Восхождение, или Жизнь Шаляпина Виктор Васильевич Петелин
        Жизнь Шаляпина #1
        Первая книга дилогии известного писателя Виктора Петелина представляет нам великого певца в пору становления его творческого гения от его дебюта на сцене до гениально воплощенных образов Ивана Грозного и Бориса Годунова. Автор прекрасно воссоздает социально-политическую атмосферу России конца девятнадцатого и начала двадцатого веков и жизнь ее творческой интеллигенции. Федор Шаляпин предстает в окружении близких и друзей, среди которых замечательные деятели культуры того времени: Савва Мамонтов, Василий Ключевский, Михаил Врубель, Владимир Стасов, Леонид Андреев, Владимир Гиляровский. Пожалуй, только в этой плодотворной среде могло вызреть зерно русского гения. Книга В. Петелина — это не только документальное повествование, но и увлекательный биографический роман.
        Виктор Петелин
        Восхождение, или Жизнь Шаляпина
        (18941902)
        Предисловие
        Свою новую книгу Виктор Петелин назвал «Восхождение» и охарактеризовал ее жанр как «документальное повествование». Писатель имел полное основание так определить жанр этого произведения, ибо, судя по всему, стремился следовать этим принципам пушкинской поэтики достоверности, раскрывая образ великого русского певца в тот период, который по праву можно назвать его восхождением к вершинам вокального искусства и вокально-сценического мастерства. Восхождение это поражает своей поистине беспримерной стремительностью. Трудно поверить, что каких-то шесть лет отделяют первое появление Федора Ивановича Шаляпина на оперной сцене (в малозначительной роли Стольника в «Гальке» Монюшко) от гениального воплощения им образа Ивана Грозного в «Псковитянке» Римского-Корсакова.
        То был первый триумф Шаляпина на сцене московской Частной русской оперы, где на протяжении двух последующих лет он создал также незабываемые образы Досифея в «Хованщине» Мусоргского и Бориса Годунова, Олоферна в серовской «Юдифи». Автор «Восхождения», привлекая обширный фактический материал, убедительно показывает, какими побуждениями руководствовался молодой певец, отказываясь от столь лестного, казалось бы, положения «артиста императорских театров», чтобы посвятить себя творческим поискам и неустанному вдохновенному труду в театре, созданном С. И. Мамонтовым. Именно в этом театре, сыгравшем такую огромную роль в развитии отечественного оперного искусства, окончательно сформировался облик Шаляпина как русского певца. Именно в «мамонтовский период» его артистической жизни чуткий и проницательный соратник мастеров «Могучей кучки» В. В. Стасов откликнулся статьей «Радость безмерная» на исполнение Шаляпиным эпизодической роли Варяжского гостя в опере-былине «Садко» Римского-Корсакова.
        В повести Виктора Петелина постоянно чувствуется своего рода подтекст, о котором должен помнить читатель, стремящийся постичь, как созревал тот или иной творческий замысел Шаляпина. Этот подтекст можно охарактеризовать как загадку гения. В знаменитой статье Шумана о «Вариациях на тему Моцарта» Шопена (которому в год появления этой статьи было столько же лет, сколько Шаляпину в год его дебюта в Мариинском театре в Петербурге) содержались в самом начале вещие слова: «Шляпы долой, господа, это — гений». Такая фраза является как бы ключом к пониманию всего сказанного далее о шопеновской музыке, которую нельзя анализировать, не постигнув факта, что она создана гением. А пути развития гения далеко не всегда можно понять пользуясь привычными методами.
        В повести В. Петелина Шаляпин предстает как внешне простой, порою даже простоватый человек. Правда, он трудолюбив, он любознателен, но то, что он читает, изучает, претворяется им чудесным образом, требующим глубочайших раздумий. Немалой заслугой писателя мы вправе считать то, что его книга вызывает раздумья, необходимые для того, чтобы понять внутреннюю сущность факторов биографииГЕНИЯ. Именно об этой сущности и хочется сказать несколько слов.
        Шаляпин был наделен прекрасным голосом очень большого диапазона, идеальным музыкальным слухом и памятью. Его одаренность проявилась не только в музыке, а и в живописи, графике и скульптуре. Но очень рано обнаружилась и неодолимая потребность в художественном высказывании. Впрочем, по-видимому, пение, погружение в стихию народной песни, восприятие ее дивных богатств и умножение их своим искусством уже в юношеские годы Федора Ивановича покорило всех, слушавших его. Напомним еще раз, что то было восприятие гения, постигавшего не только интонацию песни; но и декламационную выразительность слова — «великого русского слова», спасти которое от варваров, посягнувших на нашу жизнь, честь и культуру, поклялась от имени русского народа через три года после смерти Шаляпина слушавшая его в юности Анна Ахматова в стихотворении «Мужество».
        И в своем восхождении к вершинам Шаляпин вслушивался в русскую речь — прежде всего и более всего в пушкинскую речь, величие и красоту которой он воспринял с такой же чуткостью, как очарование русской природы. И очень скоро пришла к нему жажда познания истории родного народа, сказочных «преданий старины глубокой», истовости русских летописцев, жизненного уклада крестьянского люда и событий, связанных с именами властодержцев земли Русской. И, постигая все это, Шаляпин создавал потрясающие образы Ивана Грозного, преступного царя Бориса, мудрого летописца Пимена, князя Мышецкого, ставшего расколоучителем Досифеем, былинного витязя Руслана, побеждающего «исключимую силу», костромского крестьянина, жизнью своей жертвующего во имя Родины, обездоленного Мельника.
        Разумеется, Шаляпин исполнял многие партии не только в русских операх и не только на русском языке.
        Именно период работы в Мамонтовской опере, с которой были связаны многие русские певцы, музыканты и художники, где воплощались на сцене пушкинские образы, где звучало бессмертное пушкинское слово, сыграл решающую роль в утверждении национального своеобразия творческого облика великого певца, о чем и пишет автор «Восхождения». Подчеркнем также, что Шаляпин на протяжении всей своей жизни читал, декламировал и пел стихи Пушкина, глубочайшее проникновение в смысл и звучание которых способствовало созданию такого шедевра, как образ Сальери в «музыкальных сценах» Римского-Корсакова, написанных (так же как «Каменный гость» Даргомыжского) на неизменный пушкинский текст. Великий композитор сам отмечал этапное звучание этого произведения, в котором (как он указывал в «Летописи моей музыкальной жизни») «мелодическая ткань, следящая за изгибами текста, сочинялась впереди всего» (выделено мною. — И.Б.).
        Вот эти «изгибы текста», а точнее, декламационную выразительность пушкинского стиха Шаляпин положил в основу своей трактовки партии Сальери. Когда в домашнем кругу композитора опера была исполнена летом 1898 года, причем Шаляпин пел обе партии — Моцарта и Сальери, а Рахманинов исполнял на фортепиано партию оркестра, то такой гениальный художник, как М. А. Врубель, был настолько потрясен услышанным, что создал ставшие широко известными иллюстрации к пушкинской трагедии, эскизы костюмов, а затем и декорации, в которых опера была поставлена на сцене Мамонтовского театра осенью того же года. По словам моего отца, видевшего Шаляпина в этом спектакле, он достиг буквально демонической силы, когда в ответ на слова Моцарта: «А гений и злодейство — две вещи несовместные» — Сальери, как бы нависая над намеченной жертвой, злобно бросал Моцарту в ответ: «Ты думаешь?» — и опускал яд в бокал, нетерпеливо торопя его навстречу смерти: «Ну, пей же». Не только в оперных ролях, но и в романсах русских композиторов и западноевропейских классиков Шаляпин находил подобные акценты, свидетельствовавшие о глубоком
проникновении в идейно-эмоциональное содержание каждого произведения, неизменно обогащавшееся его гением.
        Петелин широко показывает связи Шаляпина с Римским-Корсаковым и другими музыкантами, нежную дружбу с Рахманиновым, встречи с историком В. О. Ключевским, с художниками и писателями, в кругу которых Шаляпин чувствовал себя, благодаря приобретенным им знаниям и гениальной интуиции, полноправным строителем отечественной культуры, стремительно выдвигаясь на первый план и уверенно завоевывая мировое признание и славу.
        Многие писали об уникальности Шаляпина, с которым поныне нельзя сравнить ни одного певца, ни одного оперного артиста. «Для всех оставалось загадкой, как достигал Шаляпин поражавших всех результатов», — пишет выдающийся деятель и историк театра П. А. Марков, резюмируя свои впечатления от вокального искусства Шаляпина кратко и точно: «Казалось, этому певцу подвластно все». Но областью вокала далеко не исчерпывалось искусство Шаляпина. «Никогда больше я не видел такой полноты актерского искусства, какой обладал Шаляпин», — признает П. А. Марков, видевший на своем веку не одну сотню актеров.
        В. Петелин ограничил хронологические рамки своей документальной повести едва ли не самым значительным периодом жизни и творчества великого сына русского народа. Думаю, что такое ограничение вполне оправдано тем значением, какое имел этот период в сложном процессе становления Шаляпина как гениального мастера отечественной культуры, с которой, несмотря на трагические годы эмиграции, он никогда не терял кровной связи, делающей память о нем драгоценной.
        ИГОРЬ БЭЛЗА, ДОКТОР ИСКУССТВОВЕДЕНИЯ
        1983 -1989
        Часть первая
        Надежды и разочарования
        Глава первая
        Мечты, мечты…
        Наконец-то Федор Шаляпин с легким сердцем сел в вагон второго класса. После перекладных на пыльных дорогах, по которым он проехал из Тифлиса до Владикавказа, а затем до Ставрополя, в вагоне показалось уютно и спокойно. Его не смущало, что вокруг много народу с мешками, чемоданами, детьми. К этому он уже привык за беспокойную гастрольную жизнь. А сейчас, когда полон был новыми мечтами и замыслами, ему все было нипочем: впереди открывалась новая, неизведанная жизнь. Все тревоги и заботы будто остались позади, а рядом с ним — прекрасный товарищ Павлуша Агнивцев, с которым они уже немало соли съели. В кармане — рекомендательные письма Усатова к его московским друзьям, которые еще должны его помнить по совместным выступлениям в оперных театрах. Так что настроение у Федора было преотличным.
        Разместив немудреные пожитки по надлежащим местам, Шаляпин и Агнивцев с облегчением растянулись на полках.
        - Ну как, Павлуша, доволен вчерашним выступлением? Здорово мы потрясли надзирательшу предложением аккомпанировать нам?
        - Да все это ты, черт долговязый… Пристал к ней, она и расплылась от удовольствия…
        - А что было делать-то?.. Концерт срывался… А так хотелось распеться перед Москвой. Ох уж и сыграем мы там…
        Но долго отдыхать Федор не мог. Энергия неуемного молодого человека с горячим, порывистым характером так и клокотала в нем. Не прошло и часа, как он уже со многими перезнакомился в вагоне. И там, где он оказывался, чаще всего уже звенел радостный смех. А как только смех утихал, раздавался шаляпинский голос; первые же слова Федора обещали слушателям новую забавную историю.
        Павел Агнивцев умиротворенно смотрел в окно, вспоминал вчерашней концерт, размышлял о своей судьбе… «Как все неладно складывается в моей жизни… Зачем столько времени потерял на военной службе?.. Если б мне Федькин возраст, его самоуверенность, его талант… А так хочется петь, играть, жить другими интересами, создавать новые характеры и новые миры… Разве можно сравнить независимую жизнь артиста с офицерской службой, полной всяческих мерзостей, подхалимства…»
        По дороге в Москву Павел Агнивцев уговорил Шаляпина заехать к своему родственнику в Ставрополь и дать в городе концерт. Родственник оказался офицером расквартированной там части, но и ему не удалось найти им аккомпаниатора. Какой бы он ни давал адрес, всюду сопутствовала неудача: то аккомпаниаторша собиралась рожать, то отказывалась выступать с неизвестными ей артистами, то была совсем дряхлой и уже забывшей, как подходят к роялю. Случайно они узнали, что играет жена околоточного надзирателя. Играла она, как оказалось, чудовищно плохо, и только неунывающий Шаляпин помог ей справиться с аккомпанементом: он сидел рядом и дирижировал ей пальцами.
        Павел Агнивцев горестно вздохнул, вспоминая, как он несколько раз «убежал» от аккомпанемента и как ловко Федор перевернул страницу перед надзирательшей, помогая ей «наверстать» мелодию.
        «Удивительно бегло читает он ноты… И где так быстро всему научился?.. Ведь ему только двадцать один… Да, кстати, где он?..»
        Павел высунулся из купе, озабоченно огляделся по сторонам. Федора нигде не было…
        «Он-то пробьется, — снова вернулся к своим раздумьям Павел. — Талантлив… И женщинам нравится… Такой не пропадет».
        Павел Агнивцев, обладатель, по словам Шаляпина, «чудесного голоса» и «солидной манеры держаться на людях», уже несколько месяцев внимательно следил за Шаляпиным, бывая вместе с ним у профессора пения Дмитрия Андреевича Усатова, выступая на концертах и в Тифлисской опере, и поражался быстрому росту молодого артиста. «Сколько учеников было у Дмитрия Андреевича? Человек пятнадцать, а выделял-то он лишь Федора. Почему? Может, потому, что был беден и очень отрепан, больше всех нас нуждался в поддержке? Нет, он, пожалуй, первым увидел в нем человека необыкновенного таланта, многое ему позволял, но и бил его нещадно, когда тот лодырничал… Вот ведь и неуклюж, и руки не знает куда девать, а как запоет… Господи, какой необыкновенной красоты у него голос, как хорошо он передает различные оттенки чувств… И столько он уже испытал… А может, он гений…»
        Павел Агнивцев неожиданно рассмеялся. Такое предположение Павел тут же отверг: талантлив, конечно, но гений… Нет! Так сравнивал же его Корганов, послушав третий акт «Русалки», со знаменитым Петровым?
        А почему так беззаветно возился с ним профессор Усатов? Бесплатно давал уроки, готов был для него сделать все, что в его силах…
        Павел вспомнил круглого добродушного Усатова, и лицо его просветлело. Вот настоящий человек, в полном смысле слова — Учитель, с ним можно было обо всем поговорить, вдоволь посмеяться, но уж когда начнет заниматься, тут пощады от него не жди… Строг, внимателен ко всем ошибкам и неточностям… Как благодарен ему Шаляпин, до этого ведь его никто не учил… Дмитрий Андреевич — один из лучших учеников знаменитого Эверарди, повезло Федору, да и всем нам… Ох, Москва, Москва… Что-то ты нам сулишь?..
        Смех и шутки в вагоне давно смолкли. Пассажиры разбрелись по своим местам. Кто стелил постель, кто, разложив съестные припасы на крохотных столиках, неторопливо ужинал.
        Агнивцев, так и не дождавшись Шаляпина, вновь улегся на свою полку и вскоре заснул.
        Потухли свечи. Лишь в одном купе всю ночь горел свет. На стыках рельсов, когда вагон чуть-чуть подбрасывало, свеча вспыхивала ярче, четче освещая сосредоточенные лица четырех мужчин.
        В центре купе был сооружен довольно удобный стол из чемоданов, на котором небрежно возвышалась большая куча денег. Несколько золотых монет матово блестели при тусклом освещении.
        Шла крупная карточная игра в три туза. Федор проигрывал. От трехсот рублей тифлисского бенефиса осталось несколько червонцев. Крупные капли пота выступили на его лице. Он машинально смахивал их, но через несколько минут пот снова заливал его лицо. Федор все еще не терял надежды отыграться, хотя… А ведь сначала он легко выигрывал! Затем втянулся в игру и не заметил, как червонцы с легкостью птицы стали упархивать в чужие карманы. Потом он смутно стал догадываться, что попал в нехорошую компанию. Игроки, оказывается, только делали вид, что незнакомы между собой. Ему все больше становилось ясно, что его заманили в нечестную игру, но гордость не позволяла сказать об этом. По их ужимкам, по характерным жестам, по отрывочным замечаниям он все больше убеждался, что сидит в кругу шулеров. Но остановиться уже было трудно.
        Изредка Шаляпин бросал на своих партнеров свирепые взгляды, надеясь на чудо. Но чуда не произошло: деньги невозвратно уплывали в бездонные карманы аферистов.
        - Ну что, господа, не пора ли нам баиньки? — сказал тучный Аркадий Петрович, самый добродушный на вид партнер. — Наш Феденька уже что-то туго соображает… Видно, спать хочет…
        - Да нет, господа, я еще в хорошей форме, — добрым голосом возразил Шаляпин, — ко мне как раз идет хорошая карта…
        - Пора, пора, Феденька, а то головка болеть будет…
        - Давайте последний разок! — почти умоляюще просил Шаляпин.
        - Да нет, уж пора кончать, — поддержал Аркадия Петровича все время молчавший партнер, назвавшийся при знакомстве Петром Ивановичем. — И так засиделись, смотри, уж рассветает. Славно мы потрудились.
        Последние слова были сказаны со скрытой издевкой. Федор вместе со всеми стал разбирать стол из чемоданов.
        - Спасибо за компанию, господа… Век буду помнить сегодняшнюю встречу. Приятно провести время.
        - Спокойной ночи, Феденька. Завтра можем еще поиграть. Азартно ты играешь. С такими всегда интересно провести время, не соскучишься…
        - Спокойной ночи, господа, — попрощался Федор и направился в свое купе, с досадой размышляя: — «Черт бы вас всех побрал! Вы такие же господа, как я Папа Римский…»
        Павлуша сладко спал. И Федор облегченно вздохнул: не надо было рассказывать честнейшему Павлуше, что он проиграл почти все свои сбережения, с которыми отправился покорять Москву. Шаляпин снял верхнее платье и еще долго ворочался на жестком диване, проклиная свое легкомыслие.
        Весь следующий день он хмуро просидел у окна, делая вид, что изучает мелькавшие за окном пейзажи. Вчерашние знакомые заглядывали к нему, но он отговаривался плохим настроением. Не скажешь же им, что у него осталось несколько червонцев на весь летний период. Приходилось держать марку… А тут Павлуша пристал с расспросами, где был вчера ночью да что делал… Хотел признаться в проигрыше, но так и не смог. Пока в кармане оставался рубль, хоть несколько серебряных монет, жизнь продолжается — таков его закон. Было бы на что купить кусок хлеба да разогреть где-нибудь кипяточку… А когда сыт, то и помечтать можно…
        «Если б удалось попасть к какому-нибудь удачливому антрепренеру, я быстренько бы поправил свои дела, а уж потом пошел бы на пробу в Большой театр. А может, сразу примут в Большой? Ведь столько лестного обо мне в рекомендательном письме Усатова… Лишь бы допустили до пробы, а там посмотрим… Если верить Усатову, такого голоса, как у меня, нет ни у кого».
        И уже оптимистичнее смотрел Федор Шаляпин в будущее. Подумаешь, проиграл двести пятьдесят рублей. Еще заработает!.. Вчерашнее больше не казалось ему таким сумрачным. Вот приедет в Москву, откроются перед ним двери какого-нибудь театра, и все пойдет нормально. Целый год он пел в Тифлисском оперном. О нем писали как о подающем надежды артисте. Неужели подведет своих учителей? Нет, своего добьется: станет знаменитым артистом, имя которого будет мелькать во всех газетах, и все будут радоваться знакомству с ним. Пусть неудачи — редко кто удачно начинал. Многим несладко приходилось. Он все выдержит и все перенесет, лишь бы выступать в театре… Федор вполголоса стал напевать «Дубинушку». Под стук колес получалось еще лучше, чем под аккомпанемент незадачливой жены околоточного надзирателя.
        За окном уже мелькали среднерусские пейзажи. Скоро и Москва…
        Глава вторая
        Как первое свидание
        Москва ошеломила провинциалов. Не успели Шаляпин и Агнивцев спуститься со ступенек вагона, как оказались в таком людском водовороте, что Агнивцев чуть было не потерялся в этой толпе, почему-то торопящейся в двух различных направлениях. Он бы и потерялся, если бы не видел впереди высокую, на целую голову выше толпы, фигуру Федора Шаляпина с веселым, ухмыляющимся лицом: ему все нипочем. Павел видел его и точно по проложенному курсу следовал за своим другом, который быстро ориентировался в любых ситуациях.
        Крик, суета только первое время действовали ошеломляюще на Федора. Потом он заметил, куда идут приехавшие, и пошел за ними. Навстречу бежали, оказывается, встречавшие и опоздавшие к поезду. Они всегда вносят смуту и суету.
        Шаляпин с высоко поднятой головой гордо прокладывал путь к пролеткам извозчиков. Пусть домчит их, провинциальных актеров, которые приехали покорять столицу, до меблированных комнат какой-нибудь купчихи. А там они посмотрят…
        Шаляпин подождал, пока выберется из толпы Павлуша, и сказал ему:
        - Ну что, брат Счастливцев, доволен ли ты судьбой, занесшей тебя в белокаменную столицу?
        - Ты все шутишь, а из меня чуть кишки не выдавили… Тебе-то хорошо. Такую каланчу все обходят, опасаются столкнуться, а на меня все шишки валятся, кто чемоданом стукнет, кто на ногу наступит…
        - Ничего, Павлуша. Смотри, что перед нами открывается-то. Смотри, сколько извозчиков тут собралось, и все желают привезти тебя к новой и прекрасной жизни… Эй, извозчик! — громко закричал Шаляпин.
        Извозчики не тронулись с места на его зов, понимая, что не такая уж это богатая добыча, а главное, опасаясь столкнуться с кем-либо — потом весь день потеряешь. На вокзальной площади надо спокойно дожидаться, пока кто-нибудь не сядет в дрожки. Тогда уж потихонечку нужно выбираться.
        Сообразительные провинциалы так и сделали.
        Шаляпин жадно смотрел по сторонам. Разочарование сменилось восторгом. Москва тогда почти ничем не отличалась от обычного губернского города. Только-только начинали строить большие дома. По всему пути им встречались обычные двух- и трехэтажные дома, но такой прекрасной архитектуры, что невольно глаза разбегались. Вот промчались они мимо особняка, величественно возвышавшегося над низкими постройками. Шаляпин наклонился к извозчику, который пояснял ему:
        - Этот дом, милок, графа Бобринского. Он недавно женился на артистке Яворской какой-то. Кажется, так…
        - Дед, а ты знаешь, кого везешь-то? Ведь мы тоже артисты…
        Извозчик даже повернулся от изумления: — Ты, милок, брось. Артисты не такие щуплые да молодые. Артисты — во какие должны быть. — И дед показал руками, какими должны быть, по его мнению, артисты: большими и толстыми, важными и степенными. А тут голь одна.
        …Шаляпин не стал даже осматривать комнату, какую им предложили. Бросил свои вещи и побежал к Большому театру. Не терпелось посмотреть здание, где пели знаменитые из всю страну певцы и танцевали знаменитые балерины.
        Весело шагая по оживленной Москве, только недавно освободившейся от снега и радующейся теплому солнцу, Шаляпин победно поглядывал по сторонам. Заговаривал с прохожими, расспрашивал их, как пройти к Большому театру, шутил с милыми девчатами.
        И вдруг перед ним словно выросло чудо: он хорошо знал здание театра по фотографиям. Чудное творение неописуемой красоты. Мощные колонны, четверка лошадей на фронтоне — все это произвело большое впечатление на юного артиста. Он почувствовал себя таким ничтожным, маленьким перед этим храмом искусства.
        Шаляпин обошел здание вокруг, посмотрел афиши, в которых сообщалось, что Большой театр дает последние спектакли перед длительными летними вакациями.
        Шаляпин всматривался в строгую красоту здания. Мысли стремительно проносились в его голове. Сколько неизведанных чувств испытал он за эти немногие минуты! Все мечты его сами по себе связывались с этим зданием. Что ждет впереди?..
        Смутные чувства тревожили его; понимал, что ему предстоит еще много трудиться, чтобы попасть в Большой театр… А вот и Малый театр… Сколько великих артистов здесь… И прежде всего — Ермолова…
        Шаляпин пошел по Охотному ряду, свернул на Тверскую. Все куда-то неторопливо шли, степенно раскланиваясь со знакомыми. И ему казалось, что только у него одного здесь никого нет. А уж так трудно быть одному. «Почему одному? А рекомендательные письма, — спохватился Федор, нащупывая их в своих карманах. — Нет, не пропаду… Усатов обо всем позаботился…»
        Москва поразила его своим Кремлем, дворцами, Охотным рядом, где столько всего было живописного, удивительного…
        Мимо то и дело мчались лихачи с веселой и разудалой публикой.
        Ему тогда и не думалось, что он тоже может взять лихача и помчаться с веселой компанией куда-нибудь на Стрельну или к «Яру».
        Все было туманно и зыбко. Самоуверенность как-то незаметно уходила из его души, и робость перед днем завтрашним невольно охватила все его существо.
        Вернулся Федор полный впечатлений, дум и неуверенности. Павел ждал его. Самовар, не раз уже подогретый по указанию хозяйки, снова успел остыть.
        - Где же ты столько пропадал? Я уж все успел рассказать о нас с тобой пашей хозяйке. Такая славная женщина…
        - Вот и женись на ней…
        - Ты что? Устал, Феденька?
        - Да нет, Павлуша. Трудно нам будет с тобой пробиться здесь. Сюда ведь все съезжаются, понимаешь. Попробуй перешиби всех…
        Долго они обсуждали свое положение. Долго не могли заснуть, каждый думал о своем. С волнением ожидая завтрашнего дня, неуверенные в себе, Агнивцев и Шаляпин пытались скрыть свое волнение за веселыми историями, которые они стали вспоминать из своей жизни и жизни знакомых.
        На следующий день рано утром Федор побежал на Большую Дмитровку, где помещалась контора императорских театров. Дальше приемной его не пропустили сторожа, важно сидевшие в приемной. Орлы на позументах, роскошные бороды, величавость в походке — все свидетельствовало о незаменимости этих особ.
        Видя растерянность молодого провинциала, один из них, вероятно главный, подошел к нему и спросил, что ему нужно.
        Шаляпин подал давно приготовленное письмо Усатова господину Пчельникову:
        - Мне нужно повидать господина директора…
        Сторож, лениво повертев письмо в толстых руках, важно стал расспрашивать оробевшего Шаляпина: ему и в голову не приходило, что придется отчитываться перед сторожем.
        - Это от какого Усатова? Кто он таков?
        - Неужто вы не слышали знаменитого артиста императорских театров Дмитрия Андреевича Усатова? Почти десять лет он пел в Большом театре главные роли во всех теноровых партиях…
        - Ну ладно… Подождите!
        Шаляпин присел на скамью и стал ждать. Мимо пробегали какие-то суетливые чиновники с бумагами в руках и перьями за ушами. То и дело хлопала наружная дверь. Приходили такие же суетливые чиновники, поднимали крышку скамьи, доставали из глубины ящика сапожные тряпки, торопливо обмахивали свои и без того блестевшие сапоги или ботинки и важно проходили туда, куда понес письмо сторож.
        Сторож давно уже вернулся и словно застыл на своем месте.
        «Ох и скучно же ему, должно быть», — раздраженно думал Федор.
        Часа через два Шаляпин встал, подошел к сторожу и напомнил ему о себе. Тот поглядел на него, как будто видел в первый раз. Шаляпин едва сдержал себя, понимая, что сейчас многое зависит от этого непробиваемого человека. После длительных переговоров сторож, наконец, согласился еще раз сходить к господину Пчельникову.
        Через полчаса, увидев сторожа, Шаляпин неторопливо шагнул к нему.
        - Господин Пчельников принять вас не может, — внушительно заявил сторож. — Они велели мне сказать вам, что теперь, летом, все казенные театры закрыты.
        Ожидание на лице Шаляпина сменилось разочарованием. Он надеялся на рекомендации Усатова. Что-то, видно, напутал сторож, не тому передал его письмо. Но может, более успешным будет его разговор с дирижерами Альтани и Авраменко, к которым у него тоже были письма Усатова? Рано отчаиваться…
        Шаляпин сел на извозчика и вмиг домчался до Курского вокзала: в конторе ему сказали, что Альтани и Авраменко живут сейчас на даче, и он незамедлительно отправился к ним.
        Альтани и Авраменко приняли его любезно, прочитали письма Усатова, которого помнили и чтили как превосходного артиста, порасспрашивали, каков он сейчас, чем занимается, но ничем порадовать не смогли.
        - Молодой человек, — плохо выговаривая русские слова, сказал Альтани, — чем мы можем вам помочь? Сезон закончен. Голоса пробуют у нас, в казенных театрах, Великим постом. А сейчас все разъехались на летние вакации или на гастроли. Мы тоже скоро уезжаем на гастроли. Приходите через годик, мы послушаем вас. Дмитрий Андреевич столько лестного говорит о вас, о вашем голосе. А внешние данные мы и сами видим.
        Шаляпину ничего не оставалось делать, как откланяться, поблагодарив за любезный прием.
        Что ж делать-то? Снова наниматься в какую-нибудь случайную гастрольную труппу и гнать по спектаклю в день? Снова готовить партии в спешке, без серьезных репетиций? Ах, как нескладно все начинается… Только забрезжила новая радостная жизнь — и вот опять горькие разочарования; даже письма Усатова не помогли, вновь он предоставлен самому себе, как и пять лет тому назад. Как будто и не было успешных выступлений в Тифлисской опере.
        Что делать? Он так надеялся на письмо своего учителя… Надеялся на хороший прием… И уж на самого-то себя прежде всего надеялся… А теперь что, идти в трактир, пристанище всех «перелетных птиц» — российских актеров? Рассказывали, что есть в Москве такой трактир, куда собираются все эти «перелетные птицы» и ждут, когда кто-нибудь из антрепренеров предложит им ангажемент… А где этот артистический трактир?.. Нужно искать. Рассказывали, что там же, за рюмочкой, подписывались и контракты. Но ведь в таких условиях недолго попасть в кабалу к какому-нибудь антрепренеру. Какой договор не подпишешь в этих условиях!.. Вот такие жуткие обстоятельства… Страшные времена наступают. Но ничего, как-нибудь выпутаемся…
        Так размышлял Шаляпин, когда вернулся в меблирашки, где ждал его Павлуша Агнивцев.
        Павел сразу все понял, как только увидел Федора.
        - Ну что, не приняли?
        - Даже слушать не стали… Сезон закончен, сказали, приходите Великим постом. Снова будет свободное прослушивание всех желающих.
        - А я, ты знаешь, случайно набрел на объявление. Иду по Тверской и на углу Георгиевского переулка вижу рекламу: «Первое театральное агентство для России и заграницы». Я зашел туда, расспросил. Оказывается, тут же прослушивают и определяют, подходишь ты или нет для их целей.
        - Ты уже прослушивался?
        - Да нет, конечно. Я ж ничего не взял с собой. А нужны афиши, фотографии… Если писали о тебе, то и вырезки из газет, журналов… Словом, все, что у тебя есть. И обещают непременно подобрать театр…
        - Завтра и пойдем.
        Так они и сделали. Собрав все афиши, фотографии, вырезки из газет, которые он бережно хранил на дне чемодана, Шаляпин вместе с неизменным Павлушей отправился в театральное агентство.
        Глава третья
        Счастливый случай
        В большом фойе, куда вошли Шаляпин и Агнивцев, стоял плотный табачный дым, курили и дамы, вызывающе одетые… Выкрики, смех, беспрерывный говор — вся эта обстановка чем-то напоминала восточный базар: сотни людей расхаживали, как будто предлагали что-то купить, расхаживали гордо и независимо. Нечем было дышать от табачного дыма. Да и протиснуться в кабинет к самой мадам Рассохиной было трудно… Пока они пробирались к кабинету, с удивлением смотрели на героев-любовников, одетых в какие-то оригинальные цветные плюшевые пиджаки. Манерно несли они свои напудренные красивые лица. А пестрые, кричащие костюмы дам тоже обращали на себя внимание. Знавшие лучшие времена актеры доставали дорогие портсигары с золотой монограммой — бенефисный подарок — и начинали свои бесконечные рассказы об успехах. Торопливо проходили комические и драматические старухи; величаво несли свои прекрасные фигуры героини; старались и здесь подчеркнуть свое амплуа инженю, смеялись, заливались серебристым смехом… Комики рассказывали циничные анекдоты, резонеры — что-нибудь полезное, положительное.
        - Вот, Павлуша, негде яблоку упасть, сколько же нас, таких вот бедолаг, по Руси… И каждый мнит себя гением… Сесть негде…
        Шаляпин растерялся… С тоской посмотрел он по сторонам… Как на театральном рынке… Бери кого хочешь и за сколько хочешь. Даже такие, как Собольщиков-Самарин, здесь.
        А отовсюду слышались актерские голоса:
        - Как я играл! После третьего акта шестнадцать вызовов!
        - Меня студенты на руках вынесли! Видел портсигар? Вот, на второй бенефис получил.
        - Этот браслет от губернатора, а брошь с бриллиантами от публики — по подписке.
        - Понимаешь, заканчиваю сцену, и в публике восемь истерик — вот так прохватил!
        «Откуда ты знаешь, что восемь-то, может, двадцать, когда успел подсчитать?.. — Шаляпин злился на это безумное хвастовство… — И вот будет весь день рассказывать об овациях, бенефисах, подношениях, а через две недели заложит свой портсигар в ломбард, сойдет лоск, и будет согласен на любой ангажемент и на любые условия антрепренера… Надо ведь платить за номер, надо питаться… Такая судьба и нам предстоит…»
        Наконец Шаляпин и Агнивцев пробились к кабинету Елизаветы Николаевны Рассохиной.
        Театральное агентство произвело хорошее впечатление. И сама Елизавета Николаевна, миловидная, деловитая, увлеченная своей деятельностью, музыкально образованная, и целый штат чиновников, бухгалтеров, кассиров, управляющих, и, главное, множество агентов по найму и рекламе — все это придавало учреждению солидность и надежность. Другое дело, что не все актеры бывали довольны своими делами. Ясно же, что никто не работал без своей личной выгоды. Конечно, и в конторе Рассохиной оставались проценты обеих договаривающихся сторон — и с антрепренера, и с актера в пользу агентства. С антрепренера брали поменьше, с актера побольше, а в сумме это составляло немалые доходы. Творческие результаты этого договора мало кого интересовали в конторе. Главное, она заключала договор, находила актеру антрепренера, а все остальное ее не касалось… Сама Елизавета Николаевна принимала живейшее участие во всей деятельности своей конторы: знакомилась с актерами, прослушивала их, запоминала, тут же выходила в толпу ожидающих ее и знакомила с антрепренером, который казался ей самым подходящим для данного актера или актрисы.
        И все актеры и антрепренеры потянулись в это агентство, разрешенное властями, с печатными однотипными договорами. А после заключения договоров сама Елизавета Николаевна с важным видом прихлопывала печать. Такого еще не бывало в кочующей жизни актеров. Солидно и твердо. Бесприютные актеры, собиравшиеся в трактирах и за рюмочкой договаривавшиеся с антрепренерами, которые зачастую могли на следующий день «передумать», теперь обрели некую солидную фирму, юридически гарантировавшую им законность заключенного контракта. Пусть условия чаще всего кабальные, но все-таки лучше, чем ничего.
        Приняла Шаляпина и Агнивцева сама госпожа Рассохина. Внимательно просмотрев все афиши и фотографии, несколько раз бросила изучающий взгляд на высокого простоватого парня.
        - Я вижу, что в этом сезоне вы много пели в Тифлисской опере. О вас хорошо отзываются в газетах. У кого вы учились?
        - У профессора Дмитрия Андреевича Усатова, бывшего артиста императорских театров.
        - И вы ученик Усатова? — обратилась госпожа Рассохина к Павлу Агнивцеву.
        - Да, и я учился у профессора Усатова и тоже пел в Тифлисской опере.
        - Ну что ж… Федор Иванович, спойте мне что-нибудь по вашему усмотрению.
        Елизавета Николаевна, обаятельная тридцатилетняя женщина, сама села за рояль и приготовилась аккомпанировать Шаляпину.
        - Я спою вам «Два гренадера».
        Рассохина отыскала ноты, посмотрела и тут же начала наигрывать как бы для себя.
        Шаляпин откашлялся, хотя в этом не было нужды, встал рядом с роялем, как бы давая понять, что он готов.
        Она кивнула, проиграла вступление, и в комнате раздался мощный голос молодого певца. Никогда она еще не слышала такого прекрасного тембра, такой естественности в звуках, которые лились как бы сами по себе, без всяких усилий со стороны исполнителя. А Шаляпин уже не обращал внимания на окружающих, увлеченный исполнением любимой песни.
        Шаляпин предложил исполнить арию Мельника из «Русалки» Даргомыжского, арию Мефистофеля из «Фауста» Гуно. Он был готов петь сколько угодно. Сил у него было хоть отбавляй.
        - Достаточно, — удовлетворенно сказала Елизавета Николаевна. — Отлично! Мы найдем вам театр!
        Павел Агнивцев тоже был обласкан этой удивительно симпатичной женщиной.
        Начались ожидания. Первое время не так было тошно, оставались кое-какие деньги, но вскоре и они кончились: как-никак обедали в трактире каждый день за пятьдесят копеек. И стыдно было признаться Павлуше, что деньги проиграл. А когда признался, что у него нет денег и что весь тифлисский бенефис проигран в карты по дороге в Москву, то Агнивцев чуть не задохнулся от гнева. А что теперь делать-то? И самому горько и досадно, да после драки кулаками не машут.
        Шаляпин уходил на Воробьевы горы и оттуда любовался Москвой. Усаживался где-нибудь недалеко от обрыва и смотрел вниз. Засиживаясь подолгу и вглядываясь в открывающиеся перед ним обширные просторы московские, он неожиданно для себя переносился в своих мыслях в Тифлис, где он пережил много счастливых часов, вспоминал Ольгу, о которой постоянно тосковал. Вспоминал, как он с ней познакомился, как целовал, и сердце начинало беспокойно биться. Здесь он еще не завел подружку… Денег нет, а без денег неловко знакомиться с девушками…
        Больше месяца прошло в беспокойном ожидании. Наконец в начале июля пришла повестка от Рассохиной. Федор немедленно побежал в бюро, захватив ноты любимых партий.
        В зале, куда Шаляпин уже не раз заходил, кроме Рассохиной и ее помощников важно сидел огромный детина с пышной бородой. Красивое смуглое лицо, шапка черных, с проседью кудрей, большие черные пронизывающие глаза. Федор Иванович сразу почувствовал в нем темпераментного, напористого, смелого человека. На широкой груди его висели многочисленные брелоки, на животе — толстая золотая цепь от часов. «Фунта три, не меньше, брелоков-то, — неожиданно для себя подумал Шаляпин. — Вот это — настоящий московский антрепренер, с таким не пропадешь». Стилизованная рубаха и лакированные сапоги «бутылками» дополняли портрет незнакомца.
        - Лентовский, — сказали Шаляпину.
        Федор Иванович вздрогнул. Всего ожидал он, но только не этой встречи со знаменитым антрепренером. За дни московского безделья каких только разговоров он не наслышался о фантастически пышных представлениях под руководством Лентовского. О нем ходили легенды по Москве. Говорили: «Должен, как Лентовский». «Г-н Лентовский как резиновый мячик, судьба шлепает его об пол, а ему ничего. Он от этого даже еще выше подпрыгивает». Вся Москва ходила в «Эрмитаж» Лентовского. И вот в очередной раз прогорел и отстранен от руководства представлениями в «Эрмитаже». А ведь играл в театрах, даже в Малом. Но знаменитым стал лишь как антрепренер, блестящий организатор и выдумщик всевозможных празднеств, гуляний, народных спектаклей… Он был одним из самых популярных людей в городе… И вот теперь от него будет зависеть судьба провинциального актера Федора Шаляпина.
        Всегдашняя самоуверенность чуть не изменила молодому певцу. Настал долгожданный момент, от которого столько сейчас зависело. Не посрамить бы себя…
        Лентовский, в свою очередь, внимательно оглядел Шаляпина с ног до головы, сердито бросил Рассохиной:
        - Можно.
        - Что вы будете петь? Давайте ноты, — сразу оживилась Рассохина, усаживаясь за рояль.
        Шаляпин подал ей ноты «Дон Карлоса»… Ария Филиппа…
        - Начнем, — скомандовала Рассохина.
        С первыми аккордами Федор Иванович почувствовал привычное волнение, собрался от внутреннего жара, вдруг пахнувшего в самое сердце, и голос его мощно зазвучал. Шаляпин любил эту партию и всегда исполнял ее с удовольствием человека, не испытавшего всех горестей коронованной особы.
        - Довольно, — оборвал его Лентовский. — Ну а что вы еще знаете и что вы еще можете?
        - Мельника, Мефистофеля, Дон Базилио…
        - Нет, мне это не подходит…
        Лентовский встал. В его движениях чувствовались стремительность и энергия. Он еще раз внимательно оглядел бедно одетого Шаляпина.
        - Знаю, вижу, вы человек бывалый. Сам исходил пол-России. Случалось и мне переходить из города в город пешком. А случалось иметь столько денег, сколько у вас волос не окажется на голове… Вот так, молодой человек… Вы будете играть Миракля. «Сказки Гофмана» знаете?
        - Нет, — растерянно ответил Шаляпин.
        - Ничего, узнаете. Миракль вам понравится. Возьмите клавир и учите. Вот вам сто рублей, а затем вы поедете в Петербург, будете петь в «Аркадии».
        Федор был ошеломлен таким натиском. Тут же ему подали ранее заготовленный контракт, который он подписал не глядя. Какое там, такой напор Лентовского показался столь необычным — до мелочей ли тут.
        Шаляпин словно на крыльях мчался домой: наконец-то он будет петь в Петербурге, пусть в «Аркадии», пусть Миракля, но он еще себя покажет.
        Глава четвертая
        «Аркадия» в Петербурге
        С радостью садился Шаляпин в поезд на Петербург. Столько ожидало его впечатлений… Привычный к дороге, Федор быстро устроился в вагоне, но знакомстве заводил на этот раз, опасаясь опять подпасть под влияние своего азартного сердца. И как-то все получается независимо от его желаний. Увидит, что собираются играть, и он тут как тут, глаз не отведет, потом не удержится, сядет за карты. Уж сколько он попадался, проигрывал, конечно, гроши, но как тяжко достаются эти гроши…
        Времени для раздумий хоть отбавляй. Поезд неторопливо вез его из одной столицы в другую. Московские неудачи с Большим театром были давно позабыты, и жизнь снова казалась полной прекрасных неожиданностей… Нет, Москва все-таки гостеприимна, хоть его и не принял господин Пчельников. Зато госпожа Рассохина познакомила его с Лентовским, а перед самым отъездом в Петербург она предложила ему подписать контракт на зимний сезон в Казань с антрепренером Унковским. Так что жизнь налаживалась и радужные надежды манили своей лучезарностью. Вот бы Ольга узнала о его успехах, тогда не задавалась бы…
        Федор Шаляпин частенько вспоминал свое увлечение в Тифлисе. «Как странно случается в жизни… Я-то думал, что она, когда только увидел ее, ангел недоступный. А она, оказывается, уже имела роман с каким-то композитором… А какой неземной красавицей она мне показалась, когда увидел ее в первый раз… Черные глазки, вздернутый носик, какое-то воздушное платье… Господи, как я ей аплодировал, ладоши даже отбил… А когда шел к ней через весь зал, чтобы познакомиться, думал, что не дойду, так подгибались ноги… Как я вел себя неуклюже, даже глупо, когда она мне наговорила комплиментов за мое исполнение арии Гремина… Как я был влюблен в нее… Если б она предложила проводить ее из Тифлиса в Архангельск, то ни секунды не колебался бы, пошел бы хоть на край света…
        Да и как все просто оказалось потом… Стоило только побывать в ее маленькой красивой квартирке, где она жила вместе с матерью, как вскоре она стала моей… Да, она призналась, что у нее был роман с Брауном, уехавшим в Америку, но все-таки я не мог ее разлюбить… А почему она, даже став моей, так холодно и безразлично относилась к моим музыкальным занятиям, как будто наблюдала за мной издалека? Я пел для нее, как никогда в жизни не пел и, может, петь не буду, а она, аккомпанируя, нарочно фальшивила и путала меня… Что ж мне оставалось, как не оборвать ее, отказавшись от занятий с ней…»
        По дороге в Петербург Шаляпин часто думал о том, как он приедет в этот прекрасный город, чистый и утопающий в зелени. Каково же было его разочарование, когда он, подъезжая, увидел многочисленные трубы фабрик и тучи дыма над крышами. И только уже в самом городе, бродя по его прямым улицам, Шаляпин по достоинству оценил своеобразную, хмурую его красоту, любовался Казанским собором. Эрмитажем, Дворцовой площадью, Исаакиевским собором, подолгу бродил по набережным Невы, Невскому проспекту.
        Можно себе представить разочарование молодого провинциала, узнавшего вскоре, что контракт он подписал не с блестящим организатором пышных театральных постановок Лентовским, а с буфетчиком-ресторатором, которого интересовала только коммерческая сторона его предприятия. И как только недели через две появился Лентовский и началась подготовка спектаклей, сразу возникли дикие скандалы, вплоть до кулачных потасовок между знаменитым импресарио и делягой, мечтавшим извлечь как можно больше прибылей из этого дела.
        С трудом удалось Шаляпину найти свое место в этих беспорядочных и хаотично поставленных спектаклях. Да и опера мало занимала Лентовского, считавшего, что публика скорее повалит на феерию «Волшебные пилюли». И тут он не жалел ни сил, ни своей действительно удивительной фантазии. Он пригласил акробатов, эксцентриков, учил их проваливаться под землю, исчезать и мгновенно появляться вновь. Акробаты проделывали все эти чудеса превращения с покоряющим искусством, но все это не имело ни малейшего отношения к искусству подлинному, а лишь служило развлечением и приманкой для публики, дабы оправдать огромные затраты.
        Буфетчик-ресторатор поздно заметил, что Лентовский небрежно и даже легкомысленно относится к затеянному им делу, и начал ограничивать его денежные аппетиты. Лентовский же не привык экономить: несколько миллионов он уже истратил на подобного рода мероприятия в Москве, два раза прогорал, но эти банкротства ничему не научили его.
        Увлекающийся романтик, он всерьез верил в то, что «Волшебные пилюли» окупят все расходы. Окупят и оперные спектакли, которые почти не пользовались популярностью у петербургской публики.
        Шаляпин с удовольствием смотрел водевиль Лентовского «Тучки небесные — вечные странники». Много печального и смешного происходит в жизни двух провинциальных актеров Валентинова и Стружкина. Словно рассказывалось про него с Павлушей Агнивцевым… Ни копейки в карманах, нет и ангажемента, да и все вещи заложены… Жили в долг, а кредиторы нетерпеливы. Вот и притворился Валентинов покойником. Хозяйка разжалобилась, зарыдала. Неожиданно приходит телеграмма с предложением выгодного ангажемента и крупного аванса. «Покойник», естественно, вскакивает с постели. Драматическая ситуация в жизни двух актеров заканчивается общим весельем… И снова акробаты, немыслимые трюки, попытка привлечь зрителей разнообразием ассортимента в буфетах сада…
        Первое время Шаляпин с интересом наблюдал за всеми этими трюками талантливых циркачей. Сверкали молнии, и гремел гром при ясной погоде. Акробатов топили, давили, вешали, а они снова и снова возникали как ни в чем не бывало. Но потом неумеренность этих бесчисленных трюков стала раздражать, и он предпочел свободное время проводить в других местах огромного Петербурга.
        Развлечений — хоть отбавляй. Но, как всегда, не хватало денег. По контракту ничего не платили. Доходов антреприза не приносила никаких, иногда только Федору удавалось вырвать у Лентовского два-три рубля, но чаще всего тот отделывался полтинниками. А голодать так не хотелось, особенно в Петербурге, где на каждом шагу он видел блестящих офицеров и прелестных дам. Да и скучен был репертуар. Шаляпин уже привык в Тифлисе к полной занятости, к полной отдаче сил, когда за неделю он мог выучить целую партию, сложную и в игровом отношении. А тут одну и ту же партию Миракля он должен был петь каждый вечер. Да и публики-то не было. И не было никакого желания играть в полную силу. Хотелось совсем другого — чего-то серьезного и глубокого.
        И Шаляпин с облегчением вздохнул, когда эти спектакли закончились: летний сезон в «Аркадии» завершился скандально. Нужно было ехать в Казань, а так не хотелось покидать этот прекрасный город, в центре которого величественно возвышался Мариинский оперный театр.
        Дирижировал «Сказками Гофмана» старый знакомый по Тифлису Иосиф Антонович Труффи, сорокачетырехлетний итальянский дирижер, много лет уже выступавший в русских оперных театрах. Он-то и предложил Федору вступить в оперное товарищество, которое готовилось ставить спектакли в Панаевском театре.
        - У меня подписано условие в Казань.
        - Это пустяки — условие. Условие — это ерунда! Ты подумай над моим предложением. Нам нужен такой бас, как ты… И будешь не Миракля петь, а хотя бы тифлисский репертуар, Мефистофеля, Мельника…
        Федору было над чем подумать. Уж очень не хотелось уезжать из Петербурга, где у него начали налаживаться связи и знакомства. Но и подписанный вексель на шестьсот рублей, которые он должен уплатить в случае неявки в Казань, пугал его. Где их взять-то, когда не всегда найдешь и несколько копеек, чтобы хоть что-то купить поесть… А, будь что будет, Петербург не Казань, быстрее заметят. Тревога улеглась, а в Казани о нем и не вспомнили. Кому нужен неизвестный певец…
        В Панаевском театре встретили его как желанного партнера. В конце августа состоялись первые организационные заседания товарищества, в котором главную роль играли дирижер Труффи, баритон Миллер и бас Поляков-Давыдов. А 18 сентября 1894 года Федор пел партию Мефистофеля в опере Гуно «Фауст».
        Сколько уж раз Федор исполнял эту партию. Казалось бы, можно было и привыкнуть к какому-то стереотипу и ни о чем не задумываться, но Шаляпин не мог повторяться. Одну и ту же роль он чуть ли не каждый раз пытался дополнить чем-то новым, привлечь внимание публики именно своим собственным исполнением. Это все чаще удавалось молодому певцу. И однажды «Заклинание цветов» Мефистофеля ему пришлось повторять, настолько единодушным было требование публики. Никто до сих пор не старался сделать эту арию примечательной. Поэтому и Федор, и его партнеры по опере были несколько озадачены этим требованием. Он привлек к себе внимание и ролью Бертрама в опере «Роберто-Дьявол».
        Все чаще стали появляться за кулисами у Федора разные известные в музыкальном мире люди. Все чаще стали похваливать его голос, его внешние данные, пророча молодому артисту хорошее будущее в столичных театрах. И это укрепляло его веру в то, что он не зря рискнул и остался в столице. Одна только беда: и в Панаевском театре платили столько, что едва хватало, чтобы не умереть с голоду.
        Глава пятая
        Прогулка по Невскому проспекту
        4 января 1895 года Федор Иванович никуда не спешил. Встал поздно. Слегка кружилась голова. Вчера после спектакля зашел к Лейнеру, да и задержался. А куда спешить? В театре он сегодня не занят, Новый год отшумел веселыми празднествами, можно чуть-чуть и передохнуть… Но где отдыхать-то? В этой убогой комнатушке, куда невозможно никого пригласить?
        Тяжко стало на душе от неустроенности, от безденежья. Вроде бы наметился успех у петербургской публики, а денег все нет и нет. Вот и вчера захотелось по-человечески поесть, и все деньги потратил. А что делать сегодня?
        В этих раздумьях прошло полдня. Неожиданно для Федора к нему зашел Василий Васильевич Андреев, тридцатитрехлетний музыкант, собиратель русских народных песен и организатор первого оркестра народных инструментов.
        - Вы что, еще не одеты? — Сам Василий Васильевич был одет в теплую нарядную шубу, но, видя недоумевающего Шаляпина, спросил: — Так ведь я ж вам давно говорил, что мы приглашены сегодня к Тертию Ивановичу Филиппову. Неужто забыли?
        - А разве сегодня? — растерянно спросил Шаляпин, явно выгадывая время, чтобы собраться с мыслями. Он сразу вспомнил, что на эту встречу со знаменитым сановником он возлагал немалые надежды.
        - Ну ничего, я пришел заранее, так и знал, что вы забудете в этой немилосердной суете. Мы прогуляемся по Невскому… Чудная погода — легкий морозец и ветра нет. Так что вам нечего бояться, не опоздаем.
        С легкой завистью Шаляпин посмотрел на богато одетого друга и стал внимательно разглядывать свой скудный гардероб. Сколько лет он старается скопить денег на выходной костюм, а все никак не получается. «Придется снова усатовский фрак надевать, — подумал Федор. — А черт их знает, может, туда, к Филиппову, и без фрака-то нельзя… А может… Нет, спрашивать не буду… Он ведь однажды сказал мне, что чай пить во фраках не ходят и что фрак требует лаковых ботинок… А где их взять, лаковые-то ботинки…»
        Вскоре Шаляпин решительно облачился во фрак, подаренный ему Усатовым; фрак висел на нем мешковато, а брюки были коротки, но ничего другого не было. И друзья бодро отправились в путь. Всю дорогу они весело проговорили.
        Шаляпин незадолго перед этим стал бывать в доме Василия Васильевича, где познакомился со многими артистами, композиторами, певцами. Здесь был его мир, его артистический круг. Не раз собравшиеся упоминали книги, только что прогремевшие на всю Россию.
        Василий Васильевич Андреев родился в дворянской семье, получил хорошее домашнее воспитание, занимался скрипичной и фортепьянной игрой, но охотнее бродил по соседним с его селом Марьином деревням, слушал народные напевы, сказки, прибаутки, а вскоре и сам стал выступать перед крестьянами, наигрывая народные плясовые мелодии на жалейке и сам пускаясь в пляс под восторженные крики одобрения собравшихся. А дома подолгу сидел за роялем и подбирал по слуху народные песни, недавно услышанные где-нибудь во время своих путешествий по окрестным деревням. Андреев, вернувшись из-за границы, твердо решил заняться усовершенствованием балалайки как народного инструмента и попробовать завоевать ей право на концертные выступления. Было ему тогда двадцать лет.
        Он брал уроки игры на балалайке у крестьянина Антипа. А родные и близкие упрекали его за эти, как они считали, бесполезные занятия, полагая, что дело это ничтожное и бесперспективное. Из-за постоянных ссор с родными Андрееву пришлось уехать в Петербург, где он всерьез начал изучать законы акустики, познакомился с мастерами по изготовлению музыкальных инструментов, предложил им создать по его чертежам усовершенствованную балалайку. Наконец балалайка была создана, целый год Андреев учился играть на ней, доведя свою игру до виртуозности. И вот наконец, преодолев насмешки, ироническое отношение к своим первым выступлениям на эстраде, Андреев в 1888 году впервые выступил перед публикой с организованным им оркестром любителей игры на балалайке.
        И только спустя годы, пройдя через голод и лишения, Андреев добился некоторого признания возможностей своего любимого детища. В 1892 году он выступил в доме известного музыкального деятеля М. П. Беляева с исполнением русских народных песен. Его слушали Чайковский, Римский-Корсаков, Лядов, Глазунов. После концерта Чайковский воскликнул:
        - Какая прелесть эти балалайки! Какой поразительный эффект могут они дать в оркестре! По тембру это незаменимый инструмент…
        Но эта высокая оценка не помогла Андрееву утвердить свой оркестр во мнении высоких чиновников. И только благодаря государственному контролеру Тертию Ивановичу Филиппову, который побывал на одном из его концертов, удалось получить разрешение на организацию балалаечных кружков в полках русской армии. А еще через некоторое время Андреев и восемь артистов его оркестра получили место преподавателей в гвардейских полках.
        И вот сейчас Андреев, выйдя на Невский, признавался Шаляпину:
        - Понимаешь, Федор, мечтаю о создании Великорусского оркестра народных инструментов. Вот к балалайке мы прибавили гусли, жалейку, и как обогатилось наше представление о возможностях оркестра народных инструментов. Недавно мой ученик Мартынов случайно нашел в одной из деревень Вятской губернии старинный инструмент — домру. Мы ее усовершенствуем, как и балалайку, построим целое семейство домр: пикколо, малую, альтовую, теноровую и басовую. Каким красивым тембром обладают эти домры, звучат прямо как человеческий голос… А что за песни создал наш народ!.. Исполняешь их и чувствуешь, что они олицетворяют собою благородство и гордость создавшего их народа и поэтому, безусловно, заслуживают гораздо большего внимания, чем теперь. Ты вводи в свой репертуар народные песни, ведь они так обогащают репертуар артиста…
        - А как же!.. Русские песни я люблю… Особенно «Дубинушку»… — горячо отозвался Федор, жадно вслушиваясь в каждое слово Андреева.
        Шаляпин полюбил этого обаятельного человека. Да и Андрееву было очень интересно встречаться с молодым артистом, в котором он увидел недюжинные способности. Мало кто исполнял так русские народные песни, как Федор. Но именно это и привлекало больше всего страстного пропагандиста русского народного искусства.
        А между тем Василий Васильевич рассказывал Шаляпину о Тертии Ивановиче Филиппове, к которому они шли. Он был близко знаком с такими известными писателями, как Аполлон Григорьев и Александр Островский, с актерами Малого театра, с Провом Садовским.
        Тертий Иванович близко сошелся с главой «Могучей кучки» Балакиревым, а через него и со всеми членами этого знаменитого музыкального направления новой русской музыки. Подружился с Мусоргским, увлекся его музыкой, боготворил его «Бориса Годунова».
        - Балакирев только недавно снова вернулся к общественной и музыкальной деятельности, — просвещал Федора Василий Васильевич по дороге к знаменитому дому Филиппова. — И все, говорят, началось с того, что между Балакиревым и дирекцией Русского музыкального общества происходили ежегодные битвы, которые зачастую заканчивались не в пользу новой русской музыки. Публика просто отказывалась идти на концерты Балакирева, Даргомыжского, Кюи… А тут еще нашлась какая-то гадалка очаровательной внешности, которая совсем сбила с толку бедного Милия Алексеевича, добрейшего человека, но слабого душой, нетвердого характером. Он впал в мистицизм, почти совсем отошел от дел своего главного детища — бесплатной музыкальной школы, когда увидел, что нет денег продолжать борьбу за новое направление в музыке, в то время как Музыкальное общество пользовалось поддержкой великой княгини Елены Павловны, прозванной в художественных кругах Музой Евтерпой после того, как Мусоргский вывел ее в своем «Райке» под этим именем. С этой гадалки и начались мистические похождения Балакирева. Вот тут-то как раз он и сблизился с Тертием
Ивановичем, который сам уже давно впал в религиозный мистицизм…
        Андреев, и Шаляпин прошли по Невскому, свернули на Николаевскую и увидели огромный дом, возле которого уже стояло несколько богатых карет и санок.
        - Так что ты, Федя, поосторожней будь, не затрагивай опасных тем, если тебя будут расспрашивать насчет Бога и черта. Знай только, что Тертий Иванович — большой любитель русских песен, превосходно сам исполнял их когда-то. Был у него голос, музыкальное чутье, но нет музыкального образования. Сборник его песен вышел в обработке Римского-Корсакова, с его фортепьянным аккомпанементом…
        - Песен я знаю несчетное количество. У меня и мать пела, и отец. Да и вся Суконная слобода была певческая. Как заведут… И веселые, и грустные, и обрядовые… На все случаи жизни!
        - Вот и споешь, Федя, покори старика. Колоритнейший человек… Настоящий русак, и очень влиятельный в музыкальных кругах. Но не забывай, что я тебе говорил: Тертий Иванович давно известен как человек, склонный к православию и церковным делам. Да и вообще считает себя святым человеком. Во всяком случае, Тертий Иванович — честнейший человек, строгой морали, крепких устоев… Не любит всяких отступлений от своих убеждений…
        - Страшновато с такими-то святыми. Я-то ведь далеко не святой.
        - Дело не в этом, Федя. Тебя святым и невозможно представить, а вот одеваться тебе поприличнее уже пора. Волосы подстричь. Зачем тебе эти длинные «певческие» космы? И без этого видно, что ты принадлежишь к артистической богеме. Тебя ни с кем не спутают…
        - Ах, Василий Васильевич, если бы Панаевский театр не прогорел… А то работаешь, работаешь и ни черта не получаешь. Все вылетает в трубу. Куда деньги деваются, не пойму…
        - Поменьше трать на девочек…
        - Какое там на девочек… На сапоги не хватает. Вот недавно познакомился я в саду с какими-то двумя дамами. А денег нет. Пошел к Лентовскому. Прошу денег, не дает. Показал ему своих дам, выручайте, говорю. Лентовский стал уверять меня, что одна из них — шпионка. Но я интересовался ею отнюдь не с этой стороны. И вот я поехал с ней и ее подругой куда-то, не помню уж куда, на извозчике. Ноги у меня длинные и потому невольно торчали из пролетки. И вот при повороте за угол я задел своими ногами за фонарный столб. Я взвыл от боли, но мне стало еще хуже, когда увидел, что мой сапог разлетелся вдребезги. Дамы завезли меня к себе на квартиру, растерли ушибленную ногу, но они не могли починить сапог!
        - Действительно досадно…
        - Досадно — не то слово. Не знал, куда деваться от стыда. Деньги я уже успел израсходовать. Лентовский не дает… К счастью, у меня были новые резиновые галоши. Они блестели, как лаковые сапоги. И я долго гулял в них по улицам великолепной нашей столицы, благо что подошла осень и мало кто обращал внимание на мое бедственное положение…
        - Да, Федя, всем начинать было трудно. А твои трудности — впереди. Тебе еще работать надо: ты — пока сырой материал…
        - Почему? Все мне говорят, что необходимо работать. Но как? Что значит работать? Ведь я чуть ли не каждый день пою… И люблю петь. Это жизнь моя…
        - Мойка, Синий мост, квартира государственного контролера, — вдруг торжественно провозгласил Андреев.
        Шаляпин внимательно посмотрел по сторонам.
        - Ну вот, Федор Иванович, мы и прибыли. От этого вечера может многое зависеть в вашей судьбе. В прошлом году Тертий Иванович пригласил меня на свои именины, 4 января, я должен был играть со своими товарищами, а один из них, Вальяно, пропал, по всему городу его разыскивал, но так и не разыскал, а без него невозможно было, пропал ансамбль… Писал извинительное письмо, просил через Сергея Тертиевича, его сына, о помиловании. Что я мог с пустыми руками? Не хватило духу тогда поехать к Тертию Ивановичу, и вот потерян почти год. Тертий Иванович — удивительный человек, от него многое зависит. О нем и говорят много… А сколько у него просителей! И чаще всего он никому не отказывает. Пришли как-то к нему мать с дочкой лет двенадцати и попросили денег на дорогу в Соловецкий монастырь. Он дал им двадцать копеек, а потом засомневался, вправду ли они идут так далеко, из Оренбурга в Архангельск и дальше. Вышел вслед за ними. Увидел, как они подошли к собору и встали на колени молиться. Сомнений не было, что это были усердные молельщицы. Подошел к ним, дал еще рубль, поговорил, положил руки на голову девочки с
кроткими и преумными глазами. Чрезвычайно религиозен… И выражение лица он себе выработал иконописное. И поступает соответственно. Сергей Тертиевич рассказал мне курьезный случай. В государственном контроле работает некий Лопухин, какой-то крупный чиновник. Однажды как снег наголову сваливается к нему какой-то гимназический товарищ одного из его двоюродных братьев. Представляешь? И говорит, что он, дескать, слышал, будто Лопухин вхож к Филипповым. Ну и что ж? Службы нет. Семья бедствует. А он видит сон: явился будто бы к нему с крестом Тертий Иванович и говорит: «Иди за мной». Из провинциальной глуши этот незнакомец скачет в Петербург и просит рассказать его сон Тертию Ивановичу. Ясно, что этот Лопухин постеснялся рассказывать самому Тертию Ивановичу об этом случае, а рассказал Сергею о посещении этого сновидца. И что ты думаешь? Этот провинциал был вызван в контроль и получил место…
        - Что-то не верится, — засомневался Шаляпин.
        - Да почему не верится? Возьми хотя бы мое дело. Все только смеялись над моими начинаниями. А он помог мне… Ведь я выступал в первом балалаечном трио в «Аквариуме»… Это было маленькое, хрупкое начало… Как бы ни была талантлива игра исполнителей, сколько нужно было преодолеть предвзятости, невежественного презрения к балалайке, пока дело оказалось достаточно оценено. Сейчас он исхлопотал мне и моим товарищам возможность преподавать игру на балалайке в полках русской армии. Ты можешь себе представить: завтра все мои ученики вернутся в деревню, будут там играть по-настоящему… Моя балалайка снова вернется в народ, но уже на другой основе…
        Василий Васильевич пошел вперед по широкой лестнице вверх. Он уже не раз бывал здесь и шел уверенно. Шаляпин, сторожко поглядывая по сторонам, последовал за своим более опытным товарищем.
        - Ты не бойся, он добрый, хотя и много странностей в его характере. При встрече с Георгиевским кавалером, здороваясь с ним, целует его орден, красующийся на шее или в петлице. Этим всякий раз и каждого кавалера повергал в великое смятение. И еще особенность: афиширует свое крайнее нерасположение к Петру Великому… Оригинальный человек, постарайся понравиться ему.
        Глава шестая
        Раздумья Тертия Филиппова
        Тертий Иванович Филиппов в этот послепраздничный зимний день принимал поздравления с именинами. С утра приезжали его сослуживцы, поздравляли и, перекинувшись двумя-тремя словечками, соответствующими этому дню, уезжали. Сегодня предстоял большой музыкальный вечер, а потом и торжественный ужин для самых близких и дорогих.
        Поздравители схлынули, и, пользуясь минутной передышкой, Тертий Иванович закрылся у себя в кабинете и бережно стал перебирать любимые книги. Как мало времени у него для любимого дела… А ведь и перед ним раскрывалось литературное поприще. Вот книги Александра Островского… А вот Аполлон Григорьев… Друзья его давней молодости. Их уже нет, а он все еще живет тревожно и беспокойно… Даже сегодняшний вечер нужно было обдумать и организовать. А все стоит немалых трудов и забот. Если сам не сделаешь, то сделают по-другому, и не всегда так, как задумано.
        Сенатор, публицист, собиратель русских народных песен, председатель Песенной комиссии Русского географического общества, наконец, государственный контролер, министр, вхожий в самые высокие круги бюрократической власти России, богатый, хлебосольный человек, Тертий Иванович привлекал многих в свой дом. Талантливые люди, чаще всего еще не добившиеся признания и славы, слетались к нему, как бабочки на огонек: авось да пригреет. И мало кому отказывал в своей помощи престарелый сановник.
        Вот уже много лет Тертий Иванович Филиппов был членом Высшей комиссии, которая рассматривала все денежные ассигнования, вплоть до ассигнований на военные нужды. В числе самых важных сановников государства… Общался с великими князьями, адмиралами, министрами. Был не раз отмечен Александром Вторым и Александром Третьим как неподкупный и честный. Сколько раз ему приходилось заниматься нечестными сребролюбцами, использовавшими свое служебное положение в корыстных целях! Тертий Иванович не раз вспоминал нашумевшее дело председателя департамента экономики Абазы, азартного игрока, который просаживал огромные суммы денег в Париже и Монте-Карло. И естественно, чтобы выходить из положения, брал взятки. А сколько ему приходилось расследовать всяческих злоупотреблений… Тертий Иванович уставал от дворцовых интриг и слухов, которые нужно было всякий раз проверять, и чаще всего они подтверждались… Недавно, месяца три назад, явился во дворец варшавский генерал-губернатор Гурко и заявил, что если его старший сын не получит место управляющего его канцелярией, то он уйдет в отставку. Как стали разговаривать… А ведь
сын Гурко пользуется дурной репутацией именно в денежных отношениях… Как же можно было согласиться с таким ультиматумом? И правильно Иван Николаевич Дурново, как министр внутренних дел, не согласился… Конечно, Гурко — славный генерал, но почему он должен говорить с молодым императором в таком капризном тоне и довольно резкой форме?.. Пусть император мягок и уступчив по своему характеру, но ведь самодержец… А мягкие и уступчивые не очень-то любят людей твердых в своих мнениях и решительных в действиях. Вот и нет Гурко как варшавского генерал-губернатора, а есть граф Шувалов… Вот и ушел с политической арены несомненно выдающийся военный и государственный человек — живи теперь в своей Тверской губернии… Ну, дадут фельдмаршала или сделают членом Государственного совета, а влияния-то нет никакого…
        Другое дело, когда император Николай Второй уволил в отставку министра путей сообщения Кривошеина и назначил на его место князя Хилкова. Совсем другое дело. Что и говорить, Кривошеин — умный, деловой человек, но своего дела не знал, а потому им и не занимался. Но зато преуспел во всяких злоупотреблениях и нарушениях… Как дорвутся до власти, сразу начинают разводить различные грандеры… Почему чуть ли не каждый министр, достигший власти, начинает расходовать казенные деньги на устройство роскоши в казенной квартире? Зачем этому Кривошеину понадобилось соседнюю квартиру, принадлежавшую товарищу министра, превращать в домашнюю церковь, содержать целый штат обслуживающего церковь персонала, и все это, конечно, за счет казны? Это еще полбеды… А вот почему он шел на всяческие злоупотребления? Совершенно непонятно… Ох, корыстолюбцы… Шел даже на то, что ставил из своих имений на железные дороги шпалы по особо благоприятным ценам… И даже добился сооружения одной железной дороги, правда, говорят, маленькой, которая прошла через его имение. Куда же это годится?! Делец, делец большой руки, то купит имение, то
продаст… Нет, нельзя было его терпеть на посту министра… Как же было не представить доклада государю императору… Вот и нет Кривошеина…
        Тертий Иванович занимал пост государственного контролера, пост не самый важный в государстве, а между тем его влияние было довольно внушительным, и не только на дела контроля над всеми государственными, экономическими и хозяйственными функциями государства. Часто вмешивался он в решение церковных и даже литературных дел. Как человек неглупый, цельный по своим нравственным воззрениям, истинный русский патриот, он порой тяготился своим положением второстепенного государственного деятеля и выходил за рамки тех дел, которыми он должен был заниматься. Человек неподкупной честности, верный интересам своей страны, Тертий Иванович был во всем, даже в мелочах, прямодушен и благороден. Рассказывали, как Тертий Иванович упрямо отстаивал свои убеждения в споре со всесильным Победоносцевым. Сейчас этот спор выглядит наивным и вроде бы смешным: Филиппов признавал главой Православной Церкви константинопольского патриарха, а Победоносцев допускал самостоятельность болгарской Церкви, как и было на самом деле. И на этой почве возникла откровенная вражда между этими крупными государственными деятелями: Тертий
Иванович отыскивал в Победоносцеве всяческие слабости, называл его «критиканом», лишенным положительного жизненного творчества, а всесильный обер-прокурор Святейшего Синода не мог без презрительной мины отзываться о своем противнике.
        Но бывало и так, что Тертий Иванович все-таки шел на сближение с обер-прокурором ради того или иного дела, которое он считал справедливым. Услышал он, что Победоносцев хочет назначить товарищем обер-прокурора попечителя Рижского учебного округа Лавровского, которого Тертий Иванович знал как мерзавца и негодяя, смирился и поехал к Победоносцеву, чтобы отговорить его от этого несправедливого назначения.
        Победоносцев внимательно выслушал Филиппова и неожиданно для него сказал:
        - Ну а если бы я назначил его, так что же из этого?
        - Да помилуйте, Константин Петрович, ведь Лавровский — подлец!
        Победоносцев с откровенным удивлением посмотрел на государственного контролера, который вмешивается явно не в свои дела.
        - Ах, Тертий Иванович, кто ноне не подлец…
        Проезжая после этого визита угол Мойки и Невского, Тертий Иванович вспомнил, что здесь живет министр финансов Сергей Юльевич Витте, и решил поделиться с ним своими впечатлениями от разговора с Победоносцевым.
        Витте принял его радушно и долго смеялся, когда Тертий Иванович рассказал о своих визитах., «И этот не понимает, что нельзя подлеца сажать в товарищи обер-прокурора Святейшего Синода… Святейшее место, а подлец будет там заправлять делами… Ох, докатились…»
        Витте, заметив настроение Филиппова, несклонного все это превращать в смех, в этакий пустячок, уже серьезно стал успокаивать Тертия Ивановича:
        - Ну скажите, пожалуйста, Тертий Иванович, какая вам охота в это дело вмешиваться? Ведь это к государственному контролю никакого отношения не имеет…
        - К государственному контролю не имеет, но имеет к делам человеческим и церковным.
        Столько было всяческих громких и негромких дел, которые играли в судьбах людей решающую роль! Возвышение одних непременно становилось крушением других, тоже метивших на тот или иной государственный пост. Так, вспомнил Тертий Иванович, назначение на пост министра путей сообщения Витте много лет назад разрушило надежды Анненкова, за которого хлопотали такие высокие люди в тогдашних высших сферах, как Абаза и Нелидова, упрекавшие впоследствии Витте как похитителя лакомого кусочка. А как же можно было назначать Анненкова? Ведь он готов был отдать Сибирскую дорогу французской компании, и хорошо, что довелось сказать тогда же государю, кто стоит за спиной французов… Если бы Анненков стал министром, кто знает, как бы получилось с Сибирской дорогой… Было бы непростительным грехом перед Россией… И Абаза поддерживал намерение Анненкова о передаче Сибирской дороги французам, видимо, не бескорыстно…
        Сколько возникало в памяти Тертия Ивановича скандальных дел…
        Кто не знает, что Вышнеградский берет взятки? Его состояние было что-то около миллиона, а за пять лет пребывания на посту министра финансов оно удвоилось… Может, эти разговоры и неверны, впрочем, при таких нравах все может быть… А Кривошеин, Дурново и генерал Рихтер?.. Как они все связаны системой перекрестных адюльтеров! Поневоле тянут друг друга наверх… Сколько грязи нас окружает… Взять хотя бы князя Мещерского. Ужаснейший человек, негодяй, а кому хочешь в душу влезет. Как только человек входит в силу, Мещерский тут как тут, поет дифирамбы этому человеку, пролезает к нему в доверие, добивается от него желаемого. Но уж если, не дай Бог, этот власть имущий скатывается со своего верхнего этажа, то тут уж не жди от Мещерского пощады, ушаты помоев выльет на этого бедолагу… Негодяй, ох негодяй. Как только таких людей земля выносит…
        Тертий Иванович, честнейший человек, глубоко переживал бесстыдство светской власти. Много лет он прослужил в Синоде, но и там творились неладные и бесчестные дела. Одно оставалось ему в утешение: с детства он полюбил народные песни и сам, обладая хорошим голосом, любил исполнять их. В молодости вошел в редакцию «Москвитянина», подружился с Островским, Аполлоном Григорьевым, был вхож в литературную и театральную среду того времени, и с тех пор именно это всегда оставалось для него самым близким.
        Он уже мало занимался делами государственного контроля. Мелочная, одуряющая переписка о грошовых делах, а миллионные хищения фирмы «Горвиц, Коган и Ко», поставлявшей действующей армии в турецкую кампанию амуницию и продовольствие, прекращались или «за давностью», или «по докладу». А прекращенное дело о миллионном начете на строителя Ташкентской железной дороги генерала Анненкова? Бесполезные мелкие взыскания не давали проку… Крупные недочеты и злоупотребления, оказывается, были не по рангу, а мелкие — бесполезны… Так что вполне закономерно и естественно Тертий Иванович охладел к своей деятельности, текущими делами не занимался. Ездил на доклад к государю, вел светскую жизнь, но повседневной жизнью государственного контроля руководил Череванский, прозванный Черномором, потому что прославился роскошной бородой, подобной той, которую подвязывали в «Руслане» Черномору.
        Тертий Иванович внимательно следил за всем мало-мальски талантливым в русском искусстве. Да и сам главным образом жил собирательством русской песни. Выдающийся мастер и тонкий ее знаток, Тертий Иванович, отправляя в командировки своих чиновников по государственному контролю, одновременно поручал им интересоваться и русской песней на местах, записывать наиболее оригинальные. Рассказывали, как однажды сам Тертий Иванович, уже в должности государственного контролера объезжая учреждения по Волге, попал в Казань. Администрация, естественно, оказывала ему внимание, сопровождала его на каждом шагу. Но в день отъезда высокого гостя казанская администрация потеряла его из виду. Пропал министр! Шутка сказать! Пошло дознание… Стало, наконец, известно, что он спозаранку укатил на Волгу, чтобы, переправившись через нее, сесть на поезд. Казанские власти помчались на берег Волги. И что же они увидели? Толпу народа, из которой неслось стройное хоровое пение. Растолкали собравшихся и увидели Тертия Ивановича в кругу поющих бурлаков: плавными жестами обеих рук он дирижировал хором, подпевая им некогда богатым,
звучным тенором. Оказалось, что бурлаки пели не так, как следовало, и раздосадованный министр тут же, на берегу, решил поучить их правильному пению. Потом к ним примкнули грузчики, и образовался большой импровизированный хор, поразивший случайных слушателей стройностью пения…
        С особой любовью Тертий Иванович создавал церковный хор из своих чиновников, певших в домовой церкви государственного контроля. Хор исполнял и русские народные песни, и песни современных композиторов…
        Злые языки уверяли, что чиновники Тертия Ивановича никакими контрольными делами не занимаются: одни собирают песни, другие поют в хоре, третьи сочиняют музыку (одно время среди чиновников государственного контроля был Модест Петрович Мусоргский, которому Тертий Иванович предоставил весьма льготные условия службы).
        Благодаря усилиям Тертия Ивановича русская песня получала широкое распространение, утверждались традиции старинного русского вокального искусства. А мертвые дела о мелочных убытках действительно можно было передоверить местному контролю.
        Тертий Иванович жил широко, хлебосольный дом его был открыт для многочисленных друзей, знакомых, деловых людей. Бывали вечера случайные. Но раз в год, 4 января, в день, на который приходились именины хозяина, устраивался большой музыкальный вечер. Прекрасная квартира государственного контролера на Мойке, у Синего моста, привлекала чисто семейным уютом, чуждым всякой официальности. Гости всегда чувствовали себя непринужденно, свободно беседовали друг с другом до концерта, а уж когда начинался концерт, все невольно замолкали, настолько это было всегда неожиданно прекрасно!
        Чаще всего в устройстве вечеров Тертию Ивановичу помогал Милий Алексеевич Балакирев, его давний друг и единомышленник. Однажды Балакиреву не понравилась программа предполагаемого вечера. Он тут же написал Тертию Ивановичу письмо: «Сегодня обдумывал о Вашем музыкальном вечере и пришел к следующему: нельзя ли Вам разделить его на два раза, чтобы не смешивать две музыки, между собой общего не имеющие? Я бы думал один музыкальный вечер сделать с армянином-певцом (тенор Н. Г. Шахламян. — В.П.) и дополнить солистами Дегтяревым и Кузнецовым, которые могли бы исполнить разные Reveries (грезы, то есть салонные пьесы. — В.П.), фантазии, ноктюрны и вообще пьесы легкого содержания, подходящие по характеру к садовой музыке и к тем пьесам, которые может спеть армянин и которые и Вы называете банальными. При этом был бы уместен хор Бермана и рассказы Горбунова. Мешать же такую музыку с теми трио, которые я бы мог играть, было бы несообразно. За это тот же Михаил Николаевич Островский резко бы осудил и Вас, а еще более меня, обязанного Вам это объяснить и предостеречь. Другой же вечер можно сделать при той
музыке, которую я мог бы продуцировать при участии гг. Кузнецова и Дегтярева, и, наконец, на одном фортепиано. Этот второй вечер мог бы доставить большое удовольствие Островскому как серьезно занимающемуся музыкой, и тут, конечно, Делянов (министр просвещения. — В.П.) был бы лишний, и чем теснее был бы кружок и отборнее в смысле музыкальной развитости, тем довольнее были бы и исполнители и слушатели. За такое же смешение, о котором была речь вчера, мы все подвергнемся осуждению, в особенности я, и даже мои сотоварищи мне этого не простят, хотя и не выскажут. Спешу Вам об этом написать, покуда Вы еще не начали делать распоряжений к 23 ноября. Забегу к Вам потолковать специально об этом».
        Но чаще всего приглашенные на эти музыкальные вечера бывали благодарны гостеприимному хозяину. «Позвольте еще раз поблагодарить Вас за высокое наслаждение, которое Вы доставили бывшим у Вас на вечере. После обычного холода петербургских салонов у Вас вполне можно было согреться. Мне припомнилось что-то давно прошедшее, русское и родное, чего теперь не встретишь», — в этом письме одного из посетителей музыкальных вечеров Тертия Ивановича Филиппова дана точная характеристика той атмосферы, которая возникала на этих вечерах.
        Мусоргский, Балакирев, Островский принимали участие в этих вечерах. Тертий Иванович привлекал и начинающих талантливых певцов, артистов драматических театров, много лет его связывала дружба со знаменитым артистом и писателем Горбуновым. С помощью Тертия Ивановича первые артистические шаги к славе сделали Мравина, Яковлев, теперь солисты императорского театра, Морской, Майборода. А сколько просьб ему приходилось выслушивать относительно устройства на службу… или в оперу, консерваторию! Ныне знаменитый пианист Гофман тоже выступал у Тертия Ивановича Филиппова. Так что круг его интересов не был ограничен только народной песней.
        Ох, сколько наветов, грязи, скандалов… Каждый ведь человек, а сколько в человеке — всего и всякого!.. Вот прислал письмо Балакирев, а вместе с письмом прислал копию своего письма Афанасию Федоровичу Бычкову, директору Публичной библиотеки. Да, Милий Алексеевич дурно отзывался о Рубинштейне. И вот письменно заявляет, что он не изменит своего отношения к Рубинштейну и никогда не менял и не изменит. Он не будет участвовать в юбилее Рубинштейна потому, что не уважает его как композитора, помнит его острые выступления о русской музыкальной школе, его резкие статьи об операх Глинки, очень огорчившие самого основателя русской музыкальной школы, который тогда был еще жив… Тертию Ивановичу рассказывали, что Владимир Васильевич Стасов на каком-то музыкальном вечере громоподобно заявил об отказе Балакирева участвовать в юбилее Рубинштейна по идейным соображениям. Естественно, это широко разошлось по Петербургу, и пришлось Балакиреву писать объяснительное письмо. И Тертий Иванович совершенно согласен с Балакиревым: правильно, из уважения к общим нашим друзьям он действительно должен бороться с клеветой, хотя
бы и идущей от Стасова. Нет, Балакирев блестяще вышел из положения, послал в дар Императорской публичной библиотеке подлинный манускрипт сонаты Антона Григорьевича Рубинштейна… Действительно, этот автограф «неподражаемого пианиста и высокого музыканта, имеющего огромное значение в истории нашего музыкального искусства как основателя Императорского музыкального общества и консерватории, окажется нелишним для пополнения имеющейся в Публичной библиотеке коллекции автографов замечательных музыкантов»… Вот ведь как вышел из положения… Надо сегодня же всем рассказать об этом письме… Давно идут разногласия в музыкальном мире… И ему самому пришлось выступить со статьей «Глинка или Рубинштейн», в которой поставил все точки над «i». Балакирев тогда написал ему письмо, что статья доставила ему такое наслаждение, какое редко приходится испытывать. Хвалил конец статьи: «Их слава в стыде их…» Истинно, что конец — делу венец…
        Неожиданно мысли Тертия Ивановича переключились на семейные его дела. Любимый его сын Сергей, образованный, знающий музыку и во всем разделяющий убеждения отца, недавно женился и ждет ребенка… Дочь Наташа родила ему трех внучек, а внука до сих пор у него не было. Вся надежда на Сергея и его жену Веру… Прекрасного сына ему Бог послал, старательного, спокойного, хорошо, что не увлекается картами. Вот ведь наказание Божье…
        Сам Тертий Иванович никак не мог победить эту свою слабость. Пытался говеть, чтобы таким путем освободиться от поработившей его страсти к картам. Писал об этом отцу Алексию, просил его руководства, без помощи коего не имел решимости бросить игру и избавиться от нравственного унижения, снедающего его. И наконец пошел на исповедь к отцу Алексию… Ох, как тяжко преодолевать в себе слабости и мелкие страстишки… Много ему приходилось ездить по городам, встречали его всегда с особым вниманием, приглашали, естественно, и поиграть в винт, но он решительно отказывался, а потом жалел, скучая в своих апартаментах.
        Все чаще Тертий Иванович задумывался о бренности человеческой жизни… Чего уж там, осталось и ему не так уж и много на этой земле. И неожиданно для себя вспомнил, как несколько лет тому назад он поехал поклониться Черниговской Божьей Матери и там посетил могилу Леонтьева, с которой он взял на память незабудку…
        Он много читал Леонтьева, особенно ему по душе книга «Национальная политика, как орудие всемирной революции», в которой столько было важных и самобытных мыслей. Это был поистине замечательный писатель и мыслитель. «Благодарю Бога, что мне дано было быть ему опорою и утешением и спасти его от нищеты… А могилка скромная, с простым деревянным крестом, на котором изображено имя покойного. Ему — если б он мог свою могилку видеть — это было бы мало: он очень любил славу и дорожил признанием его дарований. А как приятно было смотреть на смиренный вид его могилки. Да, не успеваем мы подчас вознаградить человека за его труд и талант…»
        Большую жизнь прожил Тертий Иванович и все время был в центре важнейших событий своего времени. До сих пор не могут ему простить скромность происхождения и перемены в мировоззрении: из бунтаря, «красного» в молодые годы — в реакционера и святошу. Все думали, что это ради карьеры… Говорят также, что он непонятным образом стал богатым человеком, крупным землевладельцем. И сколько уж выясняли, пока окончательно не выяснили, что все добыто легальным путем, частью унаследовано, частью благоприобретено. Любил он вспоминать свою молодость, веселые застолья, где царствовала его песня, широкая, раздольная, как сама великая Русь. Вспоминал он и резкие взрывы общественных столкновений… И свою постоянную занятость государственными делами. Это сейчас он немножко сбавил активность, а раньше постоянно мучили его настоящие недосуги. Некогда было работать над статьями, над книгами, ведь предрекали и ему литературную будущность, а все ушло в песок… Вот покойный Леонтьев сразу решил уйти от всякой службы, он успел познать полный досуг и современную свободу… Тот мог писать, когда вздумается, а он — когда выдастся
свободная минута. Тем не менее мало кто понимал его положение, в том числе и Леонтьев, все требовали ответа на свои письма — ну как же, такова черта дворянина, кстати не самая похвальная… И не стоило бы отвечать на каждое письмо за неимением времени, да каждый раз приходилось вырывать свободную минуту и писать. А иногда и самому трудно было вытерпеть, чтобы не поделиться той или иной радостью… Честь этого изобличения могла бы принадлежать и Леонтьеву, если бы он догадался о крайней необходимости этого дела… Ведь Соловьев смешал древних славянофилов с Катковым, взгляды которого на Церковь были прямою противоположностью их воззрению. Они ошибались в применении общих начал к историческим явлениям, но не в самих началах…
        Помнил Тертий Иванович и отвратительную выходку Каткова против И. Аксакова, который ставил духовное или церковное начало над государственным: Иван Аксаков грубому государственному единству предпочитал свое, возвышенное… А самым тяжким воспоминанием было для него, пожалуй, несостоявшееся назначение его на пост министра финансов вместо Сольского. Пять лет тому назад все уже, казалось, было решено. Вызывал государь… Говорил приятные слова, спрашивал уже как о деле решенном о товарище министра, и Тертий Иванович назвал Владимира Павловича Череванского… Но — о холопство и хамство! — Сольский тут же разгласил тайну назначения Половцеву, который сразу же отправился в Сергиеву пустынь, где в ту пору жил Победоносцев, и рассказал обо всем ему. Победоносцев был раздосадован, он предлагал Коханова на этот пост, уговаривал Половцева выступать против него, Тертия Ивановича… А что можно против него сказать? Человек он честный, чистый, умный и даже даровитый, образованный, разбирается во многих вопросах современной жизни… Но Победоносцев сам трижды ездил к государю, чтобы отговорить того от принятого решения. И
отговорил… Поразительные события… Недавно скончался митрополит Исидор, девяносто три года прожил, родился 1 октября 1799 года. В год рождения Пушкина…
        Ну что ж, пора собираться, ведь скоро придут гости, предстоит большой музыкальный вечер…
        Глава седьмая
        Музыкальный вечер
        Тертий Иванович, тщательно одетый, встречал гостей.
        В гостиную вошли два молодых человека. Одного из них, Василия Васильевича Андреева, Тертий Иванович уже не раз слушал в своем доме, а другого впервые видел у себя.
        Василий Васильевич подошел к Тертию Ивановичу и, показывая на своего высокого спутника, представил:
        - Тертий Иванович! Вот уговорил прийти к вам артиста Шаляпина Федора Ивановича.
        - Василий Васильевич уговорил меня прийти к вам, а мне как-то совестно, такой вы человек, Тертий Иванович…
        - Запомните, юноша… Домогаться не следует, но и избегать нет причины. Не приближайся, да не отриновен будеши. И не удаляйся, да не забвен будеши. Вот так себя и держите, — добродушно сказал Тертий Иванович.
        - Да говорят, что у вас очень много всяких дел, забот, хлопот. — Шаляпин выглядел смущенным, впервые оказавшись в гостях у такого высокого сановника, не знал, как себя держать, что говорить, но хозяин добродушно на него поглядывал, как бы изучая…
        - Обязанность наша помогать людям. Это привлекает к нам Божию милость и в трудные дни наши оградит нас от скорбей. Великодушными деяниями светится наша жизнь…
        - Как себя чувствуете, Тертий Иванович? — Василий Васильевич явно шел на выручку своему растерявшемуся другу.
        - Бог хранит меня в таком спокойствии и равновесии духа, какие редко даются мне в последнее время. Я могу много заниматься с добрым вниманием и не утомляясь по-прежнему. Здоровье мое восстановилось, но этому одному не могу приписать ясное настроение моего духа… Явная Божья милость… А вот и Людмила Ивановна, сестра нашего незабвенного Михаила Ивановича Глинки… Пойдемте, познакомлю…
        И Тертий Иванович поспешил навстречу скромно одетой пожилой женщине. Людмила Ивановна Шестакова — добрейшей души человек. Все это знали, особенно близкие. Однажды, лет шесть тому назад, она, возвращаясь от Филипповых, задала себе вопрос: почему у Сережи Филиппова нет одеяла ее работы, у многих есть, так же искренне ею любимых, у Милия, Корсаковых, Стасовых, а у Сергея нет… Она тут же заехала в магазин и, зная, что Сергей, как и его отец, любит все русское, выбрала узоры русские и славянские, купила шерсти и с большим удовольствием взялась за работу… К Новому году закончила работу и послала с надеждой, лишь бы понравилось, пусть укрывается новым одеялом и будет здоров. А то прислала портрет Бородина ко дню рождения Сергея, и не просто портрет — сам автор «Князя Игоря» привез ей портрет с многочисленными автографами всех его друзей, присутствовавших на каком-то музыкальном вечере. «Портрет будет тебе напоминать то наслаждение, с коим мы в одно время слышали прелестную музыку покойного». Они часто встречались на концертах русской музыки, было время, когда Людмила Ивановна сама устраивала вечера, на
которых исполнялись произведения Михаила Ивановича Глинки.
        - Тертий Иванович! Покажите мне, куда вы поместили портрет незабвенной супруги вашей Марии Ивановны, вечная ей память, — сразу заговорила Людмила Ивановна после первых же слов приветствия. — Художница Шнейдер сделала все, что от нее зависело… Ведь Шапиро дурно снял ее, так что у меня не было портрета ее последних дней… Но что же делать, пришлось пользоваться тем, что осталось.
        Пока Людмила Ивановна говорила, Тертий Иванович провел ее в другую комнату и глазами показал на портрет.
        - Я заказывала этот портрет для Тертия Ивановича и Сергея Тертиевича. Я даже думала, куда поместить портрет, в зале или гостиной, — поясняла она гостям.
        Федор Шаляпин, следовавший за Василием Васильевичем, обратил внимание на портрет женщины в натуральную величину. Что-то величественное было в ее фигуре. Тон рисунка был спокойным, не было ярких цветов, все было просто и серьезно. Художница Шнейдер вполне подтвердила свое реноме.
        - Вот, Тертий Иванович, много разных мыслей и чувств испытываю я при виде этого портрета. Мне припоминаются все ее слова. Как горячо она вас любила и как мне грустно, что мы так редко видимся и говорим о нашей несравненной… А не лучше ли поставить портрет на мольберт, наискосок к окну? Мне кажется, когда войдешь к вам в гостиную, налево за трельяжем было бы очень удобное место… Впрочем, в чужой, как говорится, монастырь со своим уставом не ходят…
        - Да, посоветуемся еще, посмотрим, куда его определить. Она все время с нами… — Тертий Иванович приложил к мокрым глазам батистовый платок. — Да, портрет хорош, — наконец произнес он.
        В глазах Марии Ивановны видны чистота, глубокая доброта и святость…
        - Так кто ж у вас сегодня будет-то главным козырем на вечере? — попыталась она перевести разговор в более спокойное русло.
        - Да вот Василия Васильевича вы знаете, а это — Федор Шаляпин. Он будет петь русские народные песни и арии из наших опер.
        - Я уж много раз обращалась к Всеволожскому с просьбой возобновить «Бориса Годунова» и «Вильяма Ратклифа» Кюи в Москве. Приходилось разговаривать и с Победоносцевым об этом же, ведь, оказывается, нет никакого запрещения на возобновление оперы… — Людмила Ивановна помолчала в недоумении. — Все говорили, что есть цензурное запрещение, а вот нет такого запрещения. Уж если они находят неудобным возобновлять эти оперы в Петербурге по каким-либо соображениям, то пусть поставят в Москве… Я так горячо люблю эти оперы. Мне так хочется еще раз их услышать, что я готова съездить в Москву для этого. А что ж вы-то, знаете Бориса Годунова? — Людмила Ивановна обратилась к Шаляпину.
        - Нет, петь не приходилось… Вот Ивана Сусанина знаю и пел… Руслана знаю…
        - А я два года назад занималась постановкой «Руслана», ведь пятидесятилетний юбилей был со дня первой постановки… Уж как хорошо отнеслись к этому юбилею!..
        - Людмила Ивановна, — Шаляпин несколько осмелел, — я видел ваш портрет в «Ежегоднике», кажется, год назад он был напечатан.
        - Да нет, это было гораздо раньше… Хороший портрет… Это к юбилею «Руслана» решили меня снять. Оделась в парадное платье пораньше, чтобы привыкнуть к нему, отдохнула и долго так сидела перед отъездом в театр. Вот тут и сняли меня. И самое удивительное: на портрете я спокойна, а если бы вы знали, как я волновалась…
        - Вы, Людмила Ивановна, много делаете для памяти вашего незабвенного гениального брата, — тихо сказал Тертий Иванович. — Глинка был отцом русской музыки.
        - С вашим умом и сердцем, Тертий Иванович, вы поймете, что, имея семьдесят с лишним и вполне сознавая, что после меня мало кто будет заботиться о музее, мне так сильно хочется приобрести все, что возможно, для музея при жизни… Очень мне помогает Молчанов из «Ежегодника». Приходили художники, срисовали стол, стул, чернильницу, подсвечники для помещения в «Ежегоднике». Бывал художник Матэ с оконченным рисунком, все получилось превосходно. Несмотря на мои скудные средства, я распорядилась снять копии масляными красками с двух декораций «Руслана», сделанных Роллером, которые видел брат: «Гридницу» и «Замок Черномора». Сияла копию также масляными красками с портрета брата, писанного Брюлловым. Да и вообще много уже вещей в музее подлинных, настоящих… И все это действительно украшает музей…
        - Благородное, святое дело вы делаете, Людмила Ивановна.
        - Что-то последнее время сильно простужаюсь. Но уж Бертенсон — редкий доктор, какой-то кудесник. Он чудесный человек, бережет меня и бывает почти ежедневно, когда я заболеваю. И как важно быть уверенной в докторе… Я всегда уверена, что он возобновит мои силы… А самое удивительное, я не теряю интереса к жизни… Никогда не сожалею о моих прошедших годах и моей старческой немощи, но вот как-то во время болезни я прочитала, что идет моя любимая «Женитьба Белугина» с Марией Гавриловной Савиной, и мне сделалось грустно. Когда бы роль Елены Васильевны ни исполняла гениальная Савина, я всегда, как бы себя плохо ни чувствовала или какая бы погода ни была, я всегда в театре. А теперь все чаще приходится сидеть дома и вспоминать прошлое… Вот, Тертий Иванович, какие дела-то и беды настигают нас, стариков…
        - Да чего уж тут веселого…
        - Тертий Иванович, напомнил ли вам Сергей Тертиевич мою просьбу о переводе Владимира Направника, старшего сына капельмейстера, из Москвы в местный контроль, хотя бы без прибавки жалованья? Могу вас уверить, что я никогда бы не беспокоила вас, ежели бы не руководило мною истинное сострадание: мать его серьезно, неизлечимо больна, и, может быть, ей остается протянуть несколько месяцев. Доставить ей отраду видеть сына при себе — великое дело. Знаю вас, Тертий Иванович, и уверена, что вы не сочтете мою просьбу несправедливой… А что вы поете? — неожиданно переменила она тему разговора, повернувшись к Шаляпину.
        - Все пою, и песни, наши, русские, украинские, и арии из опер…
        - Он у нас сегодня будет много петь, — ласково поглядывая на могучую фигуру молодого артиста, сказал Тертий Иванович.
        - Хорошо бы и вас послушать, Тертий Иванович, — попросил Василий Васильевич.
        - И я бы с удовольствием, да уж годы… Голос что-то стал дребезжать, как несмазанная телега… Куда уж мне-то! Вот какие ребятушки пошли. — И Тертий Иванович удовлетворенно похлопал по плечу Федора.
        Все складывалось превосходно. Оказалось, что пригласили не только Федора Шаляпина, но и знаменитую сказительницу Ирину Андреевну Федосову, недавно открытую собирателем русской старины Барсовым и уже не раз выступавшую в Петербурге.
        В огромной гостиной собралось довольно много различной публики. Были здесь и старые друзья Тертия Ивановича по государственной службе, были и композиторы, артисты.
        Некоторые с удивлением поглядывали на нескладного верзилу, за которым так внимательно ухаживал хозяин: мало еще кто знал, что перед ними будущая знаменитость.
        Федор знал только одно: почти все здесь — истинные любители русской песни, русского искусства вообще.
        Когда Тертий Иванович объявил, что сейчас выступит Ирина Андреевна Федосова, Шаляпин обратил внимание на маленькую, невзрачную, какую-то даже кривобокую старушку, которая чуть-чуть выдвинулась вперед и села на поданное ей кресло.
        И когда она заговорила-запричитала, Федор, много раз слышавший умелых рассказчиков, исполнителей народного творчества, понял, что эта кривобокая старушка — непревзойденный мастер в этом жанре. Федосова сразу преобразилась, лицо ее стало веселым, детским, доверчивым, наивным в своей непосредственности и доброте.
        Рассказывала она о Змее Горыныче, Добрыне, о его поездочках молодецких, о матери его, о жаркой битве и о любви. Проста и неказиста была сказительница в этот момент, но стоило посмотреть на ее лицо, вдохновенное, быстро меняющееся под впечатлением рассказанного, как сразу становилось понятным, что перед слушателями создается великое чудо преображения.
        Шаляпин взглянул на окружающих и заметил, что не все с таким же вниманием, как он, вслушиваются в давно известные слова былины. Некоторые, особенно из чиновного ряда гостей, равнодушно смотрели по сторонам, как бы ожидая конца этого выступления.
        А вот Тертий Иванович, Василий Васильевич, Людмила Ивановна Шестакова внимательно и как-то даже радостно посматривали на всех приглашенных: вот, дескать, смотрите, какие талантливые есть люди на Руси.
        Слушая Федосову, втихомолку поглядывая на собравшихся, Шаляпин будто испытывал новые приливы любви к русской народной жизни, к русским людям, талантливым и добрым… «Ведь передо мной воочию совершается чудо воскресения сказки, так они и рождались… Сидит какая-нибудь вот такая же старушенция и рассказывает, творит из собственной фантазии, а запомнивший все это внук или внучка в свое время начинает припоминать.»
        - «Общее собрание общества прикосновения к чужой собственности»… Мы в гостях у государственного контролера, и ему полезно будет послушать этот рассказ… Представьте себе большую залу, стол, покрытый зеленым сукном, члены правления чинно сидят за столом, председатель позвякивает изящным колокольчиком, публика смолкает…
        Горбунов за это время вошел в роль председательствующего и всего того «многоголосия», которое будет сопровождать выступление председателя, хотевшего надуть простых вкладчиков. Глядя на Горбунова, можно было себе представить делового человека, жуликоватого, уверенного в своей непогрешимости, способного на все ради собственной выгоды.
        - «Милостивые государи! Имею честь объявить общее собрание открытым. Первый и главный вопрос, который будет предложен вашему обсуждению, это — увеличение содержания трем директорам; второй — сложение с кассира невольных просчетов; третий — предание забвению ввиду стесненного семейного положения неблаговидного поступка одного из членов правления; четвертый — о назначении пенсии супруге лишенного всех особых прав состояния нашего члена; наконец, пятый — о расширении прав правления по личным позаимствованиям из кассы».
        «Ого!»
        «Что за «ого»? Прошу вас взять назад это «ого». Я не могу допустить никаких «ого». Если вы позволите себе во второй раз делать подобные восклицания, я лишу вас слова. Все эти вопросы существенно необходимы ввиду особых обстоятельств, которые выяснятся из прений. Вам угодно говорить?»
        «Это я воскликнул «ого», но не с тем, чтоб оскорбить вас…»
        «Как он меняет интонацию и входит в другой образ, можно сказать, совсем противоположный тому, который только что разыгрывал, — удивлялся Шаляпин. — Поразительно, с какой легкостью его глаза становятся то жесткими, самодовольными, то виновато-испуганными, то бесхитростно-правдивыми, когда начинает говорить о крахе скопинского банка, повлекшего за собой ограбление «вдов и сирот»… Как непередаваемо подвижно его лицо, как выразительны его губы, то надменно оттопыренные, от которых веет холодом, то простовато улыбающиеся, не без хитрецы, то жесткие до презрительности… А его жест с растопыренными пальцами…» Шаляпин попытался сделать так же, как Горбунов. «Нет, другая совсем рука у него, более мясистая, что ли… Его рука более соответствует тому, что он хотел сказать тем жестом…
        А голос ведь у него слабый, небогатый сам-то по себе, а поди ж ты, сколько оттенков извлекает из него. То переходит на шепот, то на скороговорку, то всхлипывает, а то просто промолчит, где нужно… Жест… Пауза… Интонация… И сразу сколько в одном рассказе живых лиц, разных по своему характеру, социальному положению, ярких, различных по темпераменту, настроению, но таких живых, настоящих… Вот у кого бы поучиться перевоплощению…»
        - «Господа, где мы и что мы? — уже более солидным и уверенным голосом продолжал свой рассказ Иван Федорович. — Нас пригласили в общее собрание и хотят выворотить наши карманы. Нам предлагают увеличить директорам содержание. За что? Нам предлагают прикрыть хищение кассира. Почему? Нас просят предать забвению какой-то мерзкий поступок члена правления. Просят отереть пенсией слезы супруги лишенного прав состояния хищника…»
        Тертий Иванович хорошо знал этот рассказ, не раз уже слышанный из уст Ивана Федоровича и всегда доставлявший ему большое волнение. Сколько ему приходилось и приходится сталкиваться в повседневной жизни с такими вот мерзавцами, которые спокойно могут разорить вкладчиков во имя собственной выгоды… На этот раз не удалось председателю обвести вокруг пальца вкладчиков, а ведь удавалось. «Ах, Ваня, Ваня, как ты сдал за последнее время… А какой неподражаемый живописец быта и нравов всех слоев русского народа, и как редки свойства твоей души… Я единственный свидетель пройденного тобой пути, двое всего нас осталось из молодого «Москвитянина», того литературного кружка, в котором мы получили свое художественное воспитание…»
        Тертий Иванович очнулся от своих размышлений, когда раздался гром аплодисментов. Все задвигались, разом заговорили, кто восхищенный необыкновенно жизненной игрой артиста, кто достоверностью рассказанного, кто желанием хоть как-то поучаствовать в собрании…
        Шаляпин подошел к Ивану Федоровичу, но ничего не успел сказать… Тертий Иванович опередил его, взял Шаляпина под руку, ласково представил Горбунову как молодого артиста.
        Горбунов внимательно посмотрел на долговязого парня, такого простоватого с виду, но глаза углядели в нем темперамент настоящего бойца.
        - В деле искусства, как говаривал один настоящий художник, надо дать себе настояться… Художник-актер то же, что бутыль с наливкой: вино есть, ягоды есть — нужно только уметь разливать вовремя… А это не все умеют… Вам сколько годочков-то? Двадцать?
        - Двадцать два.
        - Чувствую, в вас искорка есть, я это по глазам вижу. Знаешь ли, где скрывается талант у актера?
        - Я певец, значит, в голосе…
        - Понятно, без голоса петь не станешь… Вот кто умел петь русские песни. — И Горбунов обнял своего давнего друга-министра. — За душу хватала русская песня в его неподражаемом исполнении… Ах, как мы все были молоды и полны сил… Гостеприимные двери Аполлона Григорьева радушно отворялись каждое воскресенье… Молодая редакция «Москвитянина» бывала вся налицо: Островский, Тертий Филиппов, вот он и сейчас налицо, покойный Эдельсон, литературный критик Алмазов, очень остроумно полемизировавший в то время в «Москвитянине» с «Современником» под псевдонимом Эраста Благонравова. Шли разговоры и споры о предметах важных, прочитывались авторами новые их произведения. Помню, как бывал у нас проездом из Костромы в Петербург Писемский, с большим интересом мы слушали план задуманного им романа «Тысяча душ», ходуном ходила гитара в руках Стаховича, когда он исполнял вместе с Тертием русские песни… А как читал рассказы Пров Садовский… В зале стоял сплошной смех. Римом веяло от итальянских песенок Рамазанова, помнишь, Тертий Иванович, этого скульптора-академика, профессора Московского училища живописи, ваяния и
зодчества?
        - Ну как же… Хоть много уж воды утекло… Почитай, тридцать лет, как он умер, а в памяти как живой.
        - Так знаете ли, где скрывается талант у актера? — неожиданно снова обратился Горбунов к Шаляпину.
        - В голосе, — неуверенно повторил Шаляпин.
        - В глазах! Посмотрел бы когда-нибудь в глаза Садовскому!.. А у Мочалова какие были глаза… Это был гений!
        - А говорят, Каратыгин выше его был.
        - Ростом выше Каратыгин! Конечно, талантливее всех нас, грешных, но до Мочалова ему гораздо дальше, чем нам до него. Какие были глаза-то у Мочалова!.. А это значит, милый друг, у него душа была необыкновенная, из души его выходили и злодеи великие, и гении добра… Каждому герою, сыгранному этим великим артистом, верили, каждому жесту, каждому слову… Царствие ему небесное…
        Горбунов перекрестился, одновременно с ним перекрестился и Тертий Иванович Филиппов.
        - Ну, Бог тебя благословит, милый юноша. Может, посчастливится, будешь знаменитым актером, меня уж, разумеется, не будет, так ты меня вспомни. Да, путь наш тернист, милый человек, и много на нем погибло хороших людей. Мельпомена-то бывает бессердечна: выведет тебя на сцену в плаще Гамлета, а сведет с нее четвертым казаком в «Скопине-Шуйском». Старайся! Не свернись! Вышел на сцену — забудь весь мир. Ты служишь великому искусству! Если ты понимаешь, что я говорю, то продерешься через эту чупыгу…
        Горбунов заметил, с каким восхищением смотрит на него Шаляпин, добавил:
        - Нас, батюшка, почаще расспрашивайте о былом, все расскажем, ничего не утаим.
        - Как вам удается добиваться такой правдивости, никак не соображу…
        - А тут нечего и соображать. Все дело в том, что нам редко удавалось выступать в хороших условиях, вот и закалились старые гвардейцы сцены… Вы, конечно, знаете такого певца — Ивана Мельникова?
        - Ну кто ж его не знает, бесподобный певец… Красивый голос!
        - Так вот как-то, уж много лет тому назад, отправились мы с ним на гастроли… То есть я вам доложу! Так намаяться, как мы с Мельниковым намаялись, не дай Бог никому! В Воронеже мы выступали, когда в зале было четыре градуса… Выходя на сцену, я физически находился в том положении, в каком каждогодно на Масленице пребывают балконные комики. В Казани в мае Господь Бог послал снежку с северным ветерком и чуть-чуть не заставил отказаться от концерта. Ну, провели еле-еле… Махнули в Саратов, думая там укрепиться. Погода благоприятствовала, было жарко, даже душно… Все вроде бы хорошо, вышла афиша, народ тронулся за билетами… Но нужно вам сказать, что концерт наш давался в летнем помещении дворянского собрания, недалеко от Волги… Начала собираться публика, начали собираться и тучи. «Я помню чудное мгновенье…» — начал нежно Мельников, а на Волге заорал американский пароход… «Передо мной явилась ты…» — а под окошком завизжала собака… Ну, кое-как Мельников пропел свои арии и романсы, вступил я… Начал рассказывать про своего приказчика Ивана Федорова, а тут грянул ливень, загудели пароходы, забегали по террасе
гуляющие. Так вся наша обедня и закончилась… А приехали в Тамбов, там вовсю идет ярмарка, говорят только о лошадях. Таким нужен только цирк…
        Слушая Горбунова, Федор чувствовал, что этот человек передает самое существенное из жизни всех многочисленных провинциальных городов, в которых он и сам бывал, все это видел и пережил, но вынес оттуда всего лишь множество хаотических впечатлений, не оказавших никакого влияния на его жизнь, настолько все это казалось ему будничным, скучным, невыразительным.
        Шаляпин, может, впервые так близко видел, как рассказчик сживается со своими персонажами, то и дело перевоплощаясь в каждого из них, как жестикулирует, когда каждая черта его лица, каждый волосок его бровей настолько выразительны, что все происходящее кажется реальным, как будто все это происходит в жизни.
        Горбунов как бы между прочим рассказал о регенте, мужике, лежавшем в телеге и мурлыкавшем песенку, который неожиданно почувствовал удар кнута на своей спине от кучера, везшего барина. Горбунов был настолько выразителен в этом своем жесте, когда мужик подскочил от удара кнута, что Шаляпин как бы и сам почувствовал этот удар.
        «Вот как надо жестикулировать и вообще играть на сцене-то, чтобы производить впечатление на зрителей, а не махать, как Фигнер, руками и закатывать глаза в самые драматические моменты, — думал Федор, наслаждаясь игрой этого замечательного рассказчика. — Но как соединить пение с драматической игрой на сцене?»
        Гости чувствовали себя превосходно, в перерывах повсюду велась оживленная беседа. Настроение у всех было веселое и приподнятое.
        Ужин был накрыт в двух смежных залах, соединенных аркой. В одном из залов за особым столом расположился хор государственного контроля, оттуда доносились прекрасные мелодии.
        После ужина все снова собрались в гостиной, но кое-кто ушел, исполнив свой долг перед хозяином и не ожидая ничего более интересного, чем Федосова и Горбунов. Настало время показать себя и Федору Шаляпину.
        Он исполнил арию Ивана Сусанина. Вместе с Корякиным и тенором Чупрынниковым Шаляпин спел трио «Ночевала тучка золотая». Корякин так мощно произнес слово «тихонько», что стекла в окнах зазвенели. И Федор заметил, какое сильное впечатление произвело это «ударное» словечко на слушателей.
        Тертий Иванович попросил Федора спеть еще что-нибудь.
        И Федор пел романсы, русские народные песни. Пел с таким наслаждением, что Тертий Иванович и Людмила Ивановна не раз ему ласково хлопали, одобрительно улыбаясь.
        Вечер 4 января 1895 года навсегда остался в памяти Федора Шаляпина. Только наступившее утро разогнало гостей. А так не хотелось уходить в мглистые серые будни с яркого, насыщенного песней праздника. Особенно поразил Федора Иван Горбунов. «Талантливый человек… Как он умел держать публику в напряжении столько времени… Ведь это был сплошной, непрерываемый рассказ… И рассказ-то начинается вроде бы с ничего… и ни о чем… Что бы он ни говорил, все время раздавался дружный смех. Вот берет рюмку за столом… И первая рюмка водки служит поводом говорить о русском пьянстве. А как он берет рюмку со стола, как любовно рассматривает содержимое на свет, как подносит рюмку ко рту и опрокидывает ее, какую при этом изображает мину, красноречивую, полную юмора гримасу. А мимика, интонация! И как он умеет воспроизвести различные голоса, даже звуки улицы… Уже кофе остывал в чашках, а Горбунов все говорил и говорил… Да, а что скажет капельмейстер Направник? — неожиданно подумал он. — Нужно действительно узнать, когда начинаются в Мариинском прослушивания певцов… Им ведь нужен бас…»
        Хорошее настроение Федора Шаляпина улетучилось. Праздник кончился. И снова мрачные мысли о будущем, таком зыбком и неопределенном, надолго встревожили его. Правда, добрый старик Тертий Иванович пообещал дать записку к Направнику в Мариинский театр, чтобы там его послушали и дали что-нибудь для дебюта. Скоро начнется прослушивание молодых певцов… Так почему ж и ему не дерзнуть?.. Для того и приехал.
        Глава восьмая
        Горькие истины
        Тридцать с лишним лет тому назад по приглашению князя Юсупова приехал в Россию чех Эдуард Францевич Направник. Как только истек срок контракта с князем, молодой музыкант поступил на службу в Мариинский театр. И вот уже столько лет он честно и добросовестно служит оперному искусству России. С кем только не приходилось ему служить, какие только самодуры не управляли императорскими театрами!.. Граф Борх ничего не сделал для развития русской оперы, все средства вкладывал только в итальянскую… Двенадцать лет управлял театрами Степан Гедеонов, который поддерживал сложившееся отношение к русской опере: у итальянцев все хорошо, в русской опере все плохо, и даже редкий успех вызывал у него приступы ярости.
        Затем театры возглавил барон Кистер, стремившийся к крайней экономии. Сколько пришлось с ним бороться, чтобы он прибавил жалованье работникам оркестра и хору!.. Пришлось даже поставить условие: пока не подпишут обещанной прибавки оркестру и хору, Направник не возобновит контракт с театром. Только в начале сентября барон Кистер вызвал его и попросил начинать сезон. А каково было ему жить все лето, не имея твердых гарантий, что с ним возобновят контракт? И наконец, Иван Александрович Всеволожский. Закрыл в Петербурге императорский итальянский оперный театр, почти пятнадцать лет возглавляет дирекцию императорских театров… Понятно, и Всеволожский был человеком своей среды, воспитанным на французских вкусах и итальянской музыке, но он лично выполнил свыше тысячи рисунков костюмов для опер Чайковского и оказался обаятельным человеком, который уничтожил рабское положение как искусства, так и его представителей. Александр Третий сам приказал ввести новые штаты по всем отраслям театров. Трудно забыть общее ликование не только служащих, но и массы искренних ценителей русского искусства.
        Вроде бы наступило золотое время… Много лет Направник пользовался полным доверием Ивана Александровича, но, как часто бывает, климат в дирекции не был величиной постоянной. Стали плести интриги, появились подхалимы, далекие от подлинного искусства, но люди ловкие, способные к подлости и всевозможным гадостям.
        А все потому, что многим приходилось выслушивать от Направника горькую истину. Он всегда был прям в своих высказываниях. И редко кто благожелательно воспринимал критику в свой адрес. Чаще всего эти люди становились его врагами и пользовались малейшей возможностью, чтобы насолить правдолюбцу. То приходилось вступаться за Федора Стравинского, замечательного оперного баса, одного из немногих на русской сцене способного быть и драматическим артистом; то хлопотать за хористов и оркестрантов; то вот сейчас разгорелась борьба за госпожу Мравину.
        Направник только что получил письмо Александра Глазунова, в котором выражалось беспокойство за судьбу этой талантливой артистки.
        Направник, человек небольшого роста, с гривой черных с проседью волос, аккуратно подстриженными усами и бородкой, перечитал письмо… Столько всяких бранных слов на него сыпалось за всю его долгую тридцатилетнюю службу в Мариинском театре, столько пришлось испытать, что слова этого письма ему казались бальзамом на тяжкие раны, полученные в вечных сражениях с дирекцией императорских театров. «…Решаюсь обратиться к Вам по поводу одного печального обстоятельства. Ваше известное всем просвещенное отношение к русскому искусству, которого Вы являетесь талантливейшим представителем и которого интересы Вы защищаете всегда, дает мне смелость написать Вам, многоуважаемый Эдуард Францевич! Известие, что с г-жой Мравиной, по необъяснимым причинам, дирекция не возобновляет контракт, к общему великому сожалению, подтверждается. Этому нельзя было бы даже поверить, если бы постоянное более чем странное отношение дирекции к этой лучшей, если не единственной, высокодаровитой артистке, любимице всех петербуржцев, не давало нам права думать, что и это последнее известие возможно. Г-жа Мравина — наша гордость, наша
превосходная, единственная колоратурная певица, которую мы смело ставим наряду с первоклассными европейскими звездами вокального искусства, — обладает еще редким сценическим талантом. Такую артистку берег бы всякий театр, а между тем… Между тем мы ее слышим редко, все ее лучшие партии передаются второстепенным исполнительницам, которые часто стоят ниже всякой критики, например в партиях колоратурных.
        Простите за эти подробности, конечно хорошо Вам известные, потому что это ненормальное положение дела Вы сами, конечно, видите…
        Многоуважаемый Эдуард Францевич, защитите и на этот раз интересы русского искусства, вступитесь за лучшую представительницу нашей бедной талантами сцены! Кого мы будем слушать, если уйдет г-жа Мравина? Если Вы встанете на ее защиту, неужели дирекция останется глуха к Вашим словам? Все посетители русской оперы надеются на Вас, глубокоуважаемый Эдуард Францевич, будут горячо благодарны Вам, никогда не забудут и этой новой защиты родного искусства…»
        Направник, прочитав это горькое письмо, вспомнил госпожу Мравину. Она действительно держала себя как госпожа, никому не покорялась, никому не позволяла обидеть себя. Гордая и прекрасная, действительно высокодаровитая как артистка, она отказалась от «высокого покровительства» и нажила тем самым бесчисленное количество недоброжелателей в дирекции и высших сферах власти. И вот новый конфликт. Снова нужно обращаться к Всеволожскому, этому добрейшему человеку, но полностью зависящему от самых высоких покровителей, от царской семьи, где столько разных характеров, разных мнений. Бедный Иван Александрович… Тяжко стало Направнику.
        Дела вроде бы складывались неплохо при могучей поддержке директора императорских театров. В Вене и Мюнхене поставили оперу «Гарольд». Благодарен Направник и за то, что Всеволожский написал Фигнеру письмо, порекомендовал ему участвовать в «Нижегородцах» Направника. А потом это хорошее отношение вдруг менялось, неожиданно наступало охлаждение. Ему, прямому и честному человеку, трудно было понять, чем все это вызвано… Бывало и раньше, что в течение сезона он не раз замечал, что прежнее столь дорогое для него расположение директора переходило шаг за шагом в охлаждение. И приходилось думать, переживать, не чувствуя за собой никакой вины в отношении к личности Ивана Александровича, которого он считает светлым человеком в дирекции императорских театров. Да и к своим служебным обязанностям он стремился относиться добросовестно, ведь уж сколько раз бывало, что из ста двух выступлений театра в сезон он управлял оркестром в семидесяти двух со ста семьюдесятью репетициями. Так что тут его не в чем упрекнуть. Значит, возникали другие причины, уже личного характера… Но какие? В управление или административные
дела без согласия Всеволожского он не вмешивался, потому что ему давно дали понять, что он не состоит при русской опере старшим дирижером, и его мнение в художественных вопросах, в подборе репертуара, заключении и возобновлении контрактов становилось бесполезным и как бы некомпетентным. Как невыразимо больно было испытывать несправедливое отношение за свою долгую и беспорочную службу! Ясно, конечно, что его оклеветали и успели в своей некрасивой и темной проделке восстановить Всеволожского против него… Ведь получал он раздраженные письма от Всеволожского, которые его как громом поражали. И каждый раз это бывало тогда, когда ему было особенно тяжело из-за семейных неурядиц, когда он был физически и морально издерган: серьезно прихворнула жена, его добрейшая Варвара Эдуардовна, сын внушал какое-то беспокойство своими душевными поисками, далекими от столбовой дороги современных молодых людей, пришлось его по совету врачей отправить снова в Крым, а потом на Кавказ… Если бы не Петр Ильич Чайковский, оказавшийся на Кавказе, вряд ли что-нибудь Саша сообщил бы родителям, изнывавшим от тоски и неизвестности… А
тут еще удар… Мучительные нравственные страдания, вызванные боязнью остаться без работы в такой тяжелый момент своей жизни, без материального обеспечения, — это кого хочешь подкосит…
        Многим казалось, что плохим людям из дирекции не выжить, но жизнь с каждым годом доказывала их неистребимость. На смену одним приходили другие, тоже ничего общего с искусством не имеющие, и все шло по-старому, все по той же системе. Да и чего же требовать-то от них… Посадили бог знает кого управлять таким делом, откуда же взяться сразу и опытности, и знаниям… Но что хочет Всеволожский от него, почему такая немилость с той стороны, откуда давно ему уже ничто не грозило? Если б он знал, что так произойдет, он согласился бы на предложение стать директором консерватории… А разве можно было бросить театр, в который он столько вложил своих сил, страсти, организаторского таланта… И сколько людей благодарны ему за усилия, которые он вложил в русскую оперу… Разве может он забыть, как Федор Стравинский горько жаловался на то, что накануне закрытия сезона с ним единственным из всех перворазрядных артистов не возобновили контракт. Он старался его утешить и заверить, что и его контракт будет возобновлен. Вот ведь как бывают невнимательны чиновники дирекции. Да, голосовые данные его невелики, но из басов
Стравинский у нас единственный с талантом и пользуется в течение многих лет полным уважением всей публики…
        Как же было не оставить его до окончания службы в нашей труппе, талантами скудной… А столько лет уж продолжается наш теноровый голод. И чем дальше, тем более обостряется. Сколько лет Флорьянский ожидал приглашения, но ведь так и не пригласили, и Прага оставила его, дав ему прибавку. А теперь платить за него двенадцать тысяч гульденов неустойки никто, конечно, не будет. Так и потеряли прекрасного тенора. Правда, можно его приглашать на гастроли, но это уж совсем другое дело. Можно пригласить Преображенского, но с условием: непременно исполнять главную роль в опере Танеева… Однако может ли Преображенский часто исполнять роли, подобные роли Ореста? Вряд ли… А не попробовать ли снова Ивана Ершова, говорят, он в последнее время прогрессирует? Может, попробовать его в роли Дубровского… Ох, какое у него было невеселое прошлое лето. Жена настолько захворала, что ее пришлось снарядить в путь на лечение — сначала в Виши, а потом где она только не была… И всюду бесполезно, болезнь уже не остановить. Только работа его и спасала от тоски и скуки. «Дубровский» уже поставлен в Мариинском театре. 3 января 1895
года опера успешно прошла, публика тепло принимала и автора, и солистов. И все-таки что-то не удовлетворяло автора.
        Снова только пение. А ведь в опере есть драматическая сторона, с которой мало кто справился… Вот Ершов… Если бы ему поручить заглавную роль. Прекрасный голос, внешность, умение держать себя на сцене. И еще прошлым летом говорил Ершов, что мечтает снова петь в императорской опере, может дебютировать в «Гугенотах», «Тангейзере», «Кармен», «Паяцах». И желает получать пятьсот рублей в месяц. Вот ведь какие пошли мальчишки!.. Еще не оперился, а уже хочет летать… Как будто не знает, что никакая дирекция в мире не заключает контрактов до дебютов. Ну пусть он уже дебютировал, пусть русская опера крайне нуждается в тенорах, пусть его условия — при исполнении первых партий — не чрезмерны, но кто же решится на контракт, не убедившись в том, что он справится со всеми этими труднейшими партиями?.. А если и этого пропустим, то нас ждет большая беда, скоро некому будет петь…
        Везде погоня за тенорами, мы тоже нуждаемся в тенорах, но почему никому до этого дела нет?.. Пробы голосов в Петербурге и Москве мало что дают, слушать приходится многих, а допускать до дебютов почти некого… Подготовка певцов скверная, консерватория, музыкальные школы мало что дают… Что-то всех потянуло на сцену, в том числе и людей обеспеченных, с большими связями.
        Его всегда удивляли непонятные протекции и покровительства некоторым певцам и особенно певицам. Ну, иной раз берут… И что выходит? Полная безрезультатность… Надо достойных двигать и нравственно поддерживать, а главному режиссеру Кондратьеву только и заботы служить каким-то личностям, лишь бы не делу. Нужно стремиться улучшить состав труппы качественно, а не только количественно. Готовых талантов нет. Их нужно самим воспитывать, но только достойных и способных, вот таких, как Мравина…
        В эти зимние дни Эдуард Францевич Направник получил письмо Людмилы Ивановны Шестаковой, в котором она сообщала, что хлопоты о переводе в Петербург его старшего сына Александра начал Тертий Иванович Филиппов. Она была у него, разговаривала с ним, и он пообещал похлопотать, написал рекомендательное письмо. Так что вскорости можно ждать решения. Да и то уж очень соскучилась без Александра Варвара Эдуардовна, чуть жива, а все думает только о других, прежде всего о счастье детей…
        Направник получил много писем от Людмилы Ивановны, все они хранятся у него особо. Мнением ее он дорожит, заботу ее ценит. Сколько она делает для других, подчас забывая свои интересы, удивительной доброты человек… Вот и в том письме она хлопочет о справедливом отношении к Мравиной. Почему Медея Фигнер должна получать баснословные гонорары, а Мравина гораздо меньше? С этой несправедливостью не хотят мириться ни Глазунов, ни Шестакова, ни многие русские ценители оперного искусства. А что может сделать он, Направник? Да, Мравина красива, музыкальна: да, она русская певица, а значит, хорошо знает нравы и привычки русского народа. Но ведь дирекция распоряжается прибавками жалованья… Другое дело — просьба Тертия Ивановича Филиппова послушать Шаляпина. Скоро проба голосов. Отчего ж не послушать и этого Шаляпина?
        Глава девятая
        Когда умолкнет шумный день
        Федор Шаляпин после утренней репетиции в холодном неуютном Панаевском театре, возбужденный и уставший, весело распрощался с товарищами и вышел на Адмиралтейскую набережную: он сегодня мог спокойно располагать собою, вечером он не занят в театре.
        Дул сильный ветер с дождем и снегом. Подняв воротник, Шаляпин посмотрел на противоположную сторону. Редкие снежинки падали на мостовую, на хмуро нахохлившихся лихачей, ждущих у Сената знатных пассажиров. Застывшие в неподвижной готовности лихачи с завистью посматривали на кучеров в богатых ливреях, спокойно расхаживавших у карет в ожидании своих хозяев, решавших сейчас судьбы государства Российского. «Вот сенаторы, всякие там члены Государственного совета, министры, князья и горюшка не знают. Поболтают языком, посудачат о том о сем, выйдут, на них накинут теплые шубы, ливрейный кучер откроет перед ними дверцы кареты, и они, без всякой заботы, помчатся обедать… А там тоже все готово… Их сиятельства только руки помоют и воссядут за свой привычный до мелочей стол… — Шаляпин, поеживаясь под порывами холодного ветра, быстро шагал в сторону Исаакиевского собора, где ходила конка. — Да хоть бы взять лакеев, кучеров ихних… И то живут лучше таких, как я, артистов… Даже на извозчика денег нет…»
        Федор вошел внутрь конки, заплатил кондуктору и снова, пользуясь минутной передышкой, предался своим размышлениям. «А как хорошо в карете… Едешь и смотришь свысока на людей и на весь мир… И как хорошо внутри кареты пахнет кожей и какой-то особенной материей…»
        Он вспомнил, как совсем недавно за ним заехал в карете какой-то богатый студент Василий и повез его на очередной благотворительный вечер. Сколько раз ему приходилось выступать на подобных вечерах, но с таким комфортом он, пожалуй, впервые прибыл туда… Да вот и студенты могут позволить себе такое…
        Шаляпин вышел у Казанского собора и по Екатерининскому каналу вскоре вышел к зданию Мариинского театра. Вот уж несколько месяцев тянет его сюда, как магнитом огромной силы. Чуть выдается свободная минута, как все мысли его устремляются в этот центр театрального Петербурга… И сколько мучительных помыслов было связано с неосуществленным пока желанием выступать именно здесь, в Мариинском оперном театре… Завоевать такую же славу, как супруги Николай и Медея Фигнер… Вот кто купается в славе. Да и не только в славе, но и в золоте… Подумать только, получают за спектакль пятьсот рублей при условии восьмидесяти спектаклей в год. Сорок тысяч в год!..
        Шаляпин подошел к афише и горько вздохнул: «Вот опять они выступают и сегодня. Сколько уж раз я слушал их и ничего не обнаружил в исполнении Николая Фигнера. Конечно, она настоящая певица, а он не выделяется ни особой силой, ни красотой голоса, так себе голос, в котором больше горлового звука, искусственного, чем природного звучания… Но ведь что-то в нем есть… Смотришь на него и вместе с ним в «Кармен», «Аиде», «Гугенотах» переживаешь все несчастья живого человека, будто ты не в Мариинском, а в Александринском… Ну, не совсем, пожалуй, так, но все-таки есть что-то общее между этими театрами, когда участвует в спектакле Николай Фигнер… Скорее всего, дело в его игре на сцене, а не в голосе… Как он умеет ловко и свободно держаться на сцене, в любом эпизоде, и лирическом и драматическом… Вот он артист, умеет владеть чувствами зрителя, подчинять его себе, заражать и вести за собой…»
        Шаляпина не остановили — он уже не раз проходил через служебный ход. Прошел в буфет, где перед началом спектаклей тоже можно было перекусить что-нибудь попроще, подешевле… А потом пошел бродить по театру. Зал еще был молчалив и мрачен, а служащие уже собирались, хлопотали за сценой, косо поглядывая на едва знакомого артиста, явно без дела шатающегося по театру. И чтобы не обращать на себя внимание, Федор занял одно из мест, предназначенных для артистов, задумался о предстоящем прослушивании молодых. Он заходил к Направнику, тот принял его довольно холодно, но пообещал лично присутствовать при отборе дебютантов. А вдруг он не подойдет?.. Что тогда? А почему он может не подойти? В Панаевском он с успехом выступает, а чем там публика хуже? Та же, петербургская, избалованная гастролерами из лучших европейских театров… А чем может похвастаться Мариинский театр? Женские-то голоса есть превосходные. Одна Мравина чего стоит. Дочь генерала Мравинского, а пошла на сцену, что-то потянуло ее играть и петь. А как она превосходна в образе Маргариты Наваррской в опере Мейербера «Гугеноты»! Еще не успел взмыть
кверху занавес во втором акте спектакля, а зрители, лишь стоило им увидеть королеву, стройную, с гордо посаженной головой, с красивыми чертами лица, улыбающуюся, окруженную придворными, разражаются громом аплодисментов, зная заранее, какое наслаждение они испытают, когда любимая артистка начнет петь.
        И слушатели никогда не ошибались: действительно, природа щедро наградила Евгению Константиновну Мравину, наделив ее чудесным лирико-колоратурным сопрано, обширным по диапазону, ровным во всех регистрах и прекрасным по тембру, и женской красотой. Понятны были восторги зрителей, когда она заканчивала арию, полную неожиданных фиоритур на верхних нотах, не утративших своей кристальной прозрачности и чистоты. Антонида в «Иване Сусанине», Людмила в «Руслане и Людмиле», Джульетта в «Ромео и Джульетте», Розина в «Севильском цирюльнике», Эльза в «Лоэнгрине», Снегурочка, Оксана в «Ночи перед Рождеством», Виолетта в «Травиате» — сколько раз Федор Шаляпин вместе со всеми зрителями шумно аплодировал созданным Мравиной образам обаятельных женщин, постоянно поражаясь серебристой чистоте звучания ее голоса, легкости самых трудных пассажей, тщательной отделке каждой фразы и, главное, музыкальности.
        Ведь не раз рассказывали ему, что и в Мариинском театре бывали случаи, когда солисты отставали от оркестра, и Направнику приходилось останавливать оркестр и заставлять солиста начинать сначала, а потом, в перерыве, под лестницей, где он любил отдыхать, распекал виновника.
        Среди артисток Мариинского театра Федор Шаляпин выделял и Валентину Кузу, всего лишь год назад дебютировавшую на столичной сцене, но сразу завоевавшую популярность благодаря своему прекрасному драматическому сопрано, способному свободно справляться с любыми трудностями сложнейших партий, и могучему сценическому темпераменту, создававшему живых людей на сцене, полных жизненных противоречий и сложностей душевных переживаний. Но неужели Направник не замечал во время исполнения ею Юдифи и Брунгильды нечеткости и неясности в произнесении некоторых музыкальных фраз? А порой и в интонации были неверные акценты, что приводило к разрушению уже созданного ею образа.
        Да, ее исполнение музыкально и выразительно, оно подчиняет и увлекает, но ведь артист должен исполнять то, что задумал композитор. Сколько раз Шаляпин, сверяя клавир с исполнением на сцене, вылавливал большие расхождения между исполнением и тем, что создал композитор. Особенно большие споры возникали у него с Труффи, капельмейстером Панаевского театра. Но и здесь, в Мариинском, он не раз замечал, что артист обращает внимание только на ноты, заботится только о звуке своего голоса, совершенно не обращая внимания на эмоциональность и выразительность исполнения, на драматическую игру, на многообразие музыкальных средств психологического изображения каждого из своих персонажей. Даже незначительной музыкальной фразой можно передать характер человека. И Шаляпин вспомнил своего учителя Дмитрия Андреевича Усатова, который не раз собирал своих учеников в Тифлисе и, играя на фортепьяно, объяснял, что значит научиться звуком изображать ту или иную музыкальную ситуацию, как передать душевное состояние персонажа, дать правдивую для данного чувства интонацию. Дело не только в умении держать ноту, большое
значение для певца имеет его способность окрашивать свой голос в соответствующую краску. Любовь, ненависть, разочарование, гордость, лукавство, кокетство — сколько различных чувств, сколько меняющихся настроений даже в одной партии, уж не говоря о различных операх! Спасибо Усатову!
        И, перебирая в памяти все услышанное в Мариинском театре, Шаляпин приходил в замешательство, не зная, какой же путь правильный. А тут что ни артист, то свой путь… И каждому солисту обеспечены шумные аплодисменты, бесконечные вызовы, выкрикивание обожаемого имени… Странные чувства возникали у Шаляпина, когда он слушал Михаила Дмитриевича Васильева и Михаила Ивановича Михайлова, обладавших прекрасными драматическими тенорами, легко бравшими предельные ноты верхнего регистра ля и си. Но, исполнив свою партию, они не знали, что делать на сцене, скучали, ничем не выражая своего присутствия, ни одного характерного жеста или движения. Наступало время, и они снова поражали красивым звучанием, лишенным, однако, каких-либо оттенков выразительности, и замирали, ничуть не заботясь о драматической стороне своей роли. А потому все эти Ромео, Хозе, Фаусты, Раули, Герцоги походили один на другого. Но это ничуть не смущало публику, с восторгом смаковавшую превосходное пианиссимо на каком-нибудь верхнем си или верхнем до. И более опытные ученики Усатова тоже заверяли Шаляпина, что голосом, звуком певцы должны
услаждать публику, для того, дескать, и существует опера.
        Что ж, голос у него есть, все об этом говорят, все восхищаются его кантиленой. Стоит ли беспокоиться о предстоящем прослушивании? Возьмут, не так уж много у них басов… А вот у Фигнера нет особых голосовых данных, но успех его гораздо больше, чем у Васильева или Михайлова… Может, та же публика сегодня будет восторженно аплодировать Николаю Фигнеру, способному создавать психологически разнообразные типы людей, жить жизнью своих персонажей, влюбляться по-настоящему и ненавидеть, как в живой жизни? Э, нет… Сегодня придет другая публика, более современная, что ли, способная сопереживать тому, что будет показано со сцены. Но что такое играть в опере?
        Федор Шаляпин вышел в холл. На стене висела афиша сегодняшнего спектакля. Он посмотрел программу «Гугенотов» Мейербера: Валентина — Медея Фигнер, Рауль — Фигнер, королева Маргарита — Мравина, Невер — Яковлев, Сен-Бри — Стравинский, Марсель — Корякин… Лучшие силы Мариинского театра, любимцы публики, значит, сегодня спектакль затянется далеко за полночь: вызовам не будет конца…
        Федор прошел в уборную Корякина, с которым близко сошелся после памятного вечера у Тертия Филиппова. Михаил Михайлович обрадовался при виде молодого друга:
        - А-а, заходи, заходи, я пришел пораньше. Сегодня ответственный день, нужно подготовиться к спектаклю, говорят, будет кто-то из царской фамилии. Уже и Фигнеры приехали, а это с ними бывает нечасто…
        Михаил Михайлович Корякин вовсе не был похож на артиста, скорее на профессора университета или на преуспевающего врача. Длинные, зачесанные назад волосы, борода лопатой, золотые очки, черная пиджачная пара и умеренная полнота — все это придавало Корякину солидный, ученый вид. И действительно, как узнал Шаляпин, Михаил Михайлович учился на медицинском факультете Московского университета, но параллельно поступил в консерваторию.
        Тяга к искусству победила, и Корякин был принят в Мариинский как раз тогда, когда сошел со сцены знаменитый бас профундо Васильев Первый. Корякин, обладавший таким же фундаментальным басом, вскоре заменил его во всех партиях. Шаляпин слушал Корякина, который иной раз издавал звуки, способные заглушить и сирену океанского парохода, и всегда поражался мощи его голоса. А в доме Филиппова дрожали стекла, когда там пел Корякин, это Шаляпин сам слышал. И откуда берутся такие голоса? Его тоже называют мощным голосищем, но куда ему до Корякина… Большой диапазон, красивый тембр и поражающая мощь голоса, который лился свободно и широко, — все это сделало Корякина незаменимым Иваном Сусаниным, Кончаком, Светозаром в «Руслане и Людмиле», Рамфисом в «Аиде», Ильей во «Вражьей силе», Архипом в «Дубровском». В этих партиях поражала густота и необычайная сила звука, не исчезавшая на нижних нотах, а скорее, напротив, приобретавшая особую красочность и звучность, особую полноту и легкость.
        Федор Шаляпин смотрел на Михаила Михайловича, который сидел за своим гримировальным столиком. «Нет, это не Марсель, — подумал Шаляпин, глядя на Корякина, — а все тот же добрейший Михаил Михайлович, тот же нос картошкой, простодушные глаза, те же зачесанные назад волосы… Ничего не изменилось в его облике, даже борода лопатой так и осталась… А ведь играет он человека совсем другого типа, француза шестнадцатого века. Так что же значит играть на оперной сцене? Ведь Михаил Михайлович — один из лучших солистов Мариинского театра…»
        Шаляпин часто задавал себе этот вопрос и никак не мог найти ответа. Он много думал над исполнительским мастерством солистов Мариинского театра, сравнивал между собой прославленных артистов и приходил к выводу, что и те, кто ничего не выражают своим голосом, и те, кто пользуются славой как актеры, психологически наполняющие свою роль, имеют одинаковый успех у публики. Безголосые не могут пользоваться успехом в опере, но они пользуются, если играют. Но и время костюмированного концерта в опере тоже проходило, одними голосовыми данными уже ничего не добьешься… Так что же делать?..
        Спектакль вскоре должен был начать свое стремительное действие, и Шаляпин, понимая состояние Михаила Михайловича, покинул уборную и занял свое место в ложе. Господи, как он хотел бы выйти на эту сцену…
        Занавес медленно стал подниматься, и зрители вскоре оказались вовлеченными в трагические события религиозных противоречий. Вот Фигнер — Рауль, изящный, легкий в движениях, встречается с графом Невером — Яковлевым, высоким, красивым, благородным, и его друзьями. Рауль искренне и доверчиво признается новым друзьям, что он взволнован встречей с прекрасной незнакомкой: «Все в ней восторг, все вдохновенье: и мрамор плеч, и шелк кудрей». И столько нежной искренности, подлинной зарождающейся страсти прозвучало в голосе Фигнера, что Шаляпин каждому слову и каждому жесту верил, сам проникаясь неподдельностью происходящего. Каждое слово доходило до сердца. Настолько была отработана дикция артиста, настолько была выразительна фразировка, что трепет первого чувства, с которым появился на сцене Рауль, передался Шаляпину и всем присутствующим, следившим за происходящим завороженно. Непосредственность, чистота первого чувства сменяется тревогой, сомнениями, подозрениями, которые начинают раздирать душу молодого героя. И на глазах зрителей Рауль превращается в сильного в своей непреклонности человека, твердо
знающего, что ему делать. Верность и стремление к подвигу руководят его поступками. Шаляпин поражался способности создавать героический образ в развитии, умению заставлять зрителей сопереживать происходящей борьбе во всех драматических ситуациях и столкновениях… А вот Яковлев — граф Невер — отказывается от участия в избиении безоружных гугенотов в Варфоломеевскую ночь. И как они, Фигнер и Яковлев, великолепно передают характеры благородных рыцарей, сколько чувства в каждом движении и жесте, в интонации и даже повороте головы… И костюмы сидят на них, будто они каждый день их носят… Как свободно и легко они передвигаются по сцене, а манера кланяться, снимать шляпу создает колорит того времени… И как хорош был Яковлев, бросающий сломанную им самим шпагу к ногам фанатика Сен-Бри — Стравинского… Буря восторгов, гром аплодисментов, какая-то неповторимая атмосфера наэлектризованности сопровождали весь спектакль. Бывало так, что Направник не мог вести оркестр дальше: разбушевавшаяся публика заглушала музыку… Такого Шаляпин еще не испытывал в своей жизни, бывали вызовы, однажды даже пришлось повторить в
«Фаусте» «Заклинание цветов», к его искреннему удивлению, но такое… Мравина, Яковлев, Медея и Николай Фигнер, Корякин, Стравинский — все они были певцами-актерами, тонко владевшими в своем исполнении средствами музыкального и драматического выражения душевных переживаний, поражали своей страстностью, высокой одухотворенностью, могучим темпераментом, способным заражать, увлекать, вести за собой… Нет, одним пением сейчас не обойдешься…
        Последние аккорды оркестра потонули в бушующем потоке аплодисментов. Не было равнодушных, ураган возгласов, крики, истерические взвизгивания, даже первые ряды, блестевшие лысинами действительных тайных и статских советников, генеральскими аксельбантами, сменили свою обычную холодность и чопорность на искренние восторги.
        Возвращаясь к себе в опостылевшую грязную комнатенку в двухэтажном домике на Охте, Федор Шаляпин снова и снова в своих мыслях обращался к предстоящим испытаниям в Мариинском театре. Непростое дело покорить Направника и дирекцию прославленного театра, который в одном спектакле может собрать таких солистов!
        Это омрачало его раздумья, но тут же он начинал перебирать в памяти всех слышанных им басов театра и веселел: нет, Стравинский, Корякин, Чернов, Шаронов, Фрей, Серебряков, Майборода, Поляков, Климов не могут конкурировать с ним, одни по причине возраста, другие ничуть, по его мнению, не выделялись своими голосовыми и актерскими данными, с ними можно и потягаться силами, так что… Вот если бы Корякина и Стравинского слить в одно целое, получился бы великий актер-певец… У одного голос, но все его герои на одно лицо, другой разнообразен в игре, гриме, одежде, а голосовые данные невелики. Так вот бывает в жизни.
        Михаил Михайлович рассказывал Шаляпину о Федоре Игнатьевиче Стравинском, который так же, как и Николай Фигнер, Иван Алчевский, Леонид Яковлев, сам Корякин и многие другие его современники, вовсе и не думал об оперном театре. Он закончил юридический факультет Киевского университета и мечтал о карьере адвоката. Но под нажимом друзей и покровителей Федор Стравинский поступил в консерваторию и стал учеником знаменитого Эверарди. И вот, начиная с апреля 1876 года, Федор Стравинский успешно выступает в Мариинском театре. Правда, ему больше пятидесяти лет, долго ли ему еще осталось петь. Но каков Сен-Бри, как великолепно он играет твердого, мрачного фанатичного католика, который ни перед чем не отступит для достижения своей кровавой цели в ужасную Варфоломеевскую ночь…
        И перед Шаляпиным возникла вся эта сцена… Стравинский всегда был хорош, и в роли Мефистофеля, и Фарлафа, и Ивана Сусанина, но здесь он был просто великолепен. Высокий, прямой, в черном костюме, в высоких сапогах со шпорами, с длинной шпагой. Беспощадно суровые глаза, резкое, волевое лицо, бородка клином и коротко остриженные волосы, скупые, продуманные жесты, манера кланяться, ходить, смотреть — все выдавало в нем характер властный, привыкший повелевать… С какой силой он произнес фразу: «У Карла есть враги…» — всего четыре слова, а все бинокли устремились туда, на левую сторону сцены, где он сидел на небольшом диване. А рядом с ним его зять Невер с Валентиной, посредине сцены, полукругом, расположились его преданные друзья, готовые идти за ним хоть в огонь и в воду… Он-то был уверен, что и граф Невер пойдет с ним убивать безоружных гугенотов. Он так был уверен в себе… Отметает все сомнения, когда один из его приближенных спрашивает: «Но кто убивать их повелел?» Наивный вопрос младенца. «Бог», — беспощадно отвечает Сен-Бри. «А кто же их убьет?» — последовал новый вопрос. И столь же сурово и
бескомпромиссно ответил Сен-Бри: «Мы»…
        Да, суров и беспощаден Стравинский в этой роли… Уверенностью дышит каждая его фраза, волю Бога осуществляют Сен-Бри и его приспешники. Только католики — подлинные слуги Бога, все же другие должны погибнуть… Но тут произошло замешательство: Невер не согласен убивать сонных и безоружных, он готов с ними сразиться в поединке. Нет, он ломает шпагу… Как великолепно это делает Яковлев, как он красив в своих жестах, позах… «Вот бы мне так научиться двигаться по сцене, как Стравинский и Яковлев…» И в этот момент гнев судорогами проходит по лицу Стравинского. Как может зять идти против всесильного тестя? Незамедлительно следуют три властных удара в ладоши, появляется стража. Невер арестован. Сен-Бри отдает приказ за приказом — все должны четко знать, что делать в эту ночь… «Наконец с Оксерруа раздается звон… тогда для гугенотов настанет страшный час…» — произносит Шаляпин заключительную фразу этих наставлений, и самому становится жутко, так ясно представил себе последовавшее в эту ночь, если такие, как Сен-Бри — Стравинский, руководили избиением гугенотов. Поразительно, как он умеет произносить каждое
слово, столько выразительности и экспрессии несет его богатая интонация!.. И вот сцена опустела, вроде бы все кончилось… Но нет, он по-прежнему играет, играет выразительно в своем молчании… С каким чувством правоты и достоинства склоняется он перед патером, обнажает шпагу и протягивает ее для благословения, смиренно целует ее, гордо вкладывает в ножны и, полный достоинства, удаляется исполнить свой долг. Вроде бы роль и невелика, во втором и третьем акте Сен-Бри произносит всего лишь несколько фраз, но вот здесь, в четвертом акте, эта сцена выдвигает его в число главных действующих лиц. И следующая сцена даже чуть-чуть проигрывает, хотя в ней действуют Рауль и Валентина, выясняя свои любовные отношения. Уж слишком велико впечатление от игры Стравинского. Пожалуй, не менее прекрасна игра Николая Фигнера и Медеи, полна такой же обдуманной экспрессии и выразительности, полна огненного темперамента и страсти. Как хорошо бы вместе с ними играть и петь на сцене Мариинского театра… Ах, мечты, мечты!.. Сбудутся ли?..
        Федор Шаляпин замерз, пока добрался до Охты. Всю ночь проворочался на узкой жесткой постели, долго не мог заснуть, не понимая, что же такое с ним приключилось. Обычно, лишь только он добирался до подушки, тут же погружался в глубокий сон с приятными сновидениями. А тут… В памяти возникла еще одна картина, студент Василий читал стихи Пушкина, читал хорошо, проникновенно… Где-то у него был томик Пушкина. Федор встал, зажег коптилку, отыскал среди валявшихся на стуле клавиров тоненький томик, быстро отыскал запомнившееся стихотворение.
        Когда для смертного умолкнет шумный день
        И на немые стогны града
        Полупрозрачная наляжет ночи тень
        И сон, дневных трудов награда,
        В то время для меня влачатся в тишине
        Часы томительного бденья:
        В бездействии ночном живей горят во мне
        Змеи сердечной угрызенья;
        Мечты кипят, в уме, подавленном тоской,
        Теснится тяжких дум избыток;
        Воспоминание безмолвно предо мной
        Свой длинный развивает свиток;
        И, с отвращением читая жизнь мою,
        Я трепещу и проклинаю,
        И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
        Но строк печальных не смываю.
        Федор и не заметил, как последние слова стихотворения он произнес вслух… Очнулся от очарования, навеянного правдой этих стихов, точно передающих и его собственное душевное состояние, и снова повторил: «…И, с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю…»
        За тонкой стенкой кто-то завозился, а потом громко стукнул ему в перегородку, дескать, кончай свои ночные безобразия… Ну вот, так всегда, только он что-нибудь начнет говорить, как тут же раздается стук, а то орать начнут… Нет, пора начинать нормальную жизнь, а то ведь нет и пианино, и в полный голос не споешь… А мурлыканьем себе под нос ничего не добьешься. Через несколько дней все решится…
        С этими мыслями, в которых больше было горьких опасений, чем радужных надежд, и заснул Федор Шаляпин накануне больших перемен в своей жизни.
        Глава десятая
        Артист императорских театров
        Пришла весна. Но холодно и ветрено было в тот вечер. Среди спешившей по Невскому толпы людей резко выделялся молодой высокий человек, одетый в простую, развевающуюся на быстром ходу поддевку. Плотно закутанная толстым вязаным шарфом шея, низко нахлобученная до самых глаз живописная шапка да порыжевшие от времени сапоги — все это обращало на себя внимание нарядной толпы, обычно прогуливавшейся по Невскому в этот вечерний час.
        В ресторане Лейнера ласково встретил его швейцар:
        - Проходи, Феденька. Что-то тебя давно не было…
        - Болел, Архип Иваныч. Привязалась инфлюэнца. Неделю провалялся в постели.
        Федор снял поддевку и оказался в простой русской рубашке, плотно облегавшей его мощное тело. На шее был повязан широкий бант-галстук. Он внимательно оглядел столики и, заметив дирижера Труффи с друзьями из Панаевского театра, двинулся к ним.
        Иосиф Антонович тоже увидел Шаляпина и знаком подозвал его.
        - Ну что, — сказал Труффи, когда Федор подошел и поздоровался со всеми, — как тебя приняли в Мариинском театре? Когда твои дебюты?
        - Мы все придем тебя послушать, — вставил реплику Николай Павлович Миллер, возглавлявший оперное товарищество в Панаевском театре. — Хоть и подвел ты нас, бросив в середине сезона, но мы на тебя, Феденька, не сердимся. Большому кораблю, как говорится, и большое плаванье…
        Федор сел за стол рядом со своими старыми друзьями, с которыми он сжился, сдружился, но от которых уже что-то незримое отделяло его. И все это понимали, а прежде всего он сам.
        - Я уж два месяца как подписал контракт с Мариинским театром, а еще не выступал ни разу. Подождите, говорят, подождите, это вам не частная антреприза, не «Аркадия» и не Панаевский театр… Так бы и пускай, подождать можно, но денег ни черта нет… Иду сейчас по Невскому, а все от меня шарахаются, как от пугала огородного…
        Шаляпин горько вздохнул, жадно поглядывая на уставленный закусками стол.
        Труффи немедленно положил ему на тарелку холодных закусок, налил большой стакан пива.
        - Пей и ешь, Федор. Потом и расскажешь нам, как ты проходил через Направника.
        - А чего рассказывать-то, — с полным ртом заговорил Шаляпин. — Пришел я, сказал, что — Шаляпин, дескать, мне говорили, вы хотели бы меня послушать. Он молча кивнул. Да, мол, хотел бы. Василий Васильевич Андреев посоветовал мне спеть «Заклинание цветов». Я и спел. Направник — очень сухой, необщительный, сдержанный человек. Прослушав меня, он не сказал ни слова. Так всегда, говорят. Никогда нельзя понять, что нравится ему, что — нет. Но вскоре я узнал, что мне хотят устроить пробу на сцене Мариинского театра в присутствии директора.
        - Ну как, волновался? — с интересом спросил Труффи.
        - Конечно. Но я знал, что театру нужен бас, так как знаменитый Мельников кончил свою карьеру.
        - А ты что, уже готов заменить его в Мариинском? — поддел кто-то Шаляпина.
        - Разумеется, я и не мечтаю занять его место. Но мне предложили подготовить именно его любимую партию — Руслана. Я не слышал этой партии в его исполнении, да и вообще никогда не пел ее. А тут предложили в недельный срок… Конечно, я подготовил ее, исполнил как мог, но чувствую, что мое исполнение не удовлетворило моих экзаменаторов и испытателей. Я пел по-своему…
        - Ну и что?
        - Что — «что»? Мне предложили спеть еще что-нибудь. Я спел чётвертый акт «Жизни за царя», арию и речитатив. Арию я пел, как поют все артисты, а речитатив по-своему, вот это, наверное, и понравилось моим испытателям. Растроганный Фигнер, подошел ко мне, крепко пожал руку, и на глазах у него были слезы.
        - Фигнер — известный себялюбец. Это он не тебя хвалил, а себя показывал. — Труффи давно не любил знаменитого тенора Мнриинского театра. — Ну и что же было дальше?
        - Дальше? На следующий день меня пригласили снова в дирекцию, где я и подписал) контракт на три года: в первый год — двести рублей, во второй — двести пятьдесят, а третий — триста. Неустойку я должен уплатить по три тысячи шестьсот за год. Вот так… Я за всю свою жизнь столько не заработаю.
        - Заработаешь, Федя, заработаешь. Как Фигнер, будешь получать двадцать пять тысяч в год…
        В это время к столику Труффи подошел жгучий брюнет среднего роста и запросто подсел к ним.
        - Parlate italiano?[1 - Говорите по-итальянски? (ит.)] — обратился к нему Шаляпин.
        - Тебя все принимают за итальянца, Костя, — сказал Труффи. — Да ты и похож. Знакомьтесь, господа. Это художник Коровин, прошу любить и жаловать. А это мои друзья: Шаляпин, Миллер…
        - Пошлю-ка я вас всех ко всем чертям и уеду в Тифлис, — неожиданно заявил Федор. — Что здесь, в Петербурге-то? Ну и приняли в Мариинский театр… Подумаешь, я за комнату второй месяц не могу заплатить. А там тепло, майдан, шашлыки. Бани такие!.. И Усатов. Хоть и побьет иной раз, а все же добрый, у него всегда можно пятерку перехватить. А здесь я словно чужой, никто меня не знает…
        Коровин внимательно посмотрел на Шаляпина: тот был так худ, истощен и явно навеселе.
        Шаляпин поднялся и тихонько отозвал Труффи в сторону. Тот сразу догадался, о чем пойдет речь, и молча сунул ему три рубля.
        - Может, поговорить о тебе с Мамонтовым? Он набирает в Частную оперу. Ты ему можешь подойти.
        - Не знаю!.. Как сложится моя судьба в Мариинском. Я уж заказал визитные карточки: Федор Шаляпин — артист императорских театров. Какой уж там Мамонтов…
        - Ну смотри. Тебе видней.
        Шаляпин ушел, и вскоре его высокая фигура замелькала на Невском.
        А Константин Коровин, заинтересовавшийся новым знакомым, спросил Труффи, когда тот вернулся за свой столик, кто этот молодой человек.
        - Это хороший голос, — ответил Труффи, — но несерьезный человек. Приходи в Панаевский театр, он там поет. Голос настоящий!
        - Ты говорил о Мамонтове. Сейчас я пойду на Морскую, к Кюба, здесь рядом, там, наверное, обедает Кривошеин, у него и узнаю, когда приедет Савва Иванович. Ты ведь хочешь узнать, возьмет он тебя в свою Частную оперу или нет?
        - Хорошо, заходи к нам в Панаевский театр, прямо за кулисы, расскажешь…
        Глава одиннадцатая
        «Неклассный» художник
        Тридцатитрехлетний преуспевающий «неклассный» (в 1886 году Коровин получил диплом на звание неклассного художника, то есть в медалях ему было отказано) художник Константин Коровин долго не мог забыть тяжкого впечатления, которое произвел на него молодой артист, с жадностью поглощавший закуски в ресторане Лейнера. Всякое ему приходилось видеть за свою скитальческую жизнь свободного художника, но таким безысходным показалось ему положение Шаляпина, что он твердо решил при первой же возможности рассказать о нем Савве Ивановичу Мамонтову, опекавшему всех мало-мальски проявивших себя в искусстве. Художники, артисты, композиторы постоянно бывали у него дома, в Москве и Абрамцеве, несколько лет он содержал Частную оперу, потом разочаровался и вот сейчас снова задумал собрать оперную труппу для постановки преимущественно русских опер, которые не очень-то пользовались популярностью на императорской сцене… Нужны молодые таланты, и он просил всех своих многочисленных друзей рекомендовать ему таких артистов. Может, и этот подойдет…
        Константин Коровин учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, учился у Перова, Саврасова. С уходом Саврасова поступил в Академию художеств в Петербурге, но, не выдержав сухого академизма, возвратился в Москву, в училище, где вскоре познакомился с Василием Дмитриевичем Поленовым, прекрасным живописцем и педагогом, только что привезшим из Палестины солнечные, яркие, щедрые в своей красочности этюды. Вместе с Коровиным учились у Поленова Левитан, Головин, Архипов, Переплетчиков… Десять лет тому назад, в 1886 году, Коровину было отказано в звании классного художника, как и Левитану. Пришлось им довольствоваться званием неклассных художников. Но Коровину посчастливилось. Поленов познакомил его с Мамонтовым, и это надолго определило его творческую судьбу — он стал оформлять вместе с Виктором Васнецовым и Поленовым сначала любительские спектакли в доме Мамонтова, а потом и в Частной опере. Работа театрального художника настолько захватила Константина Коровина, что теперь он и не мыслил свою жизнь без театра, где проявились его живописный талант, склонность к декоративной красочности,
сказочной условности, зрелищности. Коровин оформил новые для Москвы оперы «Кармен» Визе, «Лакме» Делиба, постановки были красочными, праздничными, романтически-приподнятыми. И немалую роль сыграли декорации и костюмы Коровина.
        Веселый, общительный, остроумный, легко переходящий от одного увлечения к другому, человек настроения, жизнелюб, артистическая натура, красавец мужчина, Константин Коровин быстро стал любимцем художественной интеллигенции Москвы. Участвовал в выставках, главным образом выставлял пейзажи, портреты. «Нужны картины, которые близки сердцу, на которые отзывается душа… Нужен свет, больше отрадного, светлого» — с такими мыслями он написал портрет Татьяны Любатович, молоденькой начинающей артистки, которая делала тогда первые шаги в русской Частной опере, а сейчас была ведущей солисткой. Он уже дважды побывал в Италии, на Кавказе, но больше всего любил гостить у Мамонтова в Абрамцеве, где пять лет назад близко сошелся с Врубелем и Серовым.
        В огромной мастерской, похожей скорее на сарай, чем на прибежище художников, Коровин пытался работать, но богемная жизнь — музыка, пение, встречи с артистками и артистами, непрестанные сеансы, на которых присутствуют обольстительные женщины, шум, смех, шутки, — все это отвлекало, тем более что такие встречи всегда заканчивались обильным ужином и вином.
        Богемный угар продолжался в Москве, на Малой Дмитровке, где Коровин снимал мастерскую. А в итоге — мало что путного сделано. Только наброски, эскизы… Поездка во Францию научила его искать отрадное в живописи. Но лишь поездка на Север по настоянию Саввы Ивановича Мамонтова раскрыла глаза художнику… Он увидел мир суровым и величественным, воссоздавал его бесконечное разнообразие и красоту в своих этюдах, картинах, над которыми он сейчас работал — торопился успеть к Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде, которая должна открыться в начале лета 1890 года. Так что времени оставалось мало для завершения картин этого цикла…
        В Петербурге Коровин оказался по просьбе Мамонтова: ему было поручено оформление и устройство Северного павильона на Нижегородской выставке. Коровин работал над эскизами на квартире при правлении заводов и железных дорог.
        Однажды утром, как всегда неожиданно, к нему зашел Мамонтов. Мельком поглядел на работы Коровина, молча одобрительно покивал, а потом грустно сказал:
        - Вот, Костенька, не пойму я наших государственных деятелей. Что-то новое и странное в нашей политике, за пределами моего понимания. Открыт новый край, целая страна, край огромного богатства, ты был там, знаешь… Ведь что нужно сейчас делать? Послать туда людей инициативных, строить дорогу, нужно бросить туда капиталы, золото, кредиты, поднять этим самым энергию живого, сильного народа. А у нас все чего-то опасаются, все сидят на сундуках и не дают денег. Мне навязали Невский механический завод, а заказы дают так, что невозможно исполнить. Специально, что ли, решили меня разорить! Один день механического завода мне стоит столько же, сколько будет стоить опера за целый сезон. Конечно, я богат, но долго так не может продолжаться. Сколько я вкладываю денег для благоустройства жизни моего народа… Если цель — разорить меня, то это нетрудно… Но мы еще посражаемся… Работайте, главное сейчас — не провалить наш Северный павильон, пусть все увидят, какой это богатый край…
        Мамонтов был явно не в духе, и Коровину захотелось его отвлечь от грустных мыслей.
        - На днях я разговаривал с Труффи, он мечтает о сотрудничестве с вами, если вы начнете вновь давать оперу. Ему бы этот сезон дотянуть в Панаевском, а там он свободен…
        - Очень хорошо… — Мамонтов задумался на минуту, что-то вспоминая. — А вы знаете, — загорелся вдруг Савва Иванович, — вчера я в Панаевском театре слушал молодого артиста, ох загляденье, фигура, руки, голова, все — красота, и голос превосходный… Тембр, ну что там говорить, его нужно слушать… Вот это будет певец… Говорят, с Волги.
        - Федор Шаляпин?
        - А вы откуда знаете? Кажется, так, сразу не запомнишь, совсем новое для меня имя… Со временем оно засияет… Вот кто будет превосходным Борисом, Иваном Грозным, Фарлафом… Надо бы отыскать его, пока не переманили.
        - Уже переманили, Савва Иванович. Я недавно познакомился с ним у Лейнера. Труффи нас познакомил. Шаляпин подписал контракт с Мариинским театром.
        - Ну, это не так страшно. У нас еще есть время, а у него не хватит терпения, ждать своего череда такие не любят.
        Как всегда, Мамонтов неожиданно заторопился, еще раз быстро взглянул на эскизы и, удовлетворенно хмыкнув, сказал:
        - Костенька, я сейчас занят и ничего не буду говорить обо всем этом. — Он кивнул на эскизы. — А вы, как только закончите работать, поезжайте к Кюба. Я туда приеду завтракать. Сейчас мне не до театра… Важное заседание.
        И действительно, через час, выходя из квартиры, Коровин заметил в конторе каких-то серьезных людей — они сосредоточенно рассматривали большие бухгалтерские книги, что-то подсчитывали на счетах и записывали в такие же толстые книги. «Как это все не похоже на то, что делаю я с Мамонтовым. На театр, на оперу. Как это он совмещает!» — подумал Коровин.
        На Большой Морской, в известном в Петербурге ресторане, уже собирались деловые люди, чтобы во время завтрака обсудить свои очередные дела. Савва Иванович обычно за завтраком занимался делами Частной оперы. Здесь он отдыхал от многочисленных дел по управлению заводами и строительством железных дорог. Вот и на этот раз он пригласил дирижера Труффи, баритона Малинина, баса Чернова.
        Коровин привычно занял свободное место и прислушался к разговору. И сразу понял, что речь идет о Шаляпине.
        - Этот трудный человек Шаляпин подписал контракт с Мариинским театром. Я давно хотел, Савва Иванович, чтобы вы его послушали. Вот он слышал его, — кивнул Труффи на Коровина.
        - Да, слышал, — сказал Коровин. — Голос свободный, необычайный. Я никогда не слыхал такого. А сам худой, длинный, похож не то на финна, не то на семинариста. А глаза светлые, сердитые. Хороша фигура для костюма. Но костюм Мефистофеля на нем был ужасный — совсем не впору. Движения резкие, угловатые и малоестественные.
        - В чем это выражалось?
        - Он не знал, куда деть руки! Но тембр его голоса необычайной красоты. И какой-то грозной мощи. Может со временем стать замечательным артистом. Стоило бы им заняться, Савва Иванович.
        - Все, договорились. Я тоже слушал его в Панаевском. Сейчас я спешу. А дня через два-три приведите его в контору, я хочу его послушать, еще раз проверить свои впечатления.
        Перед отъездом в Москву, дня через три после описанных событий, Савва Иванович Мамонтов снова зашел к Коровину и на этот раз внимательно просмотрел сделанные художником новые эскизы.
        - Вы слушали Шаляпина, Савва Иванович?
        - Да. И не только прослушал, но и поговорил с ним.
        - И какое у вас впечатление?
        - Да, это настоящая сила. Какой голос! Репертуара, говорит, нет. Но поет!.. В консерватории не учился, хорист, певчий. А кто знает, не сам ли он консерватория? Вы заметили, Костенька, какая свобода, когда поет… — Мамонтов досадливо махнул рукой. — Вот, все мне говорят — поздно. Что сейчас поделаешь, когда он контракт подписал с императорской оперой? Как его оттуда возьмешь? Да мне и неудобно. Одно только можно предположить, что ему там петь не дадут, пожалуй. Ведь он, говорят, с норовом. Ссорится со всеми.
        - Говорят, гуляка. А у нас он бы развернулся…
        Мамонтов, зашедший к Коровину на минутку, увлекся своими мыслями, размечтался.
        - Вы не опоздаете? — спросил Коровин.
        - Мы бы с вами поставили для него «Вражью силу» и «Юдифь» Серова. «Псковитянку» Римского-Корсакова, «Князя Игоря» Бородина, — не обращая внимания на вопрос Коровина, говорил Савва Иванович. — А какой Владимир Галицкий был бы у нас!..
        - Вы не опоздаете на поезд-то, Савва Иванович? — снова спросил Коровин.
        Мамонтов посмотрел на часы.
        - Да уж и опоздал, так размечтался. Вот и всегда так, займешься делами оперы, более серьезные дела упустишь. Ну что теперь горевать об этом. Может, сегодня и поговорим с ним?
        - Да я и адреса его не знаю. Где его искать-то?
        - Надо послать за Труффи и Малининым. Пускай найдут его.
        - А если они заняты в Панаевском театре?
        - Ничего тогда не поделаешь…
        Но оказалось, что Труффи и Малинин были свободны в этот вечер. И все вчетвером отправились на Охту, где Шаляпин снимал комнату. Извозчик быстро домчал их.
        Остановились около двухэтажного деревянного дома. Поднялись на второй этаж, где, по словам Труффи, жил Федор, постучали в дверь. На стук вышел рыжий сердитый человек, который и оказался хозяином.
        - Федор Шаляпин дома? — спросил Труффи.
        - Нет его дома, — подозрительно глядя исподлобья, ответил хозяин.
        - А где же он, не знаете ли? — спросил Мамонтов.
        - Да его уж больше недели нет. Черт его знает, где он шляется. Второй месяц не платит. Дает рублевку. Тоже — жилец! Приедет — орет. Тоже и приятели у него, такие же все беспутные. Пьяницы все, актеры. Не заплатит — к мировому подам и вышибу. Может, служба у вас есть какая для него? Так оставьте записку.
        - Есть служба для него, отец, есть…
        Мамонтов зашел в коридор, при свете коптящейся лампы написал Шаляпину записку.
        Константин Коровин, увидев, что дверь в комнату Шаляпина открыта, заглянул в нее. Комната поразила его своей убогостью: узкая неубранная кровать со смятой подушкой. Стол. На нем в беспорядке валялись ноты. Листки нот пылились и на полу. А рядом с нотами — пивные бутылки.
        Мамонтов вошел в комнату и положил на стол записку, в которой извещал Шаляпина о том, что, если у него найдется время сегодня вечером, пусть зайдет в ресторан Павато поужинать вместе с ним, Мамонтовым, и его друзьями.
        Но в тот вечер так и не суждено было Мамонтову и его друзьям встретиться с Федором Шаляпиным.
        Глава двенадцатая
        Дебют в Мариинском
        5 апреля 1895 года Федор Шаляпин пришел в Мариинский театр задолго до спектакля; сегодня ему предстояло дебютировать в роли Мефистофеля. Вроде бы ничего особенного, роль была привычной. Сколько уж раз в Тифлисской опере и Панаевском театре он не без успеха исполнял ее. А вот пришел срок дебюта в Мариинском театре, и он испытывал гнетущее чувство робости перед началом спектакля.
        Федор не боялся провалиться в этой роли. Он вспоминал всех Мефистофелей, которых видел на сцене Мариинского театра, и понимал, что не может повторять то, что уже сделано другими. Вот Чернов… Высокий, стройный, красивое смуглое лицо и черные густые волосы… Чернов в образе Мефистофеля был великолепен, а его черные жгучие глаза действительно метали дьявольские молнии в наиболее эффектных эпизодах оперы. Федору нравилось вокальное исполнение партии, низкий баритон Чернова легко справлялся с музыкальной речью, каждое слово певец произносил ясно, четко, темпераментно. Правда, тембр голоса был суховат и резок, но живость исполнения, природный темперамент артиста заставляли слушателя забывать об этих недостатках. Однако костюм в обтяжку, грим — небольшая острая бородка, усы с острыми концами кверху, брови, словно убегающие вверх, — весь этот внешний облик Мефистофеля переходил от одного артиста к другому без изменений. Чернов легко двигался, был гибок и ловок на сцене. Но порой Шаляпину казалось, что этот признанный Мефистофель скорее походил на салонного шаркуна, чем на злого духа, которого создал Гете.
«Нужно ли представлять Мефистофеля этаким фокусником, профессором черной и белой магии, ловким и изящным кавалером, обольстителем дам? Или показывать его внушительным, серьезным и грозным духом, неотвратимо преследующим добро, сошедшее с правильной дороги?.. — думал Федор. — Не лучше ли закутать Мефистофеля в широкий плащ и сделать его менее четким по своим формам? Чем бы поразить слушателей императорского театра? Нет, ни один Мефистофель не удовлетворяет меня. Чернов, Корякин, Серебряков — каждый по-своему исполняет роль, но в чем-то главном они похожи друг на друга; те же усы, те же бороды, тот же грим… Вот если бы посмотреть Стравинского в этой роли, но он уже давно Мефистофеля не играет… Трудная, но какая эффектная, выигрышная роль… Все конечно же будут сравнивать нового исполнителя роли Мефистофеля с Черновым…»
        На репетиции Шаляпин предложил слегка изменить образ Мефистофеля.
        - Играйте Мефистофеля, как все до вас играли. Нечего тут выдумывать, — сказал Палечек, сам некогда игравший эту роль на императорской сцене.
        Шаляпину пришлось подчиниться указаниям режиссера и отказаться от своего грима и попытки трактовать образ по-своему. Нет, у него не было новаторских решений, он лишь смутно чувствовал, что нельзя в искусстве идти проторенной дорогой: для искусства это подобно смерти… Он еще не был уверен в себе, хотя силы, томившиеся в нем, уже искали выхода, и он порой в стремлении идти своей дорогой шаржировал тот или иной образ, трактовка образа не отличалась глубиной и силой, но давала возможность поиска своего собственного пути.
        Шаляпин сидел в уборной и накладывал грим. Резче, чем обычно, подвел брови, сделал себе легкомысленный кок. Услужливый гардеробщик принес какие-то пышные одежды, легонькую шляпу.
        Федор был недоволен одеждой, все было не таким, как хотелось ему. Он любил свободу движений, легкость в одежде, а тут все было не по нему — либо узким, либо коротким. Приходилось кое-как прилаживать все это одеяние, чертыхаясь в душе и проклиная всех костюмеров, которые гонятся за пышностью и богатством, ничуть не заботясь о том, подойдет ли эта одежда тому или иному артисту. Одному подойдет, а вот ему все это не подходит.
        С тяжелым чувством недовольства вышел Шаляпин на сцену, делал все, что полагается по действию. С удовольствием послушал замечательный голос Ивана Васильевича Ершова, тоже получившего дебют в этом спектакле. Да и в роли Зибеля дебютировала Юлия Николаевна Носилова, принятая в театр всего лишь два года назад.
        Спектакль прошел благополучно, все дебютанты справились со своими ролями, но и событием этот спектакль не стал: ни одного отзыва не появилось в газетах.
        Вскоре после этого главный режиссер театра Геннадий Петрович Кондратьев вызвал Шаляпина и спросил:
        - Руслана роль знаешь? У тебя она отлично может получиться. Фигура, голос у тебя подходящие…
        - Пожалуйста, могу и Руслана спеть. Когда?
        - За две недели подготовишь? Спектакль семнадцатого апреля…
        - А чего ж! В Тифлисской опере и за два дня, бывало, готовил целую партию…
        - Ну и с Богом, бери клавир и готовь…
        Федор взял клавир и начал готовить роль. Он кое-что знал из этой оперы, но не предполагал, насколько она окажется трудной и сложной для него. Он заучивал свою роль по тифлисской привычке, когда нужно было подготовить роль для «спасения положения»: некому исполнять роль в готовом спектакле, вот и включайся, если хочешь отличиться.
        Шаляпин прочитал поэму «Руслан и Людмила» Пушкина, увлекся сказочными приключениями трех рыцарей, которые попадают в фантастические положения, и предполагал играть своего героя именно в этом духе, но чем больше размышлял над образом Руслана и чем меньше оставалось времени, тем больше возникало сомнений: а так ли уж прост его герой? Снова брался за поэму Пушкина и сравнивал его героя с героем Глинки. Вроде бы Руслан и там и здесь один и тот же: героическая натура, мужественный, бесстрашный, ни в чем не уступит былинным богатырям русского эпоса… Сколько уж бродило таких вот богатырей по провинциальной русской опере… Шаляпин, как и многие зрители, воспринял оперу Глинки как обычную волшебную сказку, где много фантастики, чудесных приключений, в ходе которых витязь, олицетворяющий светлые начала жизни, освобождает свою любимую от чар злого волшебника. Театральные чувства, пиротехнические эффекты заслонили глубокое философское содержание оперы Глинки. Сюжет показался ему простым, да и сам герой виделся сложившимся уже в первых картинах оперы. А музыка, чудесная, пленительная, думалось ему, должна
подчиняться внешнему действию, зрелищным эффектам. Психологического и эмоционального содержания характера героя Шаляпин не понял — ему казалось, что вполне достаточно показать силу, отвагу, благородство натуры героя. И все это становилось возможным благодаря внешним средствам изобразительности: размашистым жестам, страстным движениям, вдохновенным взглядам, брошенным по сторонам и на противника…
        Не обратил внимания Шаляпин и на то, что в поэме события развиваются стремительно, а в опере — эпически величаво. Когда на сцене появляются такие былинные герои, как Баян и Руслан, тут скороговоркой не отделаешься…
        Шаляпин легко справился с арией Руслана «Дай, Перун, булатный меч мне по руке», слишком ясен был смысл этой арии, тут нечего мудрить… Но вот потом что-то происходит. Руслан становился другим, а каким? Он никак не мог уловить каким же. Шаляпин играл влюбленного, потерявшего свою возлюбленную. Это ему было легко, он сам уже не раз влюблялся и разочаровывался. Правда, не пускался в странствия в поисках утраченного счастья, но легко мог поставить себя на место своего героя… А вот слушая серьезные размышления о жизни Финна, он никак не мог настроиться на соответствующий лад. Приключения трех витязей — это понятно, смотрятся с интересом, тут и театральная машинерия сказала свое слово, всяческие полеты, провалы, театральные чудеса…
        Шаляпин воспринимал оперу как историю приключений влюбленных, проходящих через серьезные испытания. И только. А между тем в опере скрыт огромный философский смысл, попытка дать свое представление о высшей цели человеческой жизни, заложены раздумья о судьбе человека, ищущего смысл жизни…
        Да, Шаляпин чувствовал, что три витязя — это три характера, резкие, индивидуальные… Но каждый из них — это три дороги в жизни, три… Руслан — могучий герой, с мечом в руках завоевывающий свою возлюбленную. Ратмир проповедует философию бездумного наслаждения. «Зачем любить, зачем страдать», не лучше ли отдаться сиюминутному наслаждению жизнью, забывает о первоначальных своих намерениях искать Людмилу и погружается в мир наслаждений. Трусливый Фарлаф тоже пускается в путь за Людмилой, но ему вовсе не хочется рисковать своей жизнью, он ищет легких путей и дорог, чем и пользуется хитроумная Наина, ведь она не обратилась к Руслану, не обратилась к Ратмиру, она выбрала именно этого жадного до успеха, но трусливого и неспособного добыть этот успех своими собственными силами… У него нет благородства, нет мужества, но есть желание любыми средствами казаться храбрым и мужественным.
        Вся беда в том, что Шаляпин ухватил внешнее, не обратил внимания на то, что в Руслане происходят духовные преобразования после встречи с Финном. Если в первом действии Руслан полон решимости отыскать свою любимую, переживает, мучается, полон радости и любви, то потом он становится более зрелым, более мудрым, в пещере Финна он постигает то, что было от него сокрыто; на поле брани, увидев мертвые тела воинов, он размышляет о жизни и смерти, постигает смысл бытия… Так и современный человек, чтобы понять что-то в жизни, должен пройти через большие жизненные испытания. Руслан — герой, воин, и ничто человеческое ему не чуждо; он любит, тоскует, ревнует, борется…
        Глинка музыкальными средствами раскрывает богатый душевный мир своего героя, полный противоречивых чувств и стремлений. В образе Руслана Глинке удалось воссоздать один из этих обаятельных характеров.
        Но Шаляпину трудно было раскрыть внутренний мир героя: слишком мало событий происходит в опере. Пир у князя, встреча с Финном, размышления на поле битвы, испытание искушением, возникавшим при виде очаровательных дев, посланных коварной Наиной, — вот, в сущности, и все события. Но каждое событие требовало других красок, каждый раз новых решений при создании образа…
        Так светлое и мрачное в жизни неразрывно связано, проходит чередою, «за благом вслед идут печали, печаль же — радости залог, природу вместе созидали Белбог и мрачный Чернобог» — так размышляет вещий Баян в своей песне, как бы раскрывая смысл человеческого бытия, невозможного без вот этого чередования печалей и радостей, тяжких испытаний и преодолевания невзгод во имя торжества справедливости. Но пройдут печали, «исчезнут в небе тучи, и солнце вновь взойдет».
        Арию «Дай, Перун, булатный меч» Шаляпин исполнял мощно, грозно, а фразу «Чтоб врагам в глаза он грозой блистал» пытался исполнять взволнованно, прерывающимся голосом, чтобы произвести на врагов ужасающее впечатление… Угроза врагам слышалась в исполнении юного Шаляпина, а вот исступленная решимость, молитвенная просьба давались ему меньше. Тем более, что Шаляпин не видел в партии Руслана характера какого-то конкретного человека, со всем своеобразием его индивидуальных черт — Руслан олицетворял какие-то общие силы, абстрактные для него.
        На первой же репетиции Федор почувствовал, что поторопился с выходом в этой роли — она оказалась необыкновенно трудной и едва ли была его ролью. Кондратьев и Направник видели, что Шаляпин ведет партию формально правильно, не ошибается в музыкальном отношении, но они также знали и то, что все ведущие артисты в Мариинском театре безуспешно пытались выступать в этой роли, да и сейчас ни один не соглашается испытать свою судьбу. Но что делать, спектакль был объявлен.
        В день своего второго дебютного спектакля Федор волновался еще больше, чем 5 апреля. Принесли ему одежду русского витязя. Он тщательно наклеил русую бородку, усы, надел толщинку и на ватных от страха ногах вышел на сцену. С первой же ноты он почувствовал, что поет плохо, бестолково размахивал руками, пытался делать какие-то гримасы, которые вызывали страшное раздражение Направника, яростно шипевшего на него. «Наверное, я тоже похож на тех витязей, которые во дни Святок танцуют кадриль и лансье в купеческих домах», — растерянно думал Федор в минуты, когда уходил со сцены.
        Снова появляясь на сцене, Федор беспокоился лишь об одном: как бы не наврать в музыкальном отношении, не сбиться с темпа, выдержать тональность…
        На другой день, прочитав в газетах отчеты об этом спектакле, где на все лады склоняли его имя как скверного исполнителя ведущей партии в этом замечательном спектакле, Шаляпин пал духом. От прежней его самонадеянности не осталось и следа. Он впал в другую крайность. Несколько дней после спектакля он боялся выходить на улицу и показываться в театре. Было стыдно, что так легкомысленно подошел к важному и ответственному поручению театра. «Но почему ж меня не научили, что делать, как играть эту сложную роль? — в минуты просветления думал Шаляпин. — Ведь все же хвалили, кто слушал меня. Говорили о моем необыкновенном таланте, жужжали о моем несравненном голосе… Черт бы их побрал… Больше никогда не буду слушать своих так называемых доброжелателей. Они только портят, я перестаю слышать себя в этом гуле похвал…»
        Через два дня Шаляпин исполнил довольно рядовую партию лейтенанта Цуниги в опере «Кармен». Он видел Стравинского в этой роли и пошел в трактовке образа следом за признанным авторитетом. Партия была несложной, он не раз исполнял ее в Тифлисе. И в Мариинском театре этот третий дебют сошел благополучно, но не так, как хотелось бы Шаляпину: никто его не похвалил, все были сдержанны в оценках, но и не ругали. Так что цель была достигнута: двадцатидвухлетний Федор Шаляпин стал полноправным солистом Мариинского оперного театра. «Ты подумай, — радостно сообщал он своему приятелю П. Коршу в Тифлис, — я, подзаборный Федя, и вдруг стал артистом императорских театров!»
        Ему казалось, что путь открыт после этих трех дебютов. Он вполне справился с партиями Мефистофеля и Цуниги, менее удачно выступил в роли Руслана. Ну что ж, ведь эта роль мало кому удавалась после того, как в 1893 году, исполнив ее в сто шестидесятый раз, сошел со сцены знаменитый Иван Мельников. Никто — ни Серебряков, ни Майборода — не справился с партией Руслана. Но не знал Шаляпин, что, вступив в состав труппы императорского театра, нужно набраться великого терпения, пройти сложные университеты сценического мастерства, для того чтобы суметь показать себя в главных ролях сезона.
        Глава тринадцатая
        Тифлис — прекрасный город
        Редко кто из петербуржцев не знал «Пале-Рояль», меблированные комнаты на Пушкинской улице, близ Николаевского вокзала, где останавливались обычно артисты, художники, писатели, вообще люди свободных профессий… Громоздкое фундаментальное здание таило в себе множество комнат, где селились театральные знаменитости и те, кто обещал быть ими. Никто не знал уровня их таланта, но знали одно: сегодняшний неудачник может завтра оказаться в фаворе у сильных мира сего, получить большие деньги, за все заплатить, а может произойти и другое — сегодняшний любимец, которого бурно приветствует публика, может загулять, запить, и тогда с ним расторгнут контракт и он сойдет со сцены безденежно и бесславно… Сколько знала таких случаев петербургская театральная публика… Но как магнитом сюда притягивало начинающих артистов, считавших за большое жизненное благо поселиться здесь.
        Как-то в конце апреля Федор Шаляпин сидел в своем номере в «Пале-Рояле», куда он перебрался вскоре после подписания контракта с Мариинским театром, и тоскливо перебирал клавир «Русалки» Даргомыжского, все еще надеясь, что ему поручат наконец-то его любимую партию Мельника.
        В дверь постучали, вошел портье и вручил ему записку. «Опять кто-нибудь приглашает на благотворительный концерт», — с досадой промелькнуло у Шаляпина. Он с успехом выступал на благотворительных вечерах, пел с большим подъемом, порой приходилось повторять понравившуюся вещь два, а то и три раза. Но сколько же можно… Записка эта была от одного из доброжелателей учителей, Василия Давидовича Корганова, крепко поддержавшего юного Шаляпина в Тифлисе: Корганов, оказавшись по случаю в Петербурге, приглашал в ресторан Кюба на Большой Морской, 8.
        Федор тут же набросал: «Дорогой В.Д. С большим наслаждением буду». И дважды подчеркнул последнее слово. И продолжал: «Жму крепко руку. Привет супруге. Ваш Федор Шаляпин».
        Федор горестно осмотрел свой гардероб, пытаясь найти что-нибудь поприличнее, чтобы поразить заезжего старого друга. Но ничего более подходящего, кроме известной всем поддевки, так и не нашел. Беда с этими деньгами. Вроде бы назначили ему двести рублей, но пошел получать, а у него вычли задолженность по Панаевскому театру. В свое время, оформляя документы, оперное товарищество поручило вести все финансовые дела Федору Шаляпину. Он эти документы и подписал. А сейчас за все неполадки театра Шаляпин должен был расплачиваться. Странно все это, но ничего поделать он не мог.
        Тепло, встретились старые друзья, хотя и разница в возрасте между ними была довольно большая. Но Шаляпина это давно уже не смущало, все друзья и знакомые были гораздо старше его.
        - Ну что, Феденька, поздравляю тебя с поступлением в Мариинский. Признаться, я не думал, что это случится так скоро. Репертуар у тебя был невелик. Да и багаж…
        - Ах, Василий Давидович, тошно мне! Вроде бы и радостно… Гордиться можно, попал в прославленную труппу. Не чета всем провинциальным, в которых я до сих пор пел. А что толку?
        - Как что толку? Ты недоволен?
        - Не знаю, что и сказать вам. И доволен, и недоволен…
        Корганов давно заказал обед на две персоны. Официант незаметно для них колдовал на столике, аккуратно расставлял холодные закуски. Что-то неладно было на душе у Федора, и Корганов выжидательно посматривал на него.
        Василий Давидович Корганов давно знал Федора Шаляпина. Вспомнил, как впервые познакомился с ним: небольшого роста, плотный, с брюшком, немолодой, но живой и деятельный Дмитрий Андреевич Усатов, известный тенор императорских театров, представил ему долговязого худого блондина с голодными глазами, одетого явно не по росту в какие-то перешитые обноски. Но стоило ему исполнить арию Дон Базилио, как Василий Корганов понял, что перед ним талантливый певец, более того, талантливый артист, обладавший не только обширным по диапазону и необыкновенно красивым голосом, но и владевший средствами экспрессии, мимики и другими качествами для создания образа на сцене… «И почему все-таки три таких талантливых знатока своего дела, как дирижер Труффи, директор музыкального училища Ипполитов-Иванов и знаменитый оперный артист и музыкальный деятель Федор Петрович Комиссаржевский, не угадали в нем редких артистических задатков? Увидеть смелость, раскованность — и не увидеть, что эта смелость, раскованность идут от желания творить образ по-своему, создавать его не по шаблону… А почему мне удалось в нем распознать
талантливого человека?.. Тут совсем другое дело… Мне довелось узнать его так близко, как, пожалуй, никому из этой троицы…»
        Сколько раз встречался Корганов с Шаляпиным и на репетициях, и на выступлениях, и на дружеских вечеринках… Тогда он, саперный поручик, по воскресеньям приглашал молодых артистов и преподавателей к себе домой, и вместе с отцом, мировым судьей, все тихо и мирно обедали, запивая обед хорошим кахетинским вином. Бывало, что приглашали и заезжих гастролеров. Так, молодой преподаватель фортепьянной игры Матвей Леонтьевич Пресман, уроженец Тифлиса, осенью 1893 года, совсем недавно, привел Леонида Александровича Максимова, выступавшего с концертами по России. И Корганов впервые увидел, как Шаляпин легко и свободно читал ноты с листа: Максимов проигрывал сцену за сценой «Князя Игоря», а Шаляпин, стоя за его спиной, напевал партию Игоря… А как он исполнил тогда партию Мельника!.. Глубокое, потрясающее впечатление произвел он на всех, в том числе и на Максимова. «Но если Федор не будет работать, ему не вырасти как артисту. Вот дали ему в Тифлисе роль Мефистофеля, он никогда не слышал эту партию в приличном исполнении, а почитать что-нибудь о Мефистофеле отказывался. Разве многое сделаешь при таком отношении?
Сколько интересного можно найти в книгах по музыке, по истории, эстетике, акустике, этнографии! И поражает не то, что артисты обычно невежественны в этих областях, а то, что они вообще не хотят интересоваться попутными проблемами, — с грустью думал Корганов. — Ведь как только Шаляпин сказал мне, что ему дали роль Мефистофеля, я тут же сыскал в своей библиотеке кое-что о типе Мефистофеля и убеждал дебютанта прочесть, но не тут-то было. «Нет времени. Франковский мне все расскажет об этом», — отмахнулся он тогда. А кто такой Франковский? Года два пел в Тифлисской опере, а сейчас променял артистическую карьеру на службу в одном из петербургских банков… Хорош учитель…»
        Василий Давидович внимательно разглядывал Шаляпина.
        - Хорошо помню Тифлис… Прекрасный город, — медленно заговорил Шаляпин. — Там я учился и начал петь в опере, а Комиссаржевский и Прянишников сразу забраковали меня: голос, мол, расшатан, детонирует, это не артист… А вот вы, Василий Давидович, поддержали меня. Век вам буду благодарен.
        - Ну полно, полно, работать еще надо…
        - Да, можно иметь прекрасного учителя, но многое зависит от тебя самого.
        - А Усатов? Неужто ничего не дал?
        - Да, в Тифлисе меня учил Усатов. Я ему обязан брюками, пиджаком, а в пении… ни-ни. Правда, он объяснил мне, что романс Козлова «Когда б я знала» — дрянь, что «Фауст» Гуно — сладок и что настоящую музыку, настоящую оперу написал Мусоргский, а пение… Он все учил меня петь по-своему. У него так выходило хорошо, а меня это резало. И вот уж сколько времени, года два, что ли, я бьюсь над тем, чтобы отвыкнуть от приемов Усатова и выработать такие, которые более подходят мне… И кажется, только сейчас что-то начинает получаться. Как артист я не столько обязан Усатову, сколько тому, что в театре подавал декорации, зажигал лампы, пел в хоре, практически по всем ступеням прошел театральную школу… А в общем-то вы правы: и Усатов меня многому научил. И я берусь за любую роль, меня ничто не пугает.
        «Ну, сейчас начнет хвастаться своими похождениями… Стоит ему выпить, как посыплются анекдоты и веселые рассказы…»
        - Дорогой Федор, а как складываются твои отношения в театре? — перебил Корганов Шаляпина.
        - В апреле, совсем недавно, я имел три открытых дебюта… И кажется, очень неудачно, так стыдно, что хоть возвращайся обратно в Тифлис…
        - Бывает, Федя. Ты только начинаешь… Сколько еще будет неудач, пока найдешь себя… Зачем было браться за Руслана? Эта роль не многим удается, даже признанные мастера отказываются от нее… Действия мало, выигрышных арий почти совсем нет, но роль глубоко психологическая, она требует душевной глубины, раздумий… Большой и кропотливой работы… А ты?
        - За две недели, Василий Давидович… — виновато сказал Федор.
        - Как в Тифлисе? Выручал кого-нибудь из тех, кто благоразумно отказался… Где бы ты ни выступал, начинай всегда с роли Мельника. Этой ролью ты сразу покоришь публику…
        - На Мариинской сцене мне дают только второстепенные роли, а просьбу мою о роли Мельника и слушать не хотят… Ведь на этой сцене такие знаменитые исполнители Мельника, как Стравинский, Корякин…
        - Ну что ж, подожди, наберись терпения. И к маленьким ролям нужно подходить серьезно. А то вот я видел тебя в роли Цуниги и прямо скажу, что и Цунига мне не понравился. Ты вел эту партию точно пьяный, слишком развязно, гремел шашкой и шпорами, заглушая оркестр. Помнишь, что писал о твоих выступлениях в Тифлисе Комиссаржевский?
        - Ну как же! Помню наизусть, заучил, как роль. «Верховный жрец — господин Шаляпин. Певец не в меру смелый и развязный. Для начинающего артиста, не выяснившего себе правильно артистического назначения, такие качества несимпатичны, и на основании их предугадать будущность молодого артиста не только трудно, но и невозможно. При должном понимании молодым неопытным артистом беспредельного совершенства искусства развязность и смелость на сцене, в художественном отношении, ведут всегда к отрицательным результатам. Смелость при неопытности и слабом знании обнаруживает недостаток самосознания, без которого правильное развитие артиста невозможно. Развязность, смелость по плечу неразборчивой массе, одобрение которой он принимает обыкновенно за художественную оценку, увлекается и становится угодником толпы, неразборчивой в сфере изящного. Голос господина Шаляпина, пошатнувшийся в среднем и низком регистре вследствие форсированных высоких тонов, хотя и красивых, получил старческую вибрацию в двух упомянутых регистрах. Г-н Шаляпин не без способностей, но петь и играть совсем не умеет».
        - Вот-вот, не все здесь справедливо, но мысль о том, что артисту необходимо глубокое самосознание, беспредельное совершенствование своего искусства, справедлива. Вы чаще всего полагаетесь на природные данные, мало работаете над ролями, мало вникаете в то, что автор хотел сказать тем или иным образом… Пусть Цунига — маленькая, с твоей точки зрения, роль, но ведь и ее можно сыграть глубже, а не так развязно, как ты ее сыграл…
        - Да это я нарочно!.. Чтоб им пусто было!.. Дирекция не дает мне ходу, все вторые роли поручает… Зачем? В чем дело? Раз я не справился с труднейшей ролью Руслана, то меня тут же зачислили в рядовые члены труппы и в отношении меня стали автоматически действовать неумолимые законы канцелярии: почтенные бороды и вицмундиры, сидящие в канцелярии, привыкли составлять табели о рангах по возрастному признаку. Такой-то прослужил в театре пятнадцать лет — ему один почет, другой прослужил двадцать пять лет — ему другой почет. Все распределяется по выслуге лет…
        - Нет, Федор, ты не прав и несправедлив. Не могу ничего тебе сказать по поводу канцелярии и чиновников в вицмундирах, но что касается певцов в вашем театре, то они все, за редким исключением, первоклассны. Стравинский, Корякин, Серебряков, даже Фигнер — все это выдающиеся певцы, с превосходными голосами, с прекрасными артистическими данными. Ах, Федя, работать и работать нужно…
        - Как работать-то?.. Я и хочу работать… Но мне неинтересно играть судью в «Вертере», князя Верейского в «Дубровском», Панаса в «Ночи перед Рождеством» или лейтенанта Цунигу… Я хочу сыграть того же Мельника, а мне не дают…
        Столько обиды и огорчения было в голосе и в лице молодого человека, что Корганов пристально поглядел на него: уж не случилось бы чего-нибудь неприятного, от Федора всего можно было ожидать.
        - Тебе же давали возможность отличиться, а ты не воспользовался, так что же мучиться-то, придет еще такая возможность.
        Корганов пытался успокоить Шаляпина и внушить ему мысль, что ничего страшного не произошло в его жизни: подумаешь, отводят тебе маленькие роли, ничего, вникни в эти роли, сыграй как следует…
        - Мне сейчас дали клавиры на лето, ни одной приличной роли. Одна большая роль графа Робинзона…
        - Да это прелестная комическая опера Чимарозы! Столько в ней тонкого изящества и жеманной грации конца восемнадцатого века…
        - Посмотрел я ее, и она мне не понравилась. Не моя это роль…
        - Не торопись, Федор…
        Целый час длился этот важный для Федора разговор во время обеда у Кюба.
        - Вы знаете, Василий Давидович… — Шаляпин на секунду задумался. — Не удовлетворяет меня то, что я делаю… Я жалею иной раз, что не играю в драме… Пение не может выразить так много, как живое слово, сказанное драматическим актером… Вот Горбунов. Двумя-тремя словами может показать целую картину, как живые встают передо мной услышанные в его исполнении бытовые сцены, сколько там жизни, остроты… И сколько полезного может извлечь из его исполнения слушатель…
        - А ты попробуй соединить оперу с драмой, — посоветовал Корганов.
        - Да не получится…
        Глава четырнадцатая
        Чиновники и артисты
        Пришло лето. «Пале-Рояль» опустел, многие разъехались на гастроли, на дачи.
        Федор, забрав казенные клавиры, переехал в Павловск, где он отдыхал вместе с виолончелистом Мариинского театра Вольф-Израэлем. Гулял по парку, ловил рыбу. Вместе с аккомпаниатором Таскиным ежедневно разучивал те маленькие роли, которые ему поручили подготовить к следующему сезону. И горько сетовал на свою судьбу. Столько надежд связывал Шаляпин с поступлением на сцену прославленного театра, но ни одной сколько-нибудь заметной роли ему не придется играть в следующем сезоне. В Панаевском театре он бывал занят и в главных ролях, а тут обречен на фактическое безделье. Неужто он будет всю жизнь исполнять только малые роли… Как в этих маленьких ролях соединить драму с оперой, петь-то совсем нечего, а уж играть и подавно. Так и промелькнет жизнь незамеченной…
        В этих тяжких раздумьях прошло лето.
        Осенью, вернувшись в Петербург, Шаляпин закружился в привычном кругу выступлений в театре, на благотворительных концертах в богатых домах, куда все чаще стали приглашать его. Регулярно пел в хоре Филиппова, продолжавшего внимательно следить за молодым певцом.
        4, 5 и 8 сентября Федор был занят в операх «Фауст», «Кармен» и «Руслан и Людмила», а потом ему поручили готовить партию графа Робинзона в «Тайном браке» Чимарозы. Вместе со знаменитостями Валентиной Кузой, Фриде, Михайловым и Корякиным Федор репетировал оперу. Чаще всего он, слушая Валентину Кузу в роли Лизы, восхищался ее красотой, ее черными жгучими глазами, прекрасными густыми волосами. Среднего роста, с хорошей фигурой, хоть и несколько тяжеловатой, Валентина Ивановна Куза была на пять лет старше Федора. Она всего лишь за год до него дебютировала в Мариинском, а слава о ней уже гремела по Петербургу. Она покоряла своих слушателей настоящим драматическим сопрано, ярко звучавшим на верхних нотах и легко, свободно — на низких. Но главное, что покоряло и Шаляпина, — это густой бархатный, необыкновенно красивый тембр голоса, чарующая теплота его звучания. Ее прекрасный голос легко справлялся с любыми трудностями непростой партии Лизы. Федор замечал во время репетиции, что она не всегда четко и ясно выговаривает слова, порой не справляясь с интонацией, заданной композитором, но как она бывала
темпераментна даже во время репетиций, своей большой эмоциональностью и выразительностью исполнения увлекала и его к ответной игре. Столько страсти слышалось в ее голосе, столько быстро меняющихся чувств и настроений мелькало за короткий период жизни на сцене, что Федор стремился к тому, чтобы соответствовать своей более опытной партнерше, и, увлекаясь, переигрывал, терял чувство меры и чаще всего попадал впросак. «Не кривляйся», — говорили ему во время репетиций. После этого он делался вялым, игра его становилась тусклой и бескровной, что тоже вызывало недовольство.
        Капельмейстер Эдуард Андреевич Крушевский, тридцативосьмилетний композитор, лишь недавно принятый в Мариинский театр, особым дирижерским талантом не отличался, репетиции проводил вяло, сухо, следя лишь за точностью исполнения нот, полностью отдаваясь во власть стихийных желаний певцов-премьеров. Оркестр, хор, солисты казались разобщены, предоставлены самим себе и, не спаянные воедино волей капельмейстера, не выполнили творческого замысла композитора: вместо преисполненной тонкого изящества комедийной оперы, в которой воплотились веселые нравы конца XVII века, на большой сцене императорского театра было показано пышное парадное представление, никак не связанное с тем, чем намеревался повеселить Чимароза.
        19 сентября, через два дня после спектакля в Михайловском театре, «Новое время» отмечало, что «…г. Шаляпин в роли жениха-графа не отставал от других, во внешнем виде этого фата не хватало типичности и оригинальности, зато вокальную часть своей партии артист провел с полным пониманием». После этих слов в его адрес Шаляпину казалось, что все пропало и он никогда не получит большую роль в театре. Ведь и его Мефистофеля, которого он исполнял 4 сентября, то же «Новое время» оценило всего лишь как «недурного» в «тех местах, в которых ему дана возможность блеснуть голосом, чересчур мягким для партии Мефистофеля, в фразировке характерных речитативов отсутствовали выразительность и едкость тона».
        Шаляпин вспоминал разговоры своих друзей, почитателей его таланта, которые в один голос прочили ему большую артистическую будущность, и отказывался понимать, что же происходит на самом деле. Ведь журналисты «Нового времени», самые ядовитые и беспощадные журналисты, тоже выделяют его голос, но тут же заявляют об отсутствии у него «выразительности и едкости тона», типичности и оригинальности, указывают на погрешности не только сценические, но и вокальные, на неуверенность во всем, даже в ритме. Сначала Федору показалось, что кто-то из зависти к его таланту пытается нарочно заглушить его успешное продвижение на столичной сцене. Он уже успел привыкнуть к горячим поздравлениям, душевным рукопожатиям за кулисами, к букетам цветов и другим подношениям поклонников, а еще больше — поклонниц; а здесь — кислые физиономии почтенных людей в вицмундирах, злорадные улыбки рядовых членов труппы, полное равнодушие признанных солистов.
        Только добрейший Михаил Михайлович Корякин по-прежнему поддерживал в нем бодрость духа и уверенность в своем будущем: «Ты, Федор, не смущайся, все мы так начинали, когда хорошо получалось, а то и проваливались… Больше работай». Корякин нередко бывал партнером Шаляпина и мог внимательно наблюдать за его первыми шагами на императорской сцене.
        Шаляпин с благодарностью выслушивал старшего товарища. По его совету стал чаще бывать на спектаклях Мариинского театра; времени свободного было много, порой целыми неделями дирекция не давала ему даже маленьких ролей. Он садился в партере и внимательно вглядывался и вслушивался в происходящее на сцене.
        Сколько он прослушал опер в исполнении признанных мастеров столичной сцены, с участием знаменитых итальянских и французских гастролеров! И все время сравнивал их между собой. Странное чувство возникало в нем. Казалось бы, он должен был упиваться наслаждением оттого, что так превосходно и слаженно играют на сцене, а у него возникали то и дело иронические улыбки при виде эффектных, но таких фальшивых, чисто театральных жестов и шаблонных движений рук, головы.
        Нет, он так играть не будет… В игре даже знаменитых артистов Федор чувствовал какую-то фальшивую приторность, слащавость и оперную манерность, где каждый жест можно заранее предугадать… В своей работе он решительно отказывался от шаблонных жестов, пытался найти свои, естественные, идущие от жизни жесты и движения и, не владея сценической школой мастерства, впадал в другую крайность: играл резко, непредсказуемо, вызывая недовольство дирекции и собратьев по сцене…
        Так что же делать?.. В ближайшее время жизнь не сулила Федору ничего хорошего, он реже стал бывать в театре. Приходило отрезвление, и все чаще сомнения начинали тревожить его замершую было в самоуверенности душу. Нет, он еще ничего не достиг. Действительно, необходимо работать, необходимо учиться. Но он не может учиться у мастеров Мариинского театра. В свое время они, может, и были хороши, но время идет, открытое ими вновь стало трафаретом, застывшим, каким-то до приторности игрушечным. Вот бы перенести на сцену Мариинского театра всю правду жизни, какой добиваются актеры Александринского театра, перенести всю боль и радость человеческой жизни с ее трепетным счастьем и сладкой грустью, с ее всесветной злобой и бескорыстной жаждой самопожертвования во имя счастья ближнего своего…
        Время позволяло ему внимательно приглядываться и к тому, что делалось в других театрах. Частым зрителем он стал на спектаклях Александринского театра, куда ходил посмотреть на Савину, Стрельскую, Варламова, Давыдова, Ленского, каждый раз получая истинное наслаждение от игры удивительных актеров… Сколько разнообразных типов прошло перед его глазами, покоряя жизненностью, правдивостью всего того, что происходило на сцене! А ведь не всегда актеры играли пьесы Грибоедова, Гоголя и Островского… Бывали на сцене и заурядные современные пьесы, с заурядными персонажами, но актеры Александринского театра играли настолько ярко и вдохновенно, что схематичные персонажи становились колоритными, обретали свой характер, становились живыми, близкими или отталкивающими. Нет, они не играли, они жили на сцене жизнью своих героев, входя в подробности их душевных переживаний, вместе со своими героями по-настоящему мучаясь и страдая, любя и радуясь… Вот Варламов в любой роли создает характерное и типическое, создает индивидуальность, личность, характер, резко очерченный и неповторимый… А почему? Говорят, Варламов
талантлив. Но на сцену не идут без таланта… Талант тянет на сцену, человек становится актером… А потом? Все говорят, надо работать, но как работать-то, не говорят. Бросят на ходу, во время репетиций, что-нибудь вроде невразумительного «чувствуй!» или «горячее, сильнее, прояви свой темперамент» — и все, проскочили дальше. А как и что надо чувствовать в ходе развития той или иной сцены, никто не может сказать или подсказать. Он пытается уйти от привычных оперных штампов, играет пьяного лейтенанта Цунигу так, как если б он был не на подмостках, а в жизни, ведь он не раз видел в жизни пьяных. А ему говорят: «Не кривляйся, тут тебе не кабак…» В самом деле — не кабак. Но почему подсмотренное в жизни нельзя перенести на оперную сцену? Ведь тот же Варламов верит во все, что говорит на сцене, искренно плачет, заразительно смеется, яростно негодует и радуется, будто ребенок радуется новой игрушке. Столько неподдельной непосредственности в его поведении… Да и в жизни, говорят, он поражает своим сердечным богатством, простодушен, болтлив, общителен, хлебосолен, суеверен, находчив, остроумен, щедр, азартен.
Шаляпин не раз видел Варламова на прогулке. Громадная фигура, широкая беспечная улыбка резко выделяли его в толпе гуляющих, привлекая внимание и вызывая восторженные комментарии: «Варламов идет! Вон дядя Костя идет!» Шаляпин тоже иногда шел за толпой, обгонял Варламова, возвращался, чтобы еще раз посмотреть на кумира петербургской публики… Как подвижно его лицо, какое многообразие чувств, настроений мелькает на нем за несколько секунд, пока он проходит мимо… И отчетливо всплывают в памяти спектакли, которые Шаляпин видел с участием Константина Александровича… Странно, что у Варламова запоминались даже небольшие, эпизодические роли… Осип из «Ревизора», генерал Бетрищев из «Мертвых душ», Сганарель из «Дон Жуана» Мольера, Берендей из «Снегурочки», Варравин из «Дела» Сухово-Кобылина, Юсов из «Доходного места», Муромский из «Свадьбы Кречинского»… Вот спектакль, в котором все, пожалуй, одинаково прекрасны — и Далматов, и Давыдов, и Варламов, и Стрельская, даже эпизодическая роль Тишки в исполнении молодого александринца Усачева настолько ярка, колоритна, что запомнилась надолго. Как будто все происходит в
самой жизни, а не на сцене… И в памяти Шаляпина возникает одна сцена за другой… Уже первые эпизоды знаменитой комедии вызывают массу разнообразных чувств… Сцена пуста, а зрители уже предвкушают наслаждение увидеть одну из своих любимиц, «тетю Варю», Варвару Васильевну Стрельскую, исполняющую сегодня роль Атуевой. А вот и она: открывается слева от зрителей боковая дверь, и на сцене появляется полная, небольшого роста пожилая дама, одетая безвкусно, но с большой претензией. Она еще не произнесла ни единого слова, смотрит внимательно, все ли в порядке, а зрители уже вовлечены в происходящее на сцене вместе с Атуевой, обеспокоенной лишь одним: как бы выдать замуж Лидочку Муромскую за блестящего и богатого дворянина Михайлу Васильевича Кречинского. Нет, не все в порядке, Атуева переставила на камине какие-то фарфоровые безделушки. Пожалуй, только теперь она со спокойной душой может принять этого образцового светского человека. И вдруг все ее лицо преобразилось, от спокойствия нет и следа, она, вспомнив, что колокольчик до сих пор не повешен у двери, как полагается в богатых домах, грозно и властно кричит
Тишке, слуге, который явно что-то недоглядел по своим обязанностям. И грустно и смешно было смотреть на Тишку, несуразно одетого, заспанного и уже полупьяного. Атуева долго всматривается в него, ахает, потом начинает выговаривать ему за небрежный вид, и столько точных интонаций, жизненных, искренних в небольшой сцене, что Шаляпин поражался той красочности и правдивости, с какой артисты сумели обрисовать своих героев. Каждое движение, интонации, все их поведение раскрывало характерные черты крепостнического уклада, подготавливало все дальнейшее развитие событий, каждое слово, ими произносимое, способствовало изображению живого лица, правдиво очерчивало человеческий характер, словно бы выхваченный из реальной действительности. И хоть положение создавалось комическое, но артисты не стремились, казалось бы, смешить, а просто жили как бы своей обычной жизнью. Им-то не до смеха, оба оказались в драматическом положении, они всерьез переживают свою беду, переживают искренне, не шаржируя свое смешное положение, а зрители смеются чуть ли не до слез… А как превосходен Варламов, исполняющий роль Муромского…
Милый, добрый, чуточку ворчливый барин, обладатель обширного родового владения, живет по инерции, как отцами заведено, но Варламов благодаря своему необыкновенному голосу, который способен был, как совершеннейший музыкальный инструмент, передавать малейшие оттенки таящихся в душе бесчисленных переживаний, создавал образ интересного человека во всем богатстве и многогранности его душевных качеств. Слушая Варламова, Шаляпин поражался виртуозному владению богатейшими голосовыми данными, широкому диапазону, способному дать и низовую октаву, и самую высокую дискантовую ноту. И неудивительно, что с таким умением передавать различные интонации Варламов был способен выразить самые разнообразные и тончайшие изгибы внутренней жизни каждой роли. Он бесподобно играл и добрейшего Муромского, и Варравина из пьесы «Дело» Сухово-Кобылина, Варравина, олицетворявшего черствость, жестокость и алчность. Варламов способен был перевоплощаться, создавать разнообразные человеческие характеры, живые, полнокровные, запоминающиеся. А ведь роль Муромского менее выигрышна, чем, скажем, роли Кречинского и Расплюева, которых столь
же блистательно играли Далматов и Давыдов, обладавшие, как и Варламов, незаурядным комическим талантом.
        И даже пустяковые пьесы с участием этих артистов привлекали публику.
        - Комики заполонили… — не раз слышал Федор укоризненные слова в адрес прославленных артистов. — Ну как с ними бороться?!
        А Шаляпин шел в театр, чтобы посмотреть на них, может, чему-то научиться у этих драматических актеров… «Как им удается создавать образы живых людей?» — этот вопрос мучительно волновал Шаляпина, задумавшего соединить драму с оперой, но не знавшего, как это сделать.
        Не пропускал он и благотворительных спектаклей. Особенно когда на афише значились имена Варламова, Медведева, Давыдова, Савиной, Ленского…
        В начале сезона, в один из свободных своих вечеров, когда сентябрьское солнце еще ласково пригревало, Шаляпин отправился в летний Петергофский театр.
        Он хорошо знал этот красивый и необыкновенно уютный театр, где часто давали спектакли с благотворительной целью, потому что публика, обыкновенно посещавшая его, относилась к высоким кругам русского общества: Петергоф был резиденцией петербургской аристократии из-за близости «Александрии», резиденции царской семьи.
        Петергофский театр чем-то напоминал Эрмитажный театр при Зимнем дворце; выстроен он был из дерева, с тонкой отделкой, изумительной резьбой.
        Вечер устраивала популярная артистка Мариинского театра Долина, в театре знали об этом вечере, и многие даже участвовали в нем — балерины и певцы.
        «Тяжбу» Гоголя Варламов и Медведев исполнили удивительно точно, сочно, просто купались в бытовом материале… В одноактной пьесе Чернышева «Жених из долгового отделения» покорил его своим комедийным талантом Давыдов… Большое впечатление осталось у Шаляпина от «Вечера в Сорренто» Тургенева. Играли Васильев, Савина, Ленский и Юрьев.
        На следующий день Шаляпин зашел в контору императорских театров на углу улицы Росси. Он часто заходил сюда, порой и без всякого дела, просто поболтать, узнать какие-то новости, свежий анекдот.
        В большой, просторной, изящно обставленной комнате стояло несколько столов, отгороженных от посетителей красивой балюстрадой под красное дерево. За столами сидели чиновники конторы. Посетители проходили за балюстраду и тихо беседовали с тем из них, который был им необходим по тому или иному делу.
        Шаляпин чаще всего заходил к Юрьеву, молодому, расторопному чиновнику. Около него всегда можно было застать кого-нибудь из интересных людей. Особенно привлекало Шаляпина то, что иной раз Юрьев знакомил его с актерами Александринского театра, здание которого помещалось как раз напротив конторы.
        Вот и на этот раз, не успел Шаляпин перекинуться с ним несколькими ничего не значащими фразами; как в контору вошел один из участников вчерашнего благотворительного спектакля. Шаляпин отошел от Юрьева, сел неподалеку в непринужденной позе, пригладив свои длинные светлые волосы, и стал вслушиваться в разговор, который только что начался между Юрьевым и вошедшим артистом Александринского театра.
        - А-а, приветствую вас, мой тезка, — любезно, поздоровался Юрьев при появлении артиста. — А мы только что вспоминали, вас, александринцев. Превосходно вчера играли в Петергофском театре. Я просто в восхищении…
        Шаляпин весь превратился в слух. Его подвижное лицо и живые выразительные глаза то и дело отражали перемены в настроении, жажду каких-то новых впечатлений, разговоров, встреч. Он жадно вглядывался в только что вошедшего артиста, в котором узнал вчерашнего участника вечера, просто впился в него глазами.
        Юрьев-чиновник любезно ответил Юрьеву-артисту на его вопрос, артист собрался было уже уходить, когда Шаляпин не выдержал и бросил Юрьеву-чиновнику:
        - Да познакомьте же нас, черт возьми!.. Я все ждал, что вы догадаетесь это сделать, а вот теперь мне самому приходится быть навязчивым!..
        - Ах, простите!.. Я совсем упустил из виду, что вы незнакомы, — любезно привстал чиновник и назвал их имена друг другу.
        Артиста звали Юрием Михайловичем Юрьевым. Он был на несколько лет старше Шаляпина и уже три года служил в труппе Александринского театра.
        - А я вчера был в Петергофском театре… Смотрел вас и сразу узнал… И вот сейчас решил познакомиться… Какой чудесный спектакль! Особенно мне понравился тургеневский «Вечер в Сорренто». — Шаляпин с увлечением делился своими впечатлениями, столько хотелось высказать тому, кто понравился ему во вчерашнем спектакле. — Тургенев!.. Вот, шут его побери, так писатель!.. Понимаешь, мил человек, — Шаляпин повернулся к Юрьеву-чиновнику, — Италия, Сорренто, вдали Везувий, луна, гитара, серенада и на фоне всего этого — тут тебе влюбленная парочка… Дьявольски красиво!.. Так потянуло меня в этот бесконечный благословенный край!.. А главное, у этого Ивана Сергеевича все в точку!.. Можно было и засахарить. Ничего подобного… никакой тебе конфеты!
        Юрий Михайлович Юрьев внимательно слушал Шаляпина, все время в разговоре «опиравшегося на диафрагму», и тут только догадался, что перед ним профессиональный певец. Он вернулся к своему тезке и еще раз переспросил, как зовут его нового знакомого.
        - Федор Шаляпин, полгода тому назад его приняли в Мариинский, — объяснил Юрьев-чиновник.
        Оказалось, что Юрьеву-артисту и Шаляпину по дороге. Оба они вышли из конторы и, не сговариваясь, направились к Лейнеру.
        - А я вообще полюбил Тургенева… Сколько в нем простоты, доверчивости, теплоты по отношению к человеку… Никого он не учит, а просто рассказывает о том, что ему пришлось пережить, что пришлось увидеть.
        Шаляпин говорил, а Юрьев, слушая его, все время испытывал странное и двойственное чувство от общения со своим новым знакомым. Прежде всего, с первого взгляда совершенно невозможно было представить себе, что Федор Шаляпин — артист Мариинского театра. Слушая его довольно точные высказывания о творчестве Тургенева, Юрьев успел хорошо рассмотреть Шаляпина — его одежду, фигуру, манеру говорить, идти…
        Шаляпин был высок, белобрыс, производил впечатление какого-то несуразного детины с простецкими манерами. Мешковатый черный суконный сюртук, такие же брюки, черный распущенный мягкий галстук, который обыкновенно носили художники-живописцы, длинные белокурые волосы, прямыми прядями спадающие назад и по вискам. Он походил больше на семинариста, чем на артиста императорского театра. Но, рассказывая, он настолько увлекался, что ноздри его большого круглого носа широко раздувались, выдавая в нем клокочущую энергию и страстную душу. Да и то, что он говорил, отличалось свежестью, оригинальностью.
        Юрьев смотрел на Шаляпина и поражался, как лицо его то и дело менялось в зависимости от высказываемого — то одушевлялось, то омрачалось, то глаза его пылали какой-то большой и скрытой страстью, то гасли, как бы набираясь новой и неизведанной силы, чтобы через какое-то мгновение вспыхнуть еще яростнее.
        «Странный человек… Что-то типично русское в нем, не то он из глубокой провинции, не то просто деревенский парень… Никакого городского налета на нем не чувствуется… Но какой-то могучей силой веет от него, природой, черноземом, нашей матушкой Русью… И как самобытно, непосредственно, свежо, всецело от себя говорит он… Никакого влияния со стороны… С каким пониманием и знанием эпохи он рассуждает обо всем, будь то творчество Тургенева или сегодняшний репертуар Александринского театра… Ясно, что он не банальный человек… Но откуда у него сие?..» — задумчиво поглядывал Юрьев на идущего рядом с ним долговязого и неважно одетого артиста императорских театров.
        - А как вы попали в театр? Где учились? Откуда вы вообще приехали, Федор? — спросил Юрьев. Чуть ниже Шаляпина ростом, хорошо одетый, красивый молодой актер, дворянин по происхождению, он с большим вниманием и интересом слушал исповедь Шаляпина.
        - Уж и не знаю, что послужило толчком к моему увлечению пением и театром вообще… Лет четырнадцать тому назад жили мы в Суконной слободе, среди работного люда, за полтора рубля в месяц снимали деревянную избушку, отец работал в уездной земской управе писцом. Жили бедно, всегда впроголодь, трое нас детей было у родителей. Матери приходилось постоянно уходить на поденщину, мыть полы, стирать белье… Любил я смотреть на нее, когда она бывала дома. Никогда я не видел, чтобы мать отдыхала, всегда что-нибудь делала: пряла пряжу, чинила и стирала белье. За работой она всегда пела песни, пела как-то особенно грустно, задумчиво и вместе с тем деловито. Внешне мать была женщиной, каких тысячи у нас на Руси, — небольшого роста, с мягким лицом, сероглазая, с русыми волосами, всегда гладко причесанными, такая скромная и незаметная… Так мы и жили в Суконной слободе… И вот мне было лет восемь, когда я впервые увидал в балагане Яшку Мамонова со своими артистами. Было это то ли на Пасху, то ли на Святках, не помню сейчас… Это представление запало мне в душу, пробудило интерес к жизни артистов. Я смотрел на них
разинув рот от удивления, а Яшка Мамонов своими шутками веселил народ: «Эй, золовушка, пустая головушка, иди к нам, гостинца дам».
        И Шаляпин преобразился при этих словах, еще вытянулся, будто на помосте, раскинул широко руки, пытаясь обнять прохожих, «дурным» голосом то и дело приговаривая: «Прочь, назем, губернатора везем!»
        - Понимаешь, Юрий, я смотрел на них и думал: «Вот это счастье — быть таким человеком, как Яшка!» И я стоял перед балаганом до тех пор, пока у меня не коченели ноги и не рябило в глазах от пестроты одежды балаганщиков… И мне казалось, что все они с удовольствием паясничают, просто потому, что они такие веселые, остроумные люди, что без шуток и смеха не могут жить… Но потом я узнал, что Яшка и его «артисты» — сапожники… И страшно жалел, что наступал Великий пост, проходила Пасха и Фомина неделя, — тогда площадь сиротела, парусину с балаганов снимали, обнажались тонкие деревянные ребра… Праздник исчезал как сон. Еще недавно все было так весело и оживленно кругом, а становилось как на кладбище без могил и крестов…
        Шаляпин и Юрьев давно уже сидели в ресторане Лейнера, за столом, уставленным закусками, с неизменной водочкой и холодным квасом. Юрьев, не прерывая разговорившегося нового знакомого, тихонько шепнул подошедшему официанту: «Как обычно», и тот сразу все понял и тихо удалился.
        - А ноты я впервые увидел в церкви. Ходил в церковь я редко… Но как-то неподалеку от церкви Святого Варфоломея довелось играть с ребятами… Дай, думаю, зайду. Была всенощная. С порога слышу стройное пение. Протиснулся ближе к поющим — на клиросе пели мужчины и мальчики. Я заметил, что мальчики держат в руках какие-то разграфленные листы бумаги с черными закорючками, понять которые было просто невозможно, на мой взгляд… Я слышал, что поют по нотам, но как петь по нотам — мне было не понять… Хоровое пение мне понравилось… А потом мы переехали на новое местожительство, и в первый же день я услышал надо мной церковное пение… Оказалось, что над нами — а мы снимали две маленькие комнатки в подвальном этаже — жил регент и у него проходили спевки на дому. Я храбро пошел к нему и попросил его принять меня в хор… Через три месяца я стал получать у него полтора рубля в месяц… Так я понял, что и пение может стать заработком… А вы как здесь оказались?
        - Я ведь москвич… Случайно получилось, что я в Петербурге оказался… И вот уж три года, как я здесь… — задумчиво заговорил Юрьев, заметив, что Федор увлекся закусками.
        - Не было мест в Малом? — спросил озадаченно Шаляпин.
        - Да нет, в Малом меня оставляли, но чиновники императорских театров просто заставили меня перейти сюда, хотя и не с руки мне… Там Ермолова, Ленский — мой учитель, все опекали меня, а здесь мне приходится подлаживаться под новый для меня стиль игры… Да и ближе к чиновникам, к царской фамилии, для которых мы, артисты, являемся чем-то вроде швейцаров… Вот вчера на спектакле, который так вам понравился, произошел инцидент, покоробивший меня своей бестактностью.
        - А что такое?
        - В одном из антрактов пришли за кулисы великие князья. Всех участвующих, как это полагалось в таких случаях, пригласили на сцену. Великие князья стали обходить группы актеров и, выражаясь стилем газетных отчетов нашего времени, милостиво беседовать с нами. Великий князь Владимир Александрович, увидев Варламова, с присущей ему специфической манерой говорить отрывисто, напоминающей подачу военной команды, своим низким хрипловатым баском обратился к Константину Александровичу: «А-а! И Варламов здесь?.. Как это вы? В такую жару?!»
        Варламов, по своему обыкновению, густо покраснел, почему-то смутился и, как мне тогда показалось, подобострастно, каким-то сладостно-жалостным высоким тенорком ответил: «Что делать, ваше императорское высочество, — доброе дело!» — «А-а! Доброе дело, доброе дело!.. Скажите пожалуйста… Святой человек… Молитесь на него!» И, шутливо окрестясь на Варламова, великий князь Владимир Александрович с громким смехом отошел от него… И вот, Федя, эта сцена произвела на меня неприятное впечатление. Поведение Варламова и его тон не вязались в моем представлении с достоинством артиста. Я недоумевал, почему он так теряется перед сильными мира сего? Неужели не понимает, кто он сам? Неужели не осознает, что он — Варламов?
        - Да и я уже много раз убеждался, что артисты мало блюдут свое достоинство, свое имя… Мне даже противно бывает ходить в театр из-за отношения начальства к артистам… Я был уверен до поступления в театр, что артист — свободный, независимый человек… А у нас, когда директор появляется за кулисами, артисты вытягиваются перед ним, как солдаты. А по праздникам ездят расписываться в книге визитов… Нет, я не согласен с этим. Пусть и не ждут от меня такого почтения. Мне кажется унизительным выражать свое почтение начальству через швейцара… А сколько еще таких мелочей, которые унижают артиста… Сколько еще мелких гадостей приходится терпеть от чиновников, сколько интриг плетется вокруг того или иного знаменитого артиста… Не хочется иным даже известным артистам делить славу с теми, кто начинает входить в моду… Вот Дальский, например. Ведь его терпеть не могут в театре… А почему? По-моему, гениальный артист… Как он умеет задушевно играть… Какие у него способности к перевоплощению, — мечтательно сказал Шаляпин, явно завидуя тому, что Дальский так незаметно может переходить от одной роли к другой.
        Юрьев вскоре заторопился, сославшись на то, что ему предстоит еще кое-что сделать сегодня. Федор тоже засобирался, хотя ему спешить было совсем некуда: и сегодня, как и вчера, он был свободен от театра.
        - Нельзя ли как-нибудь достать контрамарку в ваш театр? — неожиданно попросил Шаляпин. — Я и теперь люблю драму больше всего. Но к вам так трудно проникать!..
        Юрьев пообещал достать контрамарку и пригласил прийти к нему за кулисы на ближайший спектакль «Гамлет»: он будет играть Лаэрта.
        Глава пятнадцатая
        Русский Кин
        Странное дело… Сколько уж, казалось, накопил Федор Шаляпин в себе умения и мастерства, а как только выходил на сцену, так все сразу и пропадало, вновь появлялись привычные жесты, красивые позы, в ходе действия спохватывался, делал жест странный, угловатый — и окончательно выбивался из привычного оперного ансамбля. Это не могло остаться не замеченным дирекцией и руководителями спектакля, а также всезнающей театральной критикой. Газета «Новое время» отметила, что «…слаб г. Шаляпин в роли лейтенанта, где он подражал отличному исполнению г. Стравинского», а «Петербургская газета» резко отозвалась на его исполнение роли Руслана: «…Более законченного, отделанного мы ожидали от г. Шаляпина, который еще далеко не освоился с трудной партией Руслана; у него попадаются не только погрешности сценические, но и вокальные; неуверенность чувствуется во всем, даже в ритме. Его исполнение есть еще только контур того, что следует сделать из этой роли; мы, однако, не хотим заключить на основании этого спектакля, что г. Шаляпин перестал работать, хотя повод к такому заключению уже имеется налицо: так выступать на
образцовой сцене в образцовой партии национального героя — нельзя».
        Тяжко было выслушивать горькие упреки чиновников, дирижера, помощников режиссера, ловить косые взгляды недовольных товарищей по сцене. Шаляпин шел в ресторан Лейнера, где собирались артисты, художники, музыканты, писатели, находил там кого-нибудь из знакомых и в веселом застолье получал утешение от своих бед и неприятностей. Расположенный на Невском проспекте, у Полицейского моста, ресторан Лейнера довольно часто посещал по вечерам Петр Ильич Чайковский, память о котором сохранилась у многих завсегдатаев. Здесь могли понять безденежье, могли понять угнетенное душевное состояние, здесь собирался свой, артистический мир, в котором было легко и просто. Случалось, что и засиживался за игорным столом, но надежда выиграть золотые горы никогда не сбывалась.
        Часто в центре застольных разговоров бывал Мамонт Дальский, петербургский трагический актер, русский Кин, как его называли поклонники таланта, вспоминая при этом знаменитого английского трагика Эдмунда Кина, одного из лучших исполнителей главных героев шекспировских трагедий: Шейлока, Ричарда Третьего, Гамлета, Макбета, Отелло, Яго… Мамонт Дальский привлекал внимание не только своим огромным талантом, но и больше всего грубостью, дерзостью, заносчивостью, влюбленностью в самого себя. И за столиками в ресторане Лейнера можно было услышать о знаменитом актере столько всего разного.
        - Вот оригинал, которого никто не любит в Александринке, — начинал один из приятелей Шаляпина. — Да он там со всеми перессорился…
        - Ничего удивительного в этом и нет, все ему завидуют.
        - Что? Варламов, Давыдов, Савина, Стрельская ему завидуют?! Что вы такое говорите! А впрочем, все может статься, я их понимаю, невозможный субъект, уж слишком самовлюблен, не разговаривает, а цедит сквозь зубы, можно и вправду подумать, что он гений… Он и на сцене не играет, а кричит: «Вот видите, каков я! Учитесь, пока я жив!..»
        - А что вы хотите, чтобы его любили александринцы, когда он всюду и везде поносит своих товарищей по сцене и возмущается, что в таком серьезном театре, каким должен быть Александринский, захватили весь репертуар комики и что он должен «осерьезить» театр. Нет, не любят его в театре…
        - Неправда, — возражал один из александринцев, — его любят, я его просто обожаю как артиста. Но нельзя допускать опошления сцены, вносить цинизм в искусство! Таланту не все простительно! Не бравируй и не кокетничай пошлостью. Будь шиллеровским разбойником, когда играешь Карла Моора, а не Мамонтом Дальским!..
        - А кто-нибудь из вас помнит его Дон Карлоса? — перебивает другой известный артист Александринского театра. — Потрясающее впечатление он произвел на всю московскую театральную публику, до сих пор его помнят в этой роли… Особенно он хорош во втором акте. Филипп на троне, в ожидании инфанта, которому он назначил аудиенцию после долгих и настойчивых его просьб…
        За столиком все замолчали, внимательно слушая артиста.
        - Герцог Альба стоит в некотором отдалении от короля. Хорошо помню, как стремительно вбегал Дальский — Карлос, весь полный доверия, юношеского порыва, счастья и благодарности за дарованную ему такую долгожданную аудиенцию, и вдруг… мгновенно останавливался, заметив, что они не одни, что между ними ненавистный ему Альба… Его сыновье чувство оскорблено… Как он был прекрасен, какой искренностью и трогательностью звучали его слова… Как сейчас вижу Карлоса, примостившегося на ступенях трона, у ног короля, прижавшегося лицом к руке отца…
        - Да кто же здесь не знает, что Дальский талантлив, — неожиданно перебивают рассказчика. — Но он скорее не Дон Карлос, а Рогожин… Ведь не случайно Рогожин — его самая удавшаяся роль… Вы посмотрите его в этой роли. Он такой же на сцене, как и в жизни, ему даже не нужно лицедействовать. Редко бывает полное совпадение, когда у актера все приходится по мерке, как в данном случае у Дальского и Рогожина… Не говоря уже о физических данных, но и сущность его, внутренняя природа, мироощущение — все ему тут сродни… Вспомните, что говорит о Рогожине Достоевский: «Лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с… огненными глазами. Тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку. Крепкое телосложение. Что-то страстное до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с редким самодовольным видом».
        - Но Достоевский писал, что у его Рогожина огромное сердце, которое может страдать и сострадать, у него сильные страсти… Он и умен, талантлив, бескорыстен, бойцовская натура…
        Шаляпин жадно внимал всем этим разговорам, давно покоренный могучим темпераментом полюбившегося актера. Дальского в роли Незнамова он мог смотреть бесконечное число раз, всегда восхищаясь естественностью, тонкостью игры этого неповторимого человека, о котором столько возникало пересудов, споров, анекдотов.
        Бывало, что в разгар самых острых разговоров о Мамонте Дальском, о его беспутном и даже предосудительном поведении, в дверях ресторана появлялся сам Дальский в серой поддевке, отороченной черной мерлушкой, в высоких сапогах, курчавый, со сверкающими страстью глазами, с язвительной усмешкой на губах. Смело, размашисто входил он, громко подзывал официанта и резким голосом заказывал себе столик, не обращая внимания на битком набитый ресторан. На какое-то мгновение все затихали, любуясь его широкой, необузданной натурой, не знающей никаких стеснений и запретов, — он всегда жил настоящей минутой, мало задумываясь о возможных последствиях. Проходило какое-то время, и Дальский становился центром шумного застолья беззастенчивых друзей или случайных спутников на один вечер или ночь.
        Много ролей в исполнении Дальского видел Федор Шаляпин, много раз видел его и в ресторане Лейнера, даже познакомился однажды с ним, но все это носило мимолетный характер. Давно мечтал он посмотреть Дальского в роли Гамлета, и вот, наконец, афиши возвестили об этом событии в театральном мире. Билетов, конечно, невозможно было достать. И тут Шаляпин вспомнил о приглашении Юрия Юрьева бывать у него за кулисами и о его обещании помочь с контрамарками.
        Так он и сделал. Задолго до спектакля зашел к Юрьеву за кулисы.
        Юрьев гримировался, но обрадовался новой встрече. Вручив ранее заготовленную контрамарку, пригласил Шаляпина бывать у него в антрактах.
        Шаляпин сел на свое место и закрыл глаза. Вскоре занавес поднялся, и на сцене появился Гамлет. Уже не раз Шаляпин видел этот спектакль, но такого Гамлета видеть ему не доводилось.
        С каждой фразой, произносимой Дальским — Гамлетом, Шаляпин как бы сливался с характером героя, настолько все было живо, эмоционально. Вот Дальский начинает монолог «Что ему Гекуба?». Сначала медленно, сдержанно выпроваживает назойливых и надоевших Розенкранца и Гильденстерна, затем облегченно вздыхает, когда ему это удается, и он остается наконец-то один. После этого артист минуту просто стоял, ни одного движения не делал, а все внимание было приковано к нему. Дальский неподвижно стоял и смотрел в одну точку. Тихо, почти шепотом, медленно, без движения, мучительно трудно выдавливал из себя слова, которые словно бы и не хотели уходить из его души. Чувствовалось, что каждая мысль, каждое слово давались с трудом, и верилось, что это действительно принц Гамлет, который живет, мучается под тяжестью неразрешимых вопросов.
        Шаляпин смотрел на Дальского и удивлялся его способности переключаться из одного состояния в другое. Только что он был тих, спокоен, раздумчив, но чуть спустя страсти его клокотали, как бушующий океан, когда он произносил слова ярости и скорби по адресу своего отчима — «коварного и распутного мерзавца». То снова Гамлет затихает в раздумье, бичуя себя за слабость, мешавшую ему отомстить за своего любимого отца, «лишенного так гнусно жизни драгоценной». Доводил себя этими самобичеваниями до такого отчаяния, что падал в изнеможении на ступеньки трона и рыдал… Снова длились минуты молчания, зал замирал от нетерпения. Дальский вставал, явно на что-то решившийся, и произносил трагические слова: «Ну, к делу…» А слова «Театр ловушкой будет, западней: она захлопнет совесть королей…» произносил энергично, твердо, как волевой человек, который знает, что делать.
        «Вот бы познакомиться с ним, — внимательно наблюдая за игрой Дальского, думал Шаляпин. — Так бы играть в опере, как он играет в драме… Но разве это возможно…»
        В антракте Шаляпин подошел к Юрьеву за кулисы. Шаляпин никогда не смущался, но, увидев в гримерной рядом с Юрьевым Дальского, несколько оробел: ведь только что ему так хотелось познакомиться с прославленным актером, и вот он здесь, рядом…
        Преодолев смущение, Шаляпин подошел к Юрьеву и одобрительно стал говорить о его игре, восхищался простотой и естественностью поведения на сцене.
        - У меня-то простая роль, тут не нужно особого труда перевоплощения, а вот Мамонту Дальскому ох как трудно…
        Дальский, услышав свое имя, повернулся к ним и гордо заявил:
        - Мой друг Лаэрт! Без трудностей живешь? Зачем от сердца своего так долго отталкивать меня, мой друг Лаэрт?
        - Вспомнили свою любимую роль! — Юрьев широко улыбался, глядя на вкрадчивого Дальского. — Дон Карлос в вашем исполнении лет пять тому назад потряс меня… Мамонт Викторович, познакомьтесь, это Федор Шаляпин — бас Мариинского театра, пришел послушать и посмотреть вашу игру…
        Мамонт Дальский наконец-то посмотрел на Шаляпина, которого как бы не замечал:
        - А ведь мы, кажется, встречались у Лейнера? И даже, кажется, пили вместе, а? Вы ведь тоже любите бывать у Лейнера?
        - А кто ж там не любит бывать? Там так хорошо и уютно. И говорить можно…
        - Давайте завтра и встретимся там, вот и поговорим. — Дальский лишь на мгновение замолчал, вглядываясь в радостное лицо нового знакомого. — А может, сегодня махнем туда после спектакля? Как вы, Юрчик?
        - Можем махнуть и сегодня, — добродушно согласился Юрьев, почувствовав, как сразу потянулись друг к другу два столь внешне непохожих, но чем-то внутренне близких человека.
        Спектакль закончился, вызовам не было конца.
        В хорошем настроении Юрьев, Дальский и Шаляпин отправились в ресторан Лейнера. И всю дорогу Юрий Юрьев поражался, как быстро сошлись Шаляпин и Дальский, словно годами были дружны. Разговор их не прекращался, столько каждому хотелось сказать. Вот уже сели за столик. Юрьев заказал вина и закуски, а Дальский все говорил и говорил, и его слова падали на благодатную почву.
        - Ты знаешь, Федя, — говорил Дальский. («Когда ж они успели перейти на «ты»? — подумал Юрьев. — Ведь они лишь несколько часов тому назад познакомились».) — Надо больше читать тебе, тогда только поймешь, как надо играть в опере. Вот Гоголь, в частности, писал, что больше всего надо опасаться, чтобы не впасть в карикатуру, ничего не должно быть преувеличенного или тривиального… Напротив, нужно стараться актеру быть скромнее, проще и как бы благороднее. Чем меньше будет думать актер о том, чтобы смешить и быть смешным, тем более обнаружится смешное в его роли. Смешное обнаружится само собою именно в той серьезности, с какой занято своим делом каждое из лиц, выводимых в комедии… Ты живи на сцене жизнью своего героя, тогда получится хорошо, естественно, правдиво, тебе поверят, даже если ты будешь представлять Мефистофеля.
        - Я и хотел однажды сыграть Мефистофеля таким, каким я его представляю. А мне говорят: «Играй, Шаляпин, как все, ишь, уже начинает поучать…» А мне, Мамонт, надоело наклеивать фольгу и метать из глаз огненные искры. И невозможно себе представить, чтобы Мефистофель носил такую козлиную бородку, усы штопором, широкие, все в складках и морщинах, трико… Этакий средневековый франт, а не дьявол…
        Была еще та пора, когда стол только уставляли закусками и винами, когда уставшие от театральных переживаний артисты как бы нехотя бросали взгляды на вкусно пахнущие закуски, еще полностью отдаваясь увлекшему их разговору, а сами уже предвкушали скорое утоление жажды и голода.
        - Да ты ломай их, проклятых режиссеров! — Дальский гневно, прямо-таки демонически сверкнул черными глазами. В его движениях угадывались сила и гибкость тигра. — Надо бороться со вторжением режиссера в игру артиста. Только артист создает образы, только он способен передать божественное начало художника — создателя человеческих типов.
        - Попробуй-ка поборись с ними! — огорченно произнес Федор. — Наш Палечек говорит мне: «Что вы еще разводите тут какую-то игру? Делайте, как установлено! Были и поталантливее вас, а ничего не выдумывали! Все равно лучше не будет!..» Вот и весь разговор, шагу шагнуть не дают по-своему…
        Официант бойко разливал водку по рюмкам. Наступил торжественный час священнодействия, когда все постороннее отступало перед утолением всесильного голода. Но прошло время, и можно было снова вернуться к прерванному разговору.
        Сложные чувства испытывал Юрий Юрьев, оставшийся как бы в стороне от разговора и получивший возможность наблюдать за редкой игрой двух талантливых людей, с которыми ему повезло познакомиться. «Люди как люди, — думал Юрьев, — один глубже, тоньше, другой прямолинейнее, грубее, яростнее, что ли, заносчивее, а вот сошлись, и не разольешь их водой, будто сплавились в один сплав. Каждый исповедует свою веру, у каждого свои взгляды и поведение, зависимые от воспитания и среды. Никогда не подведешь их к одному знаменателю, а взаимное понимание словно с неба на них свалилось, словно кто-то озарил их мгновенной дружбой. Конечно, Дальский обладает выдающимся талантом, но и мятущейся душой, его своеобразная, прихотливая натура не укладывается в рамки установленных канонов… Слишком впечатлительный… Он, как Эолова арфа, звучит от малейшего прикосновения ветра, и хорошее и дурное тут же проявляется в нем… Это хорошо для него как художника, но нехорошо для него как человека. Сколько неприятностей он уже имеет за свой несдержанный характер, необузданную натуру! Нет, а все-таки в нем много хороших и интересных
качеств. И пожалуй, хорошие качества в нем и есть основа его богато одаренной натуры. А как прекрасно его лицо! — Юрьев пристально вглядывался в лицо Дальского, что-то с жаром доказывающего Шаляпину. — Да, лицо одухотворенного, восприимчивого, способного жить высшей духовной жизнью… Хорошая фигура, красивый, сильный голос, могучий темперамент… Но своих недостатков не замечает, а сколько их… Слишком хаотичен, сумбурен, недисциплинирован и необуздан… И сколько разговоров о его безалаберной и беспутной жизни, о его несдержанности, заносчивости и грубости! Страстный игрок, неудержимый кутила, ведет какие-то темные денежные дела… Ни с чем не считается и все позволяет себе… Как бы не завлек он Федора в свои тенета, как бы не скатился на скользкую дорогу полной аморальности этот еще не окрепший малый. Как одушевилось его лицо, глаза горят каким-то необыкновенным блеском, быстро меняя свое выражение… Без фольги, а горят… По всему видно, что и этот — не банальный человек… Надо пойти послушать его…»
        С тех пор Шаляпин и Дальский встречались часто. Ходили на спектакли друг друга, выступали вместе в благотворительных концертах, спорили, вместе кутили, порой отдавались и карточной игре. Бывало, и загуливали друзья всю ночь напролет. А утром тяжко и долго поднимались, готовили себе немудреные завтраки, оживали и снова настраивались на работу — или спешили на репетиции, или готовили роли дома, или размышляли о неустроенности холостяцкой жизни.
        Федор доверился более старшему товарищу, переехал в соседнюю с ним комнату, чтобы быть поблизости от столь близкого его сердцу человека. А ведь многое разделяло их… Дальский родился в семье помещика Виктора Неелова в Кантемировке Полтавской губернии, был на восемь лет старше Федора, за десять лет актерской службы успел побывать во многих городах Российской империи, в Вильнюсе, Ростове, Новочеркасске… В Москве он блистательно сыграл Дон Карлоса, после чего дебютировал пять лет тому назад в Александринском театре. И вскоре взыскательная петербургская публика, которая совсем недавно аплодировала Мариусу Петипа, своему любимцу, красавцу с бурным темпераментом, поссорившемуся с дирекцией и ушедшему из театра, восторженно приветствовала нового молодого артиста, исполнявшего героические роли и роли первых любовников… Чаще всего друзья встречались в ресторане Лейнера или в ресторане Кюба, подолгу засиживались там, не желая возвращаться в свои неуютные меблированные комнаты. Здесь было так шумно, интересно, столько разгоралось споров, в ходе которых возникало много мыслей…
        Так мелькали дни за днями. Ничего серьезного не происходило в жизни Федора. После исполнения партии Руслана, столь резко раскритикованной «Петербургской газетой», дирекция почти не привлекала Шаляпина к участию в спектаклях. Он репетировал партию Панаса в «Ночи перед Рождеством» Римского-Корсакова в качестве дублера Федора Стравинского, принимал участие в благотворительных концертах, где пел куплеты Мефистофеля, произведения Мусоргского, Даргомыжского. Лишь концерт в Минске, состоявшийся 8 марта 1896 года, доставил большое удовлетворение. Вызовам и аплодисментам не было конца. По требованию публики Шаляпин, с удовольствием исполнил много номеров сверх программы. «Наконец-то пришел успех», — думал он, возвращаясь в Петербург.
        И он не ошибся в своих предположениях. Правда, успех пришел не сразу, по-прежнему он был занят во второстепенных ролях князя Верейского в «Дубровском» Направника, Свата в «Русалке», Судьи в «Вертере» Массне…
        В начале апреля, неспешно прогуливаясь по Невскому в сторону Театральной площади, Федор Шаляпин, позабыв о всех своих невзгодах, радостно думал о стремительно набиравшей силу весне, легко перепрыгивал через редкие лужи, улыбался встречным девушкам, торопливо уступал дорогу медленно плывущим дамам и важным чиновникам. «И ведь не догадываются, что им навстречу идет будущая знаменитость», — шутливо думал Шаляпин, твердо уверенный в своем жизненном предназначении.
        Неожиданно для него гардеробщик, лишь только он переступил порог театра, передал ему просьбу главного режиссера Кондратьева срочно зайти к нему. Шаляпин встревожился: опять какая-нибудь неприятность ждет его.
        Всего лишь несколько месяцев тому назад он с душевным трепетом входил в Мариинский театр, входил как в храм искусства. Но эти месяцы, проведенные здесь, глубоко разочаровали его. Оказалось, что управителями театра являются вовсе не талантливые артисты, как он наивно предполагал, а какие-то странные люди с бородами и без бород, в вицмундирах с золотыми пуговицами и с синими бархатными воротниками. А те, на которых он благоговейно смотрел и кого слушал, когда они своими чудесными голосами покоряли тысячи почитателей, собравшихся на спектакль, в обыденной жизни покорно подчинялись всем повелениям этих чиновников в вицмундирах. Шаляпин считал, что актер — человек независимый, свободный в проявлении своего таланта, никто ведь не может с ним сравниться, раз он обладает неповторимыми способностями. Ан нет! Тут все идет по-другому. Он растерялся, не знал, что делать. Быть как все он не мог по своей натуре, самоуверенной и строптивой. Да и натерпелся уж много из-за своей смелости и развязности, как говорят старшие. И так плохо, и по-другому не мог. Может быть, думал он, этот порядок, который существует в
театре, как раз и необходим для того, чтобы зажимать молодых и давать возможность всему сложившемуся спокойно доживать свой век? Да, актер служит по контракту. Через три года его могут прогнать и взять кого-то другого, если он будет делать по-своему, а не так, как хотят его хозяева.
        Горько раздумывая о печальной участи актера в театре, Шаляпин по дороге к главному режиссеру зашел в большой зал, где шла репетиция оперы Римского-Корсакова «Ночь перед Рождеством», в которой и он должен был участвовать в роли Панаса.
        «Ночь перед Рождеством» только что была принята к постановке. Шаляпин слышал, что цензура не давала дозволения на постановку из-за того, что в опере действует Царица, в которой бдительные цензоры угадали Екатерину Вторую; а еще Николай Первый дал высочайшее повеление не разрешать в операх появление российских государей. Пришлось автору составлять прошение на высочайшее имя с просьбой дозволить либретто оперы к представлению и подать его через министра императорского двора графа Воронцова императору Александру Третьему. Последовало «высочайшее разрешение на допущение сочиненной Римским-Корсаковым оперы «Ночь перед Рождеством». Значит, автору удалось убедить императора и его высокое окружение, что его Царица является простым сказочным лицом, а не Екатериной Второй, а столица-град — вовсе не обязательно Петербург. Да и все намеки на действительную историю устранены Римским-Корсаковым.
        Директор императорских театров, узнав от Римского-Корсакова о полученном им высочайшем дозволении, решил поставить оперу с размахом и великолепием, чем рассчитывал угодить двору. Он пообещал Римскому-Корсакову загримировать Царицу именно под Екатерину Вторую — у него есть, дескать, замечательный портрет царицы, и оперная Царица будет очень походить на историческую, — а обстановка дворца будет похожа на обстановку дворца екатерининского времени.
        Всеволожский сделал необходимые распоряжения, и вся работа театра завертелась вокруг новой постановки. Тут же были распределены роли. И понятно, раз этой новой постановке уделялось такое «высочайшее» внимание, то и роли были распределены между маститыми артистами, а Шаляпину досталась самая незначительная роль Панаса.
        Как обычно в эти часы, шли репетиции и спевки.
        - Первый фагот, что у вас? Вторая валторна?
        Направник, как всегда строго подтянутый и резкий в обращении с музыкантами, которые ошибаются, стоял за пультом и красивыми взмахами дирижерской палочки руководил репетицией.
        - Нельзя играть пиано, когда написано меццо форте! — снова послышался его резкий голос.
        Шаляпин стоял незамеченным и наблюдал за репетицией.
        В первом ряду сидел старомодно одетый в черный сюртук старинного покроя скромный и застенчивый человек, к которому иногда обращался грозный Направник. Это был Римский-Корсаков.
        Композитор встал, повернулся спиной к оркестру и сцене, поправил на носу одну за другой две пары очков, отошел в сторонку и сел подальше на скамеечку, молча и внимательно продолжая наблюдать за репетицией.
        Направник, повернувшись к нему и не найдя его на прежнем месте, спросил:
        - А где же автор? Неужто ушел?.. — Направник растерялся.
        - Здесь я, Эдуард Францевич, — смущенно откликнулся Римский-Корсаков. — Отсюда мне лучше слышно…
        - Я думаю, Николай Андреевич, что этот акт имеет много длиннот, и я вам рекомендую его сократить.
        Римский-Корсаков подошел к дирижерскому пюпитру и попытался объясниться с непреклонным дирижером:
        - По совести говоря, не нахожу в этом акте длиннот… Конструкция всей пьесы требует, чтобы именно тут было выражено музыкально то, что служит основанием для дальнейшего действия.
        - Может быть, вы и правы. Но нужно же думать и о публике. Из личного опыта я знаю, что длинноты в произведениях композиторов затягивают спектакль и утомляют публику. Я говорю это потому, что имею к вам искреннюю симпатию. Надо сократить… — Направник говорил методично, резко, с педантичной твердостью.
        - Мы уже не раз говорили с вами об этом, — возразил Римский-Корсаков. — Вы настояли на многих сокращениях в «Снегурочке». Насилу мне удалось сохранить тогда целостность Масленицы и хора цветов. Искажен был также финал первого действия. А вот Альтани в Большом театре поставил без купюр, но сократил антракты — и в срок уложились. Вы больше заботитесь о выгоде театрального буфета, чем о художественном замысле автора… И в «Младе» вы настаивали на сокращении. А опера проиграла в художественной выразительности. Нельзя так, Эдуард Францевич…
        - Я очень сочувствую вам, Николай Андреевич. Но директор Всеволожский решительно восстает против длиннот русских композиторов.
        Шаляпин, не дослушав, чем же закончится разговор двух знаменитостей, пошел к Кондратьеву.
        «Даже известный русский композитор не может добиться того, чего хочет», — с грустью подумал Федор.
        Он сразу обратил внимание на то, что в императорском театре царила совсем иная обстановка, чем в Тифлисской опере или в Панаевском театре. В каждом артисте чувствовался какой-то необъяснимый страх за себя. Каждый в одиночку вел борьбу за роль в спектакле, чувство зависти к тому, кто оказывался наверху, в чести у чиновников, распределявших роли, разъедало почти всех. Эта вечная неуверенность сковывала талант артистов, порождала боязнь за завтрашний день. Артист чувствовал себя не творцом, а исполнителем чужой воли, чувствовал себя не в художественном творческом коллективе, а в казенном учреждении, где господствовали конторские чиновники, порой слабо разбиравшиеся в искусстве. И противодействовать этому мало кто осмеливался… А кто поднимал голос против этих порядков, его тут же снимали. Вот главный режиссер Кондратьев… Человек властный, самолюбивый, признававший только свое слово, свое мнение. Всем говорил «ты», называл уменьшительными именами. Федора, привыкшего ко всему, это не обижало, но находились артисты, которых такое панибратство оскорбляло.
        Шаляпин вошел в маленький режиссерский кабинет, все стены которого были увешаны портретами артистов Мариинского театра.
        - Руслана снова спеть хочешь?
        - Да не знаю… Нет, боюсь, что снова провалюсь, как в ноябре, — растерялся Федор от неожиданного вопроса.
        - Ты, Феденька, много-то не думай о себе, ты глуп и кое-чего еще не понимаешь… Разве ты не знаешь, что рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше? Споешь хорошо — будешь на виду, и тебя, может, ждет блестящая карьера, а откажешься… пеняй на себя. — Длинная седая борода, красная феска с кистью, длинный с горбинкой нос, да и вообще все черты лица Кондратьева на этот раз словно потеряли свой обычный добродушный вид. Кондратьев так и сверлил Шаляпина злыми глазами. Почему он всегда на него сердится? Кондратьева, певшего некогда все партии баритона в опере, Шаляпин часто видел веселым, добродушным, склонным к шутке, розыгрышу, а как только он обращался к нему, так сразу становился суровым. — Ну да ладно. Руслана споешь потом… Не за этим я тебя позвал. Ты где ж пропадаешь? Мы тебя ищем, с ног все сбились. Я уж и в «Пале-Рояль» послал за тобой…
        - На репетиции «Ночи» задержался. Там Римский-Корсаков и Направник ругаются. Один говорит, сокращать надо оперу, а другой — что это нарушает творческий замысел, мол, слушатели ничего не поймут, если сократить…
        - Ну ладно, в этом они сами разберутся… Корякин не может петь Мельника в Прощеное воскресенье. Говорит, заболел, хрипит и температура… Готовься к выступлению. Утренний, публики взыскательной будет не много. Справишься…
        - Мне кажется, Геннадий Петрович, что это — не моя роль, — возразил Шаляпин.
        - Глупец, я даю тебе еще одну возможность показать себя… Это твоя роль… Только не кривляйся, отнесись серьезно к делу…
        И Шаляпин снова начал учить роль, которую не раз уже исполнял, но как-то не находило его исполнение отзвука в сердцах слушателей. В Тифлисе упрекали его в легкомыслии, хотя и считали соответствующим тембр его голоса, прекрасной мимику, обычное злорадство в манере пения, что помогало Шаляпину создать «такого озлобленного сумасшедшего Мельника, которого трудно найти на лучших оперных сценах». Полагали, что его Мельник не соответствует тому образу, который представлял композитор. Но какого же нужно играть? Шаляпин не знал. Поэтому сначала и хотел отказаться от роли. А сейчас задумался…
        Утром следующего дня зашел в его комнату Мамонт Дальский. Как всегда, Дальский был великолепен и красноречив, рассказывал, как накануне провел вечер после спектакля. Вслед за Дальским тихо вошел драматург А. И. Косоротов.
        - А ты что так хмур, Феденька? Чем ты так раздражен? «Иль сети порвались, иль ястребы не злы, иль сокол больше не летает? Возьми моих», — шутливо запел Дальский, нарочито подражая голосу Шаляпина.
        - Вот и наврал, — просиял Шаляпин. — Голос у тебя, Мамонт, есть, но врешь ты иногда просто потрясающе. Не умеешь ты петь. Послушай.
        И Шаляпин мощно и красиво исполнил фрагмент известной арии Кончака.
        А Дальскому только это и нужно было. Он прекрасно знал характер своего младшего товарища. После исполнения арии у того сразу улучшалось настроение, он становился веселым, разговорчивым. Красивое звучание его голоса лишний раз убеждало в том, на что он способен. А мог он многое. И молодой артист это чувствовал.
        Часто бывало, что Дальский не слушался его указаний и продолжал петь своим звучным голосом, не обращая внимания на недовольство Шаляпина, улавливающего малейшие фальшивые ноты. Порой возникали и ссоры из-за этого, но сегодня Дальский был в хорошем настроении и пропустил мимо ушей замечания своего товарища.
        - Так что все-таки стряслось у тебя, Федя? — дружелюбно продолжал Дальский.
        - Дали петь Мельника в Прощеное воскресенье, утром, а я боюсь.
        - Но ты же, говоришь, играл его. И в Тифлисе, и в Панаевском…
        - Не получается он у меня… А если Мельник у меня получится такой же безжизненный, как Руслан, то мне надолго не будет полнокровной жизни в театре…
        - Ну-ка, прочитай вступительную арию.
        Федор прочитал. Прочитал бойко, как бы залихватски.
        - Нет, Федор. Мне кажется, ты неверно понимаешь характер Мельника. Это не бойкий, вертлявый мужичонка, а солидный, степенный мужик. У него — мельница, ему приходится общаться со многими людьми, его уважают, и он привык к этому уважению. А уж в этом положении он с уважением относится и к своей собственной персоне… Попробуй-ка вникнуть в его положение, вживись в его образ, пойми его характер…
        Дальский увлекся своими мыслями, он был в ударе, представив себе, что уже играет сам этот характер: чуть заважничал, в походке его появилась степенность, неторопливость…
        - Мне кажется, — продолжал Дальский, — что у Мельника есть что-то родственное с Иваном Сусаниным. Они примерно одного возраста, у них одинаковое положение в селе. Оба они — простые русские мужики, в которых авторы воплощают черты русского национального характера. Ты — тоже русский человек, тебе не надо играть Гамлета или Дон Карлоса. Играй русского человека, играй самого себя в том положении, в каком оказался Мельник… Ну-ка, спой арию Ивана Сусанина… Последнюю, конечно…
        - «Чуют пра-в-ду!» — мощно начал Федор.
        Мамонт поморщился, как от страшной зубной боли, и воскликнул:
        - Постой, постой! Чего вопишь? Все вы, оперные басы, — дубы порядочные. Чуют!.. Пойми… чу-ют! Разве ревом можно чуять?
        - Ну а как, Мамонт Викторович? — Шаляпин был явно озадачен, ведь он уж не раз исполнял арию в концертах, и ему всегда бурно аплодировали и говорили самые лестные слова.
        - Чу-ют — тихо. Чуют! — громко. Понимаешь разницу в интонации? А интонация — это душа слова, ее нужно всегда очень тонко чувствовать, чтобы правильно передать суть настроения человека в этот момент. Понимаешь? Чу-у-ют! — с душой, тихо, задумчиво начал Дальский. — Слушай еще раз: чу-у-ют!.. А потом разверни на «правде», пра-в-ду — всей ширью… вот это я понимаю, а то одна чушь, только сплошной вой… Да руками не маши как мельница. Руки тебе даны, чтобы создавать скульптурный облик героя… Они выразительны так же, как и голос. Умей распоряжаться ими на сцене. Да и вообще всей своей фигурой. Ты ж артист, ты ж играть должен, а не только петь… Ну-ка, давай…
        И Федор Шаляпин покорно начал выходную арию Мельника, потом Ивана Сусанина. Незаметно для самого себя он перенимал самые важные и необходимые указания своего более опытного товарища, и возникал уже совсем другой образ — человека степенного, уважающего себя и уважаемого другими.
        Так они занимались часа два…
        - Ну а теперь, Федя, что-нибудь повеселее… Из «Фауста», что ли?
        - «Я здесь…» — громко запел Федор.
        Дальский снова не выдержал и взорвался.
        - Кто это здесь? — бесцеремонно перебил он певца.
        - Мефистофель…
        - А ты знаешь, кто такой Мефистофель? — грозно продолжал допрашивать Дальский.
        - Ну как же… Много раз уже исполнял, и всегда одобряли… — растерянно начал Шаляпин. — Черт…
        - Сам ты полосатый черт. Мефистофель — это стихия!.. А ты понимаешь, что такое стихия? Мефистофель — гроза, ненависть, дерзновенная и могучая стихия!.. Он непобедим, он все может… И никто не в силах препятствовать его действиям и желаниям…
        - Ну и что же? — с любопытством спросил Шаляпин.
        - А вот… явись на сцену, закрой всего себя плащом, согнись дугой, убери голову в плечи и мрачно объяви о себе: «Я здесь». Потом энергичным жестом руки сорви с себя плащ, вскинь голову вверх и встань гордо во весь рост, тогда все поймут, кого и что ты хочешь изобразить. А то обрадовался: «Я здесь!» — словно Петрушка какой-то! Вот, посмотри…
        И Мамонт Дальский неожиданно согнулся, вскинул руки, провел ими по лицу и словно преобразился: красивое лицо его сразу потеряло обаятельные черты, стало грозным и отталкивающим, потом выпрямился и мощно произнес: «Я здесь…»
        - Ты посмотри, Федор, как ест нас глазами будущий знаменитый драматург Косоротов. Вот слушает и непременно расскажет кому-нибудь, как ты учился «дальчизму», так в шутку называют мои уроки. А то и сам опишет… Ну ладно, ладно, не сердитесь, я шучу… И еще учти, я уже говорил, следи за руками, болтаются они, как будто совершенно лишние… Ты пойми, жест, как и интонация, несет смысловую нагрузку в театре. Отними у живописца возможность играть светотенями, полутонами, все пропадет…
        - Да, да, мешают, черт их побери! Не знаю, куда их деть… Действительно болтаются, понимаешь, без толку, как у картонного паяца, которого дергают за ниточку. Никак с ними не сладишь… — сокрушенно оправдывался Федор.
        - Ты, Федор, не паяц, ты человек, артист, и должен научиться владеть ими как дополнительным средством изображения характера твоего героя… Больше их ощущай, держи покрепче.
        Дальский на мгновение задумался, а потом решительно взял из коробки спички и сунул их Шаляпину.
        - На, держи, отломи по кусочку от спички, сунь их между пальцами, да нет, не так… Сунь между большим и средним пальцем, — нетерпеливо учил Дальский. — Так и держи во время спектакля, они не будут заметны публике. Этот прием давно известен в нашем мире…
        Шаляпин сделал, как сказал Дальский, и сразу почувствовал, что в руки вливается дополнительная сила.
        - Ну, чуешь, будто появилось что-то такое, что увеличивает твою силу?
        Шаляпин молча кивнул.
        - Юрчик мне тоже показывал этот прием.
        - Теперь твои руки найдут свое место, не будут как плети болтаться. А главное, ты не будешь думать, куда их девать во время пения… А потом привыкнешь, станешь обходиться и без спичек.
        Шаляпин попробовал спеть со спичками. Естественнее и гибче стали его движения, как будто во всем теле появилось дополнительное чувство равновесия. И, радостный, засмеялся.
        - Да, да!.. Ты прав, совсем другое ощущение! А вот с Юрьевым не получалось!
        - Ну, хватит, Федор, на сегодня достаточно… Пойдем к Лейнеру… Есть хочется, да и горло промочить не грех после таких трудов…
        Через несколько минут Дальский и Шаляпин шли по Невскому… Как они были не похожи друг на друга: один высокий, со светлыми голубыми глазами на круглом лице, добродушном и улыбчивом, небрежно одетый в поддевку; другой — среднего роста, изящно одетый в модное пальто, с тростью, жгучий брюнет, с черными сверкающими глазами, торопливо и страстно о чем-то говорил всю дорогу.
        Глава шестнадцатая
        Истинный товарищ по сцене
        Все эти дни до спектакля Шаляпин думал о роли Мельника в «Русалке». Как не похожа эта роль на все, что ему приходилось играть в Мариинском театре… Да, Мельника он пел, но в другом месте и в другое время. Сейчас все чаще Шаляпин задумывался над тем, что поет он в прославленном театре, где пели самые выдающиеся певцы современности… До сих пор его попрекают, что он поет не так, как Мельников, Стравинский, уж не говоря о Петрове… А что он может поделать, если ему хочется петь так, как хочется, не подделываясь ни под кого… Как не похож Мельник на Ивана Сусанина! Да и сама музыка весьма существенно отличается от музыки Глинки.
        В отличие от Глинки, думал Шаляпин, Даргомыжский как художник стремился запечатлеть характерные черты современного быта, тянулся к драматическим эпизодам, раскрывающим социальные контрасты жизни. Шаляпин любил исполнять такие романсы Даргомыжского, как «Старый капрал», «Титулярный советник», «Червяк» — все это жанровые сцены, характеризующие драматические стороны быта, где трагическое и комическое зачастую сливаются в единое целое.
        Вот первый выход Мельника. В разухабисто-плясовом ритме он высказывает свое отношение к связи дочери с Князем. В жестах, движениях, в интонации выявляется его характер, плутоватый, прижимистый: главное — он любит свою дочь, желает ей счастья, которое понимает по-своему. Такой характер можно понять. Задача заключалась в том, чтобы передать слушателю всю противоречивость характера Мельника. А как показать характер человека многоцветным, каждый раз меняющим свою окраску в зависимости от обстоятельств? Иван Сусанин, Руслан, Мефистофель на протяжении сценической жизни как бы поворачиваются разными гранями своего характера, углубляется их внутренний мир, становятся яснее мотивы их поступков и действий… Но Мельник — совсем другой. Он изменчив по своей натуре. Плут, который не прочь извлечь хоть самую малую выгоду из любовных отношений дочери с Князем, после ее гибели оказывается способным на острые, глубокие переживания. Жизнь жестока, если прекрасная, бескорыстная девушка, гордая и чистая в своих побуждениях и страстях, погибает, не желая примириться с чудовищной несправедливостью. Гибель дочери
сокрушительным образом повлияла на психологию Мельника. И он не примирился с этим. Гибель ее он воспринял как крушение всех своих взглядов на жизнь, как несправедливость окружающего мира, с его социальными противоречиями и контрастами, где одним позволено все, а другим не достается ничего, кроме несчастий и тревог…
        Мельник проклял то, чему поклонялся всю жизнь, — бросил золото в воду. Трагедия любящего отца, который прозревает и осуждает свои слабости, возможно, впервые с такой остротой и точностью раскрыта в оперном искусстве.
        В «Русалке» много бытовых и жанровых эпизодов, близких и по духу и по форме сиюминутной действительности, тому, что было близко Шаляпину, знакомо… Так что он прекрасно вошел в роль, чувствовал, что образ у него получается значительным, точно соответствующим замыслу Даргомыжского.
        Обольщенная Наташа, горячее, чистое сердце которой не выдерживает предательства Князя, превращается в мстительную Русалку, а Мельник сходит с ума от тяжких переживаний — в этой бесхитростной истории раскрывается социальная драма двух простых людей, растоптанных человеком, стоящим на вершине социальной лестницы. Это тоже было близко Шаляпину, пробивавшемуся с самых низов все той же лестницы.
        Только сумасшествие дало свободу Мельнику, и он высказывает все, что думает о Князе и обо всем, что произошло с его дочерью. Под градом упреков Мельник чувствует все то, что может чувствовать отец, мечтавший о счастье своей дочери, а на деле доведший ее до самоубийства: сначала жалость, потом раздражение от кажущихся несправедливыми упреков, затем испытывает ужасающие по своей силе страдания. Он — ворон, царит в своем птичьем царстве, он не зависит от подачек Князя, а потому и может с ним разговаривать даже несколько свысока, проявляя откровенную ненависть к своему сиятельному «зятю». Он помнит о своем несчастье, которое принес ему этот зятек. Скорбно произносит он беспечные слова: «…Да, стар и шаловлив я стал…» Угрозы, жалобы, страстные обращения и призывы — все это богатство интонаций, смены чувств раскрывается в сцене сумасшествия, просветления сознания…
        Живые, естественные интонации человеческой речи в партии Мельника были близки Шаляпину. Особенности музыкальной декламации Даргомыжского Шаляпин глубоко и верно прочувствовал и понял самый характер исполнения роли…
        «В первом действии Мельник двуличен, он не только смешон, но и должен производить неприятное впечатление, как всякий откровенный плут и пройдоха… Ведь открыто торговать честью своей дочери мало кто способен… Проходит не так уж много времени — и как изменился человек… Сколько выпало на его долю… За его грехи выпала ему кара Господня. И как переродился человек… Корыстолюбие, лукавство, жадность, льстивость — все это было в нем, и все эти черты куда-то унесло словно шквалом ветра. Да, сначала нужно играть его как обычного человека в бытовом плане, а потом поднимать его до подлинной трагедийности… И нужно первое ариозо исполнять в комическом плане, тогда это не будет выглядеть как откровенная торговля… Насмешка, юмор в жесте, в улыбке, в этаком игривом характере, ну что, мол, с вами поделаешь, все вы таковы… Живая, простая декламация естественной, обычной речи… И нельзя так прямолинейно изображать его только как корыстолюбца… Он, отец, хочет счастья своей дочери, но у него мало возможностей сделать ее счастливой, а тут подвернулся такой случай, который по тем временам оказывался действительно
счастьем… Как же, полюбил ее Князь, притом совсем неплохой человек, которого и Наташа искренне полюбила за его нрав и добрый характер… Что ж, и Князь не волен в своих поступках, и его заставляют жениться на нелюбимой… Обычная история… Ничего с этим не поделаешь… Сложный и противоречивый характер, не нужно его только делать этаким проходимцем, торгующим честью дочери… С первой минуты Мельник переживает борьбу противоречивых мыслей и чувств: любовь к дочери уживается с попреками и стремлением хоть что-нибудь урвать от Князя… Передать многообразие чувств и все эти противоречивые чувства соединить в цельном характере, не только жадность, но и сострадание, и горе должны слышаться в интонациях его голоса… Встреча безумного Мельника с Князем — другое дело… Тут нужно развернуться характеру Мельника… Но не скатиться к мелодраме… Нужно передать правду характера, динамику страстей и чувств, передать силу эмоциональных переживаний…» — так размышлял Шаляпин накануне спектакля.
        Даже дома Шаляпин, репетируя третий акт, одевался в какое-нибудь рубище, приклеивал седую взлохмаченную бороду, ставил перед собой зеркало и старался правильно исполнить свою роль.
        - Здорово… — слышался какой-то странный клекот. — Здорово, зять!
        Эти первые слова Шаляпин произносит судорожно двигая руками: Мельник сошел с ума…
        Шаляпин пытался петь, как обычно пел он арии. Но что-то не получалось… Тогда он попробовал произнести эти слова как нечто среднее между пением и речью…
        - Я здешний ворон, — с какой-то странной затаенностью произносил Мельник. — Что за мельник? Говорю тебе, я — ворон…
        Появляется Русалочка.
        - Русалочка! — нежно произносит Шаляпин с поистине отцовским чувством. Потом выражение его лица становится скорб
        <Здесь был пропущен разворот.>
        ки в театре, пусть не будет сегодня дам в роскошных туалетах, в мехах и драгоценностях, кавалеров во фраках и смокингах, блестящих офицеров и лицеистов, пажей и правоведов в расшитых мундирах, пусть публика будет попроще, пусть побольше будет молодых, пусть будут бедные интеллигенты, купцы, мещане, богатые крестьяне, посмотреть и послушать «Русалку» им будет полезно… Для них он не пожалеет своих сил…
        На улице было солнечно, тихо. Как всегда, на углу ждал извозчик. Уж кто-нибудь в «Пале-Рояле» да оказывался с деньгами или куда-нибудь спешил: как же в этом случае не взять извозчика… Вот и дожидались извозчики счастливого случая, а в этот день мало кто уезжал из дома. Шаляпин сел в пролетку. Вскоре он подъезжал к театру.
        У афиши уже толпились. Через головы любопытных Шаляпин увидел, что никаких изменений не произошло: Наташа — Валентина Куза, Князь — Михаил Васильев, Княгиня — Мария Славина, Сват — Федор Стравинский… И конечно, Мельника исполняет он, Федор Шаляпин. «Где-то сейчас карета собирает артистов труппы, занятых в спектакле. Но уж больно долго ждать приходится эту проклятую карету, ждешь-ждешь, все нервы вымотаешь, пока дождешься ее…» — промелькнуло в сознании Федора, пока он поднимался в артистическую уборную. Повсюду уже хлопотали, готовясь к спектаклю: декораторы, помощник режиссера, заведующий гардеробом и его помощники, весь обслуживающий персонал был уже на месте. Но на поклоны Шаляпина мало обращали внимания. «Перед Фигнерами, Яковлевым, Стравинским согнулись бы подобострастно, а тут, видишь, ответить трудно, видят во мне просто молодого человека, начинающего певца, с которым и считаться не стоит… Ну ладно… — зло подумал Шаляпин, садясь в кресло перед зеркалом. — Пора…»
        Федор глядел на свое изображение в зеркале и гримасничал самому себе. Легко и просто возникало перед ним самодовольное, горестное, плутоватое, страшное выражение лица Мельника. Пусть он еще не загримировался под Мельника, но он уже весь вошел в образ, в ту давнюю жизнь, которая так трагически закончилась для целой семьи, отразилась на многих, живших в то время.
        Шаляпин стал гримироваться… Не раз ему приходилось выступать вместе с Федором Стравинским, и каждый раз он поражался умению знаменитого артиста придать себе внешний облик героя, которого играл, будь то Фарлаф, Скула или Сен-Бри… Говорят, что Стравинский, прежде чем разучивать партию, садился за письменный стол и читал книги о той эпохе, в которой действует его герой, изучал оперу как сценическое произведение, читал либретто, вживался в эпоху, в характеры всех действующих лиц, знал чуть ли не наизусть развитие событий со всеми драматическими подробностями. А ведь и сейчас есть певцы, особенно певицы, которые знают только свою партию, мало интересуясь всем остальным… Да, Стравинскому легко, у него — одна из лучших библиотек в Петербурге, он может изучить и обстановку действия, понять атмосферу событий, вжиться в характер своего героя. Стоит ему протянуть руку, чтобы достать соответствующую книгу или собрание гравюр того или иного века, тут и одежда, тут и выражение лиц, и архитектура того времени. Ему и гримироваться легко и просто… Говорят, он умеет неплохо рисовать, особенно пером и карандашом,
как раз то, что надо артисту… Сначала набросать этакую картинку, вжиться в созданный в своем воображении образ, а уж потом лепить его на своем лице…
        Федор энергично накладывал грим, стирал и снова лепил лицо Мельника, именно лепил. Получалось что-то явно не то, но Шаляпин не успокаивался… Стравинский все это ищет дома, а не здесь… Образ Мельника должен быть воплощен не только в топе, в вокальном отношении, но и в пластике. Михаил Михайлович, конечно, прекрасный певец, но в какой бы роли он ни выступал, у него одни и те же прически, бороды и усы, одни и те же глаза, тот же рот, нос, одно и то же выражение, он повсюду величаво-спокоен, а должен быть разным, ведь разные образы воплощает на сцене… Певец должен быть поющим актером. Вот как Федор Стравинский. Великолепно сыграл он Скулу пять дней тому назад… Публика так была довольна его исполнением, что заставила повторить дуэт гудочников. Просто, естественно, как в жизни, живет Скула на сцене, вовсе не собирается смешить своих товарищей, а смешно… Лицо, живое, выразительное, движения, жесты — все вызывало улыбку. А интонация музыкального слова просто великолепна в своем красочном разнообразии.
        Федор тщательно просмотрел одежду, принесенную гардеробщиком. Оделся и снова сел в кресло, вглядываясь в зеркало: оттуда ухмылялся плутоватый Мельник… Ну что ж, жребий, как говорится, брошен.
        Все постепенно стало стихать за кулисами. Оркестранты, настроив инструменты, тоже затихли в ожидании капельмейстера. Капельмейстер встал к своему месту, у рампы, перед самой суфлерской будкой, строго посмотрел на оркестрантов и взмахнул руками…
        Сцена за сценой мелькали перед потрясенными зрителями, тепло аплодировавшими своим любимцам. Великолепно пела Валентина Куза, ее густой, бархатный, проникающий в душу голос заставлял слушателей верить каждому произнесенному ею слову, сопереживать страданиям и несчастьям, выпавшим на долю ее героини. Даже Князь в исполнении Васильева привлекал внимание, драматической игры от него никто не ожидал, а голос его звучал превосходно. А Стравинский и Мария Славина, кажется, превзошли самих себя… Пусть небольшие роли у них, но слушать и смотреть на них было большим наслаждением. Княгиня в исполнении Славиной становилась заметной в опере. Конечно, это не Кармен, не Далила, не Амнерис, не Кончаковна, не Ратмир, не Ортруда в «Лоэнгрине» и не Графиня в «Пиковой даме», но и здесь ее высокий рост, прекрасная фигура, красивое лицо с крупными, выразительными чертами, ее превосходное меццо-сопрано, звучное, красивого тембра, подвижное и гибкое, надолго приковывали внимание зрителей: Славина правдиво и точно передавала чувства жены, понимающей, что Князь не случайно так часто и подолгу стал отлучаться из дома,
что-то рухнуло в их отношения, и всякое теперь можно ждать…
        Валентина Куза, Мария Славина, Федор Стравинский не обманули ожиданий зрителей, как обычно тепло встретивших признанных мастеров Мариинского театра, но самый большой успех выпал на долю мало кому известного Федора Шаляпина, с исключительным подъемом исполнившего трудную роль Мельника.
        Шаляпин пел так, как никогда, пел свободно, вдохновенно. И вовсе не озлобленного старика играл он, а человека, трагически переживающего крушение всей своей налаженной жизни. Свободно чувствовал себя Шаляпин в этой роли, особенно ему удалась сцена сумасшествия, где он во всем богатстве раскрыл душу Мельника.
        Это был большой успех. Шаляпина много раз вызывали, много аплодировали, поднесли даже венок. «Вот наконец-то пришел успех», — пронеслось в голове Федора. Он ждал поздравлений от товарищей по спектаклю, по труппе. Но никто не поздравил его, никто не разделил с ним радость успешного выступления в Мариинском театре. Он с удивлением заметил, проходя мимо режиссера с венком в руках к себе в гримерную, что тот отвернулся от него и равнодушно засвистел. «Почему так не любят здесь чужой успех? — сокрушенно думал огорченный Федор. — Ведь мой успех — это и успех всего театра. И режиссера в том числе…»
        Шаляпин вошел в гримерную, сбросил свои одежды и парик, начал медленно снимать с лица грим. «Вот если б поздравил меня с успехом господин Всеволожский, тогда другое дело. Уж тогда бы каждый постарался подойти и поздравить меня. Ах, как начальство любят… Противно видеть, как этот господин Всеволожский сует два пальца знаменитым артистам, а те вытягиваются перед ним, как солдаты, и, слащаво улыбаясь, подобострастно пожимают ему пальцы. Такие отношения могут быть только в канцеляриях, а тут… Артист — свободный, независимый человек… Пошли они все к чертям, чтобы я перед ними кланялся! Придет время, побегают за мной… Лишь Михаил Михайлович Корякин оказался истинным товарищем, каких в жизни встречаешь, к сожалению, редко, и доставил мне возможность блеснуть в «Русалке». Хорошо знал, что я мечтаю о роли Мельника. Милый Корякин притворился больным, и дирекции ничего не оставалось делать, как назначить меня на эту роль, ведь дублера-то нет… Вот тебе и последний спектакль сезона… Это походило скорее на мой бенефис, чем на рядовой спектакль закрытия сезона. Какой для меня праздник, Боже мой!.. Не было конца
аплодисментам и вызовам… Может, теперь и дирекция посмотрит благосклоннее и даст мне что-нибудь более путное, чем Цунига…»
        В «Пале-Рояле» его уже ждали Дальский, Юрьев, знакомые палерояльцы… Друзья тепло поздравили Шаляпина.
        - Ты знаешь, Федор, скажу тебе откровенно. — Дальский задумался, подбирая слова. — Мне временами казалось, что ты достигаешь трагических глубин своим исполнением, особенно в сцене с Русалочкой… Эти настроения, которые ты передаешь, нельзя назвать ни муками, ни страданиями. Нет, это что-то особенное!.. Работай, Федор, работай, чувствую, из тебя получится настоящий поющий актер.
        Федор слушал Мамонта Дальского, и душа его пылала от восторга. Мир казался ему праздничным, светлым.
        - Некоторые думают, — продолжал Мамонт Дальский, — что нужно смотреть вниз, чтобы не споткнуться… Как горько они ошибаются… Нет, надо смотреть только вверх, и только тогда пройдешь через все препятствия, не разочаруешься в жизни при неудаче и не загордишься при первом успехе. Меня осенила прекрасная мысль.
        Шаляпин и Юрьев вопросительно поглядели на Дальского.
        - Идемте все к Лейнеру…
        Слова его были встречены аплодисментами.
        На следующий день Шаляпин встал поздно. Ничего не хотелось делать. Пришла апатия, как всякий раз, когда творческий человек ждет большого успеха от сделанного, а получает полное невнимание к своей работе. Сезон кончился. Ничто не тянуло его в театр. Разъезжались артисты. Да и не было у него товарищеских отношений с ними. Он все время чувствовал себя чужим в театре.
        Вышел на улицу. Пахнуло свежим ветром с Невы. Сверкали лужицы под яркими лучами весеннего солнца. Купил газеты. Нет, о вчерашнем выступлении в роли Мельника не было ни слова. Скучно стало смотреть на этот радостный и солнечный день уходящей весны. Скоро лето, а он еще ничего не решил, как будет проводить свой отпуск. Конечно, он получил задание на лето, но все это были какие-то мелкие роли во второстепенных операх. А что же дальше? Сколько же можно ждать? Годы-то уходят…
        Шаляпин, вернувшись к себе в «Пале-Рояль», критически оглядел убогую обстановку комнаты и тяжело вздохнул. Он не знал, что делать. «Ведь еще недавно дорога, на которую я вступил, казалась широкой и прекрасной, а сейчас вдруг дошел вроде бы до какого-то распутья и не знаю, куда податься… что-то необходимо мне предпринять, а то закисну… Но что?»
        Шаляпин медленно листал столичные газеты. Повсюду пестрела информация о Всероссийской Нижегородской выставке-ярмарке. Эх, махнуть бы куда-нибудь на Волгу, надоело ему в Петербурге, ну хотя бы на эту ярмарку, ведь выше Казани по Волге он еще нигде не бывал.
        Пусто и тревожно было на душе Федора Шаляпина, а главное, он не знал, что ему делать целое лето… Снова, как в прошлом году, учить в Петергофе маленькие роли? Нет уж, с него хватит…
        Часть вторая
        Вера и любовь
        Глава первая
        В один из дождливых весенних дней
        За Канавином, на огромной территории, раскинулись многочисленные здания Всероссийской выставки, которая должна была показать всему миру, каких высот достигли русская промышленность, русское искусство, вообще русская культура… Наконец-то настал день промышленников, купцов, торговых людей, и они могли показать свое могущество, власть денег, могущество Его Величества Капитала.
        И Нижний Новгород не хотел оставаться в долгу. Повсюду шло строительство, спешно проводили трамвайные линии, электричество, мостили дороги.
        Выставка раскинулась на левом берегу Оки, недалеко от впадения ее в Волгу. Выставочные здания, внушительные, изящные, аляповато грандиозные, были уже завершены, производилась разгрузка и установка экспонатов. На самой территории выставки были построены барачные гостиницы с уютно обставленными номерами и уже работавшими ресторанами.
        В Нижнем Новгороде царила напряженная обстановка. Губернатор, бывший градоначальник Санкт-Петербурга генерал Баранов, приводил в состояние боевой готовности все полицейские силы губернии и присланные в его распоряжение войска. Генеральный директор выставки Ковалевский и его чиновники постоянно сталкивались с губернатором, человеком вздорным, мелочным, властолюбивым. Но каждому свое…
        Великие заботы свалились на плечи известного провинциального артиста и антрепренера Николая Ивановича Собольщикова-Самарина. Городские власти построили новый театр, передав его в полное распоряжение Николая Ивановича. Смущало его только одно: театр сдали ему при условии организации оперных спектаклей во время выставки. А где взять такую оперную труппу, которая согласилась бы выступать в летнее время на Всероссийской выставке, когда будет столько всевозможных конкурентов?.. Кому придет охота слушать оперу, ведь кругом столько соблазнов: рестораны, увеселительные заведения… А если лето будет жарким?
        Николай Иванович испытывал двойственное чувство: с одной стороны, его радовало новое здание с прекрасно оборудованной сценой, актерскими уборными, зрительным залом и голубой плюшевой обивкой кресел, барьеров и такими же портьерами на литерных ложах и дверях. Назвали театр Николаевским (говорили, будто сам Николай Первый указал место для постройки театра, потому его и назвали Николаевским), а публика окрестила Голубым театром. И все это открывало такие возможности для творчества! А с другой стороны, он испытывал безрадостное недоумение от бессилия отыскать необходимую для оперных спектаклей труппу… Ведь любая оперная труппа может прогореть во время ярмарочного безумного веселья.
        Восторженно входил он в этот настоящий храм искусства. Еще никто здесь не играл, и с какой ответственностью должен он напять труппу, чтобы показать настоящее драматическое искусство.
        Его охватывала робость, он переживал трепет создателя, восторг человека, которому открывались широкие возможности для осуществления его творческих желаний и исканий… Проходя по этим новым коридорам, удобным помещениям, Собольщиков-Самарин иной раз поднимался на цыпочки, чтобы не нарушить гулким шумом своих шагов таинственную тишину, которая пока царила в здании театра. Скоро войдет в этот театр сама жизнь со всеми ее тревогами, волнениями, радостями, переживаниями, страданиями… «В таком театре должны играть самые выдающиеся артисты. И вскоре мы покорим наш город… Слава пойдет о нас по всей Руси великой… Это будет первый театр в русской провинции. А декорации я закажу талантливому художнику, Ландовскому…»
        И заказал, а вскоре Собольщиков-Самарин уже с удовольствием принимал превосходно исполненные Ландовским работы, но снова неотступная мысль об оперных спектаклях не давала ему покоя. Он тяжело задумался над тем, как выполнить свое обязательство перед городскими властями. «Как можно дать в летний сезон оперу? Да и можно ли в зимнем помещении в летнюю жару собрать достаточно публики?.. Ну, можно привлечь публику на два-три вечера именами известных гастролеров, но провести весь сезон при ежедневных спектаклях и оправдать огромные расходы по опере — значит пойти на верный убыток… Кто пойдет на это из известных антрепренеров? Никто, нет таких. А нам взять на себя организацию оперных спектаклей тоже никак невозможно… Вот ведь уверяли меня, что любой из популярных и солидных предпринимателей возьмется за это дело, так уверяла меня и Рассохина, а что-то никто не торопится снять театр для оперных спектаклей. Правда, говорили, что на выставку ожидается огромный съезд гостей со всех концов России. Может, так и будет… Только кому нужна опера, когда столько будет развлечений… Нет, не могу взяться за дело, в
котором ничего не смыслю. Подождем, что скажет нам Рассохина».
        Но Рассохина вскоре написала, что пока ни один из оперных антрепренеров не отозвался на ее предложения, а те, кто заинтересовался и хотел бы взять эту антрепризу, отказывались, узнав, что театр от выставки «за сто верст».
        Собольщиков-Самарин совсем было приуныл, не зная, как выйти из создавшегося тяжелого положения, как вдруг в один из дождливых весенних дней в конторе театра, где он сидел в подавленном состоянии и мысленно проклинал ни в чем не повинных оперных певцов и, главное, предпринимателей, появилась тридцатипятилетняя полная женщина и представилась:
        - Винтер Клавдия Спиридоновна.
        Собольщиков-Самарин раздраженно подумал, что это очередная бездарная примадонна, которая надеется получить у него ангажемент. Нет уж, на эти роли у него есть прекрасные актрисы…
        - Чем могу служить? — спросил он ее, холодно показывая на стул.
        - Не отдадите ли вы ваш театр на предстоящий летний сезон для оперных спектаклей?
        Николай Иванович чуть не заорал во весь голос: «Отдадим, конечно отдадим!» — но вовремя одумался, чудом сдержал свой порыв. Дело-то ведь не только в том, чтобы выполнить обязательство перед городскими властями, но и в том, чтобы извлечь из этого летнего сезона выгоду для товарищества, которое он возглавлял.
        - А кто возглавляет дело? — вежливо спросил Николай Иванович. От равнодушия и холодности не осталось и следа. Его распирала безудержная радость, он не знал, как сдержать ее, и почему-то все время улыбался, непроизвольно, бестолково.
        - Я, Винтер.
        Никогда он не слышал такого имени среди антрепренеров, хотя уже много лет служит театральному делу, был и актером во многих провинциальных театрах, и вот уже несколько лет возглавлял некоторые провинциальные коллективы… А как иметь дело с неизвестным в театральном деле человеком? Есть ли у нее художественные и материальные гарантии? И после первых проявлений бурной радости Собольщикова-Самарина охватили новые сомнения.
        - Да вы не волнуйтесь, — заметив, что Николай Иванович не может скрыть своего беспокойства, уверенно сказала госпожа Винтер. — У вас будет опера, лучше которой нет ни на одной частной сцене России…
        «Ой, привирает барыня», — озабоченно думал Николай Иванович, решив ошеломить ее суммой залога.
        Сказал, а самому стыдно стало: никто еще столько не просил. И она тоже это знала, но ответила, спокойно улыбаясь:
        - Хорошо, могу завтра утром внести эту сумму…
        Тогда Собольщиков-Самарин уже смелее назвал и арендную плату. И тут она не возражала:
        - Хорошо, занесем и это условие в договор.
        И тут только Николай Иванович поверил, что дело имеет с солидным предпринимателем, таким, какого и не мечтал найти в эти последние дни тяжких волнений и раздумий.
        На другой день Собольщиков-Самарин и Винтер завершили все формальности предварительной договоренности, был внесен залог, оформлен договор. И, читая нотариальный договор, Собольщиков-Самарин все время недоумевал: «Что-то непонятное творится, о Господи… В каждом параграфе значится, что «я, Винтер, обязана», и ни в одном пункте не упоминается, что «я, Собольщиков-Самарин, обязан»… Как только гербовая бумага выдержала такой договор?»
        Но дело сделано, гора свалилась с плеч Николая Ивановича, и он уже спокойно наблюдал, как разворачивалась подготовка к оперным спектаклям в его театре. Вскоре из Москвы стало прибывать оперное имущество, а затем и актеры, постановщики, администрация… Появились анонсы, подписанные скромной подписью: «Дирекция Винтер»…
        И уж совсем успокоился Собольщиков-Самарин только тогда, когда увидел, как щедро расходовала оперная дирекция деньги по театру. Таких декораций ему еще не приходилось видеть ни в одном театре. Да и сами артисты были мало похожи на известных ему актеров, уж слишком независимы. Да оно и понятно: при такой щедрости и широте постановки дела, видно, и артисты чувствуют себя по-другому. Разве может он позволить оплачивать поездки артистов после каждой репетиции за город в колясках на пикник? Да и по городу разъезжают в колясках… И все за счет дирекции… Да, размах тут небывалый.
        Приехал Савва Иванович Мамонтов, которого оперная труппа встретила с почтительным вниманием. Он отдавал распоряжения, руководил постановкой, и все слушали его. И только тогда стало известно, что подлинным руководителем оперной труппы был Савва Мамонтов, а Винтер была лишь подставным лицом.
        Николай Иванович Собольщиков-Самарин начал готовиться к предстоящему зимнему сезону.
        Глава вторая
        Родная Волга
        Ничто не удерживало Шаляпина в Петербурге. Его успеха в роли Мельника никто не заметил, кроме близких друзей. Снова начинались надоедливые будни. Хотелось чего-то большого, силушки бродили в нем немалые, а выхода не находили. Нет, не об этом он мечтал, поступая артистом в императорский театр. Даже то малое, что вносил он в исполнение той или иной роли, тут же отвергалось как нечто смехотворное, идущее против сложившихся театральных традиций, накопленных выдающимися мастерами отечественной и зарубежной оперы. Зачем ломать то хорошее, что уже сложилось? Так рассуждали почти все артисты и режиссеры знаменитого театра. Горько было Шаляпину слушать все эти назидания. Федор начал было уже собираться снова на дачу в Павлово, как вдруг неожиданно зашел к нему знакомый баритон Соколов.
        - Что ты, Федя, такой грустный? О твоем Мельнике все говорят…
        - Не радует меня этот успех, которого никто не заметил в труппе нашего театра.
        - Ишь чего захотел… На сцене казенных театров этого почти нигде и не бывает.
        - А я так рвался сюда! Ну, думаю, наконец-то мечта моя осуществилась, я вливаюсь в среду своих собратьев… Старшие меня будут учить, сверстники со мной будут дружить, будем вместе готовить партии, обсуждать, как сделать это лучше и значительнее. И нет, не суждено мне здесь ничего исполнить… И что-то ушло из души моей, она опустела. Кажется, все это время я шел по прекрасной широкой дороге, а теперь вот стою на распутье…
        - Как удачно складывается, Федя… Ведь я к тебе с предложением, и очень серьезным…
        Шаляпин выжидательно посмотрел на него.
        - Мне поручили поговорить с тобой… Пригласить тебя в Нижний Новгород, в труппу госпожи Винтер. Ты же слышал, наверное, что летом в Нижнем будет Всероссийская промышленная выставка, там будет неслыханное количество приезжих — и вот для них будет устроено невероятное количество всевозможных увеселений, в том числе и опера…
        - А кто в труппе? Не хотелось бы мне оказаться снова в провинциальном театре, где часто все перевирают — горько вздохнул Федор, с тоской оглядываясь по сторонам своего убогого жилища.
        - О, об этом не беспокойся… Уровень самый высокий… Согласились участвовать знаменитый Тартаков, прекрасный драматический тенор Секар-Рожанский, Сикачинский, Карелин, басы Бедлевич и Овсянников. Хвалили и женские голоса, драматическое сопрано Нумы-Соколовой, меццо-сопрано Любатович, ну, ты их мало знаешь, потому что почти все они из Москвы, из московских частных антреприз… Превосходные декорации, будь уверен, все будет на высшем уровне…
        - Ну что ж, кажется, ты меня уговорил. Попробуем…
        - А чем мы рискуем? Всего лишь три месяца будут продолжаться эти гастроли. А туда съедутся со всей страны.
        Шаляпин давно знал Соколова, вместе с ним участвовал в спектаклях петербургского Панаевского театра, верил ему и его огромным связям в театральном мире. Не раз тот выручал его и деньгами. Так что Федору не стоило раздумывать. Одно лишь беспокоило: ему была поручена сложная роль Олоферна, сирийского полководца, и эту роль нужно было подготовить за лето. А когда, если он уедет в Нижний?
        И все-таки колебался он не долго: новое поманило его в даль светлую, на Волгу, где он так давно уж не был и куда его всегда влекло.
        В начале мая Федор Шаляпин, сняв комнату на Ковалихе, стал знакомиться с Нижним Новгородом.
        Волгарь по рождению, Шаляпин любил Волгу. И с каким-то непередаваемым восторгом сразу покатил на извозчике к Волге… Не торопясь проехали мимо каменных рядов складов и лавок, готовящихся к открытию ярмарки. Тут уж спешить нечего, вот она, родная Волга, подкатили к деревянному плашкоутному мосту.
        Шаляпин привстал от удивления: так красиво было кругом… Справа Ока, мощно вливавшаяся в Волгу. Перед ним на крутой горе в яркой весенней листве возвышается Нижний Новгород, кремль, могучая кремлевская стена. «Господи, как хорошо, что я приехал сюда…» — подумал Федор. Он уже полюбил этот город, где ему предстояло выступать и Где он еще никого не знал.
        - Есть места еще лучше, барин, — послышался голос извозчика.
        - Ну прокати меня по городу. — Шаляпин уютно устроился в тарантасе.
        Они поехали на Откос и на Гребешок, Шаляпин вышел из тарантаса, встал на круче. Он не мог оторвать глаз от раскинувшейся перед ним весенней красоты… Здесь две могучих реки, Волга и Ока, сливались в одну и широко и мощно рвались к Каспию…
        Жизнь на Волге разнообразна. Величественно идет колесный пароход, медленно, тяжело движутся груженые барки, быстро снуют лодки и «финляндчики».
        Волга после половодья вошла в свои берега. Буксиры тащили тяжелые баржи. Плоты неторопливо спускались по течению к низовью. Лодки рыбаков… Огромный паром, перегруженный людьми и возами, медленно полз от берега к берегу… Издали доносятся густые гудки пароходов, шум колес, далекие человеческие голоса. И вспомнилась «Дубинушка»… Вполголоса Шаляпин стал напевать с детства запомнившиеся слова, но здесь, сейчас приобретавшие новый, какой-то глубинный, что ли, смысл… «И как точно и ясно выразил Шпажинский в «Чародейке» ощущения и чувства от этой красоты: «Взглянешь с Нижнего со крутой горы на кормилицу Волгу-матушку, как в желтых песках, в зеленых лугах слилась она с Окой-сестрой… И засмотришься, залюбуешься, что за ширь кругом, конца краю нет…» Какие прекрасные слова… И действительно, глаз оторвать невозможно от этой красоты… Ох, как хорошо-то вот так уехать в незнакомое место, а оно кажется таким родным, прекрасным, что уходить не хочется. Все смотрел бы да смотрел… И бездумье какое-то находит…»
        Долго сидел Шаляпин на круче и смотрел на Волгу, изредка бросая взгляды на другой берег, где тоже кипела жизнь.
        Каким скучным, серым, грязным показался город, когда они проехались по главной улице — Большой Покровской. Отвратительные мостовые, жалкие лавочки и магазины. Кругом, куда ни посмотришь, все было вздыблено, разворочено, повсюду шла подготовка к открытию выставки-ярмарки. Солидно возвышалось лишь здание театра…
        - Вот и театр…
        Шаляпин не дослушал извозчика, что-то пытавшегося ему объяснить, сунул ему деньги, соскочил с подножки и вбежал в здание театра…
        Здесь уже сновали люди: ведь скоро начнутся репетиции, нужны будут декорации, костюмы…
        Шаляпин вошел в зрительный зал, огляделся и сел в лишнее кресло. Как хорошо, что он сюда приехал! Целых три месяца он будет выступать в этом театре. В центре города — здание театра, строгое и величественное, а внутри все сверкало чистотой и… ожиданием. И о зрителях позаботились: нигде ему еще не было так удобно сидеть в кресле, как здесь. Привлекательной была и обивка кресел, барьеров, хорошее впечатление произвел на него и занавес.
        Через несколько дней Федор Шаляпин чувствовал себя в труппе как свой, желанный и близкий человек. Веселый балагур, превосходный рассказчик, он быстро завоевал положение необходимого для всех человека. Среди артистов были такие, которым он давно поклонялся. Еще в Казани, мальчишкой, он полюбил Алексея Николаевича Круглова и теперь был рад, что ему придется выступать вместе с ним в одной труппе. С Иоакимом Викторовичем Тартаковым он познакомился еще в Мариинском театре, не раз слушал его в баритональных партиях, восхищался предельной выразительностью музыкальной речи певца. За два года пребывания в Мариинском театре Тартаков, ученик знаменитого Эверарди, приобрел популярность как превосходный Жорж Жермон в «Травиате», Риголетто, Амонасро в «Аиде», Фигаро, Тонио в «Паяцах»… В этих «запетых» партиях Тартаков благодаря точности интонации, безупречной фразировке, искусной филировке, умению владеть дыханием, вовремя менять звучнейшее форте на нежнейшее пианиссимо, благодаря блестящим верхам и широчайшей напевности достигал большой художественной выразительности.
        И Шаляпин понял, почему Мамонтов пригласил его: успех в его партиях будет обеспечен. К тому же тридцатипятилетпий Тартаков, мягкий, добродушный человек, сердечно отнесся к нему, поощряя его веселые рассказы.
        Чаще всего собирались у госпожи Винтер. Спектаклей еще не было, хотя театральное имущество уже прибыло из Москвы и шла спешная работа по подготовке спектаклей. Каждый знал свое дело, все были молоды, независимы друг от друга. Так что добрые отношения быстро установились между артистами, декораторами, режиссерами, музыкантами.
        Однажды Шаляпин застал у Винтер среди обычных ее посетителей Савву Ивановича Мамонтова и Константина Алексеевича Коровина. Пятидесяти пятилетний Мамонтов, плотный, с седой бородкой на монголоидном лице, был весел, остроумен, дружелюбен. С добродушной улыбкой встретил он Шаляпина.
        - Ну как вам, Федор Иванович, показался Нижний Новгород? Как устроились? Клавдия Спиридоновна вас не обижает? — зорко поглядывая на Шаляпина, глуховатым баском говорил Савва Иванович.
        - Такая красота здесь, Савва Иванович… Так рад, что выбрался сюда. Ведь это мои родные места, Волга, мать родная… — Растерянность проходила, и Федор обретал спокойствие и уверенность. В парадном сюртуке бутылочного цвета, с гофрированной плотной манишкой сорочки, в светлых брюках, высокий, гибкий, Шаляпин чувствовал, что этот странный костюм ему идет… По крайней мере, нет презрительных усмешек при виде его костюма, нет косых взглядов, а больше ему ничего не нужно. Скоро попросят петь, тогда он покажет себя…
        В боковую дверь вошла Татьяна Любатович, старшая сестра Клавдии Спиридоновны, солистка Частной оперы. Вскоре пришел дирижер Вячеслав Иосифович Зеленый, руководивший постановкой оперы «Жизнь за царя», и его попросили сесть за рояль. Мамонтов широким жестом указал Шаляпину и его место. Федор послушно встал у рояля. Речитатив и арию «Чуют правду» он подготовил хорошо, но перед Мамонтовым он никогда не выступал. Почувствовал, что побледнел, казалось, что волнения не победить, но с первыми звуками рояля вернулось спокойствие, и он запел. А во время исполнения арии «Чуют правду» он чуть было не сбился: случайно бросил взгляд на балкон, где против открытой двери сидела пятнадцатилетняя Леночка Винтер, и увидел, что она вдруг в самом драматическом месте арии разревелась, а потом, сконфуженная, закрылась руками, тщетно пытаясь преодолеть свое волнение. Шаляпин закончил арию с трудом, но Вячеслав Зеленый поздравил его с превосходным исполнением, а Савва Иванович молча подошел к нему и крепко расцеловал. Шаляпин повеселел.
        В просторной гостиной было уже тесно, и всем предложили перейти на обширную террасу, где накрытые столы манили вкусными запахами.
        За столом, как обычно, Федор сыпал шутками направо и налево. Все смеялись его остротам, стало весело и непринужденно. Вдруг он поймал взгляд сидевшего напротив него красивого брюнета с острыми выразительными глазами, небрежно причесанного, с эффектной мушкетерской бородкой. «Какое прекрасное лицо, — промелькнуло в сознании на мгновение замолчавшего Шаляпина. — Должно быть, какой-нибудь значительный чиновник приехал на выставку из Франции, уж больно на француза похож или на итальянца… Да ведь я его видел у Лейнера… О Господи, да это ж художник Коровин, второй раз принял его за иностранца».
        Шаляпин еще раз взглянул на Коровина, и как бы в подтверждение промелькнувшей догадки тот на чистейшем русском языке попросил горчицу. Взгляды их встретились, они кивнули друг другу.
        Сначала Федор стеснялся присутствия Саввы Ивановича, но, видя, как тот вместе со всеми охотно и молодо похохатывал, Шаляпин осмелел. Да и вино делало свое дело.
        - Года два тому назад я был отчаянно провинциален и неуклюж, — вновь начал рассказывать Федор о своих недавних приключениях и переживаниях. — Василий Васильевич Андреев, мой петербургский друг, усердно и очень умело старался перевоспитать меня. Уговорил остричь длинные, «певческие» волосы, научил прилично одеваться и всячески заботился обо мне. Но страшно не хватало денег. А как они необходимы, эти проклятые деньги!..
        Все собравшиеся в ожидании чего-то необычного и веселого затаили дыхание.
        - И вот однажды, — продолжал свой рассказ Шаляпин, — пригласила меня одна богатая барыня в свой барский дом на чашку чая. А в чем идти — не знаю. Напялил на себя усатовский фрак, а Усатов-то, мой тифлисский учитель пения, был в два раза толще меня и значительно ниже, так что можете себе представить мое состояние в этом фраке… Ну ничего… Пошел, раз приглашают, я и не в таких переплетах бывал… В этом фраке и в блестяще начищенных смазных сапогах я храбро явился в богато убранную гостиную. Пригласили за стол. Со мной рядом сели какие-то очень веселые и смешливые барышни, а я был в то время ужасно застенчив. Вдруг чувствую, что кто-то под столом методически и нежно нажимает мне на ногу. По рассказам товарищей я уже знал, что значит эта тайная ласка, и от радости, от гордости немедленно захлебнулся чаем…
        Смешок прошелестел за столом госпожи Винтер.
        - «Господи, — думал я, — которая же из барышень жмет мою ногу?» Разумеется, я не смел пошевелить ногою, и мне страшно хотелось заглянуть под стол. Наконец, не стерпев сладкой пытки, я объявил, что мне нужно немедленно уходить, выскочил из-за стола, начал раскланиваться и вдруг вижу, что один сапог у меня ослепительно блестит, а другой порыжел и мокрый. В то же время из-под стола вылезла, облизываясь, солидная собака, морда у нее испачкана ваксой, язык грязный…
        Все, уже не сдерживаясь, хохотали над рассказом Федора.
        - Сами понимаете, как велико было мое разочарование. Но зато и хохотал же я как безумный, шагая по улице в разноцветных сапогах. Впервые от Андреева я узнал, что чай пить во фраках не ходят и что фрак требует лаковых ботинок. Ох, а на все это нужны деньги… А где их взять?.. Сколько бы их ни было, а все не хватает…
        - А я за вами, Федор Иванович, давно слежу, — сказал Мамонтов, когда Шаляпин замолчал. — До сих пор помню вашего Гудала в «Демоне», а прошло уже больше года. Вот теперь Сусанина сыграете.
        - Никогда не играл Сусанина, так, только в концертах пел его арию…
        - Ничего, Федор Иванович, справитесь. А мы вам поможем… До четырнадцатого время еще есть.
        Обед закончился. Шаляпин вышел на балкон. Мамонтов повернулся к Коровину:
        - А я был прав, Костенька. Шаляпину-то действительно не дают петь в Мариинском. Неустойка около двенадцати тысяч. Я думаю, его уступят, пожалуй, без огорчения. Кажется, его терпеть там не могут. Скандалист, говорят. Я поручил Труффи поговорить с ним, не перейдет ли он ко мне. Одна беда: он часто, говорят, поет в хоре у Тертия Филиппова, а ведь Тертий мой кнут — государственный контролер. Он может со мной сделать что хочет. Уступит ли он? Тут ведь дипломатия нужна. Неустойка — пустяки, я заплачу. Но чувствую, что Шаляпин талант! Как он музыкален! И ничего не боится. Он будет отличный Олоферн. Вы костюм сделаете. Надо поставить, как мы поставили «Русалку». Это ничего, что молод. Начинайте делать костюмы к «Юдифи»…
        - Так вы еще ничего не знаете, будет он у нас или нет, а уже заказываете костюмы для него…
        - Будет он у нас, Костенька, будет… Я это — чувствую, он нигде не сживается, везде его будут зажимать, а он свободу любит, потому как незауряден, путы его всегда будут только связывать… Но сколько еще нужно с ним работать!..
        Глаза Мамонтова, живые, огромные, еще ярче засверкали как бы от предвкушения радости работать с таким замечательным человеком. Коровин был явно обескуражен столь восторженным отношением к еще никак не раскрывшемуся человеку. Что Мамонтов в нем увидел? Голос действительно недурной, но и только. А что будет? Никто не может предсказать…
        - А что можете сказать о панно Михаила Александровича Врубеля? По-прежнему не принимают на выставку?
        - Определенно сказать ничего не могу. Витте, как и следует живому, умному и чуткому человеку, понял, что мы добьемся принятия панно Врубеля на выставку, главное, что мы правы, а потому с большой заинтересованностью включился в эту борьбу. Он каждый день спрашивал меня о том, работаете ли вы над окончанием панно Врубеля, а недавно категорически заявил: когда получит от меня телеграмму, что панно закончено, доложит немедленно кому следует и добьется приказания поставить панно на место. Это было сказано решительно и твердо, и у меня нет никакого сомнения, что так и будет. Возвращайся в Москву и приступай к завершению работы. Михаил Александрович один не справится.
        - Вы ведь просили Василия Дмитриевича Поленова помочь нам в завершении работы, а то мы не успеем…
        - Да, Василий Дмитриевич согласился помочь. Он прислал мне такое хорошее письмо. Так оно благодатно подействовало на меня, просто воскресило… Расхвалил наш Северный павильон, твои фрески назвал чуть ли не самыми живыми и талантливыми на выставке… Вот настоящий большой художник с той широтой и с тем святым огнем, которые делают людей счастливыми и ставят их неизмеримо выше ординара.
        - Что-то вы, Савва Иванович, расчувствовались, — улыбнулся Коровин.
        - Стар становлюсь, Костенька. То здесь болит, то там, но мы не должны забывать, что пересуды, дрязги и всякие уличные счеты ничтожны перед святым искусством. Ему надо служить до конца дней с восторгом и радостью. В этом и удовольствие находишь. То Врубеля защитишь, то Шаляпина вытащишь… Поезжай, Костенька, заканчивай панно Врубеля. Поленов тебе поможет.
        - Да, скоро поеду… Только кое-что доделаю в павильоне.
        Глава третья
        Первая репетиция в театре
        Через несколько дней начались репетиции оперы «Жизнь за царя», которой должны были открываться спектакли в новом городском театре. Все участники спектакля понимали ответственность первого выступления и потому приступили к работе с увлечением.
        Савва Иванович хорошо знал, что в его труппе почти все артисты участвовали в постановках этой оперы, но все-таки решил подробно рассказать о ней и той роли, которую она сыграла в становлении русской музыки и вообще русского искусства.
        - Дорогие друзья! Нам предстоит большая работа… Мы начинаем гастроли здесь оперой Глинки… Все вы знаете, что самое трудное в этой опере — хорошо сыграть роли русских людей. Все кажется просто и понятно, но редко получаются живыми простые оперные герои. Мало кому удается проникнуть в мир вот этих самых простых и таких понятных чувств. Да и вся опера чересчур кажется простой, но это обманчивая простота. Вот смотрите… С одной стороны, великорусское село, мир в сборе, мужики толкуют об общей беде… Хоровые унылые песни, скромный крестьянский быт, навевающий грустные мысли. И одновременно возникает уверенность, что именно эти мужички постоят за свою землю, не пожалеют своих жизней ради спасения Отечества своего. А с другой стороны — польская ставка, бравурное веселье, ладные уланы несутся в мазурке, много шума и торжества, гремят шпоры, стучат каблуки, все торжествуют и кажутся непобедимыми… — Мамонтов говорил увлеченно, его глаза горели, и мысленно он был как бы в семнадцатом веке. — И вот перед вами всеми одна задача: не впасть в примитивное толкование этой простоты… Все кажется просто, а на самом
деле эту простоту играть куда труднее… Глинка, приступая к опере, чувствовал большую разницу между нашей простотой и простотой итальянцев… Одни выросли под благодатным солнцем юга, другие закалялись под суровыми зимними ветрами. И мы, жители севера, чувствуем иначе, нас что-то вовсе не трогает, а что-то глубоко западает в наши души… Глинка говорил, что у нас или неистовая веселость, или горькие слезы. И любовь у нас действительно соединена с грустью…
        Федор видел, как внимательно слушают Мамонтова опытные Клавдия Нума-Соколова, Кутузова-Зеленая, тенор Михаил Сикачинский, Михаил Малинин, друг и помощник Саввы Ивановича, Василий Карелин, артист Мариинского театра. И сам боялся пропустить хоть одно слово Мамонтова.
        - Главное — не впадайте в ложную патетику… Ложная патетика, пустая риторика — хуже всего… Естественность и простота — вот чего добивайтесь, играя свои роли… Конечно, великая идея положена в основу оперы: любовь к Родине и готовность отдать за нее жизнь. Образ России и русской природы — важнейшие в опере, и нужно донести эти идеи и эти образы до слушателей. Сусанин, Сабинин, Антонида, Ваня и другие характеры олицетворяют русский народ, великий и прекрасный в своей борьбе за свободу и независимость… Здесь раскрыты судьбы народа и государства Российского… И впервые любовная интрига в драматургии оперы не играет главенствующей роли, а является как бы второстепенной… В центре развития событий — Иван Сусанин, человек высокого благородства, мужества и нравственной чистоты, героический человек… Легко впасть в идеализацию этого человеческого характера, сделать его этаким величественным монументом, этакой ходячей статуей. Играть его нужно простым и нормальным человеком…
        «Как верно он говорит, — подумал Федор. Казалось, впервые в жизни он участвовал в настоящей театральной репетиции. — И какая разница между роскошным «кладбищем» Мариинского театра, где любую жизнь могут умертвить, и этим ласковым, душистым полем, где так хорошо работать…»
        - Да, идея патриотическая, но средства ее выражения настолько точны, просто идеальны, что поражаешься гению Глинки… Смотрите, когда он характеризует русских, мелодии раздольны, широки, лирически-задушевны, передают дух народной песенности, а лагерь поляков характеризует больше в танцевальных ритмах… Простота, скромность, душевность одних и ослепительный блеск, парадность внутренняя и внешняя — других, с одной стороны — народная героика, а с другой — надменность, горделивая похвальба… И все эти качества не декларируются, а драматургическими средствами раскрываются в ходе действия, в ходе развития характеров…
        Мамонтов перевел дыхание, посмотрел на Коровина.
        - В передаче эпохи помогут нам художники… Подлинный историзм, верность быту того времени — вот чего нам всем нужно добиваться… Было время, когда Сусанина одевали в черный балахон, скорее напоминающий одежду средневекового ученого, нежели крестьянскую одежду семнадцатого века… И сразу герой терял в своей достоверности, терял живые черты простого человека, приобретая этакий шаблонно романтический ореол. А нам нужно избегать мелодраматических принципов, приемов, решительно освобождаться от ходульного пафоса и мелодраматического шаблона… Нужно постигать внутренние мотивы поведения своих героев… Да, Сусанин благороден и величав, но одновременно он прост, обходителен, тоскует, сомневается… Да, он воплощает в себе лучшие черты русского национального характера, но эти лучшие черты характера можно и нужно передавать естественным образом… Надо всегда помнить, что Сусанин — герой, обладающий возвышенной душой, трагической силой, мощным характером… — Тут Мамонтов взглянул на Шаляпина: — Федор, вы не показывайте уже в первых сценах Сусанина героем, потаитесь от зрителя… Потом раскроете глубинные свойства его
натуры, когда придет его решительный час… Глинка дает его характер в развитии, каждый раз что-то добавляя… И внутреннюю значительность крупной личности сочетайте с внутренней простотой, естественностью, он ведь ничего еще не знает о себе. Итак, приступим…
        Вячеслав Зеленый постучал палочкой. Все зашевелились, оркестр приготовился, на сцене артисты встали на свои места. Полилась прекрасная музыка.
        Мамонтов смотрел и чувствовал, что дело идет на лад, главное — подобрались хорошие артисты, великолепно чувствующие мелодию.
        «Жаль, молод Федор для Сусанина… Даже борода его не старит… Но как величав… — Мамонтов внимательно следил за Шаляпиным — Сусаниным на сцене. — Еще много работать придется с этим талантливым юношей…»
        Мамонтову показалось, что уж больно легко Шаляпин пропел первую фразу в партии Сусанина: «Что гадать о свадьбе, свадьбы не видать», как-то по-мальчишески, скорее весело, чем грустно… И ведь действительно, что «за веселье в это безвременье», когда иноземцы попирают Русь, когда великая держава распадается под ударами врага, внешнего и внутреннего. Слов вроде бы не много говорит Сусанин, но он сразу должен заявить о своем характере, о своей скорби патриота, горячо любящего Родину. Он еще не знает, что сделает для того, чтобы спасти Россию, но он горячо ее любит. И поэтому с первых же своих слов интонацией и жестами должен выразить свои скорбные чувства. Сусанин суров, даже аскетичен, но только потому, что все время думает о том положении, в котором оказалось его Отечество. Совсем недавно он с семьей тешился счастьем детей, готовил свадьбу дочери, но вот пришла беда и заслонила все. Горькой укоризной должны быть пропитаны его слова, обращенные к собравшимся подружкам Антониды: какое веселье, какая свадьба, об этом ли нужно думать, когда над всеми нависла тяжкая беда… «А Феденька наш вроде бы и не
чувствует этой беды… Ну ладно, поговорю с ним наедине… А то еще обидится… Ведь голос-то у него действительно от Бога. И он это хорошо знает…»
        Мамонтов следил только за Шаляпиным. И обратил внимание на то, что в его игре нет цельного в своих разных проявлениях характера… Шаляпин-Сусанин то выражает тревогу за судьбу Родины, то радуется, услышав о победе над врагами, то выражает сдержанную любовь к Антониде, гордится Сабининым, а потом уж совсем веселеет и разрешает снова готовиться к свадьбе… Но почему-то Сусанин представал каждый раз как будто другим человеком… А ведь и выражая радость, он все время должен скорбеть… Благородная грусть, великая дума об Отечестве должна пронизывать все его фразы, иначе не возникнет цельного образа героя… Пожалуй, он еще не умеет передавать оттенки чувств, вот в чем дело… Надо подсказать ему. Даже когда он по ходу действия молчит, он должен играть…
        - Одну минуту, — раздался хрипловатый голос Мамонтова.
        Все замерло. Оркестр затих, артисты встали в ожидании.
        - Давайте начнем все сначала… Очень хорошо получается, но вот что меня беспокоит…
        И Мамонтов заговорил о том, что его больше всего беспокоило: не получится ли слишком рассудочным и дробящимся на разные кусочки характер Сусанина?
        - Федор Иванович, вы читали что-нибудь об исполнении Петровым партии Сусанина? Это первый исполнитель Сусанина, и он проходил эту партию под руководством самого Глинки, по его указаниям.
        - Нет! Я хочу создать своего Сусанина… Я вижу его, слышу его, но что-то мешает мне петь и играть так, как я хочу…
        - Я верю вам и чувствую, что вы создадите своего Сусанина. Но помните, что вы должны быть участником спектакля даже и тогда, когда молчите… Вот выходите на сцену под конец рондо Антониды. Вы уже играете свою роль… Вы мрачны, вы озабочены… И не просто озабочены как старейшина общины крестьянской, а как высокая, значительная по своей сути личность. Вы должны передать спокойную энергию, благородную натуру человека, еще не осознающего своего внутреннего величия… Не надо суетиться. Все слова Сусанин говорит веско, с решительностью, скорбно… И в молчании вы должны оставаться таким же. Иной раз молчание передает чувства весомее и значительнее, чем пение… Особенно это относится к первому действию, к вашим первым шагам по сцене. Вы сразу должны заявить о себе, о своих скорбных чувствах… В третьем акте все будет легче, там Сусанин много поет и действует. Завтра мы будем репетировать третий акт… На сегодня хватит, все могут отдыхать, а вы, Федор, останьтесь, я хочу вам два слова сказать…
        Все быстро разошлись, а Федор Шаляпин в одежде Сусанина грустно спустился со сцены в партер. Рядом с Мамонтовым были его друзья-художники.
        - А как психологически глубок характер Сусанина в третьем действии… Он радуется счастью дочери… «Милые дети, будь между вами мир и любовь», — пропел Мамонтов хорошо поставленным баритоном. — Вся семья позабыла на какой-то миг тревоги, забыты, все пронизано солнечным счастьем двух влюбленных. Но ни на минуту не забывайте, что беда еще не миновала. И помните: в солнечной, проникновенной музыке Глинки слышится какая-то печальная тень. Это автор музыкальными средствами выражает свое печальное предчувствие… Глинка как глубокий психолог знает, что даже в минуты, казалось бы, полного сиюминутного счастья у человека, независимо от самого себя, невольно, где-то подспудно, в самых тайниках его души, таится грустное, неопределенное чувство, которое доступно лишь музыке с ее богатейшими возможностями улавливать переживания, ощущения…
        Шаляпин слушал. Казалось, он хорошо знает партитуру оперы, хорошо знает свою роль. Но как передать эту печаль?..
        Федор знал, как играть свою роль, когда на пороге дома показывается польский отряд: Сусанин закрывает собой Ваню, он встревожен, но скрывает свою тревогу под личиной легкой беззаботности. Он тянет время, пытается распознать намерения врагов… В этот момент он и раскрывает богатство своей глубокой и значительной натуры. Ему сулят какие-то выгоды, обещают богатые дары, льстят, но он остается непреклонным. Откуда ему знать, где может скрываться царь?.. Но стоило врагам перейти к угрозам, замахнуться на него — и тогда величие характера Сусанина раскрывается в полной мере: сила, твердость, бесстрашие выявляются и в жестах его, и в позе, и особенно в презрительном взгляде, который он бросает на врагов. «Страха не страшусь, смерти не боюсь!» — эти слова Сусанин произносит с каким-то восторгом, радостью: наконец-то у него появляется форма борьбы с иноземцами… Мощная фигура, широко распахнутая на груди красная рубаха, всклокоченная седая борода и презрительный взгляд… Но просто погибнуть — мало пользы для Родины… И возникает у Сусанина мысль обмануть врага, он для виду соглашается провести кратчайшим путем
на Москву заклятых врагов, прикидывается, что золото поманило его; и он — уже совсем другой: речь его стала бойкой, он улыбается, соглашаясь с противниками…
        - И вы поймите вот еще что… Если раньше в характеристике Сусанина были мелодичные речитативы, то сейчас музыкальная его характеристика приближается к музыкальной характеристике его врагов, та же танцевальная бойкость, те же отрывистые интонации… И только тогда, когда вбегает Антонида и бросается в отчаянии к отцу, догадываясь, какая беда ожидает их всех, Сусанин снова становится самим собой, скрывает от нее, какую опасную игру он затеял с поляками, хотя и прекрасно понимает, что, скорее всего, с Антонидой он видится в последний раз. Он с любовью прижимает ее голову, целует, благословляет, но Антонида цепко держит его в своих объятиях, тоже понимая, какой смертельной опасности подвергается ее отец… Поляки отрывают ее от отца, и Сусанин в последнем взгляде выражает всю скорбь расставания с родным домом и близкими… Здесь актер не поет, не произносит ни одного слова, поэтому свои чувства он должен передавать движением, жестом, взглядом… Вы поняли меня, Феденька? — Мамонтов внимательно посмотрел на Шаляпина.
        Тот молча кивнул.
        До сих пор, пожалуй, Шаляпину никогда не приходилось так работать над ролью. Ему предстояло учиться искусству перевоплощения, искусству создавать театральными средствами живой человеческий характер. Правда, Мамонтов перед репетициями объяснял каждую роль, смысл чуть ли не каждой музыкальной фразы. Константин Коровин говорил о роли декораций и костюмов в создании спектакля. Почему так необходимо гримироваться в соответствии с замыслом композитора и художника? Да и вообще все было совершенно новым для Шаляпина, не таким, как было в Тифлисском, Панаевском или Мариинском театре.
        Каждый день здесь открывал ему что-то неизведанное. И дело даже не в том, что Мамонтов, Коровин, Поленов и другие замечательные люди давали необходимые знания ему, не прошедшему художественной школы. Здесь сошлись как раз те, кто мог продемонстрировать, как богата и талантлива великая Русь. И дело даже не в знаниях, которые он каждодневно словно впитывал в себя, растворял в своем таланте. Дело в том, что в театре и вообще в мамонтовском окружении царила совершенно иная обстановка: никто не подсиживал друг друга, никто не завидовал друг другу, все были одинаково даровиты, молоды, красивы, радостны от ощущения предстоящих выступлений. Во всяком случае, такими были ощущения Федора Шаляпина, вступившего в этот неповторимый коллектив театральных деятелей. Все представлялось ему таким лучезарным…
        Прошло несколько дней. Мамонтов, занятый делами выставки, не появлялся на репетициях. Но и без него труппа работала с полной нагрузкой. Шаляпин старался понять героический образ Ивана Сусанина, вносил каждый раз какие-то новые краски в образ, но более опытные товарищи по сцене говорили ему, что зря он это делает: гастрольные спектакли, да еще во время Нижегородской выставки, это не время для творческих поисков. «В опере надо петь — это главное, а поешь ты хорошо. Что тебе еще надо?..»
        И снова все возвращалось к устоявшемуся представлению о Сусанине. Шаляпин старательно изображал на сцене горделивость, величие от сознания будущего подвига. А подвига еще нет, он обычный, нормальный человек, выдает дочку замуж, волнуется, хлопочет, скорбит… А рядом нет Дальского, он бы подсказал ему. Да и Мамонтов пропал. Федор терялся в сомнениях и догадках.
        За кулисами шла дружная работа. Все понимали, что на спектакль, открывающий гастроли Частной оперы, могут приехать министры, крупные чиновники Москвы и Петербурга, губернатор Нижнего Новгорода… Дирижер, режиссеры, художники-декораторы добились цельности и слаженности спектакля. Все — и пение, и музыка, и декорации, и костюмы, и драматическая игра — должно быть пронизано одним стремлением: понять творческий замысел композитора и правдиво передать его на сцене, передать так, чтобы зрители поверили каждому жесту, каждой детали, каждой музыкальной фразе.
        Иной раз забегал Мамонтов, бросал две-три реплики и снова исчезал. Сусанин явно не нравился ему. «Успели испортить в провинциях… Да и в Мариинке тоже все движения и жесты заштампованы… Может, только Федор Стравинский там и пытается ломать штампы, — с досадой думал Мамонтов. — Но какой голос у этого юноши… И как прекрасна его фигура! И Олоферна может сыграть, и Мефистофеля, и генерала Гремина… Ну ладно, посмотрим, время еще есть. Надо поработать с ним…»
        Глава четвертая
        На Всероссийской выставке
        Приближалось 14 мая — день открытия Всероссийской промышленной выставки. Чаще стал появляться Мамонтов. Все сложнее становился спектакль «Жизнь за царя», кроме того, репетировали оперы «Фауст», «Демон», «Евгений Онегин», «Русалка», «Самсон и Далила».
        Порой Шаляпин мучительно задумывался, не удовлетворенный своими решениями того или иного образа. Получалось, что и здесь он подолгу был предоставлен самому себе, никто его не распекал, никто не поучал; казалось бы, великолепно, но, привыкший к постоянной опеке со стороны чиновников Мариинского театра, режиссеров, дирижеров, он часто терялся в непривычной обстановке: твори сам, как тебе подсказывает твоя артистическая душа.
        Жизнь Нижнего Новгорода порой вовлекала его в свой водоворот, но неотступные мысли о художественной простоте и правдивости на оперной сцене все чаще не давали ему покоя. Как этого добиться? Вот и в Петербурге все ему говорили, что надо работать. А как работать? Он же все делает, как велят. Даже более того…
        Он стремится дать образ Сусанина, каким его видит Савва Иванович — степенным, но обыкновенным мужиком, крестьянином. Но таким ли его видел Михаил Иванович Глинка? Крупным, монументальным — или обычным человеком? Исключительной личностью или воплощением черт среднего мужика?
        На репетициях Шаляпин никак не мог найти ответы на эти вопросы, мучившие его. И поэтому движения его были скованны, излишне величественны, жесты неестественны, даже фальшивы. Ведь в первом действии ничто, кажется, не предвещало трагических событий и тем более подвига, а Шаляпин играл так, будто бессмертие Ивана Сусанина уже пришло к нему.
        Он и сам чувствовал, что делает что-то не так. Но никто его не поправлял: голос звучал превосходно в этой партии.
        И однажды неожиданно для всех на одном из прогонов первого действия из задних рядов театра раздался хрипловатый голос Саввы Ивановича Мамонтова:
        - Федор Иванович! А ведь Сусанин-то не из бояр!
        Репетиция прекратилась. Все участники застыли в ожидании…
        - Иван Сусанин был простым костромским крестьянином. Вот и играйте Сусанина таким, каким он был, простым, скромным, уверенным в себе, — сказал подошедший к сцене Мамонтов. — Он же живой человек, живет обычными крестьянскими заботами, выдает замуж дочь, разговаривает с ее женихом, готовится к свадьбе, самому важному моменту для отца. Он не хочет ударить лицом в грязь перед своими односельчанами… Играйте проще, пусть ваш герой будет обычным, нормальным человеком. А придет пора, и он станет героем, совершит свой великий подвиг… Подумайте над этим. Не показывайте его сразу героем. Это нужно только в финале оперы. Глинка говорил, что в опере должно быть все правдиво, как в жизни…
        Федор подошел к рампе и внимательно слушал этого плотного, сильного человека с большими горящими глазами.
        Мамонтов ушел, а Федор Шаляпин долго еще размышлял над его словами. Ему и до этого было ясно, что Иван Сусанин не из бояр, что он простой мужик. Но как сделать, чтобы в жизнь его на сцене поверили, а значит, поверили и в его подвиг? Как показать, что и ему жизнь дорога, но нет ничего дороже Родины, которую топчут ее враги…
        Шаляпин вышел из театра, задумчиво зашагал к себе домой, на Ковалиху. Всюду висели афиши, возвещавшие о начале спектаклей в городском театре. Шаляпин подошел к одной из них.
        НОВЫЙ ГОРОДСКОЙ ТЕАТР
        ОТКРЫТИЕ 14 МАЯ 1896 ГОДА
        Парадный спектакль
        I
        Народный гимн
        II
        Торжественная кантата
        Музыка Н. С. Короткова. Исполнит вся оперная труппа
        III
        Жизнь за царя
        Опера в 4 д. с эпилогом М. И. Глинки
        Участвующие: г-жи Нума-Соколова, Кутузова;
        г.г. Сикачинский, Карелин, Шаляпин и Никитин
        Во втором акте участвует балетная труппа под управлением г-на Цампели.
        И Шаляпин вспомнил, как появилась в театре балетная труппа во главе с господином Цампели… Живая, шумная толпа ворвалась с узлами и чемоданами в театр. Любой шум привлекал Шаляпина, а приезд итальянцев, о которых он столько слышал, тем более. Он сразу оказался в центре этой кричащей толпы и стал так же, как и они, громко кричать, размахивать руками и хохотать. Они не понимали по-русски, а он еще ни одного слова не знал по-итальянски. «Как они отличаются от нас, — думал Шаляпин, — их жесты, движения — все так резко отличается от того, что я видел, все так ново для меня… Удивительно живые люди…»
        Шаляпин жестами объяснил им, что он хочет помочь найти квартиры. И красочная толпа во главе с Федором Шаляпиным долго бродила по городу в поисках подходящих квартир, они лазали на чердаки, спускались в подвалы, чаще всего хватались за головы, явно выражая недовольство предложенным. Федора все это забавляло, и он от души вместе с ними хохотал, вместе с ними поднимался в квартиры, вместе с ними хватался за голову, делал страшно недовольное лицо, вызывая тем самым ответный смех веселых итальянок.
        Итальянки понравились ему своей непосредственностью, открытым нравом, и ему казалось, что они сродни ему по своему характеру и темпераменту. Но почему-то чаще всего он оказывался рядом с одной балериной, которая сразу покорила его своими огромными черными глазами. Вся она была такая хрупкая, нежная, беспомощная, что именно ей хотелось больше всего помочь…
        «Как же ее имя? Что-то легкое, воздушное… А, Иола Торнаги…»
        Шаляпин шел по улицам, где всюду спешно закапчивали подготовку к открытию выставки. Дворники подметали, маляры докрашивали, каменщики доделывали административные здания, железнодорожники опробовали только что проложенные трамвайные пути… Повсюду была видна огромная работа, проделанная именно к выставке. И это не случайно. Русские капиталисты решили блеснуть своим размахом, своей способностью строить, производить, торговать, добывать. И не только этим русский капитал хотел удивить весь мир: сюда, в Нижний Новгород, приглашены самые выдающиеся художники, писатели, артисты… Повсюду висят афиши, возвещающие о концертах симфонического оркестра под управлением Н. Главача, певческой капеллы Д. Славянского, Я. Кубелика, Л. Буткевича, С. Кусевицкого, сказительницы Ирины Федосовой. Будет выступать цирк братьев Никитиных, опереточные труппы, хоры цыган… Словом, чем богата была Россия, все должно было так или иначе присутствовать в эти дни на Всероссийской промышленной выставке.
        Шаляпин решительно подозвал лихача и приказал ему ехать в сторону выставки. Последние приготовления закапчивались и там.
        Особым цветом резко выделялся павильон Крайнего Севера, около которого стояла большая толпа зевак. Шаляпин подошел и увидел сердитого человека, что-то быстро говорившего толпе:
        - Чего тут смотреть… Разве я так бы сделал-то?.. Сколько дач я построил, одно загляденье… У меня дело паркетное, тонкое, а тут все топором… А как дело дошло до покраски, тут у меня и руки отвалились. Верите ли, краску целый день составляли, и вот составили — прямо дым. Какая тут красота? Хотел хоть кантик пошире сделать, чтоб покрасивше было. И сделал. «Нельзя, — говорит тот вон, с бородой-то, что внутрях павильона сидит и всем командует тут. — Переделывай». И пришлось переделывать. Найдет же таких чудаков Савва Иванович… Прямо ушел бы… Только из уважения к Савве Ивановичу делаешь. И чё тут смотреть-то? Чудно… Канаты, бочки, одно сырье… Человека привез с собой, так рыбу прямо живую жрет. Ведь достал же эдакова!
        Шаляпин протиснулся сквозь толпу поближе к говорившему.
        - А что же тебе не нравится-то здесь? — решил он подзадорить мастера.
        - А то, что построил сарай и сам этому не рад. Вот что… Я уж уговаривал Савву Ивановича… Давайте, говорю, я вам павильончик отделаю петушками, потом бы на дачу переделали, чего добру-то пропадать, поставили бы где-нибудь… Вон посмотрите вокруг, любо-дорого, мавританские арки и купола, готические вышки, все не по-нашенски, не по-простому, а со всякими кривулинками-загогулинками… Вот это я понимаю! А тут строили так, как в жизни. И строили по проекту какого-то Коровина… Вот и получился какой-то коровий сарай…
        Подрядчик, услышав смешок в толпе, довольный, ушел осматривать отделку других объектов, а Шаляпин решительно шагнул в павильон.
        Все здесь было просторно и сурово. У входа — грубые бочки с рыбой. На стенах развешаны невыделанные меха белых медведей, кожи тюленей, шерстяные рубашки поморов, морские канаты, снасти, шкуры белуг, челюсти кита…
        Кто-то вешал шкуру в дальнем конце павильона. В центре павильона Шаляпин увидел презабавную картину: рядом с оцинкованным ящиком, из которого выглядывала милейшая морда тюленя, стоял коренной житель Севера и смачно закусывал живой рыбешкой после большого глотка водки.
        Шаляпин подождал, пока он спрячет водку в бездонный карман своей меховой куртки, и только тогда громко произнес:
        - Можно посмотреть?
        - Смотри, — ответил благодушно настроенный житель Севера.
        Шаляпин подошел поближе, с любопытством разглядывая тюленя, который далеко высунулся из этого огромного чана в ожидании очередной плотвички, но при виде чужого резко опрокинулся через голову, окатив поднявшейся от всплеска волной не успевшего отскочить Шаляпина.
        - Это же черт знает что такое! — Раздосадованный Шаляпин вытирал лицо, обрызганное водой.
        В это время из глубины павильона вышел молодой человек с мушкетерской бородкой, с которым на днях Шаляпин виделся на обеде у госпожи Винтер.
        - А-а, это вы, художник Коровин, который заставляет подрядчика по целым дням подбирать краски, чтобы покрасить этот обыкновенный сарай?
        - А вы — Шаляпин, который так весело потешал всех нас на обеде у госпожи Винтер? Какими судьбами вас занесло к нам?
        - Что же это у вас делается? А? Едят живую рыбу! Что это такое у вас? — Шаляпин показал на тюленя. — Какая замечательная зверюга! А этот кто? Откуда взялся? — И он показал на северянина.
        - Ненец Василий, а это тюлень Васька. Я их привез с собой с Севера. И с помощью Саввы Ивановича Мамонтова стараюсь создать в просторном павильоне Северного отдела то впечатление, вызвать у зрителя то чувство, которое сам испытал на Севере. А ненец Василий помогает мне, старается, меняет воду в ящике, чтобы привычнее было нашему Ваське.
        Федор обвел глазами стены, на которых висели картины, шкурки, макет корабля… В глубине — чучело белого медведя с поднятыми передними лапами, словно приглашающими полюбоваться на дары Крайнего Севера. С радостным изумлением и каким-то детским непосредственным восторгом смотрел Шаляпин на все это северное изобилие, до всего хотелось дотронуться. Поразили его и панно, написанные с большим мастерством.
        - Это все ваши картины? — проходя вдоль стены, спросил озадаченный Федор. Чем-то непривычным пахнуло на него с этих картин.
        - Да, недавно был на Севере с художником Валентином Серовым. Замечательные, сказочные места… Но и жутковатые, надо сказать. Однажды вышли на палубу, прогуливаемся, никак не можем разобраться в своих чувствах: ведь мы уже за Полярным кругом… Эх, думаем, как хорошо в России даже и здесь. Тихо бьются о борт корабля волны огромного океана, а мы любуемся непогасшей северной зарей, таинственным берегом, на котором возвышаются черные скалы и огромные кресты поморов…
        Федор удивленно посмотрел на Коровина.
        - Это их маяки… И вдруг перед нами из пучины морской поднимается черная громада, поворачивается, ныряет. Так ныряет, что огромная волна обдает нас с ног до головы. Матрос, видевший нас, простодушно смеется: «Что, выкупал вас? Вон уже где он…» Посмотрели. Огромный кит недалеко от корабля пускает воду фонтаном… Мы видели и лов рыбы, и охоту на моржей, и северное сияние… И вот, Федор, теперь в этом павильоне я старался передать то впечатление, вызвать у зрителя то чувство, которое сам испытал на Севере.
        - А кто Ваську разыскал? — спросил Шаляпин, вглядываясь в полотна Коровина. Вроде бы хорошо, просто и сурово, но уж больно непривычно.
        - А, — засмеялся Коровин. — Это тоже целая история… Как-то с Серовым мы вышли на этюды рано утром. Выбрали себе место каждый по своему вкусу, сидим на берегу, и такая красота кругом, просто сказочная, фантастическое что-то… У берега глубоко видно дно, а там, под водой, какие-то светлые гроты и большие, в узорах, медузы, розовые, опаловые, белые… Красота! За низкими камнями берега открываются песчаные ложбинки, и в них — низенькие избы, убогие, в одно-два окошка. Я открываю шкатулку, беру палитру, кладу второпях краски. Это так удивительно, красиво — избы на берегу океана. Руки дрожат, так хочется написать это… И вдруг издалека кричит Серов, дескать, беги скорее… Я прибегаю, а перед ним — большой тюлень, смотрит на него дивными круглыми глазами, похожими на человеческие, только добрее. Тюлень услышал мои шаги, повернул голову, посмотрел на меня и сказал: «Пять-пять, пять-пять», ну, словом, что-то вроде этого… И тут вышла из избы старуха поморка и позвала его: «Васька, Васька!» И Васька, прыгая на плавниках, быстро направился к избе. Потом мы его кормили рыбой, любовались его честными красивыми
глазами, гладили по гладкой голове, а я даже поцеловал его в холодный мокрый нос…
        Коровин и Шаляпин стояли у огромного ящика с тюленем и смотрели на воду. Тюлень снова высунулся из воды и уставился на людей.
        - Ух, какие замечательные глазищи! Действительно умней, чем у человека… Можно его погладить?
        - Да погладьте, если сумеете, — сказал Коровин.
        Только Шаляпин нагнулся к Ваське, как тот снова опрокинулся назад, обдав брызгами Шаляпина.
        - Дозвольте просить вас на открытие, — раздалось у них за спиной. В вошедшем Шаляпин узнал мастера, который ругал проект этого павильона.
        Коровин повернулся на голос и расплылся в довольной улыбке.
        - Федор Иванович, я хочу вас познакомить с моим ругателем. Никак не хотел делать так, как я задумал, ему все хотелось сделать дачку с петушками. А того не понимает, что на Севере невозможно жить в дачках с петушками. Там все просто, сурово, без всяких украшательств. Это наш подрядчик, замечательный мужичище… Бабушкин.
        - Дозвольте пригласить вас на открытие, — повторил свое приглашение подрядчик Бабушкин. — Вот сбоку открылся ресторан-с. Буфет и все прочее. Чем богаты, тем и рады… А они кто будут? — спросил у Коровина Бабушкин, показывая на Шаляпина, все еще стряхивавшего брызги со своего длинного сюртука.
        - О! — многозначительно протянул Коровин. — Это артист, будущая знаменитость! Так говорит Савва Иванович!
        - Савва Иванович говорил?! Ну тогда просите и артиста! А я думал, он так, прохожий… Много их тут сейчас…
        - Федор Иванович! В ресторан нас приглашает знаменитый подрядчик Бабушкин. Пойдемте?
        - Куда? — спросил Шаляпин.
        - Да в ресторан, вот открылся.
        - Отлично. Мое место у буфета, — засмеялся Шаляпин.
        - Смотрите, какой вы любитель буфета… Это вредно артисту… Нам, художникам, все дозволено, а вы должны беречь свое горло…
        - Ничего, пока не отказывает. Только бы Мамонтов не увидел…
        Чуть позже Шаляпин и Коровин проходили мимо причудливых ларьков, павильонов. Федора мало волновали торговые операции купцов. Но шумная, крикливая толпа, в которой можно было встретить людей разных национальностей, одетых пестро, фантастически разнообразно, доставляла Шаляпину удовольствие.
        Он уже бывал в огромном здании Главного дома ярмарки, где бойко шла торговля в многочисленных магазинах и киосках. Золото, бриллианты, казанское мыло, музыкальные инструменты, шелк, вяземские пряники, бархат, пастила, кружево, фарфор, кухонная посуда, персидские ковры, обувь, детские игрушки, восточные ткани, меха, готовое платье — около всего этого разнообразия сновали и покупатели, и праздные зеваки… А бывало и так, что местные воры и заезжие «гастролеры» присматривались к товарам совсем с другими целями… И сколько уже было грабежей…
        А на перекидных балконах неумолчно играли три духовых оркестра. Говорливый разноязыкий людской поток понес Шаляпина к пассажу Главного дома, затем на площади и улицы ярмарки.
        Здесь тоже интересно, и много колоритного люда, забавных уличных сценок, до которых был так охоч молодой Шаляпин. Его привлекают и длинные ряды каменных помещений, в которых такое изобилие промышленных товаров: и тульские самовары, и москательные товары, кожа, обувь, железо, глиняная посуда, сани, телеги, хомуты… А как же не заглянуть в рестораны, которые манят вкусными запахами чуть ли не на каждом перекрестке… Рестораны с музыкой, женскими хорами, куплетистами, танцорами и рассказчиками. А сколько красивых женщин, которые тратили баснословные деньги на свои наряды, но уж и барыши из своего ремесла извлекали немалые. «Нет-нет, подальше от этих женщин, оберут — и не увидишь, как погрязнешь в типе лживых удовольствий…» — подумал Федор.
        Шаляпину нравилось просто бродить по ярмарке, глазеть по сторонам, наблюдать, как богатые люди швыряли деньги на покупки, которые можно было бы сделать в другом месте и в другое время за полцены. Но что-то происходило с людьми, и они были готовы платить бешеные деньги, лишь бы это был ярмарочный товар. А ярмарочный купец — великий психолог, он хорошо знал душу такого покупателя и пользовался слабостями людскими. Какой-то массовый психоз возникал в эти ярмарочные дни. Люди словно безумные кидались на любые товары.
        Шаляпина тоже тянуло к этим товарам, его манили красивые вещи, золотые украшения. Он брал их и подолгу любовался ими, потом с сожалением откладывал — денег у него на это не было. Все это принадлежало другим и для других предназначено. Настанет ли его день и час, когда он сможет не только потрогать, полюбоваться, но и купить?
        Какой-нибудь купчик, приехавший издалека сюда, на ярмарку, в один день может спустить в увеселительных заведениях несколько тысяч рублей, а тут снова нищета и скудость. До утра продолжаются дикие оргии в ресторанах и заведениях, таких, как заведение ловкого и оборотистого француза Шарля Омона, который собрал у себя лучших звезд Парижа, Берлина, Вены, Бухареста и Варшавы; они вечером пели и плясали перед пьяной публикой, а ночью… И сколько было таких заведений на ярмарке… А сколько проигрывалось в карты и другие азартные игры — целые состояния… Шаляпин любил азарт, любил искать счастье в подобных ристалищах… Но без денег тут нечего делать. И он потихоньку брел на окраины ярмарки, где были балаганы, карусели, самокаты и трактиры с крепкими напитками. А можно зайти под навес и в каком-нибудь дешевеньком ларьке по сходным ценам купить все, что нужно для молодого и здорового человека… А сколько мрачных и ужасных историй рассказывалось о том, как погибали невинные девушки, привезенные своднями, сколько гибло молодых рабочих в поножовщинах и драках, возникавших по совершеннейшему пустяку… Кончали жизнь
самоубийством проигравшиеся и разорившиеся…
        А над ярмаркой словно повис в воздухе призывный лозунг: «Купля и продажа!» В это понятие входило все — и любовь, и ненависть, и совесть, и честь, и прочие ценности…
        Деньги, деньги, деньги… Во всем, везде и всюду нужны деньги.
        Шаляпин и раньше задумывался над этим всепроникающим законом человеческого существования…
        Глава пятая
        Тревоги и заботы Саввы Мамонтова
        Наконец настал долгожданный день: 14 мая открывалась Всероссийская промышленная выставка. Весь день у Саввы Ивановича Мамонтова был расписан чуть ли не по минутам. Сколько было всяческих дел… На открытие выставки в Нижний Новгород съехалось много петербургской знати, министры, промышленники, финансисты, крупные чиновники. При огромном стечении всего этого знатного люда митрополит отслужил молебен. Молебен благополучно завершился, и только после него деловые люди разошлись в разные стороны смотреть павильоны.
        Савва Иванович заранее попросил министра финансов Витте, с которым он недавно совершил поездку по Крайнему Северу, посмотреть двадцатый павильон — павильон Крайнего Севера.
        Павильон был построен из огромных бревен, привезенных с Севера, и походил своим внешним видом на дома рыболовецких факторий на Мурманском побережье. Остро вздернутая к небу крыша покрашена серой краской, напоминавшей цвет старого дерева.
        У входа в павильон Мамонтов увидел Константина Коровина и Федора Шаляпина и порадовался: «Молодцы! Люблю, когда талантливые люди начинают дружить между собой… Обоюдная выгода для каждого из них…»
        - Господин министр! Ваше превосходительство! — обратился Мамонтов к Витте. — Позвольте вам представить устроителя этого павильона: художник Константин Алексеевич Коровин… Он будет сопровождать вас по павильону. А это солист Мариинского театра бас Федор Шаляпин… Сегодня он исполняет Ивана Сусанина.
        Витте холодно пожал руку представленным и прошел в павильон.
        - Я был на Мурмане, — бросил он через плечо сопровождавшим. — Его мало кто знает. Богатый край…
        И действительно, этот край мало кто знал. Вопросы, на которые приходилось отвечать Коровину и Мамонтову, поражали своей наивностью и неосведомленностью об этом крае.
        …Два года тому назад, летом 1894 года, министр финансов с группой своих помощников, среди которых был и Мамонтов, выехал на Мурманское побережье, по заданию императора Александра Третьего. Эта поездка должна была решить очень важный государственный вопрос: где строить базу для военно-морского флота. Славная победа русского оружия и освобождение Болгарии от иноземного ига в 1878 году в период русско-турецкой войны стоили России дорого. Всем стало ясно, что без сильного флота на Черном море дальнейшее существование невозможно. Вот почему на Берлинском конгрессе, подводившем итоги этой войны, очень остро стоял вопрос об отмене Парижского трактата о запрещении России иметь флот на Черном море. И как своевременно князь Горчаков отменил эту оскорбительную статью. К тому времени флот был уже создан. И речь шла о возрождении былого могущества Балтийского флота. Но где его строить и где размещать? Одни предлагали построить главную морскую базу в Либаве, но Либава не давала прямого выхода в море. Другие указывали на Мурманское побережье: есть и удобная бухта, и прямой выход в море… Русский Север давно
привлекал императора, и, когда ему сказали, что в Мурманске есть незамерзающая круглый год Екатерининская гавань, он сразу отправил туда на разведку своего доверенного министра Витте. Среди помощников, сопровождавших в этой поездке министра, был и специалист по строительству железных дорог Савва Иванович Мамонтов.
        Плыли по Двине на двух пароходах. Витте во время поездки был крайне любезен с Мамонтовым, всячески его выделял из свиты, подчеркивал свою склонность к искусствам, которым покровительствовал и Мамонтов. Все об этом хорошо знали, хотя Мамонтов часто скрывался за подставными фигурами — как композитор Кротков и мадам Винтер… Но Витте его пригласил не для разговоров об искусстве. Витте, сам в прошлом ведавший железными дорогами, прекрасно сознавал перспективность железнодорожного строительства в России, имевшей такие огромные неосвоенные пространства. Вот почему он пригласил Мамонтова изучить возможности строительства новых дорог, в первую очередь дороги от Ярославля до Вологды и Архангельска. Витте считал, что развитие железнодорожного строительства может быть связано только с частным капиталом, поэтому и был уверен: только Мамонтову по силам это строительство.
        Мамонтов в эти дни, проведенные в совместных разговорах, высоко оценил качества министра: «Витте умеет отлично держать себя… Об нем говорят, что он все делает слишком бойко и скоро и может напутать. Это неправда, голова его постоянно свежа и работает без устали… На пустяки у него времени нет, чего про других царедворцев сказать нельзя. Витте очень правдив и резок, и это в нем чрезвычайно привлекательно. Вчера вечером Витте, говоря о провождении времени на пароходе в течение двенадцати дней, предложил, чтобы каждый по очереди приготовил по интересному рассказу. Все согласились. Об чем же я буду рассказывать? Уж не дать ли характеристику Чижова, подобрав побольше фактов…» — писал Мамонтов своей жене Елизавете Григорьевне.
        В тех письмах он восхищался прекрасными пейзажами, которые открывались перед путешественниками: «На Двине есть город Красноборск. Жаль, мы не останавливались там. Как хотелось посмотреть… Ибо это, наверно, была столица царя Берендея. Народ весь высыпал на берег… Тебе с девочками непременно нужно собраться сюда как-нибудь и именно проехать по Двине, и вы вернетесь более русскими, чем когда-либо. Да и путешествие нисколько не трудное, а главное, нет этой отельной казенщины, а кругом искренняя простота. Какие чудесные деревянные церкви встречаются на Двине…»
        Витте скептически поглядывал на Мамонтова, когда тот восхищался русской природой, восхищался ризницами в Соловецком монастыре и необыкновенными озерами… Но это ничуть не умерило восторженности Саввы Ивановича, только теперь Почувствовавшего красоту северной природы.
        Побывали в незамерзающей гавани Екатерининской, а оттуда — через Финляндию в Петербург… После этой поездки решено было поручить Мамонтову строительство железной дороги до Архангельска, а затем и до гавани Екатерининской.
        Эта идея пришлась по душе Савве Ивановичу, и он загорелся… В нем всегда жил не только делец, но и художник. Как рассказать о русском Севере?.. Как привлечь внимание к народам, там проживающим и нуждающимся в помощи со стороны великого цивилизованного народа?.. «Воздух чудный, берега живописные, но селений не много, и Двина, вероятно, шире Волги и очень красива. Будь, например, Коровин работящим человеком, он в одну летнюю поездку сделался бы знаменитостью, он плакал бы от восторга, глядя на эти чудные тона, на этих берендеев. Какая страшная ошибка — искать французских тонов, когда здесь такая прелесть», — писал в то время Мамонтов.
        Савва Иванович поехал со своими помощниками в Вологду, чтобы на месте посмотреть, как можно продлить дорогу. И пусть на вокзалах новой дороги будут висеть картины лучших современных художников. Мамонтов задумался над тем, как привлечь к этой работе лучших мастеров, и прежде всего Костеньку Коровина. Но ведь он ничего не сделает. Прогуляет, а дела не сделает… И тут пришла ему прекрасная мысль: послать вместе с Коровиным Серова — вот кто умеет настраиваться на дело!
        Серов охотно согласился на эту поездку, потому что он только что закончил барельеф Георгия Победоносца для вокзала Вологды… В середине лета Серов и Коровин отправились на Крайний Север, а в конце сентября вернулись в Москву. Привезли этюды, — которые выставили в доме Мамонтова. Коровин выставил свои этюды на Периодической выставке, и они были отмечены прессой. Третьяков купил один из этюдов.
        …И вот теперь на Нижегородской ярмарке по стенам Северного павильона Коровин развесил свои этюды и панно: «Кит», «Северное сияние», «Лов рыбы», «Охота на моржей»; «Екатерининская гавань» почему-то не удовлетворила художника как панно, и он вместе с Кокой, сыном замечательного искусствоведа Адриана Викторовича Прахова, давнего друга Мамонтова, сделал диораму.
        Чучела птиц, северных оленей, белых медведей… Кожи тюленей, снаряжение поморов: рубашки, сети, якоря, канаты… Шкуры белуг и огромные челюсти китов…
        Северный павильон понравился министру, хотя мало кто понял, зачем организаторам этого павильона понадобился тюлень в оцинкованном ящике. Мало кто разобрался и в картинах Коровина и Серова, которые украшали стены павильона. Серебристо-серый цвет многочисленных пейзажей Коровина порождал в душе посетителей какое-то гнетущее ощущение. Многие посетители павильона бегло посматривали на них, точно так же, как на ненца Василия, воспринимая его как необходимое приложение к медвежьим и лисьим шкурам, тут же развешанным по стенам.
        Мамонтов много внимания уделял этому павильону. И не ошибся в выборе его организатора. Коровин, натура артистическая и даже богемная, во многом необязательный и щедрый на посулы, становился жестким, властным и деловитым, когда дело касалось претворения в жизнь его художнических исканий и замыслов. Это давно уже заметил за ним Мамонтов, и, когда решался вопрос, кого же послать на Север для подготовки павильона, у Мамонтова не было колебаний: только Коровина, только он сделает так, как надо сделать.
        Северный павильон — родное детище выставки. Здесь Мамонтов стремился продемонстрировать богатство края, естественность и простоту населяющих его народов, охотников и рыбаков. Другое волновало и тревожило Мамонтова: Витте дал ему полномочия на свой вкус и по своему усмотрению оформить выставочный павильон, где должны были разместить художественную экспозицию картин и скульптур.
        Мамонтов заказал Михаилу Врубелю композицию-панно для торцовых стен зала. Врубель создал два панно: «Микула Селянинович» и «Принцесса Греза».
        Мамонтов надеялся, что высокое жюри, в состав которого входили академики и передвижники, поймет художника и допустит его картины. Но его ожидания не оправдались: академическая комиссия во главе с благообразным Беклемишевым с возмущением единодушно отвергла панно Врубеля.
        Мамонтов пытался повлиять на жюри, но ничего из его хлопот не вышло: жюри было непреклонным. Да и как могли соседствовать эти панно Врубеля с пышными гипсовыми красотками, украшавшими выставочный зал? Не могли соседствовать они и с теми картинами, которыми уже был заполнен зал. Здесь в единении замерли работы академиков и передвижников, примирившихся между собой. А Врубель вносил яростные раздоры в художественные системы, утвердившиеся в мире…
        Пришлось Савве Ивановичу заказать новый павильон, который спешно строился за пределами территории выставки, в нем и будут помещены эти два отвергнутых панно. Поленов и Коровин должны завершить их в самое ближайшее время. Врубель явно загрустил: нужно ехать к невесте в Швейцарию, а у него такой конфуз. Тут уж не до свадьбы… И снова выручил Мамонтов… Теперь свадьба состоится, и певица Надежда Забела-Врубель вскоре будет участвовать в опере Мамонтова.
        …Во время обхода Северного павильона Мамонтов давал пояснения всесильному министру. Со всеми сановниками, сопровождавшими министра, он был давно знаком. Во время поездки на Север он близко познакомился с моряками Ильей Ильичом Казн и Александром Егоровичем Конкевичем, генеральным директором выставки Ковалевским, со многими журналистами, художниками, репортерами… Большие перспективы открывались перед Мамонтовым. И вот загублен хороший замысел устроить базу морского флота в Мурманской гавани. А это повлекло за собой и крушение замыслов о железнодорожном строительстве на Севере…
        Витте, зная о тайных думах и надеждах Мамонтова, не мог не сказать ему в утешение:
        - Ничего еще определенного нет в отношении Мурманска. Возникают то одни, то другие идеи… Я ж говорил в своем докладе о всех удобствах и неудобствах этой гавани. Неудобства этой гавани в том, что там почти нет лета… Затем около полугода там полутемень, местность удалена от России, от центральных питательных ее пунктов. А если бы соединить Екатерининскую гавань двухколейной железной дорогой с Петербургом и другими центрами России, если осветить весь морской берег сильным электрическим освещением, то возникнет прекрасная база для нашего флота: гавань никогда не замерзает, а главное — наш флот будет иметь прямой доступ в океан…
        - А как же наш уговор относительно концессии на строительство железной дороги до Архангельска? Неужели сорвется, ведь мы уже подготовили проект… — решил воспользоваться хорошим настроением министра Савва Иванович.
        - Эту концессию общество Московско-Ярославской дороги получит. Это дело почти решенное.
        Витте — организатор и распорядитель выставки… Он был одним из самых влиятельных министров. И был явно доволен всем происходящим на выставке сегодня. Он чувствовал, что и молодой государь останется доволен, когда увидит все это изобилие. Увидит и старания министра, и его помощников, в том числе и Саввы Мамонтова… Да и Савва Иванович был доволен. Столько ума и организаторского таланта вложил он в устройство Северного павильона… И эти богатства должны быть лишним доказательством необходимости строительства железной дороги.
        Осмотр Северного павильона закончился. Многие открыли для себя новый край, своеобразный, суровый, богатый.
        Витте, сверкая парадным мундиром и орденами, милостиво повернулся к Мамонтову.
        - Тюлень произвел на меня большое впечатление… Умные глаза у этого тюленя, — с улыбкой сказал он, зная, что эти слова будут занесены в газетные отчеты.
        Проходя мимо Шаляпина, Мамонтов бросил ему:
        - Идите с Коровиным ко мне… Вы ведь сегодня поете. Я скоро приду.
        Целый день Мамонтов мотался по выставке, встречаясь с десятками необходимых людей, рассказывая им о своих павильонах. И все это время думал о предстоящем вечером спектакле «Жизнь за царя» — важном и ответственном событии в его жизни.
        Деловые заботы захватывали только часть жизни Мамонтова. Он любил свою работу, любил вмешиваться в жизнь и благоустраивать ее по своим проектам, видеть, как возникают на пустующих местах дороги, заводы, фабрики. Он любил страстные споры со своими компаньонами, иной раз не верившими в реальность его новаторских решений и предложений и всячески мешавшими их осуществлению. И как бывает радостно настаивать на своем и побеждать, а спустя время убедиться в своей правоте. Но как мало у него настоящих друзей в деловом мире… Вся душа его тянется к художникам, писателям, артистам… Почему? Может, потому, что с юношеских лет мечтал об оперной карьере? Ездил учиться в Италию, имел недурной голос, но, став членом крупного акционерного общества по строительству железных дорог, увлекся предпринимательской деятельностью. А музыка по-прежнему занимала его. Друг его, Неврев, стал художником. Постепенно Мамонтов стал сближаться с художниками, скульпторами. Сам одно время заболел скульптурой и все свободное время проводил в мастерской в Абрамцеве, куда съезжались его друзья провести в тесном кругу свой досуг.
        …Лет двадцать тому назад, в Риме, куда он отвез жену Елизавету Григорьевну с двумя сыновьями, образовался сначала небольшой кружок друзей. Вместе ходили по вечному городу, вместе развлекались, вместе обсуждали увиденное в художественных галереях. Так возникла потребность в общении, потребность все делать сообща… Вокруг Саввы Ивановича Мамонтова объединились такие разные по своим художественным устремлениям и способностям люди, как композитор Михаил Иванов, скульптор Антокольский, художник Поленов, искусствовед Прахов.
        Часто Мамонтову приходилось уезжать из Рима по делам в Москву и Петербург, но оставалась Елизавета Григорьевна, просторный дом которой стал местом постоянных встреч друзей. Вскоре в Рим приехал Репин и тоже стал часто бывать в доме Мамонтовых. Отсюда, из Рима, где каждый камень словно кричал о вечных проблемах искусства, о вечных проблемах человеческой истории, яснее и отчетливее представилась обыденность и скука московской общественной жизни. И уже в Риме согревала только одна мысль: можно собираться в недавно купленном Абрамцеве, можно устроить так, чтобы жить с природой в неразрывности. Пройдет несколько лет, и в московском доме Мамонтова на Садово-Спасской и в его Абрамцеве действительно станут собираться Поленов, Репин, Виктор и Аполлинарий Васнецовы…
        Так возникло художественное братство, основанное на общем стремлении к демократизации искусства, к сближению с народом. Высокие, честные устремления в искусстве объединили разных художников, таких, как Поленов, Виктор Васнецов, Репин и Антокольский.
        И вот сейчас, проходя мимо строящегося здания, в котором должны поместиться два отвергнутых академиками полотна Врубеля, Мамонтов вспомнил, сколько душевных страданий и мук пришлось ему пережить, чтобы доказать талантливость Врубеля! Куда только он не обращался! И прежде всего к Витте. Да, Витте обещал помочь, но ограничился тем, что просил лишь великого князя Владимира Александровича, президента Академии художеств, вмешаться в решение жюри и разрешить выставить полотна Врубеля. А что великий князь… Нужно было обращаться к государю. Да, случилось невероятное: панно не были разрешены комитетом. Какая ярость бушевала в его груди!.. Но он не любил отступать от осуществления задуманного и решил выстроить отдельный павильон для панно Врубеля.
        Так он и сделал. Павильон будет выстроен, а на фронтоне он велит написать: «Выставка декоративных панно художника М. А. Врубеля, забракованных жюри императорской Академии художеств».
        Или вот… Кто бы мог подумать, что счастливый случай откроет ему талантливого певца? Зашел он в Панаевский театр послушать Лодия в «Демоне». Лодий хорошо пел партию Демона, но Мамонтова привлек Гудал, в исполнении неизвестного ему Шаляпина. Высокий, худой Шаляпин обладал поразительным голосом. А главное, он пытался играть, что было совершенно неожиданным в этом скромном театре. А руководил оркестром Труффи — тоже бывший участник Мамонтовской оперы. Труффи, знавший Шаляпина еще по Тифлисской опере, дал хорошие о нем отзывы. Труффи и привел Шаляпина к Мамонтову, сел за рояль, и Шаляпин исполнил несколько романсов. Но театр Солодовникова только строился. Мысль о возобновлении Частной оперы только бродила в голове Мамонтова… Тогда же Шаляпин стал солистом Мариинского театра… А теперь нельзя его отпускать в Петербург, обязательно нужно его забрать к себе, в Москву… Ну, об этом рано еще думать, пусть поработает, покажет себя… Все складывается пока неплохо. Только вот Врубель…
        Мамонтов вспомнил давний случай, почти такой же, происшедший больше десяти лет тому назад, с полотнами Виктора Васнецова. Мамонтову, увидевшему в то время первые полотна Васнецова с их декоративной красочностью и мечтательностью, захотелось иметь его картины. Васнецов создал три полотна по заказу Саввы Ивановича: «Ковер-самолет», «Битва со скифами» и «Три царевны подземного царства». Мамонтов уже заранее радовался тому, что картины будут украшать холодные стены помещения, где разместилось правление общества Донецкой железной дороги. Но члены этого богатого акционерного общества единодушно отвергли все три красочных полотна. И к лучшему: Савва Иванович повесил два из них в столовой дома на Садово-Спасской, а брат его, Анатолий Иванович, стал владельцем третьего полотна Васнецова. Так что труд художника не пропал даром.
        А в 1885 году Мамонтов создал Частную оперу, представления которой всегда проходили с шумным успехом. Сначала были домашние спектакли, в которых принимали участие желающие, в том числе и племянник Елизаветы Григорьевны Костя Алексеев, мечтавший теперь об открытии своего театра. Потом решили приглашать артистов со стороны.
        Театральные увлечения захватили новых членов все разраставшегося кружка Мамонтова: Константина Коровина, Валентина Серова, Михаила Нестерова. Они тоже получали свои роли и с увлечением выступали на самодеятельной сцене. Все делалось сообща. Художники выполняли эскизы костюмов и декораций, участвовали как актеры, помогали советами при постановке, то есть выступали и как режиссеры. И потому, может быть, весь спектакль, вся постановка были пронизаны художественным единством, цельностью всех многообразных компонентов.
        С приходом Врубеля в дом Мамонтова резко осложнились отношения между давними членами этого содружества. Елизавета Григорьевна не могла принять его как художника и как человека, порывистого, непокладистого, откровенного в своих симпатиях и антипатиях, даже несдержанного. Мамонтов же радовался каждому проявлению самостоятельности, восторгался картинами, беспокойными, тревожными. Но редко кто радовался вместе с ним — больше пугались и раздражались несуразностью, как им казалось, разбросанных красок, не порождавших, по их мнению, красоты.
        В доме Мамонтовых дало трещину то единство, которое так нравилось Елизавете Григорьевне. Оно и понятно. Мамонтов привлекал всех, кто искал самостоятельные пути в искусстве. До поры до времени все они — Поленов, Коровин, Серов, Васнецов, Остроухов, Репин, Врубель — уживались под умелым и широким покровительством талантливого мецената, не навязывавшего им своих эстетических установок, а помогавшего развивать свои собственные, выработанные в процессе созидания картин.
        И сближение Нестерова с кружком Мамонтова было не простым и гармоничным. Трудно входил Михаил Васильевич в эту, казалось бы, богемную обстановку, где все занимались «шутовством», «паясничали», но одновременно и играли, рисовали или пели. Его покорило то, что все здесь пронизано русским духом.
        Двадцать лет Савва Мамонтов опекал талантливых русских людей, давал им возможность спокойно работать так, как они считали нужным. И вот снова надумал возобновить оперу, вложив в нее свои последние усилия. Пятьдесят пять лет… Вроде бы можно и остановиться в своих страстях, немного поутихнуть. Жизнь не раз уже била его за увлечения, может, чрезмерные, но он ни о чем не жалеет. Жизнь прожита интересная, многогранная в своих проявлениях. Сколько талантливых людей он встретил на своем пути… И вот снова судьба послала ему молодого самородка — Федора Шаляпина. Удивительный человечище, черноземный, корневой… Не поддержи его, может и загинуть. Истинно русский человек подвержен многим страстям… Говорят, и попивает, и в картишки поигрывает, и слаб к женскому полу…
        Мамонтов вернулся домой, на квартиру, которую ему сняли в Нижнем. И сразу удивился тому, что Шаляпина нет. Ведь он же сказал, чтобы тот ехал к нему вместе с Костенькой. Костенька-то придет, он ему верит, но где же Федор? Ведь ему сегодня предстоит петь при таком стечении столичной публики. Уж половина-то первых кресел будет занята приглашенными именитыми гостями, а это ведь не шутка… В день рождения царя идет опера «Жизнь за царя», тут не до шуток…
        Пришел Коровин. Как всегда, от Костеньки веяло беззаботностью. С улыбкой стал рассказывать, как они повеселились с Шаляпиным:
        - Понимаешь, Савва Иванович, это удивительный человек, наш Феденька. Вышли мы за ограду выставки, подозвали извозчика, думали тут же поехать, как вы нам сказали, к вам на квартиру, но куда там! «Эх, — кричит, — хорошо! Смотрите, улица-то вся из трактиров! Люблю я трактиры». Ну и что, думаю, кто же из русских не любит трактиры. И правда, веселая была улица. Деревянные дома в разноцветных вывесках и флагах. Пестрая толпа народа. Ломовые, везущие мешки с овсом, хлебом, уйма товаров разных. Блестящие сбруи лошадей, разносчики с рыбой, баранками, пряниками. Пестрые цветные платки женщин. А вдали — Волга. И за ней, громоздясь в гору, Нижний Новгород… Горят купола церквей… На Волге — пароходы, баржи… Какая бодрость и сила…
        - Ты что, уже хватанул? Что ты, Костенька, мне город-то описываешь? Скажи, куда запропастился Шаляпин?.. И что вы пили?
        Мамонтов был явно взволнован, ходил по комнате, заложив руки за спину. Редко он бывал в таком состоянии…
        - Так я и хочу рассказать… Шаляпин вдруг остановил извозчика, подозвал разносчика с лотком, тот подошел, поднял ватную покрышку с лотка, где лежали горячие пирожки. «Вот, попробуй-ка, у нас в Казани такие же». Пироги были с рыбой и вязигой. Я съел один, действительно вкусные, а Шаляпин поглощал их один за другим. «У нас-то, брат, на Волге жрать умеют! У бурлаков я ел стерляжью уху в два навара». Конечно, мы тут же перешли на «ты», особенно после того, как оказалось, что я не ел ухи в два навара. Он уже снисходительно ко мне стал относиться. «Так вот, — говорил Шаляпин, — ни Витте, ни все, кто с ним были, все эти в орденах и лентах, такой, брат, ухи не едали. Зайдем в трактир…»
        - Так я и знал, что этим кончится!..
        - Да нет, ничего мы не позволили себе… Зашли в трактир и съели ухи… И все время любовались на Волгу. «Люблю Волгу, — говорит, — народ другой на Волге. Не сквалыжники. Везде как-то жизнь для денег, а на Волге деньги для жизни…»
        - Ясно, этому размашистому юноше радостно есть уху с калачом и вольно сидеть в трактире… Ну и что же?
        - Там я его и оставил. Ведь мы только второй день или третий как знакомы.
        - Поехали к нему. Как бы он нас не подвел, этот размашистый юноша. Знаете, ведь он сегодня поет! Театр будет полон… Поедем к нему.
        Однако на Ковалихе им сказали, что Федор Шаляпин только что уехал с барышнями кататься по Волге.
        Досада и разочарование были написаны на лицах Мамонтова и Коровина.
        К театру уже подъезжали извозчики, роскошные кареты, подходили люди попроще. За кулисами все было готово к поднятию занавеса: дирижер Зеленый был во фраке, завит, участники были загримированы и ждали сигнала, а Шаляпина все еще не было. Мамонтов волновался больше, чем другие: как же, Витте и другие министры появились в ложах, а спектакль невозможно начать.
        В кабинет Мамонтова вошел Поленов, недавно приехавший из Москвы.
        - Так неудачно выбрали место для выставки… Тут при слиянии двух самых грандиозных рек выставку ухитрились поставить так, что о реках и величественном виде и помину нет… Сразу чувствуется, что инициаторы выставки, Витте и Морозов, в эстетике слабы…
        Как всегда, Поленов говорил то, что никому не приходило до него в голову: такой уж он был — всегда что-нибудь неповторимо оригинальное выскажет. И прекрасный человек… И какой превосходный художник… Мамонтов любил этого человека и всегда бывал рад ему, но сейчас…
        - А как сама выставка? — поддержал разговор Мамонтов, а у самого все мысли были далеко от этого… «Где Шаляпин?» — вот что волновало его.
        - Да выставка-то грандиозна! Много интересного в области художества и культуры. Панно Врубеля будут очень интересны… Я с таким удовольствием взялся за окончание этих работ по его эскизам! Они так хороши и талантливы, что я не мог устоять и взялся помогать ему. Как хорошо, Савва Иванович, что вы строите для них павильон… Ох уж эти академики, сколько вреда искусству они принесли… Вот вернемся с Костенькой в Москву и быстро их завершим.
        Поленов увлекся своими мыслями и вдруг понял, что здесь происходит что-то непонятное для него. Он замолчал.
        - А что случилось? — спросил наконец Поленов.
        - Да нет, нет, ничего… Ничего не случилось.
        - Ах, Савва Иванович, как славно мы начали работать у вас дома. Первым делом, когда я приехал, я пошел к Врубелю и с ним объяснился… Он меня чуть не со слезами благодарил. Потом Сергей передавал, что Врубель совершенно ожил, что он в полном восторге от того, как дело повернулось. Я с ним сговорился, что я ему помогу и только закончу его работу, под его же руководством.
        И действительно, он каждый день приходил, наблюдал, а главное, он одновременно написал чудесные панно «Маргарита и Мефистофель». Приходил и Серов, так что атмосфера была вся пропитана искусством… Время от времени эти панно развертывались во дворе, и там продолжалась работа…
        - А сейчас он укатил к своей невесте…
        - Пять тысяч — деньги немалые. Их он получил за все эти работы, на свадьбу и на первое время ему хватит.
        - Да он еще таких денег никогда-то и не получал… Так что можете представить его состояние… Где-нибудь в начале июня панно будут готовы. — В голосе Мамонтова прозвучала уверенность.
        Глава шестая
        Дебют новой труппы
        Федор Шаляпин, конечно, ни на минуту не забывал о предстоящем спектакле. Но все эти недели ожидания, репетиций, волнений, новых впечатлений столько отняли у него сил, что ему вдруг перед самым спектаклем захотелось покататься по Волге…
        И как хорошо стало у него сейчас на душе, когда коляска подвозила его к театру, где уже некуда было приткнуться! Подъезжавшие кареты, коляски заполнили всю площадь у театра. В дверях ждали своей очереди нарядные люди. «Все прекрасно, зрителей будет много», — подумал Федор Шаляпин, возбужденный, взволнованный, радостный.
        Он вбежал в боковую дверь, не обращая внимания на недовольные взгляды, быстро переоделся, нацепил на себя ватные толщинки, спокойно уселся перед зеркалом и стал внимательно накладывать грим. Мамонтов смотрел на него и никак не мог понять, откуда в этом еще таком юном певце столько уверенности и силы. Волнуется ли он перед выступлением? Вроде бы и не заметно… А почему?
        - Вы, маэстро, не забудьте, пожалуйста, мои эффектные фермато, — как ни в чем не бывало обратился он к Вячеславу Зеленому, положив свои громадные руки на его плечи. — Ну не сердитесь, помните, там не четыре, а пять. Ладно? Помните паузу. — Шаляпин со значением посмотрел на дирижера.
        Все было готово. Мамонтов мог спокойно отправляться в свою ложу. Но спокойствие не приходило к нему. Что-то томило его. А что — не мог понять… Столько уж перевидал талантливых людей, необычных, ярких, самобытных, а этот опять ни на кого не похож… Ох, Россия, как ты обильна талантами… Сколько в тебе еще неизбывной силушки…
        Мамонтов сел на свое место и огляделся. Зал был переполнен.
        Исполнили гимн. Кантату, специально сочиненную для открытия театра. Все было торжественно, величаво, радостно. После небольшого перерыва началось представление оперы.
        Увертюра, первое действие, второе действие — все шло нормально, без особых помарок, лишь голос молодого певца обратил на себя внимание. В антрактах говорили только о нем.
        Ария Ивана Сусанина «Чуют правду» произвела огромное впечатление на слушателей. Мамонтов много раз слышал выдающихся певцов в этой роли — Мельникова, Стравинского, но такого проникновения в душу героя, пожалуй, не было ни у кого… Правда, не удалось молодому артисту избавиться от некоторой напыщенности, излишней величавости, ведь говорил же ему, что Сусанин не из бояр… Да, еще много предстоит работы с ним…
        К Мамонтову в ложу приходили его друзья и знакомые. Многие восторгались Шаляпиным.
        Ковалевский, растроганный, со слезами на глазах, говорил Мамонтову:
        - Кто этот Шаляпин? Я никогда не слыхал такого певца!
        Другие были более сдержанны в своих оценках:
        - Этот молодой артист поет довольно мило…
        - Да, недурно, но голос еще слабоват, не установился…
        - Ну, помилуйте, — возражали некоторые, — какой же это бас… Густоты в звуке нет, октавы… Пожалуй, скорее, баритон…
        Витте поблагодарил Мамонтова за спектакль, поинтересовался исполнителем главной роли. Мамонтов попросил пригласить к нему в ложу Шаляпина. Витте был поражен молодостью певца. Поздравил его с успехом, пожелал ему с таким же усердием относиться к своей работе в театре.
        За ужином, который Мамонтов давал в честь открытия театра, было весело и шумно. Произносили много тостов, поздравляли друг друга с успешным началом, а Шаляпин, окруженный молодыми артистками, словно и не замечал своего шумного успеха в новом городе. Там, где был Шаляпин, слышался несмолкаемый хохот. А как только закончился ужин, Шаляпин и его группа убежали кататься на Волгу…
        - Какой-то особенный человек! — сказал, глядя ему вслед, Мамонтов. — Сколько уж перевидал на своем веку, а такой талант я вижу впервые…
        На следующий день парадный спектакль был повторен, а 16 мая в «Нижегородском листке» и «Волгаре» Мамонтов читал отчеты о первых спектаклях: «Принимая во внимание волнение, новизну обстановки, освоение акустики и прочее, спектакль прошел в общем удовлетворительно. Артисты пели недурно, но кое-кто из солистов форсирует звук. Хор хорошо знал свою партию и успешно участвовал в сценической игре. Оркестр неплохой, хотя в нем мало струнных инструментов. Оформление спектакля понравилось публике. Дебют новой труппы сопровождался довольно шумным успехом…»
        «Ну что ж, — подумал Мамонтов, сворачивая «Нижегородский листок», — посмотрим, что пишет «Волгарь» — Вот-вот, тут есть и о Шаляпине… «Из исполнителей мы отметим г. Шаляпина, обширный по диапазону бас которого звучит хорошо, хотя недостаточно сильно в драматических местах… Может это объясняется акустической стороной нового театра и нежеланием артиста форсировать звук. Играет артист недурно, хотя хотелось бы поменьше величавости и напыщенности…» Вот-вот, об этом и я ему говорил…»
        Мамонтов все эти дни должен был присутствовать на выставке. Уж очень много намечалось новых дел. Изредка уделял несколько минут оперным делам. А представления шли полным ходом. «Жизнь за царя», «Аида», «Фауст»…
        Мефистофель в исполнении Шаляпина поразил Мамонтова. И он понял, что нельзя пускать оперу на самотек. Труффи, Малинин, Зеленый — все они прекрасные помощники, исполнители, но здесь нужна кропотливая работа. Что было б, если б он, Мамонтов, не подсказал Шаляпину, как играть Ивана Сусанина! И нечего упрекать Шаляпина за исполнение Мефистофеля. Была только одна репетиция, даже не репетиция, а простой прогон оперы. Шаляпин исполнял так, как привык исполнять в различных театрах. И никто не подсказывал ему, что не стоит так размахивать плащом. Да и пел он почему-то вполголоса, и вел себя на сцене развязно, самоуверенно.
        «Волгарь» не замедлил отметить недостатки этой роли в исполнении Шаляпина: «Прямо не верилось, смотря на Мефистофеля, что это тот самый Шаляпин, который пел Сусанина. Куда девалась обдуманная фразировка, умение показать голос, блеснуть его лучшими сторонами? Ничего этого не было, и по сцене ходил по временам развязный молодой человек, певший что-то про себя… Меня уверяли, что он бережет голос для серенады четвертого акта, но и это оказалась неверно. Серенада была пропета так же холодно и еле слышно, как и все остальное».
        Мамонтов пришел в театр уже тогда, когда все знали, что «Волгарь» обругал постановку «Фауста». Артисты приуныли, и Шаляпин больше всех.
        - Никак не пойму, как мне играть эту роль, — сокрушался Шаляпин. — Вчера, возвращаясь на свою Ковалиху, совсем уж было решил покончить с гастролями и уехать из Нижнего…
        - Да что вы, Федор Иванович, работа только начинается, — с приветливой улыбкой начал Савва Иванович. — Что же вы хотите? С одного прогона мало что может получиться. Опытные певцы годами работают над своими ролями…
        - Мне и Мамонт Дальский не раз говорил, что у меня не получается образ Мефистофеля, дескать, молод я, не понимаю, как его нужно играть… В Мариинском я играл так же, как и здесь. Ничего, сходило…
        - Федор Иванович, нам нужно поработать отдельно над этим образом. Роль трудная, она нуждается в длительной подготовке…
        Шаляпин ушел на очередную репетицию, а Мамонтов чуть слышно произнес:
        - Подождите, увидите еще Федора…
        На следующий день начались занятия.
        Савва Иванович легко взбегал на подмостки, гордо выпрямлял свою небольшую плотную фигуру и насмешливо произносил первую фразу Мефистофеля:
        - Чему ты дивишься?
        И не только насмешка, но и властность, всесилие и одновременно иронически-услужливые интонации прозвучали в этой фразе, а это сразу приковало внимание слушателей богатством оттенков.
        - Ну-ка, повторите, Феденька…
        Савва Иванович сбегал в партер, а на подмостках появлялась огромная фигура Шаляпина с гордо поднятой головой. И в голосе, и в позе, в каждом движении возникавшего духа зла, в его горящих глазах, размашистых жестах чувствовалось, что на сцене действительно всесильный, всемогущий, саркастически настроенный к слабостям человеческим сам Мефистофель.
        И так сцену за сценой. Сначала выходил на подмостки Савва Иванович, пояснял, что он хочет передать зрителям своими движениями, своим голосом, исполняя партии Валентина, Фауста и Мефистофеля… Потом возникал на сцене Мефистофель-Шаляпин и исполнял свою партию.
        Плохо удавалась ему сцена с Мартой. Долго Шаляпин не мог четко передать интонацию слова «соблазнить», да и в дальнейшем никак не мог отделаться от привычного для него штампа — некрасиво изгибался от «дьявольского» смеха…
        Савва Иванович тут же делал знак концертмейстеру прекратить игру. Подзывал Федора и снова объяснял, что ему нужно показать в этой сцене.
        - Меньше движений, Федор Иванович. Все в позе… — говорил он. — Лишние движения отвлекают, тем более резкие… Я видел вашего Сусанина, знаю, на что вы способны… Петь нужно играя; а не так, как в императорской опере. Демонстрировать модуляции своего голоса нам здесь ни к чему. Нужен образ… Надо жить на сцене, а не переживать…
        Долго отрабатывали сцену с Валентином. Здесь тоже Мефистофелю нужно раскрыть многогранность своих чувств и переживаний: тут и гордость, и бессилие, злоба, мучения, страх, презрение… И все это должно быстро сменяться на лице Мефистофеля — целая гамма разнообразных красок.
        - А заключительную фразу: «Увидимся мы скоро! Прощайте, господа!» — постарайтесь передать с явным сарказмом, с презрительно-насмешливой угрозой. Но так, чтобы чувствовалась сила, могущество Мефистофеля. Он не шуточки с ним шутит. Надо действовать, чувства играть нельзя…
        Шаляпин жадно ловил каждое слово Мамонтова, выражение его лица. Нет, он вовсе не старался запомнить, как это делает режиссер. Он хотел понять смысл происходящего, постигнуть суть человеческих страстей, которые волновали героев оперы. А жесты, движения, интонации он все равно повторять не будет. Он найдет свои. Ведь ни его фигура, ни его голос вовсе не похожи на фигуру и голос Саввы Ивановича. Мефистофель издевается над всеми лучшими проявлениями человеческой души, что ж, и он посмеется над этим, но по-своему, по-шаляпински…
        Мамонтов понял, что Шаляпин заинтересовался работой, и потому уделял ему все свое свободное время. Он никогда не говорил Шаляпину ни «хорошо», ни «плохо», но чаще приглашал его к себе и незаметно для самолюбивого артиста подсказывал те или иные творческие решения.
        Шаляпину полюбились беседы с умным и тактичным человеком.
        Второе выступление Шаляпина в роли Мефистофеля тоже заметили. Поставленная 31 мая опера Гуно «Фауст», как отмечал «Нижегородский листок», «прошла с успехом. Что касается отдельных исполнителей, то наибольший успех имели г-жа Нума, г. Шаляпин — Мефистофель и г. Соколов — Валентин. Сильный, ровный во всех регистрах, красивый по тембру голос г. Шаляпина производил наилучшее впечатление. Жаль только, что временами, на некоторых нотах среднего регистра, замечается у певца вибрация. Этот недостаток должен быть искоренен в самом начале, чтобы не дать ему развиться и принять большие размеры в будущем. Игра г. Шаляпина, не отличающаяся, правда, особенной оригинальностью, была вполне прилична и вполне соответствовала тому условному художественному образу, который принят для сценического олицетворения духа отрицания и сомнения. Баллада «На земле весь род людской» и серенада были повторены».
        Однажды Савва Иванович пригласил Шаляпина погулять с ним по Откосу. Красивый вид на Волгу, спешащая куда-то толпа, пароходы…
        - А что, Феденька, ты намерен делать в будущем? — спросил Мамонтов у залюбовавшегося видом Шаляпина, неожиданно обратившись к нему на «ты».
        - Как что? Петь! Так хочется петь, Савва Иванович! Все бы дни напролет только бы и делал, что пел…
        - Да нет, Федя… Я не об этом. Теперь-то я знаю, что петь ты будешь. Я о другом… Где будешь петь?
        - У меня ж контракт с Мариинским театром, ничего не поделаешь. Ох и трудно мне там… Все не так да не эдак.
        - С Направником трудно найти общий язык… Странные люди… Никак не хотят понять, что искусство развивается по вольным законам. Нельзя его развитие втиснуть в одно, пусть даже в удобное, русло. Вот и на выставке не поняли меня, выбросили Врубеля из выставочного зала. А какой художник!.. Через несколько лет будут поклоняться ему, а его самого успеют сломать.
        Мамонтов тяжело вздохнул. Шаляпин никогда бы не мог подумать, что у этого богатого, преуспевающего в жизни делового человека могут быть какие-то неразрешенные проблемы. И кто такой Врубель? Строитель железных дорог? Инженер, машины которого отказались экспонировать на выставке?
        Мамонтов ввел Шаляпина в какой-то тесовый барак, совершенно пустой, неуютный. Только на стенах висели две большие картины, законченные Поленовым и Коровиным по эскизам Михаила Врубеля и лишь недавно привезенные сюда Константином Коровиным.
        Поймав удивленный взгляд Шаляпина, Мамонтов заговорил:
        - Вот это и есть те две картины, которые не допустили в выставочный зал мои противники. Здесь Микула Селянинович и Вольга-богатырь. А напротив — «Принцесса Греза»… Вглядись, Федор, и поймешь, что перед тобой творения бунтаря, которому надоели приглаженные и напомаженные академические картины! Он ищет новые средства в искусстве. Он первый, потому-то ему и трудно…
        «Странно, что он тут нашел хорошего? — думал Федор, глядя на необычные картины Врубеля. — Какие-то разноцветные кубики, очень пестро и как-то бессвязно разбросанные… Какой-то хаос красок…»
        - Хорошо! А, черт возьми…
        - Почему это хорошо? — неуверенно спросил Шаляпин.
        - После поймете, батюшка! Вы еще, Феденька, многого не понимаете… — Мамонтов незаметно для себя вновь перешел с ним на «вы». — Мне всегда кажется непостижимым, как люди не замечают удивительной оригинальности Врубеля… Многим он кажется каким-то растрепанным, сумбурным, диким… Но посмотрите, какая убедительность в его искусстве, какая основательность… Сколько раз я наблюдал, как он работает. Нарисует какой-нибудь кувшинчик, и видишь, что все в его картине на месте, все соразмерно, ничего нельзя переделать…
        Мамонтов смотрел на «Микулу Селяниновича» и радовался тому, что он все-таки построил для Врубеля специальный павильон… Пусть ничего в этом особенного нет. Когда он бывал в Париже, не раз видел «Салоны отверженных», где выставлялись картины знаменитых сейчас импрессионистов. Сколько тогда смеялись над ними, упрекали в том, что они не умеют рисовать, что все у них асимметрично. А сейчас? Но как рассказать этому мальчику о том, что художник только тем и интересен, что он прокладывает новые пути в искусстве, отыскивает такие изобразительные средства, которых не было до сих пор, что он раздвигает своим искусством рамки дозволенного…
        - Как бы тебе, Федор, объяснить, что такое Врубель и его картины… Я очень люблю итальянскую музыку, сам несколько лет учился в Италии, многое я у них воспринял… Легкость мелодий покоряет слушателей. Итальянские романсы я до сих пор люблю… Но вот появился Мусоргский с его трагической музыкой, с его гениальными трагическими образами. Разве можно создать образ Бориса Годунова теми же средствами, что и итальянцы? Конечно нет! Могучий Модест взрывает устоявшиеся и сложившиеся представления о музыке! А над его музыкой до сих пор насмехаются и считают ее кучерской… Сходи теперь в выставочный зал и посмотри на картины. Ты увидишь, что все они, или почти все, напоминают гладкую музыку итальянских опер. А потом снова зайди сюда и сравни… И ты поймешь, что Врубель ниспровергает всю эту гладкопись! Характер его живописи, его манера письма скорее напоминают манеру скульптора, который высекает свои фигуры из камня. Посмотри, не кажется ли тебе фигура Микулы словно высеченной из камня?.. И это впечатление создается хаотично, казалось бы, набросанными разноцветными кубиками… Кубики, кристаллы, затушеванная
блеклая цветовая гамма… Врубель — художник, а в выставочном — красильщики…
        Мамонтов видел, что его слова заинтересовали молодого артиста. Ясно, что сейчас он не все понял из сказанного, но как губка вобрал в себя, чтобы потом определить главное в искусстве.
        Шаляпин не раз приходил в павильон Врубеля и в выставочный зал, где находились картины, принадлежавшие «красильщикам», по выражению Мамонтова. Нет, он не мог полностью согласиться с такой беспощадной оценкой выставленных здесь картин, среди них были прекрасные… Только почему-то гораздо чаще его тянуло к Врубелю… «Может, действительно разница между его картинами и картинами признанных художников так же велика, как между музыкой Мусоргского и «Травиатой» и «Риголетто», но Верди — тоже великий композитор, далеко не «красильщик», — думал Шаляпин.
        События шли своим чередом, дни бежали за днями… У Мамонтова было много работы, но он по-прежнему много внимания уделял Шаляпину. Бывал на всех его спектаклях и видел, как быстро прогрессирует молодой артист, как с каждым спектаклем вносит что-то новое в исполнение привычных ролей. Не всегда, правда, это бывало удачно, но его стремление творить на сцене не могло не привлекать такого чуткого на таланты человека, как Мамонтов.
        Сезон подходил к концу. Мамонтов уже обдумывал план привлечения Шаляпина в свою труппу, и тут произошло событие, которое и открыло ему эту возможность.
        Глава седьмая
        «…Безумно я люблю Торнаги…»
        Ошибаются те, кто говорит, что нет любви с первого взгляда. Есть!
        Стоило Федору увидеть итальянских балерин и поводить их по городу в поисках квартир, как он сразу же выделил из них только одну. Он еще не твердо произносил ее имя, путал фамилию, но уже что-то подсказывало ему, что именно она — избранница его судьбы. Почему?
        С первых дней после ее приезда в Нижний Новгород он стал искать с нею встреч. Бывал на ее репетициях, ходил на спектакли с ее участием, если не был занят. Ему казалось, что она танцевала лучше всех тех балерин, каких он видел. Но почему она всегда была грустной? Это волновало его. Может, она в чем-то нуждается? Скучает по своей Италии?
        На репетициях он подходил к ней со словами, которые только и знал:
        - Аллегро, анданте, модерато!
        Это смешило ее, она улыбалась, но потом лицо ее снова становилось грустным, а фантазия Федора ничего ему не подсказывала…
        Но настойчивость его однажды увенчалась успехом, и Иола Торнаги вместе с двумя подружками согласились пойти с ним в ресторан. Ужин подходил к концу, кое-как они объяснялись, но как высказать итальянкам, что в такую прекрасную лунную ночь грешно идти спать… Как сказать «грешно»? И тут Шаляпину пришла замечательная мысль.
        - Фауст, Маргарита — понимаете? «Бим-бом-бом». Церковь — кьеза, Христос нон Маргарита. Христос нон Маргарита?
        Попытки Федора объясниться вызывали у итальянок бурную реакцию. Они жестикулировали, смеялись. Но потом одна из них сказала:
        - Маргарита пеккато…
        - Ага, пеккато, — обрадовался он.
        Но не Маргарита сейчас интересовала Шаляпина, а словечко «пеккато» — грешно. Ведь «пеккато» спать, а не Маргарита… Так возникла фраза: «La notte е gessi, bella, que dormire e pec'cato». (Ночь так хороша, что спать грешно.)
        И когда заболела Иола Торнаги, никто не удивился, что Шаляпин приносил ей куриный бульон, вино. Наконец уговорил ее переехать в дом, где он снимал комнату. Как они понимали друг друга, не зная языка, остается загадкой.
        Иола Торнаги поначалу не догадывалась о своих чувствах. Просто ей было хорошо, что в незнакомой стране к ней так внимателен молодой симпатичный гигант.
        Он ничем не походил на тех, кого она знала: ни ростом, ни светлыми волосами, ни почти белыми бровями и ресницами. Подвижным было и лицо, которое могло передать столько разнообразных чувств и переживаний… А главное — его голос, приятный, низкий… Белокурый гигант в длиннополом зеленом сюртуке…
        Жизнь шла обычным чередом: спектакли, репетиции, спектакли… Труппа сплачивалась в дружный оперный ансамбль, где высоко ценили талант и трудолюбие и помогали друг другу. Ничего подобного не замечал Федор Шаляпин в императорском театре. Здесь била ключом какая-то радостная и неиссякаемая энергия. Все были как одна семья.
        Были и ссоры, конечно, но все это быстро забывалось. Кто знает, почему подрались артисты Круглов и Шаляпин? После этого век бы не разговаривать… Так и было бы в другом коллективе, но не у Саввы Мамонтова. Одна беда: в драке Федор Иванович порвал свой праздничный сюртук бутылочного цвета. Этим он немедленно воспользовался: зашел к Иоле и попросил починить его парадный сюртук. Ох, как трудно было выдерживать ему упреки темпераментной Иолы, хорошо знавшей о ссоре двух артистов и осуждавшей ее! Чувствовал свою вину Шаляпин под ее укоряющими взглядами, но зато сколько удовольствия получил, глядя на то, как ее проворные руки чинили сюртук…
        Иола Торнаги видела, что Федор Шаляпин настойчив в своих ухаживаниях. Но она стеснялась того, что не знает языка. Жесты и мимика утомляли ее. И она начала избегать Шаляпина. Громкий смех и жестикуляция Шаляпина были однообразны, и никто не знал выхода из создавшегося положения.
        А между тем Федор Шаляпин все больше привлекал внимание всей труппы Мамонтова. Все чаще сбегались свободные от спектаклей артисты, художники, режиссеры, чтобы посмотреть на игру Шаляпина.
        Как-то раз Иола с подругой Антоньетой сидели у себя в артистической уборной и гримировались перед выходом в опере «Русалка». Неожиданно раздались бурные аплодисменты во время действия. Антоньета выскочила из уборной и увидела бегущих к сцене артистов и хористов. Иола тоже выглянула, и в это время снова раздались аплодисменты. Такого им не приходилось встречать в своей практике, и удивленные итальянки бросились вслед за бегущими. Но опоздали… Акт уже кончился, занавес закрылся. На авансцене стоял какой-то старик с всклокоченными волосами, в разорванной одежде и старательно раскланивался с публикой, бурно ему аплодировавшей.
        «Кто это?» — недоумевали Иола и Антоньета.
        Но вот старик повернулся, взгляд его сразу загорелся, и он быстрыми шагами направился в их сторону.
        - Добрый вечер, барышни, — заговорив старик шаляпинским басом.
        - О-о-о!.. — удивленно воскликнули подружки.
        Они и не подумали убегать от Шаляпина, настолько были поражены его успехом.
        С тех пор что-то произошло в отношениях Иолы и Федора. Она стала внимательнее присматриваться к нему как артисту. До сих пор он был для нее хорошим товарищем, может, чуть-чуть надоедливым, но все же скорее она видела в нем мальчишку, а не мужчину со зрелым отношением к жизни… А теперь чем больше она приглядывалась к нему, тем больше начинала понимать, что Федор не мальчишка. На сцене он преображался, тонко угадывая характер того или иного персонажа. В этом она не раз убеждалась…
        На генеральной репетиции «Евгения Онегина» она сидела рядом с Мамонтовым, который много рассказывал ей о Пушкине, о Чайковском.
        Иола внимательно слушала оперу. Поразил ее Гремин-Шаляпин во время петербургского бала. Она даже и не могла его представить таким благородным, сдержанным, значительным. Каждый его жест, каждое движение было эффектно.
        Мамонтов остался доволен произведенном впечатлением и тут же шепнул ей по-итальянски:
        - Посмотрите на этого мальчика — он сам не знает, кто он!
        Иола не могла оторвать от Федора глаз, настолько он был красив и благороден.
        Шаляпин-Гремин пел арию «Любви все возрасты покорны…». Голос его звучал проникновенно и глубоко. И вдруг Иола услышала свою фамилию, вздрогнула. Все сидевшие повернулись к ней и заулыбались. Лишь Шаляпин продолжал как ни в чем не бывало свою партию.
        Мамонтов нагнулся к Иоле и прошептал по-итальянски:
        - Ну, поздравляю вас, Иолочка! Ведь Феденька объяснился вам в любви…
        Что же произошло на репетиции?
        Исполняя арию Гремина, Шаляпин признался:
        Онегин, я клянусь на шпаге,
        Безумно я люблю Торнаги.
        Тоскливо жизнь моя текла,
        Она явилась и зажгла…
        Мамонтову Федор сказал накануне, что если б знал итальянский язык, то сейчас же сделал бы предложение Иоле Торнаги. А так что-то страшновато…
        Перед Мамонтовым были сложные задачи, которые ему предстояло решать. Сезон подходил к концу. Ясно, что без Шаляпина трудно будет продержаться новой Частной опере в Москве. Нужны срочные меры…
        Первым делом Мамонтов предложил этой прелестной балерине контракт на следующий год. Она согласилась, расторгнув контракт — с Лионом. Но как заполучить Шаляпина?
        Как-то гуляли Мамонтов с Шаляпиным, разговаривали о текущих оперных делах, и вдруг Мамонтов сказал:
        - Феденька! А не могли бы вы остаться в нашей труппе насовсем? Вам же нравится работать с нами.
        Шаляпин даже остановился от неожиданности.
        - Я мог бы дать вам шесть тысяч в год и контракт на три года, — продолжал Мамонтов. — Подумайте! Иолочка остается. Отказывается от контракта в Лионе.
        - Савва Иванович! Я подумаю, но ведь у меня огромная неустойка…
        - С этим мы как-нибудь справимся. Главное — решить вам, где вы хотите играть: у нас, где вы будете делать что хотите, или в императорском, где из вас будут делать что захотят… Я же знаю их, они не дадут вам свободы. А мустанг нагуливает резвость только на воле, учтите.
        Тяжело было Мамонтову, порой он раздваивался. Официально он был крупным предпринимателем, финансовым воротилой, а в душе его влекло искусство оперы. Он вдохновенно искал новые формы оперного искусства, беспощадно отрицая всяческий шаблон, заботливо пестуя молодые дарования. Ведь и Иван Ершов начинал у него, и Надежда Салина, и вот теперь Шаляпин. Нет, он никогда не вмешивался в работу артистов, он умел терпеливо ждать, наблюдая за ними до тех пор, пока они не иссякали как творцы. И тогда ироническая улыбка озаряла его лицо. Это служило как бы сигналом, что на сцене делается что-то не так. Все замирали.
        Савва Иванович легко взбегал на сцену и, как бы продолжая сюжетное движение спектакля, делал скупой жест. И все понимали, какой пластический образ следует лепить артисту, чтобы он был правдив и естествен.
        Шаляпин, вспомнив прекрасные дни в Нижнем Новгороде, посмотрел на Мамонтова, отвернувшегося от него и словно бы не замечающего его взгляда. Плотный, среднего роста, в черной круглой шляпе на лысоватой круглой голове, Мамонтов выглядел типичным купчиком средней руки. Но вот он повернулся к Федору — и пытливый, тяжелый взгляд черных под густыми бровями глаз словно пронзил Шаляпина. Без всяких церемоний хрипловатым баском он произнес:
        - В консерваториях вы, слава Богу, не учились. А то там спорят по сто лет, как учить певца стать артистом, а выходят оттуда шаблонные и скучные люди. Ваше счастье, что вы стремитесь воспитать в себе художника, а не скверно поющего манекена. Что вы теряете, отказываясь от Мариинского театра? Вас там загубят. Многие приходили в императорские театры с большими надеждами, но успех к ним так и не пришел… Жизнь их засасывала, так и не оставив в памяти людей их имена… Рискните… Что вы теряете? Вы молоды, талантливы. А случай у вас необыкновенный, поработаете, посмотрите…
        - Понимаю, Савва Иванович, что случай редкостный… Но как бы не остаться у разбитого корыта. Уж больно намыкался, настрадался… И там, в императорском-то, работать не хочется, много зависти там и чинопочитания, а я этого не переношу… Однажды режиссер сделал мне замечание за то, что я в Новый год не съездил к директору и не расписался в книге визитов. Но разве не унизительно выражать почтение начальству через швейцара? Есть и другие мелочи быта в нашем театре, которые просто тяготят меня… Артист должен быть свободным, независимым. Только тогда он что-то сделает свое…
        - После нашего театра вы там не уживетесь. Вы ведь чувствуете, какая у нас обстановка, все дружны, никто никому не завидует, всем хватает работы… А как весело было у нас несколько лет тому назад, когда мы только начинали! Как чудесно мы работали… Мы забывали обо всем, занимались и утром, и днем, и вечером, иной раз и ноченьки прихватывали… Порой так уставали, что хоть тут же ложись и отдыхай, сил не было. Что делать? Нужна разрядка, и вот я кричу: «Маэстро, сыграйте нам, пожалуйста, польку!» — и все подхватывались в танце… — Мамонтов улыбнулся. — Куда только и усталость девалась! А потом с новыми силами принимались за работу. А иногда оставались и без обеда, так напряженно шла репетиция… Мне-то часто приходилось отлучаться по своим делам. Прихожу, вижу, умирают с голоду. Ну что тут с ними поделаешь? Незаметно покидаю репетицию, заказываю у Тестова самовар и огромные кулебяки, два дюжих мужика приносят весь этот обед прямо в репетиционный зал, и тут же начинается пиршество, с веселыми шутками, смехом… И усталости как не бывало… И снова, отдохнув, мы продолжали работу… Где вы, Феденька, найдете
такие условия для творчества? — И сам себе ответил: — Таких условий нет нигде в мире, а я попробую создать их в нашем театре.
        - Да я здесь почувствовал себя человеком, товарищем! Все друг другу стремятся помочь… Я даже кое-что записывать стал, — смущенно признался Шаляпин.
        - Вот и молодец! Правильно, записывайте свои мысли, пусть они покажутся вам странными, бредовыми, нелепыми, все равно записывайте, только пишите искренне. Вы должны учиться! Развивая свою способность мыслить, вы углубляете и развиваете свой духовный мир, углубляете отношение к миру, к человеку, к образу, который вы собираетесь воплотить на сцене. Главное — бойтесь при этом, бойтесь и старайтесь избежать пошлости в жизни и на сцене. И не сходитесь с людьми, которые, не понимая вас, будут льстить вам, превозносить ваш талант, будут постоянно копошиться там где-то, внизу, у вашего башмака, в то же время претендуя на исключительное внимание и сочувствие к себе, отрывая у вас пропасть времени на все эти пустяки… Подумайте, Феденька, над моим предложением. Ни у кого не будет таких условий, как у вас…
        - Спасибо, Савва Иванович… Я буду думать…
        Федор Шаляпин много думал о предложении Мамонтова, поражаясь могучему напору этого человека. В первые же дни близкого знакомства с Мамонтовым Шаляпин почувствовал, какая всесокрушающая энергия таится в этом человеке, успевающем одновременно делать столько дел… Человек огромный, могучий, сильный, властный… Поражала сложность его натуры, в которой уживались высокий полет мысли и твердая деловитость, готовность сражаться за свои творческие идеалы и внутренняя тревога. Большие выразительные его глаза всегда были внимательными, всепроникающими, как бы вопрошающими: все ли в порядке у вас, все ли хорошо? Не нужно ли кому помочь?
        - Вы знаете, Савва Иванович, странное у меня отношение к Мариинскому театру. Вот вроде бы ничто меня там не держит, многое отталкивает, бывает мучительно тяжело видеть, как вытягиваются в струнку перед директором да и вообще перед любым чиновником, от которого хоть что-то зависит… И вместе с тем притягивает к нему какая-то могучая сила, вроде магнита, и не хочется идти, а тянет… Вот мне все говорят: надо работать, ты не умеешь работать… А мне хочется возражать. Как же я не работаю?! Да я с малых лет зарабатываю себе на жизнь, и это я-то не умею работать…
        - Не об этом речь, когда вас упрекают в неумении работать…
        - Да, понимаю. Может, не все получается, но теперь я знаю, как надо работать… Я вспоминаю один случай…
        Мамонтов внимательно посмотрел на Шаляпина: опять что-то новое открывалось в этом, казалось бы, наивном молодом человеке.
        - Ах, театр, театр! Я с малых лет заболел театром. И вот в первое время, как только поступил в Мариинский, я приходил пораньше, чтобы насладиться воздухом этого прославленного театра, насладиться тишиной… Прихожу как-то в начале одиннадцатого. На сцене пусто и темно. Лишь где-то мерцают две-три лампочки. Сцена без декораций кажется огромной и подавляет своими размерами. Мрак в глубине ее кажется таинственным и жутким. Занавес поднят, и я смотрю в черную пасть сцены, представляя себя то в одной роли, то в другой… Тишина. Никто не мешает думать, артисты еще не скоро придут на репетиции, а рабочие готовят декорации на складах… Но что это? Как только глаза привыкли к темноте, я увидел маленькую фигурку старичка, который быстро засеменил вдоль сцены… Как легок и грациозен был каждый его шаг, как красив и изящен был каждый жест его рук… Он ничего не видел, ничего не замечал, поглощенный своими мыслями… Он то останавливался, дирижируя сам себе, затем снова двигался вдоль сцены, то приседал, выпрямлялся, откидывался всем корпусом назад, снова выпрямлялся, склонялся вперед и снова мелкими шажками
устремлялся вперед. То отступал вправо, то влево… Потом постоит в задумчивости, вроде бы что-то вспоминает, и снова начинает свою прогулку вдоль сцены… Снова задумывается и снова принимает различные позы, опускается то на одно колено, то на другое, изгибается всем корпусом, вскакивает, вытягивается в струнку, отбегает назад. Чувствую, как он устал, как ему жарко, он вытаскивает платок и вытирает пот… Чуточку отдохнул — и снова начинает свои хождения по сцене… Опять остановка, опять хождения, опять позы, одна изящнее другой, опять движения… Мне казалось, что он никогда не остановится — двигался как заводной. И только когда дали свет на сцену, сигнал к началу общих репетиций, он, удовлетворенный, остановился… И если б вы видели его в этот момент… Он как-то сразу, на глазах, сгорбился, одряхлел…
        - Это был Мариус Петипа? Так? — спросил Мамонтов.
        - Да, это был Мариус Петипа, я его впервые тогда увидел в работе: Но дряхлым он выглядел недолго. Как только появились артисты и началась репетиция, его было не узнать: снова стал молодцеватым, стройным, с юношеским пылом стал руководить постановкой спектакля… И тут, Савва Иванович, я, может, впервые понял, что такое — работать. Нужно десятки, сотни раз повторять одно и то же до тех пор, пока получится хорошо. Я и стараюсь вот так работать, как прославленный балетмейстер, но ведь не всегда получается так, как хочется. Хочешь сказать одно, а получается другое, что-то совсем непохожее, лживое, напыщенное…
        - Очень хорошо, что вы, Феденька, понимаете, чего хотите. Это уже половина успеха… Вы еще так молоды… Обогащайте себя знаниями, читайте больше… Прекрасный эпизод вы рассказали о Петипа. Замечательный мастер, удивительный художник…
        Мамонтов умолк, а мысли его унеслись в Петербург к дням былой молодости, когда впервые появились имена Направника, Петипа.
        - Какая странная игра судьбы… Бывают случаи, что настоящие фамилии артистов, а не столь часто практикуемые за последнее время псевдонимы вполне соответствуют тем профессиям, которые носят эти артисты. Можно ли, например, лучше придумать фамилию для балетмейстера, чем Петипа? А Направник? У меня не раз мелькала мысль: как было бы хорошо, если бы в увековечение великих заслуг Эдуарда Францевича в области нашей оперы и музыки славным его именем называли бы руководителя оркестра. Направник — это что-то свое, родное. Разве можно это слово сравнить с неуклюжими иностранными словами — капельмейстер, дирижер…
        - Уж очень педантичен, чересчур строго следит за ритмичным исполнением каждой роли, — сказал Шаляпин, вспомнив мелкие придирки Направника.
        - А как же за вами не следить-то, вы ведь можете такое нагородить!.. Для того и существует направник-дирижер.
        В середине августа Нижний Новгород прощался с полюбившимися артистами: труппа Мамонтова давала последние спектакли. 11 августа в бенефис Федора Шаляпина шел «Фауст». Он сам выбрал этот спектакль, все еще надеясь и в образе Мефистофеля покорить взыскательную публику. Он много думал над этой ролью, пытался постигнуть то, что ему говорили об этом образе Дальский и Мамонтов. Никто не препятствовал ему в его намерениях, и все-таки получалось бледно. Девять раз он выходил в этой роли, а успех был средний. Затмевал его блистательный Тартаков. Нет, он вовсе не был завистлив к чужому успеху. Он высоко чтил тех, кто хорошо делал свое дело. Его волновало то, что сам-то он неважно исполнял свою роль.
        На бенефисный спектакль принесли сшитый для него костюм. В новом костюме Шаляпин пел гораздо лучше, чем до сих пор, и публика не могла не заметить этого, бурно аплодируя и вызывая его после исполнения коронных арий оперы.
        На следующий день «Нижегородская почта» сообщала: «Вчера оба артиста (Шаляпин и Тартаков) имели выдающийся и вполне заслуженный успех. Красивый голос Шаляпина звучал отлично…»
        Гастроли подходили к концу. Выступив в последний раз на сцене нижегородского Нового театра в роли Гудала в «Демоне», Шаляпин через несколько дней уехал в Петербург, а в душе было столько неразрешенных вопросов…
        Что делать? Оставить службу в Мариинском театре и перейти в Частную оперу Мамонтова? А как сложится его судьба у Мамонтова? В Мариинском он все время обеспечен почетной работой, а там… И самое главное — любовь к Иолочке Торнаги всерьез завладела его сердцем.
        Глава восьмая
        Жребий брошен
        В Петербурге его встретили радостно. Начинался театральный сезон, и в «Пале-Рояль» из летних поездок возвращались артисты, художники… Все оставалось прежним, только Федор вернулся другим: он почувствовал, что его ждут какие-то большие перемены. Какие, он еще не знал. Может, после исполнения партии Олоферна столица обратит на него внимание? Может, еще что-то произойдет, но что-то должно случиться, он остро чувствовал это.
        Он начал работать над партией Олоферна. Он уже видел себя в этой героической роли, напевал наиболее сложные отрывки из партии. Но первые же репетиции вернули его к действительности. Снова начали ворчать, что Шаляпин и поет неправильно, и играет не так, как до него играли и пели выдающиеся мастера Мариинской сцены. Снова начались трения между молодым артистом и руководством театра.
        В порученной ему партии князя Владимира в опере «Рогнеда» Шаляпину виделся пылкий, темпераментный характер, быстро вскипающий гневом и быстро остывающий. В этой смене настроений артист и пытался раскрыть недюжинную натуру молодого князя. Он подобрал грим. Темные кудри, темная небольшая бородка и ярко горящие страстные глаза — вот каким внешне он представлял себе молодого героя. Пылкий темперамент должен был проявляться в каждой фразе, в каждом жесте. С удовольствием Шаляпин сыграл сцену, где ему пришлось выкрикивать: «До жен моих вам нету дела!» В яростном гневе он мощно ударял кулаком по столу и выпрямлялся во весь свой рост. Но тут же князь Владимир-Шаляпин столь же внезапно переходил в благодушное состояние… Да и сцена в лесу во время охоты тоже нравилась Шаляпину. Он безмолвно клал руку на гриву коня и замирал, а лицо выражало скорбную задумчивость. Вдали затихал хор странников, рядом стояли богато одетые охотники, и он, Шаляпин, думал обо всем, что только что произошло на его глазах.
        Шаляпину нравилась эта роль, и он с удовольствием отдавался работе. Он играл ничуть не хуже, чем в Нижнем, но все время им были недовольны. Это раздражало Шаляпина. «Что они хотят от меня? Не могу же я делать так, как до меня это делал Мельников… Показывают, как ходил Мельников по сцене, что он делал руками… Но никому и в голову не приходит, что Мельников был не похож на меня, а я на него. И сколько б я в точности ни повторял его движений, все время получается что-то курьезное. Да и совсем другой человеческой индивидуальностью я представляю себе характер князя. И мой князь не может делать тех жестов и движений, которые мне навязывает режиссер».
        Он очень удивился, когда однажды в его комнату зашли Иола и давний его приятель, артист Михаил Малинин. Сколько было радостных расспросов!.. Оказалось, что Мамонтов снова предлагает ему работать в Частной опере в Москве.
        Малинин ушел. Федор предложил Иоле пообедать в ресторане. Долго они не расставались в тот день.
        Шаляпин все еще колебался, переезжать ему в Москву или оставаться в Петербурге. И вот как-то, проезжая по Садовой на извозчике, он увидел на углу Невского и Садовой, как раз напротив Публичной библиотеки, артиста Юрьева, тоже на извозчике. Неожиданно для себя Федор крикнул:
        - Юрчик! Подожди-ка, что-то важное хочу тебе сказать…
        Пролетки остановились рядом. Шаляпин сердечно поздоровался с Юрьевым.
        - Знаешь, Юрчик, я хочу уходить с императорской сцены…
        - Как так?..
        - Да вот, видишь ли, очень много соблазнов…
        - Ну, Федор, — задумчиво ответил Юрьев, — соблазны соблазнами, но уйти с императорской сцены легко, а вернуться — куда труднее. Обдумай!
        - Так-то так! Понимаю! Конечно, вопрос нелегкий… Но много есть обстоятельств… Ты вот что… загляни сегодня вечером ко мне. Поговорим.
        Вечером Шаляпин у себя в «Пале-Рояле» был необычайно задумчив. Его предостерегали против скоропалительных решений, но он все больше склонялся порвать со своей размеренной, незаметной службой на императорской сцене. Не сломать ему устоявшихся канонов, не пробиться, а он так мечтал об этом…
        Шаляпин был рад приходу Юрьева. Тот спокойно разделся, сел на предложенный стул. Юрьев был, как всегда, элегантен и собран.
        - Как, Феденька, прошли гастроли в Нижнем? Ведь у нас тут почти ничего не писали… Как труппа госпожи Винтер?
        - Ты знаешь, оказывается, это труппа не госпожи Винтер, а Саввы Ивановича Мамонтова. Это я сразу же узнал… Да никто и не скрывал, что опера принадлежит Мамонтову.
        - Ну и какое впечатление он на тебя произвел?
        - Не можешь себе представить, до чего это удивительный человек! Мамонтов сумел привлечь прекрасных артистов, и не только артистов. Какие они все замечательные люди, добрые, сердечные!.. Знаешь, жили как одна семья… Я там познакомился с изумительным художником Костей Коровиным. Вот кто понимает толк в театральных декорациях!..
        Шаляпин с восторгом рассказывал о том, что делалось в Нижнем Новгороде во время выставки. Юрьев смотрел на него и удивлялся той перемене, которая произошла с Шаляпиным. За три с половиной месяца он стал неузнаваем… Сколько появилось новых слов, которые свидетельствовали о внутреннем духовном наполнении… За три месяца такой скачок, а что станет с ним через год, через два, если он будет развиваться в той атмосфере, которую создал для него Мамонтов?
        Юрьев смотрел на него и удивлялся. Вчера еще никто не знал Шаляпина, он ходил в учениках, а сегодня ему уже тесны рамки императорского театра и он мечтает о свободном творчестве, о воплощении своих собственных творческих замыслов… А как красочно он рассказывает… Живо и увлекательно, не упуская подробностей, а некоторые сцены, где главным образом фигурирует он сам, изображает в лицах, с юмором, беспощадным и к самому себе… Радостен, полон жизни…
        - Федор! По всему чувствуется, что успех тебя окрылил и у тебя впереди одни радужные перспективы… Пожалуй, действительно не откладывай решение своей судьбы, ты всей душой и помыслами там, в Москве…
        - Мамонтов обещал мне, что будет давать любую оперу, какую я захочу… Представляешь?
        - Конечно, лучших условий для осуществления твоих замыслов тебе не найти… Разве ты встретишь к себе такое отношение на Мариинской сцене? Разве будешь окружен такой атмосферой, какую сумел создать в своем театре Мамонтов? Поезжай…
        - Помимо всего, я там, у Мамонтова, влюбился в балерину… Понимаешь?.. В итальянку… Такую рыжую… Симпатичную, красивую… Ну, посуди сам, она там будет, в Москве, у Мамонтова, а я здесь!.. А?
        - Ну чего же ты об этом-то помалкивал? Тут и советовать нельзя… Это твое дело, интимное, и решать тебе одному.
        - Она была здесь, тоже уговаривала переезжать в Москву. Мамонтов дает мне в два раза больше, семь тысяч двести, и обещает заплатить неустойку, а я отказался… И меня, охватила такая тоска, что не знаю, что и делать… Так хочется к ним, к Мамонтову, к Иолочке моей… Но у нас еще не было объяснения…
        - Какое же тебе объяснение, если она уговаривает тебя переезжать в Москву!.. Значит, и она хочет, чтобы ты был поближе к ней… Это ли не объяснение в любви?
        Юрьев вскоре ушел, а Шаляпин опять остался наедине со своими сомнениями.
        Походил по комнате, попробовал голос, взял листок бумаги.
        Прощай, уборная моя,
        Прощай, тебя покину я!
        Шаляпин вспомнил свою театральную уборную в Мариинском театре, сплетни, чинопочитание, царившее в театре, зависть, которая душила некоторых из его коллег, и быстро побежало его перо по бумаге.
        Пройдут года, все будет так:
        Софа все та же, те ж рожки,
        Те ж режиссеры-чудаки.
        Все та же зависть, сплетни, ложь
        И скудоумие все то ж.
        Певцов бездарных дикий вой
        И заслуженных старцев строй.
        Портной Андрюшка, страж Семен
        И тенора иных племен;
        Оркестр блестящий, стройный хор,
        Для роль не знающих — суфлер,
        Чиновников мундиров ряд
        И грязных лестниц дым и смрад, —
        Все это покидаю я,
        Прощай, уборная моя.
        Все кончено… Сомнениям пришел конец. Жребий брошей. Не может он больше ходить послушным пай-мальчиком по указке «режиссеров-чудаков», которые никак не могут понять, что он рожден для того, чтобы творить по велению собственного сердца. Только в этом случае он может чего-то добиться в жизни.
        Долго еще думал Шаляпин в этот вечер, пока окончательно не понял, что нужно бежать из Петербурга.
        К тому же его не покидали мысли об Иоле. Он все время вспоминал ее, забавную, смешливую, энергичную, умную, толковую, умеющую и здраво рассуждать, и тонко мыслить о таких вещах, которые как-то проходили мимо сознания Федора. Ее красивое лицо и изящная фигура часто виделись Федору… Он чувствовал, что полюбил ее. Жизнь у нее тоже была нелегкой, правда, по другим, нежели у него, причинам… Она много рассказывала ему о себе. В шестнадцать лет она уже была примой в театре Сан-Карло ди Наполи. Иола доказала, что вполне может заменить свою мать, рано покинувшую сцену из-за травмы ноги. Нашел Иолу Мамонтов, мечтавший создать свой балет. Он повсюду искал артистов, бывал в театрах, заходил за кулисы, разговаривал, советовался. Итальянцев он обожал. Как-то в Венеции он прочел, что в ближайший вечер в театре Фениче пойдет «Коппелия», и решил посмотреть. Главную партию танцевала Иола. Она ему очень понравилась. Савва Иванович познакомился с ней и предложил контракт в России. Сначала она отказалась: у нее уже был контракт с одним из французских театров, но Мамонтов уговорил ее отказаться от этого контракта,
заплатил неустойку, предложил контракт на полгода по восемьсот рублей в месяц… Ну, конечно, от такого жалованья не отказываются, и Иола согласилась… Уж на что он, Федор Шаляпин, мало интересовался балетом, но и он понял, что Иола — чудесная балерина. Молодец Мамонтов, что привез ее в Россию… А то как бы Федор встретился с ней? Без Иолы он уже не мог себе представить свою жизнь… Рассказывала ему Иола и о своей жизни в Италии. Отец ее был сицилийцем знатного происхождения по фамилии Ла Прести. Он влюбился в будущую мать Иолы, хотел жениться на ней, но его родители-аристократы пригрозили лишить его наследства, если он женится на балерине… Он все-таки решился, но вскоре умер… Так что она выросла без отца… А мать ее повредила ногу в самом расцвете своей артистической карьеры… Иола взяла фамилию матери как псевдоним…
        Да, пожалуй, действительно он уже не может жить без Иолы Торнаги. Так прочь сомнения! В Москву, в Москву!!!
        Часть третья
        Признание
        Глава первая
        Московские встречи
        Как хорошо стало у Федора на душе, когда наконец-то он решил переехать в Москву… Словно тяжелая ноша спала с плеч. Неопределенность давила его, мучила, не давала покоя… А теперь ему казалось, что перед ним открывается все самое лучшее. Мамонтов взял на себя неустойку за первый год — 3600 рублей; вторую половину неустойки Федор должен заплатить через год сам. При таком жалованье, которое положил ему Мамонтов, это не так уж обременительно. Главное, что здесь, в Москве, все по-другому…
        Москва была совершенно не похожа на Петербург. Здесь все иное, начиная с внешнего вида и кончая отношениями между людьми. И люди казались Шаляпину другими. Да и сам он уже не раз замечал, что в такой атмосфере становится другим, более открытым, откровенным. Шаляпин никак не мог привыкнуть к строгости петербургских улиц; широкие, прямые, они производили впечатление некой парадности, и казалось, сам он, выходя на них, поневоле становился каким-то строгим. Да и все было там странным: днем горело электричество, а летней ночью, как днем, висело яркое солнце. Все в Петербурге было чуждо и непонятно ему. И потому он часто вспоминал волжские просторы, залитые солнцем берега, поля. Даже Тифлис ему поначалу был дороже и ближе, чем эта странная красота северной столицы. Он прекрасно знал, что Гоголь любил бродить по Невскому проспекту, что Пушкин и Достоевский воспевали величие и неповторимость Петербурга, немало посвятили ему своих страниц. И он нигде не высказывался, что Петербург ему не по душе. И он любил бродить по Невскому, выделяясь своей высокой и стройной фигурой среди гуляющих. Часто бывал на
Дворцовой площади, любовался Александровской колонной с ангелом… Эрмитаж с гигантами кариатидами, Канавка, Мойка, золотые шпили, «адмиралтейская игла», о которой упоминал Пушкин, шпиль Петропавловской крепости, шпиль Инженерного замка, где зверски убили императора Павла…
        Шаляпин бродил по набережным. Здесь кипела бурная жизнь: катили роскошные экипажи, в них важно восседали придворные чины, гвардейцы, томные дамы в дорогих соболях. Все это куда-то мчалось, торопилось, спешило… За зеркальными стеклами дворцов, подъезды которых были застланы дорогими коврами, слышалась бальная музыка, в вихре танцев кружились прекрасные женщины с важными партнерами. Около этих зимних подъездов долгими часами вышагивали кучера, полицейские, охранявшие покой богатой публики…
        А в Москве он почувствовал себя хорошо. Москва была широким и гостеприимным домом, куда со всех сторон России приходил талантливый люд… В Москве были щедрее, шире, хлебосольнее, меньше было чванства, больше гордости своим национальным происхождением. А Третьяков и его картинная галерея?.. Бахрушин и его музей театрального искусства?.. А Савва Морозов?.. И сколько таких, которые во славу России жертвовали своими миллионами, дабы увековечить великое в духовной жизни своего времени… А Новодевичий монастырь… Может, здесь впервые Шаляпина поразили мысли о смерти, о той далекой смерти, которая неизбежно придет, как бы долго ни продолжалась его счастливая и беспечная жизнь. Ведь Иван Сусанин тоже в ту роковую минуту думал о смерти, и все его раздумья, естественно, должны были быть окрашены этими предсмертными ощущениями…
        22 сентября Федор Шаляпин впервые выступил в Частной опере Саввы Мамонтова, арендовавшей театр Солодовникова. Партию Ивана Сусанина он знал хорошо, не раз исполнял ее в Нижнем Новгороде. Но здесь что-то стало происходить с ним. То ли почувствовал большую ответственность, все-таки Мамонтов верил ему и возлагал на него свои надежды, то ли произошло незаметное для него углубление в образ, он почувствовал характер человека, совершившего подвиг, но обреченного за это врагами на смерть. Пел он в этот день особенно проникновенно и мощно. Арию «Чуют правду» пришлось повторить на бис. Успех был определенный. А Шаляпин почувствовал, что с этого дня он нашел то, что так долго искал: характер Ивана Сусанина, простого крестьянина, мудрого, спокойного и великого.
        Появление Федора Шаляпина в Частной опере было замечено театральными рецензентами. «Новости дня» уже на следующий день после спектакля сообщали своим читателям: «Вчера в вечернем спектакле партией Сусанина в первый раз дебютировал бас г. Шаляпин. Это молодой, но очень талантливый артист и певец, обладающий прекрасными голосовыми средствами и умелой фразировкой. На долю г. Шаляпина вчера выпал огромный успех». «Московские ведомости» также отмечали большой успех молодого артиста у публики, подчеркивали новизну и своеобразие исполнения партии Сусанина… «Русские ведомости» обращали внимание на сценический талант молодого артиста, «иногда подкупающего искренней теплотой выражения», «артист еще очень молод и при настойчивой, внимательной работе может сделать очень многое».
        Шаляпин любил просматривать газеты, где его хвалили. И горько становилось, когда указывали ему на недостатки «чисто музыкальной стороны исполнения», призывали к большей точности в пении и более тщательной отделке звуковых оттенков… Потом горечь проходила. Что ж, все правильно… Он только начинает работать по-настоящему.
        С каждым днем крепла уверенность Шаляпина в своих силах. Он и всегда-то чувствовал, что сил у него много и что на маленьких ролях он не остановится, а тут душа его просто полнилась счастьем. Шаляпин почувствовал и другое: никогда у него не будет таких благоприятных возможностей, как сейчас. Только нужно серьезнее готовиться к исполнению ролей. Смелее отходить от проторенных дорожек, отбрасывать штампы…
        И когда Шаляпину предложили исполнить Мефистофеля в «Фаусте», он крепко задумался. Сколько раз еще Дальский говорил ему о глубинах этого образа и о богатых возможностях исполнителя Мефистофеля. Когда же, наконец, попробовать, как не сейчас, когда никем не скован и никем не контролируем…
        Мамонтов был у себя в кабинете, просматривая эскизы к новой постановке, когда к нему зашел Шаляпин.
        - Савва Иванович! Я не могу исполнять Мефистофеля, как раньше. Не удовлетворяет он меня…
        - А что тебя не удовлетворяет? Последнее время в Нижнем он у тебя получался недурно.
        - Вот именно, недурно… Я вижу этот образ иначе, в другом костюме и гриме, и хотел бы отступить от театральной традиции.
        - Ради Бога! — воскликнул Мамонтов. — Что именно ты хочешь сделать?
        - Костюм не подходит для моей роли, уж очень тяжел, он похож на броню ландскнехта…
        - Пожалуйста, сейчас можем отправиться к Аванцо и там посмотрим, подберем что-нибудь.
        - Мефистофелю полагается по чину два пера, а я хочу одно убрать. И почему у Мефистофеля должны быть усы, закрученные к тому же кверху усатином? Это ж дух… Зачем его так очеловечивать? Без усов лицо будет выглядеть более костлявым, более скульптурным, что ли, а следовательно, будет более соответствовать персонажу.
        - Федор, это же прекрасно, что ты недоволен своим исполнением. Значит, завтра ты сможешь исполнить роль лучше… Вот в этом и заключается развитие таланта… Очень рад, очень рад…
        В магазине Аванцо Федор Шаляпин долго рассматривал все имевшиеся изображения Мефистофеля. Привлекла его внимание гравюра Каульбаха. Строгий костюм, плотно облегавший тело, понравился Федору, и он попросил Мамонтова заказать ему такой же.
        Долго сидел Шаляпин в день спектакля в своей уборной, подбирая подходящий грим к новому костюму, к новому образу Мефистофеля, который возникал в его воображении. Почему он должен играть стандартного Мефистофеля? Он должен создать самостоятельный образ. Он молод, пластичен и должен быть свободным в своих движениях… Ничего искусственного, вымученного, никаких фальшивых жестов. Мефистофель должен быть ровесником юного Фауста, повесой, только и всего, и одновременно воплощением неотвратимого зла, кажущегося непобедимым и вечным.
        Взглянув на себя в зеркало, Шаляпин остался доволен, видя, что облик его соответствует тому, что он задумал.
        На сцене он чувствовал себя необычно легко и просто, передвигался свободно, играл и сам радовался тому, что все у него на этот раз получается правдиво и естественно.
        На следующий день, отмечая огромный успех спектакля, рецензент «Московских ведомостей» писал: «Вчерашний Мефистофель в изображении Шаляпина, может быть, был несовершенным, но, во всяком случае, настолько интересным, что я впредь не пропущу ни одного спектакля с участием этого артиста». Рецензия была серьезной, доказательной, искренней. Шаляпин понял, что пришло то, к чему он уже столько лет стремился: признание.
        Мамонтов встретил его особенно дружески, сказав:
        - Феденька, вы можете делать в этом театре все, что хотите! Если вам нужны костюмы, скажите — и будут костюмы. Если нужно поставить новую оперу, поставим оперу!
        - Спасибо, Савва Иванович! Я сейчас чувствую такие силы, что, кажется, дай мне точку опоры, земной шар подниму…
        - Сева, мой сын, передавал мне отзыв известного скандинавского художника Андерса Цорна о вашем, Феденька, Мефистофеле… Сын вчера сидел рядом с ним в ложе и видел, какое потрясающее впечатление вы произвели на Цорна своим Мефистофелем. «Такого артиста и в Европе нет! Это что-то невиданное! Подобного Мефистофеля мне не приходилось видеть!» Я должен вам, Феденька, сказать, что от вашего вчерашнего Мефистофеля и мне порой становилось жутко. Интересный костюм, оригинальный грим… А то, что вы показали Мефистофеля блондином, произвело особое впечатление… Большое наслаждение вы доставили вчера, все об этом и говорят. Только не зазнавайтесь, Феденька, много еще предстоит работы впереди.
        Но Шаляпин и сам понимал, что работа лишь началась.
        …Шаляпина стали повсюду приглашать, и он редко отказывался от встреч. Вскоре Шаляпин уже со многими московскими артистами и художниками был знаком, частенько бывал у них дома.
        Бывал и у Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник.
        Татьяна Львовна была моложе Шаляпина всего лишь на один год, но она давно уже вошла в жизнь театральной Москвы, играла на сцене Малого театра, где некогда ее дед, Михаил Щепкин, поражал своими художественными открытиями; написала несколько одноактных пьес, которые с успехом шли в различных театрах России, и, став материально независимой от отца, киевского адвоката, начала устраивать у себя вечера, на которых иногда бывало до шестидесяти человек. Когда приглашала к себе гостя впервые, всегда гордилась своим чисто московским адресом:
        - Божедомка, дом Полюбимова, что против большой ивы.
        Здесь бывали Антон Павлович Чехов с сестрой Марией, режиссеры и артисты Малого театра, журналисты и писатели. Иногда запросто заходил сюда дядя Гиляй; вся Москва под этим именем знала известного писателя и журналиста Гиляровского. Чаще всего Гиляровского можно было встретить здесь, когда тут бывала артистка Роксанова…
        Шаляпин пришел в «дом Полюбимова» раньше других. Ему открыли дверь и провели в гостиную, где и просили подождать.
        Шаляпин прошелся по большой, хорошо и уютно обстав ленной комнате и, увидев кресло, спокойно уселся, дожидаясь хозяйку.
        Татьяна Львовна не замедлила появиться. Молодая, веселая, она располагала к себе.
        - А вы знаете, в каком кресле сидите? — усмехнулась она.
        При ее появлении Шаляпин, конечно, встал, а при ее словах невольно оглянулся на кресло, в котором только что так покойно сидел.
        - А что такое? — неуверенно спросил он.
        - Это некрасовское кресло, оно принадлежало самому Некрасову. Он проводил в нем последние годы своей жизни…
        - А как же оно очутилось у вас?
        - О! Это длинная история… Как-нибудь я вам расскажу ее, а сейчас я хочу узнать, как там справляются мои помощники на кухне…
        - А можно мне пока поиграть? — спросил Шаляпин, нетерпеливо поглядывая на рояль.
        - Конечно, прошу вас. А может быть, потом, когда соберутся гости?..
        - Нет, нет, я просто хочу подумать за роялем, что-нибудь наиграть.
        - Тогда я не буду стеснять вас…
        Татьяна Львовна ушла, а Шаляпин подсел к роялю и стал наигрывать. В коридоре раздались голоса — Татьяны Львовны и густой незнакомый бас с украинским акцентом.
        - Владимир Алексеевич Гиляровский… Федор Иванович Шаляпин, — познакомила Татьяна Львовна мужчин.
        Немолодой и солидный на вид, Гиляровский рядом с Шаляпиным производил впечатление матерого медведя. Но они сразу нашли общий язык. Заговорили о Волге. Дядя Гиляй начал рассказывать о том, как он бурлачил в молодости. А потом, когда гости съехались и комната постепенно наполнилась, он хлопнул себя по лбу и сказал, доставая из принесенной сумки какой-то сверток:
        - Чуть не забыл, Татьяна Львовна… Вот эту колбаску прислали из Миргорода… Это, скажу я вам, не колбаска, а улыбка природы!..
        Гости все прибывали, а дядя Гиляй удобно уселся в некрасовское кресло и начал рассказывать свои бесконечные истории — смешные и печальные. А он умел рассказывать.
        Пришел Савва Мамонтов. Седой, энергичный человек с огненными глазами, он сразу стал центром внимания. И дядя Гиляй невольно отступил на второй план, чутко понимая, что так нужно.
        Шаляпин откровенно любовался Мамонтовым. Удивительный человек! Как он много знает и может тонко и ненавязчиво рассказать и показать. Приняв дело отца, он построил Ярославскую железную дорогу, наладил несколько заводов… Но быстро остыл к предпринимательству и стал заниматься тем, к чему давно лежала душа: десять лет тому назад, в 1885 году, он открыл Частную московскую оперу, написал либретто оперы «Камора», а музыку сочинил Эспозито. Организовал у себя завод керамики и сам на всю жизнь увлекся майоликой. К тому же недурно пел неаполитанские песни. Да, он был заметной фигурой в художественной жизни Москвы и Петербурга… В его имении Абрамцеве Шаляпин еще не был, но повсюду только и слышал о прибежище молодых художников, писателей, артистов.
        Шаляпин понял, что Мамонтова надо держаться: у него есть средства, есть бескорыстие по-настоящему влюбленного в искусство и понимающего в нем толк. А главное — он может дать свободу творить, может предоставить возможность делать то, что художнику захочется, не будет ограничивать какими-то искусственными рамками полет фантазии…
        Шаляпин понимал, что его голос покоряет многих слушателей и воспринимается как нечто небывалое. Но он знал также и то, что ему еще предстоит много работать, многому учиться, чтобы всего себя раскрыть полностью.
        В тот вечер у Щепкиной-Куперник он пел, а потом, когда все развеселились и стало уже шумно, лихо отплясывал ойру с крошечной тетей Татьяны Львовны, артисткой Малого театра А. П. Щепкиной.
        Глядя на Федора, Татьяна Львовна думала: «А ведь до этого каким неуклюжим и стеснительным был… Казался даже нелюдимым. Да он и сейчас производит впечатление неуклюжего. Длинный, белокурый, с круглым, открытым русским лицом. Этакий простой паренек с Волги… Так и хочется надеть ему синюю пестрядинную рубаху да лапотки…»
        - Федор Иванович! — окликнула его Татьяна Львовна. — Вы не хотите как-нибудь пойти к Ермоловой? Она была на «Фаусте», и вы ей очень понравились…
        - С удовольствием! Я давно восхищаюсь ее талантом. Никогда не забуду своего впечатления от ее игры в «Орлеанской деве»…
        В Москве Шаляпин часто бывал в Малом театре, конечно, тогда, когда сам не был занят в спектакле. Смотрел на великую Ермолову и восхищался ее умением перевоплощаться, создавать образы, столь непохожие друг на друга. Он удивлялся порой, когда узнавал, что играет их одна и та же артистка…
        Татьяна Львовна вскоре сообщила Шаляпину, что Ермолова ждет их. Когда они пришли, Федор засмущался при виде необычной обстановки в квартире знаменитой актрисы. Все было скромно в этом доме. Ни роскошной мебели, ни дорогих ковров. Картины по стенам, книги…
        Навстречу им вышла немолодая улыбающаяся женщина. И он оробел. Шел вроде бы уверенно, большой и сильный, а теперь не знал, куда руки девать, они ему мешали.
        Растерялась и Ермолова при виде этого юношески свежего лица.
        - Как… это Шаляпин? В вашем Мефистофеле столько сатанинского, столько философской иронии… А вы вон какой…
        - Да уж извините… Какой есть, — сконфуженно пробормотал он.
        Среди своих сверстников Шаляпин был заводилой всех розыгрышей, любил рассказывать анекдоты в своей артистической среде и вообще был душой общества, веселый, общительный, о таких обычно говорят, что они за словом в карман не полезут. А тут долго не мог преодолеть робость перед великой актрисой… Но вскоре смущение словно бы притаилось где-то в глубине души, и Шаляпина полностью захватили непреодолимое любопытство и творческая жадность, так все было здесь ново и неповторимо.
        - Говорят, вы ушли из императорского Мариинского театра? — Мария Николаевна усадила гостей напротив себя и участливо смотрела на молодого человека. — Что же вас привлекло у Мамонтова? У него и оркестра хорошего нет, да и репетируют мало…
        - Свобода меня привлекла, Мария Николаевна. — Шаляпин твердо взглянул на знаменитую актрису. — Мамонтов говорит мне: делай что хочешь в моем театре, раскрывай свой талант. Вот это и повлекло меня сюда, в Москву. А в казенном театре мне не давали петь то, что я хочу и могу.
        - Может, вы и правильно поступили… Ничего нет для актера дороже творческой свободы. — Мария Николаевна тяжело вздохнула.
        - А что, неужто и вас затирают? — простодушно удивился Шаляпин.
        - Ох, Федор Иванович, именно затирают… Я хочу играть Орлеанскую деву, а мне дают роль какой-нибудь современной барыньки.
        - И что же вы? Соглашаетесь?
        - Иной раз соглашаюсь, но чаще отказываюсь… Вы ведь знаете, что артист зачастую знает себя лучше, чем знают его другие. Я считаю себя, например, может быть и ошибочно, актрисой совершенно классического репертуара. Там я чувствую себя свободно, там все мои симпатии и любимые роли. Моя мечта показать в Петербурге именно этот репертуар: Орлеанскую деву, Сафо, Марию Стюарт. Но такова уж судьба актрисы императорского театра — она должна делать то, что прикажут, тогда как все иностранные и даже провинциальные гастролерши могут играть в Петербурге все, что им угодно. Да еще перед государем! По мнению начальства, он не должен видеть, на что способна русская актриса, а пусть смотрит, «что возможно нам поставить»! Нечего вам говорить, как такой взгляд на деле возмущает и обижает… Может, вы и правы, что ушли из императорского театра… Свобода — дороже всего…
        - Юрчик мне рассказывал…
        - Кто такой Юрчик?
        - А-а-а… Юрий Михайлович Юрьев, мой приятель… Так вот, он рассказывал мне, что вы разругали его, когда он согласился играть Чацкого. Он отказался от такой выигрышной роли, а мне вот до сих пор жалко, что он отказался! Это ведь его роль…
        - Это другое дело, Федор Иванович! Он сыграет роль Чацкого, обязательно сыграет, но через какое-то время… Мальчишка, можно сказать, а помышляет играть Чацкого, роль труднейшую в репертуаре!.. Ему для этой роли надо еще много пожить, перестрадать, чтобы почувствовать Чацкого… Это роль его, и он, конечно, будет ее играть, но не теперь, а в будущем. Он мог бы ее испортить. Исправлять же роль гораздо труднее, чем создавать новую. Молодой актер должен играть такие роли, где можно взять молодостью, — Незнамова, например, или даже Ромео, а Чацкого одной молодостью не возьмешь…
        Шаляпин внимательно слушал Марию Николаевну, радуясь, что и на этот раз ему здорово повезло: многие ему говорили, что Мария Николаевна всегда отказывалась кого-нибудь учить, а тут столько интересного он узнал от нее.
        - Вы и оперу любите? — спросил Шаляпин.
        - Очень! Года два назад здесь гастролировал Таманьо. Я слушала его в «Отелло» семь раз и готова была слушать семь тысяч раз… Какое наслаждение он мне доставил!
        И они так увлеклись разговором, что время пролетело незаметно.
        Федор Шаляпин наконец спохватился, что пора уходить, и стал прощаться. Татьяна Львовна тоже засобиралась, но Мария Николаевна остановила ее.
        - Дорогой Федор Иванович! — сказала, прощаясь, Мария Николаевна. — Знаю, что жизнь ваша не всегда была усыпана розами. И вот что я вам скажу… Куда б ни бросила вас жизнь, какими бы тисками она вас ни сжала, каковы бы ни были впоследствии ваши желания и стремления — не покидайте веры в идеал. Веруйте в прекрасное, и будете верить в добро и правду. Вы талантливы, я чувствую это, я видела вас на сцене… И если пламень, который теперь горит в вашем сердце, погаснет, вы погибнете… Вы засушите себя и будете несчастны. Помните это. Пусть от этого пламени останется хоть искорка, но пусть она горит неугасимо до конца ваших дней. Это мое искреннее вам пожелание. Прекрасное вечно, и без него жизнь — скучный, а следовательно, и бесполезный труд.
        Глава вторая
        Иван Грозный
        После первых успехов и душевных радостей, возникавших всякий раз от газетных и устных похвал, пришло отрезвление. Больше месяца выступал Шаляпин в Москве, в театре Солодовникова, сыграл все свои коронные роли — Сусанина, Мефистофеля, Мельника, успешно выступил в ролях Владимира Галицкого, Нилаканты, Лотарио. Его снова хвалили газеты, на банкетах, на вечерах шумно обсуждали его недюжинный талант, ему частенько говорили много хороших слов, от которых у артиста могла закружиться голова… А ему становилось вся тягостнее и тревожнее.
        «Что же получается? — спрашивал он себя. — Я повторяю те же самые роли, те же самые партии, которые до меня исполняли Мельников, Стравинский, Петров и еще десятки талантливых певцов. А моя заслуга только в том, что я пою не хуже их, что у меня «отличный голос»… Но ведь отличный голос может быть и у другого, и у третьего артиста… Что же я-то могу, я, Федор Шаляпин?.. Хвалят моего Мефистофеля, но если бы они знали, что мне ни разу не удалось сыграть эту роль так, как я хотел бы… Что-то не получается… Чего-то не хватает мне в моей игре и моем пении… Неужто прав Мамонт Дальский и в опере действительно нельзя играть Шекспира? Неужели оперный актер должен только услаждать пением своих зрителей?»
        Федор вспомнил, с каким презрением всякий раз Мамонт Дальский говорил об ограниченных возможностях оперного артиста, и с возмущением сжал кулаки. «Нет, мой милый Мамонт, ты еще услышишь, как твой ученик сыграет роль похлеще шекспировской… Только нет пока такой роли… Пожалуй, только в «Русалке» Даргомыжский стремился соединить оперу и драму в одно целое, хотя до сих пор певцы и режиссеры всегда подчеркивают в опере лирические моменты в ущерб драме и тем обездушивают, обессиливают оперу… Вот сыграть бы «Бориса Годунова».
        Шаляпин любил бывать у Константина Коровина в его мастерской. Приходил и днем, и даже поздно вечером после спектакля. Всегда у Коровина бывали интересные люди. Здесь он познакомился со многими художниками, артистами других театров, с общественными деятелями, композиторами. Здесь велись очень важные для него разговоры, из которых он извлекал для себя много полезного. В частности, от кого-то из художников он узнал, что у Римского-Корсакова есть опера «Псковитянка», которая ни на одной большой сцене не ставилась и в которой есть одна из главных ролей, написанных словно для него: трагическая роль Ивана Грозного.
        Достали ему клавир. И Федор сразу же понял, что это для него находка.
        Мамонтов сначала отказался ставить «Псковитянку»: не вытянуть, мол, Частной опере такую сложную вещь. Но Шаляпин был настойчив, и Мамонтов согласился.
        Началась работа.
        Шаляпину уже приходилось участвовать в постановках опер Римского-Корсакова: в Мариинском театре он исполнял второстепенную роль Панаса в опере «Ночь перед Рождеством». Вспоминал и самого автора, который постоянно на репетициях возражал Направнику, стремившемуся к более педантичной трактовке музыки. И вот новая роль, которая буквально захватила его.
        По-прежнему постоянно выступая в спектаклях театра, Шаляпин начал работать над ролью Ивана Грозного. Начал с того, что прочитал пьесу Льва Мея «Псковитянка». На него словно дохнуло подлинной народной жизнью, ее бытовым колоритом. Язык пьесы покорил артиста. Вот она, подлинная Россия, с ее трагическими страстями и переживаниями…
        Образ Ивана Грозного — поборника объединения Руси в централизованное государство — предоставлял артисту большие возможности для раскрытия его многогранного, противоречивого трагического характера. Шаляпин почувствовал, что это его роль и он сможет сыграть ее. Он весь загорелся оперой.
        Мамонтов решил поставить эту оперу сам. Сразу включились в работу Коровин и Виктор Васнецов. Бывая в мастерской Коровина, Шаляпин видел, с каким напряжением работают художники над эскизами декораций и костюмов будущей постановки, просматривают старые книги с рисунками одежды того времени. У Федора все время было заполнено раздумьями о характере главного героя. Хоть опера и называлась «Псковитянка», но всем было ясно, что центральная фигура оперы не Ольга, дочь Ивана Грозного, о существовании которой царь и не подозревал, а сам Иван Грозный.
        Репетиции шли полным ходом. Энергичный Мамонтов все свободное время проводил в театре. Никому он не мог доверить столь ответственное дело. Он уже давно понял, что режиссура в постановке оперы имеет столь же важное значение, что и в театрах драматических. Чаще всего в опере режиссерами становились отставные хористы и оперные артисты, потерявшие голос, иными словами, неудачники, в чем-то ущемленные, озлобленные. И никогда они, конечно, не задумывались над тем, что оперный спектакль должен быть единым во всех своих компонентах, пронизанным идеей, положенной автором в основу музыкального произведения.
        Мамонтов умел заставить артистов работать до тех пор, пока не убеждался, что трудная мизансцена получилась такой, какой он ее задумал. До седьмого пота, как говорится, Мамонтов готов был работать с артистами, добиваясь от них совершенства в воплощении этого замысла. И часто, вытирая пот после репетиций, он говорил:
        - Вот это хорошо позанимались…
        А бывало и наоборот. Страстный, увлекающийся Мамонтов вдруг остывал к своему детищу, от случая к случаю проводил репетиции, а то и после двух-трех общих репетиций давал команду выпускать спектакль на зрителя. И нужно было большое напряжение воли всех артистов, чтобы «вытащить» спектакль. И талантливые артисты вытягивали, не давали провалиться спектаклю.
        Шаляпин пришел в театр, когда Мамонтов репетировал трудную мизансцену с участием целого хора. Мамонтов взбегал на сцену, что-то показывал, объяснял, потом снова спускался и смотрел, как выполняются его указания.
        Шаляпин пристроился в одном из кресел и, не замеченный исполнителями, стал наблюдать за развитием действия.
        В обычных оперных спектаклях массовые сцены всегда статичны: хор, повернувшись лицом к публике и дирижеру, внимательно следит за дирижерской палочкой, ожидая сигнала, когда вступать тем или иным группам хора. Получается все точно в музыкальном отношении, но скучно, безжизненно, «статуарно». Опера «Псковитянка», где большое внимание уделено народу, взрывала устоявшуюся давнюю традицию использования хора. Мамонтов уже не раз говорил, что его не удовлетворяет хор в «Русалке», «Кармен» и других операх. Но он ничего не мог поделать в Нижнем Новгороде, когда требовалось давать чуть ли не каждый день спектакль. Некогда было что-то менять в уже издавна сложившихся традициях. А тут наконец-то и перед ним как режиссером открывались невиданные возможности. И Шаляпин понял это, наблюдая репетицию этой сцены.
        …Прибывает на площадь, заполненную псковичами, гонец. Толпа озабочена, но выражает свою озабоченность традиционно: весь хор повернут лицом к дирижеру и исполняет то, что ему положено по партитуре.
        - Повернуть толпу так, чтобы она слушала и смотрела на гонца, а затем на Тучу! — раздраженно крикнул Савва Иванович.
        Сделали так, как он повелел. Оказалось, что часть толпы-хора должна была стоять спиной к дирижеру.
        - Позвольте, а как же они будут петь, не видя палочки капельмейстера? — раздался голос одного из музыкантов оркестра.
        - Прошу всех повернуться спиной к рампе, — продолжал настаивать Мамонтов.
        Все затихли, недоумевая. И в этой тишине раздался громкий голос в кулисе:
        - Ну, Савва рехнулся: ему уже и дирижер мешает!
        Хормейстер, итальянец Кавалини, подбежал к Мамонтову и произнес, задыхаясь от волнения:
        - Что вы делаете! Хор не будет звучать! Вступления будут сбивчивы, пойдет вранье… Зачем вы это делаете?.. Все это глупости!..
        Мамонтов не успел ответить, как из хора поддержали Кавалини:
        - Напутаем, наврем… И что это за блажь лезет в голову?.. Непременно собьемся, наерундим. Мы привыкли петь, хорошо, видя дирижера, а теперь-то как? На затылке глаз нет!
        Да и по всему видно было, что хористы недовольны новыми предложениями режиссера и нехотя двигаются по сцене, поворачиваясь спиной к залу.
        Шаляпин посмотрел в этот миг на Мамонтова, разгоряченного, взволнованного, и подумал: «А ведь он прав! Толпа должна двигаться, жить».
        Мамонтов резко повернулся в сторону сцены и сказал:
        - Мне нужна толпа, движение в народе, стихия, а не хор певчих. Надо сделать сцену реальной, живой, выразительной! Выполняйте то, что я вам говорю! Хватит споров…
        Мамонтов поднялся на сцену и сам распределил действия хористов. Одним предложил повернуться спиной к сцене и резко взмахивать руками, другим указал движения в определенные музыкальные моменты… И при повторении эпизода вся сцена ожила: толпа задвигалась, зашевелилась, и реплики уже зазвучали более убедительно и страстно. В хоре нашлись артисты, которым пришлась по душе идея Мамонтова, и они охотно «заиграли» в толпе.
        Шаляпин был поражен переменами в этой сцене. Если раньше скучно было смотреть эту часть спектакля, настолько невыразительная была толпа, то сейчас стало очевидно, что здесь действует настоящая псковская вольница, собравшаяся на свое вече, оказавшееся последним не только в Пскове, но и вообще на Руси.
        Шаляпин подошел к Мамонтову после того, как закончилась репетиция этой сцены, повторенной несколько раз.
        - Савва Иванович! А ведь действительно стало лучше! Толпа стала похожа на людей самостоятельных, дерзких, вольных!
        - Я заставлю их играть и петь одновременно… В иностранных операх нет подобных сцен. А здесь действует народ, выражает свое мнение, борется, сдается, что-то ломается в его представлении… Одни из них мужественны и смелы, а другие сломались, боятся, трусят за свои животы…
        - Пожалуй, Савва Иванович, надо еще подумать и о гриме, и о костюмах для хористов. В толпе нужны характерные фигуры… Тогда она будет разнообразнее и живописнее.
        - Вот-вот, Феденька! Сегодня же поговорю с Костенькой и Васнецовым, пусть подумают над этим… А вы готовы репетировать?
        - Да оперу я знаю наизусть, но что-то не получается у меня… Я внимательно ее изучил, могу петь за каждого, но она теперь пугает меня, Савва Иванович. Боюсь провалиться. В ней все очень трудно, не по моим силам. Да и на публику, вероятно, не произведет никакого впечатления… В опере у меня нет ни арии, ни дуэта, ни трио, ничего, что было бы выигрышно.
        - Ничего, ничего… Сам же просил поставить эту оперу. И здесь есть где развернуться твоему драматическому таланту. Роль Грозного исполнял сам знаменитый Петров в Мариинском… Правда, ничего не знаю о том, как он исполнял эту партию… Опера быстро сошла, особого значения не имела эта постановка… Интересным исполнителем роли Грозного был Мусоргский, но я его тоже не слышал. Рассказывал мне об этом Тертий Иванович Филиппов.
        - Я не вижу Ивана Грозного, не улавливаю его характера… Произносить его слова произношу, вроде бы все верно, а чувствую: не то, не то…
        - Так всегда бывает, когда начинаешь осваивать новую роль, вживаться в новый образ… Да еще такой сложный, как образ Ивана Грозного. Ты сходи в Малый, посмотри там «Василису Мелентьеву» Островского, то же время примерно, тот же Иван Грозный, которого исполняет замечательный Горев, а заглавную роль потрясающая Гликерия Федотова… Посмотри костюмы, сходи в Третьяковскую, посмотри картины Репина и Шварца, скульптуру Антокольского… И есть еще изумительный портрет Ивана Грозного, написанный Виктором Васнецовым… Да и вообще поговори на эту тему с Костенькой и Виктором, они уже давно изучают ту эпоху, изучают Ивана Грозного и его людей…
        - Да уже не раз мы разговаривали об этом, спорили даже! Но у них свои представления о том времени, а у меня свои. Мне нужно увидеть моего героя, чтобы потом сыграть его… Без этого у меня ничего не получится.
        - Идите, Феденька, переодевайтесь… У вас получится, не волнуйтесь…
        Шаляпин ушел.
        Дел, как и всегда, у Мамонтова было очень много, всем он оказывался нужен, когда бывал в театре. Да и сам он был заинтересован в том, чтобы успеть дать указания своим помощникам, среди которых выделялся Петр Мельников, сын знаменитого солиста Мариинского театра.
        Наконец подготовили сцену для репетиции следующего акта, в котором действие происходит в доме наместника Пскова Токмакова. Грозный победителем вошел во Псков, вольные псковичи во главе со своим предводителем Тучей покинули Псков.
        И вот Иван Грозный входит в дом Токмакова. Наместник и его ближний боярин Матута с двух сторон поддерживают входящего царя и сажают его в красный угол.
        Ей-е, спасибо!
        Да как еще сажают-то, вдвоем!
        Как подобает, по-христиански:
        Направо ангел, налево дьявол! —
        поет Шаляпин.
        Грозный-Шаляпин сильно отталкивает бояр, которые от неожиданности чуть не падают. Но игра только началась. Грозный издевается над ними, потешается, прикидываясь то смиренным, ласковым, то снова становясь грозным, даже страшным в своей угрозе во всем разобраться…
        Входят девушки. Грозный залюбовался Ольгой. Что-то давнее всколыхнулось в душе. Ее лицо кого-то напоминало. Но кого? Ольга чем-то напомнила ему полузабытую любовь, Веру Шелогу. Но это все было так давно… Мысли Ивана Грозного устремились к тому — давнему, полузабытому, когда он был молод и полон сил. Настроение его изменилось, ему уже никому не хотелось мстить. Лишь бы проверить свою догадку, остро мелькнувшую в сознании. Он подзывает Ольгу и просит рассказать о себе. И Ольга рассказывает о себе, о своей матери, которая все время внушала ей любовь к царю Ивану Грозному. Ольга свято выполняет ее завет: она готова умереть за Ивана Грозного, настолько она преданно любит его… Но и после этого он еще не уверен, что перед ним его дочь. Только тогда, когда Токмаков поведал ему, что Ольга — дочь Веры Шелоги, а отца ее никто не знает, Иван Грозный начал догадываться. Его настроение резко меняется. Он молит Бога ниспослать ему мир и благоденствие на Русскую землю: «Да престанут все убийства! Много крови! Притупим мечи о камень. Псков хранит Господь!» — скорбно заканчивает Иван Грозный свои мольбы…
        - Все! На сегодня все свободны! — Мамонтов устало присел на стул первого ряда. Что-то не получалось у Шаляпина: он играл не Ивана Грозного, а какого-то мелковатого, суетливого человека. Пожалуй, надо поговорить с ним наедине.
        Горько было на душе и у Федора. Столько он потратил усилий, чтобы убедить Мамонтова на постановку этой оперы, а роль не получалась, та главная роль, с которой он связывал свою судьбу.
        Шаляпин ушел за кулисы, поспешил в артистическую уборную. Стал медленно снимать грим, одежду. «Ведь я же все безукоризненно исполнил… Но почему же на сцене разлилась такая невообразимая скука и тоска? Это чувствовал не только я сам, но и все мои товарищи по сцене… В чем же дело?»
        Шаляпин в ярости вскочил со своего кресла. Содрал парик, бросил его на стол и быстро заходил по уборной, не находя места от возмущения самим собой. «В чем же дело?» — не переставал он спрашивать себя. И, не найдя ответа, бессильно опустился на стул и заплакал от отчаяния. Столько ждать такой партии — и вдруг… Что может быть тяжелее для артиста, еще вчера чувствовавшего, что эта роль выдвинет его в первые ряды.
        Тихо вошел Савва Иванович. Он понял состояние Шаляпина после неудавшейся репетиции и решил поговорить с ним наедине, зная самолюбивый характер своего любимца. Молча прошелся по уборной, зачем-то взял парик, повертел его в руках, потом стал внимательно рассматривать бутафорскую саблю Ивана Грозного. Повернувшись к Шаляпину, заметил, что тот смотрит на него настороженно-вопрошающими глазами. Подошел к нему, легонечко похлопал по плечу и дружеским тоном сказал:
        - Брось нервничать, Феденька! Возьми себя в руки, прикрикни на товарищей да сделай-ка немножко посильнее первую фразу! Вот посмотри…
        Мамонтов отошел на середину небольшой уборной, встал в позу человека, проходящего в низкую для его высокого роста дверь, и произнес:
        - «Войти аль нет?»
        Шаляпин сразу почувствовал грозную интонацию, с которой была произнесена эта одна-единственная фраза, интонацию, которой так ему не хватало. Конечно, это не удовлетворило его, но что-то нащупывалось.
        - Феденька, вы поймите, что Грозный не ханжа. Это умный, хитрый, талантливый человек, но — главное — он еще и грозный властитель, при имени которого все трепещут. Вы произносите свою первую фразу тихонько и ядовито. В том же тоне вы ведете и всю партию этого акта.
        - Грозный же ханжа, — бросил отрывисто Шаляпин.
        - Да, ханжа, — обрадовался Мамонтов. — Но одновременно с этим он умница, самый образованный человек своего времени. Жестокий, но искренне замаливает свои грехи в постоянных молитвах, испрашивая у Бога прощения за свои кровавые дела, которые он творит, как он всерьез думает, во имя справедливости и счастья своего народа и государства великого. Вы должны чувствовать себя не ханжой в этой роли, а сыграть человека трагического, могучего, может, самого сложного и противоречивого в русской истории. Войдите в его положение, вообразите, что вы попали в такую же, как и он, трагическую ситуацию…
        Мамонтов видел, что лицо Шаляпина начинало светлеть. «Значит, — подумал Мамонтов, — мысль его заработала в нужном направлении».
        - А ну-ка, — повеселел и Мамонтов, — попробуем еще раз все сначала.
        Шаляпин быстро натянул парик, расправил бороду и пошел вслед за Мамонтовым.
        На сцене уже никого не было.
        Мамонтов спустился в партер.
        В проеме двери показалась согбенная фигура Ивана Грозного.
        - «Войти аль нет?» — как удар железным посохом, прозвучала эта первая фраза.
        Шаляпин сделал полшага, разогнулся во весь свой рост и подозрительно огляделся по сторонам большой боярской комнаты. И последующие слова Ивана Грозного были пронизаны все той же только что найденной интонацией. Мамонтов даже вздрогнул от внезапного ощущения, что перед ним действительно грозный царь, пришедший сюда казнить и миловать, настолько было поразительным перевоплощение Федора Шаляпина.
        - Хватит, на сегодня достаточно, завтра будем репетировать всю сцену…
        Мамонтов поднялся на подмостки, обнял Шаляпина и быстро заговорил:
        - Замечательно, Феденька! В таком ключе нужно и развивать его характер… Даже не развивать, а раскрывать его, как веер, показывая различные стороны многогранного характера, ни на минуту не забывая, что вы играете роль грозного и жестокого в своем единовластии царя. И первая фраза вашей роли «Войти аль нет?» имеет такое же значение, как для роли Гамлета вопрос «Быть или не быть?».
        - Да, теперь я понял… В первой же фразе надо дать почувствовать характер царя. Надо сделать так, чтобы зрителю стало ясно, почему трепещет боярин Токмаков от одного вида царя Ивана…
        - Правильно!.. Хитрюга и ханжа у вас в Иване были, а вот Грозного не было…
        - И все разваливалось в партии, ничего не получалось… Произношу первую фразу, а она тяжелой гуттапёркой валится у моих ног, дальше не идет. И так весь акт — скучно и тускло…
        - Фальшивая интонация! Она ломает весь образ, искажает замысел композитора и автора либретто… — Мамонтов весь сиял от счастья.
        - Теперь я чувствую, что моя прежняя интонация, которую я произносил саркастически, зло, рисовала царя слабыми, нехарактерными штрихами. Это только морщинки, только оттенки его лица, но не само лицо. Теперь я понял, что в словах царя Ивана должна вылиться вся его натура в ее главной сути… — с лихорадочным блеском в глазах говорил Шаляпин.
        - А для того Чтобы понять эту главную суть, Феденька, почитай не только Карамзина, но и Кавелина, Сергея Михайловича Соловьева, Ключевского, почитай, наконец, роман Алексея Толстого «Князь Серебряный»…
        - Поразила меня в галерее Третьякова картина Репина… Совершенно подавленный ушел я из галереи. Какая силища, какая мощь! И хотя эпизод убийства не входит в мою роль, однако в душе Ивана Грозного, несмотря на все его зверства и насилия, пробивается что-то глубоко человеческое…
        - Ты, Федор, на правильном пути, Иван Грозный, может, самая трагическая фигура в русской истории, ох как трудно постичь ее… Действительно, под толщей деспотизма и зверства, характерного для того века вообще, теплится в его душе искра доброты и любви к людям… Думаю, что вам еще надо поработать с художниками над костюмом и гримом… Посмотрите замечательный портрет Виктора Васнецова. Вот где изображен настоящий Иван Грозный… Как раз тот, который нам нужен…
        Мамонтов ушел, а Федор, возбужденный и обрадованный найденным, стал собираться домой.
        По-прежнему Шаляпин снимал комнату и жил кочевой жизнью. Редко и ночевал в своей комнате. То задерживался у Константина Коровина в мастерской, то под утро возвращался из ресторана с какого-нибудь гулевания… Мало ли знакомых! Хотя прекрасная балерина Иола Торнаги по-прежнему занимала место в его сердце, они часто виделись, но не было еще сказано никаких решительных слов. Поэтому он и считал себя свободным. К кому ж ему направить сегодня свои стопы? Поговорить с Виктором Васнецовым о некоторых деталях костюма и грима? Пожалуй… «Поразительно, — думал Шаляпин, — каких людей рождают еловые леса Вятки! Выходят из них и появляются на удивление изнеженным столицам люди сильные духом и телом. Такие, как братья Васнецовы. Трудно мне судить, кто из них, Виктор или Аполлинарий, первенствует в живописи… Оба хороши, много знают…»
        Шаляпин быстро нашел извозчика и помчался к Виктору Васнецову.
        Пролетка остановилась около причудливого дома, похожего скорее на деревенскую избу, чем на жилище современного горожанина. Шаляпин расплатился, вошел в дом. Внутри дома не было ни мягких кресел, ни кушеток. Дубовые скамьи, дубовый стол без скатерти, крепко сбитые табуреты, небольшие, как бойницы, окна — все это неуловимо напоминало древнее жилище русского воина, сурового, нетребовательного в своем повседневном быту.
        Федор поднялся по узенькой лестнице на второй этаж, где его радостно встретил хозяин мастерской. Виктор Васнецов заканчивал декорации «Псковитянки». Суровы были стены Псковского кремля, около которых будет происходить заключительное действие оперы и где узнает о большом несчастье Иван Грозный: от рук его воинов погибнет его дочь Ольга.
        - Виктор Михайлович! Сегодня я нашел своего Грозного…
        - Сначала зайди, поздоровайся как полагается, а уж потом расскажешь, что у тебя получается с Иваном Грозным…
        Виктор Васнецов, высокий, стройный в свои сорок восемь лет, отложил палитру и крепко пожал руку Федору. Небольшие серо-голубые глаза его излучали нежность и доброту при виде этой живой непосредственности. Вот человек ничего не способный скрывать, все у него — через край, веселиться — так без удержу, работать — так до упаду. «Один из моих богатырей», — подумал Виктор Михайлович.
        Федор сначала засмущался, не ожидая столь теплой встречи со знаменитым художником, но ненадолго.
        - Виктор Михайлович! Савва Иванович говорил мне, провожая к вам, что многое меня удивит в вашем доме… И вот смотрю на ваш дом, на вашу мастерскую, большую, светлую, прямоугольную… Все уж очень необычно… Бывал я в мастерской у Кости Коровина…
        - Я давно мечтал о такой мастерской, как только поселился в Москве на Остоженке. Но не было денег на постройку и не у кого их было занять… А местечко для мастерской я присмотрел давно, возвращаясь как-то от Мамонтовых. Пересек Садовую, осмотрелся, тут и Кремль недалеко, тут и Савва рядом, и тихо кругом, как в Вятке, те же маленькие одноэтажные дома… И вот после того, как закончил работу во Владимирском соборе в Киеве, как только Третьяков приобрел мои эскизы этих росписей, я взялся за стройку… Пришлось быть и архитектором, и подрядчиком, и сметчиком, только не живописцем… Гвозди и олифа меня тогда интересовали больше, чем вопросы искусства.
        - Как много солнца и света здесь!.. — восторгался Федор.
        Виктор Михайлович снял свой знаменитый халат, на котором было столько разных несмываемых следов от кистей и вытирания рук, что сказать, какого он был цвета, не брались даже самые тонкие колористы.
        А Федор жадно смотрел на стоящие у стен картины… Вот они, знаменитые «Богатыри», над которыми художник работает много лет и все считает их незаконченными… А что ж тут незаконченного?.. Как прекрасны в своей физической и духовной силе эти богатыри на могучих конях, смотрящие вдаль из-под рукавиц…
        - Уж мимо них, Виктор Михайлович, враг не проскочит живым и невредимым. Они твердо стоят на границе… Никто еще такой могучей не показывал Древнюю Русь… — Федор внимательно разглядывал каждую деталь знаменитых «Богатырей», о которых не раз уже слышал за то время, что жил в Москве.
        - Знаете, Федор Иванович, мысль о богатырях возникла у меня в Париже. Но я никак не мог представить их… А приехал в Россию, полюбовался могучими абрамцевскими дубами, спокойными, величавыми, и понял, какими должны быть мои «Богатыри»… Волшебник Савва Иванович и его незабвенная Елизавета Григорьевна так мне помогали все это время. Посудите сами, где я мог по тем временам разместить такие холсты? А Савва приказал построить специальное помещение, где я жил и куда водворил огромное полотно для картины. А Елизавета Григорьевна, изумительная женщина, каждодневно подбадривала меня, когда я сомневался, смогу ли осуществить свой замысел…
        Виктор Михайлович не очень-то любил говорить о своих картинах, но, видя, с какой жадностью вглядывается в картину молодой певец, к которому он уже испытывал всевозрастающую симпатию, изменил своей привычке.
        - Им вольготно в такой большой мастерской, — бросил Шаляпин, оглядываясь по сторонам.
        - Да, Федор, это был один из самых счастливейших дней моей жизни, когда из Демидовского переулка привез я сюда своих «Богатырей» и установил на подставке в этой просторной мастерской… Теперь они могут уже не скитаться по чужим углам, не нужно будет выкраивать для них подходящее место в комнатах. Теперь мои «Богатыри» дома, и я могу подходить к ним и с любого расстояния рассматривать их…
        - Верно схвачено здесь все, вплоть до мельчайших деталей! Вот бы и театральным художникам так же точно передавать колорит исторического времени. — Шаляпин вспомнил, как он воевал в Мариинском театре с теми, кто приносил ему богатые сафьяновые сапоги для Ивана Сусанина.
        - Нет, Федор, я не историк-художник… Я только сказочник, былинник, живописный гусляр… Мне хотелось показать, как мой народ понимает и чувствует свое прошлое. Мое желание — передать в картинах чувства, поэтическое ощущение, мысли народа о вещем Олеге, о ковре-самолете, об Аленушке.
        - Смотрю на ваших «Богатырей», Виктор Михайлович, и чувствую, что живописец сродни музыканту — столько гармонии во всем этом полотне… Бородин, Мусоргский, Римский-Корсаков вспоминаются при этом…
        - Я так люблю музыку! Просто жить без нее не могу… И вот когда я гляжу на эту свою картину, и раньше, когда работал, все время слышу музыку… Много раз ловил я себя на том, что напеваю что-то… И видимо, оттого, что я жил в звуках, это отразилось в картине… А что вы все оглядываетесь, Федор?
        - Да что-то не вижу вашего Ивана Грозного. Столько говорят о нем… Савва Иванович прямо сказал, что нужно играть такого Грозного, какого вы написали…
        - Грозного я редко кому показываю, еще надо поработать, но вам покажу.
        Васнецов снял покрывало с картины, и Шаляпин увидел Ивана Грозного; тот стоял опираясь на посох, грозный властелин, крупный государственный деятель, человек лютой прозорливости… «Выразительны его глаза, да и вся поза. Сколько таится в застывших его движениях силы!..» — подумал Шаляпин.
        - Как вы правдиво изобразили Грозного! — воскликнул Федор. — Каждая черточка на лице, каждая деталь одежды просто вопиет: «Это он, Иван Васильевич!» Вот бы и мне добиться такого сходства.
        - Ищи, Федор, ищи своего Грозного, но такого, каким показал его Римский-Корсаков… Ведь я уже лет двадцать бьюсь над тем, чтобы правдиво передать образ этого царя… Сколько крови он пролил… Я часто бродил по набережной вдоль стен Кремля, заходил в темные, еле освещенные немногочисленными лампами приделы Василия Блаженного… Брожу по этим сохранившим старину переходам, а представляю фигуру Ивана, чувствую его поступь, вижу его зоркий взгляд, предвидящий славу и величие Русской земли… Как-то повел я туда Репина. Ходим мы с ним по тесным переходам, останавливаемся около узких оконных разрезов в стенах, и вдруг Репин бросается вниз по лестнице. Я сбегаю вслед за ним, что, думаю, такое случилось? А он и говорит: «До меня откуда-то донесся запах крови, и я не мог больше оставаться в храме…» Так-то вот… Ну что ж, пойдем чаю попьем, а потом еще поднимемся сюда, посмотришь…
        Они спустились вниз по лестнице, прошли в столовую. Окна столовой выходили в сад. В комнате стояли большой обеденный стол, шкаф, буфет красного дерева, кресло… Все сделано красиво, добротно. На стенах — портреты и репродукции знаменитых картин.
        - Москва оказала мне, вятичу, неоценимую поддержку. Она поставила меня на ноги, укрепила мой дух… Вот ты, Федор, почувствуешь вскоре, какая разница между Москвой и Петербургом… Здесь умеют помочь человеку, насколько радушнее и сердечнее люди… Познакомься с историками Забелиным, Ключевским… Не всему верь, Ключевский отрицательно относится к Ивану Грозному, но он прекрасно знает факты… А Савва Иванович? Сколько сделал он для нас, художников, артистов…
        - Савва Иванович как родной и мне… Столько для меня сделал. Столько интересных людей вокруг него… — задумчиво произнес Шаляпин.
        - Он любит искусство, им живет и дышит, как и все мы… Ему понятны трепет художественного вдохновения и порывы художника. Он сам художник и поддерживает самые рискованные и стремительные полеты фантазии…
        - И знаете, Виктор Михайлович… Ведь не так уж давно я познакомился с ним, а чувствую, будто давно знакомы…
        И долго еще потом продолжался этот разговор, сердечный, откровенный. Много полезного извлек пытливый ум Шаляпина из этого визита.
        Глава третья
        Иван Грозный — душа страдающая и бурная
        Михаил Васильевич Нестеров, тридцатипятилетний художник, познавший к тому времени и успехи, и шумную хулу, сидел в своем номере в Кокоревской гостинице на Софийской набережной и, наказав служителю никого не пускать, работал над рукописью «Мое детство». Так уж получилось… Нахлынули на него воспоминания детства, и вспыхнуло неотвратимое желание записать самое примечательное, авось придет время и он напечатает свою повесть о детстве, о том, что запомнилось навсегда… Может, его жизнь и окажется интересной не только для него, может, кому-то будет любопытно узнать обстоятельства его рождения и воспитания… А может, просто для дочери будет небесполезно прочитать, как он рос и что запомнил… Ведь даже первые три-четыре года, как стал помнить себя, чрезвычайно любопытны… Всем близким его казалось тогда, что не выживет малец… Сколько уж до него перемерло, а этот такой слабый, чуть дышит… «Чего только со мной не делали, чтобы сохранить жизнь, — вспоминал Михаил Васильевич. — Какими медицинскими и народными средствами не пробовали меня поднять на ноги, а я все оставался хилым, дышащим на ладан ребенком.
Подумать только, пробовали меня класть в печь, побывал я и в снегу, на морозе, пока однажды не показалось моей матери, что я вовсе отдал Богу душу. И обрядили ведь, положили под образа, на грудь положили небольшой финифтяной образок Тихона Задонского. Мать молилась, а в это время уже копали мне могилу около могилы дедушки Ивана Андреевича Нестерова. А в это время я возьми да громко и задыши. Мать услышала и радостно стала благодарить Бога, вознося молитвы Тихону Задонскому, который, как и преподобный Сергий Радонежский, пользовался в пашей семье особой любовью и почитанием. А разве мои первые шаги в живописи интересны только мне?.. А посещение передвижной выставки, которая помещалась на Мясницкой в Училище живописи, ваяния и зодчества… Да, это незабываемый день… Я впервые был на выставке, да еще какой, лучшей в те времена… Разве забудешь свою растерянность при виде знаменитой «Украинской ночи» Куинджи? Я был восхищен этой картиной. Что это было за волшебное зрелище! Как быстро исчезают краски с этой дивной картины, краски меняются чудовищно… Вот вам судьба художественных полотен… А ведь именно Куинджи
раскрыл мое призвание как художника писать природу…»
        Михаилу Нестерову, можно сказать, повезло. С детства повлекло его в этот непонятный мир художества. Отец, глава крепкой купеческой семьи, мечтал приобщить сына к торговле, но не чувствовал со стороны сына никакого интереса к своему делу. Более того, с сожалением замечал, что сын, его надежда и опора, был в самом малом непонятлив, ненаходчив, забывал самые элементарные вещи, а главное — был равнодушен ко всему, чем жили его родители. Задумали отдать его в императорское Техническое училище, но оказалось, туда не так-то просто попасть: провалился почти по всем предметам… Так он очутился в реальном училище К. П. Воскресенского… «Бог ты мой, как я плакал, просто заливался горючими слезами при расставании с матерью и отцом, а ведь мне было двенадцать лет… А мама-то как заливалась… И лишь через год выделился среди учеников училища по рисованию, остался на второй год во втором классе, но это как-то удивительно мало меня заботило. Вот рисование — другое дело, с каждым днем рисование меня увлекало все больше и больше, даже шалости и проказы как-то отходили на второй план перед этим захватывающим занятием. И
как хорошо, что понял отец: не выйдет из меня инженера-механика. Вместе с Воскресенским они решили отдать меня в Училище живописи и ваяния…»
        Приятно было вот так сидеть в одиночестве и вспомнить о прошедшем, никто его не беспокоит, никто не отрывает от размышлений… Нестеров последние годы много работал над картинами, много положил труда и для оформления Владимирского собора в Киеве. Были разочарования, горькие ошибки и тяжелые переживания… Какие баталии развернулись вокруг его «Пустынника», «Видения отроку Варфоломею», последних его картин о Сергии Радонежском — «Труды преподобного Сергия» и «Благословение преп. Сергием Димитрия Донского на Куликовскую битву». Стасов, Мясоедов, Маковский, Николай Ге яростно доказывали, что его картины пронизаны вредным мистицизмом, что художник рисует иконы, которым место в церкви, а не на выставках передвижников… А Левитан, Суриков, Шишкин, Прянишников, Ярошенко яростно отстаивали свободу художника в выборе темы и средств ее воплощения, крепко поддержали его в критическую минуту, как и Аполлинарий Васнецов, Остроухов, Архипов. А Павел Михайлович Третьяков просто-напросто купил «Варфоломея» для галереи. Как он выдержал все эти годы, продолжал работать?.. Его упрекали за то, что он рисует скиты,
схимников, объявляли его путь исканий никуда не годным путем и призывали обратиться к действительной жизни, призывали учиться у старейших своих товарищей, от картин которых, дескать, веет подлинной жизнью. А разве жизнь великого человека XIV века — это не действительная жизнь, достойная отображения на художественном полотне? Нет, «Отрок Варфоломей» останется его любимейшим произведением, и кому ничего не скажет эта картина, тому не нужен и весь Нестеров… В этой картине он попытался раскрыть глубину человеческих переживаний накануне каких-то решающих событий в его жизни, предопределяющих и судьбы его народа и государства. И вот недавно он закончил и выставил на Нижегородской выставке свою картину «Юность Сергия». Сколько провел он часов в поисках лица своего юного героя… Только во сне оно мерещилось ему, а просыпался — и лицо исчезало… Господи, какие сомнения и страдания он пережил тогда… Не выставлял готовую картину, которую одобрили братья Васнецовы, Левитан, Остроухов, Архипов… Снова и снова возвращался к ней… Пятьсот лет минуло со дня кончины преподобного Сергия Радонежского, а как современно
звучат слова Ключевского о нем: «Преподобный Сергий своей жизнью, самой возможностью такой жизни дал почувствовать заскорбевшему пароду, что в нем еще не все доброе погасло и замерло: своим появлением среди соотечественников, сидевших во тьме и сени смертной, он открыл им глаза на самих себя, помог им заглянуть в свой собственный внутренний мрак и разглядеть там еще тлевшие искры того же огня, которым горел озаривший их светоч…» Вот в чем смысл жизни Сергия Радонежского: пробудить доброту в народе своем, а значит, и сам он должен прежде всего излучать доброту, любовь к окружающему, покой и радость. Значит, выражение глаз, сама фигура — все должно призывать к торжеству вечного бытия. А с этой картиной сколько он претерпел… И как он сильно устал душою и телом в постоянной и неравной борьбе… «Лежишь, как карась на сковородке, а тебя то с того, то с другого бока поджаривают, маслица подбавляют… Зачем искать историю в моих картинах? Я не историк, не археолог. Я не писал и не хотел писать историю в красках. Это дело Сурикова, а не мое. Я писал жизнь лучшего человека Древней Руси, чуткого к природе и ее
красоте, по-своему любившего родину и по-своему стремившегося к правде…»
        Михаил Васильевич в последние годы бывал в Москве наездами, искал здесь уединения, душевного отдыха и покоя… Но вскоре друзья его узнали, что он снова живет на Кокоревском подворье, на Софийской набережной, и стали часто бывать у него. Товарищи-художники часто селились в той же гостинице, удобно расположенной в городе, уютной. Начинались либеральные разглагольствования, и лишь один Шишкин говорил по-иному, спасибо старику за правду… Так вот проведет время далеко за полночь, вернется к себе в номер, проспится, только примется за работу, а тут снова приносят приглашение — не угодно ли прийти, от пяти до семи вечера принимают, и прочее и прочее. И как надоедает город с этими непременными обязанностями бывать то там, то сям. Надоели разговоры о картинах, об академии, о том, кто будет ректором, кто членом академии, о стариках, о молодых… Как хочется все это забыть, уехать куда-нибудь в деревню и где-нибудь в тихом лесу наслаждаться природой и писать этюды, как в прежние годы, и почувствовать себя моложе лет на десять…
        Михаил Нестеров с грустью вспоминал потерянное время, отданное на оформление Владимирского собора в Киеве. Лишь недавно он исполнил официальные заказы, но эта работа мешала ему полностью отдаться делу своей жизни… И вот он уже около двух лет — свободная птица, а чувства свободы никак не обретет. Он уехал в Сергиев посад, поселился там в монастырской гостинице, в трех верстах от Троицкой лавры, вроде зажил свободно и независимо, стал писать этюды, наслаждался природой, с каждой минутой все больше ощущая слитность с нею, отыскивая в ней все новые и новые краски, звуки, и сколько возникало у него мыслей, чувств, мечтаний… А дальше этюдов дело не пошло, и он вновь и вновь возвращался к своему «Сергию», чтобы найти художественный образ великого человека… И не раз он отказывался от официальных заказов, которые так и посыпались на него после Владимирского собора… Парланд предложил ему взяться за написание образа Христа для главного иконостаса храма Воскресения, а потом написать образа иконостаса для собора в Баку… Все это надоело, только деньги, деньги, деньги…
        «А хорошо вот так сидеть и вспоминать свое детство, свои первые шаги, первых учителей… Отойти бы от всего сиюминутного, ну что мне до того, что Владимир Маковский вышел из Товарищества, обозвав их позорно — старыми девами, которые хвастаются своей невинностью… Ну что мне до того, что он получил за эти слова нарекания? Вот уж сколько страниц я написал о своем детстве… И ведь как все вспоминалось, будто вчера все и произошло. Буду продолжать…»
        Михаил Васильевич посмотрел на часы: не заметил, подошло обеденное время. Вышел в коридор, спустился вниз. Оказалось, приходил Архипов, оставил карточку, на которой известил о своем скором приходе. «Ну что ж, успею пообедать, а потом уж поговорим…»
        Нестеров любил этого незаурядного художника.
        Не успел он возвратиться после обеда к себе, как тихо постучали в дверь — вошел Абрам Ефимович Архипов. Обнялись, и пошли разговоры…
        Архипов сказал:
        - А ты ничего не слышал о новом открытии Саввы Великолепного? Вся Москва об этом говорит.
        Михаил Васильевич, любивший оперу, может, только чуть меньше живописи, встрепенулся…
        - Вся Москва говорит о Федоре Шаляпине. Такого прекрасного артиста давно не было у нас…
        - Что, лучше Мельникова и француза — баритона Девойода?
        - Говорят, что-то невероятное, так играет, что все просто ахают от восторга…
        - Ну уж, разве может быть кто-то лучше Девойода… Вот недавно я слушал Девойода в итальянской опере… Так он до того нас увлек, что решили поднести ему как-нибудь свои рисунки, благо, говорят, он любит страстно живопись и человек с очень топко развитым эстетическим чувством. И вообще, скажу тебе, вот артист в полном и широком значении этого слова! Его манера петь и играть полна царственной прелести и высоко поэтична. А какое умение в выборе костюма, грима… Вот кто действительно имеет право на мировую славу… Только подобный ему артист…
        Михаил Васильевич увлекся — он мог говорить о музыке до утра. Превосходно знал оперное искусство, часто бывал и в Большом театре, и в Мариинском…
        - Дай-ка лучше я тебе почитаю то, что написал сегодня совсем в другом жанре, — улыбаясь, сказал Нестеров и подошел к столу, где белели листочки рукописи «Мое детство». — Послушай, получается ли что-нибудь…
        Нестеров читал хорошо, ясным, звучным голосом. Перед Архиповым мелькали эпизоды жизни вроде бы давно ушедшей, но такой всем близкой и дорогой.
        - Ты знаешь, мне очень понравились твои воспоминания. Но ты так мало еще сделал… — сказал Архипов, когда Михаил Васильевич закончил чтение.
        - Да я только начал писать, к тому же засомневался, стоит ли. Ведь мемуары — удел старости, а мне всего-то, как и тебе, тридцать пять…
        - Не так уж и мало, если вспомнить, что Рафаэль, Пушкин к этому времени почти закончили свой земной путь… Ты был на Нижегородской выставке? Расскажи о своих впечатлениях, мне так и не довелось.
        - Да, лето этого года полно впечатлений, только записывай, да вот все некогда… Сейчас расскажу, попрошу только, чтобы принесли самовар с чаем.
        Михаил Васильевич распорядился, а сам, удобно устроившись за столом и усадив своего дорогого гостя, стал вспоминать:
        - Ты подумай, сколько событий произошло с тех пор, как мы не виделись… Задумал новую картину, интересный сюжет из монашеской жизни, потом поездка на Нижегородскую выставку, из Нижнего обратно к монахам. Прожил в Сергиевом посаде три недели, потом в Уфу, потом в Киев, где состоялись памятные дни киевских праздников: 20 августа совершилось освящение Владимирского собора, а 19-го, накануне, была первая всенощная, о которой мы с Васнецовым мечтали несколько лет, еще на лесах собора. Если б ты был с нами, это был бы поистине праздник сердца…
        - Ну а что ты скажешь о выставке-то, ведь столько было шуму здесь и разговоров о выставке…
        - Да видишь, сколько накопилось, обо всем хочется тебе рассказать… Про выставку скажу следующее: она грандиозна, но скука на ней немногим меньшая, чем на выставках в Обществе поощрения художеств. Знаешь этот дом в Петербурге, на набережной Мойки между Синим и Красным мостом?
        Архипов утвердительно кивнул. Нестеров весело на него посмотрел.
        - Ну так вот. Цены ужасающие… Лучший отдел — Дальнего Севера, оформлял его Костя Коровин по заданию Саввы Великолепного, панно Коровина украшают стены здания, живо и со вкусом подобраны многие детали и подробности северного быта.
        - Неужели удалось?
        - Его «Северное сияние» просто превосходно. Есть там и картины Серова… Словом, поездка на Мурман им удалась, Савва и на этот раз точно выбрал себе помощников, хотя поначалу я и думал, что они не справятся с таким заданием. Ты же знаешь легкий характер Костеньки, долго сидеть на одном месте не может…
        Превосходно оформлен мануфактурный отдел и по богатству своих витрин и экспонатов. То, что можно увидеть у Сапожниковых и Морозовых, не встретишь и в прославленной Европе. Привлекают отделы военный, среднеазиатский, галерея машин, панорама «Покорение Кавказа»…
        Нестеров горестно вздохнул, вспоминая свои не очень-то веселые впечатления от выставки, особенно по художественному отделу…
        - Ужасен Маковский… Картина «Минин» показывается в отдельном павильоне, за отдельные три гривенника. Все сделано автором в интересах картины. Он позаботился о ней, как о дорогом покойнике. Похороны первого разряда… Ковры, гобелены, возвышенные места для зрителей, реклама. Картина колоссальных размеров. Огромная толпа с традиционным юродивым, девицей, вынимающей серьги из ушей, и прочая, прочая. Все на картине есть: Минин машет руками, крестный ход выходит, все так, как нужно. Но, Боже! Как жалко Маковского, ведь это агония большого таланта. При огромных размерах все мелко, ничтожно, даже бархат и ткани на этот раз плохи. В общем же огромная затрата энергии впустую… Вот так, Абрам Ефимович, для зрячих Маковский конченый… Публика же, на его счастье, еще слепа и с радостью отдает тридцать копеек, чтобы сказать, что она видела Маковского…
        - Ну а как отдел Товарищества?
        - Наш отдел беден и мал. Картины висят по авторам, и кому бабушка ворожила, тем хорошо, мне она, по обыкновению, позабыла поворожить, и мои вещи расположили неважно. «Сергий» еще ничего, а бедных «Монахов» задрали на «Сергия», и они пропали. На все воля Божия…
        - Здесь много разговоров было вокруг Мамонтова и Врубеля, «Новое время», как всегда, подняло шум, а что ж там на самом-то деле произошло, я так до сих пор и не знаю.
        - Да ничего особенного… Как обычно, паны разбранились, Витте и Мамонтов что-то не поделили с президентом Академии и Толстым, а члены жюри воспользовались конфликтом и стукнули Мамонтова по макушке, зная о его пристрастии к Врубелю, авось, мол, и пойдет ко дну. А Мамонтов взял да и выстроил специальный павильон для изгнанника… И статья в «Новом времени» написана по заказу Мамонтова… Словом, ты знаешь, тут дело семейное, как-нибудь разберутся. Страсти были накалены до предела, но Врубель тут был нисколечко не виноват. Это действительно большой талант, талант чисто творческий, возвышенно, идеально представляющий красоту, с большими странностями психически неуравновешенного человека, но, повторяю, это талант.
        - Мне он и показался странным, он может высказать тебе в лицо всякие гадости и ничуть не смущается этим…
        Архипов недавно познакомился с Врубелем и был несколько шокирован его прямотой.
        - Судьбу Врубеля предсказать трудно. Этот человек, имея множество данных, воспитание, образование, даже ум, не имеет ни воли, ни характера, ни ясной цели. Он, видите ли, только артист. Нравственный склад его действительно непривлекателен. Он циник и способен пасть низко. Если это не так важно для того, чтобы завоевать мир, он его завоюет, особенно с помощью такого, как Мамонтов. Во всяком случае, от него можно ждать много неожиданного и неприятного для нашего покоя и блаженства. Ну тут уж я шучу, как сам понимаешь…
        - Да уж какие тут шутки… Я вот не пойму, почему ты несправедлив к Савве Ивановичу Мамонтову, ведь он столько делает для художников! Сейчас открыл Частную оперу, поставил «Псковитянку», которую никто до него не хотел ставить, к тому же нашел такого певца, как Федор Шаляпин…
        Нестеров не ждал такого прямого вопроса, но уже давно у них с Архиповым сложились такие отношения, которые не терпели недомолвок.
        - С Мамонтовым у меня прекрасные отношения, как-то все произошло случайно, что ли, во всяком случае, без всякого заискивания с моей стороны… Больше десяти лет тому назад я жил в Сергиевом посаде, а в Троицу приехала большая компания во главе с Поленовой, Мамонтовой и Репиной… Поленову я знал, как ты сам понимаешь, и она меня познакомила со всеми женами известных мужей… Зашли ко мне на чай, потому как все страшно устали, а Елизавета Григорьевна взяла с меня слово, что я буду у них бывать в Абрамцеве. Вот так и сложились эти отношения… Но самого я не очень принимаю… Вот Третьяков… Частное лицо, а составил историю искусства целой страны за несколько столетий… И все это богатство он отдал в руки невежественных отцов города Москвы. Кто оценит подвиг этого нравственного великана, каким является Третьяков… Какой прекрасный контраст всем этим Алексеевым, Мамонтовым, Солдатенковым и другим людям, иногда умным и способным, но мелким и ничтожным по существу своему. И как почти всегда бывает с истинным величием, оно при жизни его виновника замалчивается, проходит без шума и даже затуманивается умышленно
подставленными событиями… Уж слишком шумлив Савва Иванович, любит покрасоваться своими заслугами перед обществом… Боясь, как бы не забыли о нем, все время напоминает о своем значении. Ни одного шага не сделает без того, чтобы не обратить на себя внимания… Во всем его деле так и чувствуется самореклама, а то и просто реклама. «Савва Мамонтов из Москвы» — так пишутся вывески на Нижегородской ярмарке… Нет, где этот самый Мамонтов, туда мне ходить не след, мы не выносим друг друга. А в конце концов, все это суета сует и всяческая суета! Время скажет свое веское слово, и оно будет свято… Любит он шутов и карлов вокруг себя держать, чтобы развлекали, даже Костя Коровин, редкостный художник, и тот превратился в шута горохового. Ну да Бог с ним…
        - Ну а как быть с Шаляпиным-то? Пойдешь?
        - А как же, обязательно! Оперу я люблю, тем более если есть талантливые исполнители…
        После этого разговора с Архиповым Михаил Васильевич, бывая у знакомых, друзей, повсюду слышал о Федоре Шаляпине как о чуде, о его необыкновенном трагическом таланте, способном увлечь, заразить своей игрой, красотой голоса. Наслушавшись всякого о новом феномене, так что трудно было отличить быль от небылиц, а говорили и такое, во что трудно было поверить, Михаил Васильевич твердо решил пойти на следующее же представление «Псковитянки» с Шаляпиным в главной роли — Ивана Грозного. Оказалось, что не так-то просто было достать билет. Но трудности были преодолены, много знакомых художников сотрудничали в Мамонтовском театре… Поленов, его учитель, Костя Коровин, с которым учились вместе в Училище живописи, ваяния и зодчества, Сергей Малютин…
        И вот он в театре, переполненном публикой. Торжественные лица, ждущие какого-то необыкновенного чуда, все уже достаточно наслышаны о происшедшем на первом представлении «Псковитянки».
        Настроение публики невольно передалось и Нестерову. «Да, как будто пришли посмотреть на игру Дузе или Эрнесто Росси или на Антона Рубинштейна, когда он дирижирует оркестром… Ну что ж, не будем заранее обольщаться надеждами толпы… Посмотрим… Послушаем, так ли хорош мамонтовский феномен, как разносит молва, а то, может, опять газетчики трубят по найму Саввы Великолепного…»
        Нестеров внимательно смотрел на сцену. Все как обычно, ничего сногсшибательного, и он, несколько разочарованный, глядя, как глупо и несуразно толкутся статисты на сцене, изображая толпу новгородскую, как слабо поют певцы, задумался, вспоминая все картины, на которых видел Ивана Грозного в последние годы… «Стольких даровитых художников привлекала фигура грозного царя… У Антокольского, пожалуй, Грозный не получился, слишком бледен. Шварц тоже дает лишь намеки на сложный и противоречивый характер властителя. У Репина не Грозный, а обезьяна… И потоки крови, коей художник залил картину, вызывают патологические ощущения, а сколько истеричек падали в обморок при виде всего этого страшного злодеяния, как будто все происходило наяву… Да, не было большей сенсации на моей памяти. Петербург был потрясен! Тысячи посетителей, конные наряды… А Грозный Виктора Васнецова, пожалуй, ближе к исторической правде. Но успех вряд ли придет к такому Грозному. Все жаждут сенсаций, чего-нибудь остренького, а тут ничего особенного, картина написана в условной, декоративной манере, а главное в ней — это характеристика,
психология Грозного. Что ж тут бросающегося в глаза? Идет себе человек от ранней обедни, один после «тяжких дум и казней», с душой страдающей и бурной… Как важно для художника избрать мгновение, в котором особенно ярок человек… Виктор Михайлович взял тот момент душевной драмы, когда невозможно сказать о человеке, плохой он или хороший. А что даст Федор Шаляпин? Кажется, приближается выход грозного царя, ишь публика тянется к биноклям, да и на сцене будто живой водой вспрыснули, все ожили, чего-то ждут, куда-то смотрят, к чему-то тянутся… Да, видимо, ждут царя, напряжение вон как возросло… Ну-ка, посмотрим…» — размышлял знаменитый художник.
        Нестеров затаил дыхание, нервы его напряглись, словно электрический ток пронзил все тело, когда на сцене все пали ниц при виде богато убранного белого коня, который, кажется, еле-еле переступает по сцене. На коне — сгорбленная фигура грозного царя, уставшего в сражении с новгородцами, еще не снявшего тяжелые боевые доспехи. Какое-то время кажется, что царь равнодушно обводит глазами павших в покорности псковичей. Но нет, из-под низко, до бровей, надвинутого шлема засверкали внезапно ожесточившиеся глаза, не обещая ни снисхождения, ни пощады… Конь остановился. Царь неподвижен, лишь глаза его устремлены на распростертых рабов своих… «Да, страшная минута… Грозный час пришел… Господи, помяни нас, грешных!» — прошептал про себя Нестеров, видя, как онемел от ужаса весь зрительный зал, как вздрагивают бинокли у глаз ошеломленных зрителей. Какая тишина. Немая сцена, а впечатление производит потрясающее. Долго длиться она не может. Ух, слава Богу, занавес опускается. Нестеров вздохнул с облегчением. Немая сцена без звука, а какое трагическое, жуткое воздействие… И просто достигает своей цели… Весь театр в
тяжелом оцепенении…
        И тут раздался такой взрыв аплодисментов, с выкриками, стонами, что Нестеров, подхваченный общим восторгом, тоже вскочил и начал аплодировать и кричать, хотя это и было не очень-то свойственно ему в эти годы. Как в юности, проявился его несдержанный темперамент, взрывной, горячий.
        Во время антракта только и было разговоров о Шаляпине. Да это и естественно, такого впечатления никто еще в немой сцене не производил. А что-то будет, когда он заговорит…
        В следующем действии внимание зрителей было приковано к Ивану Грозному — Шаляпину. Нестеров уже без всякого скептицизма смотрел на ожидающих в трепете членов семьи боярина Токмакова, они мечутся, бестолково, растерянно поглядывают на дверь. Наконец дверь открывается, все замирают в бессильном страхе при виде появившегося в дверях царя, вроде бы боящегося переступить порог дома, дескать, ему неизвестно, как здесь примут его. Он озирается по сторонам и застыл, согбенный, смиренный, в проеме двери. Первые его слова: «Войти аль нет?» — обращенные к боярину, сказаны так, что по залу пробегает леденящий душу трепет. Кто-то не может двинуться с места, кто-то поневоле начинает выражать радость от прихода столь высокого гостя… Действие разворачивается… Грозный, не обращая внимания на присутствующих, играет свою игру: он ласков, груб, внимателен и ехиден, притворяется и говорит правду, он восторгается прекрасной Ольгой, чем-то напомнившей ему давнюю его любовь, Веру Шелогу, он сладострастен и чадолюбив… Он и когда молчит, приковывает к себе внимание, ни на одну секунду не переставая жить на сцене. Он нервно
озирается, ожидая отовсюду подвоха, за свою-то жизнь он всякого натерпелся, а потому имеет право никому не верить… Ему подносят угощение. Он и готов бы поверить в добрые намерения хозяина, но уже не может отказать себе в удовольствии насладиться силой и властью, которая его пьянит, доставляя истинное наслаждение, потому что он видит, как трепещут перед ним… Игра Шаляпина заставила забыть зрителей, что перед ними всего лишь актерское действо. Они словно стали участниками драмы, происходящей на самом деле, и каждый должен был выразить свое отношение к тому, что происходит на сцене… Грозный нравился Нестерову своим непреклонным стремлением централизовать Россию, могучую, сильную, гордую в разговоре со всеми европейскими государствами. «Как играет, как играет, просто непередаваемо! — проносилось в голове у Нестерова, напряженно следящего за развитием событий на сцене. — Шаляпин все делает до того естественно, до того правдиво и как-то по-своему, по-нашему, по-русски, дескать, смотрите, мы все такие в худшие, безумные минуты наши… А потом меняемся к лучшему…»
        Упал занавес. Снова буря аплодисментов… Нестеров вздохнул с облегчением — слишком велико было напряжение и от игры замечательного артиста, и от музыки, и от драмы, которая происходила на сцене, все было великолепно, непередаваемо… А человеческие силы не безграничны…
        Нестеров ходил по фойе, обменивался приветствиями со знакомыми, друзьями, но его мысли и чувства были еще на сцене.
        Последнее действие. В гриме Шаляпина Нестеров увидел того Грозного, каким нарисовал его Виктор Васнецов в этюде к картине «Царь Иван Васильевич»… Значит, и тут Мамонтов успел воспользоваться уже найденным, послав своего ученика к большому специалисту по Древней Руси… А в сцене убийства Нестеров заметил влияние известной картины Репина, то же движение, то же положение действующих лиц… Но игра Шаляпина по-прежнему великолепна, держит в напряжении настолько, что нервы сдают в непосильных сопереживаниях тому, что происходит на сцене… Утрачена свежесть восприятия драматических событий, хочется отдохнуть, глотнуть свежего воздуха, увидеть смеющиеся лица… Снова немая сцена, где убитый горем царь мучительно переживает один из драматических моментов своей жизни…
        Нестерову никогда не приходилось слышать такую бурю аплодисментов. Неистовству зрителей, казалось, не было предела, но, когда появился Федор Шаляпин, уже без шлема, лишь в кольчуге и доспехах, поднялось что-то невообразимое… А на сцене улыбался огромного роста добродушный парень, его вятское умное лицо легко преображалось, поддаваясь, казалось, всем сиюминутным переживаниям и чувствам, оно было простодушно, и доверчиво, и горделиво, и величаво…
        Его долго не отпускали, и Нестеров поражался, глядя на это наивное молодое лицо, тому, что совсем недавно вот на этой сцене перед ним был создан трагический образ, которому сейчас не было равных… «Может, Росси и Девойод превосходят его школой своей, но не глубиной и искренностью… Во всяком случае, созданный Шаляпиным Грозный — фигура живая, трагическая, полная той болезненной и странной поэзии, которая заложена в сказаниях и песнях о царе Иване Васильевиче», — думал Нестеров.
        Нестеров уехал на свою Кокоревку и долго еще оставался под впечатлением увиденного. Он не пропускал теперь ни одной возможности побывать на спектаклях, в которых принимал участие Федор Шаляпин. 23 февраля 1897 года он из Петербурга сообщил жене: «В четверг с великим удовольствием слушал Ван-Зандт и Шаляпина в «Фаусте». Лучшей Маргариты и лучшего Мефистофеля я не слыхал. Успех был громадный. Шаляпину поднесли громадный ящик, убранный цветами, с серебряным сервизом (ящик аршин около двух). Мы вышли из театра, как полупьяные от впечатлений».
        Но это произойдет через несколько месяцев. А пока…
        Глава четвертая
        Впервые за границей
        Федор Шаляпин соскочил с подножки пролетки, на ходу бросив деньги извозчику, и быстро вошел в дом Мамонтова на Садово-Спасской: В этом двухэтажном вместительном доме он уже не раз бывал. Просторный вестибюль, высокие лепные потолки, повсюду гипсовые слепки античных статуй, мебель, привезенная из Италии, великолепный рояль с прекрасной инкрустированной крышкой… Полотна Васнецова, Серова, Поленова, Репина, Коровина, Врубеля… Старинное оружие по стенам…
        Широкая мраморная лестница вела в большую столовую. И здесь бросались в глаза полотна Васнецова, которые, как узнал Шаляпин, были отвергнуты чиновниками Донской железной дороги, для здания которой и были заказаны эти чудесные панно. Огромный камин, украшенный цветными изразцами… Мраморный Христос Антокольского как бы благословляет всех здесь собравшихся и призывает помнить о суде народа как высшем суде на земле. А за громаднейшим столом уже сидели его знакомые, друзья, инженеры, артисты, художники и вовсе неизвестные ему люди. Так уж издавна повелось, что в доме Мамонтовых множество разнообразного люда усаживалось за этот хлебосольный стол по торжественным дням.
        Сегодня был как раз один из таких дней. В центре стола — Савва Иванович. Большие лучистые глаза его приветливо улыбались. Да и весь его облик излучал уверенность и силу. Крепкий, богатырского сложения, несмотря на средний рост, Мамонтов и здесь, за обеденным столом, являл собой пример деловитости и простоты, кипучей энергии и страсти. В обращении он был обходителен и прост.
        Шаляпин, извинившись за опоздание, сел на свободное место, между Коровиным и Василием Дмитриевичем Поленовым. Федор Иванович сел за стол, и разговор, прерванный его приходом, потек по привычному руслу.
        - Как партия прошла? — спросил Савва Иванович, взглянув своими большими глазами на Семена Николаевича Кругликова.
        - Превосходно…
        Не успел Семен Николаевич развить свою мысль до конца, как к Мамонтову подошел лакей и сообщил:
        - По телефону инженер спрашивает насчет вчерашнего…
        - Скажите: Петербург, 27, Вятка, 11.
        И тут же повернулся к архитектору Бондаренко, вспомнив что-то необходимое и важное:
        - Скажите, все готово? Можно приступать к настилке полов?
        Получив утвердительный ответ, обратился к Врубелю:
        - Миша! Как идет работа с плафоном?
        Михаил Александрович начинает подробно рассказывать о своей работе, но Мамонтову уже все ясно, мысль его заработала в другом направлении, и, улучив момент, он спрашивает инженера Чоколова:
        - Не вышло, не вышло… Вы обещали выпустить семнадцать вагонов, не вышло…
        Федор слушает и не понимает, как может один человек держать в памяти столько дел, быть в центре огромного хозяйства, во всем разбираться… Он, оказывается, нужен десяткам людей, все от него ждут каких-то решений, советов, рекомендаций… Просто поразительный человек. Вот опять спрашивают про какие-то акции, как с ними поступить.
        - Нет, не нужно… Пусть дадут телеграмму и принесут ее мне на подпись.
        И тут же поворачивается к Маше Черненко, солистке оперы, и укоризненно говорит ей:
        - Плохо выучили роль, плохо выучили… А потому и не знаете, что делать на сцене и как по ней передвигаться. Надо знать, кто вы, надо жить на сцене живой человеческой жизнью, тогда все получится, вот как у Федора Ивановича…
        Все добродушно посмотрели на Федора, а Маша Черненко смущенно улыбалась, прекрасно понимая, что Савва нарочно напомнил ей о Шаляпине… Куда ей до Шаляпина, ей бы лишь не потерять себя на сцене, до сих пор боится выходить на сцену, все ее пугает — и зрители, и декорации, как бы в них не запутаться…
        Обед продолжается… И уж когда все получили свою долю внимания учителя и наставника, Мамонтов неожиданно просительно обращается снова к Кругликову:
        - Семен Николаевич! Может, вы как-нибудь убедите Бедлевича не высовывать во время пения язык… Пусть он его прячет… Ведь невозможно без смеха смотреть, как он его высовывает!..
        И сколько еще таких замечаний, свидетельствующих о поразительной наблюдательности Мамонтова, услышат собравшиеся у него дома…
        Но вот обед закончен, все встают, расходятся по комнатам большого дома, разбиваются на группы в ожидании шампанского и фруктов, ведут разговоры кто о чем.
        Мамонтов вышел в свой кабинет, нашел письмо Петра Мельникова, недавно присланное им из Парижа, и подошел к Федору Шаляпину.
        - Ну что, Феденька, собирайся в Париж! — обратился Мамонтов к Шаляпину, как всегда неожиданно переходя в своем к нему обращения с «ты» на «вы». — Сезон закончен успешно. Ваш первый сезон в нашей опере превзошел все ожидания. Вся Москва обожает вас… Поездка обогатит вас, разовьет вкус, даст понятие о красоте и правде в искусстве. Через несколько лет вы будете образованным артистом… Пишите мне только почаще, как вот Петруша Мельников… Послушайте, что он мне пишет, вам полезно знать, с чем там придется столкнуться… «…Во-первых, о Бертрами. Это чрезвычайно энергичная женщина, превосходно знает свое ремесло, и это меня подкупило в ней сразу. Полное отсутствие шарлатанских жестов. Она требует настоящего пения, простого, как пение птиц… У нее поют легко, а не воз везут в поте лица. Я попробовал у нее заняться, походил неделю, а потом окончательно решил остаться у нее: от добра добра не ищут, тем более что мой голос, устройство всей маски как нельзя больше подходят к ее требованиям. Как толкователь вещей она нуль, как я заметил, но инструментом технически владеет мастерски, а это нам необходимо обоим
раньше всего. Встретила она нас радушно, нашла у Варюши хороший голос, драматическое сопрано, с первого же урока при всех показала прием пения, и сейчас все ее высокие ноты зазвучали совсем иначе, и теперь она свободно поет от верхнего ми бемоля до альтового ми бемоля — три октавы…» Каково? — прервав чтение письма, восхитился Мамонтов. — Послушайте дальше, еще интереснее… «…Звук голоса с первого же урока совершенно переродился, дудки совсем уже нет, а есть ядро в голосе, и вы чувствуете, что это идет хорошо вдаль… Бертрами очень довольна ее восприимчивостью и артистичностью. Мой голос развернулся хорошо, как оказалось, я не напрасно берег его. В голосе Бертрами не нашла никаких недостатков, напротив, он совершенно нетронут, и петь она заставляет меня еще более открыто (так же, как всех вообще), чем я пел прежде. Результат получается блестящий, голос оказался не только не маленький, а, наоборот, большой и, по словам Бертрами, с таким же большим количеством колебаний, как и у Тальданта…» Знаете, это знаменитый баритон, — пояснил Мамонтов Федору. — Вам будет полезно знать для того, чтобы
сориентироваться, как себя вести с ним, ведь он мечтает стать таким же знаменитым, как и его отец, да таланта отцовского Бог не дал ему… — И он продолжал читать: — «…Причем баритон вне всякого сомнения. Бертрами говорит каждый день так много комплиментов, что у другого закружилась бы голова. Например, она уверяет, что мой голос лучше всех голосов здешних баритонов, и пророчит мне блестящую карьеру. Вообще ее недостаток — захвалить. Мне это бросилось в глаза сразу, при первом знакомстве, а когда я сказал Гальциной свое впечатление, то оказалось, что это ее прием вообще, чтобы придать бодрости. Отчасти она права, но все-таки… верить ее словам не следует. Это надо иметь в виду и Вам, так как во всех письмах она остается верна себе и выражает более сильно, чем следует…» Ну вот что интересного сообщил нам Петруша о Бертрами… Вы, Феденька, верьте только самому себе, у вас нет необходимости проверять, есть у вас голос или нет, у вас другая задача — набраться впечатлений… Париж есть Париж…
        Шаляпин в смущении потупился, хотя к тому времени он не был таким уж застенчивым. Другие чувства волновали его.
        - Не могу себя представить в Париже! Я мечтал в детстве побывать там, а уж сейчас-то как тянет меня туда… И вот стал взрослым, все время думаю о Париже… Сколько там прекрасного! Но так боязно…
        - Ничего. Встретит вас наш Петруша Мельников. Медовый месяц у него прошел. Пусть и вам уделит время. Посмотрите Европу: сначала Вену, походите по музеям. Австрия — тоже удивительная страна, музыкальная и деловитая. Все нужно посмотреть, там многое можно увидеть… А главное, не медлите, быстро собирайтесь и отправляйтесь…
        - Петруша обещал перед отъездом найти мне учителя пения, если я поеду в Париж. Хотелось бы за это время отдыха пройти вместе с учителем партии Досифея и Олоферна… Никак у меня они пока не получаются… Я не вижу этих людей…
        Шаляпин говорил искренне о своих затруднениях, и в голосе его было столько печали, что можно было подумать — он только об этих партиях и думает.
        - Ладно, вы отдыхайте. Развлекитесь, посмотрите Париж, Вену, посмотрите, чем богата Европа, а когда приедете, мы займемся ролями.
        - Да ведь не успею подготовить, Савва Иванович… Уж очень трудные партии-то… Может, Петруша что-нибудь посоветует, может, эта самая Бертрами…
        - Да я ведь специально вам прочитал письмо Мельникова… Знаю, что Бертрами, возможно, и годна для вытягивания голосов, но в деле музыкального развития она нуль, даже скорее минус… Я напишу Петруше, дам ему ряд советов, как вас всех держать в ежовых рукавицах. Он будет вами руководить, все-таки вас там будет несколько человек: сам Мельников, его жена Эберле, Шкафер, Маша Черненко тоже приедет… Можете поработать с Бертрами над голосом, но и только, а музыкальной частью заниматься с ней бесполезно. Поищите кого-нибудь, сейчас много хороших педагогов. Мельников подберет. С умным и способным музыкантом, если такого найдете, будете заниматься каждый день…
        - А вы-то будете в Париже?
        - Трудно сказать. Сейчас еду в Кострому по делам железной дороги, а потом поеду в Карлсбад отдыхать и лечиться… Годы, Феденька, берут свое…
        Мамонтов и Шаляпин увлеклись разговором и не заметили, что к ним подошли Коровин, Поленов и Кругликов с бокалами шампанского.
        - Савва Иванович! Давайте выпьем за успехи Федора Шаляпина! И пусть за границей ему будет так же хорошо, как и в России…
        Обед подходил к концу, а никому не хотелось уходить из этого гостеприимного дома.
        Через несколько дней Федор Шаляпин сидел в вагоне первого класса и смотрел, как быстро мелькают за окном картины российской природы… Казалось, что так же быстро менялась за эти годы и его жизнь… Давно ли он отбыл из Тифлиса со своим другом Агнивцевым в поисках ангажемента в столице… И вот он, в сущности, через три года добился того, о чем мечтал: у него есть театр, который дорожит им; у него есть почитатели, с любовью слушавшие его чуть ли не в каждой опере. Значит, пришел успех…
        Все эти дни Шаляпин ходил как во сне. Все будто происходило под действием колдовских чар, вмешался в его жизнь добрый волшебник и подарил ему эти минуты счастья, неожиданного и негаданного. Спокойное созерцание прекрасного пейзажа за окном неожиданно сменилось бурными взрывами радости, и он, вскакивая, кричал в окно «Ура!», вел себя просто по-мальчишески, хорошо, что рядом с ним в купе не было никого.
        Наконец поезд пересек границу. От полноты чувств Шаляпин то смеялся, то чуть не плакал. И, глядя со стороны на этого высокого, ладно одетого, стройного молодого человека, выражение лица которого мгновенно менялось, нельзя было и подумать, что вскоре о нем заговорит вся Европа, весь мир.
        Шаляпин долго еще не мог успокоиться. Поезд уже набирал скорость: замелькали незнакомые города, станции, непривычно одетые люди. «Сразу все переменилось, — подумал он, — и природа, и люди… Пожалуй, природа-то похуже нашей, российской…»
        Приехав в Вену, Шаляпин в первый же день отправился побродить по улицам, внимательно разглядывал величественные дворцы, поражаясь изящному стилю многих памятников былого величия распавшейся империи. Австрийцы, с которыми ему приходилось иметь дело, были неизменно вежливы, почтительны. Да и вообще, наблюдая чужую жизнь, Шаляпин отметил, что все они удивительно хладнокровны, невозмутимо делают свое дело, что бы ни происходило рядом.
        Но как жизнь переменчива! Только вчера Шаляпин был весел, а сегодня он почувствовал себя неважно: его лихорадило, знобило, да и горло побаливало. Ничего не поделаешь, пришлось проваляться в постели целых три дня…
        Он достал клавир «Хованщины» и стал вдумываться в каждую его фразу. И строка за строкой открывала ему неведомую землю, со своими порядками, обычаями, неповторимыми характерами людскими… «Блеск, сила, ритмическое богатство, — думал Шаляпин, — а главное, простота и непринужденность изложения…» Но чем проще и понятнее становилась музыкальная сторона оперы, тем сложнее казались ему характеры действующих лиц, особенно старец Досифей. Много непонятного в его странных действиях… Почему в человеке вдруг возникает такая страшная сила в борьбе за идею, ради которой он может пожертвовать даже жизнью? И почему сильный, богатый достоинствами народ так поддается властному голосу одинокого человека, поводыря? Поводырем людских масс может быть только крупная личность… Говорят, Досифей был некогда князем Мышецким, а потом ушел из мира светских развлечений и полностью отдался служению Господу Богу… Удивительное время!..
        А сколько колоритных народных персонажей действует в опере!.. Крестьяне, сильные, страстные и темные, заблуждающиеся… Стрельцы, раскольники. Верны все они своим старинным верованиям и обычаям! Еще живы воспоминания о восстании Степана Разина — прошло-то не более десяти лет… Многие из соратников Разина ушли к раскольникам. И среди раскольников живет вольный дух непокорного народа. А как же тогда понимать хоровые сцены первого действия, когда крестьянская толпа забурлила на Красной площади и разнесла будку подьячего. «Ох ты, родная матушка Русь, нет тебе покоя, нет пути. Грудью крепко стала ты за нас, да тебя ж, родимую, гнетут…»
        Шаляпин подошел к окну, выглянул: Вена жила своей привычной жизнью. Неторопливо вышагивали солидные люди по тротуарам, быстро неслись по мостовой коляски с нарядными женщинами и расфранченными мужчинами.
        Шаляпин был явно недоволен собой. Нет, не повезло ему… Простудился летом, в первые же дни пребывания в Вене, где столько хотелось посмотреть… Но делать нечего. Надо работать. И он снова погрузился в изучение клавира.
        На третий день болезни Шаляпин все же отправился в художественно-исторический музей, куда он давно стремился попасть. И был ошеломлен богатством собранного здесь. Он растерянно бродил по первому этажу, где находились экспонаты Древнего Египта и Рима. Внимательно разглядывая статуи, мощи, мумии, золотые украшения работы старых мастеров, он все ожидал увидеть что-нибудь из древней ассирийской культуры: в предстоящем сезоне Мамонтов обещал поставить оперу Серова «Юдифь», где партию Олоферна должен был спеть он, Шаляпин. Федор мучительно вглядывался в строгие немецкие надписи под каждой вещью, но так и не смог ничего разобрать.
        Раздосадованный, Шаляпин поднялся на второй этаж и был снова потрясен открывшимся поразительным для него зрелищем: здесь были выставлены картины старых мастеров. Долго вглядывался в лица изображенных на картинах Мурильо, Гвидо Рени, Андреа дель Сарто и многих других итальянских и испанских художников. Подолгу простаивал у каждой картины… «Господи, какая красота!.. Что за прелесть лики Богородицы, Христа, святых… Но почему нет ни одной картины Рафаэля?» И сколько ни ходил по музею, Рафаэля так и не нашел.
        В тот же день в письме к Мамонтову Шаляпин признался, что в музее «ходил до того, что свои ноги еле уложил потом на извозчика, который меня, полумертвого от усталости, привез домой».
        Быстро пролетели семь дней, отведенных на Вену. Шаляпин сел в поезд и помчался в Париж, о котором так давно мечтал.
        Поезд шел через Швейцарию, и Федор не отрывался от окна: перед глазами проплывали величественные горы, поросшие соснами, кустарником. А то вдруг открывались причудливые ущелья… «Боже, какое величие… И если существует это нечто, что мы называем Богом, то это, несомненно, или жило, или должно жить здесь, в этой потрясающей всякую обыкновенную душу величественной, святой красоте… И почему поезд так быстро мчится?
        А может, вообще выйти на какой-нибудь станции и пойти, благословляя Бога, куда глаза глядят…»
        Шаляпин невольно вполголоса стал напевать знаменитый романс Чайковского: «Благословляю вас, леса…» И ему хотелось в свои объятия заключить весь мир.
        Через двое суток Шаляпин подъезжал к Парижу. Он вспоминал названия улиц, известных ему по книгам, вспоминал все, что слышал от знакомых, которые надавали столько советов и рекомендаций, узнав, что он собирается в Париж. Здесь у него друзья, которые не дадут ему ни скучать, ни бездельничать.
        «О Париж! Так это ты? Здравствуй!» — Шаляпин мысленно приветствовал его. Он вышел из вагона, взял фиакр и помчался на рю Коперник, 40.
        В отеле его приветливо встретила хозяйка. Мешая французские слова с итальянскими, Шаляпин объяснил ей, что у него здесь живут друзья — Петр Мельников с женой. Хозяйка ответила, что еще слишком рано, чтобы будить их. Но Шаляпин был непреклонен: будите, они будут рады видеть меня, они ждут.
        И действительно, хозяйка была крайне удивлена, что ее русский постоялец обрадованно бросился на шею долговязому гостю. Она тихонько удалилась, а друзья начали расспрашивать друг друга о настроении, о самочувствии и прочая, и прочая.
        - Ну как тебе Париж, Федор? — спросил наконец Петр Мельников.
        - О! Я пьян от наслаждения! Боже, за несколько минут сколько удивительных ощущений, всевозможных чувств, переполнивших мою несчастную душонку. Я взял фиакр, еду по улицам, с усилием читаю названия улиц на каждом углу и все еще не верю, что я в Париже… И, только увидев вдали башню Эйфеля, поверил: наконец-то я в Париже…
        - Да, Париж такой, он не оставляет никого равнодушным…
        - Ты пойми, Петруша, Париж — это, как бы тебе сказать, то же самое, что и Москва… Такой же исторический и интересный…
        Петр Мельников показал Шаляпину его комнату, пообещал зайти за ним, когда они с женой будут готовы идти завтракать.
        После завтрака вышли побродить по улицам Парижа. Все волновало Шаляпина, все привлекало его внимание. Он, как ребенок, все хотел посмотреть и даже потрогать руками.
        Но через день-другой он уже чувствовал себя в Париже старожилом. Появились знакомые, с которыми он на невероятном языке способен был объясняться, пуская в ход жесты, французские, итальянские и русские слова, когда было слишком трудно понять друг друга.
        Петруша Мельников и его жена певица В. А. Эберли учились у прославленной мадам Бертрами. По рекомендации известной русской певицы Скомпской, учившейся в Московской консерватории у Комиссаржевского и с успехом певшей в Большом театре, Мельников и Эберли брали уроки у Бертрами, поэтому много разговоров было о ней.
        - А чем она знаменита? — спрашивал Шаляпин. — Что, ее ученики прославились на весь мир своими голосами? Кто они? А сама она пела в опере? Ведь сейчас так много знаменитых учителей, не имеющих знаменитых учеников…
        - Ну вот, ты уже с недоверием относишься к ней, а сам еще не видел ее…
        - Да нет, я просто жду, что вы мне скажете о ней.
        - Почему стала знаменитой мадам Бертрами, никто не знает. И была ли она вообще певицей, есть ли у нее знаменитые ученики, тоже никто нам не говорил… Сказали, что она умеет учить петь, и все. Что тебе еще нужно? Ты волнуешься раньше времени… Не понравится, уйдешь…
        - Мне нужно подготовить две совершенно новые для меня партии, Олоферна и Досифея, особенно Досифея… Так что мне не до экспериментов с учителями пения… Ты же знаешь, что мне нужно устранить некоторые недостатки моего голоса… Даже в Нижнем писали об этом…
        Три месяца тому назад Шаляпин вместе с Секар-Рожанским и Эберле гастролировал в Нижнем Новгороде и Казани. Два выступления в Нижнем прошли с огромным успехом. «Нижегородский листок» снова, как и в прошлое лето, отмечал выдающийся сценический талант артиста, редкостный по красоте, силе и мягкости голос, его изумительную гибкость, тонкий художественный вкус исполнения, ясную и отчетливую дикцию, редкую разносторонность дарования. Но вместе с тем говорилось и о его слабостях: недостаточная обработанность голоса в чисто вокальном отношении — напряженность звука на некоторых нотах, случайная вибрация…
        И не только в Нижнем писали об этом. В Москве тоже не раз отмечали эти недостатки. Без их преодоления нельзя было двигаться вперед.
        - Федор, — вмешалась Эберле, — мадам Бертрами предлагает приехать к ней в Дьеп. — И, перехватив удивленный взгляд Шаляпина, быстро продолжала: — Это маленький курортный городок на берегу Ла-Манша. Мы все поедем туда и прекрасно проведем время. И поработаем, и отдохнем…
        - А как же Париж? Я ж так мало здесь прожил… Никуда и не ходил… Не видел ни одной театральной постановки, не слышал ни одного приличного голоса.
        Федор был не против поехать в курортный городок, где тихо, привольно они могут провести летнее время, но в то же время хотелось еще и еще побродить по Парижу, поглядеть, как живут французы, веселый, умный, беззаботный, талантливый народ…
        - Конечно, тут много интересного для артиста, — заговорил Петр Мельников. — Мы вот тут уж сколько живем, а до сих пор ведем споры, оставаться ли на зиму… Столько здесь еще можно узнать… Но нет, оставаться на зиму ни я, ни Варюша не собираемся. Работаем так, чтобы к сезону быть в Москве. Я лично убежден, что смогу и буду петь. Самое важное теперь — узнать, какой репертуар предоставит нам Савва Иванович…
        - А что, еще не было разговоров? — спросил Шаляпин.
        - Да в том-то и дело… Он не уверен в моем голосе и ничего не обещает. А мадам Бертрами готова помочь мне пройти любые партии. Я просил Мамонтова прислать самые необходимые как мне, так и Варюше. Для нее-то хорошо бы подготовить «Псковитянку», а Мамонтов все не извещает нас о будущем репертуаре… Уж ладно я, но Варя-то так успешно выступала…
        - Ну ничего, пришлет, Савва Иванович закрутился с делами… Как он бывает занят, ты даже не можешь представить… Скажи лучше, что тут наиболее интересно и значительно, ведь пока соберемся?..
        - Сам понимаешь, что интересного тут много. Скажу откровенно: опера здесь на высоком уровне. Иные постановки просто блестящи, декорации поразительно хороши… Здесь, в Париже, встряхиваешься и живешь теми молодыми восторгами, о которых почти уже забыли в наших современных русских театрах. Я видел «Царя Эдипа». Боже мой, да что же это за силища! Актеры с Муне-Сюлли во главе произвели на меня впечатление искусных врачей, заставивших своим искусством снова жить мертвеца, да как жить-то…
        - А мне вспоминается, что в Москве Сюлли не имел успеха. Или я ошибаюсь? — спросил Шаляпин.
        - Да разве можно в таком спектакле обращать внимание только на одного актера, пусть даже очень талантливого! Здесь все актеры играют превосходно, а он лучше всех. Вот ведь в чем сила такого спектакля!.. Он велик в полной гармонии окружающих его, превосходного хора и чудной музыки Мендельсона… Это производит потрясающее впечатление. После занавеса стоишь какой-то обалделый, и грудь не вмещает всего пережитого.
        - Ну а что больше всего тебе понравилось в игре Муне-Сюлли? — Жадные глаза Шаляпина впились в Петра Мельникова.
        - Он великолепен! Как мастерски носит он одежду! Каждая складка его одежды играет. Я не помню никого другого, у кого были бы столь же выразительными жесты, походка, движения… В этом ему нет равных…
        - А что еще видели? — продолжал допрашивать Федор.
        - В Комической опере видели «Фальстафа». Морень — хороший Фальстаф, но я ждал от него большего, в особенности в «Дон Жуане». А самое поразительное в том, что маленькую роль Квини пела Дельмас… Ну что же это за талантище! Голос, Бог ее знает, откуда он! Видя и слушая ее, я понял желание Саввы найти что-либо подобное и у нас. Дай Бог, чтоб удалось! Мне кажется, что Дельмас должна производить впечатление на нас, русских, еще больше, чем на французов: в ней сидит наша русская баба, только ртуть в ней не русская. С первых же слов вы уже любите ее всем существом и никогда не забудете. Вот какая она… И вообще здесь много хороших голосов, но играют чаще всего шаблонно, так, что порой слушать хорошие голоса скучно…
        - Ну а когда скучно, что делаете?
        - Иду на скачки.
        - И как?
        - А знаешь, неплохо. Во всех театрах бывали, потому что хожу всякий день на скачки и выигрываю хорошие деньги, на которые, в сущности, и живем, ходим в театр. Покупаю всегда хорошие, дорогие места, оплачиваю уроки и пансион. И выходит, что приехали сюда за свой счет. Иначе нам пришлось бы плохо. От тысячи, которую дал Мамонтов, осталось четыреста… Конечно, нам не хватило бы… А так… Вчера вот выиграл пятьсот франков, несколько раз по четыреста франков, по триста. Если пойдет так дальше, то еще в Россию деньги повезу.
        - Сходим вместе? Может, и мне повезет… — Федор загорелся от нетерпения: страсть игрока не давала ему покоя.
        - Конечно! Новичкам всегда везет.
        …Как хорошо, что Шаляпину удалось побывать в Париже, в Дьепе. Столько интересного познал его жадный ум, много наслаждений испытала его впечатлительная душа. В Россию вернулся он, обогащенный новыми впечатлениями… И снова окунулся в радостную повседневность любимого дела.
        Глава пятая
        «Радость безмерная»
        Раскаты шаляпинского баса донеслись до Петербурга. Интерес к московской Частной опере все больше возрастал, особенно после того, как успешно были поставлены оперы «Хованщина» Мусоргского и «Садко» Римского-Корсакова. Оперы привлекали всеобщее внимание своей оригинальностью, новаторством, смелостью музыкальных решений, глубиной национальных проблем, могучим пафосом утверждения нового в жизни России. Образы Досифея и Садко — могучие характеры, воплощающие высокие исторические черты русского человека в переломные годы, — появились наконец на русской сцене.
        …Характер Досифея так до конца и не был понятен Шаляпину, как он ни бился над раскрытием его музыкальными средствами. Знаменитая мадам Бертрами помогла ему в вокальном отношении, но постигнуть смысл характера Досифея в то время Федор никак не мог.
        Вернувшись в Москву, Шаляпин рассказал Мамонтову о своих затруднениях в трактовке образа Досифея.
        - Не вижу Досифея… — Шаляпин как-то виновато посмотрел на Мамонтова. — Давно были такие люди… Я их не понимаю…
        - А сегодня разве нет таких, как Хованский, Голицын, Марфа? Разве нет таких, как Досифей? Сходите на Преображенскую заставу или на Рогожскую… Сколько там увидите персонажей из нашей оперы…
        Вошел молодой человек приятной наружности. Шаляпин никогда не видел его в театре. Недоуменно посмотрел на Савву Ивановича.
        - Познакомьтесь. Это Василий Шкафер, мой новый помощник, певец, тенор. Я только что взял его вместо сбежавшего в Париж Петруши Мельникова.
        В кабинет Мамонтова вошли Коровин, Серов, Врубель.
        - Вот и хорошо, что все собрались. Пора нам начинать серьезные репетиции «Хованщины»… Сезон вот-вот начнется, а мы еще ничего, в сущности, не сделали, так, эскизики да отдельные сцены без декораций… Надо пойти к нашим теперешним старообрядцам, посмотреть, как они живут, поближе на них взглянуть, прикоснуться, так сказать, к этим людям. Что-то там еще, вероятно, осталось от старины… Рогожское, Преображенское, нельзя всего этого не посмотреть… Эту оперу мы подготовим в срок. А вот что будем делать с «Садко»? Работы — непочатый край. К Рождеству мы ее должны поставить, так и знайте. Работать только над этой оперой… «Садко» должен быть гвоздем сезона! А в феврале поедем на гастроли в Петербург…
        Шаляпин угрюмо слушал Мамонтова. Когда вышли из его кабинета, Коровин спросил Федора:
        - Что с тобой?
        - Ты не поймешь, — нехотя начал Шаляпин. — Я, в сущности, и объяснить-то не могу. Понимаешь, как бы тебе сказать… В искусстве есть… постой… как это называется… Есть «чуть-чуть». Если этого «чуть-чуть» нет, то нет искусства. Выходит «около». Дирижеры не понимают этого, а потому у меня не получается то, что я хочу… А если я хочу и не выходит, то как же? У них все верно, но не в этом дело. Машина какая-то. Вот многие артисты поют правильно, стараются, на дирижера смотрят, считают такты — и скука!.. И вот я понял раз и навсегда, что математическая точность в музыке и даже самый лучший голос мертвы до тех пор, пока математика и звук не одухотворены чувством и воображением… Искусство пения нечто большее, чем блеск пресловутого бельканто…
        - Ну и что ж… Ты говоришь об этом ведь не потому, что хочешь начать теоретический разговор… Что-то опять не получается?
        - Непонятен мне Досифей, да и Олоферна не вижу… А когда не вижу, не могу играть… Есть дирижеры, которые не знают, что такое музыка. Можешь назвать меня сумасшедшим, а я говорю истину. Труффи следит за мной, но сделать то, что я хочу, не может, ему трудно понять меня. Ведь оркестр, музыканты играют каждый день — даже по два спектакля в воскресенье! Нельзя с них спрашивать много-то, играют, как на балах. Вот и получается, что и опера скучна. «Если, Федя, все делать, как ты хочешь, — говорит мне Труффи, — то это потребует такого напряжения, что после спектакля придется ложиться в больницу». В опере есть места, где нужен эффект, его ждут — возьмет ли тенор верхнее до, а остальное так, вообще. А это вот и неверно…
        Коровин и Шаляпин, не сговариваясь, пошли по направлению к мастерской художника на Долгоруковскую улицу.
        - Знаешь, — заговорил вновь Шаляпин о наболевшем, — я все-таки не могу объяснить. Верно я говорю, а в сущности — не то. Все не то. Это надо чувствовать. Понимаешь, все хорошо, а запаха цветка нет. Ты сам часто говоришь, когда смотришь на картину, — не то. Все сделано, все выписано, нарисовано, а не то. Цветок-то отсутствует. Можно уважать работу, удивляться труду, а любить нельзя. Работать, говорят, нужно. Верно. Артист думает всю жизнь, а работает иной раз полчаса. И получается, если только он действительно артист. А как — неизвестно… Как вот играть Досифея? Непонятен мне он… А после Ивана Грозного не могу на авось играть. Почувствовать его характер и увидеть его внешний облик я должен, а я его не чувствую и не вижу… Вот в чем беда-то! Ведь я скоро должен выйти на сцену, а не с чем…
        - Ты не кипятись. Время еще есть. Я, во всяком случае, вижу его, твоего Досифея… Мне ведь легче понять такие характеры, я вырос среди старообрядцев, как раз на Рогожской улице, в доме деда моего, Михаила Емельяновича Коровина, московского купца первой гильдии…
        Коровин и Шаляпин пришли в мастерскую, разделись.
        Коровин подошел к своим эскизам и начал показывать их.
        - Вот посмотри… Тут Досифей — гневный изувер, а вот — страстный и прямолинейный фанатик, а здесь — добрый пастырь… Сколько же различных, прямо противоположных душевных движений нужно пережить тебе, Федя, чтобы воплотить столь противоречивую, сложную натуру, как князь Мышецкий-Досифей, на сцене…
        - Да, ты здорово поработал… Досифей у тебя как живой… Особенно глаза, мудрые и страстные…
        - Только такие и могут пойти на самосожжение.
        Шаляпин хорошо знал, что Коровин давно занимается этой оперой, но то, что он увидел, поразило его продуманностью и точностью деталей, касающихся историко-бытовой обстановки петровского времени.
        В мастерской Коровина было много начатых эскизов: к операм «Садко», «Псковитянка», «Снегурочка». Какую бы оперу ни задумал поставить Мамонтов, он всегда обращался к своим любимым художникам прежде всего. Они и декорации готовили, и эскизы костюмов, а иной раз и принимали участие в спектакле в качестве сорежиссеров-постановщиков. Чаще всего Мамонтов рождал идею, давал указания о постановке в общем плане, а на отделку мелочей у него не хватало времени. Он не был способен к методичной, шаг за шагом, сцена за сценой, отделке деталей и мелочей. Докапываться до глубин, заниматься кропотливой исследовательской работой он был просто не способен. Он давал общие указания, а деталями занимались чаще всего художники, режиссеры.
        «В опере нет надобности, как в драме, выявлять мелкие подробности…» — вспоминал Шаляпин слова Мамонтова. — Музыка и пение занимают здесь главенствующее место. Но игра актеров все же должна быть на высоте. Что бы мы ни ставили, будь то «Снегурочка», «Псковитянка», «Юдифь» или «Садко», — это прежде всего зрелище, музыкальная драма, и каждая роль в ней должна получить исполнителя крупного актерского дарования. Коровин тоже высказывался в подобном духе».
        Шаляпин первоначально был согласен с Коровиным, но все чаще ловил себя на мыслях, которые противоречили высказываниям художника. Нет, и в опере, и в драме важны подробности, вплоть до мельчайших… Как одевались раскольники? Как одевались стрельцы? Да и вообще все играет роль в оперном спектакле, как и в драме.
        Федор пришел на следующую репетицию задолго до ее начала: что-то беспокоило его по-прежнему, хотя и Коровин ему многое растолковал. На лестнице он встретил нового режиссера Василия Шкафера.
        - Ну, ездили к раскольникам на Преображепку? — приветливо спросил его Шаляпин.
        - Просто поразительно, как много старины еще сохранилось в этом селе! — восторженно воскликнул режиссер. — Это ж окраина Москвы, маленькие домишки, почти что избы, незамощенные грязные улочки, огромные пустыри… А люди — удивительно разнообразные типажи… И не деревенские, и не городские, а какой-то особенный люд, все они какие-то иные, елейные, что ли, тихие, смиренные, особенно женщины.
        - Жаль, что я не мог поехать с вами, — вздохнул Шаляпин.
        - Да, все были довольны поездкой… Многое стало понятнее. Мы прошли к единоверческому храму, около которого раскинулось небольшое кладбище, поодаль флигелечки, богадельня для престарелых. В храме, куда мы вошли, шла служба, пели по крюкам, старинным напевом, унисоном, как будто нестройно и фальшиво, но громко, крикливо и неприятно. Такое пение резало слух, а интересно, нигде этакое не услышишь…
        - А что там за люди-то были? Типажи интересные?
        - Удивительно разнообразные!.. Каждого встречного мы рассматривали только с точки зрения нашего задания… Стоило пройти мимо нас стройной женщине в черном сарафане, покрытой большим платком, как кто-то сказал рядом: «Это Марфа»… И вы знаете, Федор Иванович, сколько мимо нас проходило Сусанн, начетчиц и начетчиков в длинных, до полу, кафтанах! Нам казалось, глядя на них, что живы религиозные фанатики, в них не погасла глубокая вера в свои догматы… И какие лица! Художник Нестеров, видно, здесь часто бывал… Разговорились со сторожем у ворот кладбища, он все расспрашивал нас, кто мы да откуда. А я смотрел на него и думал: какой живописный облик, прямо точь-в-точь ожившая икона древнего письма, нигде я не видел таких… Смотрит выразительно, остро, глубоко и пытливо… Все рассказал о мытарствах раскольников и о преследованиях, которым подвергалась их старая вера. В словах старика была та правда, за которую он крепко стоял и которой стойко держался.
        - Мой Досифей такой же, видно. Только покрупнее характером…
        - Впечатление все это произвело глубокое и сильное. До сих пор будоражит ум и сердце. Конечно, это не подлинная допетровская Русь, не всамделишный сколок той эпохи, но мы все-таки получили хотя бы намеки, легкие штрихи их быта… И кажется, мы ушли не пустыми…
        Репетиции продолжались упорно и настойчиво. Одновременно с «Хованщиной» шла подготовка «Садко». Здесь уже господствовал Антон Владиславович Секар-Рожанский, исполнявший партию Садко. Шаляпину очень нравилась роль Варяжского гостя, но, занятый образом Досифея, он не горел пока желанием исполнять ее. Роль была эпизодической, коротенькой и, думалось ему, невыигрышной. Другое дело роль Досифея. Да и роль Олоферна тоже у него не получалась. Но эта опера откладывалась на неопределенное время, а потому и не волновала так, как «Садко». Все готовились к «Садко». Разучивали партии, создавали декорации. Художники Коровин и Малютин со своими помощниками готовили подводное царство, где должна была состояться свадьба Садко с царевной Волховой.
        Шаляпин увидел страшное глазастое чудище на дне подводного царства. Как живое, это чудище вращало глазами, качалось на волнах и шевелило плавниками морские водоросли. Настоящими казались и морские звезды. А на переднем плане проплывали самой причудливой раскраски и затейливой формы рыбы и другие морские обитатели. Подсвеченное морское дно действительно казалось волшебным царством и просто очаровывало.
        Федор уже видел красочное «Торжище», готовый к отплытию «Сокол-Корабль», а вот теперь и подводное царство… Весь спектакль становился ярким, красочным, праздничным… «Может, и действительно этот спектакль станет торжеством русской оперы, русской музыки вообще?» — думал Шаляпин.
        В театре чаще всего исполнялись иностранные оперы с исполнителями-гастролерами в центральных партиях. Шаляпин пел вместе со знаменитой Марией Ван-Зандт, Жюлем Девойодом, который с поразительной глубиной и силой исполнил партию Риголетто. Сцену третьего акта, когда несчастный шут обращается ко всем приближенным герцога, Жюлю Девойоду пришлось повторить по настоянию зрителей, настолько публика была потрясена талантливым исполнением.
        Жюль Девойод сразу вошел в труппу Мамонтовского театра: чуткий, отзывчивый по своей натуре, он оказался хорошим товарищем, вел себя без всякого высокомерия, иной раз присущего заезжим гастролерам. Более того, он не делал секрета из своего искусства. Охотно рассказывал о французской школе оперного исполнительства. И Мамонтов, не раз слушая Жюля Девойода, надумал предложить ему руководить оперным классом, который он предполагал в скором времени открыть при своем театре.
        Шаляпин удивлялся простоте и естественности этого замечательного человека. Все баритоны театры обращались к нему за помощью. И он никому не отказывал. Ощупывали его диафрагму, осматривали его горло, язык, маленький язычок. Знаменитый певец превосходно понимал, что молодые артисты хотят учиться у него, и делал все, чтобы удовлетворить их естественный интерес: его голос одинаково сильно звучал во всех регистрах, от крайних басовых низов до верхнего ля. Вот это-то и привлекало всех. Во время репетиций можно было слышать не совсем привычное мычание, подобное тому, какое издает корова. И вскоре все узнавали, что это Жюль Девойод дает уроки постановки голоса какому-нибудь молодому артисту. Его советы по правильному держанию звука иной раз приносили существенную пользу.
        По обыкновению, Шаляпин заглянул в кабинет Мамонтова. Савву Ивановича он не мог застать уже несколько дней: с постановкой «Садко» родилось большое количество вопросов, и тому нужно было посоветоваться с Римским-Корсаковым. И вот он здесь. В кабинете уже были Коровин и Серов.
        Мамонтов радостно приветствовал Шаляпина:
        - А-а, Феденька, заходите, заходите. Виделся с Римским-Корсаковым. Очень интересуется Частной оперой, хотел бы приехать на генеральную репетицию… Подробно расспрашивал, как разошлись роли, кто дирижер… Опасается, что хор маловат, да и оркестр тоже не для такой большой оперы…
        - А спрашивали его относительно ручейков и речек светловодных? — спросил Коровин Мамонтова.
        Все заулыбались. Шаляпин хорошо знал, что имел в виду Коровин: при первом чтении клавира оперы в присутствии всей труппы Мамонтов был озадачен некоторыми словами и тут же высказал свое недоумение:
        - У автора здесь написано: «Ручейки зеленые и речки светловодные»… Сестры царевны Волховы, как поет хор… Как же их показать на сцене?.. Завтра выезжаю в Петербург, увижусь с Корсаковым и обо всем с ним переговорю.
        Шаляпин с любопытством ждал ответа Мамонтова. А тот, смеясь, сказал:
        - Что он мог ответить… — Хмыкнул и надолго задумался… — «Право, не знаю, как это сделать. У вас есть художники, это уж их дело, а я что ж, музыкант…» И дальше, Феденька, заговорил о «Псковитянке», благодарил. Вот у вас, говорит, Шаляпин спел Грозного, его мне очень хвалят. Приеду как-нибудь после Рождества, посмотрю и «Садко» и «Псковитянку»… Так что ждите строгого суда…
        - Опера будет яркой, красочной, действительно фантастической… Много фантазии вложили мы в эту оперу, — заговорил с улыбкой Коровин. — Вы понимаете, очень трудно было одеть настоятелей. Они ведь дурачье, в них есть эта баранья тупость. Мы их оденем, как наших городских голов. Будут важные степенства, купцы, обиралы — торгаши, одним словом.
        Мамонтов понял ход мыслей своего любимца и продолжил:
        - Один, с рыжей бороденкой, севрюгой торгует, а другой, с брюхом, все молится, вздыхает и свечки в церкви ставит, очень верующий. О Господи! Помилуй и спаси нас, грешных!
        Все засмеялись, представив этих настоятелей.
        - Костя, — заговорил обычно молчаливый Серов. — Ты морскому-то царю сделай отвислый животик, ведь он, подлец, рыбу жрет, смешно будет…
        Снова засмеялись.
        - Ну а теперь за работу… Времени на репетиции совсем мало осталось, — сказал Мамонтов.
        Но Коровин уже разошелся, никак не унимался:
        - Сейчас, Савва Иванович! Никак не могу передать свое восхищение этим произведением… Сижу, думаю и все восхищаюсь, как это здорово все у Николая Андреевича… Вы понимаете, до чего глупо-то: идут на спор с Садко, рукавицы снимают медленно, спесиво — важный спор… А Садко-то закинул — и готово, поймал рыбу золотую…
        Все давно знали, что Коровин заядлый рыболов и его уже ничем не остановить: затронул любимую тему.
        - Рыба-то хвостом машет, играет в руках-то, живая. Вот те черт! А потом закинул — золото! Оно горит, а купцы-то, дурачье, ха-ха-ха, и не знают, что случилось, стоят дураками! Правда, ловко это сделано, а? До чего же глупо, понимаете? А Садко-то и поплыл… «Высота, высота поднебесная, глубота, глубота, океан-море…» Действительно, высота и глубота — это музыка Римского… Как бы нам быть ее достойными…
        Последние слова Коровин произнес уже серьезно. И все понимали, что он хотел сказать. До премьеры оставалось чуть больше месяца, а работы было еще очень и очень много.
        12 ноября 1897 года в Частной опере Мамонтова состоялась премьера «Хованщины».
        Шаляпин исполнял свою роль с подъемом, но внутренне все время чего-то опасаясь. Все у него получалось на редкость гармонично, жесты, движения как бы сливались с музыкой. И уже казалось ему, что все прошло благополучно. Подходил к концу последний акт. Хор раскольников в белых одеждах со свечами в руках… Марфа ведет Андрея Хованского, сломленного и несчастного. Языки пламени уже начинают касаться краев одежды… Вот-вот прозвучат последние аккорды трагической музыки. Вдруг в напряженной тишине раздался грубый голос из зрительного зала:
        - Довольно Бога! Опустите занавес, не кощунствуйте!
        Шаляпин вздрогнул, как будто его ударили хлыстом по лицу.
        Оркестр умолк. Занавес опустился, но не было обычных шумных аплодисментов, к которым Федор уже привык за последний год. Вышел на авансцену и увидел, что публика спешила покинуть зал…
        Утешением Шаляпину послужили газетные отчеты, вышедшие на следующий день. «Московские ведомости» писали: «Г-н Шаляпин дал отличный внешний облик Досифея, прекрасно пел и сумел оттенить в игре, мимике и гриме ту перемену, которая произошла в Досифее, когда наступили грозные для раскольников события». «Русские ведомости» еще более высоко отозвались об исполнении Шаляпина: «Между исполнителями сольных партий мы назовем прежде всего г-на Шаляпина, создавшего очень законченную и выдержанную фигуру Досифея с его умом и фанатической убежденностью в правоте своего дела, чисто человеческими чертами сочувствия страдающей Марфе и с горестной угнетенностью старика, чувствующего свое бессилие в борьбе и неизбежную гибель единомышленников. Мы достаточно уже высказались о таланте артиста и не будем еще раз повторять ему наших похвал…»
        Настоящим триумфом Шаляпина была опера «Садко». 26 декабря 1897 года состоялась премьера оперы, как и было задумано Мамонтовым. Много было недостатков в исполнении, особенно хор и оркестр допустили много ошибок, но опера была встречена как большой праздник русского искусства. В первых спектаклях Шаляпин не участвовал. В третьем спектакле он исполнил роль Варяжского гостя.
        30 декабря на третьем спектакле присутствовали Римский-Корсаков с женой Надеждой Николаевной, Владимир Васильевич Стасов…
        Римский-Корсаков был возмущен тем, что опера была разучена плохо, оркестр допускал много фальшивых нот, не хватало многих инструментов, хористы в первой картине пели по нотам, держа их в руках, словно обеденное меню, а в шестой картине хор вообще не пел, играл один оркестр. Понравились лишь декорации да некоторые артисты. Но буря аплодисментов долго не смолкала, требуя автора и исполнителей. И, чувствуя, что опера имеет успех у публики, автор смирился с недостатками. В конце концов, опера исполнялась впервые на сцене, причем на частной. Откуда взять большие средства для большого оркестра и большого хора?
        Римский-Корсаков успокоился и во время антракта пошел за кулисы поблагодарить труппу. Тут и познакомился с Забелой, ученицей Петербургской консерватории, художником Врубелем, ее мужем, поблагодарил остальных участников спектакля.
        Поразил его Варяжский гость. Действительно, могучий викинг предстал перед ним таким, каким он и хотел его изобразить. Воплощение его замысла было исключительно точным и глубоким.
        - Шаляпин, браво! Браво, браво, Шаляпин! — неслось, как буря, по театру.
        «Так вот он, исполнитель моего Ивана Грозного!» — подумал Римский-Корсаков, радуясь первому знакомству с талантливым артистом.
        О своем первом впечатлении от игры Шаляпина Владимир Стасов писал: «Итак, сидел я в Мамонтовском театре и раздумывал о горестном положении русского оперного, да и вообще музыкального дела у нас, как вдруг в III картине «Садко» появился предо мною древний скандинавский богатырь, поющий свою «варяжскую песнь» новгородскому люду на берегу Ильмень-озера. Эта «варяжская песнь» — один из величайших шедевров Римского-Корсакова. В ее могучих, суровых звуках предстают перед нами грозные скандинавские скалы, о которые с ревом дробятся волны, и среди этого древнего пейзажа вдруг является перед вами сам варяг, у которого кости словно выкованы из скал. Он стоял громадный, опираясь на громадную свою секиру, со стальной шапочкой на голове, с обнаженными по плечо руками, могучим лицом с нависшими усами, вся грудь в булате, ноги перевязаны ремнями.
        Гигантский голос, гигантское выражение его пения, великанские движения тела и рук, словно статуя ожила и двигается, взглядывая из-под густых насупленных бровей, — все это было так ново, так сильно и глубоко правдиво в картине, что я невольно спрашивал себя, совершенно пораженный: «Да кто это, кто это? Какой актер? Где они отыскали в Москве? Вот люди-то?» И вдруг в антракте, в ответ на мои жадные вопросы, узнаю, что это — не кто иной, как сам Шаляпин».
        Занавес опустился. Взрыв аплодисментов, бесконечные вызовы автора и исполнителей. Смущенный автор кланяется. Он вовсе не ожидал такого бурного успеха своей отклоненной императорским театром оперы. За кулисами крепко обнимает Римского-Корсакова его давний друг Семен Кругликов, профессор консерватории, музыкальный критик, консультант Мамонтовского театра.
        - Как прекрасен ваш триумф, Николай Андреевич… Пусть позавидует Мамонтову Мариинский театр… Всеволожский теперь будет кусать локти… Вы имеете свой театр…
        Своей «радостью безмерной» поделился семидесятичетырехлетний Стасов в статье.
        Глава шестая
        Гастроли в Петербурге
        16 января 1898 года загорелся театр Солодовникова. Пожар потушили, но давать спектакли в нем было невозможно. Вроде бы ничего не предвещало несчастья. Театр принадлежал одному из богатейших людей Москвы, Гавриилу Гаврииловичу Солодовникову, владельцу так называемого Солодовниковского пассажа. Начинал он, как говорится, с нуля, торговал спичками, потом открыл галантерейную лавчонку, магазинчик — и так пошел по восходящей… И все-таки что-то должно было случиться… Тень обреченности нависала над всеми его предприятиями — он был просто фантастически скупым, выгадывал на мелочах, даже на питании своих детей, которые жили буквально на каше и щах. И сам одевался в косоворотку, русскую поддевку, высокие сапоги… По-прежнему, как много лет назад, ездил на конке, а если приходилось пользоваться железной дорогой, то непременно третьим классом…
        По городу шла молва о его скупости, рассказывали презабавнейшие случаи об этом архимиллионере…
        Однажды профессор Склифосовский согласился сделать ему операцию, но при условии, что Солодовников, пожелавший оперироваться только у себя дома, приобретет некоторые необходимые хирургические инструменты. Солодовников купил на Сухаревке, конечно по дешевке, ржавые инструменты… Как же он был разочарован, когда Склифосовский отказался делать этими инструментами операцию и потребовал инструменты от Швабе, что на Кузнецком мосту…
        Савва Иванович, огорченный, опечаленный, мучительно старался понять причины происшедшего, вспоминая все ходившие легенды о скупости Солодовникова, экономившего и на театре, во всем ограничивавшего своих арендаторов. Что ж теперь делать? Пытались хотя бы репетировать в полуразрушенном театре. Привели его чуть-чуть в порядок, но все это было от отчаяния…
        Принесли письма от Лентовского. Мамонтов стал читать: «Не умею Вам выразить того тяжелого впечатления, какое я вынес вчера, бывши на репетиции Солодовникова театра. Более всего мне жалко, что начавшееся так блестяще развиваться под Вашим художественным наблюдением дело Русской оперы вдруг принуждено приостановить свою полезную деятельность. Приостановить в то время, когда это дело стало проникать в публику и, так сказать, входить в силу. Грустно и тяжело!
        Москва город трудно поддающийся, его опасно разочаровывать. Если б позволяли обстоятельства… Было бы лучше оставить зрителя под обаянием прошлого, к сожалению потерянного, чем скитаться по картонным театрикам. Как ни старайтесь играть, какие спектакли ни давайте — все будет казаться в уменьшенном, умаленном виде после того великана театра, как сгоревший, вполне соответствовавший и красоте, и широте, и размаху Русской оперы. Что ни говорите, а для Ваших задач Вам нужен театр особенный, где бы Вы могли развернуться во всю мощь! Да, жалко, искренно жалко! И простите, что я высказался… Это сделал как-то невольно…»
        «Все правильно, — думал Мамонтов, — стоит хоть на месяц задержаться с выступлениями, как зритель пойдет искать другие развлечения и забавы, забудет про Русскую оперу, которая принесла ему уже столько эстетических наслаждений… Надо что-то придумать…»
        Савва Иванович Мамонтов срочно выехал в Петербург для того, чтобы там договориться о гастролях своего театра.
        22 февраля русская Частная опера в театре Консерватории начала гастроли оперой «Садко». На следующий день давали «Псковитянку». И вообще было решено эти две оперы Римского-Корсакова показывать как можно чаще. Кроме того, привезли для показа оперы «Хованщина», «Жизнь за царя», «Снегурочка», «Майская ночь», «Русалка», «Рогнеда», «Опричник», «Фауст», «Миньона», «Самсон и Далила», «Богема», «Орфей».
        Первые же спектакли, прошедшие успешно, показали, как неподходящ был этот театр для постановки таких опер, как «Псковитянка», «Хованщина» или «Снегурочка», где действовало много исполнителей. Но выбора не было…
        Шаляпин сидел в своей уборной и горько размышлял над всеми этими неудобствами гастрольной жизни. Только было привык к московскому театру, почувствовал себя там уверенно, как нужно было привыкать вот к такой совершенно неприспособленной для оперы сцене. Глядя на свое отражение в зеркале, Шаляпин довольно ухмылялся: «Грозен царь, все пугаются его… Плохо театр устроен. Невыгодно и для артистов, плохо голоса звучат, акустика подводит, да и для публики… Это не театр, а какой-то длинный коридор с небольшой сценой в глубине. Что могут увидеть и услышать в дальних рядах? Поразительно невыгодный для нас театр… На сцене совершенно негде повернуться. Что это за въезд Грозного получился? Жалко было смотреть на все это. Не говоря уж про меня… Мне стыдно было играть на такой сцене…»
        Шаляпин задумался. Мысли его унеслись далеко. Вдруг за дверью уборной раздался громовой голос:
        - Да покажите, покажите его нам, ради Бога! Где он?
        Дверь с шумом открылась, и на пороге возник высокий человек с большой седой бородой и весело блестевшими от возбуждения глазами.
        - Ну, братец, удивили вы меня! — громко заговорил вошедший. — Здравствуйте! Я забыл вам даже «здравствуйте» сказать. Здравствуйте же! Давайте знакомиться! Я, видите ли, живу здесь в Петербурге, но и в Москве бывал, и за границей, и, знаете ли, Петрова слышал, Мельникова и вообще, а таких чудес не видал! Нет, не видал! Вот спасибо вам! Спасибо!
        Шаляпин растерянно стоял и слушал гостя, громогласно расточавшего ему такие похвалы, которых он еще ни от кого не слышал.
        - Вот мы, знаете, вдвоем пришли…
        Шаляпин наконец обратил внимание и на второго человека, который скромно стоял чуть сзади своего высокого товарища.
        - Вдвоем-то лучше, по-моему. Один я не могу выразить, а вдвоем… Он тоже Грозного работал. Это — Антокольский. А я — Стасов Владимир Васильевич.
        Шаляпин растерялся, не мог от волнения даже слова вымолвить. А уж пригласить сесть и вовсе не догадался. Да и сесть-то не на что было: уборная была тесной и маленькой…
        Стасов понял его состояние и продолжал:
        - Да вы еще совсем молоденький! Сколько вам лет? Откуда вы? Рассказывайте!
        - С Волги, из Казани. Учился в Тифлисе…
        - Вот что, приходите-ка завтра ко мне в Публичную библиотеку, и мы обо всем поговорим…
        В тот вечер Шаляпин играл великолепно… Всегда похвалы на него действовали положительно, а в этот раз он просто, как признавался впоследствии, «задыхался от счастья».
        На другой день Шаляпин зашел в Публичную библиотеку и снова был ошеломлен радушным приемом старого литератора, глаза которого по-юношески заблестели при виде входящего Шаляпина.
        - Ну, батюшка, очень рад… Здравствуйте! Очень рад! Спасибо! Я, знаете, всю ночь не спал, все думал, как это вы здорово делаете! Ведь эту оперу играли здесь когда-то, но плохо. А какая ведь, а? Вы подумайте, каков этот Римский-Корсаков Николай Андреевич! Ведь вот что может сделать такой человек, а! Только не все его понимают!
        Стасов вышел из-за своего огромного стола, заваленного книгами, рукописями, и долго тряс руку Федору Шаляпину, восторженно смотревшему на этого удивительного человека.
        - Садитесь, Федор Иванович! — сказал Стасов, отвязывая шнур от ручек кресла. И, увидев, что Шаляпин сел, тут же показал на кресло, которое освобождал от шнурка. — Да вот сюда садитесь-то… Для вас его готовлю… Вот здесь, в этом кресле, сиживали Николай Васильевич Гоголь, Иван Сергеевич Тургенев… Да-с… А из музыкантов-то кто только не сиживал…
        Шаляпин, услышав такие имена, заколебался.
        - Ничего, ничего, садитесь! Не беда, что вы такой молоденький! Достойны…
        Шаляпин за последние годы встречал немало людей, поверивших в его талант и ждущих от него немалых художественных свершений, а этот просто поразил своей бескорыстной щедростью. «Господи, что за человек, — влюбленно поглядывая на Стасова, думал Шаляпин. — Он как бы обнял меня душою своей. Редко кто в жизни наполнял меня таким счастьем и так щедро, как этот человек…»
        - Ну, расскажите мне, как вы начинали… Кто вы? Слышал я, что вы бросили императорский театр в Петербурге, отказались служить в казенном театре. Правильно и хорошо сделали.
        - Большую неустойку до сих пор выплачиваю…
        - Черт с ними, с неустойками! Что такое деньги? Деньги будут! Это всегда так: сначала не бывает денег, а потом явятся. Деньги — дрянь! А Савва Иванович — молодец! Молодчина! Ведь какие штуки разделывает, а? Праздник! Раньше-то какими пустяками занимался — итальянской оперой! Римский-Корсаков тоже молодец. Ах, как рад! Русское искусство — это, батенька, рычаг, это, знаете, ого-го! На Ваганьковом, конечно, ничего не понимают! Там министерство и прочее. Но это ничего! Все люди — люди и будут лучше. Это их назначение — быть лучше. Ничего!
        Стасов объяснил Шаляпину, что Ваганьковым кладбищем он называл дирекцию императорских театров, где похоронены многие замыслы и оперы великих русских композиторов, таких, как Мусоргский и Римский-Корсаков.
        Шаляпин смотрел на Стасова и как бы заряжался его энергией и страстью. Сколько ж этот человек знает и скольких перевидал на своем веку…
        Возвращаясь в гостиницу, Шаляпин скупил чуть ли не все газеты, выходившие в Петербурге. На спектаклях присутствовало обычно много музыкальных критиков, мнение которых интересовало Шаляпина. В Москве он привык к похвалам, а что-то скажет северная столица?.. Тем более, что гастроли русской Частной оперы совпали с гастролями немецкой оперной труппы, — в репертуаре которой были знаменитые оперы Вагнера.
        Опасения оказались напрасными — зал был переполнен в первые же дни… Да и первые отзывы предрекали большой успех русской опере. Цезарь Кюи, послушав «Садко» высказал убеждение, что русское искусство продолжает блестяще развиваться, и «Садко» свидетельствует об этом лучше всего.
        25 февраля 1898 года в «Петербургской газете» писали — «Мы просмотрели последнее действие в царской палатке и должны, сказать, что мы видели перед собой Грозного. В каждом движении, в каждом слове чувствовался грозный царь. Голос его такой хороший, свежий, звучный, как и был; дикция выработана (петь ему мало приходится в этой опере) и отчетлива. Обработать и типично передать такой сложный характер Грозного — для этого нужны большие способности».
        4, марта «Санкт-Петербургские ведомости». писали по поводу «Русалки»: «Русалка» Даргомыжского, поставленная московской антрепризой 2 марта, привлекла массу публики, которая особенно одобрительно, отнеслась к г. Шаляпину, выступившему в роли Мельника. Действительно, этот молодой артист обрабатывает каждую порученную ему партию до мельчайших подробностей и является перед зрителями во всеоружии своего обширного таланта. Сцена сумасшествия, представляющая богатый материал для игры, была проведена г. Шаляпиным с большим увлечением и искренним чувством; что же касается вокальной стороны исполнения, то и здесь этот артист выказал много художественного вкуса и темперамента…»
        Лишь, пожалуй, «Новое время» было недовольно появлением русской Частной оперы и ее русским репертуаром. Музыкальный критик «Нового времени» Иванов, сравнивая «Садко» с произведениями Вагнера, пришел к выводу, что Вагнер создал «подлинные эпические произведения, в которых народное творчество предстает блестяще обработанным великим художником, а Римский-Корсаков использует народное творчество без обработки, потому-то опера «Садко» скорее похожа на кучу сырья, где необработанные былины и народные песни в их чистом виде делают оперу неблагозвучной…».
        И все это говорилось как бы сквозь зубы, нарочито и демонстративно. Становилось ясно, что гастроли не обойдутся без драки. Так оно и случилось.
        30 марта М. М. Иванов выступил в «Новом времени» со статьей «Музыкальные наброски (московская Частная опера, «Псковитянка» и г. Шаляпин в роли Ивана Грозного)». Статья произвела впечатление разорвавшейся в театре бомбы. Столько возникло разговоров, споров… А этого-то и добивался Иванов и его распорядители… Удар нововременцев был направлен не столько против Шаляпина, сколько против Стасова и всей русской музыки кучкистов, особенно против музыки Мусоргского и Римского-Корсакова. И об этом прямо говорилось в статье: «Совершенно равнодушным оставил меня г. Шаляпин, о котором так закричал г. Стасов в «Новостях». Я не хочу сказать, что не доверяю суждениям г. Стасова, совсем напротив; но все-таки, когда вдруг слышишь большой шум даже на улице, невольно останавливаешься, невольно ожидаешь встретить что-нибудь необычайное: конечно, зачастую и разочаровываешься.
        Разочароваться мне именно и пришлось в г. Шаляпине на представлении «Псковитянки». Г-на Шаляпина мы, петербуржцы, усердно посещавшие Мариинский театр, знали очень хорошо: хороший, мягкий голос и дарование, обещавшее развернуться в будущем. Некоторые роли он проводил удачно, другие, например Руслана, ему совершенно не удавались. Зависело это, вероятно, не только от недостатка у него сценической опытности, но и от недостаточного круга пройденных им вокальных занятий в момент поступления его на Мариинскую сцену.
        Затем, в прошлом году, г. Шаляпин, пробывши на нашей сцене приблизительно полтора сезона, перешел на московскую сцену к г-же Винтер. Тут с талантом его начинается неожиданная метаморфоза. Не прошло и месяца после его отъезда из Петербурга, — как в Москве о нем стали говорить как о выдающейся, исключительной сценической силе. Кажется странным, что простой переход из стен одного театра в стены другого мог влиять таким образом на расцвет дарования. Легче можно было бы объяснить такие похвалы обычным антагонизмом Москвы и Петербурга, только редко сходящихся в художественных приговорах. Не могли же петербургская критика или посетители театра проглядеть дарование артиста или не заметить голос певца; не такие это трудные вещи для понимания! Действительно, его достоинства и были своевременно отмечены всеми, да и не могли пройти незамеченными. Г-ну Шаляпину приходилось довольно часто выступать на Мариинской сцене в ролях его репертуара; его там не прятали. Но чем черт не шутит! Может быть, и в самом деле проглядели исключительное дарование г. Шаляпина!..»
        Шаляпин читал эту статью, и разнообразные чувства сменялись в нем. То он яростно бросал газету, то в бессильном гневе снова вчитывался в гнусные строки… А может быть, действительно он еще ничего не сделал в опере, чтобы его вот так хвалить, как это делают Мамонтов, Стасов, Коровин, Серов и многочисленные его московские друзья… Может, Иванов прав и Досифей действительно благодушный старец, взывающий к покорности и смирению? «Задача нетрудная, — читал Шаляпин, — и не дающая права многого и спрашивать с артиста, тем более что петь в этой роли решительно нечего, а потому и о голосе и вокальном искусстве разговаривать не приходится…» А он-то мучился, искал, отказывался от предлагаемых ему вариантов костюма, грима, искал пластический рисунок роли для того, чтобы легче было проникнуть в глубину человеческого духа этого образа. Оказывается, все очень просто…
        Нет, он не согласится с этим. Задача, стоявшая перед ним, была чрезвычайно трудная… «Г-н Шаляпин, бесспорно, даровитый человек, — продолжал читать статью Федор, — но пока он не может претендовать на то исключительное место среди сценических деятелей, о котором говорят его почитатели, фанатические или мало вникающие в дело…» «Это, конечно, он о Стасове… А пойду-ка я к нему, послушаю, что скажет наш старик…»
        Всю дорогу до Публичной библиотеки Шаляпин думал о том, как себя вести: не обращать внимания на эту статью, делать вид, что не читал и ничего о ней не знает, или… А что «или»?.. Что он может сделать этому Иванову, ведь не вызывать же его на дуэль. Каждый может иметь свою точку зрения… Одному нравится «Кольцо Нибелунгов», а другому «Садко» или «Псковитянка»… Автор, весьма убедителен в своих доводах… Должно быть, он очень умный человек…
        Шаляпину стало грустно. Казалось, он достиг каких-то высот, и вот уже его ниспровергают с них… Ведь критик «Нового времени» тоже отмечает его даровитость, отказывая только в праве на исключительность… Так, может, он прав?
        От столь категорической мысли Шаляпину стало не по себе. Сразу исчезли его боевитость, он почувствовал какую-то необъяснимую сонливость… «Видно, так чувствует себя октябрьская муха», — промелькнуло в его сознании.
        Вошел он в кабинет Стасова в таком вот расслабленном состоянии.
        Владимир Васильевич сразу вскочил, широко шагнул навстречу молодому артисту.
        - Знаю, читал! Чепуха! Не обращайте внимания! Это не человек писал, а верблюд! Ему все равно! Ему что угодно. Сена ему — отворачивается, апельсин ему — тоже отворачивается! Верблюд! Я ему отвечу, ничего!
        Шаляпина он бережно обнял и, как больного, усадил в знаменитое кресло.
        - Я заканчиваю, статью, так и называю ее: «Куриная слепота»… Завтра, же она появится в «Новостях». И дело не только в вас, в вашем исполнении. Полемика идет вокруг новой русской музыки.
        - Как он несправедлив в отношении моей роли Грозного…
        - Вот послушайте, как раз я об этом и пишу… Роль Ивана Грозного в «Псковитянке» у вас — самая важная, самая глубокая и самая талантливая. Так что ясно, именно поэтому она пришлась всего тошнее критику с куриными понятиями… Он упрекает вас в несамостоятельности, дескать, все самое хорошее в исполнении не свое, взято у других, главным образом у живописцев и скульпторов, он только затрудняется решить, с кого больше вы взяли — с Антокольского или с Репина… Решает, что с Репина.
        - Иванов пишет, что мой Грозный лишь удручен и устал…
        - Вот-вот!.. А разве ваш Грозный выражает только эти два чувства или состояния? Конечно нет… Такого критика нужно только пожалеть. Он действительно тяжко болен… Если бы он не болел куриной слепотой, то увидел бы на лице Грозного в те минуты и подозрительность, и недоверие, и беспокойную трусость, увидел бы, с каким смешанным, многообразным чувством суровой угрозы и затаенного малодушия он поглядывает на толпу псковитян, даром что ему они подносят хлеб-соль, даром что кругом столы с медом и брагой, а сами они на коленях. Этот момент въезда — потрясает! Вы тут достигли большой художественной высоты, но только для зрячих, да еще для тех, у кого есть хоть капля художественного чувства в груди…
        Стасов бушевал, его громкий, трубный голос достигал, наверное, улицы… Крупные черты его были подвижны и словно ожили. И невозможно было представить себе, что этому столь возбужденному человеку было уже за семьдесят…
        - А у Токмакова сколь многообразен грозный царь! Какое богатство выражений, какое богатство характеристик является во всей внешности царя, в позах, в интонациях его голоса, в каждом его слове… По всему чувствуется, что артист настолько знает своего героя, настолько перевоплотился в его образ, что каждый его жест правдив и достоверен… Не переживайте, Федор Иванович… Вы создали действительно шедевр… Никто так до вас не играл на русской сцене… И я не боюсь перехвалить вас. Вы уже получили боевое крещение критикой. Теперь только нужно работать так же внимательно, как и над ролью Ивана Грозного. А сколько у вас еще впереди!..
        Стасов собрал лежавшие на столе листочки, разложил их по порядку и по-молодому взглянул на воспрянувшего Шаляпина.
        - Так-то, Федор Иванович… Я ему отвечу. А вы вот что, приходите-ка ко мне послезавтра в гости… Может, и споем там все вместе… Бывало, мы любили собираться и петь что-нибудь новенькое, прямо с листа, как говорится, без всяких там репетиций.
        - Если я не помешаю…
        - Да что там!.. Будут все свои. Римский-Корсаков, Лядов, Глазунов…
        Шаляпин дал обещание быть на этом вечере.
        31 марта в музыкальном мире только и говорили о статье Владимира Стасова «Куриная слепота», опубликованной в газете «Новости и Биржевая газета»…
        В театр Консерватории в тот же день пришел Римский-Корсаков. Может быть, это произошло случайно, а может, композитор пришел поддержать труппу Мамонтова, и прежде всего Шаляпина.
        - Написал небольшую вещичку в духе «Каменного гостя» Даргомыжского, «Моцарт и Сальери», — сказал Николай Андреевич, когда многие были в кабинете директора, желая послушать знаменитого композитора. — Принес вам показать…
        Римский-Корсаков сел за пианино, жестом пригласил Шаляпина взять клавир.
        - Федор Иванович, партия Сальери словно для вас написана, посмотрите…
        Шаляпин посмотрел и сразу понял, какие богатые возможности сулит ему эта роль.
        Римский-Корсаков проиграл вступление, кивнул Шаляпину. Вполголоса Шаляпин начал партию Сальери…
        Мамонтов охотно взялся ставить оперу в следующем сезоне. Но кто будет исполнять Моцарта?
        - А ты, Василий, — обратился Шаляпин к Василию Шкаферу, — разве не можешь сыграть эту роль?
        - Спеть-то ее нетрудно, роль небольшая, голоса много не потребует, но трудна сценически… Я чувствую это…
        - Да, сценически роль трудная, — подтвердил Римский-Корсаков.
        - Попробую, — согласился Шкафер.
        - Вот и договорились, — вмешался Мамонтов. — Тут и пробовать нечего, получится. Я лично буду заниматься с вами. А летом, возможно, съездишь в Париж, возьмешь несколько уроков пения… Нужно восстановить свой голос…
        - А я загримируюсь под Иванова, рыжим, ведь он-то как раз и походит на Сальери. Вот мы и сведем с ним счеты…
        Федор Шаляпин был доволен своей шуткой. Он видел, что все присутствующие заулыбались, представив, как это будет выглядеть на сцене…
        На следующий день, 1 апреля, Федор Шаляпин отправился к Стасову. Он успокоился, нападки Иванова как-то перестали быть злобой дня. Он допускал, что Иванов мог и мстить ему за то, что он отказывался исполнять его песни и романсы. Да и вообще он мог оказаться в центре бушующих страстей, всегда возникавших между Москвой и Петербургом.
        Федор весь был в новой работе. Вчерашнее знакомство с новой оперой Римского-Корсакова захватило его, и он уже не переставал думать о повой партии… И не только музыка увлекла его, но и скрытые возможности драматизма этого характера… Нет, ему некогда спать… Его ждет у крыльца русская тройка с валдайским колокольчиком — надо ему стремиться в дальнейший путь, все выше к звездам Искусства.
        К дому Стасова Шаляпин подходил в бодром настроении. Конечно, можно было взять извозчика и лихо подкатить к самому подъезду. Но Федор решил прогуляться и вот не раскаивался в этом решении: многое удалось продумать, многое уточнить, а то ведь в вечной суете не всегда даже успеваешь подумать о самых простых вещах.
        Не успел он позвонить, как дверь тут же открылась, и он попал в объятия Владимира Васильевича.
        - Превосходно, что вы своим Сальери так понравились Николаю Андреевичу! Он от вас в совершеннейшем восторге, только о вас и говорит… Вам, знаете, необходимо сыграть еще одну замечательную вещь — «Каменного гостя» Даргомыжского! Это превосходное произведение! Вы должны сыграть его!
        - Да я уже хорошо знаю эту оперу… Для Лауры и Дон Жуана необходимы превосходные артисты… Обычное исполнение исказило бы оперу…
        Стасов огорченно развел руками, показывая, что рушатся его надежды.
        - Я могу спеть все партии единолично, — предложил Федор.
        - Вот это великолепно, вот это будет праздник… — Стасов обрадовался, как дитя, получившее новую интересную игрушку.
        Гости стали прибывать. Шаляпин впервые увидел здесь восходящую звезду — Александра Константиновича Глазунова. Римский-Корсаков, Лядов, братья Блуменфельд…
        Разговоры шли вокруг статей Иванова и Стасова. Завидев Шаляпина, подходили к нему, успокаивали, высказывали много комплиментов, объясняли, почему разгорелась полемика вокруг него и его ролей.
        Появились Цезарь Кюи, Врубель с супругой, артисткой Забелой. Многих гостей Шаляпин так и не успел узнать, потому что его попросили спеть что-нибудь.
        Шаляпин никогда не отказывался, всегда охотно откликался на подобные просьбы, но здесь собрались такие знаменитые люди, такие знатоки, что невольная робость закралась в его душу. Однако делать нечего. Он взял клавир «Каменного гостя», перелистал его. Римский-Корсаков, захваченный необычным предложением Стасова проаккомпанировать необычному исполнителю, уже сидел за роялем…
        Никто не знал, как воспринимать столь необычное исполнение: шутка это или нечто серьезное… Но первые же звуки рояля всех настроили на серьезный лад. Многие еще помнили Александра Сергеевича Даргомыжского, его удивительное музыкальное дарование. При нем все кучкисты мирно уживались. А после его смерти все разбрелись кто куда и уже редко собирались вместе. И вот в память о нем, первом после Глинки, исполнялась его замечательная опера.
        Все были ошеломлены проникновением Федора в образы Лауры, Дон Жуана и Командора. Поразительный талант. Вот так взять и без подготовки исполнить сложнейшие три партии…
        А Шаляпину хоть бы что… Тут же перевоплотился в раешника и спел сатирический монолог Мусоргского «Раек», потом «Блоху», «Семинариста»… Разошелся певец, разгулялся, как море, волна за волной, плескал звуками… И казалось, был столь же неутомим и бесконечен.
        Стасов млел от восторга и каждый раз, когда песня кончалась, вскакивал, возвышаясь, как колокольня, над всеми собравшимися, и громко, бурно аплодировал своему юному герою. Римский-Корсаков, блестя двойными очками, казалось, вполне был спокоен, но все знавшие его видели, как радовался знаменитый композитор, слушая этого небывалого исполнителя, который на глазах талантливо создавал прекрасное, необычное и неповторимое…
        Цезарь Кюи, слывший холодноватым резонером среди кучкистов, никогда не теряющим чувства меры, невольно улыбался при виде этого долговязого малого, манеры которого еще были не совсем светскими. Ах, как все-таки хорошо, что появляются у нас на Руси такие вот неотесанные ребята, появляются и заставляют считаться с собой!
        Александр Константинович Глазунов испытывал неповторимые чувства, глядя на Шаляпина… Господи! Как талантлива Россия, и сколько она еще даст… Только недавно он дирижировал Первой симфонией молодого Сергея Рахманинова. Блестящая, талантливая музыка… Ничего, что симфония провалилась. Публика не поддержала. Говорят, что и Шаляпин не всегда выступал удачно. Ну и что ж. Главное, что эти люди талантливы и неуступчивы. И как хочется дружить вот с такими искренними, причудливыми в своих страстях и прихотях… Надо же, исполнить целиком «Каменного гостя»! Ну кто бы из знаменитых стариков осмелился на такое?! А он — пожалуйста… Да еще как исполнил… с блеском, с юмором и драматизмом…
        А Шаляпин, глядя, как знаменитости слушают его, пел, как никогда. Пропала робость, ушло волнение, он чувствовал себя как дома, спокойно и раскованно.
        А потом сели ужинать.
        Ужин подходил к концу, когда Стасов предложил исполнить «Серенаду четырех кавалеров одной даме» Бородина. Тут же распределили роли: Шаляпин — первый бас, Римский-Корсаков — второй, Блуменфельд — первый тенор, Цезарь Кюи — второй:
        - «Ах, как люблю я вас», — хмуро сообщал приятную новость седобородый Римский-Корсаков, игриво поблескивая стеклами двойных очков.
        - «Ах, как люблю я вас!» — весело вторил Цезарь Кюи.
        - «Ах, как мы любим вас!» — дружно подхватывали все четыре участника этой музыкальной шутки…
        Стасов веселился, глядя на все происходящее. Он радовался, как дитя. И ему казалось, что вернулись старые добрые времена, когда кучкисты вот так же дружно собирались и бурно обсуждали предстоящие задачи музыкального возрождения в России. Превосходно получилось сегодня, как в былые старые времена… Что-то похожее на студенческий вечер, весело, непринужденно и неописуемо забавно…
        Владимир Васильевич, прощаясь в этот вечер, сказал Шаляпину:
        - А все-таки жаль, что «Каменного гостя» нельзя поставить в театре… Действительно, некому играть Лауру и Жуана… Но если найдутся артисты на эти роли, мы поставим оперу. Даете слово?
        - Конечно, буду очень рад… Мне моя роль в этой опере нравится…
        - Вам, батюшка, надо в Англию поехать, да! Они там не знают этих штук. Это замечательный народ — англичане. Но музыки у них нет! Им надо показать Грозного, надо! Вы поезжайте в Англию.
        - Да ведь надо языки знать!
        - Пустое! Какие там языки! Играйте на своем языке, они все поймут! Не надо языков!
        Шаляпин ушел, довольный тем, что так приняли его в этом доме. Да и вообще в Петербурге было у него много встреч с дорогими и близкими его сердцу людьми.
        Тепло и задушевно встретились с Мамонтом Дальским. У Тертия Филиппова пел… С Василием Андреевым часами гулял по Петербургу, обедал в ресторане… Всем своим старым друзьям и знакомым хотелось показать, чего он достиг, не теряя времени даром.
        Успешные гастроли русской Частной оперы заставили задуматься Мамонтова и его помощников-художников о новых операх, о новых постановках. И тут снова на выручку пришел Владимир Стасов, предложив поставить оперу Мусоргского «Борис Годунов». Но кто же будет дирижировать этой оперой?
        А почему не предложить эту работу молодому композитору и дирижеру Сергею Васильевичу Рахманинову? Талантлив, строг, музыкально образован… Недавно познакомились Шаляпин и Рахманинов в театре…
        Ни в чем они не походили друг на друга, а сразу что-то сблизило их — во всем сдержанного, даже аскетичного Рахманинова и безоглядно щедрого во всем Шаляпина. А может, они оказались нужными друг другу? Ведь Рахманинов шесть лет тому назад окончил консерваторию, был одним из грамотнейших в музыкальном отношении человеком, а Шаляпина учил только Усатов. И никто с ним с тех пор всерьез не занимался…
        Глава седьмая
        В конце сезона
        Может быть, лишь один работник русской Частной оперы был не совсем доволен гастролями в Петербурге. Его не пленил внешний успех; который наметился сразу.
        Сергей Васильевич Рахманинов, молодой дирижер и композитор, после провала своей Первой симфонии в Петербурге и критических отзывов о нем как композиторе такого музыкального авторитета, как Цезарь Кюи, несколько месяцев переживал острый духовный кризис. Приходили мысли и о том, чтобы вообще покончить с композиторской деятельностью. Как раз осенью 1897 года пронеслись слухи, что в Москве русской Частной опере может понадобиться второй дирижер. Многие его друзья были дружны или знакомы с Мамонтовым, так что особых хлопот с поступлением в театр у Рахманинова не было. Не очень приветливо его встретил лишь главный дирижер театра Евгений Доминикович Эспозито. Он был очень доволен, когда первая репетиция под руководством второго дирижера не удалась.
        Рахманинов никак не мог догадаться, почему солисты и хор вступают на несколько тактов позднее. Он не мог и предположить, что дирижеры обычно дают знак солистам и хору, когда начинать свои партии.
        Хорошо, что Мамонтов и Шаляпин поддержали молодого дирижера. В тот вечер оперой «Жизнь за царя», которую второй дирижер выбрал сам, зная ее чуть ли не наизусть, дирижировал Эспозито, а Рахманинову поручили готовить новую оперу.
        Поразительный все-таки человек Мамонтов. Понимая всю тяжесть переживаний молодого дирижера, тут же подошел к мрачно застывшему в растерянности Рахманинову и сказал:
        - Знаете, Сергей Васильевич, пусть действительно сегодня дирижирует оперой «Жизнь за царя» Евгений Доминикович, а вам я предлагаю взяться за «Самсона и Далилу»… — Мамонтов говорил с ним так, будто не было провала его как дирижера и не отстранили его только что от дирижерского пульта. — Мы начали готовить оперу, и я решил ее отдать вам. Не торопясь подготовьтесь. Первую пробу сделаем, скажем, в пятницу на будущей неделе, в десять утра… А нынче вечером обязательно приходите на спектакль… Поглядите, послушаете, и все пойдет отлично.
        Рахманинов еще тогда поразился словам Мамонтова, давшего на новую оперу всего лишь несколько дней. Позднее он убедился, что Мамонтов всегда торопился и не всегда успевал отделывать постановку опер и балетов с чисто художественной стороны. Главным для него была сама постановка, а качество его меньше всего заботило. Рахманинову же нужно было время для того, чтобы заставить оркестр и хор, уж не говоря про солистов, понять и осмыслить творческий замысел композитора. Он сам был творцом, сам сочинял музыку и прекрасно понимал, как все это важно, особенно если музыкант талантлив. И как трудно было преодолеть инерцию оркестра и хористов, привыкших к приблизительному исполнению, да к тому же и мало заинтересованных в том, чтобы кропотливо отделывать каждую музыкальную фразу. Очень тяжело было на первых порах…
        Во второй раз встав к пульту, он увидел насмешливые взгляды и откровенные улыбочки оркестрантов. Только выдержка и воля помогли ему преодолеть явное сопротивление оркестра. Музыканты фальшивили на первой репетиции отчаянно. Холодно, сдержанно приходилось объяснять исполнителям, чего он хочет. И все они, за редким исключением, поверили в молодого дирижера, почувствовали в нем волевую настойчивость и слушались его беспрекословно, зная; что придется исполнять одну и ту же музыкальную фразу до тех пор, пока она не удовлетворит требованиям дирижера. И оркестр зазвучал так, как никогда до сих пор.
        На генеральной репетиции опера прошла отлично. Концертмейстер поблагодарил дирижера. Мамонтов откровенно радовался, довольный своим новым сотрудником. Эспозито мрачно и ехидно улыбался, показывая всем своим видом, что испытания молодому дирижеру уготованы впереди — на первом выступлении. Шаляпин выражал бурный восторг, заражая своей радостью свободных от репетиции художников, осветителей, пожарных…
        «Самсон» имел шумный успех. В газетах заговорили о богатых дирижерских возможностях молодого музыканта. Да и материальные дела поправились сразу же. Вскоре Рахманинов знал почти всех художников, артистов, музыкантов. Перед ним открывалась карьера оперного дирижера.
        Но Рахманинов затосковал. И он давно бросил бы эту работу, если бы не Федор Шаляпин. Рахманинов вспомнил первое знакомство с театром Мамонтова. Как искренне и естественно новел его знакомить Шаляпин со всеми артистами и служителями театра… Суховатый, сдержанный Рахманинов был покорен этой непосредственностью, половодьем чувств, искренностью, неподдельностью. Шаляпин долго водил его, не переставая шутить и радоваться тому, что вот его ровесник будет дирижировать в родном ему театре. Поразительной была чуткость этого простоватого на вид певца. Все так хорошо начиналось… Но работать здесь просто невозможно. Дирижер, оказывается, здесь ничего не значит. Любой друг-приятель Мамонтова может оказать большее влияние, на постановку той или иной оперы, чем руководитель оркестра. К тому же первый дирижер Эспозито мог дирижировать и теми операми, которые подготовил Рахманинов. Так что невозможно было достичь полной согласованности, художественною единства. А зачем тратить силы ради простой материальной обеспеченности?.. Нет, он твердо решил уйти. Только немного поработает, с Шаляпиным, удивительный талант
которого просто пленил Рахманинова….
        Пора писать и самому… Почти год тому назад провалилась его Первая симфония. И тогда казалось ему, что он уже никогда не возьмется за сочинительство. Но вот сейчас, снова и снова просматривая партитуру симфонии, проигрывая ее много раз, Сергей Васильевич с каждым разом убеждался, что она действительно в чем-то новая. Только ее сыграть нужно было по точнейшим указаниям автора. Как мог Глазунов так плохо дирижировать? И дело даже не в дирижерской технике, дело в его музыкальности. Оказалось, что он ничего не чувствует, когда дирижирует. Он как будто ничего не понимает…
        Неожиданно Рахманинов вспомнил рассказ об Антоне Рубинштейне. Однажды того спросили, как он относится к исполнению партии Демона певцом Н. Вместо ответа Рубинштейн поставил нож перед спрашивающим перпендикулярно. И он, Рахманинов, мог бы так же ответить, если бы спросили об исполнении его симфонии Глазуновым. Плохо исполнили… Именно исполнение могло быть причиной провала… Если бы симфония была знакома публике и критикам, то они бы обвинили исполнителей, а раз вещь незнакомая и плохо исполнена, то публика, и особенно критики, чаще всего задающие тон в музыке, обвинили композитора… И ничего в этом удивительного нет. Да и никому из его друзей симфония не понравилась в исполнении Глазунова.
        А как он устал за эти несколько месяцев изнурительной работы. Ему пришлось дирижировать не только «Самсоном», но и операми «Русалка», «Кармен», «Орфей», «Рогнеда»… За три месяца столько нужно было освоить нового… Было и поучительно, интересно и вместе с тем трудно. И все же ему не удавалось достигнуть того, чего он хотел. Все проходило на посредственном уровне. В театре он со всеми ладил, хотя приходилось и ругаться. Мамонтов поверил в него и был всегда ровен с ним, да и Рахманинов к нему относился хорошо…
        Рахманинов беспокоился не напрасно: в театре Мамонтова действительно царствовал настоящий хаос. Никто в театре не мог сказать, что будет не только завтра, но и сегодня. Репертуар огромный, а петь некому: увлекающийся Мамонтов мог взять в труппу певца или певицу на какую-нибудь роль только за одну подходящую внешность. Голос, выразительность музыкального исполнения его меньше всего интересовали, авось как-нибудь вытянут. Так и получилось, что большая труппа в 30 человек чаще всего не справлялась с постановкой той или иной оперы.
        «Зачем столько негодных певцов набирает Мамонтов, прекрасный человек сам по себе? Разве можно таким делом, как оперный театр, заниматься от случая к случаю?.. Двадцать пять человек из тридцати за негодностью нужно выгнать. Давать также нечего, да и то, что идет, исполняется так скверно, так грязно… За исключением, пожалуй, одной «Хованщины»… От девяноста пяти процентов репертуара нужно или совсем отказаться, или переучивать все по-новому…»
        Сергей Васильевич не раз предлагал Мамонтову обратить внимание на художественную сторону постановок, не гнаться за сомнительным успехом у публики и поработать над качеством исполнения. Но…
        Вот и на этот раз Рахманинов шел с твердым намерением высказать Мамонтову все, что он думает по поводу сложившегося репертуара.
        Как всегда, Мамонтов был не один. Разговора могло не получиться.
        - Савва Иванович, — заговорил Рахманинов. — Мне передали, что вы собираетесь возобновить «Аскольдову могилу» и «Громобой» Верстовского?
        - Да, думаю, что эти оперы соберут массу публики.
        - Театр не достигает ни высокого художественного, ни коммерческого уровня. Ну, скажите, пожалуйста, будет ли толк от этих опер? — обратился Рахманинов к Шаляпину, тут присутствовавшему.
        - Да кто ж ее знает, эту публику… То валом валит, то ничем ее не заманишь…
        - Не лучше ли нам поставить «Манфреда» Шумана с Шаляпиным в заглавной роли? — хмуро спросил Рахманинов Мамонтова.
        - Так ведь и в вышеуказанных операх есть простой разговор вместо речитативов. Почему же одно можно, а другое, с теми же художественными особенностями, но более талантливое, нельзя…
        Рахманинов на этот раз так ничего и не добился. Показалось, что удалось увлечь Мамонтова постановкой «Манфреда», но стоило ему выйти за дверь, как сидевший тут же Коровин отговорил Мамонтова от этой постановки.
        А случай с Эспозито? Правда, он ведет себя совершенно разнузданно со своими подчиненными, и неудивительно, что один из них дал ему пощечину при всем хоре и оркестре, да так сильно, что сбил его с ног… Пенсне сломалось.
        Дело разбиралось у мирового судьи. И самое ужасное в том, что Эспозито продолжал дирижировать! Беда в том, что главные наши заправилы или не особенно умные люди в музыкальном отношении, или не особенно честные. И насколько плохо, что нами заведует не один хозяин, а десять, причем каждый говорит что-нибудь свое, что идет вразрез с мнением другого. Но хуже всего то, что Мамонтов нерешителен сам и поддается всякому влиянию. С каким удовольствием поработал бы над «Манфредом»… А как Шаляпин был бы великолепен в «Манфреде», согласись он говорить, а не петь… Да нет, в этом сезоне уже ничего не будет… А зачем давали ему «Рогнеду» и «Снегурочку», столь великолепно поставленные в Большом театре? Хорошо, что от «Снегурочки» отказались, хватило здравого смысла не соревноваться с Большим театром. А то был бы настоящий провал…
        В общем, все шло так плохо, что одно время он боялся припадка черной меланхолии… Что ж, сезон подходит к концу. Как ни тяжко ему было, он все-таки выдержал. Этот сезон ничего ему не принес: дирижерский рубикон он перешел, и теперь нужно только безусловное внимание и подчинение себе оркестра, а этого добиться он как второй дирижер не сможет… Только он что-нибудь наладит, как дирижировать этой оперой берется Эспозито, и сразу же возвращаются старые недостатки, возникает разлаженность, фальшь, против которых он столько воевал. Если бы не Шаляпин, он ушел бы в середине сезона. А как прекрасен он будет в роли Бориса Годунова! Рахманинов готов был уже сейчас объявить Мамонтову, что не будет работать в театре, но его удерживало желание поработать летом с Шаляпиным над этой ролью. Да и вообще с Федором нужно заниматься…
        Сергей Васильевич Рахманинов ушел от Мамонтова явно не в духе, а Савва Иванович, оставшись один, задумался. Вроде бы привычное дело, серьезный разговор о серьезном деле, которое все они вообще делают в театре. Но как резко изменилось его настроение… Кажется, все свое свободное время он тратит на утверждение русского репертуара в московской Частной опере, но то одно, то другое выбивает его из колеи привычного и нормального рабочего состояния… Неужели не понимает талантливый Рахманинов, что Частная опера должна привлекать публику своим репертуаром и хоть как-то оправдать огромные затраты на постановку блистательных русских опер, пока еще не заинтересовавших массового зрителя?.. Ведь было же время, когда он, Мамонтов, чуть ли не впервые в Москве поставил гениального «Каменного гостя» Даргомыжского… А что получилось?
        Савва Иванович вспомнил недалекое прошлое своего театра, когда начинали свой творческий путь и Лодий, и Салила, и Татьяна Любатович… Сколько было упреков со стороны тех, кто не понимал, что театр для него — это не забава преуспевающего дельца, а сама жизнь… Сплетни одна чудовищнее и нелепее другой разносились по Москве с быстротой лесного пожара. А он делал свое дело, преображал оперный русский театр… Но ничто не проходит бесследно. И порой ему казалось, что московская купеческая тина затягивает его в свои глубины, жизнь в эти моменты была безотрадной, уходило всякое желание бороться, иссякали силы и чувства. Но встречи с Римским-Корсаковым, Стасовым, их энергия, вера в великое предназначение русской музыки, ее новаторский дух и высокий патриотизм действовали на него успокаивающе, и он вновь брался за постановки русских опер… И не только Верстовского, хотя и тут он не видел особого греха. «Каменный гость» — это будущее оперы…
        «Да, «Каменный гость» шел у нас, кажется, три раза, — вспоминал Мамонтов. — Все обычно и нормально… Партитура была приобретена у Бесселя заблаговременно. Разучивалась опера долго и тщательно, сам занимался с певцами, а помогал мне Кротов. Кротов хотел дирижировать, но потом отказался, не хватило духу. Пришлось пригласить Труффи, способного и горячего итальянца. Превосходен был Лодий в роли самого Дон Жуана, Салина в роли Донны Анны, неплохо справилась с ролью Лауры и моя драгоценная Таня Любатович… Фразировка вся продумана и осмыслена до мельчайших подробностей и внедрена всеми исполнителями, насколько позволял их талант… Пропусков и купюр, разумеется, не было допущено никаких. А вторая картина, ужин у Лауры, была обставлена очень интересно и красиво, да и сцена у окна произвела хорошее художественное впечатление… Да, в «Каменном госте» Даргомыжского Шаляпин поистине великий художник и творец. Как превосходно исполнял он роль Дон Жуана на вечере у Стасова! Вот был замечательный вечер… Стасов убеждает меня поставить снова «Каменного гостя», а будет то же, что и несколько лет тому назад… Публика
отнеслась равнодушно к великой опере… И половины театра не заполнила. Конечно, все, кто был, остались очень довольны, захлебывались от восторга, но это такой малый процент, если уж быть честным. И грустно все это вспоминать. А Верстовского «Аскольдову могилу» просят поставить, и валом повалит публика…»
        Прошло несколько недель — в обычных хлопотах…
        Савва Иванович собирался уже ехать на Большую Спасскую, как дверь открылась и вошла Клавдия Спиридоновна Винтер, бессменный руководитель всего оперного хозяйства в последние годы. «Вот не успел уехать, теперь опять будет просить денег», — мелькнуло в голове. И спокойно, с вежливым поклоном пригласил ее сесть: предстояла долгая беседа, ведь она только что побывала в деревне, где должна состояться свадьба Шаляпина и где вскоре соберется чуть ли не вся группа Частной оперы.
        - Ну, как там живете? — не утерпел горячий Мамонтов, пока полнеющая Клавдия Спиридоновна усаживалась на крепкий стул. — Устроились?
        - Да, Савва Иванович, устроились, все уже приехали, работают вовсю… Ох и хлопот много…
        - Ну, рассказывайте все по порядку, как дела, как настроение?..
        - Жизнь у нас в деревне идет хорошо. Шаляпин ежедневно учит Фальстафа часа полтора, а уж о Сереже Рахманинове и говорить нечего, он теперь совсем от нас удалился: или бродит один по лесу, или занимается у себя в домике…
        - Уж не обиделся ли он на меня, наш любезный Сергей Васильевич?
        - Да нет, он ничего не говорил. Только и сказал, что устал, хочет отдохнуть, может, напишет что-нибудь в такой благодати. Он же несколько дней тому назад и приехал-то. А что у вас здесь произошло?
        - Да пустое, репертуар наш не удовлетворяет Сережу Рахманинова, вот чуть-чуть и повздорили… Ну а что вы еще мне расскажете?
        - Я думаю, было бы полезно и Тане что-нибудь учить. Она, когда занимается, меньше думает о мелочах и, следовательно, меньше расстраивается. Я с ней ничего не говорила об этом, но вижу, как она страдает от своей незанятости. Дайте ей что-нибудь учить к новому сезону.
        - Право, и не знаю, что вам сказать сейчас… Еще не думал. — Мамонтов давно уже остыл к Татьяне Любатович, и действительно ему и не приходило в голову, что надо бы позаботиться о ее репертуаре.
        - Антонова тоже просила дать ей что-нибудь учить… Она имела громадный успех на концерте в Сокольниках, да вы уж слышали, поди?
        - Нет, расскажите, я захлопотался, собирался узнать, да все некогда… Как публика, сбор был?
        - Сбора я еще не знаю, Литвинова еще не видела, но успех концерта определенный… Пожалуй, только Балабанова не имела успеха, после арии не могла даже выйти и раскланяться. Во втором же отделении ей немножко похлопали, и она тут же спела второй романс, после него один раз вышла. В особенности эта неудача была заметна в сравнении с Антоновой и Шаляпиным. Антонова имела громадный успех, и надо отдать ей справедливость, должно быть, подзанялась и пела Лакме очень хорошо. Бисировала во втором отделении. Шаляпин же имел такой успех, что просто стон стоял в Сокольниках… А сбор, что ж, на долю каждого пришлось не меньше ста пятидесяти рублей, гораздо лучше первых двух разов.
        - А как к свадьбе-то готовится наш Феденька? Ведь скоро уж.
        - Да как только приедет Иолочка из Италии, так и свадьбу сыграем. А у нас там в Путятине такое маленькое несчастье произошло, все с ног сбились… Пропала наша собачка Лилишка, заблудилась в лесу, теперь уже прошла неделя, а ее так и не нашли. Оно бы пустяки, но Таня страшно горевала, даже плакала, искали везде, и пешие и конные, но не нашли…
        - Что ж, Лилишку жаль, конечно, но меня больше всего беспокоит наш будущий сезон… С чем мы придем к публике, которая поверила нам, ждет чего-то еще более серьезного и глубокого.
        - «Анджело», я купила и дала Шаляпину.
        - А что с «Виндзорскими проказницами»? — Мамонтов сказал это как-то нехотя, все это не могло его удовлетворить, не было чего-то гвоздевого, как в прошлом году «Хованщина».
        - Шаляпин последнего акта «Виндзорских проказниц» не может учить, потому что нет слов, а из либретто не подходят. Я ему сказала, чтобы он учил пока «Анджело». Петров возвратил клавир, говорит, нет слов… А вы получили от Тани письмо? Она же вам писала о «Борисе Годунове», что он очень хорош в исполнении Шаляпина.
        - Писала. Да не успел ответить.
        - Один раз только разбирали, а впечатление громадное. Все так заинтересовались этой оперой, что спрашивают, не думаете ли ее поставить, пока у нас служит Шаляпин. Вот сейчас бы и могли ее выучить на свободе.
        - Нет, я еще не решил… Опера-то прекрасная, великая слава наша, да справимся ли… Ведь столько для нее понадобится…
        - Да, денег не хватает, — по-своему поняла госпожа Винтер заботы Мамонтова. — Меня все время одолевают артисты, прося авансов. На днях был Петров и просил двести рублей. Был также Иноземцев… Потом Сабанин, дала ему десять рублей. Только сто семь рублей у меня осталось, Савва Иванович… Мне пришлось платить Антоновой, Гладкой. Сегодня дала сто рублей Кругликову. Сегодня же послала за театральным имуществом в Петербург. А сколько приходится возить провизии в деревню… И вообще траты по дому и деревенскому хозяйству так увеличились… А все в разъездах, часто приходится в Москву наезжать: то одного не хватает, то другого недостает, вот и мотаешься… Таня заменяет меня, но вы ведь знаете, какая она хозяйка. Прошлый раз, пока я была в Москве, у нее вышел целый погром. Иван, старший рабочий, по случаю девятой пятницы запил, и Таня его прогнала вместе с женой, а за ними на другой день ушли и остальные рабочие. Вы понимаете, конечно, сколько по этому случаю было волнений. Срочно пришлось послать ей двух рабочих и двух баб.
        «Сейчас опять начнет насчет денег», — пронеслось в голове Мамонтова, который привык к Клавдии Спиридоновне, доверял ей и уже хорошо знал ее характер, слабости.
        - Если вы надумаете насчет постановки «Бориса Годунова», то в Путятино собирается приехать Секар на неделю, чтобы совместно с Шаляпиным учить Самозванца. А первого июля едет за границу. Самое наилучшее, если б я могла расплатиться с ними на той неделе, когда оба они будут налицо, а то, пожалуй, придется опять ехать в Москву, а это всегда стоит денег.
        Мамонтов задумался, положив свою большую голову на вытянутые перед собой руки. «Ох, тяжко, тяжко принимать решение, но, видно, придется ставить «Бориса Годунова»… Отовсюду в последние дни я слышу это предложение. Конечно, хорошо бы поставить, ну а если провалимся, ведь это ж не «Анджело»… Цезарь Антонович Кюи передает свою оперу для постановки, и, конечно, мы оправдаем его доверие приличным исполнением оперы на сцене… Хотелось иной раз побеседовать вот с таким, как Кюи, побеседовать о том, как направить нашу работу по искусству… Приятно всегда было беседовать с этим тонким, деликатным художником, чутким европейцем. Мнение его дорого тем более, что в деле Частной оперы я довольно одинок. Частная опера в нынешнем году значительно радовала меня результатами. Раньше я терпел глумление и сплетни со всех сторон, никто не решался верить, что я работаю для Искусства. Но время и выдержка все-таки берут свое, и публика почувствовала, что это не пустая забава. К Частной опере стали относиться даже горячо. До последнего места переполненный огромный театр Солодовникова явление не редкое, а ведь он вмещает до
двух с половиной тысяч человек. В воскресенье опера «Жизнь за царя» шла при совершенно полном зале. При этом наблюдается знаменательное явление: публика громко выражает симпатию к русским операм, а из иностранного репертуара, кроме «Фауста», ничего знать не хочет. Хорошо исполненные «Ромео и Джульетта» или «Самсон и Далила» не собирают и трети театра. Словом, князья, бояре, витязи, боярыни, простонародье, скоморохи не сходят со сцены… Хорошо-то оно хорошо, но подчас от них задыхаешься… Следует ли беспрекословно угождать вкусам публики и не обязан ли я как руководитель художественного учреждения, получающего некоторое значение и силу в нашей миллионной деревне, Москвою прозываемой, навязывать и рекомендовать и другие звуки и образы, не менее облагораживающие душу? Я это и делал… «Орфей», например, прекрасно поставлен, исполняется строго, выдержанно, но он слишком наивен, и публика стала скучать и не пошла. Но я все-таки давал его и заставлял учащуюся молодежь слушать Глюка в праздники… Я хотел было по утрам ставить и «Альцесту» Глюка, но не хватило храбрости. Моцарта я еще не трогал… Да и что хорошего
получится? И вот приспело время думать о новом сезоне. Надо искать новые русские оперы…. А где их взять? Я охотно сейчас заказал бы оперу, есть у меня и сюжет обработанный, но к кому обратиться?..»
        Мамонтов хорошо знал, что Римский-Корсаков работает над новой оперой, Кюи обещает передать своего «Анджело», да и все мало-мальски известные композиторы были бы счастливы сотрудничать с русской Частной оперой, но ничего у них нет подходящего. Отсюда и тяжкие заботы о будущем сезоне…
        «Публика Частной оперы, — продолжал думать Мамонтов, — по крайней мере добрая ее половина, честная, искренняя, просто жаждет русской оперы, исторических сюжетов, даже простонародной оперы… Это ясно как день… Но где же взять простого русского композитора? Ведь убогая «Аскольдова могила» Верстовского собирает полный театр. Она мизерна и глупа до курьеза, но берет искренностью, и публика очень довольна… Боже мой, ведь надо с этим считаться! «Садко» очень хорош, но публика средняя все-таки считает его скучноватым… И кто знает такого композитора, который бы согласился, не мудрствуя лукаво, написать простую русскую музыку?.. Добрыми и сильными словами и звуками будить сердца людей — задача великая, апостольская, и не каждому она под силу… Но кто же поможет мне в подготовке нового сезона?» Неожиданно для себя Мамонтов вспомнил о письмах, которые он получал из Парижа от Петруши Мельникова… Вот ведь кто может быть режиссером… Как хорошо он чувствует сцену, умеет подобрать декорации, заставить работать художников, артистов…
        - Скорее всего, Клавдия Спиридоновна, будем ставить «Бориса Годунова». Деваться некуда, — оторвался наконец Мамонтов от своих раздумий. — Так и скажите в Путятине. Роли для всех найдутся…
        Часть четвертая
        Тревожное счастье
        Глава первая
        Свадьба
        Сезон закончился. Иола уехала в Италию к матери просить благословения на брак, а Федор Иванович был занят приготовлением к свадьбе. Весь театр был озабочен этим важнейшим событием. Мамонтов предлагал провести лето в Абрамцеве, вечерами собираться вместе, обсуждать текущие театральные дела, а днем работать, готовясь к новому сезону, который обещал быть очень интересным. Уж слишком много было задумано: «Борис Годунов», «Моцарт и Сальери», «Олоферн» и многое другое. Мамонтов не мог отвлекаться от главных для него дел — по-прежнему он занимался железнодорожным строительством и надолго не мог покидать свою контору.
        Татьяна Любатович, имевшая большое влияние на дела Частной оперы, предложила провести лето в ее имении Путятине во Владимирской губернии.
        - Усадьба недалеко от станции Арсаки по Ярославской дороге, всего в двух верстах, можно пешочком пройтись или на тарантасе… Всегда можно уехать по делам, если нужно побывать в Москве, — уговаривала Татьяна Спиридоновна. — Большой дом, огромный парк, рядом лес, полный грибов и ягод… Что вам еще нужно?
        Мамонтов и Рахманинов согласились с ее доводами.
        Шаляпин поехал к Коровину.
        - Костенька, поедем в Путятино к Любатович… Возьми ружье, ты ведь охотник…
        - Да я ведь собираюсь к Мамонтову, в Абрамцево, мы уж и договорились…
        - Но Татьяна и его уговорила, все собираемся к ней… Там дичи, наверное, много. Глушь, говорит, место замечательное… Да, а ты знаешь, я ведь женюсь!
        - Как женишься? На ком? — удивился Коровин. — Неужто на ней?
        - На ней! На Иолочке… Ты шафером будешь? Там поблизости, в деревне, я и венчаюсь. Должны приехать туда Труффи, Малинин, Рахманинов, Мамонтов…
        - Да мне же за лето нужно эскизы декораций подготовить, а вы там будете веселиться… Так дело не пойдет… Я Мамонтову скажу…
        - Ничего не надо говорить, Мамонтов согласился. Я только от него…
        Шаляпин, глядя на недоумевающего Коровина, расхохотался:
        - Да мы все едем туда работать… Рахманинов будет с нами, все годуновцы… — Он встал, прошелся по комнате, посмотрел какой-то набросок. — Ты думаешь, получится у меня Борис Годунов?.. Ужас как боюсь…
        - И как это ты, Федя, надумал жениться-то, уж два года, поди, дело тянется… — Коровин критически посмотрел на друга: он-то знал, что женатый друг — потерянный друг… Начнутся семейные ужины, семейные разговоры, тут станет не до друзей.
        - А как ты думаешь, можно мне в деревне в поддевке венчаться? Я терпеть не могу эти сюртуки, пиджаки разные, шляпы… Картуз умней, лучше. Козырек от солнца загораживает, и ветром не сносит. Вот ехал недавно к Корзинкиным в Пушкино, высунулся в окошко, у меня панама и улетела… Двадцать пять рублей заплатил…
        - Ну, ты много получаешь, не разоришься!
        - Да сколько понадобится-то теперь… Снять новую квартиру, всю обставить и прочая, и прочая… Ох, денег не напасешься… А так хочется жить по-человечески, надоело скитаться по углам… Дети пойдут… Если б ты знал, как я люблю детей… Ну, ты едешь с нами? Хорошо будет…
        - Куда ж от вас деться.
        Путятино действительно оказалось райским уголком. Большой, вместительный дом со светлыми, просторными комнатами был словно создан для творческой работы: в одной из комнат стоял рояль, здесь собирались…
        А главное, огромный запущенный сад, где было место для уединения и отдыха от совместной работы. Надоело быть на людях…
        Постепенно съехались все. Оказалось, что Татьяна Спиридоновна пригласила всех, кто имел отношение к постановке «Бориса Годунова». Рахманинов поочередно со всеми артистами проходил их партии в большом доме. Коровин в сарайчике трудился над эскизами.
        Поначалу Шаляпину казалось, что здесь он просто отдохнет. Сколько ж можно работать… Он привык с лету все схватывать, все у него получалось в последние годы. Думал и на этот раз не особенно утруждать себя, тем более что скоро должна состояться свадьба и настроение у него было приподнятое. Там, где он появлялся, сразу начинали веселиться. Шутки, смех отвлекали от серьезных занятий.
        - Федор Иванович, — строго глядя на него, говорил в этих случаях Рахманинов, — ты нам мешаешь, мы еще не закончили работать… Да и тебе бы надо посидеть за партитурой.
        Шаляпин, обиженный, уходил в березовую рощу, но ненадолго: слова Рахманинова больно ранили его, и он яростно садился за книги, стараясь проникнуть в образ русского царя, жившего за двести лет до него. «Мамонт говорил, что нельзя на оперной сцене играть Шекспира, — думал Шаляпин. — А образ Бориса Годунова разве не шекспировской глубины и размаха?.. Пожалуй, ни один образ с этим не сравнится… Как же играть его?..»
        Шаляпин пока только чувствовал и догадывался, что образ Бориса Годунова ничуть не уступает самым ярким образам мировой литературы. Но как подступиться к этому гениальному созданию Мусоргского и Пушкина? Ведь и Шекспира играют разные актеры, и получаются у них разной глубины образы… Так что многое зависит и от проникновения актера в характер исторической личности. Каким был тот или иной герой в действительности, как играть его — с присущими тому человеческими слабостями и характерными историческими чертами? Или освободиться от всего временного, преходящего и играть только того человека, который остается понятным во все времена и всем народам?.. Историческое или общечеловеческое?.. А как быть с обвинениями Борису Годунову? Преступник он или нет?.. По его наущению был убит царевич Димитрий или действительно роковой случай произошел в те далекие времена, лишивший русский престол законного наследника?… Сколько разных точек зрения существует по всем этим вопросам и проблемам…
        Однажды утром Шаляпин, как обычно, опоздал на завтрак. Все уже сидели за столом сосредоточенные, никто почему-то не улыбнулся на шутливое приветствие Шаляпина. И Рахманинов холодно на него посмотрел:
        - Федор, опять ты опоздал! Опять срываешь наши занятия… Если будешь продолжать так относиться к делу, я брошу заниматься с тобой… Такой актер нам не нужен, предложу взять другого на роль Бориса…
        - А кто ж может меня заменить?.. Вот было бы интересно посмотреть!..
        - Я скажу о тебе Савве Ивановичу… Он скоро придет, и тогда посоветуемся, что нам делать… Так продолжаться не может… Ты срываешь нам постановку главной оперы сезона…
        Шаляпин поразился такой вспыльчивости всегда сдержанного друга и, как обычно, все хотел превратить в шутку. Но ничего не получилось. Рахманинов был непреклонен, и попытки Федора окончились неудачей. Рахманинов приводил примеры теоретической неграмотности Шаляпина, и самолюбивый Федор затаил обиду, решив всерьез доказать, что Рахманинов не прав. Вставать стал раньше, больше читал, усерднее занимался теорией музыки.
        Рахманинов задумал пройти с ним полный курс теоретической подготовки в размере консерваторского. Шаляпин дулся, но трудился усердно: вскоре должна была приехать из Италии Иола, он с нетерпением ждал от нее телеграммы, и тогда будет не до работы.
        Дни летели за днями… Наконец-то Федор получил долгожданную телеграмму от Иолы. Встреча была радостной. Приехала не только невеста, посвежевшая под итальянским солнцем, но и многие общие друзья: одни — готовиться к очередному сезону, другие — на свадьбу, третьи просто погостить — в Москве было душно, жарко, а здесь, в Путятине, стояла такая благодать.
        Свадьбу решено было сыграть через неделю. Приехал и Мамонтов, Секар-Рожанский, которому поручена роль Самозванца, сестры Страховы, Анна и Варенька, только что окончившая консерваторию и готовившаяся стать солисткой Частной оперы. Словом, собралась чуть ли не вся труппа. Всех нужно было разместить, уговорить мириться с неудобствами, которые, естественно, возникали при таком количестве людей.
        Душой всей этой разнообразной по своим характерам компании была Татьяна Спиридоновна Любатович, женщина властная и добрая, отзывчивая и решительная. При ней никто не томился от безделья и скуки, всем она находила дело, для каждого у нее было слово поддержки и одобрения.
        В день свадьбы к егерскому домику, где жил Шаляпин, подкатили подводы. Шаферы жениха и невесты — Коровин, Семей Кругликов, Сабанин, Рахманинов, — посаженый отец Савва Мамонтов уже нетерпеливо поглядывали на три окошка этого одноэтажного домика, а жениха все не было.
        Константин Коровин нетерпеливо вошел в дом. Взволнованный Федор, всегда такой веселый и быстрый на решения, задумчиво стоял посреди комнаты и не знал, что ему делать.
        - Федор! Ты что? Пора ехать… Поп дожидается… Невеста на подводе…
        - Да вот не знаю, что я должен еще сделать… Что-то должен, а что — не помню…
        Высокий, одетый в поддевку и белый картуз, он растерянно топтался на месте. И, только увидев входящего Рахманинова с папиросой в руке, неожиданно вспомнил:
        - Ах да! Забыл папирос набить… Думаю, что же это я забыл сделать… Оказывается, вот оно что…
        «Удивительно, что делает женитьба с человеком», — подумал Константин Коровин и вышел вслед за Рахманиновым.
        Вскоре выбежал и Шаляпин, сел на подводу. Все повеселели, и заждавшиеся лошади бодро рванули вперед, подгоняемые возчиками.
        Не успели подводы проехать мост через пруд, как из крайней избы, где квартировал Коровин, не желавший стеснять ни себя, ни хозяев, выскочил его приятель, охотник Коля Хитров, и прыгнул на облучок, испугав возчика.
        Все с интересом ждали. Но ему, чувствовалось, было не до смеха.
        - Господи, до чего я испугался! — начал он скороговоркой. Все переглянулись, заулыбались: уже не раз Коля веселил их своими нелепыми и веселыми приключениями. — Говорят, здесь каторжник бегает. А меня вчера заставили сад сторожить — там ягоды воруют, клубнику. Сижу… Затаился… Вдруг слышу, по мосту кто-то бежит и звякает. Помстилось мне, что звякает кандалами. Ну вот, подумал, сейчас возьму ружье, покажу ему… А тот мост пробежал — и ко мне… Я скорей домой, схватил ружье и стал палить прямо из окна. Мужики сбежались, ругаются: «Что ты из дома стреляешь, деревню зажжешь!» А я им: «Каторжник сейчас пробежал в кандалах к саду Татьяны Спиридоновны». Мужики — кто за косы, кто за вилы — ловить его. Мы все Побежали к саду. Слышим, кандалы действительно звякают за садом. «Вот он где!» — кричу я. Подбежали — вдруг видим… лошадь, и ноги у нее спутаны цепью…
        На подводе весело рассмеялись.
        - Вот меня мужики ругали… — сокрушенно вздохнул Хитров.
        - Замечательный парень у тебя этот Коля, — сквозь смех проговорил Шаляпин. — Откуда достаешь таких?
        Коровин только улыбнулся.
        А между тем лошади бодро пробежали уже половину пути; показался лес, за которым скрывалась небольшая деревушка Гагино, где в церкви и должны были венчаться молодые.
        - Будет дождь, — глядя на быстро приближающиеся тучи, сказал Коля Хитров.
        И действительно, тучи обогнали подводы, сверкнула молния, грянул гром, и дождь полил как из ведра. Над невестой взметнулся зонтик, припасенный скорее от солнца, чем от дождя. Лошади прибавили шагу, и скоро показалась церковь. Вбежали в церковь — не по чину торопливо.
        Обряд венчания не обошелся без приключения. Поп старался все сделать обстоятельно, по всем законам службы. Коровин, державший тяжелый металлический венец над головой жениха, скоро устал и тихо спросил его:
        - Ничего, если я на тебя корону надену?
        - Валяй, — еле слышно ответил тот.
        Но венец не удержался на голове и съехал прямо на уши Шаляпина. И это чуть было не испортило всей брачной церемонии. Федор незаметно поправил венец, но от этого не стало лучше. Так, с перекошенным венцом, и достоял Шаляпин всю брачную церемонию.
        Дождь продолжал лить, и священник пригласил их в свой небольшой домик. Шумной ватагой молодые и гости ввалились в дом. Матушка и дочь священника засуетились, стараясь угодить столь знатным господам, начали готовить чай. Но Шаляпин прошагал на кухню и, склонившись к невысокому священнику, тихо спросил его:
        - Нельзя ли, батюшка, достать вина или водки? Ведь промокли под дождем-то…
        - Да вы снимите платье-то да положите на печку, быстро высохнет, недавно только протопили… А водки нет… Лишь кагор как причастие держим…
        - Вот нам самое время причаститься, батюшка… А то продрогли… Сил нет…
        Чай уже был готов, и мужчины весело подливали в него кагор.
        Дождь перестал, выглянуло робкое солнышко, и снова небо затянуло черными тучами. Добрый священник выдал дорогим гостям все зонтики, которые были в доме: на всякий случай…
        Отдохнувшие лошади весело бежали по проселочной дороге. Показалось Путятино, и многие вздохнули с облегчением. И тут снова возникло неожиданное препятствие: поперек дороги местные девушки и парни протянули ленту и, увидев подъезжающие подводы, затянули свадебную песню:
        Мы видели, мы встречали
        Бродягу в сюртуке, в сюртуке, в сюртуке…
        «Что за странные слова в этой песне… Никогда не слышал ничего подобного…» — подумал Шаляпин. Лошади остановились, и нужно было расплачиваться с мужиками, которые терпеливо простояли вместе с девушками и парнями не один, видно, час, надеясь на щедрое угощение.
        Коровин дал рублевку одному из мужиков.
        - Мало. А нам-то на пряники? — сказала самая шустрая баба.
        Рахманинов тоже вынул рубль, и девушки, получив законную лепту, со смехом убрали ленту. Подводы продолжали свой веселый путь.
        На ступеньках барского дома толпилась почти вся труппа Мамонтовского театра. Серьезно и торжественно прошествовали молодые мимо своих товарищей и друзей… А сколько было цветов!.. Федор переживал свой самый радостный миг жизни. Внимание друзей, откликнувшихся на его приглашение, радостная обстановка дома, где он почувствовал себя счастливым и необходимым человеком, идущая рядом красавица жена — все это настолько волновало, что на его глазах показались слезы.
        Татьяна Спиридоновна сделала все, чтобы молодые чувствовали себя как дома. Готовились к свадьбе целую неделю, и столы ломились от вин и различных закусок. Начались тосты. Все желали молодым счастья, целовались с ними, и, конечно, крики «Горько!» частенько вспыхивали в этот день. А позже начался самый настоящий пир. Когда официальная часть была закончена, все стали веселиться как могли. Комната, где теперь пировала компания, просто утопала в полевых цветах, а на коврах было много вина и фруктов.
        После традиционного шампанского Сергей Рахманинов сел за рояль, и гости мгновенно затихли после первых же аккордов: красивые и полные жизни звуки заполнили огромную комнату. Мелодии «Щелкунчика» Чайковского, учителя Рахманинова, трогали до глубины души.
        Рахманинова любили не только как художника, но и как человека доброжелательного, чуткого, внимательного к другим. Он никогда не отказывался играть, когда его просили, и играл блестяще, вдохновенно. А уж когда бродил по аллеям парка, задумчивый и тихий, никто не нарушал его одиночества — знали, что в это время он может сочинять музыку или обдумывать какое-либо серьезное предложение. Молчаливый, корректный, скромный, он часто жаловался друзьям на отсутствие вдохновения, а без вдохновения он не мог работать. Высокая фигура Рахманинова в пиджачной паре, с цветочком в петлице, была далеко видна, и все старались не попадаться ему на глаза. Но бывало, он гулял с Шаляпиным, и уж тогда-то он становился веселее, шаги его, обычно медленные и как бы крадущиеся, — увереннее, лицо оживлялось, чаще появлялась улыбка. Шаляпина он любил за веселый нрав, неукротимый темперамент.
        Как бы ни были заняты своей работой, а время обеда всеми соблюдалось четко. Приходили, перекидывались словечками. Но все сразу оживало, как только приходил Шаляпин. Сыпались остроты, шутки: какие-нибудь совершенно пустяковые в устах другого, рассказы Шаляпина приобретали необыкновенную юмористическую окраску.
        Вот тяжелое, длинное, смугло-желтое лицо Рахманинова — оно кажется изваянным словно из бронзы, он неподвижно смотрит перед собой в глубокой задумчивости. Входит, хмуро поглядывая на то место, где должен сидеть его любимец. Нехотя садится на свое место, то и дело посматривая на балкон.
        - А Феди все нет?.. Где же Федя? Ведь я ж его только что видел… — наконец не выдерживает Рахманинов.
        Ну а если Шаляпин уже сидел на своем месте, что бывало крайне редко, Рахманинов входил оживленный, с улыбкой раскланивался, даже бросал какую-нибудь остроумную фразу и затем надолго замолкал, предоставляя слово Шаляпину. И сыпались шутки Федора, веселый его голос аккомпанировал как бы всему обеду… И часто холодные серые глаза Рахманинова оживали, и не раз он хохотал до слез вместе со всеми.
        Рахманинов был необходим Мамонтову и его труппе, но все чувствовали, что он не будет мириться с той обстановкой вольготности и всепрощения, которая установилась в театре: все делалось обычно на скорую руку, люди свободно чувствовали себя во время спектакля; авось как-нибудь пройдет… Рахманинов же требовал дисциплины… Во время длительной паузы духовых инструментов один мог уйти покурить, другой — взять газету. Замечания Рахманинова вызывали недовольство, ропот.
        Конечно, должность капельмейстера давала заработок и удовлетворение от общения с такими, как Шаляпин, но отнимала уйму времени, отвлекала от творческой работы, а пора было уже выступать со своими концертами. И Рахманинов часто подумывал о том, что он расстанется с этими прекрасными, но такими безалаберными людьми. Театр Мамонтова был своего рода болотом со своими правами, традициями, нетерпимыми для его строго дисциплинированного характера…
        …И вот Рахманинов играет… Мгновенно застыли только что смеющиеся лица… Смолкли шутки Федора, он задумался… «Какой удивительный человек… Отличный артист, великолепный музыкант, недаром он был учеником Чайковского… А сколько интересного рассказал он мне о Мусоргском и Римском-Корсакове… Познакомил меня с элементарными правилами музыки и даже немного с гармонией, хоть сейчас начинай сочинять музыку! Да и вообще его желание музыкально воспитать меня невозможно недооценить… Главное — Сережа веселый, компанейский, живой человек…»
        Шаляпин повернулся к Иолочке и увидел, как глубоко и страстно она переживает любимую музыку… А вот Коровин, чудесный художник, изумительный человек… Савва Мамонтов… Семен Кругликов, сестры Страховы… Господи, как он счастлив… Будет своя семья, пойдут дети, много детей…
        Но свадьба есть свадьба, то и дело возникали шутки, смех, создававшие неповторимое настроение.
        - А сейчас, дамы и господа, я спою вам из «Фауста», — сказал Константин Коровин, поднимаясь с ковра.
        Он подошел к роялю, уморительно сложил руки на груди, как это обычно делали почти все артистки, исполнявшие партию Зибеля, и запел: «Ах, цветы мои, они опять завяли…»
        Коровин в этой роли был превосходен. Он так потешно заламывал руки, что все искренне, до слез хохотали…
        - Помните, мы ставили «Фауста», я пригласил итальянцев… — начал Савва Иванович после того, как взрывы смеха смолкли.
        И пошли бесконечные воспоминания о былом, разговоры о будущем, то и дело прерываемые тостами в честь молодоженов…
        Уже была ночь, а гости и не думали расходиться. Сколько изумительных песен спели хором…
        Шаляпин заметил, что Коровин собирается уходить, и вышел вслед за ним.
        - А где наш Коля? — спросил он Константина Алексеевича на улице.
        - Да ему опять выпал жребий сад сторожить.
        - А ты что, совсем уходишь? — огорчился Шаляпин. — Пойдем посмотрим, как твой приятель караулит… А?
        Коровин согласился. В глубине сада они увидели огонек фонаря… Шаляпин махнул Коровину, дескать, ложись, и сам первый ткнулся в траву и осторожно пополз к фонарю, который висел, прикрытый рогожей, в маленьком шалашике. Коля был явно чем-то напуган и дико озирался по сторонам.
        - А этого сторожа надо зарезать! — гаркнул Шаляпин, закрывая рот от душившего его смеха.
        - Кто такой? — испуганно заорал Коля. — Стрелять буду!
        Но смелости Коли хватило только на то, чтобы произнести эти громкие слова. Он тут же вскочил и пустился бежать от этого проклятого шалаша…
        - Держи его! — уже не скрываясь, встав во весь свой огромный рост, кричал Шаляпин. — Не уйдешь! — И для большей убедительности затопал ногами.
        - Разбойники! Разбойники! — кричал Коля, подбегая к дому Татьяны Спиридоновны.
        Веселье смолкло, все выскочили на улицу. Иола, перепуганная больше всех, оглядывалась по сторонам и, не находя своего мужа, волновалась:
        - Господи! Где Федя, что с ним?..
        А Федя и Коровин уже подошли к дому и смешались с гостями.
        Увидев Федю, Иола успокоилась. Над страхами Коли вдоволь посмеялись и пошли гулять по саду. Луна вышла из-за туч, было светло как днем. Шаляпин то и дело задевал головой за китайские фонарики, которыми украсили сад художники.
        Молодые ушли, а гости еще долго бродили по саду.
        «Поутру, часов в шесть, у окна моей комнаты разразился адский шум — толпа друзей с Мамонтовым во главе исполняла концерт на печных вьюшках, железных заслонках, на ведрах и каких-то поразительных свистульках. Это немножко напомнило мне Суконную слободу. «Какого черта вы дрыхнете? — кричал Мамонтов. — В деревню приезжают не для того, чтобы спать! Вставайте, идем в лес за грибами».
        И снова колотили в заслоны, свистели, орали. А дирижировал этим кавардаком Рахманинов», — вспоминал позднее это утро Федор Шаляпин.
        Глава вторая
        Разговор с Ключевским
        Жизнь в Путятине входила в свои привычные берега. В конце июня наступили самые жаркие дни. Ни одного дождичка не выпало за весь июнь. А это во Владимирской губернии не так уж часто случается. По-прежнему утро начиналось с работы. Артисты разбредались по огромному парку с книжками, усаживались где-нибудь в укромных местах и разучивали свои роли. А в это время в главной комнате, где стоял рояль, Рахманинов проходил роли уже под аккомпанемент пианистки Страховой.
        Федор Шаляпин должен был приготовить к новому сезону не только Бориса, но и роль Сальери, Олоферна и другие. Партии были почти готовы, а вот роль Бориса все еще не удовлетворяла его. Не было твердой уверенности, что он хорошо знает характер Бориса. Каков он был на самом деле? Кто был прав в том историческом противоборстве триста лет тому назад? Эти и многие другие вопросы не давали ему покоя. А как трагична и мучительна судьба Мусоргского… Так блистательно начинать, столько сделать для музыкального развития русского и мирового искусства и так закончить свою жизнь… Обладать столь прекрасным талантом — и жить и умереть в бедности… Жутко стало Шаляпину, когда он представил себе эту тяжелую картину. А первый ли Мусоргский из русских талантов, так кончивший свою жизнь? И скольких еще талантливых людей ждет та же участь… Почему возникает такое отношение к своей собственной жизни, к своему таланту?.. Люди не сразу принимают новое искусство… Привыкли к итальянским мелодиям, привыкли к мелодраме, ее легко играть в опере, а вот такие, как «Хованщина» и «Борис Годунов», оказались не по нутру… Вот почему
Мамонт Дальский утверждал, что в опере невозможно сыграть Шекспира… Просто он не был знаком с Мусоргским… Если бы он знал эти его работы, он бы понял, что и в опере тоже можно играть Шекспира. Многое зависит от композитора, от тех проблем, которые он затронет.
        - Ты почитай Пушкина, Карамзина, — как-то сказал Рахманинов, недовольный сценой, которую они проходили… — Тогда глубже поймешь образ Бориса… Ты схватил превосходно лишь внешнюю сторону роли, научился хаживать по-царски, но где глубина проникновения в характер? Ведь он пришел к власти не по праву…
        - Почему не по праву? Его избрал на царство весь народ…
        - Почитай еще раз Пушкина…
        - Да я читал его не раз… Могу тебе сказать наизусть… — И Шаляпин целыми главами читал «Бориса Годунова»…
        Шуйский и Воротынский с презрением говорят о Борисе Годунове. Ужасным злодейством он запятнал себя, подговорив к убийству царевича Димитрия. «Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач, возьмет венец и бармы Мономаха…» — так говорит о Борисе его политический противник, завидующий его смелости, умению хитроумными приемами увлечь народ за собой…
        В утомительных размышлениях проходили дни Шаляпина в Путятине. Однажды он поделился своими сомнениями в кругу друзей за обедом. И Татьяна Спиридоновна неожиданно посоветовала:
        - А вы, Феденька, сходите к Василию Осиповичу Ключевскому. Он совсем недалеко от нас живет. К тому же он удивительный человек… Все студенты от него без ума…
        Было решено, что в ближайшие дни Татьяна Спиридоновна все узнает, а уж потом поедет Шаляпин. Ключевский хорошо знал Шаляпина по его выступлениям в театре и был готов принять его в любое время.
        Ехал Шаляпин к знаменитому историку с чувством радости и смущения. Тут люди ученые, образованные… Как быть?.. Вдруг что-то не так скажешь или не так повернешься… Всякое может быть. Шаляпин бывал в различных салонах, бывал и у великих князей, там нужно было одно: его божественный голос, его талант… А как еще на него посмотрит знаменитый человек, пользующийся большим влиянием в московской среде?..
        Не успел Шаляпин покинуть тарантас, как навстречу ему вышел из калитки Ключевский, небольшого роста, с бородкой, посверкивая из-под очков быстрыми, пронзительными глазами. Он и здесь, на отдыхе, производил впечатление делового человека, спешащего на лекцию, где ждут его сотни студентов.
        - А, Федор Иванович! Здравствуйте, здравствуйте, милости просим к нашему шалашу…
        Федор крепко пожал руку профессора:
        - Василий Осипович! Столько хочется узнать о Борисе Годунове..
        - Знаю, знаю, ко мне просто так не приезжают… Чем могу, тем помогу… А сейчас давайте пить чай… Вот, познакомьтесь… Анисья Михайловна, моя жена, представитель не самой худшей половины рода человеческого.
        Шаляпин подошел к плотной женщине с добрым, милым лицом, живые, умные глаза ее с любопытством смотрели на молодого гиганта, в ладонях которого легко уместилась ее немаленькая ладонь.
        - Федор Иванович! Мы смотрели «Псковитянку» с вами… Вы превосходно передали характер Грозного… Он был именно таким многоликим, каким вы его показали… — Ключевский заговорил быстро, как бы зажигаясь, чувствуя перед собой человека, который может многое усвоить, пропустив то, что узнает, через магическую призму своего великого таланта.
        - Да полно вам все о деле да о деле… Все уже готово. Давайте спокойно попьем чайку… А потом уж разговаривайте… — возразила Анисья Михайловна.
        - А что? Действительно, давайте попьем чайку, да и за чаем можно поговорить… Так вот, Грозный у вас не только ханжа, лицемер, но прежде всего великий государственный деятель… Столкновение всех самостийников с единой государственной властью у вас передано совершенно правильно. Римский-Корсаков тут уловил самое главное. А вы передали характер Грозного просто скульптурно точно. Ведь поймите, что самым талантливым выразителем боярства, стремящегося к собственной власти, был Курбский… А они так и не поняли друг друга… Каждый из них твердил свое и плохо слушал противника… «За что ты бьешь нас, верных слуг твоих?» — спрашивал князь Курбский.
        «Превосходно, профессор… Несколько слов произнес, а будто сидит передо мной уже другой человек…» — подумал Шаляпин.
        - «Нет, — отвечает ему царь Иван, — русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и вельможи…» Дело было не в том, как править государством, а в том, кто будет им править. В царе сидел еще князь-вотчинник. Он не мог поступиться своими правами, данными ему от Бога, от рождения. И он стоял на своем. Кому хочу, тому и дам княжество…
        - А что собой представляет фигура Бориса Годунова? — горячо прервал Ключевского Федор. — Мы сейчас готовим постановку «Бориса Годунова» Мусоргского… Играю главную роль, а ясности нет у меня… Читал Пушкина, Карамзина, но столько осталось непонятного для меня… Проходят годы, от картины к картине Борис меняется… А что меняется в его душе за это время?..
        - Это сложнейшая личность в истории государства Российского…
        Ключевский снова загорелся, и лекция готова была стремительно начаться, но Анисья Михайловна шумно встала:
        - Вот что, друзья мои, идите-ка в лес, прогуляйтесь перед обедом…
        Ключевский и Шаляпин, подчинившись, вышли за калитку и направились по узенькой тропинке, которая пролегала через пшеничное поле и вела к лесу.
        - Первое, что мне неясно, Василий Осипович, это различные мнения о злодейском покушении на жизнь Димитрия и о косвенном пособничестве этому злодейству Годунова, — продолжал Шаляпин.
        - Карамзин полностью стоит за виновность Годунова в этом злодействе, а что было на самом деле?.. Я читал все источники, которые проливают свет на эти трагические события давних лет… Во-первых, царь Федор был жив, и все ждали, что наследник по его линии еще может появиться… Так что Димитрий не мог надеяться быть наследником.
        И у Шаляпина прорвалось:
        - Борис признает, тяжко будет ему потому, что он наследует могучим Иванам и «ангелу-царю» Федору… И тут же указывает, что не так уж случайно пришел к власти: он верный слуга покойным царям, и они любили его за эту верность и службу, поэтому он просит у них священного благословения на власть. И он обещает править своим народом праведно и привести его к славе и покою. И просит бояр помочь ему в этих трудах: «От вас я жду содействия, бояре, служите мне, как вы ему служили, когда труды я ваши разделял, не избранный еще народной волей»… И на пир зовет он весь народ, всех, от вельмож до нищего слепца, всем вольный вход, все гости дорогие… Казалось, что наступает новая эпоха, когда все люди должны объединиться для устройства нового государства Российского, когда все должны обрести, наконец, родину-мать, а не злую мачеху, раздающую чужим детям подзатыльники направо и налево… Прошло шесть лет… Царя Бориса не узнать… Он чем-то надломлен, сколько испытаний прошло через его сердце, не так просто складывается в его личной жизни… Казалось бы, достиг он высшей власти, шестой уж год он царствует спокойно, но
счастья нет его душе… Почему? Неужто он действительно охладел к высшей власти, скучает и томится и дни долгие, дни власти безмятежной — ни власть, ни жизнь его не веселят? В чем его предчувствия и почему счастья нет его душе?.. Почему не удалось ему в довольствии, во славе успокоить свой народ, щедротами снискать его любовь? Почему он считает, что «живая власть для черни ненавистна. Они любить умеют, только мертвых»? И почему думает, что народ остался неблагодарным за то, что он для него сделал: по его словам, он отворил им житницы во время голода, выдавал из казны все, что у него было… Народ же проклинал его… Кто же он, Борис Годунов? Какова его роль в истории России?
        Шаляпин и Ключевский уже давно шли по лесу, среди высоких сосен, и увлеченно беседовали. Старичок, подстриженный в кружало, в очках, за которыми блестят узенькие, мудрые глазки, с маленькой седой бородкой горячо и страстно о чем-то говорит, а высокий, могучий молодой гигант с развевающимися белокурыми волосами, то и дело поправляющий их своими огромными ладонями мастерового, чуть-чуть даже пригибается к старичку, чтобы получше расслышать, что тот говорит ему…
        Старичок пройдет несколько шагов, остановится, заговорит то вкрадчивым голосом, с тонкой усмешкой на выразительном вдохновенном лице, то вдруг преобразится… А высокий в это время неожиданно для себя тоже неузнаваемо преображается, приобретает какую-то необыкновенно царскую величественность, снисходительно посматривает на рядом идущего старичка…
        - «…И тут молва лукава нарекает виновником дочернего вдовства — меня, меня, несчастного отца!..»
        Ключевский поразился, с какой точностью произнес Шаляпин эти последние слова известного монолога Пушкина.
        - «Гонца схватить», — грозно сказал Шаляпин, нахмурился, смело взглянул на старичка Ключевского… и поразился, так был похож Ключевский в этот момент на лукавого царедворца Василия Шуйского. А тот и взаправду заговорил словами Шуйского:
        - «…Так, государь: мой долг тебе поведать весть важную…»
        Шаляпин вздрогнул при известии о появлении Самозванца, резко повернулся к сосне и тихо произнес мучительные для него слова:
        - «Но… чем опасен он?»
        Ключевский-Шуйский приосанился, еще ничто ему не грозило, он выполнял свой святой долг примерного помощника правителя государства:
        - «Конечно, царь… сильна твоя держава…»
        Шаляпин и Ключевский так увлеклись игрой, что не заметили, как оказались на берегу реки.
        Ключевский, осторожно переступая по дорожке, хитренько поглядывая снизу вверх на своего «повелителя», вдруг сильно произнес имя убиенного Димитрия.
        Шаляпин-Борис в ужасе отшатнулся, грозно посмотрел на лукавого царедворца, так неожиданно пронзившего его сердце этими страшными словами.
        - «Димитрия!., как? этого младенца! Димитрия!.. Царевич, удались».
        Совсем недавно Годунов гордо заявил о том, что «царевич может знать, что ведает князь Шуйский», но сейчас понял, что предстоит более серьезный разговор, который может надломить неокрепшую душу царевича…
        Величаво продолжает Шаляпин-Годунов наставлять своего помощника Шуйского, что нужно сделать, чтобы имя Самозванца не проникло в Россию: закрыть границу заставами, чтобы ни заяц, ни ворон не проникли в Россию из Литвы и Польши.
        Но тут Годунов начинает мучиться, он напуган… Он пытается себя успокоить, напоминает Шуйскому, что ведь он сам был председателем следственной комиссии по делу об убийстве Димитрия, неужто обманул тогда и сейчас всплывает то полузабытое дело?.. Страшно становится Борису…
        Ключевский неожиданно обращается к Шаляпину:
        - Федор Иванович! А попробуйте не задумываться над тем, что Борис Годунов причастен к убийству Димитрия… Он ведь нигде не признается в этом, кроме одной вот этой оговорки: «…как я узнал, что отрока сего… Что отрок сей лишился как-то жизни…» Это несущественная оговорка… Так пропустите ее полушепотом… Главное в словах Шуйского: «Димитрий во гробе спит…» И не случайно после этих слов Шуйского он «спокойно» говорит: «Довольно: удались»…
        И Ключевский продолжал читать Пушкина теперь уже за Годунова. И не было в нем царственной осанки, он по-прежнему шел, чуть-чуть забегая вперед, произнося:
        - «Ух, тяжело!., дай дух переведу… Я чувствовал: вся кровь моя в лицо мне кинулась — и тяжко опускалась…» Вот его состояние в момент разговора с Шуйским, в момент, когда узнал о появлении Димитрия… Он испугался не за себя, а за своих наследников, за своего Федора…
        Шаляпин смотрел на него и поражался мастерству перевоплощения профессора, только что читал тот за Шуйского и был превосходным Шуйским, а сейчас готов уже читать и произносить монологи за Бориса, и по всему было видно, что слова Бориса удаются ему больше, чем Шаляпину…
        «Говорит, а сам хитрыми глазами смотрит, как бы прощупывает, какое впечатление на меня произвели его слова — испуган ли я, встревожен ли… Ах, какой бы из него Шуйский получился… как он смотрит на меня, царя Бориса, готов пронзить насквозь… И не отвернешься от него… Ему, Шуйскому, важно знать мое состояние для политической игры… А я должен понимать, что, когда говорит такой тонкий хитрец, как Шуйский, я, царь Борис, и слушать его должен, как слушают ловкого интригана, а не просто как бесхитростного докладчика-царедворца… Какой замечательный актер вышел бы из этого профессора», — думал Шаляпин, восторженно глядя на Ключевского.
        - Эх, если бы роль Шуйского сыграли вы, Василий Осипович, — вслух произнес Федор.
        - Я чувствую этот материал, я вижу этих людей… Может, поэтому…
        - В вашем рассказе, Василий Осипович, фигура царя Бориса рисуется такой могучей, интересной… Слушал я и душевно жалел царя, какой огромной силой воли и умом обладал он… желал сделать Русской земле добро, а создал крепостное право…
        - Трагедия Бориса была в том, что он был одинок. Он стремился к просвещению страны…
        И снова — меткие, точные слова историка о былом, минувшем…
        - Гляжу я на вас, Василий Осипович, и кажется мне, что воскрес Василий Шуйский и сам сознается в ошибке своей — зря погубил Годунова…
        - Да, Смутное время принесло столько бедствий на Русскую землю…
        - Но и дало двух трагических героев для русской оперы!..
        - Иван Сусанин и Борис Годунов — замечательные русские люди… Но сколько несчастий другого характера творилось на Руси… Борис получится у вас, я не сомневаюсь… Только вы должны работать по шестнадцать часов в сутки. Так-то, Федор Иванович, работать и работать…
        Переночевав у Ключевского, Федор Иванович поблагодарил хозяина за гостеприимство и утром отправился в Путятино. Всю дорогу думал об этом удивительном человеке. И много еще раз впоследствии вспоминал он эти поучительные беседы.
        Глава третья
        Парижские университеты
        С радостью возвратился Петр Иванович Мельников в Москву из Парижа… Казалось, все складывается прекрасно, встретили его сердечно, принимал активное участие в постановках новых опер, готовился к дебюту как оперный певец, но… Горько вспоминать прошедший сезон. Конечно, Петр Иванович знал, что голос его далек от совершенства, но так провалиться он не ожидал. И снова уехал в Париж, чтобы еще раз попытаться упорной серьезной работой с профессорами пения достичь хорошего результата.
        Как и год тому назад, Петр Иванович стал заниматься с Бертрами. Каждое утро от девяти до десяти он работал с ней. Сначала обычные упражнения для постановки голоса, потом пел выученные им партии, особенно те, где он еще недостаточно овладел постановкой звука. После небольшого перерыва он начинал самостоятельно, с помощью аккомпаниатора естественно, разучивать партии, которые он предполагает попросить для нового дебюта у Мамонтова. И с каким наслаждением он занимался в эти часы, не теряя надежды на успех… Вот его настоящее дело, вот его будущее.
        Апрель, май прошли в упорной, самозабвенной учебе. Оно и понятно. Он должен за это время серьезно подготовиться к самостоятельной работе, ведь в один прекрасный день он будет предоставлен самому себе, не век же ходить в учениках, не век же ходить на помочах, и если не устоишь на своих ногах, то можно потерять все — надежду, мечты, радость жизни. Выучив «Хованщину», «Псковитянку», затем «Анджело», приступил к разучиванию партии Петра во «Вражьей виле».
        Не теряя веры в себя, он вовсе не был убежден, что оперный певец может рассчитывать на успех каждой исполненной им партии. Напротив, горек хлеб певца, столько потов сойдет с него, прежде чем он достигнет успеха. В особенности трудно на первых порах, когда приступаешь к разучиванию партии. Стоило ему взяться за новую партию Петра, как голос потерял звучность, утратил какие-то приобретенные в других партиях краски… И каждое утро, перед самостоятельными занятиями, он идет к Бертрами и настраивает свой инструмент на привычных, простых упражнениях. Вот и вся его работа с ней. Чисто механическая. Да оно и понятно: прежде чем играть на скрипке, идут в лавочку и покупают скрипку. Эти-то «скрипки», и чрезвычайно надежно, готовятся у Бертрами. Он это понял еще по прошлому году, когда она многому научила не только его самого, но и даже Федору Шаляпину было полезно с ней позаниматься. Именно она научила Петра Мельникова всем позициям, не только вызвала наружу голос, но и превосходно поставила каждую ноту так, что теперь только от него самого будет зависеть, как он распорядится всем приобретенным у Бертрами.
Что же касается музыкальной стороны, то она ничему его не научила, тут она сама слаба. Интересно то, что на всех уроках Бертрами заставляет преувеличивать, заставляет петь каждую ноту, каждую фразу много шире, чем следует. И скорее всего, она права, ведь на сцене, из-за естественного волнения, масштаб изменится сам собой. Но только по утрам она заставляла петь преувеличенно большим звуком, вечером же, если уроки проходят и вечером, то она предлагает прикрывать звук, в противном же случае, если не уравновешивать звук утренним открытым упражнением, певец может совершенно загнать его, и он утратит свою природную красоту, как уже много раз бывало. Так что во всех ее приемах обучения есть здравое основание. Вот почему он снова вернулся к ней.
        В Москве ходили слухи, что Бертрами самозванка, что ее система обучения не дала еще никаких положительных результатов. Петр Иванович в письмах, в разговорах с приезжающими в Париж пытался опровергать все эти слухи. У нее есть определенные успехи как у педагога. Недавно ее ученицу Марго приняли в Комическую оперу, и она дебютирует в «Орфее». Петр Иванович был на пробе, голос Марго звучал превосходно. Так что же еще нужно? Нет, с педагогом ему повезло. А как порадовалась сама Бертрами успешному дебюту своей ученицы.
        А бывало, Петр Иванович, разочарованный в своих успехах и больше не надеясь ни на что, бросал все, увлекаясь праздной парижской жизнью, пропадал на скачках, выигрывал и проигрывал и вообще вел бесшабашную жизнь молодого человека, беззаботного и богатого. Но снова одумывался, снова брался за работу. Жизнь входила в свои берега, восстанавливался порядок, но наступало раскаяние, сожаление, ибо прекрасно налаженный голос после такого перерыва в занятиях невозможно было снова наладить за много дней упорного труда. А это приводило его в ужас. А если это произойдет и в Москве, когда он начнет свою артистическую карьеру? Нет, нельзя пропускать занятия, нельзя допускать перерывы. Иначе ему никогда не видать оперной сцены, а без этого он жить не может.
        И дело даже не в том, что он родился и вырос в семье знаменитого солиста Мариинского оперного театра; просто все отцовское: его заботы, радости, огорчения, удачи и неудачи — вошло в жизнь, в душу его сына. Он слышал разговоры вокруг поставленных опер и сыгранных партий. С детства волшебный мир театра манил его своими таинственными делами, и с тех пор эта любовь к театру стала словно неизлечимой душевной болезнью.
        Конечно, таким, как отец или Федор Шаляпин, ему не стать, нет такого голоса и таланта. Но он добьется чести работать в труппе Частной оперы, вместе с Мамонтовым, Шаляпиным, Коровиным, работать и думать, что совершаешь большое дело становления русской оперы. Никто не знает, выйдет ли из него певец и вообще хоть что-нибудь, а только сейчас он испытывает гордость и гордость оттого, что он со всеми этими выдающимися деятелями искусства близок, готов помогать им, служить им. И, вспоминая Частную оперу, Петр Мельников радовался сопричастности к большому делу. В эти минуты ему казалось, что и его дело спорится, что многие его личные заветные планы близки к осуществлению, что наконец-то и он достиг своего, занялся серьезно любимым делом и с каждым днем чувствует всевозрастающие силы, голос его крепнет неустанно, связки развиваются, и он ежедневно убеждается, что может одолеть такие вещи, о которых и мечтать не смел, и тогда он с особенной радостью и наслаждением думал о работе в Частной опере под руководством любимого Мамонтова.
        После таких раздумий ему уже казалось, что он рядом с Мамонтовым, помогает ему в его заветном деле. И он с новой яростью принимался за работу, бесконечное число раз повторяя роль Петра из «Вражьей силы». Весь издергался, после трехнедельного труда ему снова показалось, что он одолел роль, убедился, что сможет с ней справиться, но снова брала его оторопь перед сложностями партии, и он готов был бить стекла от бессилия. А через несколько дней он просит эту роль у Мамонтова для дебюта в новом сезоне. В такой роли, считает Петр Мельников, можно развернуться, можно выдать все, что Бог ему дал, и потом верно оценить себя. Естественно, он понимает всю трудность такого дебюта и все-таки рискует взять на себя такую ответственность. Он не побоится, он из тех людей, которые думают: хотеть — мочь. Он поставил перед собой задачу — во что бы то ни стало будет петь, и вот он работает изо всех сил, причем берется за вещи самые трудные. С его «гунявым» голосом он взялся за роль Лереца в «Самсоне» и на первых порах, конечно, был смешон. И Мамонтов, и другие его доброжелатели заметили, что он не готов к исполнению
таких ролей. Но энергия его не ослабевала, и он добился своего и пел Лереца так, как надо. И спасибо Мамонтову, что он поверил в него. Второй его задачей была еще более трудная — «Рогнеда». Татьяна Спиридоповна Любатович, следившая за его первыми репетициями «Рогнеды», очень деликатно и, как всегда, доброжелательно говорила ему, что он берется за непосильное. Но он продолжал все-таки работать, и порой возникало трудное положение: он словно до предела натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. И что же? В ходе беспрерывного труда он вдруг почувствовал, что связки поддаются работе, здоровы и не утомляются, и к январю он одолел и «Рогнеду». Вот когда он убедился, что связки его отцовского происхождения, постоянным упорным трудом он нашел многие отцовские звуки. Это бесконечно его обрадовало и придало ему еще больше энергии…
        И теперь новая победа над ролью Петра. Это не могло его не обрадовать. Теперь он с радостью будет ждать нового дебюта. Конечно, он не нахал и хорошо знает, что иллюзия и что действительность. В результате усиленной работы из него сейчас получается певец-декламатор, и в минуты откровенности с самим собой осознает: кантилены ему стоит побаиваться, и не только потому, что не учился этому, а просто потому, что у него нет этих способностей. Правда, Иноземцев его утешал, дескать, не все сразу, но он-то понимал: этому трудно научиться, если нет голосовых данных. А может… Бог даст, и на будущее лето он приедет снова в Париж и займется тогда кантиленой… Ах, если б Савва Иванович послушал, как он поет Таис на французском языке, то, наверное, порадовался бы за своего преданного помощника и ученика и сказал бы, что уроки во Франции не прошли даром. А какую школу проходит молодой певец, постоянно слушая французских басов, таких, как Дельмас.
        Живые уроки лучше всяких занятий даже со знаменитым Дюбирелли… А разве не получает он серьезные и глубокие уроки у актеров Французской комедии, где бывает очень часто. И не только сценическое искусство постигает Петр Мельников во Французской комедии, но даже чисто голосовая работа этих трагиков ему как будущему артисту очень полезна, и он берет у них довольно многое…
        И, полный противоречий, поисков своего места в жизни, Петр Иванович Мельников вспоминал свои дебюты в Москве. Частная опера переживала подъем, предлагая своим слушателям одну премьеру за другой… Вслед за «Псковитянкой», «Садко», «Рогнедой» и многими другими русскими операми поставили «Хованщину». Но как поставили-то? Уж слишком поспешно. Конечно, не сравнить ни с какими другими постановками, слабыми, любительскими, но и эта постановка не может удовлетворять возросшим вкусам… Положение Частной оперы, вроде бы исчерпавшей весь русский репертуар, требует большого обновления… Петр Мельников, внимательно наблюдая за всеми постановками Частной оперы, видит это обновление только во введении еще неизвестного Москве комического элемента. И он готов поискать в мировом репертуаре комические оперы и перевести их на язык родных осин, как любил говаривать Иван Сергеевич Тургенев…
        И часто в своих мыслях он возвращался к разговорам с Мамонтовым, которые происходили в Москве. Не так уж и много было таких разговоров, настолько занят этот действительно деловой человек, но то, что говорилось между ними, полностью сроднило их, и теперь Петр Иванович на многое смотрел глазами Мамонтова, многое они понимали и любили одинаково… Но его окружение разочаровало Петра Мельникова… Как, видимо, невесело живется Савве Ивановичу… Пришел он как-то к Семену Николаевичу Кругликову после провалов и неудач и стал горячиться, доказывать свою правоту, а ближайший помощник Мамонтова, выпятив ручки перед животиком, так прямо и сказал: «Да что вы горячитесь-то, ведь тут только жалованье получать надо». У Петра Мельникова и руки опустились. Если уж ближайшие друзья Мамонтова такого мнения, то что спрашивать с других… Пожалуй, только один живой человек и помогает Мамонтову — это Шкафер. Говорят, он стал ближе к Мамонтову, чем раньше. Вот это хорошая новость, слава Богу. А то ведь общество Клавдии Спиридоновны Винтер изо дня в день может убить животворные струны и в самом гениальном человеке, не в обиду
ей будет сказано… Может, на первых порах она и была полезным человеком, этакой ширмой, которая скрывала истинные намерения Мамонтова и подлинное значение его для открывшегося театра, но и теперь она чувствует себя директоршей, позволяет себе говорить на потеху окружающим о вещах, в которых ничего не смыслит. И ее с некоторых пор еще более активное участие в деле — большое пятно на театрально-артистической «физиономии» самого Мамонтова.
        «Странный человек Мамонтов, — думал Петр Иванович. — Держит Клавдию Спиридоновну в директоршах, это ничего, в порядке вещей, вроде бы так и надо… Что хочу, то и ворочу… И больно бывает слушать такие рассуждения о Мамонтове, как я люблю его и высоко ценю, а в его защиту ничего не могу сказать, когда речь заходит о таких его сотрудниках, как Клавдия Спиридоновна… А может, он вовсе и не нуждается в защите какого-то там Мельникова?.. Может. Но неужели он не понимает, что из таких вот маленьких вещей в жизни родятся большие последствия?.. Зачем после себя оставлять дурную славу в истории, когда судьбой ему дано сыграть огромную роль? Пускай она останется такой, какой должна быть… Нужно набраться смелости и высказать ему все то, что накопилось у меня на душе…»
        Петр Мельников по-прежнему жил в том же самом пансионе, на улице Коперника, ставшем своеобразным пристанищем всех пансионеров Частной оперы, приезжавших в Париж для повышения своей квалификации. Секар-Рожанский, Маша Черненко, Варвара Эберле…
        Пришла Варя и обрадовала:
        - Петруша, мы все едем в Трувиль… Радуйся…
        - А мадам Бертрами?
        - И мадам Бертрами. Это ее предложение, будем купаться и заниматься…
        - Ясно, мадам Бертрами, конечно, не решится всколыхнуть собою гладь моря, но будет присутствовать на берегу, соблюдая нравственную чистоту своих учеников, а также давать уроки пения.
        - Ну что ты язвишь по поводу мадам Бертрами, славная у нас учительница пения…
        - А я что говорю, я полностью согласен. Давай собираться, замечательное предложение, отдохнем и поработаем.
        По дороге в Трувиль, знакомой и до мелочей памятной, Петр Мельников то и дело, отвлекаясь от своих друзей, жены, мадам Бертрами, возвращался мысленно к Москве, Частной опере. Совсем недавно он получил письмо от Мамонтова, в котором любимый учитель просил его помочь подобрать репертуар будущего сезона. Ну, ясное дело, не весь репертуар, а хоть что-нибудь свеженькое, не поставленное в Москве и Петербурге. Интересный человек Мамонтов. Только недавно упрекал его за неправильное отношение к постановке «Евгения Онегина», а вот сейчас пожалуйста, как ни в чем не бывало просит… Странный не только в этом… Говорят, на свадьбе Шаляпина и Иолы, которая состоялась в имении Татьяны Любатович, с которой у него были самые теплые отношения, уже опекал Машу Черненко… И почему Мамонтов так привязался к Маше? Говорят, любовница… Вполне возможно, конечно… А может, просто любимое дитя, бывают же любимые дети. Вот и Маша… Мамонтов еще в Москве спрашивал его о Маше, но он тогда промолчал…
        Мамонтов смотрит на всякого молодого актера, поступившего в Частную оперу, как на ученика. Таким учеником вошел и Петр Мельников в ее состав. И сколько уж прошло времени, а он все еще ученик… Ну что ж… Каждый спектакль — это экзамен. И каждый ученик должен приходить к директору и признаваться чистосердечно: «Вот эти билеты я не могу хорошо ответить на экзамене». Директор, конечно, сердится, что ученик не «стреляет»… А что было бы, если каждый, кто не готов, не умеет, стрелял бы мимо цели?.. Ведь только так мог стрелять начинающий стрелок. Только так может начинать и молодой артист… Допустим, он, Петр Мельников, рискнул бы стрельнуть плохо. На Частную оперу напали бы, упрекнув, зачем выпускать таких артистов… Нет, он ружье, которое всегда стреляло, и никогда Мамонтов не слышал от него «не знаю» или «не мое дело», и ни разу он не манкировал службой…
        Петр Мельников драматически серьезно переживал свой провал в Частной опере. И уж приехали в Трувиль, купались, отдыхали, работали, а все воспоминания его уходили в прошедший сезон. Одним из его любимых собеседников стал приехавший во Францию молодой артист Шкафер, спокойный, обаятельный человек, тоже мечтающий о карьере артиста. Мамонтов стал поручать ему и режиссерские работы, а поэтому темы многих бесед сводились к прошедшим в сезоне операм.
        - Вот вы все восхищаетесь постановкой «Хованщины»… Ну, ясное дело. Шаляпин бесподобен, тут и говорить нечего… А остальные? — Высокий Мельников иронически повернулся к небольшому Шкаферу, как будто именно он и был виноват во всех недочетах нашумевшей постановки. — На мой взгляд, Голицына должен был петь только один Секар. Он сам по себе настоящий Васенька Голицын, без всякого грима, и его иностранный акцент, к тому же польский, был бы совершенно на месте тут. Он один может более или менее дать барина, и опера имела бы другую физиономию с его участием в этой небольшой партии. И потом… Почему вы одели его во французский кафтан? Это резко, слишком резко на общем фоне.
        - А мы ничего не могли найти более подходящего, а потом, вы же знаете Мамонтова, ему так вот захотелось подчеркнуть индивидуальность князя Голицына. — Шкафер принимал участие в постановке «Хованщины» и все замечания принимал на свой личный счет.
        - Надо было суметь найти переходную ступень от одного костюма к другому, не такой кричащий контраст возник бы на сцене…
        - Художники долго искали…
        - Что ж тут искать… Достаточно было посмотреть картину Перова «Софья и раскольники», а еще лучше повнимательнее рассмотреть суриковскую «Петр и стрельцы», налево от Софьи стоит фигура в кафтане, бритый и с одними усами. Это и есть, если не ошибаюсь, Голицын…
        - Надо подсказать Мамонтову, он чутко воспринимает подобные замечания. — Шкафер внимательно слушал своего товарища.
        - А уж про декорацию кабинета князя Голицына и говорить не хочется…
        - Нет уж, говорите, говорите.
        - Да положительно нехороша, ни по композиции, ни по грязноватому, скучному тону ее. В Малом императорском театре есть декорация, которая как нельзя лучше подходила бы сюда, это кабинет боярина в «Веницейском истукане». Если бы Коровин дал себе труд хоть раз посмотреть ее, то он сам бы сейчас переписал всю декорацию, поняв, что Мусоргский хотел тут дать.
        - Петр Иванович, ваши замечания очень интересны. Что ж вы в ходе работы не высказали их?
        - Да там столько авторитетов, и все с таким гонором. Разве послушают… А вот еще одно… Разве вы не заметили, что в «Хованщине» нет Хованского? Это тоже в своем роде ружье, которое не стреляет. Только первый выход у Бедлевича интересен, и это дело рук, конечно, самого Мамонтова, в каждом месте я видел его, а есть момент, где словно сам Мамонтов был на сцене собственной персоной. Бедлевич просто демонстрировал свою фигуру, а мысль была Мамонтова. Этот выход исчерпывает собою весь интерес исполнения Бедлевича. Вся же остальная роль — это просто жирная свинья, а не Хованский. Поет Бедлевич невозможно скверно. И вот что я бы сделал на месте Мамонтова…
        Мельников и Шкафер гуляли по берегу моря. Вокруг сновали модно одетые отдыхающие, а два русских певца ни на что не обращали внимания, поглощенные своими разговорами…
        - Частная опера, — продолжал развивать свои мысли Петр Иванович, — приобрела физиономию чисто русского характера. Если ставить теперь иностранный репертуар, то надо это делать с большой осторожностью. Все теперь должны понять, что эта публика не так отзывчива к иностранному репертуару, как к русскому. А русский основан весь на басах, а басов-то по-настоящему у Частной оперы — только один Шаляпин. А между тем можно поискать подходящие басы… Вот в Петербурге сейчас есть молодой бас Шаронов, о котором я слышал самые лестные отзывы… Стоило бы Мамонтову повидать его, двумя-тремя словами очаровать, как он это умеет делать со всяким, и включить его в состав Частной оперы. Ведь предприятие растет не по дням, а по часам… Надо искать хорошие силы, а не довольствоваться золотою посредственностью… На одном Шаляпине репертуар не вытащишь…
        - Мамонтов говорил, что весь репертуар русский исчерпали, нечего ставить. А каждый сезон должен иметь свою изюминку. — Шкафер тоже был уверен, что ничего уже и не осталось из русских опер, которые не ставились в русских театрах.
        - А почему бы не поставить очаровательного оберовского «Бронзового коня»? Москва, кажется, не знает совсем этой вещи. Там две басовые партии, Шаляпин сможет блеснуть своей колоратурой в партии Фермера. Это будет новостью для Москвы.
        - Когда я уезжал из Москвы, стали упрямо поговаривать о постановке «Бориса Годунова»…
        - А вот и прекрасно. «Борис» сделает большое дело. Я недавно столько наговорил Шаляпину про Бориса, что разогрел его до последнего градуса, и, должно быть, он сам упросил Мамонтова поставить «Бориса Годунова».
        - «Бориса» еще не решено, Мамонтов колеблется, боится, что не вытянем… А вот «Анджело» решено твердо ставить, уже и вам отведена роль.
        - Да, я уже знаю, Мамонтов мне написал… И чем больше я изучаю оперу, тем больше я люблю ее, и люблю не только свой потраченный на нее труд, а с каждым новым днем открываю все новые и новые красоты. Роль моя почти готова. Я истратил три недели на изучение и только теперь постиг удивительные вещи этой партитуры… И меня занимает вопрос… Если я с трудом понимаю ее красоты, то, спрашивается, когда же поймет оперу публика… По теории вероятности — никогда, что и случилось при первой постановке, двадцать пять лет назад, когда опера была поставлена в бенефис отца. Это был, кажется, первый бенефис отца… Кроме потрясающей драмы, каждая роль имеет свои красоты. Но самая большая роль — это роль Секара, сколько в этой роли красоты, чисто итальянского, трагического характера, и как нельзя лучше соответствует данным Секара. А Шаляпин может дать удивительную фигуру Подесты, в длинном сенаторском балахоне с черной бородой чуть не по пояс, словом, эту фигуру, которую вы видите на маленьком офорте в самом начале драмы. Помните?
        - Да, я тоже начал изучать драму, — заинтересованно сказал Шкафер.
        - А для грима я бы порекомендовал лицо маркиза, брата жены Сергея Саввича, только лет сорока — сорока пяти, с длинной широкой бородой. Вот каким я бы представил Подесту.
        - Ну уж если возьмется за эту роль Шаляпин, то он сделает так, как ему захочется.
        - Так хочется работать в театре Мамонтова, сколько можно было бы хорошего сделать, — мечтательно заговорил Мельников, который все еще переживал свою неудачу прошедшего сезона. — Мы с Секаром вскоре начнем разучивать свои дуэты по «Анджело». И вообще как я счастлив, что вы с Секаром приехали. Я надеялся, что приедет и Федор, но любовь превыше всего…
        - Цезарь Кюи уже не раз спрашивал Мамонтова, когда же он поставит его оперу, а Савва Иванович все почему-то тянет…
        - Видимо, пугается больших затрат… Декорации, костюмы… Но для постановки такой оперы ничего не нужно жалеть… Бесподобный получится спектакль, если его поставить с душой, как Савва Иванович это может…
        - Согласен, сильное впечатление может произвести этот спектакль… Но и работа нас ожидает трудная.
        - Я понимаю «Анджело» как истинную музыкальную драму… Это тоже драма, которую мы видим во Французской комедии, где всякий актер тщательно, четко и не торопясь поет стихи своей роли. Кюи так же, как и Мусоргский в «Хованщине», приходит на помощь актеру и рисует ему музыкальную ткань декламации, но все-таки декламация должна быть на первом плане… Мучаюсь, думаю, работаю, но не знаю, достиг ли я этого в передаче авторского замысла и достаточно ли четко произношу слова. Вот что меня интересует…
        - Если хотите, я послушаю вас с Секаром, когда вы будете готовить дуэты… Мне это тем более интересно, что Мамонтов обещал и мне дать роль в «Анджело»…
        - Это замечательно. Вы знаете, там все роли интересны. Вот вам сыграть бы короля. Как можно бы красиво обставить выход короля, правда, ему должно быть не больше девятнадцати лет.
        - Боюсь, я не готов для такой характерной роли… Может, мне в качестве режиссера попробовать свои силы?
        - Режиссеру-то трудно работать над этой оперой… Декорация одна и та же от начала до конца. Это скучно, но в то же время лишняя причина написать ее тщательно… А роли все действительно интересны… Тут есть над чем поработать… И если постановка «Анджело» действительно решена и мне поручат роль Галеофы, то я, пожалуй, съезжу в Падую и посмотрю на места, где происходит действие, не найду ли что любопытного для постановки. Что вы скажете?
        Шкаферу было интересно говорить с этим молодым талантливым человеком, который самостоятельно и серьезно судит об искусстве, готовясь к театральной деятельности.
        - Конечно, это просто будет очень кстати… А как вы находите Большую оперу в Париже?
        - А… — Мельников досадливо махнул рукой. — В последний раз я был на «Фаусте», и на меня пахнуло немного Большим театром в Москве. Та же страшная рутина, которая чувствуется в постановках «Гугенотов» и «Пророка». Даже тошно делается. Те же люди превосходно ставят новейшие произведения и терпят такую гнусность в старых шедеврах. Ну ни одного светлого проявления режиссерской мысли за весь спектакль, черт знает что такое! Мефистофель Дельмаса — это канатный плясун, Тонио из «Паяцев» в первых трех актах и какой-то кардинал в последнем. О Фаусте Ларри и говорить даже не хочется. Ну, словом, все скверно и прямо позорно для Французской академии… А вот «Богема» — совсем другое впечатление…
        - Мамонтов собирается поставить «Богему».
        - Да, он удивлялся, почему мы не свели знакомства с художниками или артистами, хотел через нас познакомиться с настоящей богемой. Вот мы и познакомились, я проник в настоящую богему… Завел дружбу с настоящим Рудольфом и настоящей Мадлен. Мы даже встречали вместе Новый год, когда жили здесь зиму, компания попросила меня спеть, я имел шумный успех и на другой день получил от Рудольфа сонет… Довольно презабавный…
        - Это все может пригодиться, когда мы будем ставить «Богему».
        - Возможно, наблюдений предостаточно…
        - Но вы знаете, Петр Иванович, самой главной работой очередного сезона Мамонтов считает «Орлеанскую деву». Понятно, мы будем работать и над «Богемой» и «Вражьей силой», возможно, и «Бориса Годунова» поставим, но прежде всего «Орлеанскую деву».
        Мельников словно ждал этой темы, радостно взмахнул руками и весь расплылся в улыбке. Шкафер будто подслушал его мысли, тайные мечтания поработать и над этой одной из любимых его опер.
        - О, я уж давно мечтал, когда Савва Иванович решит поставить эту оперу. В Париже я нашел у букинистов издание истории Иоанны д'Арк, иллюстрированное в красках. По рисункам оно напоминает старое английское издание иллюстраций шекспировских трагедий в одних контурах. Не знаю, случалось ли вам видеть это дивное издание. — Шкафер горестно пожал плечами. — У моего отца оно есть, и он страшно им дорожит… И вот эту книгу я пошлю Мамонтову, вся монтировка «Орлеанской девы» как на ладони. А какие чудесные костюмы! Сколько стиля и простоты. Когда я приобрел эту книжицу, я не мог целыми днями наглядеться, бесконечно мог разглядывать рисунки…
        - А когда вы собираетесь послать книгу Савве Ивановичу, он ведь собирался сначала на свадьбу Шаляпина, а потом в Карлсбад, в Италию…
        - Как это похоже на Савву Ивановича… Ни минуты покоя… Кстати, в Карлсбаде живет сейчас Лакруа. Вот кто мог бы как нельзя лучше спеть, голос ее чрезвычайно подходит ко всем требованиям Чайковского.
        - Голос-то голосом, но какова она на сцене, вы знаете ее? Савва Иванович сейчас особое внимание обращает на эту сторону артиста.
        - Мне удалось ее видеть всего раз… в «Песне торжествующей любви»… Она была трогательна, прекрасна, дала полную иллюзию на сцене. И ее недостаток — ее холодность на сцене — как нельзя больше подойдет к Иоанне.
        - Разве холодность — главная особенность Девы? Савва Иванович видит прежде всего в ней силу и героизм и на этом будет настаивать…
        - Вот та книга, которую я вам покажу в Париже, увлекала меня настолько, что я был покорен тем толкованием образа Девы, которое дано в рисунках. Думаю, что и Мамонтов тоже пересмотрит свои взгляды на этот образ, да и вообще на оперу… Просматривая книгу, я словно бы вместе с художником проигрываю все на сцене и сближаюсь с ним в толковании Девы, в понимании ее характера и ее роли в истории Франции.
        - Так что же вы имеете в виду?
        - Существуют два толкования образа Девы. Первое — немецкое, выработанное не Шиллером, а немецкими актрисами, которых я пересмотрел пять или шесть, сейчас точно не припомню. Это какой-то гренадер, утративший всякую женственность, который прет в сражение с распущенными волосами. Единственное обстоятельство, заставляющее зрителя предполагать, что под кирасой женское тело. И вот поймите… Если б так было в действительности, то скоро б нашелся здоровый детина, который, будучи сильнее ее физически, уложил бы ее на месте. Нет, не в том была ее сила, заставившая без оглядки бегущие войска остановиться, а потом повернуть на преследовавшего неприятеля и одержать победу… Это была внутренняя сила, которая всего лишь несколько раз, как ярко вспыхивающее на мгновение пламя, разгорелась в этом хрупком детском тельце… Так поражала она все вокруг себя, что свои шли на самые отчаянные подвиги, а неприятель бежал. Вспомните, по истории Иоанна даже не умела владеть мечом, шла со своим знаменем, и только раз шальная стрела поразила ее в икру. Вот почему я согласен со вторым, чисто французским, современным толкованием
Девы… Это хрупкое детское тельце — ведь Иоанне всего лишь девятнадцать лет. Ничего в ней необыкновенного нет, и только в минуты необходимости разгоралось в ней вдохновение, все в ней преобразовывающее, и окружающие поклонялись ей как святыне… Вот две основные черты роли, и их строго надо разделить и оттенить…
        - Петр Иванович! Но вы только что говорили, что Лакруа холодна в своем исполнении… Как же она…
        - Понял. Беру свои слова обратно. Нет, не Лакруа должна петь Иоанну, она ее не поймет и сведет на немецкое толкование: распушит волосы, которые все время должны быть заплетены в детские косички. Пожалуй, две артистки могут дать настоящую Иоанну — это Пасхалова и Цветкова. Первая превосходно даст деревенскую девочку с косичками, но будет слабее Цветковой в моменты ее вдохновения. Цветкова, уже испытанная, талантливая артистка, с ее чудесными глазами, даст просто превосходно. И фигура Цветка — этой Снегурочки — отлично будет гармонировать. Только надо Татьяне Сергеевне поручить, чтобы ни одно полотенце не утолщало бы ее корсета. А Пасхалова будет дублировать ее… Вот вам и решение главного вопроса…
        - Мы-то решим здесь, а Мамонтов уже все наметил. И будет так, как он скажет…
        - Ну что ж, хозяин барин, как говорится, тут мы можем ему только советовать…
        Мельников умолк, подавленный сказанным. Действительно, он так сроднился с этой эпохой, так проник в образ юной Иоанны, дивный в своей героической прелести образ, полюбил эпоху, так ярко и рельефно показанную Шиллером и художником, создавшим иллюстрации к драме. И вот все может пойти прахом… Если уж Мамонтов упрется, его не переубедишь, и получится еще одно немецкое толкование этого неповторимого характера.
        - Да, пожалуй, вы правы… Грустно бывает… Все вроде бы продумаешь, а результат не тот… А я уж продумал почти все картины. Думал и о костюмах… Самое интересное… Основной тон костюмов характеризуется в излюбленной Василием Дмитриевичем Поленовым гамме тонов костюма Мефистофеля…
        - То есть полиняли красно-коричневые и оранжевые тона?
        - Вот именно… Это очень красиво, и веет чем-то архаическим. Как был бы хорош епископ в таком одеянии, строго допрашивающий Иоанну. В той книге, о которой я вам говорил, есть полная церемония коронования, вся как на ладони… Фигур не много… Надо обязательно заготовить трубы. И как хорош был бы в вашем исполнении образ короля, у вас масса данных для этого образа…
        - Савва Иванович, может, и даст что-то в этой опере, но определенного еще ничего… Определенно Мамонтов лишь говорил, что в образе Девы он видит прежде всего силу и героизм.
        - Ах да… Теперь относительно самой Девы… Я позволю себе отстаивать свой взгляд на этот образ… Сила и героизм… Но как это понимать… Нравственная сила — да… Но по-моему, в основе этого образа лежит таинство. Повторяю, это не личность, это идея. Ее-то и надо воплотить, вот блестящая задача перед всеми исполнителями «Орлеанской девы». Тут Мамонтов может показать себя… Пусть публика с Кондратьевыми и Барцалами поймет, как надо работать и трактовать такие высокие сюжеты, и приступать к ним надо как к священнодействию.
        - Все восхищаются постановкой в Малом…
        - Я не видел постановки в Малом театре, но не раз слышал восторженные отзывы о Ермоловой и общем исполнении трагедии. Но вот у меня не укладывается в голове Ермолова с Орлеанской девой… К несчастью, как-то увидал я ее портрет в костюме Девы, чуть не в белых атласных туфлях. Да я бы за одну такую внешность не пустил ее на сцену! Вот Частной опере следует показать, что мы такое, и утереть нос Малому театру да посбить им спесь немножечко…
        - Петр Иванович, разве дело в том, чтобы устраивать соревнование… Нужно взять у них самое лучшее в игре драматических актеров, поучиться у них игре, распределить роли так, чтобы каждый мог выявить свои лучшие данные…
        - Конечно, если Мамонтов будет настаивать на своей трактовке «Орлеанской девы» и давать в спектакле, в образе Иоанны, «силу и могучую энергию, а главное — талант и восторженность», то вряд ли получится что-то новое и оригинальное по сравнению со всеми предыдущими постановками. И главное, не согласен относительно силы… Ну давайте рассмотрим оперу. Где артистка может проявить силу? Разве только в начале сцены с Лионелем, и нигде больше. Первый акт — смирненькая девочка, требующая восторженности, тут я с Мамонтовым согласен. Второй акт — у короля: ее рассказ и чудесная передача молитв короля. И чем исполнительница будет проще, тем лучше. Опять-таки силы никакой не требуется… О третьей картине мы уже говорили… В четвертой и пятой: любовный дуэт и раскаяние… Вот и все… Имея сильную исполнительницу, театр может дать один маленький хороший момент в опере, а все остальное, главное, проиграет. В исполнении же маленькой Иоанны проиграет один мимолетный сильный эпизод, кстати не представляющий ничего особо важного, но зато выплывает вся простая, поэтичная и трогательная Дева. Судите сами… Скорее всего, вам
придется помогать Мамонтову…
        - Кто знает… Не исключено, конечно… — Но уж очень много интриг вокруг каждой постановки…
        - С мужскими-то ролями интриг меньше… Тут все просто… Роль Карла Седьмого написана как будто для вас, Василий Петрович. Вы дадите прекрасную фигуру короля… Кардинал — настоящая роль Бедлевича… Зычен, величаво-неподвижен — словом, оперный кардинал. Теперь две интересные фигуры: Дюнуа и Лионель. Лионель — обыкновенный баритон-любовник, партия певучая, подходящая Соколову по певучести, только фигура его может испортить знаменательный момент, когда лунный луч падает на обезоруженного Лионеля и меч Иоанны замирает в воздухе — так неотразим был Лионель. Кстати, Соколов остается в труппе?
        - Ничего невозможно пока понять… Я ничего не могу вам сказать… Все так сложно…
        - Ну да ладно… Фигура Дюнуа сложнее и интереснее. Мне кажется, что Чайковский писал его для отца, ибо его лучший номер — дуэт с королем — написан в чисто басовой тесситуре, тогда как все другие ансамбли Дюнуа поет выше Лионеля. Партия меньше Лионеля, но надо дать фигуру дышащего благородством, энергией и мужеством. Мне кажется, эта фигура лучше всех удалась бы Федору Шаляпину, но вопрос, стоит ли так расходовать его, чуть ли не во всех операх… В Петербурге эту партию пел Стравинский и был плох… Меня самого тянет на Дюнуа, но не знаю, сумею ли дать этого благородного героя. Может, славный голос Мутина и его фигура будет здесь на месте. Партию крестьянина Бертрана надо обязательно дать Малинину, там есть небольшая кантилена, в которой Миша большой мастер, роль не требует большого актера и дает интерес бедняге Мише…
        - А Воппа?
        - Умирающего в доспехах Воппа, умирающего перед королем, лучше всех сыграет Брехов. Этого маленького человека я уважаю за серьезное отношение к делу. Не знаю, кто будет режиссировать…
        - Вот вам бы и режиссировать… Так у вас все отлично получается, вы уже все знаете и все точно распределили… Мадам Бертрами всех поначалу хвалит, но что можно за месяц сделать… Вряд ли я успею подготовиться к началу сезона…
        - Вы знаете, я с удовольствием буду помогать ставить спектакль, только с Мамонтовым очень трудно. Вот он был здесь, слушал в Париже двух певиц, наших пансионерок, прошедших школу у лучших вокалистов. И что же? Конечно, выбрал Папаян… Ее, естественно, нельзя считать новичком, она на своих плечах с честью вынесла уже не один сезон на профессиональной сцене, и не думаю, что она в Частную оперу пойдет на маленькие условия. Впрочем, я на этот счет ничего с ней не говорил и не знаю. А вот что касается Ильиной, то, откровенно говоря, я не понимаю, как Мамонтов не обратил на нее должного внимания… Правда, Папаян, как более живая, яркая стрекоза, с большим блеском мелькнула перед его усталыми от зимних трудов глазами и таким образом отвлекла на себя все его внимание и оставила в тени Ильину. Эта же, как нарочно, в тот же день вернулась из Гавра, после двух бессонных ночей да вдобавок утром перебиралась в другой отель и в результате была кислая и усталая. Савва Иванович не понял Ильину… А какой серьезный взгляд у нее на искусство. Посудите сами… Ей предложили два ангажемента: один в американское турне
Мельба, где ей предложили две тысячи франков в месяц на всем готовом, в том числе и расходы по отелю. Турне идет два года. С нашей русской точки зрения, чего бы лучше. Но нет, она понимает, что в таком коммерческом мероприятии вопросы художественные отходят на задний план, и она приняла скромный ангажемент в 500 франков в месяц, на восемь месяцев, в Брюссель… Прекрасная актриса, она взяла три урока у знаменитого Дюбюлля, и этот очень хороший, славный человек сразу сказал ей, что ничему особенному выучить ее не может. Выучить играть, по его словам, чепуха, в каждом театре свой режиссер, свои требования. Сам он, когда пел Мефистофеля, по требованию режиссера несколько раз должен был менять весь план роли. И в этом он, безусловно, прав… Ильиной он показал, как следует ходить, руками двигать и что-то в этом духе…
        - Если она лучше Маши Черненко, то он еще вашу Ильину не скоро возьмет…
        - Вот-вот, интриги, интриги… В Савве Ивановиче живет вечная мысль об интриге и временами вообще черный, отрицательный взгляд на вещи: он склонен все повернуть в обратную сторону, если почувствует интригу против Маши… Но за мной этого не водилось, и вот почему я ничего не стал говорить про Ильину, когда он ее слушал здесь… Пусть сам решает… А Маша сюда приехать от него должна из Карлсбада… Так-то вот…
        Долго гуляли по набережным Трувиля два молодых певца, мечтавшие о больших делах в Частной опере, и не могли до конца выговориться. Столько накопилось у них заветных мечтаний… А с кем поговорить, как не друг с другом… Секар-Рожанский был уже прославленный певец, его не волновали мелкие дрязги Частной оперы. Маша Черненко, иной раз приезжавшая к мадам Бертрами немножко поучиться, тут же уезжала вслед за Мамонтовым… Шаляпин в прошлом году промелькнул как метеор и скрылся где-то в гастрольных поездках в провинциях России.
        Так что приехавший Шкафер был для Мельникова, еще не остывшего от обид прошедшего сезона, как бы целительным бальзамом, и уж ему-то все хотелось и высказать, заветное, продуманное, дорогое.
        - Как-то там Федор Иванович… — после долгого молчания сказал Петр Мельников.
        Шкафер понимающе посмотрел на друга.
        Глава четвертая
        Смелый замысел
        В середине лета произошло событие, которое огорчило всех в Путятине; в один из последних приездов Мамонтова Сергей Рахманинов объявил, что уходит из Частной оперы.
        Мамонтов помрачнел, тут же встал из-за стола и вышел в сад. Но через час собравшиеся на веранде услышали его быстрые шаги и веселый голос.
        - Что ж, молодой человек, — сказал он, подойдя к Рахманинову, — может быть, вы и правы… Что вам, художнику, даст в дальнейшем дирижерство? «Ой, честь ли то молодцу да лен прясти, воеводе да по воду ходить!» Исполать вам за то, что вы для нас сделали! Дружба наша на том не кончена, надеюсь. Но стоять у вас поперек дороги, пожалуй, не вправе…
        Вскоре все поразъехались кто куда…
        Федор и Иола сняли квартиру в Брюсовском переулке, сносно ее обставили. Мамонтов подарил им превосходный рояль. Теперь у них был дом, куда приходило много друзей, где обедали, веселились, пели до утра.
        Вспоминали поездку по южным городам России — Харьков, Киев, Одессу, Ялту… Осень стояла превосходная. Концерты проходили с большим успехом. Рахманинов, Шаляпин, Секар-Рожанский… Последний концерт состоялся в конце сентября в Алупке. Шаляпин пел арию короля Рене, Рахманинов исполнял свою «Мелодию»…
        …И вот они снова все собрались в Частной опере: открытие сезона задержалось из-за ремонта здания театра. Начались спешные репетиции трех новых опер.
        Мамонтов принимал большое участие в постановках опер, внося много выдумки и изобретательства. Но что-то раздражало его и беспокоило.
        Однажды Шаляпин, как обычно в последние месяцы, зашел в кабинет Саввы Ивановича. Там уже сидели Коровин, Серов, Шкафер…
        Никогда еще Федор Иванович не видел Мамонтова в таком состоянии.
        - Вы что же, Савва Иванович, — хмуро говорил Валентин Серов, — желаете в театре «садик эдакой» открыть? Лентовского в руководители позвали… Савва Иванович, я не могу допустить, чтобы он со своими помощниками в «Юдифи» показывал свой вкус, так что прошу вас ему это сказать! А то и сам скажу ему, что я о нем думаю…
        Мамонтов лихорадочно ходил по кабинету.
        - Вы правы, Валентин Александрович. Что мне делать с этим Лентовским, ума не приложу… Пожалел его — он у разбитого корыта остался, вот я ему и предложил поработать у меня… Пришел он как-то ко мне, принес книгу по искусству из своей библиотеки: «Возьмите в подарок, мне она не нужна». Смотрю на него, вижу: скучен, и нет его прежней осанки, спрашиваю: «Ну, что поделываете, Михаил Валентинович, как живете, почему не слышно и не видно вас? В Частной опере бываете? Что скажете?» Долго молчал, задумался. «Ничего, — говорит, — не делаю, Савва Иванович, копаюсь в старом хламе своем, живу на покое с сестрой и племянником. В опере у вас бываю, хорошо… Шаляпин… Помню его, вырос, актер настоящий, но вот, простите, вашего Врубеля — не понимаю… Что же это за занавес нарисован, что там красивого, не понимаю вашего увлечения этим декадентством… Вот Коровин — другое дело: ярко, сочно, понимаешь, чего человек хочет, грамотно, а у Врубеля и рисунка-то нет, кривляется он, что ли, непонятно и ненужно… И вас за дело ругают… Я согласен, нельзя поощрять такое вредное направление в живописи»…
        - Ценитель нашелся… — Серов был по-прежнему мрачен. — Он нам из оперы оперетку сделает с феерией, как в прежние времена…
        - Да, так он и кончил такой вот критикой. Я уж привык к такому отношению и думаю: «Ничего себе, когда-нибудь поймет, уразумеет» — и прямо ему: «А не хотите ли поработать в Частной опере? Там на очереди «Борис», «Орлеанская дева», «Юдифь», «Моцарт и Сальери»… — «Что ж, я с удовольствием, рад и благодарю!» — отвечает Лентовский. Он будет ставить, но только, чур, не надо давать ему расходиться, попридерживать его нужно, когда его вдруг занесет, он это может, натура у него широкая, я его знаю… Так вот мы и договорились.
        - Да ведь он что предлагает… Черт знает что!.. Он все испортит, я не позволю ему портить «Юдифь»…
        - Ну, странности-то у него есть, конечно, он человек старого пошиба… Приходит как-то ко мне, вижу, в руках огромную какую-то книгу держит. «Я, — говорит, — с монтировкой к вам…» Разложил перед нами эту огромную книгу и стал читать: «Олоферну — одеяние из драгоценных тканей, пояс убран каменьями, меч… Юдифи — длинная рубашка…» — и пошел читать, вроде апостола в церкви на амвоне. Я посмотрел на Валентина, а он отвернулся в сторону и лепит из хлеба каких-то лошадок, обезьян или собачек, не поймешь, видимо, не слушает, лицо злое, а тот все свое: «Асфанезу в руки жезл два аршина — три вершка вышиною…» Ну, тут я не выдержал и говорю ему: «Все это, Михаил Валентинович, глупости, и этой вашей монтировки не нужно». — «Как это не нужно, что вы говорите?» — «Так и не нужно!» Он молча закрыл свою огромную книгу, встал из-за стола и ушел… Мы же остались с Серовым вдвоем, и я видел, что Лентовский обиделся… Ну ничего, это у него пройдет, я поговорю с ним…
        - Да он ведь ходит по театру и всем говорит, что вы самодур. «Не пойму Саввы, — говорил тут кому-то… — Я ему хочу рассказать про дело, все приготовил, у меня в монтировке все расписано, расчерчено, как у режиссера, ясно и понятно, а он закрыл мне книгу на самом нужном месте и говорит: «К черту монтировку, и этого слова я вашего не понимаю и понимать не хочу, идите в гардероб, в бутафорскую, выбирайте, что там есть, вот и вся ваша эта, как ее там, мон… мон-монтировка!» Встал, говорит, Мамонтов и ушел, а я остался как дурак. Ну и самодур, чего моя нога хочет, трудно с ним… Зачем я только с ним связался на старости лет…»
        Шкафер, передававший этот разговор, даже покраснел от волнения, а Мамонтов только улыбнулся.
        - Все правильно, только одно неверно: я остался у себя в кабинете, а он ушел, не знаю, как дурак или умный, но именно он ушел от меня рассерженный… Ну, поговорили, пора и за дело… У нас столько еще работы, а сезон вот-вот начнется…
        Федора Шаляпина такие разговоры сначала забавляли, а потом стали раздражать. Уж слишком много времени теряли на эксперименты. Слишком торопились с постановками. Вот в этом сезоне у него три новые роли, и все по-своему трудные. Взять хотя бы Олоферна, 23 ноября — премьера «Юдифи», 25 ноября — премьера «Моцарта и Сальери», 7 декабря — премьера «Бориса Годунова»… Сколько нужно сил, чтобы все это подготовить… Репетиции следуют одна за другой. И какие все разные, эти роли, и по музыке, и по характерам… А главное, целые эпохи разделяют их… Олоферн… Еще год назад, в Париже, он начал готовить эту роль… Ах, Париж, Париж, каким забавным приключением одарил его Париж… До сих пор ему вспоминается маленькая пианистка, которая пришла к нему в его последнюю ночь пребывания в Париже…
        Шаляпин учился тогда у мадам Бертрами. Ему не нашлось комнаты в доме, поселился он на чердаке. И как он благодарен судьбе за это: там было чисто, хорошая кровать и полная независимость ото всех жильцов, он был абсолютно свободен. Все шло нормально, Бертрами хвалила его, обещала, что он будет петь хорошо, если будет слушаться ее наставлений… Но дело не в этом, он и без Бертрами понял, что будет петь хорошо…
        И вообще все складывалось превосходно… В Дьепе по вечерам играл оркестр, выступали симпатичные певицы, веселые куплетисты… К тому же увлекла его игра в «железные лошадки»… Игрок по натуре, Шаляпин ставил и ставил на этих лошадок, пока не проиграл все деньги. Пришлось пожаловаться Савве Мамонтову, тот не замедлил побранить его, но денег дал, запретив, однако, играть в этих проклятых лошадок. Так и катилась его заграничная жизнь. Но он даже и не догадывался, что маленькая пианистка, которая так охотно аккомпанировала ему, влюбилась в него… А он предлагал вознаграждение ей за то, что она так любезно соглашалась помогать ему… Она попросила его научить ее ездить на велосипеде. Ему-то казалось, что он полностью вознаграждает ее за любезность, а ей просто хотелось подольше побыть с ним… Он научил ее ездить на велосипеде. Бегал с ней по площади Дьепа, показывал разные приемы езды. Зная всего лишь несколько слов по-французски, они объяснялись только жестами, междометиями, смехом… Как было весело с ней!.. Какой у нее легкий характер…
        «Накануне отъезда в Россию я ушел на чердак рано, чтобы пораньше проснуться, — вспоминал позже Шаляпин те прекрасные дни. — И вдруг на рассвете я почувствовал сквозь сон, что меня кто-то целует — открыл глаза и увидел эту милую барышню. Не могу передать сложного чувства, которое вызвала она у меня своей великолепной лаской, — я был удивлен, и растроган почти до слез, и страшно рад… Мы с нею никогда не говорили и не могли говорить о любви, я не ухаживал за нею и не замечал с ее стороны никаких романтических намерений. Я даже не мог спросить ее, зачем она сделала это? Но я, конечно, понял, как много было в ее поступке чисто человеческой и женской ласки. Я никогда больше не встречал ее и уехал из Франции под странным впечатлением, и радостным, и грустным, как будто меня поцеловала какая-то новая жизнь».
        Вот какие воспоминания возникали у Федора всякий раз, когда он шел на репетицию «Юдифи» или вспоминал дни учебы у знаменитой Бертрами.
        Олоферн… Олоферн… Как мучительно дается этот образ… Да, он жесток и властен… Но стоит ли изображать его этаким волосатым чудовищем, каким обыкновенно его показывают на русской сцене? «Ассирийская» бутафория плохо скрывала безличие персонажа, в котором не чувствовалось ни малейшего дыхания древности… И хорошо, что взялся за художественно-декоративную часть постановки Валентин Серов… И не только сыновнее чувство двигало им в работе над постановкой оперы… Огромный талант художника, чутье и желание создать неповторимые образы давнего времени, оживить то время… как хочется представить его не только живым, но и характерным образом древнего ассирийского сатрапа. Разумеется, легче желать, чем осуществить… Как уловить суть этой давно погасшей жизни, как восстановить живые подробности и детали быта?..
        Шаляпину репетиция не понравилась. Приглашенный в этом сезоне Труффи хорошо знал Шаляпина, знал его возможности. И все шло превосходно. Но не удавалась пластика образа, а значит, и внутреннее в него проникновение…
        В тот же день Шаляпин по обыкновению зашел на квартиру Татьяны Спиридоновны, жившей в небольшом одноэтажном доме на Долгоруковской улице, в доме Беляева, благо идти от его квартиры было совсем недалеко, стоило только пересечь двор… После восьми вечера здесь, как и в Путятине, собиралась большая компания членов Частной оперы. Бывал частенько и Мамонтов.
        Шаляпин пришел чуть ли не последним. Были Коровин, Серов, театральный художник Бондаренко, Мамонтов, Врубель…
        - Что же мне делать с нашим Олоферном? — горестно развел руками Федор. — Не могу поймать его личности… Каким он был?.. Каким его играть?..
        - А вот посмотри эти книги… Их принес сегодня наш Бондаренко. Необходимо дать образ настоящего ассирийского владыки. — Серов был, как обычно, строг и серьезен. — Савва Иванович просил меня купить какие-нибудь художественные издания, отражающие эту эпоху… Вот я и купил… Посмотри…
        Шаляпин взял «Историю Ассирии» Перро и «Историю внешней культуры» Гюнтера и долго завороженно всматривался в рисунки и барельефы, запечатлевшие давнюю культуру. Над ним склонился Валентин Серов… Он уже просмотрел эти книги, и мысль его лихорадочно заработала… Он давно отличался умением схватывать движения и передавать их.
        - Вот, Федя. — Серов взял полоскательницу, первое, что попалось ему на глаза. — Смотри, как должен ассирийский царь пить, а вот, — и он указал на барельеф, — как он должен ходить…
        И, картинно раскинув руки, Серов прошелся по столовой, гордо и страстно закинув голову, как настоящий ассириец.
        - Превосходно… Очень впечатляет… Только пластика должна быть гораздо резче, чем на изображении, ведь нужно рассчитывать на сцену… Ну-ка, Федор, попробуйте… — попросил Мамонтов.
        Шаляпин встал, резко выбросил руки, выгнулся величественно, прошелся по столовой… Потом взял полоскательницу и возлег на диван, именно возлег — столько было царственности во всех его движениях, жестах. И наконец, он принял ту позу, которая так покоряла потом всех зрителей, музыкальных критиков, художников…
        - Может, так играть Олоферна — величественным, царственным? — быстро встав, сказал Шаляпин. — Посмотрите эти фотографии памятников старинного искусства Египта, Ассирии, Индии, эти снимки барельефов, эти каменные изображения царей и полководцев, то сидящих на троне, то скачущих на колесницах, в одиночку, вдвоем, втроем…
        - Возможно, именно здесь нужно искать пластическое решение роли? — Мамонтов задумчиво рассматривал альбом…
        - Меня поражает у всех этих людей профильное движение рук и ног — всегда в одном и том же направлении. Ломаная линия рук с двумя углами в локтевом сгибе и у кисти наступательно заострена вперед. Ни одного раскинутого в сторону движения!
        Шаляпин, копируя эти позы, продемонстрировал собравшимся то, что, было изображено на барельефах.
        - В этих каменных позах чувствуется великое спокойствие, царственная медлительность и в то же время сильная динамичность… Недурно было бы изобразить Олоферна именно таким, в этих динамических движениях, каменным и страшным. Может, и не так жили люди той эпохи, даже наверняка не так, не так ходили по своим дворцам и военным лагерям… Это очевидный прием стилизации… Но ведь стилизация — это не сплошная выдумка, есть что-то в ней и от действительности…
        Шаляпин говорил, и все были захвачены его мыслями. Всегда-то его слушали внимательно, а тут было совсем иное: рождался образ… Он был сосредоточен, весь поглощен своими мыслями, своими поисками.
        - Что ты думаешь о моей странной фантазии? — обратился Шаляпин к Серову.
        Серов радостно повернулся к нему:
        - Ах, это было бы очень хорошо! Очень хорошо! Однако поберегись. Как бы не вышло смешно… Можешь достигнуть обратного результата. Легко ли будет Олоферну при такой структуре фигуры заключать Юдифь в объятия?..
        Мысль эта не давала покоя Шаляпину весь вечер. Уже разбрелись из-за чайного стола по всей квартире, разбились на группы, обсуждая свои проблемы… А Шаляпин все ходил от группы к группе и делал профильные движения взад и вперед руками, убеждая себя, что он прав… Но можно ли заключить в объятия Юдифь? Шедшая навстречу Клавдия Спиридоновна была от неожиданности шокирована, когда будущий Олоферн заключил ее в объятия по только что изобретенному способу…
        Клавдия Спиридоновна отшатнулась, громко засмеялась и оказала:
        - Каков нахал!
        Шаляпин радостно на всю комнату крикнул Серову:
        - Можно!..
        - Что можно, Феденька?
        - Можно таким способом обнимать!
        Все громко рассмеялись.
        Художник Бондаренко был доволен, что ему удалось отыскать столь полезные для работы над постановкой книги.
        Глава пятая
        «Борис Годунов»
        Здание театра не было еще готово, но к репетиции приступили. Сезон обещал много новых постановок, и прежде всего — «Бориса Годунова». Еще весной Савва Иванович понял, что ему не справиться с постановкой оперы. Чаще стали его упрекать за недоделки в спектаклях. Хвалили за свежесть, новизну, но и критиковали за досадные промахи, которые неизбежны при торопливости постановок. И упрекали-то ведь друзья, соратники — Римский-Корсаков, Кругликов…
        По-прежнему много сил он отдавал организации строительства железных дорог, предпринимательству вообще. Все свободное время он посвящал своему любимому театральному делу… Он пригласил в театр Михаила Валентиновича Лентовского. По своему характеру Мамонтов не любил копаться в деталях, доводить спектакль до совершенства. Он давал идеи, всегда оригинальные, новые, намечал общий контур спектакля, а уж детали, подробности медленно, шаг за шагом, разрабатывали помощники, художники, режиссеры, дирижеры и другие участники спектакля. Он любил говорить, что в опере нет надобности, как в драме, выявлять мелочи, главное — это музыка и пение. Нет, опера — это не концерт в костюмах на фоне декораций, здесь актер должен играть, быть на высоте требований музыкального произведения.
        В оперу Мамонтова Лентовский пришел постаревший, но прежняя энергия, а главное — любовь к театральному делу еще пылала в его беспокойной душе. И он взялся за дело с присущей ему страстью.
        Федор Шаляпин участвовал в репетициях трех новых постановок. «Моцарт и Сальери» особых трудностей ему не доставляла. Олоферна он готовил давно, как-то уже вошел в образ этого воителя. Пугали предстоящие репетиции «Бориса Годунова», но наконец приступили и к ним. Сначала все показалось трудным, но упоительно прекрасным. Музыкальную часть оперы Федор Иванович разучил с Рахманиновым и знал превосходно. Молодчина Сергей Васильевич, заставлял работать, ясно, что теперь и роль свою Федор знал назубок. Знал Пушкина, помог и Ключевский разобраться в сложностях и противоречиях эпохи…
        Но первые же репетиции показали, что сделанного и накопленного в душе маловато для постижения глубин трагического образа, созданного гениальным композитором. Что-то получалось не так, как думалось. Хотел сказать одно, а получалось совсем другое, что-то напыщенное… «У Мусоргского, — думал Шаляпин, — каждая фраза полна необычайной выразительности. Все у него продумано до мельчайших нюансов. И это сложное содержание нельзя выразить без соответствующего жеста, интонации. Тут без помощи художников не обойтись…»
        Часто Шаляпин задумывался о первых своих успехах, о том, кто же научил его петь… «А вот художники и научили. Они научили меня понимать образ, а значит, научили и петь… Ведь вокалисты стремились к тому, чтобы я умел упирать голос на диафрагму, ставить голос в маску, и много других мудреных вещей приходилось слышать от них… Между тем дело ведь не в одном голосе. Главное — надо заставить слушать себя. Конечно, голос нужно иметь, голос много значит. Но это не все. Корова мычит, но ее никто не будет слушать, а вот соловей не оглушает силой своего голоса… И если поет даже за рекой, мы его слышим, потому что к нему прислушиваемся, стараемся услышать… И это очень важно — заставить слушать… Вот Мамонтов водил меня смотреть на «Микулу» Врубеля, а я смотрел на эту картину и ничего не понимал. «Поймешь, — учил меня Мамонтов, — ходи чаще смотреть, это полезно, зря не пропадет». И действительно, ходил в Третьяковку, ходил один, стараясь понять то, что все они, художники, понимали, вкладывали в каждый мазок свой смысл… Репин, Васнецов, Серов с его фотографиями с ассиро-вавилонских барельефов… Вот где тоже было
для меня откровение… А без Васнецова разве я мог бы создать своего Грозного? Сколько я получил от него указаний об одежде, о том, как влияет она на походку, о жестах — как сделать их выразительными, о поворотах головы, плеч и о многом другом, всего не перечесть и не упомнить… Только благодаря моим друзьям-художникам я стал понимать, как можно придать тому или иному образу достоверность… А когда найдешь краски верные, убедительные, то и музыкальная фраза примет должный оттенок…»
        Нет, не все принимал Шаляпин в художественных поисках своих друзей-художников. Одни были ближе ему по духу, но натуре, других он так и не понял. Коровина любил, а вот Врубеля с его откровенным аристократизмом не принял. Нет, внешне все складывалось благопристойно. Более того, Врубель восхищался его Сальери, сам вызвался сделать оформление оперы, костюмы, принимал участие и в постановке оперы вообще. Но Врубель по своему характеру был антиподом Шаляпина, открытого до бесшабашности, быстро воспламеняющегося и тут же гаснущего, как свеча на ветру.
        Шаляпин познакомился и с Левитаном, высоким, худощавым брюнетом с умным и выразительным лицом; его восточная красота и прекрасные глубокие глаза сразу обращали на себя внимание. У Шаляпина с Левитаном был один круг друзей и знакомых, а потому они часто встречались. Левитан восхищался игрой и голосом Шаляпина, видел, с какой жадностью он впитывал в себя знания, как тянулся к культуре. Казалось, ему все по плечу.
        - Вы, Федор Иванович, чего доброго, и живописью занимаетесь? — добродушно спрашивал Шаляпина Левитан.
        - А как же, конечно занимаюсь, Исаак Ильич, — простодушно отвечал Шаляпин. — Только пока на собственной шкуре. Так размалюю себя, что все думают, а может, перед ними всамделишный Мельник и действительно сумасшедший?
        Федору Шаляпину был понятен Левитан, простой и душевный человек. Из общения с ним и по рассказам его друзей он узнал, какую трудную жизнь прожил талантливый художник: голодные годы учения в Училище живописи, постоянное безденежье в годы самостоятельной творческой работы. И порой думал о том, что бедность и голод зачастую постоянные спутники истинных дарований. Шаляпин любовался пейзажами Левитана, и все же, глядя на волжские пейзажи Левитана, он почему-то вспоминал именно веселые ребячьи забавы, а не голод и нищету… Сколько раз в российской жизни талант вступал в борьбу с бедностью, предвзятостью, непониманием… На долгие годы завязывалась борьба, многие погибали, не выдержав испытаний, но иной раз талант побеждал, и тогда отступали нужда, голод, приходили признание, слава, но за всем этим непременно следовали зависть и недоброжелательство тех, кто остался там, внизу, у подножия славы и богатства, у подножия Олимпа… Не было у Левитана приличной одежды, говорят, носил старую красную рубаху, дырявые брюки и опорки на босу ногу… Почти точь-в-точь как и он, Федор Шаляпин. Но благородная мягкость,
душевное изящество, простота пленяли в Левитане сразу. Да и живопись Левитана сразу же покорила Шаляпина своей естественностью, неповторимой прелестью и глубиной мысли. Его околицы, пристани, монастыри на закате: «Осенний день. Сокольники», «Тихая обитель» — что ж тут непонятного… И так хорошо становится на душе после просмотра его картин, совсем особенное возникает настроение…
        И совсем по-другому чувствуешь себя, посмотрев картины Врубеля… Там тревога, смятение, душевный разлад. А в картинах Левитана — покой, торжество света и здоровой любви… Правда жизни — вот что пленяло Шаляпина в искусстве, и его полотна, словно задушевные песни, трогали сердце.
        Да, художники так много значили в его жизни… Вот Коровин сделал эскизы декораций и костюмов к «Борису Годунову». А сколько для этого он просмотрел старинных книг, миниатюр, картин старых мастеров…
        Шаляпин репетировал Олоферна, Сальери, Мефистофеля, но полностью был поглощен только ролью Бориса Годунова. Репетиции оперы продолжались. Работали много, не жалея сил. Работали все — художники, машинисты, рабочие, декораторы… Декорации, костюмы, грим прежде обсуждали у Мамонтова по нескольку раз и лишь тогда давали указание выполнять. Костюмы шили из лучших материалов. Носили их, подолгу привыкая к одежде, чтобы вжиться в ту далекую эпоху… А здание театра еще не было готово к началу сезона.
        Времени было много. Городские власти придирчиво осматривали новое здание театра, то и дело находя какие-то неполадки. А это шло на пользу театральным постановщикам: чем больше репетиций, тем меньше упущений.
        Казалось бы, Шаляпин тщательно подготовился к исполнению роли грешного царя Бориса: изучил состав исполнителей, звучание хора, не раз скандалил с дирижерами, упрекая их в путанице тактов. Шаляпин знал каждый такт не только всех вокальных партий, но и каждую ноту играющих в оркестре музыкантов… Но он мало обращал внимания на драматическую сторону постановки. Это, неожиданно для него, уверенного после стольких удачных ролей в своих драматических способностях, оказалось самым слабым в его исполнении. Начинает, вроде бы все получается, но чутье актера подсказывало: нет, фальшивишь, войти в роль удачливого царя, достигшего высшей власти, не удается… И сразу — в панику: как же так, все, казалось бы, он знает, делает так, как продумал, а чувствует, что это не то. Никак не может найти точного движения, верной поступи при выходе и нужной интонации первых победных фраз… И начинались мучительные терзания: «Первое появление артиста должно приковать внимание к нему зрителей, а у меня получается вяло, что-то искусственно вяжет меня по рукам и ногам… О, проклятье! Боже, дай силы мне!»
        Уходил домой раздосадованный, терзаемый руками. Ничто его не веселило. Иола смотрела на него, не понимая его терзаний: подумаешь, получается на репетициях не так, как хотелось бы, получится, дорогой мой, ты такой талантливый! Как ты играл Мельника в Нижнем Новгороде и Грозного в Москве… Но слова любимой мало утешали Шаляпина. Приходили друзья в их маленькую семейную обитель — Михаил Слонов, Юрий Сахповский, Арсений Корещенко. Среди интересного, казалось бы, разговора молодых людей, смеха и шуток Федор вдруг умолкал и неожиданно просил Слонова:
        - Миша, поиграй мне «Бориса», в первом выходе у меня что-то не получается…
        Вставал у рояля, внимательно слушал первые фразы, начинал петь, пытаясь играть роль Бориса, венчающегося на царство, но столь же неожиданно умолкал, к неудовольствию собравшихся, — ведь так хорошо получалось.
        - Нет, не то… — Шаляпин досадливо махал рукой, останавливая Мишу.
        Все вскакивали и начинали уговаривать Шаляпина продолжать домашнюю репетицию — так хорошо выходит, голос прекрасно звучит, слышится величие и царственность в голосе, что же тебе еще нужно?..
        - Сыграй-ка, Миша, «Блоху»…
        И начинается привычное пение, великолепное, вдохновенное… Долго, чуть не до утра, продолжается этот импровизированный концерт, а Шаляпину хоть бы что, свеж, прекрасен, счастливый бог музыки…
        А время не ждет, стремительно несется, приближая день премьеры. Вот уже последние придирки городской комиссии, принимающей здание театра, устранены благодаря настойчивым стараниям Мамонтова. Начались репетиции с декорациями, в полном гриме и костюмах.
        Оркестр начинает вступление. Колокольный звон. Собирается толпа. Бояре выходят. Выходит царь Борис. Величав, прекрасен, трагически скорбит его душа… Вроде бы все пошло нормально… Все так думают… Но Шаляпин, обессиленный невозможностью сыграть то, что задумал, прекращает репетицию… Устало опускаются его руки, и он в изнеможении уходит за кулисы. Валится там в первое попавшееся кресло… Через несколько минут все приходит в движение, снова выходит, и снова прерывает репетицию… Ничего не получается… Ноги ватные, нет твердости в движениях… Через несколько минут все повторяется сначала. Толпа, бояре… Выход Шаляпина…
        В это время с шумом открывается дверь, порывисто входит Савва Иванович Мамонтов и, не раздеваясь, садится в центре зала. По всему чувствуется, что все уже на пределе, огонек раздражения коснулся всех участников репетиции, уставших от этих бесконечных выходов… Сколько же можно так истязать себя!..
        - Не то, Феденька, — раздался неожиданно для Шаляпина хрипловатый знакомый голос. — Федя, не то…
        Напряжение было слишком велико, и Шаляпин не выдержал. Разъяренный, бросился в уборную. Все кончено, он не может играть эту роль… Сколько затрачено усилий на создание этого образа, и все напрасно… К черту, он бросит все и откажется играть проклятого Богом и людьми царя Бориса… Пусть Бедлевич играет…
        В уборную Шаляпина вошел Мамонтов. Не впервой он находил ключ к сложной роли, когда, казалось, она не получалась у талантливого артиста.
        - Федя, ты успокойся… Все прекрасно у тебя получится. Ты отдохни, не мучай себя сомнениями… Будь спокоен, у тебя все получится. Ошибка твоя в том, что ты еще не представляешь себе, каким должен быть Борис, когда он произносит «Скорбит душа»… Представь себе этого Бориса, представь, что ты рисуешь его, каким ты его видишь, каким ты его представляешь, тогда появится и должная поступь, и нужные интонации в голосе… Все у тебя есть, но ты еще смутно представляешь себе образ…
        Мамонтов пригляделся к лежащему на диване Шаляпину и тут же отвернулся, стараясь не видеть слез его. Сорванные парик и борода валялись у стола. Шаляпин приподнялся на кушетке. Грязное от грима лицо его совсем потеряло царское величие, резко контрастируя с пышным облачением. Он казался беспомощным, растерянным. Волосы всклокочены, ноздри шевелились в ярости и тревоге. Медленно сел, вслушиваясь в слова Мамонтова. «Ага, ожил», — подумал Савва Иванович и продолжал:
        - Ну пойми только одно. Ведь ты достиг высшей власти. Ты царь, коронованный по всем правилам. Зачем тебе выступать, как боярину, кичащемуся своим званием, положением, родом? Зачем лезть из кожи Годунову, строить выскочку, хозяина в поддевке, самодура? Выходи проще.
        Мамонтов смотрел на него и поражался перемене, происходившей с Федором Ивановичем. Растерянное, беспомощное, какое-то даже бесформенное, его лицо стало постепенно приобретать осмысленное выражение, упрямо твердеть, стало суровым и властным. Вытер кулаком остатки слез. Встал, пошел к столу, молча стал заново гримироваться. Надел парик, приклеил бороду, привел в порядок волосы. Молча встал, грозно поглядел на собравшихся в уборной, ожидавших дальнейших указаний Мамонтова:
        - Пойдемте попробуем еще.
        Савва Иванович первый вышел, за ним последовали участники репетиции. Последним вышел Шаляпин.
        Снова вступление… Музыка, звон колоколов. Настроение у всех приподнятое, торжественное. Сейчас, все ждут, что-то произойдет на сцене… Во всяком случае, все так настроились, зная огромную способность молодого артиста перевоплощаться из одного состояния в другое. Снова толпа, бояре ждут выбранного царя с нетерпением: как он выйдет, что-то скажет? В каком он настроении? Все замерли в ожидании… Так совпало — ждут не только царя Бориса, но ждут Феденьку Шаляпина, ждут его исполнения… Медленно, торжественно выходит… Сколько пережито волнения. Поднял голову кверху, смотрит как бы безразлично. Смолкают колокола. Спокойно закрывает глаза и произносит первую фразу, тихо, вроде бы про себя: «Скорбит душа, какой-то страх невольный тяжелым предчувствием сковал мне сердце…»
        И сердца собравшихся бояр, артистов, режиссеров, художников пронизывает настоящая, неподдельная боль, сострадание к царю — человеку, способному так остро переживать происходящее в его жизни… Тихо шествует дальше. Торжественно приглашает бояр: «…поклонимся гробам почивших властителей России». Скромно показал на храм, и все пошли за ним как за повелителем…
        «Ну вот все и прекрасно, — подумал Мамонтов, — образ царя, трагического царя, еще не царствующего, но уже обреченного, найден. Теперь он не уступит, это открытое им состояние души».
        Так оно и вышло. Действие развивалось стремительно и правдиво. Царь Борис вышел из храма, полный сил и волевой целеустремленности. Нерешительность он оставил в храме, голос его зазвучал в полную силу. Он почувствовал сладость неограниченной власти, свою мощь, способность управлять великим государством. «Всех звать на пир… все гости дорогие…» — так мощно и красиво приглашал Шаляпин собравшихся его чествовать.
        Последние аккорды музыки были еле слышны: все собравшиеся так аплодировали Шаляпину, такой подняли шум, что ничего не было слышно. Все радовались удаче товарища по сцене. Некоторые плакали и целовались от счастья… Все чувствовали себя празднично, понимая, что на их глазах произошло чудо — рождение великого художественного образа.
        Горько размышлял Лентовский о своей незадавшейся жизни. Сколько он перепробовал путей, сколько он метался в поисках своего места в жизни… Скольким он дал путевку в жизнь, а своей так и не нашел. И вот показалось, что наконец-то у Мамонтова он найдет то, что всю жизнь искал. И вновь опоздал… Другие художники-режиссеры уже совсем по-иному видят задачи искусства. Что бы он ни предложил, все вызывает возражения со стороны всех этих декадентов. Особенно яростным противником оказался Врубель. По каждому поводу готов лезть в драку. Уж вроде бы старался усмирить свою буйную натуру — ведь вовсе и не претендовал на режиссерскую диктатуру у Мамонтова. Просто хотел быть продолжателем антрепризы оставленного Мамонтовым Солодовниковского театра после его перехода в новый театр — и только… Он надеялся с помощью Мамонтова создать Общедоступный театр. Он и пошел в оперное дело Мамонтова с полным уважением, с чистой душой, без нахальства, скорее с недоверием к своим силам. И только… На какие только преграды он не наталкивался, положим, мелочные, но довольно омерзительного характера, подрывающие его авторитет, столь
необходимый во всяком деле, особенно в театральном. Он хотел трудиться в театре, но увяз в тине… А как сам Мамонтов упрекал его за неумеренную подозрительность… Все, дескать, нормально, работайте. Это заставило его быть доверчивым, искренним. И что же изо всего этого вышло? Сам же Мамонтов назвал его наивным человеком… «Правда, порядочный люд мне симпатизирует, — с облегчением думал Лентовский, — а вот клоп-то закусал, насовался. Э, да что тут!.. Петух трижды не прокричал, а Савва от меня уже отрекся. Врубель, Серов у него законодатели всех мод. Ну и пусть… Я уйду скоро, долго терпеть самодовольства этих декадентов не буду… А может, мне действительно делать нечего у Мамонтова? — снова задавал себе все тот же вопрос Лентовский. — Ведь у них совсем иные задачи… Я стою за простонародный театр, за театр особого типа, исключительно для серой публики, с исключительной, так сказать, проповеднической целью, с выработанным репертуаром, живыми прологами, чтением, печатными листками… Надо играть повсюду, на площадях, в деревнях, в балаганах, на открытых площадках… Всюду, очищая народную затемненную душу…
Живое слово — живое действие. Надо только пожертвовать собой. И тогда театр исполнит свое гражданское назначение, служа тому, кто нуждается в развитии».
        Лентовский восторженно принял успешные репетиции Шаляпина сразу в трех новых ролях. С увлечением работал над постановкой массовых сцен в «Борисе Годунове», пытался давать советы при постановке «Юдифи» и «Моцарта и Сальери», но часто его предложения отвергались, его упрекали в расточительности и чрезмерной, до безвкусицы, фантазии.
        И здесь, в театре Мамонтова, Лентовский любил на первых порах говорить:
        - Если расход имеет разумное основание — не жалей денег! Трать их — деньги дело наживное, обернутся — и к тебе придут. Все, что необходимо, должно быть сделано. Тут скаредничать и жать копейку нечего…
        Но у Мамонтова на этот счет были свои соображения. За первые два года существования Частной оперы он столько в нее вложил своих средств, что сейчас, спустя два года, уже стал чуточку бережливее.
        - Фантазер, и только фантазер, — упрекал Мамонтов Лентовского, не находящего себе применения в Частной опере. — Вам бы только фейерверки устраивать.
        Да, Лентовский любил извлекать из самой никудышной сценки зрелищные эффекты. Да, был склонен к рекламе, фейерверку. И бывал беспомощен, когда нужно было добиваться психологической глубины и жизненной достоверности спектакля.
        А с каким рвением Лентовский взялся за постановку массовых сцен в «Борисе Годунове»! Мамонтову некогда было следить за мелочами театрального дела, к тому же у него столько дел на основной службе. Он надеялся на Лентовского. Хороший администратор, наладит дисциплину, рекламу… да и постановщик известный. Но первые же репетиции массовых сцен показали, что Лентовский вряд ли справится с постановкой…
        Присутствуя на одной из репетиций, Мамонтов не мог поверить глазам своим: участники массовых сцен были какими-то грязными оборванцами, суетливыми, не знающими, что делать на сцене.
        «Толстопятые! Как бараны! И это наш народ, от которого зависит судьба великого государства…» — горько размышлял Мамонтов.
        Но то, что он увидел позже, совсем разочаровало его.
        …Шаляпин медленно выходит из Архангельского собора, а на его пути толпятся какие-то люди, мешающие ему идти. Раздосадованный Шаляпин громко пробормотал сквозь зубы:
        - Черти проклятые, не мешайте… Вглубь отойдите…
        Из директорской ложи Мамонтов все видел и все слышал. «Черт знает что такое! Я-то думал… И это знаменитый Лентовский!..»
        Ясно, что после такого случая Мамонтов охладел к Лентовскому. Ему передали, что Лентовский недоволен своим положением в театре и хотел бы повидаться с ним в более интимной обстановке для того, чтобы поговорить, но Мамонтов отвечал: «Не могу же я каждого полупьяного кучера к себе в дом вести…» И принимал Лентовского только в конторе.
        А кто таким положением дел останется доволен? И начались всяческие козни, интриги, разговоры…
        Глава шестая
        Премьера за премьерой
        23 ноября 1898 года Шаляпин впервые на сцене Частной оперы исполнил роль Олоферна. Он очень волновался в этот день, все казалось ему не так, как хотелось бы, все раздражало. Театр Солодовникова был переполнен, а это всегда радовало сердце артиста. Но удастся ли ему воплотить на сцене то, что родилось в его душе?.. Он первым решается на рискованное новшество — играть Олоферна этаким суровым каменным барельефом, одухотворенным, правда, силой, страстью и грозным величием…
        Успех был несомненным. Впечатление Шаляпин произвел незабываемое. Критики писали, что Шаляпину удается образом Олоферна раскрыть перед зрителями психологию варварства, грозного варварства, с которым познакомила в свое время Библия… Признавалось, что варвары были разные… Гунны покорили и разрушили целые государства в Европе. Татары бесчинствовали на Руси… Казалось, такого жгучего страха, какой переживаешь, читая в Библии описание разрушений и насилий, которые творили варвары, покоряя народы и страны, больше не испытаешь… Но, глядя на Олоферна и вслушиваясь в его песню, когда он призывает «рвать, топтать конем, рубить мечом» все живое, понимаешь: ничто не может сравниться с этой кровавой вакханалией, к которой он зовет своего Вагоа…
        Говорили, что Олоферн Шаляпина — это живой грозный восточный сатрап, незабываемы черты его лица, каждый жест, каждое движение монументальны, заставляют трепетать, испытывать ужас, необоримый страх… И одновременно зрители испытывали необъяснимое наслаждение от этой личности на сцене… Шаляпин был страшным и вместе с тем доставлял радость своей мощной игрой.
        На следующий день Шаляпин, жадный до театральных новостей, велел скупить все газеты. И когда ему принесли их, набросился на них, читая только об Олоферне… Иола, мило коверкая русские слова на итальянский манер, тщетно звала его завтракать. Федору было не до этого. Только для виду он не признавал критиков, а на самом деле прислушивался к их мнению.
        Послезавтра новая премьера — «Моцарт и Сальери»… Как удержать внимание зрителя?.. Для такой глубоко правдивой роли все оперные заготовки совершенно непригодны, фальшивы, неестественны. Моцарта и Сальери нужно глубоко почувствовать, уловить тончайшие движения их души, сжиться с этими характерами, перевоплотиться в них… С появлением на свет таких опер, как «Моцарт и Сальери», перед оперным артистом встают иные задачи — надо научиться играть, а не только петь, каждый жест, каждое движение должно максимально соответствовать характерам героев… Надо научиться играть в опере и Шекспира… Ох, незабвенный Мамонт Дальский… Ты многому меня научил…
        После репетиции «Моцарта и Сальери» Шаляпин зашел к Мамонтову. Савва Иванович рассказывал своим гостям:
        - Сидим на заседании, вижу, Витте смотрит на меня очень внимательно. Думаю, в чем дело, какие такие мысли бродят в его министерской голове на мой счет?.. Любопытно! После заседания он мне и говорит этаким сердитым, раздраженным тоном: «Савва Иванович, я вычитал в газетах, что вы везете за границу какую-то Частную оперу. Что это за вздор такой? У вас там на дороге черт знает что делается, а вы нянчитесь с какой-то там оперой?» Я растерялся, никак не ожидал такого разговора. Что-то невразумительное ответил, зная, что от вопросов искусства он всегда был далек, они ему мало понятны… Ну что, Федор Иванович, — обратился он к Шаляпину. — Олоферн произвел фурор, все только и говорят об этом… Теперь Сальери и — Борис… Сколько забот! А тут еще неприятности на дороге, недовольство Витте…
        - Савва Иванович, — заговорил Шаляпин, когда они остались одни. — Первые же репетиции «Бориса» и «Моцарта» показали, что мои товарищи понимают роли неправильно… Существующая оперная школа уже не отвечает тем требованиям, которые продиктованы новыми операми, такими, как «Борис» и «Моцарт»… Уже и в «Псковитянке» это чувствовалось… Конечно, я и сам человек старой школы, как и вообще все певцы наших дней. Это школа пения, и все. И только… Она учит, как тянуть звук, как его расширять, сокращать, но она не учит понимать психологию изображаемого героя, не рекомендует изучать эпоху, создавшую его… Профессора этой школы употребляют только одни термины: «опереть дыхание», «поставить голос в маску», «расширить реберное дыхание»… Очень может быть, что все это необходимо делать, но все-таки суть дела в не том. Мало научить человека петь каватину, серенаду, романс, надо бы учить людей понимать смысл произносимых ими слов, понимать чувства, вызвавшие к жизни именно эти слова, а не другие…
        - Да, ты прав, Феденька… Но что делать, мы имеем дело с теми, кто у нас есть… А вот Шкафер… Интеллигентный ведь артист…
        - На репетиции «Бориса» и «Моцарта» особенно отчетливо сказываются наши недостатки… Тут Пушкин, Карамзин, высоты и глубины человеческого духа… Тяжело, Савва Иванович, играть свою роль, не получая от партнера реплик в тоне, соответственном настроению сцены… Особенно меня огорчает как раз Шуйский, хотя его играет Шкафер, действительно один из наиболее интеллигентных артистов, понимающих важность задачи… Но все-таки, слушая его, я невольно думаю: «Эх, если б эту роль играл Василий Осипович Ключевский…»
        - Федор Иванович, я делаю все, что только можно. Ни у кого такой оперы нет, как у нас. Вы делаете все, что вам хочется… Любые костюмы…
        - Савва Иванович! Даже самые лучшие декорации, бутафория, оркестр и хор не вытянут оперы! Нужно что-то делать… Так дальше играть просто невозможно. Все эти бездарные артисты меня раздражают, я не могу с ними спокойно работать. «Борис» провалится с таким составом… Эта вещь написана сильно и красиво. А мы что делаем? Губим спектакль…
        - Не волнуйтесь, все будет хорошо… Опера более или менее слажена Лентовским, особенно массовые сцены удались, да и хор играет прекрасно. Поймите, Федор, не все могут играть так, как вы… Вы играйте, как наметилось, как создается… На Борисе вся и опера-то должна держаться, а все остальное вытянем на «удовлетворительно» и «хорошо». Вот «Моцарт» вместе с «Орфеем» — это гораздо труднее. Готовьтесь, Федор. Все будет хорошо.
        25 ноября состоялась премьера «Моцарта и Сальери». Как и предполагал Шаляпин, публика приняла спектакль сдержанно. Спектакль-то был превосходным зрелищем. Сама постановка, декорации, исполненные по эскизам Михаила Врубеля, костюмы, сделанные также по его эскизам, переносили слушателей в атмосферу музыкальной Вены XVIII века, ощутимо передавали стиль того времени. Да и Мамонтов как режиссер-постановщик многое сделал, уж не говоря о том, что Шаляпин был превосходен в роли Сальери…
        Шаляпин полностью перевоплотился в образ человека, безумно завидующего своему младшему собрату по музыке. Есть ревность, но есть и ревность Отелло, все сметающая на своем пути, не знающая удержу, яростная и безумная… Есть зависть, но есть и зависть Сальери… Вот такую зависть играл Шаляпин. Он создавал человека, живущего полной жизнью, испытывающего и радости, и наслаждения. С огромной радостью он слушает фортепьянное соло. И, слушая игру Моцарта, Шаляпин — Сальери, небрежно откинувшись на спинку стула, спокойно помешивал кофе. Но, вслушиваясь в гениальную музыку, легкую, чарующую и беззаботную, как и сам ее творец, Сальери медленно встает, про кофе он давно уже и забыл — чашечка сиротливо стоит на столе, — медленно останавливается за спиной Моцарта, мучительно вглядываясь в нотные знаки, как бы спрашивая себя самого: а действительно ли не снится ему эта божественная музыка?.. И глухо произносит слова восторга и недоумения:
        Ты с этим шел ко мне
        И мог остановиться у трактира
        И слушать скрипача слепого! Боже!
        Ты, Моцарт, недостоин сам себя.
        Какая глубина!
        Какая смелость и какая стройность!
        Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь;
        Я знаю, я.
        Он не может понять характера Моцарта, не может ему простить его легкости, виртуозности и легкомысленного отношения к тому, что он делает…
        Столько трагического разлада чувствуется в душе этого человека… Он весь никнет, глубоко переживая зависть к тому, что происходило на его глазах.
        Нет, Шаляпин не хотел играть простого злодея, завидующего таланту гения… Сальери — талантливый человек, тонко понимающий красоту гениальной музыки…
        Высоко оценили игру Шаляпина критики. «Благодаря необыкновенному дару музыкальной декламации, достигавшей последней степени совершенства, благодаря неслыханной гибкости шаляпинской вокализации шаг за шагом развертывается перед зрителем в этой бесконечно льющейся мелодии картина душевного настроения Сальери, глубоко пораженного отравленною стрелою зависти, проходит вся гамма сложных, противоположных ощущений, вся тонкая углубленная психология человека, борющегося между противоположными чувствами: бесконечным преклонением перед гением Моцарта и стремлением устранить его с земной дороги, потому что он слишком ослепителен…» — так писал Э. Старк об игре Шаляпина.
        Публика приняла спектакль по-разному: одни восторженно, другие сдержанно. Шаляпину было не по себе, он уже казнил себя за неумение донести до зрителя возникший в его душе образ несчастного человека, завидовавшего гению… Но первые же слова, которые он услышал после спектакля, подбодрили его:
        - Черт знает как хорошо! Слушаешь целое действие, звучат великолепные слова, и нет ни перьев, ни шляп никаких ми бемолей, — горячо произнес пришедший за кулисы Михаил Врубель.
        Шаляпин благодарно повернулся к нему, так нужна была ему сейчас поддержка. Странные отношения уложились у него с этим удивительным человеком… Врубель, приехав из Киева, поселился у Коровина в мастерской, где частенько бывал и Шаляпин. Картины с Нижегородской выставки «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович», все, что ни делал Врубель, Федор не понимал и не принимал. Однажды он повернул мольберт и увидел большую странную голову с горящими глазами, с полуоткрытым сухим ртом. Все было сделано резкими линиями, все было сдвинуто, деформировано, начало волос уходило к самому верху холста. Все было не так, как Шаляпин привык видеть на картинах других художников… Лицо было неправдоподобно белым, но какое-то гнетущее страдание было написано на нем…
        Шаляпин долго тогда смотрел на это полотно.
        - Это что же такое? Я ничего подобного не видел. Это же не живопись. Я не видел такого человека. — Шаляпин растерянно смотрел на Коровина и Серова, которые тоже оказались в мастерской. — Это кто же так пишет?
        - Вот Михаил Александрович Врубель пишет…
        - Нет. Этого я не понимаю. Какой же это человек?
        - А нарисовано как! — вмешался в разговор Серов. — Глаза… Это, он говорит, «Неизвестный».
        - Ну, знаешь, этакую картину я бы не хотел у себя повесить. Наглядишься, отведешь глаза, а он все в глазах стоит…
        - В тяжелые годы нужды он в соборах писал архангелов. — Коровин подошел поближе к картине. — И конечно, это они, архангелы, внушили ему его демонов… И с какой страстью он пишет своих демонов… Посмотрите…
        - Да… Крепко, страшно, жутко и неотразимо… А где же он сейчас?
        - Должно быть, еще в театре, а может быть, ужинает с Мамонтовым.
        Так произошло знакомство. А потом сколько раз Шаляпин поражался необыкновенному характеру Врубеля! Вся Россия читала первые рассказы и повести Горького. А когда Шаляпин спросил Врубеля, читал ли он Максима Горького, Врубель, в свою очередь, недоуменно пожал плечами: «А кто это такой?» Как же не знать писателя Горького?.. Даже не знает, что есть такой писатель… «А вы читали Гомера?» — в свою очередь спросил Врубель. Нет, он тогда не читал Гомера. «Почитайте, — говорит. — Неплохо… Я всегда читаю на ночь Гомера…» Странный человек… Шаляпин тогда поинтересовался этой книгой, удивительный мир открылся ему. Каково же было его удивление, когда Коровин сказал ему, что Врубель знает восемь иностранных языков…
        - Я его спрашивал, — сказал тогда Коровин, — отчего он читает именно Гомера. «За день, — ответил он, — наслушаешься всякой мерзости и скуки, а Гомер уводит…» Врубель очень хороший человек, но со странностями. Он, например, приходит в совершенное расстройство, когда манжеты его рубашки испачкаются или помнутся. Он уже не может жить спокойно… И если нет свежей под рукою, бросит работу и поедет покупать рубашку. А в газетах читает только о спорте и скачках. Скачки он обожает, но не играет. Обожает лошадей, ездит верхом, как жокей. Приятели у него все — спортсмены, цирковые атлеты, наездники. Он ведь и из Киева с цирком приехал.
        Вошел Врубель.
        - Послушайте, Михаил Александрович, мы только что говорили о вашей картине… Такая жуткая картина… Смотреть невозможно, страшно… Вот вы человек образованный, что вы хотели показать здесь? Что это за человек, Неизвестный? — спросил Шаляпин.
        - А это из лермонтовского «Маскарада» — вы же знаете, читали.
        - Не помню…
        - Ну, забыть трудно.
        - Я бы не повесил такую картину у себя.
        - Боитесь, что к вам придет такой господин? А может прийти…
        - А все-таки, какой же это человек — Неизвестный, в чем тут дело?
        - А это друг ваш, которого вы обманули.
        - Я-то никого не обманул, а вот меня все время обманывают… Это все ерунда. Дружба. Обман. Все только и думают, как бы тебя обойти… Я, например, делаю полные сборы, а спектакли без моего участия проходят чуть не при пустом зале. А что я получаю? Это же несправедливо! А говорят — Мамонтов меня любит… Я сказал третьего дня Мамонтову, что хочу получать не помесячно, а по спектаклям, как гастролер. Он и скис. Он молчит, и я молчу…
        - Да, но ведь Мамонтов зато для вас поставил все оперы, в которых вы и создали себе имя, славу. Он тоже имеет право на признательность…
        - А каменщикам, плотникам, архитекторам, которые построили театр, я тоже должен быть признателен? И может, даже платить им? В чем дело? Я делаю сборы… Меня эксплуатируют, а я не пикни… Это вы господские разговоры ведете…
        - Да, я веду господские разговоры, а вот вы-то не совсем…
        - Что вы мне говорите! — вскипел тогда Шаляпин. — Ишь вы, господа собрались… Пороли народ и этим жили… А вы знаете, что я по паспорту крестьянин и меня могут выпороть на конюшне?
        - Это неправда, — возразил Врубель. — После реформ Александра Второго никого, к сожалению, не порют…
        - «К сожалению»? — вскричал Шаляпин. — Что это он говорит, какого барина выставляет из себя!
        - Довольно! — вышел из себя и Врубель.
        Всем присутствующим было неприятно и неудобно, поэтому каждый делал вид, что разглядывает картины Коровина.
        - И впрямь, к черту, не будем больше об этом говорить…
        - Мы разные люди…
        Врубель оделся и ушел, а Шаляпин долго тогда бушевал, недовольный словами Врубеля.
        - Кто он такой, этот Врубель?.. Что он говорит?! «К сожалению»… Гнилую правду говорит… Да и каких-то все болезненных создает…
        - Да, Федор, когда разговор заходит о деньгах, всегда какая-нибудь гадость выходит, — сказал Серов и отвернулся. — Но Мамонтову театр тоже, кажется, много стоит. Его ведь все за театр ругают. Только вы не бойтесь, Федор Иванович, вы получите…
        Все понимали, что создалась неприятная ситуация. В мастерской повисла тишина, которая не могла долго продолжаться.
        - Есть что-то хочется, — как ни в чем не бывало сказал Федор. — Хорошо бы поехать в «Гурзуф», что ли, или к «Яру». Константин, у тебя деньги есть? А то у меня только три рубля…
        И с сокрушенным видом вынул из кармана смятый трешник.
        Накаленная атмосфера несколько разрядилась. Коровин поспешно полез в бумажник, вытащил всю наличность, быстро пересчитал.
        - Рублей пятнадцать… Нет, двенадцать… Придется извозчику дать… Этого мало… Антон, у тебя нет денег?
        Серов тоже сунулся в карман. Вытащил бумажник.
        - Мало. Всего семь рублей. Я ведь не поеду. Возьмите пять рублей…
        Ясно было, что поездка срывается. Шаляпин с горечью махнул рукой и ушел домой.
        Недовольны были и Серов, и Коровин, который много лет спустя и рассказал об этом драматическом эпизоде во взаимоотношениях двух великих людей.
        Дорога к дому была полна горьких раздумий. Почему они все издеваются над ним, когда он заговаривает о деньгах? Все они из богатых, не видали его нужды и бедствий… Коровин из богатых купцов, его детство было окрашено довольством и изобилием, ему не приходилось голодать и получать подзатыльники… Серов сын знаменитого композитора, ни в чем не нуждался никогда, вырос в семье Мамонтова… Врубель… Вот кто не давал ему покоя… Барин. Обедневший, но ишь ты, не может работать, если на нем грязная рубашка… А он, Шаляпин, был уже солистом императорского театра, а все еще выплачивал долги и не мог как следует одеться…
        Врубель… Снова, как и три года тому назад, его картины озадачивали Шаляпина… Врубель сделал прекрасные эскизы костюма Сальери, вложил немало выдумки и фантазии для того, чтобы опера «Моцарт и Сальери» прошла благополучно… Он, Шаляпин, мог уже понимать разницу между яблоней в цвету, перед которой он преклонялся раньше, и настоящим искусством, которым занимались Коровин, Серов, Левитан, Остроухов и многие другие художники, близкие к Мамонтову, — с ними он познакомился в Абрамцеве и бывал у них в московских квартирах и мастерских. Но Врубель… До сих пор он ему непонятен… В искусстве есть «фотографы», будь они живописцы, писатели или актеры, они копируют то, что видят… Такие «фотографии» Мамонтов называет «скучной машинкой»… В этом суть… Не нужно копировать предметы и раскрашивать их с усердием, достойным лучшего применения, хотя после такого раскрашивания они будут более эффектными. Все равно это не будет искусством… Это нужно твердо усвоить… Во всяком искусстве важнее всего чувство и слух. Ох как много нужно работать, чтобы добиться чего-нибудь… Прав Ключевский, действительно, нужно работать по
шестнадцать часов в сутки… Одной спасительной силой таланта ничего не добьешься… Без упорной работы выдохнется и самый большой талант… «Я уверен, что Моцарт, казавшийся Сальери «гулякой праздным», в действительности был чрезвычайно прилежен и много работал… Педант Сальери негодует, что Моцарт, забавляясь, слушает, как слепой скрипач в трактире играет его, Моцарта, творение. Гению Моцарту это было «забавно», потому что, слушая убогого музыканта, он работал. Да, можно по-разному понимать, что такое красота… Каждый может иметь на этот счет особое мнение. Но о том, что такое правда чувства, спорить нельзя… Она очевидна и осязаема. Двух правд чувства не бывает. Единственно правильный путь к красоте — это путь правды. Правильно говорят на этот счет мои друзья: только правдивое — прекрасно… И проверкой будет мой Борис… Сумею ли я сыграть эту роль? Показать страдания его совести… Есть буквы в алфавите, и есть знаки в музыке. Все можно написать этими буквами, и все можно начертать этими знаками. Все слова, все ноты… Но… есть интонация вздоха… Как написать или начертать эту интонацию? Таких букв нет… У каждого
своя интонация вздоха, и каждый находит ее в одиночку…
        Вот Борис Годунов… Я изучил партитуру, познакомился с ролью, которую мне надлежит сыграть… Я прочитал Пушкина, Карамзина, поговорил с Ключевским… Казалось бы, сделал все, что должен был сделать неплохой актер… Но сколько же раз, читая партитуру, я спрашивал себя, что это за человек? Хороший или дурной, добрый или злой, умный, глупый, честный хитрюга? Или сложная смесь всего этого? Я изучил, какие действительно события происходили вокруг него, чем он был отличен от других людей своего времени и своего окружения, каким он представлялся современникам и каким его рисуют историки. Виновен ли царь Борис в убиении царевича Димитрия в Угличе или не виновен? Пушкин делает его виновным. Мусоргский наделяет Бориса совестью. Я должен быть верным замыслу Пушкина и Мусоргского.
        Ах, Борис, Борис, сколько мне еще предстоит переживать и мучиться вместе с тобой… Черт возьми, неужто правда, что во мне ни трудоспособности, ни усидчивости, ни способности к вдумчивому, глубокому анализу, к отвлеченным, объективным суждениям. Вот говорят же, что во мне преобладают чутье, интуиция, настроение, вдохновение, что я могу копировать каждого, могу, как фотографическая или граммофонная пластинка, запечатлевать все увиденное и услышанное».
        Дома Шаляпин сел за рояль и начал репетировать монолог «Достиг я высшей власти». Получалось что-то приблизительное… Раздосадованный, он прилег на диван, но раздался звонок в дверь, и вскоре в кабинет ввалились его молодые друзья: Михаил Слонов, Юрий Сахновский, Арсений Корещенко, Василий Шкафер.
        - Как хорошо, что вы пришли, друзья мои!.. Сидел за роялем, пытался себе аккомпанировать, но сбивался. Не получается…
        Шаляпин добродушно улыбался, он был искренне рад приходу гостей. Иола уже хлопотала на кухне…
        - Миша, — обратился он к Слонову, — поиграй мне «Бориса», что-то тут у меня не выходит одно место, а ведь скоро премьера…
        Михаил Слонов сел за рояль, взял ноты — и началась работа… Интересно было наблюдать за ними. Шаляпин, если был недоволен, сам останавливался, чувствуя малейшую фальшь в интонации. Разбирали, критиковали неточности, упущения, пытались что-то подсказать друг другу.
        Так постепенно Шаляпин постигал красоту произведений Мусоргского…
        Глава седьмая
        Горькие дни
        Савва Иванович переживал горькие дни. Солодовников построил новое здание театра и сдал его в аренду Мамонтову на несколько лет, но здание, готовое и отделанное, до сих пор не принимали городские власти. Думали начать строить оперный сезон в начале октября, а еще и в ноябре разрешение не поступило. Разве можно было так работать?..
        Мамонтов имел поразительный талант и был человеком разносторонним, многогранным, увлекающимся, вспыльчивым и мудрым. Ничто человеческое не было ему чуждо, хотя ему и перевалило уже за пятьдесят. Он увлекался театром, живописью. Антокольский находил, что он мог быть талантливым скульптором, многие режиссеры признавали его своим учителем, он был прост, добр, очень любил музыку, неплохо пел, и голова его была по-прежнему светла. Ему бы заниматься искусством, а не строить железные дороги, но судьба распорядилась по-своему. Он не мог бросить дело, завещанное отцом. К тому же, чтобы заниматься искусством, нужны средства, а где их взять, если не строить дороги, столь необходимые развивающейся России. Он поет, рисует, лепит, но такого «Христа» или «Ивана Грозного», как у Антокольского, он создать не может. А в таком случае лучше быть первым в строительстве железных дорог, чем второстепенным в искусстве…
        Но Частная опера — его любимое детище… Сколько уже создано за эти два года!.. Резко поднялся интерес к русской опере не только у нас, но и за границей. Но нет, время оваций еще не пришло, больше критикуют, чем радуются. Думают, что все так просто. Взять хотя бы последние гастроли в Петербурге. «Садко», «Псковитянка», «Снегурочка», «Майская ночь»… Только «Садко» за короткий срок — с 26 декабря 1897 года по 19 апреля 1898 года — был исполнен двадцать четыре раза. А «Псковитянка» с Шаляпиным в роли Ивана Грозного за эти два года составила целую эпоху в оперном искусстве. Но все недовольны, в том числе и Римский-Корсаков… Гневаться мы все умеем, а наладить дело не каждому удается. Вот взялся Римский-Корсаков дирижировать своими операми, а что получилось?.. Скандал! Ведь все только и говорили о том, что он на репетиции попробовал было напеть тему заключительного хора берендеев, но так плохо, что одна из хористок не выдержала и передразнила его писклявым голосом. Ясно, что этого делать было нельзя, просто некрасиво и бестактно с ее стороны. В интересах дела можно было бы и пропустить мимо ушей эту
глупую шутку. А Римский-Корсаков вскипел: «Я не виноват, что у меня нет голоса… Я не виноват в этом, но зато во мне, быть может, есть кое-что другое, чего ни у одного из вас нет», — и так стукнул дирижерской палочкой по пюпитру, что едва не сломал ее. Заключительный хор берендеев был, конечно, исполнен второй раз хорошо, и можно было бы этим удовлетвориться. Ан нет, знаменитый композитор не сдержался и хлопнул дверью, не простившись ни с кем, лишь крикнув в сердцах: «До завтра… с Эспозито!» И надулся на него, на Мамонтова. А ведь он, Мамонтов, поставил несколько опер Римского-Корсакова, которые до него никто не торопился ставить. Так в чем же дело?.. А разразился он гневом потому, что роль Снегурочки исполняла Пасхалова, а не Забела-Врубель… Вот и раскис, не сдержался обычно корректный Николай Андреевич…
        Сложные, противоречивые отношения складывались у Мамонтова с Римским-Корсаковым. Крепко выручил Савва Иванович петербургского композитора, поставив его оперы как раз тогда, когда императорские театры Петербурга и Москвы не очень-то жаловали его. Ведь кто не знал историю постановки в Мариинском театре оперы «Ночь перед Рождеством»! Сначала все складывалось благополучно, Иван Александрович Всеволожский самолично принимал участие в постановке оперы, узнав о высочайшем разрешении к представлению ее на императорской сцене «без изменений либретто». Царица была загримирована под Екатерину Вторую, отпущены были большие средства на постановку в надежде угодить императорскому двору, и все пошло прахом: великие князья, приехавшие на генеральную репетицию, возмутились тем, что Царица оказалась похожей на Екатерину Вторую. «Вы нынче моя прабабушка, как я посмотрю!» — грубо ткнул великий князь Владимир в сторону артистки, игравшей Царицу. «Всеволожский был смущен, и все не знали, что делать, ведь уже афиши были отпечатаны, билеты продавались, — рассказывал Римский-Корсаков. — Я считал свое дело пропащим, так
как государь, но сведениям, вполне согласился с Владимиром и отменил собственное дозволение на постановку моей оперы. Всеволожский, желая спасти бенефис Палечека и свою постановку, предложил мне заменить Царицу (меццо-сопрано) — Светлейшим (баритоном). Замена эта в музыкальном отношении не представляла затруднений: баритон легко мог спеть партию меццо-сопрано октавой ниже, а партия состояла из речитатива и не заключала в себе ни одного ансамбля. Конечно, выходило не то, что я задумал, выходило глупо, но выставляло в дурацком свете самих же высочайших и низших цензоров, так как хозяином в гардеробе Царицы оказывался Светлейший. Хоть мне было жалко и смешно, но противу рожна переть все-таки нельзя, а потому я согласился. Всеволожский стал хлопотать — через кого, не знаю, — но добился разрешения дать «Ночь…» со Светлейшим вместо Царицы… Никто из царской фамилии, конечно, не приехал ни на одно представление, и Всеволожский с той поры значительно переменился ко мне и к моим сочинениям». Вот ведь как было дело-то… Если б не Мамонтов, то кто знает, были бы поставлены «Садко», «Псковитянка» и другие его
оперы… Да, возможно, в постановке были и просчеты, фальшивые ноты, действительно не хватало некоторых инструментов, пусть в шестой картине хор не пел, играл один оркестр, но опера имела громадный успех у публики.
        Можно, конечно, возмущаться этой постановкой, но ведь императорские-то театры не приняли оперу вообще. Еще год назад представил Римский-Корсаков в театральную дирекцию «Садко». В присутствии директора Всеволожского, Направника, Кондратьева, Палечека и других руководителей театра, артистов и артисток опера исполнялась под фортепиано. Опера не понравилась, ее просто не поняли, после чего Всеволожский уже стал по-другому разговаривать с Римским-Корсаковым: он говорил, что ничего не может сделать, репертуар утверждает государь, который лично просматривает все предложения дирекции, что постановка «Садко» дорога и затруднительна, что есть произведения, которые должны быть включены в репертуар по желанию царской фамилии. Вот тогда-то он, Мамонтов, и взялся поставить «Садко»… Конечно в спешном порядке… И вот разгневался… Ни одного упущения не прощает… А ведь он, Мамонтов, ни ему, ни делу никогда зла не желал.
        В эти дни тяжких раздумий и недовольства положением своих дел в театре Мамонтов неожиданно получил письма от Римского-Корсакова, в которых Николай Андреевич высоко отзывался о роли Частной оперы в его судьбе оперного композитора и вообще в судьбе русского искусства.
        Как хорошо, что гнев преломил на милость… У Частной оперы, по крайней мере, одной болячкой меньше. Она, сердешная, никому зла не делала, а ее то и дело прогоняют сквозь строй… Вот и сейчас сидят, совершенно готовые начинать, и ждут милости от начальства, которое усматривает какие-то мелочные неустройства в соседнем доме Солодовникова и затягивает разрешение открыть до мелочей законченный театр… Уж чего только и в голову не приходит! Кто знает, может быть, соседи ревниво действуют… Ведь у дирекции Большого театра влияние огромное… Ну что ж, наше дело покорствовать и беречь нервы. Зато срепетированы «Садко», «Юдифь», «Моцарт и Сальери», «Орфей», «Евгений Онегин», «Русалка»…
        Римский-Корсаков приезжал в Москву дирижировать концертом, а заодно встречался и с Мамонтовым, с которым вел переговоры о постановке «Боярыни Веры Шелоги» и «Псковитянки». Ну уж тут Мамонтов блеснул московским гостеприимством: обеды, небольшие кутежи с тостами, пением, комплиментами по адресу выдающегося композитора современности так и сыпались в застольях… И был прощен… Приезд Римского-Корсакова был сплошным праздником для Частной оперы и лично для Мамонтова. Он выражал свою радость искренне, многое их сближало, и прежде всего взгляды на значение русской музыки в современной жизни, любовь к Глинке, Даргомыжскому, Мусоргскому, Бородину… Четче выявилась в эти дни симпатия Римского-Корсакова к Частной опере, что придало бодрости духа артистам и всем работникам вообще и силы продолжать начатое дело… А может быть, Частная опера в свою очередь повлияет на Римского-Корсакова?.. Как это было бы чудесно!.. Какой радостной страницей вошло бы это в историю русского искусства! А Мамонтову больше ничего не надо — все остальное мелочи… Во всяком случае, Николай Андреевич приехал в Москву утомленным, а уехал в
хорошем настроении. И Мамонтов рад этому, пусть знает, что на Руси есть люди, которые ценят и горячо любят Николая Андреевича.
        Римский-Корсаков пригласил Надежду Ивановну Забелу спеть в одном из Русских симфонических концертов, и вот в письме просит Мамонтова отпустить ее на несколько дней в Петербург в декабре… О Чем может быть разговор, конечно он отпустит ее. Пусть поет и Веру Шелогу, и Морскую царевну, и вообще ни малейшего затруднения не может быть по поводу ее поездки в Петербург, в интересах Частной оперы ее участие в Русских симфонических концертах.
        Наконец-то Частная опера начала свой очередной сезон. 22 ноября 1898 года блестяще прошла опера «Садко», единственная по своему светлому, радостному настроению. После спектакля Савва Иванович дал банкет по случаю торжественного для всего театра события. Ведь так долго ждали, столько носилось слухов, и, слава Богу, все самое страшное позади…
        …Надежда Ивановна Забела, возвращаясь с мужем домой, на новую квартиру, угол Пречистенки и Зубовского бульвара, дом Шакеразинова, все время думала о противоречивых отношениях, которые у нее сложились с Саввой Ивановичем. Ясно, что он боготворит талант Михаила Врубеля, способного написать оригинальнейшие декорации к полюбившемуся ему музыкальному произведению. А вместе с тем не дает ходу ей, певице лирического плана. Ведь во время петербургских гастролей девять раз ставили «Садко», а всего четыре раза она спела партию Морской царевны. Антонова же — пять. Ну можно ли сравнивать ее голос с этой хриплой Антоновой?.. Так почему же Савва ставит Антонову, а не ее?.. Как сложен и противоречив Савва Великолепный! То он восхищается Машей Черненко, то выдвигает на первые роли Пасхалову, то в слабеньком теноре Кольцове находит бездну певческих качеств… Савва все может.
        Может и не отпустить на концерт в Петербург, куда пригласил ее Римский-Корсаков, который не раз восхищался ее голосом, ее Снегурочкой и Морской царевной… И вот прислал ей приглашение… Великая радость, но как отнесется к этому Савва Иванович? Театр, поврежденный пожаром, спешно отстраивался, Мамонтов торопил, труппа постоянно репетировала, но ее почему-то мало занимали работой. Почему? Михаил Александрович Врубель говорил ей, что ничего страшного, но все-таки почему все так переменилось? Несколько раз она собиралась написать Римскому-Корсакову, но робость одолевала ее, и она каждый раз откладывала… И в то же время он шлет ей такие ласковые письма… Почему бы и ей не признаться в своих сомнениях?.. Интриги, интриги и интриги… А ведь как все было хорошо в минувшее лето… И она вспомнила, как еще в мае занемогла, и надо было ехать в деревню, но лечиться легче в городе, чем в деревне. Но слава Богу, никакой серьезной болезни у нее не оказалось, приняла обычный курс лечения, чтобы укрепиться и храбро принимать удары, которые готовили, оказывается, ей судьба и Частная опера. Но вот уже в мае по театру
разнесся слух, что Мамонтов занимается розысками старых итальянских опер, переводит их на русский и намеревается включить в репертуар. И уже тогда она предвидела для себя ряд испытаний: ясно, что она должна петь в этих операх, а значит, уже тогда он хотел отнять у нее русский репертуар. Уже тогда у нее закрались сомнения, но она под влиянием Михаила Александровича отогнала прочь эти мрачные предположения… Нет, нет, она будет петь и в «Садко», и в «Снегурочке», и в «Псковитянке»… Положение ее в театре казалось ей незыблемым. И вот пошатнулось… Не раз она пыталась поговорить по душам с Саввой Ивановичем, но все не удавалось. «Почему он упрямо твердил, что я интриговала против Пасхаловой, что я поссорила Римского-Корсакова с ним, делала все предумышленно и намеренно и, наконец, в «Снегурочке» я была плоха и даже фальшивила?! Вот уж зря!!! Это кого хочешь оскорбит… Пусть его… Не это меня огорчало, не все ли мне равно, какого он мнения обо мне, лишь бы петь то, что мне интересно… Но этот год так и прошел, можно сказать, безрезультатно… Ну, до 26 декабря осталось недолго, а там можно и не продлевать
контракт с Мамонтовым».
        Надежда Ивановна, легко покачиваясь на рессорах коляски, грустно смотрела на бегущих впереди лошадей, на крепкую спину извозчика и снова вернулась к своим беспокойным мыслям и воспоминаниям: странный все-таки Савва Иванович — то искал итальянские оперы, то показал ей список из двадцати трех опер на текущий сезон, среди которых — «Анджело» Кюи, «Орлеанская дева» Чайковского… Уж ее-то не обманешь, ей сразу стало ясно, почему «Орлеанская дева»… Потому что Савва Иванович мечтает о том, какую великолепную фигуру даст Маша Черненко, а подойдет ли эта партия к ее голосовым данным, он как-то не думает… Ну что ж, пусть «Орлеанская дева», и для нее там красивая партия королевы Агнессы, правда, работать придется много, но работы она не боится. Савва Иванович увез их в имение Любатович, это недалеко, всего в двух часах езды от Москвы, и они быстро вернулись, но какое незабываемое впечатление осталось у них от пребывания там… Оказывается, там собралась чуть ли не вся труппа, любимчики конечно. Ну и пусть. А как прекрасен был Шаляпин, исполнивший «Моцарта и Сальери», пел и за баса, и за тенора, пел превосходно,
и ему аккомпанировал Рахманинов. О Господи, есть же Богом одаренные люди… Какое редкое наслаждение она испытала в эти минуты… А музыка какая, изящная, трогательная и вместе с тем такая умная, если можно так выразиться… Незаметно прибыли они домой, в новую квартиру. Квартира была чудесная, большая, светлая, правда, далековато от театра, но что ж поделаешь, идеальных условий, видно, никогда не добьешься…
        Михаил Александрович Врубель всю дорогу молчал, был явно не в духе, что-то тревожило его последние дни. Да и можно его понять: работает много, а выставляется еще очень мало. Только работа в театре приносит ему удовлетворение.
        - Ты знаешь, Миша, — постаралась расшевелить его Надежда Ивановна, — сегодня успех у публики был полный, не ослабевающий до конца, много раз вызывали, устраивали овации, и все-таки нет удовлетворения. И Савва Иванович всех хвалил сегодня на банкете, был рад и счастлив. А у меня почему-то такое настроение, как будто прощаюсь с театром вообще.
        - Ты слишком много думаешь о своих разногласиях с Мамонтовым, во всем видишь его интриги против тебя…
        Врубель, сославшись на усталость, вскоре ушел к себе, а Надежда Ивановна, возвращаясь к событиям последних дней, снова окунулась в воспоминания…
        В тяжелых раздумьях проходили дни Надежды Ивановны Забелы. Прекрасная певица, закончившая Петербургскую консерваторию, не один год с успехом выступавшая в Киеве, Москве, Петербурге, она растерялась перед новыми для нее обстоятельствами, когда артистические данные не всегда определяли занятость в театре. Уверенная в себе, хорошо знающая сильные стороны своего дарования, она пришла к Мамонтову, как всегда озабоченному бесконечными делами. После обычных приветствий Забела сказала:
        - Савва Иванович! Не сочтете ли вы за демонстрацию, если я буду петь Пролог в концерте?
        И каково же было удивление Надежды Ивановны, когда, вместо вежливого отказа, Мамонтов ответил:
        - Пожалуйста, Надежда Ивановна, какие могут быть возражения! Какие слова вы говорите — демонстрация… Я бы желал раз и навсегда выяснить наши отношения, чтобы не было между нами таких разговоров. Что я могу иметь против того, чтобы вы пели в Петербурге Пролог? Вы ведь знаете мое мнение о вас, я вас считаю выдающейся артисткой.
        Мамонтов не скупился на комплименты, а Надежда Ивановна стояла совершенно сконфуженная, не ожидавшая такого оборота дела: она готовилась к длинной полемике, к защите своих интересов — и вдруг такое признание ее таланта…
        Возвратившись домой, Надежда Ивановна рассказала Михаилу Александровичу о победе.
        - Таков Савва Иванович… Никогда нельзя знать, как он тебя примет.
        - Ну, слава Богу, цель достигнута, ты прекрасно исполнишь эту партию.
        - Ты даже не можешь себе представить, какое я значение придаю этому концерту! Жизнь становится интересней, потому что я могу работать над вещами, которые мне нравятся. А без цели я не могу работать. Даже если вещь мне нравится, но я не надеюсь ее исполнять публично.
        - Да и у нас ведь так же… Пишешь картину за картиной, а тебе их возвращают с издевательской отпиской… Все никак не могу собраться написать Николаю Андреевичу и изложить ему свои мысли по этому поводу…
        - Соберись, соберись, ему это должно быть интересно, он всеми этими вопросами занимается всерьез…
        Глава восьмая
        Снова на высоте
        Савва Иванович сидел на своем обычном месте и ждал, когда поднимут занавес. Вроде бы все сделал, отдал распоряжения, убедился, что все занятые сегодня в спектакле на местах… А главное — Шаляпин уже гримируется. Ах, как он волнуется!.. Еще бы, премьера его любимой оперы… «Борис Годунов»… Сколько тревог, мыслей, чувств вложено в постановку гениальной оперы Мусоргского… А что ему-то волноваться? Во всем сейчас чувствуется ансамбль… И зал полон, вся интеллигенция налицо, все ждут чего-то необычайного. Ох, как ему хотелось, чтобы представление удалось, чтобы опера прошла без обычных на первых представлениях оплошностей, без задержек, без излишних споров… Гневить Бога нечего, все идет пока прекрасно… «Садко», «Юдифь», «Моцарт и Сальери»… Вот ведь многим казалось, что «Моцарт» провалился, да и Николай Андреевич так думал, а выплыли, да еще с каким успехом… Он и сам, если уж признаться откровенно, мало верил в большой успех этой камерной оперы. Безусловно, произведение благородное и прекрасное, но публика ведь так строптива и ненадежна в своих симпатиях. А на деле вышло другое. Несмотря на то что рядом, в
Новом театре, Фигнеры пели «Паяцев», на «Моцарта» пришло большинство московской интеллигенции. И что ж, опера прошла гладко, и все были потрясены — так сильна драма. Слава Богу, исполнение было серьезное, и краснеть за него не пришлось. Молодец Шаляпин, исполнял свою партию прямо-таки вдохновенно, горячо, и превосходный грим — до полной иллюзии — действительно, это человек той эпохи. Такое перевоплощение дается только людям мощного таланта. Да и Шкафер дал живой, легкий и симпатичный образ Моцарта, получилось все чисто, бодро, и, начиная с рассказа о черном человеке, игрой приковал внимание публики… И когда опустился занавес, общий восторг был искренним и неподдельным. Как хорошо, что и Римский-Корсаков, и он, Мамонтов, ошиблись, предрекая провал оперы у публики. До сих пор он не может вспомнить равнодушно то впечатление, которое на него произвела опера, так он был захвачен… Трудно предположить, конечно, что было бы при других исполнителях, но Шаляпин и Шкафер были очень хороши… Второе представление «Моцарта» вкупе с «Майской ночью» прошло еще успешнее, «Орфея» Глюка почему-то пугаются наши слушатели…
А почему?.. Прекрасная опера… Нет, определенно можно сказать, что «Моцарт» — еще одна лестная страница его любимого детища — Частной оперы… Как вот пройдет «Борис»? За Бориса — Шаляпина он спокоен, тот заинтересован ролью и будет превосходен. Шуйский — Шкафер сойдет, исправен, произносит ясно, Секар в Самозванце будет хорош, за Пимена — Мутина тоже он может быть спокоен, красиво дает голос… Беда, что Левандовский никак не может найти интересной передачи роли Варлаама, правда, старается, авось получится неплохо, Мисаил — Кассилов забавен, тоже сойдет… Так что же тревожит? Неужто Юродивый, которого он не успел прослушать, жаль, но, говорят, он типично плачет, голос небольшой, но чистенький, ведь недурно же он поет Индийского гостя… Авось и тут сойдет… Вроде бы и женские роли отработаны: Ксения — Пасхалова деликатна, Федор — Страхова, пожалуй, мила и исправна, Мамка — Черненко поет верно и играет хорошо, Шинкарка — Любатович хороша, поет толково, Марина — Селюк очень хороша, да и Рангони — Оленин фразирует недурно, играет характерно… Кажется, все… Да… А ведь самое главное — это хоры, массовые сцены. Ох и
намучился он тут… А в общем-то тоже сойдет хорошо, хоры разучены твердо… Труффи ведет оркестр горячо, хотя, может быть, местами и сильно. Это, кажется, его грешок. Но работает с любовью, за что его невозможно не любить. С каким увлечением он работал над «Садко»…
        Занавес не поднимался. Публика все еще собиралась, по проходам спешили запоздавшие. Зал был уже полон. Постепенно стихал привычный шум переполненного театра.
        «В исполнении «Бориса» я предвижу крупный недостаток, — думал Мамонтов, искоса посматривая, как заполнялась директорская ложа, сзади него рассаживались художники, певцы, не занятые в опере, рассаживались тихо, зная, что Мамонтова в эти минуты тревожить нельзя. — Опера очень длинна, несмотря на то что в ней сделаны большие изменения в трех актах. Декорации превосходны, лучше всех будут Кремль, Грановитая палата и сад у Мнишек. Костюмы верны времени и красивы. Словом, стараемся и надеемся «Борисом» подняться. Да и сейчас, чего греха таить, во мнении публики стоим высоко. — Мамонтов тяжело вздохнул. — Придется ставить «Боярина Оршу» Кротова, может, Секар и Соколовская вытянут оперу, у нее мощный голос. «Боярыня Вера Щелога» готова и скоро пойдет с Цветковой. Задержка за Шаляпиным, которому слишком часто приходится петь… Потом примемся за «Анджело» Цезаря Кюи, который может пойти в январе… Ну что ж, нынешний год радует меня урожаем молодежи. Среди новичков есть такие, которые подают надежды. Вот в воскресенье дебютировал новый тенор в партии Садко — Кольцов. Голос хотя и меньше Секара, но чистый,
звонкий, верный и очень симпатичен искренно русской фразой безо всякой пошлости, да и сам красивый, деликатный парень. Он будет иметь успех, если не сробеет…»
        Перебирая в памяти будущий репертуар, Мамонтов остался недоволен. Нужно идти вперед и служить русскому искусству. А где ж брать репертуар? Ведь все русские оперы поставлены. Так и хотелось ему крикнуть: «Давайте же нам новые произведения, поддерживайте нас!» А кто поддержит? Один Римский-Корсаков…
        Опера началась. Мамонтов подался к барьеру, прикрыл лицо руками, чтобы менее заметно было его волнение для окружающих. Слава Богу, пролог прошел гладко, хор работал стройно. Хорошо, что каликами поставили артистов, а то хористы могли бы что-нибудь напутать. И декорация недурна, может, несколько темна в тонах? Нет, все идет своим чередом. Картина в Кремле вышла очень эффектной, молодец Коровин, декорации очень красивы… За Шаляпина он не беспокоился, Федор вышел торжественно, прекрасно исполнил свой речитатив. Ясно, что в конце — гром аплодисментов.
        В перерыве Мамонтова уже поздравляли, говорили, что представление исключительное, все удалось показать правдиво, публика принимает оперу горячо, с таким интересом, какого уже давно не бывало в оперных театрах. Мамонтов сдержанно отвечал на поздравления, опера только началась, всякое еще могло быть, главное — впереди…
        Антракт кончился. Сцена в келье… Пимен — Мутин поет ровно, ясно и мягко. Спокойно сидит за столиком вроде налоя, хорошо, что так придумали… И вся сцена красиво освещена лампадой. Так, и Секар спит на полу, прекрасно загримированный. Вот встает, звучит его замечательный голос… Ну, все хорошо…
        Сцена, как и ожидал Мамонтов, закончилась успешно, дружные вызовы были наградой всем им за старания.
        Так, сцена в корчме… И Любатович, и Левандовский, и Кассилов удачно справились с ролями… Хорошо, что он настоял, чтобы одежда Варлаама и Мисаила не была целиком монашеской. Очень хорошо. И Мисаил превосходен, и Бедлевич уверенно провел роль пристава. Сцена была разыграна ровно — и вот награда: бесконечные вызовы.
        И вот сцена в тереме… Здесь могли быть сбои. Но все идет нормально. Как все-таки важно создать превосходную декорацию… Смотришь и видишь то, что и ожидаешь увидеть, все правдиво, ни одной фальшивой детали в обстановке. Прекрасная, деликатная декорация и очень изящная царская обстановка, новые, красивые парчовые костюмы. Так, Пасхалова поет красиво и мягко. Мамка — Черненко очень исправна, недурно играет, Федор — Страхова — добрый, изящный красавец мальчик. Дуэт исполнен весело, но без малейшей пошлости. И тут благодарные зрители бурно зааплодировали. А вот появляется Борис… Ах, как фигура Шаляпина превосходна! Одет просто, но очень изящно. Серьезный царь…
        Мамонтов замер.
        Появился Шуйский. Ну что ж, и Шкафер фразирует ясно, ведет сцену умело и тонко играет…
        Мамонтов искоса поглядывает на публику, ему важно было определить настроение зрителей: он был нетерпелив, ему ли ждать оценок газет, он и сам все может предвидеть. А в публике он почувствовал огромный подъем духа… «Да иначе и быть не могло, — успокоенно подумал он. — Шаляпин провел сцену с потрясающей силой. Да, это не просто хороший певец, а какой-то исключительный, мощный талант, человек необыкновенно и богато одаренный…»
        И эта сцена позади, вызовам не было конца… Снова напряжение чуточку спало у Саввы Ивановича.
        Сцена в саду… Прекрасны декорации Коровина… Секар красавец, Селюк хороша, за этих он не опасался…
        И вот последняя сцена в Грановитой палате… Тут чуть было не вышло промашки. Приготовлены были певчие в черных одеждах со свечами для выхода. Перед поднятием занавеса Мамонтов догадался потребовать экземпляр либретто, разрешенного к представлению. Оказалось, что шествие не разрешено и вычеркнуто. «Не догадайся я справиться, — с досадой думал Мамонтов, — налетели бы орлы, и прощай «Борис», сняли бы наверняка с репертуара».
        Певчие пели за сценой. И Шаляпин превосходно закончил оперу. Успех был огромный. Вызовам, казалось, не будет конца…
        Ну что ж, все прекрасно, второе представление «Бориса» завтра, в среду. В пятницу пойдут в первый раз «Шелога» и «Псковитянка», а на будущей неделе снова «Борис». А там уж пойдет сезон как по накатанной дорожке. Довольный Мамонтов снова вернулся к своим мыслям о предстоящем сезоне. Самое страшное было позади. Русская Частная опера снова оказалась на высоте, впервые дав «Бориса Годунова» в такой значительной и серьезной постановке.
        «Пошлю-ка я срочную телеграмму Римскому-Корсакову… Пусть порадуется вместе с нами… Столько он сделал для того, чтобы «Борис» зазвучал на сцене…» Мамонтов встал, его шумно поздравляли с успехом, а он уже отдавал распоряжения и о телеграмме, и о программе завтрашнего дня, и о сегодняшнем банкете… Вихрь дел и забот снова закружил его.
        Часть пятая
        Триумф в Милане
        Глава первая
        Телеграмма Мамонтова
        В эти декабрьские дни Николай Андреевич Римский-Корсаков с девяти утра, как обычно, приходил в свой кабинет и погружался в работу. Казалось бы, ничто не могло вывести его из привычного ритма, даже к урокам пения наверху, в комнате как раз над его кабинетом, он уже давно привык. Инструментовка «Царской невесты» шла успешно… Но сегодня, 8 декабря 1898 года, что-то мешало ему полностью сосредоточиться на «Царской невесте», мысли его то и дело устремлялись к Москве, где происходили важнейшие события, этапные в его собственной жизни. А все началось, дай Бог памяти, с 18 октября, когда он послушал в исполнении Шаляпина партию Сальери. С тех пор он потерял покой и, возвратившись в Петербург, постоянно чувствовал, что сердцем он остался в Москве… Вздохнул с облегчением, как говорится, когда узнал из газет, что премьера «Моцарта и Сальери» прошла успешно, а Юлий Энгель в «Русских ведомостях» отметил Шаляпина как несравненного исполнителя партии Сальери. «Здесь все полно жизни, здесь все захватывает, потрясает, и увлеченному слушателю остается только отдаться во власть редкого и благодатного художественного
впечатления», — вспоминал Николай Андреевич газетные строчки. По-прежнему Москва притягивала все его внимание: ведь вчера там состоялась премьера «Бориса Годунова», а он еще ничего не знает… Сколько горьких признаний услышал он от Федора Шаляпина, который, казалось бы, никак не мог постичь психологические глубины грешного царя Бориса. И действительно, партия труднейшая, а он так еще молод… А если б не Москва и не Мамонтов, то кто знает, как сложилась бы творческая судьба
        <Здесь был пропущен разворот.>
        гонорар по повышенным нормам, по которым в беляевском издательстве платили только Римскому-Корсакову, Глазунову и Лядову… В прошлом, 1897 году Скрябин получил впервые премию Глинки в тысячу рублей, в этом году — во второй раз, и тоже по настоянию Беляева. Ну что ж, своя рука владыка, как говорится, Римский-Корсаков тут возразить не мог. А вот платить пятьдесят рублей за выступление московской певице Забеле даже как-то неловко… А что поделаешь? Меценат Беляев не любил певцов, раз и навсегда установил для них плату — пятьдесят рублей за концерт. Конечно, некоторые артисты соглашались и на это нищенское вознаграждение, но платить столько же московской артистке, выступающей в Петербурге в Русском симфоническом концерте, — просто смешно. Сколько уж раз он говорил Митрофану Петровичу, что такое положение обидно для артистов, но разве можно его в чем-либо убедить, если он уже что-то решил? Даже слушать не захотел.
        Николай Андреевич предложил Надежде Ивановне сто пятьдесят рублей, добавив к беляевским сто своих, а чтобы не потерпеть убытка, он снова решил брать сто рублей за дирижирование, от которых он несколько лет отказывался… Так было снято внутреннее напряжение в дни перед концертом.
        Но разве только это его беспокоило и раздражало? Вот вроде бы радостная весть — Мариинский театр, на сцене которого не шло ни одной его оперы, вознамерился возобновить постановку «Снегурочки». 15 декабря будет премьера. Всеволожский заказал новые декорации и костюмы, потрачены огромные средства, а что получается? Какая-то пустота… Его приглашали на репетиции, надеялись поразить кричащим великолепием постановки, а он только расстраивался, хотя и старался не показывать вида. Что поделаешь, если у руководителей театра нет художественного вкуса, полное непонимание русской сказки… Разве дело в дороговизне декораций и костюмов? «Снегурочка» — русская сказка! А тут? Мороз напоминает Нептуна, Лель — Париса, Снегурочка, Купава, Берендей, другие действующие лица походят на героев греческих мифов, а берендеевский дворец и домик слободки Берендеевки по своей форме тоже противоречат сюжету. Нет, Всеволожский с его французско-мифологическими вкусами не мог проникнуть в тайны «Снегурочки», попять национальный замысел русского композитора.
        Беспокоило Римского-Корсакова и еще одно обстоятельство. Хорошо, что беляевский кружок постоянно обновлялся, в него вливалась талантливая молодежь, в том числе и его консерваторские ученики Золотарев, Черепнин, Акименко, но вот все называют звездой первой величины Скрябина. Уж очень он какой-то изломанный, рисующийся и самомнящий… Как мог такой страстный любитель искусства, как Беляев, оказавший огромное влияние на развитие русской музыки, плениться столь дисгармоничными произведениями, как скрябинские…[2 - Вскоре Римский-Корсаков изменит свое отношение к произведениям и личности Скрябина. См.: Бэлза Игорь. А. Н. Скрябин, 1982. С. 60.] Да, Беляев заметил юного Глазунова и специально ездил в Москву, чтобы послушать его Первую симфонию, бывал на репетициях, сам неплохой альтист, играл в квартетах, у себя дома любил собрать квартетистов и с воодушевлением исполнял Гайдна, Моцарта, Бетховена… С Первой симфонии Глазунова началась издательская деятельность Беляева, основавшего в Лейпциге фирму «М. П. Беляев, Лейпциг». За симфонией Глазунова Беляев издал фортепианный концерт Римского-Корсакова, Бородина,
Лядова, Кюи и многих других русских композиторов… Беляев основал Русские симфонические концерты, Русские квартетные вечера в Петербурге, ежегодные композиторские премии имени М. И. Глинки, наконец, музыкальные пятницы, где собирались близкие по духу музыканты и советовались между собой… Все это было так важно и необходимо в то время, когда распалась «Могучая кучка» Балакирева…
        Николай Андреевич перебирал в памяти события минувшей жизни, сравнивал, сопоставлял одних деятелей, ныне уже покойных, с теми, кто только что засверкал на музыкальном небосклоне. Чаще всего сравнивал кружок Балакирева с беляевским…
        «Странное дело… Иронически называли нас «Могучей кучкой», многим тогда казалось, что мы занимаемся пустяками — ведь перед каждым из нас открывались широкие возможности государственной, дипломатической, военной карьеры… А мы часами, неделями, годами говорили только о музыке, о судьбах России… Сейчас мы тоже говорим о музыке, собираемся, играем, поем новые вещи… Прошло лишь около двадцати лет, но какая разница между этими собраниями. Со смертью Мусоргского и Бородина, с отъездом Лодыженского на дипломатическую работу «Могучая кучка» распалась… Балакирев отошел от музыки, увлекся богомольством… С Беляевым не поддерживал никаких отношений. Невоспитанный и несдержанный на язык, Милий Алексеевич сыпал насмешками по поводу Беляева, иногда называя его Болваном Петровичем. Обидно за Милия, ведь нескрываемая неприязнь к Беляеву относилась не только к личности мецената, но и ко всему благородному делу, которое он задумал и блистательно осуществлял. А значит, и все мы, входившие в беляевский кружок, — я, Глазунов, Лядов, Феликс и Сигизмунд Блуменфельды, Дютш, Стасов, — тоже оказались виноватыми перед
Балакиревым?.. Беляев пришел на смену Балакиреву, так есть ли в этом какая-то закономерность или это произошло случайно? Нет, тут случайностей быть не может, одно распадается, но дает жизнь другому, таков закон развития… Ясно, что беляевский кружок не является продолжением «Могучей кучки», да и Беляев — не Балакирев. Конечно, сходство есть между этими кружками: судьбы русского искусства нас волновали и тогда и теперь. В то время все мы были настроены революционно, кружок Балакирева соответствовал периоду бури и натиска в развитии русской музыки, кружок Беляева — периоду спокойного шествия вперед. Все пятеро из «Могучей кучки», исключая, конечно, Лодыженского, мало что сделавшего в музыке, сейчас признаны крупнейшими музыкантами не только в России; у беляевского кружка состав более многочисленный и разнообразный: и крупные композиторы, и исполнители, и просто любители музыки, как и сам основатель кружка Беляев… Балакиревский кружок состоял из слабых по технике музыкантов, почти любителей, прокладывавших дорогу исключительно силой творческих талантов, силой, иногда заменявшей им технику, а иногда, как
зачастую у Мусоргского, недостаточной для того, чтобы скрыть ее недочеты. Беляевский кружок состоит из композиторов и музыкантов, технически образованных и воспитанных. Кружок Балакирева признавал только Бетховена. Беляевцы уважают не только своих музыкальных отцов, но и дедов и прадедов, вплоть до Палестрины[3 - Палестрина Джованни (1525 -1594) — итальянский композитор, классик многоголосой хоровой музыки а капелла.]. Балакиревский кружок признавал почти исключительно оркестр, фортепиано, хор и голосовые соло с оркестром, игнорируя камерную музыку, голосовой ансамбль, беляевский кружок принимал и эти формы. Балакиревский кружок был исключителен и нетерпим. Беляевский являлся более снисходительным и эклектичным. К Балакиреву относились как к учителю и старшему брату, и только потом, по мере возмужалости каждого из нас, эти отношения менялись и наконец совсем переменились из-за деспотичности характера учителя, пытавшегося навязать свои вкусы вплоть до мелочей… Кто ж будет терпеть деспотизм? Беляев же не глава своего кружка, скорее он его центр. Как Беляев мог оказаться в центре такого мощного своими
талантами кружка и в чем его притягательная сила? Беляев — богатый торговый гость, немножко самодур, но притом честный, добрый, откровенный до резкости, иногда даже до грубости прямой человек, в сердце которого есть, несомненно, и нежные струны; он радушный хозяин и хлебосол. Но главное, конечно, даже не в этих сложных и противоречивых сторонах его натуры. Главное — в беззаветной любви и преданности музыке. Стоило ему познакомиться с Глазуновым, как он всецело отдался покровительству и делу распространения музыки. Да, он меценат, но не меценат-барин, бросающий деньги на искусство по своему капризу… Ясно, не будь он богатым, он не мог бы сделать ничего для искусства, но в этом деле он сразу стал на благородную, твердую почву: стал предпринимателем концертов и издателем русской музыки без всяких расчетов на какую-либо для себя выгоду. Напротив, он жертвовал на это огромные деньги, скрывая по возможности свое имя… Прекрасный человек! Как можно не понимать его роли в современном развитии русской музыки… Беляев, как и Третьяков, Мамонтов, Морозов, навсегда останется в русском искусстве…»
        Воспоминания Римского-Корсакова о минувшем, раздумья о современной злобе дня были прерваны…
        Тихо и незаметно вошла Надежда Николаевна, верный спутник Николая Андреевича, и на его вопросительный взгляд молча подала телеграмму:
        - От Мамонтова, из Москвы.
        Мамонтов поздравлял Римского-Корсакова с большим успехом «Бориса Годунова» в русской Частной опере.
        Надежда Николаевна села за свой стол, на котором лежали корректурные листы готовящейся к публикации оперы «Царская невеста».
        - Поразительное дело вершится на наших глазах, а мы порой так недооцениваем то или иное событие, считая, что главное-то будет впереди, — медленно заговорил Николай Андреевич. — Ведь только единицы чувствовали, признавали, что Мусоргский написал гениальную вещь, а при жизни как им помыкали…
        Надежда Николаевна внимательно посмотрела на мужа, почувствовала, что творится на душе Николая Андреевича. Последние годы он чаще пускался в воспоминания, погружался в тот незабываемый мир молодости, когда все только начиналось, казалось чем-то несерьезным, забавой, а между тем ко всем сейчас пришли и слава, и признание. Никто всерьез не занимался музыкой, учились как все в дворянском кругу — всему понемногу, а вот ведь что получилось…
        - Ты, конечно, помнишь: с Модестом я познакомился у Балакирева… Если б ты знала, какое громадное впечатление на меня произвел сам Балакирев. Превосходный пианист, играющий все на память; смелые суждения, новые мысли и при этом композиторский талант, перед которым я уже благоговел… Да и неудивительно: в то время я только сочинил свое скромное скерцо… Не помню, что играл Балакирев из своего, кажется последний антракт из «Короля Лира». А сколько разговоров о текущих музыкальных делах… Я сразу погрузился в какой-то новый, неведомый мне мир, очутился среди настоящих, талантливых музыкантов. Ты уж меня прости, я много раз говорил тебе об этом, но вот вновь нахлынуло. Это было действительно сильное впечатление. Каждую субботу вечером я бывал у Балакирева, часто встречался там с Мусоргским, Кюи, Стасовым… Играли симфонии Шумана, квартеты Бетховена, много говорили о Глинке, восхищаясь его гением. Резко высказывались о Моцарте и Гайдне, Бахе и Мендельсоне. Шопена Балакирев сравнивал с нервной светской дамой, большинство его сочинений считали какими-то красивыми кружевами, и только. Даргомыжского уважали
лишь за речитативную часть «Русалки», но в общем ему отказывали в значительном композиторском таланте и относились к нему с оттенком насмешки. Рубинштейна как композитора называли бездарным и безвкусным. Что только не говорилось в эти субботы…
        Николай Андреевич встал, порылся на столе и вытащил из папки листочки бумаги. В круглых синих очках, поверх которых он надел другие, более сильные, высокий, худой Николай Андреевич, несмотря на хорошее освещение, склонился над этими листочками.
        - Я уж говорил тебе, что пишу «Летопись моей музыкальной жизни». О кружке Балакирева у меня здесь много страниц. И о нем самом тоже. Он и сейчас как живой встает передо мной, не сегодняшний брюзга, а тот, молодой, с чудесными, поистине огненными глазами, с красивой бородой. Говорит прямо, решительно и авторитетно… Если бы не его деспотичный характер, он и сейчас был бы во главе музыкальной жизни России. А то ведь малейшее уклонение от его вкуса жестоко порицалось им. Насмешкой, сыгранной им пародией или карикатурой унижалось то, что не соответствовало его вкусам. И вместе с тем сколько в нем было обаяния… Да, загадочная и противоречивая фигура! Ничего не скажешь!
        Николай Андреевич перевернул несколько листков.
        - Ну вот, есть здесь и о Модесте… Офицер Преображенского полка в отставке, прекрасный пианист, не имел ни малейшей технической подготовки как сочинитель…
        - А помнишь, как Модест Петрович знакомил Направника с твоей «Псковитянкой» на вечере у Лукашевича, исполнявшего в то время обязанности директора императорских театров? Как он превосходно пел на все голоса… Пел Грозного, Токмакова и другие мужские партии…
        Надежда Николаевна прекрасно помнила то время: не раз и сама принимала участие в концертном исполнении «Псковитянки» в качестве пианистки-аккомпаниатора.
        - Ну а Направник в тот раз так и не высказал своего отношения к опере, похвалил нас с Модестом только за ясное исполнение. Был вежливо сух, неодобрение сквозило против его воли… Но хорошо руководил постановкой оперы, кое-что, конечно, пришлось поправить по его настоянию. И только сейчас понимаешь, как он был прав. Мои речитативы, отягченные различными оркестровыми фигурами, были написаны неудобно для свободной и непринужденной декламации.
        - А ведь в тот же год был поставлен и «Борис Годунов»?
        - Нет, в конце театрального сезона 1873 года исполнялись отдельные сцены «Бориса», сцены в корчме, сцена у фонтана, для какого-то бенефиса. Имели громадный успех. Мусоргский и все мы были в восторге, и только на следующий год, в январе, «Борис» с большим успехом был поставлен целиком.
        - Как быстро изменился Модест Петрович после этого своего, можно сказать, первого успеха, — с горечью сказала Надежда Николаевна. — Скольких погубил на Руси первый успех…
        - Ему казалось, что он слишком долго ждал признания… И действительно он ведь намучился… Работал тогда над «Хованщиной», и некоторые сцены очень нравились нам. Однако никто не знал ни настоящего сюжета, ни плана оперы, а из его рассказов, как всегда цветистых, кудреватых и запутанных, трудно было что-либо понять. Да и вообще, помнишь, со времени постановки «Бориса» он стал появляться у нас реже, заметно изменился, напускал на себя какую-то таинственность, иной раз даже надменность возникала в общении… Самолюбие его возросло, он и раньше выражался туманно, претенциозно, порой трудно было понять, что он хотел сказать, а тут… Часто невозможно было понять его рассказов, рассуждений и выходок, претендовавших на остроумие. К этому времени он стал чаще засиживаться в «Малом Ярославце», в других ресторанах до раннего утра над коньяком в одиночку или в компании вновь приобретенных приятелей… Со времени постановки «Бориса» талант Модеста стал деградировать… Да и писал он медленно, с большими перерывами, хотя службу оставил и времени было предостаточно. Не закончив «Хованщины», взялся за комическую оперу
«Сорочинская ярмарка», но тоже не успел завершить.
        - А что ты теперь думаешь, почему так трагически сложилась его судьба?
        - Сначала успех «Бориса» вскружил голову, а после — его неуспех, так как оперу подсократили, выкинули превосходную сцену под Кромами. Года через два, Бог знает почему, перестали оперу вообще давать, хотя она пользовалась постоянным успехом и исполнение ее сначала Петровым, а по смерти его Федором Стравинским и другими было прекрасное. Ходили слухи, что опера не нравилась царской фамилии, болтали, что сюжет ее неприятен цензуре. В результате сняли с репертуара. Между тем авторское честолюбие и гордость разрастались. Поклонение людей, по достоинству оценивших оперу, ему нравилось. Можешь себе представить, буфетчик трактира знал чуть ли не наизусть «Бориса» и почитал талант его создателя, а в театре перестали признавать Модеста. Друзья высказывали и критические замечания по поводу его вещей. Только Стасов по-прежнему трубил. А Ларош, Ростислав и другие ведущие критики постоянно его бранили в печати. Вот при таком положении вещей страсть к коньяку и заполуночным сидениям в трактире развивались у него все более и более. Для новых его приятелей «проконьячиться» было нипочем, для его же нервной до
болезненности натуры это было сущим ядом. Он стал подозрительным. Помнишь, мои занятия гармонией и контрапунктом не нравились ему, он иронизировал, что я могу превратиться в профессора-схоластика.
        - Мало кто из «Могучей кучки», кроме тебя конечно, занимался музыкой профессионально. Кюи — инженер, Мусоргский — офицер, а потом чиновник у Тертия Филиппова, ты все время на службе. Бородин — химик… Когда же вам писать, все время в пустых хлопотах.
        - Ну уж не совсем пустых, конечно… Но действительно, творческой работой занимались мало. И ведь знали, что главный талант у нас в музыке, в сочинительстве… А вот поди ж ты… Бородин все время не уставал повторять, что он одинаково любит и музыку, и химию. Он действительно многое сделал и в химии, и в музыке, но мог бы больше, и в итоге получилось так, что подолгу ни музыкой, ни химией не занимался, а увлекался организацией женских медицинских курсов и стал одним из видных деятелей различных благотворительных обществ. Заседания этих обществ, должность казначея, которую он исполнял в каком-то из них, хлопоты, ходатайства по делам стали занимать все его время. Редко я заставал его в лаборатории, еще реже за музыкальным письмом или фортепиано. Обыкновенно оказывалось, он только что ушел на заседание или только что пришел с него. Целые дни проводил в разъездах, просиживал за составлением каких-то отчетов или за сочинением деловых бумаг. Если прибавить к этому лекции, различные советы и заседания академической конференции, становится ясно, что времени для музыки не оставалось совсем… И все старались
использовать его доброту и безотказность, постепенно втягивая в еще больший круг благотворительных обязанностей. И погубили блистательного музыканта, не дав ему закончить даже единственную оперу. А ведь все эти мелочные обязанности мог бы исполнять и не такой человек, как Бородин. И всякий входил к нему в какое угодно время, отрывая его от обеда или чая, и милейший Бородин вставал, не доевши и не допивши, выслушивал всякие просьбы и жалобы, обещал хлопотать. Да и вообще вся его домашняя жизнь была полна беспорядка. Сколько раз я к нему приставал с вопросами, написал ли он «Князя Игоря», и все без толку. Так и не успел закончить. Как не успел закончить и многое из задуманного Модест Петрович, а ведь сочинения его были так талантливы, своеобразны, так много вносили нового и живого, что необходимо было их издавать. Два года я проработал для того, чтобы привести в божеский вид все это музыкальное богатство… И вот большой успех «Бориса».
        - Мамонтов понимает, кому «Борис» обязан успехом.
        - Еще бы он не понимал! Ведь он прекрасно знает, сколько я работал над «Борисом» и «Хованщиной». Временами мне казалось, что я не Корсаков, а Мусоргский. Боюсь, снова возникнет разговор о моей редактуре опер, снова пойдут на меня войной ярые мусоргисты. Что мне тогда с ними делать? И что я им отвечу, если они начнут выпытывать у меня, не изменял ли я чего-нибудь в операх? Или, еще хуже, — не присочинил ли я сам в музыке Мусоргского? Ведь мне придется сознаться и в том, и в другом, и даже что я не только присочинил, но кое-где вновь написал. Воображаю, что они тогда со мной сделают! Побьют, пожалуй?! — Николай Андреевич горько рассмеялся.
        - Да, побьют, особенно Стасов размахнется своей дубиной и ахнет тебя по голове.
        - И тут же скажет, что я гениальный композитор.
        Николай Андреевич положил листочки будущей «Летописи» и вновь заговорил…
        - Вот Стасов… Ты, конечно, помнишь его статью «25 лет русского искусства». Сколько в ней неточностей, неверной болтовни… Стасов в своих статьях представлял «Могучую кучку» такою, какою ему хотелось, чтобы она была. Он идеализировал единодушие членов кружка: единство «Могучей кучки» было кажущимся в представлении самого Стасова. Наши сочинения, даже еще очень слабенькие, он объявлял «тузовыми», «бесподобными», мировыми шедеврами. Так терялся масштаб оценки. А нас следовало бы бранить за дилетантизм, за барство, упрекать за неумение или нежелание работать, как необходимо настоящему художнику, а Стасов не мог, конечно, пойти на это.
        - Да не волнуйся ты так, милый мой Корсинька! — Надежда Николаевна редко видела Николая Андреевича таким взбудораженным. Так подействовали на него воспоминания. Обычно спокойный, сдержанный в проявлении чувств, он сейчас, совершенно неожиданно для себя, заволновался. Даже взъерошенный какой-то стал, утратил контроль над собой. «Пусть успокоится, а я пойду. Сколько уж раз вот так накатывало на него, в эти минуты его лучше не трогать».
        Надежда Николаевна за их долгую совместную жизнь всякое повидала, печальное и радостное: смерть двух любимых детей, радость творчества, — а сейчас всецело занималась воспитанием трех сыновей и двух дочек. Забот хватало, да и много бывало работы над изданием сочинений Римского-Корсакова. Нет, жизнь не обделила ее своими радостями и горестями, но печальной судьбу ее не назовешь…
        Она незаметно вышла, увидев, что муж углубился в размышления. Горько бывает ему вспоминать прошедшее, сколько времени пролетело в зряшных хлопотах, хотя и сделано чрезвычайно много. Сколько бы он успел сделать, если бы не служба в консерватории, в Бесплатной музыкальной школе. Но и без этого, видно, нельзя… Сколько уже у него последователей, учеников… Сколько раз он жаловался, что не может распределять время по своему усмотрению и вкусу. Всю жизнь сочиняет, переделывает чужие произведения, а то возьмется заново переделывать свои собственные партитуры, и все в спешке, словно его страшит всякая начатая, но не оконченная работа. Подумать только, многие его друзья ушли, так и не исполнив своего истинного предназначения на земле. Значит, надо торопиться…
        «Странные все-таки происходят вещи, — думал Римский-Корсаков. — Сколько времени потратил я на «Бориса» в надежде, что его поставят в 1896 году, торопился, отложил все свои сочинения. А поди ж ты, поставили «Мефистофеля» Бойто, «Эсклармонду» и «Наварянку» Массне, «Африканку» Мейербера, «Дон Жуана» Моцарта, «Самсона и Далилу» Сен-Санса, «Паяцев» Леонкавалло, а из отечественных — только «Опричника» Чайковского. Ни мою «Младу», ни «Бориса» так и не дали. Всеволожский, конечно, доложил государю о постановке «Бориса Годунова» во вновь переработанном и переоркестрованном мною виде, но царь только поморщился, сказав: «Нет, этой оперы пока не надо. Ведь это все музыка балакиревской школы». Каким жалким был Всеволожский, когда оправдывался, что дирекция императорских театров всецело зависит от вкусов двора. Так поставлено дело. «Мы, — вспомнил слова Всеволожского, — должны прежде угодить царской фамилии, затем — вкусу публики и только потом чисто художественным требованиям искусства». Вот ведь какие дела. И что же? Сделали подписку, сами поставили оперу… Назло всем этим чинушам продолжал оркестровать
оперу… И это стало моей местью. И вот вчерашний успех с Шаляпиным в заглавной партии. Это тоже моя месть… То, что я сделал, должен был сделать сам Мусоргский, но он недостаточно владел композиторской техникой. В моем намерении переинструментовать и перегармонизировать великую оперу решительно не вижу ничего предосудительного, а тем более преступного. Во всяком случае, я этого греха не чувствую… Пересмотрел еще раз и партитуру «Каменного гостя», исправил и там кое-что в инструментовке. Так что теперь никто не может меня упрекнуть в неряшливом отношении к чужим произведениям… Можно и на покой, весь Мусоргский мною пересмотрен, и, стало быть, совесть моя чиста, я сделал по отношению к его произведениям и его памяти все, что мог и что должен был сделать…»
        Николай Андреевич часто думал о покое и часто в этих случаях вспоминал о Чайковском, Чайковском, который решительно отказался от всякой службы, как только почувствовал в себе силы художника. А вот он, Римский-Корсаков, не решился на подобный шаг и продолжал служить. Суть не в том, что служба — дело бесполезное, вовсе он так не считает, но как это вредно отражается на творчестве… Если б он не служил, ему не пришлось бы по нескольку раз возвращаться к «Псковитянке», «Садко»… Не хватает времени, приходится торопиться, а спешка надоела, не те уж годы…
        Римский-Корсаков прошел в гостиную, сел за рояль, раскрыл партитуру Пятой симфонии Глазунова, сыграл заключительный гимн солнцу из «Снегурочки» на память: действительно, в финале симфонии Глазунова, как ему говорила Надежда Николаевна, есть два аккорда из его «Снегурочки». Ничего страшного, это бывает…
        Несколько дней тому назад Римский-Корсаков дирижировал великолепной Пятой симфонией Глазунова и гениальной «Тамарой» Балакирева. Первый Русский симфонический концерт прошел благополучно. Публики, правда, было не очень много, но прием ему, как дирижеру, был оказан хороший. Симфония Глазунова большинству собравшихся пришлась по душе. Только балакиревцы холодно приняли Римского-Корсакова после исполнения «Тамары», считая, как потом выяснилось, что он провалил это гениальное произведение, и провалил его преднамеренно. Вот чудаки, никогда ему еще не приходилось слушать «Тамару» в таком хорошем исполнении. И дело не в том, что дирижировал он, а просто потому, что все было хорошо срепетировано, оркестр звучал прекрасно, а если и были отдельные недочеты, то винить нужно самого Балакирева, который, как всегда, плохо справляется с инструментовкой своих сочинений.
        Он не совсем согласен с Надеждой Николаевной, сказавшей после концерта, что «Тамара» своего рода чудесное, роскошное платье, украшенное кружевами, но сшитое белыми нитками. Сочинение прекрасное, думал Николай Андреевич, но несколько тяжеловато, оно кажется сшитым из кусков. И не без суховатых моментов. Нет в этом сочинении обаяния импровизаций конца 60-х годов. Как же могло быть иначе? Пьеса сочинялась пятнадцать лет, а за пятнадцать лет весь организм человека до последней клетки меняется, может быть несколько раз. Теперешний Балакирев — это не Балакирев моей молодости… Ну что ж, пора, видно, заканчивать рабочий день. Сегодня музыкальный вечер.
        Вскоре стали собираться гости. Несколько лет тому назад Римский-Корсаков, увидев, как быстро подрастают его дети, с увлечением занимавшиеся музыкой, историей музыки, сами делавшие успехи в игре на различных музыкальных инструментах, решил проводить у себя музыкальные вечера, приглашал к себе хороших исполнителей, давая возможность молодым друзьям своих сыновей и дочерей поговорить, поспорить да и самим что-нибудь сыграть. Так возникли ежемесячные нечетные среды, когда приходили почитатели таланта Римского-Корсакова, друзья его детей, музыканты, историки, исполнители. В центре был, конечно, глава семьи, но это вовсе не значило, что здесь было принято боготворить его, напротив, его мнения и суждения часто подвергались острой критике со стороны сыновей и близких им по духу друзей. Постепенно в круг приглашаемых на среды стали входить ученики Римского-Корсакова, быстро сблизившиеся с его сыновьями, особенно с Андреем, интересы которого казались безграничными. Часто бывал Василий Васильевич Ястребцов, в прошлом учившийся в Технологическом институте, затем в Петербургской консерватории, но ни одно из
этих учебных заведений так и не закончил. Служил в банке, а все свободное время, а его было предостаточно, посвящал музыке, посещал спектакли в Мариинском и Михайловском театрах, бывал на репетициях, на музыкальных вечерах у Беляева, у Александры Молас-Пургольд. Часто, оставаясь наедине с Николаем Андреевичем, которого боготворил, Ястребцов записывал в тот же день ход беседы, подлинные слова, мнения по тем или иным музыкальным да и вообще по творческим проблемам. Часто бывал на вечерах у Римского-Корсакова Александр Вячеславович Оссовский, ученик Римского-Корсакова по консерватории. Бывали Скрябин, Рахманинов, оба молодые, подающие надежды композиторы и блистательные исполнители своих и не своих произведений.
        В этот день было все как обычно, шумно и весело. О чем только не говорили между собой молодые люди. И о Русских симфонических концертах, и о нашумевшей статье Льва Толстого «Что такое искусство?», вызвавшей бурную полемику в печати и в обществе вообще. Ну и, естественно, о предстоящей премьере «Снегурочки» в Мариинском театре и о постановке «Моцарта и Сальери» в Мариинском театре.
        - Странные мне рассказывали вещи об этой постановке, — заговорил Василий Васильевич Ястребцов. — Рассказывал один генерал, приехавший из Москвы, как раз после того, как он прослушал эту оперу. «Мне так и хотелось, — сказал он, — поймать Моцарта и дать ему в ухо, а затем поймать Сальери и тоже дать в ухо, до того я, знаете, возмущен был этим произведением». Как видите, Николай Андреевич, ни «Ночи перед Рождеством», ни «Снегурочке», ни «Моцарту и Сальери» не повезло.
        - А «Снегурочку» мою, — заметил Римский-Корсаков, — скоро, наверное, снимут.
        - А вы слышали, Николай Андреевич, о неудаче на первом представлении «Псковитянки»? — спросил всезнающий Ястребцов.
        - Слышать-то слышал, но точно не знаю, в чем там дело.
        - Дело в том, что в начале второй картины третьего действия Шаляпин, как он и предупреждал, начал исполнять свой речитатив, между тем как дирижер Труффи, по неряшливости, стал исполнять аккомпанемент каватины, в результате пришлось опустить занавес и начать акт вновь.
        - Сколько таких неряшеств происходит в Мамонтовском театре, — горестно вздохнул Николай Андреевич. — Теперь понятны слухи, что Шаляпин собирается покинуть Мамонтова и перейти в Большой театр.
        - А Мамонтову ничего не говорит, опасается. Савва Иванович, говорят, узнал стороной об этом и тоже делает вид, что ничего страшного не происходит. А без Шаляпина театр Мамонтова рухнет, тем более что Секир-Рожанский и даже Забела тоже собираются уходить.
        Василий Васильевич Ястребцов, казалось, все знал. Он был крайне любопытным человеком, вполне спокойно мог подслушать чужой разговор, а потом передать его Николаю Андреевичу. Впрочем, всегда полезно иметь как можно больше информации, иной раз Николай Андреевич журил его за излишнее любопытство, но любил его за преданность и любовь к русской музыке.
        Николай Андреевич нечаянно подслушал спор Владимира Васильевича Стасова со Штрупом о «Вере Шелоге». «Рассказ превосходен, — заявил Стасов, — но речитативы дурны». — «Ну этого я бы не сказал, — возразил Николай Мартынович. — По-моему, и речитативы вовсе не плохи, скорее они даже недурны». — «А раз недурны — значит, плохи», — отрезал неумолимый старец.
        Николай Андреевич улыбнулся. Что он мог возразить на эти критические замечания старого друга?
        - Он давно меня упрекает, что я не умею сочинять речитативы, — сказал Римский-Корсаков. — Может, и в «Моцарте», и в «Вере Шелоге», как везде вообще, хорошо главным образом то, что подальше от чистого речитатива.
        - А помните, в каком восторге он был от «Моцарта» после исполнения братьями Блуменфельд больше года тому назад? — Ястребцов иронически улыбался.
        - Ну еще бы… Могу слово в слово повторить…
        Николай Андреевич встал в позу, чем-то напоминающую Стасова, и громким голосом произнес как приговор, не подлежащий обжалованию:
        - «Я всегда говорил, Николай Андреевич, что вы не умеете писать речитативов. Сегодня беру слова обратно, так как я в полном восхищении от вашего «Моцарта». Кроме того, я удивляюсь вашей отваге — написать оперу в стиле «Каменного гостя». И за это тоже вам честь и слава».
        Николай Андреевич заговорил обычным голосом:
        - С ним невозможно говорить всерьез на эти темы. Полушутя, полусерьезно я ответил ему, что «Моцарта» я сочинил главным образом из самолюбия и что если буду чувствовать приближение старости, то непременно напишу и «Скупого рыцаря», и «Пир во время чумы», так как сочинять музыку в стиле «Каменного гостя» гораздо легче. Ну, после этих моих слов он снова зашумел о гениальности Даргомыжского, о новаторстве Мусоргского. А я ему заявил, что после «Моцарта» снова возвращаюсь к своему прежнему стилю.
        Николай Андреевич, шагая по кабинету, словно бы случайно подошел к окну и с тоской посмотрел вниз, на голые ветки деревьев, чуть-чуть прикрытых недавно выпавшими снежинками.
        - Знаете, Василий Васильевич, вот все вроде бы хорошо. «Снегурочка» в Петербурге, «Псковитянка», «Моцарт и Сальери», «Садко» в Мамонтовском, «Ночь перед Рождеством» в Большом театре, а порой меня охватывает такая тоска оттого, что не успеваю завершить задуманное. Столько еще замыслов… Сочинять могу только во время летних отпусков. И как только начинается весна, набухают первые почки на кустах и деревьях, я уже сам не свой. Весной, если по необходимости мне приходится задерживаться в городе, а это бывает почти каждый год, не могу равнодушно смотреть на распускающуюся зелень и, даже проходя мимо скверов, буквально отворачиваюсь от нее, до того сильно на меня действует самый вид зелени, напоминает деревню, которую я так страстно люблю и куда меня так непреодолимо влечет в эту пору года. В это лето я написал «Царскую невесту»… Милая Вечаша, там я уже три оперы сочинил: «Ночь перед Рождеством», «Садко» и вот теперь «Царскую невесту».
        - До сих пор удивляюсь, что опера, да еще опера-былина, такая, как «Садко», могла так сразу понравиться москвичам.
        - Вот подите ж, — улыбнулся Римский-Корсаков, — Мамонтов — натура художественная, он привлек такие силы к созданию спектакля, Шаляпин один чего стоит… Откровенно сказать, и я не очень-то рассчитывал на успех… А впрочем, я теперь окончательно убедился, что публике может поправиться решительно все, всякая музыка, начиная от самой плохой и кончая самой хорошей, лишь бы для глаз было что-то интересное и вместе с тем понятное и развлекательное зрелище. А Мамонтов умеет поставить спектакль, он не скупится на зрелищную сторону постановки, в этом весь секрет.
        - Танеев в восторге от музыки «Садко». Секрет успеха в музыке, в созданных вами образах русских людей, полных самоотверженности и любви. Стасов в восторге…
        - Владимир Васильевич Стасов, — перебил Ястребцова Николай Андреевич, — человек партии. Для него все люди делятся на «наших» и «ваших», и «вашим» не только запрещалось порицать «наших», но даже и хвалить их, дескать, без вас обойдемся, сами и разберемся…
        - Я слышал как-то, Лядов высказал мысль, что Стасов никогда не ошибался в распознании талантов от бездарностей, но что затем его компетентность теряла свою силу, так как во всем ему нужны были «оглобли», а потому дальнейшее распознание различных степеней талантливости для него было неуловимо.
        - В этом есть что-то верное, угаданное, главное, как всегда у Анатолия Константиновича, но сказать только это о Стасове — это все равно что не сказать ничего. Вот человек, которого и глубоко уважаю, и горячо люблю, люблю его за чисто рыцарское отношение к тем, кого он ценит. Их он никогда не даст в обиду. Уважаю за его гражданскую выдержку: Владимир Васильевич может, например, буквально не выносить того или другого человека, но если человек, будь даже это его враг, обратился к нему за советом или за какой-нибудь справкой — сколько уж лет он работает в Публичной библиотеке, — он все готов для него сделать, а это черта редкая! Во всяком случае, Стасов — натура недюжинная! Резкий, невоздержанный, но боевой публицист, он всегда кроток и крайне деликатен в домашней жизни. Мне лично он необыкновенно симпатичен в целом. В деталях же Владимир Васильевич нередко бывал решительно невозможен. Так, судя по некоторым его отзывам, выходило, например, что увертюра к «Руслану» — дрянь, что хор «Славься…» Глинки всем бы хорош, да только зачем в нем попадаются минорные трезвучия, что музыка должна быть «без
счета», что произведения музыкальные, начинающиеся с квинт или кварт, — гениальны, что главный недостаток Бетховена тот, что он писал симфонические произведения. Но разве в деталях дело? Стасов много сделал для нашей культуры — вот главное.
        Николай Андреевич умолк, словно бы обдумывая, все ли он сказал, что хотел, потом повернулся к двери и решительно произнес:
        - Ну что же, Василий Васильевич, пойдемте в залу, там уж, видно, собрались все, что-то не раз уж заглядывала Надежда Николаевна.
        Глава вторая
        Завтрак в «Славянском базаре»
        «Борис Годунов» имел шумный успех. В Москве только и говорили о Федоре Шаляпине в этой роли.
        Сам Федор Иванович внимательно следил за отзывами в прессе, за разговорами вокруг этой постановки, от которой он так много ждал. Написал письмо Тертию Ивановичу Филиппову, принялся писать Стасову, но раздумал. Нет времени… Хорошо хоть Тертию успел.
        Как гора с плеч… Три месяца таскал письмо с собой и никак не мог ответить, а тут словно накатило, ишь расписался. А как же не ответить? Столько добрейший Тертий Иванович сделал для него… Благодетель, истинный благодетель… Без него он не понял и не разобрался бы так в Мусоргском, не открыл бы так рано для себя такого гениального художника… Да и материально поддерживал кое-когда этот славный старик… А вот еще один не менее славный старик требует от меня письма…
        Шаляпин взял только что прочитанное письмо Стасова и снова стал пробегать по нему глазами: «…Я получил Вашу телеграмму о первом исполнении «Моцарта и Сальери» и глубоко возрадовался Вашему великому успеху. Оно не могло и не должно было быть иначе! Но телеграмма говорила, что за нею следует Ваше письмо — к несчастью, этого не случилось, и я до сих пор все его ждал…» Зачем он написал ему о письме? Ведь всерьез думал написать… Но где взять времени-то?.. Все спешим, торопимся… А куда и зачем? Так хочется спокойно посидеть и просто поговорить о наболевшем… Хотя бы со Стасовым, поделиться с ним. Но где ж… Не может он заниматься только письмами. Вот опять надо бежать на репетицию. Хорошо хоть Тертию Ивановичу успел написать… Шаляпин встал, потянулся, попробовал голос, крикнул Иоле, что он пошел и скоро вернется, надел шикарную шубу, которую совсем недавно приобрел, и вышел на улицу.
        Стоял крепкий мороз. Но холод теперь ему нипочем. А что было всего лишь три года назад в это же время? Страшно подумать! При воспоминаниях дрожь пробегает по телу… «Да, Владимир Васильевич, не нужно меня упрекать за молчание… Столько накопилось всего, что на бумаге не выскажешь… Каждый день собираюсь, а сяду за стол, так сразу оторопь берет меня: как все, что накопилось, высказать?.. А если таить в себе, то что получится?.. Хорошо ли? На душе и так беспокойно… Впрочем, бумага привыкла терпеть все… Так надо все-таки на днях взяться за перо и рассказать все Владимиру Васильевичу… Перво-наперво о новых ролях и операх, раз уж просит… Потом надо рассказать ему о нашей Частной опере. Все думают, что у нас все идет нормально, успех за успехом… А ведь недаром говорится, что «земля наша велика и обильна, да порядку в ней маловато»… Вот уж действительно святые слова… Куда ни посмотришь, все это как-то «енотово» у русского человека выходит. К примеру, взять нашу оперу…»
        - Эй, извозчик! — крикнул Шаляпин и ловко уселся в подъехавшие сани. «…Да вот взять хотя бы нашу оперу. И голоса в ней есть порядочные, а иногда делается черт знает что. И все это потому, что наш уважаемый Савва Иванович, кажется, начал съезжать с рельс, из человека, преследовавшего как будто художественные цели, превратился в промышленника. Это скверно… Сначала мне казалось, что я ошибаюсь, теперь, после стольких фактов, вижу: это так. Не нужно особых доказательств. Можно ли так относиться к Мусоргскому, чьего «Бориса» мы поставили? Все время уверял, что «Борис» — грандиознейшая опера и вследствие этой грандиозности требует тщательнейшей постановки. А на деле махнул ее за две-три репетиции с ансамблем! Да разве так возможно? Ведь это черт знает что, на последней репетиции почти никто не знал своих ролей как следует… И дали спектакль, а все из-за того, что в кассе был вывешен аншлаг, все билеты проданы… Разве человек, истинно отдавшийся искусству, допустит такое легкомыслие ради наживы или ради призрачного успеха? Ведь нет? А у нас способны на это, и, конечно, мы, бедные артисты, должны лезть из
кожи, чтобы как-нибудь не уронить ни оперы, ни произведения. Лезем, и здорово лезем, и, слава Богу, достигаем цели, но ведь цель достигнута одним-двумя, наконец, пятью исполнителями. А массы, а хор, а оркестр? Как не вспомнить тут слова Бориса — «скорбит душа». Вот канальство… А ну их к дьяволу… Хорошие люди принимают участие в опере, но многого просто не понимают или не хотят понять… Не понимают, что за явление Мусоргский. Это гениальный человек, но гениальность его не рисуется в розовых красках, не уносит нас на седьмое небо и не разливается в нас, в нашей душе слащавым восторгом. Напротив, оставляет на настоящей как есть на земле, но каждый момент с каждым новым лицом, появляющимся в каждой новой картинке оперы, мы словно переживаем как собственную боль. Понятно, либретто основано на драме Пушкина, но без музыки Мусоргского спектакль не создает надлежащего настроения, которое возникает у слушателя-зрителя. Взять хотя бы сцену в корчме… Как можно было торопиться с этой сценой… Гениальная сцена, а сыграли ее без должного проникновения в замысел двух гениальных создателей… Казалось бы, ничего
особенного… Песенка хозяйки, Варлаам, Мисаил, Григорий и приставы… Может, Григорий и приставы… Я вижу все здесь по-другому. Может, потому, что вся эта корчма глубоко сидит в моей душе и я с ней знаком в самом деле… Сколько всех этих бродяжек повидал я на своем веку. А Варлаам, представитель бродяжной России, с какой потрясающей силой он нарисован! А разве Левандовский мог прочувствовать и понять такой образ? Нет, конечно… Неудовлетворительно провел он свою партию. Мусоргский с несравненным искусством и густотой передал бездонную тоску этого бродяги — не то монаха-расстриги, не то просто бывшего церковного служителя. А тоска в Варлааме такая, что хоть удавись, а если удавиться не хочется, то надо смеяться, выдумывать этакое разгульно-пьяное, будто бы смешное. В таком казенном исполнении пропадает горький юмор Варлаама, — юмор, в котором чувствуется глубокая драма. Неужели этого нельзя было уловить… Ведь когда Варлаам предлагает Гришке с ним выпить, а тот грубо, по-мальчишески ему отвечает: «Пей, да про себя разумей!» — какая глубокая тоска, горечь слышится в ответ: «Про себя! Да что мне про себя
разуметь? Э-эх». А как можно сыграть всю эту сцену!.. Грузно навалившись на стол, запеть веселые слова минорным тоном:
        Когда едет ён, да подгоняет ён,
        Шапка на ём торчит, как рожон…»
        Шаляпин и не заметил, как вполголоса стал напевать слова Варлаама. Склонившись на один бок саней, он видел себя в корчме, переживая свою недавнюю постылую бродяжную жизнь, без куска хлеба, унизительную, чуждую… Вспомнил, как он всего лишь пять лет тому назад, в Тифлисе, только собирался учиться пению, хотя уже распевал какие-то пошленькие романсы в разных обществах, куда его частенько приглашали. Однажды отправился за восемнадцать верст от Тифлиса на концерт: в дачном местечке Коджоры хористы какой-то прогоревшей антрепризы попросили его участвовать в этом концерте и даже пообещали заплатить, если будет сбор. Что он мог им ответить? Со всем пылом начинающего певца, служившего тогда в правлении Закавказской железной дороги и получавшего рубль в сутки за подшивание и переписывание каких-то бумаг, он согласился и поехал. Но пошел сильный дождь. Концерт не состоялся, а он отпросился только на один день и не мог дожидаться, когда перестанет дождь. Нужно было возвращаться, а денег, конечно, ни гроша. И вот он отправился вместе со своим аккомпаниатором в Тифлис пешком. Вышли они вечером… При воспоминании
об этой страшной, дождливой, темной ночи Шаляпин вздрогнул… «…Да, бродяги на Руси беспокойны и талантливы, совестливы и несчастны… Сколько в этих песнях Варлаама какого-то тайного рыдания, от него пахнет потом и ладаном, постным маслом и всеми ветрами всех дорог, у него спутана и всклочена седая борода, на конце расходящаяся двумя штопорами. Одутловатый, малокровный, однако с сизо-красным носом, он непременный посетитель толкучего рынка. Это он ходит там темно-серый, весь поношенный и помятый… В своей стеганной на вате шапке, схожей с камилавкой… Бездонная русская тоска… Вот попробую сыграть в свой бенефис эту роль, покажу им всем, как надо играть… Какие таит она в себе возможности и тайны душевные…»
        Каждый раз за последние два года, подъезжая к театру Солодовникова, где помещалась русская Частная опера Мамонтова, Федор Шаляпин переживал необъяснимые теплые чувства… Кажется, можно было бы привыкнуть к тому, что здесь он испытал великий успех, огромное признание… Можно было бы привыкнуть, но нет…
        Новый управляющий московской конторой императорских театров Владимир Аркадьевич Теляковский, сидевший в своем хорошо обставленном кабинете, был явно чем-то раздосадован. Он нервно переставлял с места на место вещи, лежавшие на столе, вставал и, заложив руки за спину, быстро ходил от двери до стола. Никто бы не мог подумать, что он, такой уравновешенный, всегда умеющий держать себя в строгих рамках хорошо воспитанного, светского человека, может так волноваться и переживать. А и дело-то оказалось простое: вчера он был в Мамонтовском театре, где услышал и увидел оперу «Борис Годунов», потрясающее исполнение главной роли молодым певцом Федором Шаляпиным. Ну и что ж тут такого? Давно о нем говорят в Москве как о выдающемся… Но главное, что расстроило начинающего администратора, заключалось совсем в другом: оказалось, этот самый Шаляпин был солистом Мариинского театра, а его отпустили, получив за него неустойку. «Как они могли не разглядеть такого артиста? Это ж гений! Как он играл! Потрясающе!» Успокоившись, Теляковский уселся за свой стол и вытащил заветную тетрадку-дневник, в которую заносил наиболее
важное и значительное из своей театральной жизни. Новая должность хлопотная, всего не упомнишь. А многое нужно помнить, чтобы руководить огромным хозяйством Большого и Малого театров Москвы. Вот и первая запись в дневнике, сделанная 13 октября… Сколько уж накопилось наблюдений, замечаний, советов. Прошло-то всего лишь два месяца… Тетрадочка заполняется… Возникает определенная картина, в которой вырисовывается положение театрального дела… Многое предстоит сделать, чтобы наладить в Москве это самое дело. Возникают новые веяния, течения в музыке, в театре, в живописи, а императорские театры делают вид, что ничего этого не происходит. Взять хотя бы театр Станиславского и Немировича-Данченко. Кто знал о нем вчера? Сегодня же у всех на устах новые имена; Иван Москвин сыграл Федора Иоанновича, да так сыграл, что все были просто ошеломлены. У нас, в Большом да и в Малом, все еще по старинке, выезжаем на стариках, а ведь их время подходит… Что будем делать потом?.. И так уж сборы становятся все хуже и хуже… Почти двадцать лет управляющий конторой императорских театров в Москве Пчельников завел такие казенные
порядки — диву даешься. Войдя в контору, новый управляющий долго не мог понять, куда он зашел: казенщина во всем, застой, рутина. Ясно, почему так плохо посещаются театры: все здесь подчинено казенному духу московской конторы.
        Теляковский просмотрел отчеты за последние дни. Опять та же неутешительная картина. Малый театр еще кое-как держится на старых замечательных постановках. Вот Большой совсем прогорает, особенно балет. Сборы падают в опере до 600 -700 рублей, а балетные представления дают всего лишь четверть полного сбора, до 350 -500 рублей. Так не может больше продолжаться. Барон Фредерикс, напутствуя Теляковского, своего сослуживца по полку, прежде всего указал на неудовлетворительность сборов, на деградацию Большого театра и необходимость реформ в этом театре. Но что делать? Гвардейский полковник Теляковский в театрах никогда не служил, дела этого не знал, а московские театры нуждались в серьезных и спешных преобразованиях. В Москве некоторое время недоумевали по поводу назначения полковника-конногвардейца на этот ответственный пост: «Вот недурно придумано! Человек заведовал лошадьми, теперь будет командовать актерами!»
        Пусть эта шутка и неуместна, но она имела успех не только в театральных и журналистских кругах. Мало кто знал, что полковник Теляковский получил прекрасное домашнее образование, превосходно играл на рояле, одно время думал посвятить себя музыке, исполнял и Баха, и современных композиторов, сам сочинил несколько романсов. Хорошо знал языки, живопись, литературу.
        Теляковского как начинающего администратора беспокоила всевозрастающая популярность Общедоступного Художественного театра под руководством Станиславского и Немировича-Данченко, поставивших два спектакля: «Царь Федор Иоаннович» и «Чайка». Никто не ожидал после провала в Александринке, что «Чайка» может «взлететь» и пользоваться таким успехом у московских зрителей. Успех был грандиозным. Теляковский хорошо был осведомлен об этом театре. Бывал на спектаклях, познакомился со Станиславским, с артистами, режиссерами. Увидел, что там все было по-другому, чем в казенных театрах. Было творчество, инициатива. Как у Мамонтова в Частной опере…
        «Нет, без Шаляпина Большой театр не поднять, — размышлял Теляковский. — Ведь ничего особенного в театре Мамонтова… Есть свежесть, новизна приемов и отношений… Но как только выходит Шаляпин, так сразу все оживает и поднимается художественный уровень… Существуют люди, одно появление которых понижает настроение собравшейся компании: пошлость вступает в свои права, и все присутствующие невольно заражаются этим настроением. Бывает и наоборот: появление выдающегося человека заставляет иногда замолчать расходившихся брехунов, и все начинают прислушиваться, что скажет вновь появившийся… Говорят, это произошло и с московскими театрами, когда туда пришел Шаляпин. К нему стали прислушиваться и артисты, и оркестр, и хор, и художники, и режиссеры, и даже служащие в театрах. Он стал влиять на всех окружающих не только как талантливый певец и артист, но и как человек с художественным чутьем, понимающий все художественные вопросы, касающиеся театра… Его можно любить или не любить, ему можно завидовать, его можно критиковать, но не обращать на него внимания и не говорить о нем было одинаково невозможно как
поклонникам, так и врагам… На него пойдет зритель, новый зритель, непременно пойдет… И поднимется уровень постановок… Но как же его переманить к нам… Не хочется ссориться с Саввой Ивановичем…»
        Теляковский вызвал к себе чиновника особых поручений Нелидова.
        Владимир Алексеевич Нелидов, молодой человек, в прошлом дипломат и сын известного дипломата, посла в Турции, был одним из тех, кто сразу заинтересовал Теляковского. Светский человек, воспитанный и образованный, он обладал даром располагать к себе. Вот на него-то и решил возложить свое секретнейшее дипломатическое поручение — вести переговоры с Шаляпиным о заключении контракта.
        - Владимир Алексеевич! Прошу вас об одном деликатном поручении… Садитесь…
        - Слушаю вас, Владимир Аркадьевич…
        - Когда я слушал Шаляпина в опере Мамонтова, мне стало ясно: надо пригласить его в императорскую оперу. Я выяснил, что он уже пел и в Мариинском театре, состоял на маленьком содержании и не показался еще выдающимся певцом. По контракту ему платили три тысячи шестьсот рублей в год. А у Мамонтова?
        - В первый год Мамонтов положил ему шесть тысяч. В этом году Шаляпин получает семь тысяч двести, — ответил Нелидов. — Значит, если его приглашать к нам, то за гораздо большее вознаграждение. Сколько же ему предложить?
        Теляковский был озадачен этим вопросом. Действительно, сколько можно предложить певцу, на которого так много возлагаешь? В будущем все эти затраты могут быть окуплены, но кто сейчас-то поверит в это? Ведь перед ним еще две инстанции начальства, помимо министра двора барона Фредерикса: директор театров Иван Александрович Всеволожский и управляющий делами дирекции Погожев, занимающийся непосредственно московскими театрами.
        - Заключить крупный долголетний контракт, да еще с певцом, не признанным моим же начальством в Петербурге, дело рискованное, — вслух размышлял Теляковский.
        - Мамонтов очень любит Шаляпина. Да и вся Частная опера держится на нем, — деликатно намекнул Нелидов.
        - Я понимаю, что Мамонтов без боя Шаляпина не уступит. И все-таки рискнем. Поговорите с Шаляпиным секретно, выведайте его настроение. Может, и предпринимать-то ничего не будем, если он не согласится покидать Мамонтовскую оперу… По-дружески пригласите его позавтракать в «Славянский базар», угостите соответственным образом и оттуда приезжайте ко мне на квартиру. Да постарайтесь не торопиться, подождите, пока не разойдутся чиновники из театральной конторы. А то ведь сразу дойдет до ушей дирекции. Я покорнейше прошу эту дипломатическую миссию держать в секрете, в строжайшем секрете. К Шаляпину на квартиру прошу вас не ездить, вы, как бы случайно уговорившись, повидайтесь в ресторане. Все беру на себя. Я решил действовать помимо дирекции. Оправдаюсь, если это надо будет, своей неопытностью… Так что прошу вас действовать…
        - Все будет исполнено, Владимир Аркадьевич… Федор Шаляпин — мой кумир, сделаю все, чтобы он вернулся в императорские театры.
        - Как почувствуете, что он склоняется пойти к нам, везите его ко мне, я заготовлю контракт…
        Нелидов ушел, а Теляковский погрузился в очередные дела своего нового хозяйства. Заходили чиновники, докладывали о положении в театрах. Просили об аудиенции артисты: иные жаловались, что их не ценят, другие намекали о прибавке жалованья, третьи протежировали своих близких и родных. Заходили и те, кто еще не успел познакомиться с новым управляющим конторой. Заглядывали авторы оперных и драматических сочинений, хлопотали о постановках.
        С упоением отдавался бывший конногвардеец новой службе. Он знал, соглашаясь на эту должность, что иметь дело с императорскими театрами — это значит иметь одновременно дело с артистами, публикой, двором и печатью (этой седьмой частью света, по выражению Бисмарка!), не считая служащих обширного театрального хозяйства: художественного, технического, административного и материального. Знал, что это дело хлопотное, требующее максимальных усилий и деликатности, но после службы в полку театральное дело показалось ему заманчивым и интересным. Любовь к искусствам сулила ему успех в этой новой должности. Так, во всяком случае, ему казалось, и в первые месяцы своей службы он был настроен благодушно. Все представлялось ему в розовом свете, интересным и виделось только с хорошей стороны. Ничто не предвещало неприятностей, столкновений с дирекцией или артистами и авторами. Каждый старался установить с ним хорошие отношения, показать внешнюю сторону медали, и ему не было пока необходимости заглядывать на оборотную ее сторону. Но очень скоро пришлось ему горько разочароваться: Теляковский убедился, что директор
императорских театров Всеволожский, безупречный и кристальной честности человек, немало сделавший для развития русского театра, обладавший недурными способностями художника-карикатуриста, вкусом европейца, привычками русского барина и хитростью дипломата, в сущности, был равнодушен как к опере русского репертуара, кучкистам, так и к истинно русской драме. Светски образованный, неглупый, хорошо владевший иностранными языками, особенно французским, любивший театр, в особенности французский театр и балет, а оперу преимущественно итальянскую, Всеволожский много сделал, чтобы улучшить вообще театральное дело в России. Для этого он добился огромной по тем временам субсидии из государственного казначейства… Но Всеволожский не признавал опер Римского-Корсакова и Мусоргского, не признавал пьес Островского, находя их вульгарными и малоинтересными. Он склонялся в пользу пьес Крылова и Боборыкина, легких французских пьес, способных развлечь, но не увлечь глубинной идеей, острым содержанием. Главная его забота заключалась в том, чтобы угодить двору и противостоять всяческим крайностям. За двадцать лет его
правления создалась такая обстановка, когда его мнение считалось законом. Чиновники только исполняли его установления. Так что кабинет директора стали называть Олимпом, а Всеволожского Юпитером. Все это не могло не привести к деградации театрального дела, в которое он вложил столько сил, энергии и выдумки. Но театральное дело не терпит «культа личности», как и всякое другое коллективное дело. И успех оперы Мамонтова и театра Станиславского был закономерным явлением. Публика валом повалила на спектакли Мамонтова и Станиславского, в то время как Большой и Малый посещались все меньше и меньше.
        Трудный день остался позади. Было принято много решений, было принято много людей, и столько было израсходовано энергии, а удовлетворение не приходило: все время Теляковскому казалось, что откроется дверь и «скаковой мальчик», как многие называли Нелидова, бодрым стуком возвестит о своем прибытии. Но нет, служащий докладывал о тех, кого сегодня не ожидал бывший конногвардеец Теляковский. «Справится ли Нелидов с поручением? Человек-то он ловкий, говорун, дипломат».
        Наконец Нелидов и Федор Шаляпин появились в кабинете. Теляковский непринужденно встал, вышел навстречу, пригласив Шаляпина, превосходно разыгрывая роль хлебосольного и доброжелательного хозяина. Теляковский поражался здоровой молодости и юношеской наивности гениального певца.
        - Я впервые увидел вас в Мефистофеле… — сказал Теляковский, показывая Шаляпину театральную коллекцию.
        - Это одна из любимейших моих ролей, — пророкотал Шаляпин.
        - И вы знаете, вам нужно петь в императорских театрах, где оркестр, и хор, и сцена гораздо лучше, чем у Мамонтова.
        - Я пел уже в Мариинском, — признался Федор Иванович.
        - Знаю и был поражен тем, что они вас так легкомысленно отпустили, даже неустойку не постыдились получить… Дальтонизм особенно развит в искусстве. Редко дальтоники от искусства способны отличить настоящий талант от подделки или посредственности…
        - Они хотели, чтобы я делал все так, как у них было принято. А я хотел петь так, как мне хотелось. — И Шаляпин расхохотался.
        - Для того чтобы судить и оценить артиста, нужно не только ясно и правильно на него смотреть, но и все виденное верно понять и, составив для себя правильное мнение, помочь ему раскрыть свои дарования. Дальтоники не способны этого сделать.
        - На первых порах в Петербурге мне помогли встать на ноги Тертий Иванович Филиппов, Василий Андреев, Мамонт Дальский, но в самом театре никто не помог мне. Может, только добрейший Михаил Михаилович Корякин… Дальтонизм, неспособность воспринимать цвета, как известно, распространен очень широко: из двадцати шести человек, говорят окулисты, один непременно подвержен этому недостатку.
        - Многие смотрят, но ничего не видят.
        - Это вы правильно заметили. А если и видят, то своему зрению не доверяют, привыкли смотреть глазами других. Всякое мнение об артисте, Владимир Аркадьевич, слагается сложно, противоречиво, запутано. Часто видят не то, что есть на самом деле, а то, что хочется видеть.
        - Если два человека могут убежденно спорить, что один и тот же цвет одному кажется красным, а другому зеленым, то сколько же споров должно возбудить такое сложное, цветное и разнообразное явление, как выдающийся артист, который поет, играет, двигается на сцене и в жизни, еще, кроме того, громко заявляет о себе; что-то утвердившееся в жизни и на сцене отвергает и живет по своим законам, увлекается своими поисками, высказывает мнения, которые многим кажутся необоснованными?
        - В Мариинском мне не давали никакой свободы… И меня поразили отношения чиновников дирекции к артистам. Уже тогда я мечтал сыграть Мефистофеля так, как играю его теперь, но начальство приказало мне надеть установленный им костюм, а грим, сделанный по-своему, с отступлением от принятого шаблона, вызвал в театре странное и насмешливое отношение ко мне. Это меня несколько смутило, расхолодило, и, кажется, я спел Мефистофеля не очень удачно.
        - Нет, ваш Мефистофель превосходен, я был поражен не только вашим голосом, но игрой, манерой держаться на сцене, дикцией, а главное — музыкальным исполнением партии. Я был еще более поражен, Федор Иванович, узнав, что вы — бывший артист Мариинского театра. До недавнего времени я ничего о вас не слышал, ни от публики, ни от артистов, ни от моего театрального начальства. Очевидно, произошло какое-то недоразумение, что вас отпустили с императорской сцены.
        - Недоразумения не произошло. Все так и должно было случиться. В императорских театрах невозможно работать. Все делается по заранее известному шаблону. Скучно, невозможно у вас работать.
        - Обещаю вам, что все переменится. Вы будете иметь полную свободу в выборе репертуара, в художественных поисках и решениях. Я прошу вас помочь мне в деле реформы московских императорских театров, в данном случае в Большом. Причем вам предоставляется выбирать постановки, как и в театре Мамонтова. Не скрою, могут возникнуть препятствия вашим поискам как в самом театре, так и в прессе. Но я постараюсь поддержать вас. Театры до такой степени пали, что, например, на балет вообще перестают ходить… Театр в эти дни буквально пустует, и перед каждым представлением балета чиновники конторы и посыльные едут в казенные учебные заведения, институты и кадетские корпуса пополнять публику спектаклей учениками этих заведений. Вы не смотрели балет «Звезды»?
        - Нет, не пришлось.
        - Эти «Звезды» так и не загорелись. С бенгальским огнем, с безвкусной постановкой этот балет сделал два раза сборы по триста с чем-то рублей. Публика на балеты да и на многие оперные спектакли не идет. Надо внести вкус и понимание. Помогите нам, Федор Иванович, мы сделаем все, чтобы вам хорошо работалось у нас. Поставим все оперы, в которых вы заняты у Мамонтова.
        Шаляпин был доволен новым предложением, которое свидетельствовало о его действительно большом успехе у зрителей. Без этого успеха его никто бы и не подумал приглашать. А тут сразу такая надбавка к жалованью: в первый год ему предложили девять тысяч, во второй — десять, в третий — одиннадцать. Ждущему прибавления семейства — это немаловажно.
        Теляковский хоть и смело предлагал такой контракт, но совсем не был уверен в том, что его тайные действия будут одобрены дирекцией в Петербурге. Да и то сказать, кому понравится такая неделикатность со стороны начинающего администратора, действующего вопреки здравому смыслу… Выходит какая-то неловкость, думал Теляковский, старый, опытный директор императорских театров Всеволожский с ведома старого, опытного капельмейстера Направника за ненадобностью отпустил Шаляпина, а молодой неопытный кавалерист Теляковский, только что назначенный управляющим московской конторой, не только хочет взять его назад, да собирается еще платить чуть ли не столько, сколько получают самые выдающиеся солисты его величества. Следовательно, с петербургской дирекцией и разговаривать не стоит, надо действовать как-нибудь без начальства, не спрашиваясь. Но тут опять беда: контракт входит в силу только после утверждения директором… А если Всеволожский не утвердит? А если в Петербурге узнают, что его посещает Шаляпин? Ведь каждый его шаг мгновенно становится известным в Петербурге. Если узнают, то опера Мамонтова примет меры,
чтобы Шаляпина задержать, а из Петербурга получит дружеский совет не ангажировать Шаляпина… Тогда все пропало, надежд на успешное осуществление реформ в театре останется вовсе мало…
        Шаляпина тянуло в Большой театр, он с радостью думал о том, что вот совсем недавно, всего лишь несколько лет тому назад, он добивался встречи с управляющим Пчелышковым, но так и не добился, сейчас его уговаривает сам управляющий, обещает чуть ли не золотые горы, а он, Федька Шаляпин, может выбирать, куда пойти на следующий сезон…
        - Скажу вам откровенно, Федор Иванович… В Большом театре прекрасный оркестр и хор, вы уже знаете капельмейстера Альтани, пусть он не очень даровитый музыкант, особым артистическим темпераментом не отличается, но хороший дирижер, особенно иностранных опер…
        - Я много о нем слышал… Страдает боязнью пространства, не может сидеть на возвышении в оркестре иначе как с обтянутыми материей перилами… У вас отвратительные декорации и невероятные костюмы. Корсов в «Гугенотах» выходит петь в светло-голубом трико на старых своих ногах. Хлам-то пора выбрасывать.
        - С этим реквизитом происходят какие-то странности. В Большом театре вот уже тридцать лет, а может, и побольше, служит главным машинистом господин Вальц. Так именно он и является главным, в сущности, декоратором. Он дает заказы на декорации случайным, неизвестным мастерам, а те исполняют кто как может. Иной раз декорации бывают сносны, но иной раз напоминают постановки прежних балаганов Малафеева или Берга…
        - Мне кажется, артиста ожидает успех только тогда, когда он не только хорошо исполняет музыкальную сторону партии… Это не только само собой должно разуметься, но и точно передавать глубину внутреннего мира действующего лица… А как можно играть, если обстановка не соответствует исторической или если платье на тебе с чужого плеча.
        - Да, у нас в Большом, да и в Малом тоже, мало обращают внимания на обстановку сцены, а когда пытаются что-то делать, то получается курьезно… Вот недавно в постановке «Руслана» в гроте Финна я увидел глобус, и на мой вопрос: почему глобус? — мне ответили: «Как же, Финн — ученый, астроном, как же у него не быть глобусу? У Фауста тоже глобус». И представляете, тот же самый глобус оказывается в столь разных постановках… Спорить было бесполезно, тем более Финна поет тенор Барцал, он же главный режиссер оперы… Глобус был по моему распоряжению изъят из грота Финна, и все со стороны археологии было приведено в надлежащий вид…
        - У вас Вальц в Большом, а у нас Поленов, Головин, Малютин, Врубель, Коровин, Серов… Большая разница!
        - Думаю, что со временем все они будут работать в императорских театрах, Федор Иванович. Я позабочусь об этом. Ох, не сносить мне головы. Будут нас в газетах критиковать…
        С этого вечера началась новая жизнь Федора Ивановича Шаляпина. По-прежнему он пел в театре Мамонтова, все с большим успехом исполнял партии Бориса, Олоферна, Ивана Грозного, Мефистофеля, князя Галицкого, но уже чувствовалось, что он как-то незаметно отходил от забот и дел русской Частной оперы. Рождение сына Игоря, гастроли в Петербурге, концерты в салонах знаменитых и влиятельных людей полностью захватили его и отнимали много сил. Жизнь несла его стремительно и без оглядки.
        24 февраля 1899 года в Частной опере состоялся бенефис Шаляпина. Он исполнял партию Сальери в опере Римского-Корсакова и семь картин «Бориса Годунова», где он сыграл не только заглавную роль, но и роль Варлаама. Бенефис Шаляпина имел небывалый успех. И понятно почему. Дело не только в том, что на Шаляпина стали ходить все, кому были дороги судьбы русского искусства, но Шаляпин становился символом всего передового в искусстве, всего связанного с прогрессом и революцией. Не политической революцией, а художественной, с тем обновлением, которое стало пронизывать все поры русского общества. Студенты, курсистки, молодежь вообще просто боготворили Шаляпина, видя в нем начало обновления всей русской жизни.
        После бенефиса Частная опера, как обычно за последние годы, отправилась гастролировать в Петербург. «Борис Годунов» с Шаляпиным в главной роли потряс петербуржцев. Мало кто не хотел в Петербурге в эти постные дни побывать в Частной опере Мамонтова. Газеты дали отчеты чуть ли не о каждой роли Шаляпина… Стасов ходил в праздничном настроении, Римский-Корсаков, Глазунов, Кюи и многие другие видные музыканты высоко отзывались об искусстве Федора Шаляпина.
        7 марта 1899 года в Петербурге впервые Шаляпин исполнял роль Бориса Годунова, а уже 9 марта в газете «Санкт-Петербургские ведомости» сообщалось: «Переходя к исполнителям, отметим огромный успех г. Шаляпина, положительно создавшего Бориса Годунова. Этот высокодаровитый артист, бывший центром самых искренних оваций, превосходно пел и играл, что так редко встречается среди оперных артистов. Уже с первого действия, когда московский гость так психологически тонко передал душевную борьбу Годунова в момент избрания на царство, — аудитория могла заметить, что это тот же Шаляпин, который в прошлом сезоне дал нам живые образы Грозного, Кореня (Досифея. — В.П.) и др. Кульминационным пунктом же явился монолог «Достиг я высшей власти» и последующая сцена галлюцинации. Артист буквально потряс весь зал сценой бреда, и шепот «Чур! Чур! Дитя…» надолго останется в памяти слушателя. Даже сцена смерти, проведенная артистом тоже замечательно, бледнела перед этим потрясающим моментом. Дикция Шаляпина — образцовая, а его голос такой же сильный и симпатичный, как и прежде. По окончании оперы громадная толпа собралась у
оркестра, тут же произошла грандиозная овация с бросанием шапок на сцену включительно».
        10 марта была поставлена опера «Моцарт и Сальери», которая вызвала также положительные отзывы в прессе. В частности, Цезарь Кюи в газете «Новости и Биржевая газета» писал 11 марта: «Нигде, быть может, крупный талант г. Шаляпина как певца и артиста не выражался в таком блеске, как здесь».
        Об исполнении «Фауста» во время этих гастролей есть замечательные воспоминания артиста и режиссера Шкафера. В роли Валентина выступил знаменитый французский певец Жюль Девойод. «…Театр битком набитый, стоят в проходах, в ложах давка, настроение приподнятое, взвинчены нервы и у актеров. Своего рода благородный турнир — кто кого. В театре говорок: «Савва Мамонтов любитель преподнести публике сюрприз, поди, Федор-то шибко волнуется, посмотреть любопытно, кто одержит победу». В тот памятный спектакль Ф. И. Шаляпин превзошел себя, был на редкость в голосе, в ударе, некоторые номера покрывались бурной овацией, успех ошеломляющий. Французский артист проводил свою роль, как всегда, горячо, уверенно, эффектно. Выделял свои выгодные моменты, даже не брезгуя натуралистическими приемами — до того, что когда он, раненный на дуэли, падает, то через расстегнутый колет виднелась залитая кровью рубашка. Этот «кровавый натурализм» им был показан нам впервые.
        Успех, конечно, имел и Девойод, но перевес оказался целиком у Шаляпина.
        Здесь наглядно были перед нашими глазами продемонстрированы две различные манеры «оперной игры». Французский певец был на эффектной позе, на темпераментной, но строго рассчитанной пластике французской школы. Пафос и аффектация, подчеркнутость мастерства ни на минуту не покидали артиста, он весь был нашпигован виртуозным актерским темпераментом, которым щеголяли и наши прославленные артисты, вроде, например, Б. Б. Корсова. Шаляпин давал как раз совершенно противоположное: характер, силу и выразительность, выдержку, скупость движений и поз. Мамонтов потом говорил: «Да, эта французская игра была хороша до тех пор, пока не пришел и стал рядом талант милостью Божьей. Шаляпин ничего не делает на сцене, стоит спокойно, но посмотрите на его лицо, на его скупые движения: сколько в них выразительности, правды; а француз всю роль проплясал на ходулях, на шарнирах; старается, напряжение огромное, играет во всю мочь, а не трогает, не волнует, не убеждает».
        Нужно сказать, что актерская техника у Жюля Девойода была все же первоклассная: мы все, артисты, восторгались его гибкостью, ловкостью и виртуозностью техники, с какой он тогда, будучи уже в зрелом возрасте, проводил свои роли.
        Видна была солидная французская школа, работа, тренировка над ролью. По-своему это было артистически закончено и превосходно сделано. Прекрасный французский артист за тот прием, который он встретил в России, как он говорил сам, выучил роль Олоферна в «Юдифи» и несколько спектаклей спел в Частной опере с большим успехом, главным образом поражая мощностью и силой своего исключительного, богатейшего голоса».
        Как ни старались скрыть Теляковский и Шаляпин секретно заключенный контракт на будущий сезон, тайное всегда становится явным, и гораздо раньше, чем этого бы хотели заинтересованные лица.
        Теляковский забеспокоился, когда весной 1899 года по Москве пошли слухи о переходе Шаляпина на императорскую сцену. Эти слухи, понятно, не так встревожили его, пора было уже готовить афиши, объявлять о продаже абонементных спектаклей да и вообще готовиться к следующему сезону. Беспокоили его другие слухи: упорно говорили, что Шаляпин остается в Частной опере, что ему пообещали прибавить и он остается. Вот что было похоже на правду. И это огорчало Теляковского.
        13 апреля 1899 года Всеволожский писал Теляковскому: «Здесь положительно утверждают, что Мамонтов опять переманил Шаляпина и подписал с ним контракт в 15 тысяч рублей. Я полагаю, что Вам полезно это знать теперь же, так как понадобится Вам заместитель на басовые партии».
        Читая это письмо, Теляковский был явно раздосадован, гораздо больше, чем доходящими до него слухами о Шаляпине. «Судя по последней фразе, в Петербурге по-прежнему считают Шаляпина как одного из тех басов, которых если нет, то можно заместить другим… До сих пор не понимают, что мне нужен Шаляпин не как бас, которых в Большом театре достаточно, но как ШАЛЯПИН, то есть единственный и незаменимый певец… Заместителя же мне не надо, ибо заместить его никто не сможет…»
        А ничего не подозревающий Федор Иванович, ставший предметом официальной переписки между двумя столичными конторами, был озабочен совсем другим. 9 апреля в Петербурге он исполняет заглавную роль в опере «Борис Годунов», а 12 апреля из Москвы пишет Римскому-Корсакову: «Глубокоуважаемый Николай Андреевич! Ужасно сожалею, что мне не пришлось быть у Вас в день моего отъезда, — уверяю Вас, что в этот день был разорван на кусочки петербургской молодежью, которая всячески старалась выразить мне свои симпатии и к русской опере, и к русским артистам, и, словом, ко всему, что близко относится к сердцу русского человека.
        Дорогой Николай Андреевич!
        Прошу Вас, ради Бога, если это как-нибудь возможно, сделать теперь же, в возможно непродолжительном времени, оркестровку Вашего «Пророка», и пришлите мне, потому что у нас в театре предполагается пушкинский вечер, в котором будут поставлены несколько пьес с моим, конечно, участием, и я желал бы от души привести в неописуемый восторг публику, пропев ей в первый раз необычайного «Пророка».
        По поводу этого я говорил с Мамонтовым, и он, со своей стороны, приняв мои желания спеть «Пророка» близко к сердцу, просил меня написать Вам это письмо.
        Я умоляю Вас, надеюсь, что Вы сделаете эту оркестровку и пришлете мне, чем заставите меня благодарить Вас вечно, вечно!.. Относительно конца «Пророка», то есть слов «Восстань, пророк, и виждь, и внемли» и т. д., я так и думаю, что мне в унисон споют восемь — десять басов…
        Мой искренний привет супруге Вашей и деткам. Жму Вашу руку и остаюсь в надежде, искренно любящий Вас покорный слуга Федор Шаляпин.
        И после непродолжительного отдыха — 20 апреля «Фауст», 22 апреля «Псковитянка», 23 апреля «Борис Годунов», 24 апреля «Русалка» в Солодовниковском театре. А в начале мая он уже гастролирует в Казани. 27 мая в Таврическом дворце в Петербурге он впервые исполняет партию Алеко в опере Рахманинова «Алеко», поставленную к 100-летию со дня рождения Александра Пушкина. И снова — в Москву, чтобы после короткого отдыха — снова в путь: 3 июня он уже снова в поезде… Несколько часов, проведенных в Киеве, сблизили его с Леонидом Собиновым, они вместе осматривали Владимирский собор, о котором столько ходило всяких разговоров в Москве и Петербурге, вместе и выступали в «Фаусте» 7 июня в Одессе в антрепризе В. Любимова.
        Но как только прибыл в Одессу, сразу же отправил письмо домой: «Одесса, 4 июня 1899 года.
        Дорогая Иолинка! Сейчас послал тебе телеграмму, что я отлично доехал, и теперь, когда я немного прогулялся по городу, пишу тебе это письмо.
        Ты не можешь вообразить, какая красота этот город Одесса… Я так доволен. Вечером я был в театре с Бернарди (ты его помнишь, и он тебе кланяется), и я пришел в дикий восторг от красоты театра. Я никогда в жизни не видел ничего красивее этого театра. Я очень доволен, что буду петь в этом театре.
        Здесь, в Одессе, мне сделали чудесную рекламу, во всех магазинах и на бульварах выставлены мои портреты, и в городе много говорят обо мне. Я напишу тебе другое письмо после первого спектакля, я еще не знаю, когда спою его — 6-го или 7 июня.
        Я снял превосходную комнату, где жил Фигнер, просто хорошо меблированная квартира, и плачу в месяц 125 рублей… Крепко целую тебя и моего дорогого Игрушку, которого обожаю и без которого скучаю. Много раз тебя целую, моя милочка! Твой навсегда Федя. Кланяйся Анне Ивановне. Федор Шаляпин».
        Леонид Собинов жил в той же квартире из четырех комнат, что и Федор Шаляпин, ходил по тем же улицам, так же восхищался прекрасным театром и шумным веселым городом, но настроение его было далеко не таким радужным. Его душу снова начали терзать сомнения, правильную ли дорогу он выбрал для себя… Нет, он вовсе не завидовал успеху своего ровесника (Собинов родился в мае 1872 года в Ярославле), его лирический тенор покорял многочисленных слушателей красотой и гибкостью, его имя тоже с восхищением повторяли тысячи уст, особенно женских. Но этот успех не удовлетворял его. И он все чаще задумывался о причинах успеха Федора Шаляпина. Леонид Собинов уже связал свою жизнь с оперой и дебютировал в Большом театре в апреле 1897 года в роли Синодала в «Демоне» Рубинштейна. О блестящем дебюте писал Кругликов. О его исполнении роли Ленского писал сам Кашкин, другие театральные критики. Но во всех их писаниях вместе с похвалами в его адрес были всегда упреки, как будто он что-то недоделал, что-то недодал публике. Вот Кашкин вроде бы хвалит: дескать, господин Собинов оказался хорошим Ленским, ибо он обладает всеми
качествами, нужными для этой роли и партии. Но… вот это проклятое «но», без которого не обходился ни один пока рецензент, и беспокоит Леонида Собинова. Кашкин уверят своих читателей в том, что Собинов может быть еще значительно лучше, дескать, сравнительно мало он произвел впечатления в исполнении ариозо первой картины, хотя многое вышло очень хорошо… Вот и пойми, что хорошо, а что получалось плохо. А главное, почему не произвел впечатления? Слабость исполнения маститый критик увидел в том, что заключительный ансамбль был взят слишком медленно вначале. Но разве Собинов тут виноват? А может, действительно прав Кашкин и, может, действительно излишняя медлительность есть вообще могила истинной выразительности? Он, Собинов, осознает эту истину. Но как отойти от этих плохих образцов оперной сцены?.. Кашкин отметил дуэт и арию Ленского, выражал надежду, что он, Собинов, станет образцовым исполнителем этой партии, если забудет о всех пошлых певческих эффектах и глубже вникнет в характер текста и музыки.
        После этой критики Собинов не раз перечитывал «Евгения Онегина» Пушкина, не раз размышлял об образе, созданном Чайковским, всей душой стремясь улучшить свое исполнение этой роли.
        Но его стараний словно не замечали. И он понял, что его успех был бы значительно сильнее, если бы в Частной опере Мамонтова не было Шаляпина. Вот кто стал кумиром московской публики, а значит, и прессы… О Шаляпине целые полосы, о Собинове лишь упоминания, чаще всего кисло-сладенькие, такие, как у Кашкина.
        Это-то и смущало Собинова, терзало его душу, пробудив давние сомнения и противоречия…
        «Вроде бы жизнь моя налаживается… — размышлял Собинов, закрывшись у себя в комнате. — Вошла в колею, я уже не тяну скучноватую лямку судебного ходатайства, не особенно заглядываю в будущее… Но сколько уж раз замечал я за собой: как только возникнут хоть какие-нибудь осложнения, так сразу же я испытываю некоторое уныние моего мятежного духа… Удивительное непостоянство настроения. Неужели я расстроился оттого, что увидел повсюду рекламные портреты Федора Шаляпина, а своих вовсе не увидел? И до каких же пор я буду столь непостоянен? Стоило только накопиться трудной и неприятной работе по адвокатуре, как я же начинал мечтать о том, что, пожалуй, сцена мое единственное признание, а для моей лени и единственное доступное поприще. С рвением я бросался тогда к оперным клавирам, но и тут возникали порой, казалось бы, непреодолимые препятствия, какой-нибудь трудный речитатив или плохо удающаяся нота, бывали и такие случаи, когда отказывал голос или отсутствовало дыхание… И что же? Сразу возникало во мне сомнение, могу ли я быть артистом. А если к этому времени выигрывал какое-нибудь запутанное дело, то
опять брало верх сознание, что в адвокатуре я, пожалуй, больше на месте. Вот так речитативы и казуистика сожительствовали до каких-то пор вместе, а эта невольная эквилибристика оставила все-таки во мне свой неприятный след, породив двойственность и противоречия. А Федор никогда не сомневается, уверен в себе, к тому же везде так его встречают… Да ведь и по справедливости. Гениально сыграл он Бориса Годунова…»
        Собинов вспомнил, как 7 декабря 1898 года он собирался присутствовать на премьере «Бориса Годунова» в Мамонтовском театре, но неожиданно заболел Гарденин, который должен был исполнять партию Баяна в «Руслане и Людмиле», и пришлось петь ему, Собинову. Конечно, он был огорчен, но спел вполне прилично и сразу же после первого акта пошел в Мамонтовскую оперу, благо что она была рядом. «Шаляпин был очень хорош, что тут говорить, — продолжал свои размышления Собинов. — С тех пор я аккуратно посещал оперы с его участием. Он всегда интересовал меня, а сейчас, после наших разговоров в поезде, в Киеве, он стал интересовать меня вдвое. Да что там вдвое… Разве можно арифметически подсчитать мой интерес к нему? В чем секрет его творчества — упорная ли работа или вдохновение?.. В Шаляпине весь фокус — в драматической стороне передачи образа, а ведь в драме мы с одинаковым интересом смотрим и первого любовника, и трагического актера, совсем не произносящего красивых, идущих от сердца фраз…»
        В дверь постучали. Собинов открыл. Перед ним возвышалась фигура Федора Шаляпина.
        - Ну что, отшельник! Думаешь таким образом укрыться от меня? Я уже поработал. Дай, думаю, проведаю Лёнку Собинова, узнаю, что он у себя поделывает? Хорошо устроился?
        Собинов, грустный и еще не отошедший от своих раздумий, как-то молчаливо сносил напор неугомонного друга.
        - Ты чем-то расстроен, Леонид Витальевич, — подчеркнуто вежливо обратился к нему вновь Шаляпин.
        - Да знаешь, все размышляю о своей профессии… Какая-то неуверенность вдруг опять меня постигла.
        - Брось сомнения, у тебя божественный голос, таких даже в Италии, говорят, нет. А ты сомневаешься…
        - Бас в более выигрышном положении, у него есть что играть.
        - Ну вот уж зря ты это говоришь, Леня, мил друг. В более выигрышном положении, конечно, тенор, особенно такой, как ты. Все любовные партии у кого? У тенора… Самые выигрышные мелодии, арии, ариозо у кого? У тенора…
        - У баса чаще всего драматические партии, ему есть что играть, передавая различными средствами богатый душевный мир человека прошлого, как в «Псковитянке» и «Борисе Годунове». А про божественного Мазини даже говорили, что его можно слушать только отвернувшись, настолько он нелеп на сцене.
        - Вот уж неверно тебе говорили. Я слушал Мазини в Мамонтовском театре. Пел он действительно как архангел, посланный с небес. Такого пения я никогда больше не слыхал. Но он и умел играть великолепно. Я видел его в «Фаворитке», ты хорошо знаешь эту оперу, ты говорил. Сначала действительно он вроде бы и не играл, а так просто как бы шалил на сцене, точно мальчик. Но вдруг, в последнем акте, когда он, раненный, умирает, помнишь, он начал так играть, что не только я, а даже столь опытный драматический артист, как Мамонт Дальский, был изумлен и тронут до глубины души его игрой. Нет, тенор тоже должен играть, столько превосходных ролей у него для игры, драматической игры…
        - Для, драматического тенора действительно есть, а вот для меня ничего интересного нет.
        - А что Ленский? Разве это не характер? Его так можно сыграть, что всяких Фигнеров тут же забудут и будут повторять только твое имя. Нет, Лёнка, тут ты не прав.
        - И в «Риголетто»?
        - И в «Риголетто»! Только нужно понять образ герцога Мантуанского, его характер, его душу, его эпоху… У тебя это получится. Я это чувствую, ты создан для театра. Уж поверь мне… Я проделал в театре все, что здесь можно сделать. Я и лампы чистил, и на колосники лазил, и декорации приколачивал гвоздями, и в апофеозах зажигал бенгальские огни, и плясал в малороссийской труппе, и водевили разыгрывал, и Бориса Годунова пел.
        - Вот-вот, у тебя есть такие партии, как Борис Годунов, Иван Грозный…
        - Ay тебя, Лёнка, есть Ленский, Фауст, Баян, герцог Мантуанский, на всех этих партиях лежит огромный слой пошлых штампов, ты просто сними весь этот грим певческих эффектов, вживайся в каждый образ, пой и играй по-своему, освободи себя от традиций кумира XIX века Николая Фигнера, прокладывай свои пути в опере. Ты, Лёнка, очень талантливый, только вот твоя неуверенность в себе порой действительно дает себя знать на сцене. Почему ты должен изображать Ленского с бородой и усами, как это делает Фигнер. Ленский ведь так молод, может, он еще ни разу и не брился…
        - От бороды я уже отказался, а потом сбрил усы. Ты прав, Федор. Но я так в сильных местах переживаю… После ссоры на балу мой Ленский так страдает, что у меня даже руки дрожат. То же самое я испытываю и после первого акта «Гальки».
        - Э нет, брат ты мой Лёнка, тут ты ошибаешься… Однажды в «Жизни за царя», в момент, когда Сусанин прощается с дочерью Антонидой, помнишь: «Ты не кручинься, дитятко мое, не плачь, мое возлюбленное чадо», — я вдруг почувствовал, что по лицу моему потекли слезы. Сначала я не обратил на это внимания, дескать, плачет Сусанин, так и надо по роли; а потом слышу, что вместо моего какой-то жалобный клекот… Я испугался, сразу почувствовал, что в глазах публики проигрываю с таким голосом, хотя, быть может, и более правдиво получается в передаче душевного состояния моего героя. И хорошо, что я сдержал себя, охладил. Нет, эти слезы мои, шаляпинские, в данном случае излишни, как и твое дрожание рук в той сцене, на балу. Охлаждай себя, контролируй, а то получится совсем другой эффект. Ты плачешь, а публика будет смеяться… Вот ведь что может быть. Не всегда у меня это еще получается, но я твердо решил не сентиментальничать на сцене.
        - Тебе хорошо, ты бас, у вас такие сложные в психологическом отношении партии. Вот и Сальери…
        Собинов замолчал, дожидаясь, когда Федор Шаляпин станет защищаться. Но Шаляпин посматривал на него: что еще скажет о басовых партиях его новый друг?
        - Ну что Сальери? — не выдержал затянувшейся паузы Шаляпин. — А Моцарт разве не для тебя написан, не для твоего голоса?
        - Может, и для моего. В новой русской музыке появляются интересные партии для нас, обиженных теноров. И Моцарт действительно — это яркий, чудесный образ, для артиста целая задача, но все-таки, Федор, согласись, что Сальери опять-таки ярче, рельефнее, выгоднее. Кроме того, в обеих партиях нет никакого пения, есть только отдельные маленькие фразы. И вообще репертуар баса и даже баритона настолько богат разнообразными и самыми различными сценическими положениями, что для артиста эти роли просто клад. Твой Борис Годунов — это шедевр.
        - Может, и шедевр, но знаешь ты, как я работал над ним? Сколько потов сошло с меня, пока я чего-то в этой партии добился? А сколько сил я положил на подготовку Сальери? Вот ты говоришь, что Сальери рельефнее, выгоднее в драматическом отношении. Ну а Моцарт! Это ж гений из гениев! Сыграй гения! Там есть материал для этого! Только не Шкаферу играть его, а тебе.
        - Нет, партия для меня слишком низка, — с сожалением сказал Собинов.
        - А ты попробуй! Что значит низка? Когда приспела мне пора играть Сальери, я понял, что это задача более трудная и сложная, чем была до сих пор. А я уже играл Бориса Годунова, Грозного, Досифея, Варяжского гостя, Голову в «Майской ночи», а тут совсем другое. И ты прав: вся опера написана по-новому, в форме мелодического речитатива. Что делать? Мне нужно было во что бы то ни стало победить в этом сражении. И я пошел к Рахманинову. Если б ты знал, как он помог мне в подготовке Бориса Годунова… Какой изумительный музыкант… Ну так вот, Римский-Корсаков точно указал все музыкальные движения, а я чувствую, что они меня сковывают, не дают необходимой свободы. Аллегро, модерато, анданте — и ничего тут не поделаешь, нарушить волю композитора нельзя. Работая с Рахманиновым над партией, я спрашивал его, можно ли изменить то или иное движение. А он говорил мне: «Здесь это возможно, а здесь нельзя». И, не искажая замысла автора, мы нашли тон исполнения, очень выпукло рисующий трагический характер Сальери. Вот поэтому-то ты и видишь в Сальери более рельефную фигуру, чем в Моцарте. А попробуй так же поработать
над Моцартом, как я над Сальери, тогда и говори, кто по замыслу автора рельефнее и ярче… Да и художники Врубель, Серов, Коровин так поддержали меня с моим Сальери. Да что там говорить, мне так повезло на московских друзей. Один Мамонтов чего стоит… Ну что-то я уж больно разговорился… Ты не хочешь прогуляться? А то скоро нас запрягут, некогда будет, каждый день спектакли, приемы, обеды и прочая и прочая. Секар-Рожанский уже ждет нас, он рядом с нами.
        - У меня беда, Федор: с костюмами большая неудача. Костюмов итальянской оперы нет; то, что мне предложили из любезности, довольно плохо. Туфли и всю обувь пришлось заказать, трико покупать. Плохонькое здесь стоит семнадцать рублей, а выбора никакого.
        - Опять могу дать тебе совет: надо все возить с собой, такая уж у нас профессия. Раньше все эти костюмы мне были безразличны, теперь же хорошо знаю, что если все по мне, то у меня и настроение совсем другое, и голос другой, и душа другая. Пойми ты это. Ты к «Русалке»-то готов?
        - Голос-то мой хорошо звучит, за вокальную сторону я спокоен, а за драматическую… Конечно, трудно ожидать что-нибудь, скажу тебе откровенно, партия совсем не отделана, придется играть по вдохновению. И вообще, Федор, я чувствую, что здесь, в Одессе, где так долго царствовал Фигнер, трудно завоевывать симпатии публики… Только и слышишь о Фигнере, и получается, что русской опере без Фигнера не обойтись.
        - Не горюй, Лёнка, вижу, ты совсем раскис. Твой Ленский — покорит одесскую публику, так что через несколько дней ты расшевелишь ее и завоюешь ее симпатии. Пойдем гулять, пока есть свободное время.
        Вскоре Шаляпин, Собинов и Секар-Рожанский шли по Приморскому бульвару.
        Гастроли в Одессе, Николаеве, Кисловодске прошли успешно. Ленский Собинова, несмотря на фигнероманию, покорил зрителей. Все это время Леонид Собинов много думал, размышлял, вспоминая разговор с Шаляпиным в Одессе.
        28 августа 1899 года, вернувшись в Москву, он писал Н. А. Будкевич: «…Наши летние скитания теперь воочию показали мне, какие важные плоды они мне принесли. Присутствовал я на оркестровой репетиции «Мазепы» и с первых же фраз, первых же жестов я до смешного последовательно оставался недоволен. Я словно научился ценить художественную правду в каждой произнесенной фразе, в каждом движении. Как это ни смешно, но я только теперь смотрю не на певцов, а на образы, ищу этих героев в крови и плоти. Не знаю, что из этого искания выйдет, но мне кажется, что я уже на дороге и, если еще сам научусь не только понимать и ценить, но и создавать, широкая дорога откроется. Представь себе, на репетиции «Игоря» я стал обращать внимание на самые свои пустые фразы вроде — «Прости, княжна», — а сцена так и рисуется, а чуть духовный момент прояснился, невольно и фразу произносишь иначе.
        И насколько же бледно теперь представляется то, что делается у нас в театре. Дальше исполнения указанных композитором знаков требования дирижера не идут. Иногда Альтани выступит с авторитетным толкованием фразы — и все.
        Из нескольких слов, сказанных с Павловской, я увидал, что она именно живет в психологии не фраз, а роли. Переворот, происходящий во мне, настолько велик, что мне, например, хочется снова начать перечитывать «Гальку», оперу, в которой образ героя мне ясен во всех подробностях. Поживем — увидим.
        Объяснился я наконец и с конторским начальством. Теляковский спросил только, ездил ли я за границу, а я ответил «нет» тоном категорическим, а затем начал говорить о декорациях «Мазепы», которые нелепы до последней степени…»
        Через месяц, 28 сентября, Собинов писал все той же Будкевич: «…Поступление Шаляпина в наш театр фактически осуществилось. Триумф был самый блестящий. Я помню, что такой же шум был, когда чествовали Медведеву. Голос Федора звучит в нашем театре великолепно и кажется даже больше. Дирекция за Федором прямо ухаживает, а режиссерское правление готово на все уступки и, что называется, смотрит в глаза. Альтани так воодушевился, что вел оркестр неподражаемо…»
        Собинов, конечно, был прав, свидетельствуя об успешном выступлении Федора Шаляпина в Большом театре, но он не знал, что пришлось пережить ему перед этим выступлением. А произошло что-то непонятное и ужасное…
        Федор Иванович приехал домой возбужденный и радостный. Повсюду его принимали как восходящую звезду, повсюду каждое его выступление сопровождалось бурными аплодисментами, восторженными овациями, которых удостаивались лишь такие итальянские певцы, как Томаньо и Мазини.
        Возбужденный успехами летних гастролей, радостный от возвращения в привычную московскую среду, Шаляпин в первые же дни приезда был оглушен неожиданной для всех новостью: Савва Иванович Мамонтов арестован по обвинению в растратах, сидит в тюрьме. Шаляпин был подавлен. Эта весть казалась ему нелепой, невероятной. «Я не знаю человека столь влюбленного в искусство. Как стыдно должно быть всем нам, что старик, которого всегда окружали лучшие, талантливейшие люди Русской земли, сидит в тюрьме. Так нам и надо… Не умеем ценить своих лучших людей», — думал Шаляпин в эти дни.
        Шаляпин заходил в Солодовниковский театр, но никто путем не знал, что произошло. Все здесь были так же огорчены, как и он. Никто не знал, что делать.
        Коровин, к которому он зашел, тоже был явно обескуражен происшедшим.
        - Да, Федор… Вот она, жизнь-то. Совсем недавно я разговаривал с ним. И он ничего не ожидал такого… Журил только за то, что я перехожу в Большой театр… А тут приходит как-то утром в мастерскую Поленов и говорит мне, что арестован Мамонтов, увезен в тюрьму. Где я только не был после этого… Спрашивал у Васнецова, у Третьякова, у председателя суда, моего знакомого. Никто не знает причины ареста. Я был просто поражен. Приходил ко мне Серов и рассказывал, что он накануне был у Саввы Ивановича, тот был в хорошем настроении… У кого мы ни спрашивали и как мы ни старались узнать, нам никто не мог объяснить ареста Мамонтова. Я видел Чоколова, Кривошеина, Пубербиллера и других знакомых общественных деятелей, адвоката Муромцева… Семья Мамонтова тоже ничего не знала. Что сделал Савва Иванович — никто нам ничего не мог объяснить… Политикой Савва Иванович не занимался, он не похож и на человека, который был бы способен на какие-нибудь финансовые аферы, потому что Савва Иванович всегда довольно расчетлив, он не игрок и не кутила, в деньгах всегда скромен, даже скуп.
        - Ты был у него? Что он говорит?
        - Очень долго мы с Серовым добивались свидания… Нам дали пять минут. Савва Иванович, одетый в обычное платье, вышел к нам в приемную комнату. Как всегда, улыбался, и когда мы его спросили, в чем дело, то сказал нам: «Не знаю».
        - Серов уже начал портрет государя?
        - Я понимаю, что ты хочешь этим сказать. Но все это не так просто. Он будет говорить, конечно, с государем…
        Вскоре выяснилось, что Мамонтов взял из кассы Ярославской железной дороги девять миллионов рублей для приобретения и реконструкции нескольких небольших заводов в Петербурге и под Москвой в расчете на то, что он может вернуть эти деньги в кассу после получения государственного кредита на постройку Петербургско-Вятской линии железной дороги. Все это могло бы пройти незамеченным. Не такие злоупотребления проходили бесследно. Но министр юстиции Муравьев, как раз в это время метивший занять пост министра внутренних дел вместо Горемыкина и не получивший его, был настроен крайне враждебно по отношению к министру финансов Витте, виновному, как казалось Муравьеву, в назначении Сипягина на этот вожделенный для него пост. («Вследствие этого с тех пор Муравьев начал относиться ко мне как к министру финансов крайне враждебно. Таким образом, Муравьев, с которым я был в самых лучших отношениях, переменился ко мне из-за того предположения, что будто бы я содействовал назначению министром внутренних дел не его, а Сипягина», — вспоминал позднее сам Витте.) С этого момента началась война между министром юстиции и
министром финансов и всеми, кого он опекал. А среди них был С. И. Мамонтов как председатель правления общества Московско-Ярославско-Архангельской дороги.
        Прокурор Московского окружного суда Лопухин подробно рассказывает об этом нашумевшем тогда мамонтовском деле в своих «Отрывках из воспоминаний». Из воспоминаний следует, что Витте сыграл в этом деле далеко не благовидную роль: «…По инициативе С. Ю. Витте против Мамонтова и его коллег было возбуждено уголовное преследование за те самые противозаконные финансовые комбинации, о которых министерство финансов не только прекрасно знало, но которое оно покрыло ходатайством перед Государственным советом о передаче выгодной концессии в руки тех самых людей, которых оно затем решило посадить на скамью подсудимых.
        Все это на первый взгляд представлялось совершенно непонятным. Наличие злоупотреблений со стороны Мамонтова и его сотрудников было вне сомнений. Но вместе с тем сравнительно с распространенным типом дельцов, которые без всяких церемоний перекладывали в свои карманы деньги из касс руководимых ими предприятий и оставались безнаказанными, они представлялись людьми гораздо более зарвавшимися в предпринимательстве, чем нечестными. Защищать нравственность их поступков, конечно, было невозможно, но выбор министерством финансов именно их в качестве дани правосудию казался непонятным. Ясны были незаконность одних мер, избыток жестокости других, что вместе с отсутствием справедливых мотивов заставляло подозревать за всем этим наличность какой-то крупной интриги. Она вскоре и вскрылась…»
        Следствие продолжалось, а дела русской Частной оперы, вдохновителем и содержателем которой был многие годы Мамонтов, оказались на грани катастрофы. Одно было ясно, что Мамонтов не может больше содержать оперу. Необходимы были новые организационные основы для продолжения спектаклей.
        Траурное настроение в театре еще больше усилилось, когда труппа узнала о переходе Шаляпина в Большой театр. Повсюду уже висели афиши: Большой театр 24 сентября дает «Фауста» с Шаляпиным в роли Мефистофеля. Слухи, которые доходили до каждого, но которым не хотели верить, подтверждались. Бросились уговаривать Шаляпина отсрочить на год свой переход в Большой театр. Шаляпин заколебался. Когда он договаривался с Теляковским о переходе, ничто не предвещало катастрофы. Что могут подумать его товарищи по театру Мамонтова? А между тем приближались решительные дни.
        30 августа открылся сезон в Большом театре, а Теляковский еще ничего не знал о намерениях Шаляпина. Наконец Шаляпин пришел в контору и попросил Теляковского отсрочить действие контракта на один год. Неустойку в пятнадцать тысяч он готов уплатить.
        - Федор Иванович! — Теляковский был вне себя. — Считаю даже неудобным поднимать этот вопрос, тем более что разрешить его едва ли может директор и даже министр. Кроме того, заключение с вами контракта позволило нам поместить ваше имя на афишах при открытии записей на абонементы. Уход ваш из труппы поставит дирекцию в неловкое положение. Поэтому я не только не могу оказать содействие в нарушении контракта, но, наоборот, окажу противодействие и приму самые энергичные меры, дабы подобное нарушение не могло состояться.
        Шаляпин ушел… Но товарищи по Частной опере продолжали его уговаривать. Особенно активное участие в уговорах принял московский купец, богач и театрал Сергей Сергеевич Карзинкин. Мамонтовский театр переходил на иные формы организации своей деятельности — возникло товарищество, которое стало во главе руководства этого театра. Одним из членов этого товарищества стал Карзинкин, давший Шаляпину вексель на пятнадцать тысяч для уплаты неустойки.
        21 сентября Шаляпин вместе со своим другом Петром Мельниковым вновь зашел к Теляковскому.
        - Владимир Аркадьевич! Так как же мое дело? Вы разрешите мне не выходить еще один год в Большом театре? Частная опера сейчас очень нуждается во мне. Вот вексель на пятнадцать тысяч. Остальные двадцать мне обещали собрать в ближайшее время.
        - Я категорически заявляю, Федор Иванович, что дирекция императорских театров примет самые энергичные меры, если вы будете продолжать выступать в Частной опере после 23 сентября — даты начала нашего с вами контракта. Более того, я сообщу градоначальнику, и вы все равно петь в Частной опере не будете, вам не позволят.
        - Видишь, Петруша, — повернулся к Мельникову Шаляпин, — я тебе говорил, что ничего не выйдет.
        В тот же день, 21 сентября, Шаляпин в последний раз выступал в Мамонтовском театре. В газете «Русское слово» рассказывалось об этом прощальном спектакле:
        «Грустное настроение чувствовалось вчера в Частной опере при разъезде. С последними звуками голоса г. Шаляпина и гениально воспроизведенной смерти Годунова публика прощалась не только с симпатичным талантом, но и теми произведениями русского творчества, которые держались в репертуаре Частной оперы только благодаря участию такого художника, как г. Шаляпин. Много, пожалуй, пройдет времени, пока эти оперы проникнут на императорскую сцену, и в Частной опере они вряд ли сохранятся в репертуаре: для бывшей антрепризы убытки были не важны, да их и не было при г. Шаляпине, так как только спектаклями с его участием и покрывались убытки остальных произведений… Вообще участь Частной оперы нам представляется сомнительной…»
        В «Страницах моей жизни» Шаляпин так описывает этот эпизод прощания с Частной оперой: «…Когда начался сезон в Частной опере, мне стало невыразимо жалко и товарищей, и С. И. Мамонтова. И вот я снова решил остаться у них, но Теляковский сказал мне, что такие вещи нельзя делать, не уплатив неустойку. Я задумался. Неустойка неустойкой, а что, если меня за каприз мой вышлют из Петербурга или вообще запретят мне петь? При простоте наших отношений к человеку — все возможно!
        Однако я все же начал искать у моих состоятельных знакомых 15 тысяч рублей. Все относились ко мне очень любезно, но на грех денег у них не оказалось. Ни у кого не оказалось. Все они как-то сразу обеднели, и с болью в душе я простился с Частной оперой».
        24 сентября Шаляпин пел партию Мефистофеля в Большом театре. Фауста пел Донской, Маргариту — Маркова.
        Только утром узнали, что Шаляпин будет петь в Большом театре. В театре царило радостное, приподнятое настроение. Лишь один Власов хорошо понимал, что его звезда исполнителя центральных басовых партий закатывается с приходом Шаляпина. Еще недавно он не без превосходства заявлял:
        - Ну, еще посмотрим, хватит ли у Шаляпина голоса для Большого театра. Это не Солодовниковский театр, тут надо знать акустику и те места на сцене, где стоять, а у него голос-то невелик.
        Оркестр встретил появление Шаляпина в труппе шумными приветствиями, все ожидали в этот день чего-то небывалого в Большом театре. Билеты, естественно, были задолго раскуплены. Казалось, вся Москва собралась сегодня здесь: купеческая, студенческая, чиновная, дворянская…
        Больше всех, пожалуй, переживал в этот день Теляковский. Но когда он вошел в зрительный зал и увидел, что все три яруса были заполнены, уж не говоря о партере, Теляковский чуть-чуть успокоился: авось все будет как надо. Он сидел в ложе в ожидании какого-то чуда. И чудо произошло, но не сразу. Первая сцена, в — которой участвует Фауст — Донской, прошла как обычно, страстей особенных не было заметно…
        И как только из-под земли возник Мефистофель — Шаляпин, сразу что-то произошло невообразимое: какой-то электрический ток ударил по чувствам зрителей; аплодисменты продолжались, казалось, бесконечно…
        Как только он заканчивал свою сцену, сразу же раздавались бурные аплодисменты с возгласами:
        - Шаляпина! Шаляпина!!!
        И больше аплодировали те, кто совсем недавно шумно приветствовал в этой роли Власова.
        «Весь спектакль превратился для артиста в сплошной грандиозный триумф, какого давно не видели стены Большого театра. Первое появление г. Шаляпина было встречено бесконечными громовыми рукоплесканиями. Весь театр сверху донизу единодушно приветствовал любимого, высокоталантливого артиста. Такие же овации повторялись множество раз и во время действия, и после каждого акта «Фауста». Артиста в этот вечер вызывали не менее тридцати раз. Кроме того, ему поднесены были шесть венков: пять лавровых и цветочных и один серебряный на изящном щите, с надписями «Великому артисту», «Гордости и славе русской оперы», «Шире дорогу певцу-художнику».
        Так писали в отчетах об этом спектакле.
        Глава третья
        Праздник в Большом театре
        Театральная Москва ликовала…
        И Теляковский, конечно, был в восторге: наконец-то Большой театр дождался великого праздника. В антракте он вызвал Альтани и в порыве необъяснимого прилива чувств, взволнованный небывалым успехом спектакля, поцеловал его, что было явным нарушением этикета. И потом, снова усаживаясь в кресло и внимательно следя за происходящим на сцене, Теляковский мысленно возвращался к этой сцене в антракте и чуточку осуждал себя за несдержанность. «Ну да ладно, ничего, я так был взволнован, что нужно было что-то сделать… И кого-то нужно было поблагодарить, и целовать Барцала или Альтани — это уж безразлично…» Но эти мысли мелькали как бы мимоходом, уже независимо от него самого, смотрелось на происшедшее в антракте как бы со стороны… И после спектакля не раз похвалил себя за настойчивость в таком приобретении. «Уж первый выход Шаляпина — явление большого значения. И только сейчас, после окончания спектакля, представляю себе, что ожидает Шаляпина в будущем… И спросил бы меня Всеволожский сейчас, почему я басу дал девять тысяч в первый год, десять — во второй и одиннадцать — в третий… А если бы вновь упрекнул
меня, то это значит, что он показывает только полное свое непонимание, кого мы приобрели… Это приобретение скажется через несколько лет, ибо, несомненно, такой артист подымет всю оперу… Шаляпин — не певец Большого или Мариинского театра, он артист мировой, если не возомнит о себе и будет продолжать развиваться… Ну мне-то понятно, почему так Всеволожский недоволен контрактом с Шаляпиным, его уход из Мариинского — это приговор ему самому и всему управлению императорских театров… Господи! Как я рад, что удалось переманить Шаляпина: я чувствую в нем гения, а не только прекрасного баса…»
        По-разному отнеслись в Москве и Петербурге к переходу Шаляпина на сцену императорского театра. Некоторые, в частности барон Н. Стюарт в «Московских ведомостях», высказали опасение, что талант Шаляпина увянет без той свободы творчества и того репертуара, который способствовал расцвету его могучего дарования. Тюдор, явный псевдоним, возражал барону, уверяя своего оппонента, что и казенная сцена ничего не может поделать с раскрывшимся даром крупного артиста, а репертуар, дескать, дело наживное…
        В те же дни повышенного интереса к переходу Шаляпина в труппу Большого театра, 28 сентября 1899 года, «Русские ведомости» напечатали статью известного музыкального критика Ю. Д. Энгеля «Русская опера и Шаляпин», которая обратила на себя внимание своей глубиной постановки проблемы и убедительным анализом всего того, что Шаляпин достиг в свои двадцать шесть лет…
        Критик прежде всего стремится отметить те общие и значительные черты русской музыки, которые выделяют ее «в семье своих европейских сестер»: связь музыки со словом; значительная роль отведена оркестру, который «не только служит аккомпанементом, поддержкой для певцов, но и дополняет и оттеняет все, что происходит на сцене… только в соответствии с ним действие может достигнуть максимума силы и выразительности»; «…мы сравнительно редко встречаемся в русской опере с безличными, отвлеченными фигурами, служащими только витриной для выставки той или иной эффектной мелодии. Наоборот, и в либретто (нередко заимствованном из лучших произведений нашей литературы), и в музыке мы встречаемся здесь с очевидным стремлением — дать типы яркие и жизненные, музыкальную ситуацию поставить в связь со сценической, завязать и развязать драматический узел по возможности естественнее и проще. В связи с этим немало внимания уделяется и колориту места, эпохи, народности…». Критик указывает и на особенности музыкальной декламации, речитатива, отмечает, что, «развившись на почве русской народной песни», русская опера «по
своему чисто музыкальному содержанию, по складу мелодическому, ритмическому и гармоническому нередко является в высшей степени национально своеобразной. И это, естественно, сильнее всего выступает на первый план в операх на сюжеты из русской жизни и истории… Итак, подводя итоги, мы можем сказать, что русская опера никогда не была концертом в костюмах. Подобно русской литературе, при всем своем идеалистическом складе никогда не терявшей под ногами здоровой реальной почвы, и русская онера по мере сил своих выводит на сцену живых людей, живые чувства, живые отношения. При несомненной технической зрелости музыка в ней большей частью отличается и своеобразной свежестью содержания, причем музыка эта тесно сливается со словом и сценой, взаимно дополняя и усиливая друг друга. Высоко чтя материальную красоту звука, русская опера не решается все-таки приносить в жертву этому оперному Молоху остальные живые оперные требования; она обращается не только к слуху, но и к душе слушателя…».
        Автор статьи не ограничивает свои ценные свидетельства современника лишь констатацией широко известного факта, что существует «особая самостоятельная русская оперная музыка»… Ю. Д. Энгель, может быть, впервые с такой последовательностью и ясностью высказал мысль, что в лице Шаляпина явился необыкновенный, единственный в своем роде певец, одни из артистов-гигантов, «которым дано созидать в искусстве новое, неведомое и вести за собой сотни и тысячи последователей». И, задавшись целью ответить на вопрос, почему же перед этим молодым гигантом одинаково преклоняются «и публика, и артисты, и критика», Энгель отмечает те счастливые элементы, из которых сложилась артистическая индивидуальность Федора Шаляпина.
        «Голос певца один из самых симпатичных по тембру, какие нам приходилось слышать. Он силен и ровен, хотя по самой своей природе (бас-баритон, высокий бас) звучит на очень низких нотах менее полно, устойчиво и сильно, чем на верхних; зато наверху он способен к могучему подъему, к редкому блеску и размаху. Достаточно послушать этот голос в таких партиях, как Сусанин, Владимир Галицкий, Нилаканта («Лакме» Делиба) и др., чтобы убедиться, сколько в нем чисто звуковой красоты, насколько легко ему дается широкая кантилена, так называемое bel canto. Но что представляет характернейшую особенность этого голоса, что возвышает его над десятками других таких же или даже лучших по материалу голосов — это его, так сказать, внутренняя гибкость и проникновенность. Слушая этот голос, даже без слов, вы ни на минуту не усомнитесь не только в общем характере передаваемого чувства или настроения, но сплошь и рядом даже в его оттенках; вы услышите в нем и старческую немощь, и удалую силу молодости, и монашеское смирение, и царскую гордость; вы по самому оттенку звука различите реплики, обращенные к другим и сказанные про
себя, — что до сих пор считалось, кажется, возможным только для драматических артистов, а не для оперных.
        Эта особенность Шаляпина является только одной стороной его колоссального, чисто сценического дарования. Еще и в наше время «игра» для оперного артиста считается делом второстепенным, а иногда и излишним. Драматический арсенал оперного артиста и по сие время наполовину состоит из тех заржавевших приемов, которые господствовали в ложноклассической трагедии семьдесят — восемьдесят лет тому назад и остатки которых и теперь еще можно наблюдать кое-где в глухой провинции: там на сцене не ходят, а передвигают ноги, не жестикулируют, а разводят руками, и т. д.
        Все эти приемы особенно неуместны именно в русской опере, одной из основных черт которой является, как мы видели, естественность, жизненная правда. И тем радостнее приветствуем мы в лице Шаляпина первого оперного артиста, в драматическом исполнении которого нет ничего условного, неестественного, ходульного. Любой его жест, поза, движение — все в высшей степени просто, правдиво, сильно…»
        Критик обращает внимание и на глубину темперамента, на глубокую обдуманность и стремление передать историческую, бытовую и психологическую правду, а потому перед зрителем и слушателем возникают не отдельные моменты оперной жизни, а цельная, поразительно яркая, глубоко захватывающая художественная картина. «Сценическому обаянию артиста способствуют еще его счастливые внешние данные: его высокий рост, крепкая, но гибкая фигура и лицо с выразительными глазами, но лишенное резких черт. Последнее обстоятельство дает возможность в каждой роли дать новый, совершенно несходный с прежними, внешний образ. Мимикой и искусством грима Шаляпин владеет в высокой степени. Это — истинный виртуоз грима. Все его физиономии необыкновенно ярки, оригинальны, характерны. Каждый раз трудно отрешиться от мысли, что перед вами не живой человек, а сценическая фигура, завтра же могущая перевоплотиться в совершенно иной, неузнаваемый образ…» Автор статьи отмечает и «необыкновенную ясную дикцию», способность артиста «подчеркнуть любое слово, выделить любой логический акцент». «Поразительна та легкость, с какой артист проходит
мимо вокальных, да и сценических затруднений; он так же легко произносит слова в пении, как драматический артист в разговоре. Такой же свободой и непринужденностью отличаются его жесты и движения, тесно связанные в то же время не только со словом, но нередко и с оркестровыми указаниями.
        И если прав Гейне, сказавший, что величайший художник. — это тот, кто с наименьшими усилиями достигает наибольшего художественного впечатления, то нельзя не признавать в Шаляпине именно великого художника, одного из тех, кому действительно удается «мастерской рукой стереть пот с лица искусства». Само собой разумеется, что все сказанное выше относится только к — лучшим ролям артиста. В некоторых партиях он местами сравнительно слаб, но не о них ведь приходится вести в данном случае речь…»
        Конечно Теляковский читал эту статью, да и все; что в то время писали о Шаляпине, и еще раз порадовался такому приобретению для Большого театра.
        Понимал, что хлопот с ним прибавится… «Фауст», «Лакме», «Дубровский», «Жизнь за царя», «Князь Игорь», «Опричник», «Рогнеда» — вот оперы, в которых был занят Шаляпин. И было ясно, что такой репертуар не удовлетворял Шаляпина, который уже не раз напоминал Теляковскому его обещание поставить «Бориса Годунова», но не так это было просто, когда все уже заранее спланировано и утверждено высшими инстанциями.
        Обещать-то обещал, но сам-то он, Теляковский, — лицо подчиненное, зависимое и от Всеволожского, и от кабинета его величества, и от министра двора Фредерикса… Уж не говоря о любой прихоти великих князей и влиятельных придворных… Ведь он был всего лишь управляющим московской конторой императорских театров… Совсем новое для него дело. И как трудно приходилось на первых порах. Да и сейчас нелегко. Шаляпин уже смеялся над постановкой «Руслана и Людмилы», столько несообразностей отметил… Да и Теляковский обратил внимание, что в гроте Финна стоял глобус. Вот Энгель пишет о том, что в русских операх, поставленных в Солодовниковском театре, стремятся передать не только психологическую правду характеров, но и бытовую, историческую правду эпохи, когда происходит действие… Этой же правды требует и Шаляпин, а для этого нужны новые декорации и прочее и прочее. Наконец, нужны просто такие режиссеры, как в Художественном театре, слава которых все шире распространяется по России. А декоратором Большого театра был главный машинист Вальц, опытный и энергичный специалист своего дела, декорации его были порой сносны,
но иной раз напоминали балаганные постановки самого дурного пошиба. Что тут делать?.. Может, и в Большом театре провести такое же совещание в конторе, которое он провел недавно с выдающимися артистами Малого театра? Три часа беседовал с такими мастерами, как Федотов, Ермолова, Никулина, Лешковская, Садовский, Рыбаков, Ленский, Южин, Правдин, Музиль, Кондратьев… Сколько интересных, драгоценных мыслей для его работы как начинающего директора московской конторы высказали они. Пусть поспорили, погорячились, но за это время он лучше узнал каждого из них. Много высказывались и по поводу театрального начальства, особенно досталось чиновникам постановочного отделения конторы, которое занималось составлением репертуара и распределением ролей. Непосредственно они, артисты, должны и составлять репертуар, и распределять роли. Они же сами лучше знают возможности каждого артиста в труппе. Пришлось ему согласиться в виде опыта на полную автономию Малого театра. Никогда не поздно эту автономию пресечь, но кризис театра как-то нужно преодолевать. Как и в Большом театре…
        И тут Теляковский улыбнулся, вспомнив казус, который произошел у него дома. Он всех артистов после столь бурного совещания пригласил на скромный ужин. «Как хорошо нужно знать людей, с которыми имеешь дело, даже за столом… Сколько мы переглядывались с женой тогда, не понимая, почему так скованны артисты за столом, хотя перед этим только что кипели бурные страсти… Да и стол вроде бы ничуть не хуже других: и закуска, и блюда, и вино, и фрукты, а все почему-то некоторые артисты не приступали к еде, все чего-то вроде бы искали, а сказать не решались. И все тот же «скаковой» мальчик Нелидов выручил, объявил, что на столе нет водки… Сам водку не пью и думал, что другие тоже… Хотел им навязать херес и мадеру, которые сам люблю… Ан нет, артистам свои вкусы не навяжешь, у них уже давно свои выработались… Если бы не буфетчик мой Михаило, который сам без водки не садился за стол, выручил, одолжил бутылку, а то просто беда… Потом в назидание мне сказал, что «порядочный, дескать, артист, если он настоящая персона, без водки ужинать не станет, хотя бы и у начальства. И все эти мадеры и хереса не могут заменить
нашего настоящего русского вина. Это так, одна канитель. Хорошо, что у меня нашлась водка, а то конфузно было бы для первого вашего угощения артистов». Да, тоже ведь вот интересная личность, мой буфетчик и повар Михайло… Когда заказываешь ему ужин или обед, он непременно спрашивает, сколько будет персон и гостей. Так, например, доктора Казанского и художника Коровина он считает за гостей: «Много ли они съедят? Не стоит и считать!» А вот Нелидов и артисты — это, по его мнению, персоны. Для этих уж он непременно сделает что-нибудь этакое, особенное… Надо, пожалуй, познакомить этого Михайлу с Шаляпиным… Найдут сразу общий язык…»
        В своих «Воспоминаниях» Теляковский писал: «Большим событием в опере Большого театра было поступление в 1899 году в труппу Ф. И. Шаляпина. Событие это — большого значения не только для Большого театра, но и для всех императорских театров Москвы и Петербурга вообще, ибо смотреть и слушать Шаляпина ходила не только публика, но и все артисты оперы, драмы и балета, до французских артистов Михайловского театра включительно…
        К нему сразу стали прислушиваться и артисты, и оркестр, и хор, и художники, и режиссеры, и другие служащие в театрах. Он стал влиять на всех окружающих не только как талантливый певец и артист, но и как человек с художественным чутьем, любящий и понимающий все художественные вопросы, театра касающиеся… С этих пор, то есть с конца сентября, Шаляпин стал ко мне заходить и днем, и вечером, и после театра. Видал я его часто в течение всей восемнадцатилетней моей службы. Приезжал он летом ко мне в имение и вместе с К. Коровиным гостил по нескольку дней, видал я его и за границей во время его гастролей в Милане и Париже. Говорили мы с ним немало и об опере, и о театре, и об искусстве вообще. Все эти разговоры имели важные для театра последствия, ибо Шаляпин был не только талантливым артистом, но и умным человеком».
        И снова жизнь Шаляпина потекла по привычному руслу: спектакли, концерты, письма, на которые необходимо отвечать. А тут еще посетители, да и в карты порой так хочется поиграть, позабыв все обязательства на свете, а их стало много… И чуть ли не всем, оказывается, нужен, столько у него приятелей, друзей, меценатов… И попробуй кому-нибудь откажи.
        Но когда в кабинет, где он сидел за роялем, просматривая только что присланный из Петербурга клавир, тихо вошла его Иолинка и шепнула, что пришел Шкафер, Федор Иванович искренно обрадовался. Ну как же, сколько с ним уже связано: Моцарт, Шуйский… Да и вообще он узнал его за это время как человека способного, дельного и опытного, к тому же доброго, порядочного и преданного интересам искусства. Да и как там поживает Частная опера Саввы Мамонтова… Говорят, неплохо.
        Вошел Шкафер. Встретились как добрые приятели, тепло поздоровались, и завязался тот непринужденный разговор, который всегда возникает между друзьями, давно не видавшими друг друга, но которых многое связывает и всегда не хватает времени, чтобы высказать накопившееся.
        - Кто-то недавно, Василий Петрович, сказал мне, что вы были у Саввы Ивановича. Ну как он там, в Бутырках-то?.. — первым делом спросил Шаляпин.
        - Да нет, он в тюрьме «Каменщики», на Таганке… А вы все никак не соберетесь проведать его? — удивленно спросил Шкафер.
        - Да все времени нет… Просто хоть разорвись на части… Столько дел, столько дел, — сокрушенно сказал Шаляпин, улавливая скрытый упрек в словах старого приятеля.
        - Лично мне не давала покоя мысль о преступлении Саввы Ивановича: в чем, как, где его вина, как все это получилось? Расспрашивал родных, которые изредка его навещают, говорят, что у него обострилась бронхиальная астма, которой он уже давно страдает, но он оттуда внимательно следил за пашей работой, писал нам в театр, что он работает над переводом новой оперы Зигфрида Вагнера «Медвежья шкура», увлекся забавным сюжетом, в котором много фантастики, может быть веселый спектакль… «Дух у меня бодрый», — писал Савва Иванович. Ну и действительно, когда я пришел к нему на свидание, конвойный ввел Савву Ивановича в отдельную комнату, и мы остались вдвоем. Неловко было преодолеть паузу, которая против моего желания возникла и терзала меня… Что сказать? Одет он был, как всегда, в черный застегнутый сюртук, выглядел свежо и бодро, но все-таки какой-то был взъерошенный, что ли…
        Шаляпин внимательно слушал Шкафера, поругивая себя за невнимательность к человеку, столько для него сделавшему и оказавшемуся в беде, а он даже…
        - Ну он сам и заговорил… Желчно, с издевкой рассказывал о том, что он стал жертвой двух противоборствующих сторон в правительстве, оказался козлом отпущения в борьбе Витте с Муравьевым… «Знайте, что я в случившемся невиновен, это все объяснится на суде. Как ни странно, но здесь, в заключении, я отдыхаю, могу наконец прийти в себя, опомниться, чего со мной никогда не бывало в жизни, за массой нужных дел. Человеку иногда необходимо заглянуть внутрь и проверить себя. Совесть моя покойна, и к искусству я сейчас ближе, чем когда бы то ни было. Продержитесь до моего возвращения, и все будет хорошо».
        - Ну и как, держитесь?
        - Какое там… — горько махнул рукой Шкафер. — Сначала-то дела пошли на удивление хорошо. Михаил Михайлович Ипполитов-Иванов повел дело очень умело, пополнил труппу свежими талантливыми артистами, сделал упор на «ансамблевую сторону», на общую слаженность спектаклей, увеличил оркестр, хор, обогатил репертуар… И дело вроде бы пошло успешно, мы возликовали, сборы поднялись на столько, что дирекция воспрянула духом и надеялась продолжать дело без особых аварий. Но, как всегда, в ожидании покойника в передней толкутся гробовщики, в кассу театра влезли «добрые» люди, спекулянты и кулаки. В трудные моменты платежей они ссужали дирекцию деньгами за грабительские проценты, надев, таким образом, петлю, крепко охватившую материальные ресурсы театра. Помогал этому и владелец помещения театра кулак Солодовников, не стеснявшийся поднимать и увеличивать аренду за театр. Тут была беда, как говорится, горше прежней…
        - Молодой-то Солодовников оказался еще хуже отца своего?
        - Хуже, хуже, просто бесстыдный мародер… Он-то и задушит нас… Савва Иванович только умел с ними обращаться, а мы-то что ж, все неопытные люди в таких делах.
        - Да вот и Савва Иванович, казалось бы, опытный делец, а попался. Неужели он ничего не предчувствовал? — спросил Шаляпин.
        - Нет, не предчувствовал. Я же его провожал за границу… Ну ему, как всегда, некогда, и предложил мне прокатиться несколько остановок в поезде… Проехали много станций и набрасывали план следующего сезона уже без Шаляпина и Коровина… Он был полон радужных надежд… А как только он вернулся из-за границы, его сразу и арестовали.
        И, чуть-чуть помолчав, как бы вспоминая что-то очень важное, Василий Петрович медленно заговорил вновь:
        - Пожалуй, что-то припоминаю… Вспомнил, как Савва Иванович, приехав от Витте, рассказывал: «Сидим на заседании, вижу, как несколько раз Витте посмотрел на меня более внимательно, чем обычно… Ну, думаю, что бы это значило, в чем дело, какие мысли бродят в его министерской голове на мой счет, любопытно. После заседания, когда многие разошлись, он мне и говорит таким сердитым, раздраженным тоном: «Савва Иванович, вычитал я в газетах, что вы везете за границу какую-то Частную оперу. Что это за вздор такой? У вас там на дороге черт знает что происходит, а вы нянчитесь с какой-то там оперой?» Я растерялся, — продолжал Мамонтов, — никак не ожидал такого разговора и что-то ему ответил невразумительное, зная, что вопросы искусства ему всегда были далеки и малопонятны». Вот что рассказал нам однажды Мамонтов, но он не понял тогда, что это был знак беды.
        - Да, это было предупреждением всесильного министра обратить внимание на свои коммерческие дела… А Савва Иванович его не понял… Хитер, хитер, а вот как попался в ловко расставленные сети… Жалко. Может, все обойдется… Говорят, что вы ставите «Пролог» Василия Калинникова, либретто которого написал Савва Иванович…
        - Да, вот 16 ноября «Пролог» прошел с большим успехом, только Калинников-то безнадежно болен туберкулезом, а Савва сидит… Вот ведь какие дела-то… А ты-то, Федор Иванович, над чем сидишь? Вижу, оторвал я тебя от работы.
        - Взял клавир «Сарацина» и просматривал Савуаза…
        - Да, Кюи и нам прислал свою оперу. Неужели возьмешься петь Савуаза?
        - Буду его петь в Питере или нет, я не знаю, но роль знать буду на всякий случай. Почти месяц тому назад получил я письмо от Стасова, который, узнав, что я собираюсь на гастроли в Питер, уговаривает взять роль графа Савуаза.
        - В Петербурге ее только что поставили, — заметил Шкафер. — Савуаза исполнял Серебряков, Карла Восьмого — Иван Ершов…
        - Я читал газеты… Действительно, в опере участвуют лучшие силы Мариинского, и Яковлев, и Касторский, и Стравинский, и Куза. Я их всех хорошо помню, знаю их возможности. Поэтому мне и не хочется готовить эту партию второпях, я, конечно, ничего не имею против того, чтобы спеть эту роль, но едва ли буду в состоянии приготовить эту роль настолько тщательно и добросовестно, чтобы включить ее в число гастрольных спектаклей, а потом, ужасно занят на московской императорской сцене…
        - Да и опера-то уже срепетирована, состоялась премьера, трудно входить в готовый спектакль…
        - Вот и я об этом же говорю своим питерским друзьям. Раз опера срепетирована, то вряд ли могу рассчитывать на необходимое количество репетиций, без которых совершенно новая для меня роль может выйти неудачной, а в Питере у меня много врагов, ужасно боюсь лютую петербургскую прессу, особенно «Новое время». Уж тут меня не пощадят, дай только повод… И мне кажется, что меньше неприятностей доставят мне, если будут ругаться за мои более или менее известные роли, нежели за совершенно новую, в которой я буду и сам сомневаться. Нет, мое слабое исполнение даст им богатую пищу, и они, себе во славу, мне во вред, будут жевать ее довольно продолжительное время… Во всяком случае, вот просматриваю эту роль, но наверное не могу сказать, исполню я ее в Петербурге или нет.
        - Сейчас тебе торопиться ни в коем случае нельзя. От тебя ждут только побед, а враги действительно порадуются, если где-нибудь сорвешься.
        - А с другой стороны, Цезарь Антонович, и Владимир Васильевич, и даже Кругликов упрашивают включить эту роль в гастрольный репертуар… А готовить все некогда, все недосуг. Признаюсь, я порядочный носорог или что-нибудь в этом роде, ведь до сих пор не ответил Цезарю Антоновичу, с большим опозданием отвечаю даже Стасову… Но что я могу поделать, когда времени совсем нет, а тут что-то накатило, взялся за перо и написал коротенький лирический этюд, что-то вроде стихов в прозе об одной осенней ночи после бенефиса, мой герой получил серебряные часы и восемь красненьких и мечтает купить на них на базаре кожаный пиджак, триковые панталоны и пальто…
        - Что-то автобиографическое? — спросил Шкафер.
        - Да, о первых своих шагах… Десять лет тому назад несчастному хористу дали бенефис, значит, заметили юное дарование. Хоть чуточку приоделся.
        - А сейчас?
        - Сейчас дела мои на артистическом поприще идут великолепно, слава Богу, боюсь только проклятой петербургской прессы.
        - Ну, этого тебе уже нечего бояться. Столько у тебя там и защитников, отобьетесь со Стасовым в случае чего.
        - Да вот и не хочется доставлять этот случай… Пожалуй, «Сарацина» отложу, пускай винят меня в неделикатности, но что я могу поделать, не успеваю к сроку, а торопиться уже надоело. Мамонтов тоже меня всегда торопил, несколько репетиций — и готово, иди на сцену…
        - В Петербурге тоже понимают, Федор Иванович, что роль графа в этой опере никто лучше вас не исполнит. А это означает успех и всей оперы.
        Шкафер высказал мысль, которая давно уже была понятна Шаляпиным. Но почему он должен готовить новую роль в разгар сезона? Где взять столько времени?.. Пусть Цезарь Антонович «умолил-упросил» дорогого Владимира Васильевича написать ему письмо и представлял убедительные резоны в пользу исполнения роли графа… Да, скорее всего, он мог бы своим исполнением роли принести Кюи великую пользу и честь, как напишет ему Стасов, но почему тому же Стасову кажется, что он может принести публике удовольствие и великое наслаждение без особых со своей стороны усилий и хлопот… Да, они, все те, кто любит русскую музыку, русскую оперу и русских талантливых исполнителей, порадуются его приезду в Питер, еще больше порадуется Цезарь Кюи, если он исполнит роль графа в его новейшей опере… Но как это все успеть?
        - Ты, конечно, прав, я тоже понимаю, что от меня ждут, но вряд ли я смогу, просто не успею.
        - И не спеши, Федор Иванович…
        Вошла Иола Игнатьевна.
        - Федор, только что принесли тебе письмо. Кажется из Петербурга, я что-то не разобрала.
        - Ну вот, опять Владимир Васильевич, опять про графа… Ох, люблю этого старика, но уж если что ему взбредет в голову, то век не отстанет.
        Шкафер и Иола Игнатьевна вопросительно смотрели на взволнованного Федора Ивановича.
        - Ну что вы удивляетесь-то? Читайте сами…
        И Шаляпин подал письмо В. В. Стасова Шкаферу, который и прочитал нижеследующее:
        «СПб. Императорская Публичная библиотека, 22 ноября 1899 г.
        Дорогой Федор Иванович.
        С великим удовольствием получил я Ваше любезное письмо, и теперь мне остается только ожидать Вашего приезда сюда к нам в Петербург. И это — по многим причинам!
        Во-первых, вполне бескорыстно, просто потому, что очень Вас люблю и уважаю, потому что мне всегда приятно снова и снова с Вами повидаться, Вас посмотреть и Вас послушать.
        Во-вторых, потому, что, может быть, явится возможность Вам спеть роль графа в опере Кюи «Сарацин» (на что, впрочем, слишком мало надеюсь — и времени Вам мало, и Вы завалены репетициями и представлениями);
        но, в-третьих, у меня явилось в эти последние дни — целое новое предположение, для меня очень важное. Выслушайте, какое именно.
        Нельзя ли было бы, когда Вы будете здесь, среди нас, — чтобы нам всем, Вашим поклонникам и обожателям, снова услыхать «Моцарта и Сальери», где Вы так превосходны? Нельзя ли, нельзя ли? Нельзя ли?
        Конечно, Вы можете тотчас же возразить мне (и совершенно справедливо!), что эта опера принадлежит — покуда — Мамонтовскому театру, а не императорскому, — но я тоже могу на это отвечать, и авось довольно основательно! Пускай театр императорский не хозяин этой оперы, но все-таки я думал бы, нельзя ли бы затеять какое-то особенное представление, в пользу которого-нибудь особо значительного благотворительного заведения, такого важного и значительного, которому театральная дирекция не могла бы отказать ни в оркестре (впрочем, невеликом), ни в Ершове — Моцарте.
        Ваш В. Стасов.
        Что Вы скажете в ответ на такое предложение?
        Вот-то бы торжество, если б Вы нашли все это возможным и хорошим и дали бы уж теперь, заблаговременно свое согласие?!
        Да вот что еще, кстати; когда именно думаете Вы приехать сюда, в Петербург, и на сколько времени? Желательно бы мне очень узнать это заблаговременно.
        Знаете, У меня тоже и на это есть особая фантазия и затея: если бы Вы имели в виду остаться здесь, для пяти представлений, может быть, семь-восемь дней (меньше, кажется, нельзя), я хотел бы пристать к Вам хорошенько и просить Вашего согласия на то, чтоб в эти немногие дни вылеплен был Ваш небольшой бюстик, а еще лучше целая Ваша статуэтка, во весь рост (этак вершков семьвосемь вышины), в костюме Ивана Грозного (где Вы всего лучше, по моему мнению). Если б Вы согласились, это вылепит мой приятель, скульптор Гинцбург, который вылепил по моему указанию несколько прекрасных и характерных статуэток: 1) живописца Верещагина, 2) Льва Толстого (одна сидячая, другая стоячая), 3) Рубинштейна, 4) Римского-Корсакова, 5) Репина, 6) Чайковского, 7) графа Ивана Ивановича Толстого (вице-президента Академии художеств), наконец, мою и т. д. Можно? Ваш В. Стасов».
        Шкафер перевел дух.
        - Каков старик? — тут же заговорил Шаляпин. — И вот каждый раз, когда приезжаю в Питер, готов затаскать меня, не давая мне ни минуты покоя. Иной раз просто не могу отвлечься от всяческих дел и занятий и просто поиграть в карты в своей дружеской компании.
        - Но согласись, Федор, — серьезно сказала Иола Игнатьевна, — что господин Стасов больше заботится о тебе, чем о себе. Он называет такую хорошую компанию, как Римский-Корсаков, Лев Толстой, Чайковский и Федор Шаляпин. Это не такое уж плохое: предложение.
        - Да предложение-то хорошее, но где взять времени на позирование, когда я буду в Петербурге всего лишь несколько дней: 15 декабря — концерт в Большом зале Благородного собрания, а 27 декабря — «Князь Игорь» в Большом театре, а за эти десять дней я должен побывать в Питере, дать два представления и успеть вернуться в Москву. Ну когда я смогу там даже подумать о скульпторе Гинцбурге и позировании ему… Хоть разрывайся на части.
        Столько отчаяния было в голосе Федора Шаляпина, что Иола Игнатьевна тут же перевела разговор в другое русло.
        - Василий Петрович, а вы не видели нашего малыша? — радостно улыбаясь, сказала Иола Игнатьевна.
        И как хорошо она знала своего мужа: он тут же расплылся при упоминании Игоря, который частенько заходил к нему в самые неподходящие моменты.
        - Если б вы знали, Василий Петрович, как я обожаю этого маленького негодника, без которого просто дня не могу прожить, — сказал Шаляпин.
        - А почему негодника? — спросил Шкафер, заглядывая по настоянию Шаляпина в детскую, где возился с игрушками славный мальчуган около двух лет. «А Иола Игнатьевна скоро, видно, подарит Федору второго ребенка», — подумал Шкафер, искоса поглядывая на фигуру Иолы Игнатьевны.
        - А он всегда приходит ко мне, когда я сплю… Только прилягу, вот-вот сладкая дрема накатывает на меня, а он тут как тут… Ну какой уж тут сон.
        Столько нежности слышалось в голосе Шаляпина, что Шкафер даже несколько удивился, вовсе не предполагая в своем старом приятеле таких трогательных чувств.
        Вскоре Шкафер ушел, а на столе в приемной уже снова лежали письма, записки от друзей, приятелей, от благотворительных обществ, просто богатых людей, в которых, как всегда, были приглашения выступить, восторженные отзывы о спектаклях, в которых он принимал участие, просто предложения повидаться.
        20 декабря 1899 года Федор Шаляпин исполнял роль Мефистофеля в «Фаусте» Гуно в Мариинском театре.
        Мало что изменилось здесь за эти четыре года, с 12 сентября 1896 года, когда он после исполнения роли князя Владимира Красное Солнышко в опере Серова «Рогнеда», казалось бы, навсегда покинул сцену императорского театра. Все тот же Эдуард Францевич Направник, превосходный дирижер, но суховатый и строгий в общении с людьми, все тот же учитель сцены Осип Осипович Палечек, полный энергии и юношеского пыла, несмотря на свой уже преклонный возраст, все так же, как и четыре года назад, во время репетиций бегал, суетился на сцене, пытаясь показывать ту или иную сцену артистам, хору, статистам, все так же смешно коверкал русские слова, все так же с наивным пафосом жестикулировал в особо «зажигательных» сценах…
        Шаляпин волновался. Но его успокаивал Теляковский, специально приехавший в Петербург, чтобы показать своего любимца и тем, кто все еще сомневался в Шаляпине. Ведь впервые Петербург приглашал певца из Москвы. Всегда же было наоборот: гастролеров обычно посылали в Москву для поднятия сборов, таких, как Медея и Николай Фигнер, Куза, Фриде, Вольска.
        К тому же Шаляпин накануне выступления занемог. «Дорогая Иолинка! Сегодня пою «Фауста», но чувствую себя очень плохо, — писал он жене. — Простудился так, что у меня инфлюэнца и я сижу дома. Ночью у меня всегда температура 39. Думаю, что только сегодня спою и уеду, не стану петь «Жизнь за царя». Вчера остановился над Кюба, а позавчера я был у Стюарта. Нет, никаких новостей. После спектакля протелеграфирую тебе. Много поцелуев тебе и моему дорогому Гуле. Очень скучаю без маленького негодника…»
        Но опасения Федора Ивановича оказались напрасными. «Успех был чрезвычайный», — вспоминал Теляковский.
        А первые дни января 1900 года описывает Владимир Стасов. «Вышло мое пребывание в Москве, — сообщает он своей племяннице Н. Ф. Пивоваровой 5 января, — самое капитальное, самое великолепнейшее, с Львом Великим произошли такие разговоры, как, может быть, никогда! Потом был несколько раз в театре, и всякий раз преотлично:
        1) в первый раз — 2-го же января в самый первый день моих… лет давали «Царя Салтана»…
        2) во второй раз — 3 января, в 2 часа на репетицию «Анджело», куда меня повез Шаляпин в театральной карете, — в первый раз в жизни я ездил тут, значит, в казенной карете, театральной;
        3) в третий раз вчера вечером (четверг) в Большом театре, на «Анджело». Тут. Шаляпин был так великолепен, особенно в смерти «полицейского шпиона» Галеофы, — так великолепен, как, например, во Владимире Галицком (в «Игоре»).
        Уж и не знаю, как это великий князь Сергей смотрел из своей ложи на сцену, перед самым его великокняжеским носом и бакенбардами, где происходило народное восстание и народная расправа со шпионом!! Ах, как чуден был в изображении смерти, как чуден и страшен Шаляпин! Часа за три до спектакля, перед обедом, я лежал у него в кабинете на диване, выпивши ^1^/^2^ стакана горячего красного вина от расстройства желудка, всегда у меня случающегося в новом городе и новом воздухе, — лежал и прослушал всю его роль, которую он прошел с одной отличной аккомпаниаторшей (полькой-чешкой, присяжной, так сказать, при здешних театрах и певцах), — было хорошо, очень хорошо то, что было потом на самом театре, это прежде и вообразить нельзя было, лежа на диване и с красным вином в желудке. А 4-й акт, 4-й акт со сценами Тизбы — это было для меня то самое совершенство и шедевр, что и 27 лет тому назад. Чудо, чудо!! Но публика ничего тут не поняла, и в 5-м акте не было ни единого хлопка, тогда как за дрянной 3-й акт — неистово ревели и аплодировали».
        Переполненный недавними воспоминаниями о встречах с Шаляпиным, Владимир Васильевич взволнованно заходил по большой и уютной комнате гостиничного номера… Не удивительно ли, что он и Шаляпин понимают друг друга с полуслова, хотя между ними разница в полсотни лет. Казалось бы, разные судьбы, разное воспитание, разный круг интересов, а сколько оказывается общего, как только встретятся и поведут разговор. Так бы и не расставался с ним, этим волжским богатырем, которому все по плечу, и Иван Грозный, и Борис Годунов, и омерзительный полицейский шпион Галеофа… А какую жизнь он вел в те совсем недавние времена, просто страсть! Еще двенадцать лет тому назад он служил у сапожника, который бил его и не давал есть… А потом писцом в земской управе в Уфе, а потом мальчишкой-статистом — где только не мотался, черт знает где… и в Астрахани, и в Средней Азии, и в Ахмед-Абаде, в Тифлисе, и в Баку, и Бог знает где еще, то в оперетках, то в малороссийской труппе и многих других странствующих труппах, где он и голодал по четыре дня, наконец, кое-чему поучился в Тифлисе и смело поехал покорять столицы — Москву и
Петербург… Сколько тут везде с ним случалось комического и трагического — несть конца… Слушаешь его и все время поражаешься, как мог выжить в таких условиях и не потерять веры в себя, в жизнь, в людей… А ведь вполне мог бы загинуть, и не было бы сейчас в России гениального артиста. Молодых-то много, тех, кто хочет прославиться, заявить о себе, называют себя «новаторами» в искусстве, а на самом деле пачкают холсты, стряпают какие-то безделушки, которые уводят зрителя от злобы дня, пытаются лишь услаждать чувства, а будить ум, укреплять высокие человеческие идеалы… И что же? Стоило ему, старому борцу за демократическое искусство, выступить с разгромной статьей по поводу выставки в музее барона Штиглица, как тут же получил развязное письмо ее организатора Сергея Павловича Дягилева (напомним читателям это письмо: «…Между вами и мною в годах 50 лет разницы, — писал Дягилев 29 января 1898 года, — и поэтому, берясь за перо, я словно чувствую себя внуком, отвечающим на грозный голос своего деда… Мы все издавна привыкли уважать в вас крупную единицу только что пережитой эпохи, перед которой мы не можем не
преклоняться: мы индивидуалисты и поборники всякого яркого проявления личности, во имя каких бы принципов это ни было… Оглянитесь, наконец, на самого себя, на вашу покрытую сединами голову, на всю вашу почтенную и могучую фигуру. В чертах ваших вы увидите черты усталости и глубокой, беспощадной старости. И тут-то в глубине души вашей, быть может, невольно и впервые шевельнется сознание, что и вы сказали все, что могли и должны были сказать, что вы уже не борец, постепенно развивающийся в ожесточенной борьбе, что вы лишь повторяетесь… что вы сошли со сцены…» — В.П.), которое и возмутило и огорчило его по-человечески… Нет, он еще не сошел со сцены великого русского искусства и будет говорить все, что думает, пока бьется его сердце… Ошибаются те, кто надеется, что старость лишает человека бойцовских качеств… Ему не нравятся никчемные по содержанию и бестолковые по форме так называемые декаденты, и он не прекратит атак против этого «искусства»… Конечно, он пытался уговорить редактора «Новостей и Биржевой газеты» напечатать письмо Дягилева, как тот просил, но Нотович решительно отказался. А зря… Он,
Стасов, развернул бы беспощадную войну против Дягилева и его журнала «Мир искусства», этого убогонького журнальчика «поборников всякого яркого проявления личности, во имя каких бы принципов это ни было»… Вот уж поистине нищие духом, организовавшие какое-то подворье прокаженных… Ну да Бог с ними, не в них дело, а в таких, как Шаляпин. Уже в настоящую минуту можно сказать, что в России одним великим художником стало больше. Это — Шаляпин, создавший нечто необычайное и поразительное на русской сцене… Ведь даже такой скромной опере, как «Анджело», обеспечил полнейший успех… Ох, как для него хорошо начался 1900 год… Уж сколько удивительного и нового удалось ему пережить за эти несколько дней января. Нет, он еще не устал, он еще поборется, не так просто согнать его со сцены великого русского искусства.
        Владимир Васильевич Стасов долго ходил по комнате, перебирая в памяти исключительно важные события последних дней, сел за стол, написал еще несколько писем и коротеньких записок, в которых он прощался с друзьями-москвичами и благодарил их за «любовь и ласку»: только в Петербурге он чувствовал себя спокойно и уютно, а пора и отдохнуть после стольких событий, глубоко взволновавших его. К тому же много и хочется еще написать: опять готовится выставка в музее барона Штиглица. Что-то на этот раз выставят «декаденты», как же не пойти туда и не посмотреть…
        Глава четвертая
        Триумф в Милане
        «Я уже начал сравнительно недурно говорить по-итальянски и мечтал о поездке за границу, о дебютах в Париже, Лондоне, но не считал это осуществимым. Уже несколько раз я ездил во Францию, но всегда чувствовал себя там маленьким и ничтожным самоедом», — вспоминал Шаляпин этот период своей жизни.
        Вот о чем мечтает Федор Шаляпин. Ему уже тесны рамки Москвы и Петербурга, где он всегда успешно выступает, с неизменным триумфом. Он повсюду, в самых аристократических и богатых домах, — желанный гость. Участвует в благотворительных концертах, особенно запомнился ему концерт в пользу московского дамского благотворительного комитета. И запомнился, конечно, не бурными восторгами собравшихся, а знакомством с пианистом Гольденвейзером, который через три недели после этого концерта в Большом зале Благородного собрания устроил ему и Рахманинову встречу в Хамовниках со Львом Николаевичем Толстым. Конечно, Шаляпин пел, Рахманинов и Гольденвейзер играли в присутствии знаменитого писателя и Софьи Андреевны, которые, как оказалось, сами великолепно играют и вообще тонко разбираются в музыке…
        9 января 1900 года Шаляпин запомнит надолго… Пожалуй, это единственный вечер за последние годы, когда он не совсем был уверен в себе. Что-то словно зажимало его звук, и «Судьба» Рахманинова, «Старый капрал» Даргомыжского. «Ноченька» прозвучали совсем не так, как ожидали от него собравшиеся в гостиной… И Лев Толстой был весьма сдержан в своих похвалах молодому артисту. Шаляпина уже трудно было обмануть, он нутром чувствовал, когда он нравится, а когда не совсем…
        (Н. В. Давыдову так запомнился этот день: «…Как-то вечером я застал у Толстых Ф. И. Шаляпина, которой спел несколько романсов, но пение его не особенно понравилось Л.Н.; он нашел его чересчур громким и искусственным».)
        И снова — «Жизнь за царя», поездка в Петербург, где он выступил в операх «Опричник», «Фауст», «Князь Игорь», «Русалка». А вернувшись в Москву — «Юдифь», «Лакме», «Фауст». Привычную жизнь артиста прервала долгожданная радость — 14 февраля родилась дочь Ирина.
        9 марта вместе с Рахманиновым и Гольденвейзером в Большом зале Благородного собрания состоялся его концерт, где он пел романсы Шумана, Грига, «Еврейскую песню» Глинки, арию Фигаро из «Свадьбы Фигаро» Моцарта, «Паладина» и «Старого капрала» Даргомыжского, «О, если б ты могла…» Чайковского, «Песню о блохе» Мусоргского… Впервые на концерте он исполнил «Судьбу» Рахманинова. В частных домах он уже не раз исполнял это произведение своего друга, но на большой публике только на этом концерте…
        И на месяц покинул Москву: гастролировал в Тифлисе и Баку.
        А в это время в Москве произошло одно событие, которое существенным образом повлияло на судьбу Шаляпина. На следующий день после отъезда Шаляпина на гастроли, 12 марта 1900 года, в Большом театре в опере «Аида» в роли Радамеса выступил Энрико Карузо, приехавший в Москву после гастролей в Петербурге. Его успех можно было сравнить только с успехом Шаляпина, который незадолго до гастролей Карузо выступал на этой же сцене в опере «Фауст» вместе с Собиновым. Вот что писал итальянский журналист о гастролях итальянских артистов в Москве: «В воскресенье, 11 марта, оперой Чайковского «Евгений Онегин» открылся сезон в Московском оперном театре. Мазини, Баттистини, Арнальдсон, Бромбара; дирижировал Витторио Подести. Выступление каждого артиста было блестящим.
        12 марта, в понедельник, шла «Аида». В ней пели: де Лерма, Кучини, Карузо, Пачини, Аримонди и Сильвестри. Спектакль был грандиозным. Триумфальным героем вечера был знаменитый тенор, кавалер Энрико Карузо, еще незнакомый московской публике. Карузо превзошел самого себя. В арии Радамеса из первого акта он был божествен, вызвал фантастический восторг публики: весь зал поднялся как один человек, требовали повторения. Но повторения не последовало… В третьем акте, в дуэте, он был великолепен. Карузо, как и де Лерма, вызвал огромную симпатию публики. Все московские газеты восхваляют Карузо, называя его богом музыки, великим певцом. «Новости дня», «Русское слово», «Московский курьер», «Слово» в унисон называли Карузо уникальным Радамесом, лучшим из всех, какие только были до сих пор.
        В ближайшие дни я постараюсь дать более подробную информацию о гастролях, на основе еще более точных и авторитетных источников».
        Естественно предположить, что итальянские журналисты и музыканты, в особенности Энрико Карузо, уже в то время знавший, что в будущем сезоне ему предстоит исполнять роль Фауста в опере Бойто «Мефистофель», вернувшись на родину, расхвалили московское чудо — Федора Шаляпина. Во всяком случае, в середине мая, вернувшись после гастролей из Тифлиса и Баку и успешно заканчивая свой первый сезон в Большом театре оперой «Жизнь за царя», наслаждаясь семейными радостями, Федор Шаляпин получил письмо от генерального директора театра «Ла Скала», в котором ему предлагали спеть в театре Мефистофеля в опере «Мефистофель» Арриго Бойто в марте 1901 года.
        - Может, что-то я тут не разобрал. Посмотри, — попросил он Иолу Игнатьевну. — Или это чья-то недобрая шутка…
        Иола Игнатьевна быстро пробежала текст письма.
        - Нет, Федор, это не шутка. Тут спрашивают о твоих условиях за десять спектаклей. Ты отнесись к предложению серьезно, мало кому из русских предлагали петь в знаменитом «Ла Скала».
        - Да я же никогда не пел по-итальянски, не знаю эту оперу. Не знаю театра, публики, а публика не знает меня… Нет, это чья-то шутка…
        - А ты пошли телеграмму, пусть подтвердят текст письма, а потом уж будешь думать, посмотри клавир оперы, может, и партия не по твоему голосу… — Иола Игнатьевна была спокойна за своего несколько растерявшегося мужа, понимая, что его волнение пройдет, как только он посмотрит клавир и получит подтверждение серьезных намерений театра.
        Через несколько дней Шаляпин получил телеграмму, а затем письмо от генерального директора театра. «Многоуважаемый синьор! — писал Дж. Гатти-Казацца. — Имею удовольствие приложить две копии контракта, один — подписанный нами, который Вы сохраните для себя, другой Вы возвратите нам в заказном письме, предварительно его подписав.
        Содержание контракта тождественно с тем, которым мы пользуемся всегда, когда вопрос касается артистов, контрактуемых вне Италии. Я уверен, что Вам нечего будет возразить. Мы поставили четыре представления в месяц в случае какой-либо болезни, опоздания и т. д., но обычно в «Ла Скала» не бывает в течение недели более трех представлений одной и той же оперы. Дата Вашего прибытия в Милан фиксирована на 28 февраля…»
        Дверь открылась, и Шаляпин увидел входящих Сергея Рахманинова и Иолу Игнатьевну.
        - Все предусмотрели, деваться некуда, — заговорил Шаляпин, показывая жене и другу письмо из Милана. — Все-таки удивительные люди за границей, умеют работать. Уже договорились с графом Бобринским, что дирекция императорский театров ничего не будет иметь против моей поездки в Милан, а потому просят приехать дня на три раньше, ввиду того, что они должны поставить «Мефистофеля» как можно скорее. Отправили уже полный клавир оперы, либретто и постановочный план «Мефистофеля» Бойто для того, чтобы я имел все эти материалы под рукой для изучения и мог бы детальнее ознакомиться с тем, как исполняется эта опера в Италии…
        Иола Игнатьевна за это время прочитала письмо и, чтобы еще больше укрепить дух своего мужа, сказала:
        - А ты, Федор, обратил внимание, как он величает тебя: «…Я очень рад, что имею честь впервые представить итальянской публике столь именитого артиста. Желаю Вам одержать здесь полный триумф и получить высшее удовлетворение…»
        - Ох, как непросто одержать полный триумф в Милане, — сухо сказал Рахманинов, вспомнив недавнее лето в Путятине, когда они работали над оперой «Борис Годунов». — Надо уже сейчас начинать работать над оперой.
        Умел жестковатый Рахманинов охладить горячий и самолюбивый характер своего пылкого друга.
        - А мы и будем работать все лето, — поддержала Иола Игнатьевна. — Возьмем все материалы и поедем в Италию, моя мама советует снять домик в небольшом местечке Варадзэ.
        - А мне найдется там хоть крошечная комнатка? — неожиданно спросил Рахманинов.
        - Неужели ты тоже едешь в Италию? — обрадовался Шаляпин.
        - А почему бы и не поехать? Не все ли равно где работать…
        - И ты поможешь мне пройти эту труднейшую партию? — неуверенно спросил Шаляпин.
        Рахманинов молча кивнул.
        - Господи! Если б знал, Сергей, какую радость ты мне доставил сегодня… Можешь себе представить, как мне это предложение дорого… Но я боюсь, мне страшно, как будто я впервые выхожу на сцену, уже сейчас поджилки трясутся…
        - Сергей Васильевич! — оживленно заговорила Иола Игнатьевна. — Если б вы знали, как Федор волновался эти дни, почти ничего не ел и суток двое не спал…
        - Ну, мать моя, не преувеличивай… Волновался, конечно, но уж не так… Как только посмотрел клавир, сразу почувствовал, что эта партия по моему голосу… И чувство радости у меня чередовалось с чувством страха… Вот это правда… А уж если поедет с нами Сергей, то чувство страха изгоняем совсем. — Одолеем и покорим Милан…
        - Ну вот и отлично, — сказал Рахманинов. — Я буду в Италии заниматься музыкой, а в свободное время помогу тебе разучивать оперу.
        «Откуда у него такая уверенность? И весь он какой-то не такой, каким был еще совсем недавно… Растерянным, слабым…» — промелькнуло у Шаляпина.
        - Я знаю, что ты сейчас подумал, Федор… Твое лицо как открытая книга, нужно уметь лишь читать на нем твои мысли. А я-то давно постиг тебя… — сказал, улыбаясь, Рахманинов. — Время лечит…
        - А не лучше ли нам пойти в гостиную и выпить чайку, — сказала Иола Игнатьевна, женским чутьем догадавшаяся, что друзьям надо обстоятельно поговорить по душам.
        - Действительно, ты прав… Я так рад твоей перемене, ведь помню, как ты загрустил после слов Льва Великого, как называет Льва Николаевича Толстого Стасов… Я как ни старался произвести впечатление на великого старца, но…
        - Я ж просил тебя: «Не надо», как только ты выложил на пюпитр мою «Судьбу». Если б ты знал, как он меня пригвоздил своими словами: «Вы знаете, все это мне ужасно не нравится. Вы думаете, эта музыка нужна кому-нибудь? Зачем тут Бетховен, судьба… Бетховен — вздор. Пушкин и Лермонтов — тоже…» — В словах Рахманинова послышалась ирония, и весь он вдруг стал необычайно привлекателен, потому что не удержался на серьезной ноте и заразительно искренне рассмеялся.
        Шаляпины рассмеялись вслед за ним, еще не понимая, что так рассмешило Сергея Васильевича.
        - Вы извините меня, но тут я вспомнил, как Софья Андреевна шептала мне в утешение: «Не обращайте внимания и не противоречьте. Левушка не должен волноваться. Ему вредно…» Да и сам он потом подошел ко мне и просил прощения за резкость, но мне-то в то время было нелегко, прямо могу сказать. Ты знаешь, Федя, все как-то обрушилось на меня в те поры, а эти слова просто как бы добили меня окончательно… После провала Первой симфонии три года тому назад мне показалось, что «Судьба» вполне приличная вещь, а тут…
        - Конечно, не только приличная, но и превосходная вещь, уверяю тебя.
        - Ну, может, это в твоем лишь исполнении, а если кто возьмется другой?
        - Пусть не берется никто другой, если не может передать все богатство твоей музыки… Только и всего… Вот Алеко тоже мало у кого получается.
        - Если б ты знал, Федор, как я тебе благодарен за Алеко. Оркестр и хор были великолепны, солисты тоже, но ты… Как ты в тот день пел!..
        - Пушкинский праздник, столетие…
        - И Дейша-Сионицкая, и Ершов, и Фрей все были великолепны, но ты был на три головы выше их. Между прочим, я до сих пор слышу, как ты рыдал в конце оперы. Так может рыдать великий артист на сцене…
        Шаляпин замахал на него руками.
        - Нет, уж не возражай, и Стасов, и Энгель, и, в сущности, вся пресса так тебя и называют сейчас. Так вот, повторяю, так может рыдать или великий артист на сцене, или человек, у которого такое же большое горе в обыкновенной жизни, как и у Алеко.
        - А как твои дела? — неуклюже перевел разговор Шаляпин, которому неловко было слушать такие комплименты от обычно сдержанного на похвалы Рахманинова.
        Сергей Васильевич понял намек друга и вновь озадачил своей откровенностью:
        - А что ты имеешь в виду? У всех людей, всей вселенной, всегда и везде есть только три сорта дел: сердечные, денежные и служебные, причем каждый из этих сортов занимает попеременно всего человека. Впрочем, вариантов тут много, всех не перескажешь. Утвердительно можно сказать лишь одно, что когда человека занимают в одно и то же время два сорта дел из вышепоименованных, то один из этих сортов не может быть сердечным делом, потому что эти дела всем другим делам только мешают. Вся прекрасная половина рода человеческого занимается всю свою жизнь тем сортом дел, который не терпит вмешательства чего-нибудь постороннего.
        - Ну и что все три сорта дел твоих… — начал неуверенно Шаляпин, сбитый с толку агрессивным настроением друга.
        - Да, все три сорта этих дел моих идут очень плохо…
        - Даже сердечные? — вмешалась в их разговор Иола Игнатьевна.
        - Эти дела в самом худшем положении… Но сейчас меня волнуют больше дела второго сорта. Я только и думаю о том, как бы получить и где бы достать. И реже — как бы отдать…
        - О Сергей! Мне это знакомо… Но ты ведь собираешься в Ялту, а потом с нами за границу… Как у тебя с презренным…
        - С презренным металлом вроде бы отношения налаживаются.
        - Что? В Лондоне заработал?
        - Да что ты! Хоть дорогу оправдал… Выступал лишь в одном отделении одного концерта филармонического общества, а второе отделение концерта шло под управлением Маккензи… А ругань поднялась там какая… Сорок две газеты, вырезки из которых я получил, подняли такой, оказывается, гвалт вокруг моего «Утеса» на слова Лермонтова. И слова-то нелепые, и музыка нехорошая.
        - Ну а конкретно, в чем они тебя обвиняют?
        - Конкретно? Припоминаю, в одной из газет было написано такое вот рассуждение: «…Как и следовало ожидать, принимая во внимание национальность автора, туман изображен в музыке как настоящее кораблекрушение, слезы покинутого Утеса переданы ужасным громом…» Ты не представляешь, до каких глупостей там могут договориться критики.
        - Вот я и боюсь критиков в Милане. Понапишут такого, что сам черт не разберет, а мне нанесут урон.
        - За тебя я спокоен. Но работать, конечно, нужно всерьез. Как хочется работать, но после слов Льва Николаевича во мне словно все замерзло, не чувствовал ни одной ноты… Если бы не доктор Даль, то не знаю, что бы сейчас со мной стало. Поверь, был на грани…
        - Самоубийства? — испугался Шаляпин.
        - Нет, конечно, но мне казалось, что я схожу с ума… Так все сошлось: моя любимая вышла замуж, а перед свадьбой сожгла все мои письма, чудовищное безденежье, а тут еще один удар, кому нужна моя музыка… И если бы не доктор Даль… Ты знаешь, он вроде бы и не лечил меня, а просто говорил со мной о моей музыке, о пользе этой музыки… Он говорил какие-то хорошие слова, а я в это время сидел в кресле, в котором сиживал при его прадеде Александр Сергеевич Пушкин… А потом доктор звал свою сестру-консерваторку, и они играли. И ты знаешь, я снова почувствовал себя здоровым, нужным людям и что-то уже слышу в себе, какие-то рождаются звуки… Чувствую, что будет Второй концерт для фортепиано с оркестром… Вот поеду в Ялту, княжна Ливен обещала мне там полные условия, а главное — покой.
        - Туда и Чехов уехал, — вроде с сожалением сказал Шаляпин.
        - Там уже много знакомых собралось, но я-то мечтаю об одиночестве: так хочется работать…
        - А когда ж ты собираешься в Италию, к нам? И как ты поедешь? Может, с нами?
        - Нет, я думаю побывать в Константинополе, а через Пирей и Афины в Геную, на вашу дачу. Вот как я размечтался, Федор. С размахом, денег занял у Зилоти, он сам предложил…
        - А мы поедем через Вену и Милан.
        - Я напишу тебе, Федор.
        Рахманинов ушел, а Шаляпины долго еще говорили о нем.
        Из писем Рахманинова к друзьям можно кое-что узнать о его пребывании в Италии.
        Хотел он по пути в Константинополь заехать в Батум, где в это время отдыхал его друг Михаил Акимович Слонов. Но пришлось изменить маршрут из-за чумного карантина в Турции. Договорились с Антоном Павловичем Чеховым вместе ехать в Италию, через Одессу и Варшаву, но и из этого нечего не получилось: Чехов неважно себя почувствовал и отказался от поездки, а Рахманинову пришлось возвращаться в Москву из-за каких-то паспортных формальностей. Шаляпины уже уехали в Италию. Так что он поехал туда полный надежд, что застанет там налаженный быт и будет спокойно продолжать работать над начатым сочинением в Ялте. Не тут-то было… «11-го числа приехал сюда, Никита Семенович! — писал Рахманинов своему другу Морозову 14 июня 1900 года из Варацце. (Варадзэ — в воспоминаниях Ф. И. Шаляпина. — В.П.) — Если не сел тебе отвечать сейчас же, то только оттого, что у нас здесь в доме полная неурядица. Сегодня я хоть свою комнату знаю, и бумагу с чернилами себе дослал, и то слава Богу! А то бегают, перестанавливают, убирают и пылят, — а жара сама по себе еще. Беда просто! В настоящую минуту моя комната заперта. Не привык
я к такому беспорядку!.. Имею тебе сообщить две вещи. Во-первых, что я глубоко сожалею, что поехал сюда, а не с тобой. А во-вторых, что в Париж я не поеду, так как за эту дорогу издержал денег больше, чем предполагал. И выходит в итоге опять тоска одна…»
        Рахманинов был обескуражен тем, что не застал в Варадзэ Федора Шаляпина, укатившего в Париж сразу же, как только он разместил свою семью, сдав ее попечительству матери Иолы — Джузеппине Торнаги. Все тому же Н. С. Морозову Рахманинов писал 22 июня 1900 года: «По-нашему 22 июня, а по-Вашему, кажется, 5. Был очень рад получить твое письмо, милый друг Никита Семенович, и не только не сержусь на твои «увещания», как ты говоришь, а очень я за них тебе благодарен. Все это на меня действует всегда подбодряющим образом. Прожил здесь еще дней десять, после моего первого письма к тебе, а я еще продолжаю выражать сожаление, что не с тобой поехал. Такой домашний режим, какой здесь существует, не для меня и не по моим привычкам. Несомненно я сделал ошибку! Хотя комната у меня отдельная, но около нее бывает иногда такой крик и шум, что это только в таком доме, как наш, можно встретить. Самого Генерала Хераскова (так в шутку Рахманинов величал Федора Шаляпина) нет еще здесь. До сих пор не приехал. Застрял в Париже, где усиленно занимается, кажется, женским вопросом. В сведущих кругах поговаривают, что вряд ли
Генерал разрешит этот вопрос скоро, ввиду его сложности, во-первых, а во-вторых, ввиду того, что он поставлен в Париже, где этим вопросом наиболее всех интересуются. Постреливает оттуда редкими телеграммами, в которых о своем приезде говорит как-то неопределенно. С его приездом мне будет, конечно, веселее… К тебе сейчас решил не ехать. Хочу продолжать аккуратно заниматься…»
        Вскоре действительно приехал из Парижа Шаляпин. Жизнь, конечно, в Варадзэ стала «веселее», но Рахманинов «аккуратно» работал над оперой «Франческа да Римини», написал здесь сцену Паоло и Франчески из второй картины, а Шаляпин штудировал клавир оперы Арриго Бойто «Мефистофель». Об этом времени Федор Иванович вспоминал в более радужных тонах, чем Рахманинов.
        Конечно, Рахманинов иногда вмешивался в работу Шаляпина, делал какие-то замечания. «Он так же, как и я, глубоко понимал серьезность предстоящего выступления, обоим нам казалось очень важным то, что русский певец приглашен в Италию, страну знаменитых певцов, — вспоминал позднее Шаляпин. — Мы поехали в Варадзэ, местечко недалеко от Генуи, по дороге в Сан-Ремо, и зажили там очень скромно, рано вставая, рано ложась спать, бросив курить табак. Работа была для меня наслаждением, и я очень быстро усваивал язык, чему весьма способствовали радушные, простые и предупредительные итальянцы.
        Чудесная, милая страна очаровала меня своей великолепной природой и веселостью ее жителей. В маленьком погребке, куда я ходил пить вино, его хозяин, узнав, что я буду петь Мефистофеля в Милане, относился ко мне так, как будто я был самым лучшим другом его. Он все ободрял меня, рассказывая о Милане и его знаменитом театре, с гордостью говорил, что каждый раз, когда он бывает в городе, то обязательно идет в «Ла Скала». Слушал я его и думал: «Ах, если бы в Милане трактирщики так же любили, музыку, как этот!»
        Невозможно быть неподалеку от Милана и не побывать в нем. И Шаляпин поехал посмотреть этот город — Мекку оперных певцов. С превеликим любопытством рассматривал Федор Иванович этот шумный, веселый город, с неповторимо запутанными улицами, совсем не похожими ни на геометрически правильные улицы Петербурга, ни на живописные проспекты Парижа… Привлекла его внимание архитектура множества красивых домов, но когда он вышел к зданию феноменального Миланского собора, то сердце его зашлось от восторга… Вот он, знаменитый «Дуомо», гигантский мраморный дворец, словно устремившийся к небу, с его неповторимыми статуями, барельефами и горельефами. Шаляпин запрокинул голову вверх, туда, к высоте, и почувствовал себя маленьким, настолько подавляла эта его могучая красота… Да и все высокие постройки, окружавшие собор, тоже показались небольшими. Ничем не примечательное здание оказалось оперным театром «Ла Скала». Только тогда, когда он обогнул здание с другой стороны, понял, что оно тоже уходит вдаль и производит впечатление гигантское, словно бы расплющилось на площади. Вот он, самый приманчивый театр мира,
столько самых замечательных певцов и певиц мечтают попасть сюда в качестве исполнителей… Говорят, здесь гигантский зрительный зал и обширная сцена. Ну, ничего, все это не так пугает, вот удастся ли ему создать Мефистофеля таким, каким он уже представляет его себе…
        Шаляпин медленно пошел к Галерее, где собирались певцы, пианисты, преподаватели пения, концертмейстеры, дирижеры, суфлеры, врачи по горловым болезням, журналисты, множество тех, кто мечтал приобщиться к оперному делу… Он вошел под своды огромного пассажа со стеклянным потолком, кинул взгляд под ноги и увидел прекрасную мозаику. В многочисленных арках сидели артисты и что-то оживленно обсуждали. Как здесь хорошо…
        И вдруг рассеянный взгляд Шаляпина наткнулся на знакомую и симпатичную фигуру. «Господи, да это ж Лёнка Собинов… — промелькнуло у него в сознании, а к нему уже подходил нарядно одетый господин и улыбался. — Только почему он так подстригся?»
        И действительно, господин Собинов собственной персоной и с лысой головой.
        - Что с тобой? Что ты так изуродовал себя, еле-еле узнал…
        - Чтобы не отвлекаться, приехал работать, Федор, — тепло пожимая руку Шаляпина, сказал Собинов. — Пойдем куда-нибудь, за столиком поговорим, в это время здесь есть еще свободные места.
        В одной из арок Галереи они уселись за столик и заказали по бокалу вина.
        - А я собрался было погулять по Италии, — начал Собинов, отвечая на вопросительные взгляды Шаляпина. — Но потом неожиданно для себя раздумал. Оленин, мой приятель, он живет здесь в Италии, так много занимается и пением, и изучением партий, что я тоже не вытерпел и тоже взялся за дело, сначала договорился с одним русским за шестьдесят рублей в месяц заниматься каждый день по часу разучиванием партий. Мы уж приготовили половину Ромео, а потом я как-то пошел вместе с Олениным к его профессору пения…
        - Как его звать-то? — спросил Шаляпин, отпивая глоток вина. — Тут их, этих профессоров-то, как собак нерезаных в Казани.
        - Нет, ты знаешь, мне понравился способ его занятий. Он, если можно так выразиться, следит за гимнастикой голоса, не выдумывая ничего сам и не изощряясь лукаво над звуком.
        - А сколько платишь? — допрашивал Собинова бывалый Шаляпин. — Ох, оберут тебя, а голос испортят, твой божественный голос. — Шаляпин помрачнел, словно бы уже это произошло…
        - Ты знаешь, не оберут, плачу три лиры за урок. Совсем забросить пение было бы опасно, а заниматься одному невозможно по многим соображениям. А ты что здесь делаешь?
        - Приехал на разведку, посмотреть город, театр, получил ангажемент в «Ла Скала» на будущий пост на десять спектаклей оперы Бойто «Мефистофель», а живу на Ривьере, недалеко от Генуи, сняли с Рахманиновым чудную виллу на самом берегу моря, прекрасный сад… Просто очень удачно складывается, работаем, отдыхаем, вот и тебе бы где-нибудь поблизости. Здесь-то, в Милане, уж очень жарко и душно.
        - Да, это мысль, здесь становится действительно невозможно жить. А что было, когда мы только приехали. Сплошной скандал: проходили выборы в народные депутаты, открыто выступали против короля. А что творилось, когда народная партия победила! Вечерние газеты прямо рвали из рук разносчиков. В Галерее стоял гул какой-то. Теперь-то стало потише, жизнь вошла в колею, голоса газетчиков стали более человеческими.
        - Но ты обратил внимание, Леонид, сколько здесь калек, уродов и горбунов? На каждом шагу мне кто-нибудь из них встречается… Ужас какой-то!
        - Очень плохо смотрят за детьми. Если б ты видел, что с детьми выделывают их милые родители. Вечером никто дома не сидит, забирают с собой детей, даже грудных, в театр, в кафе, и это истязание продолжается до двенадцати ночи, а то и позднее. Сердце кровью обливается, когда видишь в театре на коленях у какой-нибудь черномазой родительницы раскрасневшуюся, сонную рожицу или встретишь в Галерее целую фамилию, которая плетется за свободолюбивыми родителями.
        - Как хорошо, что я увидел тебя, Леня, ишь какие подробности итальянской жизни ты мне рассказываешь. Теперь буду знать.
        - Одна беда: деньги тают как снег, я уж подумываю, скоро ли можно получить московское жалованье.
        - О, и тут ты не одинок. Просто не знаю, куда они деваются. Вроде тоже взял много, нужно было в Париж махнуть, там повеселиться и отдохнуть. И вот уж подсчитывай убытки. Хорошо хоть «Ла Скала» платит.
        - А сколько они дают тебе за десять спектаклей?
        - Пятнадцать тысяч.
        - Лир?
        - Франков золотом!
        - Ого! Хорошо устроился, я рад за тебя, ну, тебе и карты в руки.
        - Да вот волнуюсь. Знаешь ведь, какая здесь строптивая публика. Каждую фразу, каждое движение, жест обдумываю по десятку раз, подбираю самые выгодные, самые удачные, на мой взгляд. А кто их тут поймет.
        - Убежден, Федор, ты будешь иметь успех. Я уж побывал в театрах, насмотрелся. Сцена здесь занимает последнее место. Тут даже о шаблонном, традиционном исполнении всем известной партии не может быть речи. Артиста, чуть он только поднавострится в пении, учителя сцены подучат «жестам» и пускают петь. Вот такой и поет на сцене, а руки сами по себе. Я был на «Риголетто» и «Фаворитке». Тут и не помышляют о художественной передаче роли, вполне сценической, исторически верной, есть голос, сносно управляет руками — и артист уже вне конкуренции. И публика ничего другого не требует. Правда, я был в театре «Dal Verme», где слушал обе оперы, может, в «Ла Скала» публика другая, а тут публика самого низкого пошиба, хлопали среди арии, фразы, просто за высокую ноту. Представляешь?
        - А ты помнишь, Леня, что Теляковский обещал поставить у нас «Бориса Годунова» и что ты будешь петь Самозванца? Или увлекся своим Ромео и о другом ни о чем не помнишь? — Федор Иванович широко улыбнулся, переводя разговор на другую тему.
        - Ну а как же! Выписал я себе «Бориса Годунова», забыл взять с собой. Уж очень много вещей накапливается в дорогу, просто страх какой-то. Так что подучу его на досуге получше, чтобы не осрамиться перед Альтани.
        - А с Моцартом как? — продолжал допрашивать Федор Иванович. — Так было б хорошо с тобой петь «Моцарта и Сальери»…
        - Нет, пока не получается у меня с Моцартом. Я уж говорил тебе, что партия написана, в общем, так низко, что я хрипну после нескольких фраз.
        - Досадно, но все-таки поищи возможности. Попробуй вот с этим профессором-то, может, он что-нибудь подскажет тебе. Ты был бы прекрасным Моцартом.
        - Теперь я имею несчастье штудировать музыкальную нелепицу под названием «Принцесса Греза». И скучно, и грустно… Ну что, Федор, мне пора, с половины четвертого до половины пятого я занимаюсь с Плотниковым, а потом вместе обедаем.
        - Да и мне уже пора на поезд. До встречи в Москве. А может, все-таки надумаете снять где-нибудь поблизости дачу? Вот было бы здорово.
        Друзья на этом расстались. Попытки Собинова и его друзей снять дачу поблизости от Генуи не увенчались успехом, все оказались заняты. Сняли дачу в Виареджо, это было далеко от дачи Шаляпина. Так что они увиделись только в Москве, когда начались театральные будни.
        Осень и всю зиму Шаляпин готовился к поездке в Милан.
        И вот наконец-то Шаляпин на пути в Милан… Казалось бы, долгая и нудная дорога в трясущихся вагонах, а какое наслаждение испытывал он, оставаясь в одиночестве: теперь-то и можно было спокойно подумать, поразмышлять о жизни, бурной, торопливой, полной неожиданностей… Прав, видно, Мамонтов, в разговоре со Шкафером сказавший, что наступит время, когда нужно подвести итоги, хоть какие-то, предварительные, что ли… Савва Иванович подводил их в камере, а он, Шаляпин, чаще всего подводил их во время гастрольных поездок… Дорога словно бы освобождает его от всех привычных пут, семейных, дружеских, и он свободно может предаваться своим размышлениям… А потом, здесь, в вагоне, его никто не знает, не пристают с расспросами, можно полежать, можно выпить стаканчик хорошего вина в ресторане, почитать какую-нибудь легкую книжонку… Правда, иной раз что-то спросит Иола Игнатьевна, пожелавшая разделить с ним тяготы этой первой гастрольной поездки, но она совсем ему не мешает, полностью поглощенная ожиданием ребенка, которому предстоит родиться в Италии. Ах, дорога, как ты прекрасна, когда ты молод и полон сил и        Невольно Шаляпин посматривал в окно, было хмуро, изредка проглядывавшее солнце тут же скрывалось за быстро бегущими тучами… Середина февраля, еще зима, но бывали и теплые дни, когда под ногами хлюпали лужи, а потом снова схватывал все вокруг морозец… В Италии-то, видно, гораздо теплее, но кто знает… Всякое говорили ему о климате Милана, и в феврале может быть холодно, все-таки север Италии…
        Сезон в России, можно сказать, закончился успешно. Чаще всего он исполнял привычные партии с неизменным успехом. «Жизнь за царя», «Русалка», «Фауст», «Князь Игорь», «Лакме»… Лишь две новые партии он исполнил в Большом театре за весь сезон: в ноябре прошлого года сыграл Бирона в «Ледяном доме» Корещенко, а совсем недавно, в начале текущего года, — роль Галеофы на премьере «Анджело» Цезаря Кюи… Так что у него было время для подготовки главного своего выступления в этом году… И не только он сам все время думал о поездке в Милан, готовясь, как обычно всесторонне, к этому своему выступлению, выучил всю оперу целиком, знал не только свою партию, но и все другие. Множество друзей и поклонников его таланта были озабочены поездкой и первыми столь серьезными выступлениями за границей, да еще в таком театре, как «Ла Скала»… «Какая жалость, — думал Шаляпин, — что не поддержали мои друзья мою заветную мысль сыграть Мефистофеля голым. У этого отвлеченного образа должна быть какая-то особенная пластика, черт в костюме — не настоящий черт. В «Фаусте» Гуно — совсем другое дело, там он уже очеловечен, а
здесь-то, ну хотя бы в прологе, происходит внеземная борьба могучих сил, зачем тут традиционная одежда, просто смешно… Тут нужны какие-то особенные линии. Но все, наоборот, смеялись над моей затеей: как ты выйдешь голым на сцену, чтоб это не шокировало публику?.. Признаться, действительно с публикой нужно считаться, для нее ведь играем… Головин сделал несколько рисунков, хотя и он не дал мне голого Мефистофеля. Ну ладно, пролог я сыграю оголенным от плеч до пояса, нарушу традицию, но ведь это полумера, я вижу совсем другого Мефистофеля, это какая-то железная фигура, что-то металлическое, могучее. Нет, не получится такой, каким я его вижу… Строй спектакля, ряд отдельных сцен, быстро сменяющих одна другую, непременные антракты все равно не дают и не дадут такого целостного впечатления о Мефистофеле, каким я бы мог сыграть его полуголым, а шабаш на Брокене, вот где есть возможность развернуться, блеснуть новизной. Но вряд ли дадут, если уж у нас засомневались, то в Милане и подавно… Придется уступить необходимости, пусть Мефистофель будет таким, каким его изображают все, лишь бы не провалиться… Вот что
сейчас главное… Конечно, некоторые изменения в костюме будут, но разве это может меня сейчас удовлетворить…»
        Шаляпин ехал в Милан без особой уверенности в успехе. Конечно, он живо представлял себе своего Мефистофеля, знал роль наизусть, чувствовал все ее особенности и нюансы. И это укрепляло его веру в успех, но он знал, во всяком случае много слышал, о беспощадной итальянской публике, которая не раз уже свергала оперных кумиров. А тут явится перед нею русский неизвестный ей артист… Только всегда побеждало чувство радости, его непобедимое желание творить.
        Первые дни в Милане прошли для Шаляпиных благополучно. Федор Иванович зашел к директору, представился, получил от него указание быть на следующий день в театре, так как репетиция уже началась. Но потом становилось все тревожнее…
        Поразил его театр. Конечно, он знал, что это самый большой и самый знаменитый театр в Европе, но не ожидал увидеть такой огромный и величественный. «…Я буквально ахнул от изумления, увидав, как глубока сцена. Кто-то хлопнул ладонями, показывая мне резонанс, — звук поплыл широкой, густою волной, так легко, гармонично», — вспоминал Шаляпин.
        Началась репетиция… «Господи, как я буду в этом колоссальном театре, на чужом языке, с чужими людьми?» — невольно думал Шаляпин, разглядывая молодого дирижера Артуро Тосканини, о котором он еще ничего не слышал, Энрико Карузо, который, как и все, пел вполголоса. «Ну раз у них так принято, то и буду петь вполголоса, неловко как-то петь полным голосом, когда никто не поет так. А уж дирижер-то больно свиреп, уж очень скуп на слова, не улыбается вовсе, поправляет певцов сурово и очень кратко. Пойму ли я его, когда дело дойдет до меня? Но кажется, этот человек знает свое дело и не потерпит возражений… Такой же, как Направник. Да и небольшой такой же и хмурый… А вот и до меня дошла очередь…» И вполголоса включился в репетицию.
        Дирижер бесцеремонно постучал палочкой. Все недоуменно поглядывали на Тосканини.
        - Синьор Шаляпин? — хрипло проговорил дирижер. — Вы так и намерены петь оперу, как поете ее теперь?
        - Нет, конечно! — смутился Шаляпин.
        - Но видите ли, дорогой синьор, я не имел чести быть в России и слышать вас там, я не знаю вашего голоса. Так вы будьте любезны петь как на спектакле! — гораздо мягче произнес Тосканини.
        - Хорошо! — согласился Шаляпин.
        Репетиция продолжалась. Шаляпин пел полным голосом. Тосканини часто останавливал певцов, таким же хриплым и суровым голосом поправлял их, но никаких замечаний в адрес Шаляпина не сделал. «Что это? Просто меня не замечает, что ли?.. Как это понять?» — встревоженно думал Шаляпин, возвращаясь после репетиции к себе.
        На следующий день репетицию начали с пролога, где Шаляпин пел один и, конечно, полным голосом. Тосканини ему аккомпанировал… В прекрасной комнате, украшенной старинными портретами великих и знаменитых музыкантов, великолепно звучал прекрасный голос русского артиста, покоривший всех собравшихся здесь.
        - Браво! — не выдержал маэстро Тосканини.
        «Ну вот и этого сухаря разобрало», — обрадованно подумал Шаляпин. Но репетиция продолжалась, и Шаляпин продолжал петь полным голосом, чувствуя, что с каждым мгновением он завоевывает сердца не только участников спектакля, но и тех, кто обслуживает театр, рабочих сцены, гримеров, кассиров…
        После репетиции Шаляпина проводили к директору, который ласково сказал ему, что он понравился дирижеру и что в ближайшее время начнутся репетиции на сцене, с хором и оркестром, так что пора примерить костюмы, чтобы подогнать их, если понадобится. Шаляпин успокоил любезного директора, сказав, что он привез свои костюмы.
        - В прологе я думаю изобразить Мефистофеля полуголым…
        - Как? — испуганно спросил синьор Казацца.
        - Мне трудно себе представить Мефистофеля в пиджаке и брюках… Вот я и мои друзья-художники придумали такую хламиду, которая еле-еле скрывает тело Мефистофеля, оставляя открытыми грудь, руки, чуть-чуть ноги… Вы не пугайтесь, все получится здорово, — пытался успокоить директора Шаляпин. Но кажется, безуспешно.
        - У нас, видите ли, существует известная традиция. Мне хотелось бы увидеть ваши костюмы. Публика у нас капризная. Вряд ли ваши костюмы подойдут нам. Все надо внимательно посмотреть.
        Шаляпин еще раз попытался объяснить свое понимание образа Мефистофеля и свои принципы воплощения его на сцене, но чувствовал, что перепугал любезного директора своими предложениями и суждениями.
        Еще большее разочарование испытывал Шаляпин во время репетиций мизансцен. Артуро Тосканини заведовал и сценой и показывал Шаляпину, как он должен играть в том или ином эпизоде. Шаляпин с грустью смотрел на него и вспоминал все приемы провинциальных трагиков, с которыми он был знаком и которые он давно отбросил как театральный штамп. «И почему он должен учить меня, где и как встать или сесть… Господи! Как грустно смотреть на него, такого замечательного дирижера, когда он по-наполеоновски складывает руки на груди или завинчивает одну свою ногу вокруг другой этаким штопором и считает, что эти позы — настоящие дьявольские позы… Такие же и у нас учителя сцены, Палечек например… И совершенно убеждены в том, что только так и надо играть, как они показывают… Публике все сразу становится ясным… Вот что для них важно…»
        - Спасибо, маэстро! — благодарил Шаляпин. — Я запомнил все ваши указания, вы не беспокойтесь! Но позвольте мне на генеральной репетиции играть по-своему, как мне рисуется эта роль!
        Что-то послышалось в его голосе такое, что маэстро Тосканини, внимательно поглядев на него, тут же согласился:
        - Хорошо!
        Шаляпин уже с большим уважением относился к Артуро Тосканини, присутствовал на спектаклях «Любовный напиток» и «Царица Савская» под его управлением и понимал, что это превосходный музыкант, глубоко переживающий и тонко чувствующий исполняемого композитора. Но играли в «Ла Скала» примерно так, как показывал ему Артуро Тосканини, самый одаренный из музыкантов-дирижеров: с ложным пафосом и аффектацией.
        Приближалась генеральная репетиция… И чем ближе день спектакля, тем тревожнее становилось на душе. Оказывается, чуть ли не весь театральный Милан осудил дирекцию «Ла Скала» за приглашение русского артиста на роль Мефистофеля, особенно негодовали в знаменитой Галерее, где собирались оперные артисты, журналисты всех пятнадцати театральных газет, представители двадцати театральных агентств. Это был настоящий рынок, на котором совершались и сделки, и обсуждения последних театральных новостей. А главная новость — Шаляпин…
        Федор Иванович, прогуливаясь по Галерее, уже не раз сталкивался с любопытными взглядами завсегдатаев, некоторые смотрели на него так, что у Шаляпина внутри холодело. Ничего хорошего эти взгляды не предвещали. А тут еще как-то подошедший Влас Дорошевич увел его в кафе, тоже набитое театральным людом, рассказывал ему о волнениях в театральном мире Милана.
        - А что их беспокоит? Никак не пойму, Влас Михайлович, — удивился Шаляпин. — У каждого свои роли…
        - А, Федор Иванович, будто вы не знаете этот народ… Завидуют, всех потрясло то, что из России выписали баса, да еще по тысяче пятьсот франков за спектакль… Вот все с ума и посходили… Да вы послушайте, что здесь говорят, итальянцы не умеют скрывать своих чувств… Прислушайтесь, только не обращайте на них внимания, а то совсем разойдутся.
        За столиками, конечно, пили вино и возбужденно старались перекричать друг друга. Наконец Шаляпин услышал и свое имя.
        - …Десять лет не ставили «Мефистофеля». Десять лет, — горько рокотал бас, — потому что не было настоящего исполнителя. И вдруг Мефистофеля выписывают из Москвы, какого-то Шаляпина. Да что у нас, своих Мефистофелей нет? Вся Галерея полна Мефистофелями. Срам для всех Мефистофелей, срам для всей Италии…
        «Срам», «стыдно», «позор» — эти словечки чаще всего употреблялись в кафе. И все вокруг постановки «Мефистофеля»…
        - Это безобразие! Ведь это все равно что в Россию ввозить пшеницу.
        - Он будет освистан! — предрекал бас с лихо закрученными усами.
        - Шаляпин не дурак, он заплатит из своих пятнадцати тысяч клаке. Господин Мартинетти насаждает клакеров.
        - Надо освистать и дирекцию!
        - И Бойто! Зачем позволил это!
        Шаляпин тронул руку Дорошевича, кивнул на дверь: больше он не мог слушать подгулявших артистов.
        И в Галерее обсуждали все те же вопросы. До Шаляпина доносилось его имя, упоминался и господин Мартинетти, всесильный шеф миланской клаки.
        - Да, клака здесь всесильна, — сказал Дорошевич, хорошо знавший нравы этих театральных паразитов, прозванных «негодяями в желтых перчатках». — У вас они еще не были?
        - Нет! Я их выброшу с порога! — твердо сказал Шаляпин.
        - К каждому неизвестному здесь артисту является «джентльмен в желтых перчатках» и диктует условия, которые, дескать, обеспечат ему успех. А нет — свистки, крики, бурные аплодисменты во время самой выигрышной арии, и таким образом срывают спектакль.
        - Да, что-то слышал, но… Сюда я ехал как в храм искусства, с таким чувством, с каким верующий идет причащаться. А тут вон оно что творится. Благодарю, что просветили. Я им такую устрою встречу, век будут помнить Федора Шаляпина.
        Федор Иванович, по обыкновению своему, храбрился, и для этого у него были все основания: театр он завоевал, все, кто слушал его и видел на репетициях, поняли, что приехал к ним действительно незаурядный оперный артист… Но эти театральные паразиты все могут испортить. Невольные опасения закрадывались в душу.
        И как только он вошел в квартиру, жена, теща и другие его родственники, взявшиеся опекать его в Италии, перебивая друг друга, сообщили ему, что приходил «джентльмен в желтых перчатках» и обещал ему сделать успех на определенных условиях, которые лучше всего принять, если он не желает скандала.
        - Нужно только заплатить четыре тысячи франков и дать им несколько десятков билетов, — наконец поддела итог семейного разбора теща Джузеппина Торнаги и на протестующий жест зятя добавила: — Надо соглашаться, Федор. Они будут аплодировать на первом представлении, когда обычно собирается самая богатая и знатная публика, а поэтому и самая холодная.
        - Вы гоните их в шею, как только они придут, — сказал Шаляпин и ушел к себе в комнату.
        Визит «джентльмена в желтых перчатках» встревожил его, но он все еще надеялся, что они не осмелятся прийти во второй раз. «Работаешь-работаешь в поте лица, по две репетиции в день, утром и вечером, почти тридцать репетиций уже позади, и на каждой ты обязан полностью показать, на что ты способен, а тут суют каплю грязного яда в мою душу… Ух, проклятые, не на того напали, вы еще не знаете, кто приехал к вам… И этим все сказано…»
        На следующий день Шаляпин встал поздно: перед генеральной репетицией дали отдохнуть. Но спал он плохо. Поднялся в плохом настроении. А тут еще жена объявила, что снова приходили вчерашние «джентльмены», она им передала слова Федора Ивановича. И они заявили, что синьор Шаляпин пожалеет о своем отказе иметь с ними дело.
        Оскорбленный Шаляпин бросился в дирекцию «Ла Скала» и высказал все, что он думал по этому поводу. Но директор ничуть не удивился визитам «джентльменов», для него это дело было привычным… И как мог успокоил разъяренного артиста.
        Приближался день спектакля. Нервы были напряжены, хотя генеральная прошла успешно. Все тот же Влас Дорошевич, проникший всеми правдами и неправдами на репетицию, был в восторге от увиденного и услышанного и не скрывал своих впечатлений ни в артистическом кафе, ни в Галерее, ни в редакциях газет, куда он постоянно заходил к коллегам. И повсюду обсуждался, в сущности, один и тот же вопрос: что сделает Мартинетти с этим отважным русским, который отказался платить дань клаке? «Да он ведь сотрет его в порошок», «Мартинетти не простит», «Нет, этот Шаляпин просто сумасшедший». Другие возражали и радовались, что наконец-то нашелся артист, который ответил негодяям так, как давно пора отвечать… «Молодчина!», «Вот это ответ, достойный артиста!», «Довольно, на самом деле, пресмыкаться перед этими «негодяями в желтых перчатках»!» — слышалось на Галерее и в кафе.
        О скандале и о «беспримерном ответе русского артиста» было напечатано сообщение даже в политической газете «Corriere della sera». «Да этого никогда не бывало! С тех пор, как Милан стоит!» — кричали в Галерее.
        А самые доброжелательные, хоть и одобрительно отнеслись к резкому протесту Шаляпина против шантажа Мартинетти и его компании негодяев, все-таки просили Власа Дорошевича передать Шаляпину, чтобы он остерегался клаки:
        - Вы знакомы с Шаляпиным. Ну так посоветуйте ему… Конечно, это очень благородно, что он делает. Но это… все-таки сумасшествие… Знаете, что ни страна, то свои обычаи. Вон Мадрид, например. Там в начале сезона прямо является представитель печати и представитель клаки. «Вы получаете семь тысяч франков в месяц? Да? Ну так тысячу из них вы будете ежемесячно платить прессе, а пятьсот — клаке». И платят. Во всякой стране свои обычаи. Нарушать их безнаказанно нельзя. Пусть помирится и сойдется с Мартинетти! Мы, бедные артисты, от всех зависим.
        Влас Михайлович пытался возражать, ссылаясь все-таки на публику, на зрителя как на главное лицо, определяющее успех спектакля.
        - А! — пренебрежительно отвечали ему. — Что вы хотите от публики? Публика первых представлений! Публика холодная! К тому же она разозлена. Вы знаете, какие цены на места! В семь раз выше обыкновенных! Весь партер по тридцать пять франков. Это в кассе, а у барышников? Что-то необыкновенное. Ну к тому же вы понимаете… национальное чувство задето… Все итальянцы ездили в Россию, а тут вдруг русский, и по неслыханной цене.
        - А ваше национальное чувство ничуть не ущемлено. Вы все должны знать, что он женат на итальянской балерине Иоле Торнаги, у него уже двое детей, — увещевал Дорошевич, чувствуя, что скандал ничуть не утихает, а, наоборот, грозит принять непредсказуемые размеры. И потому пытался со своей стороны как-то помочь Шаляпину.
        - О, Иола Торнаги, мы помним ее совсем юной! Мы помним даже Джузепину Торнаги, — говорили старожилы Галереи. — Но все-таки посоветуйте Шаляпину, чтобы он сошелся с Мартинетти. Все участники спектакля уже дали билеты, кто сорок, кто сорок пять. Такова уж у нас традиция. Один человек, да еще иностранец, не может ее изменить.
        - Нет! — твердо говорил Дорошевич. — Если я ему посоветую, он разругается и со мной. Да он вам понравится, это великий артист. Я спрашивал даже у ваших хористов…
        - Ну а что говорят хористы? Хористы — что?
        Дорошевич медлил с ответом, прекрасно понимая, какое значение придают на Галерее суждениям хористов.
        - Все в один голос говорят…
        - Что говорят? — нетерпеливо допытывались на Галерее, хотя и сами давно уже расспрашивали их.
        - Хористы говорят, что это великий артист, — приканчивал любопытных Влас Михайлович.
        - Вот и надо сделать так, чтобы он не погиб у нас. Если он не помирится с клакой, то она ему такое устроит… Будет ужасный скандал! Вы этого добиваетесь?
        Нет, Влас Дорошевич вовсе не хотел присутствовать на провале выдающегося русского артиста, но прекрасно понимал, что Федор Шаляпин не нуждается в том, чтобы ему «делали успех». И разве он виноват в том, что цены на билеты высокие. Так уж решила дирекция…
        11 марта, за несколько дней до премьеры, Шаляпин получил письмо от Мартинетти: «Досточтимый господин Шаляпин! Прочтя в одной из вчерашних газет резкую статью, направленную против миланской клаки, где говорится, что Вашу супругу испугали какие-то типы, которых газета называет шантажистами, и зная о том, что статья эта заключает в себе неправду, что может подтвердить и Ваша глубокоуважаемая супруга и мать, с которыми мы имели беседу и которые приняли нас любезно, мы позволяем себе обратиться к Вам с этим письмом. Мы вели себя с Вашей супругой как джентльмены и сообщили ей сведения о театре, которые ее интересовали. Мы предложили ей самым вежливым образом и без каких-либо оскорблений наши услуги. Беседа наша касалась рекламы.
        По этому вопросу мы просим Вас, будучи наслышаны о Вашей любезности, опровергнуть статью в газете, поскольку Вы сами знаете, что мы вели себя вежливо и благопристойно, отвечая на все вопросы, заданные нам госпожами. И мы никак не навязывались ни словами, ни угрозами, как о том пишет газета.
        Возможно, господин Шаляпин, Вы и не были инициатором этой статьи, но статью написали те господа, которые нам хотят навредить и в то же время хотели бы воспользоваться Вашей любезностью и неопытностью… Мы, со своей стороны, будем способствовать тем не менее Вашему блестящему успеху без какого-либо вознаграждения, видя в Вас великого артиста, как нам то было сказано. Если после того, что Вы узнаете о нас, Вы сочтете возможным дать нам несколько билетов, то мы заплатим за них Вам в день выступления. Если бы Вы были так любезны и прислали бы нам короткий ответ на это письмо, мы были бы Вам весьма признательны.
        P.S. Доверяя Вашей любезности, мы просим Вас сохранить в тайне все происшедшее, поскольку мы вели себя как джентльмены и всегда готовы исполнить почтительнейшим образом Ваши приказания».
        Получив это письмо, Шаляпин чуть-чуть успокоился, понимая, что Мартинетти и Ко тоже не хочет и даже побаивается скандала. А вдруг этот скандал уронит их влияние в глазах артистов? Они пришли договариваться о рекламе, и только…
        Глава пятая
        «Запишем эту дату золотыми буквами»
        16 марта 1901 года Влас Дорошевич загодя занял свое место в самом большом театре мира. Ему ли, опытному театралу, не знать, что произойдет в этот день нечто небывалое. Он был на генеральной, а тут еще разразился скандал, который подогрел и без того горячую публику. Театр будет битком набит.
        Публика неторопливо собиралась, но по всему чувствовалось, что сегодня здесь нет обычной холодной публики первых представлений, все на ходу о чем-то говорили, спорили, неожиданно останавливаясь, мешая следующим за ними спокойно идти к своим местам. А когда им делали замечание, то поражались, волновались: почему спешат люди и почему не могут понять, что как раз в это время им пришла в голову потрясающая мысль, которой хочется тут же поделиться?
        «Чудесный народ, никто из них не знает, что такое скрывать свои чувства, сдерживать свои страсти. Что придет в голову, тут же узнают все… — думал Дорошевич, глядя на красивых женщин, увешанных бриллиантами. — Никогда не думал, что Милан такой богатый город… Кажется, все, что есть в Милане знатного, богатого и знаменитого, явилось сюда продемонстрировать целые россыпи бриллиантов и великолепные туалеты…»
        Влас Михайлович водил глазами по шести ярусам лож и поражался оригинальной отделке каждой из них: владелец ложи имел право отделывать ее по своему вкусу.
        Но время неумолимо… Колоссальный оркестр словно застыл при виде занимающего свое место бледного маэстро Тосканини. По всему чувствуется, все возбуждены, взволнованы. Взмах маэстро — и тихо запели трубы. Поднялся занавес, а возникшее чувство благоговения с каждым звуком все укреплялось в душе.
        Оно и понятно: ведь и оркестр и хор поют славу Всемогущему Творцу… Но благостное настроение вдруг круто изменилось: то мрачные ноты фаготов резко ударили по сердцу, и Влас Михайлович увидел, как в это мгновение на фоне ясного темно-голубого неба, среди звезд, появилась странная фигура. Ужас приковал к этой фигуре все взгляды собравшихся. «Господи! Только в кошмаре видишь такие зловещие фигуры, — пронеслось в сознании Дорошевича. — Будто огромная черная запятая на голубом небе. Что-то уродливое, с резкими очертаниями, к тому же еще и шевелится… Вот оно поистине блажное детище Хаоса…»
        Скованные ужасом при виде этой фигуры Мефистофеля зрители были потрясены первыми же словами, брошенными Всемогущему:
        - Ave, Signor.
        Великолепным голосом Мефистофель дерзко бросал насмешливые слова Всемогущему… Ирония, сарказм по адресу Всемогущего повергали в трепет религиозных итальянцев. И вдруг Мефистофель дерзко взмахнул своим черным покрывалом, и обнажились его великолепно гримированные голые руки и наполовину обнаженная грудь. Дорошевич был потрясен: ведь он же все видел на генеральной, казалось бы, ему все это знакомо, но почему же как будто видит он впервые и эти руки, и эту грудь — костлявые, мускулистые, могучие?..
        «Решительно, из Шаляпина вышел бы замечательный художник, если б он не был удивительным артистом, — думал Влас Михайлович, — он не только поет, играет — он рисует, он лепит на сцене. Эта зловещая голая фигура, завернутая в черное покрывало, гипнотизирует и давит зрителя».
        Но Влас Михайлович тут же почувствовал, что ошибался, услышав, как в партере шептались между собой:
        - Ха-ха-ха! Сразу видно, что русский! Голый! Из бани?
        «Нет, не всех Шаляпин давит и гипнотизирует… Какие-нибудь незадачливые Мефистофели шипят… Но это уже шипение раздавленных. Пусть только скажут вслух, их разорвут на части, и они это хорошо понимают, ишь притаились… Хихикают, шипят…» Лишь на мгновение отвлекся Дорошевич, ему до всего здесь дело, он должен все увидеть, все подметить, он завтра же сядет писать отчет о сегодняшнем спектакле, и снова взгляд его был прикован к сцене, где заканчивался пролог.
        - Мне неприятны эти ангелочки! Они жужжат, словно пчелы в улье! — продолжал Мефистофель — Шаляпин на сцене. И вдруг, взмахнув своей черной хламидой, словно отбиваясь от пчелиного роя, в самом деле напавшего на него, скрылся в облаках.
        И, словно обвал в горах, обрушились в театре аплодисменты. Нигде Дорошевич не слышал такого грома рукоплесканий. Сверху донизу восторженная публика аплодировала русскому артисту, хотя на сцене продолжалось пение хора, играл оркестр, но все это не волновало восторженных итальянцев.
        - Браво, Шаляпин! — на все голоса раздавалось в партере, в ложах, конечно по-итальянски.
        Тосканини вовремя понял, что он должен прервать пролог. Публика не даст ему завершить его, пока не увидит Мефистофеля на авансцене. И произошло небывалое: Мефистофель вышел на авансцену и раскланивался, а публика еще громче взорвалась аплодисментами.
        «Бог ты мой! Как беснуется эта публика первых представлений, которую обозвали холодной… Что наши тощие и жалкие вопли шаляпинисток перед этой бурей, перед этим ураганом восторженной, пришедшей в экстаз итальянской толпы. Где увидишь такое зрелище: партер ревет, в ложах все повскакивали с мест и кричат, вопят, машут платками… Да, можно было ждать успеха, но такого восторга, такой овации… А на авансцене — смущенно улыбается русский двадцативосьмилетний артист, о котором вчера еще распространялось столько злобных небылиц… Ах, какой восторг для русского искусства! Какой праздник!» — открыто улыбался Дорошевич, хлопая вместе со всеми…
        Наконец буря смолкла. Тосканини вновь взмахнул своей палочкой, и пение хора продолжалось… Последние могучие аккорды пролога потонули во вновь обрушившихся аплодисментах.
        - Браво, браво, Шаляпин! — Этим восторженным крикам, казалось, не будет конца.
        В антракте Дорошевич видел радостные улыбки, словно на великом празднике, счастливые лица оживленно разговаривающих и жестикулирующих итальянцев. Все, конечно, только и говорили о русском артисте, который так неожиданно доставил им этот праздник. Дорошевич понимал, что в каждом итальянце столько прирожденной музыкальности и столько заразительной увлеченности, что сейчас бесполезно к кому-либо подходить и отвлекать их от начавшегося разговора. Лишь один знакомый итальянский бас сам подошел к Дорошевичу и чуть ли не с упреком сказал:
        - А вы говорили, что синьор Шаляпин никогда не пел Мефистофеля Бойто… Не могу в это поверить, вы уж простите меня… Скорее всего, он пел эту партию тысячу раз… Всякий жест, всякая нота выучены!
        - Да уверяю вас, что Шаляпин никогда не пел бойтовского Мефистофеля! — обрадовался Дорошевич случайному собеседнику.
        - Вы ошибаетесь! Вы ошибаетесь!
        - Да уверяю вас, не пел никогда. Спросите у него самого!
        - Он говорит неправду! Это неправда! Это неправда!
        И столько отчаяния слышалось в голосе итальянского баса, что Дорошевичу даже стало жалко его.
        «И вот ничто не может убедить его… Он думает, что все, что творил на сцене Шаляпин, можно затвердить постоянными упражнениями, простым заучиванием… Это был бы ученик, а тут гений», — думал Влас Михайлович, усаживаясь на свое, место и наблюдая за итальянской публикой, которая никак не могла успокоиться.
        Снова поднимается занавес, происходящее на сцене народное гуляние приковывает к себе внимание. Но зрители смотрят вовсе не на веселые и забавные массовые сцены, а на отделившиеся от толпы две фигуры: Фауста и следующего за ним Мефистофеля. Ни звука не произносит Шаляпин, но внимание устремлено только на него. Небольшой Карузо и высокий Шаляпин — как великолепно контрастировали они во всем… Задумчивый и благостный ученый, проникший во многие земные тайны, но так и не постигший основы человеческого бытия, и «блажное детище Хаоса», познавший все, «частица силы той, которая, стремясь ко злу, творит одно добро», страшный, зловещий… В каждом жесте его — отвратительная злоба дьявола, уверенного в том, что он утянет своими сетями этого простодушного ученого.
        А вот Мефистофель в черном костюме возникает в кабинете Фауста… Каждое его слово пропитано ядом злобы и сарказма. После знаменитого «Fichio» — снова буря аплодисментов.
        «Подумать только, — размышляет потрясенный Дорошевич! — весь шаляпинский Мефистофель в «Фаусте» Гуно — ноль, ничто в сравнении с одной этой песнью… Ну, поразительный талант… Рождает же земля такие таланты».
        В антракте он уединился в какой-то боковушке и лихорадочно набрасывал свои первые впечатления от всего увиденного и услышанного в «Ла Скала»: газета «Россия» ждет его репортажа с места событий, а первые впечатления — самые верные и правдивые…
        Снова он на своем месте внимательно наблюдает за разворачивающимися событиями на сцене: Мефистофель в эффектном красном костюме преуморительно обхаживает старую Марту. Он комичен в этой несвойственной ему роли, он должен расположить ее и потому не жалеет выдумки для того, чтобы усыпить ее бдительность. И здесь Шаляпин неповторим, каждая его поза, окрашенная неподдельным юмором, вызывает оживление и смех в зале. Но ухаживанье за старой Мартой не такое уж увлекательное занятие: он то и дело бросает свой взгляд, полный злобы и ненависти, туда, где милуются Фауст и Маргарита. Ведь для Фауста это прекрасный миг, и он может наконец-то воскликнуть то, что так жаждет от него Мефистофель: «Мгновенье, остановись! Ты так прекрасно!» Но нет, эти слова не срываются с уст очарованного Фауста. И Мефистофель бросает в их сторону мрачные взгляды, не переставая отвлекать внимание Марты.
        А ночь на Брокене с, казалось бы, бесконечными танцами и шествиями теней, снова потрясает, когда Мефистофель широко и привольно приглашает всех собравшихся здесь ведьм к развратной оргии. Над всеми танцующими и пляшущими Мефистофель возвышался как владыка, призывающий всех к распутству… Его улыбка в этот миг была полна сладострастного удовлетворения: вот где нет места для добра и не надо притворяться, лукавить, вот где можно быть самим собой.
        В антракте снова все те же восклицания слышит Влас Дорошевич: «Какой голос! Какой голос!», «Какая мимика! Какая мимика!». Ну слава Богу, публика приняла русского артиста, полюбила его и сделала своим кумиром… Теперь уже никто не в силах повернуть настроение миланской публики, сегодня были законодатели моды и успеха… Последняя картина вряд ли что добавит к тому, что зрители уже поняли и почувствовали.
        Но в последней картине Шаляпин был неподражаем и неповторим в сравнении с предыдущими сценами. В Элладе ему скучно, тоскливо. «То ли дело Брокен, — тоскливо роняет слова Шаляпин — Мефистофель, — то ли дело север, где я дышу смолистым воздухом елей и сосен. Вдыхаю испарения болот». И куда девалась его могучая уверенность в своем всесилии, когда он правил бал на Брокене, каждое движение ему дается словно с великим трудом, тоскливо посматривает он на строгую красоту южной ночи, на кудрявые рощи, все здесь ему немило. И он не скрывает своих чувств и настроений… И в последнем акте, на последних минутах оперы, спектакля, снова все внимание приковывает к себе Мефистофель, мрачный, могущественный царь зла… Надоело ему возиться с Фаустом, а столько временн потеряно зря. Снова злоба, ярость окрашивают его мрачное лицо… До каких же пор?
        - Ну, гордый мыслитель! Смерть приближается. Жизнь уже прожита. А ты так и не сказал до сих пор: «Мгновенье, остановись! Ты прекрасно!»
        Но силы добра тоже следят за Фаустом, призывая его к себе. Ангелы зовут его к себе и побеждают. И Мефистофель, корчась и проклиная Небо, медленно погружается в бездну.
        И ударившие, как гром, аплодисменты не смолкали, много раз вызывая Шаляпина, Карузо, Тосканини…
        При выходе Влас Дорошевич только и слышал: «Великий артист! Великий артист!» И, не удержавшись, язвительно спросил одного знакомого певца:
        - Ну что же Мартинетти с его «джентльменами в желтых перчатках»?
        - А вы видели, какой прием! Мартинетти и его «джентльмены» не дураки. Они знают публику. Попробовал бы кто-нибудь! Ему бы переломали ребра! В такие минуты итальянской публике нельзя противоречить! Да разве кто знал, что это такой артист! Разве кто мог представить, чтобы у вас там, в России, мог быть такой артист!
        На следующий день Влас Дорошевич — за работой: по горячим следам событий, пока не расплескались первые впечатления от спектакля и встреч, разговоров и споров вокруг него и участия в нем Федора Шаляпина, писал статью-очерк «Шаляпин в Скала», ее ждет редакция газеты «Россия», может, и не закончит здесь, в Милане, но наброски пригодятся при окончательной отделке в России. А тут еще пришла новость: Теляковский в Милане. Ну как тут усидишь в своем номере, так захотелось высказать свои впечатления директору императорских театров. Может, вместе с Федором Шаляпиным зайти к нему в гостиницу?
        Наконец-то все страхи позади… Прошло еще одно успешное выступление в «Мефистофеле», успех был ничуть не меньше, чем 16 марта. Директор и все служащие театра, артисты, хористы и весь театральный люд на улицах, в Галерее восторженно приветствовали появление Шаляпина, приняли его как своего. Миланские газеты восторженно отозвались на первые его выступления в театре. Одна из них 23 марта сообщала: «Запишем эту дату золотыми буквами: в субботний вечер 16 марта 1901 года, после пятнадцати лет забвения (не будем говорить — остракизма), на сцене театра «Ла Скала» вновь появился Мефистофель Бойто — этот-все отрицающий дух, этот сын мрака… Великое философское создание Гете не могло найти более прекрасного и торжественного эха гармонии, которое мы слышим во всегда торжествующей опере Бойто… Новым для «Ла Скала» и для всей Италии был русский бас Шаляпин, игравший нелегкую роль Мефистофеля. Любопытство, которое возбуждал этот артист, было велико, и неизвестно, чего было больше в этом интересе — ожидания или легкого недоверия… Шаляпин победил нас прежде всего своим гримом, потом очаровал нас своей блестящей и в
то же время непринужденной игрой и, наконец, своим пением. Как и Карелла, и Карузо, он удостоился многих аплодисментов, особенно после баллады первого акта. Посмотрите, как в прологе вскрывается сущность дьявола в его борьбе с Богом, хотя персонаж обрисован артистом весьма скупыми средствами, в том числе умелой драпировкой широкого плаща. Потом мы видим артиста в костюме кавалера, в котором он предстает перед Фаустом и остается так в течение всей оперы. В его лице уже нет резко выраженных сатанинских черт, какие мы видели в прологе, но под свойственной Мефистофелю иронической ухмылкой скрывается его дьявольская сущность…» В другой газете обрисован портрет Шаляпина: «…Господин Шаляпин, который со столь заслуженным успехом исполнил главную роль в опере Бойто «Мефистофель», представляет собой молодого человека высокого роста, безбородого, розовощекого, несколько полноватого, с каштаново-белокурыми волосами!..»
        Но самое сладостное, что приятно холодило душу, — это надпись против всех спектаклей, в которых он принимал участие: «Все билеты проданы».
        И еще одна радостная весть: 23 марта родилась дочь Лидия.
        Да и полученное письмо от Теляковского, остановившегося в одной из роскошных гостиниц Милана, обрадовало Шаляпина: с первых дней знакомства с этим крупным чиновником он почувствовал к нему искреннее расположение.
        Влас Дорошевич зашел к Шаляпину на Корсо Конкордиа, и вместе пошли в гостиницу, где остановился Теляковский, и всю дорогу проговорили об Италии и итальянцах.
        - А вы знаете, Влас Михайлович, кто больше всех внушал мне надежды на успех ещё задолго до генеральной репетиции? — говорил Шаляпин, загадочно улыбаясь.
        Пауза продлилась недолго, и на вопросительный взгляд умудренного житейским опытом журналиста Шаляпин радостно продолжал:
        - Не угадаете… Два портье, которые почему-то полюбили меня, постоянно во время репетиции торчали за сценой и ухаживали за мной. Надо сказать, ко мне в театре все относятся хорошо, особенно секретарь директора, с которым мы просто подружились, славный малый, но эти двое изумляли меня своими заботами, как няньки. Я тоже их полюбил, разговаривал с ними, рассказывал о России, рассказывал и о себе, особенно о моих смешных приключениях… И они отвечали мне тем же, откровенностью и вниманием… Они же видели, как я волновался. Оба почтенного возраста, оба веселые, забавные, как дети, любили выпить вина. Они знали всех артистов, которые пели в «Ла Скала» за последние два десятка лет, критиковали их манеру петь, изображали приемы и позы каждого, сами пели и плясали, хохотали и казались мне смешными, добрыми гениями театра. И вот когда я раньше всех пришел в театр, возбужденный неизвестностью, нервный, они встретили меня и стали успокаивать: «Не волнуйтесь, синьор Шаляпино… Будет большой успех, мы это знаем! О да, будет успех! Мы служим здесь два десятка лет, видали разных артистов, слышали знаменитые
спектакли. Уж если мы вам говорим — успех будет! Это верно! Мы знаем!» При этом, конечно, бесцеремонно перебивали друг друга, но говорили то, что мне так было нужно… Смотрел я на них: два старика, один седой, с черными усами, а другой толстенький и пузатый, но если бы вы видели их в этот момент, столько искренности и доброжелательности излучали их лица… Ну как же можно было их подвести… Очень ободрили меня эти славные люди!
        Теляковский ждал их и сразу же стал расспрашивать о спектакле, нашумевшем в Милане.
        - Вы знаете, Федор Иванович, я проездом в Милане, ну как же все-таки было не повидаться, хотя времени у меня совсем нет. Пойдемте в ресторан, там я уже бывал, превосходно кормят. К тому же вы сегодня не заняты в театре, а то я непременно бы пошел… Ну, нет худа без добра, не торопясь посидим за обедом, там и поговорим. Как вы думаете, Влас Михайлович?
        Оба поддержали хорошее предложение и отправились в ресторан.
        Здесь было тихо, уютно, никто не мешал им поговорить.
        - Ну же, рассказывайте, как вы тут, Федор Иванович? Я уж читал о вашем успехе, но это все так, внешнее…
        Теляковский тоже был в хорошем настроении: его заграничная командировка проходила успешно, а главное — скоро он будет в России и вновь окунется в любимое дело, столько еще нужно успеть, сезон еще не окончен.
        - Ох, Владимир Аркадьевич, если б знали вы, как тяжко мне было все эти дни… Что там Большой театр или Мариинка… Когда начался спектакль, я дрожал так же, как на первом дебюте в Уфе, в «Гальке», так же не чувствовал под собой сцены, и ноги у меня были ватные. Сквозь туман видел огромный зал, туго набитый публикой. А тут меня повезли еще куда-то в облака, я встал в дыре, затянутой марлей, и запел: «Хвала, Господи!»
        «Явно сгущает краски», — подумал Теляковский, внимательно наблюдая, как подвижно лицо Федора Ивановича, как легко читать все, что отражается в его душе.
        - Пел вроде бы ничего, но ничего не чувствовал, просто пел наизусть то, что знал, давая столько голоса, сколько мог.
        - Прекрасно пели, Федор Иванович, — сказал Дорошевич.
        - Ну, вам со стороны видней, как говорится. А у меня в это время так билось сердце, что не хватало дыхания, меркло в глазах и все вокруг шаталось и плыло.
        «Ох, преувеличивает, любит прихвастнуть, но как все талантливо у него получается. Даже когда он иронизирует над самим собой», — любуясь Шаляпиным, думал Теляковский.
        - Когда я кончил последние слова, после которых должен был вступить хор, вдруг что-то громко и странно треснуло. Мне показалось, что сломались колесики, на которых я ехал, или падает декорация, я инстинктивно нагнулся, но тотчас понял, что этот грозный, глуховатый шум течет из зала.
        - Глуховатый шум? — иронически переспросил Дорошевич. — Это был ни с чем не сравнимый обвал аплодисментов, восторженных криков, просто какое-то безумие радости, причем вы же знаете итальянскую публику, никто не оглядывался, как он выглядит в этот миг возбуждения.
        - Да, я, конечно, потом-то понял, что зал аплодировал, прервав «Пролог» посредине, а я в это время чувствовал, что весь размяк, распадаюсь, не могу стоять. Чашки моих колен стукались одна о другую, грудь заливала волна страха и восторга… Правда, не верите, что вы улыбаетесь? — глядя на смеющихся Теляковского и Дорошевича, прервал свой рассказ Шаляпин.
        - Да вы, Федор Иванович, не обращайте на нас внимания, рассказывайте. Так приятно вас слушать… — сказал Теляковский.
        - А дальнейшее вам тоже должно быть попятно, Владимир Аркадьевич… Я около дыры той не пришел еще в сознание, а тут рядом со мной оказался директор синьор Казацца во фраке, тоже бледный от переживаний, никак не пойму, что он требует от меня… Потом только дошло — уговаривал меня пойти на сцену и поблагодарить публику. А по дороге я встретил толстенького портье, который восторженно приплясывал и орал мне вдогонку, что он был прав, предрекая мне такой успех… Помню, стоя у рампы, я видел огромный зал, белые пятна лиц, плечи женщин, блеск драгоценностей и тысячи рук, бившихся в зале. Такого энтузиазма публики, Владимир Аркадьевич, никогда я еще не наблюдал.
        - Ну а дальше? — спросил Владимир Аркадьевич.
        - Дальше петь было легче, но после напряжения в «Прологе» я чувствовал себя обессиленным, нервы упали. Но весь спектакль прошел с большим успехом. Я все-таки ждал каких-то выходок со стороны клакеров, обиженных мною… Вы слышали об этом?
        - Да, я читал газеты, знаю о вашем смелом поступке, но другого от вас и не ожидал. Слава Богу, у нас этой мрази нет. Ну, перекупщики, спекулянты есть, конечно, но вот такой организованной клаки, как здесь… — Теляковский задумался.
        - Я спросил у одного знакомого артиста: почему, дескать, клака не отомстила господину Шаляпину?.. Как можно, говорит, освистать такого артиста, пусть бы попробовали, их тут же вышвырнули бы вон, а потом клакеры — тоже итальянцы, а все итальянцы любят талантливых артистов… — сказал Дорошевич.
        - Да, ни одного свистка, ни шипения. Я спрашивал об этом, Влас Михайлович. Мне то же самое ответили: и клакеры в Италии любят искусство, как всякая остальная публика. Так что видите, Владимир Аркадьевич, я и клакерам понравился.
        - Вы, может, не поверите, Федор Иванович, как я беспокоился за вас… Ну, что вы артист, тут и говорить нечего, сами знаете, и этими заверениями я вас, надеюсь, не испорчу. Но, думаю, всякое бывает. Дай-ка заеду в Милан, узнаю. Хоть и времени вовсе нет.
        - Спасибо, Владимир Аркадьевич! — растроганно сказал Шаляпин. — Мне так дорого ваше внимание.
        - Ведь как бывает… Столько порой случайностей могут помешать артисту выступить на сцене, как он только может… Вот, вспоминаю, в прошлом году был такой курьезный случай. Пригласили в Мариинский театр на гастроли известную балерину Гримальди, заключили контракт, все как полагается. Но когда она вздумала репетировать «Тщетную предосторожность», обозначенную в контракте, Кшесинская заявила: «Не дам, мой балет». Ну, вы представляете, кто такая Кшесинская?
        - Еще бы! — воскликнул Шаляпин. — Она чуть ли не со всеми великими князьями…
        - Тсс, Федор Иванович! Не будем вдаваться в подробности альковных сплетен… Я не об этом. Главное, что в театре переполох… Начались телефоны, разговоры, телеграммы. Бедный князь Вяземский метался туда-сюда. Наконец шлет министру двора шифрованную телеграмму в Данию, где тот находился в это время при государе. Дело было секретное, как видите, особой государственной важности. И что же? Получает такой ответ: «Так как балет этот Кшесинской, то за ней его и оставить». Я рассказал об этом к тому, чтобы показать, в каких положениях может оказаться гастролер в чужой стране. Всякое могут выкинуть местные знаменитости… Разве в Милане не было известного артиста, который бы с удовольствием спел Мефистофеля?
        - Сколько угодно! — воскликнул Дорошевич. — Вы не можете представить, Владимир Аркадьевич, как все эти Мефистофели шипели в Галерее, собираясь кучками, прослышав о том, что на роль Мефистофеля пригласили какого-то русского артиста Шаляпина… Никогда не слышали о таком, а ему отвалили пятнадцать тысяч франков за десять гарантированных спектаклей… Их ярость была неподдельной, стоило на них в это время посмотреть. «Пятнадцать тысяч франков за какие-нибудь десять дней!» — чуть не плача от горя, кричали эти Мефистофели…
        - А сейчас, должен заметить, отношение ко мне директора и артистов просто чудесное, они так радостно, так дружески поздравляли меня, что я был тронут до глубины души. И с рабочими у меня чудесные отношения, подходят и запросто начинают разбирать все достоинства и недостатки спектакля. Просто поразительный народ, эти итальянцы!
        - Ну, Федор Иванович, вы не видели, что творилось в фойе во время антрактов… Все фойе было полно фрачниками в позах Мефистофеля, фрачниками с жестами Мефистофеля, фрачниками с мефистофельскими гримасами! Зрелище едва ли не самое курьезное в мире, — рассказывал Дорошевич.
        - Я ж вам говорил, что два портье, простых портье, а говорят о музыке будто два профессора, — вспомнил Шаляпин своих друзей-итальянцев.
        - Да, в этом, пожалуй, итальянцы ни с кем не сравнимы. Каждый горячо обсуждал, как была произнесена та или другая фраза, увлекались при этом настолько, что все забывали, отчаянно гримасничали, повторяли позы и жесты Мефистофеля… Простой офицер берсальеров разбирает ноту за нотой, словно генерал Кюи… Слушал я их во время антрактов и дивился: будто весь театр наполнен сверху донизу одними музыкальными критиками…
        - Поразительно музыкальный парод, с ними и легко и тяжело одновременно, уж тут нельзя жалеть себя и петь вполсилы, — сказал Шаляпин.
        - Вы, Федор Иванович, и не умеете вполсилы-то. — Довольный Теляковский воспользовался случаем, чтобы похвалить своего любимца за удачу в Милане. — Работник вы отменный.
        - Пожалуй, вы правы, тридцать репетиций за пятнадцать дней — это каторжный труд, поверьте, никогда я так не работал, как здесь, — без тени хвастовства говорил Шаляпин. — Все думают, как легко все мне достается… Ничего подобного! Порой тянет погулять, повеселиться в беззаботной компании друзей. Бывало, и немало выпито, и без толку потеряно время, а потом трезвеешь в испуге и отдаешь роли все свои силы. Ненавижу отвратительное русское «авось»… Только работа и спасает меня… Вот и сейчас, казалось бы, могу сказать себе: «Теперь, Федор, поспи-ка после столь блестящего успеха в Милане…» Но мне некогда спать — надо мне в дальнейший путь!
        - Именно, Федор Иванович, как только вернетесь в Москву, вам сразу же надлежит включиться в репетиции «Бориса Годунова», без вас они уже начались, по вашей просьбе мы возобновляем оперу Мусоргского, — напомнил Теляковский.
        - Да, но ведь в старой постановке со старыми костюмами?
        - Что можно сделать за столь короткий срок, сделаем, но вы, Федор Иванович, не обессудьте… От вас многое будет зависеть, а уж потом поставим по вашим предложениям. Может, вы возьметесь за постановку оперы? Из вас хороший бы режиссер получился, вы умеете показывать и втолковывать артистам смысл произведения.
        - Не знаю, Владимир Аркадьевич. Как приеду в Россию, меня ж на части будут рвать… Посмотрим. Мне здесь еще несколько спектаклей осталось… Но в начале апреля буду в Москве.
        В тот же день Теляковский уехал в Россию.
        Приведу два письма Шаляпина из Милана.
        27 февраля 1901 года он писал И. К. Альтани: «Под сиреневым небом Италии с удовольствием вспоминаю мою ледяную Россию и пью здоровье моих друзей. За Ваше здоровье, дорогой Ипполит Карлович!!! Усиленно репетируем Мефистофеля. Слава Богу, все идет хорошо. И я здесь пришелся, кажется, по душе. 2-го или 3 марта пою первый спектакль. Целую Вас крепко и шлю привет всем, кто помнит обо мне. В апреле приеду. Низкий поклон оркестру. Слышал здесь три оперы: «Любовный напиток», «Тристана» и «Савскую царицу». Первые две идут очень хорошо…»
        «Милый Володя! — писал Шаляпин 19 марта 1901 года своему приятелю В. А. Тихонову. — Слава Богу, сражение выиграно блестяще. Имею колоссальный успех, он идет даже crescendo. Итальянские артисты были и есть злы на меня за то, что я русский, но я им натянул порядочный нос. На первом спектакле и на генеральной был Дорошевич, я думаю, что он что-нибудь напишет в газетах. Насчет башмаков я устроил, боюсь только, что в России возьмут пошлину. Обнимаю тебя, дорогой мой друг. Всегда твой Федор Шаляпин».
        Статья В. М. Дорошевича «Шаляпин в Скала» была опубликована 14 марта 1901 года в газете «Россия»[4 - Почему ж статья была напечатана 14 марта, а первый спектакль «Мефистофеля» состоялся 16 марта? Уж не ошибка ли автора? Нет, дело в том, что Италия жила по новому стилю, а Россия — по старому, то есть на 13 дней «отставала».].
        7 апреля 1901 года Шаляпин был свидетелем того, как в «Ла Скала» провалилась опера «Мессалина» Де Лара.
        7 апреля 1901 года (по старому стилю) он уже в Москве принимает участие в концерте хора Большого театра под управлением У. Аврапека.
        Глава шестая
        Тревоги и радости Стасова
        Нет, ни минуты отдыха не сулили ему ближайшие недели. Только возвратился из Милана, как сразу включился в репетиции «Бориса Годунова». Десять лет опера не шла в Большом театре, на новую постановку ее не было времени, и Теляковский включил в репертуар театра оперу в ее старой постановке, которая совершенно не могла удовлетворить Шаляпина после того, как она была поставлена в Мамонтовском театре. Во время репетиции Шаляпин не мог не заметить, насколько скверно поставлен спектакль, и попробовал сделать кое-кому из участников постановки замечания, показывая, как надо играть ту или иную сцену. Он великолепно знал все партии и мог свободно переключаться с одной роли на другую. И столько было такта в его замечаниях и советах, что все становилось поразительно просто… Лишь повторяй, и будет то, что необходимо по ходу действия.
        «Пожалуй, я впервые вижу, что значит настоящий оперный режиссер, — думал Теляковский, наблюдая из своей директорской ложи за ходом репетиции. — Режиссер должен во всех своих замыслах исходить из данной оперной музыки. Вроде бы так просто понять свою задачу, но ведь мало кто из наших так называемых режиссеров следует этому незыблемому правилу… В каждом его замечании — простота, ясность, логичность и здравый смысл. А необыкновенная музыкальная память и тончайшее знание не только своей партии, но и всех других партий прямо поразительны. А умение перевоплощаться? То он — Ксения, то — Федор… Смотришь на него, не перестаешь удивляться, обращается ли он к артистам, к хору или оркестру — все так попятно, последовательно и логично, все кажется столь простым и естественным… Ну почему же другие не могут вот так же растолковать артисту, что ему делать на сцене?.. Вот наконец-то я увидел настоящего толкователя произведения… Он его не только хорошо изучил и знает — он его чувствует и своим пониманием заражает других».
        Дверь открылась, вошел Нелидов и сообщил, что пришла срочная телеграмма из Петербурга. Теляковский вышел, сделал необходимые указания подготовить ответ на телеграмму и вернулся в свою ложу. Но на сцене уже не было той размеренной и спокойной работы, которую он наблюдал лишь несколько минут тому назад. Что-то явно без него произошло непредвиденное. Вскоре репетиция закончилась, а Теляковский так и не успел понять, что же произошло такое, что всем испортило настроение.
        - Попросите господина Шаляпина зайти ко мне сегодня вечером, — сказал Теляковский Нелидову, обеспокоенному происшедшим на сцене: скоро премьера «Бориса Годунова», многое еще идет плохо, а ему так хотелось, чтобы «Борис Годунов» прошел ничуть не хуже, чем два с половиной года тому назад в Мамонтовском театре. Ну конечно, он понимал, что там были талантливые декорации, костюмы, режиссура, а тут все катится по старым рельсам.
        Вечером Шаляпин зашел вместе с Коровиным к Теляковскому.
        - Мне хотелось поговорить с вами, Федор Иванович, по поводу режиссирования в опере — этого совсем слабо поставленного у нас дела. Я смотрел сегодня репетицию и понял, что вы вполне можете режиссировать, вы так просто и убедительно объясняете…
        - Владимир Аркадьевич! Я попытался кое-кому объяснить, что им нужно делать, понимая, что оперу в театре давно не ставили, а я ее хорошо знаю. И что же? Сегодня не обошлось без разных инцидентов и обид. Я им говорю одно, а они, словно нарочно, делают еще хуже, чем прежде… У меня такое ощущение, что хотят меня обидеть… А я не могу играть и петь с такими, кто не умеет даже ходить по сцене как полагается. Вот и делаю замечание еще раз. Мне отвечают, что, дескать, вы на меня кричите. И смотрят этак вызывающе, а я воспитывался не в салонах, и хотя знаю, как не надо вести себя, но не всегда это помню. На меня что-то в этом случае накатывает, и тут уж держись… По природе своей я несдержан, иногда бываю резок и всегда нахожу нужным говорить правду в глаза. К тому же я впечатлителен, обстановка на меня действует очень сильно, с «джентльменами» я тоже могу быть «джентльменом», но уж извините, если на меня кто поднимает голос, я тоже могу ответить соответственно. Тут уж как аукнется, так и откликнется… Вот и сегодня, один раз сказал, что нельзя так вести себя царским детям, другой раз еще громче, думал, не
расслышали, ну и сами знаете, обиделись одни, а другие вместе с ними в знак солидарности перестали репетировать. Ну и черт с ними, я не буду участвовать в такой постановке. Скверная постановка, никто ничего не умеет делать как полагается… А поучить их, видите ли, нельзя. «Чего он учит нас?» — ворчат одни. А другие вслед за ними: «Какое право имеет он учить нас?»
        - Так право простое — я вас, Федор Иванович, прошу режиссировать те оперы, в которых вы принимаете участие. Только и всего. — Теляковский видел, как расходился Федор Иванович, и попытался успокоить его.
        - Я, конечно, попробую… Но посудите сами, как это трудно в наших условиях. Вот, допустим, я хочу спеть какую-либо фразу иначе, против принятой традиции, поживее, то и в этом случае приходится пускать в ход какие-то увещевания, улещивания и трепетать в страхе, как бы не возмутилось чье-нибудь слишком чуткое самолюбие. Или, напротив, говоришь дирижеру, что хорошо бы спеть эту фразу медленнее, выразительнее, а он отвечает, что скрипки и виолончели не могут растянуть этот пассаж. И спорить с ним бесполезно… Или вот сегодня я говорю царевичу, что ему необходимо усвоить несколько иной порядок жестов и движений, вы подходите ко мне, царю Борису, так, как будто намерены побрить меня. Я слышу в ответ: «Прошу не учить меня»… А мне эта опера дорога, и я не хочу играть ее вместе с такими вот парикмахерами.
        - Но надо же что-то делать, Федор Иванович! — продолжал свое Теляковский. — Вот в Художественном театре Станиславский и Немирович-Данченко ищут какие-то новые приемы, и чаще всего это им удается. Публика к ним валит…
        - Мы не можем копировать приемы Художественного театра. Механическое использование принципов драматического театра в опере просто поведет к нелепости. У них все получается наивно и просто, а потому правдиво. Конечно, сейчас мода на Художественный театр, и в оперу проникают ремесленники и спекулянты и переносят к нам их принципы, но то, что у них получается правдиво и достоверно, у нас вызывает нелепые глупости. Ну к чему, например, в Частной опере режиссер Арбатов заставил Маргариту в третьем действии «Фауста», в саду, поливать из лейки цветы… Понимаю, для большего оживления сцены, для утверждения сценического реализма.
        - А в «Русалке» таскают кули с мукой, — улыбнулся Коровин, который, вытащив свой блокнотик, делал наброски с Шаляпина.
        - Да, вот и про эти кули я слышал. Зачем это новаторство? Глупость одна, не более того. Уж лучше итальянская рутина — по крайней мере, их шаблонные приемы не мешают петь и играть. Наши новаторы переносят на оперную сцену обывательскую пошлость во всей ее простоте и натуральности. Неужели Маргарите нужно, чтобы из лейки лилась самая настоящая вода на цветы? Глупости все это. Эти штучки приводят в восторг малокультурную публику, жаждущую новизны вообще, какая бы она ни была.
        Целый вечер Шаляпин, Теляковский и Коровин проговорили о режиссировании в опере, особенно Шаляпин был беспощаден к так называемому новаторскому штукатурству в драме и опере.
        «Все это было представлено в таком комическом виде, — вспоминал Теляковский, — что мы смеялись до упаду и пришли уже к тому заключению, что если из двух зол выбирать меньшее, то, пожалуй, рутина лучше: она, по крайней мере, более скромна и не мешает слушать музыку. А подобные натуралистические новшества, к тому же в руках бездарных руководителей, совсем испортят оперное дело и привьют такие привычки, от которых никакими силами не удастся отделаться.
        Вечер этот для меня был очень памятен. Я прослушал такую убедительную лекцию, которая не только меня излечила от необдуманного увлечения новшествами, но и заставила всегда осторожно относиться к новаторам и не слишком доверять их убеждениям… После этого вечера я ясно стал понимать, что на сцене лучше недоигранное и что в известной малоподвижности казенных театров есть своя хорошая сторона, наложенная на них продолжительным опытом талантливых, хотя и несколько устаревших деятелей сцены. Новаторы же, часто совершенно беспочвенные в своей погоне непременно сделать не так, как это делалось раньше, легко превращались в модных клоунов и, начав с реализма и натурализма, постепенно доходили до новой рутины нарочливости, штукатурства и ненатурального выверта, выражавшегося в бесцеремонных переделках самой сути произведений, переделках, вызванных полным непониманием настоящего искусства и его тайного секрета. Шаляпин, как истинный художник, понимал это инстинктивно, а мне приходилось выслушивать и мотать на ус».
        13 апреля 1901 года на сцене Большого театра Шаляпин впервые спел заглавную партию в опере «Борис Годунов».
        15 апреля в «Московских ведомостях» известный музыкальный критик Н. Д. Кашкин писал: «…г. Шаляпин в заглавной, в то же время главнейшей партии оперы дал цельное превосходное создание. Нам дорого в сценических приемах артиста их тесное слияние с музыкой, дающее такую естественность исполнению, какой другим путем достигнуть невозможно. Г. Шаляпин никогда не ломает музыкальную фразу ради сцены и сохраняет за музыкой первенствующее значение, какое в опере ей и подобает, но все его движения и мимика так тесно согласованы с музыкой, что может показаться, будто она естественно вытекает из данного сценического положения. Это есть верх искусства, доступного оперному исполнителю, и г. Шаляпин владеет им вполне. Можно, кажется, поддержать пари, что в целой опере у него не подметишь рутинного, формального приема, если что-либо подобное не вытекает из самого смысла данного места в музыке и тексте; этим он отличается ото всех, даже наиболее талантливых певцов, каких мы знаем в Европе. Мы и не станем разбирать частности его игры: тогда нужно было бы пройти всю партию с начала до конца, ибо в самых простых на вид
фразах было столько же обдуманности и мастерства, сколько и в самых сильных. Для великого таланта нет в искусстве ничего незначительного, и г. Шаляпин один из таких истинно великих талантов».
        Конечно, Федора Шаляпина радовало подобное признание московской музыкальной элиты, радовали бурные аплодисменты публики, подношения многочисленных богатых поклонников… Но по-прежнему шипели завистники, вовсю работали сплетники, а злые языки, как известно, страшнее пистолета. Попалась на глаза Федору Шаляпину злая карикатура, на которой с явной издевкой показаны были Шаляпин и Собинов. Можно, конечно, и пошутить, и посмеяться. Шаляпин сам большой охотник до всяких розыгрышей и шуток, но всему должен быть предел, а тут журнальчик «Развлечение» позволил себе оскорбить его товарища по сцене, показать его в неприглядном виде, что может породить между Федором Шаляпиным и Леонидом Собиновым неприязненные отношения, а это крайне нежелательно во всех отношениях. И Федор Шаляпин написал письмо в редакцию журнала «Развлечение», которое и было напечатано 21 апреля 1901 года. Леонид Собинов тоже направил письмо в журнал, в котором писал, что «карикатура, оскорбляя меня, мало того, роняет еще в глазах публики мои добрые отношения с Ф. И. Шаляпиным, которыми я очень дорожу».
        И сколько таких пакостей подкидывала московская публика, явно неравнодушная к звездам первой величины. Нет, Федор Шаляпин не клюнул на приманку, не дал в обиду своего замечательного партнера и друга. Скорее всего, в это время Шаляпин послал письмо Леониду Собинову. «Спасибо, милый Лёнка, за вобелку, — писал Шаляпин в ответ на посылку. — Я ее очень люблю. Ильин прислал также и мне, но я буду, выпив за твое здоровье, жевать твою. Скоро ли мы с тобой выпьем и закусим совместно? Жму тебя всего крепко. Твой Федор Шаляпин.
        Сезон закончился. Пора было собираться всей семьей в Пензенскую губернию, в село Аргамаково, куда вскоре Шаляпины и отправились. 31 мая 1901 года Шаляпин писал своему другу Н. Р. Кочетову: «Дорогой Николай Разумникович! Сообщая тебе между прочим, что жизнь моя в деревне течет как нельзя лучше и что все мы, жена и дети, здоровы и веселы, чего желаем и тебе с домочадцами, спешу уведомить тебя, что я положительно ничего не имею против того, чтобы петь у тебя в Соколах 13 июля. Не сообщаю тебе об этом телеграммой потому, что до 13 июля времени есть еще много и ты успеешь сделать все. Петь я буду, конечно, Гречанинова. Он мне очень нравится, и я им несколько уже начал заниматься. В Москву я приеду числа 29 июня, и мы с тобой, увидевшись, переговорим о романсах. А 1 или 2 июля я еду в Петербург, так как приглашен петь у Галкина в Павловске 4 июля концерт. Не могу не признаться тебе, что я сердечно радуюсь твоему заслуженному успеху и желаю тебе еще большего. Дай Бог! Будь здоров. Целую тебя и приветствую сродников твоих. Твой Федор Шаляпин».
        Но покойная жизнь на лоне природы неожиданно была прервана: отец, Иван Яковлевич Шаляпин, писал, что чувствует себя очень плохо и хотел бы повидаться перед смертью. Нужно было собираться в дальнюю дорогу. Так Шаляпин и сделал — до Казани и Вятки пароходом, а до деревни Медведки сто верст на лошадях. Грустная была поездка. Всю дорогу Федор Иванович вспоминал беспутную жизнь своего отца, растратившего свое здоровье и погубившего себя постоянным пьянством. Ведь не раз Федор Иванович предлагал ему поселиться у него, жить в покое и холе, но нет, не приживался отец в его доме, скучной казалась ему размеренная жизнь артиста, который постоянно был занят работой. «Адовой скукой» обозвал отец в минуту откровенности жизнь своего сына: скверно живет, водки не пьет, веселья никакого, и вообще жизнь сына не годится никуда. Сначала сын давал отцу деньги, но потом перестал — отец все их регулярно пропивал. А когда перестал давать деньги, отец стал попрошайничать: «Подайте на полбутылки отцу Шаляпина, который поет в театрах». Федор Иванович журил отца, но ничего уж нельзя было поделать. Наконец отец заявил, что
Москва ему не правится, хочет жить в деревне, построит там себе дом. Но дом так себе и не построил, до конца дней своих снимал какую-то хибарку.
        Грустную картину увидел Федор Шаляпин: «В избе ужасно пахло гнилью, гудела туча мух, сновали тараканы, по полу ходили куры, безуспешно уничтожая их… В углу, на лавке, среди какого-то грязного тряпья лежал отец, худой как скелет…»
        Федор Иванович уговорил земского врача взять отца в больницу, «где ему отвели отдельную комнату, очень приятную, чистую…». Врач вскоре сказал Федору Ивановичу, что положение отца не так уж плохо, поживет еще… Нужно было ехать в Москву. Шаляпин простился с отцом и уехал. В Москве он получил телеграмму: отец умер на следующий день после его отъезда, 13 июня 1901 года.
        2 июля Шаляпин уже репетирует в Павловске вместе с симфоническим оркестром под управлением Николая Владимировича Галкина, скрипача, композитора, дирижера Александринского театра, заведующего летними симфоническими концертами в Павловске.
        На репетицию приехал и Александр Константинович Глазунов, зная заранее, что будет Шаляпин, с которым они давно уже подружились. После репетиции Глазунов увез Шаляпина к себе на дачу в Озерки.
        - Шесть лет тому назад мы купили эту дачу, — рассказывал Глазунов Шаляпину по дороге в Озерки. — Если б знали вы, как там хорошо работается.
        Вскоре Шаляпин увидел добротный двухэтажный дом, недалеко было озеро, густой сосновый бор, хозяина и гостя ждал превосходно сервированный стол, заставленный закусками и чудесными напитками. А было жарко, и так хотелось чего-нибудь выпить…
        - Вот и прекрасно! — воскликнул Глазунов. — Белое вино, как я просил, уже поставлено на лед…
        После обеда Глазунов пригласил Шаляпина к себе в кабинет. Шаляпин с любопытством осматривал большую комнату с книжными полками и великолепным роялем.
        - Ты не обращай внимания на беспорядок. Я не люблю убирать свои листочки по местам, пусть лежат там, где я их положил. Это для меня самый лучший порядок…
        Шаляпин вглядывался в книги… Тут и Лев Толстой, и Мережковский, тут и Библия, и книги о буддизме. Несколько книг по астрономии. На вопросительный взгляд друга Глазунов сказал:
        - Да, не удивляйтесь, на сон грядущий вместо партитур читаю книги по астрономии, а во дворе есть большая астрономическая труба, и вместе с моим бессменным Михайлом наблюдаем за звездами.
        - Все говорят, что вы закончили какую-то вещь, волшебную по своему звучанию? — спросил Шаляпин.
        - Я так рано начал сочинять, Федор Иванович, что в музыкальном отношении скоро заслужу звание маститого музыканта, а это граничит со старостью. Впрочем, весна этого года действительно была для меня очень плодотворна. Одну за другой я написал две фортепьянные сонаты… Римский-Корсаков слышал в моем исполнении, хвалит… Да вот сам можешь посмотреть, что он пишет мне сразу, как только уехал от меня.
        Глазунов нашел письмо Римского-Корсакова и дал почитать Шаляпину.
        - «Дорогой, милый и превосходный маэстро Саша! — читал вслух Федор Иванович. — Хотел написать Вам много, но заигрался в четыре руки с Надеждой Николаевной симфонией Скрябина, и вдруг стало поздно, а потому буду краток. Скажу Вам, что уехал от Вас с впечатлением от Вашей сонаты такого роду, что несколько дней не мог и не хотел приняться за что-либо свое. Это превосходное произведение и по содержанию, и по виртуозной законченности формы и техники. Кроме того, это чистая музыка, а таковая выше прикладной. Вы не поверите, какая меня зависть и печаль берет, что я не способен ни к чему подобному, а если и был когда-нибудь способен, то заглушил это в себе, а теперь уж поздно… Желаю Вам на долгие годы продления того подъема Вашего таланта, на котором Вы теперь находитесь со времени «Раймонды»…»
        Шаляпин дочитал письмо до конца и сказал:
        - А ведь Римский-Корсаков очень сдержан на похвалы. Значит, действительно что-то необычное удалось вам написать, Александр Константинович. Может, сыграете?
        - Римский-Корсаков, конечно, перехвалил меня в этом письме… Действительно, я сочинял довольно много новой музыки, но, кажется, работал по пустякам. А давайте нагрянем завтра к Стасову, он ведь совсем неподалеку от нас живет. А пока пошлем ему телеграмму: «Завтра будем у вас после обеда. Шаляпин, Глазунов». Согласен?
        - О чем говорить! Люблю старика-великанище.
        Владимир Васильевич Стасов весь день 3 июля пребывал в тревожном ожидании… Сколько уж раз он устраивал музыкальные вечера с участием Глазунова и Шаляпина и других замечательных музыкантов, но от сегодняшнего дня он снова ждал неповторимого наслаждения. Как только вчера принесли ему телеграмму от Глазунова и Шаляпина, он потерял покой, не мог работать, только и думал о предстоящей встрече, как бы получше, поинтереснее встретить своих любимых друзей. Встал, как всегда, раньше всех, походил по парку, прилег на садовую скамейку и раскрыл том Льва Толстого… Пришла во время бессонницы какая-то любопытная мысль, и хотелось ее проверить, но мысли были далеко: «Кто только не бывал здесь… Экие люди! И я с ними был близко знаком! Вот счастье-то было. Казалось, что таких, как Мусоргский, Антокольский, Репин, Верещагин, Бородин, Римский-Корсаков, с которыми судьба сблизила и подарила их дружбу, уж больше не встретится на моем пути, а поди ж ты, Глазунов появился, Рахманинов, а тут еще этот казанский самородок — Федор Шаляпин… И как только не называли меня за мое восхищение этими удивительными гениями даже в
России, щедрой на таланты… И сколько карикатур нарисовали на меня мои противники, вот негодяи…»
        И Стасов, возбужденный воспоминаниями, нервно вскочил со скамейки и зашагал к дому. Особенно отчетливо вспомнилась ему нарисованная житейская река с прорубями и он, Стасов, с топором в руках в ожидании, когда появится какая-нибудь гениальная юная головка, чтобы по ней ударить. Дескать, стоит появиться юному гению, как своими похвалами, словно обухом, убивает маститый критик… И все получилось наоборот: вовремя поддержал молодое дарование, оно и расцвело, заблестело новыми гранями… А замечать и расхваливать тех, кто уже крепко стоит на ногах и в поддержке не нуждается, — пустое дело, такие и без него обойдутся. Нет, молчать о юных дарованиях, если можешь предвидеть их блистательное будущее, — это не высшая добродетель, как считают, может быть, так называемые добродетельные граждане, а бездарная трусливость… Вот уж чем он никогда не страдал. Может, ошибался, может, перехваливал, но всегда от чистого сердца желал развития высших возможностей художника, композитора, артиста, на которых пал его взгляд. А уж сколько пришлось ему на своем веку выдержать сражений со своими противниками! Взять хотя бы
последнюю статью Лароша «Забыли Берлиоза». Прочитал и весь загорелся от ярости. Ах, какая мерзость! Ах, какая гадость! До сих пор у него кипит негодование против этой мерзости. Хотел тут же все отбросить начатое и отвечать, отвечать ему поскорее… И прошло уж почти два месяца, как он прочитал эту статью, а собраться все не может, все недосуг… То здоровье подводит, болезни постепенно одолевают, с ногами что-то неладное творится, ну да ничего, потопчут еще родную землицу… Но он ответит, вот разделается с самой, пожалуй, трудной статьей, а потом возьмется за Лароша… «И это вовсе невзирая на то, что мы вместе хлебали кофе и жевали в польской кондитерской и за ужином у Беляева, — думал Стасов, поднимаясь по ступенькам к себе в кабинет, — а в промежутке между сосисками и индейкой говорили друг другу комплименты. Ах, какая мерзость, ах, какая пакость эта статья о Берлиозе и о русских музыкантах. Так и проткнул бы его сейчас же вилкой или вертелом, ну да Бог с ним, лучше проткну я его пером. Да так, чтобы от него ничего не осталось… Да, о вилке вспомнил весьма кстати, пора уже завтракать».
        С 1878 года Стасов в мае, как только получал отпуск, переезжал сюда, в деревню Старожиловку, в большой двухэтажный дом с высокой стеклянной верандой, недалеко от станции Парголово, от которой до Петербурга всего лишь сорок минут поездом. А рядом с домом — прекрасное озеро, поля, лес… Оставляет в Петербурге свой парадный мундир тайного советника, переодевается в простую русскую косоворотку, сафьяновые сапоги и широкие шаровары, подпоясывается шитым поясом с кистями, так чаще всего и принимает многочисленных гостей, особенно в день святого Владимира, 15 июля. Вольготно, свободно чувствует себя в этой одежде, легче дышится и лучше думается в этой первозданной тишине. Но когда уж нагрянут гости, то веселье, смех, музыка, пение далеко разносятся по окрестностям, поражая мужиков и дачных жителей великолепной слаженностью исполнения. Да и неудивительно — чаще всего исполнителями были лучшие музыканты того времени.
        После обеда Стасов только и думал о приезде Глазунова и Шаляпина… Едва узнав о концертах Галкина в Павловске и об участии в них Шаляпина, он все время мечтал о том, как бы заманить своего любимца в Парголово. Но как это сделать? То, что Шаляпин приедет, Стасов не сомневался, еще бы не приехать, ему ведь за этот приезд назначено было 1300 рублей, а Собинову — 700 рублей, тоже немалые деньги, но все так просто получилось, сами дали телеграмму, такое счастье ожидало его. Но вот что-то не торопятся, уж семь часов вечера, а их все нет. Ну да ничего, дело молодое, оба любят выпить и закусить, дом Глазуновых тоже хлебосольный…
        Так с восьми часов вечера Стасов и его любимые племянницы стояли по сторонам в саду у монументальных славянских ворот с лошадиными мордами, на которых развевался знаменитый флаг, и, переговариваясь между собой, весело дожидались знаменитых гостей.
        Наконец около девяти часов вечера подкатила колясочка, в которой сидели долгожданные гости.
        И начались объятия, поцелуи, обычная веселая кутерьма, когда встречаются давно знакомые и близкие между собой, которым нечего соблюдать светские приличия.
        - Вы не забыли, Федор Иванович, — первым делом спросил Стасов, — про пятнадцатое июля?
        - Да нет, конечно, Владимир Васильевич, но, понимаете, просто рвут на части, весь июль — в летнем театре «Эрмитаж», в антрепризе Бородая. — Но, увидев, как огорчен этим известием Стасов, тут же добавил: — А с третьего августа пою в «Аркадии» в Петербурге, так что вновь приеду к вам. А уж за пятнадцатое не сердитесь, не могу.
        - А что сегодня исполните нам? — спросил Стасов.
        - Нет, я не могу, сегодня петь совершенно невозможно, завтра концерт, а у меня связки в горле болят.
        «Хлебнул, наверное, вчера холодненького винца, вот и связки заболели…» — недовольно подумал Стасов, поднимаясь по ступенькам и приглашая гостей последовать за ним.
        - Доктор даже запретил говорить много и велел принимать леденцы. — И Шаляпин в доказательство своих слов показал бонбоньерку, из которой вытряхнул на огромную ладонь маленькие леденцы изумрудного цвета.
        Стасов уже не скрывал своей досады, действительно, значит, вечер пройдет без пения, которого так все ждали. Сначала Владимир Васильевич принял слова Шаляпина за обычные в таких случаях отговорки: дескать, и горло болит, и устал, столько приходится петь, рвут на куски, и ничего не помнит, все спуталось, ну, по-всегдашнему, без этого почти никогда не обходилось, а уж потом что-то растревожит его, вот тогда-то и возникает настоящее… А тут, видно, и вправду боится за горло, ведь завтра действительно концерт…
        - Расскажите, Федор Иванович, как вы в Милане всех потрясли? Конечно, мы все читали и Власа Дорошевича, и письмо милейшего Мазини в «Новом времени», но все-таки нам интересны подробности вашего там триумфа. — Владимир Васильевич понял, что делать нечего, кроме как наслаждаться рассказами Федора Ивановича, великого мастера острых анекдотов и смешных историй.
        - Ну, раз вы обо всем уже читали и знаете, я расскажу вам, как я побывал у божественного Мазини. Все вы его, конечно, видели и слышали, но вряд ли кто бывал у него дома. А дома он поразил меня своей простотой и добродушием. Я увидел перед собой не архангела, а человека, одетого как простой итальянский рабочий, в потертых брюках и разорванной рубашке с очень странным галстуком, а на ногах — стоптанные туфли…
        - А как вы у него оказались-то, Федор Иванович? — спросил Стасов.
        - Да после первого же выступления получил записку: «Браво, брависсимо, синьор Шаляпин», ну и разные комплименты, примерно такие же слова, что вы уже читали в «Новом времени»… И адрес… Ну я, конечно, к нему, а он снова поздравлять, угостил кофе, мускатным вином и коньяком, он сам приносил мне напитки, хотя я видел, что у него есть слуга. А сколько высоких слов он высказал о России, своей второй родине, как он признался, здесь он получил не только материальное благополучие, но, главное, испытал то глубокое духовное удовлетворение, в котором видит смысл жизни. «В России, — говорил он, — меня так любят, что, когда я приезжаю туда, я чувствую себя королем! Можете себе представить, как мне приятно видеть ваш заслуженный успех! Аплодируя вам, я делал это действительно от души, как бы благодаря Россию в вашем лице за то, что она дала мне!» Эти слова маэстро Анджело Мазини я запомнил на всю жизнь… Хотел я ему сказать: вот мы-то, русские, вас принимаем от всей души, а вы, итальянцы, особенно те, кто называет себя «джентльменами в желтых перчатках», хотели ободрать меня как липку за то, что мне похлопают в
ладошки… Можете себе представить, Владимир Васильевич, чтобы мне, русскому артисту, за деньги мои хлопали в ладоши какие-то проходимцы…
        И столько ярости прозвучало в голосе Шаляпина, глубоком, звучном, сильном, что в Стасове зашевелилась надежда: пожалуй, ссылка на запрет доктора петь не оправдывается сегодня. Он кивнул домашним. Тут же на столе появились самовар, чашки… Но Шаляпина и Глазунова привлекла на столе большая миска.
        - А это что? — оживился вновь Шаляпин.
        - Kalte Schate, — с наслаждением сказал Стасов.
        - А! Вот этот крюшон нам, пожалуй, по такой духоте и нужен, — впервые заговорил Глазунов и тут же потянулся к миске, чтобы попробовать ее содержимое.
        - Да, пожалуй, нам чаю никакого и не нужно. — Шаляпин вслед за Глазуновым отведал чудесного питья. — Владимир Васильевич, как только принесли миску, такой хороший дух заходил по комнате, что я сразу подумал, уж не смесь ли это мозельвейна, мараскина с клубникой?
        - Нет, тут, пожалуй, Федор, есть и бенедиктин с земляникой, — не согласился более тонкий ценитель всяческих коктейлей Александр Глазунов, в какой уж раз отведывая из замечательной миски.
        Стасов и его племянницы пили чай, едва попробовав горячительной смеси, а гости то и дело прикладывались к миске. Через часа полтора за разговорами, шутками, смехом в миске почти ничего не осталось. А Шаляпин так и сыпал весельем и рассказами.
        - Вы не можете себе представить, как стало тяжело мне бывать на людях, — рассказывал он. — Стоит зайти в ресторан с друзьями пообедать, тут же вламывается в наш разговор какой-нибудь купчишка и начинает приставать, конечно, со своей добротой, хочет обнять меня и поцеловать, все приговаривая: «Шаляпин — вы наш, тебя Москва сделала, мы сделали тебя!» И с каждым словом все больше хамеет, требует к себе внимания. А вот как-то сорвалось у меня: «Послушайте, кожаное рыло, я не ваш, я — свой, я — Божий!» Тут же закричали, что я зазнался, а на другой день в газетах было сказано, что я презираю Москву… Ну что же это такое? Уж и пообедать спокойно не дают… А у вас тишина, лягушки в пруду квакают… Как хорошо-то тут у вас, Господи!
        Все на минутку застыли в благостном молчании. Вечер был действительно чудесный.
        - И мало кто знает, что знаменитый на весь мир Анджело Мазини в «Ла Скала» ходит только на галерку, — грустно сказал Шаляпин.
        - А почему? Что за блажь? — спросил Стасов.
        - Я был тронут его приемом и сказал, что огорчен, что не знал о его желании побывать на спектакле, а то непременно в антракте зашел бы к нему в ложу. «В ложу? — удивился он. — О, синьор Шаляпин, вы не нашли бы меня ни в одной из лож, я всегда сижу на галерке!» Вот вам и Мазини. А когда я засобирался, взявшись за свое пальто, он перехватил его и ловко подал мне, как искусный гардеробщик… Можете себе представить мое смущение, но пришлось подчиниться после его слов: «Синьор Шаляпин, я хочу сделать себе удовольствие!» Он подчеркнул слово «себе». Ах, какой это человек! Вот говорят, что он скуп! Не верьте глупым россказням. Он знает цену деньгам, знает, как трудно они достаются… Потом мы иной раз прохаживалась по Галерее Виктора Эммануила, набитой, как всегда, актерами… Но он презрительно отзывался о них. «Вот видите, — показывал он на смотревших на него почтительно, — сюда вам не нужно ходить! Здесь гнездится вся та мерзость, которая может помешать артисту делать его доброе, святое дело! Здесь мало людей! Тут главным образом собираются cane».
        - Так прямо и обозвал их собаками? — удивился Стасов — итальянский язык здесь все хорошо знали.
        - Когда хотят сказать — он поет плохо, то говорят кратко: «Э, cane!»
        - Ну а что здесь? — спросил Стасов. — Дома все нормально?
        - А с приездом на родину началась обычная канитель, месяц отдыхал в Аргамакове, в Пензенской губернии, тоже вот такая же тишина, дети, жена, все привычно… Хорошо! А теперь буду мотаться из Москвы в Петербург, а потом опять в Москву, а из Москвы опять в Петербург, а после двадцатого августа снова в Москву, а уж из Москвы — в Нижний Новгород, снова на гастроли в Ярмарочном театре, не мог отказать Антону Эйхенвальду, а в конце сентября — репетиции «Псковитянки»…
        «Неужели только и будем заниматься каляканьем, анекдотами и рассказами, жеваньем и хлебаньем? — тоскливо думал Стасов, глядя, как весело рассказывал Шаляпин о своих московских, миланских и петербургских приключениях. — Нет, нет, что-то не верится, не такой народ тут сидит, чтобы едой да питьем ограничиться… И Федору Большому — всего лишь двадцать семь, а слушаешь его и чувствуешь, какой это не только что большой талант, но и чудесный, веселый и светлый умница, который и говорит-то — так, как из господ художников не очень многие… Чего-то и кого-то мы не перебрали вместе…»
        - Вот вам, Владимир Васильевич, чувствую, что-то скучновато становится от моих рассказов… Смотрю на вас, а взгляд у вас какой-то отрешенный. А мне именно с вами хочется поделиться. Все время думаю о том, как у нас исполняют Фарлафа, особенно сцену с Наиной… В газетах писали, что я не вполне, дескать, справился с деталями психологии в этой роли. «Фарлаф у господина Шаляпина преднамеренно, сознательно смешит окружающих. Это неверно, Фарлаф — смешон, но не смешит. Господин Шаляпин слишком подчеркивает комический элемент этой роли». Вот примерно что писали о моем Фарлафе в феврале, кажется, этого года. А ведь что получается, я уж не могу, оказывается, сыграть так, как мне представляется эта роль… Как же это так: Фарлаф — смешон, но не смешит… Вот у всех актеров он выбегает на сцену. И не получается того, что Глинка, мне кажется, задумал показать в этом образе. А нельзя ли сделать так…
        Тут Шаляпин встал и как будто стал меньше ростом, потом совсем вроде бы исчез, спрятавшись за дверь.
        - Представьте себе, что Фарлаф не выбегает на сцену, а лежит во рву, — возбужденно продолжает рассказывать Шаляпин. — Лежит давно, а вылезти страшно, ой как страшно… И когда занавес пошел — на сцене ни-ни, ни души, и вдруг из рва высовывается трусливая, испуганная морда, еще и еще, и вдруг вся голова, а затем — сам целиком, вот вытянулся…
        И перед глазами завороженных слушателей показался во весь свой гигантский рост трусливый рыцарь с мечом и в доспехах, но такой напуганный…
        - Я весь дрожу, и если бы не ров, куда я спрятался поспешно… — в полный голос запел Шаляпин. По всему было видно, что в горле нет никаких болей, прекрасный, легкий, подвижный голос его свободно звучал, передавая одной этой фразой целую гамму человеческих чувств. — Ну как? — добродушно улыбнулся Шаляпин, обращаясь к Владимиру Васильевичу, который тоже встал во весь свой громадный рост и, радостно возбужденный, обнял своего любимца.
        - Ну конечно, превосходно, умно, тонко, гораздо вкуснее, чем у Петрова, перед которым мы все преклонялись, а дальше-то, дальше что он будет делать?.. — Стасов уже понял, что Шаляпин входит в роль и теперь без пения не покинет Старожиловку.
        - А дальше он вперяет взгляд в ров, откуда только что высунулся, дескать, не лучше ли снова туда залезть, и вдруг он видит старушку. — И Шаляпин так содрогнулся, что все собравшиеся тоже почувствовали присутствие этой старушки. — Эх, Владимир Васильевич, если бы я слышал в жизни столько, сколько вы! Не хватает опыта, иной раз просто не за что зацепиться, когда готовишь новую роль… Э, да что там! Что-то так петь захотелось, что просто не могу.
        - А доктор что скажет? — спросил Стасов, все еще не веря желанию Шаляпина. — Ведь не велел, строго запретил.
        - Пускай, пускай, теперь мне музыку надо! Пойдемте!
        «Вот счастье-то! — думал Стасов, широким жестом приглашая в большую комнату, где стоял прекрасный рояль. — Фарлаф — это нечто такое новое, такое неожиданное, но вместе такое простое и естественное, точно рисующее шведского труса старинных времен и хвастуна заскорузлого… Ох, диво дивное, чудо чудное. Да, новости сегодня происходят великие…»
        За роялем плотно уселся Глазунов, а рядом с ним, на привычном месте, — Шаляпин, веселый, красивый, могучий.
        Шаляпин пропел весь концерт для Павловска: «Капрал», «Два гренадера», «Песнь о блохе», «Ночной смотр», «Червяк», «Титулярный советник»… А потом началась импровизация, ничего подобного даже в жизни Стасова, столько всего повидавшего, никогда не происходило: почти всего «Руслана» пропел Шаляпин, то басовые, то теноровые партии… До трех часов ночи продолжался концерт. И только когда начало светать, потрясенные слушатели во главе со Стасовым, с зажженными свечами в руках, проводили Глазунова и Шаляпина в ту же колясочку, запряженную парой лошадей, в которой они, казалось бы, совсем недавно приехали.
        Долго еще бродил по парку Стасов, вспоминая этот чудный, великолепный вечер, начало которого так огорчило его: «А каков Глазун, как отлично он аккомпанировал, так мастерски следил за всеми бесчисленными ritardanto u acellerando, словно они много раз сыгрывались и спевались… Да, хотя ведь Глазунов тоже присутствовал на репетиции вчера в Павловске, а память у него феноменальная… Как Шаляпин выражает, как поет, какой драматизм — напоминает Мусоргского… Я отроду не слыхал ничего подобного, ни у кого, никогда…»
        Но как ни уверял Шаляпин Стасова, что приедет на день святого Владимира, ничего у него не вышло с этим обещанием: весь июль он пел в летнем театре «Эрмитаж», в Москве, участвуя в антрепризе Бородая. 13 июля, как и обещал, участвовал в концерте симфонического оркестра под управлением Н. Р. Кочетова, исполнив впервые романс Гречанинова «На распутье», романсы Рубинштейна и Чайковского. А 3 августа Шаляпин снова в Петербурге, в «Аркадии», в антрепризе М. Максакова, играет свою любимую роль Мефистофеля в «Фаусте», 4-го — Мельника в «Русалке».
        И только 5 августа вместе с Глазуновым вновь навещает Стасова в Старожиловке. Любопытнейшие строки есть у Стасова об этом пребывании Шаляпина в Петербурге, настолько любопытнейшие, что хочется привести их здесь полностью.
        «…А вчера у нас было прощание с Шаляпиным, — писал он брату Д. В. Стасову 16 августа 1901 года. — Нельзя было его не устроить. На прошлой неделе (то есть 5 августа. — В.П.), когда он у нас был здесь с Глазуном (и много пел), я попросил его записать нам ложу в «Аркадию» на прошлую пятницу, 10-го, давали «Моцарта и Сальери» и «Игоря», сцену с разгульной компанией и бабами, и весь 2-й акт. Было чудно!!! Он нынче делает князя Владимира Галицкого еще чудеснее, чем прежде. Изумительно было, просто изумительно!!! Но за ложу с нас велено было ничего не брать. Я так удивился, когда приехал, раньше наших, по Приморской жел. дороге, и пришел в кассу. «Не велено-с с вас ничего принимать-с, — говорит мне черноокая, красивая кассирша при входе. Ложа записана-с на самого Федора Ивановича-с…» Что делать? Так и сели, и просидели наши, а приехали они прямо из Парголово в шарабане от Портваля.
        Любопытную штуку надо рассказать тебе. В антракте стою я на крылечке, дышу свежим, необыкновенно приятным ночным воздухом… Я стою и смотрю, нет ли знакомых? И оказалось, есть — Фаина Ивановна! Она только недавно воротилась из Наугейма, где была с дочкой Ольгой, — идет мимо меня в очках и вся в черном, по обыкновению, идет и улыбается, и рассказывает, как ни единого раза не пропускает Шаляпина, так им восхищается во всех, во всех ролях, — еще кое-кто другие прошли знакомые, в том числе Дютур и Альфред, и уже Дютур больше не «ненавидит» и не «презирает» Шаляпина, напротив, в восхищении великом!!! Был еще в театре в тот вечер Боря.
        Вот все толпы и прошли мимо меня. Я собирался уже входить в залу, вдруг подходит Иванов-жираф (М. М. Иванов, музыкальный критик «Нового времени», ярый оппонент Стасова. — В.П.) со своим вечным Санчо Пансой — Баскиным. Идут, идут, на меня посматривают — конечно, с ненавистью и гневом великим! Вдруг, поравнявшись со мной, Иванов остановился, еще раз хорошенько взглянул на меня из-под очков своими подлыми, жадными, негодными, гадкими глазами, подслеповатыми, с какой-то слюной в них, и — отвернулся и плюнул через перила в сторону, на траву. Я посмотрел, конечно, промолчал — и так они и ушли.
        Ну вот, принимаюсь снова за рассказ. Как же мне было быть после даровой ложи? Он сказал мне, что перед отъездом хочет еще раз побывать у нас днем, попрощаться в день, когда будет свободен, — ну, конечно, я тотчас и сказал ему: «Ну, зачем же только на часок? Лучше, Федор Иванович, совсем на весь день!..» Он немного поспорил, однако согласился, ну вот и приехал в 5 вечера из Левашовки от своего старинного приятеля Стюарта, бывшего директора Государственного архива, у которого ночевал. Мы все ждали у калитки давно уже. Подняли тотчас все великий крик, и «ура!», и «здравствуйте!», и всякую всячину. Но когда он только вступил на стеклянную галерею (что на улицу), к нему вышли толпой все наши дамы — их много было! — и они поднесли ему на подушке (одной из тех, что на диване, но на этот раз прикрытой кружевом с золотым шитьем), — поднесли адрес (с него прилагается здесь копия) и великолепный эмалевый разноцветный porte-sigare от Овчинникова, где внутри было награвировано: «Федору Большому от парголовских поклонников».
        Потом мы пошли в сад, и Форш (муж Веры Измаиловны) снял с нас несколько групп; после обеда (великолепного) Репин нарисовал большой портрет Шаляпина, грудной в настоящую величину; остальное время (до 12 ч.) шла музыка и пенье — великолепно, великолепно, несравненно!!! Всего выше и лучше «Jch grolle nicht», «Как во городе было, во Казани», «Червяк» Даргомыжского, «Забытый» Мусоргского и т. д. Был также посреди потолка в столовой фонарь; по белому полю вышивки красными кусочками кумача: одна сторона: «Федору Большому»; другая: ноты (строка) из «Jch grolle nicht»; третья и четвертая: «От почитателей…» и число».
        И еще одно свидетельство приведу здесь. «Дорогой, глубокоуважаемый Владимир Васильевич! — писал Шаляпин 10 августа 1901 года. — Совершенно забыв адрес, то есть чья дача и на какой улице, знаю только, что в Парголово, а потому посылаю Вам эту записку с посланным, который узнал у Глазунова точный Ваш адрес.
        Покорнейше прошу Вас, дорогой мой Владимир Васильевич, пожаловать сегодня в театр на «Моцарта» в ложу № 5, которую Вы и получите при входе в сад в кассе, там она оставлена на мое имя. Жду, дорогой мой, жду! Крепко любящий Вас Федор Шаляпин. Сердечно приветствую всех».
        Лишь 20 августа завершились все тем же «Фаустом» гастроли Шаляпина в театре «Аркадия» в Петербурге. И снова — в путь!
        Часть шестая
        Бенефис
        Глава первая
        Встреча с Максимом Горьким
        Жизнь неслась неудержимо. Думал ли Федор Иванович всего лишь несколько лет тому назад, что он так быстро станет знаменитостью? Нет, конечно! А сейчас столько предложений, одно заманчивее другого. А Париж, Милан? Все это кажется уже давным-давно прошедшим…
        Вроде бы можно и отдохнуть, но предприимчивый антрепренер и дирижер Антон Александрович Эйхенвальд предложил ему в последней декаде августа участвовать в его антрепризе в Нижнем Новгороде. Как тут откажешься? Множество предложений он вынужден был и отвергнуть. Шаляпин нужен всем, хоть разорвись…
        24 августа Большой ярмарочный театр, вмещающий около 1800 мест, наверняка будет впервые за время гастролей переполнен. Шаляпин приехал в Нижний Новгород с Иолой Игнатьевной. Здесь они пять лет тому назад увидели и полюбили друг друга. Три года уже, как они женаты. Теплые чувства по-прежнему живут в сердце Шаляпина, но слава, известность начали потихоньку кружить ему голову. Он уже не так доволен своей семейной жизнью. Правда, по-прежнему был заботлив, внимателен к жене, но неуемная жадность молодости давала о себе знать: он то и дело поглядывал на хорошеньких женщин. Его узнавали, старались затеять разговор. А это уже начинало утомлять, надоедать.
        Иола Игнатьевна удивлялась такой бесцеремонности, а Шаляпин, вежливо отделавшись от очередного поклонника, горестно вздыхал:
        - Ты знаешь, чем больше публика любит меня, тем более мне становится как-то неловко и страшно… Может, это мой большой грех, но мне все кажется, что эта любовь чем-то напоминает ту любовь, которой так богата Суконная слобода и которую я наблюдал до пресыщения.
        Иола Игнатьевна вопросительно посмотрела на Федора Ивановича.
        - Ну, я рассказывал тебе о жизни Суконной слободы…
        - Я многое помню из твоих рассказов, но при чем здесь любовь публики к тебе? — Иола Игнатьевна была в отчаянии: она еще не очень хорошо говорила по-русски, и ей порой казалось, что она не понимает своего Федора.
        - Да и у вас это вполне может быть… Сначала возлюбленный пишет своей избраннице ласковые письма, признаваясь ей в любви, взявшись за руки, нежно поглядывают друг на друга, а люди радуются их счастью: «Глядите, какие счастливые!» Но вот возлюбленная осмеливается поступить против выгоды влюбленного, и тогда он говорит ей: «Отдай, дура, назад мои нежные письма!» И после этого начинает рассказывать о возлюбленной разные пакости.
        - Ну и что? В Италии тоже такое бывает… Мои родственники со стороны отца, как только он скончался, потребовали от матери все его письма к ней.
        - Ну, это совсем другое… А вот любовь публики к артисту у нас на Руси тоже частенько принимает суконнослободской характер. Вот кто-то подошел ко мне и похваливает меня. Если же я ему отвечу, что спешу, что я занят и мне некогда с ним время тратить, он тут же меняет свое отношение ко мне, начинает тыкать, говорить всякие гадости, дескать, зазнался, дескать, мы тебя любим, а ты цени…
        Днем Шаляпины гуляли по городу, бывали на Откосе, любовались Волгой… Бывали на ярмарке. А уж если Федор Иванович оказывался на ярмарке или в магазине, то, естественно, не обходилось без покупок. Его привлекали всякие интересные антикварные вещи, кустарные изделия, в которых он понимал толк. В его жизнь вошел достаток, и он мог себе позволить покупать все, что ему приходилось по душе.
        Вечером в Большом ярмарочном театре Шаляпин исполнял партию Мефистофеля, одну из любимейших, постоянно вызывавшую восхищение и аплодисменты у публики.
        С радостным волнением собирался в этот вечер в Большой ярмарочный театр на «Фауста» молодой режиссер и певец Николай Боголюбов. Проездом в Москву он остановился в Нижнем для того, чтобы посмотреть ярмарку и послушать своего старого товарища по оперной сцене Федора Шаляпина. Всего лишь несколько лет тому назад они вместе начинали в Казани, и воспоминания будоражили его душу. Сколько их нахлынуло на него. Эпизод за эпизодом возникали в его воображении, и он уже радостно предчувствовал, как они вместе с Федором будут вспоминать и смеяться над своими первыми шагами в оперном деле. Пусть они достигли разного в жизни: Шаляпин стал знаменитым, сколько о нем было разговоров в Галерее в Милане, до сих пор там удивлялись феноменальному успеху русского артиста. Ну а он, Николай Боголюбов, тоже кое-что стал значить в оперном деле. Работал помощником режиссера, режиссером в Саратове, в Перми, в Казани… Вот в Казани к нему, как к помощнику режиссера, и привели однажды высокого, лохматого блондина в косоворотке. Говорят, певчий, а работает писарем земской управы, дескать, Федор Шаляпин очень любит театр, любит
петь…
        «Вспомнит ли меня? — вдруг подумал Боголюбов. — Эк взлетел, не зазнался ли?.. Не может быть. Старых друзей не забывают. Ну, пусть не друзей, а все-таки вместе служили в одном театре. Сколько вместе пережили…»
        Боголюбов пошел в театр, по дороге взял извозчика, который быстро домчал его до театра.
        «Подумать только… Ведь тогда в Казани от меня зависело, как помощника режиссера, взять его на роль статиста с окладом в пятнадцать рублей в месяц или отказать ему. Но он сразу понравился своей внешностью и независимой манерой держаться. И вот этот несуразный на первый взгляд парень, с его мешковатой, как у молодого жеребенка, фигурой, через десять лет стал европейской знаменитостью. Конечно, он был влюблен в театр, это сразу всем было видно: но можно ли было разглядеть актера в статисте, который исполнял то роль безмолвного палача в сердцещипательной драме, то сурового опричника в свите Ивана Грозного, то старого лакея, который выносил посмертное письмо самоубийцы женщине, изменившей ему. Конечно, он уже и тогда являл способности к перевоплощению, роли запоминались. Но что сейчас об этом говорить, когда уже всем очевидно, что он замечательный певец и драматический актер… Лучше я ему напомню курьезный случай, когда шло представление драматической хроники «Дмитрий Самозванец»… Помнит ли он главного режиссера Линтварева, который так любил массовые сцены и всегда количеством народа перегружал
массовки? Вряд ли… А случай редкостный, должен вспомнить… Поляков изображали, кажется, студенты ветеринарного института, набралось их человек тридцать… Зачем? Хватило бы и пятнадцати. А «московский люд» во главе с Шаляпиным вышибает ворота в Кремле и бьет «поляков». Ах, как был хорош Шаляпин, открытый ворот красной рубахи, черная борода, бледное лицо… Мог ли такой статист быть просто статистом и исполнять предназначенную ему роль? Тут же по-настоящему ввязался в драку со студентами, а вслед за ним и вся молодежь… Линтварев был в ужасе, мои крики не помогали, а лишь подзадоривали… Вот зрительный зал был доволен, увидев настоящую потасовку. Что было делать? Приказал опустить занавес. Но и это не помогло, студенты явно одолевали «московский люд», хотя все должно было быть наоборот…»
        Боголюбов широко улыбался под недоуменными взглядами собравшихся в огромном зале зрителей. Но не мог он сдерживать себя, вспоминая этот эпизод. И виновником его прекращения, как и начала, опять же был Федор Шаляпин. Режиссер и его помощники метались на сцене, стараясь разнять драчунов, а в это время Шаляпин схватил пожарный брандспойт и поочередно окатывал ледяной струей то одну, то другую враждующие стороны. Ясно, что все разбежались переодеваться в сухое платье. А зрители были довольны, кричали «Бис!» и «Браво!». Но вспомнит ли Федор Шаляпин этот курьезный случай начала своей сценической карьеры и стоит ли напоминать ему об этом? С тех пор Боголюбов не видел своего ровесника, сделавшего столь блистательные успехи… Вот он только что вернулся из Милана триумфатором, уже солист Большого театра…
        Николай Николаевич Боголюбов недавно был в «Театральном агентстве Е. Н. Рассохиной», и она рассказывала, как приходил к ней Шаляпин всего лишь пять лет тому назад и как она устроила его в антрепризу Лентовского. Вот кто является настоящим министром театральных дел, вспомнил Боголюбов энергичную, живую и очень оперативную Рассохину, которая превосходно знала всех антрепренеров, артистов, их сильные и слабые стороны. Отовсюду к ней в агентство стекались сведения, и она подбирала труппы, более или менее подходящие по силам. Конечно, за услуги она брала немалые проценты, но зато почти все одаренные артисты получали работу.
        Подняли занавес. Действие «Фауста» началось… Боголюбова потрясла игра и голос Федора Шаляпина. «Как в столь короткий срок из бывшего статиста и певчего Казанской Петропавловской церкви могло развиться такое мощное художественное явление? Вот загадка-то… Говорят, что чудес не бывает, но это одно из них, — думал Николай Николаевич, внимательно следя за развитием действия на сцене и вслушиваясь в красивый и мощно звучащий голос Шаляпина. — Он, пожалуй, больше волнует своим душевным содержанием, чем своими вокальными данными, пусть даже и виртуозно отделанными. Насколько образ Мефистофеля стал более глубоким и драматически осмысленным… Но откуда же взялись эти глубины? Ведь всего лишь десять лет тому назад он, проходя мимо огромного бронзового памятника Державину, стоявшего в сквере против театра, постучал по медной голове поэта палкой и спросил меня: «Не можешь ли ты мне сказать, чем знаменит этот «медный дядя»? Я знаю, он был поэт, но какой?» Прекрасно помню, что я посоветовал ему прочитать статью Белинского о великом поэте. И он через несколько дней уже свободно рассуждал о поэзии Державина. А
потом я указал ему статьи Добролюбова, Писарева, стихи Гейне, которыми сам тогда увлекался. Да и вообще все, что я тогда читал, тут же советовал ему прочитать… А ведь мы частенько ходили к его отцу, на Суконную слободу, о многом говорили, а он с такой непостижимой легкостью все схватывал и быстро усваивал прочитанное и услышанное. А какая память! Он уже тогда цитировал стихи Державина, не говоря о Пушкине, Лермонтове… А сколько таких, как я, делились с ним услышанным и прочитанным. И все постепенно складывалось в его душе, рождая в нем великого художника-вокалиста, изумительного декламатора, актера-мыслителя… Нет, просто не верится, что это передо мною Федька Шаляпин, мой ровесник…»
        Антракт, как всегда в то время, продолжался долго: буфеты приносили немалый дополнительный доход. И Боголюбов после длительных колебаний все-таки решился пойти за кулисы и спросить, где уборная Шаляпина. Оно и понятно, вспомнит ли скромного малоизвестного режиссера, вспомнит ли юношеские разговоры и споры ныне знаменитый артист императорских театров, достигший великой славы? Нет, он вовсе не завидовал своему земляку, уже преклонялся перед его великим талантом, но душевное волнение никак не мог подавить в себе, подходя к двери Шаляпина. У входа в уборную Шаляпина стоял сторож. Боголюбов назвал себя. Тот нырнул в дверь и доложил.
        - А? Кто? — спросил Шаляпин. Сторож, видимо, повторил. — А-а… Пускай входит…
        «Я вошел и остановился: этого человека я не знал и точно никогда в жизни не видел, — вспоминал свою встречу в Нижнем Новгороде Н. Н. Боголюбов много лет спустя. — Высокая, мощная фигура Шаляпина в сургучного цвета костюме необычайного покроя, совершенно бледное лицо, два небольших клочка волос на подбородке и сургучного же цвета монтюр, заменявший парик, и на нем капризно извивающееся петушиное перо, идущее от виска к затылку, — все было так просто и так художественно убедительно. В уборной было несколько посетителей… Я почувствовал себя очень неловко: зачем пришел?
        Шаляпин поднялся с кресла, по-театральному «на воздух» поцеловал меня и отрекомендовал присутствующим:
        - Казанский режиссер Коля Боголюбов. Помнишь, Коля, как ты выгонял меня из-за кулис, когда я был статистом в Казани?
        Я ничего не мог ответить знаменитому певцу, ибо такого случая не было: наоборот, статист Шаляпин пользовался со стороны помощника режиссера дружбой и вниманием. Но этот трюк необходим был, очевидно, баловню судьбы, чтобы создать прерванный каданс нашему случайному свиданию и отмахнуться от воспоминаний. Я понял ясно, что язык прошлого между нами утрачен навсегда, и молча любовался внешностью артиста. Позвали к началу. Все встали.
        - Заходи, Коля!.. — бросил мне величественно на прощание Шаляпин».
        26 августа Шаляпин читал в «Нижегородском листке» рецензию на спектакль и дивился точности и глубине проникновения в смысл оперы. Ведь до этого писали много об его исполнении, писали ведущие критики Москвы и Петербурга, но здесь впервые, может быть, Шаляпин ощутил что-то необычное в размышлениях автора, скрывшегося за инициалами А.Ш.: «В нужную минуту, после заклинаний Фауста, мгновенно появилось на сцене справа (иллюзия была точно на самой стене, как плоская прилепленная картина) огромное красное видение. Оно не выскочило с огненной струей из-под пола, как всегда; оно выросло неведомо в какой момент из-за кулис, в один миг пробравшись на край сцены и прильнув к декорации. Видение запело: «Чему дивитесь вы?..» Голос первоклассной красоты тембра ясно давал чувствовать, что сила его неизмерима, что он может вырасти еще и еще и наполнить десять таких зал без малейшего напряжения, шутя. Красота этого голоса, контрастировавшего с безобразием — не черт лица скульптурно-величавых, хотя резких, — но их выражения, красота эта символизировала лишь колоссальное… могущество вошедшей особы…
        Мефистофель — это, по данному артистом толкованию, абсолютный центр зла, частично разлитого в самих людях. Толкование это было страшно и своей метафизичностью, показывая нам размеры зла, страшно и своей реальностью, холодя нас сознанием, что за многими человеческими взорами, загадочно прищуренными, таится природа Мефистофеля…
        Для Мефистофеля быть — значит властвовать, а властвовать — значит гнести… Но сколько он ни добывает пищу своему бытию, то есть власти и гнету над другими, он с ужасом видит, что удовлетворения ему нет и что бытие его иллюзорно, сама власть его относительна и грозит обратиться в нуль».
        Шаляпин почувствовал, что здесь рецензент захотел придать опере, и образу Мефистофеля в частности, злободневный характер, высказать в легальной форме мысль об иллюзорности власти, какова бы она ни была… Может, поэтому собравшаяся демократически настроенная публика так неистовствовала после выходов Мефистофеля? Кричали: «Браво, Шаляпин!» — и стучали стульями…
        25 августа Шаляпин участвовал в опере «Русалка». Пять лет тому назад он начал творить на сцене образ простого русского мужика, углубляя и совершенствуя исполнение от раза к разу. И рецензент А.Ш. в том же «Нижегородском листке», желая ответить на вопрос: что изменилось в молодом артисте за это время? — писал 27 августа: «Заурядный мужичок, зажиточный и потому солидный, неглупый и с хитрецой, пел своей дочери будничным голосом сентенции будничной морали… Из всех тонов картины особенно выступало выражение какой-то особенной озабоченности — индивидуальной черты Мельника. Поглубже всмотревшись, можно было почуять в ней что-то большее, чем житейский расчет: взгляд Мельника блуждал в неопределенной тревоге, в нем было уже и тогда что-то «жалкое». Не чутье ли близкой ужасной судьбы? И еще было в этом странном взгляде смутное откровение, что Мельник, в сущности, не такой «будничный» человек, в своем роде великий… Не всякий способен сойти с ума от сердечного горя. Не всякий, живя в рубище, откажется от богатства… При каждой фразе великосветской мудрости, сказанной князем, от которой точно нож входил в
сердце старика, нужно видеть, что он делал, как смотрел. Беспомощный протест, негодование, жалость к дочери выражались не одним, а множеством способов. Мы помним, как в особенности один раз старик было рванулся куда-то, но вдруг стал в тупик, и руки его, уже готовые что-то сделать, застыли в странной моментально принятой позе, и весь он был так жалок, так возмутительно бессилен в своем законном, в своем священном негодовании. Артист выразил тут неизмеримо больше, чем личное несчастье какого-то безвестного мельника».
        Шаляпин в тот вечер был в ударе, настолько свежо и сильно провел он все действия. Зрители видели, как психологически тонко менялся характер старого человека. Уже ничего не осталось от когда-то самоуверенного в своем житейском опыте отца. Горький урок он получил от жизни. Несчастный отец мучительно переживает все, что произошло с его дочерью, а значит, и с ним самим. «Сцена отчаяния Наташи перед самоубийством». На упреки отцу, что нестрого держал ее, голос старика почти загремел: «Наташа! Наташа!» — когда он догадался, что она скажет. Но едкие ее слова прозвучали, и он запел:
        Стыдилась бы… при всем народе…
        При всех… так упрекать отца!
        Кто слышал эти фразы в этот вечер, во всю жизнь не забудет их. И где при нем ни была поругана человеческая честность, в какой бы ни было форме — ему будет чудиться шаляпинское:
        Стыдилась бы!
        Ничего сильного, ничего бурного тут не было, но эти слезы в голосе, точно вместе с кровью вырвавшиеся из сердца…
        Многие в зале плакали вместе со стариком».
        Рецензент точно описывает искусство грима, которому Шаляпин все время учился у своих друзей-художников. Живописные лохмотья старика всех покоряли реалистичным правдоподобием.
        «Можно описать приблизительно наружный вид, но нельзя описать душу этой великолепной в своем убожестве фигуры.
        И… высшей точкой его славы были слова:
        В твой терем? Нет, спасибо!
        Каким владыкой казался он тут перед князем.
        Стража князя повалила его на землю. Подняться он не мог, но и на земле его слезы, его мольбы «вернуть ему дочь» — мольбы тихие и горькие, и в голосе его слышалось не бессилие, а грозное проклятье князю.
        Шаляпин потряс всех драматической игрой… Даже оркестранты и сам дирижер Эйхенвальд сдерживали слезы.
        Спектакль стал своего рода призывом задуматься все о той же проблеме: человек и власть, человек и княжеское самовластие…»
        Увиденное и услышанное воспринималось не только как эстетическое волнение, вызванное лирической драмой, но и как социальная трагедия простого человека…
        26 августа Шаляпин пел партию Владимира Галицкого в опере «Князь Игорь». Это был бенефис А. А. Эйхенвальда. Публики набралось больше, чем кресел в театре. Галицкий оказался центральной партией. Все пришли послушать Шаляпина.
        Рецензент «Нижегородского листка» 28 августа так описал исполнение Шаляпиным партии Галицкого: «Этот голос… поражает одной особенностью, появляющейся, вероятно, лишь веками: у всякого, самого знаменитого превосходного певца ноты голоса, смотря по регистру или даже в одном и том же регистре, одна от других чем-нибудь да отличается — если не качеством, то хоть тембром… У г. Шаляпина положительно все ноты одинаковы. Это нить жемчужин совершенно равноценных. Каждая нота так же чиста, как все остальные. Густота, сочность этого голоса единственны в своем роде. Бас обыкновенно груб сравнительно с другими мужскими голосами. Но этот бас бывает так упоительно мягок. Поет г. Шаляпин совершенно так же свободно, как говорит: ни малейшего усилия, ни малейшего технического приема, чтоб взять ту или иную ноту. Грудь его, кажется, полна необъятных звуков, и ему стоит только дать волю им — они сами неудержимо польются, как свежий воздух в отворенное окно. Замечательно еще то, что этот художник в пору самого яркого расцвета его голосовых сил, в пору чарующей молодости звука достиг и огромной глубины
музыкально-драматического изображения. Особенно талант зреет и приносит плоды лишь тогда, когда молодость уже отлетела, так что звуки голоса не отвечают стремлениям, намерениям певца. И в этом также г. Шаляпин — редкий феномен».
        Здесь Шаляпин достиг полного слияния вокального, сценического и музыкального искусства.
        27 августа в «Трубадуре» Шаляпин не пел, но вслед за оперой в тот же вечер должен быть концерт, в котором он участвовал. Так, во всяком случае, гласили афиши. Но заболело горло, чуточку простудился, и в тот вечер Шаляпин решил просто посидеть в зале, послушать оперу, отдохнуть. Он твердо заявил Эйхенвальду, что ему необходим отдых. Каково же было его удивление, когда он узнал, что и сегодня объявлен в афишах. Его протесты и возражения не помогли. Публика требовала Шаляпина. И ее можно понять, ведь за билеты уплачены повышенные цены.
        Вышел Эйхенвальд и объявил, что Шаляпин сегодня не может выступать по болезни.
        Зрители дружно запротестовали, начались выкрики… Вот так всегда: вчера только восхищались, но стоило «обмануть» их ожидания и не выйти, когда они ждали, сразу настроение переменилось… Ничего не оставалось делать, как идти на сцену.
        Занавес был поднят. Шаляпин вышел на сцену и объявил:
        - Госпожи и господа, я чувствую себя нездоровым, прошу прощения, но много петь не смогу.
        Он выглядел уставшим, всегда живые и веселые глаза его потускнели.
        Но Первые же аккорды романса Рубинштейна «Перед воеводой» повергли слушателей в трепет. «Старый капрал» Даргомыжского и «Два гренадера» Шумана тоже были прослушаны при полном внимании. После стихотворения Никитина «Бурлаки» Шаляпин только выходил на вызовы бурно аплодировавшей публики, но петь отказался, все время показывая на горло.
        Два дня Шаляпин лечился. А 30 августа он выступал в партии Ивана Сусанина.
        После сцены в лесу Шаляпин, еще не остыв от роли, вернулся в свою уборную и тяжело опустился в кресло, рассматривая себя в зеркало. Дверь отворилась, и вошел высокий, сутуловатый человек, показавшийся Шаляпину знакомым. «Да ведь это Горький! Кажется, год назад мы с ним видались у Станиславского. Вместе-то были не больше получаса», — вспомнил Фёдор Иванович. Вслед за Горьким вошла женщина.
        - Здравствуйте, Шаляпин… Помните меня? Я Горький, год назад нас познакомили у Станиславского… Живым изображаете вы русского мужика. Когда ваш Сусанин плачет, вспоминая о детях, — здорово у вас-это получается, люблю. Особенно понравилось прощание с Антонидой… «Ты не кручинься, дитятко мое». Это изумительно, Шаляпин, просто и тепло. К горлу подступал комок, глаза наполнялись слезами. — И Горький поднес платок к глазам.
        - Да вот, стараюсь, — воспользовался Федор паузой Горького, у которого и сейчас навернулись слезы.
        - Не могу сдержаться, Федор Иванович, так вы проникаете в душу слушателей… А ваша «Чуют правду», ваш речитатив, когда Сусанин вспоминает свою семью, дает каждому характеристику, «Прощайте, дети… прощайте!». У многих моих соседей, потрясенных вашей замечательной игрой, вашим голосом, выступали искренние слезы, будто они вместе с Сусаниным тоже прощались со своими детьми… Как это вам удается? Ведь говорят, что вы также из «нашего брата Исаакия»?
        Шаляпин стоял рядом со знаменитым писателем и внимательно рассматривал его: «Простой, в косоворотке, в сапогах…»
        Пауза затягивалась.
        - Да, много пришлось побродить по Руси великой… Да вы садитесь, Алексей Максимович, в ногах правды нет, как говорят у нас… А что ж вы раньше не приходили, я здесь уж целую неделю?
        - Срочная работа, сидел как проклятый на даче у местного архитектора Малиновского, недалеко от Нижнего. И вот вырвался. Ну вот уже заговорились, а я вам не представил свою жену: Екатерина Павловна Пешкова, прошу любить и жаловать.
        И столько было доверительности в его словах, простых и откровенных, сказанных будто давнему другу или по крайней мере доброму давнему знакомому, столько было сердечности во всем его облике, что Шаляпин сразу почувствовал, что с этим высоким, сухощавым, несколько сутулившимся человеком, который просто и непринужденно уселся на предложенный стул, свободно закинул назад длинные, чуть не до плеч волосы, провел широкой мосластой рукой по своим еле заметным светлым усам и выжидательно и заинтересованно посмотрел умными глубокими глазами на актерский реквизит, ему хочется подольше побыть вместе и о чем угодно, да поговорить.
        - Вы волжанин? В вашей речи характерно выделяется буква «о», как у многих волжан. Я тоже смальства говорил на «о», совсем недавно отвык…
        И, говоря эти слова, Шаляпин так точно скопировал произношение волжан, что Горький подивился точности и умению вслушиваться в речь собеседника.
        - Так что вы, Шаляпин, тоже с Волги? Откуда вы? — Вы говорите как природный волжанин…
        - Природный. Родился здесь и вырос. Все тянет на Волгу. Люблю… Может, еще и потому, что тумаков здесь много получал. И где только не побывал! В Казани, в Саратове, Тифлисе…
        - Да ведь и я в Казани и в Тифлисе немало лиха испытал… Где в Казани-то жил? — Горький заинтересованно посмотрел на Шаляпина.
        - В Суконной слободе, в Татарской слободе, отец у меня служил тогда писцом в уездной земской управе…
        - Из интеллигентов или из мещан родитель-то?
        - Да нет, из самых настоящих крестьян. А грамоте его обучил пономарь Иеракса…
        - Какое странное имя… Не приходилось таких имен даже слышать, не то что встречаться.
        - И мне это имя показалось странным… Как только выучился читать, а научился легко, хватал любую печатную бумагу, как-то оказалось у меня в руках поминанье, читаю: «О здравии: Иераксы, Ивана, Евдокии, Федора, Николая, Евдокии…» Иван и Евдокия, отец, мать, Федор — это я, Николай и Евдокия — брат и сестра. Но что такое Иераксы? Неслыханное имя казалось мне страшным, носителя его я представлял себе существом необыкновенным: наверное, думал я, это разбойник или колдун, а может быть, и еще хуже… Набравшись храбрости, я как-то спросил отца об этих Иераксах… Отец мне и рассказал в тот день о себе. До восемнадцати лет работал в деревне, пахал землю, а потом, ушел в город. В городе делал все, что мог: был водовозом, дворником, пачкался на свечном заводе, наконец, попал в работники к становому приставу Чирикову в Ключищах, а в том селе, при церкви, был пономарь Иеракса, так вот он и выучил отца грамоте. «Никогда не забуду добро, — говорил отец. — Не забывай и ты людей, которые сделают добро тебе, — не много будет их, легко удержать в памяти!» Вскоре после этого пономарь Иеракса был переписан отцом со
страницы «О здравии» на страницу «Об упокоении рабов Божиих». «Вот, — сказал отец, — я и тут в первую голову поставлю его»…
        - Федор, все вы говорите необыкновенно интересно..! Спектакль кончился, все разошлись уже… Давайте сегодня посидим еще где-нибудь, уж очень не хочется прощаться… Такой день!
        - Через полчаса я к вашим услугам, господа! — Шаляпин сделал полушутливый жест, который должен был означать, что и ему совсем не хочется сегодня так быстро расставаться. — Только переоденусь…
        Горький и Екатерина Пешкова ушли, а Шаляпин быстро стал сбрасывать с себя костюм Сусанина и сел разгримировываться.
        Через полчаса Горькие и Шаляпины сидели в ярмарочном ресторане и любовно рассматривали друг друга.
        - Как жаль, что срочная литературная работа задержала меня, я так хотел послушать все оперы с вашим участием…
        - Ну, может быть, и к лучшему, последние три дня я был совсем без голоса… На радостях, что приехал снова на Волгу, перекупался в Волге да выпил холодненького… Вот и вспухло мое горло так, что третьего дня даже не мог петь в концерте… Теперь ничего, все прошло. Завтра пою Бориса, приходите, буду рад.
        - Придем, придем… А сейчас не пора ли закусить и выпить нашему великому артисту? А, Федор?
        - Пора, пора! — напирая на «о», пророкотал Шаляпин под дружный смех Горького, Екатерины Пешковой и Иолы.
        - Я подымаю тост за нашего дорогого Федора Шаляпина, за великого лицедея, способного перевоплощаться в образы как царей, так и простых тружеников земли русской… За вас, Федор!
        Дружно выпили, и снова пошли воспоминания, расспросы, обмен мнениями… Шаляпин вспоминал свое детство и юность, Горький рассказывал о своих скитаниях.
        - А знаешь, Федор, — незаметно переходя на «ты», заговорил. Горький, — пока я не услышал тебя, я не верил в возможность такого артистического таланта в опере. Ты знаешь, я ведь терпеть не могу оперы, не понимаю музыки… Ты же заставил меня изменить мнение, я пойду теперь тебя слушать, если даже целый вечер будешь петь только одно «Господи, помилуй!». Мне кажется, что и эти два слова ты так сможешь спеть, что Господь — он непременно услышит, если существует, — или сейчас же помилует всех и вся, или Землю превратит в пыль, в хлам — это уж зависит от твоего настроения, интонации, от твоей души, от того, что ты захочешь вложить в эти два слова.
        - Спасибо, Алекса, слов похвальных слышал я много за последние годы, кстати ругательных тоже, но твои слова для меня — высшая похвала… Мне так хочется, чтобы наша русская музыка разлилась по миру и оказала бы на него такое же огромное влияние, как некогда итальянская и немецкая. Мы, русские, еще не сказали свое слово.
        - О, русские люди талантливы… Просто поразительный случай вспоминается мне, может, ты слышал, засадили меня, было дело, в тюрьму…
        - Слышал, конечно.
        - Ну так вот. Все это пустяки. Не об этом хочу сказать. Вот что удивительно. Сидел в соседней камере какой-то уголовный, высокий, кудрявый парень, и такой у него оказался великолепный бас! Мягкий, сочный, нежный. Пел он каждый вечер и так пел, что ни у кого, кроме тебя, Федор, я не слышал такого. У нас здесь в Нижнем есть знакомый, начинающий писатель Петров, Катя вот знает его, так он бы от зависти все усы себе уже повыдергал, если б услышал этого уголовного… Ах, как он пел…
        - И вот пропадает такой голос, — сожалеюще сказал Шаляпин. — А сколько таких пропадает… Как я выжил, просто сейчас иной раз поражаюсь своей живучести. Бывало, Алекса, и маковой росинки по целому дню не имел во рту, а приходилось петь, играть, изображать веселого и беззаботного гуляку, или герцога, или богатея какого-нибудь. А однажды я пережил нечто, что можно назвать и скверным, и смешным, смотря по вкусу.
        Горький внимательно слушал.
        Шаляпин задумался. Но тряхнул головой, весело посмотрел на Горького, на Иолу, на Екатерину Пешкову, на стол, заставленный закусками, увидел, что жизнь не такая уж плохая штука, теперь можно о печальном вспоминать с юмором.
        - Это случилось по дороге из Ашхабада до Чарджоу. Я гастролировал тогда с малороссийской труппой. Впервые, столкнувшись с ними, поверил, что это самостоятельный язык. Раньше слышал малороссийские слова, но думал, что так говорят вроде бы нарочно, из кокетства. А тут вдруг целые спектакли играют на этом языке. Ну, это между прочим… И вот сижу в вагоне третьего класса, ем хлеб и колбасу с чесноком, наслаждаюсь, ем с аппетитом, неожиданно входит хозяин труппы Деркач, человек чудовищно толстый. «Выбрось в окно чертову колбасу! Она воняет», — приказал он мне. «Зачем бросать? Я лучше съем!» Деркач рассвирепел и заорал: «Как ты смеешь при мне есть это вонючее?» Я ответил ему что-то вроде того, что ему, человеку первого класса, нет дела до того, чем питаются в третьем. Он рассвирепел еще более. Поезд как раз подошел к станции, и Деркач вытолкал меня из вагона. Что мне делать? Поезд свистнул и ушел, а я остался на перроне среди каких-то инородных людей в халатах и чалмах. Эти чернобородые смотрели на меня вовсе не ласково. Сгоряча я решил идти вслед за поездом. Денег, как сами понимаете, у меня не было ни
гроша. А тут стало вечереть, над песками по обе стороны дороги стояла душная муть. А я шагал, обливаясь потом и опасливо поглядывая по сторонам. Мне рассказывали, что в этих местах водятся тигры и другие столь же неприятные букашки. Но ничего подобного, слава Богу, не было, шмыгали только ящерицы, но их-то я не боялся… Кое-как добрался до станции, зайцем сел в поезд, доехал до Чарджоу, нашел труппу и присоединился к ней. Деркач сделал вид, что не замечает меня. Я вел себя так, как будто ничего не случилось между нами. Очень опасался, что он оставит меня в этих странах, где живут тигры, существуют скорпионы, тарантулы, лихорадки и другие «прелести» Востока… А что, в тюрьме-то сладко было?
        - Ты, Федор, почти угадал… — задумчиво поглядывая на пышущего здоровьем Шаляпина, грустно сказал Горький. — Можешь себе представить, в тюрьме я получал молоко, Катя носила мне обед, да так много, что я взмолился: не носи лишнего. К тому же как-то принесла мне варенье…
        - И Алеша меня отчитал за это варенье: «Во всем нужен стиль, Катя, — чуть имитируя говорок Горького, заговорила до этого молчавшая Екатерина Павловна, — варенье в тюрьме столь же неуместно, как был бы неуместен розовый ангелочек на картине Васнецова». Варенье, видите ли, помешало полноте его впечатлений, нарушило их целостность…
        - А я бы не отказался и от варенья… Вообще сейчас ни от чего не отказываюсь… Так наголодался, что еще недавно все время хотелось есть, — задумчиво произнес Шаляпин.
        «Как прекрасен в своей задумчивости этот малый», — подумал Горький, а вслух сказал:
        - Ну что, господа сапожники и бродяги, не пора ли нам собираться из этого ресторанчика… Посидели, хватит, видите, уж последние гости ушли, хозяева дожидаются и нашего ухода…
        Горький встал, приглашая за собой своих новых друзей.
        - Так не хочется расставаться. Такое настроение, что проговорил бы с тобой, Федор, до утра, да не знаю, как ты завтра сможешь петь Бориса… Поедем к нам, чайку попьем.
        - Поедем, Алекса, посмотрим, как живет пролетарский писатель.
        И долго еще подружившиеся Шаляпин и Горький говорили в эту ночь о своей жизни.
        На следующее утро Горький пришел посмотреть репетицию «Бориса Годунова». Шаляпин встретил его дружески, но по всему видно было, что он чем-то расстроен.
        - Хор никуда не годится, — мрачно заявил он Горькому, когда они вышли из театра пообедать в ярмарочный ресторан.
        - Не горюй, Федор, все будет хорошо. Главное, ты играй, как тебе хочется, а все остальное не имеет значения.
        - К сожалению, имеет значение. Я выхожу из себя, если чувствую, что нет ансамбля, если мой уровень не поддерживают мои товарищи по сцене, будь то солисты или декораторы и хористы… Любая фальшь может вывести из себя. Я готов бросаться с кулаками на тех, кто портит…
        - А меня выводит из себя фальшь и несправедливость нашего жизненного устройства. Я тоже бросаюсь на тех, от кого это зависит. И не раз уж был бит за это. Но я не жалею об этой своей несдержанности… Ты знаешь, Федор, иной раз бывало так тяжело, что готов был руки на себя наложить. Но ничего, несколько раз я уже жил на казенный счет, в Метехском замке, в Тифлисе, и здесь, в Нижегородской тюрьме…
        - За что? Какие обвинения тебе предъявляют?
        - За что? За подстрекательство, за прокламации, за любовь к свободе, за любовь к независимому образу жизни. Обвинили меня в том, что я, приобретя мимеограф, печатаю прокламации социал-демократического направления, веду противоправительственную пропаганду среди рабочих Саратова и Нижнего Новгорода с целью возбудить их к революционному движению… Причина, думаю, в другом: в апрельской книжке журнала «Жизнь», который издает мой хороший друг Владимир Поссе, напечатана «Песня о Буревестнике», ее здесь трактуют как призыв к революции… Пусть трактуют, им виднее…
        Ресторанный шум, беготня официантов ничуть не мешали двум друзьям вести беседу. Они вспоминали Казань, Саратов, Тифлис. И всюду у них находились общие знакомые, они оказывались в общих ситуациях… И получалось, что они только по какой-то нелепой случайности не встретились раньше, а может, даже встречались, но не совпали их жизненные пути…
        Большой ярмарочный театр, как обычно, был полон. В первый и последний раз в этом гастрольном сезоне давали «Бориса Годунова» с Шаляпиным в заглавной роли.
        Горький не раз признавался, что он не любит музыку и не понимает оперу. И на этот раз он не изменил, как ему казалось, своего отношения к опере. Впечатления от оперы у него были неопределенны и смутны. Но Шаляпин покорил его с первого выхода. Величавость, в каждом жесте и движении чувствовался талант. В сцене в корчме многое не понравилось Горькому. Много какой-то диссонирующей пестроты и путаницы, много карикатурности и самодовлеющего комизма, и это его раздражало. Режиссер плохо поставил эту сцену, да и актеры иной раз так говорили, что трудно было что-либо разобрать, а потому и пропадал комический эффект от их игры и пения.
        Зато ничего подобного не испытал Горький, когда Шаляпин играл сцену с Шуйским. Не играл, а, лучше сказать, терзал Шуйского, настолько страстным, ярким он был во время этого известного диалога. А сцена видения? Все в зале просто не могли оторвать глаз, когда Шаляпин показал на угол, где ему что-то привиделось, и все смотрели туда же, ожидая действительно что-то обнаружить там…
        И снова аплодисменты, бурные и страстные, сыпались букеты на сцену, когда закончился спектакль.
        Горький зашел в артистическую. Шаляпин уже снял с себя царские одежды и заканчивал одеваться.
        - Ну как? — Столько было нетерпеливости и какой-то отчаянной решительности в голосе Федора, что Горький сначала несколько был удивлен такой непосредственностью артиста.
        - По-моему, Федор, ты гений или близко к этому. Как ты сыграл сцену с Шуйским! Если б только Шуйский хоть чуточку соответствовал твоему уровню… А так что-то пропадает.!.
        - Вот и я им всем говорю: играйте, а не передвигайтесь только по сцене, вживайтесь в образ, поймите, что нужно это время жить жизнью своего героя. Но куда там…
        - Не огорчайся, ты играл превосходно, теперь я на все времена твой поклонник. Я в этом смысле дикарь, оперу не понимаю, бывает скучно, но твоя игра, твой голос покорили меня.
        - Спасибо, Алекса. Твои слова мне дороже всех. Конец, пора возвращаться в Москву, соскучился по ребятам… Ты знаешь, Алексей Максимович, что у меня трое славных ребятишек? Игорь, Лидия и Ирина.
        - И у меня двое, Макс и Катька. Так что ты не очень-то хвастайся… Поедем куда-нибудь поужинаем?
        - Да в ресторане-то не дадут спокойно посидеть. Каждый, как увидит, сразу считает возможным подойти и начать расспрашивать. Да еще начнут куражиться. Надоели.
        - А поедем ко мне… На Канатную, в дом Лемке… Прекрасный дом. Заберем своих жен, и айда. Посидим в спокойствии, поговорим…
        Зрители уже разошлись по домам. Лишь наиболее ревностные любители стояли у подъезда театра, чтобы еще раз поглядеть на знаменитого артиста.
        Шаляпин и Горький с женами сели в подъехавшую карету и отбыли на Канатную, в город.
        Глава вторая
        Концерт в Народном доме
        1 сентября Шаляпин должен был уехать в Москву: гастроли закончились, пора было готовиться к новому сезону в Большом театре. Но встреча с Горьким изменила первоначальные планы. Горький посвятил Шаляпина в свой замысел построить Народный дом с большим театральным залом. Местный архитектор П. Малиновский разработал проект, строительство начато, но добровольных пожертвований и взносов, с помощью которых было решено возвести это здание и учредить Народный театр, явно не хватало. Строительство застопорилось. Нужны были деньги, и Горький попросил Шаляпина дать благотворительный концерт, выручка от которого должна пойти на продолжение строительства Народного дома.
        Шаляпин с радостью согласился дать концерт. 3 сентября были расклеены афиши, извещавшие, что в городском театре состоится концерт Шаляпина при участии артистки Московской частной оперы Антоновой (колоратурное сопрано) и местного виолончелиста Сметан-Сандока. Аккомпанировать Шаляпину согласилась преподавательница нижегородского женского института Вера Алексеевна Виноградова.
        Все эти три дня до концерта нижегородцы слышали голос Шаляпина в номере гостиницы, где он остановился с Иолой Игнатьевной, в доме Виноградовой на Спасской, здесь шла подготовка к концерту. В фотоателье Дмитриева он сфотографировался с Горьким. С женой, друзьями часто гуляли два друга по набережной. Особенно охотно в эти дни Шаляпин пел и в доме Горького, на Канатной улице. Сюда приходили друзья и знакомые Алексея Максимовича, чтобы послушать знаменитого певца. И без того-то дом Лемке никогда не пустовал, а в эти дни все были как-то взбудоражены приездом Шаляпина. Да и неясная судьба недавно отсидевшего целый месяц в нижегородской тюрьме самого Горького многих беспокоила.
        Вечером 4 сентября в городской театр потекла толпа любителей музыки. Собственно, дело было не только в музыке. Чувствовалось по настроению, что концерт станет своеобразной демонстрацией протеста против самодурства царских чиновников. В простых косоворотках и сапогах на концерт шли рабочие и бедные студенты, усаживались, как обычно, в верхних ярусах зала. Много было сормовичей, для отправки которых в Сормово после концерта специально был приготовлен «особый пароход».
        После выступлений Антоновой и Сметан-Сандока, которых наградили теплыми аплодисментами, появился на сцене Шаляпин. Торопливыми шагами приблизился к рампе, привычным взглядом прошелся по балкону, ложам, партеру. Просто, улыбчиво было его лицо. «Я не сержусь» Шумана, «Узник» Рубинштейна, «Ни слова, о друг мой» Чайковского, «Песня варяжского гостя» Римского-Корсакова…
        В антракте, выйдя в фойе, Шаляпин принимал участие в продаже цветов. Выручка от продажи цветов тоже пойдет на строительство Народного дома. А потом — снова песни, романсы, арии.
        6 сентября в «Нижегородском листке» появилась рецензия на этот концерт: «Каждый романс или песня выходит у него настоящей драмой или комедией, короткой по объему, но изумительно богатой по содержанию. И в концерте, как в опере, он столь же драматический артист, сколько музыкант…»
        Шаляпин уехал, а Горький долго еще вспоминал своего нового друга в письмах к своим товарищам, друзьям.
        13 сентября 1901 года он писал К. П. Пятницкому: «…Я за это время был поглощен Шаляпиным, а теперь на всех парах пишу драму. Шаляпин — это нечто огромное и изумительное и — русское. Безоружный малограмотный сапожник и токарь, он сквозь тернии всяких унижений взошел на вершину горы, весь окурен славой и — остался простецким, душевным парнем. Это — великолепно! Славная фигура! Он дал здесь концерт в пользу Народного театра, мы получили с концерта прибыли около 2500 р., и я уже растратил из этой суммы р. 600. Скверно! Но я вывернусь, ничего».
        25 сентября Алексей Максимович писал Чехову: «…последнее время много работал, в конце августа канителился с Шаляпиным. Очень он понравился мне, простой, искренний, славный парень!»
        В середине октября Горький писал В. А. Поссе: «…Был здесь Шаляпин. Этот человек — скромно говоря — гений. Не смейся надо мной, дядя. Это, брат, некое большое чудовище, одаренное страшной, дьявольской силой порабощать толпу. Умный от природы, он в общественном смысле пока еще — младенец, хотя и слишком развит для певца. И это слишком — позволяет ему творить чудеса. Какой он Мефистофель! Какой князь Галицкий! Но — все это не столь важно по сравнению с его концертом. Я просил его петь в пользу нашего Народного театра. Он пел «Двух гренадеров», «Капрала», «Сижу за решеткой в темнице», «Перед воеводой» и «Блоху» — песню Мефистофеля. Друг мой — это было нечто необычайное, никогда ничего подобного я не испытал. Все — он спел 15 пьес — было покрыто — разумеется — рукоплесканиями, все было великолепно, оригинально… но я чувствовал, что будет что-то еще! И вот — «Блоха»! Вышел к рампе огромный парень, во фраке, перчатках, с грубым лицом и маленькими глазами. Помолчал. И вдруг — улыбнулся и — ей-богу! — стал дьяволом во фраке. Запел, негромко так: «Жил-был король когда-то, при нем блоха жила…» Спел куплет и
— до ужаса тихо захохотал: «Блоха? Ха-ха-ха!» Потом властно — королевски властно! — крикнул портному: «Послушай, ты! чурбан!» И снова засмеялся дьявол: «Блохе — кафтан? Ха-ха! Кафтан? Блохе? Ха-ха!» И — этого невозможно передать! — с иронией, поражающей, как гром, как проклятие, он ужасающей силы голосом заревел: «Король ей сан министра и с ним звезду дает, за нею и другие пошли все блохи в ход». Снова — смех, тихий, ядовитый смех, от которого Мороз по коже подирает. И снова, негромко, убийственно-иронично: «И са-амой королеве и фрейлинам ея от блох не стало мо-о-очи, не стало и житья». Когда он кончил петь — кончил этим смехом дьявола, — публика, — театр был битком набит, — публика растерялась. С минуту — я не преувеличиваю! — все сидели молча и неподвижно, точно на них вылили что-то клейкое, густое, тяжелое. Что придавило их и — задушило. Мещанские рожи — побледнели, всем было страшно. А он — опять пришел, Шаляпин, снова начал петь — «Блоху»! Ну, брат, ты не можешь себе представить; что это было!.. Лично Шаляпин — простой, милый парень; умница. Все время он сидел у меня, мы много говорили, и я
убедился еще раз, что не нужно многому учиться для того, чтоб много понимать. Фрак — прыщ на коже демократа, не более. Если человек проходил по жизни своими ногами, если он своими глазами видел миллионы людей, на которых строится жизнь, если тяжелая лапа жизни хорошо поцарапает ему шкуру — он не испортится, не прокиснет от того, что несколько тысяч мещан, улыбнутся ему одобрительно и поднесут венок славы. Он сух — все мокрое выдавлено из него, он сух — и, чуть его души коснется искра идеи, — он вспыхивает огнем желания расплатиться с теми, которые вышвыривали его из вагона среди пустыни, — как это было с Шаляпиным в С. Азии. Он прожил много, — не меньше меня, он видывал виды не хуже, чем я. Огромная, славная фигура! И — свой человек…»
        10 октября в Большом театре триумфально прошел спектакль «Псковитянка» с Шаляпиным в роли Ивана Грозного. По настоянию Римского-Корсакова оперу ставили вместе с прологом, в котором выявлялась предыстория основных исторических событий. Но самое потрясающее впечатление произвел Шаляпин в первом своем появлении: въезд на коне пришлось по требованию зрителей повторить три раза.
        В газетах были восторженные отчеты об этом спектакле. Ю. Д. Энгель писал: «Из исполнителей выше всех стоял, конечно, г. Шаляпин (Грозный). Ему, в сущности, «Псковитянка» обязана и тем, что хоть через 30 лет после появления на свет попала на императорскую сцену. В этой партии он некогда пожинал на частной сцене первые и самые восторженные триумфы; он воочию убеждает здесь большую публику, сколько неотразимой силы может таиться в этих «речитативах», к которым она привыкла относиться только как к неизбежному злу в опере. Чего стоит одна фигура Грозного, особенно в сцене появления его на коне среди коленопреклоненной, трепетной толпы, и потом в следующей картине, где, в сущности, случайно решается участь Пскова и гнев царя кладется на милость. Все это — моменты, навсегда запечатлевшиеся в душе слушателей».
        Шаляпин был доволен новым директором Теляковским, который сдерживал свое слово: поставил любимый и выигрышный для него спектакль. Доволен он был и тем, что ежедневно на всех репетициях «Псковитянки» и «Боярыни Веры Шелоги», шедшей как подлог, оперы, присутствовал Римский-Корсаков, определявший строгую и деловую обстановку во время подготовки спектакля. На генеральной и в первый день спектакля Римский-Корсаков благодарил Шаляпина за участие в его опере.
        Римский-Корсаков поведал Федору Ивановичу, что в Мариинском театре готовится к постановке его «Царская невеста», но портит все дело Яковлев, исполняющий ответственную роль Грязного.
        - Направник охотно дирижирует оперой, все исполнители составляют превосходный ансамбль, особенно хороши Больска — Марфа и Сибиряков — Малюта, да и Касторский и Морской в партиях Собакина и Лыкова… Все дело портит Грязной — Яковлев. Утративший голос певец этот, безвкусно преувеличивавший, был просто для меня невыносим. Как он ухитряется все еще держаться на поверхности? Видно, благодаря красивой наружности, а может, на прежних своих успехах выезжает.
        - С удовольствием бы исполнил Грязного, очень нравится, но партия мне не по голосу… Вот бы поправить ее для моего голоса, Николай Андреевич…
        - Заманчиво, Федор Иванович, вы знаете, как я к вам отношусь, но писал эту партию для баритона, пусть такой и останется…
        Шаляпин с удивлением посмотрел на композитора. Николай Андреевич понял состояние Федора Ивановича, но тут же остудил его:
        - Не могу искажать замысел всей оперы, ведь у меня в «Царской невесте» есть уже две басовые партии… Так что уж помилуйте… Но вот почему на все партии баритона назначают Яковлева? В этом певце я чувствую свой крест, который против воли должен нести. Один «Садко» избег присутствия этого певца. «Снегурочка», «Царская невеста» испорчены вконец его участием. Певец, прокутивший голос и промотавший свое состояние, конечно, нуждается в средствах и почему-то все время пользуется покровительством дирекции, режиссерской части и капельмейстеров, назначающих его всегда и всюду на первые роли, вместо того чтобы уволить в отставку. На баритоновые партии я обыкновенно назначаю других, но дирекция тут же добавляет от себя. В конце концов оказывается, что роль остается за ним. Бывая на репетициях «Царской невесты», слушая Яковлева, я уже начинаю чувствовать какую-то боязнь перед баритоновыми партиями, так как в будущем мне чудится неизбежное исполнение их в Мариинском театре Яковлевым… Вот сейчас обдумываю новые оперы «Пан воевода» и «Сказание о невидимом граде Китеже» и начинаю избегать значительных баритоновых
партий, заменяя их высокими басами, на что Яковлев уже не годится… На вас спокойно рассчитываю, дорогой Федор Иванович, но не могу переделывать оперу, уж так сложилось…
        - Ну что ж, так тому, и быть…
        После премьеры «Псковитянки» Римский-Корсаков уехал, в газетах было много хвалебных отзывов, друзья приветствовали новый успех Шаляпина шумными тостами в его честь. Все шло нормально, но что-то начало его мучить… Он чувствовал, что до Нижнего Новгорода ему легче жилось, свободнее, что ли, теперь же, когда он встретился с Горьким и узнал от него, как люди жаждут борьбы за счастье и справедливость в современном обществе, он, понимая, что так мало вносит в эту борьбу, затосковал. Все время стал, беспокоить его вопрос: а что делает он для того, чтобы облегчить участь трудового народа? А участь самого Горького, беззаветно преданного этой борьбе, разве его не должна беспокоить? Там, в Нижнем, Шаляпин обещал похлопотать за Горького. Он тут же замолвил слово в защиту Горького у барона В. Д. Стюарта, своего верного друга. Тот использовал свои светские связи и начал хлопотать. Тем, временем Горький получил бумагу из департамента полиции, в которой запрещалось ему житье в Нижнем и предлагалось выехать в какой-нибудь уездный город Нижегородской губернии. А зимой в уездном городе действительно можно
«издохнуть» от холода и всяких неудобств. С двумя-то маленькими детьми! В Нижнем хоть что-то наладилось в его жизни, а в Арзамасе, например, что его ожидает? Нужно было приложить все силы, использовать все связи, весь свой авторитет, чтобы добиться разрешения Горькому, как больному, поехать лечиться в Ялту, а не в ссылку в Арзамас. На эти хлопоты ушло не меньше двух месяцев. И вот наконец, совсем недавно, Шаляпин дал телеграмму Горькому, что получил письмо Святополка-Мирского, товарища министра внутренних дел, в котором Горькому давалось разрешение ехать в Ялту. Шаляпину было радостно сообщать эту приятную весть другу. Вскоре Шаляпин получил письмо из Нижнего, полное оптимистических надежд… Как все-таки мало нужно человеку! Всего лишь разрешение ехать в Ялту, чтобы подкрепить свое здоровье, и он, уже счастлив… Да он горы свернет для такого замечательного человека, как Горький… Как он рад, что подружился с ним…, Нечего и говорить о том, что для него он исполнит любую просьбу. Нужно выступить с концертом в пользу московских учащихся женщин? Хорошо, он готов! Не нужно ему объяснять, как им плохо
приходится. Знает и о том, что общество содержит два общежития, для курсисток, три столовых и требуется на это больше шести тысяч рублей в год, а средств, кроме членских взносов, — нет. Об этом ему рассказала писательница Вербицкая. Оказывается, только двумстам курсисткам из пятисот желающих выдают по пять рублей в месяц. Как же им, дорогой Алекса, не помочь… Хочешь не хочешь, хоть разорвись, а петь в концерте необходимо, а то курсистки проклянут…
        И сколько таких забот тревожило душу.
        Шаляпин вернулся домой, где ждала его новая радость: письмо от Горького.
        - «Славный мой друг! — с нетерпением разорвав конверт, начал читать подошедшей к нему Иоле Игнатьевне. — Спасибо за хлопоты обо мне! Не забудь о карточках для меня…» Это он, помнишь, просил подарить ему альбом с моими фотографиями в различных ролях… «Пристально слежу — по газетам — за тобой, горжусь и радуюсь. Страшно приятно было читать о твоем триумфе в «Псковитянке» и досадно, что не могу я видеть тебя на сцене в этой роли. Если действительно пустят в Ялту — всеми правдами и неправдами постараюсь остаться хоть на сутки в Москве, чтобы видеть тебя. Очень хочется! Меня здесь очень прижимает полиция. Но это пустяки все. Деньги тебе возвратит Художественный театр, — как только цензура пропустит мою пьесу. Пока — до свиданья! О дне выезда из Нижнего сообщу тебе. Можно ли ожидать, что ты в пост будешь в Ялте? Все мои семейные и приятели кланяются тебе низко. А. Пешков. Сообщи подробности о письме Святополка». Вот и все, Иолочка. Наш Алекса скоро будет в Москве, и повидаемся с ним, уж поговорим от души… Пожалуй, я упрошу Теляковского к его приезду дать «Псковитянку», пусть посмотрит, для него-то я
так сыграю, что все удивятся…
        - Да и так удивляются, от спектакля к спектаклю ты все улучшаешь свою роль. — Иола Игнатьевна ласково посмотрела на мужа.
        Только не суждено было сбыться мечтам Шаляпина. 7 ноября Горький отправился с семьей из Нижнего Новгорода в Ялту. Он рассчитывал на проезд через Москву, хотел остановиться на недельку. Шаляпина заверили, что Горькому разрешат задержаться на несколько дней в Москве, но в последний момент это разрешение было отменено. Федор Иванович все эти дни пребывал в растерянности. Ходили странные слухи, связанные с приездом в Москву Горького. Официальные власти говорили одно, а слухи распространялись совсем другого толка. Вот поди и разберись в этой сутолоке всяческих кривотолков…
        8 ноября Шаляпин с утра начал готовиться к встрече с Горьким. Отдал необходимые указания Иоле Игнатьевне: ведь Горький, конечно, приедет к ним поужинать или хотя бы повидаться.
        Но все получилось не так, как предполагалось. На вокзале Шаляпин узнал, что приехала только Екатерина Павловна с детьми и нянькой, а самого Алексея Максимовича в Москву не пропустили. Перед самой Москвой в вагон вошли жандармы и предложили Горькому пройти в вагон другого поезда, тут же отправлявшегося в Подольск.
        Шаляпин с дачным поездом поехал в Подольск. На платформе стояли небольшой группой писатели Леонид Андреев, Иван Бунин, Николай Телешов и издатель Пятницкий, приехавший из Петербурга. Шаляпина многие знали. Тут же на платформе перезнакомились: ведь все они прибыли встречать Горького. Подошел начальник станции с дежурным жандармом, и провели всех в «дамскую комнату», где радостно и беспокойно приветствовал их Горький. Он протянул для объятий руки и по очереди расцеловался со всеми.
        - Что семья? — встревоженно спросил он. — Где они?
        Пятницкий, как доверенное лицо, рассказал ему, что семья благополучно устроилась в Москве, ждут его и беспокоятся о его участи. У начальника станции выяснили, что до обратного поезда, который доставит Горького на поезд, идущий в Крым, оставалось около трех часов. Делать тут было нечего, в этой тесной маленькой комнатушке. Кто-то предложил поехать в Подольск и там посидеть где-нибудь в ресторане, поужинать, поговорить. Задумано хорошо, но нужно было согласие жандармов отпустить Горького. После длительных переговоров жандармам пообещали, что инцидентов не будет, и Горькому разрешили поехать в город.
        «Ныряя в широких санях по подольским ухабам, — вспоминал Телешов, — мы добрались до какого-то ресторана, по словам извозчиков, «первоклассного» и лучшего в городе. Здесь отвели нам отдельный кабинет, в котором мы еще уместили свои шубы, навалив их кучами, одна на другую, на маленьком диване и на столе; но сесть нам семерым было уже совершенно некуда. Тогда отвели нам второй кабинет, рядом с шубами, такой же крошечный. Здесь мы и устроились, но так, что дверь в коридор пришлось оставить открытой, иначе все семеро мы не вмещались, а дверное отверстие мы завесили скатертью — от любопытствующих.
        Пока нам готовили чай, пока накрывали ужин, по городу уже прошел слух, что приехал Горький с писателями и что с ними Шаляпин. И вот к вокзалу потянулись вереницы любопытных.
        А у нас, в «первоклассном» ресторане, происходило в это время следующее.
        Только что мы устроились за нашей занавеской и начали разговаривать, как до слуха нашего донеслось приближающееся звяканье шпор, и мимо кабинета прошло несколько пар ног, что было видно из-под скатерти, не доходившей далеко до пола. Это жандармы рылись в наших шубах…
        Через несколько времени, робко приподняв пашу занавеску, появился смущенный хозяин, кланяясь и извиняясь, с домовой книгой в руках. Он положил книгу на стол и просил всех нас расписаться: кто мы такие, откуда, где наши квартиры и как нас зовут, уверяя, что у них в городе такой закон, чтобы все приезжие писали о себе все сведения и адрес и всю правду.
        - Приезжий здесь один я, — вдруг заявил на это Шаляпин серьезно и строго. — А это мои гости. Такого закона нет, чтобы гостей переписывать. Давайте сюда книгу, я один распишусь в чем следует…
        Не без трепета следил за словами, которые начал записывать в его книгу Шаляпин. Увидев наконец, что мучитель его — артист «императорских театров», облегченно вздохнул и успокоился».
        А между тем никто из собравшихся за столом не знал о том, что же такое произошло в Нижнем Новгороде. Все ждали рассказа Горького. Леонид Андреев только недавно вернулся из Нижнего, где целые, дни проводил с Горьким, влюбленным в него. Пятницкий также нетерпеливо ждал рассказа Горького…
        - Ты знаёшь, Алексей, ведь меня твердо уверяли, что тебе разрешат пребывание в Москве для устройства твоих литературных и семейных дел, — сказал Шаляпин, как только все разместились за крошечным столом, вовсе не рассчитанным на такую большую компанию. — Расскажите, что же произошло в Нижнем…. Почему такие строгости?
        Все притихли, ожидая главного рассказа.
        - Что рассказывать… Устал от хлопот. Голова, у меня болит, и в ней какая-то путаница… Ну, все по порядку. Узнали в Нижнем о моем скором отъезде и решили устроить общественные проводы. Я, знаете, рад был переменить обстановку, а главное, отдохнуть. Написал Ярцеву в Ялту письмо с просьбой подыскать мне какую-нибудь квартиру, спокойненько заканчиваю распродажу своего имущества. Столы, стулья, столы, стулья, одних стульев — двадцать три! Столов тоже, кажется, двадцать три. Оставил себе только один старинный стол кремонской работы…
        - Это тот, что с мозаикой? — вмешался Шаляпин.
        - Да, с мозаикой… Старинные книги — в библиотеку, вещи — в городской музей. И с радостью обнаружил, что у меня ничего не осталось, кроме жены и ребят, которых иной раз мне тоже хочется поместить в музей…
        - Ну уж вы скажете! — удивился Леонид Андреев. — Вы их так любите, столько носитесь с ними…
        - А знаете, писателю не надо иметь семью, это факт. Сейчас я бы не волновался так за них…
        - Да с ними все нормально… Тебе же говорили, Алексей. — Шаляпин явно был задет этими словами Горького. — Как это не иметь семьи?
        - Жаль, что писатель обыкновенно не вовремя осознает это, ей-богу, жаль, я мог бы больше сделать, если б не был женат, вот как наш дорогой Константин Петрович Пятницкий. Почему он так много успевает? Да потому, что не женат… Вот что-с!
        Пятницкий поморщился. Горький затронул неприятную для него, холостяка, тему.
        - Что же все-таки случилось в Нижнем-то, Алексей Максимович? — спросил Леонид Андреев. — Ведь я уезжал, там было все спокойно.
        - Провожали меня довольно демонстративно. Нижегородская либеральная и радикальная интеллигенция, которая была возмущена моим арестом, решила воспользоваться предстоящей поездкой для открытого и легального протеста против творящихся у нас несправедливостей. Присяжные адвокаты, журналисты, земцы добились разрешения полиции и устроили в мою честь банкет. Вечером шестого ноября в большом зале ресторана Филимонова на Рождественской… Кто был в Нижнем, знает, конечно, это в доме Блинова. Обширная зала была кругом уставлена столами и оказалась переполненной. Ну, посмотрел я — весь цвет либерализма налицо!
        - Значит, и буржуи пришли тебя чествовать? — спросил Шаляпин.
        - Дело не в буржуях, конечно. Много было молодежи, студентов, курсисток. Чтобы сделать банкет общедоступным, брали по рублю с участника. Различные группы разместились кучно, по разным сторонам, так сказать, свой к своему. Один из местных остроумцев даже заметил, обозревая центральный и окраинные столы: «Это жирондисты, а это сплошь монтаньяры. Достанется от них когда-нибудь жирондистам». Меня посадили, конечно, к жирондистам, за центральный стол, и начали чествовать, поднесли адрес, написанный и прочитанный Яровским, блестящим оратором и хорошим стилистом.
        - И что ж там говорилось? — спросил нетерпеливый Пятницкий.
        - Адрес был ловко скомпонован из моих слов, из отрывков моих писаний и сводился к главной мысли: «Безумству храбрых поем мы славу». Долго аплодировали. Так что, Федор, не только тебе аплодируют. Теперь вот и мне, хотя совершенно и не за что.
        - Как это не за что! Если бы ты видел, сколько пришло на вокзал москвичей тебя встречать. Пробиться было невозможно!
        - Второй оратор произнес уже чисто революционную речь, она была ответом жирондистам. Тоже цитировали мои сочинения и провозгласили: «Рожденный ползать — летать не, может», то есть явно в пику жирондистам. Клеймили насилие, призывали к смелому протесту, к отпору, к сопротивлению. Речь горячая, резкая, убежденная, я слушал ее с большим напряжением, волновался невероятно. Дальше уже пошло состязание между жирондистами и «горой». Председатель губернской земской управы даже изволил пошутить: «Где мы сегодня ночевать будем?» Так, конечно, для красного словца, но звучали действительно смелые призывы, можно было их истолковать как революционные.
        - Действительно, сколько гнили в нашей жизни развелось, что, кажется, деваться некуда от всего этого… Столько всякой грязи. — Леонид Андреев сокрушенно покачал головой.
        - Все, что там происходило, хорошо, потому что оппозиционно, но это и нехорошо могло окончиться, меня подмывало сказать им то, что я думаю о них… Но сдержался, а то бы они, мои чествователи, пожалуй, подавились от неожиданности. Однако я воздержался. Тяжело говорить правду, когда она не поднимает человека, а унижает его. И хорошо говорить правду, когда она вызывает ненависть. Лучшее искусство — искусство раздражать людей, и с этой точки зрения — хорошо быть блохой, зубной болью, всем, что, вызывая у человека бессонницу, заставляет его думать. Я им прочитал рассказ «О писателе, который зазнался». Не буду вам пересказывать его, но когда мы вышли из-за столов и мне стали задавать вопросы, одна девица спросила:, «Что это, Алексей Максимович, мы вас чествуем, а вы нас ругаете?» Что мог я ответить этой девице? «За дело, — говорю. Или, вернее, за безделье». А на следующий день провожали меня только «монтаньяры», якобинцы. «Жирондисты» отсутствовали, видно, не понравилась моя речь, мое слово о писателе, которой зазнался… Понятно, снова читал адрес какой-то славный реалист, разбрасывали прокламации.
Публика расхватывала их, даже жандармы любопытствовали, но никаких шагов не предпринимали, видно, не было распоряжений на этот счет…
        - Обрадовались, что уезжаете, Алексей Максимович, — сказал Бунин, молчавший до сих пор.
        - Вот и все. Правда, кричали в мою честь всякие хорошие слова. И ничего больше я не знаю… Пели, конечно, «Марсельезу» и «Отречемся от старого мира». И только по дороге в Москву я узнал, что и в этом городе готовится встреча, и я испугался, что подобная штука преградит мне дорогу в город. Так и оказалось, к сожалению, я и слез с поезда на станции Обираловка в расчете, что демонстранты, не дождавшись меня, разойдутся. Поступил глупо, ибо рогожский поезд, в котором я ехал из Обираловки, был остановлен жандармами, в мой вагон явился ротмистр Петерсон и спросил меня, куда я еду. «В Крым». — «Нет, в Москву». — «То есть в Крым через Москву». — «Вы не имеете права ехать через Москву». — «Это вздор, другого пути нет». — «Вы не имеете права въезда в Москву». — «Чепуха, у меня маршрут через Москву». — «Я уверяю вас, что не могу допустить посещения вами Москвы». «Каким образом сделаете вы это?» Он пожимает плечами и указывает мне на окно вагона. Смотрю — на станции масса полиции, жандармов. «Вы арестуете меня?» — «Да». — «Ваши полномочия?» — «Я имею словесное приказание». — «Ну что ж. Вы, конечно,
арестуете меня и без приказания, если вам вздумается, но только будьте добры сообщить вашему начальству, что оно действует неумно, кроме того, беззаконно». Тут меня, раба Божия, взяли, отвели в толпе жандармов в пустой вагон Второго класса, доставили к дверям его по два стража, со мной посадили офицера и — отправили с нарочито составленным поездом в город, в котором вы, господа писатели и артист императорских театров, имеете честь пребывать из-за моей милости.
        - Это все по приказу генерала-диктатора Трепова, такого негодяя в Москве еще не было, — глухо произнес Бунин. — А как же жандармы не боялись вас проводить из вагона в вагон, ведь повсюду были люди, встречавшие вас… Неужели жандармам не понятно, что все это беззаконно…
        - Когда меня вели по станционному двору, — продолжал Горький, какие-то люди, видимо рабочие, кланялись мне. Большая толпа народа молча и угрюмо, видимо недоумевая — что такое творится? «Видите, — сказал я жандарму, — как вы содействуете росту моей популярности? Разве это в ваших интересах? Вы поступили бы гораздо умнее, если б дали мне орден или сделали губернатором, это погубило бы меня в глазах публики». Он засмеялся и сказал: «Знаете, я тоже не считаю это задержание… остроумным».
        Пока Горький с друзьями сидели в ресторане и беседовали, около ресторана собралась толпа людей, узнавших, что здесь находятся Горький и Шаляпин. Пришлось заканчивать затянувшийся обед второпях.
        «На ступеньках вокзала нас снова встретили жандармы и хотя и без обычных грубостей, но в очень определенном окружении проводили снова в «дамскую комнату», где мы и просидели безвыходно до скорого поезда из Москвы в Севастополь, с которым ехала семья Горького и с которым без дальнейших инцидентов поехал и он сам. Таким образом, весь смысл и вся премудрость подольской задержки сводилась только к тому, чтобы не впустить опасного писателя в Москву.
        Поезд остановился здесь буквально на одну минуту. Горький влез на площадку вагона и едва успел сказать нам спасибо за наш приезд, как заревел гудок и колеса закружились. Горький крикнул нам всем на прощанье:
        - Товарищи! Будем отныне все на «ты»!
        Этим и объясняется, что несколько писем ко мне были написаны, под впечатлением этой встречи, на «ты», — вспоминал эту встречу писатель Телешов.
        Шаляпин был потрясен рассказом Горького о том, что творили генерал Трепов и его жандармы со всеми, кто хоть мало-мальски не согласен с политикой произвола и насилия. Он стал чаще обращать внимание на то, что делается на улицах, стал внимательнее смотреть отделы внутренней жизни в газетах. Всюду шла борьба против царского режима. Не только рабочие, революционно настроенная интеллигенция различных направлений, но что особенно любопытно: все резче в оппозицию вставали дворянские круги, которые еще не потеряли честь и представление о великой России; все резче выступали деятели буржуазии, демократические круги студенты, рабочие…
        Шаляпин замечал, что пришло время, когда и окружающие его люди заинтересованы в том, чтобы он участвовал в тех или иных делах и событиях, в которых можно было проявить свою оппозиционность. И он не раз уже подумывал об этом. Можно и роль Мефистофеля повернуть так, что она будет работать против существующего строя. Чаще всего так и воспринимали выступления Шаляпина, когда он исполнял русские народные песни, романсы русских и иностранных композиторов.
        Время летело, как обычно, в хлопотах и заботах. Казалось бы, пришло признание, спектакли с его участием проходили под бурные вызовы и аплодисменты. Но жизнь его по-прежнему не была усыпана розами. Шаляпин и раньше-то не выносил грубого вмешательства чиновников в дела театра, где бы он ни служил, но сейчас, приглашенный в Большой театр на невиданных еще для баса условиях, он просто возненавидел всякое вмешательство людей в вицмундирах в дела на сцене.
        Однажды Шаляпин увидел, как чиновник в столь ненавистном для него вицмундире командовал на сцене, покрикивая на артистов, как на солдат и сторожей, и возмущению его не было границ. Но пришлось выразить это возмущение в приличной форме. И надо было видеть, как этот чиновник оторопел от неожиданности: как, ему делают замечание? И кто? Какой-то актеришка, пусть даже и Шаляпин… Но он понял, что здесь шутки плохи, с Шаляпиным не поспоришь… И ушел, затаив обиду, возмущенный и враждебный по отношению к артисту…
        Шаляпин сказал тогда своим товарищам по сцене, что все они должны, конечно; уважать чиновников как людей, необходимых для поддержания порядка в театре, но на сцене — им не место. Когда они понадобятся нам, мы сами придем к ним в контору. А в театре, на сцене — хозяева артисты, капельмейстеры, режиссеры.
        Шаляпин рассказал об этом эпизоде Теляковскому, и тот не раз публично говорил и в присутствии чиновников, и в присутствии артистов и режиссеров, что «не артисты для нас, а мы для артистов». И все с этим, казалось бы, соглашались. Но делами в Большом театре по-прежнему руководили чиновники, и все шло по старым рельсам.
        Шаляпин часто думал об этом. И вспоминал творческую атмосферу, созданную талантливым Мамонтовым и его друзьями-художниками в Частной опере. «В Частной опере я привык чувствовать себя свободным человеком, духовным хозяином дела.
        И здесь, в императорских театрах, хотелось бы поставить известную границу между вицмундирами из конторы и артистами. Но как, если артисты тут же стали снова заискивать перед тем же чиновником, которого я попросил уйти со сцены и не вмешиваться в наши дела? Сначала артистам мое вмешательство понравилось, некоторые усмотрели в этом даже нечто героическое и даже выразили мне свою признательность за попытку освободить их от ига чернильных и бумажных людей. Да и актерская семья как будто стала жить дружнее, а чиновники уже остерегались являться на сцену, опасаясь выражения протеста со стороны еще какого-нибудь актера. А что получилось? Нет, реформы, каковы бы они ни были, не имеют, видно, на Руси прочного успеха. Сами же товарищи стали говорить чиновникам, что, конечно, Шаляпин, с одной стороны, прав, но с другой — нельзя же так резко и сразу… «И вообще он, знаете, нетактичен! Конечно, мы промолчали тогда, но вы понимаете…»
        Шаляпин не раз вспоминал эти эпизоды и каждый раз в ярости готов был отказаться петь в одном театре с такими «товарищами»… Но Теляковский успокаивал его.
        «С такими «товарищами» каши не сваришь… — думал Шаляпин. — Такие вот «товарищи» и такие чиновники стали распространять обо мне слухи, что я невыносим, капризен, деспотичен и груб. Может, оно и так. Я действительно грубоват с теми, кто груб со мной… Как аукнется, так и откликнется. Ведь не всякий может охотно подставлять спину, когда по ней бьют палками. Уж если раньше я этого не терпел, то сейчас и подавно не потерплю… И вот получай за этот характер. Повсюду шипят о моем невыносимом характере, особенно в публике широко ходят легенды… А что публика? Ее хлебом не корми, а дай только посудачить о ком-нибудь. Теперь только и слышишь о моем пьянстве… Говорят даже, что я дома бью людей самоваром, сундуками и разной тяжелой мебелью. Да и всякую попытку что-то по-новому сыграть на сцене воспринимают как нечто из ряда вон выходящее. Недавно подходит ко мне приятель и говорит: «Где это ты вчера напился? Ты в «Фаусте» стоять на ногах не мог». Вот тебе и раз. А ведь насколько дело было простое. Пел Мефистофель свою серенаду перед домом Маргариты и заметил под окном небольшую лестницу. Мне тут же показалось
удобным сесть на эту лестницу, чтобы развалясь спеть второй куплет серенады. А получается, что я стоять не мог от пьянства… А ведь не знают, что если я в день спектакля выпью за обедом две рюмки водки, то вечером чувствую, как это отзывается на голосе. Нет, я если и пью что-нибудь, то красное вино, а больше — чай. Во время спектакля в особенности — поглощаю несметное количество стаканов чаю… Все это, конечно, мелочи. Но комар — тоже мелочь, однако если вам начнут надоедать шестьсот комаров — жизнь и вам покажется невеселым праздником…»
        - Федя! — прервала размышления Иола Игнатьевна. — Тебе письмо. Кажется, от Стасова…
        - Давай! Вот люблю старика!
        Шаляпин вскрыл конверт и стал читать:
        «Санкт-Петербургская публичная библиотека, 6 декабря 1901 года.
        Дорогой Федор Иванович! Ради Бога и всех его святых, черкните мне поскорее хоть одно словцо:КОГДА ВЫ ПРИЕДЕТЕ В ПЕТЕРБУРГ?
        Целые толпы людей, зная наше с Вами знакомство, весьНОЯБРЬходили и спрашивали меня: «Когда, когда он будет?» И я отвечал: скоро, скоро, в конце ноября!
        Но вот и декабрь пришел, а о Вас ни слуху ни духу, ничего достоверного, официального! В афишах и газетах — нигде ни слова! А жаждущих и чающих — несметные толпы! Тут особенно есть у меня две дамы, которые отложили поездку (деловую) в Америку, чтоб только Вас дождаться! А еще они собираются писать Вашу биографию, разыскивают в печати всякие сведения о Вас и надеются даже кое-что услыхать о Вас и лично! Они всякие пять-шесть дней приходят ко мне узнавать.
        Но кроме всех других я-то сам как Вас жду, — Вы можете себе вообразить! Так давно Вас не видал и ничего про Вас не знаю. Только утешают меня превосходные портреты Ваши, деланные у нас в саду, в Парголове, 15 августа. Жду, жду, жду.
        Ваш всегда В. Стасов.
        А Фарлафа, Варлаама и Лепорелло услышим мы из Ваших милых уст».
        Шаляпин медленно сложил письмо и сунул его в конверт.
        - Вот старчище, могуч богатырь, сколько уж раз бывал в Питере, пел специально, можно сказать, для него, а все не может успокоиться, все ему мало, готов меня слушать день и ночь и без устали восхищаться, вот уж мой настоящий поклонник… Но, Иолочка, и в декабре, и в январе я не смогу поехать в Питер, столько дел в Москве. Только в феврале, скорее всего, пошлет меня Теляковский на гастроли в Мариинку.
        Глава третья
        «Владимир Васильевич! Я приехал за вами»
        Как обычно, вот уже больше тридцати лет в Императорской публичной библиотеке в художественном отделе за большим столом, заваленным рукописями и книгами, сидел Владимир Васильевич Стасов, погруженный в работу. Слава Богу, посетителей сегодня не так уж много, и он всласть поработает над окончанием статьи, которую давно уже ждут в журнале… Но сколько же можно спешить, торопиться, разве мало сделано за большую жизнь… И торопливый бег пера по белому листу бумаги начал замедлять свое движение. Господи! Неужто не подождут, что-то снова заболела нога, и мучительная боль словно прострелила его, нарушив благостное творческое состояние… Нет, надо чуточку поразмяться, хоть капельку походить, и, может, отпустит эта проклятая боль, которая вот уже много месяцев не дает ему покоя.
        Стасов откинулся к спинке кресла, потянулся своим огромным мощным телом, встал, и острая боль снова бросила его на сиденье. Нет, что-то не то, нельзя так быстро вставать, врачи советовали сначала растереть больное место, помассажировать его, а потом уж потихонечку подниматься и походить…
        Стасов осторожно встал, прошелся по кабинету, полюбовался на книги, которые стройными рядами стояли на полках. А вот и рукописное отделение библиотеки… Сколько он сделал, чтобы пополнить его рукописями выдающихся людей России, и прежде всего тех, кто был дорог и близок ему в эти годы, рукописи Глинки, Даргомыжского, Мусоргского, Бородина, дорогих его сердцу великих людей, с которыми он был близок… Конечно, во времена Глинки он был еще слишком молод, чтобы дружить с ним, но сколько раз присутствовал у него на домашних концертах, сколько раз слышал самого великого композитора как исполнителя собственных сочинений и получал истинное наслаждение… А Мусоргский? Он умел оказывать какое-то магическое воздействие на всех слушателей, его пение производило праздничное торжество… И уж совсем удивительно было Стасову, когда однажды зашел Мусоргский к нему на Моховую по делам своей оперы, а у него сидел Мейер, деревянный из деревянных, сухой из сухих, как высохшая мумия, вот на нем-то и решил Стасов проверить музыку Мусоргского. Стасов уговорил Модеста Петровича спеть все его лучшее… И что же? Этот сухарь
вскочил в восхищении и объявил, что это лучшая из всех музык на свете… И Мейер прав, об этом не раз уж говорил сам Стасов, что не Вагнер, а Даргомыжский и Мусоргский законодатели в новой музыке. А Бородин? Какой удивительный талант! Пожалуй, с Бородиным и особенно Мусоргским никто не сравнится, они выше всех… Хорошо, что он, Стасов, успел сказать им обоим при жизни свои громкие слова об их таланте. Предосадно было бы, если бы такие два гения так бы и умерли, ни от кого не услыхав, что они были за люди. Как жаль, что не он, а профессор Никольский посоветовал Мусорянину закончить оперу «Борис Годунов» не смертью Бориса и не торжественным въездом Самозванца, а плачем юродивого, оплакивающего несчастную разоренную Русь…
        Жаль, жаль, ну да ладно, но сколько он помог Мусорянину не только советами, но и отыскивал необходимые материалы… Вот Римлянин говорит, что у Мусорянина много недостатков в технике, что он недостаточно в классном отношении муштрован… Что ж, об этом можно только сожалеть, он мог бы стать еще на ступеньку выше, чем стал на своем веку… Но эти ошибки и прегрешения против грамматики и синтаксиса не затемнят тот великий дух, то великое создавание, которые лежат в груди у истинных поэтов и художников. Ошибки и прегрешения против учебников? Ну что ж, их и школьный учитель может поправить… Но как далека эта школьная хомутовщина от высокого поэтического творчества: Мусоргский, невзирая на все свои несовершенства, был поэт и художник великий…
        Размышляя о минувшем, Стасов снова углубился в статью, над которой работал… Но тут невольно он вспомнил недавний эпизод, который просто поразил его, хотя этот небольшой кабинет в библиотеке столько перевидал…
        Как-то в начале ноября зашел к нему молодой человек и о чем-то спросил. Стасов ответил. Мало ли к нему заходили. Но этот не уходил, получив краткую информацию. Еще о чем-то малозначащем спросит и смотрит на Стасова. Белокурый, высокий, вопросы задавал умные, и Стасов вспомнил, что накануне он с ним познакомился в консерватории. Спросил, как зовут.
        - Эмилий Яковлевич Мелнгайлис.
        - А какой это национальности? — спросил Стасов.
        - Латыш, из окрестностей Риги.
        - Отчего же вы здесь учились в консерватории, а потом поехали в Дрезден доучиваться? Что, у нас так плохо дела обстоят? — спросил Стасов, вспомнив разговор в консерватории.
        - Нет, видно, я так невнятно вчера вам говорил, что вы неправильно меня поняли. Дело в том, что я из-под Риги сначала отправлялся учиться в Дрезден, в консерваторию, но там я пробыл недолго, случайно познакомился с музыкой Мусоргского и понял, что непременно надо ехать сюда, в Россию. Вот и приехал и учусь у Римского-Корсакова композиции. Но меня занимает только Мусоргский… Нет ему равных в мире! — воскликнул Мелнгайлис.
        «О! Нашего полку прибывает», — подумал Стасов и спросил:
        - А сколько же вам лет?
        - Двадцать семь. Так хочется написать биографию Мусоргского.
        - Но отчего это вам вдруг понадобился Мусоргский и отчего вы вздумали вдруг заниматься его биографией?
        Эмилий Яковлевич был явно озадачен этим вопросом.
        - Вы знаете, все началось с того, что я прочитал еще за границей биографию и письма Бородина, потому что восхитился его квартетом. А в биографии и в письмах часто упоминался Мусоргский… Я заинтересовался им, но, возвратившись в Россию, не обнаружил ни одной биографии Мусоргского. И сколько бы я ни ходил в книжные лавки и в музыкальные магазины, везде мне говорили, что такой нет. И мне так предосадно стало. Я сказал об этом Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову, и он послал меня к вам, дескать, у вас есть материалы, нужные мне. Вчера на концерте мне показали вас, вот я и подошел и стал расспрашивать про Мусоргского.
        Стасов был вне себя от возбуждения. Радость так и сверкала на его лице. «Наконец-то интерес к Мусоргскому переходит границы отечества», — подумал он.
        - Жаль, что во вчерашнем концерте ничего не было Мусоргского, — продолжал Эмилий Яковлевич. — Я люблю и Римского-Корсакова, и Даргомыжского, и Глинку, и Чайковского, которые вчера исполнялись, но какая жалость, что так мало у вас исполняют Мусоргского. Вот гений…
        Стасов слушал молодого композитора и отказывался верить, что это происходит наяву. Уж не во сне ли все это слышит? «Но нет, вот он, молодой белокурый человек, говорит прекрасные слова о Мусоргском, о «Борисе» и «Хованщине».
        - Впервые я услышал Мусоргского здесь, в Петербурге. Как только приехал из Дрездена, сразу попал на «Бориса» в Мамонтовском театре, кажется, в начале 1898 года.
        - А может, в начале 1899 года? — осторожно спросил Стасов.
        - Точно сейчас сказать не могу… Но «Борис» произвел на меня такое впечатление, как ни одна из всех новых европейских опер. «Вот настоящая опера, как она должна быть», — подумал я, слушая Шаляпина, других артистов. И, покоренный гением Мусоргского, стал изучать его творчество, узнал, что у него есть и «Хованщина», есть прекрасные песни и романсы, был безмерно восхищен всем, что он создал. А поступив в консерваторию, я поделился своими мыслями с Римским-Корсаковым, и он был настолько ко мне благосклонен, что подарил свое издание «Бориса».
        «Эге, вот, кажется, самое-то интересное и начинается», — мгновенно пронеслось в голове Стасова, который просто млел, еле сдерживая свой восторг.
        - И подумайте только, что с оперой сделал знаменитый Римский-Корсаков… Я подверг оперу тщательному анализу, сверяя оригинал с редактированием ее Римским-Корсаковым…
        Эмилий Яковлевич посмотрел на Стасова, желая узнать, стоит ли продолжать излагать свои взгляды, которые, скорее всего, могут не понравиться.
        - Так вот, изучая оперу, я скоро пришел к выводу, что все эти перемены, и поправки, и выключки Римского-Корсакова никуда не годятся, они вполне фальшивы и неверны и их не должно быть.
        «Никто еще так не говорил о работе Римского-Корсакова над оперой Мусоргского», — подумал Стасов и с еще большей заинтересованностью стал смотреть и слушать молодого латыша. — И вы знаете, я пошел к Римскому-Корсакову и признался ему в моих сомнениях. Так начались наши споры. Он отстаивал свои технические и художественные поправки оперы. Но мне было обидно за Мусоргского, и авторитет Римского-Корсакова в моих главах был слишком велик, а поэтому я осторожно спрашивал его, зачем он переменил вот тут…
        И Эмилий Яковлевич показал Стасову место в партитуре оперы.
        - Или вот в этом месте, — показал другое место, перелистав несколько страниц.
        Стасов внимательно вглядывался в ноты.
        - Я показал Римскому-Корсакову множество мест оперы, где менять ничего не нужно было, у Мусоргского было и характернее, и оригинальнее, и правдивее, и изящнее.
        - А что Римлянин? — вырвалось у Стасова.
        - Николай Андреевич говорил, что Мусоргский мало учился, плохо знал технику, а потому много вредил сам себе и не мог, дескать, совладать с собственным материалом и замыслами. Спорил сначала спокойно, а потом все более и более раздражался, сердился и повторял, что не может согласиться с теми, и со мной в том числе, кто находит эти места красивыми, напротив, он эти места считает неблагозвучными и безобразными. Так что я отказался спорить с ним, потому что он не признает изъяны в своей работе. А спорить с ним необходимо. Для меня Мусоргский и Бородин — гениальные композиторы, особенно Мусоргский. Когда-нибудь придет их время, и они будут признаны первыми композиторами России.
        - Любопытно, любопытно все, что вы говорите здесь! — заговорил счастливый Стасов. — Ну что, а как вам, наконец, «Каменный гость»-то?
        - Даргомыжский — гениальнейший человек, и он у меня неразделен с Мусоргским, — уверенно ответил латыш.
        - А что вы думаете о музыке сегодняшнего Римского-Корсакова? — спросил Стасов, опасаясь, что уж тут-то спасует молодой человек. Но то, что он услышал, вновь поразило его.
        - Мне кажется, Владимир Васильевич, что Римский-Корсаков более не идет вперед и не развивается, а только все более и более прилепляется к формам и формалистике и многое теряет против прежнего Римского-Корсакова, молодого, смелого, ничего не боящегося… Скажите, отчего это и опера и симфония Бородина в оркестре мало выигрывают и даже иное теряют? Что-то никак не пойму такого положения…
        И столько отчаяния послышалось в его голосе, что Стасов вскочил с кресла и чуть было не бросился его обнимать. Как много сроднило его за несколько минут беседы с этим до сего времени незнакомым ему человеком, столько родственных Стасову мыслей он высказал здесь. Ведь через два-три дня выйдет у Стасова статья, в которой он почти слово в слово говорит о том же… Вот ведь радость-то! Есть союзник, да еще молодой человек, к тому же латыш… «Каково, каково, каково?!» — восклицал Стасов, любуясь этим смелым и умным молодым человеком.
        - Ах, молодой человек! Если б вы знали, как порадовали старика. Сколько уж лет я всем доказываю гениальность Мусоргского, его новизну в музыке, его самобытность и неповторимость. Бог с ней, с этой консерваторской неученостью… Такая ли это беда, если он допустил где-то грамматические и синтаксические ошибки… Их можно и поправить…
        Стасов ходил по своему небольшому кабинету и вытаскивал то одну, то другую книгу, где Мелнгайлис мог найти материалы о Мусоргском. Набралось много, но молодой человек не испугался и взял все, что набралось.
        Мелнгайлис ушел, а Стасов долго еще переживал радостное волнение: «Целый печатный обоз увел с собой. Ну и молодец. Обещал приходить часто. Ну что ж… С таким можно» и поработать, такого легко учить и протирать ему глаза пояснее и почище… Да, кажется, этого почти и не нужно: сам все понимает и схватывает очень хорошо и без меня. Вот-то радость, вот-то сюрприз, вот-то неожиданную штуку Бог на шапочке послал!. А я-то думал, что всему конец и на нашем веку уже никого не будет больше — понимающего. Ан вот и есть… Плохо только, что он готовится в композиторы. Дай, конечно, Бог, но, пожалуй, композитором настоящим он не будет. Нет, не будет! Композиторы мало разговаривают, мало рассматривают и мало разбирают, а прямо делают свое дело, пишут себе музыку. А разбирают, нюхают, ковыряют и решают совсем другие люди, другая порода — критики. Он, кажется, таким и будет: А впрочем, кто знает, — пожалуй, и ошибешься… А какой вопросец-то задал: «Отчего это опера и симфония Бородина в оркестре мало выигрывают и даже иное теряют?» Как будто так легко на него ответить!. Вот-то вопрос! Разве во всей консерватории еще
кто-нибудь это поймет, Осознает, станет разбирать, станет спрашивать? Вот я Четвертую симфонию Чайковского и прежде очень мало любил и всё чего-то ждал от нее в оркестре… На симфоническом концерте Русского музыкального общества состоялось ее исполнение… И что же? И тут я ничего не нашел в ней для себя и просто по-прежнему остаюсь ее врагом. Видно, задача эта Чайковскому не по зубам… Ну и денек сегодня, вот-то новости я сегодня услыхал, вот-то чудеса неожиданные».
        А сколько-еще неожиданностей подготовила беспощадная жизнь Владимиру Васильевичу Стасову. И радостных, и печальных. Умер Бычков, директор Императорской публичной библиотеки, умер человек, с которым Стасов проработал десятки лет и находил всегда с ним общий язык, а потому и богатства библиотеки по разделу изящных искусств так неизмеримо выросли за счет приобретений, сделанных за годы совместной деятельности. Вышли письма Чайковского в его «Биографии», подготовленной братом Модестом Чайковским. Стасов прочитал, испытывая, как прежде, сложные чувства по отношению к Петру Ильичу: «много дряни и гадкого, но зато — множество превосходного, чудесного и несравненного» он находит и в этих письмах.
        Перебирая в памяти наиважнейшие события, Стасов вспомнил и знаменательный день святого Митрофана. Это «тузовое» событие врезалось в память надолго. Конечно, собирались каждый год в этот день, чтобы отметить именины Митрофана Петровича Беляева, но в этот год было что-то особенное и запоминающееся.
        Казалось бы, преклонный возраст давал ему право на какое-то снисхождение. Но нет, пришлось выпить четыре бокала шампанского, сколько бы ни отказывался. Пришлось, конечно, и поесть всякой дорогой всячины больше, чем следует, а потом бедствовал всю ночь. Только и спас его массаж по животу, этак пассов по четыреста или пятьсот. Ну а как было удержаться, если все, что там говорилось, имело для него особое значение. Первый тост был, конечно, за Беляева, и произнес его, естественно, Римлянин, но второй-то тост сам именинник произнес за него, Стасова. Так и сказал: «Господа, предлагаю вам тост за самого старшего между нами по годам и самого молодого по душе». И все, человек сорок или пятьдесят, встали с мест и подходили к нему чокаться. Потом уж, само собой разумеется, пили за славу русской музыкальной школы Римского-Корсакова, потом — за хозяйку, дочку… Шум, толкотня обычного праздничного застолья. Но если б только это происходило у Беляева, вряд ли так живо вспоминалось бы все там происходящее. Нет! Он, Стасов, произнес еще не один тост, но наиважнейший он помнит дословно: «Господа, предлагаю вам тост
вот какой. В последние годы, не только за границей, но и у нас, в России, все больше и больше начинают откуда-то появляться люди, которые ищут умалить Глинку и сронить его с пьедестала. Этого нельзя терпеть, этого не должно быть. И между нами есть человек, который может помешать такому нечестивому. Это — Ларош. Ларош написал ряд великолепных статей про Глинку; это лучшее, что только сказано про нашего великого музыканта. Он исполнил это чудесное дело со всем своим талантом, знанием, умом, горячностью. Он может ныне продолжить свое прежнее дело. Те люди пробуют укусить в пятку — он может укусить всех в горло…»
        Пожалуй, вспоминая сейчас настроение всех собравшихся, Стасов может сказать, что не все были довольны его тостом. Он-то хорошо знал, кто будет недоволен здравицей в честь Лароша, и, проходя мимо Римлянина, шепнул ему на ухо: «А я надеюсь, что вы на меня за эти слова мои не будете сердиты». — «Нет!» — ответил он, но Стасов-то хорошо знает, что, конечно, сердился. Римлянин ненавидит Лароша много лет, всем сердцем, всей душой, всем помышлением. Ведь только недавно Римлянин жаловался Стасову, что ему приходится бывать в одних и тех же домах с Ларошем и никто не считается с его чувствами. Вот эту черту характера Римлянина, деспотизм и желание давить врага, нетерпимость в духе Балакирева, Стасов никогда не мог принимать в своих друзьях, а сейчас, в старости, тем более. Так хорошо бы объединить все усилия талантливых людей, пусть они в чем-то и расходятся, ну и что ж, ничего страшного. Ведь как хорошо сказал Ларош по его, Стасова, адресу: «Господа, я удивлен всем, что сейчас про меня сказал Владимир Васильевич Стасов. Мы долго были с ним врагами, и он меня разил со всем своим жаром, силой и
одушевлением. Но я скажу одно: я был еще чуть ли не совершенный мальчишка, когда написал свои статьи про Глинку. Радуюсь, если они стоят столько, сколько про них сейчас перед нами высказано. Но я не могу не сознавать и громко не объявлять, что если они чего-нибудь стоят, то это только благодаря первоначальным статьям самого Владимира Васильевича Стасова. Он дал мне ими указание, направил, устремил, воодушевил меня, и я всем более обязан этому нашему патриарху нашего русского музыкального понимания, любви и оценки нашего русского музыкального искусства…» Вот как высказался Ларош… Так что обед у Беляева не прошел даром. Пусть Римлянин сердится, а он, Стасов, должен собирать силы вокруг Глинки. Скоро ведь столетие со дня его рождения, это праздник для всего русского искусства, так пусть вокруг этого объединяются все русские силы…
        Ну как тут не вспомнить споры о памятнике Глинке, которые до сих пор не утихают. На Глинкинской комиссии, которая разрабатывала план проведения столетия гениального русского композитора, Стасов выступил и разгромил всех тех, кто предлагал поставить памятник Глинке в захолустье, в боковом углу, близко к консерватории и далеко от Мариинского театра. Он предложил поставить памятник между Поцелуевым мостом и театром, он будет виден отовсюду — и от Большой Морской, и от Никольской церкви, в оба конца… Напротив, Милий Балакирев отстаивал то захолустное место, сбоку от консерватории.
        - Если вы поставите там памятник Глинке, то это просто гадость и позор, узко, ниоткуда не видно, — сказал Стасов.
        Сидевший рядом с ним великий князь Николай Николаевич, президент Академии наук, внимательно слушал споры.
        Возражал Милий Балакирев:
        - Там, где вы предлагаете, Владимир Васильевич, неудобно ставить памятник, потому что кучерам будет трудно разъезжаться.
        - Подумать только, какое несчастье, как не повезло Глинке. Про «Жизнь за царя» говорили, что это кучерская музыка, а теперь заговорили про кучеров. Неужто все время Глинку будет преследовать кучерской вопрос?
        Великий князь оценил остроумный выпад против Балакирева и его единомышленников, и решение вопроса отложили.
        Конечно, Стасов тут же написал сестре Глинки, Людмила Ивановна пообещала вмешаться в решение этого дела.
        А какое славное лето прошло в этом году — прежде всего, каким праздником была для него встреча с Шаляпиным… Сколько бы ни слушал его, а все хочется… Да и просто смотреть на него, удивительно талантливого, умного, свежего в своих остротах и шутках, радостно… Но зачем он потащился в Павловск, чтобы побыть на концерте, Шаляпина он слушал у себя в Старожиловке, а там одно наказание получилось… Достать место сидячее — нельзя было и подумать. Слава Богу, что хоть стоячее-то дали. Весь концерт простоял на ногах в громадной толпе тысяч в пять, хоть в антракте удалось посидеть на деревянной скамеечке в саду… Даже сейчас страшно вспомнить о тех страданиях, которые выпали ему с больными-то ногами. Но что не сделаешь ради того, чтобы еще раз послушать Шаляпина? «Франческа да Римини» прекрасно была исполнена, а про пение Шаляпина и говорить нечего. «Ну а за Павловск поделом мне, — думал Стасов, — хорошенько наказан, вольно ж было мне ездить по Павловскам, где тысячи народа ходят, стучат, топают, жужжат, продираются, толкают во все бока и ничего не дают порядком выслушать! Зачем туда потащился? А все мода,
весь Петербург там будет, вот и наказан был… А Шаляпина я слышал у нас в Парголово, в сто раз лучше, чем в Павловске…»
        Прихотливая мысль Стасова вильнула совсем в другую сторону, так уж он был устроен, что не мог думать только о приятном, и вспомнил другого любимца публики — Собинова: «Вот кого я возненавидел в Павловске — этого нового любимчика публики, Собинова. Это глупый тенор, и ничего больше, только с ангельским серафимским голосом — какого публике и требуется! Музыкального смысла — ни на единую копейку — за то его именно все русские барыни так любят. Урожденный наследник Фигнера! А как неистово орали и кричали ему, всей толпой разом: «Ленского, Ленского!» (его в программе вовсе не было). Разумеется, спел, еще бы! Ему теперь самое время поскорее траву косить. Но я, на свою долю, никогда больше не пойду его слушать. Еще год тому назад, у Керзина, на репетиции концерта в честь Кюи, он был на что-нибудь похож, но в Павловске — ужас… Он уже потерял человеческий образ и получил звериный, фигнеровский…»
        Стасов вновь склонился над листом, и быстро потекли по бумаге размашистые буквы. Мысли опережали бег пера, а он лишь успевал записывать. Вроде бы думал совсем о другом, но где-то подспудно формировались слова и мыслью русской музыке XIX века. Только эту часть осталось ему нависать, пожалуй самую близкую и дорогую для него… «Еще при жизни Глинки и Даргомыжского, около середины XIX века, началось в нашем отечестве великое новое музыкальное движение. В Петербурге образовался музыкальный союз нескольких юношей, одушевленных мыслью о необходимости нового направлений в музыке и нового ее движения вперед… — Перо Стасова все убыстряло свой бег, уж очень всё им было пережито, всё так давно знакомо, сколь он уже писал об этом содружестве молодых людей. — …Товарищество Балакирева было встречено сначала недоверием, потом насмешками и презрением. Не было конца глумлению и преследованиям. Их окрестили даже, по инициативе Серова, который терпеть их не мог, презрительным прозвище «Могучая кучка», и одно это название казалось большинству (худшей и невежественной половине) русской публики вполне достаточным для
уничтожения презренного врага. Но, сверх того, их постоянно прозывали «невеждами», «дилетантами», ревностно распускали о них глупую клевету, что они «гонители истинной музыки», «враги музыкальной науки и знания», величали их «дерзкими самохвалами» и неприличными «превозносителями» один другого. Концертов Бесплатной школы, около которой они группировались, не хотели знать, их избегали и над ними трунили. И все-таки, подобно прочим европейским художественным товариществам, товарищество Балакирева взяло свое. Оно победило и публику и музыкантов, оно посеяло новое благодатное зерно, давшее вскоре потом роскошнейшую, плодовитейшую жатву. Все прежние враги, темные и неразумные, поджали хвост — и навеки.
        Балакиревское товарищество завоевало себе прочное почетное положение во мнении не только России, но и Европы.
        Заслуги товарищества были очень многочисленны и очень важны. Прежде всего, оно признало своей главой и краеугольным камнем русской музыки — Глинку, в то время еще непонимаемого, игнорируемого и даже немало преследуемого; оно взяло себе задачей распространение справедливого понимания и оценения Глинки; оно взяло себе задачей водворение в современной русской музыке «национальности», после Глинки почти вполне оставленной в стороне; наконец, оно взяло себе задачей подобное же распространение игнорируемых и мало ценимых Берлиоза, Шумана, Листа; и, вместе с тем, оно повело энергичную, непримиримую войну с безумной русской итальяноманией, превосходившей, по своему фанатизму, итальяноманию всех других стран Европы.
        Удачное выполнение этих чудесных задач — это ли еще не великая заслуга перед историей и искусством?
        Началось дело с того, что приехал в Петербург из Нижнего Новгорода юноша, Милий Балакирев, талантливый по натуре и сам себя образовавший с юных лет… Это был настоящий глава, предводитель и направитель других…»
        Стасов все продумал, работа шла успешно, но неожиданно для него самого он вспомнил недавний спор с Шаляпиным, который между прочим заявил, что в «Пане» и «Демоне» Врубеля нет ничего декадентского, что это оригинальное искусство со своим решением творческой задачи. Почему именно сейчас, когда он пишет о музыке, ему вспомнился этот недавний спор о живописи? И с кем? С тем, кого он так полюбил за гениальное воплощение русских образов, созданных его любимцами из «Могучей кучки».
        И Стасов отложил перо.
        «Поразительно, как успел Шаляпин за эти годы вырасти… Даже тогда, когда я написал хвалебную о нем статью «Радость безмерная», он был еще юношей, а сейчас — это могучий и зрелый человек, который во всем проявляет самостоятельность суждений… А как он спорил со мной о Коровине, дескать, Костеньку нельзя ругать, он такой талантливый. Как будто я не понимаю, что Костенька талантливый. Я же во всех статьях отмечаю, что и Коровин, и Врубель, и даже Малявин — талантливые художники, но пошли на поводу у западных декадентов, пишут уродливые вещи… Разве не я написал, что Врубель создал изумительное панно «Утро»; и разве не я говорил, что Коровин и Малявин — люди с дарованием, со способностями, отмечая у них хорошие вещи, особенно декорации — изображения древних и старинных русских построек, каменных и деревянных, снаружи и внутри. Оба проявили в этом роде много живописного, характерного, своеобразного, в самом деле национально-русского. Но почему я должен восторгаться тем же Коровиным, когда он появляется с двумя рисунками, в красках, предназначенными для «майолик»? Чтобы кто-нибудь согласился употребить
когда-нибудь эту безалаберную чепуху в дело — и представить себе нельзя! Разве какой-нибудь Поприщин из сумасшедшего дома. У всех создавалось впечатление, что художник издевается над ними, предлагая такую гадость и чепуху… А что могло понравиться в безобразном триптихе господина Врубеля «Суд Париса», в уродливых «Демоне» и «Пане»? А эти ужасные красные бабы Малявина и его не менее ужасный и даже вовсе невероятный портрет Репина просто вызывают чувство гадливое. Талантливые люди, а подражают западным декадентам. Вот что противно… Жалкие обезьяны — вот кто наши декаденты, упивающиеся безобразным, нелепым и гадостным. Мамонтов все-таки подпортил вкус Шаляпина… Искусство должно быть ярко национальным, здоровым, верным правде жизни, глубоким, искренним. Как искусство самого Федора Шаляпина… Ну да ладно, отвлекся от дела спешного, с декадентами я еще надеюсь свидеться и свести с ними счеты, а Сементковский ждет не дождется конца моей работы».
        Стасов вернулся к первым листочкам своей статьи о музыке и прочитал: «…Первая четверть XIX века наполнена деятельностью и творениями того музыканта, какого не являлось в мире с тех пор, как существует музыка. И этот человек наложил печать своей личности и своего мощного, необычайного почина на музыку всего последующего столетия. А почему это так произошло? Потому что Бетховен был не только великий музыкант, великий специалист и мастер по своему делу, по музыкальным средствам и способам, а и потому, что он был великий дух и музыка служила ему, по чудному выражению другого гениального человека нашего века, Льва Толстого, только «средством общения с другими людьми», средством выражения того, что наполняло его душу…»
        И снова мысли его отвлеклись от музыки, от спешной работы. Положительно сегодня ему не везло. Откинувшись на спинку кресла, Стасов вновь задумался. Эта фраза из недавней книги Льва Толстого заставила его помимо воли задуматься о ее авторе… И мысли его закрутились вокруг дружбы с этим великим человеком, капризным, своеобразным, но каким же гениальным и не похожим ни на кого… Сколь уж раз они сталкивались в серьезнейшем споре, а проходит время, и сам Лев Великий или его жена Софья Андреевна по его поручению сообщают ему, что готовы видеть его и скучают по этим спорам и разговорам… И каждый раз из разговоров Стасов узнает что-нибудь новенькое, порой неожиданные мысли и суждения о современности. Уж он-то, Стасов, тоже, как известно, ничего не скрывает, не любит и не затаивает ничего в себе, а Лев Великий и подавно, такое иной раз выкинет. Стасов тоже никому не уступит, вот и начинается баталия…
        Еще летом Стасов получил письмо от Софьи Андреевны Толстой с приглашением приехать повидаться со Львом Николаевичем. Вот это письмо:
        «Мой Лев Николаевич поручил мне ответить на Ваше радостное всегда для него письмо. И я исполняю это с удовольствием, тем более что Вы обещаете приехать к нам, и я спешу выразить Вам и от себя радость принять Вас в Ясной Поляне и послушать Ваших живых, всегда столь интересных речей. Весь август мы будем в Ясной Поляне, и Вы выберете время для Вас удобное и пришлете телеграмму о приезде. Надеюсь, что нога Ваша не будет болеть и что мы с Вами погуляем. Что касается Репина, то Л.Н. вряд ли в состоянии будет позировать, да и очень этого не желает. Нехороши Репинские портреты Л.Н., ни тот, который в Третьяковской галерее, ни тот, где он босой.
        Натерпелись мы страха и горя, дорогой В.В.! Да и теперь все вздрагиваешь и пугаешься, не заболеет ли опять Л.Н.? Для мира онЛЕВ ВЕЛИКИЙ, как Вы его назвали. Для меня же он гораздо больше. 39 лет мы почти не расставались. Все мои личные свойства, способности, время, интересы — все понемногу исчезало и тратилось для одной цели служения дорогому и знаменитому моему мужу. И с ним я лишилась бы любви, и опоры, и интереса в жизни. Очень больно я перестрадала возможность потерять Л.Н. Теперь он потихоньку поправляется, опять по утрам пишет, гуляет по лесу, аппетит у него хороший, и будем надеяться, что Бог продлит еще его жизнь. Едем мы в начале сентября в Крым, по совету докторов. Итак, до свидания, многоуважаемый и дорогой друг. Искренно преданная и любящая вас С.Т.».
        Получив это письмо, Стасов потерял покой. Конечно, ему хотелось поехать к Толстому в Ясную Поляну, где уже не раз бывал, и каждый раз с большим удовольствием. Но летом так и не выбрал время. Да и когда ему было ехать? Работа над «Искусством XIX века» полностью захватила его, день и ночь он не знал покоя. Хоть и все вроде бы было готово, лишь записать, но это потребовало столько сил. А там журнал подгонял, давай в номер, и все тут… Когда тут ехать в Ясную Поляну. Совсем было собрался в середине августа, но опять задержался со статьей, редактор «Нивы» был просто в ужасе, работа разрослась до чудовищных размеров, а все еще не было видно конца. Ему тоже надо ехать в Крым отдыхать… А как ему ехать в Крым, если не сданы главные материалы последующих номеров?.. И конечно, не поспел… Можно было поехать дня на два, в конце августа. А к чему в таком случае вообще ехать? На два дня? Ведь 26 августа одни именины, 30-го — другие, значит, надо быть уже дома. Так и не поехал ко Льву Великому… И вот письмо, в котором его осуждают за то, что он вообще не приехал, даже уж в такие святые дни, как Новый год и
Рождество… Да и сейчас не так уж просто выбраться. Вроде бы никто и ничто его не удерживает здесь, в Питере. Садись и поезжай. Ан нет! Все не так-то просто…
        Стасов давно уже не глядел на чистые листы бумаги, мысли его унеслись далеко-далеко… Так хотелось побывать у Льва Толстого, ведь с его согласия он посвятил свой большой труд «Искусство XIX века» Льву Толстому. Сначала цензура запретила печатать его посвящение Льву Толстому, обращались к министру внутренних дел Сипягину, который согласился с цензурным комитетом. Снова начались хлопоты. И как только Сипягин уехал в отпуск, директор департамента полиции Дурново разрешил это посвящение… Вроде бы пустяк, ан нет — это его победа над темными силами реакции…
        «А может, и хорошо, что я в то время не поехал к Льву Николаевичу. Ведь слышно, что он в то время был одержим больше, чем когда-нибудь, слабостью — направлением моральным и религиозным, а для меня это просто невыносимо и нестерпимо. Я же нуждаюсь в нем как колоссальном богатыре мысли и великане духа, а не как в расслабленном и сентиментальном собеседнике. Провести с ним время в таких беседах, которые, как говорят, ему по вкусу, для меня было бы не только тяжко и несносно, а просто скучно. Для этого не стоит семи верст киселя есть. Испытывать разочарование в великом человеке и гении, всегдашнем моем любимце — мучительно. Ладно, пусть не получилась моя поездка к нему, подождем, авось скоро Лев Николаевич переменится, придут о нем и другие, более утешительные вести, наступит, глядишь, и у нас весна, тогда и я, может, найду возможность поехать в Крым еще в январе, феврале или марте. Все это устроится, к моему настоящему удовольствию, как мне хочется, как я жду и желаю… Никак нельзя выкроить хоть недельки две свободных. То второе января праздновали, ну как же не отметить семьдесят восемь лет, шутка
сказать, сколько гостей понаехало, сколько шуму, выдумки, неподдельного веселья, а главное — сколько музыки, Брамс, Григ, послание Антокольского, Ида Рубинштейн заявилась с целым кустом роз… Все это нужно было пережить, все это нужно было испытать… И сколько радости: не забывают старика… Конечно, зять Толстого Михаил Сергеевич Сухотин огорчил меня, рассказав, как обиделся Толстой, просил сказать, что он сердит и в претензии на меня за то, что я надул, не приехав ни на Рождество, ни на Новый год… Значит, надо ехать, ехать, ехать поскорее в Крым…»
        И опять Стасов скривился недовольно, словно вспомнил что-то и приходится вернуться за позабытой вещью. Ох, как это бывает мучительно, и ругаешь себя за дырявую голову, которая ногам покоя не дает, и смотришься в зеркало, как будто просто так, а на самом деле помнишь, что после этого путь будет добрый и счастливый. Так, во всяком случае, паши предки установили.
        «Ну как сейчас-то ехать, старая твоя голова? Ишь, и говорят и пишут, что теперь на железных дорогах чуть не повсюду огромные снежные заносы, и мне ужасно не хотелось бы где-то вдруг засесть в открытом поле надолго и провести так мучительную ночь или хотя бы даже день… К тому же это и не главное… А как мне сейчас ехать, если в Петербурге столько будет важного и архинеобходимого для меня? Во-первых, 11 января — бенефис Савиной, и она объявила, что хотя весь театр уже давно разобран, но она так меня любит и хочет, чтоб я присутствовал на ее бенефисе, что, если уже иначе нельзя будет, она возьмет или «вырвет» у кого-нибудь билет и кресло для меня… Помнит Мария Гавриловна добро, ведь именно я ее поддержал в тот момент, когда никто не понял, как хорошо она сыграла роль дочери городничего в «Ревизоре». А потом, 12 января — Второй концерт Беляева, под управлением Лядова будут исполнены «Сказка» Римского-Корсакова, Вторая симфония Скрябина, антракт из «Орестеи» Танеева… Как же тут не побывать? А 17 января — концерт Олениной-Дальгейм, которую захаяла вся здешняя подлая печать во главе с Жирафом и
Черномором, а почему бы мне не отстоять ее в печати… Ну и где-то после 17 января приедет Федор Большой, надо побывать на всех его представлениях, может, написать что-то о нем и сделать у нас дома изрядную какую-нибудь овацию, вроде как летом, а то, пожалуй, и покрупнее. Значит, весь январь у меня уйдет на такую работу, значит, ранее 25 января мне тронуться отсюда невозможно… А как уже хочется повидать Льва Великого, как надо — и сказать невозможно… Так хочется с ним поговорить, тем более что ему понравилось то, что я написал в «Ниве». Конечно, он сам-то и не заметил бы эту работу, хотя и дал согласие на посвящение… Татьяна Львовна заметила эти приложения к «Ниве» и не только сама прочитала их, но и навосхищалась до того, что и батьке своему надула в уши, вот, мол, наш-то Владимир Васильевич настрочил в «Ниве» очень ладные вещи. Ну и понятно, Лев-то Великий в своей Татьяне души не чает и верить привык уж больше тридцати лет, как в Евангелие… И хорошо, что Лев принялся читать мои сочинения своими львиными глазами, и вдруг тоже восхитился, и велел мне это сказать. Вот Сухотин мне и сказал… Как все-таки
приятно узнать от таких людей, что труд твой чего-нибудь стоит, и кажется, на пять аршин вырос, услышав об этом, сейчас прошибу теменем потолок в комнате. А я-то боялся, что он меня и знать не захочет после моих выступлений и даже плевать на меня не собирается. Вот тут и поди узнай, что гении думают. Думал одно, а получилось совсем другое… Вдруг такая прокламация! Ах ты Господи, вот оно — «не было ни копейки, и вдруг алтын». Еще бы теперь не ехать! Еду, еду, скачу, лечу, стремлюсь, кувыркаюсь, поспеваю — ну-ка, живо, поскорее, во все лопатки, во все колеса и поршни…»
        Стасов потирал от удовольствия руки, перебирал листы чистой белой бумаги, так и оставшейся не заполненной его крупным размашистым почерком. Бумага подождет, тут такое дело нужно решить: когда же поехать ко Льву Великому для душевных разговоров, уж сколько тем накопилось. А времени совсем нет. Во всяком случае, ужасно мало. Бенефисы, концерты, выставки…
        Нет, никуда не поехал Стасов… Столько интересного и занимательного, архинеобходимого было в Петербурге в январе и феврале. И как же ему, влюбленному во все талантливое, что происходило в Петербурге, уезжать хотя бы даже к самому талантливому — Льву Толстому. Как-нибудь потом, уж время все равно потеряно, а он в это время хоть что-нибудь посмотрит, а может, и напишет… Да и порасскажет великому затворнику, который уж давно нигде не бывает и очень интересуется тем, что ему недоступно по образу его жизни. Да и болезни одолели…
        Как всегда, его кабинет в библиотеке частенько посещали знакомые и приятели — по делам и просто обменяться новостями. 8 февраля 1902 года неожиданно для него собралась целая компания. Да и какое разнообразие талантов! Сначала зашла Татьяна Борисовна Семечкина, которую Стасов хорошо знал как талантливую художницу выжигания по дереву. Не успели с ней перекинуться о последних работах Льва Толстого, страстной почитательницей которого она была, как зашла его массажистка Любимова, спросившая, естественно, про состояние его ноги, потом жена мирового судьи Кетевана Федоровна Окунева, в который уж раз приходившая узнать про Шаляпина. И вдруг вваливаются Федор Шаляпин и Феликс Блуменфельд. Тут поднялся такой шум, крик, объятия и поцелуи, что дамы были просто поражены, а Стасов на них поглядывал победителем: ну что, дескать, дождались праздника, видите живого Шаляпина.
        Как только все крики улеглись и дамы распрощались, Федор Шаляпин пригласил Стасова на свой день рождения к князю Паоло Трубецкому:
        - Владимир Васильевич! У князя Паоло Трубецкого я хочу отметить свой день рождения. Я приехал за вами. Обед будет вегетарианский и без вина. Так договорились с князем.
        - Ну уж, что-то не верится!
        - Так я же все время должен быть в хорошей форме. Гастроли! Говорят, будет царская фамилия чуть ли не на каждом спектакле. Тут уж поневоле откажешься от всех удовольствий.
        - А я вас, Федор Иванович, приглашаю на девятнадцатое февраля и вегетарианский ужин не обещаю. Будет много народу, Савина, Римский-Корсаков, Глазунов, все ваши приятели и почитатели. А уж после девятнадцатого буду собираться в Крым, ко Льву Толстому, давно приглашает в свою Гаспру, вот уж наговоримся.
        Шаляпин удивился последним словам.
        - Владимир Васильевич! Вот здорово-то! А я в апреле, в пасхальные каникулы в театре, собираюсь в Крым к Горькому, тоже давно приглашает. Может, увидимся там?
        - Просто замечательная была бы встреча: Шаляпин, Горький, Толстой и ваш покорный слуга. Вот будет диво дивное.
        - Опаздываем, Владимир Васильевич!
        - Делать нечего — еду!
        Во вторник, 12 февраля, Владимир Васильевич писал В. Д. Комаровой: «Ря, ты обещалась быть у нас, когда будет Шаляпин. И потому спешу черкнуть тебе пару слов, когда мы только что выбрали день, Шаляпин проводит у нас весь вечер во вторник, 19 февраля. Будет, кажется, много народа, человек сорок — иначе невозможно! Будут в том числе: Савина (которая сама просилась), Фриде (которая будет тоже петь), Римский-Корсаков с женой, Кюи с дочерью, Глазун, Лядов, оба Блуменфельда и множество других. Даже иные дамы собираются разрядиться! Жду тебя, если только возможно, непременно».
        После выступлений в театре и вечеров у знакомых Шаляпин уехал в Москву, затем выступал в Киеве.
        А между тем Горький настоятельно просил его приехать в Олеиз, где он жил в это время. А почему бы и не поехать… Может ведь Шаляпин наконец немного отдохнуть…
        Глава четвертая
        В Крыму
        Как стало радостно на душе у Шаляпина, когда он, выполнив все свои многочисленные контракты, наконец-то мог сесть в севастопольский поезд и умчаться в Крым, к Горькому, который поселился в двенадцати километрах от Ялты, в небольшом местечке Олеиз.
        Прекрасен апрель в Крыму. Нежно цвели деревья, все шире становились зеленые листья, окрашивая в этот чудесный цвет и всю округу. После долгой, бесконечной зимы в Москве и Петербурге, в сутолоке и бестолковщине, когда встречаешься с теми, с кем не хотел бы, разговариваешь и делаешь вид, что разговоры эти тебе необходимы… Шаляпин ехал отдохнуть и разговаривать только с теми, кто был угоден и кто доставлял ему радость.
        Как приятно ехать на извозчике, который хорошо знает, где живет Максим Горький… Закрытой баллотировкой Горького избрали в члены Академии наук и тут же исключили из ее состава по требованию царя и его сановников. Эта акция весьма способствовала его популярности и здесь, в Ялте, в Крыму. Публично заявили о своем выходе из академии живший в ту пору в Ялте Антон Павлович Чехов и Короленко. Извозчик уверенно вел своих лошадей к миндальной роще, тянувшейся вдоль моря. Миндальный запах, резкий и сладковатый, приятно щекотал ноздри. Шаляпин глубоко вдыхал этот вкусный воздух и не мог нарадоваться ощущению довольства жизнью.
        В нескольких шагах от берега стоял большой бревенчатый дом причудливой формы, выкрашенный белой краской. Около него и остановился экипаж. Шаляпин вышел из экипажа, потянулся во весь свой гигантский рост, широко раскинув руки, как бы приветствуя плещущееся чуть ли не у ног море, повернулся к своему спутнику и бодро произнес:
        - Ну как там, шампанское не разбилось?
        - Все в порядке, Федор Иванович! Не разбилось!
        Шаляпин извлек из экипажа ведро квашеной капусты с яблоками, потом достал миску из карельской березы в деревянной оправе и такие же деревянные ложки и пошел к дому, откуда уже выходил Алексей Максимович Горький со своими родными.
        Друзья обнялись.
        - С утра тебя ждем, уж и ждать перестали. Почти вечер, а тебя все нет и нет…
        - Да по базару прошлялся. Знаешь ведь, меня трудно вытянуть, если попаду на базар. Пока все ряды не пройду, ко всему не приценюсь — не уйду. Вот посмотри, какая мисочка, какие инкрустации. Загляденье… Здравствуйте, Екатерина Павловна.
        Шаляпин церемонно подошел к ручке покрасневшей от удовольствия Екатерины Павловны Пешковой.
        Шаляпин со всеми поздоровался и только тогда вспомнил про — своего спутника, стоявшего тут же с большой корзиной шампанского.
        - Вот нам сегодня на вечер, а то боюсь, у вас тут не достанешь, а сегодня я хочу пить и петь. Какие у тебя, Алекса, на сегодня планы?
        - Такие же, как и у тебя, — петь и пить. В будущей моей пьесе есть роль спившегося актера-босяка. В первом акте он с гордостью говорит: «М-мой организм отравлен алкоголем!» — потому говорит с гордостью, что хоть этим хочет выделить себя из среды серых, погибших людей. В этой фразе — остатки его чувства человеческого достоинства. А во втором акте он весело слушает пение одной сирены — она поет ложь из жалости к людям, она знает, что правда — молот, ударов ее эти люди не выдержат, и она хочет все-таки обласкать их, сделать им хоть что-нибудь хорошее, дать хоть каплю меда и — лжет. Актер слушает, смеется, верит, что где-то на свете есть бесплатная лечебница для алкоголиков, что он отыщет ее и вылечится и будет играть вновь в «Гамлете» второго могильщика, и он живет этой надеждой до четвертого акта — до смерти надежды и его души.
        - Да, — вздохнул Шаляпин, — тяжелая, видимо, вещь, если есть в ней актер-босяк. Господи, сколько я их перевидал на своем веку. Сколько талантливых людей погибло от этого проклятого зелья, от русской мягкотелости и бесхарактерности.
        - А вот познакомься, мой друг Степан Петров, писатель, поэт, может, более тебе известный под фамилией Скиталец. Словом, хороший мужик, вместе нас забрали год назад, вместе и отпустили сюда лечиться.
        Степан Петров протянул широкую, как деревянная лопата, руку, крепко стиснул в дружеском пожатии руку Шаляпина.
        - Ого! — крякнул Федор Иванович. — Ничего себе больные, что один, что другой. Отогрелись тут, на солнышке-то привольном. Завидую вашей силушке, болящие!
        Шаляпин в модной поддевке и высоких сапогах излучал столько силы и доброжелательства, что невольно все залюбовались его крупной, гигантской фигурой, во всех его движениях угадывалась сила и ловкость, светлые его глаза были полны весельем и радостью, да и весь он был такой теплый, ласковый, как будто собирался обнять весь мир в своих могучих объятиях.
        Голос Горького раздавался уже в доме. Шаляпин, подняв с земли свое ведро и миску, неторопливо поднимался по ступенькам.
        - Иду, иду! — радостно откликнулся он на зов Горького.
        Оставшийся на минутку у дверей дома Степан Петров, высокий, сильный человек, невольно залюбовался своим новым знакомым. «Каков сокол! — с восхищением подумал он, пропуская вперед себя Шаляпина. — В Нижнем говорили, что он неуклюжий в жизни, преображается только на сцене. Ничего подобного, никакой неуклюжести и не заметно, но правильно говорили, что держит он себя со всеми свободно и просто. Повезло же познакомиться с таким орлом. Если б я и не знал, что это знаменитый артист, все равно не мог бы не заинтересоваться одной его наружностью. Какой редкий, ярковыраженный северный тип славянина! Белокурый, рослый, широкоплечий, с простонародным складом речи, он так похож на деревенского парня…»
        Степан Петров вошел в большую комнату, которая у них с Горьким чаще всего служила приемной многочисленных посетителей, и услышал характерный смех Горького. Посреди комнаты стоял Шаляпин и, жестикулируя и играя, заканчивал рассказ о том, как он добирался из Севастополя на извозчике:
        - Понимаешь, Алекса, подошел я к одному извозчику, так и так, говорю, нужно съездить в Олеиз…
        - Да вы присаживайтесь, господа! — Горький развел руками, показывая на удобные кресла вокруг превосходно отделанного стола. — В ногах, как говорится, правды нет…
        - Ну так вот, — снова начал Шаляпин, а сам весь расплылся в улыбке…
        Горький уже раньше заметил, что Шаляпин, рассказывая что-нибудь смешное, первым начинал хохотать над своими шутками и остротами. Как и всякий талантливый художник, он заранее представляет себе все рассказанное в образах.
        А Петров, молча усевшись к столу, с каким-то ненасытным удивлением вслушивался и всматривался в певца.
        Два года назад Степан Петров опубликовал повесть «Октава», в которой он рассказал о трагическом конце талантливого самородка из крестьян, обладавшего могучим басом, но не устоявшего перед соблазнами вольной жизни и скатившегося на дно. Петров пылко любил театр, оперу, музыку вообще, немало играл в любительских спектаклях, был певцом в бродячей труппе, с которой исколесил Украину, Крым, Бессарабию, Западный край, его рассказы «Миньона», «Любовь декоратора», «Композитор» были целиком посвящены героям, увлеченным и заболевшим музыкой, как и он сам, их создатель. И сейчас писатель с удивлением всматривался в человека, который каким-то чудом избежал печальной судьбы талантливых выходцев из народа. Как он выбился в люди? Почему Горький не опустился на дно, где не раз оказывался и каким-то чудом выплывал? «Господи, какой юношеской свежестью, глубиной и силой веет от этого парня… С какой небрежной щедростью кидается он остротами. В нем клокочут образы, он просто переполнен ими, не успевает излить их в рассказе… Удивительный человек, он весь переполнен благожелательной веселостью, радостным отношением к
людям и жизни. В его замечательном остроумии не чувствуется желчи и злости… А как откровенно, сердечно он смеется, его смех какой-то светлый, олимпийский, что ли, и оттого, видимо, весь как бы светится изнутри сильным прозрачным, солнечным светом, словно явился из другого мира, как жар-птица, что светится во тьме…»
        - Понимаешь, Алекса… — Шаляпин посерьезнел, заговорил грустно, задумчиво. Такие переходы от веселости к серьезному нередко бывали у Шаляпина. — Часто окружающие обвиняют меня чуть ли не во всех смертных грехах, особенно обвиняют в зазнайстве, в генеральстве, просто не дают спокойно пожить, на улице заговаривают…
        - Это мне знакомо. Смирись, гордый человек, раз ты добился своим талантом такой известности и славы. Слава не дает покоя, теперь ты вечный должник тех, кто тебе поклоняется.
        - Представляешь, сижу в ресторане, с малых лет привык. В свободное время шатался по трактирам. Нахожу в этом удовольствие и теперь. И не потому, что люблю пьянствовать. Трактир с детства был для меня местом, где люди всегда казались мне интереснее, веселей, свободнее, чем дома. Бывало, в детстве, когда я был певчим, забежишь между ранней и поздней обедней в трактир, а там играет музыкальная машина. Меня страшно забавляли палочки, которыми невидимая сила колотит по коже барабана. А особенно нравилось мне, как чудесно шипит машина, когда ее заводят. Посмотришь на людей, все такие степенные, важно рассуждают — почем вчера продавали швырок; произносят необыкновенные слова — «мездра», «сувойка», «бутак». Ведь эдаких слов дома не услышишь! Скорняки, лесопромышленники, разная мастеровщина — все это очень интересный, своеобразный народ. Вовсе не моя вина, что я воспитывался в трактирах, а не в лицее! По привычке, укоренившейся с детских лет, я и сейчас частенько заглядываю после спектакля в какой-нибудь ресторанчик. Сыграв Мефистофеля или жреца в «Лакме», естественно переодевшись, заходишь в ресторан,
садишься в укромном уголочке и вдруг слышишь, как какой-нибудь наивный и добродушный человек, видя меня в обыкновенном костюме, с обычным человечьим лицом, восхищается вслух: «Господи, какой он молодой, поверить нельзя! Господин молодой человек Шаляпин, какой вы молодой, ей-богу!» — и все. Дальше у него не хватает фантазии что-либо сказать. А потом в компании себе подобных начинает рассуждать, поглядывая в мою сторону, торчит ли у меня кадык, и достаточно ли торчит.
        - А почему про кадык? — с интересом спросил Горький.
        - Да потому, что, по мнению многих, сила голоса зависит от того, насколько выдается кадык. Сначала меня эти рассуждения смешили, мало обращал на все это внимания, ведь в трактире, в ресторане ли всегда есть чему посмеяться, есть чего послушать. Потом наступило время, когда посещать трактир, ресторан стало неприятно…
        - Пристают? — ехидно бросил вопрос Горький.
        - Конечно! Сидишь за бутылкой вина, обдумываешь что-либо или отдыхаешь после спектакля, вдруг к тебе подходит господин с мокренькими усами и, неуверенно стоя на ногах, спрашивает: «Шаляпин? Когда так — я тебя страшно люблю и желаю поцеловать!» И тянется… Ну определенно противный тип! «Ты не женщина, — говорю, — чтобы целоваться с тобой». И сразу этот субъект из благорасположенного к тебе становится врагом. Уходит обиженный, и уже слышишь, как он говорит друзьям: «Распутник. Сейчас сказал мне, что любит целоваться с женщинами!» И растет легенда о распутстве Шаляпина. У нас любят рассказать о человеке что-нибудь похуже…
        - Даже пословица есть: добрая слава лежит, а худая — бежит.
        - Я вовсе не хочу сказать о себе, что я — безукоризненный. Вероятно, как и все, делаю дурного гораздо больше, чем хорошего. Но иногда так хочется почувствовать всех людей друзьями, так бы обнял всех и обласкал от всей души, а вокруг тебя все ощетинились ежами, смотрят подозрительно, враждебно и как бы ожидают: «А ну, чем ты нас обидишь? Чем огорчишь?» При таком отношении иногда действительно чувствуешь необходимую потребность огорчить и обидеть…
        - Вот и у тебя, Федор, возникло двойственное отношение к людям, — сказал Горький.
        - Да нет, не двойственное, но…
        - Вот именно, вся суть в этом «но». Вообще, по строю моей души и опыту жизни я склонен тоже относиться к людям благодушно, ибо ясно вижу, что бесполезно предъявлять к ним высокие и строгие требования. Затем у меня выработалось убеждение, что каждый человек, который смело живет по законам своего внутреннего мира и не коверкает себя насильно ради чего-либо, вне его мира существующего, — хотя бы это был Бог или другая идея, столь же крупная и требовательная, — такой человек, по моему мнению, вполне заслуживает уважения, и я не имею права мешать ему жить так, как он хочет, если он сам не мешает мне жить так, как я хочу.
        - Вот именно, но так ведь мало кто думает…
        - Подожди, послушай… Другая сторона: я имею определенные задачи, крепко верю в возможность их разрешения и кое-что делаю для разрешения их — хотя делаю меньше, чем мог бы. И ко всем людям, вступающим в область моих верований, я отношусь подозрительно, строго, порою — жестко, а часто и несправедливо. Бываю и нетерпим. Почему нетерпим? А потому, что я осязаю всем своим существом то, во что верую, и знаю, почему верую. А почему сей или оный верует так же, как я, — не знаю, не понимаю… Я много получаю писем, в которых сообщают, что я «нравственно обязан» делать то-то и то-то, обязан войти в число сотрудников такой-то и такой-то газеты или журнала, то есть каждый старается навязать мне свой образ жизни и образ мыслей, и все это выглядит как будто бы демократично, а на самом деле навязывают то, что мне не хочется делать. И это все та же категория людей, которые пристают к тебе в ресторане, навязывают тебе свой образ мыслей и образ поведения. Когда же мы перестанем друг друга учить жить? Лезут с поцелуями, с объятиями, когда ты в фаворе, а попробуй споткнись, тебя тут же и затопчут…
        Горький говорил с воодушевлением, страстью дышало его лицо, топорщились усы. И весь он был какой-то сердитый и нахохленный. А ведь только что от души хохотал над рассказом Шаляпина о его приключениях на базаре.
        - Я знаю, что «публика» любит тебя и меня, — сказал Шаляпин. — Тебя за одно, меня за другое. Любовь эта очевидна. Но заметь: чем больше любят меня, тем более мне становится как-то неловко и страшно. Эта любовь становится похожа на ту, которой богата Суконная слобода. Помнишь, я тебе рассказывал о своей Суконной слободе…
        - Теперь уж никогда не забуду о твоих мытарствах и страданиях в этой Суконной слободе. Сам понимаешь, — с грустью сказал Горький. — Привыкай, привыкай, Федор! Ты должен быть готовым ко всяческим пакостям, ты наверху жизни, а таких не любят, хотя и будут постоянно к тебе приспосабливаться, к твоим вкусам, привычкам, будут тебе угождать, сюсюкать. Вон Лев Толстой, уж выше его не бывает людей. И что же? Был я в Ясной Поляне год тому назад. Увез оттуда кучу впечатлений, в коих и по сей день разобраться не могу! Господи! Какая сволочь окружает Льва Николаевича! Я провел там целый день с утра и до вечера и все присматривался к этим пошлым, лживым людям. Один из них — директор банка. Он не курил, не ел мяса, сожалел о том, что он не варвар, а культурный человек и европеец, и, говоря о разврате в обществе, с ужасом хватался за голову. А я смотрел на него, и мне почему-то казалось, что он пьяница, обжора. Мы вместе с ним поехали ночью на станцию, дорогой он с наслаждением запалил папиросу и начал препошло посмеиваться над вегетарианцами. С ним была его дочь — девушка лет семнадцати, красивая и, должно
быть, очень чистая… Как скверно, фальшиво он говорил! И все при дочери, при девушке. Другой был тут какой-то полуидиот из купцов, тоже жалкий и мерзкий. Как они держатся! Лакей Льва — лучше их, у лакеев больше чувства собственного достоинства. А эти люди — прирожденные рабы, они ползают на брюхе, умиляются, готовы целовать ноги, лизать пятки графа. И — все это фальшиво. Как скорпионы и сколопендры, они выползают на солнце, но те хоть сидят смирно, а эти извиваются, шумят. Гадкое впечатление…
        - А как Толстой себя чувствует? Ведь у нас ходили слухи, что он был совсем на грани. И все ждали газетных сообщений. Но слава Богу, говорят, все обошлось.
        - Да, это все происходило на моих глазах… И здесь его окружают не самые лучшие люди… В конце декабря прошлого года он бывал у меня, из Гаспры версты две будет, а он пешочком, и ничего, был бодр и мудр, как всегда… Очень нахваливал Леонида Андреева и меня за первую половину «Троих», а о второй сказал, что «это анархизм, злой и жестокий». Лев Николаевич прочитал и «Сквозь строй» сидящего вот здесь Скитальца. Он сказал о нем: «Талант, большой талант, но — жаль! — слишком начитался русских журналов, и от этого его рассказ похож на корзину кухарки, возвращающейся с базара: апельсин лежит рядом с бараниной, лавровый лист с коробкой ваксы. Дичь, овощи, посуда — все перемешано и одно другим припахло. А — талант! На отца он наврал — не было у него такого отца».
        - И вы оба согласились с таким отзывом? — изумился Шаляпин.
        - А что? Отзыв-то неплохой в устах Льва Толстого, против сего отзыва я возразил заявлением, что, несмотря на огромные труды, потраченные мною, чтобы заставить Скитальца читать разные книги, он, Скиталец, по лености своей и по упрямству труды мои отверг и никогда ни одной книги до конца не мог прочитать, анафема.
        Все расхохотались.
        - Конечно, говорили и о политике. Лев Николаевич смеялся, и дразнил меня всячески, и со смехом уверял, что хоть лопни я — а конституции не будет. Я же возражал — будет! Продолжайте ваше дело, а мы — поможем. Потом он снова свалился с перебоями изгоревшего сердца. В январе положение было настолько критическим, что нам казалось — он безнадежен. Ты не можешь себе представить мои переживания в эти дни: в России умирал великий человек Лев Толстой… Потом он оклемался, встал на ноги, правда, на прогулки еще не выходит.
        - Давай как-нибудь навестим его, — сказал Федор Иванович.
        - Что ж, это можно. Надеюсь, ты не на один день приехал?
        - Конечно нет…
        «Мы просидели вечер втроем, причем мне приходилось только слушать, — вспоминал Петров-Скиталец. — А слушать было интересно: замечательные собеседники рассказывали друг другу каждый историю своей жизни, казавшуюся отрывком из «Тысячи и одной ночи». Это были две фантастические истории, похожие по обилию нескончаемых скитаний, лишений, приключений и переживаний, полных драматизма и чисто сказочных неожиданностей. Оказывалось, что много лет назад, в юности, они сталкивались в одном и том же месте, в одинаковом положении, может быть, даже видели друг друга и опять разошлись, не узнав один другого, каждый в своих поисках. И они жалели, что пришлось встретиться только теперь, на вершине славы.
        Теперь они как бы взирали с вершины на пройденный тернистый путь, и казался он издали таким живописно-красивым! Непреклонный гений властно вел каждого из них за собой, и оттого история их жизни, трудной и внешне несчастливой, стала красивой сказкой!.. Такие люди не находят счастья в благополучии. Они умеют создать из своей жизни, полной неукротимой борьбы, необыкновенно драматическую поэму, действующими лицами которой являются они сами.
        В разговорах ночь пролетела как на крыльях: только под утро разошлись мы по комнатам спать».
        Глава пятая
        Первый день Пасхи
        На следующий день, в первый день Пасхи, уже давно возвратились жители поселка Олеиз в свои жилища, отстояв в церкви богослужение, освятив куличи и похристосовавшись со своими близкими, плотно, надолго усевшись за праздничные столы, а в доме Горького, получившего почему-то название «Нюра», все еще только готовились к приему гостей. Горький, Скиталец проснулись, как обычно, около восьми часов, прошли по тропинке к морю, подышали чудесным запахом цветущего миндаля, уже несколько раз подходили к двери, за которой глубокой ночью скрылся Шаляпин, но новый хозяин комнаты все еще беспробудно спал.
        - Пусть поспит, устал с дороги, мы его вчера заговорили, — спокойно отвечал Горький на недоуменные взгляды Скитальца. — Нам спешить некуда.
        - Скоро гости будут собираться…
        - Ничего, подождем.
        И действительно, уже начали съезжаться гости: писатели, композиторы, художники, знакомые врачи и учителя из Ялты.
        И только после двенадцати дверь резко отворилась и на пороге в проеме двери возник и застыл в картинной позе Федор Шаляпин. В модном фраке, тщательно выбритый, в ярком красивом галстуке и щегольских туфлях, Шаляпин произвел должное впечатление на собравшихся непередаваемым умением воплотиться в светского льва. Ничего от вчерашнего деревенского парня в поддевке и сапогах не осталось, предстал модный актер, любимец публики.
        Тотчас посыпались шутки, каламбуры, раздавался смех: Шаляпин не терпел скуку. Каждому хотелось поговорить с Шаляпиным, а кто не был с ним знаком, познакомиться. Быстро Шаляпин оказался в центре всеобщего внимания, со всеми познакомился, со всеми поговорил, каждому рассказал что-то смешное. Но ждали главного события сегодняшнего торжества: пения Шаляпина.
        Такие торжества только раззадоривали Федора Ивановича. Все от него ждали особенного, и он понимал: нужно, чтобы все были довольны. До концерта он сыпал направо и палево шутки, экспромты, забавные анекдоты столь непринужденно и естественно, что все поражались его незаурядному, добродушному остроумию, никого не задевающему, не обижающему. Тонкая наблюдательность, огромная память, способность из пустяка создать яркую художественную картинку. Но каким бы материал его шуток и насмешек ни был благодатным, он всегда вовремя останавливался, не переигрывал, как бывает с некоторыми остроумцами, лишенными чувства меры и такта, а точно умел закончить свой экспромт под гулкий смех друзей и знакомых.
        В такие минуты он становился не только рассказчиком, он превращался в актера, разыгрывающего целый ряд действующих лиц, порой не всегда положительных. Вот он извозчик с характерными для этой профессии словечками, неуклюжей походкой, жаждущий побольше сорвать с проезжающего барина. Вот он полицейский, с которым столкнулся по дороге в Крым. Вот он… неожиданно превратился в обезьяну, как только стал рассказывать о цирке, в котором была очень интересная дрессированная обезьяна. И все это было настолько естественно и просто: он проводил по лицу ладонью, потом сжимал его в кулак, лицо становилось сжатым, похожим на кусок подвижной гуттаперчи, потом он разжимал его, и оно превращалось в лицо того, кого он только что собирался представить публике. Нет, дело тут не в высокой технике мимики, которой владеет каждый талантливый артист. Тут уже от Бога, от искры Божьей, дающей возможность перевоплощаться и жить в облике своей роли.
        Всем было понятно, что они пришли «на Шаляпина», и с нетерпением ждали пения. Понимал это и Федор Иванович и был готов к этому. И когда попросили его что-нибудь спеть, он тут же согласился. Поразительно было то, что здесь же стоял великолепный рояль и тут же уселся за него аккомпаниатор, превосходный музыкант. «Три пути», «Как король шел на войну», «Пророк», «Блоха»…
        Степан Петров-Скиталец впервые слушал Шаляпина и, возможно, больше других понимал, что это настоящее чудо, никогда не возникавшее еще в народных глубинах России. Он слушал Шаляпина и вспоминал певцов, с которыми сводила его на подмостках различных провинциальных театров судьба. В комнате, большой и светлой, царило небывалое настроение. После каждого романса все начинали переглядываться, стараясь не очень-то бурно проявлять свои эмоции, чтобы не «спугнуть» состояние певца, не помешать ему собраться перед следующим романсом. Мощный, гибкий, хорошо поставленный голос Шаляпина заполнял большую комнату, свободно выливался за ее пределы.
        «О таком голосе, вероятно, мечтают композиторы, когда создают партии для баса, — думал Скиталец, глядя на Федора Ивановича, милого, простого и в то же время совершенно удивительного парня. — Да и весь Шаляпин, с его голосом, мощной фигурой и крупным лицом, очень удобным для грима, с тонкой музыкальностью и необыкновенным чувством меры, такта и ритма, как бы нарочно создан для оперной сцены. А голос! Гибкий, бархатный тембр, вкрадчивый и мягкий, а там, где надо, являвшийся олицетворением мужества и силы, и прекрасно то, что этот голос не поражает силой звука, не бьет по ушам, а, незаметно разливаясь теплой, мягкой, ласкающей волной, поглощает в себе все звуки аккомпаниатора. Но как же он создает впечатление мощности пения?»
        Петров пристально стал наблюдать за дыханием певца, за техническими приемами пения, ведь он сам когда-то, и совсем недавно, выступал на оперной сцене или, во всяком случае, пытался выступать…
        «Ага, вот оно в чем дело! Впечатление мощности Шаляпин создает мастерским расходованием звука и дыхания, ему одному свойственными изменениями тембра голоса, а также выражением лица, которое у него буквально живет во время пения. Вот почему все мы, слушатели, полностью подчиняемся воле певца, он способен внушать нам свое настроение, вот в чем тайна его успеха».
        Шаляпин умолк.
        - А скажи, пожалуйста, Федор, — задумчиво спросил Петров-Скиталец, — чем, собственно, ты тогда в Милане ужег итальянцев: голосом или игрой?
        Присутствовавшие оживились: уж очень интересным показался всем вопрос, да и словечко «ужег» было довольно точным, близким друзьям и знакомым Горького. Многие читали об успешном выступлении Шаляпина в Милане, об его отказе платить клаке большие деньги за ее продажные аплодисменты. И все замерли от нетерпения услышать ответ на этот вопрос.
        - Ужег я их, — медленно заговорил Шаляпин после минутного раздумья, — игрой. Голосам итальянцев не удивить, голоса они слыхали, а вот игрой-то я их, значит, и ужег…
        Обед, прогулка по берегу моря, снова пение… Так закончился первый день Пасхи.
        Шаляпин выносил большие нагрузки. После стольких спектаклей, поездок, концертов ему часто приходилось петь и в гостях, и у себя дома, для близких друзей. Внимание со стороны публики, друзей и знакомых ему льстило, возвышало его в собственных глазах, в глазах близких, но чаще и чаще ему становилась не по душе шумиха вокруг его имени, все чаще ему хотелось отдохнуть от публики, от ее восторженного шепота и бурных криков, наступало желание просто отдохнуть, побыть с семьей, побыть наедине с самим собой. Как это прекрасно — побыть наедине с самим собой, что-то спокойно обдумать, о чем-то вспомнить, о чем-то помечтать. И никто не заставит и не попросит в этот миг счастья петь. Петь — для него тоже счастье, но все время нельзя же петь и жить чужими переживаниями.
        Вот почему после первого дня Пасхи, когда он так превосходно пел, покорив всех присутствующих, он целыми днями гулял по берегу моря, наслаждаясь покоем. К вечеру к нему присоединялись Горький и Петров. Возникали интересные беседы, разговоры о современном положении в русском обществе, обменивались мнениями о текущих событиях, и все это серьезное неожиданно для самих себя сменялось юмористическими рассказами о только что увиденном или давно пережитом.
        - Вот сослали Амфитеатрова, — говорил Горький. — А за что? Так, из-за пустячной статейки. А сколько студентов, рабочих ссылают, сажают в тюрьмы! Ведь этот кавардак, происходящий в жизни русской наших дней, долго продлиться не может. И тем, что будут отливать на окраины России бунтующую русскую кровь по каплям, ведь не исчерпают взволнованного моря этой крови. Зря только раздражают людей и этим раздражением, весьма возможно, создадут только сумятицу взаимного непонимания и ожесточения. Право, лучше бы теперь же немножко отпустить вожжи. Не тот силен, кто прет на рожон, но и тот, кто умеет отклонить удар его в сторону.
        Горький говорил медленно, обдумывая каждое слово, как будто был перед ним чистый лист бумаги и он тщательно записывал свои мысли.
        Но его перебил Шаляпин, вспомнив недавнее:
        - В прошлом году видел в Петербурге, как хватали жандармы вышедших на улицу студентов. Тяжело… Движение на улице прекратилось; публики собралось у Казанского вокзала не меньше трех тысяч… Много недовольных. Что-то будет… А здесь все-таки хорошо, никаких проблем, никаких забастовок, драк… Дерутся только воробьи между собой… Хорошо тебе, Алекса, здесь.
        - Ишь ты, хорошо. У меня разрешение на житье здесь кончилось пятнадцатого апреля.
        - А ты подай еще прошение. Может, продлят.
        - Нет, Федор, никаких просьб о разрешении переезда отсюда куда-либо я не буду подавать по такому, вполне ясному, основанию: я имел право жить здесь до пятнадцатого апреля, срок этот истек, значит, право жить я утратил и тем самым, можно сказать, приобрел право уехать отсюда. В этом праве у меня нет сомнений, и хотя я остаюсь еще на месяц, но уже в интересах семьи, скрепя сердце, с отвращением. Вы, может, думаете: «Хорошо тебе рассуждать, сидя на Южном-то берегу Крыма». Нет, знаете, нехорошо. Я вообще терпеть не могу этого места, а теперь, живя в нем поневоле, ненавижу его всеми силами души. Каюсь, что не поехал жить в Арзамас, куда меня посылало начальство. Я — северянин, волгарь, и среди здешней природы мне неудобно, как волкодаву в красивой конуре, на цепи. Я не хочу сказать, что с удовольствием бы поехал в какой-нибудь Иркутск, куда выслали Амфитеатрова, зачем врать, но искренно предпочитаю Крыму Вятку. Да и не теряю надежды попасть туда, куда попал Амфитеатров. Знаю внимание начальства к русскому писателю вообще и к моей персоне в том числе. Нет, долго они не оставят меня в покое.
        - Знаешь, слушаю тебя и вспоминаю свою первую поездку за границу, — мечтательно заговорил Шаляпин. — Не буду сейчас говорить о своей заграничной жизни, но вот возвращаюсь на родину, которую люблю до безумия. Ехал я через Берлин. Чем ближе к родине, тем все более блеклыми становились краски, серее небо и печальнее люди. Жалко мне было дней, прожитых во Франции, — вернутся ли они для меня? Досадное, тревожное чувство зависти глодало душу: почему люди за границей живут лучше, чем у нас, веселее, праздничней? Почему они умеют относиться друг к другу более доверчиво и уважительно? Даже лакеи в ресторанах Парижа и Дьеппа казались мне благовоспитанными людьми, которые служат нам, как любезные хозяева гостю, не давая заметить в них ничего подневольного и подобострастного. На несчастье, приехав в Москву, я узнал, что мой багаж где-то застрял. Как я ни добивался узнать, где именно, никто из служащих вокзала не мог ничего объяснить мне, все говорили одно и то же: «Придите завтра!» Это раздражало и в то же время вызывало чувство грусти, стыда за неловкость нашу. Все время сравниваешь: как у нас и как за
границей. Вот меня задержали на австрийской границе, я не знал, что мне нужно визировать мой паспорт у австрийского консула, и не сделал этого. И что же? Все обошлось благополучно. Все было сделано быстро: у меня взяли паспорт, немного денег на какую-то телеграмму и отпустили, а на другой день по приезде в Москву я получил паспорт почтой. А здесь, у себя дома, я ходил по станции день, два, говорю на русском языке, который всем понятен, но мои соотечественники делали недовольные гримасы и заявляли, что им некогда возиться, отыскивая какой-то мой багаж. Сердце наполнялось тоской и обидой. Когда я высказал кому-то эти несколько наивные мысли и ощущения, мне заметили: «Мы не можем тягаться с заграницей! Давно ли мы начали жить?» Но, право же, вовсе не нужно жить шестьсот лет для того, чтобы научиться держать город в чистоте, а сердце иметь доброе и отзывчивое. И почему паше государство должно подавлять человеческое достоинство своих сограждан? Может, о пустяках говорю, но очень волнуют меня эти мысли.
        - Нет, это не пустяки, Федор… Вот слушаю тебя, и сердце мое снова тоской покрывается… До чего ж мы отсталые люди. И всему виной самодержавие. Пусть положение русского самодержавия безнадежно, как говорят сведущие люди. Старик Ключевский, апологет Александра Третьего, совсем недавно говорил: «Поскольку я знаю русскую историю и историю вообще, я безошибочно могу сказать, что мы присутствуем при агонии самодержавия». Возможно, старик ошибается, но не в этом дело… Все мы в ожидании каких-то перемен, Федор, перемен к лучшему. Может, и русские люди обретут самих себя, станут такими, какими им и полагается быть: чуткими, внимательными друг к другу, сердечными, бескорыстными…
        - Как бы хорошо, чтоб это время пришло побыстрее. Но вроде бы, судя по газетным сообщениям, оно не приближается, а отдаляется. Слышали, конечно, о харьковских событиях? Сколько там людей поубивали… Масса убитых и раненых…
        - Да нет, Федор, разговоры о «массе» убитых и раненых не совсем верны. Несколько душ — около десяти — повешено, это говорят, верно. Усердно порют — это тоже верно. Имею много сведений с места, и все они сводятся к одному — движение, несмотря на усердие начальства, растет, растет, подвигается на север. Приехали люди из Воронежа, говорят, что уже и там беспокойно. Большого толка ждать от этого нельзя, но впечатление подавляющее, начальство начинает рассуждать удивительно ласково.
        - Да, начальство начинает рассуждать… Вот Святополк-Мирский — крупный чиновник, от которого очень многое зависит, довольно точно говорил о том, что же мешает России стать цивилизованным государством… Мы все время жмем на человека, стараясь подавить в нем все его прекрасные человеческие качества… И вызываем тем самым революцию…
        - Он, конечно, рассуждает с точки зрения своего класса, и правильно рассуждает…
        - Я иногда спрашиваю себя, почему театр не только приковал к себе мое внимание, но заполнил целиком все мое существо? Объяснение этому простое. Действительность, меня окружающая, заключает в себе очень мало положительного…
        И Шаляпин рассказал о первом посещении театра, о пьесе, в которой действовали прекрасные, благородные герои. Горький и Скиталец внимательно слушали Шаляпина.
        - Уж сейчас и не вспомню, кто были эти люди, которые разыгрывали на сцене «Медею» или «Русскую свадьбу», но я смотрел на них как на существа высшего порядка. Они были так прекрасно одеты!
        - Скорее всего, одеты они были чудовищно плохо, но тебе показались они сказочными принцами и принцессами… — перебил его Горький, хитровато поглядывая на рассказчика.
        - Да, да! Может, ты прав! Тогда эти кафтаны старинных русских бояр, красные сафьяновые сапоги, атласные изумрудного цвета сарафаны казались сказочно красивыми. В особенности прельщали меня слова, которые они произносили. И не сами слова — в отдельности я все их знал, это были обыкновенные слова, которые я слышал в жизни, — прельщали меня волнующие, необыкновенные фразы, удивительные в них звучали ноты новых человеческих чувств.
        Голос Шаляпина стал грустным, он весь словно бы погрузился в мир давний и пленительный — мир воспоминаний…
        Горький и Скиталец почувствовали душевное состояние Шаляпина и деликатно молчали. Наконец Шаляпин продолжал:
        - Менялись годы, города, страны, климаты, условия и формы, а сущность моего восприятия театра остается той же, какой она была в первый раз, — всегда это умиление перед той волшебной новизной, которую искусство придает самым простым словам, самым привычным чувствам. Помню, как я был глубоко взволнован, когда однажды, уже будучи артистом Мариинского театра, лет шесть тому назад, услышал это самое суждение, в простой, но яркой форме выраженное одной женщиной. Красивая, великолепная Елизавета — один из прекрасных грехов моей молодости! Сами понимаете, жизнь ее была скучна и сера, как только может быть скучна и сера жизнь в доме какого-то мелкого служащего. Она была прекрасна, как Венера, и, как Венера же, безграмотна.
        Горький и Скиталец переглянулись, улыбнувшись каким-то своим мыслям.
        - Главным ее достоинством было то, что это была добрая, простая и хорошая русская женщина. Полевой цветок… Когда я в часы наших свиданий при керосиновой лампе, вместо абажура закрытой обертком газеты, читал стихи Пушкина, Лермонтова, то она слушала меня с расширенными зрачками и, горя восторгом, говорила: «Какие вы удивительные люди, вы — ученые, актеры, циркачи! Вы говорите слова, которые я каждый день могу услышать, но никто их мне так никогда не составлял. Тучка — утес — грудь — великан, а что, кажется, проще, чем «ночевала», а вот — как это вместе красиво! Просто плакать хочется. Как вы хорошо выдумываете!..» Так именно чувствовал и думал и я, когда был маленьким мальчиком. Живу я в моей Суконной слободе, слышу слова, сказанные так или иначе, но никак на них не откликнется душа. А в театре, кем-то собранные, они приобретают величественность, красоту и смысл…
        Шаляпину хотелось высказаться, поведать о том, что его все это время томило, о чем ему постоянно приходилось думать, говорить с журналистами, актерами, режиссерами.
        Горький, Скиталец и Шаляпин молча шли по шоссе вдоль моря. Празднично сверкало солнце на волнах моря. Вдали с криком носились чайки, то и дело спускаясь на волны и ныряя в их глубины в поисках рыбы.
        Молчание нарушил Горький:
        - Ты молодец, Федор! Здорово рассказываешь. Хочется тебя слушать бесконечно. И хорошо ты говоришь о театре, о его чудесной силе воздействия на зрителя… Вот ты говоришь, как могут слова, обычные, простые, приобретать величественность, красоту и смысл. Недавно закончил драму, писал ее почти два года, писал и рвал написанное на куски, ничего не получалось. А хотелось в этой драме что-то сказать такое, что никому еще не приходило в голову. Совсем уж отчаялся, думал, что ничего не получилось. Мне очень неприятна была эта неудача. И не столько сама по себе, сколько при мысли о том, с какой рожей я встречу Алексеева и Немировича, которым обещал написать драму, а драма не получается… И вот что я понял за эти годы работы над драмой. Это, знаете, очень любопытно как дисциплина, очень учит дорожить словами. Хочется сказать: «Он с усмешкой посмотрел на шкаф», а нельзя! Сначала я чувствовал себя так, как будто кто-то неотступно торчит за моей спиной и готов крикнуть: «Не смей!» И уж хотел было отказаться от своей попытки написать драму, но тут побывал в Москве и посмотрел «Снегурочку» в постановке
художественников.
        - Прекрасный спектакль, ничего не скажешь. Особенно Москвин и Качалов… — Шаляпин широко улыбнулся, любил он своих друзей и где мог всегда их выставлял вперед.
        - Художественный театр — это так же хорошо и значительно, как Третьяковская галерея, Василий Блаженный и все самое лучшее в Москве. Не любить его невозможно, не работать для него — преступление, ей-богу! «Снегурочка» для меня была событием! Огромным событием, поверьте! Я почти всегда безошибочно чувствую и важное в области искусства. Чудно, великолепно поставили художественники эту пьесу, изумительно хорошо. Я ушел из театра очарованный и обрадованный до слез. Как играют Москвин, Качалов, Грибунин, Ольга Книппер, Савицкая! Все хороши, один другого лучше, и, ей-богу, они как ангелы, посланные с неба показывать людям глубины красоты и поэзии… Кстати, сижу я на репетиции «Снегурочки», вдруг являются Поссе, Пятницкий, Бунин и Сулержицкий. Потом, конечно, пошли в трактир и долго говорили о театре, о Чехове. И знаете, Бунин — умница. Он очень гонко чувствует все красивое, и когда он искренен — он великолепен. Жаль, барская неврастения портит его. Если этот человек не напишет вещей талантливых, он напишет вещи тонкие и умные. Вся эта публика тоже была в восторге от «Снегурочки». Ох, полюбил я этот
славный театр, где даже плотники любят искусство больше и бескорыстнее, чем многие из русских «известных литераторов». Влюбился я в этот театр… И когда я вижу Морозова за кулисами театра в трепете за успех пьесы, я ему готов простить все его фабрики — в чем он, впрочем, не нуждается, — я его люблю, ибо он — бескорыстно любит искусство.
        - А как влюблен в искусство Мамонтов! Он был так увлечен театром, что, казалось, все забывал, может, поэтому он и погиб для театра!
        - Да, Федор, ты прав. И Мамонтов — оригинальная фигура. Мне совсем не кажется, что он жулик, просто он слишком любит красивое и в любви своей — увлекся…
        - Оказалось, что он ни в чем не виноват, а разорился настолько, что живет сейчас очень скромно, от всех предложений отказывается и ведет замкнутый образ жизни…
        - Да, Федор, как много оригинальных фигур в Москве. Взять — хотя бы Немировича… Умница… Я был прямо рад, что познакомился с ним. Я пересказал ему пьесу еще год-полтора назад, и он сразу двумя-тремя замечаниями, меткими, верными, привел мою пьесу, скорее, замысел пьесы в должный вид. И я удивился, как все вышло ловко и стройно. Вот молодчина! Сейчас репетируют… Говорят, неплохо получается, да поехать посмотреть ведь не дадут разрешения…
        - А что сейчас-то делаешь? Ведь в Нижнем ты говорил, что начинаешь вторую пьесу?
        - Да столько замыслов, не знаю, управлюсь ли… Немирович клятвенно уверяет меня, что «Мещане» удались мне и что сим делом заниматься я способен. Я ему верю. Он прямой, искренний человек. Он дал мне честное слово, что, если «На дне» окажется хуже, он прямо скажет мне: «Не ставьте! Не годится!» А сейчас он мне говорит, что я превысил его ожидания…
        Горький помолчал, внимательно посмотрел на своих друзей, как бы желая проверить, могут ли они выдержать то, что он им сейчас скажет, и вновь заговорил:
        - Вы не представляете, как я ждал приговора от Немировича. Три дня я чувствовал себя мальчишкой, волновался, боялся и вообще дурацки себя вел. А когда начал читать пьесу, то делал огромные усилия, чтобы скрыть от Немировича, что у меня дрожал голос и тряслись руки. Но — сошло!
        - А я перед каждым спектаклем не нахожу себе места, боюсь все позабыть, кажусь себе чудовищной бездарностью. Только когда выхожу на сцену, обретаю и уверенность, и голос… А что ж сейчас-то?
        - Готовят, репетируют… Но тем не менее я по совести скажу — пьеса мне не нравится. Очень не правится! В ней нет поэзии, вот что! В ней много шума, беспокойства, много нерва, но — нет огня. Но переделывать «На дне» не буду, черт с ней! Я написал ее в восемнадцать дней и больше не дам ей ни одного часа, ибо овчинка не стоит выделки. К черту…
        - Да что ты, Алексей, — глухо заговорил Петров, влюбленный в эту пьесу, да и вообще в Горького. — Прекрасная драма!
        - Слишком много разговоров, мало действия… Другой замысел меня беспокоит… Вот будет пьеса… В Нижнем за последнее время я сошелся с еврейством, думаю сойтись еще ближе, изучить их и — написать драму. Какие чудесные ребята есть среди писателей-евреев! Талантливые, черти! Федор, ты видел сборник в пользу голодающих евреев — «Помощь»?
        - Нет, не попадался…
        - А сейчас я собираюсь издать сборник «Рассказы еврейских беллетристов». Интересная будет вещь! Ну так вот, задумал я написать драму. Ее я назову «Жид». Эту — я напишу! Я ее здорово напишу, клянусь вам, друзья мои. Пари — она вам поправится. Герой — еврей-сионист, героиня — жена присяжного поверенного, бывшая курсистка, дочь прачки. Семит — значит раскаленный темперамент! — семит, верующий в возможность счастья для своего забитого парода, семит, карающий, как Илия! Ей-богу, это будет хорошо! Егова, если он еще существует, будет доволен мной! А героиня-демократка презирает ту жизнь, которой живет… Вокруг этих лиц — целое общество провинциального города! Земец, купец, журналист, товарищ прокурора, земский начальник, доктор… Вы понимаете? — все сволочь! Все мещане! Я охвачен неким пламенем! Хочу работать, хочу — страстно! И что мне министры, прокуроры, приговоры! Это ерунда! Это ничему не мешает! Плохо только то, что нужно читать корректуру своей книжки. Зело противно, доложу я вам. «Негоже псу возвращаться на блевотину свою». Это сказал Лев Николаевич единовременно со мною, и сие трогательное
единодушие заставило нас обоих здорово хохотать. Но хохотали мы не как авгуры, нет! — а как люди, сами себя устыдившиеся. «Читаешь и видишь: сколько лишних слов, страниц, всякой чепухи! — говорит он. — Терпеть не могу читать сочинения Толстого!» — «А я — Горького…» — сознался ваш слуга. Многое из писаний своих я вырвал бы с корнем, но — поздно! Ибо, если публика увидит, что книжки стали тощи, она закричит: «Обман! Караул! У соседа — толще!»
        - Алексей, а что Толстой? Как он себя чувствует?
        - А не сходить ли нам сейчас к Толстому? До Гаспры десять минут ходьбы…
        - Пойдем! — тут же согласился Шаляпин.
        - А меня-то возьмете? — Петров напомнил о себе, почувствовав, что второго такого случая в его жизни может и не быть.
        - Не советую. — Горький по опыту знал, что Толстой не всегда бывает милостив к новым своим знакомым и говорит всегда то, что думает. — Неприятно вам будет! Я вот про себя скажу: ведь какой ни есть, а все-таки я писатель, но, когда говоришь с Толстым, черт знает отчего, чувствуешь себя каким-то мальчишкой, ей-богу! Не человек говорит, гора говорит!
        - Да пусть идет, Алексей! Втроем-то веселее! — вступился за Петрова Шаляпин, с первых же дней знакомства симпатизировавший ему. — И когда он еще выберется в Гаспру? Когда станет великим писателем?
        - Ты, Федор, пойми, как тяжело бывать у Толстого! Испытываешь столько противоречивых чувств… Уж не помню, говорил ли я тебе, Петрову-то точно рассказывал, был я в Ясной Поляне, а перед этим прочитал, конечно, нашумевшие статьи Льва Толстого «Рабство нашего времени», «В чем корень зла?» и «Не убий», которые произвели на меня впечатление наивных сочинений гимназиста. Так все это плохо, ненужно, однообразно и тяжело и так не идет к нему. Но когда он, Лев Николаевич, начал говорить о Мамине — это было черт знает как хорошо, ярко, верно, сильно! И когда он начал передавать содержание «Отца Сергия» — это было удивительно сильно, я слушал рассказ, ошеломленный красотой изложения, простотой, идеей. Смотрел на старика, как на водопад, как на стихийную творческую силищу. Изумительно велик этот человек, и поражает он живучестью своего духа, так поражает, что думаешь: подобный ему — невозможен. Но — и жесток он! Помните, в одном месте рассказа, где он с холодной яростью Бога повалил в грязь своего Сергия, предварительно измучив его, — я чуть не заревел от жалости. Лев Толстой людей не любит, нет. Он судит их
только, и судит жестоко, очень уж страшно.
        - Ну а почему так много людей желает побывать у него? Почему говорят, что он верит в Бога, поклоняется ему, хотя и спорит часто с ним? — Шаляпин явно чего-то не понимал во всех этих рассуждениях своего друга. А главное, он никак не мог понять, почему такого славного человека, как Степан Петров, нельзя повести к Толстому.
        - Ладно, пойдемте, Петров-Скиталец… Вот ты говоришь, Федор, о боге Льва Толстого…
        Горький направился к узенькой тропинке, которая повела их к роще. Перелезли через изгородь и медленно пошли в гору.
        - Не нравится мне суждение Льва Толстого о Боге. Какой это Бог? Это частица графа Льва Толстого, — Горький сделал особое ударение, — а не Бог, тот Бог, без которого жить людям нельзя. Говорит Толстой про себя: «Я анархист». Может, отчасти — да. Но, разрушая одни правила, он строит другие, столь же суровые для людей, сколь тяжелые. Это — не анархизм, а губернаторство какое-то. Но все сие покрывает «Отец Сергий»…
        Горький, Шаляпин и Петров прошли мимо Кореиза, ещё чуть поднялись в гору и увидели мрачный замок в духе рыцарского средневековья, окруженный со всех сторон большим запущенным парком.
        - Вот вам и жилище великого старца, — с теплом в голосе произнес Горький. — Но должен вас сразу предупредить, что царствует здесь не только, даже не столько Лев Толстой, сколько Софья Андреевна Толстая. Так что учтите… Мне графиня очень понравилась. Раньше она мне не нравилась, но теперь я вижу в ней человека сильного, искреннего, вижу в ней мать, верного стража интересов детей своих. Она много рассказывала мне о своей жизни — нелегкая жизнь, надо говорить правду. Нравится мне и то, что она говорит: «Я не выношу толстовцев, они омерзительны мне своей фальшью и лживостью». Говоря так, она не боится, что толстовцы, сидящие тут же, услышат ее слова, и это увеличивает вес и ценность ее слов. Если бы не она, так он бы десять раз Голгофу устроил. Умная баба. Я ей говорю в прошлый раз: «Вот его отлучили от церкви, в случае если помрет, без попов хоронить придется!» Она даже кулаком по столу пристукнула, говорит: «Вот увидите, митрополит хоронить будет! Митрополит!» Слава Богу, дело до этого еще не дошло…
        Незаметно за разговором подошли к парадному крыльцу, поднялись на ступеньки, позвонили. Из-за дубовой двери показался старый слуга. Горький назвал себя и Шаляпина. Гуськом прошли в зал. Через несколько минут вышла Софья Андреевна, приветливо поздоровалась и стала расспрашивать Шаляпина о московских театральных новостях. Потом, как бы спохватившись, спросила:
        - Вы, вероятно, хотите видеть Льва Николаевича? Он очень просит извинить его, что не может принять вас, он очень сожалеет об этом, но слаб после болезни, ему вредно говорить.
        Горький и Шаляпин с сожалением посмотрели друг на друга: так все хорошо было задумано и срывалось…
        Сыновья, дочери знаменитого писателя, узнав о столь именитых гостях, с любопытством разглядывали Шаляпина, с Горьким многие уже были знакомы.
        Минут через десять Горький, Шаляпин и Петров попрощались и вышли в сад.
        «Опять спустились к морю, вниз, по той же тропинке, — вспоминал С. Петров-Скиталец. — Горький и Шаляпин шли впереди меня, рядом. Последний, по своему обыкновению, острил и балагурил, а Горький насупился и молчал… На другой день уехал Шаляпин, а недели через две поднялся в отъезд и Горький».
        Федор Шаляпин снова уехал в Севастополь, а потом в Одессу. Все тот же М. М. Бородай предложил ему ангажемент, и Шаляпин согласился, тем более что и Собинов дал согласие. А значит, успех антрепризы уже обеспечен.
        17 апреля 1902 года Шаляпин прибыл в ту же гостиницу, что и три года назад. Здесь же остановился и только что приехавший из Киева Собинов. И начались разговоры. Столько надо было сказать друг другу…
        - Ты знаешь, Федор, нашу обстановку в театре, ну а в Питере творилось что-то невообразимое во время моих там гастролей, — признался Собинов.
        - Не любят нас с тобой, Лёнка, ох не любят. И все завидуют…
        - Не то слово, Федор, просто травят. Чуть больше получишь от публики, как тут же начинается война.
        - Знаю, знаю, уж испытал… Фигнеры тебя атакуют?
        - Ну вот ты все, оказывается, знаешь.
        - Да что-нибудь разве можно утаить в нашем с тобой мире? Все сразу становится известно. Даже знаю, что украли из суфлерской будки клавирусцуг с твоим переводом. Ну а вот как твой бенефис прошел? Не дождался, уехал к Горькому…
        - Народу, Федор, было полно. Почему-то полиция приняла особые меры. Поставили городовых и околоточного около входа за кулисы и никого не пускали, заперли вход за кулисы из-за публики, не позволили никого посадить на приставные места — вообще нечто возмутительное.
        - Что тут возмутительного? А если б разрешили, то что было бы? Ты представляешь? Пойми, друг Лёнка, ты стал знаменитостью, и все хотят тебя потрогать руками, а значит, ты уже не принадлежишь самому себе. Каждый будет подходить к тебе и требовать к себе внимания, а ты ничего не можешь ему сказать. Вот наша с тобой трагедия-то…
        - А все получилось из-за того, что полиции стало известно, что я взял сто платных контрамарок для учащейся молодежи. Так вот решили, что обязательно будут «беспорядки». Впрочем, вся эта полицейская предусмотрительность не помешала приему.
        - Ну еще бы! Твой Ленский…
        - Я, конечно, в страшном фаворе. Каждое мое желание — закон, но тем не менее мои спектакли обставляются отчаянно, каждый миг жди какой-нибудь гадости. Представляешь, такие мне при выходах устраивают овации, что небу становится жарко, а в театре поэтому что-то вроде траура.
        - Ну как же, представляю, у самого точно такое же чувство и такие же переживания. А у царя как прошло?
        - Концерт прошел прекрасно… И государь и государыня благодарили и были внимательны ко мне. Да и Теляковский очень доволен моим успехом в Петербурге. А в душе, признаюсь тебе, Федор, какая-то двуликая комедия. С виду я спокоен, шучу, смеюсь, проделываю жизнь, как она складывается, вроде бы плыву по течению, а в душе чуть ли не проклинаешь эту жизнь… Как Агасфер какой-то… Жизнь хоть и не шутка, но какая-то насмешка над тем, кто хочет быть выше условности, уступок и компромиссов. А в этом-то и есть трагедия… Если бы человек был одинок, вне себе подобных, Христос с ним, пусть делает и думает, как командует его мятежная душа, но он никогда не один, и его страдания, бури и мятежи всегда задевают и его ближнего, близкого и дорогого. Ведь, кажется, так просто взять подойти и разрубить гордиев узел, но подумать — одно, а сделать — другое. Человек — это не свободное существо, а жалкий раб неведомого господина…
        - Как ты прав, Леонид, я только что вернулся от Горького, почти слово в слово, словно подслушивал нас, ты повторяешь наши разговоры. Если б и ты знал, как и мне бывает тяжко.
        - Вот о Горьком… Недавно, в том же Петербурге, я был на генеральной репетиции «Мещан» Горького. Это удивительная пьеса. Нужно же было написать такую пьесу, где давит и гнет зрителя безысходное положение группы мелких, пошленьких людей, именно мещан не только по рождению, но и в духовном смысле, как раз в такое время, когда общество мечется из стороны в сторону, не видя и не зная исхода. Этой пьесой Горький смело ухватился за этот больной нерв, который мозжит и заедает нашу жизнь.
        Шаляпин слушал внимательно, иной раз с удивлением поглядывая на Леонида Витальевича, впервые с такой откровенностью раскрывающегося перед ним.
        - Я понимаю, почему правительство так долго не хотело разрешить этой пьесы. Все, что можно было вычеркнуть, все вычеркнуто. От этого пострадали положительные образы, которые выводит Горький, и их философия чужда слушателю, но каждый в уме подсказывает себе, что именно рекомендует автор. Я сидел в театре как на иголках, так все эти люди знакомы мне с рождения! В общем, такое богатство и запас красок, что Горький играет настроениями зрителей как по клавишам. И, несмотря на то что на сцене все больше рассуждают, пьеса оставляет громадное впечатление.
        - Как здорово, что тебе понравился Горький…
        - Что ты! В тот же вечер было чествование петербургской интеллигенции артистов Художественного театра. Так я сказал тост в честь Горького, без всяких таких революционных идей, все честь честью, но, говорят, сказал удачно. А как он себя чувствует в Крыму?
        - Чувствует-то он себя неплохо, но снова высылают его в Арзамас. Пятнадцатого апреля кончился срок пребывания его в Крыму. Приеду в Москву, буду хлопотать за него. Что ж это такое, на наших глазах происходит такая несправедливость, а мы ничего не делаем в его защиту.
        - Пожалуй, надо сходить к князю Святополк-Мирскому, он кое-что делал для меня в этом смысле. А уж тебе-то и подавно не откажет.
        - Ты знаешь, Леня, я все чаще думаю, что мы им нужны лишь тогда, когда поем для них, услаждаем их души, а когда мы уходим, они тут же забывают про нас. Вот даже с Теляковским вроде бы у меня хорошие отношения, а как до дела, то все жмется, хочет дать поменьше, а взять побольше, выжать лишний спектакль с моим участием сверх гарантированных контрактом.
        - А ты уже подписал с ним новый-то контракт?
        - Да показывал он мне какой-то проект, но я еще и не посмотрел его. Потом когда-нибудь.
        - Нет, ты зря. Может и обмануть. Я его долго обрабатывал, пока подписали контракт.
        - И на каких условиях?
        - Теляковский предложил пятнадцать тысяч жалованья и по сто рублей за выход при сорока гарантированных.
        - А что ты? — не вытерпел Шаляпин. — Согласился?
        - Ну что ты! Я согласился на двенадцать тысяч, а затем поспектакльную плату по четыреста за выход. Тридцать спектаклей гарантированных, но спеть, по расчетам, придется сорок. Занят я с пятнадцатого сентября по Великий пост, а затем имею право на отпуск.
        - Кажется, я забыл сказать Теляковскому, чтобы он поставил в наше условие, что я пою не больше сорока спектаклей. Ты совершенно прав. Вот что значит образованный юрист, все точно обговорил с ним, а мне все лень прочитать черновик контракта, который он мне дал.
        Почти месяц продолжались гастроли Шаляпина и Собинова в Одессе. 6 мая 1902 года Собинов писал Е. М. Садовской: «…После спектакля мы ужинали с Шаляпиным, а потом до пяти часов утра просидели у меня и смотрели на море с моего балкона. Балкон смотрит как раз на восток, и в половине пятого взошло замечательно красиво солнце. Не думай, что мы пьянствовали. Мы болтали попросту, да Шаляпин читал стихи.»
        Собинов уехал в Кисловодск, а Шаляпин в Москву. 27 мая посетил С. И. Мамонтова в Бутырках. 5 июня прибыл на Рижское взморье, где уже отдыхала его семья.
        15 июля 1902 года Шаляпин писал Теляковскому: «…В разговоре с Вами в Петербурге мы условились о том; что я должен петь не более сорока спектаклей в течение сезона с 15 сентября по первый день Великого поста и не более десяти раз в течение месяца. Эти условия, предложенные мною, Вами были приняты, и я более уверен, что они помещены в контракте.
        Просматривая же Вами составленный черновик договора нашего, я этого условия, относительно сорока спектаклей, в этом черновике не нашел.
        Так как для меня этот пункт имеет громадное значение, то я прошу Вас, если в подписанном мною проекте договора нами забыт этот параграф, то внести этот пункт и эту новую редакцию договора прислать мне для подписи.
        Тороплюсь написать Вам это письмо, во-первых, потому, что в разговоре Вы обещали мне, в случае каких-либо недоразумений в смысле вышеописанного, таковые устранить дополнением контракта, и, во-вторых, потому, чтобы на этой почве не возникало потом каких-нибудь недоразумений, так как сорок спектаклей в сезон есть мое непременнейшее условие…»
        Глава шестая
        Рыдания в Нижнем Новгороде
        После летнего отдыха с семьей и июльских гастролей в Риге Федор Шаляпин снова отправился, как в прошлом году, на гастроли в Нижний Новгород. Еще 27 января Антон Эйхенвальд прислал Шаляпину письмо, в котором предлагал «спеть в Нижнем в августе десять спектаклей, начиная с 15-го» и «покорнейше» просил сообщить о своем согласии. Шаляпин ответил согласием. А почему бы ему отказываться от столь выгодного контракта? Десять спектаклей — это трудно, но нужны деньги. Тем более, что Нижний Новгород в прошлом году принес ему столько незабываемых дней, встречу с Горьким, новые знакомства… Все это так памятно, что до сих пор он не может забыть те дни, проведенные в Нижнем…
        Правда, Горького не будет в Нижнем, он сейчас в Арзамасе, но, скорее всего, ему разрешат приехать на выступления Шаляпина. Уж он замолвит словечко перед каким-нибудь влиятельным лицом, перед тем же Святополк-Мирским, или будет действовать через барона Стюарта, или же через Теляковского, который приобрел еще больший вес при дворе, став директором всех императорских театров, сменив на этом посту обаятельного князя Волконского, повздорившего с всесильной балериной Кшесинской, бывшей любовницей царя Николая Второго, когда тот был еще цесаревичём. Да и Алекса сам обещал похлопотать ко времени его приезда у начальства о разрешении побывать в Нижнем, чтобы послушать его, Соловья Будимировича.
        11 августа 1902 года Шаляпин прибыл в Нижний Новгород и поселился в гостинице «Россия» на Благовещенской площади (площадь Минина и Пожарского). Антон Эйхенвальд встретил его с распростертыми объятиями, вполне естественно возлагая надежды на Шаляпина как на спасителя: гастроли его «Русской опёры» на Нижегородской ярмарке проходили далеко не блестяще. Все надежды снова, как и в прошлом году, возлагались на участие Федора Шаляпина. В первый же вечер Шаляпин узнал, что недавно приезжала на гастроли известная исполнительница цыганских романсов Вяльцева, но даже ей не удалось собрать полного сбора. И после первого концерта Вяльцева, обидевшись на невнимание, уехала в Петербург. Узнал Федор и о резких отзывах «Нижегородского листка» о спектаклях «Русской оперы». Словом, Федор Иванович в первый же день своего приезда почувствовал, что в Нижнем Новгороде произошли какие-то крупные изменения, которые повлияли на настроение не только самих нижегородцев, но и на прибывшую ярмарочную публику, обычно охотно посещавшую все увеселительные и театральные представления. Антон Эйхенвальд отказался давать объявления в
газете, надеясь экономическими санкциями сломить недоброжелательный тон рецензий, запретил выдавать бесплатные пропуска рецензерам «Нижегородского листка», но все эти меры не помогли: по-прежнему в газете появлялись критические отзывы о спектаклях «Русской оперы», отпугивавшие и без того немногочисленных посетителей.
        С приездом Шаляпина публика оживилась. Билеты на шаляпинские спектакли были распроданы.
        12 августа Шаляпин исполнял партию Мефистофеля. Казалось бы, сколько раз он выходил уже в этой роли, но каждый раз испытывал волнение, будто выходил впервые. Еще утром, на репетиции, Шаляпин обратил внимание на то, что уж очень несогласованно исполняли свои роли артисты труппы, оркестр, хор и балет, все шло вяло, без огонька, без должной заинтересованности. Шаляпин знал, что на гастролях даже хорошие исполнители чуточку распускались, относились к спектаклям несколько пренебрежительно, лишь как к еще одной возможности увеличить свой доход. И все. Подобное отношение артистов к своим обязанностям раздражало Федора Ивановича.
        В театр Шаляпин, по обыкновению, пришел раньше всех исполнителей. Тщательно стал готовиться к спектаклю. Проверил костюм, принадлежности реквизита, грим. Зная о недобросовестном отношении к гриму со стороны чуть ли не во всех антрепризах, он сам всегда все имел при себе. А то бывало, то того нет, то другого. И пока подготовишься к выходу, не раз пошлешь всех к чертям собачьим.
        В зеркале, единственном предмете, который более или менее удовлетворял здесь Шаляпина, возникало постепенно дьявольское лицо под действием ловких и сильных рук артиста. «Почему в театрах, не только в этом, но даже в императорских, такое казенное отношение к делу? Где бы я ни участвовал, в любом спектакле все относятся к делу в высокой степени хладнокровно, механически… Не вижу в театральных людях той живой любви, без которой искусство мертво. Конечно, для артиста нет надобности подметать пол на сцене, ставить декорации и чистить лампы, как это в свое время делал я по молодости лет и от избытка сил, но если, например, попросить артиста «с именем» исполнить выходную роль — он ведь обидится. Еще как обидится! Обязательно напишет письмо в редакцию самой либеральной газеты, которая занимается защитой разных «угнетенных» личностей, но не всегда ясно видит, как порою личность угнетает дело. Опера, да и любой спектакль — творчество коллективное, и оно возможно только при условии осознавания всеми работниками единства цели и необходимости осуществить ее. А где у нас это осознание? При отсутствии его всякий
артист, любящий искусство искренне и страстно, живет и работает «в пустыне — увы! — не безлюдной!»…»
        Шаляпин закончил гримироваться, тщательно подогнал костюм, скоро начнется спектакль, но он все еще не был готов выйти на сцену… Что-то происходило в душе…
        «Вот все попрекают меня… — продолжал размышлять Шаляпин. — Многие не любят меня за то, что мне сопутствует удача, говорят, зазнался. Да ничего подобного нет во мне. Очень возможно, что часто веду себя на репетициях весьма нервозно, может быть, деспотично. Может, грубо… Об этом так много говорят и пишут, что я сам готов поверить в это. Нет, не хочу оправдываться! Не оправдываюсь, потому что знаю — каждый в чем-нибудь да виноват. Понятно, человек — творец всякого дела, но дело — ценнее человека, он должен поступаться своим самолюбием в интересах дела! Да, да, нехорошо кричать на человека, особенно на маленького, кто этого не знает? — хотя все кричат на него. Но если человек не хочет работать? Не хочет понять важности роли, исполняемой им? Только в этих случаях я кричу! Не потому кричу, что не уважаю личность этого человека, нет, уважать людей я умею, и было бы уродливо, если б именно я не уважал их, я, которому пришлось видеть трудную жизнь снизу доверху, на всех ступенях. Я кричу на людей и буду кричать, потому что люблю их дело и знаю, что всего лучше они тогда, когда сами относятся к работе с
любовью, сами понимают красоту и ценность деяния… Ох, боюсь я всегда сборных трупп. Солисты вроде ничего, хорошие, а остальные, боюсь, подведут… Ну, с Богом, черт Мефистофель! Кажется, пора на сцену».
        13 августа «Волгарь» дал восторженный отзыв о начале выступлений Шаляпина: «Переполненный театр, нескончаемые аплодисменты, цветы, повторения на бис, приподнятое настроение в публике — вот впечатления вчерашнего, первого с участием Ф. И. Шаляпина, оперного спектакля в ярмарочном театре». Особо выделяет автор рецензии игру Шаляпина: «Интерес к изображаемому им Мефистофелю всегда так велик, что театральная публика видит и слышит только его одного, как бы совершенно забывая об остальных артистах и боясь упустить малейший жест его или какой-нибудь речитатив».
        13-го и 14 августа «Нижегородский листок», разбирая недавний спектакль, подчеркивает, что за год со дня гастролей Шаляпина в Нижний возросло мастерство исполнения роли Мефистофеля, ставшей еще более глубокой и содержательной: «Слышавшие в прошлом году Ф. И. Шаляпина в партии Мефистофеля и восторгавшиеся им не поверят, что он эту партию еще более усовершенствовал».
        13 августа Шаляпин выступил в «Русалке». Снова цветы, и бесконечные вызовы, и аплодисменты… До следующего спектакля (16 августа он будет занят в спектакле «Моцарт и Сальери» в партии Сальери, которая впервые будет исполнена в Нижнем Новгороде, а затем в «Паяцах» — партия Тонио) он мог свободно отдохнуть, походить к своим давним знакомым, походить по Откосу, вспомнить, как в прошлом году здесь же подолгу разговаривал с Горьким и его друзьями, привнесшими в его душу много новых впечатлений, мыслей, идей… Снова пообещал дать благотворительный концерт — для учительских детей.
        В номер гостиницы принесли письмо от Горького, с нетерпением Шаляпин стал читать дорогие и столь ожидаемые строки: «Дружище! Мною послано Унтербергеру прошение о разрешении приехать на неделю в Нижний. Очень хочется увидеть тебя и послушать! Если найдешь время — съезди к губернатору и попроси его скорее разрешить мне поездку. Обещай, что я буду вести себя смирно и кротко. Здесь Скиталец, тоже жаждущий повидаться с тобою. Ну — до свидания! Крепко обнимаю. А где — барон? Все — Скиталец, жена, Вера — земно кланяются тебе. А. Пешков. А то — всего лучше — приезжай сюда после спектаклей?»
        До 16 августа Шаляпин занимался делами Горького. Власти не возражают против приезда Горького. Все успокоились, затихли, демонстраций не ожидается. Если действительно будет вести себя тихо и спокойно, пусть приезжает.
        16 августа ставили в Нижнем Новгороде «Моцарта и Сальери», театр был переполнен. Увидеть Шаляпина в партии Тонио в «Паяцах», необычной для его голоса, тоже представлялось заманчивым.
        «Нижегородский листок» и «Волгарь» дали пространные отзывы об этом спектакле, снова выделяя Шаляпина, его исключительную роль как оперного актера, сумевшего покорить слушателей и своей музыкальностью, и тонким психологическим переживанием в сцене встречи Сальери с Моцартом.
        Опера «Паяцы» прошла бледнее, чем предполагалось. Отзывы о постановке самые разноречивые. Шаляпин отошел от традиционного исполнения и создал трагическую маску страдающего актера, и это кое-кому показалось «малоинтересным». Другие считали, что «знаменитый пролог в исполнении г. Шаляпина впервые показал нам все ресурсы этой оригинальной, трагической речи в защиту прав человека», что «г. Шаляпин создал яркий образ Тонио, влюбленного предателя-шута, искреннего в любви и гнусного в предательстве». («Нижегородский листок», 19 августа 1902 года. А.Ш.)
        17 августа Шаляпин исполнял партию князя Владимира Галицкого в опере «Князь Игорь». А 18-го, в воскресенье, приехали в Нижний Новгород Горький, Скиталец со своими друзьями и родными. Горький остановился в гостинице «Восточный базар» и сразу дал знать Шаляпину о своем приезде. Шаляпин был свободен от спектакля и тут же пошел к Горькому. Друзья обнялись и долго тискали друг друга в объятиях. Естественно, начались расспросы, шутки, смех.
        - Ну как, ссыльный, поживаешь? — радостно хохоча, заговорил Шаляпин.
        - Благодарю начальство, что оно определило меня в такой тихий городишко. Ты знаешь, какое это счастье для писателя пожить в таком местечке, где тебя никто не беспокоит и не нуждается в тебе. Глаз, конечно, не спускают, ну к этому-то я уже привык. Нижегородский полицмейстер представлялся мне на вокзале, когда я в мае проезжал Нижний, и просил помочь ему установить порядок в городе!
        - Как? Полицмейстер просил тебя? Это что-то новенькое…
        - Так-таки и влепил: «Честь имею представиться — барон Таубе, местный полицмейстер… Алексей Максимович! Я прошу вас — будьте великодушны, примите зависящие от вас меры, чтобы при приезде вашем не повторилось того, что было при отъезде». Ну что тут скажешь? Я всемилостивейше засмеялся прямо ему в лицо. Первого мая здесь чего-то ожидали, улицы были запружены конной и пешей полицией, против «России», где я жил, стоял целый почетный караул: частный помощник, двое околоточных, двое конных полицейских и куча сыщиков. Люди, приходившие ко мне, чуть ли не подвергались антропометрическим измерениям. Но — все напрасно! Никаких событий в городе не произошло! Произошли крупные события в Сормове, заставшие начальство врасплох. Так и уехал спокойненько в свой Арзамас…
        - Никогда не был там. Раз нет оперного театра, то это не мой город. Должно быть, гуси по улицам ходят?
        - Славный город. Тридцать шесть церквей и — ни одной библиотеки. А по улицам, мощенным огромными обломками каких-то серых скал, действительно ходят гуси и свиньи, ну и, конечно, полицейские и обыватели. Ходят медленно, неторопливо, будто совершенно лишены каких-либо активных намерений. Обыватели бьют жен своих прямо на улице, на тротуарах. Вообще должен сказать, что если начальство думало, посылая меня в Арзамас, причинить мне неприятность, — оно ошиблось. У меня — хорошая квартира, удобный письменный стол, тишина, воздух хороший, множество садов, а в садах поют соловьи и прячутся под кустами шпионы. Соловьи во всех садах заливались, а шпионы, конечно, сидят во тьме ночной под моими окнами и стараются усмотреть, как я пущаю крамолу по России, а не видя сего — покряхтывают и пугают домашних моих. Честь и слава Министерству внутренних дел! Обратило на меня внимание всей читающей публики…
        - Ты так расписываешь свое житье, что позавидуешь, мне тоже что-то захотелось быть ссыльным. Не так уж оно и плохо.
        - Какое там плохо! Всерьез говорю, вот закончишь здесь свои выступления, и поедем к нам, отдохнешь немного. У нас огромный дом, что-то около двенадцати комнат.
        - А рыба есть?
        - Этого добра хоть отбавляй. В Арзамасе есть река Теша, мальчишки с большим успехом ловят окуней, щурят, карасиков. Возьмем лодку, буду тебя возить по реке, а приедем на рыбное место — я буду книжку читать, а ты дожидаться, пока окунь клюнет. Милое житье, ей-богу! А дичи сколько там… Дупелей ели, рябчиков. А если скучно станет на одном месте, то поедем в Понетаевский монастырь — чудное место в верстах двадцати. Есть там река, пруды, сады и семьсот монашек! Подумай — семьсот!
        Шаляпин рассмеялся:
        - Завидую я вам! Хорошо быть скульптором, композитором, живописцем, писателем! Ваша сцена — кабинет, мастерская, вы — один, дверь к вам закрыта, вас никто не видит, когда вы творите, вам не мешают воплощать волнения ваших душ так, как вы хотите. А попробуйте-ка воплотить свою мечту в живой образ на сцене в присутствии твоих коллег, из которых десять тянут во все стороны, не слушая друг друга, а остальные пребывают равнодушными, как покойники, ко всему на свете — вовсе никуда не тянут!
        - Зрители-то тебя приветствуют восторженно.
        - Я о своих соратниках, братьях артистах, которые никак не поймут, что свое дело должен делать каждый хорошо, в своем ли театре или на гастролях. Уж так плохо получается у оркестра, хора, балета — тошно бывает смотреть. Все шатается, болтается, точно тоненькая ножка в большом сапоге.
        - Не тоскуй, зато ваш брат артист, если нравится, сразу получает награду, ему хлопают в ладоши, а нашему брату писателю ждать аплодисментов не приходится. Вот написал новую пьесу.
        - Закончил?
        - Да, благодаря тому же начальству, которое охраняло мое время и меня самого от излишних беспокойств. Хорошо поработал. Закончил, и начинаются страдания: а понравится ли цензуре? А Немировичу и Станиславскому? Понравится ли актерам, которые будут играть свои роли? Тоже, милый Федор, завидовать нашему брату нечего. Постылая должность — быть на Руси писателем… Недавно произошло неприятное столкновение с местным приставом Даниловым. Он явился ко мне и стал расспрашивать, кто у меня в гостях. Я сказал, что, если ему нужно это знать, пусть обратится в гостиницу, где останавливаются гости, а ко мне он не имеет права обращаться с подобными вопросами. Тогда сей храбрый муж грубо и нахально объявил мне, что он имеет право входить в мою квартиру во всякое время дня и ночи, что он будет, когда ему понадобится, производить у меня обыски. Затем ушел, а через несколько минут под окнами у меня появился полицейский, который стал бесцеремонно заглядывать в комнаты.
        - А гость все оставался у тебя? — Шаляпин с интересом слушал Горького.
        - Естественно. Это некто Мельницкий-Николаевич, автор рассказа «Отслужил», опубликованного в журнале «Жизнь». Он заехал ко мне проездом из Вятки в Москву, прожил в Арзамасе трое суток, и за все время в гостиницу полиция к нему не являлась и там о нем справок не наводила. А тут как только он вышел от меня, так сразу к нему подскочил полицейский. Предложил ему пойти к приставу. Каково? Ясно, что хотели надо мной поиздеваться. Теперь проходу не дает, наблюдает за мной… Пошел с женой гулять, а он, воссев верхом на лошадь, сопровождал нас.
        - Ну и что ж ты терпишь-то? — Шаляпин возмутился. — Мне бы написал, я б к кому-нибудь обратился по этому поводу.
        - Послал жалобу губернатору, написал в «Петербургские ведомости» и письмо Ухтомскому. Написал Икскуль. Хочу непременно добиться возмездия. Вот какие дела!
        - Зря не написал мне. Может, я помог бы…
        - Потерял тебя. Даже к Чехову обращался, спрашивал, не знает ли он, где ты. Ты ж на мое письмо не ответил.
        - Мотался, в деревне был, в Риге. Покою не вижу совершенно.
        - В начале августа писал Чехову: «Не знаете ли, где Шаляпин?» Хоть бы он мне денег дал взаем, я бы выпросил у губернатора на ярмарку и кутнул бы во славу Божию, в честь древнего города Нижнего.
        - Теперь кутнем. Денег найдем, Эйхенвальд должен за каждое выступление тут же расплачиваться, так мы с ним договаривались.
        - Какой уж из меня кутила. Никаких противных жидкостей не пью, только молоко. Это я так, к слову. Меня опять начали лечить, черт возьми! Мышьяк, молоко, диета, прогулки и всякая чепуха. Так что по части кутежей тебе я не пара. Скиталец — вот кто здоров выпить. Говорят, сей муж допился так, что руки трясутся…
        - Ну уж так-то зачем? Мало у нас таких-то? Славный парень, мы подружились с ним в Крыму. Как он великолепно чувствует музыку, ему бы играть где-нибудь, учиться.
        - Всем нам надобно чему-нибудь учиться. Я сейчас учусь играть на пианино, дабы научиться играть на фисгармонии, уверен, что научусь…
        - А что? Может, и получится!
        - А что ж, мне тоже хочется, чтобы хлопали в ладошки и кричали «Бис!». А если говорить серьезно, то сие мне необходимо для того, чтобы самому проникнуться музыкой, ибо задумал я одноактную пьесу «Человек». Действующие лица — Человек, Природа, Черт, Ангел. Это требует музыки, ибо должно быть написано стихами.
        - Со дна человеческого ты хочешь подняться к ангелам? Мало, видно, дела тебе на земле, хочешь сигануть в небо…
        - Какое там. Недавно рядом со мной повесился сапожник. Ходил смотреть на него. Висит и показывает публике язык, дескать — что? Я вот улизнул от вас, а вы — нуте-ка! Поживите! А его квартирная хозяйка — плачет, он ей одиннадцать рублей с пятиалтынным не отдал. Ух, скучно! Точно в воде зимой, так и щиплет со всех сторон, так и давит. Вот! Получил известие, что отравился молодой ученый-химик. Замечательный был парень, в будущем стал бы великим ученым, сколько говорил я ему, чтоб поосторожнее, но… Я знал его с шестнадцати лет, жили душа в душу, и — разделенные огромными расстояниями — оба всегда шли нога в ногу. Душа человек. Крепкий, правдивый, суровый. Ненужная, нелепая смерть. А у одного моего друга, Средина, ты его должен знать по Ялте, старуха мать умирает и — не может умереть. Ей восемьдесят два года, хочет смерти, зовет ее, ждет, у нее воспаление легких, — а она не умирает, а тут здоровый, умный, славный человек, трое маленьких детей. А ты говоришь. Нет, Федор, от земных проблем мне теперь никуда не деться. Еще и с театром связался. Как-то они, художественники, поставят мою драму? И мучаюсь
еще над одной пьесой…
        - Увлекся театром? Это как заразная, к тому же и неизлечимая болезнь, распространяется очень быстро. Если уж заболел, то навсегда. А что за пьеса?
        - «Дачники». Думаю изобразить современную «буржуазно-материалистическую интеллигенцию», как выражается Бердяев. Очень хочется подарить «всем сестрам — по серьгам», в том числе и Бердяеву. Небольшие. Чувствую, что в воздухе носится новое демократическое миропонимание, а уловить его — не могу, не умею. А носится и зреет.
        - Что-то действительно носится, зреет. Я тоже никак не могу понять, зачем нужно было убивать благороднейшего, как все говорят, Сипягина, чтобы получить жестокого и недалекого Плеве, который наводит ужас своими нелепыми и глупыми приказами.
        Горький был крайне удивлен тем, что Шаляпин заговорил на такие острые политические темы. Обычно тот обходил в их разговорах политические вопросы. Значит, что-то происходит и в душе знаменитого артиста.
        - Ты, Федор, видишь внешнюю сторону политических событий. Ты, может, обратил внимание, что жестокие расправы над студентами, крестьянами и вообще над рабочим, трудовым народом ничуть не заглушили их стремления к свободе, свету, справедливости. Жестокость еще больше пробуждает стремление к свободе, пробуждает активность в народе. Вот хоть бы я… На меня жмут, жмут, а я ничего не боюсь, вот как! В отчаянность пришел. Ах, если б меня пустили в Москву! До чертиков хочется быть на репетиции своей пьесы, поговорить со всеми, подышать свободно, походить не оглядываясь. Надоело мне в Арзамасе. В голове звонят тридцать шесть колоколен, а грудь хрипит, как несмазанная телега. Аппетит — отвратительный. Хочу в Москву! Не быть у всех на виду, а то арзамасские жители проходят мимо моего дома, и каждый норовит заглянуть в окна. Нищие, купцы, барыньки, всем любопытно посмотреть на меня. Нередко группа дам останавливается на дороге, смотрит в окна и рассуждает: «Какой худой! Страшный. Сразу видно, что за дело сослали его сюда!» Сначала я — ничего, терплю. Потом спрашиваю: «Сударыня, вам милостыню подать?» Уходят…
Вот как, Федор, живем в этих Арзамасах.
        - Надо тебе переезжать в Москву! Надо хлопотать! А не то так ты сгинешь там или с тоски повесишься, как тот сапожник. Этим, Алексей, не шутят…
        - Да не хочется мне унижаться и писать всякие прошения. Надоело… Надо опять в Ялту, а то здесь действительно пропадешь…
        Весь вечер в воскресенье проговорили друзья после давней разлуки. Утром в понедельник снова встретились и продолжили беседу. Вечером 19 августа Горький слушал Шаляпина в партии Ивана Сусанина.
        На следующий день Шаляпин был приглашен на дачу архитектора П. Малиновского, на Моховые горы. Добирались пароходиком, целый день Шаляпин вместе с Горьким, с Петровым-Скитальцем и с нижегородскими друзьями провели на Волге. Гуляли, пили, веселились. Вечером вновь собрались на пароходике, который доставил их в Нижний Новгород.
        Скиталец весь день пытался заговорить о том, что его волновало, но так и не удалось остаться наедине с Шаляпиным. Все время кто-то подходил к нему, расспрашивал. Шаляпин все время, был чем-то и кем-то увлечен, так что к нему не подступишься, Только на пароходике, когда все разбрелись по укромным уголкам, чтобы отдохнуть от утомительного дня, Скиталец заговорил о сокровенном.
        - Федор, Иванович, — обратился он к Шаляпину. — Прекрасно ты пел вчера. Живо, подлинно, достоверно… Ни малейшей тени сомнения в том, что Иван Сусанин действительно прощался со всем миром…
        Подошел Малиновский и, услышав последние слова Скитальца, поддержал его:
        - А как слушала наша нижегородская публика! А? Понимает в музыке толк. Затаили дыхание, когда вы, Федор Иванович, пели арию Сусанина! И как это вы можете так бередить сердца?
        - Бередить сердца? — задумчиво переспросил Шаляпин. — Это сложное дело, неисповедимое. До сих пор не могу понять, в чем иной раз дело, но чувствую: это почему-то публике мешает меня понять, мне поверить. Свет в театре. Что-нибудь в костюме, что-нибудь в декорации. Так что актер в творении образа зависит во многом от окружающей его обстановки, от мелочей, помогающих, и от мелочей, мешающих ему. Нет, я недоволен тем, как идут наши спектакли здесь. Хлопают скорее по привычке. Если б вы знали, как мне приходится превозмогать себя, свое недовольство партнерами, хором, оркестром. В спектакле каждая соринка мешает впечатлению. И зрительный зал превосходно чувствует все эти мелочи. Если певец будет играть и петь лишь для себя, не обращая внимания на то, как его слушают, то и публика будет сама по себе — холодная, безучастная. А в нашей антрепризе даже солисты не обращают внимания на публику. Артист должен уметь подчинить себе своих слушателей. Играть же свободно и радостно можно только тогда, когда чувствуешь, что партнеры идут вместе с тобой, понимают друг друга.
        Шаляпин говорил медленно, словно подбирая слова. Вокруг Шаляпина, Скитальца и Малиновского начали потихоньку собираться со всего парохода. За бортом мелькали волжские пейзажи, медленно проплывали берега, а собравшиеся внимательно слушали певца.
        - Чтобы держать публику — одного таланта мало: нужен опыт, нужна практика, которые даются долгими годами работы… Вот вспоминаю один эпизод своей молодости.
        Собравшиеся оживились: уж так повелось, что все рассказы Шаляпина о своей юности заканчивались каким-нибудь комическим эпизодом.
        - Во время моих гастролей на юге России я очутился однажды в Кишиневе и в свободный вечер пошел послушать в местный театр оперу Леонкавалло «Паяцы». Опера шла ни шатко ни валко, в зале было скучновато. Но вот тенор запел знаменитую арию Паяца, и зал странно оживился: тенор стал плакать на сцене, а в публике начался смешок. Чем больше тенор разыгрывал драму, чем более он плакал над словами «Смейся, паяц, над разбитой любовью», тем больше публика хохотала. Было очень смешно и мне. Но вот кончился акт, публика отправилась хохотать в фойе, а я пошел за кулисы. Тенора я знал мало, но был с ним знаком. Проходя мимо его уборной, решил зайти поздороваться. И что я увидел? Всхлипывая еще от пережитого на сцене, он со слезами, текущими по щекам, насилу произнес: «Здр… здравствуйте». — «Что с вами? — испугался я. — Вы нездоровы?» — «Нет… я здоров». — «А что же вы плачете?» — «Да вот не могу удержать слез. Всякий раз, когда я переживаю на сцене сильное драматическое волнение, я не могу удержаться от слез, я пла-ачу. Так мне жалко бедного Паяца»…
        Шаляпин во время своего рассказа о знакомом в Кишиневе так превосходно играл эту сценку, что все невольно залюбовались им.
        - Мне стало ясно, в чем дело. Этот, может быть, не совсем уж бездарный певец губил свою роль просто тем, что плакал над разбитой любовью не слезами Паяца, а собственными слезами чересчур чувствительного человека. Это выходило смешно, потому что слезы тенора никому не интересны… Пример этот резкий, но он поучителен. Да и за собой я не раз замечал, что плачу настоящими слезами, когда играю Сусанина. А Собинов признавался мне, что у его Ленского по-настоящему дрожали руки после ссоры с Онегиным. А это означает, что актер, перевоплощаясь в своего героя, теряет контроль над собой. Это плохо… Перед каждым актером стоит художественная цель, и он стремится достигнуть ее, отыскивая соответствующие средства выражения… Так что когда вы плачете, я радуюсь, значит, я достиг своего, но самому плакать мне нельзя… Дешево получится, и я не добьюсь своей цели… Смотрите-ка! Заговорились и не заметили, как приплыли…
        Пароход причалил. Все двинулись к трапу.
        И снова потекли день за днем, полные бесконечной суматохи. «Русалка», «Борис Годунов», «Лакме»… Но теперь эти выступления отошли как бы на второй план: Горький занимал все мысли и чувства Федора Шаляпина. 23 августа Горький перебрался из своей гостиницы в «Россию» в номер к Шаляпину, чтобы не разлучаться последние четыре дня, которые разрешено Горькому прожить в Нижнем. Власти города были обеспокоены тем шумным успехом, которым сопровождалось появление Горького в театре, на улицах, в ресторанах…
        21 августа после окончания «Фауста» дружная компания во главе с Шаляпиным и Горьким праздновала в одном из ресторанов города встречу двух друзей. Вечер проходил весело, сумбурно, горячо. Много лилось вина и речей, не всегда выдержанных в духе преданности существующему режиму. Горький и Шаляпин запели «Дубинушку», ее подхватили, и песня разлилась далеко за пределы ресторана. Служители власти поспешно прибыли к месту «преступления» и пригрозили составлением протокола, если гости не прекратят пение «крамольной» песни.
        И все-таки служители, видно, донесли об этом «крамольном» инциденте, потому что Горький должен был покинуть Нижний Новгород и вернуться в Арзамас.
        В один из прощальных вечеров Горький и Шаляпин долго проговорили. Скоро расставаться, а столько еще хотелось сказать друг другу. Горького поражала наивность артиста, не понимавшего элементарных вещей в политике, не разбиравшегося в современном положении общества. Шаляпин знал, что народ плохо живет, потому что сам испытал на себе нужду и голод, сам не раз оказывался в тяжелом положении. Сильные мира сего и сейчас не прочь поглядывать на него, уже знаменитого певца, как на своего служащего. А как же быть простым людям? Мириться с существующим положением в обществе?!
        - Знаешь, Федор, и в Арзамасе мне первое время было интересно. Познакомился я с одним попом. Хороший, редкий поп! Занимается водопроводным делом. Двадцать лет бьет по башкам местных купцов — и все без результатов. Крепкие головы, как видишь… Славно бы такими арзамасские улицы мостить, а то здесь мостят мягким известковым камнем, который в сухую погоду дает белую едкую пыль.
        - А что? В Арзамасе нет воды, что ли? Чего ее искать-то?
        - В том-то и дело, что в Арзамасе нет воды. Жители пьют некую рыжую жижицу из оврага Сороки, жижица сия образуется от стока вешних вод и разной дряни с усадебных мест, она прескверно пахнет и даже на глаз представляет бульон с микробами. Жители богатые имеют бочки, лошадей и возят воду из ключа, что в нескольких верстах от города. В кассе есть тридцать пять тысяч рублей, пожертвованных неким благодетелем на водопровод или на устройство общества взаимного страхования. Купцы желают страхования, а водопровода не хотят. Является поп. Воды нет? Идет в лес за четыре версты от города, роет, копает и — находит прекрасную ключевую воду в количестве тридцати тысяч ведер в сутки, чего на десять тысяч населения достаточно в такой мере, что даже черного кобеля можно вымыть добела. И что ты думаешь?
        - Убили или посадили?
        - Нет, но двадцать лет уже тормозят дело. А попик старенький, умненький и эдакий железненький — гнется, а не ломается! Славная фигура! Не имея представления ни о геологии, ни о гидротехнике, он своими силами расковырял уйму земли, добыл воду, убил кучу денег и — не умрет, пока не напоит арзамасцев хорошей водой.
        - Сколько интересных людей встречаешь на Руси, — задумчиво сказал Шаляпин, поглядывая на Горького.
        - Как приятно и радостно встретить среди сонных, трусливых баранов и жадных, тупых волков — упругую человечью энергию, неуклонное стремление к цели сквозь трясину всякой глупости, пошлости и жадности! Сидел он, поп, у меня как-то недавно, читали мы с ним книжку Мадзини, восторгался поп и говорил мне, подмигивая: «А? Человек-то? Что есть лучше человека? Ничего нет, государь мой! Так и знайте — ничего нет! и другим поведайте — нет ничего, что было бы лучше человека в мире сем!» Вот тебе и результат двадцатилетней борьбы с жадностью и стяжательством купечества…
        - Лучше человека нет никого на земле, — согласился Шаляпин. — Не знаю… Мне почему-то вспомнился один эпизод из моей юности… В семнадцать лет выступал в роли знатного вельможи в опере польского композитора Монюшко: я, вельможа, выдаю дочь свою замуж. В сцене обручения у меня большая ария. Голос был у меня приятный, но не хватало жестов, игры. Все равно публика аплодирует. Кланяюсь, отступаю назад к стулу, один из актеров-шутников отодвинул его… Я падаю, все смеются. Плакал потом. Отрадно подумать о человеке и о человечестве; в уединении, когда беседуешь сам с собой или вот как мы с тобой, никто нам не мешает. Как я рад, что встретился с тобой… Ты кое-что подсказываешь мне, заставляешь думать о том, о чем думать мне не приходило в голову…
        Разговор мог продолжаться бесконечно. Они могли говорить друг с другом обо всем, им не было скучно… Бывают в жизни такие удивительные товарищества…
        Об этой, а может, об одной из трех последующих ночей Шаляпин в статье «Цветы моей родины» в 1908 году писал: «Шесть лет назад в Нижнем Горький ночевал у меня в номере. Просыпаюсь и вижу: стоит он у окна в ночной рубашке, раздвинул портьеру и смотрит на дремлющий еще город. Солнце блестит на главах церквей, на речной глади и крышах домов. Говорю ему: «Ты чего поднялся?» — а он отвечает: «Поди-ка сюда». Подхожу и вижу у него на глазах слезы. Я сначала не понял, в чем дело. Он тогда говорит: «Смотри, что за красота, нет ни души. Вот оно человечество, сотворившее богов и законы: лежит на земле под небом, а солнце, невинное, как младенец, играет на том, что сделали люди».
        Он очень кроток, Горький! Но тогда же я подумал: как он чист, как он честен, как безусловно честен. И теперь при этом воспоминании мне стыдно потому, что я не так чист, как этот чистейший цветок моей родины. Это одна из лучших минут моей жизни…»
        Горький уехал в Арзамас, надеясь вернуться через несколько дней для организации концерта Шаляпина в пользу строительства Народного дома, завершение которого снова оттягивалось из-за нехватки денег. Свое свободное время Шаляпин проводил с Петровым-Скитальцем. Гастроли подходили к концу. Настроение было прощальное. Да и сколько же можно было мотаться по чужим углам? То гастроли, то деревня, то снова гастроли. Не самые лучшие номера из-за переполненности гостиниц во время ярмарки. Отъезд Горького, неприязненные отношения в труппе, собранной из случайных людей, — все это не способствовало хорошему настроению. Поэтому все чаще Шаляпин уединялся с Петровым в каком-нибудь трактире и старался забыть неприятности в веселом застольном разговоре с близким по духу и воззрениям человеком.
        30 августа, в предпоследний день гастролей, Шаляпин, как обычно, рано пришел в театр: «Борис Годунов» требовал к себе особого отношения, особой подготовки и настроения. Много раз уже он исполнял эту роль, а все еще не был удовлетворен своим исполнением, все продолжал искать нюансы, более точные психологические краски в этом образе. Неустанно пробовал как можно глубже вжиться в образ «преступного царя», сесть перед зеркалом и поискать более выразительный грим. Еще и еще раз проследить, как молодое, свежее, отдохнувшее за лето лицо превращается в образ пожившего, умудренного опытом человека. «Сколько лет перед этим Борис Годунов унижался, сжимался, как пружина, чтобы потом распрямиться, а все же распрямиться ему не удалось, не удалось раскрыть все свои душевные качества… Слишком много несчастий обрушилось на него…»
        Первая картина прошла как обычно. Аплодировали, вызывали…
        В антракте в уборную зашел Степан Петров. Шаляпин отдыхал. Но Петрову он всегда был рад.
        - Федя! Можно я скажу тебе кое-что? — тихо спросил Петров.
        - Говори, — милостиво, «по-царски» разрешил ему Шаляпин.
        - Я ничего о тебе до сегодняшнего спектакля не знал, — искренне заговорил Петров. — С первого твоего выхода, при первых звуках твоего голоса, уже знакомого и привычного, увидев тебя в гриме, заметив твою царственную поступь, скажу прямо, Федя, ты — великий трагик. Я и зашел-то к тебе в уборную, чтобы поближе рассмотреть тебя в гриме. Лицо человека, измученного пламенной, адскою мукой. Поразительно!
        Шаляпин поднял руку в перстнях.
        - Смотри, захвалишь меня, раскисну от твоих похвал, а мне еще играть и играть… — Шаляпин добродушно заговорил утомленным, очень тихим, без интонаций голосом: — Ты посиди со мной, пока я закончу гримироваться. Перед тобой был пока здоровый царь, совесть его еще не так измучила… Что-то будет впереди, посмотришь…
        Петров смотрел на Шаляпина и не переставал удивляться, как искусно он подчеркнул глубину морщин на лице измученного царя. Шаляпин уже погружался в духовный мир Бориса, окруженного столькими врагами, мечтающими о его погибели. Забыть о своей персоне. Думать о детях… Как узаконить их власть над царством? Посмотрел на руки, взял мизинцем чуть синей краски, прошелся между пальцами обеих рук, обозначил их немощность. Подумал о пластическом рисунке роли в следующем акте. Заметно было, как он вживается в роль, как перевоплощается в образ трагического мученика.
        «Поразительный талант! — думал Петров, наблюдая, как священнодействовал артист. — Какое искусство! Даже на близком расстоянии, лицом к лицу, нельзя поверить, что это только грим, что борода наклеена, а морщины нарисованы. Боже ж ты мой, да ведь передо мной настоящее, живое, страшное лицо «обреченного человека».
        Петров ушел в зрительный зал. Шаляпин вышел на подмостки. Перед зрителями игралась сцена, где действовали Шуйский и Борис Годунов. Монолог Шуйского — исток душевной драмы русского царя на сцене. От исполнения роли Шуйского многое зависело. Но артист, игравший эту роль, оказался очень мелким и недалеким, явно халтурно отнесся к своей партии, наиважнейшей в этой сцене. Шаляпину пришлось подавлять в себе раздражение и ровно вести свою партию. С облегчением вздохнул, когда Шуйский ушел. Тут он господствовал на сцене. Он полностью отдался исполнению роли, но что-то постоянно мешало ему — то декорация окажется непрочной, то в оркестре сфальшивят, переврут темпы. Спектакль шел как несмазанная телега… Все скрипело и разваливалось. Дирижер Антон Эйхенвальд прилагал героические усилия, чтобы довести спектакль до благополучного конца. Но тут последняя капля переполнила чашу терпения Шаляпина…
        Вдруг до «умирающего» царя донесся хор за кулисами, прозвучавший чудовищным диссонансом с последними словами Бориса. «Проклятье! Опять сфальшивили… До каких же пор я буду терпеть такое издевательство?..» — успел подумать Шаляпин перед самым закрытием занавеса.
        Сломленный, уставший, раздраженный, Шаляпин ушел к себе в уборную.
        Публика неистовствовала, вызывая артиста. А Шаляпин…
        «По окончании спектакля я снова зашел в уборную Шаляпина и неожиданно наткнулся на печальную и тяжелую сцену. Шаляпин плакал, — вспоминал Петров-Скиталец.
        Он был еще в «царском» облачении, но уже без грима, без парика, с сорванной бородой. Уронив голову и руки на запачканный красками гримировальный стол, плакал.
        А у порога уборной печально стоял хромой антрепренер Эйхенвальд, держа в руках большую пачку денег — тысячу рублей вечерового гонорара Шаляпину, — и извинялся:
        - Простите, Федор Иванович!.. Что же делать? Лучших хористов невозможно было найти в провинции…
        Шаляпин вытирал гримировальным полотенцем мокрое от слез лицо и голосом осекшимся, дрожащим повторял, волнуясь:
        - Нет! Я больше не буду петь! Не буду!
        - Но ведь, Федор Иванович, еще три спектакля осталось!
        - Не буду!.. С таким хором не могу!.. Это ужасно: на полтона! Зарезали!.. Я сам был хористом, но никогда так не относился к делу… Не могу петь!.. Снимите спектакли!..
        Никогда ни до, ни после этого я не видел Шаляпина плачущим и никогда не видел, чтобы антрепренеры просили у артистов извинения… На другой день, в сумерках, я зашел к певцу в гостиницу.
        Он сидел один в маленьком, неприглядном номере (лучшего не нашлось за переполнением гостиницы ярмарочной публикой) и, кажется, все еще грустил. В руках у него была партитура — «Майская ночь», которую он, по-видимому, от нечего делать просматривал: пианино в комнате не было.
        - Вот, — сказал он мне, — вещь, которую я очень люблю. Замечательное остроумие музыки!.. Эту оперу редко ставят, потому что здесь для всех партий нужно, чтобы певцы были хорошими актерами. А жаль!.. Вот, например!
        И он потихоньку, почти шепотом, начал напевать «Майскую ночь», выбирая наиболее остроумные места в партии Головы, Винокура и Каленика. Напевая, он, конечно, тотчас же перевоплощался во всех этих действующих лиц: сразу же увлекся, развеселился и так рассмешил меня, что я во все время его пения хохотал от души. Да и нельзя было не смеяться: таким неподражаемым Головой и Винокуром был он передо мной, напевая вполголоса, без грима и без аккомпанемента, только мимикой и интонацией воссоздавая высоко юмористические образы.
        Не знаю, пел ли когда-нибудь Шаляпин с такой охотой для единственного слушателя без хора, без дирижера и оркестра, но только оказалось, что его слушал не я один, а еще кто-то за стеной, из соседнего номера.
        В самый разгар этого домашнего представления в тонкую перегородку кто-то сильно застучал кулаками и густой женский голос, в котором слышалось ничем не сдерживаемое бешенство, заорал:
        - Послушайте, вы! Когда вы перестанете безобразничать? Нужно же дать покой людям! Слушала, слушала, нету никакого моего терпения! Перестаньте ералашить!
        Тон соседки Шаляпина был так груб и возмутителен, что я в свою очередь хотел ей наговорить дерзостей, сказать, что это поет Шаляпин, думая, что ее «тон» изменится. Федор Иванович остановил меня, извинился перед дамой и закрыл партитуру.
        - Бог с ней! — сказал он добродушно, махнув рукой в сторону сердитой соседки».
        Из Арзамаса вернулся Горький, сразу включившийся в организацию шаляпинского концерта в Большом ярмарочном театре. Первое время он жил в гостинице «Россия», а через несколько дней должен был переселиться в большой дом Киршбаума на Мартыновской улице, в котором сняли квартиру: срок ссылки писателя закончился. С приездом Горького и после новых серьезных разговоров о задачах и целях искусства Шаляпин задумался о репертуаре своего концерта: официальным организатором его было Общество распространения начального образования в Нижегородской губернии.
        Шаляпин составил репертуар концерта так, что песни и романсы композиционно составляли широкую картину современной жизни — картину безрадостную и безотрадную. Начало концерта с ходу наводило на серьезные раздумья о тяжести жизни обездоленного люда, лишенного радости жизни; первым номером Шаляпин исполнил «Три пути» Кенемана на слова польской поэтессы Марии Конопиицкой.
        «Нижегородский листок» оставил описание концерта, опубликовал и строки этого произведения:
        «От убогих хат
        Три пути лежат… —
        тихо запел голос артиста.
        На одном пути
        Целый век идти за сохой
        По чужому полю.
        На другом пути — к кабаку прийти,
        Где народ свой разум пропивает.
        Надо было слышать, с каким горьким негодованием эти слова были спеты:
        Третий путь идет,
        Где кладбище ждет,
        Где народ от горя отдыхает.
        Следовало неподражаемое пианиссимо, выразившее всю тоску этих слов.
        Первый путь лежит,
        Весь росой покрыт.
        Много слез там, много
        Пота льется.
        На втором порой
        Горько сын родной
        Над отцом, над матерью
        Смеется.
        Третий путь уныл,
        Веет сном могил.
        Только днем в траве
        Шумит стрекоза.
        Воздушный звук голоса, прелестные форшлаги в аккомпанементе, подражающие стрекозе.
        …Только по ночам,
        Наклонясь к крестам,
        Тихо плачут белые березы.
        Нельзя представить себе, как реально, как наглядно рисовались эти картины в чарующем исполнении певца.
        От убогих хат
        Три пути лежат,
        Про иные не слыхать в пароде, —
        слышался надрывный скорбный голос артиста. Но вот голос встрепенулся, надежда и гнев загорелись в нем:
        Кто ж укажет путь,
        Где б душе вздохнуть?
        Путь широкий
        К свету и свободе!
        На высоких нотах, на сильнейшем фортиссимо прозвучали последние слова песни. Это был гром, подчинивший все мысли слушателей одному впечатлению, наэлектризовавший всю залу. Три раза повторялись призывные, величавые слова». («Нижегородский листок», 1902, 5 сентября.)
        Сидевший в зале Горький был вполне удовлетворен. Настроение поднялось. Если в прошлом году волнения в городе были связаны с его отъездом в ссылку, то в этом году Шаляпин сделает то, что нужно, своими средствами. Его песня, призыв к свету и свободе, — это гораздо сильнее действует на публику, нежели выступления ораторов с трибун, призывающих к свержению тирании.
        Во втором отделении Шаляпин пел «Менестреля» Аренского, «Песню Мефистофеля о блохе» Мусоргского, «Как король шел на войну» Кенемана, «Я не сержусь» Шумана…
        Голос певца покорил всех собравшихся. Впечатление было огромным. Голос Шаляпина властно входил в душу слушателей, то покоряя их глубокими психологическими переживаниями, то веселыми, заразительными шуточными сценками, то беспощадным, уничтожающим в своей неотразимости смехом. В огромной зале театра голос певца царил, свободно лился, доходя до последних рядов, где сидели, может быть, самые благодарные слушатели.
        - Что ж он делает!.. Споет слово, два, фразу — и уже чувствуешь, будто вся человеческая душа раскрывается, — со слезами на глазах говорил Горький, обращаясь к своим друзьям, сидевшим с ним рядом в ложе. — Хорошо говорит о Федоре Владимир Васильевич Стасов, наш музыкальный староста, что Шаляпина нужно называть «великим учителем музыкальной правды». Вот уж поистине так.
        Шаляпина долго не отпускали с подмостков, требуя еще песен и романсов. Но всему приходит конец, смолкли аплодисменты, поднимались на сцену один за другим ораторы, выражали благодарность артисту. Шаляпин в ответном слове поблагодарил собравшихся за честь, ему оказанную, и высказал удовлетворение тем, что «споспешествовал благородному делу».
        Глава седьмая
        Новый контракт
        Давно уж с таким удовольствием Федор Шаляпин ничего не читал, как драму Горького «На дне». Особенно привлекала позиция автора, его жизнеутверждающий пафос и вместе с тем убийственный сарказм. Шаляпин читал много и почти всегда с определенным «прицелом»: об Иване Грозном, о Борисе Годунове, о Глинке, о Мусоргском. А вот просто так, для себя, почитать у него совсем не было времени. Иной мир художественной литературы произвел на него сильное впечатление, он весь отдался чтению книг. Не только Горький, с его всесильной властью богато одаренной натуры, умеющей подчинять всеми своими духовными богатствами, но и Скиталец, Чириков, Телешов, Леонид Андреев, Иван Бунин и многие другие писатели, близкие по духу и стремлениям, стали его истинными друзьями. Они к тому же были и частыми гостями на его спектаклях и концертах.
        Шаляпин потянулся к этим людям, они вдохновенно и интересно говорили о судьбах России, о судьбах русского народа, с жадностью ждавшего каких-то коренных изменений и преобразований в политике царизма.
        Поэтому когда Горький пригласил Шаляпина прийти на читку пьесы «На дне» артистам Художественного театра, Шаляпин с радостью согласился, хотя он только что приехал из Нижнего Новгорода после утомительных гастролей.
        В Художественном театре многие знали Федора Шаляпина, с некоторыми артистами он был давно знаком, а с Иваном Москвиным просто дружен.
        Горький еще не появился. В зрительном зале театра беспокойно расхаживал Владимир Иванович Немирович-Данченко, недавно вернувшийся из-за границы, Станиславский спокойно восседал в кресле партера, Иван Москвин, Качалов, Кпиппер-Чехова, знакомые писатели, Скиталец, Леонид Андреев…
        Наконец Горький появился. Держится просто. Широкоплечий, высокий, с длинными, откинутыми назад волосами, в серой, перехваченной ремнем блузе, Алексей Максимович тут же привлек внимание всех собравшихся. Смелая, решительная походка; на его грубоватом, скуластом лице с густыми, хмурыми бровями — озабоченность и доброжелательство.
        Шаляпин залюбовался своим другом: «Нет, нас просто так теперь не возьмешь. Давно ли мы бродили по России неприкаянными? Сейчас каждый рад с нами познакомиться, послушать, как мы жили и пробивались наверх со дна жизни…»
        А между тем Горький уселся за столом, раскрыл пьесу. Немирович-Данченко, Станиславский заняли места неподалеку от него. Быстро разошлись по местам артисты и приглашенные.
        - Дорогие друзья! — чуть окая, заговорил Горький. — Владимир Иванович Немирович-Данченко попросил меня прочитать «На дне жизни», рассказать, как я задумал эту пьесу, о действующих лицах пьесы… Я сначала прочитаю, а потом уж поговорим, если возникнут вопросы. Ладно?
        Все затихли, когда Горький начал читать. Слушали и тут же прикидывали, какую роль он мог бы сыграть… Роли были уже почти распределены: Станиславский должен играть Сатина, Москвин — Луку, Качалов — Барона…
        Шаляпин слушал и поражался, как увлекательно передает Горький слова своих персонажей, каждый раз вживаясь в созданные им образы, глубоко раскрывая тот или иной характер. Особенно мастерски удалось Горькому передать характер Луки… Как только появлялся Лука, он оживлялся, с особой страстью выговаривал его слова. Как будто сам входил с хорошим чувством в ночлежку босяков и приветствовал их:
        - «Доброго здоровья, народ честной!»
        И тут же саркастически отзывается Бубнов:
        - «Был честной, да позапрошлой весной».
        И снова неунывающим голосом отвечает Лука:
        - «Мне все равно, я и жуликов уважаю. Ни одна блоха не плоха: все черненькие, все прыгают. Так-то…»
        Станиславский хорошо знал пьесу, только что вместе с Гиляровским, художником Симоновым и Немировичем-Данченко ходили по Хитрову рынку в поисках натуры, уже пытался вникнуть в роль Сатина. Поэтому в мыслях своих он то и дело отвлекался от чтения Горького и переносился то на Хитров рынок, то к разговору с Чеховым о Горьком и его роли в современной литературе, в современном обществе… «Насколько серьезнее стала пьеса по сравнению с теми тремя актами, которые он нам читал ранней весной… И совсем исчез главный герой — лакей из хорошего дома, который больше всего берег воротничок от фрачной рубашки, единственное, что связывало его с прежней жизнью… Да и вся атмосфера в ночлежке была отравлена ненавистью, и только в третьем акте, когда наступала весна, все вылезали на свежий воздух, пели песни и словно бы забывали о ненависти друг к другу…»
        Станиславский сосредоточенно слушал монолог Сатина в читке Горького и уловил назидательность в его словах. И снова мысли его улетели к Чехову: «Да, пожалуй, прав Антон Павлович: Горький действительно похож на священника, который выходит на амвон и начинает читать проповедь своей пастве с церковным оканьем… Да, Алексей Максимович разрушает то, что подлежит разрушению, в этом действительно его сила и призвание… А какие трудности возникают при постановке пьесы: новый тон, новый быт, новый своеобразный романтизм, пафос, с одной стороны граничащий с театральностью, с другой — с проповедью… Сколько возникнет разногласий у нас в театре во время работы над спектаклем… Ведь Горького надо уметь произносить так, чтобы фраза звучала и жила. Его поучительные и проповеднические монологи, хотя бы в «Мещанах», надо уметь произносить просто, с естественным внутренним подъемом, без ложной театральности, без высокопарности. Иначе превратишь серьезную пьесу в простую мелодраму. И прежде всего нужно усвоить тон босяков и не смешивать его с обычным бытовым театральным тоном или с актерской вульгарной декламацией. У
босяка должна быть ширь, свобода, свое особое благородство…»
        И перед глазами Станиславского возник бывший конногвардеец, с которым познакомились во время посещения Хитрова рынка: этот конногвардеец поразил своей красотой, воспитанностью, изящными руками и тонким профилем. Оказалось, что он говорит чуть ли не на всех европейских языках и блестяще образован.
        Судьба бросила его на дно жизни по слабости характера: промотал состояние, пил, гулял, на какое-то время ему удалось снова подняться со дна благодаря удачной женитьбе, получил хорошее место, но, оказавшись однажды в прежней компании Хитрова рынка, не вернулся к своей скучной жизни, навсегда остался среди бродяг и босяков. Сколько вот таких, в прошлом блестящих и образованных людей, которые отвергают свой налаженный быт и сытую жизнь. «Нужно проникнуть в душевные тайники самого Горького, как в свое время мы это сделали с Чеховым. Тогда эффектные слова босяцких афоризмов и витиеватых фраз проповеди наполнятся духовной сущностью самого писателя…»
        Голос Горького задрожал, когда он читал о смерти измученной жизнью Анны, смахнул неожиданно набежавшую слезу при словах: «Дайте покой Анне, жила она очень трудно…»
        Шаляпин заметил, что и у некоторых собравшихся здесь людей набежала тень на лица, принахмурились, вспоминая, сколько раз видели за свою жизнь смерть близких, соседей, тяжелую смерть обездоленных людей… И сколько пережил сам Горький, сколько ушло от него близких людей, затравленных, голодающих, обездоленных. Да и сам Федор вспомнил, сколько видел он на своем веку талантливых людей, не удержавшихся от житейских соблазнов и скатившихся на дно жизни, но так и не поднявшихся оттуда… «И как только я сам-то вынырнул, — горестно вздохнул Шаляпин, слушая последние «аккорды» пьесы Горького, — а все проклятое пьянство… Как отвратительна была Мария, когда напивалась, была несдержанна, неопрятна, сварлива…»
        Шаляпин был хмур, сосредоточен… Федор Иванович унесся в свое такое теперь далекое прошлое, вспомнил бесноватого городового, дом, в котором они вместе жили, скорее похожий на обиталище босяков, чем на нормальное человеческое жилье… Вспомнил, как набросился на него городовой, чувствуя, что словесная брань не доходит до молодого человека, которого он захотел проучить, но был отброшен бывалым кулачным бойцом. А как не любили его за постоянное пение в своей комнатке, особенно один бородатый, вечно полупьяный, свирепого вида человек, любивший науськивать на него столь же свирепую огромную собаку. «Как мне было тяжело среди этой дикой публики… Вот ведь обычное дно человеческой жизни, а Мария делала мою жизнь еще более тяжелой, пропивала вещи, со всеми ссорилась, навлекая на нас и без того отрицательное отношение… А какой она была жалкой, когда напивалась… Тут уж она могла все позволить пьяным мужикам… Да, я был тогда голоштанником, как она меня называла. И вот Федька, вынырнувший чуть ли не со дна жизни, по воле счастливого случая оказался среди учеников маэстро Усатова, среди офицеров, чиновников, дам
из общества… А как я был в то время отрепан и грязноват… В баню-то, конечно, ходил часто, но как можно держать себя в чистоте, если у меня была одна рубаха, которую самому приходилось стирать в Куре и жарить ее на лампе, дабы изжарить поселившихся в ней насекомых…»
        Шаляпин густо покраснел, вспомнив еще один эпизод из той полубосяцкой жизни… «Прекрасный человек, конечно, профессор Усатов, и ему буду благодарен до гробовой доски… Но как он мог тогда сказать мне, что от меня дурно пахнет и что мне нужно привести себя в порядок, а жена, дескать, даст мне белье и носки… Да, конечно, мне нужно было знать, какое впечатление я произвожу своим бельем и костюмом, но почему так бывает, что если мы делаем добро людям, так не стесняемся формой…»
        Сколько мучений пришлось ему вынести, когда Усатов предложил ему обедать вместе с ними. Сначала Шаляпин просто отказался, понимая, что такие обеды ему не по силам. Ну как он мог согласиться, чтобы ему прислуживала девушка, подставляла то одну тарелку, то другую. А сколько разных ножей, вилок, ложек лежало около его тарелки, поди разберись, какая ложка для чего и что каким ножом резать…
        Уж потом, когда пришлось все-таки согласиться с упрямым профессором, сколько испытал он неприятных минут… Подали как-то зеленую жидкость, а в центре тарелки плавало крутое яйцо, надавил на него тихонечко, а оно возьми да и выскочи из тарелки… Что делать? Сделать вид, что ничего не произошло? Ну уж нет… Такое добро пропадает… Он аккуратненько взял его и отправил обратно в тарелку, поймав пальцами… А зрители внимательно за ним наблюдали, явно не одобряя предпринятые Шаляпиным операции по поимке выпрыгнувшего яйца. Конечно, со временем он перестал ковырять в зубах ногтем, перестал пальцами доставать соль из солонки… Всему он вскоре научился, но какой ценой… Сколько раз Усатов делал ему публичные замечания, от которых он густо краснел или зеленел. А ведь замечания были, казалось бы, с самыми добрыми намерениями… Как изменилось все вокруг за эти восемь лет… И сколько уже утрачено…
        Шаляпин, как и Станиславский, уже хорошо знал пьесу, а потому он, посматривая на читавшего ее Горького, не теряя нить событий, иной раз отвлекался, вспоминая. Помимо его воли картины прошлого, одна горше другой, всплывали в его сознании, он проводил рукой по глазам, словно смахивая паутину воспоминаний, но тяжкого прошлого не забыть.
        Горький дочитал пьесу и устало посмотрел в зал. Пришла его очередь слушать.
        Что скажет Немирович-Данченко? Станиславский? Актеры, о которых столько уже разговоров… Первым поднялся Немирович-Данченко:
        - Нам предстоит в сжатые сроки поставить эту пьесу. Поэтому все принимающие участие в постановке пьесы должны сразу уяснить ее характер, ее смысл, ее пафос…
        Немирович-Данченко говорил спокойно, уверенно, но в душе он был обеспокоен состоянием дел в театре. Как раз только что он обратился ко всем членам товарищества МХТ с запиской, в которой изложил свои взгляды на положение в театре, а положение было не совсем уж радостным. Владимир Иванович воспользовался случаем, чтобы еще раз высказать свое отношение не только к пьесе, но и ко всему, что предстояло сделать в текущем году.
        - Четырехлетний опыт работы в театре заставляет нас подвести какие-то итоги… Мы начали дерзко, смело, порой наивно, но всегда искреннее и честное намерение было в основе наших исканий. Никакой другой тенденции, кроме художественной, у нас не было. Мы как будто условились на такой формуле: наше — все то, что возвышенно, самобытно, талантливо, а все, что плоско, банально, недоразвито, — не должно быть нашим. Мы были смелы до дерзости. Мы брались за большие произведения искусства и работали…
        Все почувствовали, что Немирович-Данченко выскажет наболевшее у многих здесь присутствовавших актеров и актрис.
        - Пусть не всегда нам удавалось сделать то, что рисовала фантазия творческая, не было опыта, не было средств… Но мы отдавали всю нашу любовь… И если публика принимала, мы торжествовали победу, если не принимала, мы снова начинали поиски… После гастролей в Петербурге, где мы испили полную чашу «радостей торжества», что-то утратилось и в нашей игре, и вообще в нашей работе. Обзор всех четырех лет — вспоминаю и поставленные нами пьесы, и наши настроения — привел меня к такому унынию, какого я не могу передать словами, — хочется в таких случаях играть Бетховена. Надо совершить какую-то очень большую внутреннюю, в нашей собственной душе, работу. Надо содрать с нее какой-то налет лет, превращающийся на наших глазах в нарост, чтобы остаться по-прежнему свободными от модных увлечений и погони за радостями торжества, от презрения к умным пьесам и разгоревшихся мечтаний о полных сборах, от утраты доверия к артистическим силам и, может быть, еще от многого другого…
        Немирович-Данченко помолчал, собрался с мыслями и снова заговорил:
        - И вот перед нами пьеса, которую мы должны поставить… Эта пьеса должна нас захватить, мы должны отдать ей все наши силы… Только в этом случае придет успех… Пьеса сложная, трудная для постановки. Здесь не может быть полуправды сценической, каждая фальшь, каждая неточность будут заметны. И мы стоим перед задачей, чуть ли не главной для данной постановки, — выработать новый топ… Я много думал над пьесой, сравнивал ее со всеми, что у нас в репертуаре. И думаю, что для этой пьесы мы должны выработать тон бодрый, быстрый, крепкий, не загромождающий спектакль излишними паузами и малоинтересными подробностями. Темп спектакля должен быть легкий, быстрый, бодрый. Очень трудно, но каждый должен уловить этот новый для нас тон. В бодрой легкости вся прелесть пьесы. Играть трагедию, а «На дне» — трагедия, в таком тоне — явление на сцене совершенно новое. Надо играть ее как первый акт «Трех сестер», но чтобы ни одна трагическая подробность не проскользнула. Прежде всего — роль знать, как «Отче наш», и выработать беглую речь, не испещренную паузами, беглую и легкую. Чтобы слова лились из ваших уст легко, без
напряжения… То же самое относительно движения… Я, например, ясно представляю себе Сатина в начале четвертого акта. Сидит, прислонившись к печи, закинул руки за голову и смотрит туда, в зал, к ложам бельэтажа. И так он сидит долго, неподвижно и бросает все свои фразы, ни разу не обернувшись в сторону тех, кто дает ему реплики. Все смотрит в одну точку, о чем-то упорно думает, но слышит все, что говорят кругом, и на все быстро отвечает…
        Федор Шаляпин слушал и поражался, с какой внимательной дотошностью разбирает каждую сцену Немирович-Данченко. «Вот это режиссер, тут все ясно, что надо делать и как играть… Он уже все обдумал, дал направление мыслям… Тут и автор помогает своим чтением… Насколько им легче с таким режиссером, чем мне… Все нужно самому придумывать…»
        Началось обсуждение пьесы… И казалось, что самым внимательным и заинтересованным лицом здесь был Шаляпин: в ближайшее время ему предстояло участвовать в драматической постановке «Манфреда» Байрона на музыку Р. Шумана. Несколько лет тому назад впервые Рахманинов попросил его дать согласие на исполнение этой роли. Но так много возникало планов в то время, что Манфреда так и не удалось тогда сыграть. И вот Рахманинов снова возобновил атаки, на этот раз более успешные, и Шаляпину ничего не оставалось делать, как дать согласие. А какая роль! Но он должен декламировать, а ведь это для него не так уж просто. Тут совсем иные навыки нужны. Время, правда, еще есть… К тому же и Горький просил почитать его «На дне» на некоторых собраниях и вечерах…
        Шаляпин согласился выступить с декламацией «Манфреда» после настойчивых уговоров Рахманинова, которого, в свою очередь, уговаривал и Александр Ильич Зилоти, под управлением которого должно состояться публичное исполнение «Манфреда» в четвертом симфоническом собрании Московского филармонического общества. Дала согласие в роли Астарты выступить Вера Федоровна Комиссаржевская. Но без Рахманинова Шаляпин и не будет начинать работу над этой ролью. А Рахманинов сидит в деревне и сочиняет вариации на тему Шопена. Пока не сделает, не приедет… Пусть, и без «Манфреда» занят по горло…
        Станиславский рассказал о посещении Хитрова рынка, о встречах с настоящими босяками; после этого лучше почувствовали босяцкий романтизм, почувствовали атмосферу своеобразной дикой красоты, казавшуюся неотъемлемой чертой пьесы. Заседание труппы Художественного театра подходило к концу. Подробно разобрали пьесу, ее идейное и художественное значение. На эту постановку много возлагалось надежд.
        До отъезда Горького в Нижний Новгород Федор Шаляпин все время проводил со своим другом. Читал пьесу «На дне» в различных кругах художественной интеллигенции Москвы, бывал на репетициях в Художественном театре. Друзья встречались на чтениях литературно-художественного кружка «Среды», организованного еще в конце прошлого века Телешовым.
        И своих дел было хоть отбавляй. Истекал срок контракта с Большим театром. Контракт, заключенный три года тому назад, уже не удовлетворял Шаляпина. Расходы большие, затрачивалось много сил, а оплата оказалась мизерной. Ну что такое десять тысяч, которые он получил в последний сезон? Тогда как Фигнер, безголосый и никудышный, получает до сих пор двадцать пять тысяч… Нет, меньше сорока тысяч в год он не согласен получать, при этом необходимо оговорить, что он не может давать больше двадцати семи спектаклей в сезон. И притом зачем ему контракт на пять лет… Что будет через пять лет, одному Богу известно… Может, ему будет мало и пятидесяти тысяч в сезон… Ох, деньги, деньги… «На земле весь род людской чтит один кумир священный…»
        23 сентября он и Теляковский должны подписать новый контракт, который надолго определит благосостояние его семьи… Почему-то в России считается, что не стоит торговаться с начальством при определении гонорара за работу в театре, а если кто-то начинает торговаться, то тут же прослывет сквалыгой. Нет, хватит безнаказанно эксплуатировать русского артиста. Пора трезво подумать о своей будущности… Чехов до сих пор не может вырваться из издательского капкана, который расставил ему много лет назад издатель Маркс. А Горький за тот же объем книги получает в несколько раз больше. Мазини и Батистини заставили уважать себя, им платили в несколько раз больше, чем даже кумиру Петербурга Николаю Фигнеру в момент его наивысшей славы…
        Шаляпин по дороге домой, проходя мимо примелькавшихся домов, любил поразмышлять о прошедшем и будущем. Ведь другого времени у него фактически не оказывалось. И в самом деле, когда подумать, повспоминать, распределить время? Только по дороге. Стал ведь самым модным и популярным человеком в Москве и в Петербурге… Всюду нужно успеть, всем надо ответить, всех надо принять. Чуть что, сразу шепоток по всем углам: зазнался. Если б в сутках было сорок восемь часов, то и тогда он не успел бы сделать дела, которые накопились за эти три часа его отсутствия дома. А начнутся спектакли, концерты, то и дело нужно будет доставать билеты для знакомых. А сколько их! Нет им числа. Среди театральных, художественных, музыкальных, уж не говоря о том, что так иногда хочется отвлечься ото всех дел, ото всех серьезных разговоров и уйти совсем в иной мир — мир азартной карточной игры… Кто понимает страсть к игре, тот поймет влечение к зеленому столу… Когда чинно рассядутся игроки, возьмут по карточке, потом по другой и таинственно будут посматривать на своих партнеров… А противники в свою очередь будут играть свою игру…
Нет, тут тоже свой театр, свои асы, свои законы, которые должны свято соблюдаться, а то в следующий раз никто всерьез и не примет твои желания поиграть…
        А сколько тут своих сложностей, противоречий, безысходных желаний, азарта, неудовлетворенностей. Действительно, как в самом наисовременнейшем театре. Не зря ведь так любят люди карточную игру. Взять хотя бы князя Сумбатова, выступающего под псевдонимом Южин. После театра — сразу в литературно-художественный кружок… Вечер для простых смертных подходит к концу, а там, в потаенных комнатах, о которых мало кто догадывается из непосвященных, собирается московская карточная элита, и до утра… Пропустишь по рюмочке превосходнейшего коньячку, а то и фужер отличнейшего вина, посмакуешь, почмокаешь про себя — и снова за дело…
        Вот всем хорош Горький, а не играет… Да что он говорит? Как это он не играет… В карты не играет… А так все время, что он его знает, играет свою роль, и играет превосходнейше… Если б не стал он писателем, то стал бы актером. А вот Леонид Андреев сегодня почему-то не спускал с него глаз… Смотрел бы на Горького, ведь именно Горький его вытащил из неизвестности, опубликовал в альманахе «Знание», издал два тома рассказов и повестей, в том числе и нашумевшую «Бездну», о которой уж очень критически отозвалась в печати графиня Софья Андреевна Толстая. Ясно, что и «Новое время» не упустило возможности обрушиться на молодого писателя.
        Шаляпин пришел домой, приласкал своих детей, обнял Иолу Игнатьевну, быстро пробежал десятка два писем и записок с бесконечными просьбами выступить в благотворительных концертах, достать два — четыре билета на очередное выступление в Большом театре. Кто только не просил у него билеты… Артисты, художники, купцы, рестораторы, официанты, чиновники, аристократы, партнеры по карточной игре. Залетел высоко, всем виден, всем захотелось послушать и посмотреть Федьку Шаляпина… Вот так залетел… Ну да ладно, с этим он разберется… Мало ли кто его просит. Не может же он все просьбы удовлетворить. Может же он чуточку понежиться и отдохнуть после такого сложного гастрольного лета. Одесса в мае — июне, Рига в июле, Нижний в августе. К тому же все время обдумывал новую роль Еремки во «Вражьей силе». И так всегда. Труд. Труд… Без отдыха, без пауз, порой без сна. Ведь 20 сентября его первое выступление в «Фаусте», а потом, через несколько дней, видимо, он впервые выступит со своим Еремкой. А это не такая простая партия, не говоря уж о постановке. Удастся ли режиссеру сколотить ансамбль… Единственное, о чем он
попросил милого Теляковского, — это выступить с Еремкой несколько раз подряд, чтобы отточить роль пластически…
        Шаляпин, конечно, знал, что Александр Николаевич Серов не успел закончить свою оперу. Особенно эта незаконченность была ощутима в последнем акте. Говорили, что разногласия с Островским, который многое сделал для создания либретто по своей драме «Не так живи, как хочется», произошли именно из-за концовки оперы. У Островского разгульный Петр собирается покончить жизнь самоубийством, останавливается у проруби, но вдруг в этот момент раздается благовест, который заставляет его одуматься и возвратиться к своей семье осознавшим свои прегрешения. Серов же попытался драматизировать душевные переживания Петра, заставив его «зарезать жену, как курицу». Этот трагический конец получался несуразным, неубедительным, что не могло не отразиться и на музыкальном воплощении роли, утратившей к финалу свою убедительность и силу.
        Работая над партией Еремки, Шаляпин все время ощущал двойственность в себе, какое-то непонятное противоречие. А потом понял: в самой роли, в характере его героя есть это незримое для него противоречие… К какой эпохе относится его герой? Серов поместил своих героев в XVII век, то есть в тот век, который хорошо ему знаком по «Борису Годунову». Но в опере мало музыкальных и бытовых примет именно XVII века. И Шаляпину все время казалось, что действие оперы происходит в современные дни, на какой-нибудь фабричной окраине Москвы. Ведь у Островского рассказывается о XIX веке, о событиях вполне понятных и злободневных для зрителя.
        Шаляпину нравились бытовые, комические и некоторые лирические сцены оперы. Драматические эпизоды, речитативы казались ему слабыми, невыразительными и даже нелепыми. Что-то добродетельное и тоскливое чувствовалось в первом акте, драматически-несуразное — в последнем. Только Еремка — его Еремка — может вытянуть весь спектакль. Но и в этой партии нет красивых арий, нет чистой кантилены, кроме знаменитой масленичной песни «Широкая Масленица, ты с чем пришла…». Необходимо искать игровые краски для создания образа, лежащие за пределами драматургии оперы, а это как раз нравилось Шаляпину: здесь открывался простор для поисков. Не только петь, но именно играть. Вот главное, что он мог внести в исполнение этой роли. Сколько таких забубённых головушек бродит по Руси, которых он воочию видел. Он первый в опере сыграет этакого босяка, а уж потом актеры его любимого Художественного пусть играют «На дне» в драме. Еремка — это своего рода тоже дно, человек, которого жизнь, обычная, нормальная, не принимает, бросает в разные стороны, пока он окончательно не опускается…
        В хлопотах и заботах мелькали день за днем…
        Бывая у Теляковского, Шаляпин вел переговоры о новом контракте.
        Теляковский согласился платить ему сорок тысяч в сезон. Другие пункты контракта вызывали у него возражения.
        Они сидели в кабинете Теляковского, мирно беседовали, а в комнате рядом делопроизводитель распорядительного отделения Русецкий вносил в контракт особые условия.
        Иной раз мирное течение беседы нарушалось.
        - Ну почему вы не хотите дать мне постоянную годовую ложу для моего друга Горького и еще три ложи для друзей?
        - А как этих друзей фамилии? — тут же задавал каверзный вопрос Теляковский, чувствуя, что Федор Иванович хочет воспользоваться случаем и выторговать еще что-то для себя.
        - Ну зачем вам знать их фамилии? Достаточно того, что их много. Они просят билеты на мои спектакли, а где мне их взять? У меня нет кассы на дому.
        Шаляпин был уверен, что Теляковский подпишет с ним контракт. Спектакли были уже объявлены. Афиши расклеены, билеты почти все распроданы, дают огромные деньги, каких еще ни одному артисту не платили в императорских театрах… Но ему хотелось еще что-нибудь попросить, потребовать.
        - Проходу не дают, Владимир Аркадьевич, все просят билетика. Поехали с Коровиным в ресторан «Медведь», сели спокойненько, выбираем, конечно, что поесть и выпить… Подсел к нам Вася Андреев, ну, знаете его, основатель русского оркестра и вообще старый мой товарищ. Разговариваем, вспоминаем прекрасный вечер в честь президента Лубе. Так нет же… Подходит какой-то здоровенный мужик и обращается ко мне: «Я никак не могу достать билет на спектакль. Вы теперь знаменитость, а я вас помню, когда вы только начинали. Дайте-ка мне два билета». Я так вежливо отвечаю: «Я же не ношу с собой билетов. Обратитесь в кассу театра». Тот повернулся к Андрееву, с которым, оказывается, был тоже знаком, и начал рикошетом меня оскорблять: «Загордился не в меру! Забыл, как в Казани пятерку у меня выклянчил». И все это громко, на весь зал, чтобы слышали. Можете себе представить мое состояние. Понятное дело, пришлось маленечко тряхануть его так, чтобы он отлетел от нашего стола. Ясное дело, все его приятели бросились на меня… Как же… Всем хочется хоть таким образом унизить артиста… Но только не на того напали.
        - И что же? — с наигранной заинтересованностью спросил Теляковский, ибо он отлично знал про этот скандал, о котором, естественно, ему рассказал Константин Коровин.
        - Ну что… Раскидал их всех, как цыплят… Ведь они не прошли такой школы жизни, как я. Но пообедать не пришлось. Поехали в «Стрелку». Только уселись, метрдотель на серебряном подносе подает нам бокалы с шампанским. Естественно, на подносе лежит карточка какого-то господина, который тут же не замедлил приподняться и зааплодировать, а за ним и весь зал… И кричат: «Спойте, Шаляпин, спойте…» Что я им, нанялся, что ли. Нигде нельзя спокойно посидеть. Житья не дают. Пришлось снова уйти, а то был бы скандал. Я же есть хочу. А им какое до тебя дело? Пошли к Лейнеру, думали взять отдельный кабинет, а у него не оказалось. Тогда — в «Малый Ярославец», где наконец славно поужинали в компании с Глазуновым и каким-то виолончелистом… Ну куда это годится? А все потому, что у меня не было билетов.
        - Федор Иванович! Ведь еще в первом контракте у нас был пункт относительно билетов.
        - Да, был. Я оговаривал в контракте, что буду сам распределять часть билетов публике, но контракт, понимаете, Иола потеряла. А из-за этого черт знает что выходит. Не верит никто, что у меня билетов нет. А получается, будто я дать не хочу. Так что придется кассу открывать у меня в доме.
        - Да что вы, Федор Иванович, хлопот не оберетесь. Ведь круглую ночь у ваших ворот будут стоять.
        - Ну тогда пускай мне дадут полицию, чтобы разгонять.
        Теляковский уже хорошо знал переменчивый характер Федора Шаляпина и полностью соглашался с ним, но вносить в контракт предложенный пункт не торопился, ловко переводя разговор на другие темы. Шаляпин увлекался, загорался новыми мыслями и полностью отключался от только что высказанных обид и предложений.
        - Ну а как же наш контракт, Владимир Аркадьевич? — спросил Федор Иванович, прощаясь.
        - Знаете, Федор Иванович, что мы сделаем? — решился Теляковский. — Я подписываю чистый бланк контракта, а вы вносите дополнительные пункты, какие вам нравятся. Вношу только сумму годовой оплаты, как мы с вами договорились…
        Шаляпин взял чистый бланк контракта с подписью Теляковского, где стояла годовая сумма оплаты: сорок тысяч. И вполне удовлетворенный, распрощался с директором.
        Теляковский, довольный своей затеей, думал: «Пусть старается придумать что-нибудь пооригинальней, все равно, кроме платы, ничего выполнить невозможно. Надо же придумать, чтобы у его уборной стояли два вооруженных солдата с саблями наголо для устрашения репортеров. Этакое придумать! Видите ли, они мешают ему сосредоточиться перед спектаклем. Правильно, конечно, пускать не следует, но зачем же с саблями наголо? Чудит Феденька, чудит. Но, Господи, какое же это изумительное явление в нашей опере. И как это нам удалось его перехватить… Ведь давно уже опера делает полные сборы. Никогда этого не было, все время на дотации. Нет, великий артист. Явление исключительное, даже в капризах».
        24 сентября состоялась премьера «Вражьей силы». Привычно все было в Большом театре. Накануне вырывали из рук билеты в кассе, у барышников — за бешеные деньги, толпы друзей вымаливали билетики у самого Шаляпина, у Иолы Игнатьевны, у ближайших его друзей. Но всем билетов, конечно, не досталось, потому и недовольных было гораздо больше, чем удовлетворенных.
        В газетах пространные статьи возвещали о рождении еще одного художественного образа, созданного артистом. Шаляпин теперь уже не так торопливо, как некогда, разворачивал полосы газет. Его не удовлетворяли простые похвалы, радовался только тогда, когда его возвеличивали, ставили рядом с выдающимися певцами прошлого. Равным себе он никого не видел. Тон выступлений действительно изменился. Редко недоброжелатели высовывали свой нос. Шаляпин становился самым популярным актером современности.
        «Еремка получился неподражаемый, точно сорвавшийся со страниц Горького, яркий и верный жизни с головы до пяток, от первого слова до последнего. И если сначала эта необычайная на оперной сцене фигура вызывает у слушателя только добродушную улыбку, то в сцене наущения Петра и позже улыбка сменяется тем смешанным чувством ужаса и отвращения, которое невольно внушает к себе человек-зверь, готовый из-за рубля и штофа водки на убийство. Многие ставят в упрек Еремке г. Шаляпина, что в нем не было ничего демонического, мефистофельского. Упрек этот вряд ли основателен. Прежде всего, сам композитор не хотел ничего подобного… С другой стороны, демонизм уместен только там, где есть сознательная, импонирующая сила зла и отрицания. В Еремке же сильны только темные инстинкты, опоэтизировать которые и трудно и незачем…» — писал Ю. Д. Энгель, один из наиболее умных и чутких музыкальных критиков своего времени.
        Огромные толпы желающих послушать Шаляпина, разговоры на улицах, в гостиных, в редакциях газет и журналов нарастали как снежный ком, превращаясь в огромный всенародный форум, на котором обсуждались проблемы шаляпинского и русского искусства вообще.
        Глава восьмая
        «Хожу и думаю о Шаляпине»
        Леонид Николаевич Андреев, еще вчера безвестный репортер «Курьера», сегодня стал не менее знаменитым, чем Максим Горький. Повсюду говорили о нем, спорили, ругали. И все из-за того, что он осмелился написать и опубликовать рассказ «Бездна». Находили этот рассказ безнравственным, порнографическим, предлагали его изъять из библиотек, запретить и сжечь. Шумная полемика вокруг рассказа сделала имя Андреева весьма популярным в различных кругах. Всем он казался ужасно развращенным, циничным.
        А Леонид Николаевич недавно женился по любви, жил скромно и незаметно в одном из тихих московских переулков, часто по-прежнему бывал в своей газете, по-прежнему писал фельетоны на различные городские темы. Подумывал о пьесе для Московского Художественного театра, не раз к нему обращались Немирович-Данченко и Станиславский. И Горький не раз советовал ему взяться за пьесу. Только непонятная робость в этом смелом до дерзости писателе сковывала его творческие силы. Горький искренне, ликующе отнесся к его первой книге. А если Горькому понравилось, то завтра же его мнение станет известно по крайней мере пол-Москве и пол-Петербургу, да потом уж и всей России. И как полезны ему, Леониду Андрееву, были чтения рассказов на «Средах», где собирались дружески к нему настроенные талантливые люди и жестко критиковали его и всех, кто читал свои произведения, но и восторженно одобряли, если произведения того заслуживали. А уж после критики друзей с какой яростью снова перелопачиваешь свое сочинение, аж перья от него летят… Особенно прислушивался он к мнению Ивана Бунина, острого на язык, много читавшего,
думающего, наблюдательного, легко понимающего суть произведений своих коллег по литературе. И чего бы ни касался этот высокий, стройный, с тонким, умным лицом, всегда хорошо и строго одетый собрат по перу, в нем всегда и во всем угадывался крупный, талантливый художник, которого не зря, конечно, прозвали «слишком юным академиком». А сколько оживления в их литературные беседы вносит он своим юмором и товарищескими остротами… Объездил чуть ли не полмира, уже многого достиг, много написал… Говорят, непоседа, а уж если засядет за работу, не пьет, не ест, как говорится, до тех пор, пока не сделает, что задумал… Только так и нужно работать. Ночами пишет. Пока не закончит. Так и он работал над «Бездной».
        И Андреев вспомнил каламбур, который много раз ему повторяли: «Будьте любезны, не читайте «Бездны»…» Да и вообще сколько каламбуров ходило по литературной Москве, сколько шуток, острот, веселья бывало на «Средах». Каждый по-своему оригинален и талантлив. Хотя бы Телешов. Как он интересно рассказывает о встречах с Чеховым, который и надоумил его взяться за перо. И не просто взяться, а поехать за сюжетами куда-нибудь в Азию, за Урал. Писателю нужно увидеть народную жизнь, ночевать на глухих почтовых станциях и в избах. А по железной дороге советовал ездить только в третьем классе, среди простого народа, чтобы увидеть и услышать настоящих мужиков, их образную и меткую речь.
        Леонид Николаевич сидел за чистым листом бумаги и, как обычно, прежде чем написать фразу, долго ее обдумывал. А фразы не приходили на ум… Он только что вернулся из Большого театра со своей дорогой Александрой Михайловной и под впечатлением выступления Федора Шаляпина в партии Еремки захотел тут же набросать свои размышления. А мысли его уносились к первым дням знакомства с этим милым парнем, оказавшимся артистом, какого никогда еще не приходилось видеть его современникам.
        Андреев был молод, красив собой, небольшая бородка и длинные черные волосы, поддевка и высокие сапоги, в которых он появлялся повсюду — в гостях, дома, в театре, обращали на него внимание. А желтая пресса зубоскалила по поводу его поддевки, попутно выдумывая множество злых и обидных небылиц. Трудно быть популярным человеком на Руси. Столько появляется недоброжелателей и завистников, горька бывает порой, очень горька участь русского писателя. Но великое счастье — им быть! А у кого из современных молодых писателей участь действительно не горька? У Куприна? У Бунина? У Горького? А как начинал он сам? Маленькие рассказики в «Курьере». Никто бы его и не заметил еще многие годы, если бы не Горький. Сколько пролежала его книжка рассказов у Сытина? Полгода. Никто бы и не подумал ее издавать, если б Горький не взялся за реорганизацию издательства «Знание». Счастливый случай! Не только для него, но и для всех современных молодых писателей.
        Было поздно, а в уютном особняке, расположившемся в «тихих Грузинах», в Средне-Тишинском переулке, по-прежнему горел свет. Леонид Николаевич, закидывая назад спадающие черные волосы, все еще никак не мог дотронуться до чистого белого листа бумаги, все еще погруженный в воспоминания. Черные, жгучие глаза его готовы были сжечь этот белый лист от нетерпения, но мысли уносились куда-то в другую сторону. Смысл, смысл жизни, где он? Один верят в Бога и бывают довольны этим. А он Бога не приемлет, да и скучно все вокруг одного и того же вертеться, подобно Мережковским, Булгаковым и достопочтенным профессорам. Вертятся и снова оказываются все на том же месте. Человек? Да, человек — это звучит гордо, красиво, внушительно, но где конец? Стремление ради стремления — так ведь это верхом можно поездить для верховой езды, а искать, страдать для искания и страдания, без надежды на ответ, на завершение, нелепо. А ответа нет. Всякий ответ — ложь. Остается бунтовать — пока бунтуется, да пить чай с абрикосовым вареньем.
        Словно угадала его желание Александра Михайловна и внесла к нему в кабинет большую чашку ароматного чая.
        - Ты еще не ложился, полуночник? — И столько было ласки и доброты в ее голосе, что Леонид Николаевич ничуть не рассердился за вторжение во время его работы.
        - Никак не могу написать очерк о Шаляпине в завтрашний номер. Мысли толкутся в голове, но ни одна из них не может выпрыгнуть на бумагу. Передрались, перепутались, засели в голове, ничем их не выбьешь.
        - А ты попей чайку, мысли-то и успокоятся. Напишешь, Леня, а потом разбуди меня, я послушаю.
        - Мысли мои унеслись совсем в другую сторону, Саша. Мне казалось, что я мертв, ничто меня не трогало. Ан нет, я жив еще. Меня, помимо абрикосового варенья и тебя, очень трогает, очень волнует, очень радует героическая, великолепная борьба за русскую свободу. Быть может, все дело не в мысли, а в чувстве? В последнее время я как-то особенно горячо люблю Россию. И странно — точно ответ какой-то есть в этой любви. А начнешь писать — снова пустота. В голове копошится что-то — съезжаются мысли, как дачники осенью в город.
        - Ну что ты так себя изводишь? Отдохни и не пиши. Завтра напишешь. Не надо себя насиловать, а то все равно ничего не получится путного.
        - Ладно, Саша, иди, прости меня, я хочу еще посидеть.
        Саша ушла, а Леонид Николаевич снова погрузился в воспоминания: «И люблю Россию, скорее всего, потому, что так поперло из нее талантами. Куда ни глянь, всюду гигантские успехи, большущие таланты. Какая-то фантастическая почва, словно ждала, чтобы именно в эти годы дать Горького, Шаляпина, Рахманинова, Москвина, Станиславского… Бунина, Собинова, Врубеля, Шаляпина… Ах, я уже вспоминал его… Не идет он у меня из души…»
        Леонид Андреев уже много раз встречался с Федором Шаляпиным, бывавшим на «Средах»; в Нижнем Новгороде у Горького, как раз в то время, когда гостил у него и Леонид Андреев; встречались в различных компаниях, на обедах и ужинах. Леонид Андреев много раз бывал в театре, смотрел и слушал почти все, что шло с участием Шаляпина. Казалось бы, хорошо знал его как человека и артиста, но вот сел за стол и никак не мог определить своего отношения к молодому гиганту.
        Снова заглянула Саша. Как он всегда рад ее появлению: только она входила, он уже радостно поворачивался к ней. Вот и сейчас, когда у него ничего не получается. Так она прекрасна, она ему не помешает…
        - Вот, Саша, хожу и думаю… Хожу и думаю — и думаю я о Федоре Шаляпине. Сейчас ночь, ты знаешь, самое мое время работы. Город угомонился, засыпает, если уже не окончательно заснул. Нет назойливых звуков, которые в течение дня терзают слух. Тихо на темной улице. Тихо в моей комнате — и двери отперты для тебя и для светлых образов, которые вызвал к жизни певец. А ничего не получается…
        - Да что ты! Ты так прекрасно говорил в антрактах и по дороге домой. Вот и запиши эти слова, и пусть они будут началом твоего очерка.
        - Нет! Слишком просто. О Шаляпине так нельзя.
        Леонид Николаевич все еще стоял и покачивался на месте, готовый снова ходить по комнате.
        - Вспоминая его пение, его мощную, стройную фигуру, его непостижимо подвижное, чисто русское лицо — странные превращения происходят на моих глазах… И не могу писать… Вдруг из-за добродушно и мягко очерченной физиономии вятского мужика на меня глядит сам Мефистофель со всею колючестью его черт и сатанинского ума, со всею дьявольской злобой и таинственной недосказанностью. Сам Мефистофель, ты понимаешь меня?
        Александра Михайловна не решалась даже поддакнуть, понимая, что в этот момент не нужно перебивать мужа.
        - Не тот зубоскалящий пошляк, что вместе с разочарованным парикмахером зря шатается по театральным подмосткам и скверно поет под дирижерскую палочку, — нет, настоящий дьявол, от которого веет ужасом. Потом наваждение пропадает, снова появляется милое смышленое лицо вятского мужика, но ненадолго. Вдруг столь же неожиданно облик его меняется, и проступает величаво-скорбное лицо царя Бориса. Величественная плавная его поступь, которой нельзя подделать. Красивое, сожженное страстью лицо тирана, преступника, героя, пытавшегося на святой крови утвердить свой трон. Мощный ум и воля — и слабое человеческое сердце.
        Александра Михайловна не шелохнется, зная по опыту совместной супружеской жизни, что перебивать его в этот момент нельзя. А Леонид Николаевич, полузакрыв глаза, устремленные куда-то в противоположный угол, тихо, как бы про себя, но отчетливо и внятно говорит о накопившемся в душе:
        - А за Борисом — злобно шипящий царь Иван, такой хитрый, такой умный и такой злой и несчастный, а еще дальше — сурово-прекрасный и дикий Олоферн; милейший Фарлаф во всеоружии своей трусливой глупости, добродушия и бессознательного негодяйства и, наконец, создание последних дней — Еремка. Обратила ты внимание, как поет Шаляпин: «А я куму помогу-могу-могу»?
        И Леонид Николаевич попытался воспроизвести эту фразу из оперы Серова «Вражья сила», но понял, что у него не так получается, засмущался и замолчал, виновато поглядывая на Сашу.
        - Вспомнила? Теперь ты поймешь, что значит это наше российское «лукавый попутал». Это не Шаляпин поет и не приплясывающий Еремка: это напевает самый воздух, это поют сами мысли злополучного Петра. Нет, не передать словами зловещей таинственности, всего дьявольского богатства оттенков этой простой песенки.
        Леонид Андреев снова задумался.
        - И все это изумительное разнообразие образов заключено в одном его лине, это дивное богатство умов, сердец, чувств — в одном уме и сердце вятского крестьянина Федора Ивановича Шаляпина, а ныне, милостью его колоссального таланта, европейской знаменитости. Ты знаешь, просто не верится в его взлет. Какой силой художественного проникновения должен быть одарен человек, чтобы осилить и пространство, и время, и среду, проникнуть в самые глубины души людских характеров, разных по национальности, времени, по всему своему историческому складу.
        - Очень люблю смотреть на его Мефистофеля. Какое-то чудо свершается на наших глазах, так он умеет преображаться. — Саша не сдержала своих чувств, и слова эти у нее вырвались как бы невзначай.
        Леонид Андреев недоуменно посмотрел на нее: дескать, почему ж ты перебиваешь меня, придет время, дай сначала выговориться мне.
        - Да, Мефистофель. Ты права…
        Саша чувствовала себя виноватой, наблюдая, как трудно собирался с мыслями ее Леонид.
        - Чуть ли не два века Европа создавала Мефистофеля и в муках создала его, и пришел Шаляпин и влез в него, как в свой полушубок, просто, спокойно и решительно. Так же спокойно влез он в Бориса и в Олоферна. Какие расстояния между ними, но ничто не смущает его, и я, ей-богу, не вижу в мире ни одной шкуры, которая была бы ему не по росту.
        Леонид Андреев подошел к Саше, потрепал ее по волосам, нежно заглянул в глаза, как бы прося прощения в свою очередь за тот недоуменный взгляд, которым он ее недавно одарил.
        - Не сердись. Ты же знаешь, что я не люблю…
        - Ну что ты… Только не переоцениваешь ли ты значение актера, влезающего в чужие шкуры? Ведь они сшиты Мусоргским или Гете, Серовым или Римским-Корсаковым. Ведь они создали, а Федор Иванович всего лишь исполнитель. И слова у него чужие, и музыка чужая…
        - Нет, тут ты не права. Понятно, истолковывать того или иного автора он может в известных пределах, все это так, но не совсем. Допустим такой случай: вылепивши из глины человека, творец позабыл вдохнуть в него жизнь — получилась глиняная фигура со всеми атрибутами человека, но не человек. И много или мало сделал бы тот, кто дал бы жизнь неподвижной глине? Именно это и делает Шаляпин — он дает жизнь прекрасным глиняным и мраморным статуям. Ведь сколько лет существовали «Псковитянка» и Иван Грозный, ты подумай, и многие любовались, а жизнь его не видел никто, пока не явился Шаляпин. Живым, в самом строгом и определенном смысле этого слова, ну как живы ты и я, как жив наш маленький… — И Леонид Николаевич с любовью посмотрел на живот своей Шурочки: в декабре они ожидали ребенка. — Всегда находились на свете более или менее талантливые искусники, — продолжал Леонид Андреев после минутного трогательного замешательства, — которые раскрашивали статуи под человеческое тело, вроде бы они живые, но не живые — вот та непостижимая разница, что отличает творения Шаляпина от игры других талантливых артистов.
Здесь начинается область великой тайны — здесь господствует гений.
        - Ну уж ты и скажешь — гений… — Александра махнула рукой.
        Андреев истолковал этот жест по-своему.
        - Да, большое слово произнес, но не беру его обратно. Я понимаю тебя. Многие считают, что если не окончил университетского курса, то уж и не можешь ничего путного сделать в жизни. А я думаю, что университетский курс еще не делает человека высоким. Это лишний вершок роста, не более того.
        - Ну вот, все-таки лишний вершок…
        - Да. Можно иметь двадцать дипломов, как мой знакомый, и мерить спирт в акцизе, а можно без дипломов, только самообразованием, достичь невиданных высот. Вот возьми ты Шаляпина, отсутствие дипломов и всяких условных цензов, а как странная судьба вознесла его от тьмы вятской избушки к вершине славы. И сколько это дает радости и гордости — значит, силен человек! Значит, силен живой Бог в человеке!..
        Леонид Андреев снова увлекся и не заметил, как побледнела Александра Михайловна.
        - Что-то утомилась я, ты прости меня…
        - Да, конечно, я совсем не берегу тебя. Прости меня.
        Александра Михайловна ушла, а Леонид Николаевич еще долго думал, оставаясь наедине с чистым листом бумаги. Нет, он вовсе не собирался всесторонне оценивать Федора Шаляпина, избави Бог. Для этого нужна серьезная подготовка, прежде всего хорошее знание музыки. Это должны сделать другие. Когда-нибудь появится книга о Федоре Шаляпине, в которой примут участие литераторы и музыканты. Такая книга необходима. Как жестока жизнь всех актеров, их творения неотделимы от них самих, живут вместе с ними и вместе с ними умирают. Он лишь выскажет свои впечатления.
        И склонился над белым листом бумаги.
        Леонид Андреев писал очерк для очередного номера «Курьера», писал быстро, с увлечением. Один лист за другим уходили в сторону. Все было продумано, осталось лишь записать. «Воспроизвести словом, как бы оно ни было талантливо, все те пышущие жизнью лица, в каких является Шаляпин, невозможно, и в этом смысле несправедливость судьбы непоправима. Но создать из творений Ф. И. Шаляпина прекрасную долговечную статую — эта задача вполне осуществима, и в осуществлении ее наши наиболее талантливые литераторы найдут благородное применение своим силам. Перед лицом всепожирающей вечности вступиться за своего собрата (здесь Леонид Николаевич на мгновение остановился и резко подчеркнул последнее слово), вырвать у нее хоть несколько лет жизни, возвысить свой протестующий голос еще перед одной несправедливостью — как это будет дерзко, и человечно, и благородно! Разве Мочалов не жил бы до сих пор, если бы его великие современники, часто безграничные властители слова и формы, не в виде отрывочных воспоминаний, а в целом ряде художественных образов и картин сохранили для нас его гениальный образ и гениальные творения?
Обидно подумать, что до сих пор над увековечиванием творений Шаляпина трудились: со стороны внешней картинности образа — фотограф Чеховский, со стороны звука — дико скребущийся, как запертая кошка, фонограф и репортеры.
        Мои собственные намерения скромны: очарованный гениальным творчеством Шаляпина, натолкнутый им на массу мыслей и чувств, я хочу поделиться с читателем своими впечатлениями в далеко не полной и не удовлетворенной форме газетного фельетона. Разве можно наперстком вычерпать океан, или удою вытащить на берег Левиафана, или в коротенькой, наскоро набросанной статейке воссоздать многоцветный и многогранный образ Ф. Шаляпина?..»
        Поздняя ночь, все тихо кругом, замерли последние звуки за окном дома М. Ф. Гвоздевой на Средней Пресне, где поселились Андреевы, все давно сладко спали, а Леонид Николаевич заканчивал свой очередной очерк — о Федоре Шаляпине.
        В эти же дни еще один близкий Шаляпину человек много размышлял о его удивительной судьбе. Леонид Собинов порой и осуждал некоторые экстравагантные поступки Федора Шаляпина, его несдержанность, вспыльчивость, бешеный темперамент. В порыве недовольства он мог сказать все, что думает. Надо сдерживаться… Не капризничать, как маленький мальчик. Конечно, обстановка в театре жуткая, он, Леонид Собинов, сам испытал, на какие уловки порой идут завистники, лишь бы испортить настроение и сорвать успех артиста-соперника. Даже против Шаляпина порой строят козни. А ведь это наша слава и гордость, мировая величина. Правда, Корсов говорил, что французская знаменитость бас Дельмас и по голосу и по игре выше Шаляпина, но Собинов слушал его в Руайане, видел его в «Фаусте» и в опере Массне «Таис».
        «Слов нет, — размышлял Собинов, — у Дельмаса голос великолепный, красивый, изредка напоминающий шаляпинский, но до шаляпинского тембра ему очень далеко. Затем артист он хотя и горячий, но самый «ложно классический», если можно так выразиться! Масса движений, жестов с претензией на пластику. Все это считается в Париже квинтэссенцией актерского искусства, и, говорят, Дельмас «велик в пластике». Это, конечно, целое художественное недоразумение, тем более для нас очевидное, что в Мефистофеле все время перед глазами был Федор Шаляпин. Самый образ — пошло традиционный, образ салонного черта-шалопая… А «Таис» просто создана для Шаляпина. Конечно, и Дельмас в ней очень хорош, но все время хотелось, чтобы это пел Шаляпин. Но самое удивительное, что у нас в России единственный в своем роде артист получает, в сущности, гроши и его еще вдобавок ругают кой-где, публикуют на него карикатуры, а Дельмас, многими чинами ниже, считается как единственный в Европе бас и получает девяносто тысяч франков как артист «Гранд-опера» в год. А Шаляпину удастся ли получить сорок тысяч в год, еще неизвестно…»
        Собинов часто думал о Шаляпине. И неудивительно. Часто о них писали в одних и тех же газетах. Вместе они выступали в благотворительных концертах, спектаклях, не раз вместе гастролировали. А тут в Большом театре начали репетировать «Мефистофеля», которого ставили по просьбе Шаляпина: после успеха в Милане ему очень хотелось спеть и сыграть этого Мефистофеля. А Собинов еще летом, во время гастролей в Кисловодске, начал разучивать партию Фауста.
        Шаляпин постоянно расспрашивал его о Милане, о его заграничном житье-бытье. Да и вообще, где бы они ни встретились, тут же начинаются разговоры… Особенно сразу же после летних гастролей и отпуска.
        - Ты, Лёнка, говорят, был в Милане? Не дали тебе еще контракта? — спрашивал Шаляпин. — Ну как там, все так же?
        - Был, Федор, был… Да нет, что-то меняется и за границей. Не успеешь переехать русскую границу, как начинают совать тебе под нос бесконечное количество запрещенных изданий, начиная с самых порнографических и кончая социалистическими. Тут и анекдоты, и пасквили, и даже фельетон Амфитеатрова, за который он был сослан, с портретом автора, всякое старье и «Тайны Зимнего дворца» — в большинстве бездарнейшие произведения. Все это продается отчаянно дорого, в расчете на любопытство русских, слишком опекаемых цензурой.
        - А покопался там в книжных магазинах? Нашел что-нибудь для своего Фауста? — спросил Шаляпин.
        - Лишь кое-что нашел в Вене, но очень мало. Один только том единственного иллюстрированного издания Гете с очень недурными рисунками. Купил немецкое издание шекспировских героев, и в числе их Ромео, очень интересный рисунок и для грима и для костюма. А самое, пожалуй, интересное — это два громадных тома истории костюмов.
        - Знаешь какое это удовольствие рыться в старых книгах! Сколько эти книги дают нам, артистам. Молодец ты, Леонид, что ищешь для своих героев индивидуальность…
        - Публика требует. После моего Ленского все ждут от меня индивидуальной игры и в других партиях.
        - И правильно, что ждут. Мы же с тобой — не итальянские певцы, которые любуются только своими голосами.
        - Если б ты знал, как ты прав. Просто поразительно, как они ничем не интересуются, целыми днями просиживая в своей излюбленной Галерее. Они ничего не знают, не понимают, не помнят. Про Гете многие и не слыхали. Данте в их глазах нечто вроде Остромирова Евангелия для гимназиста пятого класса. Я сразу же пошел в магазины, но ничего не нашел. На мои вопросы о «Фаусте» Гете я получал такие ответы, как будто я спрашивал что-то из китайских доисторических времен. А ведь певцы — это единственные люди, с кем мог поддерживать знакомство. И все они помешаны на звуке, на нотах, на дыхании. И ничего больше. Даже художника не мог найти в Милане. А почему ты, Федор, отказался петь в Милане в «Фаусте» Гуно? Там много говорили об этом отказе и спорили.
        - Ехать опять с Мефистофелем мне не хотелось, откровенно тебе скажу. Вот взять бы туда какую-нибудь русскую оперу. Вот о чем мечтаю, но вряд ли они созрели для этого.
        Собинову правилось, что Шаляпин ничего от него не скрывал, говорил, что думал. «Вот именно такого я и люблю Федора, простого, душевного, без всякого ломанья…» — подумал Собинов, глядя на простодушно улыбающегося Шаляпина.
        - Как я рад, Лёнка, что в декабре у меня бенефис и ты участвуешь в «Мефистофеле» вместе со мной! Готовишь Фауста?
        - Ну а как же! О бенефисе уже давно все говорят, и не только в театре, но и в столицах наших. Даже в Петербурге знают и обещали приехать. А кто тебе готовит костюмы?
        - Головин уже кое-что любопытное придумал.
        Долго еще говорили друзья о всякой всячине, но главное — о «Мефистофеле» Бойто, которого давали в бенефис Федора Шаляпина.
        Глава девятая
        Бенефис
        3 декабря с утра один за другим торопливо мелькали по Чернышевскому переулку прохожие, подходили к дому Шаляпина, как раз напротив английской церкви, поднимались на второй этаж, робко стучали в квартиру:
        - К Федору Ивановичу! Он обещал мне билет на свой бенефис…
        - Он еще спит, — грубо отвечал слуга Шаляпина.
        Многие пожелавшие повидаться с Шаляпиным в этот день прошли по этой лестнице.
        Сегодня состоится бенефис Шаляпина, впервые он выступал в роли Мефистофеля в одноименной опере Бойто, и, на свою беду, Шаляпин сам решил распределить билеты в Большой театр. Прослышав об этом, желающие стекались толпами все дни, но и сегодня желающих попасть на бенефис Шаляпина ничуть не убавилось, с каждым часом их становилось все больше и больше.
        Федор Иванович проснулся поздно. Встал, накинул халат, потянулся и так, с поднятыми руками, прошел к большому столу, заваленному письмами, просьбами, визитными карточками… «Некогда отвечать, — горестно вздохнул Шаляпин. — Столько дел, столько приглашений…»
        Легонечко поворошил лежавшие на столе и несколько покрывшиеся пыльцой неотвеченные письма. Но на подносе лежали вчерашние, еще неизвестные ему, а значит, что-то могло быть и интересным. Небрежно перебирая лежавшие отдельной горкой письма, Шаляпин быстро распечатывал их и пробегал глазами. Чаще всего это были просьбы о билетах на бенефис. Казалось бы, о всех позаботился, но вот как же он мог позабыть о Кругликове, который незамедлительно дает о себе знать: «Дорогой Федор Иванович! Не знаю всех театральных порядков. Помнится, императорские театры присылали в редакции журналов и газет для рецензентов билеты на каждое первое представление новинок и возобновлений. На этом основании я не хлопотал о билете на Ваш бенефис. Но сейчас мне внушили сведущие люди, что при бенефисах хозяин билетов не театр, а бенефициант, который может и не пожелать соблюдения давнего театрального обычая. Ввиду того, что билет для рецензента «Новостей дня» еще не доставлен, нахожусь в смущении и необходимости обратиться к Вам с вопросом, будет ли мне билет или нет, и с просьбой так или иначе устроить мое присутствие на
празднике 3 декабря. Вы, конечно, понимаете, что мне на нем необходимо быть, что замолчать такой вечер популярной газете немыслимо, что у меня лично интерес ко всякой Вашей роли громаден. Не откажите мне ответить сегодня же и, пожалуйста, не стесняйтесь ценой билета. Пусть будет он какой угодно, — газета меня не подведет на расходы — сама оплатит его стоимость. Лишь бы мне только, как рецензенту «Новостей дня» и Вашему испытанному доброжелателю, не остаться без билета… Тверской бульвар, дом Романова, квартира 2…»
        Шаляпин торопливо дочитал до конца. Чувствовалось, что он уже привык к такого рода посланиям от друзей, журналистов, купцов, художников, писателей… Но Кругликов, друг Римского-Корсакова, это особая статья. Ему непременно нужно добыть билет.
        Взял другое письмо, Маныкин-Невструев сообщал что-то важное и интригующее: «Дорогой Федор Иванович. Во-первых — непременно прочти до конца. Во-вторых — письмо между нами. Буду просить об участии в концерте, и ни за что не стал бы обращаться с этой просьбой, но — кровь льется, люди гибнут, помочь надо! Славянское общество, в котором я работаю, дает концерт 29 декабря для тех, кому в данное время не смеет официально помочь ни одно правительство, — для македонян…» Ну, до 29 декабря далеко, больше трех, недель. Разберемся. Шаляпин положил письмо Маныкина-Невструева на кучу пропылившихся писем.
        В следующем письме Вл. И. Немирович-Данченко напоминал Федору Ивановичу, что в прошлом и в нынешнем году он обещал спеть «в пользу бедных наших учеников». Просит спеть два-три романса в фойе театра, устроит так, что ему не будет трудно.
        «А что же тут еще?» Нет, никому дела, оказывается, нет, что у него такие напряженные дни, что он выбивается из сил, готовясь к бенефису. Ну можно ли удовлетворить все просьбы, ответить на все письма, а главное, стоит ли отвечать на все письма? Всем кажется, что он двужильный. Ключевский, Зилоти, Рахманинов, Зимин, Немирович-Данченко, Горький, Леонид Андреев, Бунин, Коровин… Какие прекрасные, замечательные люди, какие крупные таланты… А что он, Федор Шаляпин-то, значит? Все говорят: «Гений, гений, великий артист…» Все заискивают, чего-то просят, всюду хотят видеть, приглашают, готовы баснословные деньги платить за выступление в концерте. А что он может? Вот простудится и охрипнет, кому будет нужен? Никто не хочет понять его состояния, все только просят и требуют. «Хорошо быть писателем, — думал Шаляпин, — садись за письменный стол и пиши, что тебе захочется. А тут? Нет, работа артиста — работа нервная. Я воспитывался не в салонах и хотя знаю, как не надо вести себя, но не всегда могу сдержаться. Что поделаешь, природа моя такова, иногда бываю резок, всегда говорю правду в глаза, а кто в паше
время любит правду? К тому же я впечатлителен, и обстановка на меня сильно действует, с джентльменами я тоже могу быть джентльменом, а с хулиганами, извините, сам становлюсь… Как аукнется, так и откликнется. Вот недавно почему произошел скандал во время репетиции?»
        Шаляпин встал, подошел к роялю, одним пальцем начал стучать по клавишам. И живо представилось ему, что возникло на репетиции…
        «Мефистофеля» Бойто давно не ставили в Москве, никто, в сущности, не видел, как был поставлен этот спектакль в Италии. И мне хотелось в свой бенефис поставить этот спектакль и сделать то, что не удалось в Италии. И вот я предлагаю что-то дополнить из того, что так не хватало в Милане, а мне начинают ставить палки в колеса.
        На репетициях я принужден был выступать перед товарищами как бы режиссером, приходилось объяснять и рассказывать разные разности даже балету. Многое приходилось разъяснять при постановке сложной сцены на Брокене. Я всегда бываю благодарен за ту или иную подсказку. Думал, что так же будут относиться и к моим подсказкам, но сразу же заметил, что артисты принимают мои объяснения с явным неудовольствием… «Чего он учит нас? — ворчали некоторые. — Какое право он имеет учить?» При чем здесь право? Об этом я не задумывался, потому что я чувствовал себя не учащим, а только советующим. Как я сам нуждался в советах, когда только что вступил на сцену Мариинского театра! Как я был бы благодарен всякому, кто меня бы чему-то научил. За советы мне приходилось еще и извинения испрашивать, хотя не было ничего обидного. Иногда срывался. Иной раз и назовешь действия какого-нибудь своего приятеля по сцене действиями «турецкой лошади». Ну разве знал я о том, что это безобидное мое выражение сидевший где-то в затишке журналист исказит так, что окажется, будто бы я называл хористок «коровами». Ничего подобного не было,
тут бы и дать опровержение, но хористки не догадались, мне же самому показалось неудобным опровергать от своего имени. А сколько было еще различных «инцидентов»… Никому ничего не скажи, а стоит сказать что-то, так тут же сразу обидятся и будут делать во сто раз хуже, чем перед этим. Но я так и не мог ничего сделать с этой постановкой… Ах, эта боязнь наступить на чье-нибудь раскоряченное самолюбие! Как она мешает работать, жить, чувствовать себя свободным человеком и другом людей!» — раздраженно думал Шаляпин.
        Шаляпин сначала тихонько, потом все громче стал напевать первые музыкальные фразы Мефистофеля в Прологе. Раздосадованный своими воспоминаниями о репетициях и предстоящем выступлении в неподготовленном, как ему казалось, спектакле, Шаляпин стал форсировать звук. Ему показалось, что голос не справляется с трудными словами, прозвучавшими без достаточной выразительности. «Ну вот, вечером будет еще хуже, — в ужасе подумал он. — Провалюсь на своем же бенефисе…»
        Сколько хлопот доставил ему этот бенефис! Надо же было ему еще взяться и за распространение билетов у себя на квартире… А как же не браться, если барышники взвинчивали цены на билеты втрое и вчетверо. Жаловались, что не могут купить билеты в кассе театра. Потому и взялся, и тут же возникло неприязненное отношение к нему у его товарищей, в публике распространился слух о его жадности к деньгам. «Шаляпин — лавочник», — чуть ли не в глаза стали говорить обиженные.
        «Как это несправедливо и оскорбительно для меня. — Снова Федор Иванович терзался в своих воспоминаниях. — Из веселого человека я превращаюсь в такого, кто подозревает всех в недоброжелательстве, становится раздражительным и скучным. Вот так, дорогой Федор Иванович, ты думал стать этаким Бовой-богатырем, избивающим метлой тысячи врагов, но это может быть только в сказке. А когда я уклоняюсь от новых знакомств в театральном мире, то про меня говорят: «Зазнается!» Ух, ненавистный мир, как не любят в этом мире всех, кто хоть сколько-нибудь возвышается над ними…»
        Федор Иванович еще раз попробовал голос и, раздосадованный всем на свете, вышел в столовую.
        Иола Игнатьевна, дети давно уже позавтракали, занимались своими делами, но предгрозовая обстановка начала чувствоваться и здесь. Кто-то уже звонил, кто-то справлялся о настроении бенефицианта, кто-то приходил спросить, не осталось ли билетика за любую цену. Обо всех новостях торопливо рассказывала Иола Игнатьевна, заметив на лице грозного «Мефистофеля» выражение недовольства и досады, неизвестно пока чем вызванное.
        - Федя! Вот только что пришло письмо тебе от Сафонова…
        Шаляпин взял письмо и вслух стал читать:
        - «Дорогой Федор Иванович! В то время, когда ты будешь внимать грому рукоплесканий, прими эти несколько слов как выражение искренней радости твоему успеху от человека, всегда глубоко ценившего твое высокое дарование, свыше тебе ниспосланное. Ты в искусстве сила и правда, и дай тебе Бог еще многие годы здоровья, а остальное придет само собою. Сердечно скорблю, что не буду свидетелем твоего торжества, но за это время накопилось столько работы, что занят я с утра до ночи.
        Нельзя ли повидаться нам как-нибудь после сегодняшнего твоего триумфа? Я не решался беспокоить тебя раньше, зная, как ты, вероятно, озабочен своими делами. 22 декабря я еду за границу, а до этого мне необходимо тебя повидать и сделать годичное собрание членов фонда перед концертом 11 января, о котором я уже говорил и фон Боолю и Теляковскому. Твой В. Сафонов».
        Шаляпин скорбно посмотрел на Иолу Игнатьевну:
        - Какой тут гром рукоплесканий, какое там торжество, я совсем не в голосе, хриплю, страшно раздосадован всеми этими приглашениями, просьбами, разговорами. Ты знаешь, что я лавочник? И все из-за того, что захотел оградить своих слушателей от спекулянтов и барышников, перепродававших билеты на спектакли с моим участием. Ух, не могу жить в этой стране.
        - Ты не волнуйся, все будет хорошо, я же слышала твои пробы сегодня. Прекрасно звучит голос.
        - В самом деле? — с радостным сомнением спросил Шаляпин.
        Вскоре стали приходить друзья, которые всегда были вместе с ним перед ответственными выступлениями. Снова позвонили. Блестя своим веселым пенсне, вошел Петров-Скиталец. За последние дни он часто сюда заходил, уверенно и твердо шел в этот дом, где столкнулся сегодня со многими странностями, о которых не замедлил рассказать.
        - Что тут сегодня происходит? Столпотворение какое-то. Весь переулок около дома забит народом, толпа не менее тысячи.
        - Бенефис сегодня.
        - Знаю про бенефис, но ведь и лестница сплошь запружена людьми, стоят вроде в очереди вплоть до самой двери.
        - Да за билетами пришли, а билеты все кончились. — Шаляпин нехотя отвечал своему другу, с которым было столько пито-едено за последние месяцы.
        - Просто поразительно, как мне удалось пройти через толпу и позвонить. Но и тут я наткнулся на препятствие. Дверь-то оказалась предусмотрительно на цепочке. Просунулся здоровенный кулак длиннобородого Ивана и уперся мне в грудь.
        Все окружавшие Шаляпина да и он сам с интересом слушали Степана Гавриловича: авось немного развеселит, а то создавалась какая-то тревожная атмосфера.
        Петров это понял и продолжал:
        - Долго в таком положении невозможно было пребывать, я сказал, кто я, да и Иван, всмотревшись, быстро открыл дверь и впустил меня, грозно зарычав на тех, кто сунулся было вслед за мной.
        - Что ж Иоанн-то, не помнит, что ли, тебя, проклятый, вот я ему покажу.
        - Нет, нет, все в порядке. Извинился, назвал меня по имени-отчеству, снял с меня пальто: «Уж вы извините меня, Степан Гаврилович, я в суматохе и не посмотрел, кто идет, а прямо кулак выставил. Иначе нельзя — лезут! И ведь какие нахалы! Мы, говорят, друзья Федора, да мы с ним на «ты», как смеешь не пускать? А куда же тут пустить: их полон переулок, да и врут все… Друзья!»
        Передавая речь старого приятеля Ивана, Петров так переменил свои голос, так напыжился, что все почувствовали, что говорит будто бы сам Иван, Петров сделался толстым, солидным, и столько было презрения в голосе Ивана — Петрова, когда он говорил о так называемых «друзьях», что присутствовавшие рассмеялись.
        - Зачем же их привалило столько? — продолжал веселить собравшихся Петров. — «Да за билетиками же за даровыми! — Петров снова подражал голосу Ивана, приняв его внушительную позу. — Чай, сами знаете, нынче наш бенефис! Если таким «друзьям» даровые билеты раздать, даровой бенефис в ихнюю пользу получится! Русская-то клака еще хуже итальянской!»
        - Так и сказал?
        - Так и сказал и вернулся к двери, потому что уже кто-то царапался в нее… А что же тут происходит? Феденька, что с тобой? Скоро выступать, а ты в халате, небритый, бледный какой-то, да и вообще имеешь хворый вид: жалобно стонешь, как умирающий. Что с тобой, ну-ка, возьми себя в руки…
        Шаляпин действительно не знал, куда себя деть в эти минуты перед бенефисом. Друзья успокаивали его, некоторые даже поддерживали под руки, настолько казался слабым и разбитым этот гигант.
        - Ну, успокойся же, успокойся, все будет хорошо! — встревоженно говорили они.
        - В чем дело-то? — недоумевал Петров, так и не дождавшись ответа от Шаляпина.
        - Боится, — сердито сказал Коровин. — Волнуется перед спектаклем. Вы знаете, какую травлю подняли уличные газеты из-за высоких цен в первом ряду партера и лож бельэтажа? Галерка как была тридцать копеек, так и оставлена, а вот богатая публика подняла даже газетную травлю. Боится Федор, как бы спектакль не сорвали.
        - Ничего я не боюсь, — вяло возразил Шаляпин. — Вы не слышите, как я хриплю, а партия такая трудная. — Шаляпин горестно махнул рукой, как бы говоря, что никто здесь не понимает его состояния. — Сорвут спектакль, вот увидите.
        - Не посмеют! Что они, свистать, что ли, будут? Или гнилыми яблоками кидать? Публика не позволит!
        Так шло время, в разговорах, спорах, в борении различных мнений. Но Шаляпину не было легче от этих разговоров, навевавших на него и без того дурное настроение.
        Глядя на Шаляпина, Петров с недоумением размышлял: «Неужто это тот самый человек, который не побоялся в свое время всесильной итальянской клаки? Он испытывает смертельный страх перед своим «первым» выступлением в той же опере Бойто, которую он уже хорошо знает, проверил в Италии, покорив эту страну певцов. Почему он был так уверен в себе там — и так не уверен у себя на родине? Может, потому, что плохо знал итальянцев, а своих-то знает хорошо?»
        Все разбрелись по группам, заспорили; как обычно, страсти накалялись. Шаляпин побродил по дому. Зашел в детскую. Иола Игнатьевна кормила Игрушку, как в шутку называл Шаляпин своего первенца Игоря… Нет, нет, он мешать не будет, только сядет в сторонке и посмотрит на эту потешную процедуру, может, это отвлечет его от скорбных мыслей и переживаний. Это счастье — иметь такого сына — одаренного, с абсолютным слухом, разумного, кроткого, ласкового. «Что бы я делал без него, без моего Игрушки? С каждым днем он становится все забавнее и милее. Чудак ужасный, и как потешны его представления, от которых можно умереть со смеху. Мой Гуля Ляляпин… Как он потешен, когда начинает мне подражать, кричит так, что хоть уши затыкай. Удивительный мальчишка, говорят, что я его просто боготворю, ну а что же делать-то? Игрушка — это мое наслаждение! Такой замечательный мальчик, что можно положительно считать себя счастливцем…»
        Шаляпин, затаившись, нежно смотрел на милое, бледное личико с большими серыми глазами, не по-детски пытливыми и печальными. И постепенно возвращалась к нему уверенность в себе, твердость и сознание своего предназначения на земле. Сегодня надо хорошо не только спеть, это уж зависит от состояния голоса, но и сыграть. Он должен заставить содрогнуться сердца его слушателей. Сегодня он еще раз докажет, что ему равных нет в России. А может, и во всем оперном мире, включая Таманьо, Сальвини, Карузо.
        - Ну вот, папочка, мы и кончили, забирай своего Игрушку.
        Шаляпин быстро подошел, снял с Игоря слюнявчик и бережно перенес его в кроватку, расцеловал. «Как пушинка, — подумал Федор. Иванович. — Ради его счастья я готов биться со всеми, кто встанет на моем пути…»
        Вернувшись в зал, где беседовали его близкие товарищи и друзья, без которых он теперь не начинал ни одного серьезного дела — так уж повелось еще в Мамонтовской опере, — Федор Иванович прошел в свой кабинет, где стоял рояль фирмы «Детлафф», подаренный ему Мамонтовым после пожара в Солодовниковском театре, рояль каким-то чудом уцелел, и попробовал взять первые музыкальные фразы: голос звучал прекрасно!
        Огромный зал Большого театра был переполнен. На лицах — радостное ожидание. Зрители расселись по местам, постепенно затихали посторонние звуки, шорох платьев, шепот возбужденных спорщиков; скрип кресел и треск опускающихся сидений. Последние звуки настройки оркестра. Все замерло: капельмейстер стремительно проходит на свое место, взмахивает дирижерской палочкой, и первые звуки поплыли в зале.
        Пролог. Ничто, казалось бы, не нарушает гармонии святой жизни на небесах. «Мгновенье, прекрасно ты! Продлись, постой!» Райское пение вдруг прерывается звуками, полными дерзости и сарказма, возвещая о появлении того, что чужд светлому божественному началу. Вот из темной бездны возникает и медленно поднимается к небу гигантская фигура Мефистофеля, могущественного духа зла, чтобы поспорить с силами добра и гармонии о том, что овладеет душой добродетельного Фауста, которому осталось жить совсем немного. Черный плащ на длинном и гибком теле, ниспадая, кажется уходящим в бесконечность, мощная обнаженная грудь, спина и руки, вызывающий взгляд огненных глаз, мертвенно-бледное лицо, могучие движения рук — во всем его облике чувствуется дерзкий вызов этого лукавейшего и вечного спутника человека, вызов силам, господствующим в царстве мировой гармонии. Мефистофель уверен в своей победе, могучим голосом заявляет о начале борьбы, его слова падают как ярость разгневанной природы, разбушевавшейся стихии, непокорной и уверенной в своей неотразимой силе. Гордое лицо Мефистофеля вдруг исказилось при словах,
упрекавших его за постоянное противоборство. Он страшен в своем негодовании, глаза его засверкали теперь злобным огнем: он уверен, что может отбить у Господа душу Фауста, пусть дадут лишь ему полномочия.
        Раздаются слова: «…Иди и завладей его душой и, если сможешь, поведи путем превратным за собою» — и мгновенно изменились черты лица Мефистофеля, нет никаких сомнений в том, что он завладеет душой Фауста и поведет его превратным путем.
        Зрители, видя, с каким сатанинским презрением Мефистофель обращается с «ангелочками», насколько равным чувствует себя в споре с Господом Богом: «Охотно Старика встречаю я порой, хоть и держу язык, чтоб с Ним не препираться», — со все возрастающим интересом наблюдают за острым конфликтом, где силы зла вступают в открытую борьбу с силами добра за человеческую душу.
        В писательской ложе находились Горький, Скиталец, Андреев. Ничто не напоминало им о том, что недавно исполнитель одной из главных ролей оперы находился в тяжелом состоянии депрессии; сейчас Федор Шаляпин был в ударе.
        К этому дню готовился не только сам Федор, но и его друзья: бенефис подводил итоги художественных достижений артиста. Друзья его решили отметить праздник друга. Но как выделиться в могучем хоре поздравителей, когда будут подношения всех почитателей популярного артиста? За две недели до бенефиса Горький попросил Леонида Андреева и Степана Скитальца подготовить поздравительный адрес от имени его друзей-литераторов. Горький не мог этим заняться, потому что был настолько занят делами — «носа высморкать некогда», как шутливо писал он одному из друзей. Однако приехал в Москву, чтобы поздравить Федора Шаляпина. И среди подношений, выставленных для всеобщего обозрения, нельзя было не обратить внимания на большой ларец, сделанный в форме старинной книги. Этот ларец — от А. Пешкова. Адрес, подписанный Иваном Буниным, Максимом Горьким, Пятницким, Скитальцем, Алексиным, Телешовым, Чириковым, Андреевым и Скирмунтом, решили вручить после спектакля.
        В директорской ложе — Теляковский со своими помощниками.
        В царской ложе — великий князь.
        В антракте только и говорили о Шаляпине.
        А виновник тем временем отдыхал в своей гримуборной. Кто-то заходил, поздравлял, но это уже мало волновало Шаляпина: он нашел себя, почувствовал свой голос, вошел в роль, остальное не имело значения. Самое главное позади. «Пролог на небе» — пожалуй, лучшее место в опере Бойто — сразу поражает своей оригинальностью и необычностью. Привыкли все к «Фаусту» Гуно, где действие развивается уж очень мирно, по обычным земным законам, а тут спор с самим Господом Богом, отсюда и резкие контрасты в музыке. Это на небе, а на земле действие развивается обычным путем: прекрасная Маргарита, влюбленный Фауст, язвительный Мефистофель… «Дело пойдет», — уверенно думал Шаляпин.
        Скиталец сидел рядом с Горьким, решившим не выходить во время антрактов, чтобы не привлекать внимания публики, падкой на подобного рода зрелища: только что освободившийся из ссылки писатель — такого они давно не видали…
        Степан Гаврилович долго не мог прийти в себя, потрясенный игрой Шаляпина. Наконец он заговорил:
        - Непостижимо, как он мог так преобразиться. Столько уверенности в нем, столько силы, а час тому назад он казался таким несчастным, таким разбитым и больным.
        - Это с ним бывает, — глухо проговорил Горький. — Артист, чего ты от него хочешь, всегда так сыграет, что диву даешься.
        - А я уж было начал бояться за него, когда увидел этот залитый огнями, раззолоченный зрительный зал Большого театра…
        - А колоссальная золотая яма, переполненная тысячами людей, кого хочешь может смутить, но только не нашего Федора. — Горький пристально разглядывал собравшихся.
        - Ты послушай, как торжественно гудит толпа, какой грозный гул мне слышится…
        - Нет, Степан, это гул одобрения, теперь-то уж можно быть спокойным за Федора.
        - На минуту я представил себя на его месте: а что, если он, захватив публику, не поразит ее, не даст чего-то сверхъестественного, чего она непременно ожидает от него, из-за чего, заплатив большие деньги, собралась в таком огромном количестве? С какой злобной радостью повергнет она тогда во прах своего кумира!
        - Тут же растопчет, — согласился Горький.
        - Признаюсь, Алексей, никакой славы не нужно, лишь бы не оказаться на его месте… Просто не выдержал бы нервной нагрузки. Глянул бы в зал, и закружилась бы голова от страха, отменил бы спектакль и без оглядки убежал из театра.
        - А может, Федор в этот вечер переживает такое же состояние, но ему-то деваться некуда, жребий брошен.
        В ложу вернулся Леонид Андреев. Публика рассаживалась на свои места. Горький, Скиталец и Леонид Андреев заговорили о бенефисном вечере, когда можно будет поблагодарить певца за доставленную радость, публично сказать ему то, что давно накопилось на душе.
        - Хороший адрес ты написал, Леонид. С чувством и вкусом…
        - Дорогой Алексей! — сказал Андреев. — Единственный человек, который мог бы написать хороший адрес Шаляпину, — это ты.
        Горький, недовольный, махнул рукой:
        - Ты не перебивай, Леонид… У тебя помимо прекрасного языка есть нравственная авторитетность, которой лишены мы, как оскандалившиеся в глазах правительства… Чтобы погладить мачту по головке, нужно влезть по меньшей мере на колокольню. К тому же я плохо себя чувствовал, явно был не в духе, а тут дел накопилось невпроворот…
        - Да говорили, что был нездоров. — Андреев, посмотрев на Скитальца, посмеиваясь, добавил: — А тут еще одним больным прибавилось. Занемог очень странною болезнью Скиталец, он же Шкиталец, как называет его моя мать…
        - Да брось ты рассказывать-то обо всяких пустяках, — грубовато перебил своего друга Степан Гаврилович.
        - И сам Скиталец называет эту болезнь «трактирным переутомлением», — не обращая внимания на предупреждение друга, продолжал Андреев. — Главный ее симптом: при виде зелено-желтой вывески Скиталец испытывает зелено-желтое чувство и, хотя бы ничего в тот день не пил, — начинает пошатываться.
        - Я не могу никак избавиться от посетителей, то один придет, то другой, и каждый знает, что не откажусь разделить компанию. Так вот и бываю осажден с утра до ночи праздным народом.
        - Неужели нельзя отказаться от всего этого? — возмущенно спросил Горький.
        - Да как же откажешься? По сердечной мягкости не могу избавиться от народа. Все идут и идут.
        - Пора нам время беречь, ребятушки… Ну вот, кажется, начинается. — В голосе Горького послышались строгие нотки.
        Медленно поднимался занавес. Действие начинается на земле. Во время праздничного гулянья ведут серьезный разговор Фауст и Вагнер. Народ благодарит Фауста за его бескорыстную помощь больным и бедным. Но не радует его эта благодарность: тяжелые противоречия и душевные муки давно уже не дают ему покоя: «…Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом. Одна, как страсть любви, пылка и жадно льет к земле всецело, другая вся за облака так и рванулась бы из тела…» И вот за ними «черный пес бежит по пашне», «кругами, сокращая их охваты, все ближе подбирается он к нам. И, если я не ошибаюсь, пламя за ним змеится по земле полян». Так, близко к тексту «Фауста» Гете, развиваются события на сцене. Прекрасный Собинов своим чарующим голосом заставлял слушателей поверить в происходящее на сцене, простые и будничные слова доктора Фауста приобрели неповторимую пластичность и убедительность. А уж когда вновь появился Шаляпин…
        «Два певца словно бы соревнуются друг с другом, никто из них не выиграет, а зритель получает огромное наслаждение от этого соревнования», — думал Горький, слушая пение двух замечательных певцов.
        Теляковский тоже доволен: пусть не он пригласил Собинова в Большой театр, но Шаляпин-то взят уже при нем. Вот так-то…
        Кашкин, Кругликов, Зигфрид (Эдуард Старк), Юлий Энгель и многие другие музыкальные критики, представляющие чуть ли, не все современные журналы и газеты, присутствовали на этом спектакле Большого театра. Мнения критиков во многом разойдутся, но на одном сойдутся все: выступление двух выдающихся певцов — это праздник оперы.
        Спектакль закончился, медленно опускался занавес, закрывая сцену. И тут поднялась ошеломляющая буря аплодисментов, хотя и не все поправилось в опере, некоторые находили, что вообще поторопились ставить эту оперу в России, что она менее звучна и красива, чем опера Гуно, но Шаляпин потряс всех. Да, в опере Бойто, по сравнению с «Фаустом» Гуно, мало что нового. «Пролог на небе» да встреча Фауста с Еленой, которую Бойто ввел лишь затем, чтобы Фауст в конце мог сказать: «Вкусил я любовь чистой девы, вкусил и богини любовь», — вот и все, что нового у Бойто. В остальном все сцены следуют по партитуре Гуно. Естественно, музыка — совсем иная, нет тех красивых мелодий, что пленяют у Гуно. Но действие развивается интересно, автор написал либретто живо, с большим хорошим пониманием сценического развития. И неудивительно: в Италии Бойто более известен как поэт, чем композитор.
        «Публика аплодировала бенефицианту и заставляла его выходить бесконечное число раз на вызовы», — писал репортер «Московских ведомостей» об этом бенефисе. А в антрактах Шаляпину подносили подарки…
        На бенефисном банкете в ресторане Тестова Горький вручил Федору Шаляпину адрес от друзей-писателей, в котором высказана признательность передовой России талантливому ее сыну за воскрешение ее художественных традиций. Вот он, этот адрес, и эти слова:
        «Федор Иванович!
        Могучими шагами великана ты поднялся на вершину жизни из темных глубин ее, где люди задыхаются в грязи и трудовом поту. Для тех, что слишком сыты, для хозяев жизни, чьи наслаждения оплачиваются ценою тяжелого труда и рабских унижений миллионов людей, ты принес в своей душе великий талант — свободный дар грабителям от ограбленных. Ты как бы говоришь людям: «Смотрите! Вот я пришел оттуда, со дна жизни, из среды задавленной трудом массы народной, у которой все взято и ничего ей взамен не дано! И вот вам, отнимающим у нее и гроши, она, в моем лице, свободно дает неисчислимые богатства таланта моего! Наслаждайтесь и смотрите, сколько духовной силы, сколько ума и чувств скрыто там, в глубине жизни!
        Наслаждайтесь и подумайте — что может быть с вами, если проснется в народе мощь его души, и он буйно ринется вверх к вам, и потребует от вас признания за ним его человеческих прав и грозно скажет всем: «Хозяин жизни тот, кто трудится!»
        Федор Иванович!
        Для тысяч тех пресыщенных людей, которые наслаждаются твоей игрой, ты — голос, артист, забава, ты для них — не больше; для нас — немногих — ты доказательство духовного богатства нашей родной страны. Когда мы видим, слушаем тебя, в душе каждого из нас разгорается ярким огнем святая вера в мощь и силу русского человека. Нам больно видеть тебя слугой пресыщенных, но мы сами скованы цепью той же необходимости, которая заставляет тебя отдавать свой талант чужим тебе людям. Во все времена роковым несчастьем художника была отдаленность от парода, который поэтому именно до сей поры все еще не знает, что искусство так же нужно душе человека, как и хлеб его телу: всегда художники и артисты зависели от богатых, для которых искусство только пряность.
        Но уже скоро это несчастье отойдет от нас в темные области прошлого, ибо масса народная, выросшая духовно, поднимается все выше и выше!
        Мы смотрим на тебя как на глашатая о силе русского народа, как на человека, который, опередив сотни талантов будущего, пришел к нам укрепить пашу веру в душу нашего народа, полную творческих сил.
        Иди же, богатырь, все вперед и выше!
        Славное, могучее детище горячо любимой родины, — привет тебе!»
        В этот день было высказано много прекрасных слов по адресу Федора Шаляпина.
        Это было не простое подведение итогов определенного периода жизни артиста, это было завершение восхождения на художественный Олимп. И началом триумфального шествования по планете. Во всех уголках земного шара услышали голос Шаляпина и восхитились гением русского самородка. Конец Восхождения и начало Триумфа. Кончался 1902 год, впереди была целая жизнь, полная любви, ненависти, новых взлетов и драматических переживаний.
        1977 -1986
        КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ
        Послесловие к первой книге
        После публикации первых четырех частей «Восхождения» в журнале «Москва» (1983, № 9 -10) я получил множество писем, в которых неравнодушные читатели заинтересованно отнеслись к этому повествованию, высказывали пожелания, спрашивали, поддерживали автора, упрекали за неточности, обвиняли, хвалили, ругали, возводили напраслину… Ну, в частности, всерьез утверждали, что автор, дескать, не знает, что Качалов — это псевдоним, а настоящая фамилия артиста — Шверубович. Были и другие замечания на том же уровне, и опровергать их — задача неблагодарная. Из Рима поддержал мою публикацию Федор Федорович Шаляпин, два письма которого дороги мне; из Москвы — Сергей Баруздин; из Кишинева — Ион Чобану… И за поддержку, и за критические замечания — спасибо. За этим разноречивым потоком мнений нельзя было не почувствовать большого интереса к судьбе великого русского актера. И этот читательский интерес заставил продолжать работу над биографией Шаляпина…
        «Восхождение» относится к жанру беллетризованных биографий. Некоторые писатели подобного рода сочинения называют историческими романами, другие — биографическими романами, сначала я обозначил жанр своего сочинения как документальное повествование, подчеркивая тем самым, что в основе моего повествования лежит документ, но теперь, спустя много лет, отношу свое сочинение к биографическим романам, потому что в повествовании большую роль играет и вымысел, и домысел.
        Без этого невозможна реконструкция прошедшей жизни. Что же служило источниками этой книги о Федоре Шаляпине?
        Не утихает огромный, подавляющий, можно сказать, интерес к документу. Читают мемуары, расхватывают письма в книжных магазинах, кому бы они ни принадлежали — великим композиторам, замечательным художникам или простым людям, жившим давно или недавно и удостоившимся публикации: в письмах, и мемуарах предстает всамделишный, невыдуманный мир.
        Огромен и интерес к литературе, в которой возникает «образ через документ» (П. Палиевский). Но именно об этой литературе, многочисленной и разнообразной, возникает множество кривотолков.
        Особые страсти кипят вокруг беллетризованной биографии и политического романа, которые просто невозможны без использования документа. Беллетризованную биографию могут отнести к разряду научной монографии, а уж после этого автора можно легко и просто подвергнуть ужасающему разгрому, а в политическом романе начинают отыскивать совпадения с мемуарными, газетными и другими источниками.
        Не раз приходилось читать в журналах или слышать с высоких трибун разносные суждения о тех или иных произведениях только потому, что критики смешивают жанры. Видимо, документальная литература еще не получила своего теоретического осмысления, отсюда и возникают недоразумения в нашей литературной практике.
        Возник, сложился — независимо от того, правится это кому-то или нет, — совершенно особый жанр, жанр беллетризованной биографии. Он обладает широким спектром возможностей, что доказывают десятки, сотни книг, выходящих в сериях «Жизнь замечательных людей», «Пламенные революционеры», «Жизнь в искусстве» и др., вторгается в «чистую» прозу под именем «политического романа», наконец, соединяется с другими видами словесного искусства, например под названием «роман-эссе». Об этом жанре пишутся десятки статей и выходят первые монографии (укажу хотя бы на книгу Д. Жукова «Биография биографии»), он вызывает повышенный и обостренный интерес у читателей. Это и понятно. Читателю сегодня не так уж важно, что думает писатель по тому или иному поводу. Ему гораздо важнее, как было на самом деле.
        Задача у этого жанра и проста, и необыкновенно сложна: передать неповторимый облик знаменитого человека далекого или недавнего прошлого — полководца, государственного деятеля, писателя, ученого, артиста, композитора, живописца и т. д. Какими же средствами можно достичь этого?
        Конечно, очень многое зависит как от индивидуальных склонностей писателя, который берется показать нам своего героя, так и от исторического материала, оставшегося в архивах, свидетельствах современников, автобиографических заметках, переписке и пр. И, скажем, когда, например, Ю. Лощиц взялся показать жизнь и деяния украинского философа XVIII века Сковороды, ему поневоле пришлось от недостатка материала пойти по пути высвечивания своего героя через других, его окружавших. Реставрация прошлого шла тут по пути создания как бы системы зеркал, отражаясь в которых перед нами возник образ пытливого ученого, бродяги-монаха, сказавшего о своем жестоком веке: «Мир ловил меня, но не поймал». И совсем иное дело — фигуры огненосного Аввакума, оставившего свое знаменитое «Житие», или генералиссимуса Суворова, о котором создана целая библиотека биографий. Здесь авторы (Д. Жуков и О. Михайлов) могли уже сочетать осторожный беллетризованный вымысел с опорой на чистый документ, порою в отступлении или подглавке, не пренебрегая и справкой, и цифрой, и прямой цитатой.
        Фигуры более близкие к нам кажутся легче для изображения. Еще живы люди, знавшие ушедших от нас великих, еще не остыли строки мемуаров, еще сохранился в памяти родственников свой, очень субъективный портрет, да и голос, а порою и кинокадры создают видимость присутствия этого близкого к нам по времени замечательного человека. Но есть и свои, специфические и очень серьезные трудности при его изображении — на страницах книги, в беллетризованной биографии. Совершенно не случайно мы не имеем, к примеру, до сих пор такой книги о Г. К. Жукове, о его сподвижнике И. С. Коневе. Здесь близость замечательного человека мешает: на пути к его объемному изображению встает множество препон…
        Преодолеть подобные препоны нелегко. С большим трудом найдены и обработаны документы, воссоздан какой-то этап жизни, освещены чувства, мысли и поступки, описаны свершения и замыслы. Но живы родственники твоего героя, которым издательства требуют давать на просмотр все, что пишется о родном им человеке… И начинается непременная полемика: ни одному еще биографу недавней знаменитости, если он честно и добросовестно работал, не удалось угодить его родным.
        Проще всего не обращать внимания на мнение родственников, а следовать своей дорогой фактов. Но сколько трудностей возникает у тех, кто пишет о не столь уж давнем времени!
        Однако есть безусловные общие законы жанра, которые Д. Жуков в своей книге «Биография биографии» удачно определил как необходимость «тактично» миновать «Сциллу наукообразия и Харибду излишней беллетризации». В самом деле, наукообразие отбивает у читателя охоту следовать за писателем, даже если речь идет о самом любимом герое. Ведь перед нами не «чистый» научный труд, обращенный к достаточно узкому кругу специалистов и ставящий перед собой конкретную задачу. В то же время жанр биографии, предполагая беллетризацию как обязательный элемент, вместе с тем сурово ограничивает ее рамки. Автору не дозволено тратить время и печатный объем на художественные красивости — какое было небо или как выглядело море, когда его герой совершает тот или иной поступок, мыслит, творит, побеждает, создает открытие. Да и нечего писателю-документалисту пускаться в состязание с гигантами «чистой» художественной прозы, в особенности после того, как о небе или море писали Тургенев, Лев Толстой, Горький, Бунин, Шолохов.
        Ограничены и масштабы домысла в психологии. В свое время Горький резко отозвался об одном произведении, где автор позволял себе вольности, передавая, как и о чем думал Лев Толстой. Здесь фальшь особенно выпирает, особенно недопустима. И совершенно не случайно, что в известных пьесах М. Шатрова о В. И. Ленине или в тех политических романах, в которых выступают ведущие государственные деятели пашей страны и крупнейших держав Запада, авторы оперируют только документом, вкладывая в уста своих героев некий тщательно подготовленный «коллаж» из высказанного или написанного ими в разное время.
        Таким образом, реставрировать прошедшее можно и должно, лишь опираясь на документ, создавая из сплава свидетельств, писем, архивных документов некий многоцветный витраж, звенья которого складываются в цельный портрет. Есть ли другие возможности у автора? Он ведь не общался с великим человеком (как Эккерман, день за днем записывавший свои «Разговоры с Гете…», или Н. Н. Гусев, проведший изо дня в день два года с Л. Н. Толстым), даже не видел его. Заманчива, конечно, цель — домыслить за своего героя. Но это приведет либо к неоправданной модернизации, осовремениванию героя, либо — что еще хуже — к обеднению его мыслей и чувств.
        Д. Гранин, создавая образ Зубра, выдающегося русского ученого Н. В. Тимофеева-Ресовского, не раз подведет своих читателей к сложнейшим тайнам его душевного мира и остановит свое перо, признаваясь: «Никто не мешал ему в условиях войны продолжать заниматься своим делом. Но что-то испортилось в нем самом. Чувства его очнулись, интерес к работе пропал… Что произошло? Неизвестно». Или: «Как виделась Зубру эта проблема и для себя и для других? Не знаю». Читаешь повесть и чаще всего думаешь: «Не может быть», настолько запутанной и неправдоподобной предстает перед нами эта драматическая судьба человеческая. Но автор все время ссылается на документы, приводит письма, магнитофонные записи бесед с людьми, хорошо знавшими его героя, да и сам он много раз встречался с ним, беседовал, а после его смерти расспрашивал его учеников, всех, кто знал его, работал с ним. («Как проходили поиски материала — это особое повествование. Помогали друзья и ученики Зубра, работала целая «оперативная группа», — скажет Д. Гранин.) И перед нами во весь свой могучий рост встает замечательный человек, честный и неподкупный ученый,
в его реальных сложностях и противоречиях. И этот образ создан «через документ».
        Документ — вот основа для писателя, выступающего в таком жанре. Скажем, сохранился уникальный рассказ очевидца о какой-то ключевой для героя сцене из его жизни (в «Восхождении», в частности, описание ссоры Врубеля и Шаляпина. Конечно, в данном случае я использовал воспоминания К. Коровина, очевидца этой ссоры). Этот рассказ и может стать канвой в определенной сцене, в которую автор введет еще десятки подробностей, реалий, «пылинок истории», воссоздаст обстановку происходящего и пр. Но что можно предложить вместо этого? Домысел, додумывание за героя? Вот это-то и будет разрушением жанра, злом, подрывающим доверие читателя.
        Основная же работа — кропотливое собирание мозаики фактов, свидетельств, подробностей, из которых автор, нигде не отходя от правды жизни, и воссоздает картину давно прошедшего. Именно так подходил и я к своей задаче, когда писал биографические книги об Алексее Николаевиче Толстом. Внутренние монологи Толстого, его разговоры с современниками, психология его творчества — все это требовало от меня нигде и ни в чем не изменять правде факта, засвидетельствованного в тех или иных источниках. Точно так же и при воссоздании жизни Федора Шаляпина использованы его прекрасные книги «Страницы из моей жизни» и «Маска и душа», известный трехтомник, составленный замечательным знатоком жизни и творчества Шаляпина Е. А. Грошевой, письма, интервью, воспоминания, десятки, сотни, тысячи различных свидетельств, не вошедших туда. Короче, без огромной исследовательской работы, проделанной специалистами, собравшими и прокомментировавшими бесценный биографический материал о Шаляпине и его современниках, такое «Восхождение», как мое, было бы попросту безуспешным. Одному человеку, как и на Эверест, невозможно забраться на
такую вершину, как жизнь замечательного человека. В связи с этим упомяну здесь книги И. О. Янковского, «Летопись жизни и творчества Ф. И. Шаляпина» (составители Ю. Котляров и В. Гармаш), «Константин Коровин вспоминает…», воспоминания Теляковского, Головина, Салиной, Шкафера, Нестерова и многих других.
        Никого из грамотных читателей и критиков не смущает тот факт, что писатель-документалист пользуется первоисточниками. Вот в комментариях к собранию сочинений А. К. Толстого И. Ямпольский свидетельствует: «Толстой не разделял историко-политической концепции Н. М. Карамзина. И тем не менее основным фактическим источником баллад и драматической трилогии является «История государства Российского»… Страницы «Истории государства Российского» давали Толстому не только сырой материал: иные из них стоило чуть-чуть тронуть пером, и, оживленные точкой зрения поэта, они начинали жить новой жизнью — как самостоятельные произведения или эпизоды больших вещей». И еще: «Главным историческим источником «Князя Серебряного», как и драматической трилогии, является «История государства Российского» Н. М. Карамзина, откуда заимствованы многие факты, описательные детали и подробности сюжета. Так, рассказ Морозова Серебряному о том, что случилось в его отсутствие: об изменениях, происшедших с Иваном Грозным, казнях, отъезде в Александровскую слободу, депутации бояр, умолявших его вернуться на престол, учреждении
опричнины (гл. 6), описание Александровской слободы (гл. 7), описание казни (гл. 16), страницы о завоевании Сибири (гл. 40), — основан на соответствующих страницах Карамзина (см. т. 9, СПб, 1821, стр. 21 -23, 74 -80, 87 -89, 158 -160, 376 -377, 380, 381). В главе 7 Толстой приводит, не называя его имени («наш историк»), цитату из Карамзина. В романе имеется немало словесных совпадений с «Историей государства Российского» или несколько видоизмененных выражений… Для воспроизведения нравов, обычаев, верований, суеверий Толстой широко пользовался также этнографическими и фольклорными сборниками».
        Совершенно очевидно, что ни цитаты, ни прямое заимствование художника из книги историка в устах умного автора предисловия и комментариев не осуждаются, напротив, являются убедительнейшей похвалой достоверности. Трудно предположить, что исторический роман, историческая хроника, документальное повествование, биографический роман о судьбе того или иного замечательного человека могут стать плодом этакой чистой, «незаимствованной» фантазии. «Как почти все исторические драматурги, Толстой уплотнял события во времени, объединял факты, относящиеся к разным, иногда довольно далеким моментам… Помимо этих обычных в исторической драме приемов Толстой придавал иной смысл некоторым фактам, создавал иные связи между событиями, устанавливал иную их последовательность, менял характеристики и психологические мотивировки, исходя из своего понимания героев и эпохи и из своих идейных и драматургических заданий» (Ямпольский).
        Такая оценка использований документа издавна сложилась в критической литературе. Н. К. Гудзий выявил в свое время большое количество совпадений с первоисточниками в романе «Война и мир» Л. Толстого.
        Пытливые биографы знаменитого польского писателя Генрика Сенкевича в статьях и комментариях к только что вышедшему у нас его собранию сочинений не раз отметят, что он широко пользовался первоисточниками при создании своей исторической прозы. «Для Сенкевича, который обращался прежде всего к читательскому воображению и чувству, первейшим литературным источником были многочисленные в XVII веке шляхетские мемуары (среди которых выделялись образностью, яркостью языка знаменитые «Записки» Яна Хризостома Пасека, использованные автором трилогии и как бесценный кладезь сведений, и как эталон стиля)», — писал Б. Стахеев. Еще более определенно говорится об использованной литературе Генриком Сеикевичем, когда речь заходит о его романе «Пан Володыевский»: «При создании тех персонажей романа, которые представляют, по замыслу автора, тогдашнюю шляхту, Сенкевич широко использует сведения, названия, имена, взятые из хроник, мемуарной литературы, исторических исследований и т. д. Тексты XVII века использовались и в речах персонажей при стилизации повествования. Приведен ряд цитат (без ссылок)».
        Вся мировая литература утверждает подобное «заимствование», то есть следование первоисточнику при создании исторического художественного произведения. Именно печатью такой скрупулезной историчности и документальности отмечен роман Ирвинга Стоуна «Муки и радости» — о Микеланджело. Замечательный мастер биографического жанра сам раскрывает тайны своего изобразительного метода: «К счастью… сохранилось немало старинных документов и во Флоренции, и в Риме; в них я нашел множество записей, касающихся Микеланджело и его семейства… Почти половина романа «Муки и радости» основана на вновь открытых материалах, никогда ранее не публиковавшихся».
        Ирвинг Стоун рассказывает о том, как ему приходилось «изо всех сил напрягать зрение, разбирая мелкую печать, превозмогать головную боль, вызванную мельканием пожелтевших страниц, с усилием вникать в дневники, потому что чернила, которыми они были написаны, уже выцвели от времени». Я привожу эти слова лишь потому, что каждый, кто написал хоть одну биографию замечательного человека, испытал те же самые муки и те же трудности. Но не каждый из биографов может позволить себе продать свой дом в Калифорнии и на четыре года уехать в Италию для работы над биографическим романом о Микеланджело. Некоторые наши писатели-биографы по нескольку лет ждут возможности поехать в Лондон, Париж, Рим, Милан, где жили и работали их герои. Лишь бы посмотреть те улицы, те памятники, о которых их герои рассуждают и которыми любуются. Что уж говорить о сборе материалов…
        Понятное дело, что, пользуясь материалами и первоисточниками, опираясь на них, как на «кирпичики», автор биографического или исторического повествования возводит собственное художественное построение, соответствующее его мировоззрению и таланту. И при этом автор неизбежно что-то дополняет, что-то по-иному высвечивает, представляя картины жизни замечательного человека более многогранными и полновесными, чем те, которые зафиксированы в первоисточнике.
        В дискуссии о биографическом жанре, известном еще со времен Плутарха, о жанре, дань которому отдали такие блистательные «чистые» художники, как Ромен Роллан и Стефан Цвейг, о жанре, в разработке которого Андре Моруа достиг вершин мирового искусства, чаще всего сосредоточивается внимание вокруг малого числа имен, по тем или иным причинам заинтересовавших участников дискуссии, высказываются порой суждения, которые уже давно известны. И порой, читая статьи, острые и полемичные на первый взгляд, думаешь: а стоило ли огород городить? Не лучше ли опубликовать цикл лекций Андре Моруа, которые он прочитал в Кембриджском университете и опубликовал еще в 1928 году под названием «Виды биографического жанра»?
        Здесь, в этих лекциях, сформулированы задачи писателя и законы биографического жанра, говорится о «смелом поиске правды», о «прочности гранита» документальной основы биографии и элементах вымысла, когда это совершенно необходимо, а главное — говорится о воскрешении исчезнувшего мира и о средствах его воскрешения. Конечно, каждый писатель работает по-своему, но здесь, как видим, уже давно сформулированы законы создания образов исторических деятелей давнего и недавнего прошлого. Писатели-документалисты следуют этим законам воспроизведения исторического прошлого. Да иначе и быть не может. Как же в противном случае быть даже со Львом Толстым, создавшим исторический образ Наполеона, создавшим его отнюдь не по бабкиным выдумкам, а по свидетельствам современников, правда, со своей, толстовской, трактовкой. Г. И. Серебрякова, написавшая книгу о Карле Марксе, неизбежно переводила в диалоги и внутренние монологи его письма, воспоминания, цитаты из произведений. Таковы законы жанра, требующие достоверности, правды факта. И при создании образа Ленина писатели каждое его слово скрупулезно сверяют с
первоисточниками.
        «Биограф не изобретает сюжет — его уже запрограммировали сами факты. Он не творит художественный образ по законам привычной типизации, а воссоздает его на основе собранных документов. В основу произведения ложится не сырой жизненный материал, а отобранный, художественно преображенный, пропущенный через стиль писателя», — писали в предисловии к книге «Надежды и воспоминания» классика биографического жанра Андре Моруа Ф. Наркирьер и А. Строев.
        О создании образа через документ писал еще в 1922 году в своих обзорах «Литературная Москва» О. Мандельштам. Анализируя тогдашнюю прозу, он обратил внимание, что и Пильняк, и серапионовцы вводят в свое повествование «записные книжки, строительные сметы, советские циркуляры, газетные объявления, отрывки летописей и еще бог знает что». «Нынешних прозаиков часто называют эклектиками, то есть собирателями, — размышляет О. Мандельштам. — Я думаю, это — не в обиду, это хорошо. Всякий настоящий прозаик — именно эклектик, собиратель».
        И прежде всего автор документальной литературы — это собиратель, собиратель фактов, строитель жизненной судьбы полюбившегося ему героя, героя, много сделавшего для своего Отечества. Вот почему эти книги чаще всего и лучше всего воспитывают любовь к своему Отечеству, углубляют высокое чувство патриотизма, укрепляют дружбу народов, увенчивают заслуженной славой настоящих героев. Наше настоящее уходит своими корнями в жизнь пращуров. И жанр биографии — это чаще всего рассказ о наших национальных святынях, о национальном характере в лучших его проявлениях, о национальных святынях других народов и их национальном характере. Человек без прошлого — человек без дороги, человек без памяти. И рассказ о замечательном человеке — это и рассказ о национальной истории. В лучших произведениях биографической прозы ярко звучит тема патриотизма, глубоко высвечиваются черты национального характера.
        «Что значит национальная форма в искусстве? — спрашивал А. Фадеев. — Это значит прежде всего родной язык. Это значит также своеобразней для каждого народа дух и строй речи, вобравший в себя в Течение столетий народный фольклор. Это значит традиции национальной классической литературы, что особенно важно в поэзии. Это значит, наконец, тот неповторимый национальный склад характера, психологические, эмоциональные особенности народа, которые и создают неповторимый цвет и запах каждого национального искусства».
        Уверен, что каждый серьезный писатель, работающий в биографическом жанре, в частности, такие, как Андре Моруа и Ирвинг Стоун, X. Пирсон (о Вальтере Скотте), А. Гулыга (Кант и Гегель), Михаил Лобанов (Островский), Ю. Селезнев (Достоевский), О. Михайлов (Суворов и Державин), Ю. Лощиц (Гончаров и Дмитрий Донской), Д. Урнов (Дефо), и многие другие (перечислить все интересное и значительное просто невозможно), прежде всего ставил перед собой эти задачи, о которых столь глубоко и проникновенно говорил в свое время Александр Фадеев.
        Конечно, работая над «Жизнью Шаляпина», я побывал в старом Тифлисе, Петербурге, Нижнем Новгороде, Киеве, Одессе, Риме, Лондоне, Париже, Берлине, Севастополе, Кисловодске, походил по старой Москве… Какое это непередаваемое наслаждение походить по тем местам, где жил и творил твой герой. Но, может быть, самое интересное в работе над биографией — это встречи со старыми людьми, которые знали, помнили, любили твоего героя… Большое впечатление на меня произвели встречи с Ф. Ф. и Т. Ф. Шаляпиными и их ровесниками.
        Не раз в последние годы приезжал в Россию Федор Федорович Шаляпин, сын великого русского актера и певца. Не так давно, 7 ноября 1986 года, он, пробыв в Москве и Ленинграде около двух недель, вернулся в Рим, где постоянно проживает. Приезжает он каждый раз не с пустыми, как говорится, руками, а с полными сундуками, набитыми драгоценными реликвиями, храпящими теплое прикосновение великих людей, и прежде всего — вещи, принадлежавшие его отцу.
        В Москве давно шла реставрация дома, в котором жил Федор Иванович с семьей. И лет семь тому назад по этажам этого дома ходили Федор Федорович, Юрий Михайлович Слонов, сын композитора М. Слонова, друга и помощника Ф. И. Шаляпина, старые их знакомые по детским играм и забавам и вспоминали о том, что где было и что где стояло, какие обои в той или другой комнате, какие шторы и занавески… Вроде бы этот разговор был интересен только реставраторам, которые во главе с Г. Е. Духаниной плотным кольцом окружали старых друзей, но нет, этот разговор как бы передавал и атмосферу дома, семьи Ф. И. Шаляпина, которая установилась ко времени 1912 -1922 годов.
        И вот 6 ноября 1986 года вновь ходим по этим же этажам, всматриваемся в то, что сделано за эти четыре года. Кое-что сделано… Стоим у памятника Ф. И. Шаляпину, тихо разговариваем между собой.
        - Смотрите, Федор Федорович, вот все хотят с вами сфотографироваться на память, к вам не протолкнешься.
        - В конце жизни пришла эта слава, — грустно улыбнувшись, ответил Федор Федорович. — Но я — фальшивая знаменитость. Сын великого отца…
        Не стал я в тот момент оспаривать его слова, уж очень явственно слышалась в его словах горечь.
        И так хотелось ему возразить… Почему ж так тепло принимают Федора Федоровича Шаляпина в Советском Союзе? В Большом и Мариинском оперных театрах, в музеях Глинки и Бахрушина, в Министерстве культуры и обществе «Родина»… Повсюду цветы, улыбки, внимательные лица, как только он начинает говорить…
        Конечно, он сам по себе — обаятельнейшая личность, добрейшей души человек… Но ведь мало ли добрейших и обаятельнейших, а так ведь их не принимают…
        Как-то в разговоре в гостинице «Россия» он мимоходом уронил:
        - Сейчас, через меня, вы прикасаетесь к моему отцу…
        И я сразу вспомнил размышления Михаила Чехова о технике актерской игры: «Наблюдая игру Шаляпина, например, я всегда «подозревал», что в лучшие свои минуты на сцене он жил одновременно в двух различных сознаниях и играл, не насилуя своих личных чувств. Сын его, мой друг, Федор Федорович Шаляпин, подтвердил мои догадки. Он хорошо знал своего отца как художника, много беседовал с ним и глубоко проникал в его душу. Вот что сказал он мне о своем отце:
        - Мой отец был умный актер… — и с улыбкой прибавил: — Умный и хитрый!..» (См.: Михаил Чехов. Лит. наследие, т. 1, с. 215.)
        Но сейчас я обращаю внимание читателей лишь на одну фразу: «Сын его, мой друг, Федор Федорович Шаляпин…» А во втором томе есть прелюбопытнейшее сообщение: «Когда открылся занавес, публика сначала при выходе Михаила Чехова устроила ему овацию, а затем замерла и, затаив дыхание, внимательно смотрела и слушала игру мирового артиста и его молодого партнера Федора Шаляпина, сына гениального певца и артиста». («Новая заря», 25 апреля 1944 г.)
        Федор Федорович — актер, играл на многих сценах мира, снимался в кино. Но, понимая, что до ШАЛЯПИНСКИХ вершин он не поднялся, скептически машет рукой, когда его спрашиваешь о фильмах и спектаклях, в которых он принимал участие:
        - Сыграешь какого-нибудь урода, так загримируешься, что тебя потом никто и не узнает…
        У Федора Федоровича есть превосходные воспоминания о великом Рахманинове, опубликованные у нас, в России. Есть и чисто литературные произведения, которые он так и не показывает еще никому.
        Чаще всего мои вопросы, конечно, касались личности его отца… Но и личность его самого интересовала меня.
        …Вспоминаю, как Федор Федорович приехал на своей машине в «Люкс-хотел-Рома» и повез смотреть Рим… Прежде всего, конечно, Пантеон, Колизей, потом Аппиеву дорогу и прочая и прочая. Останавливал машину, выходили, смотрели, а главное — рассуждали, восхищались, вспоминали историю, вспоминали Москву, вспоминали Большой театр, Федора Шаляпина…
        Так было интересно с ним, превосходно знающим не только Рим, не только Италию и Россию, но и Францию, Англию, Швейцарию, Америку.
        - Меня всегда смущает, что так восторженно меня принимают в России. Ясно, конечно, что принимают не меня самого, а как сына великого человека, я это чувствую, и все-таки, и все-таки меня это смущает, просят автографы… Ну зачем все это?..
        Федор Федорович говорит хорошо поставленным актерским голосом, ему немало приходилось сниматься в фильмах в Голливуде, во Франции, ФРГ, играть в театрах. Вспоминает знаменитых американских и итальянских актеров и режиссеров, у которых ему приходилось работать, но все это как-то отходит на второй план, когда я прошу его рассказать о Федоре Ивановиче Шаляпине.
        - Отец нечасто вмешивался в нашу жизнь, всецело препоручив нас маме, Иоле Игнатьевне… Но во всем чувствовалась его направляющая рука. Он был очень занят всегда, все дни его были расписаны, то выступления, то репетиции, в театре и дома, то банкеты, то гастрольные поездки… Но он твердо дал нам попять, что все мы, его дети, должны хорошо знать иностранные языки, и денег на наше воспитание не жалел. Да и вообще мы жили широко, отец зарабатывал много, но много и тратилось… Держали лошадей, легкий и тяжелый тарантасы, белье стирали специальные прачечные, чистота была невероятная. Уютно было в каждой комнате, все обставлено было с большим вкусом. Многое привезли из-за границы, мамино приданое, но все так вписывалось, что и не разберешь, что было наше, а что заграничное. И все — мама, Иола Игнатьевна. Мама была колоссальный администратор, откуда только что и взялось. Ведь вы, конечно, знаете, что она — замечательная балерина. Уже в шестнадцать лет была примой в театре Сан Карло Ди Наполи, а по виду скромная девочка, правда, хорошенькая, но все-таки девчонка еще. Ее сопровождала мать, тоже балерина,
известная в театральных кругах. И когда мать привела ее в Сан Карло Ди Наполи, то директор думал, что устраиваться в театр пришла ее мать, моя бабушка, и разговаривал именно с ней о контракте. Но бабушка возразила, сказав, что прима-балерина вот эта девушка, указав на свою Иолу. Так началось театральное возвышение моей матери.
        Мы стоим у величественного в своей простоте и скромности Пантеона.
        - Я остановился вот в этом отеле, — Федор Федорович показывает рукой на здание напротив, — чтобы побыть рядом с Пантеоном, когда я впервые приехал в Рим. Ведь столько уже было прочитано об этом великом памятнике. Пантеон — одно из немногих крупных античных зданий в Риме, оставшихся в целости и сохранности после исторических бурь, пронесшихся над вечным городом. Помните у Стендаля в его «Прогулках по Риму»: «Пантеон имеет одно большое преимущество: достаточно двух мгновений для того, чтобы проникнуться его красотой. Вы останавливаетесь перед портиком, делаете несколько шагов, видите храм — и все кончено…» Прошло уже не два, а несколько мгновений, я вижу, что и на вас Пантеон произвел впечатление…
        Вошли в Пантеон. И невольно взгляд устремился вверх, к куполу.
        - Видите отверстие вверху, — продолжает Федор Федорович, — оно, по замыслу создателя Пантеона, должно соединять храм с небом, ведь это храм всех богов. Особенно прекрасен Пантеон во время ливня, вода падает в эту огромную дыру и обрушивается на пол, разбиваясь на миллионы брызг. Где-то я читал об этом. И вот как только начался дождь, тогда еще, во время моего первого посещения Рима, я тут же побежал посмотреть. Жуткое зрелище… Храм всех богов, могила Рафаэля здесь, а на пол обрушивается вода, сверкают молнии, гремит гром, но потом приходишь в себя, вода на полу не задерживается, видите, вот две дырки в центре. От центра вода скатывается к стенам, где тоже есть дырки. И скоро становится сухо. А вот могила Рафаэля. Поклонитесь…
        Подошли, постояли. Скромно лежат гвоздики на могиле великого Рафаэля. Вышли.
        - А вот эти колонны, — заговорил Федор Федорович, указывая на фасад Пантеона, — везли из Египта, они цельные, из красного египетского гранита.
        - Но как же этакие махины можно было перевезти сюда?
        - Специально строили корабли для их перевозки. Делали специальное углубление, и каждая колонна была наполовину в воде, чтобы легче ее доставлять.
        - Сколько ж нужно было кораблей, чтобы доставить все эти шестнадцать колонн! — вырвалось у меня.
        - Рим, чтобы восславить красоту, не жалел денег. Пойдемте, я покажу вам Капитолий.
        В этот январский солнечный день столько людей спешило к Капитолию. Может, потому, что было воскресенье?
        - Вот клетка, где обычно помещалась волчица, покровительница, как вы знаете, Рима. Но ее сейчас нет. Старая подохла, а денег нет на содержание новой…
        Сколько ж интересного рассказал по дороге Федор Федорович, так и сыпал именами… Сели в машину и поехали по Аппиевой дороге. Узкая старая римская дорога, ведущая к морю, на юг.
        - Аппий Клавдий был цензором, в республиканском Риме это была высокая должность, он проверял цензы, список римских граждан, их имущественное положение, проверял списки сенаторов. Так вот, в 312 году до нашей эры была построена эта дорога и названа его именем. В это же время был построен и первый водопровод в Риме, который тоже носит его имя — Аква Аппиа. Смотрите по сторонам! Повсюду разрушенные гробницы. Здесь аристократы хоронили своих покойников. Многие сохранили свои имена, но разве всех запомнишь.
        Федор Федорович ловко вел машину. Я сказал ему об этом. И он сразу же переключился:
        - Бывает, конечно, нарушаешь правила уличного движения. Особенно тогда, когда только начинал водить машину. Но я с полицией умею разговаривать. Задумаешься, свернешь не туда, куда следует. Конечно, останавливают. Скажешь, заблудился, заговоришь по-русски или по-французски, англичан и американцев они не очень-то жалуют, и-тут же любой полицейский начнет объяснять, как мне проехать… Славный народ, увлекающийся и добрый, они тут же забывают, зачем остановил, весь увлекся новой мыслью, новой задачей, он озабочен, как бы помочь человеку.
        Свернули на новую Аппиеву дорогу. Подъехали к цирку. Вышли из машины.
        - Здесь были состязания. Вот видите, в центре небольшой круг. Это спина. От этой спины начинались заезды…
        И Федор Федорович с увлечением рассказывает о совсем ином значении этого словечка. Почему в русском языке это слово имеет другое значение? И полился рассказ с удивительными подробностями, которые не вычитаешь в популярных книгах.
        - Почему вас интересуют такие подробности прошлой жизни?
        - Я актер, режиссер. Меня интересуют именно такие подробности. Меня мало интересуют сражения, кто выиграл сражение, кто проиграл в той или иной битве. Но меня интересует, даже мучает порой вопрос: как мог раненый воин подняться и выжить после такой страшной рубки, которые бывали в древние века? Ведь воинов добивали, чтобы похоронить. Так легче, чем его лечить. И вот воины все-таки, бывало, выживали. Почему? Читаешь книги, ищешь ответ на этот вопрос, копаешься в архивах. Наталкиваешься на другие интересные подробности и детали, которые оказываются годными самым порой неожиданным образом. История для меня театр, люди для меня не умерли, они живут… А оживают они в театре или в кино вот из-за таких подробностей, казалось бы, мелочей, которые порой называют пылинками истории.
        Незаметно разговор перешел на современные темы. И конечно, коснулся забастовки в Риме:
        - Итальянцы — интересный народ. Всем же понятно, что вот эти забастовки наносят большой вред не только хозяевам, но и самим забастовщикам. Как-то с профессором Томашевским… Кстати, вы знаете его?
        - Ну конечно, это мой друг и партнер по теннису.
        - Так вот… Мы были с ним в Неаполе. Захотелось нам поехать на Капри на недельку, сказали своим итальянским друзьям — преподавателям Неаполитанского университета. Они тоже захотели поехать вместе с нами. Мы удивились: «Как же вы поедете? Вы ж работаете!» — «А мы объявим забастовку на неделю». Представляете? Ну как можно с такими… Как дети… Но их можно понять, потому что государство плохо организует их работу. Вот рассказал мне знакомый скрипач… Не платили им два месяца зарплату. Он не бедный, ему было на что жить. Но как раз в это время он надумал купить новую скрипку, и деньги нужны были… И что же? Какой он находит выход? Ему предложили гастроли, он согласился и уехал на месяц, а ведь он на государственной службе. Вот так они все и живут. Нет порядка… Здесь, как и повсюду на Западе, заключают контракт с владельцем. Где-нибудь в Америке рабочие и служащие заранее через своих адвокатов согласовывают новый контракт. И как только истекает срок прежнего, у них готов уже новый. Здесь не так. Начинают переговоры только тогда, когда истекает срок старого контракта. И начинаются забастовки… Странный народ,
много удивительного обнаружите здесь, но я люблю этот народ, прекрасный, талантливый, доверчивый. Много родственного у итальянцев с русскими, так же простодушны, добры и бескорыстны, особенно рабочие и крестьяне…
        Разговоры, разговоры… И еще через несколько дней.
        - А кто отец вашей матери? У нас об этом ничего не знают.
        - О, это обычная романтическая история по тем временам… В мою бабушку, красавицу балерину, влюбился аристократ Ла Прести, эта фамилия и сейчас известна на Сицилии, он хотел жениться, но его родители пообещали лишить его наследства, если он женится… Это не испугало его, и он продолжал надеяться на женитьбу. Но брак так и не состоялся. Молодой красавец Ла Прести вскоре умер. Умер очень молодым. Так моя бабушка Джузеппина выхаживала свою дочь одна…
        Федор Федорович молчал несколько минут. Нетрудно догадаться о его переживаниях.
        - Иола Игнатьевна взяла фамилию матери как псевдоним… Мать была добрая, гостеприимная, отзывчивая на чужую беду. Умела устраивать обеды, торжественно вынимала парадный сервиз… У нее всегда все было в порядке, не ломался и не разбивался ни один предмет… А отец был совсем другой по характеру, боялся браться за инструменты. А если вдруг ему придет в голову что-нибудь сделать, то обязательно у него получится не так, как следует. Возьмет молоток, то уж обязательно попадет себе по пальцу, что надолго отбивает у него охоту за что-нибудь подобное браться в доме… Мы жили обычной, нормальной жизнью, нам всего хватало, но у нас не было тяги к вещам, к так называемому сегодня вещизму, в нашем доме не было мещанства и всего того, что с ним связано…
        Или вот еще один эпизод, как рассказывала мне мать. Ведь она в 1958 году вернулась в Рим, спустя шестьдесят лет, и умерла здесь в 1965 году, на родине. До самой смерти она добрым словом вспоминала Савву Ивановича Мамонтова, который предложил ей заключить контракт на гастроли в Нижнем Новгороде. Он уже создал свою оперу, мечтал создать и свой балет, искал артистов. Он, как Петипа, верил только итальянцам, их обожал. Потом он, влюбившись в Шаляпина, поверил и в русскую оперу. А пока, в 1896 году, он ходил по итальянским театрам в поисках подходящих ему артистов. И в театре Фениче, в Венеции, он увидел объявление: идет балет «Коппелия» — и решил посмотреть. Прима в «Коппелии» ему очень поправилась, он добился пропуска на сцену, познакомился с ней, ведь он превосходно говорил по-итальянски, и предложил ей контракт на гастроли в Россию, на шесть месяцев, по восемьсот рублей в месяц. Это был хороший гонорар даже для примы. Так мать моя оказалась в Нижнем Новгороде… Ну вы помните, конечно, как отец описывает встречу с итальянским балетом, не об этом я хочу вам рассказать… Отец сразу же заинтересовался
итальянцами, сами понимаете почему… Мефистофель, одна из его любимых ролей, был создан ведь не в России. А Бориса Годунова он еще не исполнял… Так вот он очень хотел поближе познакомиться с итальянцами, узнать, кто они такие, что за народ… Но его избегали, он не знал иностранных языков. К тому же он был басом, а это самое последнее в Италии: бас — это самая последняя собака. Тенор — другое дело… Итальянцы не понимали еще всей красоты и великих возможностей баса. Вот почему Арриго Бойто, рискнувший написать роль для баса, провалился на первой постановке. Бас — уже плохо, тем более плохой бас — это уже достойно освистания… А для отца балет — ерунда, по приглашению матери он бывал на спектаклях балетных, но в то время мало разбирался в этом искусстве, ведь ему было в то время всего лишь двадцать три. Но она была очень хорошенькая, все почувствовали, что он начал ухаживать за ней, а потом надолго исчез. Он заболел, его пришли навещать, увидели его нищенскую обстановку. И когда отец увидел, что Иола Торнаги взялась зашивать ему рубашку, то он был навсегда покорен…
        Четыре дня в Риме из восьми я провел в обществе Федора Федоровича Шаляпина. О чем только мы не говорили за это время. Одна тема сменялась другой, как и во всяком любом другом разговоре. И как-то невольно коснулись мы и второй семьи Федора Ивановича.
        - Мария Валентиновна познакомилась с отцом на скачках в 1906 году, через год после нашего с Татьяной рождения, мы ведь с Таней близняшки, знаете? Так вот потом Мария Валентиновна оправдывалась, дескать, влюбилась в него… Какое ж тут оправдание… Вся Россия была в него влюблена. Ну знаете, появились дети, незаконнорожденные. Мать, Иола Игнатьевна, все знала, он ничего от нее не скрывал. «Если я умру, что будет с этими детьми?» — не раз сокрушался он при маме. А Иола Игнатьевна говорила: «Я буду заботиться о них». Ведь незаконнорожденные были лишены права на наследство, как вы знаете. Тогда решили, что лучше купить доходный дом и поселить эту семью Петцольдов в одну из квартир этого дома. На третьем этаже соединили две квартиры в одну большую. И отец стал останавливаться в ней во время своих гастролей в Петербурге. Мать пошла на эту жертву, чтобы создать иллюзию, что те дети законные. Они-то ведь ни в чем не виноваты… А в 1919 году им сказали, что у них есть братья и сестры в другой семье, московской… Вообще, отец был сложным человеком, как в нем умещалось столько противоречий… Он хотел приехать в
Россию, но письмо Горького его напугало. Да и я после смерти отца думал вернуться в Россию, но начались процессы. Так что Сталин сделал меня американцем, американским гражданином. А всю жизнь я вспоминал Россию, станцию Итларь, и до сих пор перед глазами паше имение в ста двадцати верстах от Москвы. Туда любил приезжать миллионер Корзинкин, он служил в Историческом музее библиотекарем за двадцать пять рублей в месяц, женат был на балерине Аделине Джури, подруге матери…
        Сколько ж подробностей давно ушедшей жизни хранит память Федора Федоровича Шаляпина. Разве все возможно было упомнить и записать? И как я жалел, что нет со мной магнитофона. Конечно, я кое-что записывал у него на глазах, а он не возражал. И вот новая встреча, на этот раз я вооружился магнитофоном. Он поможет нам точнее и глубже сохранить воспоминания о смысле и темах пашей беседы, которая состоялась теперь в Москве, в моем доме.
        И прежде всего я поблагодарил Федора Федоровича за оказанное в Риме гостеприимство, прочитал записанные его слова в Риме, он согласился: да, это не противоречит его и сегодняшним взглядам.
        - Видите, разница в том, что, когда я в Риме, у меня никаких программ нет, я подделываюсь под вашу программу. А когда я здесь, то у моего сопровождающего обширная программа, которую необходимо выполнить, иначе я не успею никуда. Ну, по вечерам-то мы свободнее.
        С этого начался наш разговор: с воспоминаний о наших встречах в Риме.
        - А какая у вас сегодня была программа, какие у вас были встречи?
        - Сначала поехали в общество «Родина», которое меня пригласило, нужно было по описи сдать все, что я привез в Москву для будущего музея Шаляпина, над созданием которого вот уже много лет работают замечательные ваши архитекторы и реставраторы. Вещей было столько, что все купе было ими загромождено. Ну вот… А потом пошли на генеральную репетицию оперы «Вертер».
        - Какое впечатление у вас от генеральной репетиции?
        - Прекрасное! Это спектакль. И не догадаешься, что это генеральная репетиция. Музыка-то хорошая, но сюжет-то слабенький. Семейное недоразумение.
        - Сюжет-то известен. Опера ведь шла у нас в постановке Сергея Яковлевича Лемешева.
        - Это очень важно, когда хорошее либретто. В русской-то опере в основе либретто «Бориса Годунова», «Русалки», «Пиковой дамы» были произведения Пушкина. Это же не просто кто-то в кого-то влюбился. Тут происходит целая драма. И сюжет-то какой, например, в «Пиковой даме»… Человек хочет выиграть, уж так ему нужны деньги для самоутверждения, а он проигрывает. Это колоссально.
        - Федор Федорович! Говорят, что это дебют Елены Образцовой как режиссера.
        - Очень толково! Сделано очень грамотно. А ведь было, скорее всего, и трудно: уж очень материал-то жиденький, неблагодарная для постановки пьеса.
        - Ну как же? Там есть прекрасные арии, запоминающиеся мелодии.
        - Так это ж другое дело. Это музыкальная часть, а в смысле пьесы, спектакля — это ж «Травиата». Да и то «Травиата» лучше. Это очень важно, когда либретто хорошее. Вот Арриго Бойто. Он был замечательным композитором и талантливым либреттистом. Он писал либретто для Верди, переделывал «Отелло», «Фальстафа»… И как либреттист он был более известен. Он был хорошим поэтом и брал для либретто знаменитые произведения. И получались замечательные спектакли…
        И тут мы вспомнили известный случай, когда опера «Мефистофель» Бойто провалилась, как музыкант он совсем сник, полностью переключившись на создание либретто для Верди. А когда Верди умер, снова возобновилась его композиторская деятельность, вновь поставили его «Мефистофеля» с участием Федора Ивановича Шаляпина в заглавной роли.
        - Новые главы своего документального повествования о Шаляпине, которые я уже представил в журнал «Москва», так и называются — «Триумф в Милане», март 1901 года.
        - Да, да… А вы Дорошевича читали? — спросил Федор Федорович.
        - Ну конечно! Куда ж без Дорошевича денешься. У него прекрасные описания пребывания Шаляпина в Милане, он же был современником Шаляпина…
        - А главное, он был на спектакле, а вы не были.
        - И он все подробно описал… И я как-то постарался глазами Власа Дорошевича дать этот триумфальный спектакль. Иначе как? Цитировать его? Это уж пусть в научных монографиях делают, а в моем сочинении, предназначенном для широкого читателя, это как-то неинтересно.
        - Да, правильно, вы можете, используя его словечки и какие-то подробности, вообразить, описать этот спектакль, передать какие-то переживания и чувства и артиста, и зрителя…
        Воспользовавшись минутным молчанием Федора Федоровича, я вновь заговорил о наболевшем, о принципах работы над биографической прозой:
        - Я обозначил жанр своего сочинения как документальное повествование, подчеркивая тем самым, что в основе моего повествования лежит документ. И если не учитывать при чтении моей книги этого важного обстоятельства, то возникают недоуменные вопросы: где ссылки, где сноски, где научный аппарат? А документ растворен в тексте. Я реконструирую давно минувшую жизнь, используя для этого все возможные средства. А если письма, дневники, воспоминания и многие другие материалы, которыми я пользуюсь при реконструкции той жизни, помогают «воскресить», «оживить» моих славных героев, то, значит, моя задача выполнена. Я и описание Галереи тоже даю глазами Шаляпина и Дорошевича, рассказываю, как они сидят в одном из укромных местечек Галереи и слушают, что говорят за соседними столиками…
        - Откуда-то я знаю, может, отец рассказывал, не помню, что после генеральной репетиции Бойто подошел к отцу и сказал: «Теперь я знаю, какого Мефистофеля я написал», — вновь включился в разговор Федор Федорович.
        - Нет, этой фразы я что-то не помню. Знаю, что он высоко оценил участие Шаляпина в его опере. Знаю, что он страшно боялся премьеры, закрылся в гостинице и не выходил.
        - А у меня в памяти хранится другое: его все-таки вытащили на сцену, потому что успех был грандиозный… Он как Шуберт. Когда Бетховен был жив, на него никто не обращал внимания. Был Верди и много лет царствовал, а Бойто был в тени, а ведь Бойто — чудный музыкант.
        Напомнив Федору Федоровичу наш разговор об отце в Риме и процитировав кое-что из приведенного выше текста, я вновь попросил сына рассказать о природе таланта отца, о его характере.
        - У него была масса даров, но никаких механических. Он не мог править автомобилем…
        - А где-то я видел на фотографии: он сидит за рулем автомобиля.
        - Сидеть-то он мог за рулем, но это не значит, что он мог править автомобилем. Вот говорят: у него талант, талант. А таланты разные бывают. Есть большие таланты, есть маленькие. А что такое талант? Талант — это есть количество даров. Чем больше даров, тем больше талант. Вот у отца… Артистически Господь Бог все ему дал: и внешность, и голос, конечно, и музыкальность, и ум… Он же был очень умным человеком. Пластичен… Чего у него только не было!
        - Прекрасный скульптор, живописец, рисовальщик…
        - Я один раз ему сказал: «Слушай, папа, если б Господь Бог дал мне столько даров, сколько тебе, я был бы еще лучше, чем ты». Он все упрекал нас, что мы мало работаем. Даже не столько упрекал… Он не всегда понимал наше положение за границей. Просто такой разговор был, но он не учитывал, что мне, например, во Франции не давали право на работу, надо было иметь разрешение на работу. Мне даже приходилось акробатикой заниматься, то в одной стране, то в другой. В Германию меня позвал Туржанский…
        И пошел разговор о личной судьбе Федора Федоровича, о его скитаниях по Европе и Америке, о встречах с выдающимися русскими людьми, оказавшимися за рубежом.
        - …В прессе правильно называют меня актером, потому что, кроме этого, я ничего не умею. Вот и Михаил Чехов говорил мне в Голливуде: «Знаете, я прихожу в ужас, когда я осознаю, что, кроме как играть на сцене, я ничего не умею». Я помню, он боялся, что будет голодать. Он не знал, как зарабатывать деньги… На Западе просто так деньги не платят… В одной картине мы вместе работали, названия я уж не помню, это было во время войны, мы русских играли… Ну и там при съемке очередной картины, эпизода технические работники кричат всякие специальные выражения. Ну, например, «чек-оф» — это значит «проверено». Так вот они и кричат: «Чек-оф», а он думает: «Чехов» — и скорее бежит к ним, вроде как бы на вызов… А я его останавливаю и говорю: «Сидите вы в своей релевке и не двигайтесь. Я вам скажу, когда вас вызовут». А потом он, когда мы отыграли в своих эпизодах, подходит ко мне и говорит: «Завидую вашему спокойствию». И это говорит Чехов, который завидует моему спокойствию. Он всегда волновался. И это естественно: синема для него была новым делом, новым искусством. Но потом он приучился.
        - Федор Федорович! Не могу не вставить в ваш рассказ о Чехове сообщение о том, что у нас, в России, только что вышел двухтомник Михаила Чехова, в который вошли и его «Путь актера», и «Жизнь и встречи», письма, «Об искусстве актера»… Превосходны и комментарии, из которых многое становится яснее, понятнее в его судьбе.
        - Вы в чем его видели?
        - Я-то ни в чем его не видел, кажется, только в «Человеке из ресторана», но вот читаю и восторгаюсь. И печалюсь, что он уехал, что мы не создали ему подходящих условий для работы в нашей стране.
        - Вот то-то и оно… А я видел в «Ревизоре».
        - Мы мало его знаем. Мы только слышали о нем. Конечно, специалисты, может быть, знают больше, такие, как Н. Крымова, покойная О. Кнебель, но сейчас дело не в этом. Вы ведь с ним работали…
        - У меня есть много его фотографий. Артист он был удивительный. Моему отцу Бог все дал, а Михаилу Чехову Бог ничего не дал. Он был худощав, с плохим здоровьем, не сильный, а скорее слабый, понимаете, какой-то невзрачный и в жизни беспомощный. А вот Хлестакова он играет блестяще. Его талант был чисто актерский, без всяких прикрас, то есть без других даров, а только на технике игры… Ведь подумайте, как это было удивительно, когда говорили: «Чехов будет играть Гамлета». «Чехов? Гамлета?» — хочется воскликнуть. И действительно, непонятно было, как Гамлета будет играть плюгавый человечек… Но он, конечно, делал грим, у него ноги такие худые были… Как-то во Львове он играл, и уже из-за ног хохот стоял. А в Гамлете он, конечно, надевал вато, и получались красивые ноги, накладывал грим, и все получалось красиво. А в жизни-то он был некрасивый, нос-то курносый, все это он подклеивал… Вот это и было удивительно, Господь Бог ему ничего не дал, а он стал замечательным актером, неповторимым, он сам себя сделал, много работал и над своей внешностью, и над техникой актерской игры, у него особо интересной была
теория психологического жеста и его соответствия сценической речи. Он был крупным теоретиком и замечательным педагогом, режиссером… А в жизни он был просто невероятным человеком, многое в нем вызывало удивление. Странно, и Станиславский был в жизни наивным. Немирович-Данченко называл его «наш ребенок». Вы не знаете?
        - Ну как же! Знаем! У Булгакова в «Театральном романе» есть персонаж, весьма похожий на Станиславского…
        - Что я заметил… Все актеры Художественного театра тоже были наивными людьми. Это, очевидно, передается. И еще о Чехове… Вот мы в Нью-Йорке, Чехов позвал меня посмотреть только что приобретенный автомобиль, по дороге на станцию он мне такое наговорил, ну, думаю, по крайней мере «роллс-ройс». Приехали его вынимать из поезда. Открыли дверь, стоит старая какая-то колымага. Ну, выкатили ее. Что оставалось делать. Он говорит: «Там воды нет». И вижу, волнуется, места себе не находит. «Как домой доедем, в нем бензина нет», — говорит. Я отвечаю: «Ничего, как-нибудь доедем». Я нажал клапан стартера, машина завелась, он стал кричать, взволновался, забегал… «Ничего, я до станции и без воды и без бензина доеду, тут всего два шага до заправочной станции. Почему вы волнуетесь?» — «Распаяется!» Он думал, что машина, как самовар, может распаяться. Я доехал до станции, налили бензина, там было, конечно, немножко, ну и масло, проверили. Я поехал, везу его, а он все удивляется: «Не пойму, как это все получается». Он называл меня Леонардо да Винчи, магом и волшебником, потому что я все чинил ему. И потом я говорю
ему: «Вот везу, а могу и остановить». А он махал руками и причитал: «Ради Бога, не останавливайтесь». Боялся, что остановишься, так и останешься стоять. А потом эту машину выбросили, купили другую. А еще боялся полиции. У него был ледник, там какая-то капсула с газом лопнула, и газ вышел. Естественно, газ проник в дом, в жилые помещения. Смотрит он на жену, а у нее слезы. Спрашивает ее: «Что ты плачешь?» И она в свою очередь спрашивает: «А что ты плачешь?» У него, оказывается, тоже слезы на глазах. Но догадаться не могут, что это от газа. Соседка сказала им, что у них лопнула капсула, надо позвать пожарных. Он позвал пожарных, приехало человек двадцать. Капсулу выкинули, поставили другую, и все в порядке. А он уже побежал за деньгами — на чай давать. Встал в дверях и приготовился раздавать каждому. Они говорят ему: «Мне это не надо». — «Как это не надо?» — «Мне это уже в таксе все заплачено». И ушли. А он страшно был расстроен. Я ему говорю: «Почему вы так расстроены?» А он отвечает: «Если будет пожар, они вновь не приедут».
        - Федор Федорович! В Милане я слушал и смотрел «Фальстафа» в постановке Стрелера…
        - А как же вы билеты в «Ла Скала» достали? Ведь мало кто из приезжих из России бывает в «Ла Скала». И дорого, и невозможно достать…
        - Академик синьора Корти, у которой мы были в гостях, позвонила маэстро Гаваццени и попросила два билета для русских писателей.
        - Это тот самый Гаваццени, который написал книжку «Мусоргский и русская культура»? О, это знаменитый дирижер, он дирижировал «Хованщиной» и «Борисом Годуновым» в Америке и чуть ли не во всем мире оперном гастролировал. Мусоргского он глубоко познал. О нем много писали…
        - Да и у нас он дирижировал во время гастролей Миланской оперы в Москве в 1964 году. Но я не о маэстро Гаваццени хочу вас спросить, хотя и выражаю ему глубокую благодарность за то, что он откликнулся на просьбу синьоры Марии Корти и предоставил нам возможность побывать в «Ла Скала». Я о Стрелере хочу вас расспросить. У меня после этого спектакля осталось такое впечатление, что эта постановка — образец реалистического оперного искусства. Я уж не говорю о голосах, особенно о мужских. Это выше всякой похвалы… Но артисты играли как в драме и весь антураж, обстановка и прочее тоже производили впечатление подлинного жизнеподобия. Там, на сцене, в правом углу, как сейчас помню, был стог сена, в который молодые герои прыгали и делали всякие кульбиты, объясняясь в любви, ссорились и прочее и прочее. Мне очень понравилась эта постановка «Фальстафа». Какое у вас впечатление от работа Стрелера?
        - «Фальстафа» я не видел, но я видел «Отелло». У меня к нему сложное отношение. Понимаете, все режиссеры, такие, как Стрелер, в особенности, хотят себя показать. Они не могут повторяться, они меняют многое в прежних прочтениях сценических. Меняют нарочно… Делают не так, как раньше было. Если меняют в лучшую сторону, это хорошо. Но бывает, что меняют и в худшую сторону, а выдают это за новизну. Вот это плохо. Ну вы сами понимаете, что я говорю элементарные вещи, но так часто бывает и на Западе, и в России. Ничего с этим не поделаешь. Вот в «Отелло»… Я знаю, откуда Стрелер взял эту идею: Отелло душит ее подушкой. А это неверно. Он душит ее руками, а Стрелеру не хочется этой нормальности. И он взял из римской истории эпизод, когда Калигула задушил Тиберия таким образом. Тиберий долго умирал, и, чтобы от него поскорее избавиться, Калигула задушил его подушкой. А Стрелер оттуда взял этот факт и применил к Дездемоне. И неудачно. Представляете, Дездемона бегает по сцене, Отелло бегает за ней с подушкой. Понимаете? Ерунда какая-то. Я вот такие вещи не прощаю. Это искажает драму. Или вот Стрелер поехал в
Вену и поставил «Волшебную флейту». Публика, вспоминаю, была очень недовольна, и критика тоже. В сущности, он провалил оперу. Публика тогда говорила: «Мы пришли слушать и смотреть Моцарта, а не Стрелера».
        В наш разговор включился Анатолий Иванович Попов, большой друг семьи Шаляпиных, и спросил, правда ли, что пишет Никулин в своих воспоминаниях: будто как-то в Крыму на дорожку выскочил Федор Иванович Шаляпин и подобострастно поздоровался с Юсуповым. И говорят, что, когда Юсупов прочитал этот фрагмент воспоминаний Никулина, он крайне удивился и будто бы сказал: «Простите, я в это время был в Париже».
        - Отец очень рано познал свою силу и ни перед кем не подобострастничал. А Никулин черт знает что писал. Потому что тогда отец был в опале, надо было писать его в плохом виде. Полагалось. Ведь Никулин был этакий придворный писатель. Писака, а не писатель. Это большая разница.
        - Ирина Федоровна читала эту книгу, — свидетельствует А. Попов, — и чуть ли не на каждой странице писала: «ложь», «ложь», «ложь»…
        Зашел разговор и о том, мечтал ли Федор Иванович о возвращении в Россию.
        - Он все время вспоминал Россию, много рассказывал нам о своих скитаниях, о забавных приключениях… Но при Сталине о возвращении не мечтал. Никто не мечтал при Сталине. Вы думаете, Арвид Горовиц приехал бы при Сталине? Нет! А сегодня он приехал. Сегодня и мой отец бы приехал. Сегодня и я приехал и буду еще приезжать. Террор Сталина был настолько силен, что мы его чувствовали в Америке. Когда я первый раз решился поехать в Россию, я запросил, опасно мне ехать или нет. Американский посол сказал: «Пускай едет».
        Федор Федорович вспоминал последние дни Сергея Васильевича Рахманинова, он был постоянно около него. И разговор естественным путем то и дело возвращался к нему.
        - Сергей Васильевич должен был где-то концертировать и куда-то поехать. И он, как обычно, сел в поезд, но заболел. Как мы узнали о его болезни, я уж сейчас не помню, но узнали… Я и Аким Тамиров и его жена ринулись на вокзал. Я вошел в вагон и увидел, что он лежал. Он, знаете, как и отец, тоже был большой, и его ноги торчали, не умещаясь в купе. «Мне мало», — говорит. Я спросил: «Что с вами, Сергей Васильевич?» — «Да вот, — говорит, — заболел, не знаю, что со мной, плохо себя чувствую. Ну, даст Бог, поправлюсь». Я тогда вызвал Амбуладзе. Его положили на носилки и через окно вагона вынули и повезли в больницу. Я позвонил Голицыну, князю Голицыну, он чудный был врач, знаменитый в Лос-Анджелесе как диагностик. Я его спрашиваю: «Скажите, что с ним?» — «Плохо». — «Да? Что у него?» — «Рак». — «Какой же рак?» — «Такой, ползучий рак». Ну, лежал он в больнице, мы навещали его. И не похоже было, что это конец. Он шутил, выглядел неплохо, но по всему телу пошли синячки. Это и есть ползучий рак. Он умер, как все… Смерть беспристрастна, всех косит…
        В комнате стало грустно. Каждый подумал об этой простой истине.
        - Я очень хорошо знал Рахманинова. И много воспоминаний с ним связано. Он был такой же наивный, как и все в Художественном театре. Помните наши размышления на этот счет? Как-то надо было выкрасить забор вокруг его дома. И он надумал вызывать маляров. А я говорю: «Я вам выкрашу забор, дешево будет и покойно». Я купил краски, кисти, стал красить, а он стоит, смотрит с удивлением. Потом говорит: «А можно мне покрасить?» — «Пожалуйста, — говорю, — вот берите кисть и красьте». Красит, красит. А потом говорит: «Подумайте, а я и не знал, что умею красить». Такая вот кампания…
        - Вы обещали рассказать о его последних днях.
        - Вскоре мы его привезли в гостиницу, а потом перевезли домой. Когда у человека рак и его перевозят домой — значит, конец. Вылечить нельзя, и нечего лежать в госпитале. Он был дома, в хорошем настроении, и ему стало лучше, как-то он даже встал. И я его стриг. Вот эту машинку я и привез в подарок. Я его постриг, он сидел в халате, ему стало легче. И я подумал: может, выскочит. А потом он опять прилег. И помню его такую фразу: «Хотя врачи говорят, что мне лучше, а я чувствую, что мне хуже». Ну и действительно ему стало хуже, он стал забываться. Он все лежал, закинув руку за кровать, у него была такая привычка. Тут я должен рассказать одну историю… Как-то вечером мы сидели одни, никого не было, все куда-то уехали, кажется в синема, мы сидели, разговаривали, и я его спросил: «Сергей Васильевич, как это вы сочиняете музыку, объясните мне, интересно узнать, как это происходит».
        И неожиданно для нас Федор Федорович преобразился, нахмурился и заговорил глуховатым голосом, чуточку грассируя:
        - А я ничего не сочиняю, я слушаю, там музыка, — показывая на голову, — играет, играет, играет… И так надоедает, что, пока я не положу на бумагу, не останавливается.
        Вот ведь какая интересная вещь получается… И в эту ночь передавали Шостаковича, «Героическую» симфонию. Вот почему я к нему и зашел, чтобы услышать его критику. Ведь интересно узнать критику Рахманинова о сочинении другого композитора. Ну, сыграли. А он так курил, курил, дым все подымался, подымался, я уже горю нетерпением, а он все молчит. Мне показалось, что он слишком долго молчит. Я и не вытерпел: «Сергей Васильевич! Ну что же? Какая ваша критика?» — «Не знаю, надо подумать… Это только критики понимают все сразу». Потом он мне как-то говорит: «Не думайте, я писать по заказу не могу. Моцарт — другое дело». Оказывается, есть две категории музыкантов. Одни могут на заказ писать, а другие не могут. Чайковский нуждался в том, чтобы ему кто-то заказывал музыку, это его вдохновляло, открывало какие-то клапаны в нем. А такому, как Рахманинов, ничего заказать нельзя было. Так он и сказал мне: «Я не могу…» И вот снова вспоминаю последние дни его. Он уже лежал на кровати. Ему подарили граммофон, который обычно стоял в салоне, внизу. Он говорит: «Кто это играет на граммофоне, какая-то новая музыка». Жена
его, Наталья Александровна, отвечает: «Никто не играет на граммофоне». — «Полно», — недоверчиво сказал он. Но она покачала головой. «Значит, у меня в голове». Видите, музыка у него играет в голове, а он ее записывает. Удивительный был человек. Он вроде как бы засыпал. Жена его уговорила меня пойти домой. Я ушел. А утром узнал, что Рахманинова уже нет в живых… Как-то еще в больнице я стоял около него, и он смотрел на свои руки. Как это он сказал? Дайте вспомнить, чтоб не соврать… «Мои дорогие руки». — «Это почему?» — «Я уже сыграть не смогу». — «Почему?» — «Если две недели не позанимаюсь, я уже не могу играть, просто не имею права». — «Бросьте! Что вы говорите! Две недели не будете играть, а через два месяца снова будете». Так я его успокаивал. «В моем возрасте это невозможно». Тут был Голицын, многие его навещали. Он умер, как все…
        И снова — рассказы об отце:
        - В Москве мы не раз бывали в Большом театре, видели отца во многих ролях. Но все время он казался нам чужим на сцене, ему приходилось играть каких-то злых людей, страшных, как нам казалось. И в самом деле… То Борис, то царь Иван, то черт Мефистофель. Но однажды он сыграл Дон Кихота, и это больше всего нам понравилось, потому что играл добряка. Мы очень были довольны, что у него такая приличная роль. А было еще так… Он гастролировал в Киеве. И приказал привезти всю семью. И прямо со станции повезли нас в театр, за кулисы. Пока с нами обнимался, спектакль уже начался, и он опоздал к своему выходу. Оркестр остановился, помощник режиссера вбегает испуганный: «Федор Иванович! Пора…» Отец бросился на сцену.
        - А последние дни отца? Помните?
        - Я был в Америке. Мария Валентиновна от меня скрывала, потому что не хотела тратить деньги на билет. Ей не выгодно было, чтобы законные дети присутствовали… Она мне сказала, что не стоит приезжать, слишком поздно. Я ей дал телеграмму, она моментально ответила. У меня не было денег, она прислала. До Нью-Йорка поездом, а потом на корабле. Конечно, отца в живых не застал. Она бы должна за две недели хотя бы предупредить, за месяц дать знать… Рахманинов был в Париже, отец все шутил, смешил Рахманинова. Никакой грустной сцены не было. Но об этом все пишут. Таня все знает, моя сестра, она вам может подробнее рассказать, она присутствовала… А последние слова, которые отец сказал Марии Валентиновне: «Кушайте меньше». Вот об этом никто не написал. Мне об этом рассказывала сама Мария Валентиновна. Она была антиартистический человек, ничего не понимала в искусстве, не понимала, что надо отцу и как ему помочь. Мне приходилось заказывать отцу парики, когда старые износились… А Иола Игнатьевна сама была балерина, человек глубоко артистический, она чудные советы ему давала. Я помню, когда она приехала в Париж,
я уговорил ее пойти в театр: отец пел партию Дон Кихота. Отец был безумно взволнован, когда узнал, что она в театре. Она надела своих соболей, все смотрели на ее соболя, потому что во Франции почти что их не было. Она выглядела очень эффектно, все узнали ее. Отец же, выйдя на сцену, забыл нацепить на себя какие-то дурацкие латы на ляжках, так полагалось по роли. И мама сразу заметила и спросила меня: «Почему он не надел эти штучки?» Я потом отцу сказал. Он говорит: забыл. Он, бедный, думал, что она придет к нему за кулисы, а она не пошла. Он был безумно обижен. Они ведь полюбили друг друга молодыми, а это навсегда.
        Незабываемы встречи в Москве и в Риме… Ближе, понятнее стал Федор Иванович Шаляпин…
        Обиднее всего Федору Федоровичу было то, что он не простился с отцом, не проводил его в последний путь. В отчаянии послал телеграмму: «Я с тобой», но телеграмму могли положить на грудь уже покойного отца. Не была на похоронах и Ирина Федоровна, жившая с матерью в Москве. Когда-нибудь мы узнаем имя того, кто не разрешил дочери отдать последнюю дань отцу…
        Федор Федорович в разговорах часто вспоминал свою сестру Татьяну Федоровну, которая тоже живет в Риме, бывает и в Москве. Да и многие мои знакомые немало интересного рассказывали о Татьяне Федоровне. И вот на открытие Музея Ф. И. Шаляпина приехала Татьяна Федоровна, Хельча Шаляпина, вдова Бориса Федоровича, и его дочь Ирина.
        И вот я жду в приемной двухкомнатного номера гостиницы «Россия», жду выхода Татьяны Федоровны, естественно, волнуюсь, получится ли разговор, все-таки первое свидание, а первое свидание не всегда располагает к откровенности. Тем более я пришел с магнитофоном, чтобы кое-что записать… Правда, в этот день рядом с Татьяной Федоровной была Галина Евгеньевна Духанина, с которой мы подружились в общей борьбе за подлинный Дом Шаляпина, так что в случае какой-либо запинки выручит меня, не очень-то опытного журналиста.
        Но все мои опасения оказались напрасными. Живая, несмотря на свой возраст, остроумная, памятливая, как-то быстро и незаметно пошел у нас долгий-долгий разговор на любимую тему — жизнь Федора Ивановича. На столике появились фрукты, минеральная вода и бутылка виски. Разговор еще более оживился, но моя попытка включить магнитофон оказалась безуспешной: штепсель не входил в розетку, а батарейки я не захватил. Меня, конечно, интересовал вопрос, как сложилась судьба дочери великого Шаляпина. Счастлива ли она? Есть ли семья? Кто ее дети? Внуки? Хранят ли они Память о великом Деде и Прадеде?
        Часов шесть просидели мы за этой беседой. О каких только приключениях, смешных и драматических, не рассказывала Татьяна Федоровна… Не раз выручало ее в тяжелые дни немецкой оккупации имя Федора Шаляпина, когда она оказывалась в трагическом положении.
        Бутылка виски опустела, мы сходили в буфет и купили сосиски: так не хотелось идти в ресторан, пребывание в котором, конечно, нарушило бы тот неповторимый интимный климат, который всегда возникает у собеседников, влюбленных в одного Кумира и пытающихся узнать друг от друга как можно больше драгоценных подробностей его жизни.
        Прощаясь, мы посмотрели расписание пребывания Татьяны Федоровны в Москве и нашли день и вечер, когда она вместе со своими дорогими спутницами, Хельчей и Ириной Шаляпиными, могут побывать у меня, в моей семье. И вот все Шаляпины, приехавшие на открытие Музея Ф. И. Шаляпина, во главе с Галиной Евгеньевной Духаниной — у меня дома. Конечно, фотографии — на память… Разговоры, а потом я включаю магнитофон. Может, и эта беседа с дочерью Шаляпина приоткроет моим читателям хоть какие-то подробности жизни ее великого отца. И прежде всего…
        - Татьяна Федоровна! Вся Россия, вся мировая культура переживает какие-то замечательные, небывалые дни… Наконец-то Музей Федора Ивановича Шаляпина открыт, начинает действовать. Вот вы приехали в Москву, увидели музей, принимали участие в его открытии. Какие у вас мысли, чувства, переживания? Какие у вас первые впечатления? Что у вас на душе?
        - Я уже бывала в этом доме, когда он был в запущенном состоянии. Горькое тогда у меня было чувство: неужели отец никогда не вернется в этот дом… А сейчас, когда я вошла, у меня возникло такое впечатление, что через какое-то мгновение увижусь с мамой, с папой, со своими сестрами и братьями… Как будто сбросила с себя бремя пережитого и вернулась в свою юность… Но главное даже не в этом, а в отношении собравшихся к этому событию. Когда я вошла, когда я увидела выражение лиц, я увидела такое обожание… Меня это очень, очень взволновало… Значит, отца в России по-прежнему любят… И я так благодарна тем, кто оставил дом таким, каким он был, в особенности Галине Евгеньевне Духаниной, которая присутствует при нашем разговоре. Восстановить дом Шаляпина, вы ведь видели в каком запущенном состоянии он был…
        - Конечно!
        - …это подвиг этой милой женщины и всех ее помощников… Но об этом попутно, к слову… Сам дом-то замечателен, но обстановки не та… Нет духа Шаляпина…
        - Это касается обстановки? Вы знаете, меня поразили шторы…
        - О-о, шторы!.. — Татьяна Федоровна иронически развела руками.
        - Понимаю ваш жест… Иола Игнатьевна обладала тончайшим вкусом. Да и вообще… Перед тем как купить дом на Новинском, Федору Ивановичу предлагали роскошный особняк на Поварской. Когда богатые люди разорились, они по сходной цене продавали его и предложили Шаляпину, узнав, что он хочет купить дом. Но Шаляпины отказались, когда увидели: уж слишком роскошно богат и порой помпезно нелеп. Для артиста, художника, подумали они, жить в таком доме невозможно. А вот здесь устроители экспозиции, по-моему, как раз и хотели показать, что он был очень богатым человеком. Да, он был богатым, вспоминал Федор Федорович, но он очень много тратил…
        - Да, тратил он много, очень много… И действительно, он был очень богатым человеком, но он много доброго делал людям, помогал разным обществам, престарелым актерам, давал много благотворительных концертов в пользу студентов, курсисток. Но почему-то до сих пор живет молва, что он был жадным…
        - Абсолютная нелепость! Достаточно прочитать у Ирины Федоровны только об одном благотворительном концерте, который дал пятьдесят две тысячи. Из этих денег он заплатил дирекции и обслуживающему персоналу, а сорок две тысячи распределил бедным, нуждающимся, старым актерам… А лазареты, которые он содержал во время войны? На пятнадцать коек в Москве и на тридцать в Петербурге… И сколько таких фактов можно привести… Так что говорить о его жадности — чудовищная нелепость.
        - Это какие-то людишки, завистники. — Татьяна Федоровна грустно вздохнула, словно пожалев этих людишек. — Их было немало у отца.
        - Татьяна Федоровна! Меня очень интересует Иола Игнатьевна. К сожалению, в своей первой книге о Шаляпине я мало уделил ей внимания. Конечно, это мой просчет. Вы прожили много лет с матерью, вам было семнадцать лет, когда вы с ней расстались. Какой она вам запомнилась? Какой она была с вами?
        - Она была строгая, но справедливая, и детство у нас было замечательное…
        - А как она вела хозяйство, как с прислугой?
        - Замечательно, замечательно. Она была чудный организатор, чудно вела дом, папа всегда был очень доволен. Конечно, она все делала, советуясь с отцом, она всегда исполняла его желания, старалась сделать, как ему хотелось. И он всегда был доволен… Я никогда не видела, чтобы они ссорились. Мама очень любила папу, папа любил и уважал маму, и всегда было приятно смотреть на них. Папа очень много свободного времени проводил с детьми. Только свободного времени у него было мало. Все время — репетиции, концерты, спектакли. А когда он приезжал домой, он играл с нами, шутил, рассказывал сказки… Конечно, все в доме жили театром, все хотели быть артистами, разыгрывали сценки, сами сочиняли сюжеты, импровизировали, шили костюмы. Служащих сажали в качестве зрителей и платили им за это деньги.
        - Федор Федорович рассказывал мне…
        - Да, Федя столько знает, он больше меня знает, он больше был с отцом. Я рано вышла замуж. Отец жил в Париже, я — в Италии. А Федя жил с папой, у папы в доме, больше помнит, больше знает. Мы с папой, конечно, встречались, он нас постоянно приглашал, был всегда страшно рад встрече. Я тоже три года жила в Париже, отец каждый день звонил: «Где вы, черти? Что вы не приходите?» Он обожал нас всех очень. А мы, встречаясь с ним, рассказывали о нашем детстве, о наших играх. Он приходил в дикий восторг… Вот Дон Кихот. Кто-то стоит, как деревянная скульптура Дон Кихота, и падает, падает вниз. Мы по очереди изображали Дон Кихота, Санчо Пансу и по очереди падали на диван. У нас были такие диваны, знаете, с «колбаской». Потом надоело Санчо Пансу изображать, решили все быть Дон Кихотами. И вот стоим все на «колбасе», а потом все сразу падаем на диван. Ну а я самая маленькая была, меня вытеснили, и я бом вниз головой мимо дивана. Я на минуту, может, потеряла сознание. Открываю глаза, гляжу, вижу испуганные рожи сестер и братьев: «Таня! Ты умерла?!»
        Смех.
        - Папа так хохотал, — продолжала свой рассказ Татьяна Федоровна, — когда мы ему это рассказали, уже будучи взрослыми. «Что ж вы, дурачье, мне об этом раньше-то не рассказывали…» Он до слез хохотал. Ну вот такие у нас были игры, странноватые, как мама говорила.
        - Татьяна Федоровна! Вот вы вошли в дом, поднялись по лестнице, увидели комнаты, экспозицию… Что вы думаете обо всем этом? Достаточно ли отражена та обстановка, которая царила в вашем доме? Довольны ли были бы хозяева этого дома, Иола Игнатьевна и Федор Иванович Шаляпины?
        - Да нет, конечно, то, что представлено в экспозиции, — это совсем другое. Нет духа Шаляпина, я уже говорила об этом. Такое впечатление, что вещи, предметы разбросали куда попало. Это все их фантазия, этих устроителей так называемой экспозиции. Зал был строгий, стояли стульчики, около степы черный «Бехштейн», маленький диванчик за роялем и два шкафчика между входом в гостиную и дверью в середине, с одной стороны, с другой… Тут что-то положили, какой-то круглый стол, какие-то кресла. Там же репетиции шли, должно быть строго и свободно.
        - То есть ничего не должно быть лишнего?
        - Конечно! И потом, стиль, стиль, знаете, старинных замков… Это все так нелепо выглядит… И когда я говорю, что стол здесь не стоял, мне отвечают — нет, стоял. Что я могу сделать?!
        - Татьяна Федоровна! Говорили, что Ирина Федоровна, понимая, что придет время, когда наконец-то будет воздано то, что заслужил в России отец, вела тетрадку такую, в которую записала, где что было, где что стояло. Но где эта тетрадка?
        - Спросите у Галины Евгеньевны.
        - Она в руках у Савченко, — ответила Духанина.
        - Но почему? Почему в руках у кого-то должна быть эта тетрадка, которая принадлежит государству, взявшемуся создать мемориальный музей, не просто музей, какой можно было бы построить и собрать туда различные вещи, а мемориальный, то есть попытаться воссоздать обстановку, в которой жил и творил гений России.
        - Вот, вот, — оживилась Татьяна Федоровна. — А они мне говорят, что это экспозиция. Что значит экспозиция? Делайте как было, а потом идите наверх и наверху делайте как хотите. И костюмы повесьте, фотографии… Делайте экспозицию там. Но внизу-то, где жили родители, старайтесь сделать эти шесть комнат, как это было. Правда? Вот Федя, мой брат, говорил: «Эта люстра у нас никогда не была». А они говорят, что была. Ну что с ними делать?
        Татьяна Федоровна была в отчаянии. Да и нам было не по себе: стыдно за соотечественников.
        - И потом, скажу честно, была крайне удивлена, не увидев картин Бориса. Хельча давно пообещала, что для музея она и Ирина, дочь Бориса, подарят ему картины, папины портреты, портрет Рахманинова и другие. И что же? Их известили за несколько дней до открытия музея. Они измучились. Они, бедные, сами волокли эти картины, нашли грузовик, сами клали в грузовик, привезли их в советскую миссию. А уж из Вашингтона советские дипломаты послали их сюда. Оказывается, советским подданным нельзя отъехать больше чем за пятьдесят километров от Нью-Йорка и забрать эти картины из дома Хельчи. Тоже глупость… И вот картины пришли сюда за день до открытия музея. Иду по комнатам и думаю: где же картины Бориса, с таким трудом доставленные сюда? Нигде не вижу… Пошла я наверх, в паши бывшие детские, смотрю — тоже нет. Потом мне открывают дверь, и вот висит портрет Рахманинова на черном ходу, куда в свое время горничная носила, складывала дрова. И там же у нее стояла коробка с песком, куда кошечка делала свои дела… Какой-то ужас… А в запаснике бюст, чудный бюст Бориса… А в гостиной висит какая-то картина, которая им
понравилась. Какая-то цыганка. У нас никогда ничего подобного не было. Для нее нашлось место в гостиной, а для Рахманинова нет. Ну, знаете! Потом, чуть не забыла сказать… Две большие чудные картины, тоже Бориса, одна — Дон Кихот, другая — Дон Базилио. Тоже висели на лестнице. На лестнице, по которой идут наверх. Я даже сказала, что надо их забрать обратно. Так ведь не отдадут. Трудно с такими людьми работать. Есть люди, которые идут вам навстречу, хотят узнать, как было. Но тут что-то невероятное происходит, ты им говоришь, что так-то и так-то было, а они говорят, нет, этого не было. И это мне, которая жила в этом доме всю свою жизнь! Это же ужас.
        - Мне говорили, что вы были у министра культуры…
        - Ну, министр — совсем другое дело. Он принял нас замечательно. Все уговаривал нас, чтобы мы не беспокоились, что эта экспозиция временная, все сделаем постепенно как надо. Наверное, он дал указание, чтобы все восстановили, как у нас было. И даже сказал им, чтобы они сделали отдельную комнату, мемориальную, потому что есть еще портрет отца, где он лежит уже мертвый. И это правильно. Люди ходят по комнатам, повсюду жизнь, спектакли, друзья отца, живые, полные сил, все так радуются встрече с талантами России. Заходят в эту комнату, и приходит грусть, они хотят поставить здесь и посмертную маску отца, которую сделали в свое время.
        - Борис Федорович рисовал этот портрет?
        - Да, да. Я помню, как он рисовал. Он, бедный, так рыдал, так плакал, вытирал слезы и рисовал…
        - Татьяна Федоровна, а вы были при отце, когда он умирал?
        - Да, я была все время при нем, все дни. Я дала знать братьям, я послала телеграмму Борису. Они были в Америке. Тогда еще не было аэропланов. Пока на пароходе… Федя вообще приехал после похорон. А Боря, бедный, за день до похорон. Он уже не увидел отца живым…
        - Мне хочется вернуть вас к вашему счастливому детству. Хочется еще что-то узнать о вашей матери, Иоле Игнатьевне…
        - Моя мать была очень талантливой личностью, она была замечательная балерина… Но пятеро детей, сами понимаете, ей было не до театра. Но у нее было большое чутье к искусству, и отец всегда спрашивал: «Ну как я сделал?» Мама ему всегда говорила правду, и чаще всего он соглашался с ней. Если хотите, я расскажу вам один эпизод. Вот идет «Борис Годунов». Знаете, сцена «Чур, чур». Не знаю, как и что там получилось, но папа так разошелся, так двинул стол, что стол съехал куда-то, глобус повалился. «Ну, Иолочка, как?» — спрашивает после спектакля отец. Мама с акцентом говорила: «Ты знаешь, Федя, ты слишком много шума делал». Мама здорово говорила по-русски, но с большим акцентом. Так до конца жизни. Но здорово, она иногда такие выражения откапывала, что не каждому русскому они были понятны.
        - Татьяна Федоровна, первую книгу о восхождении Федора Шаляпина я заканчиваю 1902 годом, пятую и шестую части журнал «Москва» публикует в третьемпятом номерах 1989 года. Здесь и триумф в Милане, бенефис в Большом, дружба с Горьким, Буниным, Рахманиновым, Собиновым… Сейчас я приступаю к сбору материалов для реконструкции его дальнейшей жизни, к описанию, может быть, самого драматического периода его жизни, 1905 -1922 годы… Тут много тяжких переживаний, смерть Игоря, угрозы в 1905 году, но много счастья, рождение детей, Борис, Федор, Татьяна, переезд на Зачатьевский. Вы родились ведь на Зачатьевском? В 1905 году?
        - Да, как раз была революция. Отключили водопровод, а как же крестить меня и Федю? И Лида в своих воспоминаниях описывает, как нас крестили. Привезли воды из Москвы-реки, подогрели, налили в бочку, зажгли свечи…
        - А вы знаете, что в этот момент, накануне нашего рождения, может, вам тоже рассказывали, Валентин Александрович Серов набрасывал портрет Иолы Игнатьевны. И она почувствовала себя неважно, он понял, в чем дело, и тут же сбежал. А на следующий день вы родились… Но это так, между прочим… Я хочу назвать свою новую книгу о Шаляпине «Триумф», тоже не очень-то оригинально, но это словечко зато точно передает, как и «Восхождение», замысел моей книги: показать триумф великого артиста, но жизнь-то его была тяжкой, полной непонимания и зависти… И сколько клеветнического распространялось о нем, в 1905 году в анонимках ему угрожали, если он будет петь Сусанина в «Жизни за царя», в 1911 году обвинили его в преклонении перед царем и прочее и прочее. Уж не говоря о 1917 -1922 годах, когда его просто вынудили уехать из России. Так что «Триумф» — словечко очень сложное и бремя тяжкое… А начну я книгу с его веселой поездки в Африку в 1903 году, он увидит Константинополь, Грецию, Александрию… И конечно, меня очень интересует Мария Валентиновна, я понимаю, что вам даже сейчас тяжко вспоминать об этом, но что
поделаешь. Я не могу делать вид, что ее не было в жизни Федора Шаляпина. Когда она появилась? Говорили в вашей семье об этой женщине?
        - По рассказам старших и знакомых, она появилась у папы сразу после нашего с Федей рождения, где-то около 1906 года. Она была богатой вдовой, у нее было двое детей, но она часто бывала там, куда иной раз приглашали и папу. Там они и познакомились. Она, как бы извиняясь перед нами, уже взрослыми, говорила, что она ничего не могла с собой поделать, влюбилась в отца. Ее-то можно понять, кто только не влюблялся в папу, просто невероятно. Отрывали пуговицы у пальто, ножницами резали пальто на кусочки. Я помню, как однажды мы вышли вместе после спектакля… Он обычно после спектакля сидел тридцать — сорок минут уже одетый, может, толпа разойдется. Но толпа всегда стояла, да такая, что его разрывали на части, ужас. Я вышла вместе с отцом, но какие-то дамы меня отпихнули, папа закричал: «Таня, где ты?»…
        Говорить мы могли бесконечно, столько было вопросов, но я почувствовал, что гости проголодались, а стол уже был накрыт. Но столько еще смешного, грустного, интересного рассказано было за столом. Включились в разговор и Хельча, и Ирина, но магнитофон был уже выключен, а пересказывать своими словами запомнившееся как-то неудобно. В другой раз, где-нибудь в Риме или Америке, а может, в России, снова включим магнитофон и продолжим наши воспоминания…
        Но, увы, не удалось продолжить наши беседы… Ни в Риме, ни в Москве. Правда, договорились, что я приглашу в Москву ее внучку Татиану Либератти, которая на следующий год действительно приехала в мою семью и прожила у нас месяц летом 1990 года. Я тогда получил большие деньги за книгу о Булгакове и мог позволить себе принимать дорогую гостью. На следующий год у Татианы Либератти в Риме побывал мой сын Иван, который привез от Татьяны Федоровны некоторые биографические материалы.
        И вот на 120-летие Федора Ивановича Шаляпина в феврале 1993 года приехала Татьяна Федоровна. 13 февраля увиделись на юбилейном концерте в Большом театре, погрустили, что Федор Федорович не дожил до юбилея всего лишь несколько месяцев. Мимолетно поговорили на Новодевичьем, подивились мы с А. Н. Арцибашевым тому, что Татьяна Федоровна в своей инвалидной коляске так легко была одета, хотя было довольно холодно; потом я ей позвонил в гостиницу «Минск», и мы договорились о встрече на следующий день.
        - Только я ничего не хочу говорить о суде, — сказала Татьяна Федоровна.
        Я заверил ее, что у меня другие вопросы и совсем другая причина для встречи.
        А между тем широкие круги шаляпинцев были вовлечены в судебное разбирательство по низкопробному поводу: окружение покойной Ирины Федоровны Шаляпиной «уполовинило», мягко сказать, то, что она оставила в наследство своим родным и государству для будущего Музея Ф. И. Шаляпина, в открытии которого она не сомневалась и для которого многое из личных вещей его оставила.
        Писатель Александр Николаевич Арцибашев тщательно изучил этот вопрос и написал документальное повествование «Бриллианты Шаляпина», опубликованное «Рабочей газетой» и книжкой.
        Виновные в разграблении наследства Ф. И. Шаляпина подали в суд, наняли известных адвокатов… Судья, адвокаты, свидетели, все как полагается… Я принимал участие в этом разбирательстве как эксперт, как доктор филологических наук, специалист по документальной литературе. «Бриллианты Шаляпина» — это не сборник документов, это жанр художественной литературы, и не каждая строка здесь должна точно соответствовать справке, документу, писатель имеет право и на вымысел, но судья и адвокаты, кажется, не прислушались к моему заявлению.
        Татьяна Федоровна приехала как раз тогда, когда судебные бури еще не улеглись. И она опасалась, что ее могут вовлечь во всю эту — так и хочется написать «грязь» — волокиту.
        14 февраля я пришел в гостиницу «Минск», у нее уже была высокая температура, она умирала. Это было совершенно очевидно, а у нее в это время брали интервью. «Господи, как все это бесчеловечно», — подумал я. И вошел в номер.
        - Ничего я не буду подписывать. Одно могу сказать, как он (главный ответчик по суду. — В. П.), такой милый, обходительный человек, мы ему так доверяли, мог нас так обмануть.
        - Татьяна Федоровна! Меня не касается это грязное дело, не хочется в нем копаться, меня больше всего волнует создание Фонда Ф. И. Шаляпина. Мне просто хотелось повидать вас, засвидетельствовать свое почтение в юбилейные шаляпинские дни.
        Но ее, я почувствовал, глядя на нее, уже ничто не интересовало, ни Фонд, ни суд, жизнь уходила от нее.
        - Я вот уже пятнадцать лет работаю над книгой о Шаляпине, знаете, как я люблю его, хочется, чтоб имя его засияло с новой силой, и мы сделаем все для этого.
        «Что я говорю? Может, она уже и ничего не слышит… И нет никого около нее в этот смертный час. А ведь где-то на этаже Ирина Федоровна, ее сын, приехавшие из Америки… Как всех разбросало по свету», — думал я.
        - Да, да, вчера я еще неплохо себя чувствовала, надеялась поговорить с вами, но вот… задыхаюсь…
        - Вы благословляете создание Фонда? — задал я совершенно глупый и неуместный вопрос.
        - Да, да…
        И Татьяна Федоровна вытащила из-под одеяла сухую желтую руку и протянула мне ее. На большее, я почувствовал, у нее не было сил. Я слегка пожал ее руку, и сложные чувства боролись во мне: вот я еще прикоснулся к живой плоти, которая соединила меня в этот момент с Ф. И. Шаляпиным. И тут же понял, что это последнее наше рукопожатие, последнее прикосновение к живой плоти Шаляпиных.
        День и всю ночь просидели около Татьяны Федоровны две замечательные русские женщины — ГАЛИНА ЕВГЕНЬЕВНА ДУХАНИНА, отстоявшая и отреставрировавшая Дом-музей на Новинском бульваре, и АНТОНИНА АЛЕКСАНДРОВНА ТЕРЕЩЕНКО, ведущий научный сотрудник музея Бахрушина, но спасти дочь Шаляпина не удалось.
        Похоронили Татьяну Федоровну на Новодевичьем кладбище, где захоронен и прах Ф. И. Шаляпина, и где стоит ему памятник.
        «Победители» в суде поехали в «Космос» на поминки, а мы, Духанина, Арцибашев и я, поехали в Дом литераторов, где и помянули всех дорогих и близких нам ШАЛЯПИНЫХ.
        И вот сейчас порой меня спрашивают: почему я решился писать о Шаляпине? Трудно ответить на этот вопрос… Может, потому, что однажды (если б только однажды!) я увидел знаменитого певца Большого театра таким беспомощным, он метался по сцене, пытаясь воспроизвести горе отца в «Иоланте», короля Ренэ… «Неужели он не понимает, что горе нужно передавать звуком, голосом, идущим от душевных переживаний, что и окрашивает этот звук горем или радостью», — подумал я в те мгновения… Может, потому, что я, как всякий русский, родившийся в деревне и не утративший свое с ней родство, повседневно слушал народные песни, а потом и сам напевал их? Может, потому, что после первого же посещения Большого театра навсегда был покорен оперой? А потом, оставаясь один на один за плотно закрытыми дверями и окнами (не дай Бог кто услышит!), «исполнял» все партии баритонального баса, пел и теноровые, и баритональные, и даже женские партии от колоратурного до меццо-сопрано… Слушал пластинки, ходил в Большой… в Малый и МХАТ… Пел в хоре… Конечно, не по своей охоте, а по решению комсомольского собрания, предпочитал играть в
баскетбол, бегать на лыжах или коньках, танцевать на вечерах. А петь — это дело интимное, а вдруг возьму не ту ноту, ошибусь…
        …Но главное — мне хотелось воссоздать образ гениального русского человека, напомнить о его великом подвиге, хоть чуточку сказать и о тех, кто помогал ему в жизни и в творчестве.
        Главное — дать попять сегодняшним артистам и тем, кто мечтает ими стать, что не надо метаться по сцене, заламывать руки от горя, нужно ГОЛОСОМ передавать и горе, и любовь, и другие человеческие страсти, как это мог воспроизводить Федор Шаляпин. А для этого нужно или быть богатым душой, или постоянно обогащать ее, как всю жизнь свою стремился Федор Шаляпин, впитывая все богатства своего времени.
        Главное — дать понять моему современнику, и прежде всего русскому молодому человеку, какими богатствами мы обладаем, если хоть чуточку оглянемся в прошлое и трезво, объективно оценим его, ни капельки не завышая достоинств, но и не преуменьшая его достижений в любой сфере человеческой деятельности. А сколько сейчас приходится слушать и читать уничижительных фраз о прошлом нашего Отечества, о невежестве и бескультурье наших соотечественников как раз накануне Октябрьского переворота, дескать, «Россия была нищей страной, без экономики, культуры, демократических традиций»; авторы этих огульных статей бездоказательны в своих отрицаниях великого могущества России как в экономике, так и в культуре. И стоит лишь хоть немного прикоснуться к этим богатствам, как сам становишься гораздо крепче, здоровее, увереннее. Нет, не пропадем, если есть у нас такие корни, такая корневая система, такие мощные общечеловеческие традиции, которым нужно лишь следовать и которые необходимо углублять и продолжать.
        Жизнь Федора Шаляпина была полнокровной, творчески радостной, действительно Бог дал ему много даров, как говорил его сын Федор Федорович, но сколько было у него и завистников, недоброжелателей, видевших в нем баловня судьбы, но не видевших, что он работал до изнеможения, до седьмого пота; видевших внешнюю сторону его успеха, но не видевших трагических переживаний, которые он испытывал от выпадавших на его долю испытаний. А в заключение как не напомнить слова Горького о Шаляпине: «Такие люди, каков он, являются для того, чтобы напомнить всем нам: вот как силен, красив, талантлив русский народ. Вот плоть от плоти его, человек, своими силами прошедший сквозь тернии и теснины жизни, чтобы гордо встать в ряд с лучшими людьми мира, чтобы петь всем людям о России, показать всем, как она — внутри, в глубине своей — талантлива и крупна, обаятельна…»
        1978 -1989, 1991 -1997
        Иллюстрации
        Ф. И. Шаляпин. 1894 г.
        Авдотья Михайловна Прозорова, мать Ф. И. Шаляпина. Копия наброска портрета, изготовленного с помощью компьютерной техники художником-криминологом УВД Кировской области А. А. Усатовым
        Иван Яковлевич Шаляпин, отец Ф. И. Шаляпина. Начало 1900-х гг.
        Д. А. Усатов, учитель пения Ф. И. Шаляпина. 1890-е гг.
        С. И. Мамонтов с сыном. 1890-е гг.
        Иола Торнаги, прима-балерина. Италия, 1890-е гг.
        Иола Торнаги перед поездкой в Россию на гастроли
        Ф. И. Шаляпин. 1890-е гг.
        Ф. И. Шаляпин и И. И. Торнаги. 1897 г.
        Ф. И. Шаляпин и С. В. Рахманинов. 1900-е гг.
        Ф. И. Шаляпин с отцом И. Я. Шаляпиным и братом Василием 1898 г.
        A. M. Горький, Ф. И. Шаляпин, С. Г. Скиталец (Петров). 1900-е гг.
        Ф. И. Шаляпин умел талантливо рассказывать что-нибудь смешное, здесь как раз этот самый случай
        Ф. И. Шаляпин в Милане с сыном Игорем. Начало 1900-х гг. (предположительно)
        Знаменитый актер Ф. И. Шаляпин любил наряжаться в деревенскую одежку. 1900-е гг.
        Ф. И. Шаляпин (слева) и Ц. Кюи (в центре) среди артистов Большого театра. 1901 г.
        Ф. И. Шаляпин любил бывать у писателей. Слева направо: С. Г. Скиталец, Л. H. Андреев, A. M. Горький, Н. Д. Телешов, Ф. И. Шаляпин, И. А. Бунин, Е. Н. Чириков. 1902 г.
        И. Я. Гинзбург, В. В. Стасов Ф. И. Шаляпин и А. К. Глазунов на даче Стасовых в Парголово. 1901 г.
        А в придворной фотографии Г. В Трунова представал во всем блеске своего актерского обаяния. 1900-е гг.
        Граф Робинзон. 1895 г.
        Мефистофель 1906 г.
        Мефистофель. 1895 г.
        Иван Грозный. «Псковитянка» Н. А. Римского-Корсакова. Большой театр. Москва, 1911 г.
        notes
        Примечания
        1
        Говорите по-итальянски? (ит.)
        2
        Вскоре Римский-Корсаков изменит свое отношение к произведениям и личности Скрябина. См.: Бэлза Игорь. А. Н. Скрябин, 1982. С. 60.
        3
        Палестрина Джованни (1525 -1594) — итальянский композитор, классик многоголосой хоровой музыки а капелла.
        4
        Почему ж статья была напечатана 14 марта, а первый спектакль «Мефистофеля» состоялся 16 марта? Уж не ошибка ли автора? Нет, дело в том, что Италия жила по новому стилю, а Россия — по старому, то есть на 13 дней «отставала».