиночества. Но временами он распадался, и тогда командам кораблей казалось, что они видят целый город, нежданно выросший в океане. Горизонт был задымлен девятью колоннами, которые шли с интервалами в два кабельтова между судами. Низко над ними плыли серебристые колбасы аэростатов заграждения.
        Вне видимости каравана, где-то между Ян-Майеном и Шпицбергеном, курсировала эскадра дальнего прикрытия. Два союзных линкора — «Дюк-оф-Йорк» и «Вашингтон» — подминали под свои кили воды океана. Затаенной тенью скользил в окружении корветов и подлодок авианосец. Вдоль самой кромки льдов шли тяжелые крейсера типа «Лондон». Вездесущие миноносцы рыскали вокруг, вынюхивая врага. Факелы их труб проносило над морем, как вестники безопасности.
        Пузатые корветы, будто гуси, важно плыли в боевом охранении, отлично вооруженные сетками радаров на мачтах. Палубы конвойных судов были оснащены многоствольными «ежами» и «мышеловками», сеющими бомбы над подлодками врага квадратами — по площадям. Танкера — для заправки кораблей на ходу (через шланги) — двигались в ряд с транспортами.
        Эскадра не была слепа. Эскадра не была глуха.
        Британские «асдики» и американские «сонары», выставив уши своих корабельных днищ, вели неустанный гидролокаторный поиск противника под водой. Воздух над караваном и над силами ближнего прикрытия был уплотнен почти до предела быстрыми разговорами, которые корабли вели между собой через ультракоротковолновые телефоны (ТBS).
        Шли корабли ПВО (противовоздушной обороны).
        Шли корабли ПЛО (противолодочной обороны).
        Казалось, нет силы, способной сокрушить эту четко спланированную организацию обороны…
        А на случай гибели кого-либо — вот и спасательные суда. С хирургами и запасами консервированной крови. На борту их — особые тралы, готовые выловить человека, даже ушедшего под воду. Здесь имелось все, что нужно для спасения. Даже сильнодействующие химикалии для очистки людей от нефти и соляра, которые неизбежно облипают тонущего при катастрофе, быстро разъедая кожу и внутренности.
        И моряки каравана РQ-17 жили в полной уверенности, что защита от врага им обеспечена. Никто из них тогда не знал (и не мог знать), что все они уже приговорены… Да, все решено заранее, и жизни этих людей уже включены в громоздкий расход войны как печальные, но неотвратимые потери…
        Но мы не станем опережать события…

* * *
        Берлин изнывал от жары. Два дня подряд Редер и его штаб совещались — в удушливом поту, в тревогах, в сомнениях. Подводились итоги наблюдения за РQ-17, делались далеко идущие выводы, выражались то уверенность, то сомнение в успехе. Белые рубашки офицеров Гохзеефлотте взмокли на лопатках. С океана к ним прилетали краткие радиоимпульсы: подводные лодки добывали информацию, и — самая свежая! — она неизменно лежала перед Редером… Раздернутые галстуки болтались на мокрых, багровых шеях.
        - Кажется, можно приступать, — сказал гросс-адмирал. — Еще раз запросите Нарвик — все ли готово у Шнивинда?..
        Шнивинд был обязан заблаговременно перебазировать линкоры и крейсера на Альтен-фьорд — как можно ближе к коммуникациям. Отсюда линкоры и крейсера в кратчайшие сроки могли выйти на театр войны; отсюда же, из Альтен-фьорда, Гитлеру было уже труднее вытащить корабли обратно на базы. Тогда фюрер должен считаться с тем, что линейные силы флота уже приведены в действие. Сейчас в океане перемещался обратный конвой QР-13, идущий из СССР в Англию,[10 - Британское адмиралтейство дало этому обратному каравану неверный курс, и возле берегов Исландии QР-13 напоролся на свое же минное поле: флагман конвоя и еще четыре корабля взлетели на воздух.] но Редер велел своему штабу закрыть на него глаза — пусть тащится куда хочет: все силы флота устремлены только против РQ-17 …
        Самолет германской разведки непрерывно завывал возле кораблей конвоя, вне досягаемости зенитной артиллерии, и радисты каравана часто прослушивали его сигналы, выбрасываемые в эфир по адресу Нарвика. Радиолокаторы конвойных тральщиков на своих экранах фиксировали пока только айсберги.
        В это время немецкие корабли, покинув Тронхейм и Нарвик, уже двигались по фарватерам точно, как трамваи по рельсам.
        «Тирпитц» и «Адмирал Шеер», «Хиппер» и «Адмирал Лютцов», а с ними и эсминцы сопровождения начали маневрирование в узостях фиордов, чтобы удобнее сосредоточиться для выхода в океан. Операция продумана с немецкой пунктуальностью — нельзя предупредить только случайности. Первым напоролся форштевнем на скалистую банку «Лютцов». Вслед за крейсером полезли килями на «сахарные головы» три миноносца сразу («Ганс Лоди», «Карл Галстер» и «Редер»). Это никак не входило в немецкую программу. Казалось, что, перекрывая сцену, вдруг рухнул тяжелый занавес.
        - Но игра продолжается, — почти не огорчился Шнивинд. — Информация об авариях достигнет англичан лишь дней через пять, никак не раньше, а за это время мы успеем все обтяпать…
        Теперь уже пять подлодок тянулись в нефтяном шлейфе РQ?17, но атаковать караван было немыслимо: идеально гладкое море сразу же выдавало белую косынку буруна, возникавшего от движения поднятого перископа. Конвойные суда пресекали любую попытку гитлеровских субмарин сблизиться для атаки. Англичане методично проводили контрольное бомбометание, и взрывы глубинных бомб отпугивали немцев, заодно вселяя бодрость в сердца союзных матросов. Так что, читатель, пока все хорошо. Они идут, и, казалось, ничто не сможет задержать их движение по курсу.
        Они идут — и пусть идут! Мы их ждем…

* * *
        Вскоре немцы — по словам англичан — нанесли каравану первый «визит вежливости». Когда из розовой дымки вырвался самолет, неся под пузом торпеду, обхваченную когтями бугелей, американцы не сразу поняли, что это противник, — настолько они его не ждали! Сверхсрочнослужащий старшина-артиллерист со знанием дела поучал лопоухих резервистов:
        - Вот появился и первый русский самолет. Нас встречают!
        Когти самолета разжались, выпуская в море торпеду.
        - Вот он посылает нам подарок от «дядюшки Джо»…[11 - «Дядюшка Джо» — так в США во время войны называли И. В. Сталина.]
        На британских кораблях в исступлении уже трещали «эрликоны», изрыгая массу огня в небо, но и это не смутило опытного сверхсрочнослужащего:
        - Все ясно: мы приветствуем русских салютом…
        Увидев, что под водой уже рыскает узкое хищное тело торпеды, резервисты разбежались, как зайцы, оставив своего наставника в полном обалдении. Осознав, что надо делать, он кинулся к своей пушке, срывая с нее чехлы… «Визит вежливости» был краток. Караван остался цел, а немцы потеряли один самолет. Но разведчик, словно подвешенный к небу, все еще гудел за облаками. Хамильтон, державший свой флаг на крейсере «Лондон», передал на эсминцы сопровождения Брума:
        - Судя по всему, вас навестил дилетант-любитель. Вслед за ним следует ожидать опытных профессионалов.
        Крейсера прикрытия ходили в отдалении острыми галсами, иногда спускались по меридиану к югу, срезая курс каравана, потом снова отбегали назад — в затишье черных полярных вод, где липкий туман окутывал их борта.
        Ближе к ночи немцы засекли с воздуха присутствие крейсеров Хамильтона, и в Берлине, обдумывая возникшую ситуацию, временно задержали выход «Тирпитца» на океанские коммуникации…
        Караван РQ-17 вступал в новые сутки — 4 июля, когда США празднуют День независимости. На американских кораблях в эту ночь опять подпольно слушали берлинское радиовещание. Лорд Хау-Хау, вроде бы сочувствуя американским матросам, говорил даже мягко, с душевной тоской в голосе:
        - Я ведь предупреждал вас, ребята, чтобы вы не совались не в свои дела. Германия воюет с большевиками — и вы нам просто мешаете! Однако вы меня не послушались, теперь можете пенять на себя. Завтра по случаю праздника Независимости мы устроим для вас веселые танцы с бесплатной музыкой!
        …Ну, ладно. Посмотрим.
        День независимости
        Где-то слева остался Шпицберген, пробитый метелями и стрельбой диверсантов, справа — незримо — проплыл Медвежий, о котором даже лоция ничего доброго не скажет.
        Крейсера Хамильтона, уже рассекреченные противником, теперь следовали в 10 милях впереди по курсу конвоя. На флагманском «Лондоне» была укреплена фальшивая труба, делавшая его похожим издали на линкор «Дюк-оф-Йорк», но даже эта заманчивая цель не соблазнила сегодня немецких мародеров — им было важно уничтожить груз… Потому что потеря груза отражалась на делах Восточного фронта, на делах армии Паулюса, вступающей в битву за Сталинград.

* * *
        Всю ночь шли в тумане, волоча за кормами сигнальные буи, чтобы идущие в кильватере суда не наседали на передних. И всю ночь в небе ровно гудели немецкие самолеты, словно где-то роились шмели. Была ночь, повторяю, хотя над океаном светило солнце, блеск которого был разжижен плотным туманом. Никто ничего не понял — откуда и как, но вдруг над кораблями пронеслась молчаливая тень…
        Выключив моторы, торпедоносец бесшумно спланировал на караван, и только у самой воды взревевшие моторы резко дернули его вперед. Торпеда проскочила несколько рядов кораблей, не найдя себе цели, пока не врезалась в американский «либерти» по имени «Кр. Ньюпорт». Удар! Упругий толчок вязкого воздуха. Из пробоины выбило купол пламени — так, словно раскрылся красный парашют. И повалил дым…
        - Что у вас за шум? — спрашивал Хамильтон с крейсеров.
        - Одному янки не повезло, — отвечал Брум с эсминцев сопровождения. — Но он, кажется, заколдован и не тонет.
        - Добейте его, — велели с крейсеров…
        Англичане быстро сняли «веселых пострадавших. На некоторых были отличные выходные костюмы и чистые белые сорочки с аккуратно завязанными галстуками». Со спасательного судна англичане кричали американцам, державшим тяжелые чемоданы:
        - Чемоданы — за борт! Еще чего не хватало…
        Когда «Кр. Ньюпорт» получил от союзников торпеду, он только вздрогнул, будто не понимая, за что его бьют свои же, но тонуть не пожелал. Тогда англичане оставили его на волю божию и кинулись нагонять караван. Когда они ушли, из глубин выскочила немецкая подводная лодка «U-255», не так давно потопившая крейсер «Эдинбург» с русским золотом. Приглушенно мурлыкая дизелями, словно сытая кошка возле миски со сметаной, субмарина обошла покинутый корабль по кругу. Немцы записали название судна, его тоннаж, прикинули на глаз, сколько груза на его палубе, потом аккуратно всадили в него третью торпеду. После чего «U-255» дала радиограмму о своей «геройской» победе, — гитлеровские подводники всегда славились фальсификацией фактов (недаром же папа Дениц проверял их работу по сводкам Би-би-си)…
        Свергая за борт контейнеры, «Кр. Ньюпорт» нехотя расставался с жизнью. Ну как, читатель? Страшно ли? По-моему, пока еще не страшно, хотя караван РQ-17 уже осиротел. Один офицер и три матроса тонули сейчас вместе с кораблем. Мы не станем задерживаться. Тронемся дальше.
        День независимости будет насыщен событиями. Самыми скверными. Самыми гибельными. Самыми непостижимыми!

* * *
        До этого караван шел строго на восток, но в 10.45 он развернулся на норд-ост (45° по компасу) — ближе к паковым льдам. Радисты с РQ-17 постоянно ощущали присутствие противника, не вылезавшего из-под облаков. Там, в поднебесье, сейчас творились какие-то загадочные дела. Над мачтами кораблей ветер трепал флаги сигнала: «Воздушная атака неминуема». Аэростаты поднимались все выше. Боевая тревога, объявленная еще с полуночи, держала прислугу на ногах. Измотанные до предела, с глазами красными, словно в лицо им плеснули кислотой, англичане из-под плоских блинчатых касок вглядывались в небо.
        - Кажется, нас уже сажают на сундук мертвеца, — говорили они. — Этот чертов туман! Из-за него нам будет не упредить противника заранее…
        Вдруг словно лопнула потаенная пружина. Все закружилось в вихре беспорядочного огня. Динамики корабельных трансляций колотило под мостиками, и они извергали над морем все то, что люди видели или чувствовали.
        - Четкий пеленг на кормовых углах… Внимание!
        - Насчитал одиннадцать… Летят над «Карлтоном».
        - О, Господь Бог! Их уже двадцать… прямо сюда…
        - Ребята, не пора ли просить прибавки к жалованью?
        - К черту! Посмотрите, что творится по носу…
        - Хэлло, на «Уэйнрайте»! Вы довольны праздником?
        Американский эсминец «Уэйнрайт», открыв огонь, пошел навстречу торпедоносцам. Самолеты прорвали полосу тумана и дыма — в лицо германским пилотам брызнули яркое солнце и смерч огня. Не выдержав резких контрастов боя, летчики еще издали положили торпеды на воду. Доблестный «Уэйнрайт», выскочивший далеко вперед, оказался в центре хоровода множества торпед, шнырявших вокруг него, словно акулы возле кашалота. Над американцами со звоном лопнул фюзеляж одного торпедоносца, и это отрезвило пилотов — они отвернули назад. Но своей атакой с носа каравана они отвлекли внимание людей от обстановки на кормовых углах, а там…
        Сразу 24 торпедоносца прорвались к каравану. Это были новейшие «Хе-111», из-под фюзеляжей которых неслись на корабли торпеды. С бреющего полета, в плюмажах рассыпчатой пены, срезаемой ветром, стервятники точной фалангой врезались в караван с кормы.
        Когда на тебя, прямо в твою грудь, летит вражеский самолет с торпедой, а в раскаленном клюве его клокочет яркая точка огня и когда кажется, что все нули устремлены только в тебя, — вот тогда наводчику, которому осталось жить мгновенье, надо собрать свою волю в комок, привести врага в скрещение нитей прицела, и тогда… Допустим, ты не успел! Тогда над тобой (уже мертвым) с воем, истребляя на корабле все живое, несется черная тень смерти, и ты, наводчик, будешь отвечать за все — даже за то, что ты погиб раньше, нежели твой автомат успел заговорить: пом-пом-пом… пом-пом-пом!
        Навстречу плотному огню кораблей самолеты выстреливали острые пучки трасс, убивая и калеча людей на палубах зажигательными пулями, горевшими еще и полете. Всюду разлетались стекла рубок, жестоко раня лица, выкалывая осколками глаза. Торпедоносцы мчались над самой водой — прямо между бортов кораблей, будто их несло вдоль нескончаемых коридоров…
        Грохот. Треск. Звон. Крики. Вой моторов.
        С площадок стрельбы, будто с заводского конвейера, так и сметало в море сверкающую лавину отстрелянных гильз. Из растворенных ворот контейнеров гулко ухали танки. Это был парадокс войны — танки, плывущие в океане, били (и куда?) по самолетам! Торпедоносцы летели почти вровень с мостиками, и по ним стреляли сейчас из всего, что приспособлено для стрельбы, — даже фальшфейерами, которые красочно, но бессильно разбивались о кабины пилотов.
        А под водой, отблескивая металлом, неслись торпеды, и теперь множество пушек и автоматов уставились за борт, силясь поразить уже не самолеты, сбросившие смерть, а сами капсулы смерти, в которых заключено полтонны тротила. Трассы перепутались в воздухе, будто разноцветная пряжа. Наводчики уже плохо ориентировались в этом безумном пекле. Часто переводя огонь слева направо (или сверху вниз), они стали задевать свои же корабли, переранив немало моряков на палубах…
        Раздался взрыв! Это американский «Хунер» получил в борт сразу две штуки, и машина корабля, разнесенная в куски, с облаком пара вырвала кверху всю палубу… Нет, этих немцев не остановишь так просто — они воевать умеют.
        Еще удар! На этот раз по английскому транспорту…
        Где-то полетели за борт плоты и чемоданы. Казалось, прошло немного времени, а между колоннами кораблей уже плавали люди. Их было много, но спасать их было некогда… Англичане остались верны себе, и один из них, уже тонущий, все же успел пошутить.
        - Эй, штурман! — крикнул он на проходящее судно. — Брось сюда карту. Я хочу посмотреть, долго ли мне плыть до Москвы…
        Советский теплоход «Донбасс»[12 - Капитаном «Донбасса» был М. И. Павлов (умер в 1956 г.). У его вдовы О. Т. Павловой в Ленинграде хранятся рейсовые отчеты мужа об участии в караванах РQ и выдержки из вахтенных журналов. За мужество М. И. Павлов был награжден советскими и английскими орденами.] замыкал третью колонну ордера. Он попал в самую гущу боя. Кажется, нашим морякам удалось свалить один самолет, второй полоснули из пулеметов так, что вряд ли он дотянул до берега. Но торпеда уже шла на них, серебря воду газом, — «Донбасс» умудрился отвернуть. Только отвернули — пошла на них вторая (на циркуляции). Она, кажется, даже задела корму, но ее тут же отбросило к черту работой винтов, а там — в кипении — она кувырнулась, быстро затонув.
        «Пронесло!» — раздался вздох облегчения на «Донбассе»…
        «Донбасс», сам уйдя от смерти, тут же стал подхватывать из воды тонущих моряков-американцев. Очутившись на палубе советского корабля, спасенные сразу же включились в общую работу. В этот момент раздался еще один взрыв…
        - «Азербайджан»! — закричали на палубах «Донбасса». — Братцы, нашего долбанули… Никак, хана им всем?

* * *
        Да, это случилось, и было очевидно — этого не избежать.
        Торпеда поразила советский корабль «Азербайджан».
        Командир американского эсминца «Уэйнрайт» сообщал своему командованию: «Сначала русский танкер был охвачен пламенем высотой около 60 метров, потом пламя быстро погасло, и над танкером взвились клубы дыма и пара». Английский историк дописывает эту сцену: «Тяжелое орудие в носовой части танкера, укомплектованное исключительно женщинами, продолжало вести огонь в направлении немецких самолетов».
        Мощный заряд вырвал кусок борта, изнутри пораженного танкера началось бурное извержение чего-то тягучего и маслянистого. «Азербайджан» по инерции еще двигался вперед, медленно вылезая из облака дыма, пара и копоти, сверху на него падали обломки… Потом машина отказала и он замер, окруженный каким-то подозрительным веществом, вытекающим из его пробоины. Союзный тральщик подходил к нему с опаской — каждую минуту море вокруг корабля могло вспыхнуть.[13 - Опасения англичан были напрасны — «Азербайджан» имел в своих «танках» льняное масло, в те времена — стратегическое сырье для производства красителей.] Орудия англичан были уже наготове, чтобы разом покончить с танкером, который теперь будет только задерживать остальных на курсе.
        Но «Азербайджан» не стал снимать с борта команду.
        Но «Азербайджан» не дал эсминцу расстрелять себя.
        С мостика «Азербайджана», усиленный мегафоном, послышался не очень-то дипломатичный окрик:
        - Пошли к чертовой матери! В помощи не нуждаемся…
        Наведенные прямо на тебя орудия — это, конечно, не «помощь», но сейчас было некогда выбирать слова. На РQ-17 повторилось почти то же, что случилось и на РQ-16 со «Старым большевиком»: «Азербайджан», залатав пробоину пластырем, укрепил изнутри борта подпорами, привел в действие помпы, контуженные взрывом торпеды, откачал из отсеков грязную воду и… продолжил свой путь! Флагман конвоя скоро принял с него сигнал:
        «№ 52. Занимаю свое место в ордере»…
        Немцы отвязались от каравана около 20.30, и понемногу все стихло. Был резкий перепад, словно быстрая смена атмосферных давлений, — от гвалта и стрельбы к удивительной тишине. Англичане, не покидая боевых постов, уже стали пить чай. Корабли РQ-17 поравнялись с немецким «хейнкелем», который, лежа на воде, корчился в едком бензиновом пламени. На его крыле спасался знаменитый ас Ганнеман, возглавлявший нападение торпедоносцев. Он имел на своем личном счету 50 000 тонн потопленного тоннажа противника, и смерти ему, как и всем людям, не хотелось… Но ни один из кораблей не задержался, чтобы подобрать его. Даже спасательные суда, замыкавшие строй, прошли мимо, осыпая любимца Геринга свистом, проклятьями и плевками…
        Жалеть ли нам этого фашиста?
        Нет, не надо жалеть!
        Пусть он тонет вместе с пылающим самолетом. Испытав страшное потрясение, потеряв корабли и команды, караван РQ?17 снова ложился на генеральный курс.
        Сталинград! — вот та конечная пристань, на которую должны быть свалены важные стратегические грузы.
        Издалека еще слышалась частая стрельба: это англичане добивали раненые транспорта, которые держались на волне, не желая умирать во мраке бездны… Если бы корабли умели плакать, они бы, кажется, сейчас рыдали!

* * *
        Ну а теперь, читатель, на все это надо посмотреть спокойными глазами.
        В общем-то, ничего страшного не произошло. Люди отлично понимали, на что они идут, трогаясь в рейс по маршруту РQ-17. Война есть война, это всегда испытание мужества риском, и без потерь на войне не обойтись. А потому караван настойчиво стремился к далекой цели.
        РQ-17, конечно, пришел бы к нам, как пришли до него другие караваны. Пусть с потерями, все равно бы пришел!
        Но…
        Судьба каравана РQ-17 была решена в «цитадели».
        «Цитадель»
        В общих чертах все то таинственное, что происходило тогда в преисподней Британского адмиралтейства, сейчас уже стало известно. Пока это не акварель, это лишь сухо очерченный абрис, но и по этому наброску можно догадаться, как замышлялась общая картина…
        Расчеты курсов противника, запасы его топлива, соотношение скоростей между «Тирпитцем» и кораблями сопровождения «Тирпитца» — все это указывало, что германская эскадра даже в штормовых условиях способна настичь караван РQ-17 примерно к двум часам ночи следующего дня (то есть уже 5 июля).
        Штурманский циркуль легко шагает по картам…
        - Сэр! Конвой РQ-17 сейчас находится от советского порта Архангельск на расстоянии восьмисот миль.
        Восемьсот морских миль — это примерно 1500 километров.
        - Я спущусь в «цитадель», — сказал Дадли Паунд, поднимаясь с места легко, как мальчик. — Если мы не решимся сейчас, то к ночи будет поздно…
        («Не делай этого, Дадли!» Ох, не делай этого, Дадли!)
        Кажется, роковое решение было им уже принято. Более того, Дадли Паунд успел заручиться поддержкой своего кумира — Черчилля, которого неизменно боготворил. Между тем часы Британского адмиралтейства показывали как раз 20.30 — то самое время, когда РQ-17 успешно отбился от атак немецких торпедоносцев.
        Бетонные ступени уводили Паунда с верхних этажей Уайтхолла в подземные катакомбы того же Уайтхолла, наполненные тайнами минувшей войны, которые англичане не любят раскрывать.

* * *
        На глубине 30 метров, под наплывом стали и бетона, затаилась легендарная цитадель — средоточие всей информации о противнике, центр обработки всех данных обстановки на море. Сразу же отметим, как истину, что сидящие в «цитадели» люди даром хлеба никогда не ели — они свое дело отлично знали!
        Сейчас в эту бессонную обитель, где круглосуточно царило мозговое напряжение мужчин и женщин, решавших замыслы врага, как шахматные задачи, спустился Дадли Паунд. Узким подземным коридором, освещенным корабельными плафонами, он сначала прошел в кабинет слежения за надводными кораблями противника, где начальствовал капитан 1-го ранга Дэннинг.
        Разговор между Паундом и Дэннингом напоминал хождение по канату: казалось, одно неосторожное слово способно нарушить выверенную балансировку.
        Первый вопрос лорда, естественно, был таков:
        - Вышел ли «Тирпитц» в море?
        - Если бы он вышел, — сказал Дэннинг, — мы бы знали об этом не позже чем через шесть часов после его выхода в море.
        Возникла пауза. Паунд задал второй вопрос:
        - А можете ли вы быть уверены в том, что «Тирпитц» все еще находится в Альтен-фьорде?
        Разведка, как бы она ни была хороша, все-таки неспособна на моментальные ответы. Дэннинг знал, что его тайные агенты в Норвегии начнут давать информацию не тогда, когда «Тирпитц» стоит на якоре, а лишь тогда, когда «Тирпитц» начнет выбирать якоря. Примерно в таком духе он и отвечал первому морскому лорду… Дадли Паунд соорудил третий каверзный вопрос:
        - Можете ли вы, по крайней мере, сказать мне точно — готов или не готов «Тирпитц» к выходу в море?
        Конечно, на такой вопрос могли бы ответить только немецкие офицеры, сидящие сейчас в штурманской рубке самого «Тирпитца»… Дэннинг тщательно продумал свой ответ:
        - Я могу сказать одно, что «Тирпитц» в ближайшие часы в море не вылезет. Прежде линкора должны выйти эсминцы, чтобы прочесать район предстоящего маршрута «Тирпитца», чтобы разогнать наши подводные лодки, которые там встретятся. Но донесений об этом не поступало…
        Последнюю фразу Дэннинга можно было (при желании!) истолковать и таким образом: мол, «Тирпитц» в море все-таки вышел, а подводные лодки его прохлопали. В районе Альтен-фьорда существовал еще заслон из советских подлодок, однако об их присутствии на позиции, кажется, не было сказано ни слова. «Не делай этого, Дадли!» миновал коридор и очутился в громадном кабинете подводной обстановки, который возглавлял бывший адвокат Роджер Уинн. Можно было подумать, что офицеры с длинными киями в руках играют здесь в бильярд. Но громадный стол посреди бункера был застлан не зеленым сукном, а картой морского театра, заставленной фишками — синими, красными, белыми. Каждая из них означала немецкую подводную лодку, а цвет фишки указывал способ, которым она была обнаружена — по радиопеленгу, гидроакустическим контактам или просто визуально. От этих фишек тянулись карандашные стрелы курсов, проложенные по способу «логической дедукции»: Уинн за годы войны настолько изучил повадки Деница, что курсы лодок, только предполагаемые, зачастую точно совпадали с действительными. Стены этого кабинета украшали внушающие ужас
диаграммы быстрого развития подводного флота Германии (ужас заключался в том, что Германия успевала строить подлодки быстрее, нежели их успевали топить)…
        - Ну, что у вас хорошего, Уинн? — спросил Паунд.
        Они обошли вокруг «бильярда». От южной Исландии до Архангельска были вколоты в карту булавки, а между ними натянулась эластичная нить, наглядно указывая путь каравана РQ-17. Кончик длинной указки в руке Уинна коснулся нити чуть северней острова Надежды, и нить затрепетала, как струна.
        - Сейчас они здесь, — сказал Уинн.
        Паунд спросил его о подводной обстановке. Едва глянув на свой «бильярд», Уинн с красноречием адвоката мог сразу же дать оценку подводной угрозы на сегодня, на завтра, через неделю… На этот раз он отвечал кратко и озабоченно:
        - Подводная обстановка в Баренцевом море напряженная.
        - Вы говорите, Уинн, она напряженная?
        - Точнее — угрожающая… Караван РQ-17 вступает в район, буквально кишащий подводными лодками противника.
        Дадли Паунд выбрался из душной «цитадели» на свежий воздух и созвал в своем кабинете совещание. Угроза подводных атак — да, она существовала, но ведь никто из разведки не сказал ему, что «Тирпитц» вышел в океан. Однако все дальнейшее строилось на рыхлом песке умозаключений первого лорда, что линкор вот-вот начнет ломать кости его кораблям.
        Паунд отбросил мешавший ему циркуль.
        - РQ-17 не может отступить в плотные льды, а спуститься в южном направлении — значит угодить прямо в объятия Редера. Требуется срочное решение. Нам надо спешить…
        Английский историк пишет:
        «Паунд принимал свое окончательное решение, находясь почти в мелодраматической позе. Первый морской лорд откинулся на спинку кожаного кресла и закрыл глаза — неизменная поза для многозначительной паузы во время принятия трудного решения. Его пальцы крепко сжали подлокотники кресла, а выражение лица, которое казалось больным и утомленным, стало мирным и сосредоточенным…»
        В этот момент один офицер штаба, настроенный весьма критически, шепнул сотрудникам Адмиралтейства:
        - Если это правда, что обстановка требует срочного решения, то нашему «папе», наверное, не следовало бы засыпать.
        Паунд вдруг выкинул вперед руку, притягивая к себе чистые бланки для заполнения их радиограммами.
        - Конвой РQ-17 еще можно спасти, — заговорил он. — Это мое, только мое решение, и я его принимаю: РQ-17 должен рассредоточиться!
        Адмирал флота Н. Г. Кузнецов пишет:
        «Следует заметить, что в глубокой ошибочности и надуманности этого убеждения не сомневался ни один из ближайших сотрудников Паунда».
        Это сущая правда! Шутки шутками, но теперь, когда перед Паундом лежали бланки радиоприказов по флоту, все офицеры Адмиралтейства говорили ему совершенно серьезно:
        - Не делай этого, Дадли!
        Но Дадли сделал. В его руках сейчас была та сила, которая способна через океан дотянуться до каравана РQ-17 и сломать ему хребет с хряском.
        Блаженны люди, плывущие в море и не знающие, что ждет их!

* * *
        Караван РQ-17 в этот момент находился вне зоны действия советских кораблей, и обо всем, что дальше произойдет, командование Северного флота оповещено союзниками не было…
        Гитлеровский гросс-адмирал Редер выкинул сейчас перед англичанами свой главный козырь — «Тирпитц»!
        За резким силуэтом «Тирпитца» лорды Уайтхолла увидели колеблющийся во мраке призрак «Бисмарка». Страх (иначе не назовешь!) был приведен в действие.
        Блестящий маневр Англии
        В нефтяных «ямах» крейсеров ближнего прикрытия оставалось топлива еще на целые сутки движения по курсу РQ-17, после чего подразумевался их отход; дальше караван поведут эсминцы Брума и суда эскорта, а в секретной точке рандеву советские корабли подхватят эстафету охраны.
        Караван теперь представлял великолепное зрелище: после торпедной атаки с воздуха и гибели кораблей транспорта опять сплотились в порядке походного ордера, хотя некоторые из них еще горели.
        Но они — шли. Они шли к цели.
        И они пойдут к гибели, когда их настигнут слова:

«КОМАНДИРУ ЭСКОРТА,
        КОМАНДУЮЩЕМУ ФЛОТОМ МЕТРОПОЛИИ — ОТ АДМИРАЛТЕЙСТВА.
        ВВИДУ УГРОЗЫ СО СТОРОНЫ НАДВОДНЫХ КОРАБЛЕЙ ПРОТИВНИКА НЕОБХОДИМО РАССРЕДОТОЧИТЬСЯ…»

* * *
        На мостике крейсера — голос из репродуктора:
        - Радиорубка — мостику: у нас квитанция в коде.
        - О, черт! — Вахтенный офицер, скользя по решеткам пудовыми от сырости сапожищами, срывает ледяной микрофон: — Мостик — радиорубке: квитанцию — в кают-компанию… Что? Я не слышу, здесь ревет вентиляция, как в аду… Да, адмирал там!
        Соленая пена хлещет через трубы дальномеров, над которыми в три погибели согнулись матросы. Вахтенный офицер, уцепившись за нактоуз, роняет микрофон, раздается треск: эбонитовый колпак — вдребезги. Хватаясь замерзшими пальцами за поручни, офицер встает наконец на свое место — к визиру. Его лицо, мокрое и красное, надолго погружается в обойму резиновой оправы оптики. Обозрев горизонт (особенно в той части, где светит солнце), вахтенный выпрямляется. Под крылом мостика неустанно кипят водяные смерчи.
        - О’Кейли, — говорит он штурману, — нами принята кодированная из Уайтхолла… Что бы это могло быть? Не догадываетесь?
        - Догадываюсь, — отвечает штурман. — Всем нам дают по две недели отпуска, начиная с того момента, как вы меня об этом спросили… Вы не верите?
        В отдалении — через разрывы тумана — проскальзывают американские крейсера сизо-голубиной окраски. Сейчас они, как послушные ученики, ретиво повинуются решениям англичан, боевой опыт которых на море смонтирован на прочном фундаменте многих столетий.
        Под ногами рассыльного матроса — вихри воды и ветра. Он бережливо загнул края брюк. Яркие носки на его ногах как-то плохо вяжутся с этим фоном брони, пробитой заклепками. От границы пакового льда несет извечным холодом Арктики…
        Контр-адмирал Хамильтон наспех закусывает бутербродом у стойки. В руке его, украшенной тоненьким колечком, дрожит в бокале подогретая к ужину мадера. Репитер лага, выведенный в салон, показывает устойчивую скорость в 12 узлов. Через раздраенный иллюминатор, пузырем вздувая бархат штор, рвется упругий ветер полярного океана, от которого молодеют даже старики адмиралы…
        - Что у вас там? — спрашивает Хамильтон рассыльного.
        - Из Уайтхолла, сэр… от первого лорда, сэр!
        Крейсер под брейд-вымпелом Хамильтона круто ложится на борт в противолодочном зигзаге: со стола летят тарелки, море брызжет почти радостно внутрь корабля, словно ликует… Вот и текст на розовой бумаге радиоквитанции: «СЕКРЕТНО. ВЕСЬМА СРОЧНО. КРЕЙСЕРАМ НА ПОЛНОЙ СКОРОСТИ ОТОЙТИ…»
        На лице Хамильтона недоумение.
        - Не понимаю, — говорит он офицерам. — Дадли наш очумел: он приказывает нам бросить корабли каравана и, не трясясь над топливом, срочно разворачиваться на вест… Такое категорическое решение может быть вызвано только одним: «Тирпитц» вылез в океан и назревает побоище вроде Ютландской битвы.
        Но, кажется, Хамильтон решил помедлить. Более того, чувствуется, что адмирал не склонен исполнять этот приказ.
        Хамильтон неуверенно говорит в телефон:
        - Пост расшифровки? Старшина Форстер, если он там, пусть зайдет прямо в третий буфет… Да, без церемоний!
        Появляется пожилой моряк службы корабельной пехоты. Под его рыжими бутсами квасится ворс офицерского ковра. Он разглядывает старинные пищали, митральезы и мушкеты, развешанные на переборках, что отделаны под «птичий глаз».
        - Старшина Форстер, вы опытный дешифровщик…
        «Что это — вопрос адмирала или утверждение?»
        - Про меня все так говорят, сэр, — отвечает Форстер.
        - И вы никогда не ошибались, дружище?
        - Не имею такой дурной привычки, сэр.
        - И даже в этом… тоже нет ошибки?
        Форстер смотрит на квитанцию шифровки, подсунутую к самому его носу. Палуба крейсера летит из-под ног влево — старшина животом упирается в стол. Затем палуба отлетает вправо — старшина наваливается спиной на пиллерс. Нет, такого парня не свалить ни на допросе, ни в качке.
        - Я не ошибся, сэр, — упрямо заявляет он, глядя в лицо адмирала, а Хамильтон отпускает его:
        - Иначе и быть не могло, Форстер… Напомните мне после похода, чтобы я поблагодарил вас.
        Дешифровщик ушел, почти обиженный.
        Королевская мадера еще стыла в бокале.
        Адмирал посмотрел на часы — поздновато.
        - Может, Дадли в Лондоне, глядя на ночь, выпил как следует?
        Крейсер еще лежит на зигзаге. Волна кладет его на борт, и стрелки кренометров отдыхают у конца градусной шкалы. Ровно в 21.23 по Гринвичу радиорубка конвойного лидера стала принимать вторую шифровку от Д. Паунда. В ней было сказано: «Конвою строй рассеять… транспортам самостоятельно плыть к русским портам». Отходящим на запад кораблям охранения было приказано развить максимальную скорость.
        - Не понимаю, — бормотал Хамильтон, — я не понимаю… Неужели возникшая угроза столь велика?..
        Через 10 минут Дадли Паунд снова возник над караваном РQ-17 — как незримый, но требовательный дух. Лорд напомнил: «С четвертого июля конвой должен быть раздроблен». Если сэр Хамильтон и другие высшие офицеры еще могли связать этот поспешный отход на запад с предстоящим сражением с «Тирпитцем», то младшие офицеры были просто ошарашены. Они рассуждали так:
        - Обычно нам, конвойным, всегда дается возможность для любой, самой смелой интерпретации высших приказов. Мы, конвойные, выполняя волю первого лорда, все-таки имеем право делать отклонения от приказов… В данном же случае Уайтхолл выразился столь непререкаемо, что никак нельзя уклониться от исполнения!
        Роковое решение Уайтхолла входило в силу, и сэр Хамильтон велел на крейсера — к повороту! Крейсерское прикрытие, словно гарцуя в королевском манеже, исполнительно отвернуло на 180°. Но этим дело не кончилось…
        Брум считал, что если крейсера спешат в битву, то его эсминцам сопровождения ничего не остается, как рвануть следом за ними, ибо линкоры и крейсера, конечно, хороши, но эсминцы в бою с «Тирпитцем» тоже не подкачают. К английским эсминцам примкнули и американские, как младшие братья, не желавшие в драке отставать от старших. Британский офицер наблюдения оставил нам запись:
        «„Уайнрайт“ приближается к нам на очень высокой скорости с уверенным и щеголеватым видом (это похоже на американцев!). Вода буквально закипает под его форштевнем».
        С палуб транспортов за всей этой судорогой поспешного отхода наблюдали вконец обалделые люди.
        - Куда удираете?! — доносило оттуда выкрики. — Дезертиры… сволочи… лунатики… Или затряслись ваши шкуры на поганых скелетах? Вернитесь… Где ваша доблесть?
        Брум с чистой совестью оповестил караван, что, судя по всему, ожидается хорошая потасовка с противником, а вы должны извинить нас за то, что покидаем вас в такой неприятный момент. На кораблях боевого эскорта уже поверили в необходимость отхода: Уайт-холлу, конечно же, лучше известна обстановка… Нервное напряжение офицеров передалось и матросам — без приказа они готовили оружие к битве. Корабли шли форсированным ходом, безжалостно пережигая в котлах многие тонны горючего. Крейсера, не жалея своих форштевней, дробили перед собой массу серых неряшливых льдов. Верткие эсминцы мчались за ними, как гончие по следу крупного зверя, и Хамильтон стал даже побаиваться столкновения. «Не наваливайтесь нам на корму», — передал он Бруму.
        Они покидали караван на скорости в 25 узлов. А это такая приличная скорость, которая хороша в двух случаях: когда надо кого-либо догнать или надо от кого-то поскорей смыться.
        С борта американской «Тускалузы» наивно запрашивали своих земляков: «Интересно, за что мы будем получать ордена?» Резкими и точными вспышками прожектора «Уиччита» дала честный ответ: «А черт его знает!..»
        Внезапно появясь из тумана, немецкая подлодка едва успела принять балласт для ныряния, и над ней, ошалевшей от испуга, с ревом и грохотом, словно она попала под виадук с проходящим экспрессом, стремительно прокатил на запад длиннющий киль флагманского крейсера «Лондон»…
        Этот лихой отход крейсеров и эсминцев тактически был проделан блестяще! Но этим никого не удивишь: англичане всегда умели маневрировать на морях и океанах…
        Главное заключалось не в этом.

* * *
        Великолепная и четкая организация конвоя РQ-17 была разрушена из Лондона в считанные минуты.
        Распадение конвоя РQ-17 закончилось к 22.00 (по Гринвичу) в точке 76°00 северной широты и 28°00 восточной долготы.
        Иначе говоря, немного к юго-востоку от Шпицбергена!
        От этой точки до берегов Новой Земли было около 600 миль, а до Архангельска 800… Морские же мили — это не сухопутные километры: каждая миля содержит в себе 1852 метра.
        Корабли нехотя расползались в стороны, и один очевидец пишет, что сейчас они больше всего напоминали побитых собак с поджатыми между ног хвостами.
        Спасайся, кто может!
        Это было настолько дико и невероятно, что покинутые сначала даже не могли полностью осознать того, что случилось. Одни в океане! И слышались наивные вопросы, которые могут задавать только вконец растерянные люди:
        - А как же мы? Что же будет теперь с нами?..
        Тревогу команд легко понять. Эскорт бросил их ко всем чертям как раз в том районе, откуда начиналась традиционная полоса всех несчастий: именно здесь начинали всегда активно действовать авиация и подлодки противника. Приказ плыть самим, одиночным порядком, без охранения, самостоятельными курсами — этот приказ был расшифрован матросами коротко и до предела ясно:
        - Спасайся каждый как может…
        Идти в одиночку… Но, спрашивается, как идти? На многих судах не было гирокомпасов, а стояли только магнитные, которые в полярных широтах очень точно показывают, в каком году бабушка капитана вышла замуж. Кое у кого сдали нервы: они начали спускать шлюпки, ибо им казалось, что в шлюпках немцы их не тронут… Один американский сухогруз вдруг сильно задымил, набирая скорость, и стал разворачиваться назад. Он прошел мимо судов каравана.
        - Эй! Куда торопитесь? — окликнули его с палуб.
        - Обратно… в Исландию!
        На его мачте, словно поганое помело, развевалось полотнище флага, которое по Международному своду означало: «Признаю безоговорочную капитуляцию». Ну, эти струсили. Даже денег за риск не пожелали. Дней через пять, если не нарвутся на мину, они будут сидеть в пивных Рейкьявика и тискать баб. Черт с ними. Но как остальные?..
        Стройность походного ордера была уже потеряна. Каждый шел как его душе угодно. Устремлялись по трем направлениям сразу — на Мурманск, к Новой Земле и в Горло, чтобы выйти к Архангельску. Одни сразу набирали обороты, чтобы — поскорее, поскорее, поскорее! А другие экономничали на топливе с самого начала. В действиях кораблей проявлялся характер людей, плывущих на них…
        В руках многих уже раскрылись Евангелия.
        - Ну что ж! Нас бросили, предав, и предали нас, бросив. Теперь осталось уповать только на волю божию…
        А на кораблях каравана, чтобы увеличить скорость, уже сбивали стопора с клапанов аварийности. Если раньше считалось, что корабль может дать максимум 13 узлов, то теперь, сорвав заводские пломбы на стопорах, механики выжимали из машин 15 узлов. Это был активный расчет человеческой психики: лучше взлететь на своих котлах, нежели ждать, когда в борт тебе немцы засобачат торпеду.
        Неразбериха продолжалась… Им приказали рассредоточиться, но корабли по привычке тянулись друг к другу, боясь пустынности моря и страшного одиночества в беде. Слабый, естественно, старался примкнуть своим бортом к борту сильного. Но в жестокой борьбе за жизнь сильный не всегда вставал на защиту слабого. Идущие без дыма старались держаться подальше от кораблей дымивших. Между вчерашними соседями в ордере велась усиленная переписка по радио и семафору:
        - Прошу разрешения присоединиться к вам.
        - А какова ваша скорость, дружище?
        - Обещаем идти на одиннадцати узлах.
        - А у нас пятнадцать. Всего вам доброго…
        Белея высоким мостиком, прошел и «Винстон-Саллен», гудя турбинами. При виде его сердце Сварта словно оборвалось.
        - Эй, ребята! — заорал он в отчаянии. — Если вы почесали к дому, возьмите и меня с собой…
        - Не дури, приятель! — отвечали ему оттуда. — Мы до первого русского порта…
        Брэнгвин, стоя у руля, сказал штурману:
        - Я жду, сэр.
        Растерянный и подавленный, штурман отозвался:
        - Нет, что ни говори, а улицу в Нью-Йорке переходить все-таки не так уж опасно… А чего вы ждете от меня, Брэнгвин?
        - Мне нужен точный курс, сэр.
        - Ах, да… верно. А какой у вас сейчас?
        - Никакого! Вот сейчас на румбе сто восемнадцать… Устраивает?
        - Ну, так и держите. Потом мы что-либо придумаем. Лишь бы двигаться. Как вы думаете, Брэнгвин, проскочим или нет?
        - Если не будем дураками, сэр, — отвечал ему Брэнгвин. — Я недаром не люблю эти плавающие казармы. После линкоров всегда много пустых консервных банок, но толку от них не дождешься! Будем держаться курса к Новой Земле, хотя, между нами говоря, сэр, я не думаю, чтобы на скалах там было написано «Добро пожаловать!». Мне кажется, я перестану вибрировать, когда в Архангельске поднесу к губам первый стаканчик… «Ты жив, бродяга Брэнгвин!» — скажу я тогда себе и закушу чем-нибудь солененьким.
        Он даже стал насвистывать, словно бросая вызов судьбе.
        - Эй, — раздался снизу голос капитана, — какая сволочь насвистывает нам беду на мостике? Увижу — дам в морду…
        - Не обращайте внимания, — посочувствовал штурман. — Вы же знаете, какой у нас кэп невоспитанный человек… Между нами говоря, он не умеет вести корабль в море. А жаргон его — это жаргон речника. Я подозреваю, что он взят конторой из принципа — хоть кота, если нет собаки… Не повернуть ли нам к норду?
        - Зачем? — ответил Брэнгвин. — У нас курс в Россию, не будем вилять кормушкой слева направо… Проскочим!
        Ночь они шли хорошо. Утром повстречали в океане советский транспорт «Донбасс». С палубы корабля им долго махали, что-то крича, американцы, спасенные русскими. Они, эти американцы, так и остались на борту советского транспорта. Забегая несколько вперед, сразу скажу: они останутся в живых.

* * *
        Впрочем, из-за чего вся эта паника? Ведь крейсера и эсминцы ушли, оставив в охранении 12 судов конвойного типа. Кодекс военно-морской чести обязывал их сражаться с противником до тех пор, пока не опустеет последняя кассета с последней обоймой, пока палуба не уйдет из-под ног в море. Однако этот параграф кодекса был нарушен самим флагманом эскорта. Сначала он велел судам ПЛО и ПВО плыть самостоятельно, но, осознав, что сам остается в рискованном одиночестве, флагман тут же приказал им сомкнуться и конвоировать в Архангельск не транспорта, а лично его — флагмана! Обладая преимуществом в скорости, суда боевого прикрытия скрывались за горизонтом, получая «под хвост» залпы оскорблений от радистов покинутых ими кораблей:
        - Эй вы, грязные писсуары с Пиккадили, снимите ордена, если они у вас имеются! Желаем вам свернуть свои дряблые шеи раньше, чем немцы сделают это с нами…
        К чести моряков Англии, в конвое нашлись экипажи, до конца разделившие общую участь каравана. Но таких кораблей было немного. Незакатное полярное солнце освещало картину общего развала конвоя, еще вчера идущего в нерушимом ордере.
        Утром немцы поняли, что теперь им бояться нечего. Первым был взорван английский транспорт «Эмпайр Байрон» с грузом танков. Он тонул, словно утюг, а из нижних отсеков наружу прорывало сдавленные вопли и рыдания — это уходили на грунт заживо погребенные, которым внутри корабля было никак не раздраить люков. Люди с «Байрона» прыгали за борт — иные, вскрикнув, тут же умирали от разрыва сердца, не выдержав резкого охлаждения, но мертвецы в надувных жилетах плавали вместе с живыми. Среди них выскочила из воды рубка субмарины, покрашенная столь искусно, что издали ее можно было принять за подтаявший айсберг. Высокий блондин, сопровождаемый матросом в блестящих крагах и с автоматом в руках, спустился на палубу подводной лодки и стал кричать на английских моряков: «Почему вы участвуете в этой войне? Зачем рискуете своей жизнью, доставляя танки проклятым большевикам? Кто у вас здесь капитан?..»
        Капитана никто не выдал. Немцы удовольствовались тем, что забрали из воды инструктора по вождению танков типа «Черчилль», и снова погрузились.
        После англичан был торпедирован американский транспорт «Карлтон». Обожженные при взрыве янки облепили понтоны, тут же производя перекличку команды, чтобы выяснить имена погибших. Понтоны сбились в кучу, а вокруг них долго кружила на циркуляции неисправная торпеда с подлодки. Круги, сначала широкие, становились все уже и уже. Один здоровенный негр схватил весло и заорал на торпеду в исступлении:
        - Сейчас же прекрати свои дурацкие фокусы! Если ты станешь приставать и дальше, я тресну тебя веслом по рылу…
        Кажется, бедняга принял торпеду за акулу. Или просто не знал, что на кончике «рыла» расположена самая опасная штука — детонатор! Выпустив облако зловонных газов, торпеда затонула, но зато рядом, в бурлении моря, производя шум лопающимися пузырями воздуха, всплыла подводная лодка. Американцы, уже наслышавшись о нравах немецких подводников, горохом посыпались с понтонов обратно — в обжигающую стужу, боясь, что их расстреляют из пулеметов. Но субмарина, лениво расталкивая обломки и чемоданы команды «Карлтона», медленно растворилась в дымке полярного утра.
        - Не стоит задерживаться, — говорили немецкие подводники, — у нас еще очень много работы сегодня…
        Качаясь на понтонах, американские моряки могли думать о своей судьбе что угодно, но они никак не предполагали, что впереди их ждет концлагерь и что многие из них еще будут завидовать тем, которые не отозвались на перекличке…
        Разгром покинутого РQ-17 уже начался!

* * *
        Невольно напрашивается вопрос: «Что это? Стратегическая ошибка?»
        Но решение всех спорных вопросов мы относим к концу нашей книги. Сейчас же вперед, только вперед — за кораблями… Нельзя терять времени. Надо спешить.
        …«Тирпитц» выдвигается на передний край войны.
        И он вышел
        Вся нелепость и подлинный трагизм возникшей в океане ситуации заключались в том, что «Тирпитц» и его эскадра еще тихонько подымливали на якорной стоянке в Альтен-фьорде… «Цитадель» получила известие об этом примерно часа через два после того, как из подземелья выбрался Дадли Паунд, решивший, что «Тирпитц» на полных оборотах трех винтов устремляется для разгрома коммуникаций.
        Приказ о спешном отводе крейсеров застал линейные силы Дж. Товея на расстоянии 230 миль от каравана, западнее острова Медвежий.
        Адмирал Дж. Товей все же предложил Паунду увести за собой обратно в Исландию и корабли каравана, но Паунд не согласился. Решения первого лорда остались в силе даже тогда, когда оперативная разведка англичан выяснила, что эскадра противника в море еще не вышла… Утащив за собой шлейфы бурого дыма, линкоры потонули за горизонтом. Касаясь бортами воды, на высоких скоростях — курсом вест — отходили крейсера и эсминцы.
        Из этого видно, что Уайтхолл не хотел исправить совершенную им ошибку. Наоборот, ошибка утверждалась как нечто неоспоримое. Отныне только подразумевалось, что РQ-17 находится на пути в русские порты, — в Уайтхолле уже никто не верил в его существование.

* * *
        С океана летел мощный поток информации, причем подводные лодки, почуяв себя хозяевами положения, разболтались в эфире как никогда. Сначала они отметили замешательство в судах конвоя, потом был зафиксирован резкий отворот на запад крейсеров и эсминцев. Немцам еще не все понятно в этом поспешном отходе боевых сил противника, но зато им стало понятно, что «большая дорога» для разбоя открыта… Шнивинд едва успевал проглатывать обильнейшую информацию.
        Вернулась с моря и воздушная разведка.
        - Конвой рассеялся полностью, — доложили Шнивинду.
        Адмирал смолчал.
        - Туман тоже рассеялся… полностью. Шнивинд рассмеялся, как игрок, которому подвалила козырная карта. За окном норвежского коттеджа светило полярное солнце, совсем не круглое. Расплавленным металлом оно заливало весь небосклон. И оно будет светить… еще целый месяц!
        Шнивинд сделал выводы. Для себя. Вся игра отныне в его руках. Караван остался беззащитен, один, заброшен далеко в океане, и этим снималась вся ответственность перед Гитлером за сохранность линкора и крейсеров…
        - В чем дело? — засмеялся Шнивинд опять. — Отлично!
        Еще никогда германский флот не имел такой выигрышной обстановки на море. Английский историк пишет, что «на немецких тяжелых кораблях не было ни одного человека, который не считал бы теперь, что над ними взошла благоприятная заря надежды»! Сейчас в знойном Берлине гросс-адмирал Редер все еще обмусоливал со ставкой Гитлера вопрос о выведении «Тирпитца» на коммуникации, а решительный Шнивинд уже велел выбирать якоря… «Тирпитц» имел право на выход только с «личного одобрения фюрера», но уверенность Шнивинда в успехе «Хода конем» была столь велика, что он решил больше не ждать, когда в Берлине «закончат трепаться».
        Разгром РQ-17 планировался на полдень 6 июля.
        Операция «Ход конем» вступила в законную силу.
        Точнее — в не законную, ибо Редер в Берлине, когда узнал о выходе линкора, схватился за седые виски:
        - Как он смел вывести «Тирпитц» без одобрения фюрера? Ведь теперь, случись неудача… головы покатятся!
        Но линкор, пронося свою гигантскую массу в промежностях шхер и фиордов, по «трамвайным путям» фарватеров уже стремился в открытый океан, и Редеру ничего не оставалось, как послать вдогонку Шнивинду строгое напоминание: «ЕСЛИ ОБСТАНОВКА СОМНИТЕЛЬНА — БЕЗ КОЛЕБАНИЙ ПРЕКРАЩАЙТЕ ОПЕРАЦИЮ». Германская эскадра с ловкостью прожималась через тесные «чулки» проливов, свежий ветер трепал мрачные штандарты флагмана…
        «Тирпитц» вышел!
        Теперь уместен вопрос: кто его остановит?
        А разве найдется такой смельчак? Кто решится остановить это чудовище, если весь Home Fleet гоняется за ним третий год подряд, и желая его поразить, и боясь своего поражения? «Бисмарк» потребовал от Англии большого напряжения и риска. И погиб, пока не опустели его погреба, с машинами на ходу!
        Теперь двинулся «Тирпитц» — близнец и собрат «Бисмарка»…
        Вот он — смотрите на него!
        Под тяжелым корпусом сами расступаются волны Ледовитого океана. Он всемогущ, и он отлично сознает свою первобытную силу — как доисторический ихтиозавр на допотопном болоте, где живет и пыжится всякая мелюзга. Ничто не задержит бег гитлеровского титана — последнее слово немецкой науки и технической мысли Германии, обращенной к убийству и порабощению других народов. Многие тысячи тонн крупповской брони, черных и цветных металлов, динамо-машины, способные осветить огнями любой столичный город Европы, фабрика новейшей электротехники, боевых расчетов автоматики, радиолокации и точнейшей ювелирной оптики заводов Цейса (не считая людей, каждый из которых проверен гестаповцами) — вся эта лавина живого и мертвого материала сейчас устремляется вперед, подавляя океан своим, небывалым величием…
        Я еще раз спрашиваю:
        Кто его остановит?
        5 июля 1942 года.
        Время — 16.33.
        Курс — 182°…
        Сметанин сдвинул наушники на виски, доложил на вахту:
        - Справа по носу… пеленг… стучат винты!
        «К-21» на экономическом режиме моторов шла под водой (погружение было необходимо для отдыха команды).
        Командирскую вахту в рубке нес офицер Ф. И. Лукьянов.
        - Говоришь, стучат? Сейчас проверим…
        Мотор бесшумно подал перископ наверх. Откинуты в стороны рукояти наведения. В мутной пелене брызг и соленой накипи моря двигались, хорошо видимые, две подводные лодки.
        - Командира в пост! Перед нами — цель: две «немки»…
        Лунин шагал в пост с кормы. В самом теплом электроотсеке на широких спинах моторов спали продрогшие на вахтах сигнальщики. На дизелях, еще не остывших, была развешана мокрая одежда. Лунин проскакивал в узкие лазы. Бесшумно открывались и закрывались за ним двери. Тревога объявлена еще не была…
        - Перед нами — две «немки», — доложил Лукьянов, когда Лунин вошел в секцию поста, жужжавшую и поющую аппаратурой.
        - Словам не верю. Покажи…
        Лукьянов уступил ему место возле перископа. Лунин прильнул к окулярам. Сначала ему тоже казалось, что он видит выставленные из воды рубки вражеских подлодок. Они медленно передвигались. И постепенно выступали из моря… выше, выше, выше!
        - Это не лодки, — сказал Лунин, выпрямляясь. — Это КДП эсминцев типа «Карл Галстер», которые идут в строе уступа… Убедись сам!
        Лукьянов посмотрел: верно, командно-дальномерные посты миноносцев (КДП), упрятанные в обтекаемые башни и высоко поднятые над рубками, теперь вырастали над морем… выше, выше, выше. Через минуту стали видны ажурные переплеты мостиков.
        - Убедился? — спросил его Лунин.
        - Так точно.
        - В чем?
        - Земля поката…
        Время было 17.12, когда Лунин коротко объявил:
        - Приготовиться к торпедной атаке!
        Акустик «К-21» матрос Сметанин обнаружил гитлеровскую эскадру еще за 12 миль (почти за 20 километров). Теперь начиналось неизбежное сближение с нею. Шли минуты…
        - Шум усиливается, — доложил Сметанин.
        Лунин сказал:
        - Эсминцы здесь не ягоды собирают. Очевидно, вслед за ними следует ожидать прохода других кораблей — более серьезных…
        В 17.20 мотор снова подал перископ на поверхность моря. Николай Александрович, прищурясь, спросил Лукьянова:
        - Помощник, хочешь глянуть?
        Лукьянов присел возле перископа, мягкая каучуковая оправа окуляров почти с нежностью облегла его лицо.
        - «Адмирал Шеер»! — определил он по силуэту.
        - А ты как думал… он самый. А за «Шеером»… видишь?
        Лукьянов крутанул рукояти перископа.
        - Сам «Тирпитц», — произнес тихо, словно не веря. Перископ был опущен.[14 - В охранении «Тирпитца» шел и «Хиппер», но с подлодки «К-21» этот тяжелый крейсер замечен не был.]
        - Хорошо, что мы не польстились на эсминцы, — сказал Лунин. — По малому бить — только кулаки расшибешь. Будем готовить атаку на «Тирпитц». А сначала нырнем под эсминцы!
        «К-21», прорвав охранение, прошла под днищами вражеских миноносцев, сближаясь с линкором. Шум могучих винтов, сотрясавших сейчас пучину, слышал на подлодке теперь не только акустик — эти ревущие содрогания бронзы и воды, взорванной вращением лопастей, слышали теперь все на подводном крейсере. Суеты не было. Сработавшийся экипаж не нуждается даже в командах. Люди четко выполняют все то, что от них требуется. Но они еще не знают — кто там, наверху?..
        Перископ снова воздет над баламутью океана.
        - Во, черт бы их всех побрал! — выругался Лунин.
        - Что там, Николай Александрович?
        - Идут на зигзаге. На очень сложном и несимметричном, галсируя постоянно. Нам будет трудно рассчитать углы атаки…
        - Носовые торпедные аппараты уже готовы к залпу.
        - Прекрасно, — заметил Лунин. — Будем выстреливать из носовых. Там как раз лежат шесть штук, изготовленные на крупную дичь… Комиссар! — позвал Лунин.
        - Есть! — Лысов тронул пилотку на голове.
        - Пройдись по отсекам. Скажи ребятам, что мы атакуем «Тирпитц»… Скажи, что идем прямо на флагмана! Сейчас будем наводить хандру на Гитлера… Ясно?
        - Есть. — И комиссар уполз в круглую люковину поста.
        - Начнем работать, — произнес Лунин, склоняясь над планшетом для расчета боевой атаки.
        Было 17.36, когда Сметанин доложил ему:
        - Пеленг меняется… эскадра переходит на другой курс.
        Там, наверху, совершали поворот на норд-вест. «К-21» пришла на контркурс с линкором. Все внимание Лунина сосредоточено было только на «Тирпитце»:
        - К повороту… упустить его нельзя. Мне только он… только он нужен сейчас… на других я плевать хотел!
        Воля командира, бесстрашие подводника, анализ математика, расчет геометра, сноровка практичного, ловкого человека — немало качеств надо проявить сейчас, чтобы выйти (только выйти) на дистанцию торпедного залпа.
        - Еще раз гляну! — сказал Лунин, поднимая перископ.
        Пятнадцать раз был поднят над океаном всевидящий глаз крейсера. Это был страшный, гибельный, но оправданный риск! Ведь поднятый перископ реял сейчас над морем, сигналя врагу белой косынкой предательского буруна… Пятнадцать раз в голове Лунина складывались, подвергались критике и отшлифовывались, как алмаз, алгебраические расчеты атаки.
        - Ну, кажется, готовы, — передохнул он. — Вперед… на двух моторах. Будем выходить на пистолетную дистанцию.
        - Это верняк, — кивнул Лукьянов.
        - Не хвали, они могут еще отвернуть. Ты же сам видел, какие они там кренделя выписывают…
        Лунин откачнулся от перископа:
        - Все! Самое трудное позади. А выстрелить и дурак сумеет!
        …Для Лунина и команды его «К-21» сейчас из-за борта «Тирпитца» вставали судьбы кораблей каравана РQ-17!

* * *
        По стволам шахт бесшумно скользили электролифты.
        В артпогребах «Тирпитца» на мягких манильских матах дремали громадные — в обхват человека — заряды главного калибра.
        А вот и он сам, этот калибр: задернутые от брызг чехлами, настороженно досыпали свой мрачный сон перед пробуждением боя крупповские громилы башен.
        В адмиральском салоне «Тирпитца» — покойный полумрак, лампы-бра отражают инкрустации переборок, тихо бренчит хрусталь в буфетах. Электрокамины отбрасывают лживый свет (эрзац настоящего огня) на полированную обшивку.
        С громадного портрета глядится в глубину корабля Гитлер, скрестив руки на неприличном месте.
        В прачечных крутятся барабаны, простирывая 2400 штук матросского белья из суровой нанки.
        Хлебопеки кончают выпекать порцию хлеба к ужину и скоро в адмиральском салоне запахнет теплыми ароматными булочками.
        Вся жизнь линкора творится сейчас наверху, в просторных рубках корабля, похожих на научные лаборатории, где люди (не в белых халатах) заняты сложнейшими расчетами, ведущими к одной цели — к убийству, к разорению, к грабежу, к панике на океанских коммуникациях…
        Несокрушимость этой жизни, подчиненной регламентам вахт, кажется, пропитывает даже молекулы брони, и потоки электронов, что струятся сейчас в обмотках динамо, в редукторах мощных раций, словно убеждают каждого, что «Тирпитц» всегда постоянен, он несокрушим, как и сама гитлеровская империя!
        Золотые ножны кортика колотятся по бедру адмирала. Руки его, когда-то молодые, теперь испещрены венами усталости от этой жизни. Под ладонями нежно скользит бархат поручней салонного трапа. Еще трап. Опять трап… Этим трапам не будет конца. Тяжелая заслонка бронированной двери пропускает адмирала, гулко бахая за его спиной, тут же задраенная. Автомат, щелкнув, включает свет в рубках…
        - Следующий поворот — все вдруг! — следует приказ. — Кильватер ломать, корабли — в пеленг. И галс менять снова…
        …Лунин отдал бы всю свою жизнь — лишь бы слышать сейчас эти слова. Но только рев винтов, только содрогание брони — больше ничего не слышит пучина.

* * *
        - Курсовой пятьдесят пять, — напомнил Сметанин.
        - А до залпа всего три минуты, — подсказал Лукьянов.
        Напряжение на «К-21» достигло предела. Еще никогда лодки Северного флота не сталкивались с таким противником, еще никогда атака не проходила с таким невероятным риском. Эскадра над ними все прослушивает через «нибелунги», она все просматривает через зеркальные «чечевицы» оптики… «Неужели командир опять пойдет на риск и поднимет перископ?»
        - Да, подниму, — сказал Лунин.
        Он потом благословлял этот священный риск.
        Через панораму перископа Лунин увидел воздетые над мачтами «Тирпитца» громадные полотнища флагов — сигнал флагмана к общему повороту всей эскадре… Лунин чуть не застонал.
        - Опять поворот… все вдруг! Только бы не влево, — взмолился он, — только бы не влево. Иначе они уйдут от нас…
        В центральном посту воцарилась страшная тишина. Что наверху? Куда они повернут сейчас?
        - А сколько до «Тирпитца»? — спросил Лукьянов.
        - Примерно сорок пять кабельтовых, стрелять уже можно…
        Океан гудел от ударов лопастей винтов. Инженер-механик В. Ю. Браман стоял в этот момент между Луниным и сверхсрочником Соловьем, управлявшим горизонтальными рулями; он вспоминал потом: «Я заметил, что у боцмана лодки, мичмана Соловья, как-то подергиваются плечи, я положил ему руку на плечо и почувствовал, что мичмана бьет мелкий озноб. Понемногу боцман успокоился… Не боится ведь только тот, кто ничего не понимает в окружающей обстановке или круглый дурак».
        - Погляжу на этих поганцев снова, — сказал Лунин.
        Перископ вынырнул наверх, и лицо командира прояснилось:
        - Слава Богу, они отвернули вправо…
        Однако после поворота подлодка «К-21» оказалась внутри гитлеровской эскадры. Как вспоминали очевидцы, Лунин при этом сказал:
        - Попали мы, ребята, в самую середину собачьей свадьбы. «Тирпитц» стал еще ближе к нам… Моторы — на полный!
        Но теперь — после поворота — под ударом носовых труб «К-21» оказался «Адмирал Шеер».
        «Тирпитц» попадал под удар только кормовых аппаратов.
        - А все-таки я тебя атакую! — страстно воскликнул Лунин, и, в азарте сорвав с себя «шапку-невидимку», он шмякнул ее себе под ноги…
        Подводный крейсер, тихо гудя моторами, скользил длинным корпусом на глубине, сближаясь с флагманом Гитлера.
        Нужно быстрое решение, и оно было найдено:
        - Носовым — отбой… Кормовые — товсь!
        Там — в корме — не шесть торпед.
        Там — только четыре.
        Но выбирать уже поздно.
        Надо стрелять немедля.
        «Сразу село напряжение сети освещения. Лампочки светились красноватым светом, завибрировало ограждение рубки и палубная надстройка» — так вспоминал В. Ю. Браман об этом моменте, когда подводный крейсер разворачивался для стрельбы из кормовых труб…
        - Залп четырьмя… с интервалом в четыре секунды…
        Дистанция до «Тирпитца» была 17 кабельтовых.
        Часы в рубках показывали 18.01…
        Четырежды крейсер пружинисто качнуло на залпах:
        - …первая — вышла!
        - …вторая — вышла!
        - …третья — вышла!
        - …четвертая — вышла!
        Турбонасосы тут же подавали воду в цистерны, чтобы возместить на лодке утраченную тяжесть торпедного веса.
        Лунин посмотрел на своих товарищей. Тронул себя за бороду, отросшую за время похода, и скомандовал резко:
        - Ныряй!

* * *
        Спокойно, не понимая тревог человеческой жизни, стучал секундомер. Его дело простое — отсчитывать краткие мгновения тех великих дел, которые творятся людьми… Минута, вторая, и теперь на «К-21» все стали волноваться.
        Лукьянов сказал:
        - Мимо… Ох, Боже ты мой, неужели же мимо?
        Подводный крейсер на полных оборотах уходил прочь.
        Прошло 2 минуты и 15 секунд, когда рвануло первый раз.
        Рвануло еще… Лукьянов в счастье закрыл лицо руками.
        Лунин чего-то еще ждал, посматривая на своего акустика.
        Сметанин же смотрел на своего командира.
        - Шум удаляется, — сказал он между прочим.
        И вдруг море загудело от продолжительного взрыва.
        - Включи опять! — крикнул Лунин штурману, и тот мгновенно включил секундомер.
        Гул взрыва (а точнее — серия взрывов) продолжался целых двадцать секунд… Это было даже не совсем понятно на лодке.
        Затем последовали еще два отдельных взрыва. «Особенно хорошо они были слышны электрикам, находившимся в аккумуляторных „ямах“, где не было посторонних источников шума…»

* * *
        В 19.09 подлодка всплыла. Океан был пустынен.
        «Русским морякам (по словам адмирала Макарова) лучше всего удаются предприятия невыполнимые…»
        Победители
        Через три дня хроника ТАСС сделала важное сообщение:
        «В Баренцевом море одна из наших подводных лодок атаковала новейший немецкий линкор „Тирпитц“, попала в него двумя торпедами и нанесла линкору серьезные повреждения».[15 - Обратив внимание на это сообщение ТАСС, гитлеровская разведка докопалась, что отец Н. А. Лунина, старый слесарь-кораблестроитель, находится на территории оккупированного Ростова-на-Дону. Отец подводника — в расплату за «Тирпитц» — был публично повешен гестаповцами на городской площади.]
        Авиаразведка Северного флота засекла «Тирпитц» спустя сутки после лунинской атаки. Под сильным конвоем, таясь под тенью норвежского берега, «Тирпитц» уходил… Он уходил совсем не в том направлении, в каком его ждали англичане, выставившие против него свои линейные силы. Отнюдь, курс «Тирпитца» не был и тем курсом, на котором он мог бы столкнуться с караваном РQ-17… Подозрительно малой была и скорость, с какой передвигался флагман гитлеровского флота!
        Британский атташе контр-адмирал Фишер навестил Головко:
        - Имею хорошую новость для вас и для вашего флота.
        - Что-либо о караване РQ-17?
        - Нет. Наша разведка установила, что немцы поставили «Тирпитц» на ремонт. А это наверняка прямой результат атаки вашего доблестного офицера Лунина.
        - Могу дополнить, — отвечал Головко. — Атака Лунина поразила линкор в его уязвимые места, ибо, как свидетельствует наша авиаразведка, «Тирпитц» уже не бегает, он едва тащится…

* * *
        Накануне прихода в базу Лунин обратился к команде:
        - Сейчас, конечно, на нашего брата навалятся корреспонденты. Я со всей строгостью предупреждаю — отмалчивайтесь! В наших же интересах, чтобы в печать не просочилась ни одна из деталей нашей подводной тактики. А то, помните, как один чудак напортачил в газете: «Уклоняясь от бомб противника, героические подводники смело нырнули на такую глубину, при которой бомбы безобидно рвались над их головой». Нам не легче от того, что в редакции кого-то взгрели по шее. Немцы тоже газеты читают, и теперь их бомбы над головою у нас не рвутся… Все ясно, ребята?
        - Ясно, — дружно ответила команда.
        А в 2 часа дня 9 июля «К-21» уже подходила к причалам базы. Ее встретили здесь Головко и команды других подлодок. На пирсах блеснули медные тарелки оркестра. Завхоз Подплава держал под мышками двух румяных поросят, перевязанных ленточками (по традиции Северного флота победителям-подводникам обязательно полагался поросенок для застолья; две победы — два поросенка; три — так три поросенка!). Лунин издали показал завхозу палец.
        - Наш только один! — крикнул он с мостика.
        - Один-то один, — отозвался завхоз, — да ведь гитлеровский флагман «Тирпитц» целого свинарника стоит…
        Ошвартовались, оглушенные оркестром и визгом поросят.
        - А никудышная у тебя борода, — сказал Лунину командир бригады. — Скоси ты ее сразу, Коля…
        Здесь они узнали, что «Тирпитц» и его эскадру, оказывается, встретила и английская подлодка, «Аншейкн», но ее командир Уэстмаккот от атаки уклонился. По традиции британского флота, «атака — частное дело командира». Частное всегда и останется только частным. Спорить тут не приходится: в каждой избушке свои игрушки… «К-21» посетили офицеры с подлодки «Трайдент», не скрывавшие давнего интереса к советским «катюшам».
        - Неужели вы согласны показать нам все?
        Англичанам объяснили, что гостям, как союзникам, будет показано все. И действительно от них ничего не скрывали. Союзников буквально поверг в изумление дизельный отсек, сверкающий небывалой мощью двигателей. Внимательно они прочитали фирменную табличку советского завода.
        - А мы думали, что у вас стоят немецкие дизеля…
        Браман мигнул мотористам, чтобы следили за союзниками. Это было кстати, ибо, верные любви к сувенирам, англичане исподтишка уже откручивали от дизелей гайки и клапаны — на память о «К-21», выходившей в атаку на сам «Тирпитц»! На следующий день, уязвленные порядком на наших лодках, англичане устроили у себя аврал. Грязь они гребли… ведрами и лопатами (это не преувеличение!). За борт летели объедки, тряпки, драная обувь, дохлые крысы, какой-то невыразимый хлам. После чего англичане пригласили в гости наших подводников. Чисто, правда, но накурено — хоть топор вешай (это на подлодке, где особенно ценен воздух для дыхания). Страшный треск стоял в отсеках — матросы резались в кости. Легкомысленные, мягко выражаясь, фотографии уснащали не только переборки, но даже механизмы. На советских и своих офицеров — ноль внимания. Один наш лейтенант (наивная душа!) спросил союзного лейтенанта — нельзя ли призвать матросов к порядку.
        - Можно, — согласился тот. — Но вы же видите — они сидят без фуражек. И пока не наденут их снова, они считаются свободными от службы… Мы решили тоже ничего не скрывать, как не скрывали и вы от нас. Пожалуйста, смотрите!
        - А почему вы стреляете по врагу с дальней дистанции?
        - Потому что мы еще не записались в клуб самоубийц.
        - А зачем выпускать в противника сразу по десять торпед?
        - Так больше шансов поразить его… К тому же за каждую истраченную торпеду командир лодки получает денежную премию от фирмы, которая производит эти торпеды.
        - А мы их бережем, — признался наивный лейтенант.
        - У вас нет короля — богатого, как у нас…
        Вскоре состоялось деловое свидание Лунина с командующим флотом. Вице-адмирал Головко умышленно вызвал подводника на откровенный разговор:
        - Давайте, товарищ капитан второго ранга, разберемся во взрывах… Как вы мыслите себе этот каскад взрывов после атаки? Первые два по выпуске торпед — понятны. Вы угодили в «Тирпитц», в чем я нисколько не сомневаюсь. А… дальше?
        Лунин сказал:
        - Я и сам много думал об этом. Грохот третьего взрыва продолжался секунд тридцать, его явственно слышали в аккумуляторных «ямах». Он кажется мне странным, этот взрыв…
        - Ну? И к какому же вы пришли выводу?
        - Мое мнение таково, — отвечал Лунин адмиралу. — Вторая торпеда в «Тирпитц» не пошла. Один из германских эсминцев, когда увидел, что грозит линкору, принял торпеду на себя!
        - Так. Дальше.
        - Эсминец затонул. Глубинные же бомбы, видать, были установлены на дистанцию взрыва заранее. Когда тонущий эсминец достиг той глубины, которая была установлена минерами на взрывателях бомб, эти бомбы стали рваться на корме одна за другой. Отсюда и продолжительность очень сильного взрыва.
        Они помолчали, раздумывая.
        - А было еще два взрыва потом? — напомнил Головко.
        Лунин честно признался, что не понимает — или это последствия его попаданий, или грохот тех глубинных бомб, которые противник наугад швырнул за борт, желая если не поразить, то хотя бы отпугнуть его «К-21» от линкора…
        Арсений Григорьевич впоследствии записывал:
        «Не слишком ли поторопилось Британское адмиралтейство с приказом английским миноносцам бросить караван?.. На фоне таких действий атака, произведенная „К-21“, особенно выделяется смелостью, скажу больше — героизмом наших людей, и думаю, что не ошибусь, если определю заранее дальнейшее поведение Британского адмиралтейства в данном случае. Не сомневаюсь, что английское командование предпримет всяческие попытки умалить значение и результативность атаки, ибо приказ Британского адмиралтейства (о расформировании конвоя РQ-17. — В. П.) поставил моряков английских эскортных кораблей в очень неприятное и ложное положение…»
        Лунин и команда его героической «К-21» четырьмя залпами из кормовых труб сорвали не только планы Гитлера, Редера и Шнивинда — заодно они спутали карты и в той авантюрной игре, которую повели сейчас некоторые из англичан.
        Последствия
        Как выяснилось после войны, противнику удалось перехватить и расшифровать то радиодонесение в Полярное, которое послал Лунин в свой штаб, сообщив точные координаты «Тирпитца». Немцы перехватили и донесение английской лодки «Аншейкн», пропустившей «Тирпитц» мимо себя. Вслед за этим Уайтхолл объявил германскому флоту «электронную войну». Мощные глушительные установки, о силе которых немцы еще не догадывались, расстроили работу немецких радиостанций, связь Берлина с Норвегией прервалась.
        «Тирпитц» тоже попал под удар «электронных бомб»: его рация заглохла на рабочих частотах, а из паники хаотических звуков, загромождавших эфир, словно мусором загородную свалку, радисты немецкого флагмана сумели выудить лишь два страшных префикса, которые Редер адресовал Шнивинду, — это были секретные сочетания: КР-КР… Они означали, что «Ход конем» безнадежно провалился. Впрочем, Шнивинд и сам понимал это…
        Высокопарные разговоры фюрера о «дорогих игрушках» закончились обычным утверждением Гитлера, что дальнейший риск с линкорами недопустим, и «Тирпитц» закончил свою жизнь на унизительном приколе, ремонтируясь в узком чулке Ко-фьорда, который является ответвлением гигантского Альтен-фьорда.
        Результат лунинской атаки превзошел все ожидания: «Тирпитц» в дальнейшем оказывал на Северном театре лишь моральное воздействие на своих противников, а в океан он вылез только однажды — для обстрела угольных шахт Шпицбергена. Но он еще продолжал воздействовать на английский флот как неустраненная угроза, которая в любой момент способна из потенциальной перерасти в угрозу ощутимо материальную. Далее, на протяжении двух лет все попытки британцев сводились к уничтожению «Тирпитца», причем попытки эти были весьма хитроумны.
        Англичане построили малюсенькие подлодки, которые моряки называли блохами. В ночь на 23 сентября 1942 года эти «блохи» покусали «Тирпитц», когда он дремал на приколе в теснине между скалами (от взрыва торпеды была нарушена центровка гребных валов). А вскоре Home Fleet’у удалось расправиться в открытом бою с другим немецким линкором — «Шарнхорст». Битва во мраке полярной ночи, почти целиком построенная на технике радиолокации, разыгралась в зоне Северного флота; англичане уходили в бой из нашей бухты Ваенга, туда же и вернулись после победы. Свидетелями этой беспримерной дуэли, вроде секундантов, были наши подлодки, причем «К-21» снова выходила в атаку…
        Я хорошо помню возвращение линкора «Дюк-оф-Йорк» в Кольский залив, помню резкую сухощавую фигуру британского адмирала Фрейзера, помню ряды носилок вдоль заснеженных пирсов Ваенги, на которых под одеялами лежали раненые матросы с геройского крейсера «Ямайка». Наш эсминец выходил в море для встречи победителей, как положено — с музыкой, имея на борту сводный оркестр. Но когда из мглы океана выросла несуразная глыба «Дюк-оф-Йорка», на палубу смог вылезти только один барабанщик (весь нежно-зеленого цвета). Как бы он ни был талантлив, но он не брался исполнить на барабане сложную вариацию «Боже, храни короля…». А все флейты, тарелки и даже неустрашимый геликон валялись сейчас вповалку на рундуках наших кубриков — укачались!
        Отдавая союзникам все, что имел, Северный флот в эти дни сидел буквально на голодном пайке: британская эскадра забрала у нас последние запасы — 10 000 тонн мазута. Североморцы обеспечивали англичанам оперативные тылы по потоплению «Шарнхорста», и потому вице-адмирал Головко с большим почетом был принят адмиралом Фрейзером на борту линкора «Дюк-оф-Йорк», причем начало этой встречи приобрело анекдотический характер…
        После всех торжественных церемоний Фрейзер спросил Головко:
        - Известно ли адмиралу, что я уже бывал в России и сражался против большевиков?
        Арсений Григорьевич, конечно, был подготовлен к свиданию, заранее предупрежден, что Фрейзер участвовал в интервенции.
        - Знаю, — отвечал Головко с улыбкой. — Осенью восемнадцатого года вы, адмирал, были на Каспии… Там вас и взяли в плен!
        Фрейзер был удивлен осведомленностью Головко.
        - Но есть один факт в моей биографии, о котором вы, доблестный адмирал, вряд ли слышали… Большевики посадили меня в свою ужасную тюрьму! Известно ли вам об этом?
        Головко сознался, что даже об этом прискорбном случае он достаточно осведомлен.
        - А знаете ли вы, что я чрезвычайно благодарен большевикам именно за то, что они меня посадили в тюрьму?
        Вот тут Головко растерялся с ответом…
        - Да, — продолжал Фрейзер, поправив хрусткую, как рафинад, ослепительную манжету, — я до седых волос благодарен большевикам. Они меня посадили в тюрьму, где держали на таком скудном рационе, что моя язва желудка, которой я страдал смолоду, окончательно залечилась, и с тех пор я уже никогда не болел…
        Фрейзер от души благодарил Головко за помощь, оказанную Северным флотом флоту британскому, а Черчилль поблагодарил Сталина за сердечность североморцев, которые столь доброжелательно встретили и проводили английских моряков эскадры адмирала Фрейзера…
        Американский исследователь морской войны С. Морисон назвал этот период так: «Шумное веселье в высоких широтах». Верно, что в арктических водах было тогда и шумно, и весело. По рейдам шныряли шлюпки под разноцветными парусами, опорожненные бутылки из-под виски так и порхали в иллюминаторы, вовсю ревели аккордеоны в руках британских матросов. Нам же было тогда весело от ощущения той победы, которая от руин Сталинграда близилась к развалинам Мурманска. Скоро началось мощное наступление на врага в Заполярье.
        Искусанный «блохами», линкор «Тирпитц» перетащился в Тромсе, где его поставили на мелководье. Рефулеры намыли под гигантом насыпи песка, чтобы он не перевернулся. Но теперь за флагманом Гитлера следили глаза норвежцев — героев Сопротивления, активно сотрудничавших с нашей разведкой.[16 - В разгар «холодной войны» эти люди подвергались преследованиям властей как «коммунистические агенты», хотя они были только патриотами и, помогая СССР, ускоряли момент освобождения родины от оккупантов.] Северный флот взял на себя обеспечение «челночной» операции по уничтожению «Тирпитца». Для англичан прибыли из США особые фугаски «Block Buster» (весом каждая около шести тонн). Сорок один британский самолет типа «ланкастер» поднялся с аэродрома Архангельска, чтобы приземлиться уже в Лондоне. В середине своего маршрута, пролетая над Тромсе, «ланкастеры» своими фугасками разделали «Тирпитц» с небес как бог черепаху. Фашистский флагман все-таки перевернулся (!) кверху килем, и 1200 человек команды задохнулись в броневой коробке линкора, не в силах выбраться наружу из глубин его бездонных отсеков.
        Это случилось уже осенью 1944 года.

* * *
        Однако сейчас еще год 1942-й, в пыли и жаре идут по Задонщине наши усталые солдаты, враг захватывает громадные территории нашей страны, а командование Северным флотом ждет подхода к своим портам каравана РQ-17…
        Вскоре вице-адмирал Головко обратил внимание, что британский атташе Фишер ведет себя как-то странно. При встрече он отводит глаза, краснеет… Да, да, он краснеет! Кажется, это не к лицу бывшему командиру линкора «Бархэм»… «Что же там у них могло случиться?» Впрочем, такое поведение союзников было для Головко не новостью: точно так же краснели они в феврале — после прорыва линейных сил Германии из Бреста.
        «Неужели и сейчас что-то отмочили?» — думал Головко.
        Пагубный приказ о рассредоточении судов РQ-17 до сведения штабов Полярного англичанами доведен еще не был. В эти дни четыре наших эсминца, вспарывая волну ножами форштевней, ушли далеко в блеск океана, чтобы встретить корабли РQ-17. Котельные установки мощно ревели, содрогая теплые палубы, насыщая паром лопатки турбин. В развернутых на ветер вентиляторах бушевали ураганы горячих сквозняков. В щелканье указателей, в жужжащем хоре автоматов и визиров чуялась неусыпная готовность кораблей к бою — готовность № 1.
        Но эти эсминцы никогда не встретят РQ-17…
        Потому что этого каравана уже не было!
        А кто виноват?
        Утром 5 июля 1942 года контр-адмирала Джеффри Майлса, возглавлявшего военно-морскую британскую миссию в Москве, требовательно разбудили ради дела:
        - Сэр! Получена копия странной радиограммы из Лондона…
        Да, странной. Дадли Паунд отвел от РQ-17 силы прикрытия, и теперь караван образовал в океане неустойчивые группы кораблей, которые следуют без охраны. Освоить это сообщение было не так-то просто, и атташе снова завернулся в одеяло.
        - Я должен выспаться, — заметил Майлс. — События слишком катастрофичны, и мне надо иметь свежую голову…
        Но его тут же потревожили снова:
        - Адмирал Алафузов просит вас прибыть в Главный морской штаб. Он предупреждает, что болен гриппом, но обстоятельства вынуждают его не откладывать разговора…
        В. А. Алафузов во время войны занимал такой же пост, какой в Англии занимал первый лорд Адмиралтейства Дадли Паунд (каждый в своей стране возглавлял работу Главморштаба). Больной, с очень высокой температурой, Алафузов хриплым голосом сразу же завел речь о непонятном решении первого морского лорда.
        - Расформировать конвой РQ-17… что это значит? — возмущался он. — Вы же моряк, Майлс, сами понимаете… Уйти на север корабли не могут, ибо там поджимает паковый лед, как стенка. Значит, корабли будут спускаться вниз по меридиану — как раз под удары немецкой авиации. Как найти объяснение этому абсурду?
        Майлс пытался «смазать» вопрос, в основном упирая на то, что господин Алафузов, очевидно, введен в заблуждение. Но в руках советского «первого морского лорда» вдруг оказалась пачка свежайших квитанций с моря (это навело Майлса на мысль, что русские небезгрешны и служба радиоперехвата и расшифровки у них отлично налажена).
        - Все это — сигналы бедствия ваших же кораблей! — резко заявил Алафузов. — Что тут можно отрицать? И что тут можно оправдать? Мы в Москве не понимаем ваших намерений. Будьте же так добры, срочно свяжитесь с сэром Паундом, чтобы он подробно информировал о сути всего происходящего с конвоем РQ-17… Народный комиссар флота адмирал Кузнецов ждет доклада от меня, а Сталин будет ждать, что ему скажет Кузнецов!
        Через несколько дней состоялась холодная встреча Майлса с Кузнецовым, причем британский атташе не решился излагать ход событий так, как продиктовал ему Дадли Паунд, а прибег к маскировочному камуфляжу, явно сглаживая острые углы необъяснимых поступков Британского адмиралтейства… Кузнецов отправился на доклад к Сталину, который долго и сосредоточенно молчал. Затем спросил:
        - А имелась ли необходимость прекратить конвоирование? Я ведь все-таки на флоте не служил и, может, чего-то не понимаю.
        Нарком флота отвечал, что, насколько ему известно, серьезных причин к распадению каравана у англичан не было. Здравый человек не станет сам себе отрубать голову…
        - Черт знает что там у них творится! — возмутился Сталин и пальцем примял в трубке свежий табак. — Я буду писать об этом безобразии Черчиллю, — сердито закончил он.
        Об этом его письме — позже! Загадочная подоплека последних событий в океане еще не была известна в мире, и письмо Сталина к Черчиллю в дипломатических кругах сочли тогда неоправданно резким, почти грубым. Но теперь многие тайны Уайтхолла просвечены насквозь, словно рентгеном, и мнение Сталина о гигантской катастрофе выглядит даже слишком мягким…

* * *
        После войны в Лондоне вышла монография о линкоре «Тирпитц», где подробно изложен весь его путь. Подборка иллюстраций наглядно показывает нам «Тирпитц» и в боевом могуществе, и в том виде, когда он уже валялся кверху килем. На днище линкора виден лист обшивки, аккуратно отодранный, словно немцы через эту искусственную «пробоину» желали спасти остатки команды…
        Касаясь судьбы каравана РQ-17, автор монографии пишет:
        «Это было отвратительное дело! Каждый чувствовал весь ужас того пути, на котором были брошены торговые суда, одинокие перед лицом угрозы со стороны воздушных и подводных сил противника…»
        Дело было действительно отвратительное…
        Крейсера Хамильтона и эсминцы Брума еще летели в сторону эскадры Дж. Товея на 25 узлах. Один из крейсеров нес на своей палубе обгорелый костяк германского самолета, врезавшегося в его надстройки, и среди обломков — никем не убран! — сидел за штурвалом, оскалив зубы, мертвый фашистский пилот. Перехваченная радиосводка противника гласила, что американский крейсер уничтожен смелым тараном торпедоносца, что вызвало веселое оживление на крейсерах США: «„Уиччита“, — запрашивали с мостика „Тускалузы“, — это случайно не вас ли вчера угробили?» — «Лучше посмотрите на себя, — мигал прожектор на „Уиччите“, — мы давно подозреваем, что за нами гонится один глупый призрак».
        Хамильтон многое понял за ужином, когда вестовой, обычно не раскрывающий рта, вдруг сказал со слезами в голосе:
        - Простите, сэр, но я думаю, что мы напрасно бросили этот несчастный караван. Боже, что с ним творят сейчас немцы!
        Хамильтон полагал, что своим маневром на запад он увлекает за собой и «Тирпитц» с его эскадрой. Крейсера как бы наведут линкор Гитлера на линейные силы Товея, а тот — мастер своего дела! — как следует всыплет немцам из главного калибра башен. Каково же было адмиралу узнать, что Дадли Паунд издал бессмысленный приказ! И никто за ними не гнался. А крейсера, по сути дела, дезертировали с позиции.
        В кубриках было неспокойно. Матросы открыто осуждали Уайтхолл, который, по их мнению, попросту велел им удирать от немцев… Ничуть не лучше было и самочувствие на эсминцах Брума, которые, закусив удила, галопом неслись за Хамильтоном, уверенные, что спешат в сражение. Известие, что «Тирпитца» нет в океане, повергло экипажи в состояние тяжелой депрессии. Брум поднес к лицу эбонитовый набалдашник радиотелефона связи ТBS:
        - Сэр, я вполне созрел для того, чтобы повеситься. Великий Боже, что же мы натворили! Мои эсминцы будут счастливы броситься назад — к несчастному каравану РQ-17.
        - Которого они уже никогда не найдут, — подавленно отвечал Хамильтон. — Очень жалею, что я не родился адмиралом Нельсоном, который побеждал только потому, что смолоду взял за правило поплевывать на все приказы из Уайтхолла…
        Положение было безвыходным. Ведь случись так, что РQ?17 сохранился в целости, крейсера уже не могли вернуться к нему, ибо форсированный отход, похожий на бегство, истощил запасы их нефтяных «ям». Утром 6 июля Хамильтон и Брум настигли линейные силы Товея. Немецкая эскадра — после атаки Лунина — уже втянулась обратно в «чулки» фиордов, как щупальца осьминога, по которым больно ударили. Напрасно брошенные транспорта истошно призывали корабли Home Fleet’а вернуться для их защиты — они не пришли! Рядовые матросы боевых кораблей чувствовали себя предателями, но трагическая ситуация войны была решена заранее, и честные моряки — англичане и американцы — уже не могли спасти положение. Флот британской метрополии медленно разворачивался на «собственную спальню» его величества — на Скапа-Флоу! Гнев нижних палуб сочился через люки, достигая кают-компаний. Надо было что-то предпринимать, чтобы утихомирить матросов.
        Хамильтон велел экипажу флагманского «Лондона» собраться на палубе. С микрофоном возле посеревших губ адмирал сначала предупредил: пусть все, что они услышат сейчас, здесь же, под флагом «Лондона», навсегда и останется.
        - Очевидно, мы предали караван, но учтите, что нас тоже предали. Меня заставили исполнить то, чего нельзя было исполнять. Еще ни разу в жизни, — говорил Хамильтон, — я не выполнял приказа с таким нежеланием, как этот дикий приказ об отводе наших крейсеров. День четвертого июля — это черный день биографии британского флота. И моей биографии тоже! Я, как и вы, уверен, что, покидая караван, мы приносили жертву не богу войны, а дьяволу тайной политики. Я еще не во всем разобрался как следует, но чувствую, что виноват в этом один большой дурак, которому помогали его дураки-помощники…
        Произнося свою речь перед матросами, адмирал и сам понимал, что карьера его затрещала, как водонепроницаемые переборки корабля, ломаемые давлением океана. Хамильтон не был другом Советского Союза, но, честный человек, он не мог молчать. В письмах к своей престарелой матери адмирал давал выход гневу. Черчилль, по мнению Хамильтона, сознательно затягивает войну, нанося Англии вреда гораздо больше, нежели все немецкие подлодки, вместе взятые. Война — слишком жестокая вещь, и надо ее кончать скорее, а не заниматься бомбежками немецких детей и женщин…
        …А теперь нам интересно — что скажут американцы?

* * *
        Они-то как раз взирали на англичан почтительно — немного снизу вверх. Это плохо, когда много денег, но очень мало традиций. Правда, традиции — штука хорошая, но лучше бы англичанам вместо старинных традиций иметь новейшую радиолокацию. Американцев раздражало еще и то, что их учителя очень много следят за противником, однако было похоже, что следят не для боя с ним, а лишь затем, чтобы вовремя уклониться от боя. По мнению американцев, не для того же в дни мира нещадно дерут налоги на флот, чтобы в дни войны флот перекидывали с базы на базу, словно кучу старой гнилой картошки…
        «Тускалуза» и «Уиччита» драпали от каравана вслед за англичанами, безропотно полагая, что в таком деле, как война на море, лучше всего подражать англичанам. Уж кто-кто, а они-то знают, что делают. Но матросы, почуяв неладное, стали дерзко задерживать на трапах офицеров — с вопросом:
        - Сэр! Мне хотелось бы знать, куда мы так торопимся, словно у нас в буфетах кончается выпивка? Насколько я понимаю в этом деле, Россия находится на востоке, а тогда ради какой цели мы улепетываем в обратную сторону?
        В такт содроганиям корабельных машин стучали и линотипы крейсерских типографий. Тираж за тиражом газеты внушали американским матросам, что нельзя думать, «будто у англичан кишка тонка», а «эти берлинские ублюдки еще у нас попляшут»… Наконец настал момент, когда и до судовых редакций дошло, что караван РQ-17 попросту брошен, как котенок, с которым поиграли — и хватит! Офицеры заговорили, что учиться воевать на море можно даже в том случае, если английские корабли будут следовать за кормою американцев. Если это и ошибка Уайтхолла, то она обошлась в 700 000 000 долларов. Две трети каравана шли от берегов Америки с американскими грузами и под флагом США, а… что сделали англичане?
        - Стыдно не только перед теми, кто остался в океане. Стыдно и перед русскими. Там ведь было шестьсот танков. И самолеты! Москва в своих военных планах наверняка учла их поступление. Теперь русские вправе спросить у нас: «А где обещанный товар?»
        Американский линкор «Вашингтон» оторвался от британской эскадры и самостоятельно пришел обратно в Рейкьявик. Здесь произошел случай, почти небывалый в истории американского флота. Большие мастера погулять и побушевать на берегу, американские матросы на этот раз отказались сойти на берег.
        Вся команда — как один человек!
        Это тебе не взвод, это тебе не рота… Когда 2500 человек (почти целая дивизия!) выстраивается на борту, выкрикивая проклятья по адресу своего командования, — это уже политическая демонстрация.
        - Позор! — орали матросы. — Мы никуда не пойдем с корабля, потому что нам стыдно смотреть людям в глаза …
        Что бы там потом ни говорили политики, но эта бурная первичная реакция непосредственных участников событий лучше всего отражает идейную сущность отвратительного дела.
        Об этой «сидячей забастовке» на линкоре «Вашингтон» рассказывается в упомянутой мною монографии о «Тирпитце».
        В нашей стране об этом случае мало кто знает.

* * *
        Москва отказывалась понимать абсурдные решения Уайтхолла, но и в Берлине тоже не понимали всей «мудрости» маневров англичан, называя их «непостижимыми».
        - Что происходит? — говорил Редер. — Может, распуская караван, англичане подстроили нам какую-то хитрую ловушку?
        Но постепенно «непостижимое» решение раскрывалось немецкой разведкой: никакой ловушки здесь нет, РQ-17 рассыпался, теперь подходи и бей любой корабль на выбор… Склонные к анализу морские специалисты наконец пришли к «логическому» выводу:
        - Теперь все ясно! Опытные в морских делах англичане никогда не допустили бы подобной глупости. Всей этой историей, надо полагать, заправляли американцы. Только эти краснощекие дуралеи и могли придумать расформирование каравана. Ну уж теперь-то можно не сомневаться, что англичане не допустят американцев к управлению операциями на море…
        Пропагандистская машина Германии работала в эти дни на полную мощность. Разгрому РQ-17 отводились первые полосы центральных газет, лорд Хау-Хау в программах радиовещания на Англию охрип от воплей восторга, берлинские кинокорреспонденты срочно вылетали на бомбардировщиках в океан, чтобы экранизировать из бомболюков страшные картины гибели кораблей. Всю первую декаду июля в радиосводках германского командования завывали победные фанфары и гремели воинственные барабаны…
        Гитлер ликовал и придумывал темы для карикатур на Рузвельта и Сталина (фюреру было известно, что основная часть грузов на РQ-17 американского происхождения). Но что бы ни восклицал Берлин о караване РQ-17, англичане… молчали. Уайтхолл никак не реагировал на германские сводки и не опровергал их! Англичане вляпались в «коровий блин» и теперь стыдливо помалкивали, не желая признаться, что это от них пахнет.
        Сейчас собачий лорд Хау-Хау лаял на Англию не напрасно — на этот раз Берлин возвещал о разгроме каравана правду:
        - Только факты, одни голые факты! Даже Черчилль при всем его нахальстве не сможет опровергнуть коммюнике достоверных германских сообщений… Слушайте Берлин! Говорит Берлин…
        За «стратегической ошибкой» прощупывался коварный умысел тайной политики Альбиона, и лорд Хау-Хау с ехидством, но не без оснований спрашивал в эти дни англичан:
        - Что ж! Теперь, после разгрома каравана РQ-17, русские опять могут задать фатальный вопрос мистеру Черчиллю: когда же вы, друзья, соизволите открыть второй фронт в Европе?

* * *
        Теперь, читатель, вместе с моряками РQ-17 нам предстоит покинуть палубу корабля и с криком окунуться в ледяную купель полярного океана.
        Вот это — правда страшно!
        Часть третья
        ЛЕДЯНАЯ КУПЕЛЬ
        Мне хочется сказать слово благодарности тем тысячам и тысячам иностранных, главным образом английских и американских, моряков, которые приняли участие в северных конвоях…
        Надо было обладать большим мужеством, решительностью, выносливостью, чтобы пускаться в такой путь…
        Акад. И. М. Майский.
        «Воспоминания советского посла»
        Посвящается людям
        Корабль тонул, но не седел от ужаса. Груз разбивали бомбами, но еще ни один контейнер не вскрикнул от боли. Металл покрывался инеем, но бездушное железо не ощущало холода. Все страдания выпали на людскую долю… Тяжело было заканчивать вторую часть, но еще труднее приступать к последней.
        Минувшая война была безжалостна к людям, и только одна наша страна потеряла в ней 20 миллионов своих граждан, способных заселить и освоить целый континент. Казалось бы, что на фоне грандиозных событий, охвативших весь мир, навсегда затеряется караван РQ-17, словно капля воды, в океане. Ведь среди астрономических чисел произведенного оружия, среди гигантских терриконов пороха, сгоревшего в битвах, среди бискаев нефти и байкалов бензина, что выпиты моторами танков и самолетов, — после всех гомерических расходов ради общей победы, что, спрашивается, могли значить корабли каравана РQ?17?
        «…Итак, все было кончено. Но пока люди будут сражаться в войнах и плавать на морях, проблема РQ-17 еще неоднократно будет всплывать самыми несхожими путями. Трагедия РQ?17 всегда отыщет людей, увлеченных ею, и люди еще долго будут об этом спорить» — так писал английский историк Дэвид Вудворд.
        Сейчас на Западе текут обильные мутные воды литературы о минувшей войне, и течение их порою столь бурно, что они сметают указатели фарватера истины. А где-то рядом с ними, пробивая для себя очень сложное русло, журчит и тоненький ручеек особой темы — трагедийной темы РQ-17.
        Будем же и мы, читатель, помнить об этом караване!
        Тем более что он направлялся к нашим берегам, именно мы ждали его прихода, мы же его и спасали…
        Если вдуматься, то ведь даже после отхода крейсеров и эсминцев еще не все было потеряно. Мы оставили караван на самом роковом распутье — утром 5 июля, когда транспорта еще не успели разбрестись по океану. Останься тогда с ними не одиночки из охраны ПЛО и ПВО, а все 12 конвойных судов — и караван, конечно, понес бы тяжкие потери, но зато никогда не испытал бы той участи, какая ему выпала!
        На время забудем, читатель, о грузах (хотя летом 1942 года они для нас были крайне необходимы). Мы начинаем рассказ о людях, которые плыли с этими грузами. Картина разгрома РQ?17 слишком контрастна — тут всего хватало в избытке: трусости и бравады, паники, отчаяния и холодного ожесточения боя. Но даже поверженный и разбитый, сквозь взрывы торпед и бомб, сквозь злорадное бахвальство Геббельса, сквозь адское пекло пожаров, захлебываясь водой и мазутом, обмороженный и обгорелый, караван РQ-17 все-таки идет к нам.
        А корабли не плывут сами — их опять-таки ведут люди.
        Людям и посвящаем эту последнюю часть!

* * *
        Удивительнее всех повел себя тральщик «Айршир» — один из немногих, кто остался при исполнении союзного долга. В момент распадения каравана, не поддавшись общей суматохе, он пошел на север, склоняясь к западным румбам, — туда, где смыкались арктические льды. А попутно законвоировал три транспорта, приказав им повиноваться. Командир тральщика, лейтенант Грэдуэлл, до войны был адвокатом, а помощник его — присяжным поверенным. Эти два юриста оказались отчаянными моряками… «Айршир» полез сам (и повел за собой других) прямо в массы плотного льда, где их могло раздавить в лепешку, но зато немцам не пришло бы в голову искать их именно здесь. В малярках были собраны все белила, корабли срочно перекрасили в белый цвет. Сбросив давление в котлах и не дымя трубами, четыре судна затихли среди ледяной пустыни, а пушки танков, стоявших на палубах, они развернули в сторону моря. Сами в эфир не выходили, но эфир держали под наблюдением. Би-би-си о делах каравана помалкивала (сигналы SOS, летевшие с океана, сами по себе были достаточно красноречивы), зато отзвуки берлинских фанфар достигали и полярного безмолвия.
Если верить Геббельсу, то выходило так, будто от РQ-17 остались рожки да ножки. Грэдуэлл понимал, что в радиосводках Берлина немалая доля истины, и критическое время разбоя на «большой дороге» он решил переждать. Потом корабли выломали себя из ледяных заторов и благополучно достигли Новой Земли, где на берегу матросов атаковали местные собаки. На крыльцо барака метеостанции выбежала русская женщина в ватнике и, призвав псов к порядку, долго допытывалась у англичан — кто они такие и чего им здесь надобно? Вступив в тесный контакт с местными властями, военными и гражданскими, преодолев массу трудностей, Грэдуэлл сумел сохранить все три корабля, которые и разгрузились в Архангельске. Маленький и дерзкий «Айршир» пришел к нам как боевой союзник, а ушел от нас как хороший друг… Англия могла гордиться, что у нее есть такие адвокаты и такие присяжные поверенные, которые, встав на мостики кораблей, не посрамили чести хлопавшего на ветру британского «юнионджека»!
        Но одним из первых прорвался к Архангельску героический «Донбасс» под командованием М. И. Павлова. Советские моряки шли напролом, решив не жаться к скалам Новой Земли, возле которых немцы уже опустили плотную завесу своих подводных лодок. Им повезло, но зато повезло и тем американским морякам с потопленного «Д. Моргана», которых «Донбасс» подхватил из воды. Янки были сильно изнурены пережитым, но, попив чаю, они самым охотнейшим образом заняли боевые места у носовой пушки. «Вскоре Павлов имел случай выразить американцам искреннюю благодарность: одиночный „юнкерс“ дважды пытался атаковать танкер… Снаряд, посланный американскими артиллеристами, разорвался столь близко от самолета, что тот сразу выскочил из пикирования!» Этот самолет не дотянул до аэродромов Норвегии, пропав безвестно, а «Донбасс» подал швартовы на причалы Архангельска. Михаила Ивановича, благо он был первым с моря, сразу же вызвали к высокому начальству.
        - Ну, что там? — спросили капитана.
        Павлов провел ладонью ото лба к подбородку, словно желая смахнуть липкую паутину какого-то кошмарного сна.
        - Там… каша, — сказал кэп. — Нас бросили! Если и дойдет кораблей пять, так и на том спасибо.
        - А где «Азербайджан»?
        - С ним поганая история: торпеда вырвала ему кусок борта, а из пробоины самотеком выходит в море груз масла. Не хочу быть пророком, но если придет, то придет пустым.
        Павлова пошатнуло.
        - Сегодня, кажется, девятое, — сказал он. — Так вот, с первого июля я не сходил с мостика. Больше недели на ногах — возле телеграфа… Вы уж меня извините, товарищи, но мне трудно даже рассказывать. Я действительно чертовски хочу спать…
        Его отпустили без разговоров — спать, спать, спать!
        Но это все исключения — другим так не повезло…

* * *
        Хроника ТАСС (июль 1942 года)
        11 — Советские войска вели ожесточенные бои с противником на подступах к Воронежу.
        15 — Советские войска после ожесточенных боев оставили Богучар и Миллерово.
        19 — Советские войска оставили Ворошиловград.
        21 — В советской печати опубликовано сообщение о налете советской авиации на Кенигсберг.
        23 — Югославские партизаны за последние 12 дней заняли и освободили семь городов.
        24 — Наступление англичан на Египетском фронте приостановилось.
        27 — Советские войска после упорных боев оставили Ростов и Новочеркасск.
        29 — Получены документы о чудовищных зверствах, творимых гитлеровцами в Польше, тысячи людей подвергаются нечеловеческим пыткам.
        30 — Митинг на Трафальгар-сквер в Лондоне с участием около 70 000 человек обратился к правительству с призывом ускорить открытие второго фронта в Европе…
        Перед Северным флотом постепенно вырисовывалась ужасная истина, которую до сих пор союзники скрывали. Теперь надо было спасать то, что еще можно спасти… Флот! Что ты можешь сделать сейчас, флот? Ведь перед тобой бушуют, качая мертвецов и вздымая обломки кораблей, громадные просторы — от Шпицбергена до Канина Носа. Все свободные самолеты были брошены на поиски транспортов. Эсминцы по четыре раза насквозь прошли все Баренцево море — от баз до кромки льда и обратно.
        Радиостанция Северного флота круглосуточно ощупывала эфир. Но над океаном нависало тяжкое, безысходное молчание — корабли РQ-17 боялись обнаружить себя. Служба радиоперехвата противника только и ждала треска морзянки, чтобы по пеленгу навести на «заговорившего» свои подлодки и самолеты.
        Но иногда кораблям терять уже было нечего. И тогда эфир взрывался в каскаде жалоб, призывов, надежд и мольбы: «Торпедирован… погружаюсь с креном… шлюпки разбиты… меня обстреливают… Спасите, чем можете и кто может!»
        А потом снова наступало молчание, которое ужаснее любых самых страшных слов.
        Волки и овцы
        Волчья стая действует умно и жестоко. Она выходит на большую дорогу, а вожак, забегая вперед, выслеживает добычу. Вот добыча показалась, и тогда вожак голодным воем созывает своих товарищей. Вывалив между зубов покрытые пеной языки, с подведенными от голода животами, волки набрасываются на одинокого путника… Именно этот звериный принцип был положен Деницем в основу тактики по разгрому караванов на море, отсюда же и название этой тактики — «волчья стая»!
        «Волкам» всегда сопутствовала в их разбое так называемая «дойная корова» — большая транспортная подлодка, которая сама не участвовала в торпедировании. Но брюхо ее было наполнено припасами и горючим. Время от времени, обессилев, боевые подлодки подходили с моря к этой «корове», примыкали к ней шланги. Торопливо они сосали из ее железного вымени соляр, пресную воду, воздух высокого давления — и снова срывались на позицию. Пользуясь выигрышем в скорости, «волки» старались за ночь обогнать транспорта на дизелях, а на рассвете они шли под воду, спокойно выжидая, когда цель сама придет в пересечение нитей перископа… Такой способ атаки у немцев назывался «кабинетной атакой»!
        Операция «Ход конем» вступила в свою решающую фазу; вдогонку «волчьим стаям» Дениц послал из Лориана свое обычное традиционное напутствие: «Преследуйте! Атакуйте! Топите всех!» После чего деловито добавил открытым текстом — без шифра: «Поменьше неприятных известий с моря! Это портит настроение тем командам, которые собираются уходить на позицию…»
        Агония беззащитных кораблей и людей, плывущих на них, была ужасна, и пусть она послужит укором мертвецов совести тех, кто допустил это неслыханное предательство!

* * *
        - Их сразу два, — сказал Ральф Зеггерс. — Один под британским, другой — под флагом Штатов… Собачий холод, мои руки не могут выносить этого.
        Пальцы на перчатках Зеггерса были отрезаны, как у торговок, чтобы на морозе пересчитывать монеты. Он подул на замерзшие пальцы и снова повел перископ вдоль горизонта.
        - Можно даже всплыть… Они же как овцы сейчас! Без пастуха и без овчарок…
        - Не советую. На «либерти» установлены «эрликоны», — сказал штурман и крикнул коку, чтобы им заварили кофе покрепче.
        Зеггерс глянул на счетчик лага: винт толкал сейчас лодку на скорости в восемь узлов, и при этом они шли, не отставая от транспортов (скорости противников были равнозначны).
        - Ладно, — решил он. — Одну вколотим… Курсы у нас параллельны, лишь возьму упреждение. Тут не надо даже тригонометрии, будь она проклята… Носовой аппарат, можно открывать заслонки… Левой трубой… одну… внимание… пли!
        Глухо булькнув, вся в пузырях воздуха, обильно смазанная тавотом, торпеда пошла на транспорт. Следя в перископ за туманной дорожкой торпедного следа, взбившего поверхность моря отработанным керосиновым газом, Зеггерс стал смеяться:
        - Всегда забавно видеть, как волнуются на кораблях при виде наших хрюшек! Нет, им не увернуться… сейчас… вот!
        Банг — раздался взрыв, гидравлический «молот» двинул в корпус лодки, и четвертый отсек вдруг доложил:
        - Фильтрация заклепок… у нас появилась «слеза»!
        - Ах! — огорчился Зеггерс. — До чего же ослабел корпус.
        - Виноват ты сам, Ральф, — недовольно заметил штурман. — На кой черт ты всегда стреляешь с дистанции, на которой нас контузит от собственных взрывов?
        - Зато не нужно ломать голову в тригонометрии…
        На лодке услышали треск: это море рвало стальные переборки пораженного корабля, и Зеггерс скомандовал на всплытие.
        - Американец удирает, — сказал он. — Очевидно, у него хорошие машины… Мы его сейчас прикончим артиллерией!
        Всплыли. Транспорт под флагом США наращивал скорость. Торпедированный же «англичанин» быстро тонул, переворачиваясь. В его трюмах, кажется, были запасы мазута, и теперь толстым слоем, очень медленно, как асфальт по мостовой, мазут растекался по стылой воде, а в нем беспомощно барахтались ошеломленные взрывом и ужасом люди.
        - Полный вперед! — скомандовал Зеггерс, и внутри субмарины, чихнув от напряжения, открыли пальбу запущенные дизеля, клапаны которых давали сейчас больше 2000 выстрелов в минуту; люди в отсеках, как рыбы, разевали рты, но объясняться им приходилось больше на пальцах. — Добавить оборотов!
        «Американец» поднатужился турбиной — стал удирать.
        - Огонь! — велел Зеггерс комендорам, но пушка смолчала.
        Заряды наружных кранцев отсырели в морской воде при частых погружениях, а сухой боезапас изнутри погребов лодки наверх подать еще не успели…
        - Стоит ли нам утруждать дизеля? — сказал Зеггерс. — Этого «американца» подберут другие из нашей стаи…
        - Там бродят шлюпки, — показал сигнальщик за корму.
        Зеггерс поднял к глазам тяжелый бинокль с фиолетовыми, как тюльпаны, линзами. Цейс приблизил к нему шлюпки со спасающимися англичанами. Сухой боезапас уже подали наверх.
        - Разбейте их… — с ленцой приказал Зеггерс и нагнулся над люком, откуда несло ужасным зловонием. — А когда будет готов кофе?
        Комендоры расстреляли шлюпки. Мазут растекался по морю, сглаживая своей пленкой острые гребни. Кое-где круглыми мячами прыгали среди волн головы англичан.
        - Ну, я думаю, тронемся дальше, — заметил Зеггерс.
        Громадный крест (черный, в белом круге), выведенный на носовой палубе лодки, — чтобы не бомбили свои самолеты! — окатывало водой. Зеггерс велел комендорам убраться в отсеки, перевел субмарину в позиционное положение, чтобы над морем двигалась только рубка… Там он и стоял, в укрытии козырька рубки, попивая кофе, куря сигарету и слыша вопли гибнущих людей. В глубину поста он передал рулевому:
        - Возьми немножко вправо… тут барахтается один Чарли Чаплин, и я хочу малость с ним позабавиться!
        Подводная лодка подцепила тонущего человека своей палубой, полупогруженной в воду, и человек вдруг почуял под собой опору, не веря в свое спасение. Но вид его был ужасен и даже отвратителен. Весь черный и липкий от мазута, со следами ожогов на голом черепе, он катился сейчас через всю палубу, взмахивая руками, пока волной не ударило его о железо рубки. Пальцами он протер себе глаза, слипшиеся от мазута. Ухватясь за пушку, стал подниматься. Его тут же стало рвать — черной маслянистой нефтью.
        Вряд ли сейчас он понимал что-либо: куда попал и что это за море… Он не сразу увидел склоненное над ним лицо гитлеровского подводника. А выше билась на ветру мокрая тряпка флага со свастикой. И тогда человек стал понимать, куда он попал. Зеггерс меж тем охотно наблюдал за ним и его действиями. Было любопытно, что станет просить этот человек сначала: водки?.. пощады?.. убежища?
        - Откуда вы шли? — дружелюбно спросил его Зеггерс.
        Мешая английские и немецкие слова, британец заговорил:
        - Мы шли на Архангельск… из Хваль-фьорда. Возьмите меня, комендор… я же не сделал вам ничего дурного…
        - А какой был груз? — опять спросил его Зеггерс.
        - Самолеты… и еще что-то в ящиках. Я не знаю, что там лежало… Возьмите меня, я немного места займу на вашей лодке!
        - А как называется это судно США, что ушло от нас?
        - Это был сухогруз «Винстон-Саллен», он шел от Бостона… Возьмите! Ради Бога, который един для всех нас, христиан… Ради себя возьмите: в старости этот поступок послужит вам утешением… Ради матери, если она ждет вас с моря!
        - У меня нет матери, — жестко ответил ему Зеггерс. — Вы, англичане, убили ее при налете на Кельн… Советую вам остаться мужественным до конца. Легкой вам смерти — прощайте!
        Он захлопнул над собой тяжелую крышку люка.
        - Принять балласт!
        - Может, все-таки возьмем? — осторожно заметил штурман.
        - Зачем? — удивился Зеггерс. — Я же видел, как он откачивался соляром. У него внутри уже сгорели легкие и желудок. И завтра он бы тут корчился, подыхая в муках… Зачем он нам?
        Глухие удары кулаков оставленного наверху человека едва доносились через бронированный тубус люка. Зеггерс велел горизонтальщику подвести лодку на глубину перископа.
        - Пусть он за него схватится, — сказал Зеггерс штурману. — Иногда не мешает поразвлечь команду…
        Моторы давали сейчас минимальные обороты, перископ выставился над морем, и человек — там, наверху! — схватился за него со всей неуемной верой в спасение. Матросы шлялись по очереди в центральный пост, чтобы глянуть в перископ, какое чудовище сидит там сейчас, вроде букашки на булавке. Через окуляры они видели искаженное ужасом черное лицо человека, уже потерявшего человеческий облик. Вот до какого скотства доходит человек после крушения!
        Забавно им было, весьма забавно…
        - Ну и хватит, — распорядился Зеггерс. — Утопимся поглубже, и пусть букашка сорвется со своей любимой булавки…
        Перископ, как скользкое бревно, вырвался из объятий человека, и смутные очертания подводной лодки медленно растворились под ним в разъятой бездне океана. Распластав руки, перевернутый кверху ногами, он начинал свое падение следом за лодкой.
        Вечером этого же дня Зеггерсу удалось торпедировать танкер. Это была картина незабываемая! Разом вспыхнули миллионы галлонов стооктанового бензина — факел огня выбрасывало кверху до туч. В одно мгновение ока пламя сожрало весь кислород над волнами, и те, кто не сгорел, тут же погибли в удушье…
        Зеггерс с трудом оторвал руки от перископа, его колотило.
        - Знаешь, — сказал он штурману, — такого я еще не видал. Это было страшно. Хорошо, что мы стреляли из-под воды…
        Сейчас с наружных обводов танкера сочился расплавленный в пекле металл, словно воск со свечки. Когда столб пламени осел книзу, от корабля осталась лишь пустая коробка выжженного изнутри корпуса, похожая на кратер потухшего вулкана. Подводная лодка быстро уходила прочь…

* * *
        Дениц вскоре радировал на лодки, чтобы они экономили торпеды, не расходуя их напрасно там, где можно пользоваться артиллерией. Рекомендовалось наводить на цель авиацию, которая ныне круглосуточно барражирует над путями распыленного каравана РQ-17… Корабли превратились для лодок в плавающие мишени, которые безропотно принимают удары торпед и снарядов.
        Поначалу в Берлине радовались, что между люфтваффе и флотом достигнуто полное взаимопонимание: снизу корабли торпедировали подлодки, а сверху их громили самолеты. Неприятных инцидентов пока не отмечалось. Но один выкормыш Геринга все же не удержался и — Бог шельму метит! — свалил бомбовый груз на свою же подлодку «U-334», наверное, просто так, ради профессионального интереса или ради профилактики, чтобы жалкий сморчок, гросс-адмирал Редер, не слишком-то зазнавался перед великолепным рейхсмаршалом Герингом.
        Жестокая вибрация
        Никакой информации — шли вслепую, шли вглухую…
        Решено было идти напрямик курсом почти восточным, чтобы выйти к северной оконечности Новой Земли, а оттуда, таясь вдоль побережья, спускаться к югу, начиная выходить в эфир для связи с русскими…
        Хриплый Дик, уже прошедший однажды с караваном до России, был настроен, не в пример другим, весьма оптимистично:
        - Русские очень внимательно несут службу. Как только их эсминцы зажмут нас в свой ордер, ты можешь играть на банджо сколько тебе влезет… Немцы уже не проскочат!
        - У них здесь разве большой флот? — спросил Брэнгвин.
        - Да нет… флот как раз маленький.
        - Как же они умудряются проводить нас без потерь?
        Хриплый Дик сплюнул на ветер, чтобы плевок отнесло за борт, и поддернул спадавшие штаны.
        - А черт их там разберет, этих русских, — сказал он, почесав спину о пиллерс. — Я и сам не знаю, как они это делают. Но у них, поверь мне, это здорово получается…
        Транспорт-сухогруз шел нормально, и погода могла бы только радовать. Но теперь она скорее пугала — слишком спокойно море, слишком ясны небеса. Первый самолет-разведчик противника облетел транспорт так низко, что едва не задел мачты, и Брэнгвин сказал штурману:
        - Вот, кажется, сейчас начнется вибрация души и тела. Мой приятель Сварт изучил уже молитвенник наизусть…
        Самолет удалился, но в команде многие уже «завибрировали».
        - Может, его надо шарахнуть из «эрликонов»?
        - А что нам это даст? — горько усмехнулся штурман. — Он, едва заметив нас, уже успел передать наши координаты…
        Из каюты поднялся на мостик заспанный капитан.
        - Что тут было без меня? — спросил недовольно.
        - Мы тут корчимся от смеха, сэр… Нас засекли, и сейчас немцы устроят всем нам показательный заплыв на короткую дистанцию.
        - Боцман! — приказал кэп. — Проверьте на спасательных плотах наличие банок с тушенкой и анкерки с водой из запаса неприкосновенности… Также и весла! Не извели ли их наши матросы на зубочистки?
        - О нет, сэр, — с издевкою отвечал Брэнгвин, — мы еще не дошли до того, чтобы веслами чистить зубы. Для этого мы использовали клавиши от вашей фисгармонии…
        - У нас, — вставил штурман, — еще и катер под капотом.
        - Какой вы умный у меня! — восхитился кэп. — Так и быть, я заберу вас на катер… вас обоих! — И капитан потащился обратно в каюту, волоча по ступеням трапа полы халата.
        - Каботажник много берет на себя, — сказал Брэнгвин. — Ему кажется, что он плывет по родимой речке… Он даже не понимает, что плот в океане надежней катера! Удивительный народ эти дураки. Я бы стал их коллекционировать, если бы они стоили дешевле умных…
        Полярный океан почти ласково стелил перед ними свои зеленоватые, как японская яшма, воды. После полудня пришли немецкие самолеты с бомбами (торпеды они берегли). Глядя, как они заходят для метания, Брэнгвин отодвинул ветровое стекло, чтобы лучше видеть маневры противника…
        - У вас руки не заняты, сэр, — попросил он штурмана, — так суньте мне в морду бутылкой, пока не поздно…
        Штурман, как заботливая нянька, дал ему пососать виски, и Брэнгвин стал отрабатывать рулем уклонения корабля от бомб. Он не сплоховал — две атаки прошли впустую, бомбы взорвали воду по бортам.
        - Почему молчат наши «эрликоны»?! — орал Брэнгвин, орудуя манипуляторами. — Или наш кэп договорился с Адольфом?
        Тут их и накрыло. Бомба пронизала полубак, рванув отсеки в оглушительной вспышке. Словно рельсы, выперло наружу стальные бимсы. Волна горячего воздуха закручивала железо палубы в уродливый массивный рулон. Бомба не дошла до днища — и то хорошо. Корабль долго трясло в никому не понятном грохоте. Это произошла самоотдача якорей, и они долго, минуты три подряд, убегали в пучину, пока не кончились цепи; сорвав за собой крепления жвакагалсов, якоря ушли в океан навсегда…
        Кто-то заорал в дыму начавшегося пожара. Другой лежал, тряпкой провисая через поручни, и медленно скатился за борт вниз головой. Ветром чуть отнесло дым, и первая кровь, увиденная Брэнгвином, показалась ему такой яркой, такой неестественной, что Брэнгвин даже не поверил, что это кровь…
        Под ногами визжало битое стекло. Когда вылетели рубочные окна — не заметил. Штурман стоял рядом, и лицо его было ужасно — в страшных порезах. Стекла, разлетевшиеся острыми клинками, распороли нос, щеки, уши — он заливался кровью!
        - Брэнгвин, помогите… я ничего не вижу…
        Брэнгвин еще раз глянул на пробоину в полубаке, откуда уже огулом выхлопнул первый язык огня.
        Трубы водяных гидрантов или перебило, или так уж было задумано раньше, чтобы они не работали. Ни один «минимакс» на корабле не действовал. Пеногоны жалобно шипели, и только!
        - Зато у нас нет пятен на костюмах, — сообщил Брэнгвин.
        Он срывал подряд все «минимаксы», нещадно бил их капсюлями о палубу. Один сработал — тетрахлорметановая струя ударила по пламени, словно кулаком, загоняя огонь в глубину трюма. Визжа от боли и ожогов, Брэнгвин прыгал по развороченной палубе, рискуя свалиться в жерло трюмного вулкана. Но огонь пошел дальше, и люди, побросав пеногоны, отступили… Капитан в том же боксерском халате, стоя в сторонке, ротозеем глядел на пожар. Брэнгвин подскочил к нему:
        - Прикажите впустить забортную воду.
        Кажется, он принял Брэнгвина за сумасшедшего, который хочет затопить корабль… Дурак! Брэнгвин спустился вниз. В холодном отсеке, возле самого днища, горели тусклые лампы. Тяжело и громко дыша, Брэнгвин ползал среди заржавелых клапанов. «Этот… или не этот?» Маховик с трудом провернулся в его руках. Он приложил руку к переборке и тут же отдернул ее, заорав: переборка была раскаленной, как утюг. Она стала шипеть, значит, вода пошла из-за борта, значит, все правильно… Транспорт сразу получил сильный дифферент на нос, волны полезли к нему на палубу, но пожар прекратился.
        Четырех убитых при взрыве сложили на спардеке.
        - Они спали… им как раз в ноль шесть на вахту!
        Брэнгвин нашел на рострах чью-то ногу.
        - Эй, признавайтесь по чести — чья нога?
        Четверо лежали на спардеке — все с ногами.
        - Это нога Хриплого Дика, — сказал радист в испуге. — Он всегда носил старомодные носки без резинок…
        Самого же боцмана не нашли. Видать, его шибануло за борт. Сильно размахнувшись, Брэнгвин отправил в море и ногу.
        Мертвых, чтобы они не портили настроение живым, быстро покидали за борт. На возвышенности спардека с требником в руках стоял бледный Сварт, посылая в небо молитвы.
        Он был вдохновенен и прекрасен в этот момент. Брэнгвин не удержался, чтобы не хлопнуть его по жирной заднице.
        - Только бы нам, старушка, добраться до Мурманска, — сказал он Сварту, — а там мы напьемся с тобой так, что русские нас никогда не забудут…
        Он навестил штурмана в его каюте, пришел к выводу:
        - Это еще не нокаут… пока лишь нокдаун, сэр!
        Штурман попросил сделать ему укол морфия. Брэнгвин никогда никому не делал уколов. Но решительно отбил головку на ампуле. Засосал в шприц мутную жидкость.
        - Ничего в жизни делать я не умею, но за все берусь…
        И засадил в тело иглу. Потом отбросил шприц, как гвоздь.
        - И кажется, — заключил, — мне все понемножку удается…
        На верхней палубе взвизгнула кран-балка на развороте.
        - Ого! Я вас покину…

* * *
        Кран-балка уже держала на талях полуспущенный катер. Под капот его летели вперемешку одеяла, банки со сгущенкой, пузатые банки мясных консервов. Капитан транспорта и несколько человек из команды покидали корабль.
        - Кэп, — сказал Брэнгвин капитану, — вам примерно пятьдесят. А мне двадцать семь, и я хочу жить не меньше вашей особы… Не лучше ли нам посмотреть на русских?
        - Смотри! Где ты их увидел? Где они, твои русские?
        - В русские корабли, — продолжал Брэнгвин, — Адольф тоже кидает бомбы. В них такие же дырки от торпед, как и в наших кораблях. А тонут они меньше нас… Почему бы это, кэп?
        - Спроси у них, — огрызнулся капитан.
        - Потому что они борются за свои корабли. А жизнь корабля — это жизнь моряка. Пока палуба дрожит под ногами, моряк живет. Не будем же раньше времени раскидывать кости от собственных скелетов… Я сказал, что думаю, кэп!
        Капитан сплюнул.
        - Сварт, поговори ты, — обратился Брэнгвин к приятелю. — Скажи как следует. Представь, что ты нарвался на девку, которая тебе не дается… Это ужасно! Что ты сказал бы ей, Сварт?
        Сварт шагнул к капитану, спрятав молитвенник в карман.
        - Кэп! Приходилось ли вам в тихом семейном кругу открывать банку с рольмопсом?
        - Бывало… — рыкнул капитан и дал Сварту в ухо.
        Сварт отскочил и сказал Брэнгвину:
        - Он не дает мне довести мою мысль до конца!
        Брэнгвин взял капитана левой рукой за грудь, причем весь свитер собрался жгутом в кулаке, а правой рукой он уложил капитана на палубу…
        Тот вскочил в бешенстве:
        - Рольмопс… дальше! Пусть говорит. Я слушаю.
        - Я хотел сказать, — продолжал Сварт, — что вода здесь ужасная. Я здесь когда-то плавал… Вы все погибнете!
        Капитан, топая ногами, не мог понять одного:
        - Но при чем здесь рольмопс, черт тебя побери?
        - Не рольмопс, а поросячье ухо, — вмешался Брэнгвин. — Сварт хотел сказать, что катер ваш опрокинет, а вода в этом океане закручивает людей от холода в поросячье ухо…
        - Спускай! — приказал капитан на катер.
        Тали запели блоками. Днище катера плюхнулось об воду, и сразу застучал мотор. Под высоким капотом, с запасом бензина и компасом… на что надеялись эти люди?
        Брэнгвин решительно сорвал чехлы со стволов «эрликонов»:
        - Маленький салют человеческой глупости нам не помешает!
        Потом он снова навестил штурмана, которого было жаль.
        - А мы движемся, — сказал он. — Я сейчас опробовал наши «эрликоны». Там плыл какой-то ящик, и я рассадил его в щепки. В конце концов… Вы позволите мне выпить? Благодарю… В конце концов, говорю я вам, стрелять не так уж трудно. Самое главное — быть спокойным и помнить, что ты мужчина. Больше всего в жизни я не терплю сопляков, уличных девок и человеческой несправедливости… Гитлера я ненавижу! Потому я и пошел в эту сумасшедшую экскурсию к берегам России…
        У себя в каюте он переоделся в пижаму, отправился в душевую. Водосистема и фановая еще работали. От хода машины слегка дрожала прогретая палуба. Насвистывая, он принял горячий душ. Пока ничего страшного. Бывает в море и хуже.
        «Чья нога? Твоя, дядя Дик? Так чего ты молчал раньше?»
        Брэнгвина вдруг вырвало, когда он подумал, что нога и тело потонули отдельно. Вряд ли они еще достигли дна…
        - Кажется, я завибрировал, — сказал он, становясь строже к своим и чужим поступкам.
        …при исполнении союзного долга
        - Придется пожертвовать бортом, — сказал командир Дайк и передал бинокль с усиленными линзами помощнику Баффину.
        Тот недолго рассматривал тонущее вдалеке от них судно.
        - Ветер будет бить справа, — ответил. — Но уйти от них мы тоже не можем, хотя инструкции и призывают нас не увлекаться спасением людей… А вдруг и с нами случится такое?
        Судно ПЛО — «Орфей» — всего в 840 тонн, недавно покрашенное в доках Ливерпуля, теперь казалось красным, будто обваренный краб. Корпус его разъело солью и ржавчиной. «Орфей», которому выпало продолжать путь до СССР, изо всех сил стремился сплотить вокруг себя безоружные транспорта. Однажды ему удалось законвоировать два из них, но одно немцы торпедировали, а другое — в страхе — забилось в паковый лед. И вот случайная встреча: наткнулись на одиноко тонущее судно. Пологая волна, внешне спокойная, на самом деле била сильно.
        - Баффин, я попрошу вас на бак, — сказал командир.
        - Отлично, сэр. Вы не волнуйтесь, хотя борта у нас скоро превратятся в лохмотья… Желаю удачи!
        На палубе тонущего транспорта стояли люди. Внешне они были, как и волны под ними, почти спокойны. Но это обманчивое впечатление: у людей уже лопались нервы. Только один был с чемоданом, остальные вещей не взяли.
        - Что с вами случилось?! — проорал Дайк, но с борта ему не ответили. — Я задал им глупый вопрос, — хмыкнул Дайк. — Если тонут, значит, есть дырка. Только она с другого борта, и мы ее не видим… В машине! — наказал он по трубам. — Это вы, Эйш? Предупреждаю: у вас в котельных скоро будет вода.
        - Это к чему вы сказали? — прогудели медные трубы.
        - Просто так, пришлось к слову… не обижайтесь, Эйш!
        «Орфей» подошел под корму транспорта, и тот всей массой своего борта тяжко навалился на хрупкий корвет. Раздался хряск металла, словно не кораблю, а человеку ломали кости.
        - Прыгай! — И на палубу вдруг одиноко упал чемодан. — Прыгай! — вопил Дайк, и вслед прыгнул владелец чемодана.
        Два борта разомкнулись на волне, и он попал между ними — в воду. Жалкий вскрик, и борта неумолимо сдвинулись. Потом, хрустя шпангоутами, они снова разошлись, а Дайк заметил на воде красное пятно. От человека остался только его чемодан!
        - Следующий… прыгай! — заорал Дайк.
        Вдруг щелкнул динамик на мостике:
        - Носовой погреб — мостику: у нас вода.
        Дайк сунулся носом в микрофон.
        - Сколько? — спросил.
        - По колено…
        Ответить он не успел. С транспорта вдруг посыпались люди, как по команде, разом. Один на другого. Был очень удачный момент: борт «Орфея» поднялся на волне, почти достигнув среза палубы транспорта. Дайк отвернулся. Он-то ведь знал, что сейчас все станет наоборот: «Орфей» уйдет вниз, а транспорт вырастет перед корветом, как пятиэтажный дом…
        «Так и есть… вот он — хруст костей о металл!»
        - В машине? — спросил он. — Эйш, скажите — воды нет?
        - Обшивка лопнула. Тут хлещет, как из бочек…
        - Малый вперед! — скомандовал Дайк и передал в микрофон общей трансляции: — Подвахте — на уборку полубака…
        Через ветровое стекло он глянул с мостика вниз: Баффин, молодчага, крепился, а вокруг валялись и корчились люди с перебитыми ногами, палуба была забрызгана кровью.
        На расблоке Дайк переключил свой микрофон:
        - Мостик — носовому погребу: сколько у вас воды?
        - Было по колено, теперь по грудь, сэр.
        - Удивляюсь! — отвечал Дайк. — Вы что-нибудь делаете там, кроме того, что не забываете измерять ее уровень? — Бросил микрофон и прокричал вниз: — Баффин, вас просят в погреб…
        «Орфей» медленно уходил прочь от гибнущего корабля. В этот день они повстречали «Винстон-Саллен», и оттуда американцы через рупоры стали облаивать англичан:
        - Эй, на корвете! Когда вы нужны с пушками, так вас не доищешься… Вы бы видели, что тут творилось вчера вечером… мерзавцы!.. трусы!..
        «Орфей», шумно дыша трубами воздуходувок, проследовал мимо. Сигнальщик перебирал в руках фалы для поднятия ответного сигнала. Дайк тронул шелковые струны фалов с нежностью, как волосы своей пожилой подруги перед разлукой с нею.
        - Никогда не следует отвечать на брань, — сказал он печально. — Лучше законвоируем этих грубиянов и делом докажем янки, что наш «Орфей» способен постоять за безоружных.
        - Они не безоружны, сэр: у них спаренные «эрликоны».
        - Что толку? — вздохнул Дайк. — Или не умеют, или боятся, но «эрликоны» на транспортах молчат…
        Подвахта недолго копалась на баке. Море смыло все!

* * *
        - Сколько мы не спали уже? — спросил Баффин.
        - Пятые сутки, если не ошибаюсь… Я не хочу спать.
        Командир сидел в кожаном кресле, воздетом, как трон, над высотой мостика. Перед ним лежал бинокль, сигареты, две зажигалки, фонарь, карандаш от головной боли и перчатки.
        - А вы поспите, — сказал он, вытирая слезы от ветра.
        - А разве можно уснуть? — Баффин привалился плечом к комингсу двери, заглядывая в рубку, где светился голубой экран локатора. — Что-нибудь видно, Кристен? — спросил, зевая.
        Радиометрист прокатил вкруговую шарнир настройки:
        - Вы же сами видите — ничего!
        Баффин лениво, пересилив себя, треснул его по лицу:
        - Надо добавить «сэр»!
        - Экран чист, сэр. На правом пеленге мерцание точки, сэр. Очевидно, плавает айсберг, сэр… Об изменениях доложу, сэр!
        - Баффин, — послышался голос Дайка, — не мешайте ему… Лучше посмотрите на карту: где мы сейчас?
        Выслушав ответ, он закрыл глаза, как мертвец.
        - До рандеву с русскими осталось двадцать два часа.
        - Нас уже не будет в живых… До русской зоны далеко.
        - Если выживем, Баффин, мы их встретим. И они — нас…
        Радиометрист засек рубку всплывшей подводной лодки. Дайк передал направление курса на «Винстон-Саллен» и сказал:
        - Пусть янки уйдут, мы их нагоним потом… В машине, — скомандовал он, — дайте что можете. А чего не можете — тоже дайте… Баффин, а вам — вниз!
        Баффин сначала залез в носовой погреб, где в промозглых потемках, в свете тусклейших ламп, суетились вокруг воздушного лифта люди. В лотках подачи — по трубам — уползали наверх противолодочные снаряды. Все гремело и качалось в этой могиле, с переборок зловонно текло. Изоляция после затопления отсырела (людей часто дергало током). Баффин ушел отсюда и на палубе, враскорячку стоя у пушки, соединил себя с мостиком:
        - Дайк, в погребе — как в аптеке… А что на локаторе?
        Нос корвета уходил в небо, потом рушился в пропасть, с трудом выгребаясь из океанских хлябей. Соль разъедала кожу. Никогда Баффин не задумывался над тем, что двигает людьми в бою, и правая рука его взмахнула почти равнодушно:
        - Но противнику… дослать! Замок… отскочи! Огонь!
        Над местом погружения лодки рвались снаряды. С носа сбросили три «ежа» бомб. Баффин, широко расставив ноги, стоял на баке, как чурбан, его воспаленное лицо было мокрым. Он слушал скрип корпуса, воспринимая на слух грохоты обшивки, листы которой болтались на последних заклепках.
        - Кто бы мог подумать, — ворчал он, — ведь недавно из дока…
        На мостике его встретил упорный взгляд Дайка:
        - «Немка» где-то здесь. Она под нами. Но у нас новое несчастье: с днища сорвало поисковый меч шумопеленгатора.
        - Может, проще: лишь полетели предохранители?
        - Уже заменили. Мы оглохли. Надо нагнать транспорт…
        Дайк умудрился заснуть в своем кресле. Баффин стоял рядом, оберегая спящего, чтобы его не вышвырнуло с мостика за борт при крене. Командир вдруг вскинул голову.
        - Почему не объявлена тревога? Я слышу шум…
        - Сигнальщики, — крикнул помощник, — горизонт от солнца!
        Конечно, если они прилетят, так именно оттуда, откуда их труднее заметить усталым глазам. Баффин в бешенстве бросился в рубку радиометриста.
        - Может, ты скажешь опять, что твой экран чист?
        - Да, сэр! Экран чист.
        - А что это здесь ползет, как навозный жук?
        - Экран фиксирует охраняемый нами «Винстон-Саллен», сэр!
        - За борт надо твое кино вместе с тобой…
        Баффин выскочил на крыло. Успел сказать:
        - Локатор, кажется, тоже сел… Нам крепко не везет!
        - Огонь — по готовности, — спокойно распорядился Дайк.
        - Транспорт быстро уходит от нас, — доложили сигнальщики.
        - Куда?.. — Баффин выругался. — Спешит на дно?..
        Установки автоматов заработали разом. Дула «эрликонов», двигаясь за самолетами врага, неслись по кругу, пока не уперлись в ограничители. В мертвом секторе огонь «эрликонов» подхватили спаренные тяжелые пулеметы. Первый торпедоносец прошел так низко, словно немцы задумали всем на мостике сорвать головы с плеч. Было даже странно, что этот самолет сразу сел на воду, подпрыгнул… снова сел… и скрылся в море. «Эрликоны» опять затряслись под мостиком, их дула, казалось, просто распирает от обилия выстрелов. Был тот момент боя, когда приказы ни к чему. Кто мог — тот делал. Кто не мог — тот не делал, и его уже не заставишь делать. Но враг убивал, одинаково всех — и сражавшихся, и молившихся!
        Когда самолеты ушли, в столбе дыма, поднимавшегося над мостиком, вдруг выросла из кресла длинная фигура командира:
        - Баффин, вы живы?
        - В корме, — отвечал помощник, — что-то не в порядке. Я пойду туда. Там всегда много шуму, а людей не хватает.
        - Нас что-то поджаривает от погребов, — заметил Дайк. — Передайте команде, что захоронения по уставу не будет: освобождайте корабль от мертвецов сразу же… вы знаете — как!
        Баффин, уходя, стукнул пальцем по стеклу указателя лага:
        - Двенадцать узлов. Неужели это все?..
        К командиру подошел сигнальщик.
        - Сэр, — сказал он, показав на небо. — Они не ушли…
        В разрывах облаков плавала гудящая машина врага.
        - Это их наблюдатель, — поморщился Дайк. — Обычная история, удивляться нечему. Мы все время на прицеле теперь. И никуда не скроемся. Пока их не разгонят русские… Больше ничего не спрашивайте: отныне я знаю не больше вас!

* * *
        Баффин — весь в саже — поднялся на мостик.
        - Это уж совсем глупо, — сказал он. — В пятом отсеке, где священник разместил спасенных, нет живого места. Одна из бомб рванула через люк — прямо в кашу. Сейчас там сгребают всех за борт лопатой.
        - Пройдите в машину, Баффин… Я чувствую, что «Винстон-Саллен» дает лишние узлы, и нам их просто не нагнать. На что они рассчитывают, эти американцы, сказать трудно…
        С высоты мостика он видел, как через разбитые ростры, будто через загородную свалку обгорелого металлолома, пробирался сейчас его помощник. Люк в котельную был сорван, оттуда парило, голова Баффина скрылась в этой парящей скважине. К этому времени счетчик лага отмечал всего восемь узлов…
        Дайк опять закрыл глаза и стал думать: что с ними сделали? Кто виноват в этом преступлении? Неужели эти политики в мундирах совсем лишены мозгов? С линкоров спрос невелик — их берегут в Уайт-холле, как пасхальные яйца. Но почему ушли крейсера? Эсминцы? Каждый англичанин всю жизнь исправно платил налоги на флот. И… где теперь этот флот? Если это стратегия, то это идиотизм! Если это политика, то это предательская политика…
        - Сэр, — раздалось над ним, — я исправил локатор.
        Дайк в удивлении оживился:
        - Благодарю вас, Кристен, вы всегда любили свое дело.
        - За это я получил сегодня по морде, — ответил матрос.
        - Ну… вы должны понять и лейтенанта Баффина: ему нелегко на этом переходе… А что у вас видно на экране?
        - «Винстон-Саллен» заходит за кромку экрана, и скоро мы потеряем его на нашем радаре.
        - Завидная скорость… Что ж, ступайте к прибору, Кристен.
        Дайк дождался возвращения помощника.
        - Я затопил носовой погреб через спринклеры, — сообщил тот мрачно. — Нас на мостике поджарило бы, не сделай я этого.
        Половины всего боезапаса корвет лишился одним поворотом клапана затопления. Дайк спросил, много ли обожженных…
        - Пеленг сто сорок пять, в строе фронта — двенадцать самолетов, — раздался голос радиометриста.
        - Ну, вот и конец, — Дайк потянулся к микрофону трансляции, но тут же передумал. — К чему мои слова? У каждого в команде нашего корвета кто-либо из близких на родине уже пострадал при бомбежках. Если они ненавидят врага, то исполнят долг…

* * *
        Через шесть минут «Орфей» был уже развалиной. Без кормы, с двумя пробоинами (наружной и ниже ватерлинии), он неторопливо, как и все делал в жизни, погружался сейчас в океан. Большое и светлое солнце Арктики слепило глаза матросам.
        - Баффин, хотя это и глупо, но взгляните на карту…
        - До встречи с русскими осталось семнадцать часов.
        - Вот и хорошо. Постарайтесь спустить на воду все, что осталось у нас из плотов и шлюпок…
        Палуба вдруг задрожала. Обломки рваного железа при этой вибрации зазвенели краями. Тяжелая зыбь шла с запада, раскачивая омертвелый корабль. Дайк, свесясь из своего кресла, заглянул через борт, определяя:
        - Мы поехали очень быстро… пусть команда поторопится. Но, Боже, накажи тех, кто повинен в нашей гибели!
        Крен доходил уже до 43° на левый борт. Баффин захохотал.
        - Простите, вот этого я не понял, — сказал ему Дайк.
        Баффин сунул руку в карман реглана и достал пистолет. Тут матрос Кристен шагнул вперед и врезал Баффину пощечину.
        - Теперь вы мне уже ничего не сделаете, — сказал он лейтенанту.
        Ноги офицера в тяжелых штормовых сапогах, на которых медные застежки стали изумрудно-зелеными от морской соли, — этот Баффин сейчас, как медведь, зашагал к борту, под которым бешено крутилась вода океана… Дайк видел всю эту сцену.
        - Баффин! — окликнул он помощника. — Куда вы заторопились?
        - За борт! Или вы знаете другие пути на тот свет?
        - Мы еще не попрощались. — Дайк слез со своего кресла и протянул ему руку. — Мне было нетрудно служить с вами, — сказал он, следя за кренометром, который показывал уже предел.
        - Благодарю! — ответил Баффин, и звук выстрела совпал со всплеском воды…
        Командир вернулся в свое кресло, оглядывая море.
        - Может, он и прав… не знаю… Кристен! — окликнул он радиометриста. — А ведь последнее слово осталось за вами…
        Он раскурил сигарету. Ветер разбросал порванные фалы над его головой. Они запутали шею командира, обвили всего, словно хотели привязать его к кораблю навсегда.
        - Неужели никто из вас не прочтет молитвы? — спросил Дайк у матросов. — Неужели вы не помните ни одной?..
        Странное дело, крен вдруг исчез. «Орфей» пошел на глубину на ровном киле, словно его топили через кингстоны. С плотов, разбросанных в море, видели, как погружался мостик в океан. Вот море коснулось и самого Дайка… Он поднял руку с сигаретой. Потом руку опустил. Он смотрел в небо…
        И ушел вниз — прямо, неизбежно, в полном сознании.

* * *
        Все это испытал почерневший от стужи человек, которого спасли матросы с нашего тральщика. «Орфей», подобно «Айрширу», до конца исполнил свой союзный долг — не в пример другим конвойным судам, которые укрылись в заливах Новой Земли… Тело спасенного моряка уже затвердело от холода настолько, что игла медицинского шприца не входила под кожу. В лазарете тральщика его обложили грелками, без жалости растирали спиртом, для него носили еду из офицерской кают-компании. Он говорил внятно, благодарил, но, кажется, его разум все более затемнялся от пережитого… Он не выжил!
        Документов при нем никаких не оказалось, номерных знаков на одежде, какие обычно носят моряки для опознания их трупов, тоже не было, а тонкое обручальное кольцо сняли с пальца и передали в британскую военно-морскую миссию.
        В ледяной купели
        Корабли, как и люди, умирали по-разному… Иные встречали смерть в торжественном молчании, только потом из-под воды слышался долгий зловещий гул — это взрывались раскаленные котлы, не выдержавшие объятий холода. Другие жалобно стонали сиренами, их конструкции разрушались с грохотом; разломленные пополам, корабли сдвигали в небе свои мачты — словно руки для предсмертного пожатия. Иногда они тонули сразу, и люди не успевали покинуть их отсеков и коридоров, похожих на мифические лабиринты. Другие, напротив, стойко выдерживали взрыв за взрывом, будто понимали, что надо держаться, пока не спасутся люди. А потом корабли с ревом зарывались в пучину, почти яростно сверкнув на прощание «глазами» — окнами своих рубок. При этом некоторые увлекали за собой и гондолу аэростата, купавшегося под облаками. Это были страшные минуты! Дети другой стихии — высоты — аэростаты не хотели тонуть. Но иногда, уже побывав на дне океана, они все же обрывали тросы креплений — их взмывало ввысь, и гондолы уносились обратно под небеса, словно в ужасе от всего увиденного там, в чудовищном мраке бездны…
        Корабль умирает, но человек остается, и к его услугам — шлюпки, плоты, надувные понтоны. Цепляясь за спасательный шкерт, человек, обожженный взрывом, ослепший от мазута, тянет руку к товарищам на плоту и хрипло кричит — в восторге:
        - Кажется, мне повезло… Мне чертовски повезло!
        Века сон — торжественный и хрупкий.
        Человек не предает мечты.
        Погибая, он спускает шлюпки,
        Скидывает сонные плоты.
        Синевой охваченный, он верит,
        Что земля родимая близка,
        Что ударится о светлый берег
        Легкая, как жалоба, доска.

* * *
        Для начала послушаем тех, кому «чертовски повезло»:
        «После пяти дней сидения все начали чувствовать себя так, будто у них сломана спина. Лейтенант Хэррис и Блокстоун, казалось, все время опираются на меня. Я их отталкивал… Кэлли и Гонзалес предложили флягу виски первому, кто увидит землю… В тот же день заболел второй механик. Его ступни начали пухнуть, став багровыми от обморожения. Через три дня он умер. Хэрли прочитал молитву, и мы столкнули механика за борт шлюпки. Море бушевало, высота волн достигала 5 —10 метров. Все мы начали ссориться друг с другом. Мы поймали вестового Бенни, когда он воровал воду. За это его совсем лишили воды… У всех нас были длинные бороды, и, я полагаю, мы очень походили на бандитов».
        Правда, что хорошо одетые и плотно застегнутые имели больше шансов на спасение. Но таких счастливцев было немного. Люди, как правило, покидали корабль в том, в чем застал их взрыв. Когда палубу уносит из-под ног, вокруг все с треском рушится, начинается пожар, кричат раздавленные и смытые за борт, а вода летит по коридорам, срывая с петель каютные двери, тогда ты не станешь раздумывать — какие штаны теплее? Оттого-то буфетчики были в фартуках, радисты в ковбойках, кочегары в майках, рулевые в безрукавках, а некоторые, разбуженные взрывом, вообще спасались в ночных пижамах. Героем выглядел один старик механик, успевший пристегнуть к ноге деревянный протез. «Что бы я без него делал?» — горделиво спрашивал он товарищей…
        Над уцелевшими — вечный день, а ночи нет и не будет!
        Люди, как и корабли, тоже погибали по-разному, а мудрое человечество, тысячелетиями качаясь на морях, еще не изобрело такой шлюпки, которая могла бы заменить человеку корабль. Случалось, что моряки, попавшие в шлюпку, стояли в ней по грудь в воде.[17 - В борта спасательных шлюпок вделаны воздушные цистерны, отчего шлюпки, даже полностью залитые водой, все-таки не тонут.] Их глаза стекленели. Люди засыпали от холода. Более бодрые пытались растормошить их, но все было бесполезно. Выброшенные за борт мертвецы не тонули и долго (иногда сутками) сопровождали своих товарищей, качаясь на волнах рядом с ними… В море законов для смерти нет, и порою выживали старики, а цветущие молодые матросы «отдавали концы». Выживали пессимисты, настроенные озлобленно-мрачно, считавшие, что всем — амба, капут и баста! И, наоборот, погибали оптимисты, полные розовых надежд на то, что все это — ерунда, о которой потом будет приятно вспоминать в старости… Хотя был июль, но о холоде полярных широт забывать не следует (а вода не замерзала, ибо она соленая). Эгоисты хотели отсидеться, ничего не делая, чтобы сберечь силы, и —
умирали! Зато боевые ребята, не жалея сил, брались за весла, и — выживали! В смерти тоже была последовательность: сначала она забирала лежащих, потом настигала сидевших, но она не трогала тех, кому не хватило места ни лежать, ни сидеть. Такие люди стояли в шлюпках, как в переполненном трамвае. Стояли сутки, вторые, третьи, четвертые сутки подряд… Вот они и выжили! Физиологически это понятно: шлюпку бросало с волны на волну, в поисках равновесия, чтобы не вылететь за борт, стоящим приходилось постоянно двигаться, отчего кровь не застывала в их жилах, а сердце билось нормально. Естественно, думает читатель, что если в шлюпке вода, то воду надо вычерпать. В таких случаях никто уже не спрашивает — есть ли у нас ведро? Можно вычерпывать шапками. Даже ладонями. Но… стоит ли, вот вопрос! Легко вычерпать воду, когда ее собралось в шлюпке по колено, но когда она плещет у самой шеи, ты будешь рад хотя бы тому, что твои ноги ощущают под собой шлюпочное днище. Обычно на шлюпках полагался НЗ, в который входила питьевая вода, консервы, спиннинги для рыбной ловли, сухой спирт, весла, лимонный сок, галеты. Однако на
большинстве шлюпок все съедобное было разворовано докерами еще в Англии… Среди уцелевших в борьбе за жизнь иногда возникали драки и страшная поножовщина, причем к мелочным обидам из-за тесноты или лишнего глотка рому примешивалась и расовая неприязнь. Офицеры ограждали себя многозарядными кольтами. «А меня не трогать», — говорили они… Идущие в одиночку корабли из состава РQ-17 не раз натыкались в океане на плоты и шлюпки со спасавшимися, предлагая им подняться на борт. Но психический шок после торпедирования оказывался чрезвычайно сильным. Шаткое днище шлюпки представлялось людям во много раз надежней тверди корабельной палубы. «Мы уже дома! — кричали они в сторону судна. — Вчера мы испытали такое, что второй раз лучше не пробовать… Готовьтесь и вы к пересадке!» «Таким образом, мрачная сага о трагической судьбе конвоя РQ-17 дополняется рассказом о том, как 150 моряков с потерпевших бедствие судов предпочли целые недели дрейфовать в открытых шлюпках, но не пожелали еще раз оказаться на палубе…» Их можно понять! Корабль, предложивший им свои услуги, скрывался вдалеке, а они, оставшись в шлюпках,
вскоре могли наблюдать за его концом. Сложное явление полярной рефракции открывало даже то недоступное, что творилось сейчас за чертой горизонта. Моряки не раз видели такое, что в обычных условиях увидеть попросту невозможно. За много миль от них самолеты и подлодки противника торпедировали суда, и уцелевшие люди, словно находясь в необъятном зале фантастического кинотеатра, следили за дрожащим в небесах отражением чужой гибели. Рефракция приподнимала над горизонтом страшные сцены взрывов на кораблях, причем атакованные суда плыли вниз мачтами, и погружались они не в море, а в… небо! Понятно, что разум многих не выдержал напряжения. Сошедших с ума уговаривали не смеяться, не петь и не двигаться резко, ибо в перегруженной шлюпке это опасно. Но граница между разумом и безумием где-то уже сместилась. Иногда вполне здравый моряк, до этого разумно рассуждавший, вдруг — ни с того ни с сего! — прыгал за борт и уплывал прочь от спасательного понтона, что-то восторженно крича, и навсегда пропадал в вечности океана. Оставшиеся на понтоне еще теснее прижимались друг к другу, а их изъеденные солью глаза до боли
всматривались в пространство. Они разбивали капсюли дымовых шашек, но бурый дым, лениво текущий над волнами, привлекал внимание авиации и подлодок противника, которые не приносили людям спасения, а лишь издевательства, угрозы, брань и наглые допросы, которые немцы не гнушались вести прямо посреди океана…

* * *
        Геббельсу понадобился свежий пропагандистский материал для своих газет. Иначе говоря, пленные… Громадные самолеты «дорнье», барражировавшие над океаном в поисках сбитых летчиков, стали присаживаться на воду возле понтонов и шлюпок. Немецкий пилот вылезал на желтое крыло, на котором Красный Крест международного милосердия плохо совмещался со зловещей свастикой, и поднимал над собой два или три пальца:
        - Двух или трех я возьму… без плацкарты! Решайте быстро, кто из вас хочет закончить войну в победившей Германии…
        Находились и такие, кто добровольно обрекал себя на жизнь за колючей проволокой. Санитарные «дорнье» быстро перебрасывали пленных в норвежский Киркинес, где их всячески фотографировали — небритых, зачумленных от соли, грязи и переутомления, они давали интервью в угодном для противника духе («Я не думаю, что кто-либо из вырвавшихся из этого ада когда-либо еще изъявит желание вновь отправиться с конвоем в Россию!»). Абвер выжимал из них на допросах все, что только можно выжать из людей, павших духом, а конец был один — концлагерь! Причем англичан и американцев немцы строжайше предупреждали:
        - Вы будете расстреляны без промедления, если попытаетесь установить контакт с русскими военнопленными…
        Постепенно, по мере опроса моряков с каравана РQ-17, немцы составили подробную таблицу дефицитных товаров, в которых нуждалась тогда советская экономика: технические кожи, листовая сталь, лекарства для раненых, стооктановый бензин, красители, дюралевые сплавы, никель и молибден, радиолокаторы, сахар, кордит и прочее, включая сюда паровозы, танки, самолеты и тяжелые грузовики для нужд фронта…
        Уничтожив корабль, немецкие подлодки, как правило, всплывали. Порою на поверхность выпрыгивали сразу две гитлеровские субмарины. Сойдясь бортами, они лениво покачивались невдалеке, ведя киносъемку и неизменно держа спасшихся под прицелами пулеметов. У людей в такие минуты лопались нервы: ведь в любой момент их могли перебить градом свинца или выпустить из понтонов воздух, чтобы они потонули… Быстро опросив уцелевших, немцы иногда запускали в их головы буханкой походного хлеба, завернутого в серебристую фольгу, и весело кричали на прощание:
        - Спасибо за новости! Теперь плывите к Новой Земле.
        - Спасибо за совет, — доносилось с воды. — Он бы нам здорово пригодился, если бы у нас были весла.
        - Странно, что вы, англичане, морская нация, и не подумали об этом раньше. Но теперь выкручивайтесь сами, а Германия не будет стругать для вас весла из ясеня…
        Они забирали в плен только капитанов и механиков, чтобы лишить союзников ценных и опытных кадров. В плен попадали и танкисты с летчиками, плывшие в СССР для передачи русским своей боевой техники по договору о ленд-лизе. Конечно, в этой немыслимой куче измазанных в нефти людей, облепивших понтоны, словно мухи блюдце с патокой, трудно отличить матроса от офицера, и порою немцы хватали из воды ни в чем не повинного стюарда во фраке, приняв его по ошибке за очень важного господина.
        - Клянусь! — вопил тот в ужасе. — Я занимался только посудой в буфете. Не думайте, что я дипломат… Поверьте, что мне всю жизнь хотелось плевать на эту политику!
        - Потом разберемся, — отвечали немцы, втягивая его на палубу подлодки; это верно, что они разбирались, и кой-кого из взятых ранее, но не представлявших интереса для абвера, они бесцеремонно высаживали обратно в шлюпки:
        - Эй… забирайте своего!
        Но бывали и такие случаи, когда люди, не в силах выносить страданий, сами просили забрать их на подводную лодку. Таким отказывали! Одна американская шлюпка, залитая до такой степени, что из воды едва виднелся ее планширь, а поверху, словно футбольные мячи, плавали людские головы, — вот эта шлюпка оказалась возле самого борта гитлеровской субмарины.
        - Нам от вас ничего не нужно, — говорили янки. — Ни хлеба, ни курса, ни марли, ни весел… Позвольте лишь выбраться на вашу палубу и постоять там минут десять, пока мы не откачаемся от воды и не поправим снаряжение шлюпки.
        Такая просьба развеселила «волков» Деница.
        - Не будьте так наивны! — раздалось с мостика. — Вас, зажравшихся американцев, потянуло испытать острые ощущения на русских коммуникациях… Что ж! Мы не возражаем: таких впечатлений у вас будут полные штаны. Всего вам доброго, безмозглые идиоты!
        В нескольких метрах от погибавших в ледяной купели лодка взяла балласт и медленно растворилась в темной глубине, где ее команда хотела выспаться как следует в тишине бездны.

* * *
        Читатель! Вода, близкая к точке замерзания, — это тот последний барьер, который суждено преодолеть человеку после гибели его корабля. В 1942 году в фашистских концлагерях смерти уже активно проводились опыты над живыми людьми. Врачи службы СС отбирали среди заключенных самых здоровых и выносливых и погружали их в ванны с битым льдом, где температура воды приближалась к температуре вод полярного океана. Немцы были заинтересованы в оживлении своих моряков и летчиков, воевавших на Севере. Однако всемогущая германская химия здесь оказалась бессильна. Врачи СС выяснили, что вернуть человека к жизни способно лишь естественное тепло женского тела…
        Да, полярная вода — штука страшная! Именно в такую воду однажды добровольно нырнул Эрнст Кренкель, самый знаменитый радист нашей страны, чтобы спасти ценную рацию. Он тогда был молодым парнем, но даже в почтенной старости Кренкель вспоминал об этом случае с содроганием: «Первое впечатление — ошеломляющее. Трудно о нем рассказать, это нужно испытать самому. Вероятно, такое же испытываешь, упав в кипяток. Меня ошпарило холодом… Сказать: „было холодно“ — значит ничего не сказать. Холод пронизал буквально до мозга костей… Оваций не надо!»
        Оваций не надо, ибо особый подраздел медицины, медицины полярной, и поныне не разрешил проблемы выживания человека в полярной воде. Об изуверских опытах СС стало известно лишь после войны, а мирная наука идет другим путем — от изучения рыб, в крови которых недавно обнаружен биологический «антифриз», позволяющий рыбе выживать даже среди льда.
        «Подать сюда члена правительства!»
        Новая Земля, к пустынным заливам которой устремлялись сейчас все уцелевшие корабли, словно правоверные в Мекку, эта земля не сулила союзникам ничего доброго — при общей безлюдности острова крохотный гарнизон ничем не мог помочь иностранным морякам, попавшим в беду. Советское командование имело здесь посты наблюдения, метеослужбы и радиостанции, даже лабораторию для геофизиков, но оно не имело здесь самого главного — баз! Однако советские моряки осветили навигационные знаки, показывая кораблям фарватер в проливе Маточкин Шар… Впрочем, союзники из лоции уже знали, что тут не шумят русские волшебные города, — под сенью угрюмых скал Новой Земли они искали не комфорта, а лишь передышки от вражеских атак. При этом некоторые из капитанов были уже настолько травмированы всем случившимся, что, достигнув русских берегов, делали попытки к затоплению своих кораблей, чтобы раз и навсегда избавиться от опасного груза, за которым охотится противник. Оставалось пройти последний отрезок пути — до горла Белого моря, но, как сообщили русские, южнее Новой Земли море загромождено плотным паковым льдом, который
следует обходить мористее, как раз там, где корабли поджидали немецкие подводные лодки.
        Новоземельский военный госпиталь не мог вместить всех пострадавших. Северный флот спешно перебросил в преддверие Арктики своих военных врачей (в основном это были женщины!). В условиях, малоприспособленных для операций, они делали все, что было в их силах. Большое количество обмороженных требовало срочных ампутаций. Раненых англичан и американцев эвакуировали самолетами на дальние береговые базы — вдоль трассы Северного морского пути. Многие из союзников так и не попали в Архангельск — Россия открылась им с необжитого «полярного фасада», со стороны Амдермы и Диксона. Оттуда их кружным путем, морем и по воздуху, переправляли после лечения в Мурманск, из которого они уплывали обратно на родину. Сейчас, по прошествии большого времени, отчетливо видно, что командование Северного флота прилагало старания спасти в первую очередь пострадавших людей, а уж потом — только потом! — грузы. Тогда же, в спешке трагических событий, на это обстоятельство мало кто обратил внимание.

* * *
        Ох и тяжелая же эта работа… Не так-то легко отыскать корабли в грандиозных просторах полярного океана. Когда боевой авиации не хватило, бросили в небо особую авиацию, мужество и опытность которой были проверены не раз еще задолго до войны… Это была полярная авиация!
        Командовал ею тогда прославленный летчик в звании полковника Герой Советского Союза И. П. Мазурук…
        Он уже не раз облетел Новую Землю, вывозя в тыл раненых союзников; от него же лейтенант Грэдуэлл узнал, что никакого сражения с «Тирпитцем» в океане не было — все это липа; Мазурук доставил от союзников и первую почту в Архангельск…
        Ровно и глухо ревут моторы «каталины», тянут над океаном широко распростертые крылья. Фонарь кабины, где сидит полковник Мазурук, пропитан солнцем, блеском приборов, запахом — тем неуловимым запахом! — электротехники, который может понять только человек, поплававший или полетавший… время от времени Мазурук переговаривался с базой через стрелка-радиста:
        - У нас чисто… пока чисто… Под нами прошел мотобот с пушниной… мы уже за Красино, идем к Мучному!
        Новая Земля — целый мир, мир древний и притаившийся, загадки которого еще не разгаданы до конца. Материк — будто накидали камней одноглазые циклопы и, сильно устав, разошлись, не закончив работы. Берег изрезан фиордами и проливами, которые здесь называют «шарами»…
        За дюралевой переборкой — молодой голос радиста:
        - Идем вдоль Костина Шара… У нас пока чисто!
        - Да, чисто, — сказал Мазурук. — А жаль… Я думал, тут кого-нибудь у Костина сыщем. Удобное место для стоянки…
        Моторы серебристо струились от работы, пронося большую тяжелую птицу над бестолочью камня, воды, неба, снега. Где-то очень далеко внизу бежали дикие олени, гордо запрокинув назад свои ветвистые головы. Иногда — очень редко — мелькнет под крылом крыша метеостанции, вокруг нее разбросаны бочки с горючим; видны тонкие ниточки, на которых нанизаны белые пушистые шарики, — это собаки сидят на привязях…
        - Может, товарищ полковник, еще снизимся малость?
        - Да и так все отлично видать, — отвечал Мазурук штурману. — Если какой корабль и застрял здесь, так непременно сыщем…
        Они прошли Гусиную Землю, скоро уже становище Малые Кармакулы (столица Новой Земли), где можно совершить посадку, попить чайку у хозяина этой громадной земли — охотника и художника Тыко Вылки… Мазурук положил машину в разворот, чеканно и послушно легла она крыльями на синий простор, разом перевернулись под «каталиной» земля и море. И вдруг взгляд Мазурука заострился, он выправил машину на киле и сказал:
        - Передавай… нашли… транспорт!

* * *
        «Каталина» с ревом прошла над обширным заливом Моллера, в глубине которого лежали Малые Кармакулы с их нехитрой цивилизацией из движка и самовара. А как раз напротив губы Литке, приткнувшись носом к каменистой отмели, стоял, недвижим, транспорт. На корме его хлопал флаг.
        - Американец… брошен… будем садиться!
        - А где садиться?
        - Найдем место…
        Мазурук провел «каталину» над бухтой, залитой солнцем и яростным блеском воды. Кое-где еще мерцали призрачно-голубые глыбы льда, между камней искрились фирновые поля.
        - Передай на базу: сажусь — залив адмирала Литке!
        Под фюзеляжем самолета стремительно отлетели назад камни… мох… снег… кочкарник… опять камни.
        - А не гробанемся? — спросил стрелок-радист.
        - На то мы и полярная авиация, чтобы садиться где угодно, только не на аэродромах, — ответил Мазурук, и машина, срывая крыльями ветви кочкарника, покатилась прямо в котел бухты. Моторы смолкли. Мазурук сбросил с рук тяжелые перчатки, откинул фонарь, и… тихо-тихо тут стало.
        - Штурман, — сказал он, — вылезай… проветримся. А ты, Сашка, посиди здесь без нас, поскучай малость.
        - Поскучаю, — уныло ответил стрелок. Громадный американский сухогруз, совершенно исправный, но с заглохшей машиной, стоял совсем рядом.
        - Дрыхнут, наверно, — предположил штурман.
        - Да нет. Чует мое сердце — брошен… Полезем?
        Им удалось подняться с отмели на транспорт. Ни души не встретило их на судне. Но в каютах чувствовалось, что покинуты совсем недавно. На камбузе еще слышался запах кофе. Вдоль спардека, подобрав под себя шатуны могучих блестящих локтей, стояли два сверкающих американских паровоза. Из глубины транспорта, мрачно и нелюдимо, как пришельцы из иного мира, глянули на летчиков башни тяжелых танков. В другом трюме были пачками сложены крылья истребителей.
        - Добра… хоть завались, можно второй фронт открывать!
        - Не умотались ли они в Малые Кармакулы? — подсказал штурман. — Здесь же, в губе Литке, никакой цивилизации. А они без этого не могут… Им хоть самовар — да покажи!
        Между прочим, при осмотре покинутого корабля Мазурук обнаружил, что замки у орудий были отвернуты.
        - Или они их с собой унесли… или за борт бросили?
        На самолете их встретил встревоженный стрелок-радист:
        - Я слышал выстрелы… Здесь, недалеко, за сопками!
        На земле было тепло, и летчикам стало жарко в их сорока одежках, пока они перевалили через сопку. А за сопкой увидели целый лагерь команды американского транспорта…
        Все живы, здоровы. Этим ребятам здорово повезло — их транспорт «Винстон-Саллен» прорвался на своих турбинах!

* * *
        Встретившись с капитаном транспорта, Мазурук так и начал:
        - Поздравляю с прибытием. Вам здорово повезло, и нам тоже, что нашли вас… Какой порт назначения?
        - Архангельск, — отвечал капитан «Винстон-Саллена».
        Мазурук присел на кочку.
        - Очень хорошо, вы уже в зоне действия нашего флота и под охраной его можете быть спокойны… Вы же с РQ-17?
        Капитан кивнул, и Мазурук опять повторил:
        - Вам, конечно, повезло. Не так, как другим. Вы, очевидно, опытный капитан, если сумели избежать и лодок, и авиации.
        - Все это так, — сказал ему капитан. — Мы уже достаточно клали свою башку на рельсы… Больше не станем! Я, как и было условлено, довел транспорт до советских берегов…
        - Порт назначения — Архангельск!
        - А я говорю вам, что я уже доставил корабль в порт.
        - Какой же здесь порт? — возмутился Мазурук. — Вот эта отмель, на которую посадили коробку носом, — разве это порт?
        - А мне плевать — порт или не порт, — шумно, размахивая руками, отвечал капитан Мазуруку. — Я уже привел корабль в Россию… Или я ошибся? Или эта земля не ваша?
        - Новая Земля — наша территория, — сказал Мазурук, тоже разъярясь. — Но кому нужны здесь ваши танки и самолеты? Чтобы здешние собаки больше лаяли?
        - Безразлично! Мне плевать! — уперся капитан. — И вообще я требую выслать сюда ко мне члена советского правительства. Я сдам ему груз, и пусть он переправляет нас обратно в Штаты!
        Американец все-таки вывел Мазурука из терпения.
        - Советскому правительству только вами теперь и заниматься… как же! Послушай, камрад, — обратился он поласковей, пытаясь уговорить капитана, — ну, имей же голову на плечах. Тысячи миль от железной дороги. Здесь даже комары не летают: им кусать некого! А ты называешь это портом…
        - Мне с летчиком говорить не о чем, — отрезал капитан. — Пусть прилетит сюда член советского правительства.
        - Да на кой он сдался вам, этот член правительства?
        - Я стану говорить только с ним. И не поведу корабль, пока сюда не прилетит с неба ваш советский сенатор!
        Мазурук в бессилии отступил и сказал штурману, который все это время исполнял обязанности переводчика:
        - Ну… ты видел?
        Штурман развел руками:
        - А что делать? Осталось одно: покажись ему …
        Мазурук печально вздохнул. Одним движением руки он рассек на летном комбинезоне застежку «молния». Стал раздеваться. Американские матросы, давно бросив игру, глядели на русского пилота во все глаза (спор его с капитаном был для них любопытен)…
        Мазурук не спеша скинул комбинезон.
        Снял он и куртку.
        Через голову потянул меховой жилет.
        Снял и китель, бросив его на руки штурману.
        Остался в свитере.
        А на свитере — значок депутата Верховного Совета СССР.
        - Ну вот, — устало сказал Мазурук. — Ты своего добился. Как хотел, так и вышло: я и есть член советского правительства… Смотри сюда, а документы там! — И он показал рукой за сопку, где стояла, медленно остывая, его тяжелая «каталина».
        Вряд ли когда-нибудь Мазурук видел еще человека, растерянного более, чем капитан «Винстон-Саллена». По всей вероятности, он малость ошалел от такого сказочного оборота событий. Захотел он видеть члена советского правительства — и тот явился перед ним. Правда, капитан не совсем точно представлял себе, что ему нужно от Кремля, и для начала попросил русской водки с русской икрой, на что Мазурук ему ответил, что ближайшие лет десять-пятнадцать ресторана на Новой Земле не предвидится…
        Матросы переглядывались:
        - Смотри, советский сенатор… прямо с неба!
        Мазурук теперь заговорил другим тоном — приказным:
        - Пусть ваша команда идет на корабль и стаскивает его с отмели машиной. Не забудьте взять всю документацию на груз…
        - Мне нужно быть срочно в Архангельске, — неожиданно заявил капитан «Винстон-Саллена». — Надеюсь, я полечу с вами?
        - Со мной лучше не связывайся, — ответил ему Мазурук. — Я тебя забабахну прямо на Игарку, и тогда солнышко тебе уже не так светить станет… Сейчас по радиовызову придет сюда наш «ТЩ?38» под командой капитан-лейтенанта Стрельбицкого, вот он вас и отконвоирует до горла Белого моря… Все ясно?
        Нет, ему не было ясно. Капитан «Винстон-Саллена» клянчил целый миноносец для своей команды, требуя в свое личное распоряжение самолет, который прямым ходом с Новой Земли отправил бы его в Нью-Йорк…
        Мазурук прекратил этот бесплодный разговор словами:
        - Сейчас война… надо же соображать![18 - Адмирал А. Г. Головко назвал этого капитана «бессовестным антрепренером». Немыслимые просьбы его дошли и до союзной военно-морской миссии в Архангельске, начальник которой сказал по этому поводу: «А пусть он катится к чертовой матери!»]
        Снова запели моторы, самолет ушел в небо. Опять за дюралевой переборкой звенит молодой голос стрелка:
        - Прошли Малые Кармакулы, идем дальше на север, продолжаем поисковый облет… Как слышите? Как слышите?

* * *
        По письмам читателей, участников этих событий, теперь я знаю, что «Винстон-Саллен» стащили с обсушки моряки нашего тральщика «Диксон», причем американцы пальцем о палец не ударили, чтобы помочь нашим матросам. Капитан выдержал «марку» почетного гостя до конца, заявив, что он свое дело уже сделал и не такой он дурак, как думают о нем русские, считающие, что отсюда до Архангельска — раз плюнуть! Примеру своего кэпа последовала и команда, далеко не геройская, которую только страх перед гибельной тундрой удерживал от дезертирства. Адмирал Головко заявил союзной миссии, что, если дело пойдет так и дальше, он будет вынужден послать американцев к черту, а на их место пришлет советскую команду. С помощью североморцев «Винстон-Саллен» все-таки доставили к месту назначения, но часть ответственного груза была уже выброшена американцами за борт…
        Советский парламентарий И. П. Мазурук снова в полете.
        Ревут «каталины» над океаном… дальше, дальше, дальше!
        В краткие сумерки, заменяющие здесь ночь, на горизонте появляется Полярная звезда, которую местные кагоры, охотники и следопыты называют звездой Нгер-Нумгы.
        Ты самая яркая в звездном посеве,
        Ты летишь над землею, что в толще снегов,
        Твое имя — стремленье на север, на север…
        Нгер-Нумгы! — я не знаю прекраснее слов.
        Черчилль — Сталину
        Честные люди в США и Англии понимали, что союзный долг — прежде всего, и сэр Хамильтон в эти дни заявил: «Размышляя о будущем, я счастлив, когда думаю о планах проводки конвоя РQ?18!» Да, уже вставал вопрос о посылке следующего каравана под литерами РQ-18… Хамильтон указал и на главного виновника трагедии РQ-17 — буквально ткнул пальцем в Черчилля, за что и пострадал (был удален с флота на береговую службу).
        Черчилль дважды занимал ответственный пост первого лорда Адмиралтейства и, наверное, имел право причислять себя к породе людей просоленных. Но тот же адмирал Хамильтон говорил, что самые мрачные страницы британского флота, так или иначе, всегда связаны с именем «необузданного диктатора» Черчилля…
        Сейчас он наш союзник! Вот он в своем обширном кабинете, где его обслуживают две дамы: высококвалифицированная стенографистка и молчаливая машинистка, без помарок печатающая сразу три экземпляра. «Длинные паузы для нескольких глотков виски с содовой, необыкновенно большие сигары и сам господин Черчилль в помятой обеденной куртке, диктовавший, непрерывно расхаживая при этом по кабинету, не обращая внимания ни на падающий на жилет пепел сигары, ни на выплескивающееся на него же виски с содовой… Он диктовал предложение за предложением, и это, казалось, не требовало от Черчилля ни малейшего напряжения ума». Так описывал премьера один английский разведчик, заставший его в самый разгар работы…
        Когда караван РQ-17 был уже разгромлен и лишь некоторые транспорта-одиночки еще тащились через океан, ожидая или встречи с советскими эсминцами, или жуткого конца в пучинах, в эти дни (а именно 18 июля 1942 года) премьер У. Черчилль отправил послание И. В. Сталину:
        «…В случае с последним конвоем под номером РQ?17 немцы наконец использовали свои силы таким способом, которого мы всегда опасались. Они сконцентрировали свои подводные лодки к западу от острова Медвежий, а свои надводные корабли держали в резерве для нападения к востоку от острова Медвежий. Окончательная судьба конвоя РQ-17 еще не ясна.
        В настоящий момент в Архангельск прибыли только четыре парохода, а шесть других находятся в гаванях Новой Земли. Последние могут, однако, по отдельности подвергаться нападению с воздуха. Поэтому в лучшем случае уцелеет только одна треть.
        Я должен объяснить опасности и трудности этих операций с конвоями, когда эскадра противника базируется на Крайнем Севере. Мы не считаем правильным рисковать нашим флотом метрополии к востоку от острова Медвежий или там, где он может подвергнуться нападению немецких самолетов, базирующихся на побережье.
        Если один или два из наших весьма немногочисленных мощных судов[19 - Здесь Черчилль говорит об английских линейных кораблях.] погибли бы или хотя бы были серьезно повреждены, в то время как „Тирпитц“ и сопровождающие его корабли, к которым скоро должен присоединиться „Шарнхорст“, остались бы в действии, то все господство в Атлантике было бы потеряно».
        Из письма этого уже отчетливо видно, к чему клонит У. Черчилль. По сути дела, это письмо — дипломатическое предупреждение СССР, чтобы русские помощи в дальнейшем не ожидали.
        Естественно, не поставки по ленд-лизу спасли нас в 1941 и в 1942 годах; военные грузы от союзников за всю войну составили лишь 4 % по отношению к оружию отечественного производства; мужество солдат и самоотверженный труд рабочих — вот то главное, что определило победу СССР над жестоким и сильным противником. В эти же дни сами англичане признавали открыто: «Вся помощь, какую мы смогли оказать, невелика, если сравнить ее с титаническими усилиями советского народа. Наши внуки, сидя за своими учебниками истории, будут думать о прошлом, полные восхищения и благодарности перед героизмом великого русского народа» (Э. Бевин, речь 21 июня 1942 г.).
        Это признал даже сам Черчилль, осенью 1944 года написавший Сталину такие слова, которые сейчас кое-кто на Западе хотел бы выжечь из истории каленым железом. «ИМЕННО РУССКАЯ АРМИЯ, — писал Черчилль, — ВЫПУСТИЛА КИШКИ ИЗ ГЕРМАНСКОЙ ВОЕННОЙ МАШИНЫ».
        Да, мы могли бы обойтись и без поставок по ленд-лизу!
        Но в той грандиозной битве, которую мы вели от утеса Нордкапа до вершин Эльбруса, каждый танк, каждый самолет, каждый автомобиль, каждая ампула пенициллина, каждая банка с мясом были для нас необходимы. И потому недаром же сложили свои головы в битвах за караваны наши герои — подводники, летчики, миноносники.
        Мы могли бы обойтись и без поставок по ленд-лизу.
        Но отказываться от ленд-лиза мы не желали…

* * *
        Сталин на это послание Черчилля ответит своим посланием.
        От 23 июля — через пять дней.
        «Пусть ярость благородная…»
        Сторожевик, который недавно по неопытности пробомбил свою же подлодку, стучал машиной далеко в океане… На мостике посапывал трубкой «батя» в звании лейтенанта, и когда он спал, то ему снились сны — прежние сны, еще довоенные: подъем трала лебедкой, после чего наступало видение плещущей на палубе рыбы: треска тут… пикша… палтус! Это были сны мирные, а до военных снов он еще не дослужился…
        Вахту на мостике, подсменяя командира, нес минер сторожевика Володя Петров, досрочно выпущенный из училища в наискромнейшем звании младшего лейтенанта. Недавно на борту сторожевика установили шумопеленгаторную станцию, снятую с поврежденной подлодки. Прислали в команду и акустика, списанного с Подплава, где он оглох, прослушивая воду при бомбежках, а теперь слух к нему опять возвратился…
        За стеклом кабины, покрытым каплями брызг, виднелось молодое угрюмое лицо акустика. Этот парень уже изведал однажды неимоверный холод океанской пучины, чудом остался жив и теперь не мог обходиться без электрогрелки — он сильно мерз. Тонкие, изящные пальцы матроса удивительно красивым жестом держали винт поискового пеленга. Накануне войны скрипач, лауреат всесоюзного конкурса, акустик теперь не играл. Для него на все лады играл таинственные мрачные мелодии великий маэстро — океан. Акустик был теперь не исполнителем — он был лишь придирчивым слушателем… Вращая винт компенсатора, он настраивал аппаратуру на каждый подозрительный шум, которых всегда такое множество в океане…
        Лицо стало озабоченным. Углы рта опустились. Рука замерла. Глаза он закрыл. И доложил о пеленге:
        - Контакт есть!

* * *
        - Контакт есть, — одновременно доложили с «нибелунга».
        - А что за судно? — спросил Ральф Зеггерс.
        - Русская галоша… на одном винте. Я даже слышал, как гремели заслонки в паровом котле.
        - Носовые — к залпу… двумя торпедами!
        Зеггерс поднял перископ.
        - Посмотри и ты, — сказал помощнику.
        - Типичный траулер, — определил штурман.
        - Но под военным флагом… у него пушки.
        Придя на сближение, выбросили торпеды. Одна прошла мимо, а от второй сторожевик очень ловко увернулся.
        - Третью не истратим на это барахло, — сказал Зеггерс. — Не лучше ли всплыть и покончить с ним снарядами?
        Но в этот момент акустик донес:
        - Пеленг уходит влево… Шум винтов идет на нас!
        - Этого нам еще не хватало, — возмутился Зеггерс…
        Первый бомбоудар толкнул лодку так, что из гнезд выбило командные койки, обрушив их с переборок на людей и машины. В «ямах» лопнули эбонитовые баки аккумуляторов. Винт сторожевика стегал воду, словно плетью: чух-чух-чух-чух… Затем русские удалились, и стук машины исчез.
        - Но они не ушли, — доложил акустик… — Они лишь отошли. Они даже остановили машину, чтобы слушать нас…
        Кажется, по корпусу лодки кто-то осторожно постучал коготками — цок-цок… и еще раз: цок-цок!
        - Вот они, звонки московского дьявола, — приуныл штурман.
        - Да, — согласились с ним, — это заработал русский «дракон»…
        Ощущение было неприятное. Кто-то невидимый и жуткий, казалось, плавает сейчас на глубине и требует, чтобы его впустили внутрь лодки. Акустик доложил, что на русском корабле запущена машина…
        - Слышу и без тебя, — ответил Зеггерс.
        Серия бомб легла рядом — метрах в тридцати. Слышно, как их сбросили в воду. Потом, звонко булькая, они тонули. И — взрыв! взрыв! взрыв! Казалось, вода превратится сейчас в клокочущий кипяток. В адской теснотище лодки, колотясь телами о механизмы, катались люди. На глазах Зеггерса картушка гирокомпаса вдруг поехала в сторону, совершив полный оборот. Гирокомпас тоже спятил и показывал «тот свет».
        - Вырубите его к черту! — приказал Зеггерс. — Моторы остановить… Кто там шляется? Кто там что-то уронил? Тихо…
        Ах, какая убийственная тишина в океанских пучинах! Они не вырубили только регенерацию воздуха. Только регенерацию…
        - Видит Бог, мы нарвались на опытных истребителей. Мне это надоело, — сказал Зеггерс. — Носовые аппараты: в левый — пакет спасения, а правой трубой выстрелить пузырем воздуха. Добавьте в пузырь из погребов кочнов капусты и насыпьте туда отходов с камбуза, чтобы у русских не оставалось сомнений…
        В самый разгар очередной атаки носовые аппараты дали залп. На поверхность океана выбросило громадный пузырь, словно лопнули отсеки. Зеггерс машинально глянул на глубиномер — сейчас они были на 95 метрах.

* * *
        Конечно, не часто можно наблюдать, как содержимое гальюнов плавает среди капусты и картошки. Пузырь воздуха был великолепен! По волнам раскидало решетки мостика, растеклась нефть. Море выбросило это из глубин, словно напоказ, и с борта сторожевика увидели газетный лист — «Фолькишер беобахтер», главной берлинской газеты…
        - Может, подцепим? — сказал Володя Петров, загораясь. — И в штабе покажем. Как доказательство гибели… вот и газетка!
        - Так ею же подтирались, — брезгливо ответил «батя».
        А на лбу акустика — две вертикальные складки:
        - Пеленг… глубина около девяноста.
        - Олух царя небесного, она же погибла!
        - А я говорю, что она здесь: пеленг… погружение…
        - Минер, — велел командир Володе, — давай на корму. Сам расставь по бомбам дистанцию взрыва…
        Отослав Петрова, «батя» постучал в окошечко кабины.
        - На тебя вся надёжа, — сказал акустику. — Уж ты не подгадь, миленький.
        Высокая корма сторожевика, приспособленная для выборки трала, по всему круглому обводу была плотно уставлена бочками глубинных бомб. В каждой такой бочке — там, где ее донышко — блестели стаканы взрывателей. Тончайшие диафрагмы, точно воспринимая давление воды при погружениях, сообщали бомбе, когда и на какой глубине ей взрываться.
        Володя Петров стал работать ключом, готовя бомбы к атаке.
        Первые три он поставил для взрывания на глубине в 60 м.
        Вторую серию — чтобы рвануло на глубине в 30 м.
        Третью — на 100…
        - Вот это, — сказал матросам, — называется ящик…
        И, спрятав ключ в карман, помчался обратно на мостик. Сторожевик уже лежал в развороте и, толкая волны, спешил в следующий заход. Минер с мостика отмахивал на корму флажком:
        - Первая — пошла… вторая — бросай!
        Его юную душу волновала и тешила романтика боя.

* * *
        В этой атаке, когда вокруг рвались бомбы, что-то тяжелое вдруг свалилось на мостик. При этом глубиномер отметил «приседание» лодки, будто она приняла на борт лишнюю тяжесть.
        Каждый слышал этот удар. Каждый понял, что на мостике что-то лежит. И каждый страшился думать об этом. Больше всех ощущал опасность сам Зеггерс, но… молчал.
        Он уже догадался, что его лодка приняла на мостик глубинную бомбу, которая не взорвалась. Или она неисправна, эта бомба. Или она раскололась от удара при падении. Или…
        Было тихо.
        - Уберите регенерацию, — распорядился Зеггерс.
        Полная тишина — она, пожалуй, страшнее полного мрака.
        Взгляд на шкалу глубины. Без моторов лодка постепенно (очень замедленно) продолжала погружение. Метр за метром ее тянуло и тянуло на глубину. Это засасывающее влияние бездны при нулевой плавучести хорошо знакомо всем плававшим под водой, и вряд ли оно улучшает им настроение…
        - В отсеке вода, — вдруг тихо передали по трубам.
        - «Слезы»? — с надеждой спросил Зеггерс.
        - Нет. Струи воды…
        Прибор показывал глубину всего в сотню метров. А ведь было время, когда они смело ныряли на все 120… В ледяной коробке поста Зеггерс вспотел и распахнул куртку.
        - Выход один, — сказал он. — Придется на несколько минут врубить оба мотора и начать подъем. Этим мы, конечно, себя обнаружим, но… Корпус ослабел, лодка сочится по швам.
        И вот тогда штурман, до этого молчавший, сказал ему:
        - А… бомба?
        - Какая, к черту, бомба? — прошипел на него Зеггерс. — Не разводи панику… Мы с тобой здесь не одни!
        Штурман оттянул его за рукав подальше от матросов.
        - Послушай, Ральф… Такая история однажды была уже на «U-454», где этот Шмутцке. Они приняли на свой мостик бомбу, когда шли на сорока метрах. Она не взорвалась, как и наша… вот эта! — Штурман показал глазами наверх. — Когда же они всплыли, взрыватель был поставлен для взрыва на глубине в пятьдесят метров. Ты понимаешь: уйди они тогда на лишние десять метров вниз, и… Ральф, мы так влипли, так влипли…
        Скользящий взгляд на глубиномер — «приседание» идет дальше, и кормовой отсек доложил со страхом:
        - У нас фильтрация тоже переходит в струение…
        Зеггерс пропустил этот доклад мимо ушей.
        - Не дури! — ответил он штурману. — Уверяю тебя, с нами обойдется, как и с этой «U-454». Мы не котята, чтобы нас топил любой сапожник… Да и откуда знать, что там у нас валяется на мостике? Может, от взрыва рухнул прожектор?
        Идя на риск, он велел моторами отработать задний ход.
        Винты теперь, как штопоры, «вытаскивали» лодку из засасывающей бездны. Зеггерс следил за набором высоты: 80… 60… 50… 40… Он понимал, что бомба ждет, когда лодка придет на ту глубину, на которой ей суждено взорваться. Они же не знают этой роковой отметки. Для них сейчас нет иного выхода. Или навеки оставайся здесь, в пучине…
        - Струи воды исчезли? — запросил Зеггерс по отсекам.
        - Да, — успокоили его, — только фильтрация.
        - Вот и отлично. И с нами ничего пока не случилось…
        Но гул моторов был услышан наверху, и сторожевик снова пошел в атаку. Последовал первый удар — небывалый. Выключилось освещение, но лодка осветилась аварийным. Второй удар! Аварийное тоже отказало, но в руках вспыхнули карманные фонари.
        - Ах! — вскрикнули все невольно, обожженные холодом.
        В центральном посту начался оглушительный ливень. Сверху — толщиной в палец — били вниз сильные, как стальные прутья, струи воды: это взрывами срезало над рубкой заклепки. Узкий луч фонаря в руке Зеггерса бегал по переборкам, выхватывая на мгновения то один прибор, то другой… В посту плавал густой туман, рассекаемый шумными струями, а стрелки приборов метались в разные стороны.
        - Это невыносимо! — заорал штурман. — Ральф… решайся!
        Сильный вихрь воздушного потока, который сшибал сейчас крышки люков, пронесся по лодке — кто-то из команды в панике открыл баллоны высокого давления и не смог справиться со злым джинном, вырвавшимся из своего сосуда… Через отсеки пролетал теперь черный туман — из распыленных масел.
        - Весь воздух — на продутие! — заорал Зеггерс, натягивая на голову каску. — Прислуге орудия — к бою… Будем сражаться до конца как верные сыны матери Германии. Хайль Гитлер!
        В рубке стало тесно от матросов, которые стояли наготове со снарядами в руках. Подлодка с шумом вырвалась на поверхность. Люк был открыт, и по трапу бросились все — к орудиям. Зеггерс выскочил первым. На мостике, расколотая от удара, лежала русская бомба. А весь мостик, все поручни, все решетки были забрызганы противной серо-желтой слякотью взрывчатого вещества, расквашенного давлением. Но тут Зеггерс перевел взгляд на сторожевик русских — и в ужасе онемел…
        Прямо перед лодкой, бивнем нависая над ней, вырастал форштевень советского корабля. Выстрелить не успели. Сторожевик врубился им в борт, ломая стальные листы, и вдруг с хрустом застрял в корпусе лодки.

* * *
        При таране на сторожевике все попадали с ног.
        - Полный назад! — скомандовал командир в машину.
        Винт рубил в ярости воду, корма елозила слева направо, но машина была не в силах вырвать корабль из клещей развороченной стали. Форштевень распорол на лодке отсек аккумуляторных «ям», куда хлынуло море, отчего в бурной химической реакции вода сразу закипела зловонными пузырями хлора. Сторожевик потянул противника за собой! Момент опасный, и было непонятно даже, что делать дальше…
        - Полный назад! — кричали с мостика в машину.
        Под навесом борта было не разглядеть, что делали враги, но зато была слышна их возня у пушки.
        Противник решился на крайность — выстрелил, и снаряд, едва вырвавшись из пушки, тут же прошил борт и палубу корабля, свечкой вылетев куда-то в небо (он не успел взорваться). Машина работала на полных, но лодка не отрывалась. В отчаянии немцы стали бить снарядами в днище сторожевика. Это было страшно и для них — близкие взрывы сбивали в море людей, уже мертвых от контузии. Но на смену убитым из рубки выскакивали другие. Ожесточение опытного врага было невероятно. Битва шла на пределе человеческих возможностей.
        - Вода в отсеках… заливает все! — доложили на мостик.
        - Лишь бы оторваться… полный назад!
        Сторожевик трясло от напряжения так, что с бортов слоями отлетала краска и пробка. Наконец последнее усилие машины чуть ли не с «мясом» вырвало нос корабля из подлодки, оставив в ее корпусе — открытой! — скважину пробоины. Все видели, как вода океана хлестала теперь туда, как в яму. Зловоние хлора стало нестерпимым. Но каждый моряк знает, что море заполнит только один отсек, после чего упрется в сталь переборки, и это еще не гибель врага!
        А потому, едва оправясь, командир снова отдал приказ:
        - Полный вперед… Будем таранить снова! Сработал в машине реверс, и винт закрутил воду в обратном направлении, гася инерцию заднего хода, снова устремляя корабль вперед — прямо на врага.
        Но теперь — по удалении от подлодки — сторожевик сделался более уязвим. Враг бил по нему прицельно… В ослепительно белой вспышке разрыва ходовая рубка разлетелась в куски, жестоко раня палубные команды осколками металла и острой щепой дерева. На том месте, откуда только что раздавались команды, не осталось теперь ничего. А упавшая мачта в гармошку раздавила трубу. Дым пополз вдоль палубы, удушая людей…
        Володя Петров лежал на развалинах мостика, а над ним качалась бездонная масса света и воздуха. С трудом он перевел глаза ниже. Вместо ног у него тянулись по решеткам красные лоскутья штанов. И это было последнее, что он увидел в этом сверкающем мире.
        Вздрагивая под снарядами, сторожевик шел дальше.
        Он шел прямо. Никуда не сворачивая.
        Так, как ему велели люди, которых уже не существовало.

* * *
        Ральф Зеггерс кричал через люк — в глубину поста:
        - Лево! Лево… еще левее… клади руль до упора!
        Ставя лодку кормою к противнику, он хотел избежать тарана. Узкая, как лезвие ножа, субмарина могла спастись — корабль мог промахнуться. Но сторожевик (без мостика, без командира) настиг подлодку. Его изуродованный форштевень снова полез на врага, круша его в беспощадной ярости разрушения.
        Последним проблеском сознания, почти автоматически, Зеггерс отметил, что в кормовых аппаратах только одна торпеда, а другие уже расстреляны. Но и одной хватило на всех, когда она сработала от удара корабля.
        Гигантский гейзер пламени, воды и обломков вырос над океаном. Грохочущей шапкой он накрыл два корабля, сцепившихся в жесточайшем поединке. Когда же взрывы осели, вместо лодки осталось только жирное пятно мазута и качало вокруг ошметки тел вражеских подводников. А из этого пламени, из туч дыма, отряхивая с себя тонны воды, вдруг вышел сторожевик…
        Теперь он двигался, прессуя волны красной своей переборкой. Под его днищем волочились остатки раздробленного полубака — с каютами, маляркой, провизионкой, с цепным ящиком и якорями, которые вытянулись на цепях до самого дна. Но корабль шел вперед, как и было приказано ему с разбитого, несуществующего мостика. Исполняя этот приказ, машина корабля стучала, стучала, стучала… даже без перебоев!
        Борта дребезжали листами рваного железа. На качке двери корабля сами собой открывались и закрывались. Внутри отсеков из-под сорванных взрывами люков били упругие струи воды, которая быстро разбегалась по коридорам. Корабль колотило в страшной вибрации. Все звенело, трещало и быстро разрушалось в агонии стали, дерева, резины, огня и пара.
        С грохотом, отметившим его конец, сторожевик вдруг начал прилегать на борт словно в изнеможении. Задымив вокруг себя волны, он в рывке последнего крена вдруг побросал с палубы в воду все пушки, все кранцы, все шлюпки, всех мертвых, всех живых… так, будто они мешали ему сейчас.
        В красную переборку билось море!
        Плавающие вокруг люди вдруг увидели пузатое черное днище корабля, над которым в бессильной ярости еще крутился винт, безнадежно стегая воздух. Внутри перевернутого корабля стучала, стучала, стучала машина… И казалось, не будет конца этой неутомимой жажде корабля: жить — только бы жить!
        Со стучащей машиной, непобежденный, он ушел в океан.
        Сталин — Черчиллю
        Усталые корабли, которым удалось сберечь себя, уже втягивались в протоку Маймаксы — в главный судоходный рукав северодвинской дельты. Я помню эти пасторальные берега, в крупных и чистых ромашках, помимо буро-шоколадных коров, которые, стоя по брюхо в воде, мычали на проплывавшие корабли, и потому я отлично прочувствовал фразу английского обозревателя: «Жители некоторых расположенных на берегах деревушек шумно приветствовали проходившие корабли». Да, наверное, так оно и было — от околиц своих деревень колхозницы махали нашим эсминцам, почему бы не помахать и союзникам? Правда, караваны РQ во время войны были строго засекречены, и наши крестьяне, завидев суда иностранцев, вряд ли могли тогда знать, что мимо их деревень плывут остатки разгромленного РQ-17… У самых причалов Архангельска, когда перед моряками открылась обширная панорама города, его зеленые бульвары, рассудок одного американского матроса помутился от счастья — он бросился за борт! Корабли уже подавали швартовы. Началась разгрузка. На кузовах десятков машин «Скорой помощи», как только их вытаскивали из трюмов одного из судов, русские
рабочие тщательно выводили краской надписи: «Подарок от жителей Плимута». Американский атташе из Архангельска сообщал Рузвельту: «Сейчас здесь 1200 пострадавших моряков всех национальностей, 500 из них — американцы». Я помню это время, и в памяти сохранилась набережная Северной Двины, а на всем ее протяжении, пристроясь на камушках возле воды, сидели на корточках англичане, американцы, арабы, негры, малайцы и филиппинцы… они стирали свое белье! Дело житейское. А над той дорогой океана, которую они проделали, добираясь в Россию, уже клубились тучи политических бурь …

* * *
        23 июля И. В. Сталин дал ответ У. Черчиллю на его послание от 18 июля… Вот что он писал премьер-министру Англии:
        «Наши военно-морские специалисты считают доводы английских морских специалистов о необходимости прекращения подвоза военных материалов в северные порты СССР несостоятельными. Они убеждены, что при доброй воле и готовности выполнить взятые на себя обязательства подвоз мог бы осуществляться регулярно с большими потерями для немцев.
        Приказ Английского Адмиралтейства 17-му конвою покинуть транспорта и вернуться в Англию, а транспортным судам рассыпаться и добираться в одиночку до советских портов без эскорта наши специалисты считают непонятным и необъяснимым.
        Я, конечно, не считаю, что регулярный подвоз в северные советские порты возможен без риска и потерь. Но в обстановке войны ни одно большое дело не может быть осуществлено без риска и потерь.
        Вам, конечно, известно, что Советский Союз несет несравненно более серьезные потери. Во всяком случае, я никак не мог предположить, что Правительство Великобритании откажет нам в подвозе военных материалов именно теперь, когда Советский Союз особенно нуждается в подвозе военных материалов в момент серьезного напряжения на советско-германском фронте…»
        Письмо Сталина вручал Черчиллю лично советский посол И. М. Майский. Британский премьер был одет в синий комбинезон на застежке «молния», у него было дурное настроение (что-то опять не ладилась война и Египте). Вспоминая об этом дне, И. М. Майский пишет: «С горя Черчилль, видимо, немножко перехватил виски. Это заметно было по его лицу, глазам, жестам. Моментами у него как-то странно дергалась голова, и тогда чувствовалось, что, в сущности, он уже старик… страшное напряжение воли и сознания поддерживает Черчилля». Премьер, прочтя послание Сталина, испугался мысли о возможности выхода СССР из войны, что он и дал понять советскому послу.
        Иван Михайлович Майский резко возразил премьеру:
        - Никому у нас в голову не приходит мысль о прекращении борьбы. Наш путь определен раз и навсегда — борьба до конца… Однако надо считаться и с реальностями ситуации…
        Реальность обстановки подсказывала только один верный путь — открытие второго фронта в Европе. Как раз в эти дни в Лондоне проходило совещание англичан с американцами. Решался ключевой вопрос: проводить операцию «Оверлорд» (высадку войск во Франции) или операцию «Факел» (в Северной Африке)? Гарри Гопкинс и Эйзенхауэр стояли за «Оверлорд», но победил в споре все-таки Черчилль, и союзные силы были снова отвлечены от Европы на щипанье хвоста Гитлеру в пустынях Африки.
        Положение же на советско-германском фронте было отчаянным: Сталинград сейчас уже приковывал к себе внимание всего мира. «В Англии вновь подняли голову всевозможные кассандры, которые опять на все лады доказывали, что гитлеровская армия непобедима, что русские не смогут устоять на Волге…»
        И самые худшие предположения вскоре оправдались. Воспользовавшись разгромом каравана РQ-17, англичане решили больше не рисковать в конвоях. Но почему они дали противнику убить караван — об этом они умалчивали. Корабли эскорта давно дремали в «собственной спальне», а корабли РQ-17 — уже последние из каравана! — гитлеровцы добивали в океане…
        Сейчас нам было важно убедить англичан, что проводка караванов возможна и необходима. Северный флот брался это доказать в своей зоне!
        Последние
        Казалось, все складывается не так уж плохо. Из носовых отсеков, разрушенных бомбою, откачали воду за борт — дифферент выправили. Все бы ничего, и они были бы уже, наверное, в безопасности, если бы не забарахлил индуктор в машине. Тогда транспорт не пошел, а пополз.
        Брэнгвина разбудил Сварт.
        - Молись! — сказал он с таким выражением лица, будто его обделили за выпивкой. — Молись, брат мой… «И пришла за ним смерть», — шпарил Сварт далее по молитвеннику.
        В иллюминаторе виднелось море. Солнце было на подъеме.
        - Не с того борта смотришь… Глянь по левому крамболу! «И пришла за ним смерть, и она позвала его к себе, и встал он навстречу смерти, и она повела его…» Видишь? — спросил Сварт, перелистывая страницу.
        С другого борта шла волна. В потоках пены там ныряла германская лодка. По ее скользкой палубе деловито расхаживали люди в длиннополых бушлатах. Брэнгвин с детства знал, что благородные пираты флага с черепом и костями на своих мачтах никогда не носили (у них были другие флаги). А теперь Брэнгвин своими глазами видел настоящий флаг с черепом и костями, как на будке трансформатора токов высокого напряжения. Этот псевдопиратский флаг болтался над перископами чуть повыше официального знамени со свастикой…
        Ему стало обидно — очень хотелось жить.
        А там не спеша возились возле орудия… Брэнгвин расслышал, как немцы через мегафон спросили:
        - Назовите ваш генеральный груз.
        - Одна тушенка и обувь, — соврал кто-то с палубы, но соврал неумело, и с мостика лодки раздался дружный смех, в который вплеталось динамичное стрекотание киноаппарата.
        - Эй ты, идиот из Техаса! — доносилось из мегафона. — Может, ты скажешь, что в контейнерах на палубе лежат лакированные ботинки для русской пехоты?
        - Я не знаю, что там.
        - Зато мы уже догадались! — был зловещий ответ…
        «Неужели жизни пришел конец?» — спросил себя Брэнгвин. Но в тот же момент он, как большая и сильная кошка, в два прыжка очутился возле люка и стремглав провалился в его впадину.

* * *
        - Не сделать ли вам укол, дружище? — спросил он как можно веселее.
        Вместо лица — маска сизого, изрубленного, как котлета, мяса. Но глаза штурмана еще жили.
        - Что у вас там… наверху? — простонал он.
        Брэнгвин разбил на этот раз три ампулы морфия.
        - Выдерните рубашку сами, сэр…
        Он свалил штурмана в небытие лошадиной порцией наркоза. Ему было жаль хорошего парня. Пусть он идет на дно, так и не узнав, что на свете есть флаги с черепом и костями.
        Первый выстрел с подлодки не страшен: он пристрелочный.
        - С вашего разрешения я выпью? — спросил Брэнгвин.
        Штурман уже одурел после укола — ничего не ответил.
        Брэнгвин со стаканом в руке смотрел на часы.
        Минута, вторая… «Чего они там копаются?»
        Второй выстрел — тоже мимо, с перелетом над палубой.
        - У, грязные собаки! — проговорил Брэнгвин с лютейшей ненавистью. — Умеют дубасить нас только торпедами…
        Выглянул в иллюминатор. Под навесом рубки на подлодке стояла пушка небольшого калибра. Вот они ее зарядили, и Брэнгвин невольно отшатнулся. Снаряд с грохотом разорвал борт…
        - Я пойду, — сказал он штурману, который его не слышал.
        Раздалось сочное плюханье, будто чья-то большая ладонь во всю мочь шлепнула по воде. Брэнгвин, выскочив на палубу, видел, как закачался под бортом спасательный плот. Немцы пока их не замечали, и матросы стали звать Брэнгвина с собой.
        - Нет, — мотнул он головой. — Там за меня молится Сварт.
        Два весла всплеснули воду, оттолкнув плот от корабля. Они отошли, устраиваясь поудобнее, как пассажиры перед долгой дорогой. Далеко ли уплывут эти бедняги?.. Сейчас на корабле мало кто остался. Или те, кто находился в состоянии полного транса. Или те, которые надеялись на чудо…
        Снаряд влетел в спардек, завертывая в узлы шлюпбалки и ростры. Чтобы избежать промахов, подлодка теперь приблизилась, и Брэнгвин готов был поклясться, что убийцы вполне спокойны. Это больше всего возмутило его! Ведь если бы он стал убивать их, он бы волновался… «А они спокойны, черт их побери!»
        Ему захотелось молиться. И он начал молиться.
        - Мама, — сказал Брэнгвин в пустоту отсека, — ты меня уж прости… Я часто выпивал и дурил, но, поверь, я совсем неплохой парень. Мы редко виделись… Отныне я обещаю навещать тебя как можно чаще…
        В ту же минуту снаряд прошил весь твиндек насквозь, ломая металл легко, как карандаш протыкает лист газетной бумаги. С близкой дистанции, наладив свою работу, немцы стали точнее. Скоро отсеки корабля наполнились резким желтоватым дымом, от которого при дыхании появилась острая боль в легких.
        Брэнгвин в отчаянии заметался по отсекам, по трапам, по рубкам. Он прятался и понимал, что глупо прятаться. Разрывы вдруг стали глуше — били под ватерлинию. Даже не глядя на кренометр, Брэнгвин почувствовал, как моряк, всю слабину корабельной жизни и… крен! Значит, где-то внизу по трюмным льялам уже разбегается вода, она бьет сейчас через борт, как из шлангов, толстыми струями — толщиной в руку.
        А эти «эрликопы», воздев к небу раструбы пламегасителей, стоят, словно не найти для них достойной цели. Возле их площадок — высокие кранцы, битком набитые обоймами.
        - В конце концов, — сказал себе Брэнгвин, — я ведь ничего не теряю… — И он опрометью кинулся в каюту: — Сварт, не хочешь ли ты продать свою шкуру подороже?
        Сварт молчал, натянув на голову одеяло.
        - Пойдем! Я не могу, чтобы меня убивали эти паршивцы…
        Сварт затих, одеяло тряслось. Сварт плакал.
        - Да не будь ты скотиной, Сварт, — говорил ему Брэнгвин. — Мы же не последние ребята на этой ферме… Вставай!
        Снаряд разорвало под ними — в трюме. В труху разлетелся плафон ночного освещения, битое стекло застряло в волосах.
        - Отстань от меня! — выкрикнул Сварт. — Я молюсь…
        - Кто же так молится, лежа на койке? Ты встань…
        В ушах снова грохот. Брэнгвин силой потянул Сварта.
        - Да будь я проклят, — хрипел он, — но я убью их…
        Он дотащил его до барбета кормовых «эрликонов». Из кранца вытащил обойму с нарядными, как игрушки, зубьями патронов.
        - Это делается так, — сказал он, и обойму намертво заклещило в приемнике. - Я стреляю… ты только подноси, Сварт, и умоляю тебя — больше ни о чем не думай… Подноси, Сварт!
        Очень медленно, чтобы не привлечь внимания немцев на подлодке, Брэнгвин разогнал ствол по горизонту. Навел… Дыхание даже сперло. Сердце ломало ребра в груди. «Вот, вот они!» Через визир наводки Брэнгвин видел их даже лучше — как из окна дома через улицу. Бородатые молодые парни (видать, давно немытые) орудовали у пушки так, будто других занятий в мире не существует…
        «Что ж, мужчине иногда следует и пострелять». — Брэнгвин отпустил педаль боя.
        «Эрликон» заработал, отбрасывая в сетку гамака пустые гильзы, дымно воняющие гарью сгоревшего пироксилина. Просто удивительно, как эти «эрликоны» пожирают обоймы…
        - Сварт, подноси!
        Сварт, громко ругаясь, воткнул в приемник свежую обойму.
        - Ты, когда стреляешь, — сказал он, — не оборачивайся на меня. Я не удеру, не бойся… Это было бы не по-христиански!
        Брэнгвин опять отпустил педаль, и «эрликон» заговорил, рассыпая над океаном хлопанье: пом-пом-пом… пом-пом-пом…
        С третьей обоймы Брэнгвин сбросил с палубы лодки ее комендоров. Он видел, как оторвало руку одному фашисту, и эта рука, крутясь палкой, улетела метров за сорок от подлодки. Пушка немцев замолчала, дымясь стволом тихо и мирно, словно докуривала остатки своей ярости.
        - Больше ни одного к пушке не подпущу! — крикнул Брэнгвин.
        С мостика лодки вдруг ударил по транспорту пулемет.
        - Сварт, подноси!
        «Эрликон» дробно застучал, глотая обоймы, как пилюли. И вдруг с криками немцы стали прыгать на выступ рубки, быстро проваливаясь в люк. Брэнгвин продолжал стегать по лодке крупнокалиберными пулями, стараясь разбить ее перископы. Мертвецы еще лежали на палубе возле пушки, и, когда пули в них попадали, они начинали дергаться, как в агонии. Неожиданно субмарина издала резкое и сиплое звучание — это заработал ревун сигнала.
        Выбрасывая кверху облако испарений и фонтаны воды, подводная лодка китом ушла вниз, а на волнах после нее остались качаться пустые ящики из-под снарядов и трупы…
        Брэнгвин остатки обоймы выпалил в небо и засмеялся:
        - Сварт, неужели ты не видел? Адольфы не такие уж герои, как это пишут в газетах… Ты заметил, как они прыгали? Это было здорово… Сварт, разорви тебя, чего ты молчишь?
        Он обернулся. Сварт лежал возле кранцев, среди нарядных обойм. Его капковый жилет — точно по диагонали, от плеча до паха, — был пробит дырками от пуль (удивительно симметрично).
        - Дружище, Сварт… как тебе не повезло!
        В сторону накрененного борта из-под капкового жилета медленно вытекала кровь. Из кармана Сварта торчал молитвенник. Брэнгвин раскрыл его наугад и возвел глаза к небу.
        - Я тебе прочту, Сварт… самую хорошую молитву!
        Только сейчас он увидел над собой советский самолет. Стало понятно, почему немцы так быстро погрузились. Раз за разом, четырежды, большая машина пронеслась над мачтами. Летчик откинул фонарь, было видно, как он что-то высматривает на транспорте…
        Брэнгвин стоял на коленях, плача навзрыд. Его большая рука в громадной теплой перчатке гладила Сварта по голове. Вокруг них катались нарядные, как игрушки, патроны…

* * *
        - Я тридцать шестой, я тридцать шестой… Восьмерка, как меня слышишь? Запиши координаты… Подо мной — транспорт, сухогруз. Флаг, кажется, американский. Не разберу…
        - Тридцать шестой, я — восьмерка, я тебя понял… Коля, на сколько у тебя хватит горючего?
        - Минут на двадцать — не больше.
        - Крутись там, Коля, сколько можешь… Посылаем других!
        - Я тридцать шестой, тебя понял. Но он, кажется, тонет… Повторяю, он тонет, и тут шляется подводная лодка…
        - Тридцать шестой, — последовал приказ, — жди…
        На смену ему прилетели сразу два. Они уже не сводили глаз с корабля, медленно тонущего. Когда эти два опустошили свои баки, прилетели еще самолеты — сразу три… Воздушное прикрытие было надежным. Подводная лодка, пока они тут крутились, уже не рисковала всплывать, ибо нет для субмарины опаснее врага, нежели самолет…
        Данные воздушной разведки моментально поступили в оперативный отдел штаба флота. Их сразу пустили на обработку:
        - Какой из кораблей ближе всего сейчас к указанным координатам? Тральщик не годится, у него малый ход. «Грозный» — поломка в машине, у него текут трубы… Вот старый «Урицкий», который и волну легко переносит, и машины тянут выносливо…
        Косо дымя из старомодных труб, эсминец «Урицкий» ложился на новый курс. Когда-то в молодости был он «Забиякой» (это уже вторая мировая война на корабельном веку). Борта эсминца еще не остыли после битвы в Моонзунде, когда началась революция и бойкий «Забияка» в ту памятную ночь октября стоял рядом с «Авророй». А в 1933 году славный «новик» простился навеки с влажной Балтикой — окунулся в полярные туманы…
        «Урицкий» быстро вышел на встречу с транспортом. Аварийные команды горохом посыпали на палубу разбитого корабля. Русские матросы разлетались по отсекам, повсюду трещали их жесткие робы, они, как тараканы, сновали по коридорам, тянули шланги, ставили подпоры, и Брэнгвин сначала ничего не понимал — только отовсюду слышал непонятное для него слово: «Давай!»
        - Давай, давай! — кричали русские.
        Он пытался вмешаться в их работу, но его отстранили.
        - Давай, давай… давай, давай, ребята!
        На эсминце Брэнгвина осмотрел врач и угостил спиртом. Брэнгвин подмигнул ему.
        - Давай, давай! — сказал он врачу.
        Врач удивился и налил ему еще. Брэнгвин выпил и полез по скобам трапа наверх. «Итак, все в порядке», — подумал он, размышляя, где бы ему поспать.

* * *
        Двадцать четвертого июля командование Северным флотом издало приказ о прекращении поиска судов каравана РQ-17…
        В этот же день одним из последних кораблей пришел в Архангельск и «Азербайджан» — ему были, конечно, рады, хотя он вернулся пустым (через пробоины все содержимое танков вылилось в море). А транспорт, на котором плыл Брэнгвин, русские утащили прямо в Мурманск.
        На высоком уровне
        Теперь пора подсчитать наши потери. Я пишу — «наши», ибо тот груз, который лежал в трюмах погибших кораблей, был уже нашим грузом.
        Из всех транспортов до портов назначения добрались лишь 11, и будем считать, что эти 11 кораблей — счастливцы.
        Остальных навеки поглотил океан.
        Из 188 000 тонн военных грузов советские порты приняли от кораблей РQ-17 лишь 65 000 тонн. У. Черчилль не ошибся в своих расчетах, когда в письме к Сталину указывал, что уцелеет только одна треть. Потери были колоссальны…
        Вот что осталось лежать на грунте вместе с кораблями:

210 бомбардировщиков,

430 танков,

3550 автомобилей и паровозов.
        Это не считая прочих военных грузов! Польский историк морских операций Ежи Липинский пришел к печальному выводу: «Такие материальные потери могут сравниться лишь с потерями в крупном сражении на суше…»
        В самом деле, представим себе армию, вступившую в генеральную битву. В ходе сражения она способна «истратить» в боях 210 самолетов и 430 танков.[20 - За годы войны советская промышленность выпустила на фронт 102 500 танков (включая сюда и самоходные артустановки), а иностранные поставки за это же время составили всего 9100 танков. Исходя из этих цифр, читатель может иметь представление о ценности танкового груза на кораблях каравана РQ-17. Любопытно, что в 1943 г. США оказались в довольно необычном положении, предлагая русским танки, в которых Красная Армия не нуждалась, промышленность СССР уже полностью обеспечивала запросы фронта (см.: Секистов В. А. Война и политика. М., 1970, с. 206 и 345).] Причем в этой «битве» противник имел совсем незначительные потери…
        Иден при встрече с Майским сказал без обиняков:
        - А вы не находите, посол, что история с РQ-17 весьма показательна и убедительна? Какой смысл для вас, русских, если мы станем отправлять к вам караваны, которые в Баренцевом море все равно угробят немцы?
        - Смысла в этом нет, — согласился Майский. — Но зато есть смысл не подставлять караваны под избиение их противником…
        Теперь в Лондоне сочли неудобным посылать конвои в СССР, и Черчилль обещал Сталину усилить снабжение трансиранским путем, а это путь кружной и долгий. Однако за океаном у нас нашелся верный союзник: президент Ф. Рузвельт отнесся резко отрицательно к прекращению поставок по ленд-лизу в Россию кораблями через арктические воды…
        Разгром немцами каравана РQ-17 вызвал очень острую реакцию в политическом мире. Протесты шли к Черчиллю из Москвы, из Вашингтона, и, наконец, поступали протесты от офицеров британского флота.
        - Караваны могут проходить в СССР, — утверждали они, — РQ-17, покинутый эскортом, не может служить примером их непроходимости…
        Черчилль этого натиска не выдержал и велел в узком кругу своих приближенных договориться с русскими.
        - Маршал Сталин очень сердитый мужчина, — сказал он Идену. — Только не давайте русским слишком наваливаться на нашего Дадли… С них хватит и того, что в Москве они спустили штаны с нашего морского атташе Джеффри Майлса!

* * *
        Двадцать восьмого июля собрались у Идена в его парламентском кабинете.
        Здесь были Александер (морской министр) и Дадли Паунд.
        Советская сторона была представлена послом в Англии И. М. Майским и адмиралом Н. М. Харламовым, который в годы войны занимал ответственный пост военно-морского атташе в союзной нам Великобритании.
        Паунд начал разговор весьма неудачно:
        - Немцы — шляпы! Будь я на месте гросс-адмирала Редера, у меня бы не проскочил в Архангельск ни один наш транспорт…
        На это адмирал Харламов, особенно возмущенный всей этой проклятой историей, заметил без отменной вежливости:
        - Вы, конечно, намного лучше Редера! С вашей помощью кое-кто все-таки проскочил в Архангельск, за что мы, русские, вам особо благодарны…
        Для нас было ясно, чего хотят англичане, и никто из англичан не сомневался в том, что именно станут требовать от них советские представители… По предложению Идена, первым должен был говорить Паунд. Но посол Майский опередил его:
        - Вопрос стоит так: когда может быть отправлен ближайший конвой? Было бы желательно получить от адмирала Паунда исчерпывающий ответ на этот вопрос…
        В своих воспоминаниях об этом напряженном времени И. М. Майский сообщает, что «говорил и решал с английской стороны только Паунд. Иден и Александер все время либо молчали, либо позволяли себе краткие реплики, робко глядя в такие моменты в глаза Паунду. Похоже было, точно Паунд — учитель, а Иден и Александер — ученики, которым больше всего хочется заслужить хорошую отметку у учителя…»
        Паунд пытался увильнуть от прямого ответа:
        - Наш премьер в своем последнем послании к мистеру Сталину высказал желание отправить в Москву одного из высших офицеров воздушного флота, дабы согласовать вопрос именно об охранении караванов с воздуха. Однако мистер Сталин оставил наше предложение безо всякой реакции с его стороны…
        Затем Д. Паунд вскользь обронил, что они собираются с помощью сильного воздушного флота сделать Баренцево море опасным для «Тирпитца». Майский опять спросил напрямик:
        - Так сколько же, по вашему мнению, следует нам иметь самолетов в Мурманске, чтобы обеспечить безопасность конвоев?
        Паунд отвечал с хмурым видом:
        - Шесть эскадрилий для бомбовых ударов и четыре — не меньше — для нанесения торпедных ударов.
        - Хорошо, — утешил его Майский. — Сегодня же запрошу об этом наше правительство…
        Вопрос — после гибели РQ-17 — касался теперь РQ-18!
        Будет или не будет послан РQ-18 в скором времени?
        Англичане уходили в сторону от ответа, ссылаясь на мнение Черчилля.
        - Надо ждать, — говорили они, — когда полярный день сменится на театре полярной ночью. В условиях незаходящего солнца корабли конвоев подвержены большей опасности… Пусть полярные дни станут короче…
        Если ответ Сталина Черчиллю сводился в конечном результате к политическим соображениям, то адмирал Харламов, как моряк, обрушился на Паунда профессионально… Он в лицо лорду Адмиралтейства высказал, что вся эта история с «Тирпитцем» не стоит выеденного яйца. «Тирпитца», конечно, можно бояться, но этот страх пока лежит глубоко в потенции, и англичане еще не ощутили материальной силы германского линкора. Ясно видно, утверждал Харламов, что в основе разгрома каравана РQ-17 заложена явная нелепица и стратегическая ошибка (мягко выражаясь) самого Британского адмиралтейства…
        - О какой ошибке идет речь? — резко отвечал ему Паунд. — Я лично отдал приказ о расформировании конвоя. А что иное, по-вашему, адмирал, надо было нам сделать?
        Александер выступил на защиту Паунда и своего Адмиралтейства, на что Майский ответил с усмешкой:
        - Никто и не отрицает больших заслуг британского флота в этой войне. Но… английские адмиралы тоже не безгрешны!
        Паунд просто взорвался.
        - Завтра же, — сказал он советскому послу, — я стану просить мистера Черчилля, чтобы он назначил вас командовать Большим флотом Великобритании!
        Иден просил обе стороны не поддаваться волнению.
        - Итак, — сказал он послу, — запросите свое правительство о создании сильного воздушного флота на Севере, мы подождем полярной ночи и тогда решим, что делать дальше…
        Вопрос о посылке к берегам СССР следующего каравана (РQ-18), таким образом, повис в воздухе. Однако, уступая англичанам в их требовании, невзирая на страшное напряжение своих фронтов, советское командование все же отыскало резервы. Скоро на Мурман, как того и хотел Черчилль, прилетели воздушные эскадрильи. Казалось бы, мы союзникам уступили — дело теперь только за ними: пусть идет караван РQ-18!
        Но англичане решили помогать СССР по принципу «too little and too late» («слишком мало и слишком поздно»), — караван РQ-18 не шел. А он был необходим сейчас, как никогда, и Северному флоту предстояло наглядно доказать всем сомневающимся, что караваны — даже с боем! — пройдут.
        Незаметно подкрадывалась осень. Дни становились короче.
        Тяжелели облака над океаном. Пожухли скромные березы на сопках за Колой, на болотах вызревала — в больших рубиновых гроздьях — брусника, тянулись птицы в строю кильватерном и в строю уступа, как эскадры.

* * *
        Между тем еще в августе проскочил до Мурманска тяжелый американский крейсер «Тускалуза» в сопровождении миноносцев. Рузвельт, посылая эти корабли в Россию, кажется, решил доказать Черчиллю, что океан проходим и в условиях полярного дня.
        И ему удалось доказать это!..
        Американцы так ловко перекрасили свой крейсер, что на горизонте моря он «читался» как сухогруз. С таким камуфляжем они и двинулись в путь, имея на борту 400 тонн особо важного груза, направленного из США в СССР, согласно личной просьбе Сталина к Рузвельту.
        Двенадцатого августа американцы были еще в Гриноке на реке Клайд, а 28 августа «Тускалуза» уже свалила последнюю тонну своего груза на причалы Ваенги в Кольском заливе.
        В обратный путь американцы приняли на борт крейсера 240 человек с потопленных немцами кораблей РQ-17; эсминцы сопровождения забрали в свои жилые палубы много пассажиров и четырех советских дипломатов.
        На крейсере «Тускалуза» ушел на родину и наш Брэнгвин.
        Ненормальный Брэнгвин
        От русских — в числе других моряков РQ-17 — Брэнгвин получил медаль «За отвагу». Медаль не блистала яркостью, но она ему понравилась, потому что была крупной, и на родине ее не станут путать с пуговицей. Такую медаль все видели издалека. Ползущий по медали танк тоже был вполне доступен для широкого понимания американской публики.
        - Это же за танки! Мы доставили русским парочку вот таких же… Видишь, русские учли и это!
        Теперь, когда медаль получена, пора подвести итоги.
        Не моральные, не политические, а лишь финансовые.
        За 44 часа вахты в неделю он должен получить по 110 долларов (с надбавкой по 85 центов за час). А таких недель скопилось немало! Плюс еще 100 долларов за страх, царящий сейчас над Атлантикой. За вход в район боевых действий дважды по 100 долларов. За каждый воздушный налет — по 125 долларов. За торпедные атаки — по 300 долларов. За пребывание в артогне… за тушение пожаров… за пробоины…
        - Кажется, я становлюсь богатым, — сказал Брэнгвин себе.
        Доллары всегда хороши, особенно если жить в такой стране, как США, и Брэнгвин отлично знал им цену. Но главное — он помог русским, хорошим ребятам, в их беспощадной борьбе с «этими сволочами», и совесть Брэнгвина была чиста. Он в этом рейсе не только дал от себя, но многое получил и от других. Познал и величие, и низость человеческой души. Никогда не следует человеку отказываться от получения тех впечатлений, которые могут обогатить его сердце! Брэнгвин помнит, как наплечники «эрликонов» трясли его тело — тогда, в тот памятный день. Не забудет, как разлетелись фрицы от пушки и долго кувыркалась в воздухе грязная рука убийцы… Что ж, дело сделано, и будет ему что рассказать внукам под старость!
        - А где тут можно выпить? — спросил он в Мурманске.
        Выпить, увы, было негде. Но ему показали неказистый домишко вроде барака, наверху которого размещалась столовая для иностранных моряков. Ступая ботами через лужи, оглядывая руины города, Брэнгвин шагал за выпивкой. Он был сейчас одинок, и ему не хватало Сварта: они умели качать бутылки…
        В столовой несколько столов, накрытых скатертями, в вазах воткнуты ярко-ядовитые цветы, свернутые из бумаги. Он выдернул цветок прочь, покрутил в руках узкую вазу и понял, что лучшей посуды для питья русской водки не придумать…
        - Бармен! — позвал он. — Давай, давай!
        И он долго стучал вазой об стол. Обшарпанная радиола, что-то прошамкав, сбросила проигранную и водрузила на диск свежую пластинку. Брэнгвин невольно засмеялся — эта песня напомнила ему Хваль-фьорд в Исландии, откуда все и начиналось.
        Здесь вы на вахте, мистер Джон,
        Здесь вы матрос, а не пижон,
        Чистить гальюны, любезный друг,
        Вам придется без помощи слуг.
        К нему подошла непомерно толстая молодуха с накрашенными губами. Вырезанный из бумаги кокошник украшал ее прическу, взбитую надо лбом высоким коком. Низким грудным голосом, идущим откуда-то из теплой женской глубины, она спросила у Брэнгвина равнодушно:
        - What do you want, mister?[21 - Что вам угодно, мистер?]
        Брэнгвин оглядел ее толстые ноги и выгреб из своих карманов на стол все, что имел, — доллары, фунты, мятые исландские эре, русские трешки и пятерки.
        На вопрос официантки Брэнгвин ответил кратко:
        - Уодки!
        Женщина расправила комки денег, выбрала из них советские.
        Потрясла бумажками перед носом Брэнгвина.
        - That be enough,[22 - Этого хватит.] — сказала она.
        Ладонью он шлепнул ее под обширную кормушку, чтобы она развила узлы, спеша за водкой.
        - Давай, давай, — поощрил он ее…
        Брэнгвин пил русскую водку и смотрел через оконные тюлевые занавески на тот город, которого не существовало и к которому они все с каравана так тщетно стремились… Он видел руины, прах золы, разброс обугленных бревен. В завалах битого кирпича скрутились оплавленные в огне детские кроватки.
        А за всем этим вставало и другое. Плыли еще перед ним маслянистые волны Атлантики, свистели в ушах струи воды. И не пол русской столовки был под матросом, а уходящая ко всем чертям корабельная палуба. Опять пикируют сверху… опять целят торпедой под мидель. Прорваться, проскочить, дойти!
        Оп пропил все деньги, а ночью того же дня крейсер «Тускалуза» подхватил его в свои светлые отсеки, насыщенные гамом матросских голосов и прогретые паром воздуходувок.

* * *
        Свою машину он оставил у ворот порта — пошел в контору.
        Он сказал там, что хочет идти вторично в Россию.
        - Со следующим караваном! Русским сейчас еще тяжелее, чем тогда, когда я пошел в первый рейс… Денег я им дать не могу. Пушку мне для них не построить. Так я помогу им делом!
        И клерк, выписывая ему аванс за будущий рейс, сказал, как и тогда, при первой встрече:
        - Только ненормальные могут идти сейчас в Россию…
        - А наша Америка держится на ненормальных, — ответил Брэнгвин серьезно. — Вы все, слишком нормальные, даже президента Рузвельта считаете ненормальным… Ты потише, приятель, а то я сдую тебя в форточку!
        За рулем машины он проскочил по улицам города. Сразу вырвался на центральную полосу автострады, которая была создана только для таких горячих голов, как его голова. Америка, его любимая Америка, теперь неслась перед ним, вытянутая от скорости в узкую, стремительную ленту, будто сшитую из ярких цветных лоскутьев. Относились назад, пропадая, фермы, коттеджи, щиты реклам, мосты и акведуки… Нужна была разрядка тому напряжению, в каком ему пришлось жить недавно!
        Он до изнеможения вел машину на пределе, потом устал.
        Сбавив скорость, переехал на крайнюю полосу…
        Тут выяснилось, что нежность сердца приобретается только в замедленном движении, близком к волшебному покою. И ему вдруг захотелось повидать мать. Ведь он так редко вспоминал о ней, но душой всегда чувствовал, что она-то помнит о нем постоянно… Эта мысль ему понравилась, и Брэнгвин — через весь континент! — повел машину к дому своего детства.
        «Где он, мой дом? — размышлял печально. — А что сказать матери? Ладно, она сама найдет первые слова…» Он ей сознается, что, когда ему стало однажды в океане очень кисло, тогда он поклялся себе, что вернется… «Как у тебя дела?» — «Ничего, мама, дела идут хорошо… Не надо ли тебе денег, мама? Я тут привез тебе немного… возьми!»
        И тогда мать заплачет. И… может, он тоже заплачет.
        Красивая девица подняла руку на перекрестке:
        - Хэлло, парень! Ты меня подвезешь?
        В дороге она полезла к нему с поцелуями, и к матери он так и не попал. В пьяном угаре разбил свою машину, прогулял с красоткой все деньги (теперь они казались ему легкими деньгами), и осенью его опять закачало и понесло вдаль по зыбким, ненадежным водам…
        С грустью смотрел Брэнгвин, как пропадает за сеткой дождя берег его богатой и шумной родины.
        «Ты прости меня, мама… Черт его разберет, как это получилось, но опять нам не пришлось повидаться».

* * *
        Осенний океан — в предзимье — ненастен. Он — страшен!
        Брэнгвин погиб в числе прочих на караване РQ-18…
        Это был добропорядочный американец, не умевший сидеть сложа руки, когда другие дрались с фашизмом. Я не раз встречал подобных моему Брэнгвину, и я помню их белозубые улыбки, их сильные, трудовые ладони, расстегнутые на шеях цветные ковбойки, их желание понять нашу трудную русскую речь.
        …Если же верить английским источникам, то караван РQ?18 был отправлен в Россию «только напоказ — чтобы уменьшить гнев маршала Сталина»!
        И прошли с боем
        Хроника ТАСС (сентябрь 1942 года)
        7 — За проявленную доблесть и мужество при доставке вооружения из Англии и США Указом Президиума Верховного Совета СССР награждены орденами СССР 12 офицеров и матросов королевского военного и торгового флотов Великобритании…
        9 — Личный представитель президента США Рузвельта Гарриман выступил в Нью-Йорке с речью, в которой рассказал о своей поездке в СССР. «Русские не требуют, — сказал Гарриман, — чтобы с них сняли все бремя войны, а просят снять лишь достаточную часть бремени, чтобы конфликт был равномерно переделен между союзниками…»

* * *
        Весь август контр-адмирал Фишер — сознательно или просто так — информировал Головко о проходе каравана на Мальту. Конечно, этот остров очень далек от Баренцева моря, но Арсений Григорьевич терпеливо слушал. Потери англичан в этом конвое, составленном из авианосцев, линкоров и крейсеров, были столь велики, что можно было ужасаться… Прослушав информацию о бедственном положении на Мальте, вице-адмирал Головко не забывал напомнить Фишеру:
        - А как обстоит дело с выходом каравана РQ-18?..
        Со стороны Арктики на океан, в преддверии зимы, стал наступать, ломаясь в грохоте, мощный ледяной барьер. По ночам корабли, проходящие там, видели, как небо жемчужно разгорается над паковыми льдами; работа радиостанций перебивалась треском от разрядов полярных сияний.
        В первые дни сентября британская миссия в городе Полярном проинформировала командование Северного флота: караван РQ?18 под вымпелом адмирала Бурнетта вышел из Лох-Ю, и сейчас вокруг него собирается эскорт. Линейных сил в прикрытии нет, в конвое следует авианосец «Авенджер», предпочтение отдано миноносцам и корветам охраны. Англичане считали, что немцам уже все известно и надо ждать выхода в океан «Тирпитца».
        Но «Тирпитц» уже был на консервации. Он не вышел! Вдоль побережья Норвегии сейчас на больших скоростях двигались германские крейсера «Хиппер» и «Кельн», из Нарвика спешил «карманный линкор» «Адмирал Шеер». Британская подлодка «Тайгрес», вышедшая недавно из Полярного, нарвалась на эту эскадру так неожиданно, что проходящие корабли чуть не своротили ей перископы. «Тайгрес» выбросила торпеды безрезультатно…
        Восьмого сентября британская миссия доложила, что караван РQ-18 производит дозаправку топлива в заливах Шпицбергена. А потом все началось… Контрадмирал Фишер сказал Головко:
        - Нам пустили первую кровь. Не авиация — подлодки. Теперь следует ожидать, что придут самолеты.
        - Постараемся предупредить эти удары с воздуха, — сказал Головко. — Наш флот нанесет превентивные бомбоудары по скоплению авиации противника. Хотя… вы знаете, контр-адмирал: эти бомбежки немецких аэродромов в Норвегии дорого обходятся нам по соображениям политическим. После каждого такого налета германские бомбардировщики взлетают в небо и начинают кидать бомбы на ярко освещенные города Швеции, приписывая все жертвы нейтральной страны действиям нашей авиации…
        Тринадцатого сентября пришло известие о первых потерях. По сведениям британской миссии, немцы потопили 10 кораблей. 15 сентября над караваном продолжался воздушный бой. Немцы потеряли 7 торпедоносцев, англичане — 3 самолета, но корабли эскорта сумели спасти своих пилотов. Британская миссия внесла поправку: кажется, не 10, а лишь 2 транспорта потоплены противником.
        - Один из них — ваш… это транспорт «Сталинград»!
        В радиорубках Северного флота — настороженная тишина: берлинский диктор орет на весь мир о потоплении 19 судов в Баренцевом море… Удивительная путаница! Никак не разберешься, сколько же в действительности погибло кораблей.
        - Этот конвой РQ-18, — говорит Головко, — мы не отдадим; флот будет драться за него… за каждый транспорт!
        Британская миссия снова внесла поправку: потоплены немцами не 2 и не 10 кораблей, как было указано выше, а все 13! Если эта цифра окончательная, то потери каравана внушительны еще до его подхода к советской зоне. Будем надеяться, что, может, опять какая-то неувязка в британской информации…
        Между тем мысли североморцев сейчас прикованы к той великой битве, которая начиналась возле стен Сталинграда. Было решено на флоте списывать на берег не больше семи человек с каждого корабля. В экипажах матросов быстро переодевали в гимнастерки, и отряды морской пехоты Северного флота уходили под Сталинград… Во главе одного из таких отрядов навсегда ушел и мой отец Савва Михайлович Пикуль — комиссар с Беломорской флотилии. Я не видел, как он ушел. Меня уже тогда закачало на палубах…
        С тяжелым сердцем прослушав последние сводки Информбюро, в океан сейчас уходили корабли — навстречу РQ-18. Первыми ушли эсминцы «Сокрушительный» и «Гремящий»… Тогда пели:
        Где враг ни появится, только б
        найти нам его поскорей;
        форсунки — на полный, и в топках
        бушуют потоки огней.
        Врывайтесь, торпеды, в глубины,
        лети за снарядом, снаряд,
        пусть дремлют в пучине коварные мины —
        «Гремящий» не знает преград…
        За ними пропали в ненастье шторма «новики», о которых не сложено песен: «Куйбышев»… «Урицкий»… «Карл Либкнехт». Старые корпуса, старые машины. Но, поднатужась, дают хорошие узлы. Дерзко вступают в бой, ведя огонь с открытых площадок. При виде врага в «новиках» словно просыпается бесшабашная балтийская юность, и опять они становятся прежними молодыми «забияками»… Миноносцы скользят сейчас по воде — как бы затаенное видение славного прошлого русского флота!
        Волна идет с океана — крута… Она их бьет.
        Склоненные трубы отбрасывают за корму клочья рваного дыма.
        Сталинград в огне. Океан в огне.
        РQ-18 должен пройти!

* * *
        Это случилось возле Канина Носа, где на распутье трех морских дорог началась беспощадная битва за корабли каравана. Штаб флота постоянно терял радиосвязь со своими эсминцами. Виной тому — дождь осколков, которые рвали антенны кораблей.
        Битва у Канина Носа выявила предел того напряжения, на какое способен противник; она же выявила и всемогущую беспредельность наших возможностей. Никогда еще мы не испытывали такого натиска врага с воздуха, как в этой битве у Канина Носа.
        Противник запускал свою торпедоносную авиацию в несколько эшелонов — волна за волною. Корабельные радиолокаторы не срабатывали, если цель шла в низком полете. Четырехмоторные махины летели на бреющем, готовые для низкого метания, и эскорт замечал противника лишь визуально, когда до него оставалось уже немного… Риск был невероятный!
        На многих самолетах в моменты атаки отказывал механизм сбрасывания торпед. Гитлеровские пилоты, не в силах совладать с управлением, разбивались вместе с машинами о надстройки кораблей, корежа мачты, трубы и мостики. Исковерканные, пылающие зеленым огнем бензина, самолеты по инерции перекидывало через корабли, и только тогда торпеды взрывались, но уже вместе с пилотами, гробя в раскаленном облаке газа десятки людей на палубах эскорта.
        Одна волна самолетов ушла. Другая — пришла.
        Туча… Слева их 20… Справа 30… Заходят с кормы!
        С короткой палубы «Авенджера» взлетают, как мечи, острорылые «суордфиши». Их отгоняет в сторону свой же огонь…
        Дробным лаем заливаются «эрликоны». Автоматы крутятся на барбетах, все в гулком звоне отстрелянных патронов. Но что больше всего поразило в бою англичан — так это главный калибр русских… Советские эсминцы в битве у Канина Носа и в нарушении всяких традиций применили по самолетам свой главный калибр, 130-миллиметровые гранаты творили просто чудеса!
        Вот он, низко гудящий над морем строй торпедоносцев.
        Ближе… ближе… ближе.
        Команды на «эрликонах» не в силах остановить эту смерть, неумолимо летящую на корабли. Надо еще знать тех людей, которые вцепились сейчас в штурвалы своих машин, готовые нажать красную кнопку «залп». Они, эти асы Геринга, отступать не любили. Им только дай цель — они идут на нее, уже не сворачивая в сторону. Ближе… ближе… ближе… смерть твоя!
        И бьет калибр эсминцев. Дистанционные гранаты как бы изнутри взрывают весь четкий, несокрушимый строй противника. Пластаясь брюхом над волнами, то один, то другой торпедоносец косым крылом зарывается в океан, и строй редеет. Но остальные идут. На «эрликонах» уже нельзя работать — барбеты сплошь засыпаны отстрелянными унитарами. Подносчики-негры ногами сгребают их за борт, чтобы расчистить радиус поворота автоматов, и снова раздается: пом-пом-пом… пом-пом-пом…
        А наши эсминцы проносятся, осиянные вспышками и гулом своего беспощадного главного калибра. На стволах орудий пучится обгорелая краска. В низах воют элеваторы, подавая из погребов новые снаряды. Богатыри в ватниках кидают их на лотки орудий. Досылающие с лотков подают в стволы. Звучит короткий ревун, синяя лампа дает проблеск, и… залп! Опять воет элеватор, стук лотка, клацанье замка, синяя вспышка, желтое пламя залпа и… грохот!
        Немецкие самолеты побросали торпеды куда попало и ушли…
        Они ушли на свои базы, клокоча перетруженными моторами, стеля за собой струи дыма, фюзеляжи их были облеплены огнем. А над кораблями притихшего каравана, плавно оседая, колыхалось много-много парашютов. Ноги сбитых асов еще на высоте трусливо поджаты — в предчувствии ледяного озноба воды.
        Американцы потеряли сейчас свой транспорт «Кентукки». Теперь они развернули «эрликопы» мордами кверху и крупными пулями — каждая с банан! — разорвали гитлеровцев в куски. Красными комками асы противно шлепнулись в волны, а парашюты тут же прикрыли эту неприглядную картину.
        Но это было только начало. Враг не отпускал РQ-18 на протяжении многих часов. И опять наши эсминцы ввели в дело свой главный калибр, гася силу и скорость торпедоносцев. РQ?18 отбивался на два фронта сразу: авиация шла сверху, подлодки шли снизу. И караван прорвался!
        Уже в Белом море корабли попали в сильнейший шторм, три транспорта вылезли на мели, но их удалось стащить на воду при высокой точке прилива. Геринг потерял в этой битве над РQ?18 лучших своих летчиков. Это его разъярило: он отправил самолеты далеко — к Архангельску, где корабли уже стояли под разгрузкой на рейдах. Но и там, на земле поморов, враг получил жестокий отпор…
        27 транспортов пришли в СССР!
        Потери:

12 транспортов, когда РQ-18 охранялся союзными силами;

1 транспорт, когда в охранение вступили наши корабли.
        Причем транспорт «Кентукки», подорванный возле Канина Носа, не затонул. Его расстрелял союзный миноносец. В горячке боя нашим командам было уже не до «Кентукки», но в более спокойной обстановке североморцы наверняка дотянули бы до Архангельска и этот несчастный корабль.

* * *
        В самый разгар сражения в Сталинграде поставки по ленд-лизу были опять приостановлены. Караваны уже не шли, хотя глухая полярная ночь и стояла над океаном — беспробудно, беспроглядно. Англичане проводили операцию «Frickle», что в переводе на русский язык означает — «по капле». Именно так — по капле! — и поступал ленд-лиз в нашу страну в эту грозную зиму.
        Одиночные транспорта в операции «Frickle» следовали по «челночной» системе. Расчет был на добротность механизмов и спаянность команды. Они шли в СССР, почти касаясь бортом кромки паковых льдов. На пути их следования — в кромешном мраке — были расставлены лишь несколько траулеров, которые должны подбирать из воды тех, кто уцелел, если «челнок» будет потоплен противником. Из 37 запущенных в операцию кораблей погибло 9, остальные «накапали».
        Под конец 1942 года немцы провели в океане операцию «Хоффнунг», в которой главную роль играл тяжелый крейсер «Хиппер». Рано утром он разбил нашего охотника за подводными лодками «МО-78», а потом встретил транспорт «Донбасс», участвовавший в «капельной» операции. Этот корабль, уцелевший даже в разгроме РQ-17, был погублен «Хиппером»… Впрочем, его экипаж и команду с охотника крейсер принял на борт — как пленных.[23 - Капитаном «Донбасса» тогда был уже не М. И. Павлов, а В. Э. Цильке. Мне сообщили читатели: «У него очень тяжело прошло пленение после гибели судна, немцы держали его в плену в Норвегии, затем перевели в Гдыню, где наши войска его освободили». В условиях концлагеря он сумел сохранить орден Ленина. Сейчас В. Э. Цильке работает капитаном-наставником в Черноморском пароходстве.]

* * *
        1942 год заканчивался. Он заканчивался очень хорошо для нас, для всей нашей страны. Сталинград решил судьбу второй мировой войны, и именно с этого времени начался тот железный, необратимый процесс, который привел нас к победе.
        Больше караванов РQ не было ни одного — англичане запускали их в СССР под другими литерами, словно желая уничтожить даже память о прошлом позоре.
        Волчье логово
        Тридцать первого декабря 1942 года мир стоял на самом острие переломного времени: наступал новый год — год побед нашего оружия…
        Гитлер встречал этот год в своем «Вольфшанце» («Логовище волка») в Восточной Пруссии. Приближался двенадцатый час ночи, и свита фюрера уже наполнила бокалы шампанским. Для Гитлера был налит вишневый сок… С напряженным видом, волоча ногу, фюрер обходил рождественскую елку, сверкавшую нарядом и фонариками.
        Радиостанции «Вольфшанце» продолжали работать, и сейчас сюда притекали одновременно два потока информации. Один поток — самый мощный! — струился из Сталинграда, где уже была решена судьба 300-тысячной армии Паулюса; второй — краткими импульсами — бился от скал Нордкапа. Сталинградский котел мрачно вещал о своем поражении, оттуда доносились вопли и скрежет. А с моря летели краткие радиоточки — пик, пик, пик! — и в них читались тревога, растерянность, поражение.
        Дело в том, что гросс-адмирал Редер, прежде чем уйти, решил сильно хлопнуть дверью. В самый последний день 1942 года далеко в полярном океане (в 150 милях от Нордкапа) он бросил свои надводные силы в отчаянную атаку против союзного каравана TW-51B, находящегося на подходах к Мурманску.
        Ровно в полночь Гитлер поднялся с бокалом в дрожащей руке, и… пик, пик, пик! — стучали импульсы с моря: два немецких эсминца в этот момент уходили на дно. Затем англичане засадили два снаряда (рождественских!) в котельные отсеки «Хиппера». В сражение у Нордкапа фюрер тут же вмешался:
        - Пусть они вылезают из драки, если их бьют…
        На выходе из боя германский эсминец «Фр. Экольд» принял во мраке английский крейсер за своего «Хиппера», и британцы, не будь дураками, расстреляли его тут же со всей командой… А из Сталинграда — вой! Все это, вместе взятое, переплелось в один крепкий узел, и Гитлер отметил праздник Нового года очередной истерикой:
        - Паршивец Редер, он создал мне флот — лишь жалкое подобие флота. Мои корабли абсолютно беспомощны. Своими позорными действиями флот Германии способен лишь вызвать революцию в стране… Да, да! Я знаю — революцию!
        Охрана кинулась к радиоприемникам, чтобы прослушать станцию Би-би-си, которая в ночной программе, добивая Гитлера, подтвердила весть о разгроме немецких кораблей. Редеру, таким образом, не оставалось ничего другого, как только уйти, что он и сделал 6 января 1943 года.
        Кстати, Редер был одним из тех неглупых гитлеровцев, которые давали себе отчет в том, что все их усилия на суше и на море напрасны, — СССР победить нельзя!

* * *
        Известный фальсификатор морской истории Фридрих Руге, касаясь отставки Редера, пускает вдруг слезу умиления. По его словам, Редер, «будучи человеком ворующим, не допускал грязи ни на флоте, ни в методах ведения войны на море. Он крайне резко противодействовал всем попыткам высшего партийного руководства вмешиваться во внутренние дела флота, особенно же — в области религии…».
        Воображению Руге рисуется какой-то чистый, молитвенно настроенный человек, заботящийся лишь об удалении грязи с гитлеровского флота. Но этот «добрый дедушка» отлично знал о приказах Деница (еще от 1940 года), в которых подводникам предписывалось уничтожать команды потопленных кораблей, даже если в волнах окажутся дети и женщины. Эти приказы советские люди испытали на себе. Сколько трагедий разыгралось, когда гибли госпитальные беззащитные суда в печально памятном «таллиннском переходе», сколько потоплено гражданских судов и рыболовных траулеров, половину команд которых составляли тогда русские женщины…
        Мы это знаем. Мы это помним. Мы ничего не простили!
        Может, Руге и прав, когда говорит, что Редер оберегал от нацистов священников на кораблях флота. Но варварские приказы налицо, они пришпилены к документам Нюрнбергского процесса. И если бы гросс-адмирал только молился в своей каюте, то Международный трибунал не осудил бы Редера (за компанию с Деницем) в 1946 году как военного преступника именно за бесчеловечные методы ведения войны на море!
        И не потому Гитлер убрал Редера с флота, что Редер верил в Бога. И не потому Гитлер поставил над флотом Деница, что тот в Бога не верил. После Сталинграда Гитлеру не оставалось иного выбора, как выдвинуть вперед мрачную фигуру главного разбойника в стане плавающих под флагом со свастикой — адмирала Деница! Пусть он топит всех…
        В эти дни Гитлер имел очередную беседу с японским послом в Берлине, которому он четко повторил:
        - Мы будем убивать как можно больше членов экипажей с потопленных нами торговых судов… Мы должны, — доказывал Гитлер, — расстреливать все спасательные шлюпки!
        Дениц вполне мог бы подписаться под этими словами. Доктрина подводной войны победила не выдержавшую испытаний доктрину войны крейсерской. Гитлер так и не понял широкого значения надводных кораблей — он понимал лишь узкую суть подводной «неограниченной» войны, когда каждый взрыв торпеды приносил фашизму моментально ощутимую пользу.

* * *
        «Каждый день — новая лодка!» — вот мечта Деница.
        Словно в тяжких родах, в спазмах и ужасе растворялись ворота верфей, в брызгах масла и кипении сала выбрасывая на воду новые и новые субмарины. Вот как помесячно, начиная с января, колебалась амплитуда графика этой небывалой гонки, чтобы «каждый день — новая лодка»: 20… 18… 19… 23… 20… 23… 18… 20… 17… 23… 17… 26 (в декабре). Итого, за один год — 244 субмарины. В следующем, 1943 году Германия породит уже 270 лодок, в 1944-м — 387 лодок, в 1945-м — 132…
        Дениц добился своей цели. Германское судостроение полностью переключилось лишь на строительство подлодок, которые были усовершенствованы, покрыты слоем резиновых пластиков, чтобы затруднить их поиск, они уже имели локаторы и «шнорхели», позволяющие им идти под дизелями на глубине. Наконец, в закутах флотских лабораторий была создана торпеда типа «цаункениг». Это акустическая торпеда на электроходу, которая не оставляла следа на поверхности моря. Она шла на шум винтов или на шум механизмов корабля, и спастись от нее было почти невозможно… Северный флот под конец войны понес потери именно от этой торпеды!
        Дениц совмещал в себе две должности сразу — главнокомандующего всем флотом Германии и командующего подводным флотом. Он и вдвойне ответственен за все преступления. Из Лориана он перебрался в Берлин — под крылышко фюрера. Руге пишет, что Дениц «отлично умел обращаться с Гитлером и его важнейшими сотрудниками и благодаря этому добился необычайно многого для милого его сердцу строительства подводного флота, правда, уже в то время, когда подводная лодка сделалась единственной надеждой на возвращение к наступательному образу ведения войны…».
        Гитлер был гораздо ближе к истине, когда в том же январе 1943 года, ставя Деница над флотом, заявил ему:
        - Мы должны ясно понять, что эта подводная война будет бесполезной, если мы не сможем победить Россию на Востоке …
        Пресыщенные риском, «волки» из «стай» Деница были пресыщены и жизнью. Они густо мазали свой хлеб маслом и медом, ничего не желая знать о голоде и муках других людей. Когда Гитлер забился в бункер имперской канцелярии, они еще верили в него, как в Бога. Все уже рушилось: Геринга он объявил предателем нации, Гиммлера лишил всех чинов, он не верил даже эсэсовцам. Власть свою Гитлер перепоручил опять-таки Деницу!
        Конец близился… На страшной высоте летели к Берлину самолеты. В них сидели вооруженные до зубов подводники. Именно они в последний момент краха фашизма должны были составить личную охрану Гитлера! И когда Гитлер был сожжен, словно облитая керосином крыса, даже тогда «волки» продолжали воевать за те идеи, которые им были внушены их «папой» Деницем.
        Советский флаг уже реял над куполом рейхстага, а они еще снимались от пирсов на позицию. До самого конца срока автономности (месяц или два) они рыскали, как волки, на коммуникациях мира, расстреливая запасы торпед по ярко освещенным кораблям, на которых ликовали победившие люди.
        Лихорадочно дожирали они свой шоколад и апельсины, спешно опустошали бутылки с превосходным «мартелем». Они кончили разбой, когда их аппараты уже не могли ничего выбросить… Это была ярость обреченных!
        Корабли юности
        Там, где клубится пар над теплынями Гольфстрима, там, где ветер раскачивает воду, вздымая ее до мостиков, — там прошли, сверкая бортами, корабли моей юности.
        Юность на эсминцах — не зря проведенные годы.
        С этих узких и теплых палуб, залитых мазутом, я научился строже смотреть по сторонам…
        Теперь мне пятьдесят, и мне уже не снятся корабельные сны.
        Где они, легкокрылые корабли с широкой трубой, продутой сквозняком ревущих, как гроза, котельных отсеков? Где они, эти лихие наездники морей, которые из мрака полярной ночи, из любого ненастья вынырнут, поразят и опять сгинут во тьме, свистя обтяжкой антенн и такелажа?..
        Мне уже не снятся сны моей юности.
        Увы, не снятся.
        Но стоит закрыть глаза, и я снова вижу их как наяву.
        Вот идет, горделивый и статный, дивизион-один: «Гремящий», «Громкий» и «Грозный».
        Строем фронта, порывист и резок, следует дивизион-два: «Разумный» и «Разъяренный» во главе с лидером «Баку».
        «Новики» режут волну, как лемехами плугов, и не черная сыть земли, а стылая вода отваливается на сторону, обессиленно отступая прочь с пути ветеранов.
        За ними — «Доблестный», «Дерзкий», «Достойный».
        Концевыми — «Жаркий», «Жестокий», «Живучий»…
        В ярком сиянии дня проходят корабли моей юности.
        Как мальчишка, я снова хочу кричать от восторга:
        - Это они… это они!
        Я люблю их, эти корабли. Любовь моя к ним неизбывна, как и все, что любишь по-человечески — чистым сердцем.
        Необходимое послесловие
        Ни у кого из нас нет оснований сомневаться в храбрости, стойкости и неустрашимости моряков английских кораблей… Было достаточно времени, случаев и фактов, чтобы оценить по достоинству серьезное отношение английских моряков к своим обязанностям и к союзническому долгу в борьбе с общим врагом.
        Личные качества британских моряков и политика английского правительства — вещи разные.
        Адмирал А. Г. Головко.
        «Вместе с флотом»
        Караван РQ-17 блуждает еще в океане среди причудливых айсбергов, по черной воде медленно дрейфуют мертвые корабли.
        Кажется, что РQ-17 продолжает свой путь!
        Но идет уже не в порты назначения — караван входит в историю, в политику, в литературу.
        У этого каравана загадочная судьба. Но судьба слишком продолжительная. Как будто мы еще не устали ждать его прибытия.
        Потопленные на РQ-17 всплыли на поверхность моря сразу после войны; тени кораблей-призраков заколебались на горизонте, не выходя в эфир, не стуча машинами. Но мертвецы еще стояли на вахтах, и чья-то рука отбивала время на склянках.
        «Люди! Почему мы погибли?»
        …Преступление — негласно, и суда не было.
        После памятных перепалок между Иденом и Майским, между Паундом и Харламовым палата общин потребовала правды о караване РQ-17, но правда уже сделалась тайной. Дадли Паунд заявил тогда, что у него были данные, будто в ночь на 4 июля «Тирпитц», оставшись незамеченным, проскочил через завесу подводных лодок у Нордкапа, а потому он, первый морской лорд, и приказал каравану рассыпаться, дабы избежать массированного удара со стороны линкора и его эскадры. Но это была грубейшая ложь.
        А кабинет министров дебатировал этот вопрос при закрытых дверях.
        РQ-17 сразу же оказался под негласным запретом. В обстановке секретности, оправданной военным временем, тайну гибели кораблей удалось сохранить. Правда, рядовые англичане смутно догадывались, что с одним из конвоев в Арктике стряслась беда, но какая — этого не узнаешь. В письмах же моряков, отправленных ими на родину из германских концлагерей, военная цензура беспощадно вымарывала строчки, в которых люди обвиняли свое командование в том, что оно привело их на бойню и сознательно подставило под топор палача…
        Над величайшей драмой войны, разыгравшейся далеко в океане, был опущен «железный занавес» гробового молчания.
        Но тут заговорила Москва!

* * *
        В 1946 году в советской печати впервые было сделано заявление, что история РQ-17 — это не ошибка, какие в ходе ведения сложной войны даже порой неизбежны, — нет, это планомерный расчет союзной политики. Советские специалисты, проанализировав последствия гибели РQ-17, пришли к выводу, что уничтожение противником каравана, несомненно, ухудшило обстановку на нашем фронте, и это неудивительно, ибо в трюмах погибших кораблей плыло вооружение для армии в 50 000 человек.
        Из области чисто военных недоразумений РQ-17 переходил в иную категорию — в область политического авантюризма!
        Английские правящие круги обвинили СССР в нелояльности к англичанам. Был сделан запрос Адмиралтейству в парламенте. Ответ на этот запрос лишь запутал истинное положение вещей. Черчилль в оправдание себе заявил, что он лишь после войны узнал о приказе Д. Паунда расформировать конвой РQ?17. Касаясь этого факта в биографии премьера, историк английского флота С. Роскилл не пишет, что Черчилль решил приврать, — он лишь отмечает «провал в его памяти»![24 - Роскилл С. Флот и война, т. 2. М., 1970, с. 133.] Упрекнуть же адмиралов Англии в незнании ими основ морской тактики никак нельзя. Планировать свои операции англичане умеют, что не раз было доказано действиями британского флота. Приказ о распадении каравана является самым бестолковым решением, недаром Редер назвал его «непостижимым».
        Контр-адмирал И. А. Колышкин писал после войны, что «гадать на этот счет бесполезно, не зная истинных тайных пружин, приводивших в движение британскую штабную мысль. Пролить свет на это могли лишь действия англичан, случись боевое соприкосновение фашистской эскадры с беззащитным караваном».[25 - Колышкин И. А. В глубинах полярных морей. М., 1964, с. 175.] Возможно так, что истина представилась бы нам во всей своей наготе, если бы Н. А. Лунин отвернул в сторону от «Тирпитца», открывая перед ним дорогу в оперативный простор океана.
        Но все это лишь домыслы и догадки!
        И все-таки, читатель, почему союзники не поставили командование Северного флота в известность о своем роковом решении, а действовали исподтишка? Каковы были «высокие» стратегические соображения, заставившие англичан бросить на произвол судьбы не только корабли и грузы? Ведь должны были погибнуть сотни рядовых моряков, далеких ото всякой политики.
        Забудем про корабли. Отрешимся от ценности грузов. Но почему же столь бесшабашно брошены на ветер людские жизни?

* * *
        Всю войну Уайтхолл жаловался, что конвои в Баренцевом море виснут камнем на шее, что флоту Англии тяжело испытывать эту дополнительную нагрузку, но… так ли это?
        Нет, это не так!
        Русско-арктические конвои РQ (и позднее — IW и RA) приковали к нашему Северу главные ударные силы германского флота, и, рассуждая объективно, они могли быть только выгодны для союзников, ибо такая расстановка морских сил противника развязывала союзникам руки для более активных действий в Атлантике, в Средиземноморье и в борьбе с японским флотом на Тихом океане. А в том, что Германия собрала возле русских коммуникаций свои главные силы, в этом не приходится сомневаться…
        Первопричину трагедии РQ-17 надо искать еще в майских днях 1941 года, когда в Атлантике британский флот потопил «Бисмарк». Страх перед суперлинкорами Гитлера не был заглушен победой над «Бисмарком» — теперь он воплотился для англичан в его собрате «Тирпитце». Затем Уайтхолл позволил противнику вытащить свои тяжелые корабли из Бреста, которые тут же переместились к рубежам СССР. Коммуникации в полярных морях России вскоре же превратились в главнейшую артерию всей мировой войны, и, естественно, выросла проблема — как избавиться от «Тирпитца»? В войне на море существует старинный принцип «fleet-in-being», иначе говоря — уже одно существование флота противника устрашает тебя и сковывает. Именно этот принцип и осуществлялся немцами с помощью «Тирпитца», «Шарнхорста», «Хиппера», «Лютцова» и прочих.
        Но как выманить флагмана Германии из фиордов? Как завлечь «Тирпитц» в океан, чтобы он, увлеченный погоней и яростью боя, оторвался подальше от своих баз, и тогда навалиться на него всей мощью линейных сил сэра Джона Товея?
        Наконец, как поступить, чтобы Гитлер переборол свою боязнь перед пространствами океана и выпустил бы «Тирпитц» порезвиться вдали от берегов на коммуникации Арктики?..
        Злую собаку выманивают из будки не лаской.
        Собаке издали бросают кусок жирного мяса: жри!
        Тогда, бренча ржавой цепью, она с рычанием вылезает из своей будки.
        Английское командование так и поступило: под нос «Тирпитцу» швырнули несчастный караван РQ-17… Естественно, что, угробив «Тирпитц», англичане уже до самого конца войны обеспечили бы себе полное превосходство на море.
        Отрицать угрозу со стороны «Тирпитца» было бы глупо.
        И мы ее не отрицаем. Она — да! — существовала.
        Северный флот испытывал эту угрозу постоянно в самой непосредственной близости от своих баз и гаваней, ведь бронированный кулак вражеских линкоров почти всю войну высовывался из-за скалы Нордкапа, торча возле самого Мурманска!
        Но мы, читатель, все-таки впадем в опасное заблуждение, если вдруг станем думать, будто один лишь страх перед «Тирпитцем» и желание с ним разделаться заставили Дадли Паунда отвести от каравана силы прикрытия, а сам караван распустить на волю божию…
        Дело даже не в «Тирпитце» — дело в политике!
        Точнее говоря — в антисоветизме Черчилля.

* * *
        Нападение в 1941 году Германии на СССР называли:

«почти ниспосланным провидением» — в США,

«настоящим божьим даром» — в Великобритании.
        Вооруженные силы СССР в глазах англичан и американцев были тем мощным и верным союзником, на которого можно положиться. Но этого нельзя в полной мере признать за нашими союзниками. И потопление «Тирпитца» не являлось самоцелью того обширного плана, который был обдуман Черчиллем и его соратниками. Операция с РQ-17 имела как бы двойное дно. Советский историк Б. А. Вайнер пишет, что разгром немцами РQ-17 «явился результатом политической игры англо-американских правящих кругов. Разгром РQ-17 они использовали в качестве повода для прекращения поставок в СССР».[26 - Вайнер Б. А. Северный флот в Великой Отечественной войне. М., 1964, с. 158 -159.]
        Да, это так. Черчиллю нужен был повод, весьма красочный, чтобы убедить Кремль в невозможности доставлять в СССР товары по договору о ленд-лизе. Для этого следовало пожертвовать одним из караванов, а на ярком примере его полного уничтожения пусть Сталин сам убедится в том, что караваны пройти не могут…
        РQ-17 они и подставили под этот удар.
        И это в самый канун битвы за Сталинград!
        О секретной операции, обрекавшей РQ-17 на уничтожение, знало в Лондоне и Вашингтоне лишь незначительное число официальных лиц. Черчилль сам выбрал для противника жертву и сам же благословил ее. Кстати, он же явился и самым видным адвокатом этой коварной авантюры. В своих обширных мемуарах экс-премьер немало внимания отводит и судьбе каравана РQ-17.
        По его версии, линейные силы Дж. Товея вышли в море исключительно для перехвата «Тирпитца», если он, привлеченный добычей, вдруг вылезет в океан. Одновременно с выходом из Исландии РQ-17 был выпущен на коммуникации «ложный» конвой для завлечения немецкой эскадры. Этот «ложный» конвой дважды (29 июня и 1 июля) выходил в направлении Норвегии, как бы имитируя подготовку к вторжению, но… немецкая разведка его прошляпила (в чем я, автор этой книги, сильно сомневаюсь!). Далее Черчилль дает понять, что Британское адмиралтейство готово было к сражению, но… опять это проклятое «но»! В составе конвоя РQ-17 находились американские корабли, и, по мнению Черчилля, от этого могли возникнуть неудобные в политике последствия.
        Морскую часть мемуаров писал за Черчилля капитан 1-го ранга Аллен, а вот эту версию о том, что американцы «мешали» воевать англичанам, Черчилль вставил в мемуары собственной рукой (Аллен полагал, что Черчилль пошел на явную фальсификацию, пытаясь «найти оправдание для своего старого друга Д. Паунда»).
        Вывод: отводя прочь свои линейные силы, отводя крейсера и эсминцы ближнего прикрытия, политики Уайтхолла, не желавшие оказывать помощи СССР, сознательно поощряли немцев к полному и решительному уничтожению каравана РQ-17.
        Но были преданы не только те, кто погиб на кораблях.
        В первую очередь союзники предали нас…
        Это своего рода политическая диверсия!

* * *
        В разгар «холодной» войны началась бурная фальсификация истории минувшей войны. Наши прежние союзники стали затушевывать те неслыханные жертвы, которые понес наш народ в гигантских битвах. Умышленно принижалось значение армии и флота (особенно флота!) Советского Союза в общей борьбе с фашизмом. Действуя по принципу сообщающихся сосудов, историки переливали ядовитый раствор лжи из литературы ФРГ в английские монографии, из английских книг неправда перетекала в американские и французские. Не в силах найти логичное оправдание разгрому РQ-17, Британское адмиралтейство избрало недостойный вид борьбы.
        Оно развернулось и пошло в атаку на… Лунина!
        Начал эту кампанию французский историк Жан Клод, который в 1957 году сообщил, что «торпеды не попали в линейный корабль „Тирпитц“, а взрывы (торпед) произошли лишь в воображении Лунина».[27 - «Lа Revue Maritime», 1957, № 133, рр. 582 -614.] Что и говорить — обвинение жестокое! После этого снимай с мундира ордена и клади их на стол. За границей, подливая масла в огонь, стали писать, что Лунин напрасно получил звание Героя Советского Союза и непонятно, «почему о его подвиге до сих пор вспоминают и ставят в пример в советском флоте…». Но Лунин (пусть знают все!) за торпедирование «Тирпитца» получил шесть строчек в сводке Совинформбюро, которые я приводил выше. А высокое звание Героя ему было присвоено задолго до атаки на «Тирпитц» — еще в апреле 1942 года, когда он командовал «щукой» под № 421…
        В 1962 году британские политики еще раз решили «опровергнуть» советское заявление от 1946 года. Лондон заявил, что «Тирпитц» и его эскадра отвернули в свои базы не потому, что их атаковала советская подлодка «К-21», а лишь потому, что немцев устрашила возможность встречи с английскими кораблями.
        Нам, читатель, предстоит вернуться немного назад.
        Сразу же после атаки Лунина британская миссия принесла нам самые теплые поздравления с удачным залпом. Тогда же разведка установила, что «Тирпитц» ставится на ремонт — и ремонт линкора объяснялся лишь результатом лунинских попаданий. Читатель, наверное, запомнил сцену, в которой английские подводники, попав в дизельный отсек «К-21», откручивали от механизмов всякие там гайки — как сувениры о русском подводном крейсере, треснувшем по «Тирпитцу» из четырех кормовых труб…
        Тогда союзники не сомневались в успешности атаки «К?21»! Но тайна их политических ухищрений постепенно рассеивалась, и на фоне гибели целого каравана еще отчетливее выступила на первый план событий фигура самого Лунина. Ведь, по сути дела, этот офицер и его команда за два часа страшного риска сделали то, чего не могли добиться союзники за два года…
        Теперь союзники отрицали успех атаки «К-21»!
        На это одним из первых в нашей стране обратил внимание адмирал А. Г. Головко (ныне покойный), который пристально следил за английской военно-морской литературой. «Считаю необходимым, — записывал Головко, — обратить внимание читателей на эту неуклюжую попытку фальсификаторов, предпринятую для того, чтобы как-то затушевать подоплеку трагической истории союзного конвоя РQ-17 и тем самым посеять сомнения в героическом коллективном подвиге экипажа подводной лодки „К-21“.[28 - Головко А. Г. Вместе с флотом. М., 1960, с. 110.]
        …Иногда мне начинает казаться, что Британское адмиралтейство вызывает нас на компромиссное решение: Ладно, мол! Черт с ним, мы признаем свою вину в разгроме каравана РQ-17, но и вы уступите нам в том мнении, что ваша подлодка „К-21“ атаковала „Тирпитц“ безрезультатно.
        В самом деле, читатель, — попал Лунин или не попал?

* * *
        Еще тогда, летом 1942 года, в штабе Северного флота нашлись критики, упрекавшие Лунина за то, что он упустил это, не учел того, пренебрег тем-то… Но подобные „поправки“ к атаке „К-21“ тут же резко пресек адмирал Головко — стихами из Шота Руставели:
        Каждый мнит себя стратегом,
        Видя бой со стороны!
        Нет сомнений, что в полигонных условиях Лунин и его команда, наверное, произвели бы атаку более ювелирно. Но не надо забывать, что испытывали тогда люди, запертые в душные и тесные коробки железных отсеков, когда над ними кромсало воду множество винтов вражеской эскадры и ежесекундно на „К-21“ могла обрушиться разрывающая сталь корпуса лавина глубинных бомб… А. Г. Головко до конца своих дней был твердо уверен в том, что из четырех торпед в борт „Тирпитца“ угодили две, и они-то, эти две торпеды, и сделали бесполезной всю комбинацию союзников с „заманиванием“ гитлеровского флагмана на караван![29 - Напоминаю читателю, что в сводке Совинформбюро от 8 июля 1942 г. также говорилось о попадании в «Тирпитц» только двумя торпедами, хотя в Москве знали, что их было выпущено четыре.]
        Но мнение британских историков каким-то образом все же повлияло и на наших историков. В одной из книг о Северном флоте сказано, что „Лунин выпустил по „Тирпитцу“ 4 торпеды с дистанции 18 кабельтовых. Однако из-за большой дистанции залпа и по другим причинам смелая атака „К-21“ окончилась БЕЗРЕЗУЛЬТАТНО“.[30 - Козлов И. А., Шломин В. С. Северный флот. М., 1966, с. 131.] Это было напечатано Воениздатом в 1966 году, но в 1970 году тот же Воениздат предоставил возможность адмиралу А. Т. Чабаненко высказать противоположное мнение: „Тирпитц“, как известно, был успешно атакован и поврежден советской подводной лодкой „К-21“, что заставило эскадру противника возвратиться в базу и приступить к ремонту своего самого мощного корабля» (курсив мой. — В. П.). А далее, развивая эту мысль, адмирал А. Т. Чабаненко настоятельно подчеркивает, что «успех „К-21“ еще более усугубляет вину английской стороны, — именно этим объясняется стремление англичан отрицать или замалчивать указанное событие и его значимость!».[31 - Чабаненко А. Т. Предисловие ко 2-му тому книги С. Роскилла «Флот и война». М., 1970, с. 16, 131.]
        Это высказывание А. Т. Чабаненко удивительно сомкнулось с записью в дневнике адмирала А. Г. Головко от 1942 года. «НЕ СОМНЕВАЮСЬ, — писал тогда командующий Северным флотом, — ЧТО АНГЛИЙСКОЕ КОМАНДОВАНИЕ ПРЕДПРИМЕТ ВСЯЧЕСКИЕ ПОПЫТКИ УМАЛИТЬ ЗНАЧЕНИЕ И РЕЗУЛЬТАТИВНОСТЬ АТАКИ ЛУНИНА…»[32 - Головко А. Г. Указ. соч., с. 110.]
        Звучит почти пророчески!
        Каково было бы Головко прочесть в монографии о Северном флоте, что «смелая атака „К-21“ окончилась безрезультатно»?
        Честно признаюсь, что эта фраза резанула и меня как ножом по сердцу. Я сразу вспомнил, что после лунинской атаки на «Тирпитц» гестапо отыскало в Ростове-на-Дону старого слесаря, отца Лунина, и гитлеровцы повесили его на городской площади… Ведь это было явное отмщение врага за попадание в «Тирпитц»!
        Когда в нашей печати появилась тенденция к замалчиванию подвига «К-21», я решил поговорить с непосредственным участником событий… Мне предстояла встреча с В. Ю. Браманом, ныне капитаном 1-го ранга — инженером, имеющим ученое звание доцента.

* * *
        Мне было еще неясно, как отреагирует на мой вопрос этот рослый седовласый человек, прошедший суровую (даже слишком суровую!) школу моряцкой жизни.
        - Владимир Юльевич, — начал я, — во время атаки на «Тирпитц» вы стояли плечом к плечу с Луниным в боевой рубке… Скажите мне как очевидец ваше объективное мнение — куда пошли торпеды?
        Возможно, мне не следовало бы задавать такого вопроса. Но каперанг отнесся к нему вполне спокойно.
        - Вы ошиблись, назвав меня очевидцем, — сказал он. — На подводных лодках есть только участники, но очевидцев, увы, не бывает. «Тирпитца» и атаку на него наблюдал в тот день Николай Александрович, да и то не своими глазами, а через «чечевицы» перископа!
        Но это был не ответ на мой вопрос. Браман улыбнулся:
        - Послушайте, мы ведь тоже не лопухи какие-нибудь, которые считают, что, если они выстрелили, значит, уже попали. Нет, мы воевали серьезно! Дожив до седых волос, я драматизировать прошлое не стану: выпустили мы четыре торпеды, а четких взрывов было всего два. Но это не были взрывы глубинных бомб! Вы, конечно, читали записки Деница и Локвуда? Значит, вам известно, сколько мучились немцы и американцы со своими торпедами низкого качества. А мы, советские подводники, с нашими торпедами горя не знали. Они были отличные, и уж если услышал их взрывы, значит, можно смело писать — попали!
        - Тогда, — спросил я, — чем же объяснить недоверие историков к тому факту, что торпеды угодили в цель?
        В. Ю. Браман подарил мне свои записки, которые в 1969 году были напечатаны в газете Северного флота «На страже Заполярья» (4-11 апреля). Там он раскладывает свои доказательства по полочкам:
        ПЕРВОЕ. У многих вызывает подозрение, что атака «К-21», подготовка к которой продолжалась очень долго, так и не была сорвана противником. Но это доказывает только одно — служба наблюдения у немцев была организована безобразно, если с «Тирпитца» и кораблей его эскадры не могли заметить присутствие «К-21», проникшей внутрь охранения и выпустившей по линкору торпеды.
        ВТОРОЕ. Не обнаружив «К-21» внутри своего строя, противник не заметил и следа идущих в него торпед, отчего, надо полагать, немцы приняли торпедные взрывы за обычный «наскок» на мины, после чего «Тирпитц» все равно отвернул с генерального курса.
        ТРЕТЬЕ. Отрицать серьезное повреждение «Тирпитца» не может никто, даже при том, что в Германии его сознательно замалчивают, ибо линкор очень долго пробыл в бездействии, укрываясь в глубине норвежских фиордов, а это можно объяснить только тем, что «устранение повреждений, полученных линкором, — я уже цитирую Брамана, — потребовало в условиях маневренного базирования (без докования) значительного времени»…
        На прощание Владимир Юльевич сказал мне:
        - Печально, что в нашей печати промелькнуло это сообщение, будто мы атаковали «Тирпитц» без попаданий. Но вы, Валентин Саввич, ошибетесь, если станете думать, что в Англии существует по этому вопросу единство мнений… Отрицать действенность атаки «К-21» было бы неразумно, и сами англичане это понимают!

* * *
        Надо отдать должное англичанам — они следят за нашей мемуарной литературой. В Англии с успехом разошлась книга адмирала А. Г. Головко «Вместе с флотом», хотя почтенный автор не слишком-то лестно отзывался в ней о бывших союзниках, выражая свое негодование порой чересчур резко. Англичане оперативно перевели и книгу контр-адмирала И. А. Колышкина «В глубинах полярных морей», где большая глава отведена именно торпедированию «Тирпитца» экипажем подлодки «К?21».
        Появление советских авторов на книжном рынке Англии широко комментировалось в британской печати. Снова возник вопрос — попали лунинские торпеды в «Тирпитц» или прошли мимо цели? Наиболее точный ответ дал военно-морской обозреватель издательства «Central books» Эдгар Янг — лицо далеко не последнее в историографии британского флота. Янг не щадит свое Адмиралтейство, справедливо считая, что действия Черчилля и Паунда «значительно подорвали репутацию королевского военно-морского флота»; атаку же Лунина и его экипажа Янг называет «блестящей». Я не могу удержаться, чтобы не выделить жирным шрифтом сказанное Янгом о мужественной атаке «К-21» на гитлеровский флагман:
        «ДОСТОВЕРНОСТЬ ЭТОГО УСПЕХА принималась нашим Адмиралтейством с некоторой долей сомнения, а НЫНЕ ЭТИ СОМНЕНИЯ ПОЛНОСТЬЮ РАССЕЯЛИСЬ как у Адмиралтейства, так и у многих английских историков». А далее Э. Янг пишет, что историки Англии, отрицая успех атаки Лунина, строили свои выводы лишь на основании «НЕМЕЦКИХ ИСТОЧНИКОВ, которые, вероятно, БЫЛО БЫ РАЗУМНЕЕ ПРИНИМАТЬ СКЕПТИЧЕСКИ».
        Это признание, важное для нас, сделано Э. Янгом в 1967 году.
        Но тут читатель вправе задать мне каверзный вопрос:
        - Каждый корабль имеет вахтенный журнал. Если сохранился такой журнал «Тирпитца», то он ведь может дать самый точный ответ — были ли попадания торпедами в борт линкора 5 июля 1942 года? Это, конечно, при условии, если журнал уцелел!
        Дорогой друг и читатель, такой журнал сохранился…

* * *
        Эту мою книгу еще в рукописи прочел капитан 1-го ранга В. В. Тарасов, ленинградский профессор, специалист в области военно-морской истории, автор многих трудов по истории нашего флота. Тогда же он сообщил мне, что англичане после войны завладели вахтенным журналом «Тирпитца», а там на листе с датой от 5 июля 1942 года никаких отметок о попадании в линкор торпед не зафиксировано!
        Выходит, Жан Клод не клеветал, когда говорил, что «взрывы произошли лишь в воображении Лунина»?..
        Как же я отнесся к сообщению профессора Тарасова?
        Спокойно!
        Как автор и как историк, я имею право на собственную точку зрения, которую и должен обосновать. Пусть она будет спорной, но даже в порядке дискуссии она будет полезна.
        В. В. Тарасов сообщил мне: «Я не спорю, что и немцы сознательно могли не записать в вахтенный журнал факт атаки подлодки на „Тирпитц“, и англичане тоже могли это же сознательно скрыть, чтобы приписать все лавры победы над немецким линкором себе».
        Тарасов хотел, чтобы я над этой темой еще раз подумал.
        Я подумал и вспомнил… «Атению»!
        Я вспомнил день 3 сентября 1939 года — день вступления Англии во вторую мировую войну, когда гитлеровская подлодка рванула торпедой британский лайнер «Атению» с женщинами и детьми. Желая замазать это преступление, немцы тогда поступили с вахтенным журналом подлодки так, что хуже не придумаешь. Они выдрали страницу с записью об атаке на «Атению» и заменили ее другой с иными записями, совершив юридически самый обычный подлог… Именно — подлог![33 - Об этом факте подробно рассказывается в книге лорда Э. Рассела «Проклятие свастики» (М., 1964).]
        Разве не могли они поступить так же и с вахтенным журналом своего линейного корабля «Тирпитц», тем более что гросс-адмирал Редер знал — одна неудача, и… головы покатятся!
        Стоит ли рисковать головой, если можно вырвать страницу?
        Расшифровать тайну вахтенного журнала «Тирпитца» мне помог Самуэль Морисон, американский историк, профессор Гарвардского университета. Морисон состоял при Ф. Рузвельте историографом войны на море. Он считал, что документа точнее вахтенного журнала быть не может на белом свете, и потому после победы с радостью заполучил для работы «дневники» кораблей фашистского флота… Его постигло жестокое разочарование!
        Вахтенные журналы немцев никак не отражали истинного положения вещей на гитлеровском флоте. «Для большинства вахтенных журналов, — писал С. Морисон, — характерны преувеличения и даже искажения истины».[34 - Морисон С. Э. Битва за Атлантику выиграна. М., 1959, с. 79.] Морисон заметил, что вахтенные журналы большинства кораблей флота Германии заполнялись после возвращения корабля или подлодки на базу (что недопустимо!). Морисон пришел к печальному выводу, что показаниям гитлеровских моряков не доверяло даже собственное командование, проверяя все их боевые отчеты по сведениям нейтральной прессы и радиовещанию Би-би-си. Морисон убедился, что при заполнении журналов уже на берегу, а не в море, вдали от боевых действий, немецкие офицеры целиком находились под влиянием политической ситуации на сегодня.
        Читатель уже знает, какова была обстановка внутри германского флота летом 1942 года. Шла жестокая борьба за власть между Редером и Деницем. В мертвой схватке сцепились две доктрины — войны крейсерской и войны подводной, — а Гитлер выступал при этом на ринге в роли беспощадного рефери. Понятно, что плававшие на линкорах и стояли за линкоры, а подводники Деница считали, что только они способны воевать за Германию на море… Разве при такой ситуации можно сознаться перед Гитлером, что «Тирпитц» с трудом вывели в океан, но не успел он как следует развить скорость, как ему сразу всадили в борт парочку торпед, после чего пришлось ему смываться обратно в коридор фиорда?..
        Я убежден, что атака «К-21» потому и не отражена в журнале «Тирпитца», что такая запись была чревата опасностью для Шнивинда, для Редера и вообще для всего надводного флота Германии, — ведь все знали о паническом страхе Гитлера перед потерями дорогостоящих линкоров. Затушевав атаку Лунина, офицеры «Тирпитца» спасали от неизбежной консервации и сам линкор, и свой офицерский престиж. И не исключено, что немцы тщательно замаскировали в своих документах все следы лунинской атаки…
        Я знаю, что командиры советских подлодок сознательно преуменьшали свои успехи, никогда их не преувеличивая, чтобы — упаси Бог! — не впасть в ошибку и не подвести свое командование. Ведь их рапорты отражались потом в радиосводках Информбюро, а голос Левитана: «Говорит Москва!» — разносился по всему миру… Мы не имеем права подозревать Лунина в присвоении себе того подвига, которого он не совершил!

* * *
        Когда я писал эту хронику, я знал, что Николай Александрович Лунин тяжело переживал недобрый шум, поднятый вокруг его имени. После казни отца, как мне рассказывали, характер Лунина изменился не в лучшую сторону (это можно понять). В конце войны он окончил Военно-Морскую академию и продолжал служить на флоте. Но Лунин уже и сам старался не упоминать о своей атаке на «Тирпитц». Если же кто и спрашивал его об этом, то получал раздраженный ответ раздраженного человека:
        - Я ведь никогда не рапортовал командованию, что торпедировал «Тирпитц», я докладывал адмиралу Головко только о том, что выпустил в эту большую сволочь четыре торпеды из кормовых…
        Это правда. Николай Александрович доложил «наверх» только о самом факте своей атаки, но делать выводы он предоставил нашей и британской разведкам: пусть проверяют!
        Несмотря на подвиг, осветивший всю его жизнь, как вспышка «блица», Лунин, если выражаться языком военных, «карьеры не сделал». В звании капитана 2-го ранга он высчитывал угол атаки на «Тирпитц» летом 1942 года, а осенью 1970 года он умирал лишь в звании контр-адмирала…
        Да, он умирал, когда в палату главного военно-морского госпиталя в Ленинграде друзья принесли ему журнал «Звезда».
        - Коля, здесь ты попал в «Тирпитц»! Прочти сам…
        Лунин успел прочесть мой «Реквием» за два дня до своей кончины. Он был неизлечим и сам знал, что умирает. Человек высокого мужества, что он доказал в боях и атаках, Лунин оставался мужественным до конца.
        Перед смертью он не был одинок — его навещали боевые друзья. Пусть читатель не упрекнет меня в нескромности, я все-таки позволю себе привести здесь отрывок из письма Владимира Юльевича Брамана,[35 - Письмо от 18 декабря 1970 г. из архива автора.] который посетил Лунина в госпитале:
        «…я был у Лунина, захватил с собой бутылку сухого вина, у койки сидел уже Арванов.[36 - Контр-адмирал З. М. Арванов во время войны был офицером на «К-21».] Н. А. Лунин был очень худой, изможденный… Открыли бутылку вина, подложили ему под спину подушки, выпил он стакан вина при нас. Шутил, рассказывал анекдоты, но видно было, что он уже не жилец на этом свете…
        Николай Александрович сказал мне и Арванову:
        - Из всех книг, повестей и рассказов, которые я прочел про Северный флот и, в частности, про мою „К-21“, только один писатель, моряк Валентин Пикуль, написал так правдиво, честно и по-морски, что я не мог читать без слез, а вы, ребята, сами ведь знаете, что я не из слезливых людей…
        Уж это-то мы знаем хорошо — на собственном опыте! Еще Лунин сказал, что очень хотел бы встретиться с Вами и поговорить. Но не придется. 17 ноября Н. А. Лунин попросился из палаты, его повезли, привезли обратно, положили на койку.
        Вдруг он сказал:
        - Ребята, что-то мне плохо…
        Было это в 14 часов. Вызвали врача, но все уже было кончено — смерть наступила мгновенно. Похоронили его на Богословском кладбище в Ленинграде со всеми высокими воинскими почестями».
        После смерти Лунина вдова его, Надежда Тихоновна, сообщила мне, что от мужа остались записки о боевых действиях «К-21», о том, как экипаж выходил в атаку на «Тирпитц», и многое-многое другое — для истории!
        Остается сказать последнее… Краснознаменная подлодка «К?21» закончила войну, имея 17 побед. Она жива до сих пор. Героическая лодка поставлена на вечную стоянку в гавани города Полярного, а в ее боевых постах развернута экспозиция маленького музея боевой славы прошлого.
        «К-21» еще служит нам — на ней учатся молодые подводники.
        Как это хорошо, что корабли у нас остаются памятниками собственной боевой славы!

* * *
        Просматривая — увы! — немногочисленные в нашей стране — работы о судьбе каравана РQ-17, я хотел поведать о нем нашему читателю.
        Я не ставил перед собой чисто литературных задач. Мне лишь хотелось довести до читателя самую сущность далеких событий.
        В моем произведении только два вымышленных корабля: подводная лодка Ральфа Зеггерса и советский сторожевик, потопивший эту лодку.
        Официально их не было. Но они… были!
        Р. Зеггерса я сложил из всего того материала о гитлеровских подводниках, который прошел через мои руки. Советский же сторожевик (вчерашний траулер) не требует комментариев — таких кораблей с подобной же судьбой было тогда немало на Северном флоте.
        В самой незначительной степени на мой рассказ наложен слабый колорит личных впечатлений.
        Эту летопись роковых событий я посвящаю как скромный реквием памяти тех, кого мы не дождались летом 1942 года. Памяти всех честных бойцов против фашизма — советских, британских, американских и польских моряков, которые через ад проводили свои караваны.
        Вечная память всем им, уснувшим посреди ледяных вод в тех высоких широтах, что грохочут между Мурманом и Шпицбергеном!
        РИГА. ОСЕНЬ 1969 ГОДА.
        ОСТРОВ БУЛЛА. ОСЕНЬ 1973 ГОДА
        - МАЛЬЧИКИ С БАНТИКАМИ ?
        Они видели многое. Они совершали подвиги. Жизнь их была полна приключений.
        Джек Лондон
        От автора
        Юность… Она была тревожной, как порыв ветра, ударивший в откинутое крыло паруса.
        Эта книга и посвящается юности — нелегкой юности поколения, к которому я имею честь принадлежать.
        Тогда было суровое время жертв, и мы были готовы жертвовать. Многие из нас тогда же ступили на палубы боевых кораблей.
        Эту повесть составляют подлинные события. Но имена героев, как и названия некоторых кораблей, я сознательно изменил. А возможные совпадения — чистая случайность.
        Технические и специальные термины я умышленно упростил, дабы не утомлять моего читателя.
        Разговор первый
        Еще ни разу в жизни я не видел ни одного юнги…
        Я проштудировал четыре тома «Педагогической энциклопедии», безуспешно отыскивая в ней хотя бы намек на юнг. Энциклопедия добросовестно перечисляла все школы нашей страны — передового опыта и фабрично-заводские, не были забыты даже уникальные школы для поздно оглохших и слабо видящих от рождения.
        Но нигде не была упомянута Школа юнг ВМФ — Военно-Морского Флота…
        Размышляя над этим казусом, я спешил на свидание с Саввой Яковлевичем Огурцовым.
        Двери квартиры открыл не моряк, а человек в кителе служащего Аэрофлота.
        - Простите, я, кажется, не туда попал. Мне нужен юнга Огурцов… Вернее, — поправился, — бывший юнга Огурцов!
        - Проходите, — последовал краткий ответ.
        Огурцов провел меня в свой кабинет, где ничто не напоминало о прошлом хозяина.
        Большая библиотека говорила о любви Огурцова к русской истории. У меня глаза разбежались при виде книг, о существовании которых я даже не подозревал. А на столе я заметил дичайшее разнообразие вещей, тоже никак не определявших склонности хозяина к морю.
        Лежала стопка книг по тропической медицине. В банке из-под сметаны покоилась жухлая трава, сорванная на поле Куликовом (это я выяснил уже потом). Тут же валялся молоток с гвоздями. А под лампой грелся холеный котище — черный, а глаза с желтизною.
        - Итак, я к вашим услугам, — нелюбезно буркнул Огурцов.
        Выслушав меня, он задумчиво погладил кота.
        - Вы хотите написать книгу о юнгах? Но это почти невозможно. Школа юнг лежит ныне в руинах, а литературы о ней нет. Из славной летописи флота выпала целая страница, и этого никто даже не заметил. Печально!
        - Но мне думается, — отвечал я Огурцову, — вы поможете мне. Вспомните. Подскажете. А кое-что, поверьте, я уже сам знаю…
        Савва Яковлевич недоверчиво хмыкнул:
        - Что же вы можете знать о юнгах? Сейчас все это уже история.
        - Знаю! Например, мне известен даже такой факт, что вы попали на эсминцы, почти не владея одной рукой…
        Хозяин сурово нахмурился:
        - Да. Было со мною такое. А теперь… Смотрите!
        Взял молоток и до самой шляпки засадил в стол гвоздище. Только сейчас я заметил, что стол у Огурцова был необычным. Грубо сколоченный из толстых досок, он скорее напоминал верстак.
        - Очень удобно, — сказал Огурцов, отбрасывая молоток. — Такой стол можно очистить двумя взмахами рубанка. Терпеть не могу помешанных на лакированной мебели. Как правило, за такими столами сидят бездельники, которые не способны думать о работе. Они озабочены только одной трясогузочной мыслишкой — как бы не капнуть на полиранс, как бы не оцарапать его запонкой. А стол, — упоенно заключил Огурцов, — это не украшение жилища, а прекрасный плацдарм для распределения труда и мыслей…
        Удары молотка не понравились коту, и он, недовольно фыркнув, спрыгнул со стола. Я раскрыл свой блокнот.
        - Может, расскажете, Савва Яковлевич, как же все начиналось в вашей жизни? Что привело вас к морю? И как вы попали на флот?
        - Самые простые вопросы — самые сложные. Мне трудно ответить вам в двух словах. Вообще-то, — призадумался Огурцов, — море и корабли я любил с детства. А кто их не любит? Во Дворце пионеров учился в кружке «Юный моряк». Помню, даже значок носил… голубенький такой. Тогда выдавали их. Не знаю, как сейчас. Конечно, мечтал о дальних странствиях. А кто о них не мечтает? Однако не забывайте, что ненависть к врагу у меня в душе воспиталась не по газетам. Так что, помимо морской романтики, было еще и великое желание воевать. А началось все с колеса…
        - С какого колеса?
        - С самого обыкновенного. С колеса товарного вагона на станции Вологда-Сортировочная. Да, именно с этого проклятого колеса и началась моя зрелая жизнь. С той поры прошло уже тридцать лет, а это колесо иногда еще накатывается на меня по ночам…
        - Что ж, вот и название первой части. «Колесо»!
        Огурцов сразу остудил мой горячий восторг:
        - Заранее условимся, что каждую часть вашей книги я буду завершать своим очерком. Вроде эпилога. Моряки пишут худо, но довольно искренно, — это заметил еще Крузенштерн.
        На прощанье я сказал:
        - Возникли два мучительных вопроса…
        - Заранее догадываюсь, о чем вы спросите. Вы увидели на столе книги по тропической медицине. Но человек должен много знать, а я… самоучка. Затем вы хотели спросить, почему я в этом кителе. Нет, я не летчик. Моя специальность — компасы. Я служу на аэродроме компасным мастером.
        - А какие компасы на самолетах?
        - Принцип прежний, проверенный — гироскопический. Ну а что такое гироскоп, вы еще узнаете от меня. Вам необходимо это знать, иначе с книжкою у вас ничего не получится… Всего вам доброго. До свидания!
        Часть первая
        КОЛЕСО
        О ВЫ, КОТОРЫХ ОЖИДАЕТ
        Отечество от недр своих…
        Ломоносов
        Ближе к ночи эшелон с эвакуированными из Ленинграда втиснулся в неразбериху путей на сортировочной станции Вологда. Город уже спал, и только вокзал еще бурлил насыщенной заботами жизнью — жизнью военного времени. Жесткие графики вдруг срывали с места стылые эшелоны, раздвигали стрелки перед молчаливыми составами, что укатывали в строгую весну года тысяча девятьсот сорок второго — года героического!
        Кто-то сказал, что ленинградцев в Вологде кормят по разовому талончику. Бесплатно и без карточек. А столовая для эвакуированных из Ленинграда работает в городе даже по ночам.
        В мерцающем свете путевых фонарей по-весеннему тяжелел грязный, истоптанный снег. Сыро было и зябко. Закутанный в платок своей бабушки, Савка на себе вытащил мать из теплушки на зашлакованную насыпь.
        Идти было трудно, мать часто опускалась на землю. Савка поднимал ее и тащил дальше, окликая редких прохожих:
        - Эй, где здесь блокадников кормят по разовому?
        Был уже второй час ночи, когда они, изможденные и усталые от поисков, окунулись в теплую благодать барака, над дверями которого висела надпись: «Питательный пункт № 3».
        - Сынок, — ожила мать, — а эшелон-то наш сыщем ли?
        Тьма-тьмущая стояла за окнами барака. Савка понимал, что мать по-хозяйски тревожится за свое барахло, оставленное в теплушке. Там у нее даже швейная «головка», отвинченная от машинки «Зингер». А вот Савке ничего не жаль, кроме двух больших тетрадей, исписанных им в любовном прилежании. По праву считал он себя автором двухтомного труда по военно-морскому делу; картинками и чертежиками разукрасил свои рукописи.
        Им подали гороховый суп. Савка ел неторопливо, как и все блокадники, маленькими глотками, с удивительной бережливостью к хлебу. Поначалу выбирал из супа всю жидкость, чтобы потом насладить себя густотой горячего варева. Старуха-подавальщица по-доброму заметила Савке:
        - Милый, не оставляй гущу на второе. Будет и каша.
        - А какая, бабушка?
        - Пшенка. Со свиным смальцем… Уж не обидим вас!
        Кое-кто за столами барака умер, не доев своей пайки по разовому талону, и теперь смирнехонько, никому не мешая, сидел за сытным столом — в ряд с живыми. Но к нечаянным и быстрым смертям в дороге уже привыкли.
        Обратный путь до станции оказался гораздо труднее, и мать все чаще садилась на землю. Тащить ее было невмоготу, и Савка ослабел. А на сортировочной — столько путей и столько эшелонов, что казалось, в ночной темени они уже никогда не отыщут своего вагона. Лазать через высокие тамбуры они были не и силах, а потому Савка волоком тащил мать через рельсы, под вагонами.
        - Наш или не наш? — спрашивала мать от земли.
        Все теплушки казались одинаковыми, как бобы с одного поля.
        - Найдем, — отвечал Савка. — Без нас не уедут.
        Он снова поднырнул под тяжелую платформу, на которой сверкал инеем промерзлый танк, грозя в ночь хоботом орудия. Схватив мать за воротник пальто, Савка потянул ее через рельс. Но сортировочная жила своим временем, своим напряжением. И едва удалось дотащить мать до середины рельса, как сработало неумолимое расписание. Издалека уже накатывался перезвон буферных тарелок, бивших все ближе и ближе… Удар! Эшелон тронулся.
        - Ма-ама! — истошно прокричал Савка.
        Большое колесо платформы черной тенью подкрадывалось к матери, которая лицом вниз лежала поперек рельса. Сидя на корточках под платформой, Савка пытался сдернуть мать на шпалы. Но последние силенки отказали ему, и мальчик в ужасе смотрел, как едет, медленно и неотвратимо, жирное колесо, источая в темени ночи неживые запахи масла и гари…
        - Мама, вставай! Раздавит же!
        Мать слабо подняла голову. Колесо уже прищемило край материнского пальто… Но тут снова раздался звончатый перебой буферов. Савка не сразу понял, что эшелон еще не тронулся — он лишь брал разбег для долгой дороги. Колесо двинулось обратно, освобождая прижатый к рельсу край пальто матери. Они прижались к шпалам, а над ними, быстро наращивая скорость, пошло перекатывать вагоны, теплушки, цистерны и платформы.
        Савка видел между бегущими колесами как бы узкий туннель, наполненный грохотом и воем гудящего железа. Вот уже глянул просвет в конце туннеля, под самым последним вагоном. Савка не успел увернуться, и громадный крюк сцепления, болтавшийся в самом хвосте эшелона, сильно ударил его в плечо, проволочил по шпалам…
        Ярчайше сияли звезды. Было тихо, когда Савка очнулся, а в отдалении еще помигивал красный огонек уходящего эшелона. Плечу сразу стало больно, но он встал. Подошел к матери, все так же безвольно лежавшей на шпалах.
        - Пойдем, — сказал Савка.
        …В эту ночь он явственно ощутил, что детство кончилось. Наступила иная пора жизни, которую он еще не знал, как назвать, но в которой нужно было отыскивать свое место…

* * *
        А на грандиозном перегоне Вологда — Архангельск жизнь сразу повеселела. И хотя снежок за окнами поезда лежал еще не тронутый мартовским солнцем, воронье уже вовсю радовалось, галдя над лесными полянами. Да и вагон был уже не теплушкой, а настоящим купейным дальнего следования — с полками для спанья, даже с зеркалами. Военные угостили Савку куском сахара, и он охотно сообщил им:
        - Вот везу… маму-то! Уже немного осталось.
        - До Архангельска?
        - Ага.
        - К родным, выходит?
        Савка показал конверт последнего письма от отца.
        - И адрес имеется — номер полевой почты. Он у меня не как-нибудь… Комиссар!
        - Это фигура, — оценили его отца военные. — Только, милый, номер полевой почты — это еще не номер дома.
        - Я найду. Только бы в Архангельск поскорее… Чего уж!
        Вот и конец пути. Вокзал — на левом берегу Двины, а город — на правом. Моста через реку нет, и пассажиры дружно топают через подталый лед. Даже не верится, что там, в этих улицах города, в хитросплетении корабельных мачт, где-то сейчас находится отец Савки, который еще не ведает, что они уже здесь, только на другом берегу… Савка сгрузил все вещи в горку на перроне вокзала, поверх скарба усадил мать, и она ткнула кулаком в синий узел, проверяя:
        - Машинка-то еще здесь? Здесь будто…
        Савка перед уходом строжайше наказал ей:
        - Ты сиди, пока я папу не найду. Главное, стереги чемодан — в нем мои сочинения.
        По скользкой, наезженной санками тропе он съехал с берега на лед реки. Где же искать отца? Напрасно он расспрашивал прохожих, показывал им конверт:
        - Где тут найти — вот по такому номеру?
        - По номеру? Не знаю, — отвечали прохожие.
        А один даже повертел конверт в руках, потом сказал:
        - Ну и комик же ты, приятель!
        Забрел Савка и на почту, где выстоял длиннющую очередь, чтобы задать все тот же вопрос. Но и здесь его постигло жестокое разочарование:
        - По номерам полевой почты справок не даем…
        Его уже шатало. От голода. От холода. От недосыпа. Плечо сильно болело, и Савка заметил, что пальцы левой руки разжимаются с трудом.
        В пустынной сберкассе, куда Савка зашел обогреться, за стеклами окошечек сидели две барышни. Яростно и жарко пуляла искрами железная печка.
        - Тебе тут чего? — спросили барышни.
        - А… нельзя? — ответил вопросом Савка.
        - Можно. Только не укради чего-нибудь.
        - Чего у вас красть-то. Мне бы так… погреться. Из Ленинграда я, из блокады. Приехал вот… а не знаю…
        Отношение к нему сразу переменилось, и Савка снова тряс конвертом, рассказывал про отца, что тот служит на кораблях, и не как-нибудь, а комиссаром.
        - Так тебе в Соломбалу надо.
        - А что это такое? — спросил Савка, запоминая.
        - Остров. Ну, как в Ленинграде — Васильевский. В Соломбале, на второй лесобирже — флотский Экипаж. Старый кирпичный дом в пять этажей. Вот там свой конверт и покажи…
        Пришлось опять переходить речку, и — правда! — показался большущий домина казенного вида, без занавесок на окнах. Возле пропускного пункта похаживал румяный матрос-новобранец с винтовкой. Ему было явно скучно, и он припугнул Савку штыком:
        - Вот я тебя на шомпол насажу, а потом изжарю!
        Савка штыка не испугался.
        - Нашел чем пугать… ленинградского-то! Мне бы вот комиссара Огурцова. Может, слышал?
        - А ты кто такой? На што тебе сдался комиссар?
        - Так я же его сын буду… Савка Огурцов!
        - Минутку. — И матрос стал куда-то названивать.
        Скоро явился запаренный рассыльный в бушлате.
        - Вот этого пацана — в политотдел.
        - Есть! — развернулся рассыльный.
        Он провел Савку на третий этаж, в просторный кабинет, где за столами (под плакатами, зовущими к победе) сидели и что-то писали четыре морских офицера. Савка понял, насколько он плох, когда при виде его один офицер схватился за голову, второй свистнул, третий охнул, а четвертый, самый деловой, спросил:
        - Что делать с ним для начала? Мыть или кормить?
        Состоялась краткая дискуссия, в которой Савка скромнейше участия не принимал. Коллегиально было решено — сначала кормить, но не до отвала, чтобы не помер.
        - Иди на камбуз, но соблюдай норму. Потом ешь сколько влезет, а поначалу воздержись. Отец твой на тральщиках, мы ему сейчас позвоним, и он скоро прибудет…
        Столовая в Экипаже — громадный зал вроде театра, и в глубь его тянутся столы, столы, столы… Они накрыты к обеду — миски, ложки, чумички, а вилок матросам не положено. Сбежались официантки. Сочувственно охая, усадили Савку за отдельный стол и сами уселись напротив. Горестно подпершись руками, женщины смотрели, как он подчистую умял и первое, и второе, и третье. Одна из них, постарше, сказала ему:
        - Нам не жалко. Мы бы еще дали, да из политотдела звонили. Не велено тебе сразу много есть.
        Опять явился рассыльный и объявил Савке весело:
        - Ходи вниз по трапам. Тут недалече… только до баржи!
        Привел он Савку на баржу, вмерзшую в лед под берегом, а на барже была мыльня. Пожилой матрос-банщик вопросил строго:
        - А вша у вашего величества имеется?
        - Хватает, — робко признался Савка.
        - Тогда сымай все с себя, кукарача!
        Первым делом банщик пожелал остричь Савку под машинку.
        - Нагнись. Я тебя под нуль оболваню.
        Савкины пожитки он завязал в узел и поднял его двумя пальцами.
        - Вша, — сказал матрос внушительно, — животная загадочная. Когда человек в тепле, в счастье и в сытости — ее нету! Как только война, смерть, голод и горе людское — тут она появляется, стерва, и ты скребешься, как не в себе… Вот что, — закончил он, — от прежней шикарной жизни оставлю я тебе пальтишко, порты да валенцы. Остальное в печку брошу.
        - Кидайте, — согласился Савка. — Чего тут жалеть?
        Моясь казенным мылом, он заметил, что его левое плечо все синее от удара поездным крюком. В трюме баржи — жаркая парилка, лежат на полках исхлестанные веники. Когда Савка вымылся, банщик бросил ему все чистое — морское. От кальсон и тельняшки исходил особый — казенный, что ли, — запашок.
        - Флот жертвует, — сказал банщик, довольный собой.
        Отец прибыл в Экипаж, отрывисто спросил сына:
        - А где мать?
        - На вокзале, с вещами. Я тебя искать пошел.
        Быстро подали базовый грузовик. Отец сел в кабину с шофером.
        - Жди! — крикнул. — Сейчас привезу…
        Вернулся скоро. Выбрался из кабины и только теперь поцеловал сына. «Где же мама?» — подумал Савка, и, словно отвечая его мыслям, отец показал рукою на кузов машины:
        - Она… там.
        Савка глянул через борт грузовика. Мать лежала, ровно вытянувшись на спине, посреди узлов, уже распоротых ножами вокзальных жуликов. Широко открытыми глазами она смотрела на яркое весеннее солнце. Смотрела, уже не мигая от его блеска.
        - Пойдем, — сказал Савке отец.
        А кладбище в Соломбале было старинное, могилы там перевиты цепями, и в грунт последнего людского пристанища вцепились ржавые якоря.

* * *
        Отец поселил сына в комнатенке, снятой на время в деревянном соломбальском доме, на самом берегу речушки Курьи. Далекие возгласы горнов, поющих по утрам на дворах Экипажа, неустанно взывали к подвигам. Проснешься — и сразу видишь в окне, за бутонами пышных гераней, путаницу снастей, неразбериху корабельных рангоутов. Все напоминало о море. Кажется, Соломбала издревле так уж устроена, чтобы уводить подростков в заманчивые дали морских скитаний. Отсюда, от ее причалов, где сейчас рычат дизеля «морских охотников», начинали свои пути Лазарев и Чичагов, Литке и Русанов, Седов и Воронин! От могилы матроса, погибшего у мыса Желания, прямая дорога приведет тебя в кривые проулочки Соломбалы, и ты постучишься в дом, где живут его потомки. Именно здесь рождались и росли скитальцы-непоседы, которым хорошо только в море. Даже дети Соломбалы, до позднего вечера играя на воде, поют свои особые песни.
        У папы лодку попросил,
        Ремнем мне папа пригрозил:
        - Вот те лодка с веслами,
        Мал гулять с матросами!
        В город Савка даже не заглядывал. Днями пропадал на улицах и речках Соломбалы, бродил возле пристаней, вдыхая едкую гарь судоремонтных мастерских, и не раз блуждал в лабиринтах лесобиржи, среди штабелей леса, уложенных в «проспекты». Соломбала — старейшая верфь России, и жители ее не ведают почвы под своими ногами: дома стоят на многовековых отложениях щепок и опилок — отходов от строительства кораблей, давно пропавших в походах, забытых.
        Оттого-то, наверное, жилища соломбальских мастеровых и погружались в зыбкую землю, словно тонущие корабли в пучину. Идешь по скрипучим мосткам, а вровень с ними глядят на мир форточки первых этажей — хозяева уже перебрались на второй этаж. Над речками Соломбалы, будто в Венеции, перекинуты горбатые мостики, а берега их вплотную заставлены лодками, весельными и моторными.
        По весне залило Соломбалу обширным половодьем, но жизнь продолжалась обычным порядком. На моторках плыли в школу дети, на лодках плыли из магазинов бабки с авоськами, а возле дверей парикмахерской покачивало на волне катера соломбальских мужиков, стоявших в кильватере, чтобы побриться и освежиться.
        Настало лето. Иногда, наскоками, отец навещал сына.
        - Тебе надо поправляться, — говорил он.
        После блокады Савка испытывал постоянный голод и готов был есть с утра до ночи. Отец отдавал ему свой «сухой» бортпаек офицера: тресковую печень, бруски желтого сливочного масла и тушенку. Приносил в бутылках хвойный экстракт.
        - Пей вот. Да не кривься. Это спасает от цинги.
        Как-то отец принес большую розовую семгу.
        - Не вари ее и не жарь, — сказал он Савке. — Ешь, как едят поморы, — сырую. Отрежь ломтик, посоли и съешь.
        - Папа, ты сам поймал?
        - Нет. Когда «охотники» швыряют на врага глубинные бомбы, то после взрывов всплывает масса оглушенной рыбы. Очумелые, кверху брюхами, виляют хвостами… Зрелище не из приятных.
        Лето выдалось жаркое. Архангельск как тыловой город еще не знал светомаскировки, и по вечерам его бульвары и набережные освещались уютными огнями. Посреди Двины, рея флагами США, Англии и Канады, стояли толстобокие транспорты типа «либерти» и «виктория». Вдоль берега сидели на корточках чистоплотные, как еноты, малайцы и стирали свое бельишко, еще не просохшее после вчерашней стирки. Возле них примостились матросы-негры — сами грязные, как черти, они усердно крахмалили белоснежные воротнички и манжеты. А рядом купались белые полярные медведи из цирка шапито, и это разнообразие настраивало Савку на приключенческий лад…
        Появился отец, взъерошил Савке волосы.
        - Поздравляю. Тебе сегодня исполнилось четырнадцать.
        - Разве? А я и забыл…
        Отец рассказал, что немцы приближаются к Волге, образован новый фронт — Сталинградский.
        - Сегодня у нас митинг. Будем выкликать добровольцев в морскую пехоту…
        В июле буйно отцветала северная черемуха. Она совсем скрывала дома соломбальских мастеровых. В один из таких дней Савка от нечего делать поплелся на перевоз и еще издали заметил, что от реки в сторону Экипажа валит нескончаемая колонна подростков, почти его одногодков — чуть постарше. В руках мальчишек тряслись фанерные чемоданы, болтались на спинах родимые домашние мешки. Вся эта ватага, галдящая и расхристанная, двигалась неровным строем в сопровождении вспотевших от усердия флотских старшин.
        - Эй, кто вы такие? — крикнул Савка.
        - Юнги, — донеслось в ответ.
        - Какие юнги? — обомлел Савка. — Вы откуда взялись?
        Из рядов ему вразброд отвечали, что они из Москвы, из Караганды, из Иркутска, с Волги.
        Старшина отодвинул Савку прочь:
        - Не мешай! Разговаривать со строем нельзя.
        А дальше все было как во сне. Одним махом Савка домчал до дому, из чемодана выхватил два тома своих сочинений и понесся вдоль речки Курьи, не чуя под собой земли, в сторону Экипажа. Юнги уже прошли через ворота в теснины дворов флотской цитадели, и Савка нагло соврал часовому:
        - Я же с ними! Ей-ей, отстал на перевозе.
        Штык часового откинулся, освобождая дорогу в новый волшебный мир, который зовется флотом. Иногда бывает так, что судьба человека решается в считанные минуты. И да будут они благословенны! Стоял июль — жаркий июль сорок второго года.
        Хроника тасс (июль 1942 года)
        1 — на севастопольском участке фронта германские войска ценою огромных потерь продвинулись вперед; завязались рукопашные схватки.
        4 — на курском направлении ожесточенные танковые атаки противника. Советские войска оставили Севастополь.
        5 — в Баренцевом море советской подводной лодкой торпедирован германский линкор «Тирпитц».
        14 — ожесточенные бои советских войск с группировкой противника, прорвавшейся в район Воронежа, и тяжелые бои с наступающими силами врага южнее Богучара.
        15 — советские войска после ожесточенных боев оставили Богучар.
        17 — советские войска оставили Ворошиловград.
        21 — налет советской авиации на Кенигсберг.
        23 — югославские партизаны за последние 12 дней заняли семь городов.
        24 — ожесточенные бои в районах Воронежа, Новочеркасска и Ростова.
        Растет партизанское движение в Польше; убийство германских полицейских стало повседневным явлением.
        27 — британские войска на египетском фронте отошли на исходные позиции.
        30 — оккупация японскими войсками островов Ару, Кэй и Тенимберских близ Северной Австралии.
        Митинг на Трафальгар-сквер в Лондоне с участием около 70 тысяч человек обратился к правительству с призывом ускорить открытие второго фронта…
        Это был горячий, изнуряющий июль, когда на советском флоте появилось новое воинское звание — юнга!

* * *
        В гулких коридорах Экипажа не протолкнуться, всюду галдеж молодых голосов. Прибывший молодняк невольно терялся в новой обстановке, а потому, дабы чувствовать себя увереннее, земляки держались друг друга. Скучивались москвичи, волжане, сибиряки, ярославцы.
        Савке совсем некуда было приткнуться.
        - Ленинградских нету? — спрашивал он.
        Нет, питерских не было, давала себя знать блокада. Савка почувствовал себя отрезанным ломтем. В коридоре ему встретился какой-то мичман с аршинной ведомостью в руке; на ходу приложив бумагу к стене, он что-то наспех исправлял в ней.
        - Где тут в юнги записываются? — спросил его Савка.
        - Ты откуда такой свалился? — буркнул мичман, зачеркивая в ведомости: «Копч. сел., 300 г» и заново вписывая: «Мясо, 75 г». — Экипаж только принимает годных к службе на флоте и бракует негодных, а отбор в юнги проходил по месту жительства…
        - Выходит, другим и нельзя? — обиделся Савка.
        - Другие — отвались!
        - А если я море люблю? Если жить без него не могу?
        - Как угодно, — ответил, уходя, мичман. — Можешь помирать. Только не здесь, а валяй на улицу.
        Сотрясая коридор Экипажа, мимо пронеслась большая толпа кандидатов в юнги, и каждый восторженно потрясал белым листком, еще чистеньким, без отметок и помарок. Савку подхватило и понесло за ними.
        - Вы куда, ребята? — спрашивал он на бегу.
        - На комиссию. Для первого опроса.
        - А что это за опрос такой?
        - Если б знать! Говорят, по всем наукам гоняют.
        - Я тоже с вами, — не отставал от них Савка.
        - А где лист у тебя?
        - Какой?
        - А вот такой. Для комиссии.
        - Нету листа! — отвечал Савка и мчался дальше.
        Перевели дух возле дверей кабинета, где заседала комиссия. Через толпу ребят пробирался хмурый капитан третьего ранга, и вдруг он цепко схватил одного юнгу за локоть.
        - Покажи руки! Это что у тебя?
        Руки были испещрены татуировкой. Капитан третьего ранга грубо распахнул куртку и обнажил грудь кандидата в юнги, разрисованную русалками и якорями.
        - Дай лист, — приказал офицер и тут же порвал лист в клочья. — Можешь идти. Ты флоту не нужен.
        - Простите! — взмолился тот. — Это можно свести… сырым мясом прикладывать… Дурак я был…
        - Сведешь — поговорим! — Капитан третьего ранга открыл дверь в кабинет. — Входите по одному. Кто первый?
        Первого выставили с треском через три минуты.
        - Сразу засыпали, — говорил он, очумелый. — Мол, политически неподкован…
        - Следующий! — потребовали от дверей.
        Кто-то сзади больно треснул Савку по затылку, он влетел в кабинет и узрел пред собой грозное судилище.
        - Где твой лист? — спросили от стола.
        Савка выдернул из-за пазухи бухгалтерские тетради, заполненные «собственными сочинениями».
        - Вот сколько листов! — сказал он в растерянности.
        За столом оживились:
        - Что это тут у него? Ну-ка, ну-ка…
        На обложках было аккуратно выведено: «Военно-морское дело». Внутри тетрадей, под рубриками дебета и кредита, был размещен текст, украшенный рисунками на морские темы. Потому и разговор начался узкоспециальный.
        - Какие огни несет судно, стоящее на рейде?
        - Штаговый и якорный гакабортный.
        - Что такое штаг и что такое гакаборт?
        Савка отрубил слово в слово, как у него было записано в тетради.
        - Каких систем якоря знаешь?
        - Знаю по алфавиту: Болда, Гаукинса, Денна, Инглефильда, Марелля…
        - Стой, передохни! Какой якорь принят на нашем флоте?
        - Холла. Самый надежный. С поворотными лапами.
        Капитан третьего ранга нацепил очки, притянул к себе Савкины тетради.
        - Хочу знать имя автора, — сказал он и вдруг спросил: — Ты случайно не родственник нашему комиссару?
        - Это мой отец.
        - А обходного листа нет?
        - Нет.
        Капитан третьего ранга извлек из стола чистую анкету, вписал в нее фамилию, имя и отчество Савки, потом спросил:
        - В каком родился?
        - В двадцать восьмом.
        - Не пойдет. Хорош ты парень, но… мал. Набор в юнги производится среди тех, кому уже пятнадцать.
        - Клянусь! — ответил Савка. — Мне пошел пятнадцатый.
        - Ладно, — слегка подобрел капитан третьего ранга. — О чем мы толкуем, ежели под носом телефон стоит. Позвоним отцу. А ты, товарищ Огурцов, пока выйди и поскучай за дверью.
        Скоро его позвали обратно в кабинет.
        - Отец не возражает. Мы тоже. Забирай лист. Первую отметку «годен» ты уже получил. Не подгадь на медицинской комиссии. Там мы тебе помочь не сможем: врачи у нас строгие…

* * *
        Отбор в юнги шел безостановочно, жестоко разделяя мальчишек на годных и негодных, на счастливых и несчастливых.
        Врачи заняли гимнастический зал, отодвинули к стенкам спортивные снаряды. Подростков гоняли от стола к столу. Голые, они стыдливо прикрывались обходными листами, на которых появлялось все больше непонятных записей. Поспешность сверстников заразила и Савку: он тоже начал метаться между столами, по диагонали рассекая зал, от одного врача к другому.
        Седой дядька в больших чинах обстукал его.
        - Наклонись. Выпрямись. Руки вперед. Глаза закрой. Раздвинь пальцы… Водку пил?
        - Нет. Что вы!
        - Куришь?
        - И не думаю.
        - Когда собираешься?
        - Что?
        - Курить.
        - Пока не хочется.
        - Ну и ладно. Тощий ты, правда. Но на флотских харчах откормишься. Иди с богом на вертушку… Кто следующий?
        Садиться в кресло-вертушку было страшно. Как раз перед Савкой одного кандидата в юнги так повело в сторону, что, полностью потеряв равновесие, он врезался лбом в стенку.
        Красивая врачиха во флотском кителе велела Савке:
        - Садись. Зажимаю руки. Ноги в ремни. Начали!
        В одну полоску сразу вытянулись все лица, неслась перед глазами — уже без углов! — стенка зала, слились в одно окна. Но вот добавилось вертикальное вращение. Теперь кресло кувыркалось. Сплошная матовая дуга стала пестрой, и Савка уже не знал, где пол, где потолок.
        Неожиданная тишина. Внезапный покой.
        - Вылезай, — сказали ему, освобождая ремни.
        Едва коснулся пола, как швырнуло в сторону. Савка сделал шаг, и его тут же вклеило грудью в подоконник. «Все пропало!» — было его первой мыслью. Но у докторов на этот счет, очевидно, было какое-то свое мнение, и по движению руки красивой врачихи Савка догадался, что она пишет ему «годен».
        - Теперь на силомер, — сказали ему.
        Из рук врачихи он благодарно принял лист.
        - А что со мной было? — спросил неуверенно.
        - Ничего страшного, — отвечала она с улыбкой. — Ты, мальчик, наверное, будешь в море укачиваться. Но пусть это тебя не пугает… Адмиралы Ушаков и Нельсон тоже укачивались.
        Савка занял очередь на силомер. Поинтересовался:
        - А как тут? Не слишком придираются?
        - Ерунда! — отвечали ему. — Нужно рвануть от пола рычаг, чтобы стрелка прибора указала не меньше семидесяти.
        - Чего «семидесяти»?
        - Килограммов, конечно.
        Савка глянул на свой лист. Такого счастливого результата он сам не ожидал. Всюду «годен», «годен», «годен». Осталось заполнить последнюю графу на силомере, и тогда флот, издавна зовущий и такой заманчивый, сразу приблизится к нему. Дрожа котельными установками, дымя из широких труб эсминцев, флот обласкает его теплым дыханием воздуходувок…
        Семьдесят килограммов!
        И как назло острая ломота потекла от плеча вниз, пальцы будто налились ртутью. А очередь двигалась с роковой неумолимостью. Юнги рвали от пола рукоять прибора, который точно оценивал мускульное напряжение. На силомере гораздо чаще, чем у других столов, слышалось бодро-подгоняющее:
        - Отходи! Следующий… Так, отходи! Следующий…
        Судьба наплывала на Савку, как то вагонное колесо в ночи, безжалостное и равнодушное к его мальчишеской доле.
        Ближе, ближе, ближе…
        Сколько он выжмет? Ну, сорок. Не больше.
        Что делать? Как быть? Только бы не разреветься!
        Савка сделал шаг в сторону из очереди…
        Сто двадцать пять граммов хлеба в сутки, холод нетопленых жилищ, взрывы снарядов в соседних домах, ночные зарева пожаров — все это, вместе взятое, еще держало его в кольце жестокой фашистской блокады.
        «Нет, мне не выжать!» И он выскочил в коридор.

* * *
        В коридоре толпились счастливчики, уже прошедшие все стадии проверки. Кто-то сзади положил руку на плечо Савке. Перед ним стоял остроскулый, чуть косоватый паренек, улыбался по-хорошему.
        - Ты каковский? — спросил он, явно радуясь жизни.
        - Был ленинградский, а теперь… Вон мой дом виднеется.
        - А меня зовут Мазгутом Назыповым.
        - Узбек ты или… Откуда будешь?
        - Татарин касимовский буду. Касимов знаешь?
        - Нет.
        - Ну, я тебе расскажу потом… Давай дружить, хочешь?
        - Еще бы! А ты море видел?
        - Откуда мне его видеть было? Из Касимова?
        - А чего же тогда на флот пошлепал?
        - Чудак-человек! Кто же от флота откажется? Ты вот скажи, сколько раз «Мы из Кронштадта» смотрел?
        - Два раза.
        - А я — четыре. Есть хочешь?
        - Всегда хочу, — ответил Савка.
        - Я тоже, — помрачнел Мазгут. — Знаешь, у нас в Касимове голодно. Я уезжал, так в доме куска хлеба не было… Но скоро нас поведут на обед. Это правда, что на флоте компот дают?
        Савка живо обернулся к новому товарищу.
        - Мазгут, ты мне сам дружбу предложил, так? Вот и выручи меня. Бери мой лист, ступай в зал и дерни там ручку на семьдесят килограмм. А?
        - Что, сам не можешь?
        - В том-то и дело. После цинги. И рука болит.
        Назыпов слегка отодвинулся от Савки:
        - Лучше я тебе свой компот за обедом отдам.
        - Зачем он мне? Ты дерни лучше за меня.
        - А если застукают? Тогда ни флота, ни компота.
        Савка даже обиделся:
        - Ты же моря не видел! На что оно тебе-то?
        Они разошлись, и Савка, ища поддержки, придвинулся к компании великовозрастных юнг, которые прятали цигарки в кулаках, тоже довольные жизнью. Среди них выделялся здоровяк, говоривший этак небрежно, кривя толстогубый ротище:
        - Мы тут с ребятами из нашего двора магазинчик один накололи. Взяли патефон с пластинками, даже Лемешева пластиночки попались, конфеты «Кис-кис» и четыре бутылки водки. Ну, засыпались всей бражкой. Мне — повестка: явиться тогда-то в милицию, к следователю. А тут шухер пошел по городу, что пацанов постарше в юнги записывают. Я вместо милиции к военкому. Ну, парень я здоровый, меня — сюда. А то бы засадили.
        Довольный собой, он размял цигарку о радиатор парового отопления и зашвырнул окурок в угол коридора.
        - А что нам! — добавил, не унывая. — Мне уже почти семнадцать. Еще бы годок покрутился дома, потом призыв — и в окопы. Так лучше уж в юнги. Тачка-то от нас не убежит!
        Савка выбрал удобный момент и дернул силача за рукав.
        - Как фамилия? — спросил он его.
        Тот даже посерел от ярости:
        - А ты кто? Из угрозыска, чтобы фамилию спрашивать?
        - Да нет, я так. Мне бы кого посильнее.
        - Или в ухо захотел посильнее? Могу по блату устроить.
        - Постой! Меня вот, например, зовут Савкой Огурцовым…
        - А что мне с того? — наступал на него верзила.
        - Будь другом, — взмолился Савка. — Вижу я, что тебе сил девать некуда. Так спаси — выжми за меня…
        - Что тебе выжать надо?
        - Да эти килограммы. Хотя бы семьдесят! Здесь, смотри, народу сколько, все голые бегают, врачи уже затыркались с нами. Для них мы все на одно лицо. Будь другом…
        Парень призадумался. Взял у Савки анкету.
        - Идет! — сказал бодро. — А фамилию мою ты запомнишь на всю жизнь — Синяков… Витька Синяков. Ясно?
        Разделся, прикрыл себя Савкиным листом и смело шагнул в двери гимнастического зала. Скоро вернулся обратно.
        - Я без очереди пролез. Сто двадцать пять, не мало ли?
        - Ой, куда мне столько… Хватило бы и семидесяти! Вот спасибо, вот спасибо… Так выручил, так выручил, так выручил!
        Витька Синяков проворно пролез ногами в штаны.
        - Я с твоего «спасиба» здоровее не стану, — отвечал он. — И помни, хиляк, твердо: Витька Синяков даром никому и никогда ничего не делал и делать не будет…
        За стенами Экипажа навзрыд пропели тревожные горны.
        Свершилось!

* * *
        Вот он, самый вожделенный миг — получение моряцкой формы. Впервые для них, еще вчера бегавших в школу, специально для их слуха распелись соловьями старшинские дудки:
        - Ходи до баталера. Бегом по трапам!
        И хотя в здании Экипажа обыкновенная лестница с перилами, отныне она становится трапом, столовая — камбузом, уборная — гальюном, полы — палубами, потолки — подволоками, пороги — комингсами, а стены — переборками. Ошибаться никак нельзя, иначе засмеют!
        Длиннющие очереди выстроились возле дверей баталерок, в нетерпении ожидая, когда можно будет покрасоваться матросской формой. Баталеры запускали на склады человек по двадцать. Юнги вставали шеренгой вдоль длинного, как на базаре, прилавка. На прилавке были заранее уложены кучками вещи, начиная от ремня с бляхой и кончая шинелью. Кто возле какой кучки встал, тот ее и получил, без всяких примерок.
        Отовсюду неслись душераздирающие вопли:
        - Товарищ старшина, бескозырка — словно таз!
        - Отрасти кумпол пошире, — отвечали баталеры.
        - Мне обувь — сорок четвертый размер попался.
        - Твое счастье! А здесь не универмаг, чтобы копаться.
        - А где же ленточка к бескозырке? — спрашивали юнги.
        При этом вопросе взмокшие баталеры сатанели:
        - Ты что? Первый день на свете живешь? Или папа с мамой не говорили тебе, что ленточка выдается только тому матросу, который уже принял присягу?
        - А-а-а…
        - Вот тебе и «а-а-а»! Забирай хурду и отчаливай.
        Савка трепетно похватал свои вещички и понесся к лестнице Экипажа, на ступеньках которой юнги спешно переодевались. Все коридоры были забросаны пиджаками, джемперами, сорочками, футболками; всюду валялись полуботинки, спортсменки и сапоги (встречались даже лапти). Савке повезло: случайно ему досталась форма от малорослого моряка, и он, недолго думая, раздобыл мелу, начал яростно надраивать бляху на ремне. Многое было юнгам еще неясно, никто не понимал значения «галстука», который должно носить только при шинели или при бушлате. Наконец все переоделись, простились с узлами и чемоданами, распихали по карманам формы дорогое и заветное. Юнг повели в актовый зал Экипажа, велели снять бескозырки, но сесть не позволили.
        - Кино покажут, — говорили одни.
        - Не кино, а концерт шарахнут.
        - Сейчас речугу толкать будут, — подозревали другие.
        На сцену вдруг вышел комиссар Экипажа:
        - Двери закрыть. Смир-рна! Слушай приказ…
        Это был знаменитый приказ наркома обороны за номером 227, который зачитывался только перед военными. В крутых и резких словах было сказано начистоту, что дела наши плохи; что отступать больше нельзя; что решается судьба всего советского строя и всей великой русской нации; что пора покончить с паникерами; что главным девизом армии и флота отныне должны быть слова: «Ни шагу назад!».
        Слушали затаив дыхание. Комиссар не допустил никаких комментариев к приказу, ничего не добавил от себя. И без того все было ясно.
        - Старшины! Выводите людей.
        - Головные уборы на-а-деть! Выходи строиться…
        Нестройной колонной вытянулись на улицы Соломбалы; какая-то старуха перебежала юнгам дорогу, испуганно крестясь:
        - Хосподи-сусе, всего-то годочек отвоевали, а уже деток малых на войну тащат. Свят-свят, с нами крестная сила!
        Угасли последние огни глухих окраин Архангельска.
        - Идти чтоб с песнями! — послышалась команда.
        В самом начале колонны возник, струясь в полумраке, чистый серебряный голос:
        Все вымпелы вьются, и цепи гремят —
        Наверх якоря выбирают…
        Тысяча юных голосов повела песню по печальной дороге, еще не ведая, куда эта дорога ведет.
        Не скажут ни камень, ни крест, где легли
        Во славу мы русского флага,
        Лишь волны морские прославят одни
        Геройскую гибель «Варяга»…
        От «Варяга» давно и следа на воде не осталось. Но его флаги вечно будут реять над русскими моряками.

* * *
        Кажется, пришли. Показался лагерь бараков, обтянутых колючей проволокой. С высокой будки, где стоял часовой, плацы лагеря подсветили лучом прожектора. Витька Синяков оповестил всех:
        - Это, братцы, пересылка. Сейчас дадут нам по сроку без адвоката, и — прощай, мамочка, загубил я молодость во цвете лет…
        Никто не засмеялся. Из болотистого леска тучами налетали комары. Старшины развели юнг по баракам, отвечали одно:
        - Спать, ребята, спать. Отвыкай спрашивать!
        Савка с самого начала решил, что станет дисциплинированным юнгой, и когда ему велели спать, он тут же безмятежно заснул на голых нарах. А пока он дрыхнул, юнги побойчей не терялись. Судя по тихой возне, всю ночь напролет происходил свободный обмен формы. Савка утром встал, а шинель на нем уже волочится по земле. Фланелевка сама собой выросла до колен. Клеши тащатся по лужам, пояс брюк расположен выше груди. Бескозырку тоже подменили: теперь она, паря над ушами, свободно вращалась на стриженой макушке. В довершение всего ноги болтались в обуви, словно в ведрах. В таком виде Савка мало напоминал бедовых матросов из фильма «Мы из Кронштадта». Никак он не походил на скитальца, альбатроса и гордого ценителя океанов!
        От обиды поплакал он в уголку, чтобы никто не видел, и пошел жаловаться старшине барака. Тот, замотанный до предела, только отмахнулся:
        - А где ж ты был, когда тебя переодевали?
        - Я спал, — отвечал Савка.
        - На флоте никто не спит. На флоте лишь отдыхают.
        Впрочем, старшина утешил его, пообещав, что по прибытии на место службы всем юнгам подгонят форму по росту. Особенно трудно было справиться с брюками. Савка и ремнем-то их у пояса перетянул, и снизу-то до самых колен загнул, а все лишнее, что болталось выше ремня, премудро свесил наружу с напуском. Ради идеалов стоило и пострадать!
        С утра юнг уже строили между рядами бараков. Экипажные старшины, во всем черном, как большие гладкие кошки, двигались вдоль шеренг мягко и неслышно, словно присматриваясь к добыче, из которой следовало в ближайшие дни выпустить бесшабашный дух.
        - Внимание! Никто не имеет права выходить с территории лагеря. Самовольщики поплатятся. Писать письма родным можете сколько угодно, но все письма будут отправлены лишь с места постоянной службы. А сейчас… вывернуть карманы!
        Расчет был правильным: сколько имелось куряк среди юнг, все высыпали табак на землю.
        - Юнгам курить не положено, — заявили старшины.
        Витька Синяков зычным басом спросил:
        - А ежели я с одиннадцати лет курящий… подыхать мне?
        - И подохнешь, если с одиннадцати начал. Шаг вперед!
        - Мне?
        - Исполнять команду.
        Синяков шагнул вперед. Как и следовало ожидать, старшины обнаружили при нем табачище, припрятанный на будущее.
        - За неисполнение приказа — один наряд вне очереди.
        - За что-о? — взвыл Синяков.
        - Два наряда — за разговоры. Повтори!
        - Ну, есть два.
        - Без «ну»!
        - Есть — без «ну»: два наряда… А за что-о?
        После обеда Синяков дружески подсел к Савке:
        - Как тебе понравилось на флотской малине?
        - Мне пока нравится. А тебе как?
        - Жить можно, — отвечал Синяков. — Если ты еще и гальюны за меня выдраишь, так совсем хорошо будет.
        - А наряды получал не я, — возразил Савка.
        - Силу богатырскую тоже ведь не ты демонстрировал в Экипаже. А я ведь тебя предупреждал, что Витька Синяков даром ничего не делает. Не пойдешь гальюны драить, я кому надо капну, что ты смухлевал в комиссии. Тогда тебе такого пинкаря с флота дадут, что будешь только лететь и назад оглядываться.
        - Ладно. Пойду. Выдраю.
        - А еще с тебя десять хлебных паек, — добавил Синяков.
        Придется отдать. Чтобы шума не поднимал.

* * *
        Спору нет, народ собрался разный… В основном — горожане, дети пролетариев и интеллигентов. Как это ни странно, очень мало юнг вышло из семей моряков. Больше всего явилось из провинции, где и моря-то никогда не видели. Но из русской истории известно: знаменитые флотоводцы, как правило, родились в раздолье полей и лесов, детство провели на берегах тихих, задумчивых речек, где водились скромные пескари, никогда не мечтавшие об океанах.
        Были среди юнг и такие сорвиголовы, что перешли линию фронта, чтобы не жить в оккупации. Были детдомовцы, серьезные покладистые ребята, потерявшие родителей или никогда их не знавшие. Были и беспризорники, которых милиция подобрала на вокзалах, где они погибали от грязи и голода, попрошайничая или воруя. Наконец, был один парнишка из партизанского отряда, который уже изрядно хлебнул военного лиха, прежде чем исполнилась его мечта о море.
        Сытых среди юнг не встречалось, а молодые растущие организмы требовали обильной кормежки. Война внесла свои жестокие нормы, и хлеб по карточкам приобрел для людей особый вкус и ценность. Оттого-то юнги, попав на флотский паек, вдохнув ароматов камбуза, обрели чудовищный аппетит, который не могли позволить себе прежде. Появились и «шакалы», что с утра до вечера маячили возле камбуза, обещая кокам вымыть баки из-под супа, в чаянии, что за это им что-либо перепадет. Подростки с более гордым характером клянчить не могли, зато изобретали свои способы предельного насыщения.
        Мазгут Назыпов первым протянул Савке руку.
        - Здравствуй. Ты на меня не сердишься?
        - Нет. Я нашел другого.
        - Вот и хорошо, — обрадовался Мазгут. — Давай условимся так: сегодня за ужином ты съедаешь мою и свою горбушку, а завтра я ем за тебя и за себя… Согласен?
        - Конечно. Две горбушки всегда лучше.
        К ним подошел рослый красивый подросток, который случайно слышал их разговор. Он сказал, что ему все это нравится.
        - Включайте и меня в свою комбинацию. Съесть три пайки сразу еще лучше, нежели только две. Кстати, будем знакомы — Джек Баранов, москвич, будущий подводник.
        - А почему ты Джек? — спросили его.
        - Вообще-то я чистокровный Женька. Но я не понимаю, почему хуже называться Джеком. Вы Джека Лондона читали?
        - Здорово пишет!
        - Со временем собираюсь писать не хуже.
        - Ого! Джек, но пока ты не Лондон, а только Лондоненок.
        - Идет и это! Я разве обижусь? Итак, кинем жребий.
        Но жеребьевку пришлось отменить за неимением монет и спичек. Договорились на словах, что обжорствовать начинает Савка: сегодня ему предстоит слопать сразу три пайки!
        За ужином юнгам объявили, что завтра придут врачи. При этом у Савки екнуло сердце: опять станут крутить и щупать каждого. А вдруг обратят внимание, что левая рука у него не в порядке? Но старшины тут же его успокоили:
        - Завтра всем будут сделаны уколы! Не отлынивать…
        Большие чайники ходили вдоль длинных столов, а перед Савкой лежали сразу три горбушки хлеба. Только он было вознамерился запивать их чаем, как сзади к нему подкрался Витька Синяков:
        - А-а, вот ты где затаился от суда истории…
        Заметил три горбушки и заграбастал их себе.
        - Ого, сколько ты нашакалил! С тебя еще семь таких же. Войди в мое трагическое положение: курить охота, а хлеб при случае можно обменять на табак. — И похлопал Савку по плечу, чтобы тот не раскисал: — Не плачь, дитя, не плачь напрасно. Спроси любого грамотного, и тебе скажут, что наедаться на ночь вредно.
        Перед отбоем Савку прижали в угол Джек с Мазгутом:
        - Слушай, ты зачем отдал наш хлеб этому прохиндею?
        Савка признался, что, если бы не этот Синяков с его развитыми бицепсами, не видать бы ему флота как своих ушей.
        - По-моему, — сказал на это Джек Баранов, — Витьке хлеба не давать, а лучше сообща набьем ему морду.
        - Набей! — возразил Мазгут. — Ты ему банок накидаешь, а он доложит, что Савка врачей обдурил.
        После чего друзья решили несколько вечеров поголодать, но чтобы Савка сразу рассчитался со своим вымогателем.
        - И больше с ним не связывайся, — внушали они ему. — Врачей пока избегай. Приживись на флоте, чтобы тебя оценили. Попадешь на корабль, там доктора не такие живоглоты, как в тылу. Там тебя подлечат и — порядок… Пошли спать, ребята.
        Но от Синякова не так-то легко было отвязаться.
        - Уже кололи тебя? — спросил он Савку утром.
        - Во какой шприц… А тебя?
        - Моя нежная натура этого не выносит. Будь другом, подставь врачам попку и за меня. Назовись моей фамилией, как я когда-то назвался твоей… Или забыл услугу?
        Пристав к очередной партии юнг, Огурцов покорно спустил штаны и принял второй укол. С болью чувствуя, как входит в тело игла, Савка уяснил для себя житейскую истину: одна ложь цепляется за другую, и из маленькой лжи вырастает большая ложь…
        За два дня он рассчитался с Синяковым хлебом:
        - Мы в расчете, и больше ко мне не лезь.
        - Насколько я понимаю в политике, — ответил Витька, потрясенный честностью Савки, — ты моим верным вассалом быть не желаешь.
        - Не желаю. У меня другие друзья.
        Синяков откусил сразу половину пайки. Жуя хлеб, промычал:
        - Ну, валяй. Посмотрим. Кстати, что у тебя с лапой? В каких дверях тебе ее прищемили? Может, ты инвалид какой?
        Савка побежал прочь. Ну и липуч, проклятый.

* * *
        До самого конца июля томились юнги по баракам, отрезанные от общения с городом, лишенные права переписки. Старшины читали им строевой и дисциплинарный уставы. Но эти книжки навевали на юнг непроходимую тоску. Не веселее казались и строевые занятия, отработка шага и поворотов между стенами унылых бараков.
        Тоска ожидания иногда рассеивалась лекциями комиссаров о славе и героизме русского флота. Изучали юнги и винтовку с гранатой — это уже охотно! Ни одного кинофильма юнгам не показали.
        На все вопросы старшины отвечали:
        - Умей ждать. Флот любит терпеливых ребят.
        Среди юнг стали блуждать самые нелепые слухи.
        - Вот гадом буду, — клялся один, — если совру. Это уж точно: всех нас скоро забабахают на Землю Франца-Иосифа.
        - Вранье! — отвечали ему. — Сейчас каждого из нас втихаря проверяют, а потом станут готовить в десант. Севастополь обратно брать! Кто накроется — тому вечная память. А кто живым из десанта вернется, того допустят до сдачи экзаменов.
        - Каких еще экзаменов? Мало мы их в школе сдавали?
        - Говорят, по математике гонять станут. Икс равен игреку, тангенс-котангенс, ну и прочая мура…
        В один из дней раздался голос дневального:
        - Юнга Огурцов — на выход!
        - С вещами? — спросил Савка.
        А сердце, казалось, сломает все ребра в груди. Зачем на выход? Неужели дознались, что с рукой неладно?
        - Без вещей! Тебя батька на ка-пэ-пэ дожидается.
        Курящие хватали Савку у дверей, терзая просьбами:
        - Папан твой с папиросами? Слямзи для нас по штучке.
        - Да ну вас! — угрюмо увертывался Савка от просителей. — Он же меня выдерет, если я у него курева попрошу.
        Отец, еще издали заметив сына, принялся хохотать. В самом деле, картина была уморительная: маленький человечек во фланелевке до колен, рукава закатаны, штаны подвернуты, а вырез фланелевки, в котором видна тельняшка, доходит до самого пупа.
        - Ловко тебя принарядили, брат! — сказал отец, просмеявшись. — Ну, не беда. Давай отойдем в сторонку. Ты как живешь-то?
        - Хорошо.
        - Правду сказал?
        - Конечно. Юнги, бывает, и в адмиралы выходят.
        - Далеко тебе еще… до адмирала-то! Одного я боюсь, сынок. Учеба твоя в дальнейшем может сорваться, вот что. Вырастешь, и с каждым годом будет труднее садиться за учебники. Это я по себе знаю!
        Отец начал службу на «новиках» Балтики, масленщиком в котельных отсеках. Прирожденный певец-артист, певцом он не стал. Прирожденный математик, ученым он не стал тоже. Флот заполонил его всего, и, хотя потом ему открылись все двери, он так и остался на кораблях. Прошел нелегкий путь от масленщика на эсминцах до комиссара.
        - Твой поступок не осуждаю, — сказал отец. — Хотя ты и не посоветовался со мной. А я сегодня пришел попрощаться.
        - Уходишь? Опять в море?
        - Да. Ухожу. Только не в море — под Сталинград.
        - Неужели, — спросил Савка, — у нас солдат не хватает?
        Отец ответил ему:
        - Если в добровольцы идут мои матросы, то мне, их комиссару, отставать не пристало. Положение на фронте сейчас тяжелое, как никогда. Война, сынок, кончится не скоро… Помяни мои слова: тебе предстоит воевать! А война на море — очень жестокая вещь. Как отец я желаю тебе только хорошего. И не дай Бог когда-нибудь тонуть с кораблем. Это штука малопривлекательная. Все совсем не так, как показывают в кинокартинах.
        - А… как? — спросил Савка.
        - Этого тебе знать пока не нужно. — Отогнув рукав кителя, отец глянул на часы: похлопал себя по карманам, словно отыскивая что-то. — Мне как-то нечего оставить тебе… на память.
        - А разве, папа, мы больше не увидимся?
        - В ближайшее время — вряд ли… Будем писать друг другу, но пока я еще не знаю номера своей почты. А ты?
        - Нам тоже номер пока не сообщали…
        - Тогда договоримся, — решил отец. — Ты пиши бабушке в Ленинград на старую квартиру, и я тоже стану писать туда.
        - А если бабушка… если ее нет? — спросил Савка.
        Отец нахлобучил ему на глаза бескозырку.
        - Не болтай! Старые люди живучи. — Еще раз глянул на часы и спросил: — Хочешь, я оставлю их тебе?
        - Не надо, папа. Тебе на фронте они будут нужнее.
        - Ну, прощай. На всякий случай я тебе завещаю: не будь выскочкой, но за чужие спины тоже не прячься. До двадцати лет обещай мне не курить… Не забывай бабушку! Она совсем одна.
        Отец поцеловал сына и шагнул за ворота. Савка долго смотрел ему вслед, но отец шагал ускоренно, не оборачиваясь.
        А в бараках шла суматоха, юнги кидались к вешалкам, разбирая шинели.
        - Эй, торопись, — сказали Савке. — Построение с вещами.
        На дворе колонну разбили на отдельные шеренги. Юнгам велели разложить перед собой все вещи из мешков, самим раздеться до пояса и вывернуть тельняшку наружу. Старшины рыскали вдоль строя, придирчиво осматривая швы на белье:
        - На предмет того, не завелись ли у вас звери.
        Одного такого нашли. Напрасно он уверял:
        - Это ж не гниды! Это сахарный песок я просыпал…
        Его вместе с пожитками загнали в вошебойку. Вернулся он наново остриженный, и пахло от него аптекой.
        - Запомните! — провозгласили старшины. — На кораблях советского флота существует закон: одна вошь — и в штаб флота уже даются о ней сведения, как о злостном вражеском диверсанте…
        Перед юнгами — наконец-то! — раздвинулись ворота печального лагеря, обмотанные колючей проволокой, и колонна тронулась в неизвестность. В вечернем тумане, клубившемся над болотами, чуялась близость большой воды. Придорожный лесок вскоре поредел, и все увидели трухлявый причалец. Возле него стоял большой войсковой транспорт — неласково-серый, будто его обсыпали золой. Это было госпитальное судно «Волхов», ходившее под флагом вспомогательной службы флота. Началась погрузка юнг по высоким трапам. Сначала — на палубу, потом — в низы корабля. Светлые и просторные кубы трюмов заливало теплом и электричеством, в них бодро пели голоса вентиляции. Под самую полночь транспорт отвалил от топкого берега, не спеша разворачиваясь на фарватер. А когда дельта Двины кончилась и на горизонте просветлело жемчужным маревом, откуда-то из-за песчаного мыска вдруг вырвались два «морских охотника» и, расчехлив пушки, законвоировали госпитальное судно.
        Команда «Волхова» наполовину состояла из женщин — врачей и санитарок, одетых в офицерскую и матросскую форму. Остальные — мужики-поморы, призванные на флот из запаса.
        - Куда едем? — спрашивали юнги.
        - Ездят лошади, а мы — идем. А куда — не твое дело.
        Было приказано спать, и Савка долго залезал по скобам на свою койку, что размещалась на верхотуре трюма. Желтый свет померк — отсек залило мертвенно-синим (это врубили ночное освещение).
        «Ну вот и море!» — думал сейчас каждый, переживая…

* * *
        Савка проснулся от качки — в остром наслаждении от нее. До чего же приятна эта стихийная колыбель. Но едва оторвал голову от подушки, как что-то вязкое и муторное клубком прокатилось по пищеводу, судорогой схватило горло. Устыдясь слабости, он заставил себя подняться. По железной этажерке нар слез на палубу трюма. Здесь в полном беспорядке ерзали с борта на борт заблеванные ботинки, раскрытые пеналы мыльниц, катались кружки и ложки. Отовсюду слышалось: шлеп… шлеп… шлеп! — это летели с высоты нар использованные полотенца. Из темного угла трюма до Савки донеслось чье-то жалкое и вялое бормотанье:
        - Ой, мамуля, зачем я тебя не послушался? Ой, папочка, зачем только ты меня отпустил?
        В лежку валялся и Витька Синяков; не вставая с койки, он потянул Савку за штанину, часто и стонуще повторяя:
        - Какой я дурак… какой же я дурак… вот дурак!
        «Волхов» положило в затяжном крене. Савка полетел, скользя, на другой борт. Он рухнул на какого-то юнгу, и тот с руганью отпихнул Огурцова обратно.
        - За что, Витька, ругаешь себя? — спросил Савка.
        Синяков отвечал ему от души, честнейше:
        - Лучше бы меня в тюрягу посадили, чем так вот мучиться… — Он попросил воды из лагуна, но, отхлебнув из кружки, тут же выплеснул воду на палубу. — Противно… теплая. А пахнет железом и маслом. Ты пробовал?
        Савка налил воды и себе. Выпил полкружки.
        - Вода корабельных опреснителей. Нормальная…
        И его тут же опорожнило от этой воды.
        - А-а, баламут! — обрадовался Витька. — И тебя понесло!
        Балансируя на палубе, уходящей из-под ног, Савка ответил:
        - Пищать рано. Качаться нам еще и качаться…
        Он выбрался на верхнюю палубу. Переходы трапов, сверкая медью, заманивали его в высоту. Трап… еще трап… еще. Дверь. Савке казалось, что если он в форме, то может ходить где хочет. Он открыл дверь, и в лицо ударило жарким шумом множества агрегатов, которые нагнетали в утробы корабля свежий ветер вентиляции. Вахтенный матрос грудью встал перед Савкой.
        - Тебе чего? — грубо спросил он.
        - Я так… посмотреть.
        - Уматывай отсюда. Шляются тут… Нельзя.
        Савка вновь оказался на палубе. Здесь, наполовину ослепленный брызгами, косо взлетающими из-за борта, он встретил Назыпова, мокрого и счастливого. Мазгут прокричал ему в восторге:
        - Ох и красотища! Ты полюбуйся только на эти волны!
        Савка глянул на волны, словно с крыши трехэтажного дома. Но корабль очень быстро провалился вниз, будто его спустили на быстроходном лифте, и волны оказались совсем рядом, возле самых поручней. От этой картины, в которой не было постоянства, а все непрестанно изменялось, Савке снова стало дурно.
        - Эх, ты! — сказал ему Мазгут. — Еще питерский… Смотри на меня: хоть и касимовский, а хоть бы что…
        Рассвет заполнял горизонт. Стали видны в отдалении «охотники». Море нещадно било их, взметывая на гребнях столь высоко, что иногда обнажались их черные днища.
        Изредка через палубы катеров пробегали матросы в штормовой одежде.
        - Вот это служба! — говорили юнги. — Как их там кидает… Неужели и нам такая судьба выпадет?
        Не все оказались молодцами в море. Кое-кто уже проклинал тот день, когда рискнул связать свою жизнь с флотом. Сейчас многое вспоминалось. Кому — тихий садик дедушки на окраине города, где скоро поспеет сочный крыжовник. Кому — занятия в школе, где остались привычные классы, в которых никогда не качаются парты. А кто вспомнил и предостережения родителей: «Подумай прежде как следует. Флот — это тебе не шуточки!»
        «Волхов» прилегал на борт, над его палубой несло водяные смерчи, и пена, похожая на разорванные капустные листья, еще долго лежала на трапах, гневно пузырясь и вскипая. Юнги удивились бы, узнай они, что служба погоды флота в эти дни штормов не отмечала. «Свежий ветер», — вот о чем говорила шкала Бофорта.
        Обед был выдан роскошный: рисовая каша с изюмом, компот с черносливом. Однако напрасно старались корабельные коки — все полетело за борт, на прожор рыбам. Зато житье настало для тех, к кому море оказалось милостиво. Посмеиваясь, ели за десятерых. Мазали хлеб маслом толщиной в палец. Выдували по кастрюле компота и гуляли по трюмам, говоря небрежно:
        - Развели тут свинарник. Сдержаться не могут.
        Синяков поманил к себе Савку:
        - Не знаешь, когда эта мука окончится?
        Савка испытывал мстительное торжество победителя:
        - А ты подумал, сколько плыли каравеллы Колумба? Больше двух месяцев. А что ты знаешь о моряках-скитальцах, которые у берегов Патагонии, огибая мыс Горн, дрейфовали иногда по году?
        - Я бы… сдох! — ответил Витька, присматриваясь к Огурцову внимательней. — Щуплый ты. Тоже позарез укачался. Но, скажи мне честно, с чего это ты в бодрячка играешь?
        - Я не играю. Мне и плохо, да все равно хорошо. Тебе этого не понять. Я на флоте по любви, а ты по хитрости…
        Через сутки на горизонте показалась слабая искорка. Потом обозначился и конус высокой горы.
        Качка заметно потишала. Юнги ожили, высыпав на верхнюю палубу. Как в старину на каравеллах Колумба, кто-то восторженно прогорланил:
        - Земля… вижу землю!
        Стали отряхиваться, приводили себя в порядок. Драили трюмы. Уже обрисовалась вдали полоска берега, словно вырезанная из зеленого малахита. «Охотники» вдруг отвернули в открытое море — обратно.
        «Волхов» воем сирены уже оповещал землю о своем прибытии. Медленно он заходил в сказочную гавань, прямо в лазурь которой обрывались замшелые стены крепости, сложенные из диких валунов. Старинные пушки глядели на пришельцев из узких бойниц, словно выглядывая из другого века.
        Суетясь, юнги спрашивали у команды «Волхова»:
        - Что же это такое? Куда нас доставили?
        Готовя швартовы для подачи на берег, один матрос ответил:
        - Соловки.
        При этом Витька Синяков сплюнул за борт:
        - Ну, вот мы и влипли! Это же знаменитая тюряга.
        Витькины дружки сразу завели нудную песню:
        Вот умру я, умру, похоронят меня,
        И никто не узнает, где могилка моя…
        Стены крепости наплывали все ближе. Черный конус крутился на вышке метеостанции. С поста службы наблюдения у корабля запрашивали позывные. По дороге из леса босая старуха гнала хворостиной большущую свинью. Скоро на причале показалась фигура военного моряка.

* * *
        Лежал там грубо обтесанный камень. Если содрать с него мох, проступили бы древнеславянские письмена:
        ОТ СЕГО ОСТРОВУ
        ДО МОСКВЫ-МАТУШКИ — 1235 ВЕРСТ,
        В ТУРЦИЮ ДО ЦАРЬГРАДА — 4818 ВЕРСТ,
        ДО ВЕНЕЦИИ — 3900 ВЕРСТ,
        В ГИШПАНИЮ ДО МАДРИДА — 5589 ВЕРСТ,
        ДО ПАРИЖА ВО ФРАНЦИИ — 4096 ВЕРСТ…
        А внутри острова — никем не тронутая глухомань. Через густой ельник едва проникают лучи солнца, горькие осины трепетно дрожат ветвями. В душных зарослях можжевельника и вереска, в россыпях брусники и клюквы кроются тропы зверей, еще не обиженных человеком. Среди обилия дикой малины, срывая ее пухлыми теплыми губами, бродят олени. Слепые лисицы живут на том острове — слепые, ибо чайки смолоду выклевывают им глаза, чтобы лисицы не воровали яиц из их гнездовий. А в глуши острова величаво покоятся десятки озер — красоты удивительной! И веками висит над лесом тишина, освященная древностью. Лишь бьется о берег море, гудят вершинами рыжестволые сосны да чайка, пролетая над озером, крикнет — и отзовется крик птицы над островом печально и одиноко…
        Полтысячи лет назад на островах Соловецкого архипелага высадились первые русские люди. Это были новгородцы. Они и заложили обитель, ставшую потом столь прославленной. На островах нашли приют люди, гонимые властью. «Цари, охраняя свой покой, выбрасывали их сюда, в полное, казалось, небытие. А они и здесь продолжали думать и строить. На протяжении многих веков атмосфера Соловецких островов пропитывалась не только аскетической тоской и неудовлетворенностью отшельничества, она еще наполнялась огромной творческой энергией, которая и создала в конце концов чудо, имя которому — Соловки!» Так пишут сейчас наши историки… Во времена монгольского ига, во времена смутные Русь хоронила от врагов в монастыре Соловецком древние акты государства, памятники народной письменности; Русь сберегала за этими стенами ценности духовные. Монастырь был не только форпостом русской культуры в Поморье — обитель превратилась в мощный бастион, ограждавший Россию с севера от любого нападения. Инок соловецкий носил под рясой кольчугу воинскую, рядом с молитвенником он держал боевой меч. А цари московские привыкли одаривать
Соловки не иконами с колоколами, а пищалями с пороховым зельем.
        Суровая природа не давала лениться. Соловецкие монахи были тружениками, спорившими с природой. Они соединили острова архипелага дамбами, а между озерами прокопали судоходные каналы; системы шлюзов, водяных мельниц и подземных туннелей были достойны восхищения! На Соловках был создан первый в России «небоскреб» — храм Преображения, выше московского Успенского собора; он виден с моря за многие десятки миль. Инженеры-самородки в рясах создали такую систему докования кораблей, что даже английские инженеры приезжали на Соловки копировать эти доки для своего Лондона.
        В 150 верстах от Полярного круга иноки выращивали в оранжереях дивные цветы, а в парниках вызревали арбузы, дыни, огурцы и даже персики.
        Здесь каждый камень — сама история. На сбережение для потомства отдал на Соловки свою саблю князь Пожарский. Писатель и воин Авраамий Палицын трудился здесь, философствуя над судьбами Отчизны. Здесь укрывались от рабства беглые, прятались ученые начетчики, пережидали время гонений буйные ватаги Степана Разина, и здесь же скончался последний атаман Запорожской Сечи — Степан Кальнишевский. Страшным бунтом ответил Соловецкий монастырь на притеснения царей московских, и восемь лет без передыху иноки бились мечами на стенах обители с войсками правительства. А потом, уже в Крымскую кампанию, под стены монастыря подплыл английский флот. Он избил дворы и стены монастыря бомбами, но Соловки не сдались, выстояв под мощным огнем противника.
        В зените богатства и могущества Соловецкий монастырь желал сыскать на островах только золотую жилу да источник горючего — все остальное было в избытке. Пять заводов работало в монастыре, где монахи строили пароходы и лили сталь. Они были капитанами и механиками собственного флота. Они были художниками, картины которых попали в Третьяковскую галерею. У них работали свои типографии и литографии. Они были сукноделы, фотографы, кузнецы, гончары, ювелиры, огородники, сыровары, сапожники, архитекторы, скотоводы, рыбаки, зверобои, косторезы… Невозможно перечислить ремесла, которые процветали на Соловках! Сюда шла многоликая Русь не только на поклон Святыням, но и чтобы восхититься плодами рук человека, дабы наглядно узреть чудеса, на какие способен русский человек в суровейших условиях, вблизи Полярного круга.
        Соловки — настоящий оазис русского Севера, который раскинул свои пленительные кущи посреди студеного Белого моря.
        И вот в 1942 году советское командование решило, что лучшего места для обучения юнг не найти. Здесь здоровый климат, от сосен и моря дух насыщается бодростью, а целительная вода озер закаляет тело.

* * *
        «Волхов» уже втянулся в гавань Благополучия; стали различимы отдельные камни на берегу; выводки чаячьих птенцов, не боясь людей, ковыляли по тине прибрежья.
        Транспорт с юнгами встречал пожилой капитан третьего ранга. Сам в далеком прошлом начинавший флотскую службу мальчишкой, старик сильно волновался. С «Волхова» подали на причал сходни, и толпа юнг повалила на берег, а он шутливо покрикивал:
        - Бодрости не вижу, черт побери! Ты же — юнга, так по трапам дьяволом порхай…
        Ну, вот и прибыли. Что-то будет дальше?
        Эпилог первый
        (Написан Саввой Яковлевичем Огурцовым)
        Была в Заполярье прохладная весна — весна 1945 года.
        Мне вот-вот должно было исполниться семнадцать лет, и штурман с эсминца сказал с улыбкой:
        - Огурцов, не пришло ли тебе время побриться?
        Я тронул подбородок, ставший колючим, и сразу заробел:
        - Не умею! Еще никогда не брился. Можно, я так похожу?
        - Так нельзя. Бриться все равно когда-то надо…
        Ночью дивизион эсминцев Северного флота получил приказ о переходе на повышенную боевую готовность. Ребята опытные, мы уже знали, чего следует ожидать. Скоро плотный, как тесто, ветер полетел нам навстречу. Брандвахта сообщила, что на Кильдинском плесе запеленгованы четыре германские подводные лодки: видать, они дружно всплыли, чтобы подышать свежим воздухом, проветрить зловонные отсеки.
        Сколько было таких спешных выходов, и сколько раз пред нами распахивался океан! Дивизион шел хорошо, и за кормами эсминцев, часто приседающими на разворотах, вырастали буруны. Вода ярко фосфорилась от работы винтов.
        На трапе мне встретился штурман, заметил:
        - Так и не побрился? После похода — обязательно.
        Перед рассветом команды получили горячий чай с клюквенным экстрактом, белый хлеб с консервированной колбасой. Колокола громкого боя, как я заметил, всегда начинают бить в самые неподходящие моменты. Вот и сейчас все побросали кружки, чай полетел на палубу. Я занял место в своем посту, гудящем моторами и аппаратурой. Как это делал сотни раз, я сказал штурману в телефон:
        - Бэ-пэ-два бэ-че-один — к бою готов![37 - Боевой пост II боевой части I. Первым номером обозначается штурманская боевая часть корабля.]
        В соседнем отсеке провыли лифты элеваторов, подавая на орудия боезапас. Я слышал, как в погребах старшина подачи крикнул:
        - Пять ныряющих и два фугаса… подавай!
        Очевидно, на локаторах засекли рубку всплывшей подлодки противника. Замкнутый в своем посту, я по звукам определял, что творится на эсминце. Ну, так и есть: выходим на бомбометание. Бомбы кидали на врага сериями, штук по пять сразу, и при каждом взрыве стрелки датчиков нервно вздрагивали под стеклами. С гвардейского «Гремящего» сообщали, что бомбы они свалили хорошо, и сейчас удалось подцепить из моря полное ведро немецкого соляра, всплывшего с подводной лодки. Утром оперативники флота велели дивизиону возвращаться на базу, и мы, выстроившись в кильватер, рассекали форштевнями слякоть рассвета, еще не зная, что этот выход эсминцев в море явится нашей последней боевой операцией.
        Восьмого мая на рейде Ваенги[38 - Ваенга — с 1951 года город Североморск.] началось необычное оживление. Поднялась дикая пальба на союзных кораблях. Рейд покрылся шлюпками с разноцветными, как рекламные плакаты, парусами. С конвойного корвета флота свободной Норвегии бородатые люди возносили к небесам божественные псалмы. А из иллюминаторов американского авианосца то и дело выскакивали в море опорожненные бутылки. Шлюпки подруливали к бортам наших эсминцев, союзники спрашивали, почему мы не ликуем. Они кричали, что война с Гитлером окончена. Мы говорили в ответ, что Москва еще молчит…
        Было пять часов ночи, когда трансляция ворвалась в спящие кубрики. Радисты врубили ее на полную мощность, отчего динамики репродукторов, привинченные к переборкам, содрогались и с них слоями отлетала краска, словно с орудий при беглой стрельбе.
        Это была весть о победе! Полураздетые, вскакивали мы с коек и рундуков, целовались и обнимались. А потом по трансляции выступил командир эсминца:
        - Я думаю, что хотя побудка сегодня произошла раньше срока, но это самая счастливая побудка в нашей жизни. Спать мы, конечно, уже не ляжем. А потому, товарищи, убирайте койки, начнем авральную приборку… Готовьтесь к параду Победы!
        После аврала я снова попался на глаза своему штурману.
        - Ну, что мне с тобой делать, Огурцов? Вроде бы дисциплинированный юнга, а… Когда ты наконец побреешься?
        Мы перешли в Полярный, и ветер здорово покрепчал. Это был отжимной ветер — он отталкивал наш эсминец от берега на середину гавани, и швартовы вытянулись в струны. По носу у нас стоял тральщик, а за кормой — американский корвет, экипаж которого не просыхал от выпивки.
        Командир велел подать на причалы еще несколько швартовых. Как сейчас помню, за берег нас держали уже одиннадцать стальных тросов толщиной в руку ребенка. Эсминец готовился идти на парадное построение кораблей в Кольском заливе. Был дан сигнал короткого отдыха, и матросы, утомленные праздничной суетой, прикорнули на рундуках. Пользуясь затишьем, я взял у старшины бритву, намылил щеки и — мне стало смешно. Вспомнил я, каким молокососом пришел в экипаж Соломбалы, прямо из детских штанишек перебрался в гигантские клеши, и от этого стало еще смешней…
        Около зеркала я отдраил иллюминатор, в его кругляше виднелись ослизлые сваи причала. Даже не сообразил я сразу, что такое произошло, когда эти сваи вдруг поплыли мимо иллюминатора. Затем сверху, через воронку люка, раздался противный треск. Бросив бритву, я кинулся по трапу на полубак, и надо мной взвизгнул лопнувший швартов. Глянул на мостик — там ни одного офицера, только метался одинокий сигнальщик, голося в ужасе:
        - Ход дали… обороты на среднем… авария!
        Я не сразу осознал всю дикость обстановки! На палубе — ни души. Корабль, держась за берег тросами, начал движение.
        Форштевнем он таранил тральщик, один наш швартов случайно подцепил американца под корму, трос натягивался и уже начал вытаскивать союзника из воды. От юта бежал босой, прямо с койки, боцман, крича издали:
        - Отдавай концы! Отдавай, отдавай!
        Уловив миг ослабления швартовов, я стал раскручивать «восьмерки» с кнехтов. Конечно — без рукавиц, причем натянутые до предела тросы ранили руки. Эсминец продолжал работать турбинами. Швартовы лопались с такой силой, что, саданув по борту рваными концами, оставляли шрамы на прочном металле. Снова острое вжиканье, будто мимо пронесся снаряд, и трос мотнулся над моей головой. Даже прическу задело! Хорошо, что я пригнулся секундой раньше, иначе снесло бы за борт половину черепа. На пару с боцманом мы отдали носовые… А союзный корвет вздернуло тросом за корму так, что обнажились его винты, и там в панике бегали два нетрезвых американца, один с аккордеоном, другой с мандолиной. На мостик уже взлетел наш командир, не успевший накинуть китель. Из люков и дверей перло наверх команду по сигналу тревоги…
        Потом выяснилось, что телеграф на мостике остался зачехленным, рукояти его стояли на «стопе». А в машинах диск телеграфа почему-то отработал «средний вперед». Котельный машинист повиновался движению стрелки и дал пар на турбины. Эсминец со спящей командой, не выбрав швартовых, тронулся вперед. Хорошо, что ЧП случилось не в море на боевой позиции, а в родимой гавани. Обошлось без катастрофы.
        Я снова спустился в кубрик и окончил свое первое в жизни бритье.
        По трансляции с мостика объявили:
        - Юнге Эс Огурцову за проявленную инициативу и активные действия в аварийной обстановке объявляется благодарность…
        Это была последняя благодарность, полученная мной на флоте.
        Парад кораблей в честь нашей победы на всю жизнь остался в памяти. Никогда не забуду, как изрыгнули огненные смерчи башни линкора «Архангельск», как чеканно качались вдоль палуб одетые в черное прославленные экипажи подводных лодок. Наш эсминец тоже выпаливал в небо из пятидюймовок. Гирлянды огней повисали под облаками, неслышно опадая в воду, а от Мурманска гремела музыка — там тоже линовали победившие люди.
        Штурман стрелял из ТТ, а мне достался пистолет системы Верри, похожий на пиратский. Я заталкивал в него нарядные патроны фальшвейров, выстреливая их над собой. Мои ракеты взметывало ввысь, и они сгорали в удивительной красоте праздника, а я стрелял и стрелял. Я, как ребенок, стрелял и плакал. Патрон за патроном! Хлоп да хлоп! Ракета за ракетой! Мне было очень хорошо.
        - Ура! Мы победили…
        Так я, юнга Эс Огурцов, закончил войну…
        Разговор второй
        На этот раз вместо книг по тропической медицине я увидел на столе Огурцова стопку книг о древнерусской живописи.
        - Возник новый интерес? — спросил я.
        - У меня всегда так… Я привык обкладывать себя книгами на тему, которая мне мало известна или непонятна. Я поставил себе за правило: в день не меньше сорока страниц нового текста. Если свежих книг нет, я перечитываю что-нибудь знакомое, но уже не сорок, а сто страниц… Этим я постоянно держу себя в норме.
        - Но ведь на это у вас уходит все свободное время?
        - Как понимать «свободное время»? — спросил Огурцов. — Что значит «свободное»? Разве время должно быть незаполненным? Или вне работы человек должен гонять лодыря? Неверно! Карл Маркс называл свободное время пространством для развития личности…
        Потом мы заговорили об отношении ремесла к образованию. Огурцов, кажется, гордился своей принадлежностью к «великому цеху мастеровых и ремесленников».
        - Значит, у вас нет никакого диплома?
        - Школа юнг была единственным учебным заведением, которое я окончил. С тех пор я учу себя сам, и мне это нравится.
        Очевидно, я задел больную струну в душе Огурцова.
        - Диплом ведь еще не делает человека счастливым, — продолжал он. — Разве плохо быть хорошим ювелиром, скорняком или стеклодувом? Ведь чудеса можно творить! Вот я, компасный мастер, знаю русскую историю не хуже аспиранта в университете. Но я же не требую для себя диплома историка. По пять лет сидят на шее у родителей и государства, протирают себе штаны, а потом выясняется, что профессия им не нравится. Они, видите ли, ошиблись! Вот откуда рождается неудовлетворенность жизнью.
        Постепенно наш разговор переключился на юнг.
        - Сейчас я вам кое-что покажу. — Огурцов вышел и вернулся с бескозыркой размером не больше десертной тарелки. — Вот это — моя… Смешно, правда? Глядя на нее, понимаю, какой я был тогда маленький. А счастлив я был тогда безмерно! Но первый пот с нас сошел именно на Соловках. Пришлось делать то, к чему некоторые из нас никак не готовились. Нам казалось, что главное — надеть форму. Однако еще никто не становился моряком от ношения тельняшки и бескозырки. Одного желания сражаться с врагом еще мало.
        - Ну, а романтика… — напомнил я неосторожно.
        Савва Яковлевич неопределенно хмыкнул.
        - Романтика — фея нежная и весьма капризная. С нею надобно обращаться осторожно. Для тех, кто действительно любил флот, трудности только укрепляли их романтическое стремление. А из таких, что случайно увлеклись морем, романтику вышибло сразу, как пыль из мешка. Такие люди видят в морской службе лишь тяжкую повинность, которую приходится отбывать в расплату за минутное увлечение юности.
        - Вы мне подали мысль, — сказал я. — Следующую часть я с ваших же слов назову так: «Без романтики».
        - Вы все перепутали, — сердито отвечал Огурцов. — Таких слов я никогда не произносил. Как я, романтик в душе, могу отказаться от романтики? Нет, романтика как раз была. Только путь к ней лежал через преодоление трудностей. Тут скрывать нечего: было нелегко.
        - Так как же мы назовем следующую часть?
        - А как хотите, — отмахнулся от меня Огурцов.
        В конце разговора, собираясь уходить, я спросил:
        - Савва Яковлевич, вы сегодня чем-то огорчены?
        - Да. В газетах пишут, что какой-то мерзавец застрелил на Соловках последнего оленя. Это был самец. А год назад браконьер убил самку. Убил ее, сожрал тишком, а обглоданные кости забросил в крапиву… Архипелаг лишился большого семейства. Много веков назад монахи завезли оленей из тундры на остров и приучили их к жизни в этом дивном лесу. У красоты отнята часть ее! Соловки, — заключил Огурцов, — драгоценная жемчужина в короне нашего государства, а любой жемчуг, как вы знаете, нуждается в уходе. Иначе он померкнет и ему уже не вернуть былого блеска!
        Часть вторая
        ГАВАНЬ БЛАГОПОЛУЧИЯ
        Не секрет, что в начале войны на самые опасные участки фронта командование бросало «черную смерть» — матросов! Тогда-то и появилась эта отчаянная песня:
        А когда бои вскипают
        И тебе сам черт не брат,
        В жаркой схватке возникают
        Бескозырка и бушлат.
        Это в бой идут ма-тро-сы!
        Это в бой идут мо-ря!
        Никогда не сдаваясь в плен, предпочитая смерть с последним патроном, многие моряки не вернулись из атак на свои корабли. Уже на втором году войны флот испытывал острую нехватку в хорошо обученных специалистах. Ведь те, кто погиб на сухопутье, были минерами, радистами, рулевыми, гальванерами, оптиками и электриками…
        Павших должны были заместить юнги. Хотя по званию они и ниже краснофлотца, но Школа юнг должна дать им полный курс обучения старшин флота.
        Царский флот имел своих юнг. В советском же флоте юнги никогда не числились. Имелись лишь воспитанники кораблей, но плачевный опыт их «воспитания» привел к тому, что во время войны их на кораблях не держали. Эти воспитанники были, по сути дела, живой игрушкой в команде взрослых людей. Они хорошо умели только есть, спать, капризничать и получать в школе двойки, ссылаясь на свою исключительность.
        Совсем иное дело — юнги! Это тебе не воспитанник, которому не прикажешь. Юнга — ответственный человек, знающий дело моряк. Приняв присягу, он согласен добровольно и честно участвовать в битве за Отчизну, и смерть вместе со взрослыми его не страшит, как не страшит и любая черная работа.
        Слово «юнга» — голландского происхождения, как и большинство морских терминов, пришедших на Русь в пору зарождения русского флота. Основав в 1703 году легендарный Кронштадт, Петр I открыл в нем и первое в стране училище юнг. Сам император, будущий шаутбенахт флота российского, начинал службу на флоте в чине «каютного юнги». А это значило, что если адмирал Корнелий Крюйс прорычит с похмелья в каюте: «Рррому… или расшибу всех!» — то император должен покорнейше ответствовать: «Не извольте серчать. Сейчас подам…»
        Но времена изменились круто, и нашим юнгам таскать выпивку по каютам офицеров уже никогда не придется.

* * *
        «Волхов» высадил юнг на Соловках утром второго августа, и первые пять дней они провели в кремле, где их все восторгало. Ощущение такое, что эти гиганты-камни сложены не муравьями-людишками, а сказочными циклопами. Обедали юнги в Трапезной палате кремля, которая по величине сводов и дерзости архитектурной мысли могла бы соперничать и с Грановитой палатой Московского Кремля. Странно было просыпаться в кубриках, где когда-то томились декабристы…
        Постепенно юнги усвоили, что они становятся военнослужащими, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Одно из таких последствий вменяло им в обязанность трудиться. Но пошли гиблые разговоры, что «ишачить не нанимались», и от работ некоторые отлынивали.
        - Сачок! — говорили о таких. — Опять сачкует.
        Помимо морской терминологии, давно вошедшей в уставный и литературный обиход, существовал на флоте еще и жаргон. К примеру, «гауптвахта» — слово пришлое из неметчины, хотя всем понятное, но как оно превратилось в «губу» — этого уже никакой академик не выяснит.
        Когда один юнга говорил в бане другому: «Ну-ка, подрай мне спину мочалкой», — то это говорилось по-морскому точно, и греха в такой фразе не было. Но когда за обедом слышалось над мисками: «Рубай кашу живей!» — то это уже был не язык моряков, а глупейшее пижонство.
        Савка Огурцов почему-то сразу невзлюбил дурацкий жаргон и тогда же решил, что он не станет осквернять свой язык. Сачков он называл по-русски лодырями, а на камбузе не рубал, а просто ел (или, как говорили любители уставов, принимал пищу).
        Кремль тогда принадлежал учебному отряду.
        - Видал-миндал? — говорил Синяков. — Вот как гайку у них закручивают… Ежели и нас таким же манером завернут, убегу.
        - И станешь дезертиром, — отвечал ему Савка.
        - Какой же я дезертир, коли присяги еще не давал. Я не дурнее тебя и сам знаю, что бежать после присяги опасненько…
        Скоро юнгам выдали первое их оружие — противогазы. Конечно, они по-мальчишески тут же развинтили и свинтили все, что в противогазах откручивалось. Это кончилось для любопытных плохо, потому что юнг сразу погнали в герметические камеры, где их окуривали хлорацетафеноном. У кого противогазы оказались неисправными, те потом до вечера не могли открыть глаз, из которых струями текли обильные слезы.
        Юнги изучали положения воинских уставов. Им велели твердо помнить нумерацию форм одежды.
        - Вот сейчас вы одеты по форме номер три. При температуре воздуха до минус шести, когда положены шинели, форма будет шестой. Но если смените бескозырку на зимнюю шапку, это форма седьмая…
        Выяснилось, что некоторым номерам юнги не могли соответствовать, ибо у них не было бушлатов, не было и белоснежных форменок — только фланелевки. Начинался бунт:
        - А когда бушлаты дадут?
        - У меня ботинки каши просят…
        - Почему нам белых форменок не дали? Или мы других хуже?
        - Спокойно! — утихомиривали юнг офицеры. — Форменок вы и не увидите, ибо на Северном флоте они не входят в форму одежды. Бушлаты выпишут позже. А кто, недели не прослужив, умудрился ботинки порвать, ну это, знаете ли… На вас не напасешься! По аттестату обувь выдается матросу на год службы. Нечего в футбол гонять булыжниками вместо мячей!
        Занятия пошли на пользу, и скоро шутники изобрели новую форму для ношения в тропических морях. Они прыгали по койкам в нижнем белье и с противогазными масками на лицах:
        - Стройся по форме раз — кальсоны и противогаз!
        А за монастырем лежало глубокое Святое озеро, и юнги, стоило отвернуться начальству, нещадно, до синевы, до дрожания губ купались в нем. Савка при этом сиживал на бережку.
        - Огурцов, — звали его с воды, — полезай к нам.
        - Не хочется, — отвечал он, завидуя товарищам острой завистью отверженного. — Да и не жарко сегодня.
        Огурцов… врал! Он врал от позора, что угнетал его.
        Огурцов не умел плавать! Да, так уж случилось, что, мечтая о большом море, он не выучился плавать в той мелкой речке, возле которой жил на даче. И вот теперь Савку мучил стыд перед товарищами, когда они хором обсуждали достоинства кроля, брасса или баттерфляя.
        Чтобы не оказаться в одиночестве, Савка вставлял и свои лживенькие слова:
        - А я так больше саженками…
        Мирное житие в тихой обители неожиданно кончилось. Юнгам еще разок вкатили по два укола, так что сесть было нельзя, и велели выходить из кремля с вещами. Святые ворота, похожие на въезд в боярский терем, выпустили их на берег Гавани Благополучия.
        Колонна миновала поселок, юнги углубились в густой лес. Опять никто ничего не знал — куда, зачем, почему?
        Савка глянул назад и поразился:
        - Я и не думал, что нас так много.
        Рядом с ним шагал рыжий юнга с фальшивой железной коронкой во рту.
        - Поднабрали нас немало, — согласился он. — Если все станут одного лупцевать, то сразу пиши — амба! Живым не уйдешь.
        Лес, лес, лес… гуще, темнее, сырее. Куда ведут?
        - Ишачить, наверное, — пророчили пессимисты.

* * *
        Зато оптимисты радовались… Она была прекрасна, эта дорога, и юнги, вчерашние горожане, даже малость попритихли при виде ее красот.
        Сколько озер! Сложная система старинных дамб, возведенных трудом богомольцев, была создана вполне художественно — гармония с природой соблюдена. Идешь по такой дамбе, справа возле самых ног плещет рыбой озеро, слева внизу, будто в пропасти, тоже затуманилось волшебное озерко.
        Как люди умудрялись одной лопатой творить такие чудеса — непостижимо!
        Юнги шагали целый день и наконец устали.
        Над лесом уже вырастала коническая гора, на вершине ее стояла церковь, в куполе которой расположился маяк. Это был тот самый маяк, теплые огни которого посветили юнгам в ночи их первого плавания. А по склону горы спускался к дороге заброшенный фруктовый сад.
        - Товарищ старшина, а далеко нам еще топать?
        - Теперь уже близко. Почитай, все Соловки прошли мы сегодня, с юга прямо на север. Движемся к заливу Сосновому.
        - А там что? Или опять секрет?
        - Там колхоз рыбацкий. Место старинное.
        - Неужели и мы в колхозе жить будем?
        - До Соснового мы не дойдем. Скоро покажется наше озеро.
        В просвете величавых сосен и вправду засветилось озеро — длинное, мрачное, колдовское. Хотелось верить, что по ночам, когда притихнет природа, в этом озере начинают играть водяные, высоко всплеснет воду чаровница-русалка… Совсем неожиданно, разрушая очарование, громадная черная крыса с длинным хвостом спрыгнула с кочки в воду. За ней — другая, третья, еще, еще крыса.
        - Бей их! — закричали юнги, ломая строй.
        Кто — за камень, кто — за палку. И — понеслись.
        - Стой! — властно задержал их офицер, сопровождавший колонну. — Это мускусные крысы из Канады. Называются — ондатры. Для человека безобидны, а мех отличный, дорого ценится на международных пушных аукционах.
        Побросали камни и палки. Вернулись в строй.
        - Надо же! А я-то обрадовался… вот дурак.
        Еще один поворот, и за лесом открылась сваленная из камней конюшня, в воротах которой устало фыркала одинокая лошадь. Там, где есть лошадь, должны быть и люди. Верно, вот и баня топится, тоже каменная, тоже древняя. Показался дом, совсем неподходящий для такой глуши, — в два этажа, с резными карнизами, а на крыше — башенка, вроде беседки, для обзора окрестностей. Перед домом был разбит сквер — с клумбами и березками. А за садиком возникла угрюмая постройка с черными глазницами окон, и на каждом окне — тюремная решетка. Возле этого здания, почти впритык к нему, красовалась церковь святой Одигитрии. Едва держась на последнем гвозде, висела над мрачным домом доска с непонятной надписью:
        С. Л. О. Н.
        - Стой! — скомандовали старшины. — Напра-во! Вольно.
        День уже мерк, последние чайки отлетали на север, откуда пошумливало близкое море.
        Перед строем появился флотский офицер политработник. С тремя нашивками, в том же звании, в каком ходил и Савкин отец. Осмотрев строй, он сказал:
        - Поздравляю вас, товарищи юнги, с прибытием к месту вашей будущей службы. Именно здесь будет создана первая в нашей стране Школа юнг Военно-Морского Флота, и отсюда, товарищи, вы уйдете на боевые корабли.
        Над лесом замерло эхо. От озерной осоки тянуло туманцем. В общей тишине прозвучал отчетливый хлопок по шее.
        - Эй, чего ты спохватился?
        - Да комар… вон их сколько!
        - Товарищи, — продолжал офицер, — давайте познакомимся. Я в звании батальонного комиссара, зовут меня Щедровский, буду заместителем начальника школы. А место, где мы сейчас с вами находимся, зовется Савватьевым — по имени новгородца Савватия, одного из первых русских людей, который полтысячи лет назад высадился на Соловках с моря. Гора с маяком, мимо которой вы сейчас проходили, называется Секирной… Секирная, потому что в древности там кого-то здорово высекли, но кого — точно не извещен… У кого есть какие вопросы — прошу задавать.
        Один юнга, видать, приготовил свой вопрос заранее:
        - А в отпуск можно будет съездить?
        - Разве ты успел утрудиться? — спросил его комиссар.
        - А тогда можно, чтобы моя мама сюда приехала?
        - Никаких мам и пап! — отрезал Щедровский. — Здесь вам не детский сад.
        Попросил слова рыжий юнга по фамилии Финикин:
        - А кормить будут? Или сегодня ужин зажмут?
        - Что за выражение! — возмутился комиссар. — Ужина никто не «зажмет», он просто не состоится. На берегу озера только начали складывать печи, чтобы приготовить вам обеды. Пока предстоит кушать под открытым небом. Завтра утром получите горячий чай. Ну, хлеб, конечно. Ну, по кусочку масла. Со временем, когда все наладится, обед ваш будет по-флотски состоять из трех блюд. Еще вопросы?
        Огурцов точно по уставу назвал себя, потом спросил:
        - Скажите, что означает эта надпись: «С.Л.О.Н.»?
        Щедровский обернулся к фасаду мрачного здания.
        - Ах эта, — засмеялся он. — Она расшифровывается очень просто: «Соловецкий лагерь особого назначения». Здесь, товарищи, когда вас еще на свете не было, размещалась знаменитая тюрьма. В ней сидели бандиты-убийцы, взломщики-рецидивисты и мастера по ограблению банков. Их давно уже здесь нет, тюрьма в Савватьеве ликвидирована еще в двадцать восьмом году…
        Как раз в этом двадцать восьмом году Савка появился на свет.
        Щедровский велел старшинам разводить юнг ко сну.
        Внутри бывшей тюрьмы — длинные коридоры, большие камеры. Лампочки едва светятся в пыли.
        Старшины кричат:
        - Прессуйся, молодняк! Запихивайся для ночлега.
        - Да тут уже ступить некуда, — попискивали малыши.
        - Ничего, утрясетесь. Или в лесу ночевать лучше?
        Стены полуметровой толщины. Глазки, проделанные для надзора за бандитами, начинались в коридорах кружочками с монету, зато и камерах они расширялись в громадные кратеры в полметра радиусом, чтобы глаз надзирателя охватывал все пространство камеры. Кто-то из числа неунывающих уже бегал по коридору, вставлял губы в эти дырки, кричал радостно:
        - Тю-тю, тю-тю! Вот мы и дома… зовите в гости маму!
        Было холодно.
        Синяков растолкал юнг послабее, широко разлегся на полу, положив мешок под голову. Мешок был тощий, подушки заменить не мог, и потому Витька голову свою положил на живот одного малыша, который не сопротивлялся.
        - Ну, влипли! — посулил Витька всем. — Наобещали нам бочку арестантов, так и вышло. Всех за арестантскую решетку забодали… У-у черт бы побрал, до чего курить хочется…
        Раздался тонкий вскрик. В углу юнги стали ругаться.
        - Эй, чего там авралите? Спать надо… ша!
        Кто-то чиркнул спичкой, и в потемках камеры она высветила на стене выскобленные гвоздем слова: «Здесь страдал по мокрому делу знаменитый от Риги до Сахалина московский налетчик Ванька Вырви Глаз. Боже, помоги убежать!» Спичка погасла.

* * *
        «Здравствуй, дорогая бабушка!
        Мечта моей жизни исполнилась — я стал моряком, а мама умерла на вокзале, так и не повидав папы, а сам папа ушел на фронт. Сейчас я пишу тебе перед построением и потому спешу. Вот мой номер полевой почты… А нахожусь я в таком чудесном месте, какое известно всем русским людям, только называть его не имею права. Ты поймешь, где я нахожусь, если я скажу, что тут или молились, или сидели за всякие делишки. Здесь очень красиво. Кормят нас хорошо, но мне все равно не хватает на воздухе. Один врач сказал, что при строгом военном режиме я поправляюсь после блокады скорее, чем на карточку иждивенца. Бабушка, я тебя очень люблю…»
        Писание письма прервал сигнал на построение. Щедровский отобрал серебряную дудку у вахтенного юнги.
        - Это тебе не свистулька! — заявил сердито. — А ты не дворник, который высунулся из подворотни и зовет милицию… Старшины, — наказал он, — впредь юнг ставить на дежурства, отработав с ними морские сигналы на дудке.
        Утром пошел короткий, но крупный дождь. В мокрой листве зябко вздрогнул на дереве репродуктор, и Москва передала на Соловки последнюю сводку событий. Юнги молча слушали об ожесточенных боях и степи близ Котельникова, в районе Армавира на Кавказе; военно-морские силы союзников совместно с авиацией начали наступление в районе Соломоновых островов; в Индии большие волнения, англичане арестовали Ганди и Неру. Сталинград в сводке еще не упоминался…
        Щедровский начал разговор неожиданно:
        - Товарищи, кто из вас любит возить тачку?
        Юнги подумали, что комиссар шутит, а Витька Синяков присел, чтобы его не заметили, и пропел залихватски:
        Грязной тачкой
        Руки пачкать?
        Ха-ха!
        Это дело перекурим как-нибудь!
        - Перекурить не удастся, — сказал комиссар. — А эту песенку я на первый раз вам прощаю. Итак, деловой вопрос: кто согласен работать на тачках? Кто хочет копать землю? Или быть лесорубом?
        Вот уж не ожидали юнги, что флот предложит им такие профессии. Строй не шелохнулся. Щедровский был явно огорчен.
        - Товарищи, — заговорил он, — что-то я не совсем понимаю ваши настроения. Школа юнг сама собой не построится. Вас ведь никто за шиворот на флот не тянул. Вы пришли сами, по доброй воле, и это накладывает на всех юнг особые обязанности…
        Перед строем появился мужик с плоской бородкой, держа за поясом остро отточенный топор. Это был местный прораб-трудяга, и нежелание юнг с радостью схватиться за тачку он расценил как злостное хулиганство. Прораб вмешался в речь комиссара.
        - Да что вы этой шпане байки рассказываете, товарищ начальник? Они же сюда озоровать приехали. Сплошное жулье — по глазам видно. Пороть бы их всех по понедельникам, чтобы во вторник еще добавить…
        Юнги грянули хохотом, а Щедровский посуровел.
        - Если вам кажется, что флот станет кормить и одевать тунеядцев, то вы здорово ошиблись. Не такое сейчас время, чтобы с вами тут цацкались… Старшины, начинайте!
        Старшины были новые: видать, они уже давненько прозябали в скуке Савватьева, ожидая прибытия юнг, и теперь рады были проявить служебное рвение. Нет, они не деликатничали:
        - Вы в землекопы — отходи в сторону. Вторая группа, пойдете на валку леса. Третья — кру-хом! На дергание мха и сортировку пакли. Четвертая… Отставить! Что за вид у вас?
        Открылась истина: Школы юнг как таковой вообще не существует. Имеется лишь вот эта бывшая тюрьма, приютившая юнг за своими решетками. В лесу домик санчасти. Бывшая гостиница для богомольцев, где разместилось начальство. И все. Школы же и жилья — н е т… Флот оборачивался другой стороной — не парадным шествием кораблей в кильватере, не шелестом вымпелов над головой. Флот предлагал лопату и тачку как пропуск в морской мир!
        Савка попал в группу юнг, созданную для набивки матрасов водорослями. Подчинялись они старшине Росомахе — щеголю и скептику лет тридцати. Он завел юнг подальше в лес и там прочитал нудную лекцию о том, что за восемь лет службы он и не таких обламывал. После чего показал на Огурцова:
        - Ты не кровь с молоком, вот и будь за старшего…
        В просвете могучих сосен открылось море. Это была Сосновая губа, в устье которой виднелись домики рыболовецкого колхоза. Вдоль берега, обнимая старинные камни, обвешивая стволы прибрежных деревьев, квасились завалы морской капусты. Юнги пихали в матрасы водоросли посуше.
        - Во спать-то лафа будет! Мягче сена.
        - И пахнет… А чем пахнет?
        - Йодом. Из такой капусты йод выжигают.
        - А японцы едят ее. Может, и мне попробовать?
        Кое-кто попробовал. Пожевав, выплевывали:
        - Даром давай — не надо! Сосиски лучше…
        Савка так и не понял, в чем заключались его обязанности старшего. Вместе со всеми он усердно тащил на загривке тяжелый матрасище, на котором предстояло спать кому-то другому. Однажды, когда он скинул ношу, чтобы передохнуть, возле него сбросил матрас еще один юнга.
        Кажется, это был тот самый, что вчера спрашивал комиссара, не пора ли ему в отпуск.
        - Давай тикать отсюда, — вполне серьезно предложил он Савке. — Все интересное нам уже показали, а дальше ничего веселого не ожидается. Видишь, вкалываем…
        Савка бежать отказался наотрез.
        - Разве тебе не хочется домой? — удивился юнга.
        - У меня нет дома. Ты как хочешь, а для меня теперь флот — дом родной, он мне и папа, он мне и мама. И лучше не подначивай меня, а то я комиссару скажу.
        - Если накапаешь, я ребят подговорю, устроят тебе темную.
        Савка взвалил на себя громадный матрас, который был в два раза больше его самого. Попер его дальше на горбу, задевая ветви елок. Когда поздно вечером юнги свалили последние матрасы в Савватьеве, Росомаха пересчитал свою группу. Одного не хватало.
        - Куда делся человек? — набросился он на Савку.
        В группе не хватало как раз того самого юнги, что подговаривал Савку сбежать. Огурцов об этом промолчал.
        - Как его фамилия? — не отставал Росомаха.
        - Не знаю. Не спрашивал.
        - Какой же ты к черту старший? — возмутился Росомаха. — На флоте ты кем рассчитываешь быть? Матросом или матрасом?
        Этим каламбуром неприятности для Савки пока и закончились…

* * *
        Выдали робу. Рабочая одежда боевого флота — штаны и голландка из парусины. Темно-синюю форму юнги теперь должны были надевать только по табельным дням — по праздникам страны или заступая на караул. Отныне ходить им в робе, и только в робе! Юнги поняли, что в иных книжках моряков рисуют неверно — нарядными, как на параде. Жесткая и прочная роба — не для того, чтобы франтить, а чтобы трудиться. Новенькая, она обдирает тело, словно наждачная бумага, но после нескольких стирок мягчает, и к ней скоро привыкаешь. Ботинки у юнг тоже отобрали, взамен они получили со склада здоровенные кирзовые бутсы. Идешь в них по лесу — звери прячутся…
        Школа юнг строилась на голом месте и голыми руками.
        Командование верно рассудило, что юнга должен уметь делать все, и потому слова «я не умею» не принимались во внимание. Если уж ты пришел на флот, так будь любезен делать, что тебе велено. Не хватало лопат и кирок, молотков и гвоздей, а топоры ценились на вес золота. Юнги пальцами соскребали в лесу подушку мха, и под ним обнажалась земля — сочная, перевитая корнями деревьев, унизанная прожилками червяков. Особая команда юнг наловчилась корчевать пни — без трактора и даже без рукавиц. На одном мальчишеском задоре вытягивались из земли корни, помнившие первых новгородцев. Учитывая особую тяжесть труда, корчеватели получали на камбузе по две миски каши. В землю, освобожденную от корней и камней, вонзались лопаты других юнг: копали глубокий котлован для будущего кубрика. Кубрики строились из расчета, что в них будет жить по пятьдесят человек. Увы, кубрики строились в виде землянок (как на фронте).
        Постепенно в работе выяснялись наклонности юнг. Один был мастер-конопатчик, второй с тридцати ударов топора валил любую сосну, третий умел запрягать лошадь, четвертый перенял от дедушки печное ремесло, а пятый, склонный к ваянию, обожал месить глину и бывал сам не свой от радости, когда топтал ее босыми ногами в глубокой яме. Работа обрела смысл: не бывать тебе мокрым в море, пока не вспотеешь на берегу!
        Уже образовалась комсомольская организация, и с комсомольцев требовали особенно строго. Многие еще не были готовы вступить в комсомол по возрасту. В число таких малолеток попал и Савка Огурцов.
        Росомаха определил его в бригаду «разрушителей». Это была такая работенка, что по ночам кости стонали. Чтобы тюрьма перестала быть тюрьмой, нужно было привести ее в порядок, а для начала выдернуть из окон решетки.
        Два силача сунули ломы между решеткой и карнизом окна, поднатужились, но решетка даже не крякнула.
        - До чего же хорошо сделано! — огорчились юнги.
        - В таком случае, — распорядился Росомаха, — нам предстоит как бы блатная работа: будем решетки эти самые пилить. Я, конечно, в тюрьме не сидел. Но читать приходилось, что решетки пилят.
        Первая решетка рухнула, и в окно глянула красота уже ничем не обезображенная. Скоро пришлось Савке побыть в роли водопроводчика. Следовало привести в порядок гальюны на первом и втором этажах. Работа грязная и пахучая. После этого стелить полы считалось чистоплюйством. В труде не раз подтверждалась русская поговорка: глаза боятся, а руки делают. Это правда: только возьмись — работа закрутится и сам ты закрутишься в работе.
        В один из вечеров перед юнгами выступил комиссар Щедровский.
        - Товарищи! Хочу сообщить радостную весть: осталось выкопать четыре котлована, и можно закладывать кубрики в землю. Своими руками вы приближаете день, когда сможете сесть за учебу. Пока все идет хорошо, — сказал комиссар. — Просто замечательно идет! Однако, как это ни печально, и в нашей семье не без урода. Стыдно сказать, но завелся у нас дезертир…
        Из штаба два матроса вывели юнгу, и Савка про себя ахнул: тот самый, что бросил матрас в лесу, а сам куда-то скрылся.
        Щедровский выставил беглеца на всеобщее обозрение.
        - Вот полюбуйтесь! Задержан катером морпогранохраны на шлюпке, в трех милях от берега. Недалеко ушел. Вообще-то перед вами стоит неуч! Чтобы плыть морем, нужно обладать знаниями. И дезертир еще должен сказать спасибо тем пограничникам, что его поймали. Ведь этот олух царя небесного поплыл на восток от Соловков, а там сильное течение уже понесло его в море. Так бы и выперло его через Горло[39 - Горло — так моряки зовут прилив, выводящий из Белого моря в открытый океан.] туда, откуда уже нет возврата. А шлюпку, — закончил комиссар, — он украл у колхозных рыбаков.
        Беглец, понуря голову, вращал в руках бескозырку.
        - Я больше не буду, — сказал он вдруг.
        - А тебя никто и не спрашивает, будешь ты или не будешь. Товарищи, этот юнга присяги еще не принимал и суду военного трибунала не подлежит. Мы поступим с ним по долгу совести.
        Беглецу велели снять форму. Поверх шинели он водрузил свою бескозырку — так осторожно, словно возлагал венок на собственную могилу. Дезертир остался в одних кальсонах.
        Откуда-то притащили пиджачок, брючки, кепочку с шарфиком. Все это, с помощью конвоиров, быстро намотали на дезертира. Вот тогда-то он заревел — страшно, громко. Но ему вручили документы, и Щедровский сказал:
        - А теперь проваливай, чтобы тебя здесь не видели…
        Август кончился. Северное лето короткое, и на Соловки надвинулась осень. Зарядили дожди. Набухла почва. Кубрики строились верстах в двух от Савватьева — между озерами Банным, Утинкой и Заводным, в глухой чащобе леса, где порскали по соснам белки, а тетерева и куропатки лениво выбегали из-под ног. Савка попал на рытье последнего котлована. Там, в глубокой яме, залитой водою, он встретил Джека Баранова. Облокотившись на лопату, Джек о чем-то крепко задумался.
        - О чем ты, Джек? — спросил его Савка.
        Баранов с трудом отвлекся от мыслей.
        - А ведь сегодня первое сентября. Будь я дома, пошел бы в школу. Ох и не любил же я ее! — признался он откровенно. — А вот сейчас стою здесь, жрать хочу, которые сутки просыпаюсь от холода и… Моя мечта, — закончил Джек, — служить на подводных лодках. Только на подлодках. Ради этого я здесь!
        И со страшной злостью он всадил лопату в скользкую глину. Рядом с ним стал работать и Савка. Здесь тоже быть школе. Только не той, которая чинно выводит в институт, — эта выведет их прямо в море. Здесь они получат право сражаться наравне со взрослыми!
        Именно в этот день, 1 сентября 1942 года, исполнилось три года с начала второй мировой войны. В этой грандиозной битве мы вели войну Великую, мы вели войну Отечественную…
        К вечеру котлован сдали прорабу.

* * *
        Хотя в юности хандрить и не принято, но иногда (чаще по воскресеньям) тоска все же одолевала. Печально шумел по вечерам черный осенний лес, затекший дождями, и ты казался себе маленьким, заброшенным на край света, всеми забытым… Остров! Географическое понятие суши, окруженной со всех сторон водою, иногда все же сказывается на психике. И очень редко, в исключительных случаях, начинал работать маяк на Секирной горе — яростные проблески света, отрывисто посланные в безлюдность осеннего моря, только усиливали одиночество.
        Осень — но юнги еще обедали под открытым небом, сидя за столами на берегу озера, а старшины, всегда верные букве устава, командовали с присущей им безжалостностью:
        - Головные уборы — снять! Отставить… Кто это там опоздал? Бескозырку надо в момент скидывать. Головные — снять! Вот теперь хорошо. Сесть! Отставить… Вот теперь плохо. Синяков, тебя команда не касается? Сесть! Можете принимать пищу.
        У многих юнг из разодранной обуви вылезали пальцы, но во время войны вещевой аттестат был неумолим: ты в тылу, а не на фронте! Они глотали суп пополам с дождем. Они ели кашу, присыпанную снегом. Черные низкие облака проносило над их трапезой. Однажды прилетела с материка ворона, села на башню маяка и каркала весь день напропалую. Каркала до вечера, словно вещая беду, и чайки вдруг разом снялись с гнездовий и улетели вслед за облаками, в сторону океана. А с материка уже неслись к острову несметные тучи ворон, которые и заполнили архипелаг до самой весны.
        Барак санчасти уже был забит простуженными, придавленными в лесу. От холода и грязи юнги покрывались фурункулами, у многих болели зубы. Всех лечили и возвращали в строй. Артель наемных плотников подновляла в лесу барак для клуба юнг; в глухомани между озерами создавался колоссальный камбуз, способный вмещать сразу по триста человек; на окраине Савватьева поставили в конюшне изношенный дизель с подводной лодки, он долго чихал в холодной ночи, потом его клапаны затрещали выстрелами, словно открыла огонь многоствольная митральеза, и электростанция Школы юнг дала первый ток. Жизнь как будто налаживалась, но конца работам еще не было видно.
        Раньше они — за папами и мамами! — жили припеваючи, как за стенами крепости. А теперь, милый друг, ты обязан и себя обслужить. Бельишко свое, будь любезен, постирай-ка в озере, студя руки в ледяной воде, и тогда поймешь, сколь неблагодарен труд матерей и бабушек. Надо заготовить дровишки на зиму, и никто, кроме тебя, этого уже не сделает. Давай пили! Давай коли! Не кубометр и не два — сто и двести кубометров: ты не один, а твоя семья большая. Раньше ведь как? Гонят в баню, а ты не хочешь, и родители в конце концов отстанут. Теперь никто не спрашивает, есть у тебя настроение мыться или такового не наблюдается. «Выходи строиться с мылом!» — и шагаешь в баню, и моешься как миленький. В той самой бане, где, если верить преданиям, мылся сам император Петр Первый. Дома, бывало, поешь и тарелку на столе оставишь… Дальше тебя ничто не касается…
        Дежурства по камбузу особенно лестны для юнг с развитым аппетитом. Савка же Огурцов не выносил этих круглосуточных бдений возле еды, которая и за одни сутки может стать ненавистной. Склонившись над гигантской лоханью с горячей водой, он с утра до глубокой ночи перемывал тысячи мисок и тысячи ложек — мочалкой и мылом, чтобы они треснули. Хорошо еще, что юнги подчищали миски так, будто их собака вылизала, а то бы совсем беда.
        Но среди прочих обязанностей была и караульная служба — четкая и строгая. О заступлении в караул юнги предупреждались заранее, чтобы могли привести себя в порядок. Утюгов не было, а от брюк требовалось соблюдение идеальных складок. В таких случаях брюки клались под матрас, и когда выспишься на них, складки отпечатывались сами собой в надлежащем виде… Жить надо уметь!
        В начале сентября заступил в караул и Савка Огурцов.
        Начальником караула был старшина Колесник — чернобровый красавец-украинец, еще молодой парень с черноморских крейсеров. Словно припечатанный к плечу старшины, ни на шаг не отходил от него юнга Мишка Здыбнев — подросток крупный телом, не по годам серьезный. Командование его уже отличало: Мишку назначили разводящим. Савка много читал об ответственности часовых, о строгих требованиях в карауле и потому был настроен приподнято.
        Стоять ему выпало у склада боепитания.
        Колесник еще раз обошел юнг. Кое-где штыки винтовок торчали на полметра выше тех, кто держал в руках оружие.
        - Служба понятна? Обязанности ясны? Вопросы имеются?
        - Имеются, — сказал вдруг один малыш, самый дотошный. — У меня в казеннике винтовки какой-то вредитель просверлил дырку, в которую даже спичка пролезет.
        - Товарищи, — объяснил Колесник, — у всех у нас винтовки дырявые. Но это не есть акт вредительства. Вам выданы учебные винтовки, из которых нельзя произвести выстрела. Потому как при сгорании пороха в патроне газы не выталкивают пулю из ствола, а через эту самую дырку бесцельно вырываются в атмосферу. Чего же тут не понять?
        Не в меру серьезный Здыбнев приосанился:
        - Кому что-либо еще объяснить?
        - А патроны не дадут? — обратился к старшине Огурцов.
        - Как не принявшие еще присяги, — отвечал Колесник, — вы имеете оружие лишь для видимости. При таком дырявом оружии и патроны вам не нужны. Пуля-то все равно никуда не полетит.
        - А если враг? — не унимался Савка.
        - Какой враг? Соображай, что воркуешь! Фронт далече и хорошо держится, а на острове люди проверены так, что комар носу не подточит. Но, товарищи, вахту несите бдительно. Так, словно вы находитесь в боевой обстановке…
        Первую смену уже развели по боевым постам. В двенадцать ночи, когда, согласно сказкам, в лесу шевелится всякая чертовщина, именно в полночь Савка должен был заступить на «собаку». Так на флоте издавна называлась самая трудная вахта — от ноля до четырех часов, когда особенно хочется спать… «Собака»! Первая «собака» в жизни человека!
        Есть от чего волноваться.

* * *
        Без четверти двенадцать Здыбнев его растолкал:
        - «Собака» ждет. Пошли на пост.
        Склад боепитания размещался в отдаленной землянке, когда-то служившей монахам погребом для хранения мороженой рыбы. Идти до него было порядочно. Погасли за спиной огни Савватьева, глухой мрак обступил шумящий под ветром лес, и разводящий освещал фонарем узкую тропинку… Беседовали они больше о пустяках.
        - У тебя сколько классов? — спросил Здыбнев.
        - Пять. С похвальной грамотой.
        - У меня шесть, но без грамоты. Зато я с военного завода. Имел рабочую карточку. Пятьсот граммов хлеба — не как-нибудь! А сестренка иждивенческую получала, так я ее подкармливал.
        - А кем ты работал на заводе?
        - На слесаря выходил. Как и батька. Целый день на ногах. Работали-то для фронта. По шестнадцати часов у станка, хоть тресни. Я лишь на Соловках отоспался.
        - А я отъедаться начал. На еду уже не кидаюсь.
        - Вот видишь, — заметил рассудительный Здыбнев, — нам с тобой здорово повезло… Кстати, ты не курящий ли?
        - Нет.
        - Жаль. Курить охота. Триста граммов песка сахарного дали взамен табаку, а курить — баста! Что ж, — погоревал Мишка, — я потом, когда все в караулке заснут, у Колесника стрельну махорки. Он мужик добрый, даст мне втихаря потянуть.
        - А ты такого Витьку Синякова знаешь?
        - Здоровый бугай. Вола свертит. А что?
        - Нет, ничего. Вот он тоже курящий.
        - Он в юнги-то и пьющим попал. Говорят, это он у нашего прораба топор увел. А потом прораб свой же топор за осьмушку махорки обратно выкупал… Витька — блатной, стерва!
        Этот ничего не значащий разговор вывел Савку из состояния торжественности. Соседство же сильного и уверенного товарища придало ему спокойствия. Скоро из темноты, обступившей лес, раздался окрик часового: «Стой! Кто идет?» Сошлись возле дверей погреба. Узкий луч фонаря в руке Здыбнева осветил громадный купеческий замок, сургучные печати.
        - Все в порядке, — сказал Мишка, — стой. А мы пошли. В четыре ноль-ноль жди меня со сменой. Я — как из пушки…
        Шаги уходящих юнг слышны были еще долго. Потом настала цепенящая душу тишина. Один только раз донесся шумок от дороги — это, наверное, грузовик привез из кремлевской пекарни свежий хлеб к завтраку. Конечно, если ты родился и провел детство в большом, ярко освещенном городе, тебе жутковато очутиться одному в ночном лесу. Мало того, ты не костер палишь в пионерском лагере, а охраняешь склад боепитания. Чтобы придать себе бодрости, Савка с винтовкой обошел весь погреб. Знать бы, сколько он уже отстоял? Напрасно отказался взять часы. Отец достал бы себе другие, а Савке часы были бы кстати… Когда он вырастет, он заведет себе не карманные, а чтобы носить на руке — пусть все видят. От этих мыслей о часах мечты его потекли в будущее. Под неспокойным мраком ночи, в котором шум ветвей заглушался ропотом моря, Савка сладчайше грезил о тех блаженных днях, когда война закончится и он вернется домой героем. Вряд ли кому из его однокашников выпала такая судьба, как ему. Коля Претро остался в Ленинграде, в блокаде… выживет ли? Яшка Гриншпан эвакуировался из Ленинграда еще осенью, когда в булочных батоны
продавали; теперь, наверное, сидит за партой в какой-нибудь алма-атинской школе. А где Наташка Сосипатрова? Где пухленькая Ниночка Плетнева? Небось отощала…
        Страшный треск оборвал его мысли. Страшный — потому что он вмиг разрушил все видения. Стало ясно: кто-то сломал под ногой ветку. Савкина спина покрылась мурашками. Он вскинул винтовку — дырявую, без единого патрона.
        - Стой! Кто идет? — окликнул точно по уставу.
        Лес молчал. Может, показалось?
        И вдруг Савка расслышал отчетливые шаги за кустами.
        Это был шаг человека. Вот еще шаг…
        - Стой! Стрелять буду!
        Савка бросился в кусты, жестоко пронзая их черноту длинным лезвием штыка. Но вспомнил о сургучных печатях на двери склада и отбежал обратно, встав спиною к двери. Попробовал запугать криком:
        - Стой, зараза, тебе говорят… Я же застрелю тебя!
        Но кто-то невидимый и зловещий продолжал деловито обшагивать склад боепитания по кругу. Удивительная враждебность чуялась Савке в его спокойных, размеренных движениях. Сейчас юнга был слабой, беззащитной стороной. А противник вел себя так, словно заранее был уверен в своей неуязвимости…
        «Может, подшучивают? Свои же ребята?»
        - Здыбнев! Мишка… это ты? — тихо спросил он у леса.
        Шаги замерли. Стало совсем тихо и страшно.
        - Хоть бы один патрончик, — бормотал Савка.
        Со штыком наперевес юнга снова кинулся на кусты, раня их острием штыка. Ему было страшно. Так страшно не бывало даже в блокадные ночи, когда дом, наполняясь пылью, ходил ходуном под бомбами; когда, лежа под одеялами. Савка слышал выстрел немецкого орудия, а потом отсчитывал, как метроном, до шестнадцати, после чего снаряд коверкал гранит Фрунзенского универмага.
        Неуловимый кто-то был здесь, рядом. Савка заставил себя успокоиться. Что должен делать часовой в таких случаях? Дать знать своим. Но как? Телефона нет. И нечем выстрелить, чтобы поднять караул по тревоге. Часов тоже нет, да и неизвестно, сколько времени продлится этот поединок на одних нервах. Савка поступил на свой лад: вжался в двери склада, так что замок впился ему в спину, и, выставив оружие перед собой, замер.
        - Вот только подойди, — шептал он. — Вот только сунься…
        Он чувствовал, что из мрака за ним наблюдают чужие глаза.
        А дальше произошло то, чего никак не ожидал Савка. Буквально в пяти шагах от него выбило из кустов хлопок приглушенного, но очень сильного выстрела. Выпорхнула голубая искра пламени, и в небо, прямо над складом, ушла зеленая ракета. Она погасла, после чего шаги человека пропали в отдалении. Замелькал фонарь разводящего — Здыбнев вел смену. Еще никогда в жизни Савка так не радовался товарищам.
        - Замерз? — окликнули его юнги, подходя ближе.
        - Вспотел даже.
        - Чего так? Ночь-то холодная. Ниже нуля.
        - А я… страху натерпелся, — сознался Савка.
        - Страху? — хмыкнул Мишка. — Отчего?
        - Ходили вокруг меня.
        - Да брось! Наверное, корова. Колхоз-то рядом.
        - Корову я бы признал. Но это был двуногий зверюга.
        - Не ерунди! Корова…
        Здыбнев сменил часовых и вместе с Савкой пошел обратно в караулку. Савка долго шагал молча, потом сказал:
        - А знаешь, Мишка, корова-то эта ракету запустила…
        Колеснику он сразу доложил о событиях во время «собаки».
        - Почудилось? — не поверил старшина спросонья. — Кипяток вон там, накрыли подушкой. Попей чаю да ложись кемарить.
        - Я лягу, — сказал Савка, раздергивая крючки шинели. — Да не заснуть. Он же под боком у меня ракету выстрелил в небо…
        Из головы Колесника выбило сонную одурь.
        - Вот как? Ну, ладно. Я доложу по команде, кому следует.

* * *
        Острота ночного возбуждения не пропала и днем. Савка охотно делился со всеми своими переживаниями на посту. Охотников послушать было немало, и он бестолково рассказывал:
        - Стою я, как положено. А он ходил, ходил, ходил…
        - Кто ходил-то?
        - Да этот… шпион, наверное. Вдруг как пальнет…
        - В тебя?
        - Нет. Прямо в небо…
        В четыре часа дня Савка готовился заступить на пост во вторую очередь, чтобы смениться, отстояв до восьми. Но случилось иначе. После обеда в Савватьево неожиданно прикатил заляпанный грязью пикап, из него устало выбрался пожилой боец-пограничник со старомодным наганом у пояса.
        - Юнга Огурцов — тебя. За тобой приехали.
        Савка подошел к пограничнику.
        - Ты будешь Эс Я Огурцов двадцать восьмого года?
        - Я.
        - Садись. Поехали…
        Выяснилось, что из Архангельска прибыл представитель контрразведки.
        (Позднее она получит наименование «смерш».
        Савке доходчиво растолкуют:
        - Смерш — это значит «смерть шпионам». Военная контрразведка по обнаружению врагов и паникеров.)
        Всю дорогу до кремля боец горячо убеждал Савку:
        - Только правду говори. Упаси тебя Бог соврать! Там ведь у нас не дураки сидят. Понимают что к чему. Ежели ты чистосердечно покаешься, тебя, может, и простят по малолетству.
        Вот и кремль. Конвоир провел Савку на второй этаж бывших архиерейских покоев, открыл дверь, обитую черной кожей, и ввел в кабинет, где юнгу поджидал капитан в сухопутной гимнастерке и широких галифе. Без всяких предисловий он стал орать на Савку:
        - Тебя зачем привезли сюда?! Чтобы ты панические слухи распространял?! От горшка два вершка, а уже вредительством занимаешься на руку врагу? Ты эти штучки брось… Каких еще шпионов ты выдумал? Приснилось тебе? Ты злостные вымыслы оставь при себе. Небось от страха штаны прохудил, а теперь ходишь всюду и треплешься.
        Савка дал капитану честный ответ:
        - Мне было страшно. Не скрою. Но я не струсил.
        - Не было никаких диверсантов! — настаивал капитан. — И никто вокруг тебя по лесу не шлялся… Выдумал черт знает что! А зачем же мы тут сидим, если враг под боком ходит?
        - Нет, были, — ответил ему Савка. — И по лесу шлялись.
        Капитан вскочил из-за стола, побледнел.
        - Отвечать не умеешь! Повтори, что тебе сказано.
        Давясь от обиды слезами, Савка повторил:
        - Есть не было диверсантов. Есть никто не шлялся.
        - Ну вот! — Капитан, довольный, вернулся за стол. — Это уже другое дело. А то городишь тут… Придется мне тебя задержать и проверить, чтобы ты больше честных людей не баламутил. Нашлись бдительные товарищи. Просили пресечь злостные слухи.
        Савка тут же плеснул масла в угасающий костер:
        - Он и ракету выпустил от склада боепитания.
        - Кто выпустил? — снова взвился капитан.
        - Да этот вот… как его? Не знаю кто.
        - Опять ты в паникерство ударился? Звезда с неба скатилась, а тебе она со страху ракетой показалась.
        Тут Савка не выдержал — разрыдался.
        - Как звезда? — говорил он, всхлипывая. — Я же ленинградский, из блокады. На Международном жил… Там, знаете, как было? Из нашего же дома тетка, как только объявили воздушную, в одной рубашке на подоконник села — и ракету в небо! Я же зажигалки тушил, не пугался. Как же я могу спутать ракету со звездой? Это был враг! Если хотите правду знать, мне в жакте управдом говорил, что была бы его воля, он бы мне медаль «За отвагу» выдал…
        Капитан почти с огорчением развел руками.
        - Я тебе, дураку, как лучше хочу, а ты опять за свое… Чтобы такой город — Ленинград, и чтобы какая-то баба на подоконник садилась? Ты эти враждебные сплетни оставь в кармане, иначе я тебя живым отсюда не выпущу…
        За спиной юнги вдруг хлобыстнула дверь, и Савкин мучитель вскочил, поспешно одергивая гимнастерку. В кабинет вошел (а точнее — ворвался!) капитан третьего ранга. Не обращая внимания на мальчишку, он набросился на капитана:
        - Тебя зачем сюда прислали? Чем ты занимаешься?
        В растерянности особист еще раз дернул гимнастерку.
        - Прорабатываем… — произнес неуверенно.
        - Чего прорабатываешь? Я тебя так проработаю, что ты завтра же в окопах за Кандалакшей проснешься.
        - Вот… — показал капитан на Савку. — Можете посмотреть.
        Капитан третьего ранга мельком глянул на юнгу, но, кажется, не понял, какая тут шла проработка. Сказал уже более спокойно:
        - Почему мне ничего не было доложено сразу? Сейчас за Лапушечным озером берут диверсанта. Он при гранатах и при шмайсере. Отбивается отлично. Как зверь! Матросы будут брать сукина сына живьем и притащат сюда… Разберись!
        Капитан сразу переменился.
        - Этот вопрос я и выясняю, — сказал он, кивая на юнгу. — Вот и товарищ Огурцов подтвердит. Молод, а уже проявил похвальную бдительность на посту.
        Капитан третьего ранга круто развернулся в сторону Савки.
        - Из Савватьева? — спросил отрывисто. — Ну, ясно. Мне как раз на рассвете звонили рыбаки. Одна бабка встретила в лесу подозрительного человека. Молодец! — похвалил он Савку. — Хорошо служишь, юнга. Что надо отвечать в таких случаях… знаешь?
        - Служу Советскому Союзу, — ответил Савка. В сторону капитана в галифе он даже не глянул.
        - Иди. Тебе будет объявлена особая благодарность.
        Особист распорядился, чтобы юнга не топал обратно тринадцать верст по лесу, и Савку отвезли домой на пикапе. Сопровождал его тот же солдат.
        - Ну вот, — говорил он с лаской, — а ты, дурачок, ехал и боялся. Выпустили же тебя — не съели. Видать, послушался совета и не врал, а сказал правду…
        Через день юнгам был зачитан приказ:
        - Юнге Эс Огурцову за образцовое несение караульной службы объявляется благодарность с занесением в личное дело.
        Эта первая благодарность за службу не доставила Савке никакой радости. Будто ему залепили крепкую оплеуху, а потом вдруг погладили по головке. Но эта благодарность открыла собой череду других, и они будут вспоминаться Савке совсем иначе, по-хорошему…
        В ту ночь, когда Огурцов воевал дырявой винтовкой, выданной для макетной видимости, катера охраны водного района засекли летевший от Коми самолет противника. Недалеко от Соловков рыбаки подцепили в море отстегнутый парашют немецкого производства.
        Конечно, от вражеской разведки, действовавшей на ближайшем участке фронта, не укрылось, что 2 августа на Соловках был высажен большой отряд юных добровольцев флота. Помешать созданию Школы юнг противник не мог. Но в дальнейшем он еще не раз пожелает сорвать их учебу…
        Ондатры, отремонтировав свои хатки на воде, готовились встретить зиму. Звери давно были готовы к зиме, а вот юнги, кажется, опаздывали. Не так-то легко без помощи техники, одними лопатами отрыть громадные котлованы, потом из досок и бревен собрать под землей благоустроенные жилища на полсотни человек каждое, утеплить их сверху пластами дерна, сложить внутри печи и выстроить нары в три этажа. Теперь юнги хвастали мозолями:
        - Пощупай, какие у меня. Вот здесь.
        - Это что! А у меня — во…
        Уже валил мокрый снег, когда бабушка переслала Савке первое письмо отца, написанное еще в августе. Отец был по-фронтовому краток, а общий тон его письма суров. Он сообщал, что уже многие его матросы погибли, что Волга рядом, но все время мучает жажда. В конце письма отец словно прощался: «Сынок! Война — жестокая штука, ты уже взрослый и должен понять меня правильно. Может случиться и так, что живым из этих развалин на берегу Волги я не выберусь. Не помню, какой писатель сказал: „Да возвеличится Россия — да сгинут наши имена!“ Это сказано точно. Я очень рад, что ты сейчас на флоте, где человек никогда не может быть одинок…» Отец и в морской пехоте оставался комиссаром, но вскоре юнгам зачитали приказ об установлении единоначалия. Должности комиссаров в армии и на флоте упразднялись. Если отец жив, он стал офицером морской пехоты — «черной смерти»!
        Встретив Щедровского, которого теперь стали называть замполитом, Савка спросил у него, когда начнутся занятия.
        - Скоро. Кубрики нас держат.
        - А долго ли нас будут учить? Воевать хочется.
        - Осенью следующего года ты будешь уже на корабле.
        - А в комсомол мне все еще нельзя?
        - Исполнится пятнадцать — приходи, примем.
        Скоро в Савватьеве появились новые офицеры. В основном — строевые командиры с кораблей, которых ради воспитания юнг оторвали от боевой службы, и, кажется, многие из них болезненно переживали это перемещение в тыл. Среди них заметно выделялся высокий и стройный лейтенант Кравцов, в прошлом командир «морского охотника». Ходили слухи, будто Кравцов за отчаянную храбрость был представлен к званию Героя, но совершил крупный проступок и на Соловках появился уже без единого ордена. Особым жестом он поддергивал на руках перчатки и был явно недоволен обстановкой.
        - Не было печали, так черти накачали. Возись тут с детьми…
        Среди прибывших встречались и старшины-специалисты. Внимание юнг привлек к себе Фокин — человек болезненного вида, слегка заикающийся. С подводной лодки «М-172» Фокин привез пакет сушеной картошки — большая диковинка по тем временам! Добродушно предлагал юнгам попробовать:
        - Угощайтесь, пожалуйста. Не стесняйтесь.
        Чемодан старшины был наполнен разными чудесами.
        - А вот лампочка с моей «малютки». Дорогая память!
        Обыкновенная лампочка пальчикового типа. Но она пережила большую передрягу: баллон ее оторван от цоколя, под стеклом жалко болтались обрывки вольфрамовых паутинок. Фокин объяснял:
        - Это недавно… в мае нас фрицы так бомбили, что все полетело кувырком. В отсеках плавал туман из распыленных масел. А с бортов отлетали покрытия.
        - А почему вы ушли с подлодок? — спросил Джек Баранов. — Я бы за такое счастье держался руками и ногами.
        - Нервы у меня истрепались… Врачи признали негодным. Вот и прислан на должность педагога.
        - А чему вы нас учить будете?
        - Мое дело хитрое — дело сигнальное…
        В одно из воскресений Синяков внимательно следил, как Савка драит бляху ремня. Потрет суконкой, полюбуется зеркальным отражением своей личности, дыхнет пожарче, чтобы бляха слегка запотела, и с новым усердием — драит, драит, драит…
        - Стараешься, — начал Синяков. — Но чистеньким да гладеньким все равно жизнь не проживешь. Обязательно сам измараешься или другие в лужу толкнут. Знаешь, как писал поэт: «А вечно причесанным быть невозможно…» Вникни!
        - Это ты к чему? — не понял его Савка.
        - А к тому, чтобы ты не порол горячку. Тебе кажется, что ты фигура на флоте, а на самом деле ты пешка… жалкая и маленькая.
        - Пока мы все тут люди маленькие, — согласился Савка. — Но через год мы уже запоем другие песни.
        - Адмиралом во сне себя видишь?
        - Для начала хотел бы я стать боцманом.
        - Допустим, — засмеялся Витька. — Стал ты, доходяга, боцманом. А когда на гражданку тебя выкинут, кому ты будешь нужен со своей «полундрой»?
        - Вот ты о чем! — прозрел Савка. — Но я на флот не за хлебом пришел. И за мое будущее ты не беспокойся.
        В воскресенье юнг неожиданно вывели на улицу для общего построения. С моря тянуло обжигающей стужей. Намокшие и озябшие, юнги покорно стыли под ветром. Бескозырки наползали малышам на красные от холода уши. Юнги тихонько переговаривались.
        - А чего стоим?
        - Да стой. Тебе-то что?
        - Мне ничего. Митинг будет, что ли?
        - Опять, наверное, на аврал погонят.
        - Может, с фронта какое известие…
        От штабного дома в окружении офицеров двинулся на них совершенно незнакомый человек в кожаном пальто без нашивок. Лейтенант Кравцов молодцевато подошел к нему с рапортом.
        - Товарищ капитан первого ранга. Школа юнг построена по вашему приказанию для представления по случаю вашего прибытия.
        Каперанг козырнул и пошагал дальше на юнг без тени улыбки. Лицом он напоминал хищного беркута. Из-под мохнатых бровей клювом налезал на сизые губы крючковатый носина. Глаза ярко горели. Неизвестно, что испытывали другие юнги, но Савка при виде этого человека вдруг мелко завибрировал. Казалось, что, слова доброго не сказав, человек в кожаном врежется в строй и всех раскидает…
        Юнги притихли. Щедровский вышел вперед и объявил, что перед ними — начальник Школы юнг, капитан первого ранга Николай Юрьевич Аграмов. Никто не запомнил, что сказал начальник школы в приветствие. Но голос его звенящим клинком пролетел над строем, словно одним взмахом он хотел срубить все легкомысленные головы. Аграмов метнул рукою под мокрый козырек, приветствуя юность.
        - …будет трудно! — эту фразу расслышали все. — Будет очень нелегко, но разве можно чем-нибудь запугать русского юнгу?
        - Р-разойдись! — последовала команда, и все разбежались.
        Человек сам не выбирает для себя внешность, но первое впечатление о нем складывается именно по его внешности.
        - Ты видел? Глаза-то у него… так и зыркает.
        - Ух, и страшный же человечище! — говорили юнги.
        - Ну, держись, братва. Теперь гайку закрутят.
        - Долго для нас выбирали начальника и вот прислали.
        - Задаст он перцу! Ох задаст!
        - Ша! Сюда Кравцов идет… улыбается.
        Лейтенант, умудрявшийся среди луж сохранить яростный блеск своих ботинок, подошел к юнгам, подтянул перчатки.
        - Ну, молодые, отвечайте по совести — струсили?
        Спрашивал он добродушно, и юнги разом загалдели:
        - Расскажите нам о каперанге… Кто он такой?
        Кравцов отвечал с подчеркнутым уважением:
        - Лучшего начальника вам и не надо. По книгам Аграмова училось не одно поколение моряков, даже я, грешный. Это один из лучших моряков нашего флота, знающий морпрактику, как никто в стране. Обещаю: с ним вам будет очень хорошо.
        - А где он воевал?
        - Не волнуйтесь, — утешил Кравцов. — Аграмов вояка старый. Еще будучи мичманом, участвовал в Цусимском сражении и тогда же получил именное золотое оружие за храбрость.
        Юнги плохо представляли себе, что такое золотое оружие, но зато были достаточно сведущи по части Цусимы: легко проявить мужество, когда твоя эскадра идет к победе, но двойное мужество нужно, когда эскадра идет навстречу верной гибели…

* * *
        Уже на следующий день Аграмов прошелся по камерам бывшей тюрьмы, где временно в страшной теснотище селились юнги, разложив на полу матрасы. По-отечески побеседовал, вызывая на откровенность, иных пожурил, но как-то смешно пожурил, и юнги — галдящей оравой — сразу же потянулись к нему, как к отцу родному.
        Стоило ему прибыть в Савватьево, как дело заспорилось. В окна землянок уже вставляли стекла. Словно с неба свалились на Соловки флотские портные, стали беспощадно пороть и кромсать форму на юнгах, подгоняя ее по фигуре. И когда шинель на тебе по росту, а рубаха плотно облегает грудь, тебе уже хочется держать подбородок чуточку повыше… Повеселело!
        - Ходить только с песнями, — приказал Аграмов.
        Маршировать было хорошо. Спасибо соловецким монахам: опутали остров крепкими дорогами. Две роты расходились на контркурсах, не залезая при этом на обочины… Юнги пели:
        Ты не плачь и не горюй, моя дорогая,
        Если в море потону, знать, судьба такая!
        Аграмов остановил колонну юнг на марше.
        - Уже пузыри пускать вознамерились? — спросил недовольно. — Если в ваших планах потонуть как можно скорее, тогда Школу юнг надо сразу прикрыть, ибо утопленники флоту не нужны. А «моей дорогой» у вас еще не было… Продумайте репертуар!
        Война обновляла старинные водевильные тексты, и многие песни звучали теперь совсем по-иному. Запевалы начали:
        За кормой земля полоской узкой —
        Там живет моя родня.
        Ветерок, лети на берег русский —
        Поцелуй их за меня.
        И долго еще качались за лесом слова припева:
        По морям, по волнам,
        Нынче здесь, завтра там.
        Эх, по морям, морям, морям, морям.
        Эх, нынче здесь, а завтра там!
        Против таких слов Аграмов не возражал. А скоро прибыла в Савватьево опытная медицинская комиссия, среди членов которой был даже профессор «уха-горла-носа». Вызываемых для осмотра даже не раздевали. Комиссия проверяла только слух и зрение.
        По слуху Савка в радисты не прошел и был этому рад: к радиотехнике он пристрастия не имел. Указка в руке врача гоняла Савку по таблице буквенных обозначений. Глазник начал с верха таблицы — с крупных букв, но указка его быстро сползала ниже, ниже, ниже… Наконец она коснулась самого края таблицы, где Савка, нисколько не напрягаясь, прочел крохотные буквочки. Потом окулист раскрыл перед юнгой дальтонический альбом, где на странице пестрела яркая россыпь разноцветных кружков.
        - Зрение отличное, — сказал окулист. — Ступай, мальчик. Очки тебе не понадобятся. Годишься на сигнальщика!
        Но врачи ничего не решали сами, и была создана еще одна комиссия, которая, сверяясь с медицинской карточкой, вела с юнгами собеседования. Беседы эти носили самый дружелюбный характер. Офицеры как бы прощупывали каждого юнгу на смышленость, особо отмечали любовь к технике. Савка показал на комиссии свои сочинения, и ему сказали:
        - Школа станет готовить мотористов-дизелистов, боцманов торпедных катеров, радистов-операторов и рулевых-сигнальщиков. В боцмана ты не годишься: слишком хрупок, а там работа тяжелая. Слух у тебя неважный. Вот и выбирай сам…
        Ясно! Кто стоит на мостике? Кто больше всех видит?
        - Конечно, рулевым! Конечно, хочу сигнальщиком!
        - Ну, так и запишем…
        Вышел он, счастливый до изнеможения:
        - Я в рулевые… вот здорово!
        - Еще один извозчик, — засмеялись радисты.
        На дворе уже построили отдельно двадцать пять юнг, самых крупных, самых здоровых, которым суждено стать боцманами. Среди них Савка разглядел Мишку Здыбнева и Витьку Синякова.
        Мимо Савки рысцой пробежал Мазгут Назыпов.
        - Еще увидимся! — крикнул он на бегу.
        Да! Сейчас рушились прежние знакомства и приятельства, отныне юнги должны были обрести новые дружбы — по учебе, по специальности. Кто-то зашел за спину Савки, закрыл ему глаза руками.
        - Джек! — догадался Савка.
        - Честь имею, — ответил Баранов. — И тоже зачислен в рулевые. Желательно, конечно, попасть на подводные лодки…
        В отдалении от всех строились, уже с вещами, мотористы. Учебный отряд, живший в кремле, вынужден потесниться, чтобы принять юнг-мотористов; там оснащенные аудитории, там на занятиях трещат клапаны дизелей… Всюду шла веселейшая перетасовка! Ротой рулевых будет командовать лейтенант Кравцов, под его начало попал и взвод боцманов. А два первых класса роты Кравцова приняли в свое подчинение знакомые старшины — Росомаха и Колесник… Как все хорошо! И черные роты уходили в черный лес, чтобы занять свои кубрики. Иногда слышалось:
        - Рулевым — легкота: лево на борт, право руля. Это не то что у радистов. Плешь проедят разные там катоды и аноды!
        - А вот дизелистам, тем еще труднее. Сопромат дают, как в институте. Механику, физику… А нам — ерунда: штурвал да флажки! Вот в кино рулевые: стоят себе на ветерке, баранку одним пальчиком покручивают…
        Вдоль строя, развевая полами шинели, пробежал Кравцов:
        - Прекратить болтовню! Или устава не знаете?
        …Ничего-то они еще не знают. Но скоро узнают.

* * *
        Расселялись в лесу поротно. Возле озера Банного осели в землянках радисты, а боцмана и рулевые — подальше от Савватьева, в версте от камбуза. Зато здесь было полное раздолье: сказочный лес на холмистых угорьях, вокруг плещут озера, а море недалеко.
        - Вот на лыжах-то будем… Красота!
        Равнодушных не было, когда занимали кубрики. Не обошлось и без потасовок — кто посильнее, старался выжить слабейших с верхнего, третьего, яруса коек, чтобы самому наслаждаться «верхотурой». В многоликой ораве сорванцов, что наехали сюда со всех концов страны, уже чуялся воинский коллектив, но еще не спаянный духом боевого товарищества. Это придет позже…
        Савку тоже сшибли вниз — с мешком вместе.
        - Товарищ старшина, — пожаловался он Росомахе, — а меня рыжий спихнул сверху и сам забрался под потолок.
        Росомаха был занят. Он свой класс размещал по левому «борту» землянки, а Колесник судил, рядил и мирил двадцать пять своих рулевых — по правому «борту».
        - Ну, чего тебе? — не сразу отозвался Росомаха. — Как звать рыжего?
        - Не знаю. У него во рту еще зуб железный.
        Росомаха задрал голову:
        - Эй, как тебя там? Объявись, красно солнышко.
        Из-за бортика койки вспыхнула ярко-огненная голова, словно подсолнух высунулся из-за плетня.
        - А обзываться нельзя! — заявил юнга с высоты яруса, сверкая стальной коронкой. — Я вам не рыжий и не красно солнышко, а товарищ Финикин.
        - Пошто, товарищ Финикин, ты маленьких обижаешь?
        - И не думал. С чего бы это? Я и сам небольшой…
        Ладно! Савка расстелил свой матрас в нижнем ярусе, у самой палубы. С наслаждением вытянулся на койке. До чего же хорошо, когда у человека есть свой постоянный уголок, куда он складывает вещи и где нежит свои мечты… Тумбочек юнгам не полагалось, но зато над головой каждого плотники приспособили полочку. Савка аккуратнейшим образом разложил на ней свое богатейшее личное хозяйство: два тома собственных сочинений, ярко-розовый кусок туалетного мыла, трафарет для чистки пуговиц и полотенце. Разложил все это и затих на матрасе, блаженствуя. Он недурно себя чувствовал и в нижнем ряду, тем более что рядом с ним, голова к голове, разлегся милый и славный дружище Джек Баранов — будущий покоритель глубин.
        - Нравится? — спрашивал Джек, взбивая подушку.
        - Еще бы! И читать будет удобно.
        Росомаха уже гонялся вдоль «борта», срывая юнг с коек:
        - Что вы тут разлеглись, словно паралитики? А ну вставай! На койках лежать в дневное время не положено. Ты что? Или дачником вообразил себя? Ишь развалились кверху бляхами, будто их, инвалидов труда, привезли на отдых в Сочи или в Пицунду…
        Старшины стали учить, как заправлять койки. Одеяло подоткнуть с двух сторон под матрас. Вторую простыню стелить навыпуск.
        - Финикин, ты все понял, что я сказал?
        - Так точно. Когда по-русски — я все понимаю.
        - Уже застелил свою коечку?
        - Как приказывали. На ять!
        Финикин думал, что старшина не рискнет акробатничать. Но Росомаха немало в жизни побегал по трапам, и через секунду он уже взлетел под самый потолок. Тотчас же сверху вниз, на «палубу», кувырнулся матрас Финикина, за матрасом — подушка и одеяло.
        - Зачем врешь? — спокойно сказал старшина. — Думал, я поленюсь слазать? Перестилай заново!
        Пришлось Финикину затаскивать матрас наверх — в зубах: руки-то заняты. Савка кинул ему под потолок подушку.
        - Так тебе и надо, — отомстил он на словах.
        Посреди кубрика — две железные койки для старшин. Возле них столы — для учебных занятий и чтения. Колесник прибил к своему «борту» плакат: «Краснофлотец, отомсти!». Росомаха гвоздями укрепил над своим «бортом» красочный лозунг политотдела флота: «Врагов не считают — их бьют!». Порядок в кубрике определился.
        Росомаха погрозил своему классу молотком:
        - Я разные эти морские фокусы знаю. Сам, будучи первогодком, в ботинки старшине объедки от ужина по ночам сыпал. Бывали случаи, когда старшина спит, а к его койке подключают электрические провода. Но со мной вам этого провернуть не удастся! Я вас всех, — энергично заключил он, — сразу выведу на чистую воду.
        Забил в стенку гвоздь и развесил на нем свой бушлат.
        - Кто среди вас московский? — спросил Росомаха.
        Перед ним мгновенно вырос, как из-под земли, расторопный и быстроглазый подросток.
        - Есть! — отпечатал он, приударив бутсами.
        - Будешь старшим в классе… мне помощником. По опыту жизни знаю, что московские сообразительны и никогда не теряются.
        - Есть быть старшим. Только я не московский, а ярославский.
        - Так чего ты петушком таким выпорхнул?
        - Вы же меня позвали!
        - Ярославских не звал, звал московского.
        - Я и есть Московский, а зовут меня Игорем.
        Росомаха скребанул себя в затылке:
        - Все равно. Ярославские еще похлеще московских. Тоже пальца в рот не клади, откусят.
        От дверей послышалась дудка дневального по роте.
        - Внимание… Каперанг обходит кубрики.
        В землянку шагнул Аграмов. Принял рапорты от старшин. Оглядел всех. Поплясал на «палубе», проверяя, не скрипят ли половицы. Потом сказал:
        - Печи топить круглосуточно. Чтобы дерево просохло. Старшины, ввести на топку печей особое дежурство.
        Хитро прищурясь, Аграмов вдруг присел на корточки.
        - Посмотрим, где у вас табачок секретный хранится.
        С этими словами Аграмов полез рукою на одну из полочек. Крякнул и извлек наружу «Критику чистого разума» Канта. Кажется, если бы начальник школы достал бы с полочки гремучую змею, и то не столь велико было бы его удивление.
        - Кант… Чей?
        К нему резво шагнул юнга ростом с ноготок:
        - Николай Поскочин. Это я читаю.
        - Поскочин? — переспросил Аграмов. — Фамилия знакомая, известна из истории флота… А не рано ли ты взялся за Канта?
        - Для Гегеля рановато, — ответил юнга, — а Кант вполне по зубам. — И пошел шпарить насчет дедукции категорий.
        Аграмов со вниманием его выслушал. Не перебил.
        Юнги притихли по углам, потрясенные тем, что среди рулевых объявился философ. Росомаха растерянно смотрел на Колесника, а Колесник глуповато взирал на Росомаху. Немая сцена продолжалась недолго. Аграмов спросил философа:
        - А где твой отец, юнга Поскочин? Не на флоте?
        - Его уже нет. Он… пропал.
        - А мать?
        - Она уцелела. Теперь работает уборщицей.
        Аграмов помрачнел. Сняв перчатку, он положил ладонь на стриженую голову Коли Поскочина.
        - Только смотри, — внушил он ему, — чтобы Кант и Гегель не помешали твоим занятиям. — Тут каперанг заметил золотую голову Финикина. — А ты? Учился до службы или работал?
        - Работал в Ногинске на фабрике.
        - Что делал?
        - Точил иголки для патефонов.
        Финикин с его иголками Аграмова не заинтересовал. Начальник школы уже прицелился взглядом в другого юнгу, который стоял в сторонке и всей своей осанкой выражал внутреннее достоинство.
        - Тоже работал? — поманил его Аграмов. — Или учился?
        - Я… воровал, товарищ капитан первого ранга.
        - Зачем?
        - Так уж случилось. Отец погиб. Мать немцы угнали. Жить негде. Голод. Холод. Спасибо, что милиция меня подобрала.
        - Как фамилия.
        - Артюхов я… зовут Федором. По батюшке — Иваныч.
        - Воровство на флоте строжайше карается.
        - Я это хорошо знаю, — невозмутимо ответил Артюхов.
        Аграмов, скрипнув кожаным пальто, повернулся к дверям.
        - Кстати! — напомнил, задержавшись у порога. — Прошу вас, товарищи, чаще писать родителям. Обычно ваши мамы, чуть задержка с письмом от вас, в панике запрашивают командование, что случилось с их Вовочкой. Так избавьте мой штаб от лишней писанины. У нас и своих бумажек хватает… Пишите мамам!
        Покидая кубрик рулевых, Аграмов позвал с собой Поскочина. Юнга долго беседовал с начальником наедине и вернулся взволнованный.
        - О чем вы там? — спросил Савка, любопытничая.
        - Не скажу, — ответил Коля.
        Был месяц ноябрь — впечатляющий ноябрь. В этом месяце войска под Сталинградом перешли в решительное контрнаступление.

* * *
        На том месте, где когда-то болталась ржавая доска с надписью «С.Л.О.Н.», теперь появилась новая надпись:
        ШЮ ВМФ СССР
        Уже ноябрь и вокруг белым-бело, запуржило леса. Савватьевский репродуктор доносил до юнг голос далекой Москвы; звучали приветствия, полученные от друзей к двадцать пятой годовщине Октября. Над затишьем соловецкой зимы Москва произносила имена Рахманинова и Чойбалсана, Эптона Синклера и де Голля, Теодора Драйзера и Колдуэлла, Иосипа Броз Тито и Томаса Манна.
        Заметен был перелом в войне, открывающий дорогу к победе! От этого и настроение юнг было праздничным:
        - Скоро всем фюрерам по шапке накидают.
        - Наши не теряются — наставят Гитлеру банок…
        Теперь они имели право и на собственную гордость. Куда ни повернись, все сделано своими руками. Что здесь было? Среди плакучих берез стыла захламленная тюрьма и постоялый двор для богомольцев. А теперь в лесу создана флотская база, большой учебный комбинат.
        Есть все, что надо. Начиная с любимой юнговской лошади Бутылки и кончая крейсерским радиопередатчиком, который вчера едва вперли по лестнице на второй этаж, в класс радистов. Аудитории рулевых заполнила навигационная техника. Благородно отсвечивало красное дерево нактоузов, бронза и сталь приборов. Холодно мерцали выпуклые «чечевицы» компасных линз.
        - А какой самый главный прибор в кораблевождении?
        - Голова, — отвечали педагоги…
        Вот и вечер. Зажглись окна в землянках радистов, а в роте рулевых затопили печи. Потекли над лесом вкусные дымки.
        Большая человеческая жизнь каждого юнги только начиналась. Именно в ноябре, когда русские солдаты начали уничтожение армии Паулюса под Сталинградом, когда врага сбросили с предгорий Кавказа, юнг привели к присяге.
        Было в этот день как-то необычно тихо над озерами и лесами древних российских островов. Неслышно падал мягкий снежок. Даже не хотелось верить, что за тысячи миль отсюда грохочет, звеня гусеницами танков, великая битва…
        Еще с побудки юнги ощутили некоторую торжественность. По случаю праздника стол в кубрике был застелен красной материей. С плакатов взирали на юнг — из славного былого — Ушаков и Сенявин, Нахимов и Макаров. На камбузе было особенно чисто и нарядно. Вместо чая — какао. Обратно до своих рот шли с песнями о морской гвардии:
        Где враг ни появится — только б
        Найти нам его поскорей!
        Форсунки — на полный, и в топках
        Бушуют потоки огней.
        Врывайтесь, торпеды, в глубины,
        Лети за снарядом, снаряд…
        От тамбура дневальный оповестил кубрик:
        - У боцманов уже приняли присягу… Сюда идут!
        Классы Колесника и Росомахи выстроились по «бортам» кубриков. С улицы внесли связки заснеженных карабинов. Флотского образца, укороченные с дула, они в уюте тепла хранили строгий нежилой холодок. Вороненая чернь стволов невольно настраивала на суровость, Савка подумал об отце: «Только одно письмо, а в Сталинграде уже наступают… Неужели письмо было последним?»
        - Смирно! — вытянулись старшины.
        В кубрик рулевых шагнули контр-адмирал Броневский, офицеры политотдела гарнизона, Аграмов со Щедровским. За ними ловкий писарь базы нес под локтем папку с текстом присяги. Юнг поздравили, потом стали выкликать по алфавиту.
        Первым шагнул к столу Федя Артюхов. Волнение свое он выдал только тем, что читал присягу повышенно громким голосом… Он ее принял!
        - Распишись вот здесь, — сказал ему писарь.
        Звонко и радостно дал присягу Джек Баранов, второй по алфавиту. Савка терпеливо ждал своей очереди.
        - Огурцов! — позвали наконец от стола.
        Оружие еще не отогрелось в кубрике — студило руку.
        - …клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, — произносил Савка. — Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу…
        Уже подступали в конце мрачноватые, но необходимые в клятве слова, и Савка прочел их, невольно приглушив голос:
        - Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона… всеобщая ненависть… презрение трудящихся!
        После чего неторопливо расписался. Заняв место в строю, не мог удержаться, чтобы не оглядеть полученное оружие. Это был настоящий боевой карабин, уже без глупой дырки. Вот бы такой ему тогда, ночью, когда он стоял в карауле, страдая от своей беспомощности!

* * *
        Итак, с этого дня начиналась новая жизнь.
        Теперь юнги наступали на своего командира роты:
        - А когда ленточки на бескозырки? Раньше говорили, что нельзя без присяги. Но ведь присягу-то мы дали!
        Кравцов в ответ ослеплял юнг белозубыми улыбками:
        - Вы не матросы, а юнги! А начальство еще не решило, что начертать на ваших ленточках… Подумайте сами — что?
        Юнги изощряли фантазию. Коля Поскочин повершил всех:
        - Пусть напишут нам золотом: «Не тронь меня!»
        Эпилог второй
        (Написан Саввой Яковлевичем Огурцовым)
        Глубокой осенью, в самое предзимье, Ледовитый океан страшен — он высоко бросает эсминцы. Мрак долгой ночи уже нависает над волнами. Радисты мучаются на вахтах, ибо радиопосылки штабов разрушаются треском разрядов полярного сияния. В одну из таких ночей — в мороз и ветер — миноносцы вышли из Ваенги, чтобы отконвоировать в Киркенес три корабля. Это были транспорты, трюмы которых забиты подарками норвежцам из Советского Союза: хлеб, медикаменты, строительный лес и прочее. На скорости эсминцы своими скулами гулко выбивали из волн каскады брызг, и брызги смерзались на лету, словно пулями осыпая стекла рубок.
        Один из транспортов в составе эскорта показался мне знакомым по силуэту, и я спросил сигнальщика:
        - А кто это нарезает по правому от нас траверзу?
        - Это «Волхов»… госпитальный.
        Старый знакомый — на этом судне я плыл из Соломбалы на Соловки.
        Между тем обстановка в океане была тревожной. Фашисты резко увеличили в Заполярье количество подводных лодок. Под конец войны их подлодки были значительно усовершенствованы, покрыты слоем изоляционных пенопластиков, чтобы затруднить их обнаружение в воде. Они имели дыхательные хоботы — «шнорхели» — и широко применяли акустические торпеды, целившие в машину или под винты кораблей.
        К утру я почувствовал себя скверно. Разламывалась голова. Раз, наверное, пятнадцать за ночь меня срочно вызывали на мостик, чтобы снять с навигационной оптики пленку льда. Из духоты кубриков — на мороз, обратно в люки валишься мокрый, хоть выжимай, зуб на зуб не попадает. Заболели многие, особенно наружная команда. Но своих постов, конечно, никто не покинул. Вот и день настал — серый; в сером тумане качались серые тени кораблей. Я прилег на рундук, как вдруг раздался взрыв и тут же проиграли тревогу. Подлодка противника торпедировала «Волхов», от которого мгновенно не осталось и следа, только где-то очень далеко прыгали на волнах головы людей, будто в море кто-то побросал мячи. Пока миноносцы вели гидропоиск, бомбами загоняя противника на критическую для него глубину, наш эсминец пробежал над местом гибели корабля. Люди с «Волхова» еще плавали, ибо их держали на волнах спасательные жилеты, надутые воздухом. Но все они, пробыв в море не больше пяти минут, были уже мертвы. В Баренцевом море разрыв сердца от резкого охлаждения почти неминуем. Кое-кого удалось подхватить из воды. Их складывали на
цементный пол душевой. Мимо меня матросы пронесли женщину в кителе и юбке — женской форме флотского офицера. Волосы ее висели длинными ледяными сосульками, вмиг закостенев на морозе. Женщина была врачом.
        Это был тяжелый поход, полный жертв. Волной смыло с эрликонов двух автоматчиков. Спасти их было никак невозможно, и эсминцы прошли мимо…
        Когда пришли в Киркенес, очень многие в командах грипповали и с трудом несли вахту. Миноносцы развернулись и, набрав побольше оборотов, давали до дому узлов восемнадцать. На скорости пена полетела еще выше, и меня опять звали на мостик. Помню, я уже плохо соображал, чуть не бредил. Можно бы сбегать в лазарет, но я не такой уж дурак, чтобы бежать в корму за аспиринчиком. Пробежки по обледенелой палубе обычно скверно кончаются. Короче говоря, когда мы пришли в Ваенгу, на пирсе уже поджидали санитарные машины, и заболевших повезли в госпиталь. Ехать было недалеко — до губы Грязной, где средь голых сопок стоял пятиэтажный корпус госпиталя. Тут я даже обалдел. После двух лет жизни на корабле, среди люков, горловин и трапов, так странно было видеть обыкновенные двери и окна, стоять не на железе, а на деревянных половицах.
        На первых порах меня поместили в палату для умирающих. Молодость не хочет думать, что любая жизнь имеет скорбный финал, а потому я с любопытством вступил в страшный мир мучительных стонов и хрипов, свиста кислорода, рвущегося из баллонов в омертвелые легкие, в запах предсмертного пота. Сейчас я понимаю, что был тогда безнадежно глуп, и, помню, радовался, что попал в компанию умирающих, потому что в этой палате не надо было делать по утрам физзарядку. Возле меня лежал молодой парень, летчик, ничем не примечательный. Когда его накрыли простыней и вынесли, в палату вошел плачущий полковник флотской авиации и вынул из-под подушки летчика Звезду Героя Советского Союза. Так я познавал жизнь…
        Возле окна лежал молоденький солдатик и все время порывался что-то спросить у меня. Мы с ним встретились после войны. Это был Ленька Тепляков из квартиры на Малодетскосельском проспекте, где жила моя бабушка. В детстве мы с ним играли на Обводном канале. Странно, но так оно и было: лежа в одной палате, мы не узнали друг друга — вот как изменяет людей война!
        Скоро главный врач госпиталя отправил меня в команду выздоравливающих, куда я прибыл, получил отметку об этом в документах и… тут же сбежал на эсминец. Снова меня закачало на волне. А когда война окончилась, я обратился к командованию с просьбой перевести меня на Балтику — поближе к Ленинграду, где жила моя бабушка, единственный оставшийся в живых человек из всей моей родни. Просьбу мою уважили, и летом тысяча девятьсот сорок пятого года на попутной машине я уехал из Ваенги на мурманский вокзал.
        Разговор третий
        Этот разговор начал я:
        - А понимали тогда юнги, что Родина вправе потребовать от них больших жертв, может, даже и жизни?
        - Хотя и были мальчишками, но отлично сознавали, на что идем. Именно к войне нас и готовили! Вообще-то, — призадумался Огурцов, — на флоте многое не так, как на земле. Существует особое флотское равенство перед смертью, непохожее на солдатское. Команда корабля, как правило, или в с я побеждает, или в с я погибает. Таким образом, на флоте как нигде уместен этот славный призыв: «Смерть или победа!»
        - Простите за такой вопрос: а много юнг погибло?
        - К чему извиняться? Вопрос не праздный. Война с фашизмом была очень жестокой, и если гибли подростки в партизанских отрядах, то почему судьба должна была щадить нас? Из юнг вышло немало подлинных героев. Вспомните хотя бы Сашу Ковалева, которому уже поставлен памятник. Я знал Сашу плохо: он учился на моториста не в Савватьеве, а в кремле. Когда его торпедный катер в Варангер-фиорде пошел в атаку, осколок пробил радиатор мотора. Саша грудью закрыл пробоину, из которой бил горящий бензин. Это все равно что закрыть собой амбразуру дота. Саша погиб… Вот вам и мальчик! Саша был в Школе юнг скромным и тихим, а когда понадобилось — проявился большой человек. Обычно у нас пишут: каждый на его месте поступил бы точно так же. Но в том-то и дело, что каждый так поступить бы не смог. Потому-то мы и называем героями тех, кто способен поступать так, как не способен поступить каждый из нас…
        Огурцов задумался, а потом продолжал:
        - Вообще-то мне чертовски повезло! Смолоду рядом со мной находились старшие товарищи. Это очень хорошо, когда рядом с юнцом есть зрелый человек. Такой человек попался мне на Соловках, а потом встретился и на эсминце. После войны я тоже отыскал себе друга в два раза старше себя. Сначала дружил с его сыном, моим одногодком. Мы с ним больше обормотничали. Но потом я понял, что отец интереснее и умнее сына… Было бы идеально, — сказал Огурцов, — если бы наше юношество соприкасалось не только с ровесниками, а имело бы друзей, по возрасту годящихся в отцы. Зрелый человек вовремя одернет, удержит от ненужных поступков. Своя же развеселая компания этого не сделает. А то еще и подтолкнет на какую-нибудь глупость, припахивающую протоколом… Ну, всего!
        В пролете лестницы меня нагнал голос Огурцова.
        - Советую вам, — крикнул он на прощание, — назвать третью часть «Истинный меридиан»!
        - Какое странное название.
        - Назовите именно так. По содержанию читатель и сам поймет, что такое истинный меридиан.
        - Вы думаете?
        - Я знаю! — донеслось сверху, и дверь захлопнулась.
        Так закончился третий разговор.
        Часть третья
        ИСТИННЫЙ МЕРИДИАН
        Великие шлюзы, ведущие в мир чудес, сразу раскрылись настежь…
        Г. Мелвилл. «Моби Дик»
        Соловки уже надели на себя теплую зимнюю шубу, день был ясный и чистый, казалось, ничем не примечательный, когда юнги собрались на митинг. Вся школа, по ротам, по специальностям, выстроилась с соблюдением ранжира, и капитан первого ранга Аграмов закончил речь словами:
        - …кто будет плохо учиться, тот приготовит себе незавидную судьбу. Флот в лишнем балласте не нуждается. А потому у вас не уроки, а боевая подготовка. Не экзамен, а — бой, который надо выиграть. Помните, — сказал он с ударением, — отличники боевой и политической подготовки получат право выбора любого флота страны и любого класса кораблей!
        Шеренги юнг слабо дрогнули, возник шепоток:
        - Ты слышал? Любой флот. Любой корабль.
        Это была новость обнадеживающая и радостная, и юнги долго кричали «ура». После чего открылись классы.

* * *
        Раз в месяц для юнг наступала сладкая жизнь — не в переносном, а в буквальном смысле. Юнги получали сахарный паек. Дня выдачи они ждали с таким же нетерпением, с каким штурман ждет в облачную погоду появления Полярной звезды. Сахар! Кажется, ерунда. А что может быть слаще? Недавно выйдя из детства, юнги оставались грешниками-сладкоежками, хотя в классе боцманов некоторые уже серьезно нуждались в услугах бритвы. Даже философ Коля Поскочин, познавший строгую диалектику вещей, и тот невыносимо страдал в конце каждого месяца.
        - Как подумаю о варенье, так мне даже худо становится.
        Сахар выдавался в канцелярской землянке роты. Там возле весов с гирями стояла бой-девка в матросской форме, про которую юнги знали одно — зовут ее Танькой. А еще знали то, что знать им было не положено: Росомаха безнадежно влюблен в эту Таньку, но после каждого свидания с нею возвращается злее черта! За неимением другой тары юнги принимали сахарный песок с весов прямо в бескозырки и бережно несли до дому. По дороге беседовали:
        - Ох и стерва же эта Танька! Так обвешивает…
        - Что делать, если женщины, как и мы, обожают сладкое.
        - Ладно. Не судиться же нам с нею. Пускай по три ложки на стакан себе сыплет. Может, добрее к нашему старшине станет.
        Сладкая жизнь продолжалась краткие мгновения. Иные по дороге до кубрика успевали слизать половину бескозырки. Сидя на лавках, юнги ели сахар ложками, как едят кашу.
        Не проходило и часу, как отовсюду слышались стыдливые признания:
        - Кажется, я свое кончаю. А ты?
        - У меня немножко. Вытрясу бескозырку и оставлю чуток.
        - Зачем оставишь?
        - Завтра утром чаек себе подслащу.
        Бережливость в этом вопросе строго осуждалась.
        - Придумаешь же ты! Как будто чай и так нельзя выдуть.
        Сомневающийся быстро соглашался с таким железным доводом.
        - Это верно, — говорил он. — Чего тут тянуть?
        К отбою бескозырки бывали уже чистыми. А на следующий день если кто и сластил свой чай, то делал это робко, с виноватой оглядкой по сторонам. Один только Финикин ухитрялся растянуть пайку на целый месяц. Мало того, этот премудрый пескарь для сбережения сахара сшил себе кисет, а не таскал его в бескозырке, как другие. Злые языки говорили, что Финикин даже спит с кисетом на груди. Он не стеснялся весь месяц подряд пить чай с сахаром.
        - Я ведь не украл, — говорил он, глядя в глаза товарищам.
        Джек Баранов не раз просил у него в шутку:
        - Может, сыпанешь малость в мою кружку?
        - А ты мне много насыпал, когда свою пайку ложкой наворачивал? Дано на месяц — так и тянись все тридцать дней.
        Поскочин смотрел на Финикина поверх пустой кружки.
        - Неужели тебе самому не противно экономить? Это же сущая меркантильность.
        На что Финикин, упорствуя, отвечал:
        - Не лезь ко мне с иностранными словами…
        Савка по ранжиру класса стоял возле Финикина, а когда строй поворачивался и превращался в колонну, ему самой судьбой было предназначено шагать Финикину в затылок. Честно говоря, он этого рыжего недолюбливал. Железный зуб его раздражал своим фальшивым блеском. Ногинский граммофонщик, как прозвали юнги Финикина, жил особнячком, не вмешиваясь в споры, но чуялось, что он себе на уме. Особенно был он непригляден в обстановке камбуза. Финикин резал свой хлеб на маленькие квадратики — так бабушка Савки колола сахар, дабы пить чай вприкуску. Хлеб надо откусывать, а не мельчить ломоть, чтобы потом жевать всю дорогу с камбуза, будто корова. Савке нравилось, как ест Федя Артюхов: раз откусил, два откусил — порядок.
        - Я-то кушаю, — говорил Финикин, — а вы как с голодного острова сорвались и принимаете пищу, словно горючее в бензобаки.
        - Говорить про себя, что ты кушаешь, — заметил ему Поскочин, — это слишком уважительно к собственной персоне и выдает твою бескультурность. Подумай об этом на досуге.
        Громадные чайники, фыркая паром, гуляли между рядами юнг и наконец, сдвинутые в концы столов, остывали, пустые. С камбуза уходили с песнями.
        Их сегодня ждал учебный корпус, где так уютно от протопленных за ночь печей. Уже не повернется язык назвать «тюрягой» это светлое здание, пахнущее свежей краской и насыщенное техникой. Одного только не могли исправить юнги — не уничтожили глазки для надзирания за бандитами в камерах.
        Расписание занятий поражало обилием тем. Для рулевых: морпрактика, сигнальное дело, устройство корабля, навигация и штурманское дело, карты и лоции, рули и поворотливость корабля, метеорология, вождение шлюпки, мореходные приборы и электронавигационные инструменты, — как много предстоит знать!
        Маленький Поскочин, волнуясь, загибал пальцы:
        - Смотри! Еще стрельба, гранатометание, лыжи, рукопашный бой, плавание и ныряние, походы летом под парусами…
        Прозвенел звонок, как в школе. Первый урок в классе Росомахи — дело сигнальное. Нужное дело, без которого корабли плывут слепые и глухие. Преподаватель электронавигационных инструментов еще не прибыл, и Росомаха даже обрадовался.
        - Вот и ладно! В свободные часы вместо этих самых инструментов я вас увлеку романтикой строевой подготовки. Шаг на месте, ать-два, ать-два! Что может быть занимательнее?

* * *
        В класс вошел старшина Фокин, и юнги встали. Сигнальщик с подводной лодки «М-172» не был педагогом, но командование смело доверило ему преподавательскую работу. Запас учебных пособий Фокина скромен — два флажка, скрученные в кокон. Под мышкой он принес набор сигнальных флагов, пошитых из особой материи, называемой «флагдух».
        - Без флажков трудно представить себе сигнальщика, — начал Фокин. — Так вот, давайте сегодня побеседуем о флагах вообще. Начнем со старины. Какой флаг был в старом русском флоте?
        - Андреевский! — резво поднялся Огурцов. — Это такое большое белое поле, пересеченное по диагоналям синим крестом.
        - А кто мне скажет, почему эти же самые расцветки присущи и советскому военно-морскому флагу?
        Никто не знал. Даже Савка помалкивал.
        - Кто-нибудь из вас слышал о символике цветов?
        - Позвольте мне. — Коля Поскочин отштамповал полный набор: — Белый цвет означает благородство и честь воинскую, красный — мужество и братство по крови, черный — мудрость и осторожность, синий — безупречность в верности долгу, а желтый — могущество, знатность и богатство рода.
        - Таким образом, — подхватил Фокин, — в основу советского морского флага легли белизна, синева и красный цвет. Это означает: честь воинская, верность долгу и братство. Сейчас в нашем флоте появился новый флаг — гвардейский, на котором вьется черно-оранжевая лента. Эти цвета означают огонь и дым сражений, в которых кораблем завоевана особая честь…
        Савка испытал некоторое беспокойство. Он уже настроил себя на первенство в учебе.
        Слова Аграмова о праве отличников на выбор флота и корабля только подстегнули его самолюбие. Но в Поскочине он почуял опасного соперника.
        - Военно-морской флаг, — продолжал Фокин, — носится кораблем на корме. Как только выбраны якоря, его переносят на гафель мачты. Флаг чаще всего и называют «кормовым». В носу же полощется гюйс, убираемый на время похода. Вымпел означает готовность корабля к походу и бою. Брейд-вымпел поднимается сразу, едва нога начальника соединения кораблей коснулась нашего борта… Когда всходите по трапу на корабль, вы обязаны приветствовать флаг. Неотдача чести флагу карается. Оскорблением корабля будет поднятие его флага «крыжом» — кверху ногами. В первом Морском уставе Петра сказано: «Все воинские корабли Российские не должны ни перед кем спускать флаги, вымпелы и марсели под страхом лишения живота своего». Этот закон свят и поныне… А теперь, — сказал Фокин, — перейдем к флагам сигнальным. Но сначала, ребята, вам нужно изучить алфавит.
        - Мы его знаем! — отозвался Финикин. — А, бэ, вэ…
        - Такой алфавит для флота не подходит, — отвечал старшина. — На мостиках кораблей, во время боя или когда шумит ветер, сигнальщик не может крикнуть, что флагман поднял «Б», ибо ветер скомкает его возглас, и командиру может послышаться, что флагман поднял «П». Таким образом, командир из-за неверного восприятия исполнит приказ «к повороту вправо» вместо «прибавить ход». А это может привести к гибели корабля.
        - Как же тогда выкрутиться? — заинтересовался Артюхов.
        - Выкручиваться не надо. На вооружение флота принят церковно-славянский алфавит. «Б» и «П» читаются в этом алфавите как «буки» и «покой». Слова же не спутает никакой ветер. Итак, повторяйте за мною: аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, земля, иже, како, люди, мыслете, наш…
        Фокин стал показывать юнгам флаги двух сводов — Военно-морского Свода СССР и Свода Международного. Говорил он быстро:
        - Аз! Флаг красный с косицами, в поле белый квадрат. Означает: «Нет. Не согласен. Не имею. Не разрешаю». А по Международному Своду флаг тоже с косицами, но у шкаторины белое поле, а косицы синие. Означает: «Произвожу испытание скорости». Буки! Белый конус с красным кружком. Означает: «Сняться с якоря. Больше ход. Дать ход (если машины корабля на стопе)». По Международному Своду это флаг красный с косицами, и он означает: «Занят погрузкой взрывчатых веществ»…
        Тут юнги взвыли.
        - Что с вами? — удивился Фокин.
        - Где же это все запомнить!
        - Тихо! — прикрикнул Фокин. — Я занятий с вами еще и не начинал. Я только познакомился с вами сегодня и вижу, что вас надо гонять и гонять. Чего испугались? Да вы и сами не заметите, как все эти сигналы застрянут в ваших головах так, что клещами обратно не вытащишь…
        Он успокоился, сел за стол и кротко улыбнулся. Юнги стали просить, чтобы старшина рассказал какой-нибудь случай.
        - Когда лодка пробует балласт «на всплытие», первым на мостик выскакивает командир, а за ним сигнальщик. Только после них комендоры бегут к пушке. Из этого вы можете заключить, сколь ценится на флоте сигнальщик! Служба, правда, хлопотная и слякотная. Мы не просыхаем! Но зато много знаем. Мы присутствуем при сложных решениях командования, обеспечивая связь и наблюдение. Нет секрета, который укрылся бы от нашего глаза. Горизонт, воздух и вода — вот три сферы, в которых царит глаз и слух сигнальщика. В море нельзя упустить ничтожной мелочи. Иногда вдруг видишь топляк — бревно, которое плывет стоймя. Не стыдись доложить, что по правому борту, пеленг сорок — перископ подлодки! Пусть объявят лишний раз тревогу, но зато не возникнет трагической ошибки. Тем более что противник хитер и линзы своего перископа иногда маскирует как раз вот таким топляком…
        - Ну а смешное в море бывает? — спросил Поскочин.
        Фокин и на это ответил серьезно:
        - Однажды я здорово хохотал, когда нам чемодан попался. Плывет себе и плывет. В открытом океане, где ни души. Из хорошей кожи чемодан. С ручкой. Честь по чести. Плывет в океане один-одинешенек по своим чемоданным делам. Докладываю командиру, что по пеленгу такому-то вижу чемодан, а сам стоять не могу от хохота… Однажды и Гитлера встретил. Как раз на мою вахту пришелся. Большой портрет фюрера, рама дубовая, вся в позолоте. Тоже стоймя плавал, не хуже топляка. И как всякий мусор, не тонул…
        - И вы его не потопили?
        - Ну вот еще… связываться.
        Прозвенел звонок. Фокин встал, собрал свои флаги.
        - Сигнальное дело простое — обходимся без логарифмов. Надо лишь иметь прилежание. Я еще посмотрю, как вы запоете, когда вам станут читать электронавигационные инструменты!

* * *
        Перемена. Юнги повыскакивали на улицу, в воздухе замелькали снежки. Савке встретился Мазгут Назыпов.
        - Ну, как у вас? А мы будто студенты: индукция, частоты, синусоиды…
        - Нас тоже электротехникой пугают.
        Здыбнев врезал в лицо Савке крепкий снежок.
        - Больно? — спросил он, подходя. — Это не со зла. Ну как, баранку свою уже начали изучать? Как она у вас там крутится?
        - До баранки еще не доехали. Так пока… по сигналам.
        - А нам на первом занятии корабельный набор давали: киль, шпангоуты, бимсы, стрингеры, пиллерсы, отсеки, люки, горловины и лазы. Сейчас второе занятие будет: лаки, краски, эмали и кисти.
        - В маляры готовят? — ухмыльнулся Мазгут.
        - Кому-то надо и корабли красить, — не унывал Здыбнев. — А по боевому расписанию, я уже знаю, боцмана торпедных катеров сидят по самые уши в турели и кроют по врагу из спаренной установки… Кто на торпедных катерах погибает больше всего? Боцмана! Кто замещает командира, если его убило? Опять боцмана…
        Звонок к уроку очистил двор, все кинулись по классам. Было приятно после возни в снегу раскрыть чистую тетрадку, обмакнуть новенькое перышко в чернильницу. Савка испытывал радость, что снова учится: блокада выбила его из школьной колеи, и год он пропустил. На тетради он аккуратно вывел: «НАВИГАЦИЯ. Курс лейтенанта Зайцева. Юнга С. Огурцов». Подумал и добавил: «Кто возьмет тетрадь без спросу, тот останется без носу».
        Игорь Московский уже занял позицию возле дверей.
        - Идет! — выглянул он в коридор. — Внимание… встать!
        Вошел щеголеватый лейтенант Зайцев, шлепнул на крышку стола классный журнал. Московский отрапортовал ему, что все юнги к занятиям готовы.
        - В чем я ни минуты не сомневаюсь, — ответил Зайцев.
        Заполняя журнал, лейтенант беседовал сам с собой.
        - Науки юношей питают, отраду старым подают… Как дальше? Ага, вспомнил: в счастливой жизни украшают, а в несчастьях от чего-то берегут… Итак, — сказал он, отодвинув журнал, — я буду читать вам навигацию, метеорологию и астрономию в тех пределах, что необходимы для служения на почетной ниве морского искусства.
        За окнами класса — пустынная белизна озера.
        Огненно-рыжая голова Финикина невольно привлекала к себе внимание, и Зайцев обратился к нему с вопросом:
        - Вот скажи по совести — что такое метр?
        - Метр — это когда… когда сто сантиметров.
        - Слабо! — ответил Зайцев. — Юнга должен знать, что метр составляет одну сорокамиллионную часть Парижского меридиана. Навигация — древнейшая в мире наука о кораблевождении, и начинается она с познания земного шара. В широком понимании задача навигации — провести корабль безопасным путем, предположим, из точки А в точку Б. Навигатора в пути подстерегают опасности — течения, ураганы, мели, айсберги, рифы и… корабли противника! Современный штурман — это инженер, прокладывающий самый точный курс кораблю и умеющий в любой момент определить место корабля в море. Определить по видимым ориентирам. По глубинам. По звездам. Даже по цвету и солености воды! Рулевой же не только ведет корабль — он прямой помощник штурмана. И должен понимать ту работу, которую его начальник исполняет. Рулевой обязан знать лоции и карты, приборы управления и навигации. Должен уметь производить гидро — и метеонаблюдения. На нем лежит и почетная служба времени, точность и завод корабельных часов…
        Юнги невольно глянули на эти часы, повешенные в классе. Привыкнуть к ним трудно. Циферблат разбит на двадцать четыре деления, а глаз юнги еще не отвык от берегового лада. Когда часовая стрелка смотрит строго вниз, кажется, что сейчас шесть часов вечера. На самом же деле наступил полдень.
        Зайцев энергично разрисовал доску чертежами. Сначала все просто — широта, долгота, выведение координат, деление горизонта на градусы, минуты и секунды.
        - Все понятно? — спрашивал лейтенант от доски.
        - Все! — хором отвечали юнги.
        Доска вытерта начисто. Она покрывается новой сеткой.
        Началась голая арифметика, без всяких иксов и игреков — на радость юнгам.
        - Морская миля, — рассуждал вслух Зайцев, — есть длина одной минуты дуги земного меридиана. В нашей стране она равняется тысяче восьмистам пятидесяти двум метрам. Точнее — с тридцатью сантиметрами. Такую же длину имеет и узел, служащий на флоте мерою движения корабля. Они равнозначны. Но миля означает расстояние, а узел — скорость. Нельзя сказать: «Мы шли со скоростью десять узлов в час». Эта фраза архибезграмотна, ибо само слово «узел» означает расстояние, пройденное кораблем за часовой отрезок времени. Моряки говорят: «Даем (или — делаем) десять узлов». Вот это правильно! Морская миля, в свою очередь, делится на кабельтовы. В миле их десять. В каждом по сто восемьдесят два метра. Плюс еще три сантиметрика, но эта ерунда редко учитывается…
        Зайцев нравился юнгам. Он был хорош возле доски, на сложном фоне параллелей, обнимающих земной шар, и меридианов, бегущих к полюсам.
        Земной шар с доски исчез. Вместо него распустился пышный цветок румбов.
        - Завтра перейдем к курсам и пеленгованию. А пока зарисуйте в тетради вот эту румбовую картушку. Можете забыть свое имя, но названия всех тридцати двух румбов вы должны помнить даже ночью, если вас внезапно разбудят. Тут не надо быть большим мудрецом, а надо просто-напросто запомнить по ходу часовой стрелки: норд, норд-тень-ост, норд-норд-ост, норд-ост-тень-норд, норд-ост и так далее.
        Сильнее всех пыхтел над румбами Финикин:
        - Постойте! Я же русский, а тут все по-иностранному.
        Зайцеву такой подход к делу не понравился.
        - Если ты русский, так тебе не прикажут держать курс на два лаптя правее солнца! Пожалуйста, — вдруг заявил он, — специально для тебя перевожу названия румбов на русский язык: север, стрик севера к полуношнику, меж севера полуношник, стрик полуношника к северу и, наконец, полуношник, то есть норд-ост. Боюсь, что русские названия сложнее голландских… Хорошо китайцам — у них всего восемь румбов, чтобы не мучиться. Но ты же ведь не китаец.
        - Все равно не пойму, — уперся на своем Финикин. — Я не виноват, что у меня котелок слабый и не варит слов иностранных.
        Зайцев — отличный педагог! — даже обиделся:
        - Но здесь не школа-семилетка, и твоих родителей к завучу не потащат. Если котелок слабый, так тебя выпроводят в хозвзвод — и будешь там гнилую картошку разгребать…
        Игорь Московский пихнул Финикина в бок локтем:
        - Присягу давал? Давал. Тогда сиди и помалкивай.
        - А при чем здесь присяга? — засопел Финикин.
        - А при том, что в ней есть слова: «Клянусь добросовестно изучать военное дело…» Коли так, теперь зубри!
        Прозвенел звонок. Лейтенант поднялся:
        - Это еще только азы… Когда вам станут читать электронавигационные приборы, вот тогда покряхтите!
        Что за зверь такой — эти приборы, которыми их пугают?
        В середине дня повели обедать. Было морозно.
        - Ать-два! Ать-два! — командовал Росомаха, будучи в хорошем настроении. — Задери носы кверху. Не стесняйся ножку поднять повыше…
        Из-за дремучего леса уже потянуло от камбуза запахами.
        - Опять суп гороховый, — точно определил Джек Баранов.
        И все разом заныли, будто их обидели. Артюхов сказал:
        - Зажрались вы, как я посмотрю. Если бы голодными были, так радовались бы, что горох да пшено ежедневно молотим.
        - Верно! — поддержал его маленький Поскочин. — Не пойму, отчего вы боитесь гороха. В древности на Руси гороховая пища входила в ежедневный рацион воинов-витязей. Ибо горох укрепляет мышцы для боя, придает человеку силу и мужество…
        Над кашей Савка Огурцов задумался о своей дальнейшей судьбе. Он уже твердо решил, что служить надо обязательно на эсминцах. На этих стремительных, как гончие, кораблях — на них, кстати, начинал служить и отец Савки — масленщиком!
        А вот флот Савка еще не выбрал. Балтика, конечно, ближе к родному дому, но…
        Тут старшина Росомаха постучал ему ложкой.
        - Огурцов! Я могу подождать. Рота тоже подождет. Даже война согласна тебя подождать. Но каша ждать тебя не будет.
        После плотного обеда юнги всегда обретали некоторую сонливость. Строились перед камбузом не спеша. Куряки рыскали в поисках окурков. Конечно, дома юнги завалились бы на диван с кошкой. А тут опять надо идти в классы. Сегодня еще две лекции: основы службы погоды на море и устройство корабельных рулей. До кубриков добрались лишь после ужина. И таким славным, таким милым показался им их подземный дом. Между «бортами» вовсю шла перекличка двух классов рулевых.
        - Ух и дали нам… Аж голова вспухла.
        - У вас метео была сегодня?
        - Нет. Зато вам еще не читали устройство корабля.
        Ближе к вечеру кубрики огласились криками радости:
        - Почту самолетом привезли! Письма несут!
        Огурцов тоже получил письмо от бабушки. Она сообщала, что от отца вестей нет. Беспокоилась, как бы внучек на флоте не простудился, и от души советовала просить бескозырку пошире, чтобы прикрывала уши. Сама же она, как истощенная, помещена на пункт усиленного питания, где всегда тепло и можно пить чай.
        Вчера ей дали кусочек сахару без карточек, половину она откусила, а другую приберегла…
        Савка вспомнил свое обжорство сахарным пайком. Как он ложкой-то его наворачивал! И страшным стыдом обожгло его. До чего стыдно перед бабушкой!
        Джек Баранов похвастал домашней новостью:
        - Ты не поверишь — у меня сестренка!
        - Откуда она взялась?
        - Как откуда? Мама родила. И знаешь когда? Первого сентября. Помнишь, мы с тобой в этот день по колено в воде котлованы рыли… Назвали Клавочкой.
        - Котлован?
        - Спятил ты, что ли? Сестренку. Вот кончится война, приеду в Москву в шикарных клешах, а Клавочка уже подрастет и спросит: «Кто этот дядя?»
        Что-то хмуро и сосредоточенно вычитывал из письма родителей Финикин. Потом он обратился к Росомахе:
        - Товарищ старшина, обдираловка тут какая-то.
        - Это ты о чем?
        - Пишут родители, что посылку мне выслали. А где она, эта посылка? Видать, зажали. Знаем, как это делается.
        - А я тебе не Главпочтамт, — обозлился Росомаха. — Самолетом доставили лишь письмишки, а посылки не поместились. Здесь тебе не материк, а остров… Соловки! Или это я твою посылку зажал?
        Финикин был не таков, чтобы много рассказывать о себе. Знали о нем юнги мало. Видать, дома у него, в Ногинске, все было благополучно, отец имел броню и в армию призван не был, и жили, видать, не только на то, что выдавалось по карточкам. А через денек после получения писем дневальный оповестил:
        - Где ногинский граммофонщик? Его к командиру.
        Финикин схватил шинель, перетянул ее ремнем.
        - За что меня-то? Я не как другие!
        Вернулся от Кравцова с посылкой в руках. Большущая тяжелая посылка была обшита холстиной.
        - Помочь открыть? — предложил Игорь Московский.
        - Еще чего! Не надо, — отказался Финикин.
        Взял посылку за бечевку в зубы, словно собака жирную кость, и полез с нею под потолок. Юнги испытали даже неловкость, когда с поднебесья кубрика раздался страшный треск — это Финикин раздраконивал свое сокровище, выдирая гвозди из крышки. Юнги с подчеркнуто равнодушными лицами занимались своими делами. А с верхотуры уже послышалось чавканье. Стоя на корточках, прижатый сверху низким потолком, Финикин черпал из банок домашнее вареньице. Никто не сказал ни слова, но про себя юнги подумали, на редкость проницательно, что варенье-то небось сладкое!
        - Эй, тебе какое варенье прислали?
        - А тебе зачем это знать? — ответил Финикин, прежде как следует подумав.
        - Просто так, — смутился Коля, — я вот люблю вишневое.
        С недосягаемой для Поскочина высоты донеслось:
        - Вишневое тоже есть, да не про вашу честь!
        Спать юнги ложились в скверном настроении, какого давно у них не бывало. Конечно, люди они гордые, никто не будет напрашиваться на даровое угощение. Но все равно противно: свой же товарищ ведет себя как последняя свинья.
        Коля Поскочин перед сном шепнул Савке:
        - Мог бы и угостить… хотя бы ложечку.
        - Перестань! — И Савка отвернулся к стенке, терзаемый все тем же жгучим стыдом перед бабушкой.
        - Так сладкого хочется, даже мутит.
        - Спи, — ответил ему Савка. — Люди бывают разные, и с этим приходится считаться.
        - Но они-то, эти люди, — возразил Коля, подразумевая Финикина, — они с нами ведь никогда не считаются…
        Уже задремывая, Савка вспомнил блокадные дни, когда он возил на саночках с пожарища Бадаевских складов, разбомбленных фашистами, мешки с землей. С настоящей черной землей, впитавшей в себя сахар, расплавленный в огне. Мама варила эту землю в кастрюле. Получался пахучий черный настой, слегка сладковатый, и эту воду они с бабушкой пили, считая за счастье.
        Рано утром он навестил командира роты рулевых. Кравцов, стоя у зеркала, собирался бриться. Он был красив той особой красотой подтянутости, которая свойственна большинству офицеров флота.
        - У тебя что ко мне?
        - Не знаю, как это делается, — пояснил Савка, — но я хотел бы отправить бабушке в Ленинград свой сахарный паек.
        - Посылки с Соловков не отправляют.
        Савка перетопнулся бутсами на пороге:
        - И никак нельзя? От вас разве не приняли бы?
        - Приняли бы… — Кравцов, намылив щеку, повернулся к юнге. — Слушай, — заметил он душевно, — я тебе советую как старший: не связывайся ты с этим…
        - Почему?
        - Бабушка есть бабушка, все это так. Но сахар должен съесть ты сам! Организм твой быстро растет, и лишать его сахара никак нельзя. Сам знаешь, как сейчас всем трудно. И все-таки вам, юнгам, выделен колоссальный паек. Да еще вдобавок триста граммов сахару как некурящим. Почти два кило сахару зараз! Где ты еще такое видел по карточкам?
        - Нигде не видел, — согласился Савка. — Но мне-то ведь все равно не хватает. Так лучше уж послать бабушке.
        В руке лейтенанта страшно сверкнула бритва.
        - Ах, не хватает? — крикнул он, наступая на Савку. — Но командование флота не виновато, что вы у меня такие дикари! Весь паек трескаете быстрее, чем мыши крупу! А потом вас же при виде сладкого чуть не в обморок кидает. Ступай на построение. Опоздаешь — влетит. Я проверю. Марш отсюда!

* * *
        Капитан-лейтенант Симонов, полный живой брюнет, начал, как водится, с компаса. Он сразу предупредил, что верная двойка обеспечена тому, кто скажет коўмпас, а не компаўс! В классе стоял высокий шкафчик красного дерева, вроде тумбочки, а сверху его закрывала медная сфера с иллюминатором, внешне похожая на водолазный шлем.
        - Перед вами магнитный компас. Тумбочка, в которой он помещается, зовется нактоузом. Сам же компас — вот!
        Симонов снял с нактоуза колпак и велел юнгам подойти поближе. В сцеплении колец безмятежно колыхался небольшой котелок из меди, а внутри его тихо плавала картушка с румбами.
        - Такое подвешивание прибора на кольцах, которое называется кардановым, обеспечивает компасу в любую качку горизонтальное положение. Как бы ни бросало корабль, компас все равно станет ровно. Магнитные стрелки, прикрепленные снизу картушки, плавают в спирте, отчего картушка движется в котелке плавно. Почему не вода? Так ведь вода-то при морозе замерзнет… Что непонятно?
        - А спирт из компаса можно выпить? — спросил Финикин.
        - Выпить можно всё, — последовал ответ. — В том числе и спирт из этого компаса. Но я вам, коллега, не советую даже думать об этом, ибо спирт в компасе заранее отравлен… Итак, продолжим!
        Каким простым и надежным был компас, который они брали летом в туристские походы. И каким сложным и капризным вдруг стал компас, когда Симонов заговорил о нем далее.
        Юнгам следовало знать: стрелка компаса не тянется к тем полюсам, что обозначены на картах и глобусах. Нет! Нордовый, северный конец ее устремлен к магнитному полюсу планеты — примерно к полуострову Бутия на севере Канады. Симонов провел на классной доске прямую вертикаль меридиана, а рядом с ним пролегла косая линия. Угол между ними он соединил дужкою измерения.
        - Этот угол между географическим меридианом, который называется истинным, и направлением стрелки компаса и есть магнитное склонение. Следовательно, мы имеем первую поправку к курсу корабля. Мало того, в открытом океане корабль может войти в область более высокого магнитного влияния, и тогда поправка изменится. Наконец, случаются магнитные бури, когда компас может просто взбеситься. Склонение же бывает к осту или весту — с плюсом или минусом. Прошу так и записать.
        Кажется, капитан-лейтенант решил сделать все, чтобы юнги потеряли веру в магнитный компас. Юнги знали, что склонение — не единственный порок компаса, есть и другие, более сложные. Корабли, как известно, собирают из металлов. Железо активно воздействует на стрелки корабельных компасов — с такой силой, что компасы способны показать север на юге. Это — девиация, опасный враг мореплавания. Рассказав о ней, Симонов возле двух линий — истинного и магнитного меридианов — провел третью, косую линию.
        - Образовался еще один угол поправки к курсу нашего корабля. Задача усложнилась. А теперь допустим, что наш корабль выбросил в противника тонны снарядов. Погреба его опустели. Значит, воздействие железа на компас уменьшилось, а поправка на девиацию снова изменилась. Противник стал нас преследовать. Или мы его. На форсаже машин прогрелись трубы и палубы. Воздействие тепла на стрелку компаса усилилось, и она опять отклонилась. Рядом с ходовой рубкой включили мотор — сейчас же возникло магнитное поле, которое сбивает нас с курса, и штурман уже измучился от внесения все новых и новых поправок к курсу…
        Закончил Симонов предупреждением:
        - Таким образом, при заступлении на ходовую вахту рулевой обязан проверить даже свои карманы. Нет ли в них чего железного? В число запрещенных предметов входят ключи, перочинные ножики. И даже… тонкий прутик стального каркаса в бескозырке.
        Финикин при этих словах тронул свой железный зуб.
        - Придется вырвать, — улыбнулся Симонов.
        - Это как?
        - Очень просто. Щипцами. А вставить, например, золотой. Золото относится к числу нейтральных металлов, которые не могут воздействовать на стрелки магнитных компасов.
        Финикин растерянно понурился, бормоча:
        - Золото… где взять-то? Небось денег стоит. Хоть бы предупреждали, когда в рулевые записывали.
        - Магнитный курс корабля устарел! — закончил лекцию Симонов. — Сейчас флот равняется по истинному курсу, в основе которого лежит прямая и четкая линия между полюсами — истинный меридиан.
        В коридорах уже бегали дежурные со звонками, оповещая о конце занятий, но юнги-рулевые выждали заключительного аккорда лекции.
        - Истинный меридиан! — повторил Симонов. — Сейчас флот идет по истинному курсу. А дает этот курс гироскопический компас. Но гирокомпасы — область знаний штурманских электриков. Подготовка этих специалистов обходится государству недешево, на флоте их мало. На подводной лодке — один, на Эсминце — два человека. На линкоре — точно не скажу. На линкорах я не плавал.
        - А мы тоже будем изучать гирокомпасы?
        - Быть рулевым и не знать электронавигационных приборов нельзя. Но ознакомят вас с гирокомпасами кратенько. Без углубления в тему. Преподаватель еще не прибыл. Ждем его с флота. Скоро приедет, и тогда берегитесь, как бы не нахватать двоек. Дело трудное…
        В перерыве все обступили Финикина.
        - Когда зуб-то рвать пойдем?
        - А хоть сейчас! Только пускай золотой вставят.
        Федя Артюхов буркнул:
        - Охота вам связываться… с этим.
        Савка всегда уважал Артюхова, иногда почему-то даже жалел. Однажды он тихонько спросил его:
        - Федя, скажи — а воровать… страшно?
        - Не знаю, — ответил Артюхов. — У сытого да жадного, когда ты сам голодный, своровать еще можно. Но совсем уж противно голодному красть у голодного. И больше ты ко мне с этим не приставай.

* * *
        В роте их ждала радость — привезли лыжи. Боцмана кинулись на них первыми, вмиг расхватали самые лучшие, с хорошими палками. Боцмана вообще задирали носы не в меру. Они как-никак единственные из юнг, которым предстоит лично вести огонь по противнику.
        В кубрике рулевых шла суетливая возня. Если полсотни мальчишек запихнуть в одно помещение, они могут так побеседовать между собою, что у взрослых через десять минут затрещат головы. Росомаха уже разбирал свою койку, а Колесника еще не было, он утащился в соседний колхоз на танцульки.
        - Ти-ха! Ти-ха! — взывал к юнгам Росомаха.
        Стало чуть-чуть потише, и в этой случайной паузе все расслышали, как Финикин обратился к старшине:
        - Разрешите доложить, что у меня банку варенья сперли. Вчера была, а сегодня — нету.
        Росомаха вновь застегнул манжеты своей фланелевки.
        - Ти-ха! Кто у этого товарища банку варенья увел?
        Вот теперь в кубрике стало совсем тихо.
        - Никто не сознается? — вопросил старшина. — Или вам неизвестно, что воровство особо жестоко карается на флоте?
        Все молчали. Кто был удивлен. Кто пристыжен.
        - Становись! — скомандовал Росомаха.
        Вдоль левого «борта» вытянулась шеренга колесниковского класса, вдоль правого — класса Росомахи. Лампочки светили вполнакала, от печки несло жаром. Забытые учебники и тетрадки валялись на столах и койках.
        Росомаха рысцой пробежал вдоль шеренг.
        - Еще раз спрашиваю — кто взял банку?
        Финикин проговорил:
        - Артюхова допросите. Пусть он мое варенье отдаст.
        - Артюхов, это случайно не твоя работа?
        Тот отвечал старшине с достоинством:
        - А почему вы именно меня спрашиваете?
        - Так ты же… — начал было Росомаха и умолк.
        Из шеренги левого «борта» кричали:
        - У нашего Серебрякова вчера кто-то перышко из ручки выдернул. Может, это один и тот же гад работает!
        Растерявшийся Росомаха вызвал из строя Московского.
        - Старший, — сказал он Игорю, — этого дела мы так не оставим. Ты начинай с того конца кубрика, а я с этого. Из строя никому не выходить, пока не обыщем все койки.
        Росомаха разворошил постель Феди Артюхова, заглянул на его полочку, отвернул матрас. Нигде вареньем даже не капнуто. Московский нехотя пощупал рукой книги на полке Коли Поскочина, отодвинул куски мыла и… вытащил банку.
        - Вот она! — сказал Игорь в полном изумлении.
        Из банки торчала ложка. Половины варенья уже не было.
        Финикин сразу полез на Колю Поскочина.
        - Умника из себя строишь, а сам… Твое это было варенье? Тебе его прислали? Я вот сейчас как врежу…
        Но тут прозвучал резкий голос Артюхова:
        - Не тронь маленького. Что он тебе худого сделал?
        - Как что сделал? Он же мое варенье слопал.
        - Захотел и слопал. А тебя это не касается.
        - Видали? Мое варенье едят, а меня это не касается.
        - Дурак! — ответил Артюхов. — Ты еще жизни не видывал…
        - А ты… Ты сам вор и другого вора покрыть хочешь.
        Артюхов, побледнев, двинулся на Финикина:
        - Слушай, ты! За такие слова я тебя так кокну по твоей банке, что из нее последнее варенье вытечет. Да, я крал. Чтобы не подохнуть. Но я копейки не украл с тех пор, как попал на флот…
        - Кокну, кокну… Ишь кокальщик какой нашелся. Эво, старшина рядом стоит. Он тебя живо на отсидку отправит.
        - Прекратите! — вмешался в спор Росомаха. — А то и правда возьму и обоих вас закатаю на гауптвахту… Кончайте баланду! Дело ясное. Юнга Поскочин, ты зачем чужое хватаешь?
        Бедный «философ» горчайше разрыдался:
        - Сам не знаю… сладкого захотелось… не удержался!
        Росомаха еще крутил в руках липкую банку.
        - Держи сам! — и сунул банку Финикину. — Юнга Поскочин, а тебе известно, что воровать нехорошо?
        - Известно… конечно же! — отвечал Коля.
        - А если так, то, выходит, действовал сознательно. Это как понимать? Всяких там Кантов изучаешь, а к себе философски отнестись не можешь… Чего молчишь? Отвечай.
        Явился с танцев Колесник — заснеженный, румяный.
        - Что за ярмарка? — удивился он с порога.
        - Да вот… вора нашли, — мрачно пояснил Росомаха.
        Из класса Колесника надрывно взывали к честности:
        - Заодно и перышко поищите. Писать человеку нечем!
        Савка слышал, как Росомаха тихо сказал Колеснику:
        - Мне этого Канта, чтоб ему ни дна, ни покрышки, честно-то говоря, позарез жалко. Лучше бы он, сукин сын, слопал варенье, а банку в сугроб закинул…
        Шепотком отвечал ему Колесник:
        - У нас на крейсере такого Финикина давно бы в гальюн сунули и воду спустили. Поскочин-то — пацан. А кто не тягал варенья у бабушки из буфета?
        - Сравнил. Дома высекут — и порядок. А здесь из-за такой ерунды может кончиться плачевно…
        Савке стало безумно жаль Колю, и никак не укладывалось в голове, что он может украсть.
        - Коля, — спросил он, — зачем ты это сделал?
        Тот поднял лицо — страдальческое, в слезах:
        - Да не вор же я… Просто сладкого хотелось.
        Росомаха велел юнгам отходить ко сну, но кубрик еще долго бурлил, по углам ожесточенно спорили. Гнев рулевых, как ни странно, был направлен в основном против Финикина с его банками.
        - Хозяин! — с презрением говорили ему. — Если б не твои сласти, так и позора не было бы. Нашли, что прислать, родители — варенье! Лучше бы гуталину для сапог прислали или порошку зубного, чтобы бляхи драить.
        - Чего вы на меня-то накидываетесь? Я разве украл?
        - Провокатор ты! — было заявлено от Игоря Московского.
        - Я провокатор? — изумился Финикин.
        - А кто же ты еще? Расставил свои банки и лижет. То малиновое. То вишневое. То собачье. Вот человек и не выдержал. А кто его подначил, как не ты?
        Финикин отбивался, как мог:
        - По-вашему, я всех должен угощать? Вас двадцать пять едоков в классе. Да по другому «борту» еще столько же облизывается. Моим родителям на полсотни ртов не напастись.
        - Давись сам, — отвечали ему юнги. — Только слопай поскорее и кончай эту канитель. Не порти нам настроение.
        - Дневальный! — требовал Росомаха. — Гаси свет!
        Один лишь Джек Баранов отмолчался в этих спорах.
        - А ты что? — спросил его Савка.
        - У меня на этот счет свое мнение.

* * *
        В соседних классах радистов уже стала попискивать, как мышь в подвале, морзянка: та-ти-ти, та, та-та-ти, ти-та… Сначала робкая и сбивчивая, она все чаще взрывалась каскадами бравурных передач. Уже появились юнги-мастера, гнавшие количество знаков по секундомеру — все быстрее, все больше. Рота радистов, чтобы юнги не потеряли чуткость руки, была освобождена от тяжелых работ — валки леса, пилки дров и прочего.
        Такая же морзянка проникла и в классы роты рулевых. Только здесь она беззвучно билась в пучках света. Старшина Фокин отщелкивал ее на клавишах Ратьера, и рулевые по проблескам фонаря хором читали слова, а потом и целые фразы:
        - По пра-во-му бор-ту и-ме-ю бар-жу с топ-ли-вом…
        Флажный семафор казался юнгам труднее. Допустим, дается «веди»: правая рука держит флажок горизонтально. Но при чтении сигнал виден читающему зеркально: для него флажок реет уже не справа, а слева. Фокин не спешил. Поначалу писал флажками простые обозначения: «вызываю на разговор», «понял», «не разобрал», «повтори», «передвинься», «не могу принимать». Затем старшина стал писать текст.
        - Не бойтесь, буду давать медленно.
        Класс рулевых загудел, прочитывая слова, и отдельные ошибки одиночек потерялись в общем правильном хоре.
        - Како… он… рцы… аз… буки… люди… мягко.
        Фокин дал отмашку «оканчиваю». Получилось слово «корабль». Быстрее всех выдал шестьдесят знаков в минуту Федя Артюхов. Фокин обрадовался:
        - Ставлю тебе пятерку. Первая в вашем классе! — И добавил: — А сейчас открою один секрет, известный всем сигнальщикам флота. Мы никогда не разводим руки так широко, как это делает новичок, стараясь, чтобы его поняли. Смотрите, в чем заключается секрет стремительной передачи семафора…
        Фокин стал писать. Но руки старшины при этом не разлетались в стороны, как это рисуют на картинках. Руки мелькали лишь впереди корпуса. Фокин сократил размах флажков, и движения его рук стали взрывчатократкими, напоминая жесты экспансивного человека при разговоре.
        - Только так! — сказал он, окончив передачу. — Можно ставить рекорды, если уверен, что тебя поймет читающий. Издали-то даже сокращенные размахи рук читаются легко. Особенно — на фоне неба.
        Следующий урок — устройство рулей, поворотливость и маневренность корабля при эволюциях. Вел этот предмет инженер-капитан третьего ранга Плакидов, человек бывалый и строгий. Он не делал никаких скидок на то, знаком юнга с физикой или нет. Плакидов в случае недоразумения говорил:
        - Удивляюсь! Чему вас в школе учат?
        Урок, ответственный и трудный, начался.
        - Для начала повторим пройденное, — сказал Плакидов, ни на кого не глядя. — Юнга Огурцов!
        - Есть юнга Огурцов.
        - Прошу. Составные части руля.
        - Есть! Плоскость руля называется пером, ось вращения — баллер. Баллер связан с румпелем и рулевым приводом, который ведет к штурвалу на мостик. Передняя кромка руля, что прикасается к ахтерштевню, называется рудерписом, а нижняя кромка — пяткой.
        - Ты забыл гельмпорт и рудерпост. Повторить!
        - Есть. — Савка, недовольный собой, садится на место.
        - Юнга Баранов, что вам известно о «гитаре»?
        - «Гитарой» моряки зовут рулевой привод Дэвиса.
        - Прошу. Устройство.
        Класс слушает, как Джек с трудом выгребается из гаек с ползунами и червячно-дифференциальных редукторов… Выгребся!
        - Ставлю четыре, — говорит Плакидов. — Юнга Поскочин…
        Тягостное молчание класса рулевых.
        - Нет Поскочина? Дежурный!
        - Есть дежурный, — поднимается с места Финикин.
        - Почему отсутствует юнга Поскочин?
        - В роте уборку делает. Он к занятиям не допущен. У своего же товарища банку вишневого…
        Игорь Московский резко дергает Финикина за подол голландки, заставляя его прервать гневное прокурорское выступление.
        - Тогда, — говорит Плакидов, — вам, Финикин, придется ответить за отсутствующего Поскочина. Для начала обрисуйте нам процессы, происходящие при работе винта правого шага, и явление отбрасываемой струи. Предстоит похудожничать, а потому идите к доске.
        Финикин берет мел, но до рисования ему далеко.
        - Ну, винт… — говорит он.
        - Так. Винт! — охотно подтверждает Плакидов, вышагивая по классу.
        - Он работает…
        - Так. Работает.
        - Ну, он правого шага. Крутится в эту сторону…
        - В какую «эту»? — возмущается Плакидов, забравшийся тем временем в угол класса. — Флотский язык точен! Представьте себя наблюдателем работы винта правого шага… Что вы наблюдаете?
        Финикин, надувшись, отмалчивается у доски.
        - Значит, ничего не наблюдаете… Ни завихрений, ни сил реакции? — Плакидов удручен. — О чем вы думаете?
        - Забыл… — сознается Финикин.
        - Садитесь. Для развития памяти ставлю вам двойку.
        - Не успел, — оправдывается Финикин. — Расстроился вчера.
        Плакидов не терпит таких ответов.
        - Какие могут быть у юнги причины для расстройства? Или вы отец семейства, обремененный чадами? Сыты, обуты, одеты…
        Инженер-капитан третьего ранга развешивает по стенам схемы и технические чертежи, которые по вечерам рисует сам — искусно и добротно. Чувствуется большая любовь Плакидова к делу, и класс невольно сжимается, когда он берется за указку. Сейчас на всех немощных в физике горохом посыплются всякие там векторы всасывающих струй…
        - Итак, — начинает Плакидов, — вы стоите на мостике у штурвала. Положение руля нулевое. То есть, говоря по-морскому, руль в диаметральной плоскости. У вас на корабле винт правого шага. Дали «средний вперед». В какую сторону покатится ваш корабль?
        - Прямо! — хором сообщают юнги.
        - Почему?
        - Потому что руль-то стоит прямо… на нуле!
        - Ох, опасное заблуждение, — причмокивает Плакидов. — Если руль стоит прямо и дан ход винту правого шага, то корма вашего корабля будет заброшена тоже вправо. А нос корабля круто рванется влево. Произойдет разворот «на пятке», опасный в тесноте гавани. Понятно? Теперь рассмотрим загадочные процессы, происходящие под килем корабля…
        Плакидов выводит юнг в море. На переменных скоростях они ведут корабли. Под ними вращаются винты правого и левого шага. На эсминцах по два винта. На крейсерах по три. На линкорах до пяти. Возникает дикий хаос мощных водяных струй. С полного вперед машины реверсируют на полный назад. За сорок минут урока юнги не раз терпят жестокие катастрофы. Их кормы забрасывает на соседние корабли. Они повинны в чудовищных авариях. Встреча с опасной инерцией кончается тем, что корабли таранят причалы и стальные бивни форштевней с хрустом разбрасывают по воде просмоленные бревна…
        - Теперь вы понимаете, — заканчивает лекцию Плакидов, — насколько безмятежна была ваша жизнь раньше. Вам ведь казалось, что рулевой на мостике — вроде опереточного героя. Сказали ему «вправо» — он покатил штурвал вправо. Сказали «влево» — пожалуйста, готово дело, лево руля. Но управление кораблем — это наука, построенная на знании, глазомере, опыте — и на риске! Бывают дикие случаи, когда руль до предела положен вправо, по корабль катится влево…
        Плакидов берет под локоть журнал и указку. На прощание его стальной перст выстукивает по рыжей маковке Финикина:
        - У вас не должно быть никаких забот, кроме одной: учиться, учиться и учиться. А что еще? Че-пу-ха!

* * *
        В кубрике их ждал приунывший Росомаха. Честно говоря, насколько Колесник был весел и бесшабашен, настолько Росомаха по характеру был занудой. Он утюжил через тряпку свои клеши, и от широких штанин валил пар, пахнувший уксусом. Плаксивым голосом Росомаха заговорил:
        - Драть бы вас всех! Теперь нам из этого поганого варенья не вылезти, влипли в него всем классом, как мухи. Уже и начальство пронюхало.
        - Ну и что ж, — бодрились юнги. — Мы рассудим по-товарищески.
        - Вы по-товарищески, а командование — по уставу. Могут вашего философа и с флота попросить. Он несовершеннолетний, его демобилизовывать не будут, а просто вышибут, и дело с концом!
        Поскочин, совсем опечаленный, весь день мыл полы в землянках, колол дрова, топил печки. Кажется, он был готов к самому худшему. Юнги сочувствовали ему:
        - Не грусти! Мы тебе пропасть не дадим…
        Открытое комсомольское собрание проводили в кубрике рулевых. Присутствовали и те юнги, что не были комсомольцами по малолетству. Пришел заснеженный с ног до головы Щедровский, явился и Кравцов.
        - Случай возмутительный, — сказал замполит. — Конечно, варенье — ерунда, важен сам факт воровства. Поскочин еще только начинает служить и уже так опозорился. Вам известно, что подобные вещи на флоте не прощаются. Мы должны быть принципиальными и строгими. Дурную траву — с поля вон.
        Росомаху попросили дать характеристику Поскочину.
        - Дурного не замечалось. Я всегда считал его хорошим, дисциплинированным юнгой. Что с ним стряслось, и сам не пойму.
        Поскочин, тоже не комсомолец по причине малых лет, плакал и твердил одно:
        - Как вы не понимаете? Просто сладкого захотелось…
        Кравцов твердо бил ребром ладони по краю стола:
        - Ты прежде подумал ли о мерзости своего поступка?
        - Нет, не думал. Как увидел сладкое, так меня и потянуло.
        Савка, страдая за Колю, поднял руку.
        - Можно я?
        Ему дали слово, и он сказал кратко, но горячо:
        - Я так думаю, что юнга Поскочин понял всю нехорошесть своего поступка, и больше он так делать не будет.
        - Ну, это уже разговор для детских яслей, — вступился Щедровский. — Если все на флоте, совершив проступок, станут говорить, что они больше не будут, то во что обратится служба? Надо рассуждать серьезно.
        Росомаха, кашлянув в кулак, робко сказал:
        - В самом деле, товарищи, давайте серьезнее…
        Замполит оглядел юнг постарше:
        - Из комсомольцев кто выскажется?
        - Я!
        Над столом поднялся комсорг Джек Баранов. Он был красивым юношей. Широкая голландка навыпуск великолепно шла к его стройной фигуре, и даже стрижка наголо не портила его, как других юнг, а казалась особой прической.
        - Давай! — сказал ему Кравцов.
        - Мое мнение особое, — начал Джек. — Считаю, что Коля Поскочин поступил с этим дурацким вареньем правильно!
        Это было так неожиданно, что поначалу Джека не поняли. Упрямо мотнув головой, он продолжал:
        - Флот кулацких замашек не терпит. Юнга Поскочин самовольно раскулачил Финикина, но раскулачил правильно. Как принято на флоте? Твое — мое. А мое — твое. Представьте на минуту, что мы сейчас сидим не в землянке, а в отсеке подводной лодки. Завтра в этом отсеке мы, может быть, задохнемся на грунте, так разве ты или я станем прятать друг от друга какую-то банку варенья?
        Тишина в кубрике рулевых. Тишина…
        - Поскочин, — продолжал Джек, — поступил по законам святого морского братства. Твое, Финикин, он взял у тебя, как свое. Но если ты возьмешь у Поскочина все, что пожелаешь, он жалеть не будет, в этом можешь не сомневаться. — Джек повернулся к Щедровскому: — Поймите меня правильно. На чужое мы не заримся. Посылка пришла не нам, и Финикин вправе ею распоряжаться. Но если уж он такой жадюга, взял бы две банки варенья, принес бы к завтраку на камбуз и выставил бы на стол: вот вам, ребята! Это было бы честнее и порядочнее, чем забираться на верхотуру и там, согнувшись в три погибели, наслаждаться в одиночку… Мы не защищаем Поскочина! Но мы осуждаем и Финикина.
        Игорь Московский был краток:
        - Поскочин всегда был хорошим товарищем, и с ним я пошел бы в любую заваруху, хоть на гибель. А что касается товарища Финикина… я бы еще подумал, идти с ним или не идти.
        Остальные юнги соглашались:
        - Верно! Чего уж там. Не варенье дорого, а чтобы все по-человечески было… Разве можно так, как Финикин?
        Поскочин всхлипнул, счастливый. Финикин проворчал:
        - Это не по существу! Варенье-то мое съели… Факт!
        Щедровский велел ему замолчать:
        - Не лезь со своим вареньем. Тут вопрос посложнее…
        Кажется, офицеры поняли суть дела. И поняли ее правильно. Обстановка разрядилась, и Кравцов лукаво подмигнул Поскочину:
        - Не рыдай! Флот не выдаст — свинья не съест…
        После отбоя, когда погасили свет в кубрике, с высоты третьего этажа долго слышался печальный перезвон. Это Финикин в потемках сортировал свои банки с вареньем.
        - Меня же обчистили, и я же виноватым остался. Где же справедливость?
        Возня с банками была прервана окриком Росомахи:
        - Слушай! Тебе еще не надоела твоя сладкая жизнь?
        Все затихло. Мир и покой…
        А в шесть утра — еще темнотища над Соловками — от большака уже поют залихватские горны: вставай, побудка… Никто потом ни словом не упрекнул Колю Поскочина за его житейское прегрешение, но зато слова Джека Баранова о морском братстве прочно засели в памяти каждого, и они, эти слова, определят еще многое…
        Юнги учились быть щедрыми. Иначе нельзя!

* * *
        Когда закончилось комсомольское собрание, Савка на улице возле землянок нагнал Щедровского.
        - А, Огурцов! Что скажешь?
        Савка рассказал о своих заботах. Бабушка в Ленинграде, отец еще летом ушел в морскую пехоту, под Сталинград, и с тех пор не пишет.
        - Ничего мне не сигналит! — закончил Савка свой рассказ.
        - Насколько я понял, ты хочешь навести справки об отце. Это нелегко. Если погиб — скорее ответят. А если пропал без вести, тогда устанешь дожидаться. Откуда отец призывался?
        - Он не призывался. Служил на Северном флоте в таком же звании, как и вы… Был комиссаром.
        - Ну, комиссаров теперь нет. Ладно, — сказал замполит. — Пошлем запрос, но скорого ответа не жди. Сам знаешь, какая идет война. Не до переписки.
        Щедровский глянул на часы, потом на небо, вдоль которого распускался павлиний хвост полярного сияния. Шумел черный лес.
        - Комиссар Огурцов… Кажется, я его знал. Да, встречались однажды на конференции. — Щедровский вдруг снял перчатку и подал Савке теплую ладонь. — Беги в кубрик. Уши отморозишь.
        Утром, после умывания в ледяных прорубях, юнги обычно толпились в кубриках возле расписания занятий, еще красные с мороза, запыхавшиеся от беготни по сугробам. Обсуждали предстоящий день.
        - Первый урок — служба погоды, Зайцев ведет.
        Метеорология, тайны стихий… Лейтенант Зайцев, щеголеватый, чуточку язвительный, интересовал юнг сам по себе, но и предмет свой вел интересно.
        - Что у нас было в субботу? — спросил он, усаживаясь за стол.
        - Давление. Циклоны. Муссоны и пассаты.
        - Ага. Анероиды и барографы я вам уже читал?
        - Читали. Остановились на влажности воздуха.
        - Так. Значит, сегодня пробежим дальше.
        Зайцев отправился гулять между рядами столов, источая запах одеколона.
        - Значение службы погоды в нынешней войне неизмеримо возросло. От метеосводок зависят действия армий и флотов, зависит исход битв на воде и в воздухе. Перед вами — гигрограф, прибор для автоматической записи влажности воздуха. Его действие основано на свойстве человеческого волоса укорачиваться или удлиняться с изменением влажности в атмосфере. Причем, как выяснили ученые, лучше всего реагирует на влажность рыжий волос.
        Класс дружно обрадовался:
        - У нас Финикин рыжий! Если его два года не стричь, он весь флот обеспечит рыжими волосами. Можно за границу продавать!
        Зайцев даже не улыбнулся.
        - При всем моем уважении к товарищу Финикину должен сразу его огорчить. Волосы для приборов берутся от рыжих женщин. Век живи — век учись.
        - А почему от женщин, товарищ лейтенант?
        - Женский волос мягче, восприимчивее и эластичнее. Подойдите к столу. Спокойнее, без давки. Вот он, этот прибор, который так важен в морской метеорологии. Он же позволяет кораблям вовремя избежать взрывоопасной сухости или влажности в погребах, где хранятся боеприпасы.
        Зайцев позволял юнгам не только смотреть, но и щупать пальцами, крутить барабан автомата. Не беда, если испортят учебный прибор, — важно научить!
        - Насмотрелись? По местам. Откройте тетради. Кто из вас читал книгу Лухманова «Соленый ветер»?
        Выяснилось, что половина класса знакома с нею.
        - Добро, — похвалил их Зайцев. — Лухманов, бывший капитан парусного судна, написал стихи… Многовековый опыт мореплавателей выявил ряд удивительно точных примет погоды. Лухманов, чтобы легче запомнить, изложил эти приметы в стихах. Конечно, все знают: если небо красно к вечеру, моряку бояться нечего, если красно поутру, моряку не по нутру… А вот приметы по облакам:
        Радуга утром — дело плохое,
        Радуга вечером — дело иное.
        Если солнце село в воду,
        Жди хорошую погоду.
        Если солнце село в тучку,
        Берегись — получишь взбучку.
        Вечером небо коль полно огня,
        Утром же зорю туман застилает, —
        Верные признаки ясного дня,
        Старый моряк парусов прибавляет.
        Савка, записывая стихи, наслаждался, и урок окончился незаметно.
        - Поздравляю вас, — сказал Зайцев на прощание, — в Савватьево прибыл преподаватель электронавигационных инструментов. Толковый специалист флота, мичман Сайгин, прошу любить и жаловать.
        - Уррр-а! — обрадовались юнги, вскакивая из-за столов.
        - Чему вы радуетесь? — удивился Зайцев. — Мичман Сайгин сейчас задаст вам перцу…
        - Мы радуемся другому, — признались юнги…

* * *
        Звонок — и с чемоданчиком в руке мичман явился в класс рулевых. Обыкновенный мичман, каких много на флоте. Только маленького роста. Да на левом рукаве кителя два золотых шеврона, означающих десять лет службы сверх срока. Что было неприятным в Сайгине, так это сладенькая улыбочка. Впрочем, юнги уже понимали, что внешность человека бывает обманчивой. Вон Аграмов — уж каким страшилой показался на первых порах, а теперь они в нем души не чают.
        Сайгин действовал молча. Покопался в своем чемодане, и в руках его вдруг оказался волчок. Самая обычная детская игрушка-волчок. Не спеша мичман поместил чемодан под стол и — улыбка! улыбка! улыбка! — раскрутил волчок на плоскости стола. Юнги смотрели, как вращается игрушка, и ничего не понимали. Ведь Сайгин им еще и слова не сказал. Похоже было, что мичман просто решил поиграть немного…
        Наконец мичман произнес:
        - Оп! — И линейкой подсек волчок снизу.
        Теперь волчок вертелся на самом конце линейки, и Сайгин обошел с ним весь класс, продолжая улыбаться. Раздалось:
        - Оп! — И с линейки волчок перепрыгнул на подоконник.
        Вращение его угасло, а мичман перестал улыбаться.
        - Всем вам знакома эта игрушка, — заговорил он. — Между тем великий Леонард Эйлер уже относился к волчку с большим почтением. Он подозревал, что в волчке скрыта загадка, но… какая? Если бы волчок был только игрушкой, то его свойства не стали бы изучать такие корифеи науки, как Софья Ковалевская, академик князь Голицын, кораблестроитель Крылов и отец русского воздухоплавания Жуковский. Советую вам забыть об игрушке… Сейчас перед вами откроется окно в новый мир.
        Сайгин подтянул рукава, словно фокусник на эстраде, и снова сунулся носом в свой волшебный чемоданчик. Он извлек оттуда блещущее никелем сооружение. В системе кардановых колец покоился волчок — только массивный, на шарикоподшипниках.
        - Карданов подвес вам уже знаком. Именно благодаря ему ось волчка вращается в любом направлении, а сам волчок как бы подвешен в свободном пространстве. Поэтому он и перестал быть игрушкой, а превратился в особый прибор, название которому — гироскоп… Вот вы — все равно, кто из вас — подойдите!
        Артюхов шагнул к гироскопу. Мичман велел ему:
        - Надавите на любой конец оси слева направо.
        Федя тихонько толкнул гироскоп по горизонтали.
        - Теперь ткните его снизу вверх… смелее!
        Артюхов выполнил приказание.
        - Вы убедились, что гироскоп охотно вам подчиняется?
        - Да, — кивнул Федя. — Отлично убедился.
        - Тогда садитесь на место.
        Сайгин достал из кармана длинный тонкий шнурок.
        - Сейчас мы заставим этот гироскоп работать.
        Он продел шнурок в отверстие на оси гироскопа и во всю длину намотал его на ось. Потом взялся за кончик шнурка, притих, напрягаясь перед рывком, и сильно дернул шнурок на себя. Гироскоп стремительно вошел во вращение, класс наполнился ровным ноющим звуком. Сайгин спрятал шнурок в карман.
        - Гироскоп работает, — сказал он, опять сладко улыбаясь. — Обратите внимание, сейчас его ось глядит вон в тот угол класса. Представьте себе, что он вращается час, два, три, четыре часа… Куда, по вашему мнению, будет направлена ось гироскопа, скажем, часов эдак через пять-шесть?
        Никто не знал. Послышались предположения:
        - Туда же… в угол.
        - Неправда! — вдруг крикнул Сайгин. — Через пять-шесть часов постоянного вращения гироскоп направит свою ось вот в это окно. Единый вздох удивления юнг. — А все просто, — ошарашил их мичман. — Вы совсем забыли о Земле! Гироскоп сохранит свое положение в пространстве неизменным. Но Земля-то ведь за это время совершит четверть оборота. За двадцать четыре часа работы гироскоп обведет своей осью всю комнату и через сутки уставится опять в этот угол… Вы меня поняли?
        Вращалась планета, и как бы независимо от нее крутился гироскоп. Сайгин рукою остановил его движение. Ротор сразу ожил. Чередуясь в блеске никеля, замелькали его кардановы кольца, обнимающие гироскоп, уже отдыхающий от быстрого бега.
        - Откройте тетради. Запишите крупными буквами. Слово в слово, как я вам скажу. Диктую: ОСЬ СВОБОДНО ПОДВЕШЕННОГО ГИРОСКОПА СОХРАНЯЕТ В МИРОВОМ ПРОСТРАНСТВЕ НЕИЗМЕННОЕ НАПРАВЛЕНИЕ… Вот это и есть первое, самое значимое правило гироскопа!
        Шнурком он раскрутил гироскоп еще сильнее.
        - Меня, — сказал мичман, — не удивляет, когда ребята катаются на велосипедах, сняв руки с руля. По сути дела, колеса велосипеда есть такой же гироскоп. Снаряду, летящему во врага, нарезы в стволе орудия придают вращательное движение — вот вам еще один гироскоп! Торпеда знаменитой лунинской подлодки, поразившая гитлеровский флагман «Тирпитц», управлялась в своем стремлении под водой прибором Обри — вот еще один гироскоп! Перед войной в нашей стране проводились опыты по созданию однорельсового пути и одноколесного вагона — в основу положен принцип гироскопа! Океанские лайнеры не боятся шторма — любую их качку успокаивают гигантские роторы гироскопов… По сути дела, — заключил Сайгин, — мы с вами живем в окружении гироскопов, сами того не подозревая. Мало того, наша планета Земля, населенная мыслящими существами, тоже является гироскопом, заключенным в мировом пространстве гироскопических галактик… Разве это не прекрасно?
        Гироскоп перед мичманом еще вращался.
        - Вот ты… Как тебя зовут?
        Савку сдернуло со скамьи навстречу учителю-волшебнику.
        - Подойди сюда… Артюхов уже убедил вас, что в спокойном состоянии ось гироскопа покорно подчиняется внешней силе. Теперь попросим юнгу Огурцова поставить опыт на работающем гироскопе. Дави на ось в любом направлении, — сказал мичман.
        Кончиком карандаша Савка тронул ось, и вдруг гироскоп рванулся в другую сторону. Савка направил усилие точно сверху вниз. Но гироскоп, сердито воя, развернул свою ось по горизонту. Савка стал нажимать слева направо — тогда ротор вдруг полез осью куда-то кверху, строптивый и непокорный.
        - Садись! — велел мичман Савке. — Как видите, волчок не так уж прост. Он не подчиняется той силе, которая к нему извне прикладывается. Вот и родилось второе правило гироскопа… Запишите и подчеркните: ЕСЛИ К ОСИ СВОБОДНОГО ГИРОСКОПА В РАБОТАЮЩЕМ СОСТОЯНИИ ПРИЛОЖИТЬ ВНЕШНЮЮ СИЛУ, ТО ОСЬ ЕГО ПОСЛЕДУЕТ НЕ В НАПРАВЛЕНИИ ПРИЛОЖЕННОЙ СИЛЫ, А В ПЕРПЕНДИКУЛЯРНОМ НАПРАВЛЕНИИ. Эти два правила знать твердо, иначе никогда не поймете дальнейшего…
        Совсем некстати прозвенел звонок на перерыв.
        - Десять минут отдыха, — сказал Сайгин, — после чего мы перейдем к главному, без чего современный флот не способен сражаться…
        В коридоре юнги делились:
        - Ну вот! О баранке теперь и речи быть не может.
        - Понимаешь, — волновался Поскочин, — здесь что-то есть. Тут заключена тайна. Я чувствую, что мичман куда-то клонит.
        - Я тоже подозреваю, — согласился Джек Баранов. — Еще не знаю, что будет, но уверен, что что-то будет…
        Финикин вставил в общий разговор свое веское слово:
        - Ведь сказали же: рулевым это можно знать, а можно и не знать. Только бы поменьше слов иностранных…
        Из боцманского класса к ним подошел Синяков:
        - Привет извозчикам! — И попросил басом: — Нет ли чинарика какого курнуть? Сейчас опять двояк схватил по такелажу.
        Курева ни у кого не было.
        - Во нищета! — обозлился Витька, явно страдая. — Курить хочу — спасу нет. Сколько на флоте прослужил, а половину всей службы только тем и занимался, что сшибал чинарики разные…
        После перерыва Сайгин взял быка за рога:
        - Свойство гироскопа перпендикулярно уклоняться от направления силы носит в науке название прецессии. Представьте себе, что мы имеем гироскоп, работающий постоянно. И так же постоянно будет воздействовать на него внешняя сила. Гироскоп способен работать без остановки, если вращать его электричеством, а не шнурком, как это делал я. Постоянная внешняя сила у нас тоже имеется в запасе с избытком. Это — земное притяжение!..
        Не все юнги поняли Сайгина, и мичман пояснил:
        - Если к гироскопу подвесить маятник (проще говоря, груз), то маятник, испытывая на себе силу земного притяжения, станет постоянно воздействовать на гироскоп. Не забывайте о притяжении Земли! Совместите эту силу притяжения с двумя правилами гироскопа, которые я велел вам записать в тетради… Ну?
        Класс молчал, завороженный. Сайгин неслышной походкой двигался между юнгами, давая им время подумать самим.
        - Кто понял, что произойдет? — спросил он.
        Нет! Юнги еще не понимали, но они упорно думали.
        - Маятник, — сказал Сайгин, помогая им мыслить, — можно ведь сделать из двух сообщающихся сосудов, наполненных какой-либо тяжелой жидкостью… например, ртутью! Она переливается в сосудах, которые стремятся занять положение в зависимости от земного притяжения. А при этом вес ртути постоянно воздействует на ось гироскопа. Земля вращается, гироскоп тоже… Движение оси гироскопа перпендикулярно! Неужели еще не догадались, что произойдет?
        Сайгин нарисовал на доске земной шар. Повесил в пространстве роторы гироскопов. Обозначил притяжение Земли, а к гироскопам условно прикрепил маятники — сосуды с переливающейся в них ртутью.
        Остановился перед Огурцовым.
        - Подумай, — сказал Сайгин, заглядывая Савке в глаза. — Ну, представь себе эту картину… проанализируй все с самого начала.
        Савка зажмурился. Гироскоп вращался. Маслянистая ртуть неслышно переливалась в сосудах. Не покоряясь этой силе, ось гироскопа разворачивалась в перпендикулярном направлении и ползла… выше, выше, выше!
        В жизни каждого человека бывают моменты некоего озарения, и нечто подобное испытал сейчас Огурцов. От неожиданности он даже вскрикнул:
        - Я понял… понял от начала и до конца!
        Сайгин остановил гироскоп, и в классе наступила тишина.
        - Теперь расскажи нам, что ты понял…
        Савка заговорил. Гироскоп уже превратился в ГИРОКОМПАС. Ртуть текла по трубкам. Земля воздействовала на нее, и вот ось гироскопа, противодействуя силе притяжения, стала взбираться… выше, выше, выше — к полюсу! Это и был ИСТИННЫЙ МЕРИДИАН. Теперь ничто не мешало гироскопу — он ведь не подвластен магнитным искажениям, ему не вредит никакое корабельное железо. Установя свою ось в истинном меридиане, гирокомпас давал кораблям ИСТИННЫЙ КУРС.
        - Без угла склонения! Без угла девиации!
        Класс ожил. Задвигался. Зашелестел.
        - Вот это ловко, — произнес Поскочин, переживая. — Как все это сложно. И одновременно просто… Неужели без девиации?
        Улыбка растаяла на губах Сайгина:
        - Девиация у гирокомпасов есть тоже, но она, возникая при сильной качке, совсем незначительна. Современная война на море невозможна без гирокомпасов! Из лекции капитан-лейтенанта Симонова вы уже знаете, сколь капризен магнитный компас. А гирокомпас, дающий кораблям истинный курс, можно укрыть от осколков внутри отсека. Под защитой брони он и стоит, называемый «маткой», словно царственная пчела в улье. От матки бегут провода на репитеры, отражающие на своих датчиках истинный курс. Практически число репитеров неограниченно. Но гирокомпас не сразу приходит в меридиан (нужно четыре часа, пока его ось не отыщет истинный норд). Магнитный же действует все время. Гирокомпас питается от судового тока, при разрушении энергосистемы он замирает. Это страшно, когда корабль лишится гирокомпаса, от которого зависима и стрельба артиллерии… Две различные системы гирокомпасов — Сперри и Аншютца — вошли в научный обиход под именами их создателей. Поэтому штурманские электрики зовутся по-разному — сперристы или аншютисты.
        - А кем были вы на корабле? — спросили юнги.
        - Вообще-то я аншютист, но умею работать и на гирокомпасах «сперри». Шестнадцать лет жизни я посвятил службе гирокомпасам и благодарен флоту за такую чудесную профессию.
        После занятий Савка Огурцов подошел к Сайгину:
        - Не дадите ли почитать что-либо о гироскопах?
        - Я бы дал. Да боюсь отпугнуть. Там ведь формулы.
        - А я как-нибудь… посижу. Подумаю сам.
        Мичман завел юнгу в боковую комнатушку учебного корпуса, которая примыкала к церкви Одигитрии; тут были свалены ящики с приборами. Порылся в столе, достал книгу.
        - Вот, почитай Михайлова, нашего моряка-ученого.
        - Спасибо. А подчеркивать можно?
        - Что хочешь делай. Я дарю ее тебе. А вечером навести меня.
        - С удовольствием. А что будем делать?
        - Будем монтировать схему гироскопа. Увидишь матку, самую настоящую. Только не увлекайся — тебе быть рулевым!
        …Не знал тогда мичман Сайгин, что его ученик уже отравлен ядом. Самым сладким ядом — отравой познания. Савка в эту ночь спал плохо. Сверкающие никелем гироскопы, ровно жужжа, вращались над его койкой, ртуть переливалась из сосуда в сосуд, и оси гирокомпасов — эти колдовские оси! — сами собой искали и находили истинный меридиан… Позже, став намного старше, он говорил о мичмане Сайгине:
        - Это был змий-искуситель. С эдакой бесовской улыбочкой. Что он сделал со мной! Весь мир обратился для меня в гироскоп!

* * *
        Хроника ТАСС (декабрь 1942 года)
        4 — в Магнитогорске зажжена крупнейшая в Европе новая домна объемом в 1340 куб. м.
        13 — сообщение Совинформбюро о трофеях советских войск и потерях противника под Сталинградом. Взято в плен 72 400 вражеских солдат и офицеров, убито более 94 000.
        16 — объявлено, что в Афинах умерло от голода 100 000 человек и что в Греции против оккупантов ведут борьбу 30 000 партизан.
        22 — советские войска в районе Среднего Дона продолжают успешно развивать наступление, преследуя отходящие в беспорядке разбитые немецко-фашистские войска.
        27 — английский король выступил по радио с обращением к народу Англии: «Армия Советского Союза нанесла противнику потрясающие удары, действие которых на физическое и моральное состояние германского народа трудно измерить».
        28 — советские войска южнее Сталинграда продолжали успешно развивать наступление.
        Близился год решающих побед — 1943 год, в котором юнгам уже предстоит сражаться за Родину.

* * *
        Зимний день на Соловках краток, зато хорошо спится юнгам под сполохами полярного сияния… Зима, зима. До самой трубы завалило кубрики снегом — тепло и уютно под глубоким снежным одеялом. Выбежишь утром в одной тельняшке (плевать, что Полярный круг рядом!), припустишь километра три по большаку, и так славно потом вернуться в жилище, ставшее уже родным.
        Началась негласная борьба юнг за первенство в учебе. Никто не желал плестись в хвосте — «на шкентеле», как говорят моряки. Велась отчаянная борьба за каждую пятерку. Савке пришлось немало потягаться, ибо соперники обнаружились опасные — Коля Поскочин, Джек Баранов да и Федя Артюхов из троечников перепрыгнул в прочные четверочники, наступал на пятки отличникам. Поскочин, правда, давал в учебе перебои. Увлекался посторонним. Обложится книгами, забыв обо всем на свете, и запустит занятия. Недавно он «заболел» Рембрандтом; вызывался на погрузку хлеба, в страшную стужу его мотало на грузовике до пекарен кремля, зато из библиотеки гарнизона привозил книги, каких не достать в Савватьеве. Кончилось это увлечение тем, что в простенке между нарами Поскочин приколотил репродукцию с рембрандтовской «Данаи». Росомаха отнесся к ней с подозрением:
        - Что это? Никак раздетая? И не стыдно ей?
        - Древний мир вообще не стыдился наготы.
        - Ты уверен? Ну, ладно. Пускай висит… до лейтенанта!
        Лейтенант Кравцов к Рембрандту относился с почтением.
        - Но голых вешать в кубрике никак нельзя.
        - Она же не голая, товарищ лейтенант, с чего вы взяли?
        - Поскочин, я ведь не слепой.
        - Голые бывают в бане. А в искусстве, товарищ лейтенант, бывают только обнаженные… Большая разница!
        Кравцов отодрал «Данаю» от стенки и утащил к себе.
        - Ты лучше не спорь, — сказал он Коле. — Может, она и обнаженная. Но как бы не нагорело нам от политотдела.
        Вокруг зима. Тишь, глухомань. Под лютым морозом в полное безветрие не колыхнется елка, ни одна искорка не упадет с ее ветвей. Письма от мам летают к юнгам самолетом. Юнги никуда не летают. Сидят и зубрят. В роте радистов живет тюлень — еще молодой, его держат в корыте. Хозяйственные боцмана завели себе кота; каждый вечер идет перепалка из-за того, с кем Васька будет спать. Рулевые животными не обжились. Но зато рота Кравцова держит первое место в школе по чистоте и порядку. В самом деле, дома таких полов не бывает. Уронил кусок хлеба — подними и ешь: ни пылинки. Русский моряк славится чистоплотностью, а палуба на флоте священна.
        Новые кинофильмы доставлялись в Савватьево редко, зрелищами юнг не баловали. Напряжение страны познавалось по сводкам Информбюро и на политзанятиях: от юнг требовали знания военного и политического положения в мире. Иногда по вечерам далекая Москва транслировала на Соловки отличные концерты. Над святыми озерами, над усопшими в древности скитами, над землянками юнг разливалась бравурная хабанера Бизе, звучала патетическая Арагонская хота Глинки, печали и восторги жизни пробуждал гениальный Чайковский… Музыка обретала особую красоту.
        - Вот ведь как! — говорили юнги. — Плевать я раньше хотел на эту музыку. А сейчас она всю душу переворачивает, даже непонятно: что со мною? Слезы сами выжимаются…
        В клубе юнг появилась самодеятельность — слабенькая, потому что юнги нажимали на учение, а в самодеятельность шли больше лентяи; пристроился туда и Витька Синяков, лихо работавший ногами — чечеточник! Но зато рота радистов уже породила своего поэта — Эс Васильева, и по Школе юнг блуждали нездоровые, панические слухи, будто поэту на камбузе дают по три порции…
        Настал последний день сорок второго года. В этот день педагоги, благодушествуя, никому не «врезали» двойки. Чувствовался праздник — большой и веселый. Но все было иначе — не как дома! Елок не покупали, ибо на каждом шагу стояла праздничная елка, украшенная серебром инея. На ужин дали какао, после чего юнги отправились в клуб на концерт. Витька Синяков и в самом деле подметок не жалел, словно грохотом казенной обуви он хотел заглушить свои двойки и тройки. Роль конферансье исполнял старшина Колесник, любивший покрасоваться. Он объявил:
        - А сейчас с собственным сочинением в стихах выступит перед вами известный соловецкий писатель — юнга Эс Васильев…
        Рота радистов заранее кричала «бис». Савка вытянул шею из воротника шинели, мял в руках шапку с курчавым мехом. Первый писатель в его жизни, и вот сейчас он его увидит. Качнулся занавес, поэт предстал, сверкая надраенной бляхой на сытом животе. Голова у Эс Васильева — громадная, как котел. Он громко прочитал:
        Эсминцы — любовь моя ранняя.
        Как я завидовал старшим,
        Что на мостиках мокрых ранены,
        Выводили эсминцы в марше.
        Этот марш — по волнам, по зыбям,
        Этот марш — под осколочный свист,
        Этот марш — по звездам, по рыбам,
        Только ветра натужный свист.
        От судьбы никаких мне гостинцев
        Не нужно. А лишь бы иметь
        Юность звонкую на эсминцах,
        На эсминцах принять мне смерть!
        Никто не заметил, что во второй строфе поэт не нашел рифмы. Из рядов поднялся капитан первого ранга Аграмов в своем кожаном пальто и пожал руку Васильеву — такой чести мало кто удостаивался.
        Роты расходились в новогоднюю ночь. Радисты пели:
        Мы юнги флота — крепки, как бронь,
        За жизнь народа несем огонь.
        Германским зверям мы отомстим.
        В победу верим — мы победим!
        Рулевые, колыхаясь на снегу черной и плотной стенкой, вели свою песню, и грубые голоса боцманов, входивших в состав этой роты, задавали тон остальным:
        Пусть в море нас ветер встречает,
        «Гремящий» не сбавит свой ход,
        И стаи стремительных чаек
        Проводят гвардейцев в поход…
        Вот и новогодняя ночь — для многих она первая, которую они проведут вне дома. Перед разводом по кубрикам Кравцов поздравил юнг.
        - В новом году, — пожелал он роте, — усильте свои успехи в учебе и дисциплине. А сейчас можете весело праздновать.
        - Чего праздновать? — спросил Синяков. — Выпить дадут?
        - Я дам тебе выпить, — сказал лейтенант Витьке. — Кусок хозяйственного мыла разведу в самом большом ведре с водой — и можешь пить, сколько душа твоя примет…
        Время шло к двенадцати, но старшина Росомаха сегодня не рычал, чтобы юнги расползались по нарам. По радио передавали новогоднюю речь Калинина. Савка вышел в тамбур, взял лыжи покороче и прямо с горушки нырнул в ночной лес. Ему хотелось побыть одному, чтобы домечтать обо всем, что еще не исполнилось в жизни и, кажется, не скоро исполнится.
        Савка чересчур размечтался и на крутом спуске врезался в ствол сосны. Еще не опомнился, глядя на яркую россыпь звезд над собою, как рядом с ним просвистели чьи-то лыжи и тень человека воткнула в глубокий снег палки.
        - Вставай, пентюх, — сказал ему Джек Баранов.
        - Это ты? Чего ты здесь?
        - Да увидел, что ты ушел, тоже стал на лыжи и побежал за тобой. Ночь… лес… мороз… Мало ли что может случиться!
        Так закончилась эта новогодняя ночь, и когда юнги вернулись в кубрик, рота жила уже в году следующем, а Росомаха рычал так же, как и в прошлом году:
        - Задрай все пробоины, какие имеешь… Спать, спать!

* * *
        Утром Росомаха тащил со спящих одеяла:
        - Раздрай глаза, кончай пухнуть… Эй, с Новым годом тебя!
        Еще босой, старшина прибавил в репродукторе громкость, и кубрик заполнил голос московского диктора. Совинформбюро сообщало о провале гитлеровских планов под Сталинградом: уже разгромлено полностью тридцать шесть дивизий противника, из их числа шесть танковых полегли в степях крупповскими костьми. В конце сводки диктор сказал: вступила в строй третья очередь Московского метрополитена.
        - Здорово! — торжествовали москвичи. — Москва-то строится…
        Савка, стеля койку, спросил Баранова:
        - Джек, тебе в Москву хочется?
        - А чего я там не видел, кроме Клавочки? Москва от меня не убежит. Главное сейчас — подводные лодки. Без них мне — труба!..
        Год начался великолепно; что ни день, то новое сообщение: второго января отбиты у врага Великие Луки, третьего — Моздок, четвертого — Нальчик, а пятого — взяли Цымлянскую и Прохладный. Шестого января в кубрик ворвался до предела взволнованный Игорь Московский:
        - Слушайте, братцы! Я сейчас такое узнал, что даже сомневаюсь — верить или не верить?
        - А что опять случилось?
        Старшой класса пожался в дверях:
        - Да ведь скажу вам, так вы меня поколотите.
        - Выкладывай, что унюхал. Примем с миром.
        - Погоны у нас вводят… Погоны!
        Долго молчали, потом Артюхов сказал Игорю:
        - Перекрестись, бобик… Какие еще там погоны?
        - Ей-ей. Слышал, как лейтенант говорил об этом.
        Джек Баранов был явно растерян — даже поглупел:
        - Да как же так? В кино, бывало, конники кричали: «Бей белопогонников!» А теперь… Ничего не понимаю.
        Финикин тоже не отказался от дискуссии:
        - Так то белые, а нам нашьют красные.
        На него заорали изо всех углов:
        - Иди ты! Какие красные… на флоте-то!
        - Это не пойдет! Уж тогда синие… или белые.
        Посидели и подумали. Коля Поскочин сказал:
        - Не знаю, как вам, а мне это нравится. Честно скажу, все у нас есть, а вот на плечах всегда чего-то не хватало.
        - Вообще-то, конечно, правильно, — поддержал его Артюхов. — Разве можно представить себе Нахимова или Макарова без погон? Вон развешаны у нас по кубрику их портреты… Что тут позорного? Все армии мира носят погоны, и нам, русским, они тоже к лицу!
        Скоро им зачитали приказ: для поднятия воинской дисциплины и выправки, ради большей авторитетности советского воина в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР ввести ношение погонных знаков отличия. «Надевая традиционное отличие — погоны в дни великих победоносных боев против полчищ немецких захватчиков, Красная Армия и Военно-Морской Флот тем самым подчеркивают, что они являются преемниками и продолжателями славных дел русской армии и флота, чьи подвиги нашли признание всего мира…»
        - Вопросы есть? — спросил Кравцов, закончив чтение.
        Был ясный морозный денек, вовсю наяривало солнце.
        - Есть! Когда наденем погоны?
        - Без погон не останетесь. Что положено, то положено.
        - А что напишут на юнговских погонах?
        - Тоже не советую волноваться: что-нибудь придумают.
        - Какие там погоны! Нам еще и ленточек не выдали…
        - Ты же в шапке стоишь, — отвечал Кравцов. — Зачем тебе на ушанку ленточка? Подожди лета, а сейчас не теряй хладнокровия… Товарищи юнги, — призвал роту лейтенант, — прошу ответить на этот указ новым подъемом в учебе и особенно — в дисциплине…
        Только все разошлись, как из тамбура раздался голос:
        - Идите скорее смотреть! Там боцмана насмерть бьются.
        Все кинулись в землянку боцманов, над входом в которую висела броская надпись: «ЛУЧШИЙ КУБРИК ПО ПОКАЗАТЕЛЯМ ПОРЯДКА И ДИСЦИПЛИНЫ». Словно подтверждая эту широковещательную вывеску, Мишка Здыбнев давал прикурить Витьке Синякову. Парни они оба здоровущие, кулаки у них крепкие — по кубрику летали лавки, кровать старшины грохнулась в сторону… Бились!
        Один боцман держал кошку, чтобы кисоньку в драке не помяли.
        - За что они так? — спросил его Савка.
        - Точно и сам не знаю, — ответил тот, гладя кошку. — Но оба они курящие. Думаю, не из-за махры ли сцепились?
        Два парня бились зверски — кулаки их работали, словно шатуны в паровой машине. Хрясть да хрясть! Кто-то из юнг кричал:
        - Эй, не пора ли кончать? Побаловались — и хватит!
        Другие на это возражали:
        - Погоди ты! Пускай Витьке хотя бы нокдаун сделают…
        Обрушив вешалку с шинелями, Синяков треснулся на идеально чистую «палубу», пахнущую мылом, содой и хвоей. Здыбнев сказал:
        - Ну, как? Получил свое?
        Прибежал командир роты, и драка кончилась.
        - Ведь только что, минуту назад, я говорил о дисциплине. Здыбнев, как не стыдно? Отличник и старшой… За что бил Синякова?
        - Он знает, за что ему дали, — ответил Мишка лейтенанту.
        Синяков выбрался из груды шинелей, потрогал разбитую губу.
        - За что тебя избил юнга Здыбнев?
        - Не знаю, — хмуро буркнул Витька. — Нотами не обменивались.
        Явился боцманский старшина, и Кравцов наказал ему:
        - Готовь документы в кремль… отправим на гауптвахту!
        - На которого готовить?
        - Оба хороши…
        Савка Огурцов пошел за Мишкой к проруби озера. Боцман брызгал на себя ледяной водой, озлобленно фыркал в черную впадину полыньи. Потом Мишка накрепко вытерся вафельным полотенцем.
        - Вот собака! — сказал он, глядя на другой берег.
        - За что ты Витьку так изметелил?
        - И тебе не скажу, — ответил Савке Здыбнев. — Но, поверь, не за себя. За одного нашего дурака морду Витьке набил…
        В одну из ночей Савка дневалил по роте, когда из Савватьева притащилась Бутылка, волоча за собой санки по снегу. Из кубрика боцманов вывели юнгу, с одеялом на плечах, в сильном жару.
        - Что это с ним? — спросил Савка. — Простудился?
        - Ну да! Мы не простудные… Он накололся!
        - Как это… накололся? — не сразу понял Савка.
        - Татуировку ему кто-то сделал. Говорят на Синякова.
        Бутылка, прядая заиндевелыми ушами, повезла пижона в санчасть. Савка тут догадался, за что бил Витьку славный парень Здыбнев.
        - А что он хоть наколол-то себе? — спрашивал.
        - Да штурвал на груди… баранку с рогульками.
        Боцмана гнали Савку из кубрика, чтобы не мешал досыпать.
        - Штурвал, — сказал он, уходя, — это же старомодно. Сейчас с моторами. Медленный поворот — отработаешь одной рукоятью. Нужен резкий — кладешь на борт сразу две рукояти.
        - Иди, иди! — выставили его. — Без тебя все знаем!
        …В январе была прорвана блокада Ленинграда.
        - Теперь бабушка выживет, — сказал себе Савка.

* * *
        Шло время. Юнги учились, здоровели, глубоко дышали и всячески развивались. Морские понятия, всегда точные и кратко выраженные, мореходная техника, блещущая медью и оптикой, уже заполнили сознание юнг, — они входили в их быт, как неизбежные представления о жизни. Человек ведь не удивляется тому, что в мире существуют тарелки, ложки и вилки, — так же и рулевые стали считать неотъемлемыми от жизни секстан, эхолот, анемометр, одограф и пеленгатор.
        Язык юнг тоже изменился.
        - Сегодня, — говорил старшой, входя утром в землянку, — ветер от норд-оста, балла в три, не больше. На зюйде клубятся темные кумуле-нимбус. Наверное, я так думаю, опять будет снегопад…
        Знание семафора приносило свои плоды. Раньше, издалека завидев своего товарища, юнги начинали орать ему, надрывая горло в крике. Теперь в каждую руку по шапке — и пошел отмахивать. Рулевые должны знать и астрономию; правда, без высшей математики, без телескопов. Алмазный небосвод над Савватьевом наполнился новой и понятной азбукой. Уже не просто глазели на звезды — искали, что нужно.
        - Вот эта, ниже Гончей Собаки, видишь? Это Волосы Вероники, а между Медведицами, словно рассыпали соль, протянулось созвездие Дракона… Где же тут Честь Фридриха? Не могу найти…
        Все почувствовали, что незаметно повзрослели. Ответственность, она ведь тоже подтягивает человека. Долг, честь, присяга — это не пустые слова, такими словами понапрасну не кидаются. Огурцов был малым добросовестным, но, помня завет отца, не желал быть выскочкой. А потому свою любовь к гирокомпасам, бурную и нечаянную, он от товарищей скрывал. Савкой двигал в этой любви простой интерес, в ту пору — еще мальчишеский…
        До войны в Доме занимательной науки и техники Савка видел стиральную машину, которая казалась ему тогда чудом двадцатого века. И гирокомпас Аншютца внешне чем-то напоминал ее; но, заглянув сверху в стеклянное окошечко, он увидел там, конечно, не крутящееся в мыльной пене бельишко, а строгую румбовую картушку. Рядом с «аншютцем» в кабинете Сайгина стоял и «сперри», но Савку он менее привлекал из-за своей примитивности. Юнга разочаровался, узнав от мичмана, что ротор «сперри» при запуске подталкивают руками в направлении истинного меридиана…
        Помогая мичману оборудовать кабинет, Савка, спрашивал:
        - Вот соберем схему, тогда «аншютца» запустим?
        - Нет нужной энергии. Гирокомпас берет судовой ток, перерабатывает его на генераторе в трехфазное питание, снабжая им матку и всю свою схему. Необходим и четкий пульс водяного охлаждения…
        Савка немел от восторга! Два гирокомпаса Аншютца помещены в гиросферу, напоминавшую планету, — у нее были полюсные шапки и даже экватор с градусной маркировкой. Из учебника Савка уже знал: вскрыть гиросферу — значит разломать ее, гиросфера создается в точнейших лабораториях страны один раз и навсегда! Плавая в жидкости, как планета в мировом пространстве, гиросфера начинает свое движение — влево, вправо, влево, вправо: так она отыскивает истинный меридиан! Постепенно ее колебания становятся мельче, и, наконец, они затухают совсем — гирокомпас нашел истинный норд, стал показывать истинный курс!
        Сайгин, радуясь тому, что сыскал в ученике беззаветную любовь к гирокомпасам, охотно давал объяснения.
        - Все очень просто! — говорил он Савке. — Температура «шарика» в работе приближена к человеческой. Когда же термостат подскочит к сорока одному градусу, значит, между сферами перегрелась жидкость. В этом случае «горячка» гирокомпаса может привести к катастрофе весь корабль и его команду.
        - А если я прохлопаю этот момент?
        - Должна выручить автоматика. При перегреве в гиропосту корабля вспыхивают красные лампы аварийного освещения.
        - А я… заснул и не вижу никаких ламп. Тогда как?
        - Тебя разбудит сирена ревуна. Гирокомпас потребует, чтобы срочно усилили подкачку воды на помпе. Опасный жар в нем исчезнет, и гирокомпас сам погасит красные лампы. Снова врубит спокойные — синие… Ты штудируй учебник Дэ Михайлова, а читать профессора Бэ Кудревича тебе рановато.
        В руке мичмана — маленькая книжечка с загадочным названием: «ПШС».[40 - ПШС — правила штурманской службы.]
        - Дадите с собой почитать?
        - Нет. Читай здесь. У меня такая только одна…
        Савка забрел в клуб, где размещалась юнговская библиотека. Здесь он встретил и Аграмова, который, водрузив на нос очки, блуждал среди стеллажей, отыскивая для себя чтение.
        - Мне, — сказал Савка вольнонаемной библиотекарше, — дайте «ПШС».
        Лохматые клочки бровей Аграмова удивленно вздернулись над стеклами очков, но он смолчал, прислушиваясь.
        - Нету такой, — отвечала библиотекарша. — Почитай-ка лучше «Морскую практику» своего начальника товарища Аграмова.
        Эта попытка беспардонной лести, кажется, не пришлась по вкусу каперангу, и он сердито крякнул за стеллажом.
        - Спасибо, — приуныл Савка. — «Морская практика» у нас в классе лежит, по ней учимся. Значит, «ПШС» нету… Жалко, что нету. Ну, тогда дайте мне каких-нибудь стихов. Чтобы покрасивей были!
        Библиотекарша долго не размышляла:
        - Вот тебе песенник для самодеятельности.
        Савка взял песенник и уже собрался уходить, когда Аграмов выбрался из-за стеллажей. Палец капитана первого ранга, словно хищный крючок — дерг, дерг, дерг! — притянул юнгу к золотым пуговицам его мундира (начальник Школы юнг уже носил на плечах погоны).
        - Напомни мне, пожалуйста, — сказал Аграмов, — о чем говорится в «ПШС»?
        - Гирокомпас «новый аншютц» советского производства.
        Начальник школы снял очки и сунул их в карман.
        - А зачем тебе это? — вопросил строго.
        - Хочу знать. Очень интересно. Сейчас-то уже попривык, а раньше спать не мог… Жаль, нет на Соловках трехфазового питания!
        Аграмов веселейше расхохотался:
        - Как же нет? Именно трехфазовое питание: завтрак, обед и ужин… А зачем тебе, рулевому, три электрофазы?
        - Если б наша подстанция в Савватьеве дала три фазы по триста тридцать герц, мы бы его запустили.
        - Кого запустили?
        - Гирокомпас…
        Аграмов с любопытством взирал на маленького юнгу.
        - А откуда ты знаешь, как надо его запускать?
        - Это просто. Врубаю переключатели на борт. Вспыхивает синяя лампа. Потом — щелк! Значит, реле сработали. Ага, думаю, все в порядке. Теперь не зевай. Смотрю на ампердатчики. Стрелки показывают от двух до трех ампер — я спокоен! Все идет как надо. Тогда я лезу прямо под койку и там… там…
        - Стой! — задержал Аграмов бурную Ниагару слов. — Под какую же койку ты собираешься залезать?
        - Так надо.
        - Да при чем койка-то?
        - Я собираюсь служить непременно на эсминцах, — деловито растолковал Савка, — а мичман Сайгин сказал мне, что моторы водяных помп на эсминцах установлены ради экономии места под койкой штурманского электрика… Вот я и полез туда! Чтобы включить…
        Аграмов круто повернулся к библиотекарше:
        - Выдайте ему «ПШС»! Он, ей-ей, стоит того.
        - И дала бы. С превеликим удовольствием, — отвечала барышня. — Да нам не прислали. Он же из роты рулевых, а штурманских электриков у нас не готовят…
        - Жаль, — вздохнул на это Аграмов.
        Он забрал из рук Савки песенник, раскрыл наугад:
        Эх, гармонь моя, гармонь —
        Говорливы планки.
        Каждый вечер по селу
        Бродят три тальянки.
        - И тебе это нравится? — хмыкнул он, спрашивая.
        Савка молчал. По наивности он думал, что все напечатанное хорошо уже только потому, что оно напечатано.
        - Не трать попусту время, мальчик, — наказал ему Аграмов, возвращая песенник библиотекарше. — Заберите у него это… барах-ло! Дайте Блока! И запомни, юнга Огурцов, на всю жизнь: лучше уж совсем без книги, нежели с плохой книгой.
        - Есть! — ответил Савка.
        Свершилось: капитан первого ранга Аграмов пожал ему руку.

* * *
        С первого апреля юнги станут сдавать экзамены за первый семестр обучения. Эта весть словно подхлестнула каждого — алчно, как голодные на еду, юнги набросились на учебники. Даже плохо успевающий Финикин оживился: ходил по кубрику и бубнил, бубнил:
        - Вся служба корабля делится на боевые части, всего их семь. БЧ-I — штурманская, БЧ-II — артиллерийская, БЧ-III — минно-торпедная, БЧ-IV — наблюдательная и связи… Люки и горловины имеют маскировку из трех литеров: «З» — задраены постоянно, «П» — по приказу, а с литером «Т» их задраивают только по тревоге…
        Заскочил в кубрик рулевых Витька Синяков.
        - Извозчики, неужто чинарика не найдется?
        - Мы некурящие, — сказал Коля Поскочин.
        - По соплям вижу, — приуныл Синяков…
        Очевидно, потому, что несчастный все время мечтал о табачной затяжке, у него совсем не было времени как следует учиться.
        Росомаха так сказал Витьке:
        - Обалдуй и охломон ты порядочный. Таких, как ты, у которых мозги в дыму, будут при выпуске отправлять прямо на ТОФ.
        - Меня? На торф? — очумело спросил Синяков, ослышавшись.
        - Балда! На Тихоокеанский флот, где воевать пока не надо…
        Синяков отмахнулся:
        - А плевать! Как-нибудь и там прошкандыбаюсь. Вам-то всем, — обратился он к юнцам, — еще табанить и табанить. А мне уже призывной возраст подходит. Пяток лет отваляю во славу Отечества и — кепочку в зубы, фертом пойду на бережок…
        Когда двери за ним закрылись, Джек Баранов сказал:
        - Топить таких надо. Чтобы они до берега не доплыли!
        Скоро стало известно, что те юнги, которые ловчили на политзанятиях, хлопая ушами, должны жестоко поплатиться за свою халатность. События в войне на суше и на море, политическая обстановка в стране и за рубежом были включены в программу предстоящих экзаменов. Германия после поражения под Сталинградом была погружена в траур, а на фронте наступила полоса короткого затишья. Но враг еще силен и коварен, он еще не однажды способен напрячь свои силы, и им — юнгам! — еще предстоит с этим врагом схватиться…
        Кравцов частенько появлялся в роте; правая рука обязательно в кожаной перчатке, а левая держит смятую перчатку.
        Аккуратист флотского толка, лейтенант был помешан на чистоте.
        - Посмотри на мои ногти… видишь? Неужели так трудно привести и свои в порядок? Как же ты собираешься на флоте служить, если грязно под ногтями? Старшина, я недоволен. Плохо, плохо…
        Росомаха, навытяжку, «ел» лейтенанта глазами.
        - Слежу. В уши по утрам заглядываю. Ноги мыть заставляю…
        Кравцова юнги спрашивали о предстоящих экзаменах.
        - Все будет, как было в школе, — успокаивал их лейтенант. — Подходите к столу и тянете билет. Кто знает — отвечает, кто не знает — тому кол.
        Да, он был прав! Все было как в школе. Тунеядцы мастерили шпаргалки. В этом искусстве особенно отличался Финикин, в котором не угасала странная любовь ко всему миниатюрному. Раньше, пока его не отучили, он резал свою пайку хлеба на крохотные долечки, словно воробьев кормить собирался. Теперь столь же микроскопически он исписывал свои шпаргалки, и мельчайший бисер пота покрывал его незадачливую голову… Перед отбоем он долго ворочался.
        - Мне бы на Черноморский! — вдруг сознался, терзаясь.
        - Зачем тебе на Че-эф? — удивились юнги.
        - Тепло там… опять же и фрукты.
        Федя Артюхов терпеть не мог Финикина и сказал:
        - Эй! А ты Гольфстрима не хочешь? Он тоже теплый…
        - Ловчила ты, Финикин, — раздался голос Джека Баранова. — Черноморцы зубами в горло врагам цеплялись, а он, видите ли, собирается абрикосы на флоте шамать…
        Финикин обиженно свесил с высоты свой рыжий котелок:
        - Чего ты там треплешься? Лежишь внизу — и лежи дальше. Фрукты — это так, к слову пришлось. А я знаю, что Севастополь брать надо!
        - Подпустил под климат сознательности, — заметил Коля Поскочин…
        Колесник уже спал на своей койке, замотавшись с головой одеялом. Росомаха скинул штаны, прошлепал через кубрик к штепселю:
        - Гашу свет! Задрай на себе все люки и горловины…
        Во мраке кто-то измененным голосом сказал:
        - Тоже мне старшина! Не знает, что на флоте не гасят и не выключают. На флоте иначе говорят — вырубить!
        Росомаха нырнул под одеяло и потом ответил:
        - Ты мне там еще поговори. Яйца курицу учат…
        Скрипнула под ним койка, и наступила тишина. Красные отсветы пламени, исходя от жаркой печки, долго блуждали по рядам коечных нар. Никто не хотел спать по команде. Вскоре в потемках кубрика заквакали лягухи, закуковали кукушки, замяукали кошки и со звоном залетали комары. Это началась ежедневная проверка старшин «на бдительность».
        - Ку-ку! Мяу-у… Взззззз… Ква-ква!
        Старшины не шевелились. Уже задрыхли как мертвые.
        Джек Баранов первым скинул ноги с койки:
        - Уморились они за день с нашей бандой. Вставай, ребята.
        Во мраке поднимались юнги. Бесшумно и ловко, как обезьяны, они карабкались с верхних этажей на палубу. Сходились к печке.
        - Теперь, — радовались, — и поговорить можно от души…
        К полуночникам подсел Финикин.
        - Знать бы, — терзался он, — какие вопросики на экзаменах будут? Вот бы где-нибудь достать их заранее. Тогда подковался бы!
        Коля Поскочин запихнул в утробу печки большое полено.
        - История, — сказал он, — любит повторяться. Гардемарины Морского корпуса его величества перед экзаменами бывали обеспокоены таким же вопросом, какой задал нам сейчас и товарищ Финикин…
        Мечтательно он смотрел на пламя, лизнувшее сырое дерево.
        - Обычно, — начал Коля, заметив, что от него ждут рассказа, — к весне гардемарины складывались, от подачек родителей у них образовывалась немалая сумма. А вопросники к экзаменам печатались в типографии Адмиралтейства. Литограф, готовивший камень для производства печатных оттисков с вопросами, был гардемаринами давно и прочно закуплен. Он с машины снимал несколько лишних оттисков, отдавал их гардемаринам заранее и за этот риск каждую весну имел с них полтысячи рублей… Деньги тогда немалые!
        Коля замолчал, вспоминая, но его тут же затеребили:
        - Чего застопорил? Трави дальше до жвака-галса.
        - Значит, так. Адмиралтейство пронюхало, что дело с экзаменами в корпусе его величества не совсем чисто. Самые отъявленные лентяи сдавали весной экзамены превосходно. Дознались, откуда исходит предательство казенных интересов, и к типографской машине Адмиралтейства приставили жандармов. А литограф, человек многосемейный, страсть как нуждался в дополнительном заработке. Что делать? Жандармы — народец строгий. Положено дать сто оттисков, после чего — ни одного лишнего, и камень жандармы тут же раскалывают на куски. Наш бедный литограф заметался… Машина стучит, уже прошло за полсотни. Вот и все сто! А задаток-то от гардемаринов он уже получил. И уже проел его… На один только миг отвернулись жандармы, как литограф спустил с себя панталоны и сел на литографский камень, пардон, ягодицами.
        - И что?
        - И все вопросы отпечатались с камня на его двух половинках. Пошел он к гардемаринам, повиливая этими вопросами. Так, мол, и так, господа. Строгости невозможные. Но один оттиск удалось для вас сделать. Прежде, позвольте, сниму штаны… А надо знать гардемаринов — белая кость, дворяне, графы, князья! Возмутились они. «Чтобы я, гардемарин Кампо-де-Сципион, ведущий происхождение от царицы Савской, — чтобы я с этого кретина вопросы сдувал? Да никогда! Лучше уж завалюсь на экзаменах…» Никто не хотел снимать копию.
        Литограф стоял между господами без штанов и ждал, когда ему отвалят все пятьсот рублей. Наконец гардемарины решили бросить жребий: кому достанется из них списывать?
        В рассказ вмешался Джек Баранов:
        - А не травишь ли ты? У меня отец всю жизнь в типографии работал. Я знаю, что литографская краска несмываема. А как же он потом в баню ходил, если на нем можно вопрос прочитать: «Что вы знаете об отношении величины параллакса к данным удаления небесных светил?» Ведь он так и помер с этим вопросом!
        Поскочин помолчал, затем тихонько признался:
        - Нет, это не травля… сущая правда. Мне это рассказывал мой дедушка. Ему по жребию и выпало тогда списывать.
        Отсвет огня упал на глаза Поскочина, и Савка заметил, что глаза Коли блеснули затаенной печалью… Финикин сказал:
        - Ага, сам проболтался! Выходит, ты из «бывших»?
        Поскочин ответил ему — в ярости:
        - Я тебе не бывший! Я самый настоящий сегодняшний. А если я бывший, так ради чего, спрашивается, я на флот пошел?
        Скрипнула кровать старшины, и Росомаха вскочил:
        - По-хорошему вы не понимаете, что спать надо? А ну, брысь от печки! Баранов, срочно прими балласт и иди на погружение… Иначе завтра всех пошлю с лопатами снег убирать…
        Перед сном Поскочин все же успел шепнуть Савке:
        - А помнишь, меня Аграмов однажды из кубрика вызвал?
        - Помню. Так и не сказал ты, о чем тогда говорили…
        - Теперь скажу. Мой дядя, будучи мичманом, вместе с Аграмовым на броненосце «Ослябя» сражался в Цусиму… На руках мичмана Аграмова в третьей батарейной палубе и умер тогда мичман Поскочин! Двести лет подряд Поскочины умирали за Россию на морях и океанах. А потому в отношении меня это лишний разговор — люблю я море или не люблю. Я просто обязан быть на море.

* * *
        В кубрике рулевых висела карта страны, и в обязанности дневальных входило передвижение булавок с красными флажками. За последние четыре месяца флажки далеко шагнули на запад — некоторые до семисот километров… Март закончился, начало апреля было отмечено снежным бураном.
        - Первый апрель — никому не верь, — сказал Росомаха. — Во как задувает… Вы только послушайте! Будто в трубе…
        Коля Поскочин прочитал стихи на апрельскую тему:
        Брови царь нахмуря,
        Говорил: «Вчера
        Повалила буря
        Памятник Петра».
        Тот перепугался:
        «Я не знал — ужель?»
        Царь расхохотался:
        «Первый, брат, апрель!»
        - Это кто? — спросили юнги.
        - Пушкин… Кто же еще? — ответил Поскочин и снова уткнулся в пятидесятый параграф «Учебника рулевого» (разборка и сборка лага Уокера).
        С улицы шагнул в кубрик Федя Артюхов. Он был без шинели, на воротнике его гюйса лежал пласт сырого тяжелого снега.
        - Вот это метель! — сообщил он. — А говорят, Аграмов сегодня утром укатил в кремль… У мотористов уже принимают экзамены.
        Савка зажал себе уши ладонями, впился в учебник по маневренности корабля. Плакидов — зверь и обещал всех юнг съесть без масла, даже не посолив, если подведут его на экзаменах. Кубрик наполнялся бубнением, шепотами, долбежкой. Кто смотрел в потолок, а кто, наоборот, крепко зажмуривался. В середине дня, в самый разгар метели, вдруг приехала особая комиссия из высших чинов. Росомаха с Колесником даже побледнели. Высшие офицеры вошли в кубрик и выставили старшин за двери. Кравцов тоже допущен не был. Юнг построили классами — по «бортам».
        - Мы прибыли для выявления жалоб и претензий. Каждый имеет право, никого не боясь, высказать недовольство по службе или по начальству. Но говорить вы должны только за себя. Коллективных жалоб принимать от вас не будем… Пожалуйста! Просим вас…
        Юнги стойко молчали. Наверное, в этот момент кой-какие обидные мыслишки у них шевелились. Вот старшина послал гальюны драить вне очереди, хотя… Все это не то — мелочи!
        В составе комиссии был и контр-адмирал Броневский.
        - Что же молчите? — спросил он. — Неужели все у вас так уж гладенько? Наверное, имеются и недовольные чем-либо. Или незаслуженно обиженные. Говорите, мы вас слушаем…
        Нет, таких не было.
        - У меня есть жалоба! — выкрикнул Поскочин.
        Члены комиссии, кажется, даже обрадовались, что не уйдут пустыми. Сияя золотом погон и нашивок, они двинулись на маленького юнгу, нагнулись к нему с заботой, готовые слушать…
        - У меня претензии к командиру нашей роты лейтенанту Кравцову. Я повесил над своей койкой «Данаю» Рембрандта, а он сказал, что такие темы не для кубриков. Насколько мне известно, — смело продолжал Коля, — на флоте не запрещено вешать над койкой картинку. Тем более я вырезал «Данаю» из советского журнала, вышедшего в грозный военный год. И я не виноват, что мне нравится «Даная», а не пейзажи Левитана. Что делать?! Один любит арбуз, а другой свиной хрящик. Почему мне иметь «Данаю» нельзя, а лейтенанту Кравцову можно? Мы ведь с ним равноправные служащие флота, только он лейтенант, а я пока юнга!
        Выпалил и замолк.
        Члены комиссии переглянулись.
        - Ваша претензия будет нами рассмотрена…
        Старшины уже измучились за дверью. Что-то там намолотят орлы-ребята? Как бы по шапке не попало… Наконец комиссия удалилась, унося одну-единственную претензию, в которой был замешан великий Рембрандт… Юнги с гамом разошлись.
        - Тебе от лейтенанта нагорит, — сказали они Коле.
        - А пускай… Надо же уважить и комиссию. Заслуженные люди тряслись в такой буран, чтобы узнать, довольны ли мы, а вы уставились на них словно бараны на новые ворота, и — ни гугу! Так хоть я оправдал их поездку… Пускай теперь выкручиваются!
        К вечеру буран стих, взошла луна, на сугробы легли тени деревьев. Вокруг была такая тишь и красота, что просто дух захватывало. С удовольствием юнги строились на улице для поверки. Комиссия выявила лишь мелкие недостатки службы, и лейтенант Кравцов, судя по его частым белозубым улыбкам, был доволен. И погодой, и собой, и своими юнгами!
        В конце поверки Кравцов сообщил:
        - Поздравляю! Завтра первый экзамен — сигнальное дело. А сейчас… Юнга Вэ Синяков, выйти из строя.
        Из рядов боцманов шагнул Витька. Бац-бац бутсами. Застыл.
        - Ваша претензия относительно невыдачи вам, как курящему, табачного довольствия будет особо рассмотрена в авторитетных верхах. А пока мне велено передать всем, что отныне никто из юнг, застигнутый курящим, преследоваться мною и старшинами не будет…
        От боцманской команды пружинящим шагом Кравцов приблизился к первому классу рулевых. Издали было слышно, как громко хрустит снежок под начищенными до блеска ботинками лейтенанта… Он скомандовал:
        - Юнга Эн Поскочин, три шага вперед… арш!
        - Тебя, — подтолкнул Савка друга. — Сейчас врежут…
        Голова философа едва доходила до груди лейтенанта.
        Кравцов полез в карман, извлекая оттуда бумажник. Вынул из него рембрандтовскую «Данаю».
        - Комиссия рассмотрела твою претензию. Велено передать, что против Рембрандта никто не возражает. Но эту «Данаю» вешать нельзя. Поищи другую…
        Он тут же порвал картинку, а Коля огорчился:
        - Где я на Соловках сыщу другую «Данаю»?
        В благодушном настроении Кравцов отогнутым пальцем в перчатке нажал на кнопку носа Поскочина:
        - Больно говорлив… Иди в строй. Служи дальше…

* * *
        На следующий день юнги сняли робы, оделись табельно. Савка шагал в Савватьево, исполненный решимости добыть первую пятерку. Его устраивала только пятерка.
        С треском провалился на экзамене Федя Артюхов, вышел из класса, почти шатаясь. Товарищи, сочувствуя, шлепками ладоней отряхивали мел с его фланелевки.
        - Тройка, — переживал Артюхов. — Ведь я все знал. Уверен! А тут замигал Фокин на Ратьере… Ну, и пропал сразу!
        Московский, как старшой, переживал за всех, взывая:
        - Первый класс, чтобы ни одной двойки. С соседнего «борта» класс Колесника крепко поджимает! Не сдаваться…
        Вызвали Колю Поскочина. Из-за дверей слышались бойкие ответы его, резкий свист флажков на передаче текста, потом защелкал фонарь Ратьера… Поскочин вышел — хоть бы хны:
        - Пять!
        Дальше пошло как по маслу: пять, четыре, ни одной тройки. Росомаха, гордый за своих, ходил по коридору именинником.
        - Финикин, — говорил он, — не будь рыжим… не подгадь!
        Вызвали Огурцова. Юнги, провожая Савку, хлопали по плечам, ободряли:
        - Ну, ты не подведешь. Это верняк!
        На первый вопрос Савка ответил легко. Фокин болел за каждого ученика. Его можно понять: сигнальный старшина с подлодки, он волею судьбы сделался педагогом, а его работу с юнгами принимали люди в больших чинах. На втором вопросе (устройство мостикового прожектора) Савка впервые споткнулся — не сообразил!
        - Вы отвечайте конкретно. Проблески света прожектор дает за счет чего? Как рождаются световые точки и тире?
        - Включают прожектор или выключают, — ответил Савка.
        - Вопроса не знаете. Прожектор на походе постоянно врублен в бортовую сеть. А рефлектор его закрыт ширмами. Движением рычага сигнальщик то откроет их, то закроет.
        С передачей флажным семафором фразы «Отбуксируйте меня в гавань, имею пробоину» Савка справился. Потом Фокин отошел подальше от юнги, прижал к груди коробку Ратьера, и в лицо Савке ударил резкий и острый пучок света. Пальцы старшины защелкали клавишами; в проблесках родилось первое слово «прошу»… после чего Савка сбился. Просил повторить.
        - Читай заново, — сказал ему Фокин, досадуя на оплошку.
        Савка надеялся, что Фокин станет повторять фонарем прежний текст, запомнив это начальное «прошу». Но Фокин целиком перестроил фразу, и в голове Савки все перепуталось… Ратьер, жалобно мигнув, угас в руках доброго старшины.
        - Эх, Огурцов, подвел ты меня. А я-то думал…
        - Тройка! — прозвучало от стола комиссии.
        Савка готов был сквозь землю провалиться.
        - Расквасил ты нам все, — выругал его Московский.
        Рядом шагал в строю собрат по несчастью Федя Артюхов.
        - Прямо зубы стучат, — признался он Савке. — Завтра-то у нас морпрактика. Принимать будет сам Аграмов. По его книгам учились, ему же и отчитываемся. Стыдно, если срежусь.
        Федя подарил классу на этот раз пятерку, сразу повеселел.
        - Валяй и ты! — сказал он Савке. — Ничего не бойся.
        В кабинете морской практики глядят со стен портреты русских флотоводцев. Пахнет матами и лаками, манильской пенькой; на фанерном стенде висят образцы самых сложных морских узлов. Под стеклянными колпаками замерли модели эсминцев, подлодок и славных фрегатов прошлого. Готовясь отвечать, под портретами вдоль стены уже стояли Джек Баранов — под Нахимовым, Финикин — под Ушаковым, а Савка со своим билетом укрылся под бородой Макарова.
        - Кто из вас готов? — спросил их Аграмов.
        - Юнга Эс Огурцов готов, — шагнул Савка к столу.
        - Без подготовки?
        - Без. Вопрос первый. Перечислите разновидности шлюпок, какие знаете, и в чем их основные отличия?
        - Так. Прекрасно, — крякнул капитан первого ранга, посуровев.
        Савке невольно вспомнилась школа. Сдаешь урок по Лермонтову, но смотрит на тебя не Лермонтов, а учительница, которая и сама-то Лермонтова в глаза не видела. А здесь сдаешь экзамен — и перед тобой сидит сумрачный, внушительный, грозный любимый автор твоих учебников. Савка лихо перечислил все баркасы, ялы, тузики, катера, вельботы, двойки, четверки и фофаны. Закончил перечень знаменитой на флоте шестеркой.
        - Сколько шестерка берет людей на веслах?
        - В тихую погоду до тринадцати человек.
        - Второй вопрос!
        - Есть второй! Где находится спардек и шкафут?
        - Можешь не отвечать, — сказал Аграмов. — Это и любой котенок знает, где спардек, а где шкафут… Лучше подумай: каким способом корабль может избавиться от нарастания на корпус морских микроорганизмов, не прибегая при этом к захождению в доки?
        - Надо завести корабль в реку или лагуну с пресной водой, попав в которую морские микроорганизмы отомрут сами по себе.
        - Добро. Какой у тебя третий вопрос?
        - Детский, — ответил Савка. — Каким способом крепится якорная цепь за корпус корабля?
        - На детский вопрос дай недетский ответ.
        - Есть. Существует выражение: «Трави до жвака-галса». Это значит, что вслед за якорем на глубину травится цепь во всю длину, а конец цепи посредством глаголь-гака намертво соединен с кильсоном корабля особым устройством жвака-галса.
        - Добро. Зачем там вмонтирован глаголь-гак?
        - Когда кораблю необходимо срочно освободиться от якоря, а нет времени для выбирания его с грунта, — ну, скажем, при внезапной бомбежке, — тогда глаголь-гак может быстро отдать цепь.
        - Пять. Иди. — Аграмов повернулся к Финикину и Баранову. — Вы готовы?
        А впереди еще метеорология, рулевое дело, маневренность и поворотливость корабля, служба погоды и времени, политзанятия. «Мне нужны только пятерки, — внушал себе Савка, — только пятерки!»
        На одних «отлично», без сучка и задоринки, шел в классе впереди всех Коля Поскочин. Вечером в кубрике он «травил до жвака-галса» цепь своей бесконечной памяти. Сейчас его якорь подхватил с грунта забвения несчастную «Данаю»…
        - …была очень красивая женщина. Она приходилась дочерью Акризию, но оракул Акризию предсказал, что он погибнет от сына Данаи. И вот Акризий, мужик подлый, заключил Данаю в темницу. Но о красоте ее уже прослышал Зевс-громовержец. Чтобы проникнуть в темницу, Зевс просыпался на Данаю золотым дождем. От Зевса она породила Персея, который совершил в жизни немало подвигов. Когда поганый Акризий услышал первый крик новорожденного, он велел Данаю с сыном заточить в ящик и бросить его в морские волны. Но волны прибили их к берегу, после чего отважный Персей отрубил башку горгоне по имени Медуза…
        - Вот шкет! — удивлялся Росомаха. — Откуда ты это знаешь?
        - Просто я любопытен. А книги читаю внимательно.
        Вскоре он опять повесил в кубрике «Данаю», но уже другую.
        - Что я вижу? — узрел ее остроглазый Кравцов.
        - Тициана! — вздохнул Коля Поскочин. — Хотя рембрандтовская «Даная» мне нравилась больше этой.
        - Ты погоди со своим Тицианом. Откуда здесь дама?
        - Все та же Даная, осыпанная золотым дождем. Вы мне сказали, что рембрандтовскую нельзя. Чтобы я поискал другую! Вот я и нашел тициановскую. Согласитесь со мной, товарищ лейтенант, что в соловецких условиях это было нелегко…
        Кравцов потянулся к картинке:
        - Эту тоже нельзя. Поищи другую.
        Коля ответил, что он поищет. Выбор у него большой: Данаю писали еще Боль, Госсарт, Корреджо, Блумарт, Караччи, Бланшар, Варикс, де Брейн, Каольварт… И лейтенант отступился:
        - Жук ты порядочный! Тебе бы в архиве флота работать… Ладно. Пускай уж висит эта. А то найдешь… Черт тебя знает!
        И все привыкли к «Данае». Что тут дурного?

* * *
        А дальше Савка — словно заколачивал гвозди: пять, пять, пять, пять. Вот и последний экзамен — электронавигационные инструменты. Савка пошел на экзамен, как на праздник. Теперь он не волновался. Как гурман смакует острые соусы, так и Савка с наслаждением впитал в себя новые понятия: альтернатор, вендмотор, блуждающие токи, статор, дроссель, беличье колесо, соленоид, реверс… Жизнь улыбалась! Сам, по велению собственного сердца, Савка решил стать не только рулевым-сигнальщиком, но и обрести вторую флотскую специальность — штурманского электрика. Он еще не знал, каким важным было это решение!..
        Принимали зачет мичман Сайгин с неизменной улыбочкой, элегантный лейтенант Зайцев и… Плакидов, вызывавший у юнг дрожь в коленках. Инженер-капитан третьего ранга был строг и, как выяснилось, знал устройство гирокомпаса ничуть не хуже, чем поворотливость и маневренность кораблей. А мичман Сайгин, завидев Савку, совершил большую ошибку с точки зрения педагогики. Огурцов едва потянул к себе билет, как он сразу влепил ему в табель пять с плюсом. От этого суровейший Плакидов моментально взъярился на Савку, как на личного врага своего.
        - Что? — спросил он Сайгина. — Ваш любимчик? Какое вы имели право ставить ему пять, да еще с крестом? Разве он уже ответил?
        Савка положил билет с вопросами обратно на стол и при этом заметил, как побледнел мичман Сайгин.
        - Ты не можешь ответить? — удивился Зайцев.
        - Могу. Но мне достались слишком простенькие вопросы. Спросите меня так… что-нибудь посложнее! А то неинтересно…
        Плакидов поднялся, громыхая указкой:
        - Возмутительно! Как вы себя ведете? Здесь вам не цирк, а военное учреждение… Сейчас же отвечайте, что взяли!
        Но билет Савки уже затерялся в груде других билетов, и он вторично вытянул первый попавшийся.
        - Есть! — сказал он. — Позвольте отвечать?
        - Садитесь и подумайте, — велел Плакидов.
        - Думать надо было раньше, — ответил ему Савка.
        Лейтенанта Зайцева от хохота согнуло над столом.
        - А мне это даже нравится! — сказал он. — Не дали человеку рта раскрыть, как уже вкатили ему пять с крестом. Теперь ему осталось одно — этот крест нести, пока не свалится…
        Плакидов, не слишком-то юнгам доверяя, выхватил из рук Савки его билет, без тени улыбки прочитал сам:
        - Вопрос первый: прецессионное движение и затухающие колебания гироскопов в гирокомпасе… Прошу, маэстро!
        Савка говорил минут десять, и его не перебивали.
        - А ведь знает! — хмыкнул Плакидов. — Второй вопрос: какие приборы работают от матки гирокомпаса?
        В десяти словах был дан точный ответ.
        - Ну, ладно, — нацелился на Савку Плакидов, откладывая билет в сторону. — А какой самый главный недостаток гирокомпасов?
        - Их сложность.
        - Еще.
        - Гирокомпас, как и человек, укачивается…
        - Пять! — сказал Плакидов. — Но без плюса. Уважаемые оппоненты, у кого из вас есть вопросы к этому молодцу?
        Зайцев с добрыми намерениями подошел к Огурцову:
        - Я вижу, ты изучил материал сверх программы. Сейчас я задам тебе один вопрос… просто так. Если не сможешь ответить, то особой беды не будет. С мостика тебе велели взять глубину под килем на эхолоте. Как ты знаешь, возвращенное от грунта эхо зажигает напротив глубинной отметки неоновую лампочку. И вот ты видишь, что на табло — вдруг! — загорелись сразу две лампочки. Одна слабый, дрожащий импульс на отметке в сто двадцать метров, а четкую вспышку дает лампочка на двухстах сорока метрах… Какую глубину из этих двух ты доложишь на мостик?
        Савка глянул на Сайгина, и тот ему кивнул, ободряя. Мичман уже рассказывал юнге о подобных случаях из своей практики.
        - Глубина двести сорок метров, — ответил Савка. — А на отметке в сто двадцать под кораблем проходит плотный косяк рыбы. Ультразвук, с трудом пробиваясь через рыбные массы, дает на экране ослабленное мигание лампочки. Зато, пробив толщу косяка, эхо отработает на табло устойчивый импульс от грунта — это и будет истинная глубина под килем!
        - Тоже пять, — сказал Зайцев, возвращаясь за стол. — Но если, Огурцов, тебе придется служить на Северном флоте, там, при входе в гавань Полярный, эхолоты кораблей, как правило, отмечают двойной грунт. Очевидно, образовалось плотное одеяло из древних водорослей, которое ультразвук пробивает с трудом… Учти это!
        - Есть, — ответил Савка. — Я учту. Спасибо за совет.
        Плакидов вслед уходящему юнге погрозил пальцем.
        - Не зазнавайся! — крикнул он Савке.

* * *
        Потом вся Школа юнг была построена во фрунт перед зданием учебного корпуса. Был зачитан приказ Аграмова: выносили благодарность юнгам-отличникам и тем, кто успешно сдал экзамены. В боцманском взводе был особо выделен Мишка Здыбнев, а среди радистов Савка расслышал имя своего друга — Мазгута Назыпова. По классу рулевых благодарили очень многих, в том числе назвали Колю Поскочина и Савку, — очевидно, тройку его сочли за случайный огрех.
        - А каникулы будут? — спросил кто-то, наивничая.
        - Каникул на войне не бывает, — отвечал Аграмов. — В нынешнем же году вы должны стоять боевую вахту на действующих флотах. До наступления призывного возраста вы все останетесь в звании юнги. С восемнадцати станете кадровыми матросами. Дальнейшая ваша судьба зависит от вас самих. Но я свято верю, — закончил начальник школы, — что среди вас многие достигнут высокого звания адмирала.
        В морозном воздухе зычно разносились голоса ротных офицеров. Черные роты на белом снегу разворачивались и расходились.
        Флот — могучий и сложный организм, лязгающий броней, ревущий бурями воздуходувок, весь в пении турбин и в пальбе дизельных клапанов, флот — насыщенный жесткими регламентами вахт, визирующий беглое скольжение противника на четких линзах оптических датчиков, — этот волшебный флот уже приближался к ним!
        Эпилог третий
        (Написан Саввой Яковлевичем Огурцовым)
        Осенью сорок четвертого года я на центральной улице Мурманска нарвался на патруль, стал с ним спорить, и комендант города отправил меня на пять суток в гарнизонную гауптвахту. Эсминец наш тогда стоял в доке, и это меня малость утешало.
        Не успел я отсидеть и суток, как утром меня вызвали из камеры. Смотрю — в коридоре похаживает штурман.
        - Завтракал?
        - Да какой тут завтрак… — отвечаю ему.
        Вижу, конвойный несет мне ремень, тащит шнурки от ботинок, отобранные у меня при аресте, чтобы я не повесился. Чувствую, что меня сейчас выпустят. Штурман сказал на улице:
        - Звонили с кораблей «плохой погоды». Им срочно нужен штурманский электрик, а своего они отправили с караваном в Исландию. Шагай в Росту — там тебя ждут…
        Есть! По шпалам, прыгая через рельсы, я добрался до Росты; возле причала, вижу, тихо подымливает сторожевик. Снег на его палубе — кашей, значит, машины уже на подогреве. Корабли «плохой погоды» назывались так потому, что их имена ничего доброго морякам не сулили: «Ураган», «Мгла», «Тайфун», «Смерч», «Вихрь» и прочие прелести. Штурман на сторожевике — совсем молодой парень. Потому, наверное, и не стал удивляться, что ему прислали мальчишку.
        Был он деловито краток и очень вежлив со мною:
        - У нас всего три часа до съемки со швартов. Идем в Мотку на обстрел противника. Надо срочно запускать «шарик».
        Я понял: за три часа гирокомпас только отыщет истинный меридиан, но его затухающие колебания в поисках норда закончатся, когда сторожевик из Польского залива уже будет выходить в океан. Медлить нельзя! Надо запускать сразу.
        - Завтракал? Ну, пообедаешь после команды…
        Штурман вручил мне ключи от гиропоста, как бы вверяя с этим ключом и судьбу корабля: от меня теперь зависело многое — курс, верность огня и даже расход боезапаса. Палуба уже вибрировала под ногами. Я привык к эсминцам: там в гиропост через люк лезешь. А тут из кубрика ведет дверь, как в кабинет начальника. Вошел я в гиропост и… ахнул! Передо мной стоял не «аншютц», а гирокомпас системы «сперри», который я по глупости не уважал и который, прямо скажу, знал так себе, больше в теории.
        Однако назвался груздем — полезай в кузов. Скинул я бушлат на койку. Потянул через голову фланелевку. Жарко! На эсминцах гиропосты у самого днища, там прохладно, а здесь — словно курорт и через два иллюминатора наяривает осеннее солнце. Я один из них раздраил — посвежело. Обошел я вокруг гирокомпаса, словно кот ученый вокруг легендарного дуба. Не знаю, за что взяться. Весь он какой-то колючий. С ногами, как у паука. Растопырился. Провода выведены наружу. Тронул я легонько за ротор. Тяжелый, дьявол! Ну, что делать? Надо запускать… Как?
        В гнезде спрятался от качки графин с водою. Налил полный стакан — хватил залпом. Хоть ты тресни, не могу вспомнить: как запускать «сперри»? Оно и понятно: волнуюсь. А время-то идет. Часы перед глазами. Тикают, проклятые. Если я не справлюсь с этим пауком, из-за меня (только из-за меня) может провалиться вся операция. Я сорву выход корабля в море… А мой предшественник, что уплыл в Исландию, мужик, видать, был хозяйственный. Вижу — целая полочка литературы. И не какая-нибудь белиберда, а комплект всяческих ПШС. Нашел я нужный номер по «сперри». Ну, я вам скажу, вот это было чтение! Каждую страницу я словно снимал в своем мозгу на фотопленку. Голова работала идеально…
        Звонок:
        - Мостик — гиропосту: когда запуск?
        - Запускаю, — ответил я штурману.
        Первым делом отключил все станционные рубильники. Быстро, но осторожно. Главное — ничего в схеме не пережечь. Чтобы не полетели предохранители. А потом измучаешься, их отыскивая. Под ротором гирокомпаса нащупал стопорный палец. Проверил уровень масла в резервуарах главных подшипников. Убедился, что в камере ротора достаточный вакуум. Сосуды с ртутью были еще до меня установлены на 69-ю параллель — эту героическую широту великой битвы на советском Севере! Наконец осталось сделать последнее. Я присел на корточки, взялся за ротор и, чтобы облегчить компасу работу, своими руками привел его как можно ближе к истинному меридиану.
        Порядок! Можно запускать. Рубильник пошел вперед, бросая на генератор мощный бортовой ток. Завыли моторы. Ротор гироскопа из сплава стали с никелем взял разбег. Получив питание, он почувствовал то, чего не ощущает человек, — силу земного притяжения. Ртуть переливалась в сосудах, воздействуя на него. Передо мною скакали и прыгали стрелки приборов, отмечая начало той жизни, которую я, юнга Огурцов, дал умной человеческой машине. В беготне сигнальных ламп чуялось нечто бодрое. Казалось, дружеские глаза подмигивают мне: «Не бойся!» Генератор уже достаточно прогрелся, и тогда я врубил динамо. Опять нащупал стопорный палец и откинул его в сторону.
        Дело сделано — мой «шарик» крутится!
        Выдернул из боевого зажима трубку телефона и говорю:
        - Гиропост — мостику: исправно вошел в затухающие колебания. Времени у нас в обрез, так я разогнал «шарик» как можно ближе к меридиану — вдоль Кольского залива.
        - Можно быть спокойным? — спросил сверху штурман.
        - Будьте спокойны, — отвечал я.
        - Тогда сбегай на камбуз. Пообедай… Слышишь?
        - Некогда! Потом…
        Прозвенели звонки общего аврала — к съемке с якоря! Глянул на часы. Через пятьдесят минут гироскоп наберет нужную скорость. От компаса, как от живого существа, исходило приятное живительное тепло. Вот опять звонок:
        - Мостик — гиропосту: врубай репитеры!
        Да. Пока что курс может давать только матка, а надо, чтобы ее показания были отражены на репитерах — на мостике, на датчиках ПУАО,[41 - ПУАО (морское выражение) — приборы управления артиллерийским огнем.] в рубках управления. Эту сложную работу согласования репитеров с маткой я проделал уже с помощью штурмана. Где-то на репитерной станции меня разочек тряхнуло током, но такие вещи с нашим братом случаются. А темное пятно на пальце от укола током исчезло у меня через три года после войны. Сторожевик уже шел в океан, минуя скалистые берега. Повинуясь штурману, я наконец-то рискнул оставить гиропост — отправился на камбуз.
        - Где тут, — спрашиваю, — для меня обед оставили?
        - Садись, — сказали коки. — Сейчас отвалим.
        Я присел на краешек узкого, как в купе вагона, столика и удивился. Обычно матросы едят ложкой из пузатых железных мисок. А тут передо мною водрузили тарелку с ножом и вилкой, как в ресторане. В окружении жареной картофельной стружки дымился какой-то очаровательный бефстроганов.
        - Ребята, — говорю я кокам, растерявшись, — вы меня с кем-то путаете. Я ведь только юнга… Юнга Эс Огурцов из БЧ?один.
        - Трескай без разговоров, — был ответ. — Штурман велел дать тебе с офицерского стола. Ты же — гость!
        Мне стало смешно: утром хлебал баланду на гауптвахте — и вдруг такое! Я съел все, что дали, а под конец обеда сторожевик стало покачивать, — перед нами уже распахивался океан. Побежал обратно в гиропост, и вовремя прибежал. Иллюминатор, лежащий на сторожевике близ ватерлинии, собрал полную капельницу, и теперь забортная вода струилась по переборке прямо на койку. Привык я к своему днищу на эсминцах, где нет ни одного иллюминатора, и оттого с непривычки плохо задраил барашки.
        Зайдя в Мотку, сторожевик открыл огонь всем бортом. Он бил по скрещениям фронтовых шоссе, где копилась техника противника. Тогда мы еще не знали, что это была артподготовка к общему наступлению на врага в Заполярье. От пальбы часто содрогалась палуба. Прямо над моей головой шарахнула баковая пушка, и графин на залпе выпрыгнул из своего гнезда — вдребезги! Система артнаводки зависела от верности работы гирокомпаса, так что в точной стрельбе сторожевика была отчасти и моя заслуга. Потом мне, как участнику наступления, выдали именную книжечку с приказом Верховного Главнокомандующего, и мне уже не пришлось возвращаться на гауптвахту, чтобы досиживать те сутки, которые я не досидел за ношение широченного клеша…
        Хорошие были ребята на этих кораблях «плохой погоды». Не забыли и меня при награждениях. За участие в этой операции я получил медаль адмирала Ушакова — с цепями и якорем. И теперь каждый раз, когда я встречаю эту редкую медаль на ком-либо, мне невольно вспоминаются правила запуска «сперри». Удивительно! Сколько лет прошло с той поры, а я и сейчас наизусть помню инструкцию.
        Уходя со сторожевика, я гирокомпас вырубил. Но по инерции он еще долго держался строго в истинном меридиане. Только через восемь часов его ротор закончил свой бег и затих, успокоенный.
        Разговор четвертый
        На столе Огурцова лежала груда книг по абстрактному искусству, и я снова выразил ему свое удивление.
        - Да, — ответил он мне, — все непонятное следует знать. Музыка ведь тоже абстракция, однако, слушая ее, мы рыдаем. Уличная реклама и этикетки товаров — абстракция. Обложки книг — абстракция. Театр с его условными декорациями — тоже абстрактен. Но мы не возмущаемся этим. Очевидно, в каких-то зонах жизни абстракция попросту необходима. Но вот «Гернику» Пикассо, — признался Огурцов, — я не понимал, не понимаю и никогда не пойму…
        За вечерними окнами темнело. Огурцов прижался лбом к стеклу, что-то высматривая на улице; при этом он продолжал разговор:
        - Сейчас уже никто не отрицает один из способов образования — самообразование! Доверить образование самому человеку — значит признать в нем… человека! Я считаю свою жизнь сложившейся чрезвычайно интересно. Но я никогда не ждал, что кто-то придет и сделает ее интересной за меня. Глупо ехать в дом отдыха веселиться, надеясь, что тебя развеселит затейник! А посмотрите вот сюда, в подворотню дома напротив: разве они понимают это? А ведь им сейчас примерно столько же лет, сколько было и нам… тогда!
        Через окно я увидел в подворотне стайку подростков. Им было явно некуда деть себя, и они бесцельно стояли, задевая прохожих.
        - Сначала появляется в зубах сигарета, — сказал Огурцов. — Затем гитара, оскорбленная мраком подворотни и пошлятиной блатных песен. Сперва сопляки пьют вермут на деньги, выпрошенные у родителей. Позже появляется водка. Наконец в один из дней в этой подворотне сверкнет самодельный нож, и вот уже заливается свисток дворника…
        - А вы никогда не пытались к ним выйти? — спросил я.
        - Однажды.
        - И что вы им сказали?
        - Сказал, что они транжиры и моты, уже потерявшие в подворотне громадный капитал. Почему-то капитал всегда представляют лишь в форме рублей. Но я сказал, что главная ценность жизни — время! Они ежедневно тратят на стояние в подворотне самое малое три часа. В месяц получается около четырех суток, а за год примерно пятьдесят… Да, растратчики собственной судьбы!
        - Подействовало на них?
        - Не-ет, это уже убежденные олухи. Кажется, они вообще приняли меня за чокнутого. По физиономии, правда, не съездили. Не отпихнули от себя и сказали: «Хиляй, дядя, за угол. У нас часы при себе, так что время и без тебя знаем…» Некоторые, можно сказать, живут в этой подворотне. Не знаю, как вам, а мне страшно за потерянную ими юность!
        Сытый котище, мягко урча, вспрыгнул на стол и баловнем разлегся под лампой. Савва Яковлевич почесал ему бок.
        - Вот, например, звери! — сказал он. — Для них отсутствует понятие абстрактного. А потому они не осмысливают течения времени над миром. Нет прошлого, нет будущего — жизнь заключена лишь в настоящем моменте. Сытость, голод, страсть, негодование или опасность… Но мы-то люди! Правда, время для нас тоже неощутимо. Разве его можно потрогать? Или откусить от него кусочек? Время ведь тоже абстракция, выдумка человека. Но выдумка столь драгоценная, что, не понимая времени, мы неспособны понять и всей нашей жизни…
        Он снова погладил кота, а я присматривался к его руке. Заметив мой взгляд, Огурцов несколько раз сцепил и расцепил пальцы.
        - Нормально! — похвастал он. — Могу орехи давить.
        - А раньше как было?
        - Знаете, на Соловках я болей уже почти не испытывал. Но иногда пальцы словно бы немели. Не удалось скрыть этого только от мичмана Сайгина…
        - Вы знаете, какова жизнь этого человека сейчас?
        - К сожалению, нет. Но если он жив, я хочу передать ему нижайший русский поклон. Этот мичман стал моим адмиралом. Конечно, не всегда адмирал может упомнить своих матросов. Но зато матросы всегда его помнят. Ради моей памяти о мичмане Сайгине, светлой для меня и поныне, прошу вас в повести не изменять его фамилию. Сохраните его подлинную… Может, он жив? Старику станет приятно, что он не забыт.
        Я обещал это сделать. Говоря о Сайгине, Огурцов произнес слова, которые я четко сохранил в памяти:
        - Истинный меридиан — это ведь тоже абстракция, придуманная людьми для удобства судовождения. Но без этой абстракции сейчас уже не вывести корабля в океан!
        Часть четвертая
        БЕЗ КАНИКУЛ
        Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию, мы сдружились давно; я горжусь вами с детства!
        Адмирал Нахимов
        Как Авачинская сопка открывает с моря берега Камчатки, так и Секирная гора, далеко видимая, открывает Соловки…
        Ранней весной, когда леса еще додремывают под снежной шубой зимние сны, с далекого Мурмана уже летит на Соловки первая чайка. Это чайка-вестница, и отличить ее легко — на шее у нее черное ожерелье. Она садится на башню маяка, что стоит на вершине Секирной горы, и целый день над островом разносятся ее резкие крики… Все вороны, прожившие зиму на Соловках, вдруг разом снимаются, отчаянно галдя, и черная эскадрилья отбывает в сторону материка. А на следующий день уже летят на Соловки чайки, чтобы жить здесь до осени… Местные рыбаки говорили юнгам, что чайка на Соловках — особой породы, которая так и зовется «соловецкой». Впрочем, особой разницы между чайками юнги не замечали.
        Весна! Загорелись первые ландыши на полянах.

* * *
        Глубокий тыл послал на фронт письма. Их было очень много, этих писем, и писали их, как правило, женщины. Весной часть таких писем неведомыми путями попала на Соловки. По разнарядке, чтобы никого не обидеть, несколько писем было отправлено и в Савватьево.
        Росомаха прочитал на одном конверте:
        - Отличнику боевой и политической подготовки — имя не указано… Кто у нас тут отличник? — И вручил письмо Огурцову: — Тебе отвечать…
        Савка еще ни разу в жизни не получал писем от посторонних людей, тем более от незнакомой тетеньки. Это его так разволновало, что он не стал вскрывать письмо в присутствии класса, забрался с конвертом в густой бурелом, уселся на мягкий сугроб и там прочитал его. Неведомая корреспондентка предлагала Савке встретиться в Костроме в шесть часов вечера после войны. Переписываться она хочет с героем-моряком, который, начав с ней переписку, должен еще крепче бить фашистов. Сама она замужем еще не была, все находят ее очень симпатичной, просит героя прислать фотокарточку…
        Вечером, сидя в кубрике, Савка писал ответ, старательно закрывая свое письмо от шныряющих мимо товарищей.
        Уважаемая Глафира Степановна!
        Сразу сообщаю, что я никакой не герой, мне скоро исполнится 15 лет, а сейчас я отличник учебы, как Вы того и желали. Когда я научусь всему, что надо знать, меня отправят на боевые корабли. Мамы у меня нету, папа пропал под Сталинградом, зато у меня есть бабушка, которая живет в Ленинграде. Вы только не беспокойтесь — кормят нас здесь хорошо. Тут собрались одни некурящие, вдобавок баталеры выдают нам 300 гр. сахарного песку. Сладкое я очень люблю и мечтаю, что после войны до отвала наемся пирожных…
        Над ухом Савки раздался голос:
        - Нет, вы только гляньте, что этот лопух тут сочиняет!
        Письмо отняли, и на правах морского братства оно было прочитано во всеуслышание. Юнги дружно кипятились, возмущенные:
        - Как тебе не стыдно? Кто же такие письма с флота шлет?
        - А что? — заробел Савка. — Ошибок, кажется, нету…
        Игорь Московский был особенно недоволен:
        - Твое письмо — сплошная моральная ошибка. Ты кому пишешь? Женщине, которая желает видеть в тебе не сопляка, а героя… Чего ж ты расписываешь, как маленький, про сладкое?
        С другого «борта» вмешался и старшина Колесник:
        - Если она просит фотографию героя прислать, я согласен свою пожертвовать… У меня как раз физия неотразимая! В Костроме еще не бывал. Почему бы и не заглянуть в нее… проездом.
        Савка растерялся оттого, что его личное дело стало общим. В конце концов поручили писать Игорю Московскому, и тот накатал:
        «Дорогая боевая подруга!
        Вот уже пятые сутки грохочет шторм силою в 10 баллов по шкале Бофорта. Только что выдержан жестокий бой. Противник в результате побежден. В грохоте океана уже рождается могучая симфония нашей победы. Не горюй, подруга! В шесть часов вечера после войны жди меня на вокзале. Мы не пропадем! Все штаги натянуты, ветер бьет нас в крутой бейдевинд, вовсю скрипят стрингеры, пиллерсы, бимсы со шпангоутами…»
        Далее по порядку были перечислены части корабельного набора.
        - Вот так надо брать их за жабры! — сказал Игорь.
        Колесник настойчиво пихал в конверт свою карточку — портрет морского красавца двадцати пяти лет. Но Росомаха идеи своего соседа не одобрил, а юнгам заявил откровенно:
        - Сколько вас учу — и все без толку… Я только и спокоен за вас, пока вы дрыхнете… Подумайте сами. Живет себе женщина. Вкалывает по шестнадцать часов у станка. Выкупает пайку хлеба по карточкам, носит ватник и мечтает о том счастье, что настанет в шесть часов вечера после войны… Лучше уж ничего не написать, а врать — подло! Тем более — по отношению к одинокой женщине. А ты, Игорь, — сказал Росомаха старшому, — я ведь дураком тебя не считал. Что же ты? Решил ее стрингером покорить? Огурцов, конечно, сморозил глупость, но зато глупость была честной… Отбой. Дробь атаке. Ложитесь-ка спать!
        От такой взбучки покорнейшим образом расползались по этажам своих нар, словно попрятались по квартирам. Долго молчали. Потом любопытный Коля Поскочин свесился в темноту с койки:
        - Товарищ старшина… а товарищ старшина!
        - Ну, чего тебе?
        - Вы разве не спите?
        - Во нахал! Разбудил, а теперь спрашивает.
        - Прошу прощения. Вы на нашей Таньке женитесь?
        - Это ты у нее и спроси, — сдипломатничал Росомаха.
        Джек Баранов решил внести в разговор активность:
        - А что вы после войны делать будете?
        - Займу пост, который и до войны занимал.
        - Кем же вы были?
        - Я… капитаном был, — не сразу отвечал Росомаха.
        - Каким капитаном? — удивился весь кубрик.
        - И диплом имею. Корабли водил.
        Все примолкли, как воды в рот набрали. Вот это новость!
        - Ну да, — продолжал Росомаха, громко зевая. — Окончил техникум водного транспорта. Днепровского бассейна. И до войны уже плавал капитаном речного трамвая в Киеве…
        Грянул хохот, от которого тряслись даже нары:
        - Речной трамвай… капитаном! Ха-ха!
        Росомаха в потемках повернулся к Колеснику:
        - Во народец собрался! Пальца не покажи — сразу со смеху помирают… Да что вы трамвай-то мой обхохатываете? Он же шестьдесят тонн водоизмещением. Узла четыре вниз по течению нарезал…
        Засыпая снова, старшина ворчал:
        - Посмотрю еще, на какое корыто вас посадят…
        Утром он озлобленно рвал с юнг одеяла, явно обиженный:
        - Вставай! Побудка была! А чего ты дожидаешься?..
        До самого учебного корпуса Росомаха заставлял петь песни. Когда репертуар истощился, Джек Баранов легкомысленно запел: «Капитан, капитан, улыбнитесь. Ведь улыбка — это…»
        Росомаха не выдержал.
        - На месте! — скомандовал он. — Ать-два, ать-два… Ножку! Поднимай повыше, не стесняйся. Я сказал — на месте! Ать-два… — Подсчитывая ногу, он ехидно вставил: — Вам до моего диплома еще топать и топать, как до луны.
        - Мы больше не будем, — взмолились юнги. — Да здравствует речной трамвай и его славный капитан Росомаха!
        - Прррямо! — разрешил старшина следовать дальше.
        Пошли прямо. У каждого под локтем учебники.

* * *
        Весна открывала перед юнгами новую красоту Соловков. В прошлую осень, таская бревна и лопатя землю, еще разобщенные и малодисциплинированные, юнги этой красоты вполне не ощутили. А сейчас Соловки хорошели для них с каждым днем. Легкий пар сквозил над подталыми прогалинами. Обнажилось под солнцем богатство леса, полное разнообразия: сосна и береза, ивняки и можжевельники, ели и лиственницы. Не боясь людей, из чащи выходили на поляну олени…
        Джек Баранов уже перечитал о подводниках все, что нашел в библиотеке, ни о чем другом говорить не мог. Его предупреждали:
        - Нашего брата для подплава не готовят! Учти!
        - Ну и что ж? А я буду просить. Буду настаивать…
        Однажды старшина Колесник собрался парить брюки. Из кармана выкатился гривенник. Это было так неожиданно, что монету юнги передавали один другому, рассматривая ее, как дикари яркую бусину: «Дай и мне глянуть… Теперь мне!» Они и в самом деле забыли о существовании денег. На всем готовом, обутые и одетые за счет государства, юнги, правда, получали по 15 рублей в месяц. Но тратить их на Соловках было абсолютно некуда, и все жалованье, даже не видя его, они тут же вносили в Фонд обороны, на нужды войны… Этот пустячный гривенник словно дал им понять, что они давненько служат… Скоро все решится, скоро!
        Юнги строили планы.
        - Я на эсминцы, — мечтал Савка. — Скорость и лихость.
        - Линкор — вот коробка! — убеждал всех Московский. — Как шарахнет из главного калибра — костей не соберешь.
        - Крейсера-то лучше… Я бы на крейсер пошел.
        - «Морские охотники»! — пылко возражал Федя Артюхов. — Это класс! Маленькие. Подвижные. И ничего не боятся…
        Коля Поскочин всегда помалкивал.
        - А ты на какие хочешь? — спросили его.
        - Не могу сказать, что мне это безразлично. Но служить буду на любом. Посадят на баржу — тоже не откажусь.
        - Странно. Если так, зачем же тогда пятерки сшибаешь?
        - Это мой долг — учиться хорошо. Никогда не забываю о том, что я представитель прогрессивного человечества…
        Опять он всех развеселил.
        - Вот чудак! Какой же из тебя представитель? Смехотура!
        Поскочин ответил на это:
        - Сейчас я, конечно, лишь флотская мелюзга. Но ведь все мы собираемся сражаться с фашизмом. А с этой нечистью воюет только прогрессивное человечество. Так что, братцы, с вашего позволения я и вас сопричисляю именно к лучшей, передовой части человечества… Разве не так?
        Возразить было нечего. Росомаха поддержал «философа»:
        - Он дельно говорит — вы его слушайте. А как с представителей прогресса я с вас еще строже требовать стану!
        У него одно на уме — требовать. С него требует Кравцов, а с лейтенанта требуют повыше. Так это колесо и катится до Москвы, до наркома Кузнецова, который, кстати сказать, тоже начинал флотскую жизнь в звании юнги… Росомаха подозрительно поглядывает на своих ребят. Станет он после сажать на свой трамвай пассажиров с арбузами и чемоданами, будет он катать желающих по чудному Днепру при тихой погоде, а вот эти мазурики, остриженные наголо, пойдут дальше… Но сейчас Росомаха не особенно почтителен к будущим адмиралам: когда расшумятся, он цыкает на них:
        - Ти-ха-а! В ушах от вас звон… Ти-ха!
        Настал день, когда двери кубриков уже не затворяли — и внутрь землянок пахучей волной вкатывало запахи потеплевшей земли. Каждый юнга завел для себя любимую березу, на ночь ставил под надрез ее коры банку. Утром дружно бежали до своих деревьев, пили леденящий зубы настой березового сока… Под конец одного такого дня юнгам велели не расходиться от камбуза после ужина. Между стволами вековых сосен было растянуто широкое полотнище. Всех построили в каре перед экраном, и он ярким пятном вспыхнул посреди темного древнего леса. Сразу настала убийственная тишина…
        Показывали хронику!
        Человек лет сорока пяти в куцем пальтишке встал на пустую бочку из-под бензина. На шею ему накинули петлю. Он попросил закурить. Милиционер дал ему папироску. Крупным планом среди соловецкого леса возникло лицо предателя. Он жадно досасывал свой последний окурок. Неожиданно пропал звук, и казнь негодяя совершилась в полном молчании. Юнги, не отрываясь от экрана, смотрели, как он повис на веревке, а его небритый подбородок воткнулся в клочок немецкого шарфика на груди. Киномеханик наконец справился с аппаратурой, и над строем юных людей в бушлатах прозвучали последние слова кинодиктора:
        - …пусть они знают — им не уйти от возмездия народа!
        Назавтра юнги уже разбирали карабины. С утра до позднего вечера на полигоне звучали выстрелы. Из окопов юнги били по мишеням недвижимым. Целились навскидку по щиту, на одно лишь мгновение выскочившему из блиндажа. Они бежали в атаку на мнимого врага, рушились наземь и, смиряя дыхание, выпускали по три пули в силуэт фашиста, вырезанный из фанеры. От щитов летели щепки. Легкий пороховой угар висел над первой зеленью весны.
        Неожиданно открылось, что Савка отличный стрелок. Федя Артюхов стал знатоком рукопашного боя — на штыках. Оружейные мастера завозили на полигон ящики с гранатами РГД и лимонками, рубленными в ананасную клеточку. Каждый юнга был обязан сделать боевой бросок гранаты, ощутить хлопок ее взрыва. Над головами юнг, печально зыкая, проносились крупные, в ноготь, осколки разорванного в куски «ананаса». В перерывах между стрельбами юнги ползали по ожившим мхам, — собирали в бескозырки восковую морошку.
        - Доживем ли здесь до малины? — говорили, мечтая. — Или она созреет, когда нас уже тут не будет?
        Юнгам официально разрешили курить. Сделано это было, очевидно, по настоянию врачей, ибо некоторые куряки, не в силах бросить дурную привычку, стали истреблять в самокрутках что попало — даже листья. Вряд ли это разрешение было оправдано. Получив свободный доступ к табаку, многие некурящие враз стали курящими. Молодость, еще неопытная, любит покрасоваться внешними признаками мужества. Но Савка Огурцов, помня обещание, данное отцу при расставании в Соломбале, курить не стал, продолжая получать за табак лишнюю пайку сахара…
        Еще не обстрелянные, но уже всласть пострелявшие, еще не взрослые, но уже курящие, юнги теперь настойчиво требовали:
        - Когда же нам дадут погоны и ленточки? Что мы, не люди? Или присяги не давали?
        Кравцов устал объяснять нетерпеливым:
        - Без ленточек на флот не выпустят. Но, видать, Москва еще не придумала для вас надпись. А погоны шьются…
        Когда лед на Соловецких островах потемнел, готовый растопиться под лучами солнца, а первые ондатры уже покинули свои зимние хатки, Аграмов издал строжайший приказ:
        - Всем юнгам, исключая больных, спать нагишом!
        За долгую зиму юнги привыкли к кальсонам и тельняшкам. Без тельняшки — еще ладно. Но вот снимать вечером кальсоны и залезать под холодные простыни голым… брррр! Росомаха каждый вечер исправно циркачил по этажам нар, проверяя юнг. Бесцеремонно запускал руку под одеяла, щупая:
        - Чего это у тебя надето?
        - Ой, не надо, — визжал Коля Поскочин, — я щекотки боюсь.
        - А что тут… такое шершавое?
        - Да я полотенцем вафельным обернулся.
        - Ты у нас неженка… снять! — Словно эквилибрист на проволоке, Росомаха полз под потолком дальше. — А это что?
        - Трусы, — отвечал Финикин, прежде обдумав ответ.
        На это следовала бурная реакция старшины:
        - Скажи пожалуйста, какой барин нашелся! Он еще вздумал в трусах спать… Не смеши публику — снимай сразу же!..
        В шесть часов утра юнгам разрешалось натянуть на себя только парусиновые штаны от робы. Им устраивали хорошую пробежку строем по лесным дорогам, километра в два-три.
        - Дышите! — кричал Кравцов, бежавший с юнгами рядом.
        Юнги бежали. Юнги дышали. Юнги привыкали.

* * *
        Рыбаки уже выходили в море на весенний лов, и в губе Сосновке выросла гавань юнг — там толпились новенькие шестерки, туда прибыли из кремля катера и вельботы. Сонные тюлени грелись рядом со шлюпками, вытащенными на берег, лениво играли с детенышами-бельками. Но когда юнга рисковал вступить в их игру, тюлени яростно шипели, как кошки, и не спеша култыхали на ластах к воде. Под берегом росли горбылистые березы. Вода гавани часто «задумывалась», как говорят поморы, — перед отливом. Далеко в море убегали камни-поливухи, на которых любили сидеть чайки — белые, с острыми носами. Под бутсами юнг лопались ягоды морского винограда. Визжала, словно сырой песок, морская капуста — ламинария.
        Занятий по теории юнги не прекращали. Но с наступлением лета Аграмов решил ускорить физическую подготовку, чтобы юнги — с берега! — хлебнули моряцкой жизни. Условия для закалки моряка были на Соловках идеальными.
        Однажды вечерком Аграмов посетил камбуз. Молча, насупив брови, он ходил между столами. Иногда остановится, сцепив пальцы рук за спиной, расставит ноги, словно чугунные кнехты, и упорно следит, как юнга старательно приканчивает свой ужин…
        - Очень долго жуете! — заявил начальник школы. — Так дело дальше не пойдет. Здесь вам не харчевня для извозчиков, а флотский камбуз. Привыкайте есть быстро. На кораблях это необходимо…
        А далее он произнес речь, будто пропел возвышенную сагу о веслах и парусах. Еще неизвестно, какими путями пойдет развитие флота дальше, но ясно одно, что шлюпка всегда останется главным инструментом в воспитании моряка. Невозможно перечислить все те функции, которые исполняет шлюпка в быту флота. Легче сказать о ее последней, как бы заключительной роли в жизни моряка — при гибели корабля шлюпка его спасает!
        - Прошу, — сказал Аграмов, — повторить теорию и устройство шлюпки. Вам предстоит масса удовольствия, сопряженного с тяжким трудом. Обещаю романтику и мозоли тоже! Не только на руках, но и на тех местах, что в былые времена использовались для сечения… В итоге практики у вас должны развиться сноровка, глазомер, быстрота реакции на опасность, способность выходить из критических положений. Ваша воля укрепится. Наконец, что самое главное, вы заглянете в бездну моря…
        Аграмов считался лучшим знатоком шлюпочного дела в стране, он был автором учебника по шлюпке, который составил до войны для подготовки офицеров флота СССР; теперь эту книжку штудировали и юнги.
        С камбуза Савка возвращался печальный.
        - Ты чего, словно муху проглотил? — спрашивали его.
        - Да так… особых причин нету.
        На самом деле причина была. Савку буквально уничтожила фраза Аграмова: «Вы заглянете в бездну моря». Сколько уже раз, когда другие купались, он сидел на берегу, отнекиваясь, — мол, не хочется сегодня. А теперь перед ним открывалась пучина, и не было сил сознаться перед товарищами в неумении плавать. В этот день Савка не просто заснул — он погрузился в сон, как в омут, его затягивала страшная, свистящая воронками глубина… Бездна!
        Ранняя побудка сорвала юнг с коек, как по боевой тревоге. Схватив штаны от робы и надевая их на бегу, через пять секунд юнги занимали место в строю. Следовала команда: «Бего-ом… арш!» — начиналась обычная пробежка. Но сегодня Кравцов повел роту в другом направлении. Рулевые дружно топали к роте радистов. Вот и крутой спуск — прямо с обрыва к озеру Банному…
        Савка, работая локтями, сказал на бегу:
        - Не может быть, чтобы сейчас… вода-то еще холодная! — Он еще не верил, что его разоблачение состоится сегодня.
        Кравцов, стоя на берегу, уже взмахивал рукой:
        - Первая шеренга… в воду! Вторая… пошла!
        Взметая каскады брызг, рушились юнги на глубину. Шеренгами — по четыре человека в каждой. Задние ряды уже поняли, в чем тут дело, и торопились снимать штаны, которые бросали тут же, где стояли. Савка штанов не снял, а даже крепче вцепился в них.
        - Двенадцатая шеренга… в воду! — кричал лейтенант.
        Послышался чей-то жалобный вскрик:
        - Я не умею плавать. Скажите, чтобы задние не толкались.
        - Еще что выдумал? В воду! Задние тебя поддержат…
        Глубина начиналась сразу от берега. Боком-боком, таясь товарищей, Савка нырнул. Но не в озеро, а в кусты! Бежал в лес. Прочь от роты. Как можно дальше от своего позора. Казалось, его преследует издевательский хохот: «Смотрите, он не умеет плавать!» На секунду заскочил в пустой кубрик, схватил свою робу. Отчаявшись, весь исколотый когтями шиповника, вломился в бурелом. Бежал так, словно спасался… В просветах сосняка студено блеснуло призывное море. Вот она — его колыбель.
        Так любить это море и не уметь плавать! Савка учился со страстью, самозабвенно поглощая все, что ему щедро отпускалось флотом: макароны и формулы, наряды вне очереди и теорию навигации. Сейчас рота, искупавшись, с еще влажными волосами, шагает на камбуз, а он сидит здесь. Потом рота с песнями двинется в класс, а он останется здесь же…
        Савка с берега наблюдал, как птенцы чаек, едва вылупясь из яйца, уже плавали в море. Это они умели от рождения. Но зато от рождения им не дано умения летать. Исподлобья Савка хмуро следил, как чайка приучала к полетам своего сыночка-чабара. Птенец старался подражать матери: махал крылышками, бежал по мокрой отмели, но оторваться от нее никак не мог. Все попытки кончались позорным финалом — чабар с разбегу втыкался клювом в песок и тут же получал хорошую трепку от мамаши. Тогда он дезертировал от маменьки в воду, где стихия бездны была ему близка и понятна.
        И, наблюдая за чабаром, Савка вдруг спросил себя:
        - А разве человек от рождения не создан для воды?..

* * *
        Блуждая по лесу, он слышал разливы горна, уже зовущего роты на обед. Издалека доносило знакомый припев:
        Это в бой идут ма-тро-сы!
        Это в бой идут мо-ря!
        Может, лучше выйти из леса и честно заявить, что плавать он не умеет, а воды боится? Ну конечно. Все станут хохотать, как помешанные. Но смехом дело не кончится. Возьмут за руки, схватят за ноги. Потащат на самую глубину и плавать выучат. Но у Савки не хватало силы воли на такое крутое решение… Вечером опять из-за леса его окликал горн. Весь день он проползал по холмам и низинам, безо всякого аппетита ел морошку и прошлогоднюю кислую клюкву. Кое-где встречались березы с забытыми банками — он попил из них соку. Наступала ночь. Отчаяние становилось острее.
        Этот глупый птенец-чабар не выходил из головы. Если он от рождения может плавать, то почему же человек не способен на это? Мысль была навязчива, и ночью Савка вспоминал физику. Удельный вес человеческого тела гораздо меньше удельного веса воды. Если это правда, а физика не врет, то… «Почему же люди тонут?» — спрашивал он себя.
        Ночь была кошмарной. Не потому, что страшно было ночевать в лесу: волков на Соловках отродясь не бывало, а в чертовщину слабо верилось. Другое обжигало сознание — права ли физика? Наука ведь тоже иногда крепко ошибается. Может, думал Савка, люди тонут лишь оттого, что нахлебаются воды, а тогда их удельный вес становится больше? Выходит, зажми рот и доверься науке? Мимо него большой тенью, ломая хрусткий валежник, прошел одинокий самец-олень и жалобно позвал свою подругу. Край неба за морем просветился. Конечно, в роте все дрыхнут нагишом, скоро сорвутся с коек, чтобы снова броситься в ледяной озноб Банного озера…
        - Или я человек, — сказал себе Савка, — или я тряпка…
        Птицы уже пробудились. Савка поднялся с кочки, на которой сидел так долго, что она даже согрелась под ним. Пошел выбирать озеро для проведения опыта над самим собой. Отступления не было!
        Озер на Соловках не пересчитать, и потому выбор у Савки был очень большой. Одно озерко в лесу не понравилось ему цветом торфянистой воды. Другое слишком обожгло пятку стужей. Неся в руках бутсы, он вышел к третьему озеру, которое показалось ему вполне подходящим. Длинная жердина от самого берега уже не могла прощупать дна. Такое-то ему и надо, чтобы проверить себя сразу и до конца… Нечаянно вдруг вспомнилась бабушка, с которой он до войны — рано-рано утром! — ходил на Клинский рынок; там они покупали картошку и капусту, несли домой помидоры и кулечек красной смородины. На миг Савке стало страшно. Что будет с бабушкой, если он не всплывет? Ведь совсем одна…
        Солнце взошло! Не было ни карандаша, ни клочка бумаги, чтобы оставить письмо. Савка вывернул свою голландку воротником наружу, где была пришита его личная метка: «С. Огурцов, 1-я рота». Еще раз он внушил себе вслух, что удельный вес тела никак не может быть больше удельного веса воды. После чего оглядел лесные дали и… стал на камень.
        Продышав легкие, Савка произнес как завещание:
        - Но физика-то… Или вранье все это?
        Решительным толчком ног он швырнул себя в оглушительную глубину. Глаз при этом не закрывал и потому видел все… Видел глубину, но зато не видел конца ее. Вода тяжелела и уже не казалась хрустальной. Наконец что-то протемнело глубоко под ним. Савка разглядел древние коряги, похороненные на дне озера, и длинные волосы водорослей, что тянулись к нему. Теперь задача — всплыть, дабы не оставаться здесь навсегда. И вдруг почувствовал, что какая-то сила сама влечет его кверху. Хотелось глотнуть воздуха, но, сжав губы, он терпел. И поднимался… выше, выше, выше!
        Ладони вдруг розово осветило солнце. Они первыми проткнули ту пленку, что делила мир на две стихии. Плечи тоже выступили из воды, и тогда, ни разу до этого не плававший, Савка поплыл, взмахивая руками, как это делают все люди. Даже не верилось! Он, он плыл. Он победил себя и победил свои страхи. Как жаль, что свидетелей его победы не было… Только шумел лес.
        Далекий возглас горна призвал его к себе. Выбравшись на берег, Савка схватил робу и побежал к роте. Он настиг ее на марше, незаметно пристроившись к колонне бегущих юнг. Вот и озеро Банное. Кравцов уже отправляет с берега шеренгу за шеренгой. Вместе со всеми Савка бросился в воду, как в родную стихию кидался птенец чайки, и поплыл на глубину, радостно покрикивая. Целых двадцать минут вокруг озера расхаживали старшины, не позволяя юнгам коснуться берега, — гнали прочь!
        А потом началось.
        - Где был? — напустился на него Росомаха. — Мне из-за тебя с вечера шею мылят… Такой-сякой немазаный!
        - Извините. Я заблудился, — неумело соврал Савка.
        Росомаха не поверил: Секирная гора — прекрасный ориентир.
        - Иди к лейтенанту, он тебя тоже намылит!
        Кравцов задал Савке такой же вопрос:
        - Где же ты пропадал, Огурцов?
        - Заблудился.
        - Каким образом?
        - Я так далеко ушел, что совсем запутался в лесу…
        Кравцов выслушал его и заглянул прямо в глаза:
        - Ну, а теперь, Огурцов, ты все-таки скажи мне правду…
        Пришлось рассказать все.
        - Когда-нибудь, — сказал Кравцов, — с вашими фокусами я под трибунал загремлю. Голова-то на плечах имеется? Пять часов утра. Вокруг ни души. А ты, не умея плавать, ныряешь носом вперед… Растеряйся на секунду, глотни воды, как воздуха, и — амба! Мои погоны — ладно, но о своей-то жизни ты подумал?
        - Я подумал. Удельный вес моего тела меньше удельного…
        Лейтенант не дал ему закончить:
        - Дурак ты! Только потому, что ты живой стоишь передо мною, я тебя прощаю. А утопленника я бы отправил на гауптвахту… Иди!

* * *
        Вот и первые похороны. Один все-таки потонул. Лошадь влекла за собой скорбную телегу, на которой лежал юнга. Гроб был открыт, вовсю засвечивало над смертью солнце. Руки покойного сложили на синем треугольнике казенной тельняшки. Мрачно, нехорошо завывали в тоске трубы духового оркестра. Школа юнг шла за гробом, и шаг был необычен — с оттяжкой, особо замедленный — траурный шаг похоронной процессии. Над свежей могилой класс боцманов залпом из карабинов сказал: «Прощай!»
        Возвращаясь с похорон, юнги говорили:
        - Вот бедняга! Он никогда не выйдет в море…
        А сегодня уже не видать берегов: вот оно — море, море, море! Гребля на шлюпке не только спорт, но и сложное мастерство. По два гребца сидят на одной банке. Оба спиной к носу, а лицами в корму, где у транцевой доски расположился старшина. У каждого весло: одна рука — на вальке, другая обхватила рукоять. Только невежды думают, что матросы гребут руками. Нет! Гребец работает всем корпусом, мускулы его спины свиваются в крепкие веревки. Настоящий матрос знает, что вся сила движения шлюпки собрана в конце гребка. Оттого-то в этот краткий рывок вкладывается вся энергия — мускулов, нервов и духа.
        Старшины в такт гребле испускают пронзительные вопли:
        - Два-а-а… рраз! Два-а-а… ррвок!
        При выкрике «раз» лопасть выскакивает из воды, и развернутое горизонтально весло молнией отлетает к носу шестерки. С бурлением лопасть захватывает воду для следующего гребка.
        - Два-а-а… ррвок!.. ррвок!
        Шлюпка идет толчками. В самом конце гребка спина гребца должна лечь на колени юнги, что сидит позади. Неукоснительное требование: замах весел делать как можно дальше. При вырывании весла из воды не полетишь вверх тормашками, ибо ноги продеты в петли на днище шлюпки. Поначалу трудно. Весло захватывает не воду, а воздух. Волна поднялась чуть выше, и весло чуть ли не до самого валька погружается в воду. Никак его не выдернуть из моря, хоть вытаскивай торчком из-за борта, как палку. Моряки в таких случаях говорят: «Поймал щуку!»
        - Ой, у меня весло уплыло! — кричал Коля Поскочин.
        Старшина, ругаясь, клал шестерку в развороте, юнги с хохотом выручали весло из волн.
        - Башку теряй, не жаль, а весло — это тебе не башка!
        Белое море — море чудесное. Никто бы раньше не подумал, сколько в нем живности и красот. Когда старшина скажет: «Суши весла!» — юнги перегибаются за борт, вглядываясь в воду. И чего тут только не увидишь — и огненных морских ангелов, и цветное желе медуз. Сонно ползают по дну жирные утюги камбал, а из глубины светятся лучи кремнистых звезд — таких идеально правильных очертаний, словно природа отштамповала их серийно на своем удивительном станке.
        Загребными сидят самые сильные — Федя Артюхов и Финикин, а Савка с Поскочиным — баковыми, с укороченными веслами. Загребные с кормы задают ритм гребле, но Финикин славен своей несообразительностью. По команде «суши весла» он шабашит, убирая весло под рангоут; старшина кричит «шабаш», а Финикин «сушит» весло над водою… Посреди шестерки, разделяя ряды гребцов, покоится под чехлом рангоут — мачта с реями и парусами. Финикин уже не раз намекал Росомахе:
        - А чего это мы? Уже все измочалились… Поставим парус!
        Под парусом пойдешь, когда с тебя сто потов сойдет на веслах. А ты еще до четвертого пота не догреб… Навались! Два?а?а…
        Вальки для равновесия залиты свинцом, а рукояти отполированы наждаком. В уключину весло ставится тем местом, где веретено охвачено кожей, и надсадный скрип мокрой кожи сопровождает все время гребли. Юнги работают обнаженные, солнце уже золотит их спины. Завтра утром с коек своих они встанут со стоном. Будут юнги, как дряхлые старцы, хвататься за поясницу. Но это завтра, а сегодня в дугу сгибаются весла из гибкого ясеня. В анкерках плещется запас пресной воды. Замах — гребок, замах — гребок!
        Кажется, с таким усердием можно переплыть океан.
        - Почти как на галере, — сказал Коля Поскочин. — Не хватает только профоса с плеткой, чтобы огрел нас как следует.
        - А кто такой этот профос? — спросил его старшина.
        - Корабельный палач. Была и такая должность на старом флоте. А русские люди «профоса» переделали в «прохвоста»…
        - Ясно! Теперь помолчи, а то собьешь дыхание. — Росомаха глянул на корму. — Правая навались, левая табань!
        Шлюпка волчком развернулась на месте, ее форштевень направился в сторону берега, и тогда старшина крикнул:
        - Обе на воду! А то опоздаем к обеду…
        Обратно из шлюпочной гавани юнги шли лесом — без строя, вразброд, полуголые, босые. Совсем рядом с ними раздался выкрик:
        - Стой! Кто идет?
        Случайно они выбрели на тот склад боепитания, который когда-то охранял Савка и где в ночи вокруг него шлялся враг. Часовой теперь стоял с патронами в обойме карабина.
        - Да не шуми ты, — отвечали ему юнги, смеясь. — Кого испугать решил? Не видишь, свои в доску ребята идут…
        В Савватьеве Савка попросил Росомаху отпустить его.
        - А куда тебе?
        - В политотдел хочу зайти… к Щедровскому.
        - Чего тебе там?
        - Отец-то совсем не пишет. Одно лишь письмо…
        Щедровский удивился, увидев Савку на пороге своего кабинета.
        - Кто тебя прислал ко мне?
        - Никто. Сам решил зайти… насчет отца…
        - Странно! Вот как раз ответ о твоем отце. Только что вскрыл пакет, и вдруг являешься ты… Бывает же такое!
        Савка молча ждал, что ему скажут.
        - Трудно это говорить, — сказал Щедровский. — Но ты уже взрослый человек и сможешь пережить самую горькую правду. Отца твоего нет в живых. По справке видно, что он был вычеркнут из списков части еще осенью прошлого года…
        После отчаянной гребли вдруг заломило руку.
        - Плакать я не буду. Но, может, он… в плену?
        Щедровский отрицательно покачал головой:
        - Моряков, тем более — комиссаров флота, враги в плен не берут. Да они и сами, как ты знаешь, не сдаются…
        Затягивать разговор было не к чему.
        - Мне скоро исполнится пятнадцать. Летом. Теперь мне можно вступить в комсомол?..

* * *
        Юнги в нетерпении спрашивали:
        - Когда же закончится учеба? Когда на флот?
        Офицеры отмалчивались. Или кратенько отвечали:
        - Погоди. Еще навоюешься…
        Савка как-то случайно раскрыл «Рулевое дело» и вдруг заметил, что почти все главные разделы они прошли. Взял «Управление маневрами корабля» — осталось пройти приемы буксировки кораблей.
        - Ребята, — сказал он, — а ведь мы скоро уйдем!
        Физическая подготовка была резко усилена. Среди ночи юнг часто поднимали по тревогам с оружием. Они проделывали длинные марши бегом по пересеченной местности. Порядок при этом был такой: попалось на пути озеро — не обходить его, а переплывать любое, какое бы ни встретилось на пути. Это были необычные ночные марши: авангард роты уже выходил из воды на берег, когда конец колонны еще только начинал заплыв, держа над собой карабины. Любовь к воде стала у юнг доходить до смешного. Как только подавался звонок на перемену, юнги швыряли на столы свою робу, голые сыпались изо всех окон и — в воду! Десять минут плавали, а когда гремели звонки к уроку, они уже чинно сидели за столами, наспех вытирая лбы подолами голландок. Море из затаенной опасности превращалось в дружескую стихию, вода становилась родной колыбелью! Юнги еще не думали, что море способно обернуться для них иной стороной — трагической…
        Сейчас юность жила одним — ожиданием.
        - Хочу на Балтику, — мечтал Федя Артюхов.
        Джек Баранов, грезя о глубинах океана, отвечал:
        - Балтика? Но там же мелко… будешь на пузе ползать.
        На что суровый Федя выкладывал, что думал:
        - В луже ведь тоже потонуть можно, и дело не в этом. Балтика — мать флота российского, здесь и революция начиналась. А ты глянь на карту — сколько еще балтийских земель освобождать предстоит… Сколько десантов надо выбросить с моря!
        Финикин упрямо стремился к Черноморскому флоту, так и лез в крымскую теплынь.
        - О парилке мечтаешь? — гневался Игорь Московский. — Севастополь — верно, баня… Только кровавая баня!
        - А ты куда желаешь? — спрашивали старшого.
        - Вопрос надо обдумать… Еще не решил.
        Севастополь и Кронштадт — они отзываются в сердцах юнг, как призывные удары тревожного колокола. Стремление туда, на Черное или на Балтику, скорее всего — по флотской традиции.
        Коля Поскочин, подмигнув, однажды заявил классу:
        - Поступило деловое предложение: всей бражкой рвануть на Эльтон и Баскунчак. Организуем там свою флотилию под названием «Не тронь меня, а я тебя и сам не трону!» Кто — за?
        Джек Баранов отвечал Коле:
        - Мальчик, ты не шути, а то мы тебе салазки загнем…
        Теперь об этом можно рассказать без утайки — дело прошлое: никто из юнг не желал попасть на Тихоокеанский флот, где не было войны. Юнги отмахивались от Каспия и разных флотилий на реках. Честно говоря, не было охотников служить и в преддверье Арктики — на Северном флоте. Вот об этом Савка частенько и размышлял. За время войны колоссально выросло боевое и международное значение Северного флота. По сути дела, этот флот в боях вырабатывал новые традиции — освоение пространств и гигантских коммуникаций. Битва проходила во мраке ночи на длинной океанской волне, покрытой морозным туманом. Это была страшная битва без оглядки на спасение, когда любой результат боя складывался из неумолимой формулы «Смерть или победа!». Постепенно созрело решение.
        - Я, — сказал Савка, — попрошусь на Север. Мне нравится этот край… Помните, как по радио выступали? «Кто сказал, что здесь задворки мира? Это край, где любят до конца, как в произведениях Шекспирра, сильные и нежные сердца!»
        Финикин его выбора не одобрил:
        - Охота тебе добровольно в такую холодрыгу соваться? Загонят на Новую Землю, и будешь там айсберг, как эскимо, сосать…
        Но у Савки нашелся хороший защитник.
        - Огурцов прав! — вступился Поскочин. — Балтика и Черное — это же две старинные бутылки с узкими горлышками. Пробка — и флоты запечатаны, как тараканы в банке. Наша армия берет сейчас такой разбег до Берлина, что в этих бутылках война вскоре закончится. Атлантика — вот где непочатый край! Именно на коммуникациях океана и будет главная борьба. Если уж говорить честно, — закончил Коля, — то Средиземное море тоже русское море! Два столетия подряд Россия имела в составе своего флота особые эскадры, которые так и звались — средиземноморскими!
        Был очень жаркий день, и юнги наблюдали редкое явление рефракции. На горизонте, чуть ниже облаков, возник поднятый над морем большой город со старинной церковью. Высились портовые краны, возле лесопилок стояли под загрузкою корабли. Лейтенант Зайцев на уроке объяснил юнгам:
        - Очевидно, это была Кемь на поморском берегу. Возможно, что и с материка в этот день могли видеть наш соловецкий кремль…
        А потом роза ветров повернулась в хаосе циклонов, и над Соловками закружился обильный снег. Правда, солнце тут же растопило его и снова зачирикали птицы, но снежный буран в июне был примечателен, а Финикин стал поднимать на смех Савку:
        - Вот тебе край, где любят до конца. Это здесь такая заваруха, а поближе к Шекспиру еще не так шибанет. Кусишь еще локоть.
        - Я сквозняков не боюсь, — отвечал ему Савка.
        Один Коля Поскочин помалкивал о своих планах.
        - Конечно, — заметил четверочник Джек, — он же у нас отличник, ему все карты в руки. Любой козырной флот себе выберет.
        Поскочин отвечал Баранову вполне продуманно:
        - А я свои пятерки в карьеру запрягать не собираюсь. И не стану выбирать флот. И не стану выбирать класс кораблей. Я поступлю иначе: куда пошлют, туда и пойду.
        Из роты радистов явился от Банного озера Мазгут Назыпов.
        - У вас, — спросил, — дыма нету? А у нас дымина такой…
        Где-то горел лес. От роты радистов огонь каким-то странным образом перескочил к озеру рулевых. Сначала думали, что виноваты курящие. Всех юнг собрали вместе.
        - Товарищи, — выступил перед ними Аграмов, — безобразно, что вы не уважаете лес, приютивший вас. Я никогда не запрещал вам разводить костры в лесу. Но теперь, кажется, пришло время. Лес-то горит… то там, то здесь полыхает. Неужели так трудно затоптать костер и залить его? Курящие, наконец! Смотрите же, черт вас возьми, куда бросаете окурки…
        Капитан первого ранга дал им всем крепкий нагоняй. Но, кажется, сделал он это напрасно. Юнги привыкли жить в лесу. Костры они, конечно, разводили до самых небес. Курящие бросали окурки. Но и костры и окурки юнги тщательно гасили. От них потребовали усилить бдительность, и они это сделали. Стали следить, чтобы никто не поджег лес по забывчивости. Но леса загорались сами собой. Ни с того ни с сего пошло трещать в сухостое. Со свистом обугливалась хвоя сосен.
        - Это не мы! — волновались юнги. — Мы не поджигатели…
        Савка испытал неприятный озноб. Как в ту проклятую ночь, когда с дырявой винтовкой в руках он стоял в карауле, а вокруг него потрескивал валежник — шлялся враг!

* * *
        Хроника ТАСС (июль 1943 года)
        5 — немецко-фашистские войска начали наступление на орловско-курском и белгородском направлениях. За день боев подбито 586 танков противника…
        6 — на орловско-курском и белгородском направлениях за день подбито и уничтожено 433 танка противника…
        7 — на орловско-курском и белгородском направлениях за день подбито и уничтожено 520 немецких танков…
        8 — на орловско-курском и белгородском направлениях за день подбито и уничтожено 304 вражеских танка…
        9 — на орловско-курском и белгородском направлениях за день подбито и уничтожено 223 танка противника…
        10 — на орловско-курском и белгородском направлениях советские войска отбивали многочисленные атаки противника. Подбито и уничтожено 272 немецких танка.
        Британские и американские войска высадились на острове Сицилия.
        15 — севернее и восточнее Орла Красная Армия на днях перешла в наступление, прорвала оборонительную полосу противника и взяла большие трофеи.
        17 — на орловском участке и орловско-курском направлении советские войска в наступательных боях продвинулись вперед.
        22 — ТАСС опубликовал опровержение сообщения германского информационного бюро о якобы произведенной 20 июля попытке высадки советских войск на норвежском побережье…
        25 — отставка Муссолини. Премьер-министром Италии назначен маршал Бадольо. Король Виктор-Эммануил принял на себя командование вооруженными силами.
        26 — на орловском направлении советские войска продолжали наступление.
        Танковая битва на огненной Курской дуге закрепляла успех нашей армии.
        - Когда же на флот? — волновались юнги. — Так мы к шапочному разбору едва поспеем… А когда ленточки? А когда погоны?
        - Тиха-а! Все будет.

* * *
        Аграмов был удивительный человек. Уже пожилой капитан первого ранга, как говорится, без минуты адмирал, он не гнушался лично проводить с юнгами парусные занятия. Вот раздалось долгожданное:
        - Весла шабаш! Рангоут ставить.
        Сколько ошибок сразу совершили они! Гребцы правого борта должны левую руку взять под рангоут, а правой обхватить тело мачты. С левого борта — наоборот. Надо помнить, что движение часовой стрелки — главный ориентир в движении рангоута. Первый блин всегда комом, и попытка кончилась тем, что загребного Финикина юнги треснули мачтой по рыжей башке.
        - Ой, зззвери! — рассвирепел он от боли.
        Аграмов пока не вмешивался, только подал Финикину пятак:
        - Остуди в воде и приложи. До свадьбы заживет. А на свадьбе расскажешь невесте, как тебя на флоте мачтой били…
        Финикин опустил руку за борт, остужая пятак, но вода показалась ему теплой. Он сунул руку в море ниже локтя:
        - Ой, вот где лед-то!
        - А ты как думал? — ухмыльнулся Аграмов, наблюдая за возней юнг с такелажем. — Успевают прогреться только верхние слои моря. А в Баренцевом вода вечно ледяная…
        Мачта уже вошла в степс, ее тело юнги прихватили к банке скобою нагеля. Теория и практика — вещи разные. Савка назубок знал вант-путенсы, банты и боуты, кренгельсы и люверсы. Но совсем иное дело, когда с этими названиями надо схватиться на практике. Ветер рвал штанги из пальцев, а сырая шкаторина паруса, обтянутая понизу тросом, больно стегала по лицу, полоскаясь на ветру с гулким хлопаньем, словно стреляла пушка.
        - Скверно! — сказал Аграмов, закуривая папиросу и пряча обгорелую спичку обратно в коробок, чтобы не мусорить в море. — С такими успехами вам, ребята, не на флоте служить, а работать где-нибудь… в раздевалке!
        Он приказал спустить парус, разобрать рангоут и зачехлить его, как было раньше. Дьявольская работа началась заново, но Финикина мачтой уже не огрели по голове — и на том спасибо. Аграмов заставил юнг проделать всю операцию с постановкой рангоута раза четыре подряд, пока не наловчились.
        - На фалах! Паруса поднять… Выбрать фалы, черт бы вас взял! Осади галсы… Шкоты, шкоты держи! Не хлопай ушами!
        На берегу шкоты — обыкновенные веревки. Но в море они ведут себя, как бешеные гадюки. Савка даже взмок, удерживая их, а Федя Артюхов сорвал ноготь, кровью забрызгал штаны. Сидеть под парусом на банках уже нельзя — когда поставлен парус, команда перемещается на днище. Капитан первого ранга убрал флаг с кормы.
        - Разрешаю свистеть, — сказал он, меняя на руле румпель. — Старые марсофлоты свистом подзывали к себе нужный ветер и свято верили в чудеса…
        Настал покой и тишина. Все примолкли. Каперанг ловко «забрал» ветер в парус, и шлюпка легла на борт. Легла столь круто, что вода, тихо журча, неслась вровень с лицами юнг. Лишь узенький планширь отделял их от морской стихии. Жутковато!
        - А не перевернемся? — спросил Поскочин.
        Аграмов глянул за корму, где — в дымах пожаров — уже давно терялся соловецкий берег. На глаз он измерил расстояние:
        - Надеюсь, что доплывешь, если перевернемся! — И еще круче вывел шестерку на сильный ветер. — Сейчас полный бакштаг левого галса… Вы поняли? — спросил он юнг.
        - Это мы знаем… — отвечали они. — Учили… как же!
        Верхушки волн уже заплескивали шлюпку, бездна неслась возле самых губ. Можно было пить таинственную глубину, насыщенную рыбой, медузами и мраком. Из этой глубины, топорща усы, иногда выскакивали солдатиком пучеглазые тюлени…
        Когда возвращались обратно, Аграмов приказал:
        - Раздернуть шкоты!
        Парус, вырвавшись из-под власти людей, сразу заполоскал бессильно, и шлюпка, потеряв ветер, остановилась. Солнце пекло сверху мускулистые спины. Даже сюда, в такую даль, залетали с материка слепни, и юнги били их на спинах звучными шлепками ладоней. Аграмов глянул за борт — дно моря уже смутно виднелось под ним.
        - Каждый пусть нырнет и в доказательство того, что он побывал на грунте, пусть принесет мне в презент сувенир со дна моря…
        Штаны сразу долой! С хлопаньем пробивая головами теплые слои воды, юнги вонзались в ледяное море. Савка испытывал блаженство. Плыли перед ним раскрытые красные зонтики медуз, и он, балуясь, ловил их руками. Было забавно видеть своих друзей, что рядом с ним сильными рывками уходили в глубину, и он тоже спешил за ними — на грунт! Что-то черное завиднелось… А-а, это кормится тюлень, рылом разрыхляя залежи придонной ракуши. Вот ползет, вся в иголках, пемзо-пористая звезда. Хвать ее! Теперь наверх… До чего же странно видеть над собой пузатое днище своей шлюпки. Выпучив глаза, юнги выскакивали из моря. У каждого в кулаке размазня — все раздавлено всмятку от нервного усилия при всплытии.
        - У меня — во! — кричали. — А у меня — ил!
        - Молодцы, — кивал им с кормы Аграмов. — Штаны вас ждут…
        В очень сильный ветер юнг в море не выпускали. Боялись, как бы они не совершили поворот «оверкиль», иначе говоря, чтобы шлюпка не опрокинулась кверху килем. Но Аграмов, когда заваривалась штормяга, напротив, бросал ветру вызов. Ставил на шестерке паруса и в одиночку уходил на ней в открытое кипящее море… в гневно кипящее!
        - Вот старик, — восхищались юнги. — Ему Нептун — родной дядя… Посуди сам: нас шестеро да еще старшина на транце. Всего четырнадцать рук. И то едва справляемся с такелажем. А он один, всего-то две руки, и не боится идти в такой ветер… Силен!
        Они уже по себе знали, какой это адский труд, когда жесткая парусина становится разъяренной, а ветер выплескивает из рук острые шкоты, раня ладони до крови. Аграмов проделывал это всегда один, рискуя только своей жизнью… Юнги тревожились у костра. Дневальные по шлюпочной гавани всматривались в море:
        - Ничего. Только пена летит… Где же он?
        К ночи — прямо из шторма! — шестерка с одинокой фигурой каперанга на корме, обрушив паруса, с яростным шипением вылезала форштевнем на мокрый песок. Аграмов шагал на свет костра.
        - Откачайте воду. Приберите рангоут. Я пошел спать…

* * *
        Юнги готовились к выпуску. Но и враг готовился сорвать выпуск специалистов на советские флоты. Теперь уже никто не верил, что леса горят по халатности юнг. Перестали бранить и курящих. Школа юнг задыхалась в дыму. Дымом пропитались вся роба и постели. Спишь, а в ноздри тебе, словно два острых ножика, вонзается дым.
        Соловки полыхали в загадочных пожарах, возникавших всегда неожиданно и в самых различных местах архипелага. Прочесывание окрестных лесов с оружием ничего не дало: враг умело прятался.
        Однажды на занятиях повторяли пройденный материал. Савка мечтательно смотрел в окно класса. Видел он там озеро, видел лес, растущий на другом берегу. Ондатры плавали, воздев над водою свои крысиные мордочки, а за ними реяли флажки белых бурунов, словно по озеру двигались подлодки под перископами… До чего же прекрасны соловецкие озера и как вкусна в них вода! А названия — просто дивные: Ягодное, Пустынное, Хлебное, Благодатное, У Креста, Палладиево, Осинка, Великопорточное… Ныряешь в такие озера, будто окунаешься в давние времена Руси.
        Но… что это? Савка вскочил из-за стола:
        - Смотрите! На том берегу огонь!
        Теперь все видели. Стоял себе лес в тишине, все было спокойно, и вот он уже в огне. А рядом учебный корпус… Класс рулевых, словно сговорившись, одним махом отворил окна и попрыгал вниз. Один за другим — бултых в озеро и поплыли в робах. Пожар быстро разбегался вдоль берега, приближаясь к Савватьеву, и сначала было непонятно, как его тушить. Джек Баранов догадался:
        - Снимай голландки! Забивай пламя…
        Все дружно разделись, голые, босые, мокрыми робами захлестывали огонь, бегущий на них из чащи. При этом кричали:
        - Бей, ребята! Туши! Тут кто-то был… Это поджог!
        Пламя они сбили, не дали ему перекинуться к базе. Но чистых голландок было теперь не узнать — в руках остались черные, обгорелые лохмотья. Все в копоти, в ожогах, юнги медленно плыли через озеро обратно. Лезли прямо в окна в свою аудиторию, рассаживались по лавкам.
        - Продолжаю, — сказал лейтенант Зайцев таким тоном, будто ничего не случилось, а просто юнги вернулись с перерыва. — Мы остановились на определении места корабля по крюйс-пеленгу…
        Вечером в Савватьево прибыл грузовик-полуторатонка.
        Росомаха велел своему классу грузиться в кузов. Стоя, обняв друг друга за плечи, юнги приехали в Гавань Благополучия, где у причала пыхтел движком «СК-619» под зеленым флагом морпогранохраны. Это был мотобот с сильным дизелем, до войны он ловил треску и палтуса, с его борта охотились во льдах на тюленей зверобои. Теперь в его рубке юнгам предстояло испытать себя в вождении корабля по курсу. Для размещения класса юнгам отвели трюм размером с небольшую комнату. Нечто вроде ящика с запахом рыбы, куда рулевые и раскладывались для сна в тесноте, как сельди в бочке.
        Мотобот сутками околачивался на малых оборотах возле каменистых луд, поросших леском. Качало там — на стыках течений — здорово. Савка по краткому опыту мореплавания на «Волхове» уже знал, что принадлежит к той несчастной породе людей, которых бьет море. Это его страшно огорчало, но он решил не сдаваться. «Флот есть флот, и его назначение — бой на море… В море — дома!» — твердил он себе высказывания прославленных адмиралов.
        Поздно ночью в просвете люковицы, на фоне звездного неба, появилась мичманка Росомахи с длинным козырьком («шапка с ручкой», говорили о ней юнги).
        - Огурцов, — позвал старшина, — давай к штурвалу…
        Савка с трудом, словно краб из камней, выкарабкался из груды спящих тел. Когда за ним захлопнулась дверь каюты, матовая желтизна картушки компаса успокоила его сразу. Рукояти штурвала были так отполированы, что ласкали руки. Командир «СК-619» в скромном звании младшего лейтенанта угрюмо буркнул курс, и юнга погрузился в трепетное свечение румбов. Странно, но это так: ведение корабля не показалось Савке захватывающим делом, он даже малость расстроился от этой будничности. Через два часа его место за штурвалом занял Федя Артюхов, который от своей вахты на руле был в диком восторге… У каждого свое восприятие!
        Зачет по вождению принимал от юнг сам командир «СК?619», никому не знакомый и сам никого не знавший. Для него все юнги, видать, были на одно лицо — одинаковы, как снаряды одного калибра. Он упростил свою задачу, устроив для юнг нечто вроде конвейера: отстоял — следующий! Не будучи педагогом, этот офицер выставил всем юнгам подряд «отлично», что самим же юнгам здорово не понравилось… Покидая кораблик, они говорили:
        - За что пятерка? Неужели мы такие мастера водить по курсу? Ведь вели-то плохо — много «рыскали»…
        Теперь, когда юнги слегка оморячились, среди них появились модники, никак не согласные со стандартом брючного клеша. В защиту широкого клеша они приводили весьма веский довод:
        - Клеш — не роскошь, а необходимость. Для чего, спрашивается, во всем мире шьют морякам широкие брюки? Самим покроем они приспособлены для быстрого снимания их в воде. Никаких ширинок с пуговицами — один клапан. Если матрос упал за борт, клапан открывается, а клеши, намокнув и отяжелев, своим ходом снимаются с моряка и тонут. А попробуй-ка ты в море стащить с себя узенькие брюки — не получится! Захлебнешься и потонешь, как дурак, в штанах!
        Старшины обычно вшивали в брюки клинья. Но юнгам для клиньев сукна взять было негде. Поступали иначе. Из фанеры вырезались особые шаблоны. По вечерам брюки спрыскивались водой и что есть силы натягивались на фанеру. С каждым днем брюки, растягиваясь, становились все шире и шире, а сукно их по низу брюк все тоньше и тоньше. Скоро через такие клеши можно было читать газеты!
        Росомаха, находя у юнг шаблоны, с треском ломал их на колене:
        - Фасон ваш — до первого коменданта. Пропишет он вам по первое число… Фордыбачите, ребята, по младости лет.
        Юнги за шаблоны не обижались, но возражали идейно:
        - А матросы революции? Сами же видели «Мы из Кронштадта», вот там клеши. Комендант тоже должен понять, что «дудочки» хороши на берегу, а не в море…
        Последние минуты перед сном посвящались рассказам. На этот раз в роли новеллиста выступал сам старшина Росомаха.
        - Вот слушайте, орлы! — сказал он. — Когда я перед войной проходил службу в Севастополе, был там комендант… Зверь, а не комендант! Если на какой барышне увидит морскую пуговицу с якорем, обязательно спорет, хоть она изревись. О клиньях мы в Севастополе и не мечтали. Бритву носил при себе. На улицах клеши матросам порол от паха до щиколотки. А после отведут в портновскую к Самуилу Шмейерзону (был такой, все матросы его знали), чтобы разрез зашил. Еще два рубля за работу отдай! Но вот однажды московский скульптор вылепил для Севастополя памятник матросам-черноморцам, павшим за революцию. Вылепил как надо: бескозырки набекрень, клеши — юбками, бушлаты нараспашку, а на лоб каждого свисает громадный чуб. Ладно! Построили гарнизон, играл оркестр, говорили нам разные речи, а мы кричали «ура». Сдернули с памятника покрывало. Комендант посмотрел — нарушена форма одежды — и сказал командующему флотом так: «Или я — или они!»
        - И убрали памятник? — охали юнги. — Или самому коменданту по шапке надавали?
        - Все осталось на месте. Но командующий флотом вызвал из Москвы скульптора. Дико ругаясь, тот отпилил матросам чубы, стамеской обкоротил им клеши, а бушлаты застегнул на все пуговицы. Памятник сразу стал хуже, зато комендант успокоился… Так устав победил творческое вдохновение! Спите.

* * *
        Разнеслась весть, что ночью в Гавань Благополучия вошел транспорт, доставивший на Соловки юнг второго набора, которых временно разместили в кремле, но скоро приведут в Савватьево. Эта новость еще раз подтвердила, что юнги первого набора скоро пойдут на флоты, освободив свои кубрики и классы для новичков. Теперь все зависит от того, как ты сдашь экзамены: хорошо сдашь — любой вымпел взовьется над твоей головой! С учебниками уходили юнги подальше в лес, еще задымленный после пожаров, облюбовывали для себя мшистую кочку помягче, чтобы сидеть на ней, как на пуфе, и начинали повторять все заново. Заодно подкармливали себя сочной лесной малиной, черникой и брусникой. Над остриженными головами юнг буйно вспыхивали яркие бутоны дикого шиповника…
        - Пить хочется, — сказал однажды Савка.
        Вместе с Поскочиным он спустился к ближнему озеру.
        Нагнулся к самой воде и вдруг вскрикнул:
        - Смотри, Коля…
        Возле берега, оскалив крохотные зубки, лежала мертвая ондатра. Поскочин взял ее за хвост и поднял над собой, разглядывая.
        - От такой шкурки никакая барыня не откажется. Шкурок тридцать-сорок — и шуба готова для аукциона.
        - Брось дохлятину! Как тебе не противно?
        - Она же водяная, чистенькая. Хорошие существа эти канадские крысы. Мне ее искренно жаль… Знать бы — отчего она умерла?
        Савка поднялся с колен, пить не стал.
        - Пройдусь дальше, там и попью…
        Отошел в сторону и только было прильнул к воде, как Поскочин, забежав сзади, рванул его от берега за подол голландки.
        - Не надо, — сказал он.
        - А что?
        - Лучше не стоит. Потерпи до кубрика.
        - Ты думаешь о крысах?
        - А мы ведь не знаем, отчего умерла ондатра. Там еще одна лежит в камышах… Тоже умирает, бедняга.
        В этот день, возвращаясь после обеда с камбуза, Федя Артюхов, самый здоровый парнюга в классе, вдруг побледнел, осунулся.
        - Что-то у меня не все в порядке… вот здесь.
        - Болит? — спросил его Росомаха. — Переел, наверное.
        - Да я могу и больше съесть, а это другое…
        Роту на марше встретил лейтенант Кравцов, как никогда, сияющий улыбкой и сверкающий пуговицами.
        - Итак, — объявил он юнгам, — готовьтесь к экзаменам. На этот раз — решающим, государственным! После чего вам вручат дипломы рулевых-сигнальщиков. Прочувствуйте ответственность и помните: в школе двойка — скандал дома и папа с ремнем; двойка же в Школе юнг — скандал на корабле и, может быть, военный трибунал. На флоте ваша неуспеваемость грозит обернуться трагедией корабля.
        Пощелкал кнопкою перчатки. Сенсацию приберег для конца:
        - А сегодня вам будут выданы погоны…
        - Урра-а! — подхватили юнги.
        - Погоны и… ленточки! — добавил Кравцов.
        - Уррррр-а-а…
        С погонами юнги смирились сразу же. Черные квадраты, на которых отштампована одна лишь буква «Ю». Это вполне устраивало всех, только погоны не были окантованы. Но старшины объяснили:
        - Кант не положен. Ишь чего захотели! Погоны с белым кантом присвоены курсантам высших училищ… не чета вам!
        Потом в роте состоялось построение. Торжественно поднялся на пригорок лейтенант Кравцов, возле него под деревом установили стол, а на столе разложили связки новеньких ленточек — для каждого класса по связке. Еще издали юнги видели, как на черном репсе благородно загорается огненное золото букв… Все невольно волновались: что там написано? Кравцов взял в руки одну из лент и растянул ее, всем показывая. Надпись на ленточке была такова:
        Школа юнгов ВМФ
        Какой-то грамотей неправильно написал слово «юнг». Но сначала все заметили другое — Кравцов держал ленту слишком коротенькую.
        - Посмотрели? — спросил он. — А теперь маленькая подробность. Лента укорочена. Косиц, как у матросов, вам иметь не положено…
        Рота нестройно загудела. Кравцов продолжал:
        - Вместо косиц юнгам флота присвоен бантик!
        Раздался стон — это стонала вся рота. С озера Банного слышался гвалт — там, видать, из-за того же возмущались радисты.
        Лейтенант еще не закончил своей речи.
        - Бантик, — пояснил он, — вяжется на бескозырке не сзади, не на затылке, а сбоку… вот здесь. Возле правого виска!
        Старшины вручали ленты, юнги брали их с оговорками:
        - Мы же не пай-девочки, на что нам этот бантик?
        - Догадались мудрецы, нечего сказать.
        - Стыдно на людях с бантиками показаться.
        - Гогочку из меня делают. Без косиц нет фасона…
        С пригорка распоряжался командир роты:
        - Старшины, разводите классы по кубрикам и сегодня же покажете товарищам юнгам, как правильно завязывать бантики…
        Расходились как оплеванные. Поскочин сказал:
        - Черт с ними, с этими бантиками! Но как ходить, если у тебя на лбу золотом горит грамматическая ошибка?..
        Перед Росомахой предстал Федя Артюхов:
        - Товарищ старшина, не хотел бы портить праздника, но и терпеть больше не в силах… Уж такое дело! Извините меня…
        - Да что с тобою? Краше в гроб кладут…
        Артюхов был нехорош, его скрючило в дугу. Он не стал пришивать погоны на фланелевку, в руке безвольно болталась ленточка.
        - Ни до чего мне сей день! Не могу… больно.
        - А до гальюна ходил?
        - Кто же там не бывал? Только святые… Тащите в санчасть. Стыдно сказать, но самому, кажется, не доползти… Не повезло!
        Федю увезли в Савватьево, а в роте рулевых допоздна не смолкал галдеж, заглушаемый прокуренным басом Витьки Синякова:
        - Что-о? Мне-е? Ба-а-антик!
        Утром в роте многих недосчитались. Выяснилось, что юнговская Бутылка всю ночь напролет бегала между ротами и Савватьевом, отвозя в санчасть внезапно заболевших юнг.
        - А что с ними?
        - То же самое, что и с нашим Федей Артюховым…

* * *
        Выпуск близился, и флоты наплывали на них, издали подымливая перегаром угля, гулким выхлопом мазута и бензина. Пристрастие юнг к тем флотам, которые они облюбовали для себя, выражалось последнее время даже в песнях. Поклонники Черноморского флота заводили:
        Севастополь, Севастополь —
        Город русских моряков…
        Не сдавались им сотни мечтающих о мглистой Балтике:
        Кронштадт мы не сдадим —
        Моряков столицу…
        Маленький хор североморцев постепенно тоже крепчал:
        Мы в бой идем за отчий край —
        За наше Баренцево море!
        Выпуск близился, и враг его почуял. Не удалось ему сорвать учебу пожарами — он пошел на преступную диверсию. Фашисты провели нечто вроде локальной бактериологической войны — отравили соловецкие озера! Расчет простой: идет юнга по лесу; ему жарко, обязательно напьется из ближнего озера. Берега покрылись тушками мертвых ондатр, которые первыми испытали на себе силу яда. Отравленные зверьки плыли к берегу и, беспомощные, жалкие, умирали в камышах. Савватьевский лазарет был уже переполнен до отказа, когда по дороге из кремля потянулись в Савватьево колонны юнг нового — второго! — набора. «Старики» встречали «молодежь» на шоссе:
        - Москвичи есть? — окликали. — Ну, как Москва?
        - Строится… повеселело!
        - Горьковчане? Ярославские? Какова там житуха?
        - Ничего. Ждут, когда война кончится…
        Пополнение временно распихивали кого куда. Еще не спаянные воинской дисциплиной, юнги нового набора сразу попали под удар эпидемии. Кажется, противник и выжидал, когда перенаселенность в Савватьеве создаст антисанитарные условия, чтобы покончить со всеми юнгами сразу. Неизвестно, какую отраву забросили диверсанты в озера. Возможно, враг не учел то важное обстоятельство, что большинство соловецких озер соединено проточными каналами. Надо полагать, что течения — через эти каналы! — рассосали заразу по другим водоемам. Так что юнги получили отравление в меньшей степени, нежели рассчитывали враги. В этот трудный для Школы юнг период капитан первого ранга Аграмов выглядел сильно постаревшим, озабоченным судьбою своих питомцев. Кажется, эпидемия не миновала его самого и его семьи, но Аграмов не слег.
        - Экзамены сдадим в срок! — объявил он юнгам.
        Савватьево замкнули в блокаде карантина. Лазарет уже вынес свои койки под открытое небо. Клуб тоже вплотную заставили койками. Однако настроение у юнг было отличное, и они рассуждали:
        - Не помираем же! Так чего психовать напрасно?
        - Нам поносы нипочем — мы по носу кирпичом!
        К новым юнгам «старики» относились покровительственно:
        - Мы оставляем вам хозяйство на полном ходу. Таких землянок, как у нас, еще не бывало в мире. Это подземные дворцы! Вам уже ничего строить не предстоит, только учись. А поломались бы столько, сколько нам пришлось в прошлом году…
        Прибывшие с гражданки новые юнги кидались на казенную еду так же алчно, как кидались на нее когда-то и «старики».
        - Ничего, — утешали их. — Это у вас пройдет, как и у нас прошло. Даже в мисках оставлять будете. Кошек разведете…
        Невзирая на эпидемию, начались экзамены. Выпускные. Самые ответственные. Отчет перед флотом, перед государством. Юнги сдавали экзамены, словно в шторм, — волна накатывала на другую. Один поток отчитается в знаниях — и в лазарет! Назавтра тянут билеты те юнги, которые только вчера из лазарета выбрались. Савка Огурцов не отличался крепким здоровьем, но — странное дело! — болезнь его миновала. Было в классе Росомахи еще человек десять, которых общее поветрие не задело. Вряд ли они чаще других мыли руки — просто случайность! Правда, врачей в Савватьево понаехало — пропасть: не успевали уколы делать, а на камбузе каждую миску оглядят — чисто ли вымыто? Припахивало карболкой и хлоркой в те дни. Но жизнь Школы юнг продолжалась по графику.
        В воздухе уже повисли тонкие паутины — вестники близкой осени. Из кремля доходили слухи, что мотористы сдали экзамены. Приемная комиссия работала спокойно, но строго. Пятерки давались юнгам с большим трудом, но Савка от экзамена к экзамену шагал на одних «отлично», как и Коля Поскочин, Джек Баранов и Федя Артюхов выплывали в моря на четверках. Финикин скромно плелся на малых оборотах — троечки! Двоек ни у кого не было.
        Враг просчитался: первый в СССР выпуск юнг состоялся точно в срок, не позже!
        Осталось взять последний барьер — распределение на действующие флоты. Вот тут у каждого обрывалось сердце. Повезет ли?
        - Я так и скажу: хоть режьте, только на Балтику!
        - Мне подводные лодки, — бушевал Джек Баранов. — Пусть угроблюсь в первом же походе, но мечта должна осуществиться.
        - Мне бы на Черное… Неужто не уважат?
        Ждали приезда особой полномочной комиссии. Члены этой комиссии объективны и беспристрастны. Не зная юнгу в лицо, делают о нем выводы только по его успеваемости, по документам личного дела. Правда, эта комиссия не касалась назначения на корабли — ее дело проще. Вот картина страны, вот театры флотов. Но существует еще тыловая Каспийская флотилия… Кого куда?
        Юнги всеми правдами и неправдами добывали себе репс для создания косиц. Бантики их не устраивали. Счастливцы, раздобывшие репс, прилаживали к бескозыркам косицы. Оторвать бантик совсем они не имели права, это сразу было бы замечено. Юнги поступали хитрее. При наличии бантика они носили косицы на макушке, прикрыв их сверху бескозыркой, так что со стороны ничего не видно. Но вот отвернулось начальство, юнга вскинул бескозырку и косицы сразу разметал ветер.
        Росомаха и Колесник, предчуя близкую разлуку, были печальны и делали вид, что обмана с косицами не замечают.
        - Жаль, — говорили старшины. — Вот уедете, а нам все начинать с самого начала. Вас-то мы уже знаем как облупленных. Каково-то будет с новыми… Может, понаехали какие хулиганы?
        - Нам пишите на флот. На денек заскочим на Соловки и по старой дружбе к вам набьем салажню по всем правилам.
        - Вы набьете… как же! Ищи вас потом, как ветра.
        - Даешь флот! — слышалось по вечерам от шумящих рот.
        И флот им дали.

* * *
        Комиссия начала распределение с боцманов торпедных катеров. Первым по учебе в этом классе был Мишка Здыбнев, и вся Школа юнг была поражена, когда он сам попросился на Северный флот.
        - Ты же отличник! — говорили ему. — Круглый отличник!
        - А это не значит, что я круглый дурак, — отвечал Мишка. — Не беспокойтесь: выбрал самое лучшее. Вы мне еще позавидуете…
        Последним в классе боцманов по учебе и дисциплине был Витька Синяков, которому тоже выпал флот Северный. Таким образом, сразу же выявилась неожиданная тенденция: на Северный флот попадали или неуспевающие, или, наоборот, отличники учебы, идущие в туманы и штормы добровольно — по зову чистого сердца.
        Затем комиссия взялась за радистов. Много юнг запросил Черноморский флот, и теплые бризы уже пронеслись над ними. Радистов требовала строгая Балтика — и ее цепенящие ветры обдували юные лица.
        Двадцать радистов отъезжало в Ярославль:
        - На переподготовку. Берут с отличным знанием техники, но слабых на слух. Обещают переучить на радиометристов.
        - А что это такое?
        - Радиолокатор… радар. Понимаешь?
        - Нет. Не понимаю.
        - В кино был, невежда? Ну, это как кино. Смотришь на экран и видишь точку. Она ползет, как вошь… Эта точка — противник!
        Прекрасный слухач, рекордсмен школы по быстроте передачи, Мазгут Назыпов тоже избрал для себя Северный флот. Тут юнги столкнулись с особой практичностью.
        - Флот везде флот, — говорил Мазгут после распределения, — а до Мурманска ехать короче. Знаете, как сейчас в дороге? И стоять подолгу приходится, и кипятку на станциях нет… А тут — шарах! — и через день я проснулся уже на флоте…
        Наконец комиссия стала шерстить рулевых.
        Финикин носил в кармане орех-двойчатку на счастье.
        - Я верю в свою судьбу, — говорил он.
        - Валяй, верь, — отвечал ему Поскочин…
        Джек Баранов шлепнул Колю по спине, прямо по гюйсу:
        - Чего загрустил, философ?
        - Я грустно-радостный, пишется через дефис, — сказал Коля. — Радостный, что иду на флот. А грустный, что расстаемся…
        - Флоты разные, но страна одна — встретимся!
        - Этот вопрос остается для нас открытым, — отвечал Поскочин. — Не будем, ребята, забывать, что мы разъезжаемся не по домам из пионерлагеря. Мы едем сражаться, и правде надо смотреть в глаза… Все после войны мы собраться уже не сможем!
        Двери навигационного класса, где заседала комиссия, вдруг распахнулись, и в коридор выглянул незнакомый капитан второго ранга.
        - Товарищ Финикин… есть такой? Прошу в кабинет.
        Сжимая в кулаке орех-двойчатку, Финикин исчез.
        - Первый блин жарится, — заметил Артюхов.
        Надзирательный «глазок» был предусмотрительно забит деревянным клином, чтобы юнги из коридора не могли подсматривать за своими товарищами. Игорь Московский приник ухом к скважине замка.
        - Что там? — теребили его. — О чем говорят?
        - Рыжий что-то о климате им вкручивает. Тепла ищет.
        - Что он хоть просит-то у комиссии?
        - Подлейшим образом на здоровье свое жалуется…
        - Мерзавец! — озлобился Артюхов. — Ему, сквалыге, в Сочи да Пицунду хочется, а сам из трояков не выгребался.
        Весь в мелком поту, будто уже опаленный южным зноем, из класса вдруг мешком вывалился в коридор ослабевший Финикин.
        - Труба, — сказал он, прислоняясь к стенке.
        - Какой флот достался тебе?
        Финикин с трудом отклеил себя от стены.
        - Каспий, — вздохнул он, — еду в Астрахань.
        Поскочин даже завыл:
        - У-у-у, пыли там наглотаешься, как на вешалке!
        Артюхов сунул к носу Финикина здоровущий кулак.
        - Домудрился? Хотел где потеплее, чтобы ватных штанов не таскать? Вот и заблатовался в самое пекло. Будешь с канонеркой торчать в Кара-Богазе, куда воду из Красноводска танкером завозят…
        Финикин молча пошел прочь… Это уже отрезанный ломоть.
        - Все справедливо, — заметил Московский.
        Выкликнули Артюхова, и через минуту он выскочил в коридор, сияющий, ликующий! Лез целоваться, нежничал:
        - Есть Балтика! Даже не просил — сами назначили…
        Федю в классе любили, и все радовались за него.
        Вызвали Колю Поскочина, держали за дверями очень долго. Слышался смех членов комиссии. Юнги в нетерпении подпирали стенки.
        - Наш философ потравить обожает… заболтался там!
        Поскочин вышел в коридор удивительно невозмутимый.
        - Выбор сделан вне моего влияния. Вы же знаете, я просить не стану… Комиссия сама решила за меня — на Север!
        Савка расцвел и обнял его:
        - Как это хорошо! Мы будем вместе…
        - Ты же в комиссии еще не был.
        - Но я уже решил, что на Север… только на Север!
        От дверей объявили:
        - Юнга Баранов, просим пройти в кабинет…
        Джек вдруг весь сжался, напружинился.
        - Любой флот! Только бы на подплаве…
        С этим и скрылся за дверью. Юнги обсуждали его мечту:
        - Подлодки — это фантазия, а насчет флота Джек выбирать права не имеет. У него махонький троячок по метео затесался. Гул голосов в аудитории вдруг прорезало тонким всхлипом.
        - Никак разревелся наш Джек Лондоненок?
        Баранов выбежал в коридор — весь в слезах.
        - Тихоокеанский? — спросили его.
        - Хуже, — отвечал он, горько рыдая.
        - Так что же хуже-то?
        - Записали на Волгу… А я так мечтал… Хана мне, братцы!
        Подходили юнги из другой роты, спрашивали тихонько:
        - Чего это с ним? Или умер у него кто?
        - Да нет. Все живы. А его на речку запекли.
        - Ох, бедняга! Пусть плачет. Может, море и выплачет.
        - Да не верят слезам нашим. Им пятерки подавай…
        - Жаль парня, — расходились чужаки. — Обмелел он крепко.
        Росомаха увел Джека за собой, дал ему свой носовой платок.
        - На реках, — утешал, — тоже войнища. А реки и в Германии есть. Вот Одер, вот Рейн… всю Европу проскочишь, а войну закончишь на набережной в Берлине, где Гитлер мечтал в лунные ночи!
        - На чем проскочу-то? — убивался Джек, плача.
        - На бронекатерах… на чем же еще?
        - Я подводные лодки хоте-е-ел… чтобы мне погружаться!
        Артюхов толкнул Савку к дверям:
        - Или не слышишь? Тебя зовут.
        Савка шагнул в аудиторию, представ перед комиссией.
        - Ленинградец? — спросили его. — А кто там из родни?
        Савка подробно рассказал про свою бабушку все, что знал.
        - Отличник? — Офицеры за столом комиссии переглянулись, отложили Савкино личное дело в сторону. — Думается, что с этим товарищем осложнений не возникнет. Ему прямая дорога на Балтику.
        - Нет! — ответил им Савка.
        - Севастополь? — спросили его, улыбаясь.
        - Не надо мне ни Кронштадта, ни Севастополя… Хочу Полярный! Пожалуйста, очень прошу, пишите меня на Северный флот.
        - Учти, — отвечали ему, — что Ленинград ты сможешь повидать лишь после войны. Отпусков не будет, а флот в Заполярье очень грозный флот… Там тебе будет нелегко, даже очень трудно!
        - Это я знаю, — ответил им Савка.
        Через несколько дней ему встретился Аграмов.
        - Хвалю! — сказал кратко. — Служа на Северном флоте, ты очень многое повидаешь. Больше, чем где-либо. Ты меня понял?
        - Так точно.
        - Гирокомпасы по-прежнему любишь?
        - Даже еще больше.
        - Иди.
        - Есть!
        В своем выборе Савка не был одинок. Сознательно избрали для себя Северный флот многие. Пряников от судьбы они не ждали. Будут штормы, ломающие корабли, как сухие палки. Будут туманы, когда «молоко» сбивается в «сметану». Будут морозы, от которых корабли принимают вид айсбергов. Долгая арктическая ночь нависнет над их мачтами.
        Коля Поскочин сказал правильно:
        - Чем труднее в юности, тем легче в жизни. Надо понимать!

* * *
        Через несколько дней — первая команда:
        - Черноморцы и азовцы — становись!
        На этот раз — с вещами. Прощай, Соловки…
        Все давно ждали этого волшебного момента, но счастье омрачалось болью расставания. Увидят ли они когда-нибудь эти прекрасные леса, блеснет ли им в ночи совиный глаз маяка на Секирной горе?
        Последние слова, последние напутствия.
        - Тихоокеанцы и амурцы, выходи строиться!
        Этих мало. Они понуры и подавлены тем, что, подготовившись к войне, на войну не попадут. Пошел маленький дождик. Аграмов, в кожаном пальто, беседовал с каждой группой отъезжающих, утешал недовольных, желал счастливым доброго пути. Наконец выкликнули:
        - Балтийцы, с вещами на построение!
        Федя Артюхов вскинул на плечи мешок:
        - Ну, вот и стал я балтийцем. — Он постоял напротив тех, кого еще не звали с вещами.
        - Североморцы! — сказал им Артюхов. — Может, еще свидимся. А может, и нет. Прощайте на всякий случай, ребята… Я пошел!
        Савка проводил глазами его рослую фигуру, нечаянно подумав: «Скоро он будет в Ленинграде». И что-то кольнуло в сердце: «Может, напрасно я на Север?» Но тут же он отогнал эту мысль прочь: «Я прав, недаром меня и Аграмов одобрил». Трижды вспыхнули песни уходящих и угасли за Секирной горой. Балтийцы ушли.
        Теперь все ушли, а оставшиеся огляделись.
        - Как мало нас, ребята!
        Да, немного. Человек двести. И в любого ткни пальцем, обязательно попадешь в североморца.
        Они часто спрашивали:
        - Всех отправили, а когда же нас?
        - Потерпите, — отвечали им. — Сначала отправляем тех, у кого дальняя дорога. А вам-то, североморцам, ехать — пустяки…
        Делать было нечего. Пока они вольные птицы. Ни нарядов, ни приборок, ни занятий. Трижды в сутки сходи на камбуз, а весь день гуляй. Но гулять было невмоготу.
        Юнги устали ждать.
        - Ждите! Скоро в кремль придет транспорт за вами.
        Савка с Поскочиным сидели на скамеечке возле учебного корпуса, когда из-за леса донеслось такое знакомое:
        - Ать-два, ать-два… Нож-ку! Не стесняйся поднять повыше!
        - Росомаха ведет своих гавриков, — догадался Коля.
        Показался небольшой отряд юнг второго набора, старательно бивших по лужам новенькими бутсами. Рядом с ними, следуя по обочине, с кочки на кочку прыгал молодцеватый Росомаха, орлиным оком высматривая непорядки в шеренгах.
        - Рука до бляхи! — поучал он молодняк. — После чего отводится назад под сорок пять градусов. Ать-два, ать-два!
        - Старается, — сказал Савка. — В науку вгоняет.
        Старшина подошел близко, и юнги встали перед ним.
        - Ну, как новая публика? — спросил его Коля.
        - Публика что надо. Что ни скажу — все делают. Не как вы, бывало, грешные. Но зато с вами, кажется, было повеселее… — Старшина повертел в руках кисет, на котором Танька вышила ему целующихся голубков. — Кажется, я женюсь на этой самой, — признался Росомаха. — Да, вот такие дела. Может, закурим?
        - Спасибо. Неженатые и некурящие.
        - Везет вам, ребята! — Росомаха крутил себе цигарку, не зная, что сказать юнгам в разлуку. — Ладно. Так и быть. Приглашаю вас после войны в Киев. Покатаю на речном трамвае. Без билета, конечно. Зайцами! В буфет зайдем, посидим. И вообще культурно проведем время. Ну, будьте счастливы! Не балуйте…
        Он ушел к своим новым гонгам, а Савка фыркнул:
        - Нашел чем соблазнять. Зайцами на речном трамвае.
        Коля Поскочин вдруг зло блеснул на него глазами.
        - А ты ничего не понял? — спросил он. — Росомаха ведь полюбил всех нас. Хотел найти хорошие слова. Но волнуется человек, вот и ляпнул про этот трамвай. Надо понимать людей… Если останусь жив, — закончил Коля, — я навещу его в Киеве. Пускай он катает меня себе на здоровье. Мне-то на трамвай плевать, но ему будет приятно…
        - Верно, — согласился Савка. — Так ведь я разве спорю? Мужик он хороший. Зря мы нервы ему понапрасну трепали.
        Издалека послышался печальный надрыв запоздалого горна. Горнист выпевал сбор.
        - Пошли. У меня даже сердце заколотилось.
        - У меня тоже, — сознался Коля. — Это нам…
        Последовала быстрая перекличка. Североморцы отвечали сорванными от волнения голосами: «Есть! Есть! Есть!..» Вещи уже в руках. Какие там вещи у юнги! Казенное бельишко. Пара учебников. Куски мыла. Не обжились. Специально для проводов североморцев прибыл оркестр. Пожилые матросы-музыканты продували для марша трубы, опробовали звоны тарелок. Щедровский вышел из штаба, произнес речь о славных традициях русского флота, о верности долгу и Родине. Он закончил словами:
        - Высоко несите по морям гордое звание юнги!
        Солнце уже садилось. Блеснула медь духовых труб, юнги тронулись, все вокруг наполнилось торжественной печалью, а гигантская труба геликона еще долго выговаривала за лесом: «Будь-будь… будь-будь!» На электростанции прокудахтал им в расставание движок дизеля. В конюшне прощально заржала родная юнговская Бутылка. Вот и баня. Вышла оттуда распаренная, как свекла, Танька с веником и тазом. Была она в синем берете и тельняшке.
        - Поклон защитникам отечества, — пожелала она. — Понапрасну-то под пули не суйтесь…
        Витька Синяков крикнул ей на прощание:
        - Ты хоть новеньких-то на сахаре не обвешивай…
        Юнги переговаривались, что Аграмов не вышел на их проводы.
        - Не заболел ли старик?
        Вдали уже была видна крутая лестница, ведущая к маяку на Секирной горе. Капитан первого ранга ждал юнг на дороге. Он поднял руку.
        - Вы, — сказал он им, — уходите последними. А на флот вы, североморцы, прибудете первыми. Ехать всего одну ночь. Товарищи юнги… дети мои! — нашел он нужное слово. — Вся большая жизнь лежит перед вами. Большая — как море. Как море! Я, старый офицер русского флота, низко кланяюсь вам…
        В глазах Аграмова блеснули слезы. Он и в самом деле поклонился юнгам и велел двигаться дальше. Юнги часто оборачивались назад и долго еще видели начальника школы. Аграмов не уходил, глядел им вслед. Что он вспоминал сейчас, этот пожилой человек? Может быть, юность и кровавую пену Цусимы?
        Он провожал на битву юное поколение — юнг.
        У них не было прошлого — они уходили в будущее!

* * *
        Джек Баранов ехал до Сталинграда заодно с партией черноморцев и даже не попрощался с классом. Перед отъездом он прятался от товарищей, словно служба на реках поставила на нем позорное клеймо. Бедный Джек! Как он убивался, как плакал. Не знал он тогда своей судьбы…
        Начав боевой путь на Волжской флотилии, Джек затем форсировал Днепр. Его бронекатер в громе пушек прошел вверх по Дунаю, брал Измаил, штурмовал Будапешт и Вену. В семнадцать лет Джек Баранов уже самостоятельно командовал кораблем — его пулеметно-десантный глиссер с Одера расшибал в Берлине окна и амбразуры, в которых засели фанатики с фаустпатронами. Особые заслуги Джека перед флотом были учтены, и в восемнадцать лет он стал младшим лейтенантом. А после войны началась настоящая учеба.
        Подтвердилось, что реки впадают в океан! Мечта Джека Баранова о подлодках исполнилась неожиданным образом. Сейчас он в звании контр-адмирала. Савва Яковлевич сказал мне, что недавно виделся с Барановым.
        - Жалуется старик! Здоровьишко уже не то. Мотор барахлить начал. Вспоминали мы с ним то время, когда моторы работали безотказно. Джек и сейчас стрижется наголо, словно он по-прежнему юнга… А у него уже сын — лейтенант. Вот сын попал на подводные лодки!

* * *
        Рассвет застал их на борту транспорта «Карелия». Когда на горизонте стал исчезать конус Секирной горы, Коля Поскочин, необычайно серьезный, снял бескозырку, сказав:
        - Смотрите, ребята! Это мы видим в последний раз. И помните, что здесь мы были по-настоящему счастливы.
        - Мы еще будем счастливы, — отвечали ему юнги.
        - Будем, — согласился Коля. — Но уже совсем иначе, не так, как здесь.
        Плыли мимо них каменистые луды, на которых паслись коровенки, да кое-где вилась над островами струйка дыма одинокого рыбацкого костра. Был теплый день. Тяжелый транспорт почти не качало, и на душе каждого было легко. Скоро перед юнгами открылся город, раскиданный по холмам…
        - Чудеса! — сказал Савка. — Где же я видел этот город?
        - Я тоже его видел. Словно во сне…
        Это была Кемь, и тогда они вспомнили, что явление рефракции однажды как бы подняло этот город над морем, юнги из Савватьева наблюдали его повисшим вровень с облаками…
        Высадились! Так странно было встретить в городе гражданских людей, мужчин без формы, женщин и детей. Во всем чуялась большая нужда и общая неустроенность военного быта. Жители с удивлением оглядывали невиданных моряков, на погонах «Ю», а на бескозырках бантики.
        - Кто же вы такие? — спрашивали кемчане нараспев.
        - Мы юнги… юнги флота.
        - Эка новина! Про таких мы не слыхивали…
        Юнги шли через город, бескозырки у всех имели уставной креп на правый борт. Еще в кремле им выдали сухой бортпаек: хлеб, сало, банку тушенки на троих. Вещевые мешки на спинах юнг явно обрисовывали это сказочное по тем временам богатство — горбыли буханок, острые края консервных банок. Иногда кемчане их окликали:
        - Хлебца нету ли, товарищи хорошие?
        Поскочин скинул с плеча мешок. Распатронил его тут же:
        - Я не могу… отдам! Мы ведь сытые, а ехать нам недалеко.
        Вслед за Колей отдал людям свою буханку хлеба и Савка. А потом в воздухе замелькали золотые слитки хлеба, и всем запомнился пожилой рабочий, прижимавший к себе буханку, как ребенка:
        - Вот спасибо… вот спасибо, родные вы наши!
        - А выпить найдется? — спросил Синяков, показывая сало. Мишка Здыбнев треснул его кулаком по затылку и скомандовал:
        - Прямо!
        На станции юнг поджидал состав из пяти теплушек с открытыми настежь дверями. Внутри — только нары и печурки, больше ничего. Залезали в вагоны с хохотом:
        - Экспресс подан… прима-класс! Туалет направо, ванные налево!
        Отправлять их не торопились, и понемногу юнги разбрелись во все стороны от станции. Прошел мимо чумазый сцепщик с фонарем.
        - Эй, рабочий класс! А до Мурманска далеко ли ехать?
        - К утру дотянетесь. Если не случится чего. А может, и разбомбят вашу милость. Тогда малость подзадержитесь…
        Да, за лесами лежал фронт. Там постукивали одинокие выстрелы «кукушек», там стыли непроходимые болота, что тянулись к северу, до самой загадочной Лапландии…
        К вечеру тронулись. На север, на север! Пошел частый и звонкий перестук разводных стрелок. Мишка Здыбнев сразу заорал:
        - Витьки нет… ах, рожа поганая! Кто его видел?
        - Да вон — не он ли бежит? Никак, пьяный?
        - Где он взял на выпивку, паразит?
        - Видать, на сало выменял…
        Состав наращивал скорость. Под насыпью крутились желтые искры. Витька Синяков бежал рядом с эшелоном, его отшибало в сторону.
        - Остановите поезд, — советовали иные.
        - Чем я его остановлю? Пальцем, что ли? — Здыбнев скинул шинель, подтянул ремень. — Пропадет ведь… шпана худая!
        И спрыгнул под насыпь. За ним — еще два боцмана. На разбеге поезда они вбросили Витьку в предпоследний вагон. Теперь все трое бежали под насыпью. Из раскрытых теплушек в воротники фланелевок вцепились десятки дружеских рук, и, болтнув ногами, боцмана исчезли внутри вагона… последнего вагона в составе!
        Юнги, наблюдавшие эту картину, с облегчением перевели дух. Сказали:
        - Мишка, конечно, подождет до первой остановки, а потом, как пить дать, Витьке шапочку на прическе поправит…
        Обилие впечатлений и бессонная ночь на корабле сморили юнг. Все заснули на тряских нарах теплушки. Пробудились от резкой и острой стужи. Кажется, утро. Но еще совсем темно.
        - Эй, у кого часы?
        - Мы не аристократы. Откуда у нас?
        - Вот у моториста хронометр в кармане…
        Юнга-моторист долго вглядывался в циферблат:
        - Не пойму. Восьмой или девятый?..
        - А темнотища, — причмокнул кто-то. — Вот она, житуха!
        - Закройте двери… хо-а-адно.
        - Не заколеешь. Привыкай. А смотреть тоже надо.
        - Чего там смотреть? В цирке ты, что ли?
        - Как чего? Станем любоваться дивным пейзажем…
        В полумраке проступали аспидные скалы, поросшие цепким кочкарником. В глубине грандиозных каньонов плавилось, покрытое туманом, стылое серебро озер. Иногда сверху слышался шум — это гремели бивни водопадов, вонзаясь в расщелины скал. А в мрачной вышине неба красноватым огнем догорал предрассветный Марс.
        - Бранная звезда освещает наш путь, — сказал Поскочин.
        Поезд, не задерживаясь, проскочил станцию Кола. Брызнуло снежной белизной, пахнуло водой — это показался Кольский залив. Стоя в дверях теплушек, юнги въехали в Мурманск.
        Совсем недавно Геринг бросил на этот город «все, что летает», и столица Заполярья лежала в обломках. Всюду торчали печные трубы, на пожарищах полярных домов сплавились в огне детские кроватки, бродили одичавшие кошки. Савка, переживший блокаду Ленинграда, к разрушениям отнесся спокойно — война есть война, но на других юнг обгорелые руины произвели сильное впечатление. Однако порт работал, от воды мычали сирены кораблей, полузатопленные американские транспорты стояли вдалеке, едва дымя, выброшенные на отмели, чтобы спасти ценнейшие для войны грузы.
        Поезд остановился далеко от вокзала.
        - Вылезай!
        Спрыгивали под насыпь. Оглядывались настороженно.
        Подъехал грузовик. Какой-то старшина, словно с неба свалившийся, сразу взял команду над юнгами:
        - Вещи — в машину! Стройся по четыре… Рррав-няйсь. Товарищи юнги, мурманскому порту не хватает рабочих рук. Транспорта с грузами ждут очереди под кранами. Наша святая обязанность — помочь воинам на фронте, выручить флот. Налево! Ша-агом…
        Трудились до ночи. Краны черпали из корабельных недр сложенные пачками крылья «аэрокобр», ящики с механизмами. А иногда вычерпывали разную чепуху. Один ящик кокнулся об доски причала, из него посыпалось заокеанское барахло: журналы и мыльный порошок, пипифакс и ракетницы, ананасные консервы и дамские чулки — все вперемешку. Юнги пошабашили, шатаясь от усталости. На выходе из порта охрана их тщательно обыскала. Старшина привел их в Росту, что лежит на берегу залива. Огражденные колючей проволокой, здесь гнили под дождями бараки флотского экипажа…
        - Обыскали нас лихо, — сказал Синяков, стоя посреди барака. — А вот в кулак мне они, дураки, заглянуть не догадались…
        Разжал пальцы — и на грязный пол цветастым парашютом, тихо шелестя, опустилось тончайшее женское платье.
        - Вот это штука… — пронесся гул голосов.
        Здыбнев опомнился первым.
        - Конечно, — заявил он авторитетно, — кое для кого такая обнова самый смак. Но для победы эта тряпка ничего не дает. Я устал от работы, и лупить Синякова сегодня не будем… Никому ни звука! Нельзя сразу, как прибыли, позориться. Ясно?
        Все ясно. А что делать с платьем? Оно валялось на полу, полыхая южными красками, такое красивое, такое воздушное. Поскочин вдруг подошел к нему и невозмутимо вытер об него свои бутсы. Его поняли. Юнги молча подходили, чистили о ворованное платье обувь.
        Скоро на полу барака лежала грязная тряпка…
        - Вопрос считать закрытым, — объявил Здыбнев.
        Эти дни, проведенные в бараках экипажа, были самыми проклятыми днями в биографии юнг. За оградою из колючей проволоки флот уже реял вымпелами, он подзывал их к себе сиренами миноносцев, пробуждал юнг по ночам тоскующим завываньем подлодок, а они, как неприкаянные, валялись по нарам и ждали… Ждали, когда соберется последняя для них комиссия, чтобы распределить юнг по кораблям.
        Савка устроился на нарах между друзьями — слева Коля Поскочин, а справа Мазгут Назыпов. Они тихонько беседовали.
        - Не всем повезет! Мы-то отличники, можем выбирать…
        Здесь, на этих нарах, они шепотком, никому не мешая, подолгу отшлифовывали алмазные грани своих заветных мечтаний.

* * *
        Мазгут, словно ошпаренный, выскочил из комиссии.
        - Ничего не понимаю! Обещают одно, а творят другое. Зачем тогда людям понапрасну головы задуривать?
        Выяснилось, что его назначили в команду «ТАМ-216».
        - А что за команда — не говорят, — возмущался Мазгут.
        - Заяви, что ты отличник. Право выбора кораблей за тобой… Не хлопай ушами! На кой ляд сдалась тебе эта команда?
        - Я так и сказал, — оправдывался Мазгут. — А они мне, словно попугаи, одно лишь твердят: «Не спорь! Ты будешь доволен!» А я как раз недоволен. Может, забабахают на зимовку, и я буду там загорать: ти-ти, та-ти-та, та-та-ти…
        Настроение у Савки испортилось. Его трепетная мечта об эсминцах вдруг косо уплыла в даль коридора и завернула за угол, откуда из промороженных гальюнов несло сухопутной хлоркой. Вызывали юнг на комиссию вразнобой — то радиста, то боцмана, то рулевого.
        Выскочил оттуда один моторист, явно смущенный:
        - Я в виде исключения — на подплав, но сначала буду чинить дизеля на берегу. Назначен слесарить в плавмастерские.
        Он не отчаивался: у него был шанс перескочить в дизельный отсек подлодки. Вышел из комиссии Мишка Здыбнев.
        - Со мною порядок! Никаких палок в колеса не ставили.
        - А куда тебя?
        - Готовили в боцмана торпедных катеров, вот и направили на тэ-ка. Полгода боевой стажировки, потом — в турель…
        Савка заметил, что Синяков кусает губы, — видать, завидовал.
        Скоро и Огурцова пригласили в комиссию. Здесь расположился грозный синклит кадрового отдела флота; сновали с папками личных дел вышколенные писаря, возле окна с папиросой в зубах, кутаясь в платок, сидела пожилая машинистка. Савка предстал.
        Поначалу — легкий опрос, вроде беглого знакомства:
        - Ленинградец? Сын комиссара? Сирота?
        На все вопросы Савка дал утвердительные ответы. От волнения крутил в руках бескозырку, играя с нею, как с колесом.
        - Вам, — было сказано ему, — предоставлено право самому выбирать для себя класс кораблей. Любой! Кроме линкоров и крейсеров, которых на Северном флоте пока нет. Не предлагаем вам и подводные лодки, ибо для службы под водой необходимы особые знания, какими вы не обладаете… Слово за вами! Выбирайте…
        Райская жар-птица сама летела ему в руки.
        - Эсминцы, — выдохнул из себя Савка.
        - Какие? — спросили его. — На нашем театре они двух типов. Прославленные, но устаревшие «новики» и новейшие эскадренные «семерки». Какие вас больше устроят?
        Савка сообразил быстро:
        - На «новиках» начинал службу еще мой отец. А мне они уже не совсем подходят… Хочу на «семерки», хотя никогда их не видел.
        Члены комиссии перебрали какие-то бумаги, пошептались между собою и, резко отодвигая стулья, разом поднялись:
        - Юнга Эс Огурцов, вы будете служить рулевым на Краснознаменном эскадренном миноносце «Грозящий». Поздравляем вас. Ступайте на оформление предписания. А вечером в бухту Ваенга пойдет машина…
        Савка вылетел в коридор как пуля.
        - На «семерки»! Ура, я — на «Грозящий»!
        - Прекрасно, — поздравил его Коля Поскочин. — Тридцать узлов тебе обеспечено.
        - А где несчастный Мазгут?
        - А вон… закурил даже. Отчаивается.
        - А тебя, Коля, еще не вызывали?
        - Жду. И никаких кораблей просить не буду. Пусть комиссия сама назначит меня в ту дырку, которую требуется заткнуть мною.
        Конечно, это было благородно, но Савка все-таки намекнул:
        - Послушай, а ты не промахнешься со своим донкихотством?
        - Нет! Если надо хлебнуть шилом патоки — я согласен…
        Из комиссии Коля вышел с непонятной ухмылочкой.
        - Чего тебя так долго мариновали? — спросил его Савка.
        - Мурыжили крепко! Там один капитан-лейтенант оказался очень умным человеком. Мы беседовали с ним по-английски.
        Савка и все другие юнги были удивлены:
        - А ты разве можешь по-инглиш? И нам не говорил?
        - К чему? Имеющий мускус в кармане ведь не кричит об этом на улице: запах мускуса все равно почуют. В моих документах это обстоятельство было отражено и сейчас, кажется, сыграло свою роль.
        - Так куда же тебя назначили?
        - Я закреплен за таинственной командой «ТАМ-216».
        - Мазгут! — стал кричать Савка. — Иди скорее сюда. Вот тебе товарищ по разгадыванию шарад и кроссвордов. Ха-ха-ха!
        Мазгут с тревогой заглядывал в ясные глаза Поскочина.
        - Браток, куда же нас с тобой денут?
        - А чего ты вибрируешь раньше времени?
        - Хоть бы сказали открыто, не темнили мозги. Мы же мучаемся.
        - Перестань! — отвечал Коля. — Никто нас не мучает. Просто не говорят. Давай, Мазгут, заранее считать, что нам чертовски повезло.
        Словно подтверждая эти слова, в коридоре барака вдруг появился лейтенант в плаще из дорогого габардина. Золотые погоны торчали над его плечами, словно крылышки доброго ангела.
        - Кто здесь назначен в команду «ТАМ-216»?
        - Я, — шагнул к нему Поскочин.
        - И я, — двинулся вперед Назыпов.
        - Очень приятно. Рррад! — произнес лейтенант раскатисто. — Рррадист и рррулевой? Надеюсь, плохих спецов мне не дали…
        - А куда мы сейчас, товарищ лейтенант?
        - Сначала на переобмундирование. Вам будут шить новую форму. Из офицерского сукна. Фланелевки тоже, конечно, не из фланели.
        Юнги тронулись за ним, но он вдруг раскинул руки:
        - Куда вы? Попрощайтесь со своими товарищами.
        - А разве… — начал было Коля.
        - Да, — ответил лейтенант, — не скоро вы их увидите.
        Савка второпях пожал руки друзьям.
        - Быстро нас стало разбрасывать… Прощайте, ребята!
        Двое уже шагнули за своим офицером в большой мир флота, насыщенный тревогами и ветром. Из тех же тревог, из того же ветра в барак экипажа шагнул громадный детина. При виде такого великана юнги ахнули. Весь в собачьем меху, одежда простегана «молниями», а штаны исполосованы слоями засохшей морской соли.
        - Я с торпедных катеров. Где люди? Забираю!
        Он увел за собой боцманов, как рождественский лед уводит детей на метельный веселый праздник. Только сейчас Савка заметил, что Синяков остался в бараке; слонялся по углам.
        - А чего тебя не взяли на катера?
        - Вместе поедем до Ваенги. Меня туда запихачили на эсминцы… Конечно, не боцманом, а — в боцманскую команду.
        В эти боцманские команды обычно зачисляли матросов, которые не имели флотской специальности. Ну, вот и доигрался Витька!
        - Плевать мне, — сказал он, явно рисуясь. — Мне бы только до самодеятельности добраться. Да чтобы в ансамбль флота проскочить. Я там запою… лучше вас всех! Такие, как я, не пропадут.
        Савка через окно барака видел, как в метели, держа в руке вещмешок, бодро уходил Мишка Здыбнев. Флот был один, но корабли на нем разные. Корабли раскидывало, как людей. Савка всю войну не встречал Здыбнева, но имя его часто попадалось ему во флотской печати. После дерзких атак в Варангер-фиорде газеты не раз печатали Мишкины портреты. Здыбнев был снят в пулеметной турели, от лица — только овал, голова боцмана плотно облита штормовым шлемом бойца. И встретились они в одном поезде и в одном вагоне — после войны! Савка ехал в Ленинград, а Здыбнев катил в Москву на Парад Победы, как представитель Северного флота. Этот героический флот Здыбнев представлял вполне внушительно: грудь колесом, усищи рыжие, плечи в сажень, а под бряцающими рядами медалей не видать сукна фланелевки…
        Савка доглядел до конца, как метель закружила следы боцманов, уходящих на свои корабли — на жизнь или насмерть!
        Наконец от дверей послышалось долгожданное:
        - Внимание! Машина до Ваенги… Кому на эсминцы?
        Савка схватил Синякова за рукав, потянул его из барака:
        - Это за нами… пошли скорее. Наша очередь!
        Эпилог четвертый
        (Написан Саввой Яковлевичем Огурцовым)
        Была, если не изменяет мне память, ранняя весна 1944 года. Эсминцы качались, усталые, возле пирсов Ваенги. Я только что сменился с вахты, вдруг мне через люк кричат сверху:
        - Ходи наверх! Тебя двое не наших спрашивают…
        Выбрался я на пирс. В самом конце его, вижу, стоят два парня. На спинах их курток проштампованы крупные литеры: «ТАМ-216». Подхожу ближе. Сами они длинные, чернущие от загара. Под куртками у них не тельняшки, а свитера из добротной шерсти.
        - Не узнаешь? — спрашивают. — А ты, бродяга, тоже вырос.
        Передо мною стояли Коля Поскочин и Мазгут Назыпов.
        - Не ожидал, — говорю. — Где вы так успели загореть?
        - Даю точный адрес: штат Флорида! — ответил мне Коля. — А загорали на пляжах Майами.
        Я даже не совсем поверил:
        - Брось трепаться. Говори делом — откуда вы взялись?
        - А я и говорю — пришли из Фриско, как зовут американцы Сан-Франциско. Ничего городишко… Спроси у Мазгута, он тебе подтвердит, что Сан-Франциско очень похож на его родной Касимов!
        А сам хохочет, заливается. Мазгут добавил серьезно:
        - Это правда. Сделали два перехода через Атлантику. Привели корабль, построенный для Северного флота… Всего неделю назад выспались в «собственной спальне его величества» — в Скапа-Флоу в Англии, потом пошли в Рейкьявик, на рейде там подсосали с танкеров топлива и рванули на дизелях — домой!
        Коля звал меня к себе:
        - Пошли! Вообще-то наш «ТАМ-216» обычный конвойный тральщик, но союзники такие коробки называют корветами. У нас там полный сервис, поначалу даже противно было. Штаны гладит машина, картошку чистит машина, белье стирает и выжимает машина. Хочешь пить — жми кнопки, любая вода с сиропом, горячая или холодная, струей льется в рот. Матросу нечего делать — только неси вахту!
        За сопкой показались короткие, как пальцы, мачты незнакомого корабля. Их клотики были увенчаны массивными колпаками.
        - Ходим с радарами, — пояснил мне Мазгут.
        В кубрик команды вел широкий трап — не крутой, а пологий. Вместо поручней там висели фалрепы, обтянутые лиловым бархатом. Я так привык к нашей русской крутизне, что на пологом трапе чуть не сломал себе ноги. Друзья таскали из холодильника банки с соками.
        Я спросил их, какая житуха за океаном.
        - Живут, — рассказывает Мазгут. — Траура и голодухи не знают. Небоскребы не покачнулись. И барахла разного много. Поначалу-то глаза разбегаются. А потом быстро привыкаешь, будто так и надо. У меня в Касимове мама в сорок первом крапиву варила, а там гречу и кукурузу свиньям скармливают. Однако к русским относятся превосходно. Идешь, бывало, по улице. Видят — матрос из России. Каждая машина перед тобой остановится. Садись в нее, сочтут за честь. Сел, сразу руль тебе уступают. Веди сам! Куда тебе надо. Ну, мы вести машин не умеем. А чудаки такие были, что брались за руль. Шесть витрин во Фриско разбили. Так и въехали на машинах в магазины. Хоп хны! Даже штрафа не платили.
        Я посмотрел на друзей попристальней и вдруг увидел в них красивых молодых людей, уверенных в себе и в том деле, какое они обязаны делать на благо победы. В этот момент, не скрою, мне захотелось и на себя взглянуть со стороны — насколько я изменился? Таков ли я, как они?
        Мы расстались тогда, и наши пути-дороги разошлись. Один только раз возле Канина Носа я видел, как, весь в бурунах пены, прошел «ТАМ-216»; он вел так называемый свободный поиск противника. Время для меня текло тогда быстро.
        Уже близился час нашей победы, когда я случайно прослышал, что на соседнем с нами «новике» служит радист-юнга. Ради любопытства я перескочил с борта «Грозящего» на палубу старого миноносца-ветерана. Эта встреча мне крепко запомнилась…
        Сдвинув наушники на виски, в радиорубке эсминца сидел худой человек с проседью в волосах и страдальчески заостренным носом. Что меня особенно поразило, так это обилие электрогрелок. Четыре жаровни сразу окружали его. Он медленно повернул ко мне голову, и я с трудом узнал в нем Мазгута Назыпова.
        - А где же Коля? — спросил я сразу.
        …Это случилось в Карском море при полном штиле, когда арктическая вода была похожа на черное стекло. «ТАМ?216» в составе номерного конвоя держал курс на Диксон. Все было спокойно, когда с одного сторожевика дали загадочное радио — передача прервалась на полуслове. Командир эскорта приказал на «ТАМ-216» отвернуть с генерального курса и действовать самостоятельно, сообразуясь с обстановкой. На месте погибшего сторожевика плавал загустевший от стужи соляр. Из черной гущи липкого масла подхватили лишь одного матроса. Он умер на трапе, ведущем в лазарет, не успев ничего рассказать. Но было ясно, что враг шляется где-то неподалеку. «ТАМ-216» начал прощупывать под собой пучины, объятые мраком и холодом.
        - Я хорошо помню этот момент, — рассказывал Мазгут, продолжая прослушивать эфир. — Акустик вдруг крикнул, что засек шум винтов, и сразу дал пеленг. Мы пошли на лодку, готовя к залпу «ежики» с бомбами. Поверь мне, Савка, что никакого следа от торпеды мы не видели. Перископа тоже никто не заметил. Взрыв раздался, и все полетело к чертовой бабушке. Приборы вырвало из бортов с мясом. Они так и повисли на пружинах амортизаторов. Радиорубка превратилась в свалку, я с трудом выбрался из груды металла. Корпус деформировало от кормы до форштевня. Наш «тамик» мелко дрожал. Никогда не забуду этой картины — из воды вдруг выперло винты корабля, и они продолжали вращаться на остатках инерции…
        - А что Коля? — спросил я.
        - Погоди… Мы откачали топливо за борт, чтобы хоть как-то выправить крен. Я взял радиопереноску, которая мне показалась исправной, и на мостике сел с нею возле ног командира. «Передавай, передавай!» — внушал он мне. Я стучал в эфир, что торпеда не дала следа. Что это не мина! Новая немецкая торпеда, не оставляющая следов на воде… А над мостиком уже бушевал костер.
        - Вы загорелись от взрыва?
        - Нет. Это Коля Поскочин спешно сжигал секретные карты и все документы. Командир велел побросать за борт понтоны. Мы с Колей остались. Мы были еще нужны… Я работал на ключе, а он выпускал в небо ракету за ракетой. Мы надеялись, что нас заметят с эскорта. Корабль вдруг стало трясти. Ох и тряска… зубы ходуном ходили! Тогда командир велел и нам, юнгам, покинуть палубу. Мне он дал пакет с партбилетами офицеров, а Коле вручил узелок с орденами. Понтоны с нашими людьми качало уже вдалеке.
        - И ушли все, кроме командира? — спросил я снова.
        - Что ты! В рубке остались офицеры. Они сидели на диване и курили папиросу за папиросой. Это были последние папиросы в их жизни. Не покинули пушек и два комендорских расчета.
        - А что в этот момент сказал тебе Коля?
        - Мы стали уже сбегать по трапу, и Коля вдруг дернул меня за куртку. «Мазгут, — сказал он мне, — кажется, амба!»
        - И больше ничего?
        - Ни слова больше… Мы погрузились в воду согласно инструкции. Сначала до колена, потом до паха. Медленно вошли в море грудью. Разрыва сердца от резкого охлаждения с нами не случилось, и мы с Колей поплыли. Невдалеке бултыхало красный буй, сорванный взрывом с нашей кормы. Я знал, что до подхода понтона, возле буя, мы сможем продержаться минуты три. От силы пять минут, не больше…
        - Вы плыли рядом?
        - Все время. Но я, как более сильный, метра на два впереди Коли. Кажется, ему мешал плыть узелок с орденами. Я часто оглядывался на Колю и вдруг увидел, как из воды — ну совсем рядом со мной! — вырвалась рубка подлодки с мокрыми флагами. Они провисли, как тряпки. Один был имперский со свастикой. А второй… Ты не поверишь, но я готов поклясться, что на черном фоне второго был череп с костями, какие рисуют на будках трансформаторов высокого напряжения. Два наших расчета открыли огонь с палубы. Врезали точно по рубке, даже поручни сорвало. После чего немцы сразу ушли под воду. Из-под воды они саданули вторую торпеду… Всплеска даже не было. Поднялся огненно-рыжий столб, в котором погибли все ребята. На этот раз все! Тогда лодка всплыла вторично, и я не сразу понял, что нас обстреливают из пулеметов. До буя было уже недалеко… Постой, — сказал Мазгут, сдвигая наушники с висков на уши; он вникнул в россыпь морзянки и откинулся на спинку вертушки. — Нет, это не нам… вызывают твой эсминец.
        Замолчав, он придвинул к себе еще одну грелку:
        - Страшно мерзну. Стал такой дохлятиной после того дня. Почти всех с нашего «тамика» демобилизовали. Хотели и меня! Но я вымолил у врачей право сидеть за ключом до победы. Вот только мерзну…
        Мне стало страшно, я сказал:
        - Мазгут, почему ты ничего не говоришь о Коле?
        - Я скажу… Колю убили из пулемета. Прямо в спину. Он так и ушел на грунт, с целым узелком орденов.
        - Все?
        - Еще не все. Я долго потом видел Колю…
        - Во сне?
        - Нет, в воде… Коля долго светился из глубины белым пятном. Потом это пятно стало медленно тускнеть. И наконец бездна моря растворила его в себе… навсегда! Вот теперь, кажется, все, — твердо закончил Мазгут, не глядя мне в глаза. — Сейчас Коле было бы шестнадцать лет.
        - Как и мне, — сказал я…
        Мы были с ним одногодки.
        Разговор пятый
        Этот разговор был самым кратким.
        - А дальше, — заявил мне Огурцов, — писать буду я сам. Вы только не вмешивайтесь.
        - Помилуйте… отчего так? Я же автор этой книги.
        - Как бы вы ни старались, вам все равно лучше меня о флоте не написать.
        Я ушел обиженный. Не знаю, что у него там получится.
        Теперь, когда дело идет к концу, я могу сознаться, что работать с Огурцовым было нелегко. Человек резкий и упрямый, он иногда подавлял мою волю, я невольно подпадал под его влияние. Мне было очень трудно писать о нем как о мальчике, когда я видел перед собой не мальчика, а крутого и сильного человека.
        Вечером я позвонил Огурцову по телефону:
        - Ладно. Пишите сами. Не будем ссориться.
        - Не надо, — согласился Огурцов.
        - А как вы решили назвать эту последнюю часть?
        - «Капля меду»!
        - При чем здесь мед? И почему только капля?
        - Потому что в общей нашей победе есть и моего меду капля. Пусть маленькая, но без нее бочка не была бы полной…
        Позже он сам переменил свое решение и назвал часть иначе. Правда, эта «капля меду» мне встретилась в тексте, но уже в самом конце книги… Ладно, не буду вмешиваться! Хочет писать сам — ну и пускай пишет.
        Часть пятая
        ДЕРЖИСЬ КРЕПЧЕ!
        Кто увидит дым голубоватый,
        поднимающийся над водой,
        тот пойдет дорогою проклятой —
        звонкою дорогою морской.
        Э. Багрицкий
        Вот они — качаются возле пирсов, подсасывая в свои днища пресную воду и тягучий мазут. У них узкие и хищные корпуса, расшатанные от вибраций на высоком форсаже, вмятины в бортах от штормов и бомбежек. Иногда они, обледенелые, плывут в океане, словно ожившие айсберги, и под грузом ледяных сосулек лопаются тонкие антенны. Их покатые палубы мелко вздрагивают от работы турбин, а теплые массы воздуха перемещаются над ними слоями.
        Это и есть эсминцы — корабли моей любви!
        С трепетом я ступил на палубу «Грозящего».

* * *
        Первое ощущение — все заняты, и никому нет до тебя дела. Второе впечатление — все здесь не так, как в книжках пишут. Не так думалось. Не так и мечталось. Отполированная сталь палубы, кое-где прохваченная ржавью, залита мазутом. Холодно, но редко встретишь матроса в бушлате. Команда в робах, и подолы голландок почти до колен. У многих в зубах или в карманах — отвертки. По трапам скачут обезьянами, почти не касаясь руками поручней. А трапы — как стена, чуть ли не вертикальны. Тра-та-та-та! — и уже взлетел наверх. Тру-ту-ту-ту! — и уже он внизу…
        Поигрывая цепочкой дудки, ко мне подошел рассыльный.
        - В первую палубу, — сказал он мне.
        Вот еще новость. Сколько существует отсеков, столько и палуб. По сути дела, любое помещение на корабле — это и есть палуба. Моряки, спускаясь в кубрик, говорят: «Я хожу в палубу», — и называют ее номер.
        Держа в руке вещевой мешок, я шагал по рельсам минной дорожки. За мною увязался лохматый щенок и нюхал мои узкие брюки. На трапе, ведущем на полубак, щенуля отстал. Идти было скользко. Я выбрался в самый нос эсминца, а там — люк. Стал я спускаться по крутизне спиною вперед, меня шлепнули снизу:
        - Корова! Кто же раком по трапам ползает? Лицом надо…
        Кубарем я скатился вниз, уронив мешок, а мне сказали:
        - Собери свой скелет. Раскидался тут мослами!
        Я попал в тамбур люка, откуда вела дверь в баталерку, словно в магазин: возле весов с гирями стоял человек в белом халате и напряженно резал ножом крепкое замерзшее масло.
        - А где здесь первая палуба? — спросил я его.
        - Ниже. Или не видишь люка?
        Глянул я в круглый люк, а там полно картошки…
        - Это провизионка. А ты лезь в квадратный.
        Через квадратный люк я наконец-то угодил в кубрик, который должен стать моим домом. В трубах парового отопления посвистывал пар. Вдоль бортов, обитых пластинами пробки, стояли рундуки, а над ними висели старшинские койки, закинутые на цепях к переборке. Чисто и прохладно. Один матрос разговаривал по телефону.
        - Это ты — юнга? — спросил он, втыкая трубку в щелкнувший замок. — Звонил штурман. Бросай хурду и ступай к нему в каюту.
        Я швырнул на рундук вещи и повернул обратно к трапу.
        - Куда ты? Вот здесь ближе будет…
        Матрос откинул в переборке горловину лаза — чуть пошире иллюминатора, и я просунулся в него головою вперед. При этом мои руки уперлись в линолеум палубы второго кубрика, и там меня оборжали комендоры:
        - Смотри! Какой-то чудик появился…
        Теперь я мог ползти лишь на руках, как это делают ползунки. Моя корма застряла в первом кубрике, и там товарищи не растерялись. Схватили меня за штаны и втянули обратно.
        - Олух! — было заявлено мне. — Нас тут живет тридцать четыре боевых номера. Если каждый номер будет так вылезать по боевой тревоге, то немцы нас сразу потопят, и правильно сделают… Вот смотри, как надо выскакивать!
        Подпрыгнув, матрос ухватился за край стандартной койки, висевшей над лазом, и — не головой, а ногами вперед! — так и въехал в воронку горловины, только пузырем взвилась на нем рубаха. Ну, до этого мне еще далеко…
        Я прошел через два кубрика и по трапу выбрался опять под полубак. Стало понятно размещение главных носовых отсеков. Рассыльный открыл передо мною массивную бронированную дверь кают-компании и сказал кратко:
        - Вторая направо. Штурман Присяжнюк. Ноги вытри.
        Красная дорожка ковра уводила в тишь офицерского общежития, откуда слышались звуки рояля. Коридор кончился. Вот и штурманская каюта. Штурман Присяжнюк сказал мне:
        - Принято всем представляться командиру. Пошли.
        Из коридора кают-компании — еще трап, ведущий в салон. А там ковер лежит уже попышнее. Четыре двери отделаны искусной инкрустацией по дереву на тему русских народных сказок. Здесь живут матрос-шифровальщик, замполит, командир и его помощник. Присяжнюк провел меня в салон, уселся в кресло, взял себе папиросу.
        - Вот он! — сказал кому-то, закуривая и щурясь от дыма.
        Салон делила пополам штора ярко-синего бархата, по бокам от нее висели бронзовые канделябры. Штора вдруг откинулась, словно занавес в театре, и передо мною предстал командир эсминца. Я ожидал увидеть громилу, поросшего волосами, с кулаками, как две тыквы. Но увидел я капитана третьего ранга чуть повыше меня ростом: круглолицый и румяный, как мальчик, с реденькими светлыми волосами, он потер свои пухлые ручонки и сказал весело:
        - С юнгами еще не служил. Сначала расскажи о себе.
        Офицеры выслушали меня. Легкими намеками пытались выяснить глубину моих знаний. Быстро нащупали дно, и тут командир насторожился:
        - А что за чепуха у тебя на голове?
        - Бантик, — говорю.
        - Какой идиот это придумал? Еще чего не хватало, чтобы в моей команде люди с бантиками ходили… Снять!
        - Есть снять! — обрадовался я.
        - Выдайте ему обыкновенную ленточку. — Присяжнюк кивнул. — И пусть мальчишка постажируется у Курядова, а потом посмотрим… Завтра, — сказал мне, — ты получишь боевой номер и тебя включат в расписания. Чтобы ты знал, где находиться по тревогам — боевым, водяным и пожарным, при авралах и приборках.
        Из салона мы вышли вместе со штурманом. Он подтолкнул меня к командирскому трапу, который выводил офицеров на мостик:
        - Старшина рулевых Курядов там…
        Еще три трапа, и я наконец мог обозреть свой эсминец с высоты мостика. Вахтенный сигнальщик стоял в большом тулупе.
        - Тебе сколько лет? — спросил он меня.
        - Пятнадцать.
        - У-у-у, — провыл сигнальщик и поднял воротник тулупа.
        Продувало на мостике здорово. Старшина Курядов, мой непосредственный начальник, был одет в ватник, а на его ногах — громадные валенки в красных галошах. Был он местный — из поморов с Кольского берега, говорил мало и тихо, словно стеснялся меня. Первое, что я заметил в ходовой рубке, — отсутствие даже намека на штурвал. На двух тумбах стояли манипуляторы, а перед ними — два табло тахометров (дающих число оборотов двух турбин) и датчики отклонений руля. Курядов позволил положить манипуляторы на борт, где-то в корме, повинуясь мне, завыли моторы, отклоняя руль, и стрелки — тик-тик-тик! — быстро побежали по градусной шкале счетчика.
        - Ловко! — сказал я и посмотрел перед собой в смотровое окно по курсу. — А разве здесь «дворника» не бывает, как в машинах?
        - И не нужно, — ответил старшина.
        - А море-то — брызги, ветер!
        - На походе окно всегда открыто, рулевой глядит по курсу не через стекло, а прямо через брызги.
        - Так намокнешь весь!
        - Ну и что с того? — ответил Курядов равнодушно.
        Осмотрев рубку, я щелкнул по стеклу репитера.
        - Вот он, голубчик… А где же матка гирокомпаса?
        Для этого мне опять пришлось спуститься вниз. Из второй палубы на днище эсминца вели два люка. Я полез в один из них, по ошибке угодив в боевой погреб. Как в булочной разложены батоны и буханки, так и здесь покоились на стеллажах пушечные снаряды с разноцветными шапочками на затылках. Только в булочных, конечно, никак не может быть такого порядка и такой идеальной чистоты. Матросы работали возле воздушного лифта. Удивились:
        - Смотри, какой-то типчик… Эй, тебе чего здесь надо?
        - Я так… посмотреть больше.
        - В кино иди смотреть. А отсюда проваливай…
        Выбрался я из одного люка, откинул крышку другого. Навстречу мне потекли тонкие шумы и легкое жужжанье, будто я угодил на летнюю полянку, где стоят пчелиные ульи. Да, это был гиропост. На койке, под которой гудел генератор и подвывала помпа, лежал длинный и худущий старшина с усами в стрелку, в чистой робе. Он читал. При виде меня растерялся:
        - Ты кто такой? Кто тебе дал право сюда…
        Я рассказал, что, как и он, принадлежу к БЧ-I, прислан на эсминец рулевым, а гирокомпасы обожаю с детства. Не гоните, мол, меня, а дайте посмотреть.
        Передо мной был старшина Лебедев, опытный аншютист флота, которому суждено было сыграть в моей судьбе немалую роль. Мичман Сайгин на Соловках дал мне начала теории, но только сейчас я увидел гирокомпас в работе.
        Пальцем, кажется, некуда ткнуть — все переборки сплошь залиты эмалью приборов, и приборы эти поют, подмигивают, журчат и стрекочут.
        - Красотища, — сказал я. — Можно, буду иногда заходить?
        - В гости, что ли?
        - Хотя бы так.
        - Шляться тут нельзя, — ответил Лебедев. — Слишком ответственный пост.
        - Я не шляться… я по делу!
        - Какое же у тебя тут дело? Твое дело — на мостике.
        Но по моим вопросам старшина догадался, что в гироскопической технике я кое-что кумекаю. Я сказал ему, что просто жить не могу без гирокомпаса, и Лебедев отложил книгу — «Всадник без головы».
        - Впервые вижу человека, который помирает без гирокомпаса. Ну, если уж так, то… заходи! Не дам помереть…
        Эсминец испытал мягкий толчок по корпусу, и я заметил, как под стеклом сдвинулась картушка («аншютц» мгновенно отреагировал на отклонение корабля в мировом пространстве).
        - Кажись, подошла торпедная баржа, — сказал Лебедев, — пришвартовалась к нам. Сейчас с нее возьмем боеголовки торпед.

* * *
        В этот день я чувствовал себя среди матросов эсминца, как котенок, попавший в общество усатых тигров. «Грозящий» недавно вышел из ремонта — меняли в котлах прогоревшие трубки. Существовал закон: на время, когда вспыхивают огни электросварки и мечутся искры, основной боезапас с корабля снимается. И вот сейчас к обезглавленным телам торпед, что сонно дремали в трубах аппаратов, должны заново привинтить боеголовку, в каждой из которых по 400 килограммов взрывчатки. Баржа была сплошь загружена боеголовками, которые лежали в густой смазке на днище ее трюма. Боеголовки перегружали, зацепив их гаком за самый носик. На эсминце головки принимали минеры БЧ-III.
        Один ухарь-матрос — по фамилии Дрябин — хлопал рукавицей по стальному боку торпеды, облепленному тавотом. Таким же точно жестом хороший хозяин похлопывает свинью-рекордсменку, вылезшую из хлева подышать свежим воздухом и похрюкать.
        - Так, так, — кричал Дрябин на кран. — Еще дай слабину!
        Я стоял возле, любопытничая, и не сразу понял, что произошло. Последовал страшный удар в палубу (эсминец загудел). Перед глазами у меня, сорвавшись с высоты, стоймя рухнула боеголовка. Замерев на секунду, она стала медленно валиться навзничь. Момент рискованный!
        Дрябин рывком подставил богатырскую грудь — и боеголовка своим весом вплющила его между ростовых стоек.
        Я подскочил к Дрябину и что было сил стал отводить от его груди полтонны смертоносной тяжести. Ладони мои, скользя, срывались в густой смазке тавота. Набежали еще минеры, высвободили Дрябина из-под груза…
        Что сделал Дрябин? Первым делом он схватил разорванный трос от талей и, потрясая им, заорал на баржу:
        - За такое дело — трибунал и расстрел вам, собакам! Забирай боеголовку обратно! И акт составим — она уже непригодна…
        Потом повернулся ко мне, кладя руку на мой погон.
        - «Ю»! — сказал он мне. — Ты первым подскочил. Дрябин таких вещей не забывает. Ходи за мной. Дай пять… вот так!
        Стылый тавот намертво склеил наше пожатие. Мы едва расцепили свои ладони. Верткой походкой бывалого миноносника Дрябин уже шагал в корму, а я вприпрыжку уже семенил за ним.
        Следом за новым другом я спустился в узкий отсек запчастей БЧ-III, похожий на слесарную кладовую. Дрябин извлек откуда-то прозрачный флакон из-под духов «Белая акация» и сказал мне:
        - Дрябин не подведет… Сейчас тяпнем за дружбу!
        - А что тут? — спросил я, замирая от страха.
        - Этим вот протираем минные прицелы. Линзы у нас чистенькие, а спирт остался.
        - Я боюсь, — признался я. — Никогда не пил.
        - Чепуха! Теперь ты уже не «Ю», а миноносник…
        За неимением посуды Дрябин разбулькал флакон в латунные наконечники из-под фугасных снарядов. Из собственных наблюдений за жизнью я уже знал, что взрослые, выпив, спешат закусывать.
        - А чем закусим? — спросил я, стремительно мужая.
        Дрябин вытянул из угла отсека закуску — большой резиновый мешок, в котором плескалась какая-то жидкость.
        - Запьем вот этим. Вместо пива… Чистейший дистиллят с примесью техноглицерина. Чем плохо? Ну, пей скорее…
        Я был еще весь в тавоте и ощущал себя настоящим матросом. Поборов страх, я зашиб в себя весь фугас. Дрябин дал мне запить спирт водою из мешка, тягучей, как ликер, и сладкой.
        - Почти лимонад! — сказал я, отдышавшись. — Только не шипит!
        - За это не беспокойся, — ответил мне Дрябин, плотно закручивая пробку в мешке. — Валяй к старшине, дыхни на него как следует — и шипение на весь день тебе обеспечено…
        Когда я выбрался из отсека, мир уже стал розовым. Мне было весело, и матросы ко мне принюхались:
        - Во, сопляк. Успел набраться. Мы сколько лет гремим — и трезвые. А он первый день на эсминцах и уже дернул!
        Я спустился в кубрик, положил голову на свой вещмешок и задремал. Вдруг слышу, как от люка с палубы просвистали:
        - Юнгу — к замполиту.
        - Да он не может. Пьяный валяется…
        Из люка донеслось — ответное, со свистком дудки:
        - Замполит уже знает! Пускай тащится какой есть…
        - Пойду, — сказал я, вставая с рундука.
        В каюте замполита стоял Дрябин, отчитываясь:
        - Я же не зверь какой! Ежели человек мне добро сделал, так я тоже с ним не как-нибудь, а по-людски. Верно ведь?
        - Могли бы, — отвечал замполит минеру, — не поить его спиртом, а выразить юнге свою благодарность.
        Дрябин даже удивился:
        - Деньгами, что ли, я ему выражу? Я же не зверь… человек! Русский человек… Верно ведь? Ну, и налил ему. Всего-то — вот столько! С гулькин нос. Как матрос матросу. А ежели он сразу с копыт полетел, так зачем тогда на флот подался? Сидел бы дома…
        После минера замполит взялся за меня. На бумажке он подсчитал, сколько я, сукин сын, съел и сносил за время службы, во сколько обошлись государству мои педагоги и прочее. Когда он закончил роковой подсчет, я понял, что мне не выбраться из долгов до смерти. Тут я не выдержал и разревелся. Но замполит был мужчина с характером и слез моих вытирать не стал.
        - А для чего, ты думаешь, тебя учили? — говорил он. — Чтобы ты, на эсминцы придя, казенный спирт хлебал? Это возмутительно, товарищ юнга… Как ты себя ведешь? Дай адрес отца, мы напишем, что его сын не оправдал доверие Родины и комсомола.
        - Нет у меня отца, — ответил я. — Погиб мой папа.
        - Тогда адрес матери.
        - Мама на кладбище… в Соломбале!
        Замполит отбросил карандаш и порвал свои расчеты.
        - Послушай, друг! А кто же у тебя есть?
        - Бабушка. Она в Ленинграде…
        - Ну, бабушку мы беспокоить не станем. Пускай не тужит. А ты должен служить так, чтобы загладил свой проступок… Осознал?
        Офицеры не стали раздувать этой истории. Дрябин же был наказан. От тех времен у меня сохранилась его фотография, которую он мне подарил по возвращении с гауптвахты. «Моему лучшему другу на память о героических днях обороны Заполярья от подлых врагов!» — так начертал он на карточке. Дрябин был лучшим минером эсминца, и сейчас его портреты можно видеть в монографиях по истории Северного флота. Фотокорреспондент запечатлел его на крыле торпедного аппарата! Он был человек недалекий, но мужественный и добрый… Под конец войны он ослеп при случайной аварии, и я под руку отводил его в экипаж на оформление демобилизации.
        Прощаясь, он меня крепко обнял и заплакал:
        - А помнишь, Савка, как мы с тобой… Ох и шипели тогда на нас! Да-а, было времечко — не вернешь. Девять лет жизни — флоту! Все девять на эсминцах. Кусок большой, а?

* * *
        Мое дело в этой войне — маленькое, но важное. И я уже вполне дорос до понимания своей великой ответственности. Что я могу сделать для победы, я, конечно, сделаю. Если суждено погибнуть, я погибну. Так я решил сразу! Потому и отношение мое к тому ватнику, который мне выдали, было таким, какое, наверное, испытывали юные рыцари, впервые влезая в боевой панцирь для турнира. Мне выдали теплое белье, стеганые штаны, сапоги для шторма и валенки для мороза. Получил под расписку, как особо ценное снаряжение, и «лягушку» — спасательный жилет, надеваемый вроде парашюта; из нагрудника торчали резиновые трубки с пробками для надувания жилета воздухом. Наконец меня включили в боевое расписание «Грозящего». Кузбасским несмываемым лаком на кармане моей голландки отпечатали мой личный боевой номер из пяти цифр. С этим номером мне воевать! Если меня прибьет волной к берегам Родины, этот номер расскажет, кто я такой, в какой БЧ числился, на каком посту сражался, после чего по спискам флота легко установить мою фамилию. Напишут бабушке: «С прискорбием сообщаем, что юнга С. Огурцов пал смертью храбрых в боях…» Такой
же номер был пришит и к кокону моей пробковой койки, которая способна держать человека на воде целых двадцать минут, если, конечно, я правильно ее уложу и свяжу потуже…
        Между тем старшина Курядов на меня даже малость обиделся: Огурцова из гиропоста хоть за уши вытаскивай! Старшина Лебедев говорил в оправдание Курядову:
        - Ну что ты, Вася! Мальчишка-то интересуется… Не гнать же его. Не просто глазеет, а разбирается…
        Лебедев казался мне ужасно умным. Холя свои роскошные усы, он давал точный ответ на любой мой вопрос. Гирокомпас в Школе юнг стоял холодный и неподвижный. А здесь его наполняло тепло напряженной работы, которой он жил, трудясь ради нашей победы. Большая разница! В движении я быстрее понял взаимосвязь деталей, лучше осмыслил электросхему «аншютца». Я даже удивился, когда старшина Лебедев сказал мне, что до службы на флоте он был в Москве видным кондитером — готовил торты для дипломатических приемов в Кремле. От тортов до «аншютца» — расстояние немалое, и я еще больше стал уважать старшину за его знания…
        Штурман эсминца Присяжнюк, этот горбоносый чистюля, аккуратный блондин лет тридцати, время от времени звал меня к себе. Давал читать «ПШС», устраивал беглые опросы по теории. Без внимания меня не оставляли… Однажды ближе к вечеру мое имя выкликнули:
        - Где здесь юнга? Его «смерш» вызывает…
        Честно говоря, у меня ослабли руки и ноги. И хотя заподозрить меня было не в чем, прежняя встреча с особистом на Соловках оставила в душе неприятный след. А тут еще матросы хохочут.
        - Ага, попался! — говорят мне. — Сейчас тебя на полубак выведут, к гюйс-штоку привяжут и шарахнут из пятидюймовки прямой наводкой… У нас со шпионами разговор короткий!
        Я отправился к «смершу» в гиблом настроении. По кумачовым коврам ступал, как по болоту. Из буфета доносились перезвоны посуды — вестовые готовили офицерам ужин. В кают-компании заводили радиолу, и оттуда неслось по коридору:
        Отцвели уж давно хризантемы в саду…
        С робостью я постучался в каюту-двухместку: «Смерш» оказался здоровенным дядькой, под потолок ростом, в чине капитана второго ранга. Это я определил по его кителю, который был повешен на спинку стула. А сам он стоял передо мною в сорочке с закатанными рукавами — вот-вот врежет в ухо! Однако встретил он меня, словно лучшего друга.
        - А-а-а, — обрадовался. — Входи, входи, юнга… Дай-ка я посмотрю на тебя, на недоросля. — Взял меня за подбородок и заглянул в глаза. — Как живешь? — спросил кратко, но строго.
        - Спасибо. Живу. Не помираю.
        - А что думаешь?
        - О чем?
        - Вообще… о жизни, о войне?
        - Ничего не думаю, — увильнул я от прямого ответа.
        На что мне было заявлено с подкупающей прямотой:
        - Так ты, выходит, дурак? Как можно жить в такое время и ничего не думать? Нет уж, ты хоть иногда все-таки задумывайся, — попросил меня «смерш». — Шуточки да хаханьки остались за бортом. Здесь тебе не ансамбль песни и пляски… Жизнь на эсминцах слишком серьезная. За каждый поступок надобно отвечать!
        - Есть, — сказал я, вспомнив про злосчастный спирт.
        Совсем неожиданно прозвучал вопрос «смерша»:
        - Бабушке-то писал или еще не собрался?
        - Не собрался.
        - Напиши! — дружелюбно посоветовал мне «смерш». — Только не пугай ее излишней романтикой. Тебе романтика, а бабке один страх господен. Захочешь фотокарточку ей послать — посылай. Но сфотографируйся обязательно с обнаженной головой.
        - А почему так? — спросил я.
        Ленточкой своей я гордился, и мне было бы жаль, если бы бабушка не узнала, что ее внук стал «грозящим».
        - На ленточке-то название эсминца написано. Военную тайну разгласишь. Я тебе по дружбе советую — башку ничем не покрывай…
        Каюта-двухместка, в которой жили «смерш» и парторг эсминца, напоминала купе. Над одной койкой возвышалась другая. Мягкий свет. Электрогрелки. Шкаф. Умывальник.
        - Я тебя позвал вот зачем, — сказал кавторанг. — Будешь в нашей двухместке приборку делать…
        Я уже пришел в себя, оттаял и признался капитану второго ранга, что поначалу боялся к нему идти. Рассказал, как жучил меня особист на Соловках. «Смерш» эсминца посмеялся и не слишком уважительно отозвался о своем соловецком коллеге. Вечером во второй палубе, где селились комендоры, я наблюдал, как «смерш» забивал козла с матросами. А мичман Холин, старшина минно-торпедной команды, орал на него, как на приятеля:
        - Куда ты опять со своим дублем сунулся? Я тебе шестерку скинул, а ты опять с дублем… Соображать надо!
        «Смерть шпионам» продулся вконец и по уговору, как проигравший, полез под стол, с трудом пропихиваясь между узеньких ножек, а комендоры при этом грохали по столу кулаками, крича:
        - Козел! Козел! Козел!..
        Потом я у Курядова своего потихоньку спросил:
        - Этот «смерш» небось за нами присматривает?
        С невозмутимостью истинного помора старшина отвечал:
        - А как же иначе? Такая его должность. За это он и деньги получает. Ты еще до Ваенги не добрался, как он твою биографию изучил и всю твою подноготную знает…
        - А какие же тут шпионы? Кого он ловить собирается?
        - Тебе этого не понять… Вон на «Разводящем» вскрыли для ремонта кожуха турбин. Потом закрыли. Механику пришло в голову: дай-кось еще разочек проверю. Вскрыли кожуха опять. А там между лопатками лежит винтик. Малюсенький, как булавка. Дай они пар с котлов на турбины — и все, ювелирной работы лопатки полетели бы к черту. Видать, нашелся гад, что винтик туда сунул. С умом действовал! Не открой они кожух снова — эсминец до конца войны околевал бы на приколе.
        В кубрик спустился с вахты сигнальщик. Скинул тулуп, сел на рундук, потянул с себя ватные штаны.
        - Продрог вконец! А машины-то у нас на подогрев ставят.
        - Коли ставят, значит, пойдем, — отозвался Курядов.
        Отбой дали за час до полуночи. Впервые в жизни (как многое было тогда для меня «впервые в жизни»!) я вязал к подволоку свою койку. Забраться в этот гамак с палубы никак не мог. Залезал в койку с обеденного стола. Эсминец покачивало у пирса, качался и я, лежа на пробковом матрасе в своей уютной подвесушке.
        - Ну, как тебе? — спрашивали матросы. — Небось приятно?
        - Замечательно! Будто на дачу приехал…
        Курядов как сверхсрочнослужащий лежал на койке с пружинной сеткой.
        Он сказал мне:
        - Дачники мы только на базе. А на походе — хуже собак бездомных. Где приткнешься — там и ладно. По две недели ватников не снимаем. Сигнальцы, те даже спят в шапках. Разрешается на походе только ослабить ремень. Это ты, браток, еще испытаешь!
        Среди ночи я вместе со своей «дачей» сверзился с потолка, трахнувшись затылком о железную палубу. Все в кубрике проснулись, врубили освещение.
        Сонные матросы галдели:
        - Чего тут? Будто прямое попадание!
        - Да это юнга… отбомбился удачно. Койку с вечера плохо пришкертовал, на качке концы ослабли и отдались. Спим, ребята!
        Но спать не пришлось. Внутрь отсека, пронизывая команду тревогой, через динамик ворвался голос вахтенного офицера:
        - Корабль к походу и бою изготовить. Срочно.
        Звонки, звонки, звонки… Колокола громкого боя!
        Грохочут трапы, извергая через люки матроса за матросом.
        По всему эсминцу лязгают крышки горловин — задраиваемые.

* * *
        Офицеры преобразились. Стали медведями — мохнатыми и толстыми, в меховых канадках с капюшонами, на ногах — штормовые сапоги, белые от засохшей соли, а медные застежки на них — зеленые от воздействия морской воды на медь.
        Штурман перехватил меня на трапе:
        - Слушай, юнга! Юности свойственно соваться куда не надо. Предупреждаю: в море исправлять ошибки некогда, ибо любая из них заканчивается… скверно. Держись крепче!
        - Есть — держись крепче!
        - Добро, коли понял. Не старайся пробегать под волной. И не такие орлы, как ты, пропадали. С морем не шутят! А по верхней палубе двигайся, заранее рассчитав время прохода волны. Запомни: ты — миноносник, а это весьма рискованная профессия на флоте, где люди вообще привыкли рисковать. Ясно?
        Я продрог до костей и все-таки не ушел с полубака, пока эсминец двигался из Ваенги на выход из Кольского залива. Была глухая арктическая ночь, но полярное сияние полыхало вовсю. В этом феерическом свете перемешались все краски радуги, окрашивая угрюмый мир из нежно-зеленого в трагически-бордовый. Навстречу нам, устало рыча выхлопом, прошли с океана три торпедных катера. Откуда-то с берега им мигнул сигнал вызова, и головной катер отстучал в ответ свои короткие позывные.
        Скалы вдруг стали круче, они как бы нехотя расступились перед эсминцем, образуя каменный коридор, и форштевень «Грозящего» вдруг подбросило кверху, весь в ослепительном сверкании пены. Вода фосфорилась столь сильно, что побеждала даже мрак ночи. Я глянул на скалы и обомлел. Гигантскими буквами на скалах были начертаны белилами напутствия Родины всем уходящим в море:
        СЕВЕРОМОРЕЦ — ОТОМСТИ!
        СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ОККУПАНТАМ!
        Это была такая наглядная агитация, что пробирала до самых печенок. Политотдел флота отыскал наилучшее место для призыва к победе.
        Но это было еще не все. На выходе в океан радисты врубили по жилым отсекам трансляцию, и кубрики заполнило музыкой.
        Прощайте, скалистые горы!
        На подвиг Отчизна зовет.
        Выходим в открытое море —
        В суровый и дальний поход…
        Сколько уже раз я слыхал эту песню, и никогда она не производила на меня такого сильного впечатления. Душа наполнилась особенным, возвышеным торжеством.
        А волны и стонут, и плачут,
        И плещут о борт корабля.
        Растаял в тумане далеком Рыбачий —
        Родимая наша земля.
        Я глянул по левому траверзу и в далеком тумане вдруг разглядел узкую полоску Рыбачьего. В этот миг я прощался с родимой землей, давшей мне жизнь, а Родина прощалась со мною, как со своим сыном! Да! Все было точно так, как в песне. У меня с непривычки даже слезы из глаз выжало.
        Корабль мой упрямо качает
        Крутая морская волна.
        Поднимет и снова бросает
        В кипящую бездну она.
        Обратно вернусь я не скоро…
        И это правда. Ой, не скоро вернусь я домой!
        И меня в жизни часто агитировали — даже тогда, когда я в агитации не нуждался. Первый мой выход в океан на эсминце раз и навсегда определил мои убеждения — двумя словами на скалах, одной песней по корабельной трансляции…
        Так я вышел в океан моей юности!

* * *
        Я попал на Северный флот в период, когда открывался сезон жестоких предзимних бурь. «Держись крепче!» — внушал я себе. Но как я ни крепился, как ни приказывал себе держаться, хватило меня ненадолго, и сразу за островом Кильдином я подарил морю свой ужин. Оно слопало его, даже не сказав мне «спасибо», и стало ждать, когда я позавтракаю. Это меня сильно огорчило, но я решил не сдаваться и делал все, что положено юнге!
        Завтрак был ранний, в шестом часу утра. Кусок хлеба с маслом застревал в горле. Первый кубрик — в самом носу эсминца. Когда «Грозящий» взбирался на верхушку волны — это было еще терпимо; но когда он, мелко вибрируя, начинал оседать в провале волн, — вот тогда… Это была килевая качка. Знатоки утверждали, что к ней привыкаешь, как к лифту. Но мне — не знатоку! — казалось, что я никогда не привыкну. Не слаще и бортовая, когда летаешь от рундука к рундуку, думая только об одном — за что бы тут уцепиться?
        Столы на время похода пристегивались со сложенными ножками к подволоку кубрика, мы ходили под столами. Команда ела по углам, сидя на чем придется, а чаще всего — стоя. Сидящие ищут опоры, чтобы не сбросило при крене. Стоящие — хватаются за что попало, чтобы удержаться на ногах. В одной руке кружка, в другой — еда. Ели на походе мало и небрежно. Мне сказали:
        - Корсаков отбачковал, сегодня новое дежурство. Заступай, юнга, бачковать. Принесешь с камбуза… посудку помоешь.
        - Ладно, — ответил я, но предстоящее общение с пищей никак не улучшило моего настроения; подле питьевого лагуна стояла у нас бутылка с клюквенным экстрактом — таким кислым, что, как говорили шутники, им можно было исправлять косоглазие, — и я обильно уснащал свой чай экстрактом, дабы заглушить в себе муторность качки…
        И вдруг как поддаст! Видать, обнажилось днище эсминца. Повиснув над волной, корабль с размаху шлепнулся килем в разъятую под ним бездну. У меня и кружку из рук выбило, я кувырнулся в сторону. Палуба встала почти вертикально. «Грозящий» теперь гремел, лежа бортом на воде. Океан показал мне свои когти. Лебедев ободрил меня, как умел:
        - Держись крепче! Все укачиваются. Даже техника барахлить начинает. Так вздернуло, что схожу посмотреть — как там гирокомпас.
        По отсекам всю ночь трезвонили звонки: одна смена сдавала вахту, другая ее принимала. Смены наружных постов спускались вниз, мокрые, хоть выжимай, внутренние избегали соваться наверх, чтобы не вымокнуть. Только успеют люди обсохнуть — звонки, звонки, звонки: пошел снова наверх! С тихим ужасом я наблюдал, как вода появилась в жилой палубе. Сначала она резвилась на линолеуме мелкими ручейками, потом стала всплескивать. И вот уже вода в кубрике гуляет, как ей хочется, — нам по щиколотку. Обмывает трубы парового отопления. Яростно шипит, встречаясь с раскаленным металлом, и отбегает на другой борт, где ее встречают такие же раскаленные трубы. Пшшшш… и пар столбом! Наш кубрик стал медленно наполняться кислым зловонием холодного пара. В этом неприятном тумане плавали фигуры людей и часто громыхали звонки. Поджав ноги, я сидел на рундуке и думал: «Вот она, морская жизнь, без прикрас… Это тебе не в кино!»
        - Привыкай! — говорили мне матросы. — Мы же миноносники. Борта у нас слабые. Заклепки на волне вышибает. Шпангоуты мнутся. Оттого и вода… черт ее знает, откуда она берется!
        С мостика по трансляции передали:
        - Мороз и ветер усиливаются. Началось обледенение. Леера в районе торпедных аппаратов срублены. Держитесь крепче!
        - Как это срублены? — спросил я.
        - А вот пойдешь с бачком на камбуз — сам увидишь. Не топором же их срубают — просто убирают леера палубы, чтобы, случись противник, они не помешали торпедному залпу…
        В обед я взял медный бачок и побежал за пищей для рулевых и штурманских электриков. Камбуз был размещен ближе к корме. От самого полубака до юта тянулись вдоль палубы минные рельсы — корабельная узкоколейка. Но сейчас эти рельсы, дающие упор ногам, уже плотно забило пористым и соленым льдом. Палуба торчала ледяным горбылем. А возле торпедных аппаратов лееров действительно не было. Можешь нырять за борт. Правда, кое-какая страховка все же имелась. Вдоль всей палубы тянулся стальной тросик. На нем — висячие кожаные петли, вроде тех, что бывают в трамваях — чтобы держалась публика. Я сунул руку в такую петлю, напором ветра меня в секунду, как на коньках, домчало до цели. Дверь камбуза раскрыта — прямо на океан. В дверях стоит кок. Плеснет бачковому половник супу в бачок и смотрит — как волна? Если она идет, кок закроет дверь. Волна минует — кок опять смотрит: кто следующий? Он набухал мне полный бачок, и я вдруг понял, что отныне у меня обе руки заняты и держаться на палубе могу только за чистый воздух.
        Обжигая руки супом, я побежал обратно. Мимо первого торпедного аппарата меня пронесло как пушинку. Клокочущая бездна лишь издали погрозила мне хищно загнутым крючком гребня: «Я тебя, молокососа!» Вот и второй аппарат. Еще метров десять пути, не огражденного леерами, и можно считать, что я дома. Эсминец вдруг повалило в резком крене. Полундра! Прямым ходом, не выпуская, однако, бачка, я так и побежал… в море! Остановился на самом планшире борта и даже заглянул туда, откуда люди не возвращаются. На мое счастье, следующая волна швырнула эсминец на другой борт. Меня вместе с бачком отшибло спиной к аппарату. Хрястнулся. Но бачок не выпустил. Сжавшись в кресле наводчика, на аппарате сидел Дрябин. Он, недолго думая, хватил меня кулаком по затылку:
        - Не раззевывайся, салажня худая! Беги скорей!
        Через минуту, мокрый до нитки, потеряв казенную шапку, я поставил бачок с супом перед рулевыми. Проделав еще целый ряд сложных акробатических упражнений, я все-таки вылил первую чумичку с супом на голову своего старшины Курядова, после чего прямо из бачка стал плескать суп в миски.
        - Ешьте, — говорил я, — а мне чего-то не хочется…
        Я забыл сказать, что у Лебедева подчиненный тоже аншютист, некий Иван Васильевич Иванов. Моя бабушка, из псковских крестьян, родом была из того же Дедовичского района, из которого Иванов был призван на флот. Несмотря на близкое землячество, наши отношения назвать теплыми было никак нельзя. Иванов подозревал, что я суюсь в гиропост из каких-то тайных карьеристских вожделений. К тому же он считал, что юнга недостоин завязывать ему шнурки на ботинках.
        Вот и сейчас все хлебали себе супчик и помалкивали, а Иванов попробовал его с ложки и вдруг заявил:
        - Чего-то суп не такой сегодня. Жидкий и холодный.
        Пришлось мне сознаться, что полбачка супу при крене я выплеснул за борт. А море тут же щедро долило его снова до самых краев.
        - Хотите, я снова сбегаю? Тут недалеко…
        Лебедев глянул на Иванова и отпечатал твердо:
        - Леера срублены. Шкафут обледенел. Не надо!
        Рисовую кашу с колбасой я принес уже без аварии. В этом случае бачок можно было держать одной рукой, а другой — самому держаться. Помыть посуду — ерунда. Покидая кубрик, Курядов сказал мне:
        - Ты выспись. Сегодня тебя на руль ставить будем…
        Иллюминаторы в море задраены намертво. Дневного света не увидишь. А чтобы подвахта отдыхала, освещение вырублено, горят только синие ночные лампы. В этом синем мертвенном свете через лаз, вижу, ползет к нам шифровальщик. Вот человек! Живет в салоне, по коврам ходит, спит на перине, а за едой к нам бегает. Он на ощупь растолкал меня:
        - Эй, юнга! Шамовка осталась? Или все свинтили?
        Я кивнул ему на шкафчик возле лагуна, там лежали про запас хлеб с маслом и сахар. Потом спрашиваю шифровальщика:
        - Эсминец-то наш куда нарезает?
        - А какое твое дело? — ответил он мне, жуя.
        - Но ты-то ведь знаешь, куда идем?
        - Еще бы не знать! Я да командир. Знаем. А ты валяйся.
        Кажется, валяться — это единственное, на что я был способен. Качка вконец измотала меня.
        Но вот щелкнул динамик, в палубу ворвался шум моря, слышный с мостика, в треске и свисте возникли голоса сигнальщиков, и вахтенный офицер вдруг объявил:
        - Юнга Эс Огурцов, заступить на ходовую вахту.

* * *
        Оторвал я голову от рундука и тут же опустил ее снова. Кажется, не встать. В старом флоте таких, как я, били цепочкой. Лупцевали до тех пор, пока в острой боли человек не забывал о мучениях качки. Тогда он вставал и шел на вахту. Это жестоко, но другого выхода не было, ибо флот балласта не терпит. Каждый должен делать свое дело. А я встать не мог. Выходит, все мечты — за борт?
        Неумолимая трансляция повторила:
        - Юнга Эс Огурцов, тебя ждут на мостике.
        Я встал. Все дрожало и тряслось вокруг меня — в грохоте, в тумане. Пошел к трапу. Вот оно, море! В полном мраке неслись надо мною черные туши волн, среди которых совсем затерялся «Грозящий», казавшийся посреди стихии маленьким и хрупким. На срезе полубака торчали дула зенитных эрликонов. На их круглых барбетах, с ног до головы опутанные проводами телефонов, сидели зенитчики и медленно покрывались льдом. Сквозь рев ветра я расслышал, как они мне крикнули:
        - …рожно… тра-апе-е… олна-а… моет!
        Это был самый опасный трап на эсминце — в том месте, которое часто мыла волна. Но его не миновать, если хочешь попасть на мостик. Я все-таки угодил под накат, и как меня не сорвало тогда с трапа — до сих пор не понимаю. С горечью моря во рту, мгновенно прознобленный ветром, я миновал еще четыре трапа и выбрался на платформу мостика. Вот где качало! Внизу-то — шуточки, детский лепет. Амплитуда колебаний мостика была гораздо шире, нежели в низах корабля. Под забрызганным стеклом бесновато гуляла стрелка кренометра. Дойдет до упора и онемеет там, словно застряла. Сильный крен! Возле визира со светофильтрами, проглядывая перед собой мрак и ненастье ночи, согнулся вахтенный офицер. По крыльям мостика цеплялись, чтобы не упорхнуть за борт, сигнальщики. С высоты мостика эсминец был похож на узкое длинное веретено, пронзающее бешеный хаос воды и холода. Сверху особенно заметно, как его стальной корпус прогибается на волне, словно клинок, — согнешь его, но не сломаешь…
        Я шагнул в ходовую рубку и только здесь обнаружил свет: от картушки репитера исходило слабое сияние. Под маскировочным колпаком зябко вздрагивала черта нашего курса. Курядов стоял за манипуляторами, а в углу рубки были свалены какие-то тулупы. Порывом крена меня так и швырнуло на эту гору овчин. А из груды тулупов раздался сонный голос командира эсминца:
        - Что вы там… Или ноги уже не держат?
        Курядов цыкнул на меня:
        - Дай поспать человеку. — После чего уступил мне манипуляторы. — Забирай у меня эсминец, — сказал он. — Сдаю курс в девяносто два градуса. Волна лупит нас в правую скулу… Учти это!
        Руками в варежках я обхватил рукояти и вахту принял:
        - Есть девяносто два. Есть по правой скуле… учту.
        Старшина из рубки не ушел, поправляя мои движения:
        - Если станешь психовать, это сразу отразится на курсе. Эсминец — дама очень нервная и начнет «рыскать»…
        Что я видел сейчас? Передо мною качался затемненный экран ночи, на котором стихия прокручивала один и тот же бесконечный фильм. На фоне черноты и гула волн иногда вырисовывался острый нож полубака эсминца, который упрямо резал волну. Два баковых орудия прижали свои стволы к самой палубе.
        - Приучи себя, — говорил Курядов. — Взгляд на картушку, взгляд по курсу. Это необходимо. Можешь заметить то, что прохлопают сигнальцы. Например, мину! Тогда быстро отработай манипуляторами до отказа, эсминец выпишет резкую кривую, после чего докладывай о мине. Но сначала исполни маневр. Ответственность на тебе.
        - А командир, — спросил я, — он всегда так?
        - Да. Измотан. На походе с мостика не слезает. Сюда и кормежку носят. Офицеры, те, правда, на часок в каюту заглядывают. Так что нам, матросам, совсем барская жизнь…
        Рядом со старшиной мне было спокойно. Поверх моей варежки он клал свою громадную рукавицу на собачьем меху.
        - Вот так… левым мотором… чуток подвинем.
        В желтом свете репитера уверенно дрожала отметка — 92.
        - Ну и ладно, — вздохнул старшина. — Справишься один?
        - Конечно, — ответил я. — Мы же все это изучали.
        Покидая ходовую рубку, старшина сказал:
        - В случае чего пихни ногой командира, чтобы вскочил.
        Я вытаращил глаза. Как это я, юнга Огурцов, буду пихать ногой командира, который носит звание капитана третьего ранга?
        - Он не обидится. Сам просит рулевых об этом…
        Старшина ушел, а я остался наедине с кораблем. Я и эсминец. Эсминец и я. Больше никого. Только возле моих ног спит командир «Грозящего».
        В матовом свете легко повернулась картушка репитера — курс стал в 99 градусов. Я качнул манипуляторы в сторону, выправляя погрешность курса, но «Грозящий» меня не послушался. Под индексом курса теперь лихорадочно дрожала отметка 102… Мама дорогая! Что я натворил! Я налег на манипуляторы до предела. Ровным стучанием, словно метроном, датчик отбил мне отклонение руля. А картушка репитера поехала назад: 100… 97… 95… 92! Вот сейчас надо удержать эсминец на последней отметке. Но картушка плыла уже дальше, и я почти в панике отсчитывал: 90… 88… 85… Моя ошибка курса склонилась в другую сторону. В промерзлой коробке стальной рубки мне стало жарко, как в бане. Ведь такие же репитеры выведены напоказ в штурманской рубке, перед вахтенным офицером. А в гиропосту старшина Лебедев по матке может видеть, что я запорол эсминец в ужасном рыскании…
        Неожиданно зашевелились вороха мохнатых тулупов, будто в рубке проснулся какой-то зверюга, и прозвучал из них голос командира:
        - Ну что, юнга? Видать, загробил нам курс?
        В оправдание не станешь ведь доказывать, что был отличником учебы. Изо всех сил я ложился грудью на манипуляторы, выправляя эсминец.
        - Куда ты их давишь? — Разрыв тулупы, командир встал рядом со мной. — Отработай манипулятором и жди…
        Я так и сделал, но «Грозящий» упорно резал ночную слякоть и хляби океана, не желая повиноваться слабому отклонению руля. Вдруг он дрогнул и плавно пришел на нужную отметку курса. Рядом с моей варежкой работала на манипуляторе кожаная перчатка капитана третьего ранга.
        - Теперь задержи его! — учил он меня. — Вот так… Ты относишься к рулю, как к врагу своему, и давишь его, давишь. А ты верь, что руль свое дело сделает. Вот на этих рысканиях уже пережгли в котлах зазря много мазута. От рулевого же зависит и экономия топлива. Танкеры гибнут, доставляя нам этот мазут…
        Через два часа меня сменил опытный рулевой Корсаков. С мостика я спустился в штурманскую рубку, где Присяжнюк почти лежал грудью на картах, работая с линейкой и транспортиром над прокладкой. Тяжелые магниты, разложенные по краям карт, плотно прижимали их к столу, — никакой сквозняк не сорвет. Я попросил разрешения глянуть на ленту курсографа.
        - Смотри, смотри, — ответил он мне недовольно.
        Под стеклом курсографа двигалась бумажная лента, разбитая на градусную сетку, а перышко самописца выводило по ней линию курса.
        Я как глянул на время своей вахты — так и онемел. Автомат зарегистрировал линию моей вахты неровными скачками, вроде кардиограммы человека с больным сердцем. Присяжнюк сказал:
        - Плохо ты вел эсминец. Прямо-таки бездарно.
        Он переждал крен и рывком шагнул к курсографу.
        - А теперь полюбуйся, как ведет корабль Курядов.
        Это была идеальная линия, словно натянули струну. У меня же будто пьяный пытался перейти улицу, и его куролесило зигзагами.
        - Простите, — сказал, испытывая неловкость. — Я старался…
        В рубке заработал радиопеленгатор. Маяк Цып-Наволок сообщал в океан свои позывные, и в сумятицу ворвалось знакомое: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы…» Присяжнюк, выждав момент при крене, кинулся к верньеру настройки, говоря мне:
        - Тебя никто не обвиняет. Все так начинали. Один хуже, другой лучше. У любого корабля собственный характер. Надо изучить повадки эсминца. Знать, как он слушается руля. Не отчаивайся! Месяца через три будешь вести точно.
        Штурман запеленговал еще один радиомаяк, который всю ночь напролет давал кораблям Утесова: «Как много девушек хороших, как много ласковых имен…» Над столом штурмана висел списочек популярных песен, напротив каждой песни обозначено, какой маяк эту песню транслирует. Скоро на карте протянулись две линии. Присяжнюк сел, довольный, на откидной стульчик. Дымящей папиросой он указал мне то место, где линии пеленгов пересеклись:
        - Сейчас мы находимся здесь. Скоро, юнга, придем…
        И я увидел, что мы подходим к Новой Земле. Странная штука — жизнь. Сидишь в школе и зубришь по географии, что есть такая земля. Она-то есть, но тебе до нее нет никакого дела. А потом судьба хватает тебя за шкирку, дает пинка — и ты летишь к Новой Земле! Дело сразу появилось…

* * *
        В полдень на короткий срок обозначился неясный просвет. Вот тогда, в этот просветленный промежуток времени, эсминец втянулся в дикую бухту, огражденную заснеженными скалами. Из тумана выступили безлюдье, отрешенность и запустение унылого мира. А посреди бухты, словно пришелец из другого мироздания, стоял гигантский сухогруз. Тысяч так на десять-двенадцать тонн водоизмещения. Он приплыл сюда под флагом Панамы, которая входила в антигитлеровскую коалицию держав. Не знаю, чем он был загружен, но хорошо помню, что на палубе корабля стояли, подобрав сверкающие локти, четыре больших паровоза.
        Качка кончилась.
        Замполит с парторгом стали обходить жилые отсеки эсминца.
        - «Панамец» отбился от каравана. Сумел избегнуть атак немецких подлодок и авиации. Забрался в эту дыру и считает, что грузы в СССР уже доставлены, а их изба с краю. Порт же назначения — Архангельск! Мы его отконвоируем до Иоканги, откуда он пойдет дальше по маршруту в эскорте беломорских тральщиков. А мы в Иоканге свяжемся со штабом и получим новое задание. Заодно с танкера «Юкагир» подсосем немножко мазута, чтобы чувствовать себя уверенней…
        Бухту продувало свирепым сквозняком, который срывался на воду с высоких гор. Наш командир решил завести «Грозящий» под высоченный борт транспорта, державшегося за грунт двумя якорями. На малых оборотах мы заходили под корму «панамца». Я видел, как с нашего полубака матросы подавали концы, забрасывая их кверху. Но каждый раз подскакивал какой-то негр — хохочущий! — и ногой в ярко-желтом ботинке сбрасывал швартовы обратно.
        Положение у нас было скверное. Отжимной ветер тут же отгонял «Грозящий» на камни, где можно покорежить винты, и командиру приходилось заново отрабатывать опасный маневр. Над полубаком эсминца висела густая брань: наши дадут концы — негр их сбросит. Наконец это издевательство надоело. Командир взял самый большой рупор — «чертыхальник» и выругал сухогруз по-английски, используя при этом выражения, понятные во всем мире. Сразу явился на корме какой-то молодой джентльмен, в сером костюме, при галстуке бабочкой. Меня поразило, что этот господин не дал негру в ухо, а своими нежными руками не погнушался принять от нас ржавые, грязные тросы. Умелыми движениями он сделал «восьмерку» на своих кнехтах. Затем, увидев, что его идеальный пиджак испачкан, он его снял и, не глядя, швырнул за борт. Смахнув с губы сигарету, джентльмен удалился в каюту. А негр облокотился на поручни и поплевывал вниз… Вся эта поразительная сцена так врезалась в мою память, что явственно встает перед глазами и сейчас! Командир со штурманом сразу поднялись на «панамца». Там они, видать, крепко нажали на капитана, и буквально через
полчаса сухогруз с паровозами на палубе потянулся в море.
        Наша задача — чтобы его не потопили! Охраняя транспорт от подводных атак, мы берегли и себя. Конвойная служба всегда скучновата. Но ослабить напряжение ни на минуту нельзя. Все спокойно, но ты ведь никогда не знаешь, что произойдет в следующий момент.
        Переход до Иоканги тянулся долго. Сколько ни приказывали с нашего мостика увеличить скорость, «панамец», словно глухой, шел на восьми узлах. Я слышал, как командир сказал:
        - У него же турбины. Двенадцать узлов смело дать может…
        Нам эта волокита надоела. Среди ночи я услышал взрывы, С кормы сбросили глубинные бомбы. Неужели атака?
        - Нарочно парочку сбросили, — объяснил мне Курядов, — чтобы союзники пошевелились…
        Счетчик лага застучал и отметил скорость в тринадцать узлов. Как видно, страх перед подводными лодками был силен. Шли дальше. Не могу сказать, что я привык к качке. Она стала для меня обыденной, как и тошнота, как и желание спать. Рулевых на эсминце было трое, и в моих услугах они особенно не нуждались. Но меня все же приучали к рулю, ставя в рубку когда на часок, когда на два.
        До самой Иоканги прошли без приключений, если не считать того, что возле Святого Носа мимо нас проскочила немецкая торпеда. Акустики не обнаружили противника под водой: очевидно, лодка притаилась под самым берегом, выжидая удобной цели, и засечь ее приборы не смогли. Торпеда пришлась как раз на мою вахту. Я даже не понял, в чем дело. Вдруг поднялся гам на мостике, сигнальщики в тулупах кричат, а мне — команда:
        - Лево на борт! Клади до предела…
        Передо мною, сияя голубым фосфором, резко качнулись стрелки тахометров — мы прибавили оборотов, — а потом нервно застучали мои рулевые датчики. Отработав крутой поворот, я видел, как далеко в море от нас убегает сизо-пегая дорожка керосиновых газов, вспененных торпедным мотором. Смерть прошла мимо в самой прозаической обстановке. Я даже не удивился, будто в меня каждый день пускали по одной торпеде. Молодости вообще несвойственно испытывать страх, жить она собирается вечно.
        Когда «панамец» втянулся в гавань Иоканги, мы проследовали за ним на глубокий рейд, а навстречу нам, грохоча дизелями, побежали искать подлодку «морские охотники», два маленьких героя под гвардейскими флагами. На баке у них по пушчонке, на корме — пяток-другой глубинных бомб, а они-то и есть подлинная гроза для подводного противника…
        Утром я проснулся и вижу, что на рейде дымят три наших тральщика, готовые отконвоировать «панамца» дальше. Белое море уже захвачено в ледяной плен, транспорт потащат с помощью ледокола, так что насморк неграм был вполне обеспечен.
        Выяснилось, что тральщики доставили из Архангельска тридцать унтер-офицеров американского флота, специалистов по радиолокации. Теперь штаб поручал нам взять эту ораву с собой в Мурманск, откуда они с обратным караваном вернутся на родину.

* * *
        В первой палубе эсминца жила, как тогда говорили, морская интеллигенция, к которой имел честь принадлежать и ваш покорный слуга, — рулевые, аншютисты, акустики, сигнальщики. Хотя тут и трясло порядочно на качке, но в корме было бы еще хуже: там у матросов зубы стучали от работы винтов. Потому-то гостей решили поселить в нашей палубе. Командиры боевых частей попросили нас убраться на время в другие кубрики.
        - Как-нибудь, — было сказано, — приткнетесь по углам. Пойдем быстро. Узлах на восемнадцати. Так что долго мучиться не придется. А тебе, юнга, предстоит бачковать сразу на два стола.
        За своих я не боялся, а вот заокеанские гости…
        - Боюсь, — признался. — Вдруг не угожу американцам?
        Курядов на это лишь отмахнулся:
        - Да брось ты. Это же не англичане. С американцами просто. Что ни дашь — все слопают и еще просят. Они такие.
        Матросы убрались из кубрика, предварительно застелив свои койки свежим бельем. Я залил лагун кипяченой водой. Баталер выдал мне больщую бутыль с клюквенным экстрактом. «Это вашей палубе… на месяц!» — предупредил он меня. Рядом с бутылкой я положил ложечку. Одной чайной ложки на большую кружку вполне достаточно, чтобы человек «окривел». Все в порядке. Позвонил я в каюту штурмана:
        - Товарищ старший лейтенант, я все сделал, что еще делать? Может, уйти?
        - Дождись их, — ответил штурман. — Все-таки они наши гости, а ты будь вежливым хозяином.
        - А чего говорить им? По-английски я ни в зуб ногой!
        - Как-нибудь столкуешься. Да они к тебе и не полезут с разговорами. Больно ты им нужен со своими речами…
        Слышу, что наверху началась возня с тросами и кранцами. Нас качнуло, что-то громко затрещало — это неудачно подвалил к нам тральщик, ломая привальный брус нашего эсминца. С палубы — голоса и шум: ну, значит, идут! Я посмотрел на себя в зеркало: вполне представительный мужчина. Одернул на себе робу.
        Сначала через люк долго сыпались чемоданы и узлы, банджо и балалайки. Американцев еще не видать, а по трапу кубарем катится их пестрая хурда. Вот и они! Все молодежь, лет по двадцать пять, не больше. Парни здоровые, как на подбор, с одинаковым румянцем. Не знаю отчего, но все тридцать были в чудесном настроении. Может, потому, что домой возвращались? Двигались они так быстро, что кубрик стал тесным от их толкотни и гвалта. Первым делом кинулись к иллюминаторам и спешно раздраили их. В кубрике сразу — хоть волков морозь!
        Несмотря на зимнее время, американцы были в белых тропических бескозырках, на ногах — полуботинки и фильдекосовые носки с резинками. Когда сядет на рундук, брюки короткие задерутся, и видны голые волосатые ноги с крепкими мышцами. Холода они, как видно, не боялись, и я их стал за это уважать. Они дружно покидали свои длинные бушлаты куда попало, и все оказались при наших значках. У кого на груди — «Ворошиловский стрелок», у кого — «Готов к труду и обороне». На какого-то юнгу они не обратили внимания, смотрели сквозь меня, словно через пустую бутылку.
        Вдруг раздался звонок телефона, один из американцев что-то сказал. Что — я не понял, но прозвучало это так:
        - Уай, уай, уай, уай…
        Пока я говорил по телефону, все тридцать стойко молчали, и я отметил их деликатность. Молодцы — не мешали… Звонил мне из салона помощник командира капитан-лейтенант Григорьев.
        - Слушай, юнга, они уже там? — спросил он.
        - Здесь, — говорю. — Уже закурили. Им можно курить?
        - Пускай дымят, все-таки гости… Ты вот что! — наказал мне помощник. — По опыту жизни знаю, что американцы не терпят ничего закрытого. Ни банок, ни бутылок, ни люков, ни иллюминаторов! От этого, наверно, немцы так красиво их топят. Но мы-то в утопленники пока не торопимся…
        - Товарищ капитан-лейтенант, — доложил я, — тут уже все иллюминаторы нарастопырку. Что мне делать? Лаяться с гостями? Или пускай живут, как хотят?
        - Как дадим ход, сразу задрай. И — проследи… Ясно?
        - Есть!
        Трубкой — щелк. Разговор окончен. Все тридцать американцев сразу дружно заговорили. Один из унтеров, видать, старший в команде, стал напротив меня и что-то долго заливал мне по-английски. Хлопнул меня по лбу, потом себя хлопнул и показал на свои часы. Я, конечно, ни бельмеса не понял, но зато ответил ему правильно:
        - Олл райт! — говорю. — О’кэй! — говорю…
        Он сразу успокоился и опять включился в общий разговор тридцати. Слышу, как под нами с грохотом поползли якоря. Ага, уже выбирают! Стал я задраивать иллюминаторы, обходя весь кубрик по часовой стрелке. Оглянулся — за мной, тоже по часовой стрелке, идут американцы и тут же раскручивают иллюминаторы обратно. Ни злости, ни волнения. Видят же, что я закрываю, — однако спокойно раскручивают. И при этом продолжают болтать с приятелями. Тогда я запустил вентиляцию в палубу и, отроду не зная английского языка, закричал по-английски:
        - Камарад, иллюминатор — ноу, а вентилятор — иес!
        Поняли. И не обиделись. Эсминец потянулся из Иоканги…
        Американцы стали меня замечать, когда я приволок им с камбуза первый обед. Тут до них дошло, что я не для мебели, а важная персона на корабле. Стали они меня похлопывать по плечам. По тону их голосов я понял, что они меня одобряют. Стоило мне просунуть в лаз медный бачок с супом, как союзники издавали некий вопль, почти непередаваемый. Что-то вроде:
        - Ай-йо-йо! Е-е-е… Во!
        Смотреть, как они едят, сущее наслаждение. Сразу просят нести второе. Смешивают его с супом. Ковыряются в компоте. Выловят грушу, сливу. Рассмотрят все это, не прекращая бурно дискутировать. Потом ахнут компот туда же, где суп и второе. Все это размешают и едят так, что за ушами пищит. Белый хлеб лучше не неси — есть не станут. Зато с жадностью кидаются на наш черный. Я таскал им черный хлеб подносами — все смолотили! Ни крошки не осталось.
        После обеда, вижу, один встает из-за стола. С кружкой в руке направляется к лагуну. Взял он бутылку с экстрактом. Встряхнул и посмотрел ее на свет. Даже не понюхал — что тут, и сразу набулькал себе полкружки. Тут я его за руку схватил:
        - Что ты делаешь? — говорю. — Мне ведь этого барахла не жалко, пойми ты. Но ведь ты до самой Америки косой будешь…
        Кажется, он понял только одно слово «Америка». Добавил в кружку воды и тяпнул. Я думал — тут ему и конец! Ничуть не бывало. Даже не скривился. Взял зубную щетку и пошел в гальюн чистить зубы. За ним подходит второй. Тоже набухал себе полкружки экстракту. С разговорами даже водой не разбавил. Хватил до дна! И тоже потопал зубы чистить. Так прошли все тридцать. От бутылки, выданной нашим двум боевым частям на целый месяц, ни капельки не осталось.
        Кто их знает! Может, им и вкусно?
        Пока дошли до Мурманска, я с ног сбился. Только своих ребят покормишь, посуду ополоснешь, как надо бежать на камбуз — кормить американцев. Измучился я с ними! Но Курядов оказался прав: американцев вполне устраивала та грубая экзотика, которую мы им давали. И сошли они на берег в Мурманске в таком же чудесном настроении, в каком мы их приняли в Иоканге… После унтеров в кубрике осталась большая куча красочных журналов, где было множество фотографий — Гитлера с овчаркой, Геринга с жезлом, Гиммлера с курочкой, Геббельса с семьей — все то, что в нашей печати давали только в карикатурах. Долго еще после американцев мы из самых неожиданных мест выуживали то одинокий ботинок, то яркий носок, то пачку сигарет. Растеряхи!
        Потом в наш кубрик спустился капитан второго ранга — «смерш»:
        - Говорят, у вас журналы с картинками. Дадите почитать?
        Мы ему отдали журналы, и он их, понятное дело, не вернул. В каюте кавторанга их тоже не было. Я так думаю, что в утиль их не бегали сдавать. «Смерш» потом спросил меня:
        - По-русски кто-нибудь говорил?
        - Я только по-русски и говорил. А они по-своему.
        - Дарили они тебе чего-либо?
        - Давали. Шоколад. Сигареты. Я их не взял.
        - Мог бы и взять. Греха не было бы. Даром ты, что ли, с бачком таскался? Рядовые американцы — народ щедрый, и к русским людям они хорошо относятся…
        За время войны мне не раз пришлось жить бок о бок с американцами, англичанами и норвежцами. Из этого общения я сделал для себя вывод: самые невозмутимые — норвежцы, самые покладистые — американцы, самые нетерпимые — англичане. Уважаю англичан как стойкую энергичную нацию, но жить с ними я бы не хотел! У меня есть свои причины именно так думать об англичанах. Больше всех мне нравились норвежцы, спокойно идущие на смерть и на свадьбу. От них я усвоил для себя прекрасную привычку к холоду. Вот уже тридцать лет я в любой трескучий мороз не ношу перчаток.

* * *
        Надо сказать, что на «Грозящем» мне не сразу нашли постоянное дело. Два похода я даже селился на корме — в пятой палубе, где жили минеры и торпедисты. Моя задача была проста: по тревоге я, словно угорелый, кидался по трапу на ют и там, при атаках на подводные лодки, помогал минерам отдавать цепи с глубинных бомб. Ют эсминца низок, через него бьет волна, работа трудная. Больше всего смытых — с юта. Здесь чаще, чем где-либо, слышалось: «Держись крепче!» Очевидно, командование все же опасалось за мою юную жизнь, потому что вскоре меня перевели на другой пост и стали обучать специальности горизонтального наводчика КДП.
        КДП — это командно-дальномерный пункт, массивная башня, торчащая над мостиком. По бокам ее распялены трубы дальномеров, дающих дистанцию до противника. Хрен редьки не слаще! Сидишь в низком кресле, согнутый в три погибели, а вокруг броня обшита кожей. Ты словно наглухо запечатан в промороженном танке, который мотает из стороны в сторону — дух из тебя вон! Перед тобою — оптика прицела с вертикальной нитью, которую надо совместить с фок-мачтой корабля противника. Рядом со мною сидит вертикальный наводчик, у него в прицеле нить тянется по горизонту, и он обязан подвести ее под ватерлинию противника. Когда мы оба отработаем на оптике совмещение, можно давать залп.
        Но и в КДП я долго не засиделся. Нашли, что такая работа мне не по зубам. Опасность, правда, была. Она заключалась в той обезьяньей ловкости, с какой следовало по тревоге взбираться в башню КДП. Бывали на бригаде случаи, что дальномерщиков срывало ветром при крене. Удачно сорвет — все же соберешь свои кости на решетках мостика; неудачно — порхнешь за борт, и твое личное дело сдадут в архив флота. Наконец мне поручили по боевой тревоге находиться в штурманской рубке. Тут все знакомое, все родное. Хороший кожаный диван приютил меня, и я привык видеть перед собой спину штурмана, согнутую над картами. Присяжнюк любил при расчетах разговаривать вслух и меня при этом не стеснялся. Он был хороший человек, и я его искренно уважал, хотя и дрючил он меня крепко, скрывать тут нечего…
        Служба налаживалась. Но гиропост с его тайнами заманивал меня все больше. Бывало, закончишь работу по должности рулевого, а потом с мостика лезешь на днище эсминца и там помогаешь Лебедеву — уже как штурманский электрик. Иванов выходил из себя, видя, что старшина принимает мои услуги.
        - Карьеру делаешь? — говорил он мне. — Не суйся, мелюзга, не в свое дело. Или у тебя своих медяшек не хватает драить?
        Но я любил гирокомпасы, Лебедев был ко мне внимателен, и потому я плевать хотел на этого «земляка». Что нам делить? Я же не подсиживаю его, чтобы занять место начальника. Да и какой он, к бесу, начальник? Сам перед Лебедевым по струнке ходит и в глаза ему заглядывает. Старшина, напротив, заметив мой интерес к электронавигационным приборам, всячески поощрял меня, и скоро получилось так, будто у меня два командира — Курядов и Лебедев. Об этом старшины и сами, смеясь, поговаривали в кубрике.
        - Вон твой, — говорил Лебедев. — Молодой да ранний.
        - Много он ест, — отвечал Курядов. — По двум постам сразу.
        - Что делать? Стал общим… Может, распилим его пополам, чтобы с единоначалием не мучиться?
        Присяжнюк знал о моей страсти к гирокомпасам, но как штурман он был даже заинтересован в том, чтобы его рулевой был грамотен в инструментах и приборах навигации. Меня раздирало по службе между мостиком с манипуляторами и днищем эсминца с его гиропостом. Ах, как я жалел тогда, что Школа юнг не выпускала штурманских электриков! Впрочем, иногда Лебедев уже оставлял гиропост на мою ответственность.
        - Посиди тут, — говорил он мне. — Я сейчас вернусь. Поглядывай на термостат. Если что, усиль работу на помпу…
        В декабре наш «Грозящий» выходил на встречу союзного каравана. В океане стоял лютейший мороз. Дышать, стоя лицом по курсу корабля, было нельзя — обжигало легкие. Надо отвернуть лицо, вдохнуть и тогда снова глядеть вперед. Началось опасное обледенение.
        Когда многие тонны воды смерзаются на палубе в глыбы пузырчатого льда, корабль тяжелеет, у него появляются опасные крены. «Грозящий» в такие моменты критически замирал на борту, с трудом возвращаясь на прямой киль. По трансляции объявили: «Комсомольцы — на обколку льда!» Мне досталась работа на полубаке — под самым накатом волны. Все мы были привязаны шкертами за пояса. Лед разбивали скребками и ломиками. Сами превратились в сосульки. Закончили работу, когда эсминец уже втягивался в Кольский залив. К пирсу подошли вместе с «Разводящим» и встали борт к борту. На «Разводящем» еще продолжали обколку льда, и среди боцманской команды я заметил Витьку Синякова.
        - Привет! — окликнул я его.
        Вид у него был пришибленный и потасканный. Видать, службишка ему не давалась. Ватник заляпан красками. Витька перетянул его ремнем потуже, чтобы не поддувало ветром, и выглядел неряшливо. Шапка болталась на затылке. Повзрослел он и мальчишкой никак не выглядел.
        После аврала мы сошлись возле поручней эсминцев. Между нами, разделяя нас, пролегла пропасть черной воды.
        - Скверно, брат, — сознался мне Синяков. — Я уже два раза по десять суток огреб. Сидел в Ваенге… Гауптвахта без клопов, кормят сносно. Да что рассказывать? Или ты сам не сидел?
        - Нет, — говорю, — пока Бог миловал. А что?
        - Послали уличные нужники убирать. Там все замерзло — горой! Ну, совсем как сталактиты…
        - Сталагмиты, — поправил я его. — Снизу растут.
        - Во-во! Точно так! Отколешь кусок в полпуда, прижмешь к себе и тащишь до моря. Бултых! А оно не тонет…
        - Ты ведь в самодеятельность хотел, — напомнил я.
        Витька глянул на меня как-то тускло.
        - На чечетке не выедешь. Я уже совался к замполиту. Мол, так и так: талант пропадает. А он меня с порога завернул. Ансамбль Северного флота уже полный штат плясунов имеет. Говорят, пока не надо…
        Мне стало жаль Витьку. Вот что значит — человек попал на флот без любви к флоту. Теперь аукались ему двойки и тройки на занятиях. Боцманская команда на эсминце — не сахар! Авральные работы, покраски корпуса, цепи якорей, швартовые концы и такелаж… Синяков — не Здыбнев, не в кожаных перчатках за пулеметом, а в брезентовых рукавицах распрямляет стальные тросы на полубаке. Что-нибудь поднять тяжелое — зовут боцманскую команду.
        Больше говорить было не о чем, и мы разошлись. Но я хочу прервать свою повесть, чтобы рассказать о конце Витьки Синякова…

* * *
        На эсминцах был такой порядок: если ты вернулся из отпуска или из госпиталя, а твоего корабля нет на базе, являйся на любой эсминец. Тебя примут, как родного, накормят, уложат спать — и жди, когда твой эсминец вернется с моря. Рулевой при этом шел гостить к рулевым, комендор — к артиллеристам, а машинист — в кубрик БЧ-V. Всех, конечно, не упомнить, но людей связывали профессиональные интересы. Если же корабль, на котором ты временно нашел себе пристанище, снимался с базы на операцию, ты переходил на другой эсминец, на котором и ожидал прихода своего корабля.
        Это случилось уже под конец войны. Как-то я встретил Синякова в кубрике наших комендоров, хотя он к БЧ-II не принадлежал.
        - Ты чего здесь околачиваешься? — спрашиваю.
        - Да опять с «губы»… «Разводящий»-то еще в море!
        Вечером с моря вернулся на рейд «Разводящий» и, не подходя к пирсу, стал на бочку. Но Витька, кажется, не заметил его прибытия. Проходя через вторую палубу комендоров, я мимоходом сказал ему:
        - Твой уже на бочке греется… Вернулись!
        - О, друг! Спасибо, что сказал. Я сейчас…
        Я работал на мостике, соскребая заскорузлую соль с приборов, и сверху мне все было видно. Я заметил, как Витька Синяков с нашего эсминца перепрыгнул на борт старого ветерана «Куйбышев». Огляделся по сторонам и нырнул в люк палубы. Странно. У другого конца пирса как раз стоял катерок с «Разводящего», принимавший с берега мешок с письмами. Почему же, спрашивается, Витька не прыгнул на катер?..
        К ночи нас вместе с «Куйбышевым» переставили от пирса на бочку, готовя к выходу на операцию. При первых звонках аврала Витька выкинулся из люка «новика» и перескочил на палубу «Дерзновенного», который в море идти не собирался. Наш эсминец, покинув пирс, кормою вперед медленно выходил на середину рейда.
        Мы ушли в море. Мы вернулись с моря. «Разводящего» на рейде Ваенги уже не было. А голова Витьки однажды промаячила в люке «Достойного». У меня там был приятель-сперрист, я спросил его:
        - А чего этот пентюх? Почему он вас объедает?
        - Да он с «Жестокого», а «Жестокий» на охоту ушел…
        Тут я все понял. Хитро придумано. Человек вроде бы при деле. Сыт, одет и спит в тепле. А боевой пост им покинут. В поганом настроении я делал утром приборку в каюте «смерша». Надо сказать, что кавторанг относился ко мне по-отечески, никогда меня не ругал, а лишь сокрушался с шуточками: «Ах, юнга, юнга… опять после тебя пыль осталась. Пороть бы мне тебя, да устав не позволяет!» Сегодня он просто спросил:
        - Огурцов, ты чего нос на квинту повесил?
        Сначала я смолчал. А потом у меня вырвалось:
        - Вот вы обязаны шпионов и вредителей отыскивать. А как вы относитесь к дезертирам?
        Мой «смерш» был большой любитель помыться. Он со вкусом выбирал в шкафу полотенце, собираясь следовать в ванную.
        - А как, — спросил он, насвистывая, — я могу относиться к дезертирам? Так же, как и ты. Не лучше. И не хуже.
        Я закинул щетку за шкаф и собрался уходить из каюты.
        - Глаза у вас у всех на затылке, — сказал я.
        Продолжая свистеть, «смерш» взял кусок мыла.
        - Постой! А с чего ты о дезертирах беспокоишься?
        - Встретил тут одного.
        «Смерш» сунул полотенце обратно в шкаф и выбрал себе другое.
        - Дезертиров, — ответил он, — на эсминцах не бывает. Никто даже не знает, с чем их едят! Если же такой подлец сыщется, то… куда он денется? Без документов. Без денег. Без продуктовых карточек. К тому же существует на флоте порядок: через три часа после неявки матроса сведения о нем уже даются в штаб флота.
        Спокойствие капитана второго ранга меня даже взбесило.
        - Вы, — сказал я ему, злорадствуя, — можете перепахать носом всю страну до самого Сахалина, но никто из вас не догадается искать дезертира с эсминцев… на эсминцах!
        И поведал ему о Витьке Синякове: ведь так можно до конца войны ползать с эсминца на эсминец, никуда не отлучаясь, и всюду пользоваться даровым гостеприимством. На следующий день я опять делал приборку в двухместке и ни о чем «смерша» не спрашивал. Он сам завел разговор со мною:
        - А ведь ты прав… Сведения о Синякове, как о дезертире, штаб флота уже давно выслал по месту его призыва. Думали, он в родные Палестины подался. У печки кости греет. А он здесь. Сукин сын! Даже чисто выбрит оказался. Под мухою был. Ну, его взяли.
        Вспомнил я тут, как бывало мне тяжело в море. Как я в сутки спал по четыре часа. Мокрый. В волосах лед. А он, гад фланелевый, порхал с эсминца на эсминец, будто воробей… там клюнет, там попьет, там побреется! Я спросил кавторанга:
        - А что теперь ему будет за это?
        - Если бы такой фортель выкинул ты, вышибли бы из комсомола. Списали бы с флота как несовершеннолетнего. Но этот-то обалдуй! С ним дело ясное — штрафной батальон.
        - Правда, что там все погибают, как смертники?
        - Не совсем так. Штрафники — не смертники, но обязаны искупать вину до первой крови. Потери в штрафбатах, конечно, большие.
        Случилось так, что вскоре наш эсминец зашел в Мотовский залив, высадив на Среднем, почти у самой передовой, десант пехоты. Я не мог не побывать на полуострове, славном своей героической обороной. Как был — в робе и ватнике — зашагал по дороге, ведущей на Муста-Тунтури, где шла страшная война в скалах. Заглянул в землянку. Да, тут не те землянки, какие были у нас на Соловках, — она напомнила мне кладбищенский склеп. При свете фитиля два солдата били вшей на гимнастерках. Один из них был уже старый, с большой лысиной и бровями Мефистофеля, а другой… другой был Витька Синяков!
        Он со мною охотно поздоровался:
        - Жив и я, привет тебе, привет… Вот, познакомься. Мой товарищ по «бату». Вчера едва живы остались. Он штабной с Ладожской флотилии. Почти адмирал! Самовольно отвел бронекатера с позиции, и его сюда закатали. Как видишь, компания у меня приличная…
        Лысый «почти адмирал» двинул бровями, как ширмами, спросил:
        - Эй, оголец! Обыщи себя на предмет курева… Есть?
        - Неужто до сих пор некурящий? — сказал Витька.
        - Нет. Обещал отцу, что до двадцати не притронусь.
        - Достань махры, — взмолился Витька.
        Я сказал, что сбегаю на эсминец и принесу.
        - Обманешь, — не поверил бровастый «почти адмирал».
        Я не обманул их. Ноги молодые, быстро слетал на «Грозящий», вернулся обратно с пачкой самосада. Штрафники алчно накинулись на махорку.
        - Спасибо, — говорил Витька, — что не забыл друга.
        Мне было жалко Синякова, но щадить его я не стал.
        - Не ври! — сказал я. — Друзьями мы никогда не были. Просто я расплачиваюсь с тобой по старому счету.
        - Табаком-то этим? А за что?
        - Что ни говори, а на флот-то я попал благодаря тебе. Мне тогда в соломбальском Экипаже после блокады и голода никак было не выжать семьдесят килограммов… Ты выжал их за меня!
        Больше я его никогда не видел. Не знаю, что с ним.
        Наверное, пропал. Жалеть ли его?

* * *
        Одограф — хитрый электромеханический жук, который, ползая по карте, автоматически вычерчивает на ней все изменения курса корабля. Обычно, когда эсминцы охотились за подлодками, под одограф подкладывали чистую кальку. Потом, по возвращении с моря, эту кальку командиры кораблей сдавали в штаб бригады. Она, эта калька, являлась важным документом атаки на противника. По кальке отмечали все промахи командира, по таким калькам офицеры учились топить вражеские подлодки. Все заходы для бомбометания, все сложнейшие эволюции эсминца при атаке вырисовывал одограф, работающий от матки гирокомпаса и от счетчика лага.
        Кстати, потопить подлодку не так-то легко. Бывало не раз, что на поверхность моря, заодно с пузырями воздуха, выбрасывало содержимое гальюнов, запасы сушеной картошки и решетки разбитого взрывами мостика. Мы уже праздновали, собираясь вписать в звезду на рубке эсминца новую цифру побед, но разведка докладывала, что поврежденная подлодка дотянула до базы. Немецкие подводники были матерыми и опытными вояками.
        Скоро со мной случилось одно событие, на первый взгляд малозначительное, но которое в корне изменило всю мою жизнь. Это произошло при атаке на подводную лодку, которую удачно засекли гидроакустики. Когда я взлетел по тревоге на свой пост, штурман уже пустил одограф гулять по карте. Сильные магниты удерживали прибор на качке, прижимая его к железному столу. Тихо постукивая, одограф выставил паучью лапу с карандашом и был готов записать все элементы атаки.
        Присяжнюк протянул мне секундомер:
        - Я взбегу на мостик, а ты время каждого взрыва проставляй на кальке… Ясно?
        Конечно, ясно. Я встал, как и штурман, внаклонку над столом. Расставил ноги пошире. Надо мною — амбушюр переговорной трубы, и через этот раструб я слышал все, что делалось на мостике.
        Вот раздался возглас командира БЧ-III:
        - Первая серия — пошла! Вторая — товсь…
        Я отметил время сброса первой серии глубинных бомб, а мой одограф, тихо стуча, передвинул карандаш, рисуя другой курс. Значит, легли в поворот. Открыв дверь рубки, я пронаблюдал, как четыре водяных гейзера выросли за кормой, прикрытые сверху шапками оранжевого дыма. Снова отметил время. С мостика было слышно, как сорванно доложил акустик:
        - Лодка уходит… пеленг… глубина погружения…
        - Третья — товсь! Дистанция взрыва сорок — шестьдесят.
        И вдруг мой одограф остановился и замолчал.
        - Одограф скис, — доложил по трубе я на мостик.
        Сверху через амбушюр донесло возглас командира:
        - Пропала калька, дьявол ее раздери…
        Я выдернул из кармана отвертку, которую носил с собой, подражая Лебедеву. Что случилось, дружище? Соленоид забарахлил? Нет контакта с лагом? Нет, все дело в шаг-моторе, от реверсов которого и шагает одограф по карте. Я сунулся отверткой в клеммы, поджал их — и одограф застучал снова.
        - Калька будет, — сообщил я на мостик…
        Сбросили еще серию. Четырежды эсминец било под днище упругим водяным молотом. Заглушая все предыдущие серии взрывов, вдруг двинуло эсминец под киль пятым — очень сильным, и я услышал с мостика голоса, в которых чуялась радость:
        - Пятый — не наш!
        В рубку ворвался штурман и сразу — к столу:
        - Что с одографом? Такая атака… жаль, что не попала на кальку!
        Я сказал, что обрыв длился всего минуту — и я уже устранил неисправность.
        - Слышал, как рвануло? Кажется, на лодке взорвались батареи в аккумуляторных ямах. Сейчас ляжем на контрольное бомбометание. Надо верный крест поставить на этой лодке…
        Я стал в раскрытой двери рубки, чтобы видеть последние взрывы. Но на мостике звякнул телеграф, раздалась команда:
        - Дробь атаке! Орудия и аппараты — на ноль…
        Командир эсминца «задробил» атаку, очевидно, решив не транжирить боезапас ради контроля. Мы прошли над местом гибели лодки, и я сверху заметил, как тяжело колышется на волне жирное пятно соляровых масел. Вниз лицом, с пузырем спасжилета на спине, плавал мертвец, выброшенный с глубин. На его руку была намотана лямка парусиновой сумки. С эсминца не успели подхватить эту сумку, а покойника тут же замотало под винты, и пена, вылетая из-под кормы, стала на мгновение красной, как на закате солнца… Я вернулся в рубку:
        - А сколько человек в команде такой подлодки?
        Штурман выключил одограф. Калька была закончена.
        - Смотря какая подлодка, — ответил он мне. — От полсотни матросов и больше, если крейсерского типа… А что?
        Эти полсотни фашистских душ я мысленно поделил на сотню человек нашей команды, и у меня получился итог.
        - Есть! — сказал я. — Половину фашиста я угробил. Теперь дело за второй половиной, и тогда на моем собственном боевом счету получится целый гитлеровец…
        Штурман засмеялся:
        - Какая-то у тебя дикая бухгалтерия. Разве можно врагов делить на четвертинки и половинки? Важен общий итог всего корабля…
        Труба с мостика глухим басом спросила:
        - Юнга там? Пусть поднимется на мостик…
        По эсминцу проиграли отбой, и навстречу мне с мостика горохом сыпали вниз дальномерщики и подвахтенные сигнальщики. Командир сидел возле телеграфа на раскидном стульчике и натирал себе висок карандашом от головной боли. Вопрос он задал мне странный:
        - Ты зачем исправил одограф?
        - Он же скис…
        - А разве твое дело соваться с отверткой туда, где ты ни черта не смыслишь? А если бы пережег соленоид?..
        Сигнальщики оглядывали горизонт и заодно слушали, какой скрип исходит от юнги, когда его драят с песком и с мылом. Я отвечал капитану третьего ранга, что не такой уж я дурак, чтобы портить прибор, устройство которого мне хорошо знакомо. Командир настаивал:
        - А вдруг бы испортил! Если тебя в базарный день продать, и то не выручили бы столько, сколько стоит этот одограф.
        Рукояти телеграфа стояли на «средний вперед». Бак эсминца то глубоко уходил в море, то его подбрасывало наверх — в шуме разбегавшейся воды. Берегов не было видно.
        - Чем ты хоть крутил его там? Небось ногтем?
        - Вот и отвертка, — показал я командиру.
        - Скажи, какой мастер объявился. С отверткой служит!
        Из рубки поднялся штурман, сразу вмешавшись в разговор.
        - Павел Васильевич, — сказал он командиру, — за Огурцова могу поручиться: поступал точно по инструкции. Одограф этот юнга знает, поверьте мне, не хуже штурманского электрика.
        - Он же только рулевой, — буркнул командир; встал со стульчика, шагнул к визиру и погрузил свое лицо в каучуковую оправу оптики; он оглядел горизонт в солнечной стороне, откуда больше вероятность появления противника, и сказал мне отрывисто: — Ну, ладно. Ступай со своей отверткой…
        Покидая мостик, я слышал, как он говорил замполиту:
        - Сергей Арсеньич, а мальчишка-то старается. Видать, со временем неплохой спец выработается из него. А чтобы старался человек не зря, юнгу надобно поощрить.
        - Может, благодарность ему объявим?
        - Это слишком просто. У него их уже мешок. Скоро солить будет… Придумайте что-нибудь другое!
        Когда вернулись на базу, замполит вызвал меня к себе. Для начала, чтобы я не зазнавался, он припомнил мне все мои просчеты и огрехи по службе. Начав за упокой, кончил он речь во здравие:
        - А вообще-то, — сказал, — если подходить объективно, то служишь ты неплохо. Исходя из такой оценки твоей служебной деятельности, командование эсминца решило тебя поощрить. Благодарностью тебя не удивишь. Мы лучше сообщим твоей бабушке, что ее внук отлично служит, не из последних в боевой и политической подготовке, а потому… Потому дай адрес!
        Адрес я дал. Все во мне ликовало, и на радостях я допустил замполита до своей затаенной мечты:
        - Мне бы вот… в аншютисты попасть!
        А дальше-то и началось… Не ожидал я от своей бабушки такой подлости!

* * *
        К тому времени блокаду Ленинграда прорвали окончательно, и моя бабушка жила вполне сносно, чего и мне желала… Примерно через месяц, как послали ей письмо с корабля, вызывает меня замполит. Вхожу и вижу, что лица на нем нет. Злой, как черт! В руке он трясет ответ, полученный им от бабушки.
        - Читай, — говорит, — что мною здесь подчеркнуто.
        Я прочитал явный донос моей драгоценной бабушки. Напрасно я писал ей, что у меня с рукой не все в порядке. Замполит подчеркнул ее слова: «…удивляюсь, как он мог обмануть Вас? Ведь левая рука у моего внука испорчена, и сколько я писала, чтобы шел к врачу, так нет же! Ему бы только собак гонять. Вы уж с ним построже, а что не так — нарвите ему уши, чтобы себя не забывал и помнил…»
        - Объясни, что это значит? — сказал замполит.
        Я молчал.
        - Иди за мной…
        Иду в салон командира — как вешаться! Во мне билась только одна мысль: «Конец… неужели конец? Провалюсь я с дымом и копотью!» Дело прошлое, но я тогда с отчаяния даже пожалел, что бабушка выжила в блокаду. Лучше бы я остался круглым сиротой…
        Командир эсминца глянул в письмо бабушки и говорит:
        - Так что у тебя с рукой?
        Я вытянул перед собой обе руки, показывая их.
        - Нормально. Развели тут панику…
        - Сожми пальцы, — велели мне.
        Правая рука свела пальцы в крепкий кулак, а на левой пальцы не смогли сомкнуться, только скрючились. Командир даже ахнул:
        - Вот это номер! На боевом эсминце… Как же ты, мазурик, попал на флот? С каких это пор у тебя?
        Тогда я заплакал. Навзрыд! Плакать мне не мешали.
        - А не болит?
        Я мотнул головой, и слезы сорвались с моих щек:
        - Ничего у меня не болит… Это раньше болело.
        Меня заставили рассказать все, и я начал с того проклятого колеса в страшную ночь на вологодской станции; я поведал им про смерть матери на архангельском вокзале; сказал, что отец как в воду канул под Сталинградом, прислав лишь одно письмо.
        - Что угодно! Только с флота меня не гоните.
        Командир ответил:
        - Слишком долго тебя учили, чтобы теперь за борт спихнуть. Флот своих людей ценит и не базарит ими. Иди в лазарет, а мы тут подумаем, как быть с тобой дальше!
        Очевидно, пока я шел по палубе в корму, из салона успели звякнуть по телефону врачу эсминца. Когда я спустился в лазарет, меня уже ждали лейтенант Эпштейн и его верный раб санитар Будкин — обжора страшный, его так и звали крупоедом. Наш врач был большим чудаком, по его словам никогда нельзя было понять — радоваться тебе или огорчаться. Вот и сейчас, завидев меня, он сделал зверское лицо.
        - Попался, симулянт? А ну — снимай портки! Будкин, у тебя розги готовы?
        - Так точно. Заранее вымочил. Посолил. Все как следует.
        - Тогда начинай с богом. Дело тебе знакомое.
        Если бы меня тогда высекли и оставили в покое, я был бы согласен. Но тут крупоед зашел сзади и, словно гвоздь в доску, засадил в меня здоровенный шприц. Я сразу перестал плакать.
        - Есть! — сказал Будкин, выдергивая шприц, и невежливо помазал меня ниже копчика чем-то очень холодным.
        - Укольчик, кстати, — чтобы ты не уклонялся от геройской службы, — сказал Эпштейн. — Ты, Будкин, можешь идти. А мы с тобой, гроза морей и океанов, осмотрим твою собачью лапу. Ну-ка!
        Он обследовал меня всего, только потом взялся за руку. Крутил ее по-всякому. Гнул в кисти. Дергал меня за пальцы.
        - Покажи, как тебя ударило тогда вагонным крюком?
        Я показал как. И куда ударило. Он ответил на это:
        - Везучий ты! — И сел к столу что-то писать. — Приготовься ходить в госпиталь на сеансы. Будем лечить. Травматическая контрактура — вот что у тебя! Но это пройдет, если не запускать. Завтра выдам тебе резиновый мячик. Носи его в левом кармане. Чуть свободная минута, мни и мни его в пальцах, тискай как можно крепче. Понял?
        - А зачем?
        - Надо развивать пальцы.
        В лазарете зазвонил телефон. Видимо, звонили из салона. По ответам врача я смутно догадался, что страшного пока ничего нет.
        - Иди туда, откуда пришел, — сказал мне лейтенант.
        В салоне, помимо командира и замполита, я застал и штурмана. Судя по всему, они говорили обо мне. Командир сказал:
        - Слушай! Мы вот тут подумали сообща и пришли к убеждению, что стоять на манипуляторах ты не можешь. Я понимаю — тебе это обидно, но ты должен понять и нас. Как рулевой ты никакой ценности для эсминца не представляешь.
        Ну, что ж! Я и сам это знал. Не обиделся.
        Командир выждал и показал на штурмана.
        - Старший лейтенант Присяжнюк доложил нам, что ты свил гнездо в гиропосту и никаким газом тебя оттуда не выкурить. Это что? Просто любопытство? Или осознанная любовь к знаниям?
        - Я люблю гирокомпасы, товарищ капитан третьего ранга.
        - Любовь — это хорошо, — похвалил он меня, после чего обратился к штурману: — Брякните в бэ-пэ-два… вы сидите ближе.
        Присяжнюк сказал в трубку телефона:
        - Салон — гиропосту. Это ты, Лебедев? Поднимись-ка.
        Я замер в напряжении. Всегда обожал старшину Лебедева, но сейчас от его слов зависело очень многое в моей жизни, которая трепыхалась, словно пескарь на раскаленной сковородке.
        Раздался осторожный стук в дверь.
        - Входите.
        Лебедев, как всегда, в чистой робе. Серьезный. Задумчивый. Без улыбки. Как он был непохож на мичмана Сайгина!
        Командир показал ему на меня:
        - Старшина, знакома ли вам эта светлая личность?
        Лебедев посмотрел так, будто впервые меня увидел:
        - Немножко знаю, товарищ капитан третьего ранга.
        - Добро. Что вы можете о нем сказать?
        Я ждал, что Лебедев выплеснет посреди салона полный ушат всяческих похвал моему уму и благородству. Но старшина стал высказывать обо мне — в моем же присутствии — ужасные вещи:
        - Ветер еще в голове. Что ему нравится — слушает. А что не по душе — отворачивается. Расхристан. Курядов не может загнать в душевую, чтобы робу выстирал. Воспитан безобразно. Иванов восьмой год служит, а юнга Огурцов ему грубит, как хочет.
        Я выстоял под этим ушатом. Командир слушал, кивая. Замполит блуждал из угла в угол салона. Штурман курил, щурясь.
        - Так! — сказал командир. — Это нам понятно. Теперь вы, старшина, переверните медаль.
        - Есть, — охотно отозвался Лебедев. — Лицевая сторона медали такова: гирокомпасы любит и знает. Конечно, нахватался больше поверху. Глубины знаний еще нету. Но со временем может стать хорошим аншютистом. Ежели, конечно, отнесется к делу серьезно, а не шаляй-валяй.
        - Добро. Возьметесь ли вы, Лебедев, подготовить юнгу Огурцова к должности вахтенного аншютиста в гиропосту?
        Лебедев отвечал четко:
        - Могу, но прежде из него надо пыль выбить. Между вахтами берусь, как за партийное поручение, накачать его с азов. Начну с законов электротехники. Да он, честно-то говоря, парень с головой. Если ему втолковать, так он все освоит.
        Тут штурман подошел и постучал меня пальцем по лбу.
        - Учти, — сказал, вдалбливая, — что рулевой стоит два часа, после чего четыре отдыхает. А в гиропосту вахта до двенадцати часов в сутки. А в подхвате я треплю аншютистов вызовами на мостик… Вот и подумай прежде — выдержишь ли?
        - Выдержу! — ответил я так, словно давал клятву.
        Замполит носком ботинка поправил загнувшийся край ковра.
        - Ясно, — сказал он, закрывая разговор. — Лебедев, забирайте юнгу. Если бы без любви к делу, тогда плохо. А с любовью он выдержит…
        - Есть! — отозвался Лебедев.
        Я вышел из салона на полусогнутых от счастья ногах. Поначалу я даже не заметил, что мое взмокшее от пота ухо было крепко зажато в руке старшины Лебедева, — он меня увлекал за собой.
        - Я те покажу, где раки зимуют! — говорил он, и я свято верил, что он действительно мне покажет.
        Тогда я еще не думал, что любовь моя со временем обратится в профессию и гирокомпасы прочно войдут в мою жизнь, — они станут давать мне хлеб… Я зарабатываю свой хлеб тем делом, которое люблю. Наверное, именно потому я и счастлив.

* * *
        На флоте, даже если ты желаешь болеть, тебе этого никто не позволит. Не успел я опомниться, как на палубе меня настиг лейтенант Эпштейн — в шинели, при белом кашне.
        - Собирайся. Быстро!
        Под кормою торкал мотором катер. Мы сели в него и понеслись на середину рейда. Я спросил доктора:
        - А что со мною сейчас будет?
        - Утопим, чтобы больше с тобой не возиться.
        Катер подошел под трап лидера — вожака эсминцев. На лидере был рентген и два врача. Меня просветили и выставили прочь из лазарета, чтобы не мешал беседовать на научные темы о моем здоровье. После чего мы вернулись на «Грозящий», где меня уже поджидал крупоед Будкин с кварцевой лампой. Взялись за меня здорово! Но взялся за меня — с другой стороны — и Лебедев. Так взялся, что уже через месяц я нес самостоятельную вахту в гиропосту.
        Скоро получилась перегрузка в штате: два старших специалиста и один — я! — младший. Аншютисты всегда ценились на флоте, и похоже было, что кого-то одного следовало убрать.
        Иванов говорил мне с надрывом:
        - Подсиживаешь ты меня. Ты думаешь, я тебя не вижу? Я тебя насквозь вижу.
        - Ты, земляк, не гунди, — отвечал я. — Если ты неуч, то я неучем быть не желаю. Не карьеру делаю, а служу!
        - Вижу, как ты служишь. Я восьмой год табаню, а ты прискакал, от горшка два вершка, и уже на мое место уцепился.
        Решили оставить на «Грозящем» одного старшего и одного младшего специалиста. Я боялся, что Лебедева переведут куда-нибудь и тогда старшиной надо мною станет «земляк», чтоб ему ни дна, ни покрышки… Но нет, пронесло: Иванову велели собираться с вещами.
        - Подсидел ты меня, — плакался он на прощание.
        Впрочем, плакался он недолго. На плечи ему тут же навесили старшинские погоны, с обратным караваном Иванов поплыл в Лондон и там первым делом побежал смотреть музей восковых фигур. А мы с Лебедевым остались на «Грозящем», чтобы по двенадцать часов в сутки нести вахту. В промежутках между вахтами спали, имея в кармане ватника отвертку, флакон со спиртом и комки ваты. В морозные ночи только и слышишь, как грохочут звонки в нашу часть: «На мостик!.. На мостик!.. На мостик!..» Значит, опять покрылись льдом линзы на пеленгаторах или покрылись инеем стекла репитеров. Надо протирать… Служба была хлопотливая и беспокойная. Книжку, бывало, возьмешь в библиотеке и держишь ее целый месяц — некогда читать!
        Когда я окончательно освоился с новой специальностью, меня по боевому расписанию начали оставлять в гиропосту, а старшина Лебедев мотался наверх — к штурману. Таким образом, я стал командиром БП-II БЧ-I…
        К тому времени мне исполнилось шестнадцать лет!
        Когда в отсеки врывались зовущие по местам колокола громкого боя, я захлопывал над собой люк, докладывая в телефон:
        - Гиропост — мостику: бэ-пэ-два бэ-чэ-один к бою готов!
        Это был удивительный бой. Я сидел на днище эсминца, никогда не видя противника, только слушал, как с ревом обтекает мой эсминец яростная забортная вода. Я был молод, но понимал: случись хотя бы одно попадание торпеды — и я буду похоронен здесь же, на своем посту; отправлюсь на грунт вместе с любимым гирокомпасом, который, пока мы живы, старается дать людям для победы все, что только способна дать человеку техника.
        Смолоду я не был излишне сентиментален. Но когда война завершилась победой и мне надо было уходить с корабля, я на прощание обнял гирокомпас, как обнимают верного друга. Я тогда горько заплакал над ним, сознавая, как много он мне дал и как много я с ним теряю.
        Иной раз — в мирной тишине квартиры — я спрашиваю себя:
        - Была ли юность? Или приснилась она, как сон?..
        Юность, конечно, была. И, по-моему, такая, как надо!
        Кончилась она в тот день, когда я последний раз выбрался по трапу из своего БП-II БЧ-I эскадренного миноносца «Грозящий». На память об этой юности остались две ленты — одна с именем эсминца, а другая — юнговская… Со смешным бантиком!

* * *
        Я был демобилизован с флота, так и не дослужившись до матроса. В документах указано мое первое и последнее звание — юнга!
        С тех пор прошло немало лет.
        Нет, мы еще не старые,
        Но бродит тем не менее
        Знакомыми бульварами
        Другое поколение.
        Но и поныне я еще живу курсом, что дал мне гирокомпас, указавший дорогу в большую жизнь, в которой меня ожидали новые тревоги и новые напряжения души.
        Конечно, не я принес Родине Победу. Не я один приблизил ее волшебный день. Но я сделал что мог.
        В общем прекрасном Пиру Победы была маленькая капля и моего меду.
        Сейчас мне за сорок, и мне уже давно не снятся гулкие корабельные сны. Но до сих пор я иногда думаю о себе, как о юнге. Это высокое и почетное звание дает мне право быть вечно молодым. Юнгам флота не угрожает старость.
        Эпилог последний
        Человек и Море…
        Это особая тема, и она все чаще волнует Человечество, соперничая с темой проникновения Человека в загадки Космоса.
        В доисторические времена далекий предок впервые осторожно выбрался из моря на сушу, и его скользкие жабры вместо привычной воды с пронзительным свистом всосали в себя влажный удушливый воздух…
        Это был наш предок, читатель!
        Человечество зародилось в море. Не оттого ли в венах людских и поныне буйно пульсирует кровь — соленая, как и вода океанов? Не потому ли мы не устаем подолгу следить за поступью волн в безбрежии моря, которое пропитано солнцем и вечностью?
        Что мы видим вдали? О чем мечтаем в такие минуты?
        Море властно зовет нас в свою колыбель, из которой мы вышли и встали на ноги. И мы охотно откликаемся на этот зов.
        Один видный ученый-океанолог, заглядывая в историю освоения морей Человеком, писал правдиво и возвышенно:
        «Образ жизни моряков имел свои отрицательные следствия: беспечность, фатализм и грубость нравов. Однако наряду с этим он воспитывал у моряков и высокие моральные качества — самоотверженность, бескорыстие, настойчивость и героизм. Если эти человеческие качества когда-либо исчезнут, наша цивилизация пострадает: она не найдет ни в чем другом того, что потеряет вместе с привычкой Человека к морю…»
        Человек будет вечен, пока вечно Море.
        Море давно уже стало поприщем для мирной науки и ратных подвигов. Море — поилец наш и кормилец. Океаны связывают материки, они сближают нации и культуры народов.
        Прогресс, скользивший когда-то под парусами каравелл, двигается теперь под дизелями на жидком топливе, он раздвигает толщи глубин атомными реакторами. А романтики и бродяги еще вяжут допотопные плоты, еще ставят над ладьями косые кливера и уходят, уходят… Уходят от нас, чтобы испытать сладкую близость прародительской пучины!
        Счастливы люди, юность которых пронеслась в разгуле волн, на шатких корабельных палубах. В море юность быстрее, чем на берегу, смыкается с ожесточенным в борьбе мужеством. С высоких мостиков кораблей юноши зорче оглядывают горизонты своей жизни. Суровые регламенты вахт и боевых расписаний не терпят рискованных промедлений. Головотяпы и тунеядцы не выдерживают ритма корабельных будней. Флот смолоду приучает к дисциплине, выносливости, умению терпеть и ждать, к ответственности — за каждое слово, каждый жест. Нашей стране повезло: три океана и двенадцать морей неумолчно плещутся возле ее берегов. А флот наш вырос.
        Уже Колумбу вслед,
        уже за Магелланом
        круг света ходим мы
        Великим океаном!
        Так пророчил нам Ломоносов, и это пророчество сбылось…
        А чтобы стать моряком, совсем не обязательно родиться на маяке. Ведь часто бывает и так, что мальчишка случайно, лишь на одно мгновение увидит море из окна дачного вагона — оно мелькнет ему сизым крылом чайки… В с ё! Теперь он очарован навсегда. Иного пути для него уже нет.
        Я повторяю здесь слова эпиграфа:
        Кто увидит дым голубоватый,
        поднимающийся над водой,
        тот пойдет дорогою проклятой —
        звонкою дорогою морской.
        Глупо удерживать человека, если его позовет море.
        Эти призывы морей особенно хорошо слышны в юности.

* * *
        Читатель и друг, я знаю — ты ведь тоже уйдешь! Мы еще встретимся, и ты нам много расскажешь о себе. Много удивительного — такого, что случается с человеком только на волнах, когда месяцами не видно берегов.
        Три фута чистой воды — под киль тебе, читатель!
        Осень 1971 года. Рига
        notes
        Примечания
        1
        Это первое преступление фашизма на море детально описано в 3-й главе книги лорда Э. Рассела «Проклятие свастики», которая вышла в русском переводе в 1954 г. (Здесь и далее примечания автора.)
        2
        Литерация караванов буквами РQ (пэ ку, пэ кью) объясняется тем, что в Англии оперативным планированием конвоев в СССР ведал офицер флота Р. Q. Edwards; от его инициалов Британское адмиралтейство и взяло название для караванов, идущих к русским берегам через арктические воды.
        3
        Караваны, идущие из СССР, именовались в обратном порядке — не РQ, а QР.
        4
        Этот авианосец Гитлера не был достроен из-за нехватки стали.
        5
        В составе этого «патруля» был и Эрнест Хемингуэй, который от берегов Кубы уходил в море на своем личном катере, чтобы вести борьбу с германскими субмаринами. Об этой рискованной работе он до конца своих дней вспоминал с удовольствием.
        6
        Лорд Хау-Хау (Вильям Джойс) — предатель английского народа, всю войну подвизавшийся на кухне Геббельса, будучи радиокомментатором политических событий. После войны по приговору суда повешен как военный преступник.
        7
        А. А. Жуков впоследствии зарекомендовал себя отличным командиром тральщика. Но при первом боевом выходе, когда на его тральщик навалились самолеты противника, он по привычке скомандовал, как на подлодке: «Всем — вниз! Срочное погружение!»
        8
        Примерно такое же положение сложилось и на флоте США: немало американских кораблей и моряков погибли под бомбами и торпедами, сброшенными на них своими же самолетами. К великому прискорбию, на Северном флоте в конце войны по халатности штаба авиаполка была потоплена гвардейская подлодка «Щ-402» (командир — капитан 3-го ранга А. М. Каутский).
        9
        Из-за переброски Гитлером из района Средиземноморья на Восточный фронт 2-го воздушного флота танковые колонны Роммеля замерли как вкопанные лишь в 80 км от Нила, что спасло положение вдребезги разбитой английской армии в Египте. Об этом не следует забывать.
        10
        Британское адмиралтейство дало этому обратному каравану неверный курс, и возле берегов Исландии QР-13 напоролся на свое же минное поле: флагман конвоя и еще четыре корабля взлетели на воздух.
        11
        «Дядюшка Джо» — так в США во время войны называли И. В. Сталина.
        12
        Капитаном «Донбасса» был М. И. Павлов (умер в 1956 г.). У его вдовы О. Т. Павловой в Ленинграде хранятся рейсовые отчеты мужа об участии в караванах РQ и выдержки из вахтенных журналов. За мужество М. И. Павлов был награжден советскими и английскими орденами.
        13
        Опасения англичан были напрасны — «Азербайджан» имел в своих «танках» льняное масло, в те времена — стратегическое сырье для производства красителей.
        14
        В охранении «Тирпитца» шел и «Хиппер», но с подлодки «К-21» этот тяжелый крейсер замечен не был.
        15
        Обратив внимание на это сообщение ТАСС, гитлеровская разведка докопалась, что отец Н. А. Лунина, старый слесарь-кораблестроитель, находится на территории оккупированного Ростова-на-Дону. Отец подводника — в расплату за «Тирпитц» — был публично повешен гестаповцами на городской площади.
        16
        В разгар «холодной войны» эти люди подвергались преследованиям властей как «коммунистические агенты», хотя они были только патриотами и, помогая СССР, ускоряли момент освобождения родины от оккупантов.
        17
        В борта спасательных шлюпок вделаны воздушные цистерны, отчего шлюпки, даже полностью залитые водой, все-таки не тонут.
        18
        Адмирал А. Г. Головко назвал этого капитана «бессовестным антрепренером». Немыслимые просьбы его дошли и до союзной военно-морской миссии в Архангельске, начальник которой сказал по этому поводу: «А пусть он катится к чертовой матери!»
        19
        Здесь Черчилль говорит об английских линейных кораблях.
        20
        За годы войны советская промышленность выпустила на фронт 102 500 танков (включая сюда и самоходные артустановки), а иностранные поставки за это же время составили всего 9100 танков. Исходя из этих цифр, читатель может иметь представление о ценности танкового груза на кораблях каравана РQ-17. Любопытно, что в 1943 г. США оказались в довольно необычном положении, предлагая русским танки, в которых Красная Армия не нуждалась, промышленность СССР уже полностью обеспечивала запросы фронта (см.: Секистов В. А. Война и политика. М., 1970, с. 206 и 345).
        21
        Что вам угодно, мистер?
        22
        Этого хватит.
        23
        Капитаном «Донбасса» тогда был уже не М. И. Павлов, а В. Э. Цильке. Мне сообщили читатели: «У него очень тяжело прошло пленение после гибели судна, немцы держали его в плену в Норвегии, затем перевели в Гдыню, где наши войска его освободили». В условиях концлагеря он сумел сохранить орден Ленина. Сейчас В. Э. Цильке работает капитаном-наставником в Черноморском пароходстве.
        24
        Роскилл С. Флот и война, т. 2. М., 1970, с. 133.
        25
        Колышкин И. А. В глубинах полярных морей. М., 1964, с. 175.
        26
        Вайнер Б. А. Северный флот в Великой Отечественной войне. М., 1964, с. 158 -159.
        27
        «Lа Revue Maritime», 1957, № 133, рр. 582 -614.
        28
        Головко А. Г. Вместе с флотом. М., 1960, с. 110.
        29
        Напоминаю читателю, что в сводке Совинформбюро от 8 июля 1942 г. также говорилось о попадании в «Тирпитц» только двумя торпедами, хотя в Москве знали, что их было выпущено четыре.
        30
        Козлов И. А., Шломин В. С. Северный флот. М., 1966, с. 131.
        31
        Чабаненко А. Т. Предисловие ко 2-му тому книги С. Роскилла «Флот и война». М., 1970, с. 16, 131.
        32
        Головко А. Г. Указ. соч., с. 110.
        33
        Об этом факте подробно рассказывается в книге лорда Э. Рассела «Проклятие свастики» (М., 1964).
        34
        Морисон С. Э. Битва за Атлантику выиграна. М., 1959, с. 79.
        35
        Письмо от 18 декабря 1970 г. из архива автора.
        36
        Контр-адмирал З. М. Арванов во время войны был офицером на «К-21».
        37
        Боевой пост II боевой части I. Первым номером обозначается штурманская боевая часть корабля.
        38
        Ваенга — с 1951 года город Североморск.
        39
        Горло — так моряки зовут прилив, выводящий из Белого моря в открытый океан.
        40
        ПШС — правила штурманской службы.
        41
        ПУАО (морское выражение) — приборы управления артиллерийским огнем.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к